47. Июль 1955. Бунт на 4-ой шахте. Игорь Доброштан.

Тем временем условия жизни в лагере всё ухудшались. Майор Захаров запретил показ кинофильмов, затем взаимные посещения агитбригад, то есть зона захлопнулась. Правда, номера на одежду не цепляли, и мой "1М-247" остался у меня лишь в памяти на всю оставшуюся жизнь.

Большинство заключённых помнили восстание 1953 года на шахте номер 29, когда было расстреляно несколько десятков участников. Трудно сказать почему, но разговоры об этом вспыхнули с новой силой летом 1955 года. Куда ни придёшь, - в столовую, баню, барак, - везде можно было услышать: "...дали им тогда, гадам, надо бы ещё раз такое устроить...", и так далее. Конечно, это было связано с усилением режима, но разговоры так и остались разговорами.

Во второй половине июля 1955 года случилось нам, первой смене, возвращаться под конвоем с шахты в зону. В колонне было около сотни людей. Рядом шёл Соколович, поодаль - Феликс Тышлер. Как обычно все громко разговаривали, слышался смех - мы успели отвыкнуть от молчания, когда конвой покрикивал на пути к зоне: "Молчать, прекратить разговоры..!" Эти окрики, как нам казалось, канули в вечность вместе со Сталиным. Тем более поэтому, резанул слух неожиданно прозвучавший приказ начальника конвоя: "Стой, прекратить разговоры!", а затем угроза применить оружие. Колонна не смогла сразу по команде остановиться, задние ряды по инерции налетали на передние, которые уже остановились, а многие команды не услышали вовсе. Возникла неразбериха, приведшая к тому, что зэка Рабкин, пожилой, болезненного вида еврей, впоследствии получивший прозвище "великий революционер", споткнулся и оказался чуть-чуть вне колонны. Молодой конвоир с перепуга дал очередь из автомата. Просто в воздух, предупредительную. Но тогда этого никто не понял, считали, что в Рабкина. Колонна загудела как улей, а когда мы в добавок услышали отборную ругань конвоиров, то вообще отказались идти дальше, требуя к себе начальство. Не дождавшись его, мы потребовали вернуть нас на шахту и вызвать начальство туда. Начальник конвоя был напуган и уступил нам. Мы вернулись на шахту, развели костры и стали обсуждать создавшееся положение. В 12 часов ночи к нам присоединилась поднявшаяся из шахты вторая смена, решившая из солидарности тоже не возвращаться в зону лагеря. Третью же смену не повели на шахту - зачем увеличивать количество смутьянов! В итоге шахта была остановлена, и начальство запаниковало - это попахивало забастовкой, хотя мы даже и не думали о ней тогда. Мы хотели и требовали одного: вызвать к нам уже не начальника лагеря, а начальника управления лагерей, генерала, и решить сразу все наболевшие вопросы по поводу ужесточившегося режима в лагере.

Ночью, наконец, приехала группа офицеров во главе с новым начальником комбината "Воркутауголь" и "Речлага" генералом Дегтевым.

Они ходили от костра к костру, уговаривая нас вернуться в лагерь и обещая "разобраться во всём". В конце концов уговоры подействовали, но генералу было заявлено, что если завтра вопрос на высшем уровне не будет решён, шахтёры на работу не выйдут. Правда, говорили все вразнобой - кто что вздумает. Он не спорил, поддакивал - главное, чтобы мы ушли в зону лагеря и можно было бы вывести на работу 3-ю смену, а там, гляди, страсти и улягутся. Но генерал ошибся, если так думал, страсти разгорелись с новой силой.

Весь лагерь не спал, зэки столпились у вахты и, не зная что случилось с первой и второй сменами, требовали объяснений. В спешке нас даже не обыскали - сразу же впустили в зону.

Вот здесь то и послышались первые призывы шахтёров, вернувшихся с шахты: "Бастовать, бастовать, наше терпение не беспредельно!" Смею заверить, что ни одного призыва к восстанию, как впоследствии писали некоторые участники этих событий, старавшиеся сделать из мухи слона, я лично не слышал, хотя всё время был в самой гуще всех событий.

Всё произошло совершенно спонтанно, никакой подготовки, никаких планов - просто инцидент с Рабкиным послужил поводом к давно назревавшей вспышке неповиновения из-за резкого ужесточения режима. А уже позже появились более серьёзные требования.

После нескольких часов беспорядочной толчеи и криков, народ стал стекаться в клуб-столовую, где было организовано что-то вроде собрания, на котором решено было избрать руководящий центр: "Комитет действия" из шести человек. Выборы проводились сумбурно, с мест стали выкрикивать фамилии, а то и просто имена. Назвали и меня. Всего в комитет вошло шесть человек: Янушанс, Пицелис, Игорь Доброштан, Василий Закревский, и я, - шестого не помню, он куда-то сразу после выборов исчез. В связи с этим возник даже спор, можно ли без него выбирать председателя? Но пришли к выводу - можно. Выбирали в комитет отнюдь не по национальным признакам - так получилось случайно, а, думается, самых шумливых. Комитет же избрал своим председателем самого горластого из нас, лагерного электромонтёра Игоря Доброштана, который в общем-то наши надежды оправдал, за исключением одного "но".., о котором расскажу позже.

Ещё перед собранием лагерь гудел, стали отыскивать стукачей и бить их, а то и убивать. Многие из них, с более тонким нюхом, моментально кинулись к вахте под защиту охраны. Кинулся туда и некий Костя Айляров, известный всему лагерю стукач и тиран зэков, здоровенный детина, азербайджанец. Мы с Закревским успели огреть его пару раз дубинками, и довольно крепко. Прибавило мне сил для этого подвига воспоминание о том, как он однажды душил меня за горло - не

понравился мой взгляд, и если бы не своевременная помощь друзей, то быть бы мне, вероятно, в мире лучшем.

Он таки успел вырваться от нас, но почти до самой вахты мы лупцевали его. Кто-то надавал подзатыльников надзирателю, не успевшему вовремя выскочить за зону, а кто-то раскроил череп хлеборезу-белоруссу. Его труп валялся в луже крови около столовой более суток, пока перепуганные надзиратели, заверенные обещанием зэков не трогать их, осмелились войти в зону и забрать его. Кроме него было убито ещё несколько стукачей, но пострадали и совсем невиновные. Они оказались жертвами или провокаций, или с ними сводили личные счёты другие заключённые.

Комитет решил собрать всех зэков на площади (голое место, где обычно играли в футбол), чтобы выработать программу дальнейших действий. По зову трубы Закревского из 3-тысячного населения лагеря собралось, пожалуй, около тысячи. Остальные, не пожелавшие прийти по разным причинам, стояли поодаль или выглядывали из-за бараков. Нашлись и ораторы, как дельные, так и болтуны. Кто-то предложил отпустить за зону всех малосрочников - зачем им участвовать в заварухе? Таких было немного, и они ушли. Остальные, думаю, стеснялись обнаружить своё малодушие - они остались, но разошлись по баракам

Наутро комитет собрался, чтобы составить список требований для предъявления властям. Сразу же пришли к выводу о необходимости контакта только с официальными лицами на уровне не ниже правительства и ЦК КПСС, хотя и они могли обмануть, как случилось в 1953 году на 29-й шахте. Но другого выхода не было. Решили, чтобы добиться приезда комиссии, не выходить на работу. Мы верили, что они приедут, так как Ленинград в основном снабжался воркутинским углём. В список вошли такие требования, как: немедленное смягчение режима - то есть расконвоирование независимо от срока, перевод малосрочников на свободное поселение, пересмотр всех дел осуждённых по статье 58 и в первую очередь по постановлениям Особого совещания, и другие. Последним пунктом было, что комиссия даёт гарантию не преследовать участников забастовки и, разумеется, членов комитета. Особый пункт давал комитету право представлять интересы всех заключённых лагеря шахты №4. В этот же день этот документ был одобрен общим собранием лагеря.

В связи с тем, что всё начальство лагерь покинуло - приходил лишь начальник снабжения, капитан, фамилии не помню, которого никто пальцем не тронул, - комитет решал все организационные вопросы, связанные с обеспечением питания, с работой пекарни и т.п.

Зону окружили солдаты подразделения МВД, с вышек были направлены в сторону бараков стволы пулемётов. В громкоговорителях, так же установленных на вышках, через определённые промежутки

времени раздавались призывы к зэкам "...самим разогнать так называемый комитет, а комитетчиков во главе с Доброштаном немедленно передать властям..."

На восьмые сутки в лагере, без предупреждения, появилась правительственная комиссия из Москвы в составе заместителя министра внутренних дел СССР генерала Егорова, заместителя прокурора РСФСР Хохлова и, как заявил Егоров, представители ЦК КПСС, - всего пять человек. Их сопровождали начальник "Речлага" генерал-майор Дегтев с приближёнными и начальник нашего лагеря майор Захаров. Доброштан тут же призвал нас требовать удаления Захарова из зоны, но разговор на эту тему не состоялся, замминистра даже обсуждать не захотел этого, так как начальник лагеря включён в комиссию.

Войдя в зону, они направились на площадь к импровизированной сцене для оркестра. Мы сначала даже не поняли, кто они, откуда, никаких следов испуга на их лицах не наблюдалось, а Егоров даже попытался покомандовать: "Выделить от каждого барака по пять человек!" Люди стали громко возмущаться - есть комитет, с которым и следует иметь дело, и стали окружать комиссию плотным кольцом. "Хорошо, хорошо", - сказал генерал. Принесли длинный стол и стулья, нам - скамейку. Комиссия за стол, а мы на скамейку, сидим напротив и разглядываем друг друга. Интересно ведь, особенно нам, - комиссия прямо из Москвы, члены правительства, а не какая-нибудь шваль!

Егоров подал знак, Доброштан встал и зачитал наши требования. Затем, по инициативе прокурора Хохлова, члены комиссии стали задавать интересующие их вопросы. Случилось так, что мне пришлось задать вопрос о сущности Особого совещания, о законности содержания под стражей осуждённых этим органом. Тогда, естественно, юридически подкован я ещё не был, поэтому с большим интересом слушал его разъяснение о том, что этот орган является внесудебным и, следовательно, неконституционным, в связи с чем и был отменён ещё два года назад, в сентябре 1953 года! - "Как отменён, - спросил я, - выходит мы можем считать себя не осуждёнными и должны быть немедленно освобождены?" "Так думать, пожалуй, преждевременно, - ответил он, - мы в срочном порядке разбираемся с этой категорией дел и, думаю, что ещё в этом году основная масса их будет пересмотрена". (Надо сказать, что Хохлов не обманывал нас - всего с опозданием на год дела были пересмотрены).

Не так обстоятельно, как Хохлов, отвечали на вопросы генерал-майор Егоров и другие члены комиссии. Они старались отделаться ничего не значащими туманными обещаниями. В общем, более или менее конкретных ответов или объяснений мы не получили. Затем Доброштан обратился к Егорову с требованием не привлекать членов комитета к ответственности за руководство забастовкой. Когда последовал ответ: "Виновные будут наказаны...", Доброштан хлопнул ладонью по столу и

заявил, что в таком случае забастовку мы продолжим. Члены комиссии встали и пригласили его пойти в управление и поговорить там. Мы не возражали, считая, что пойдёт весь комитет - права то даны не председателю, а комитету! Но у самых дверей управления нам преградили дальнейший путь, пропустив внутрь одного Доброштана. О чём там шёл разговор, не знаю, но минут через 30 члены комиссии вместе с ним вернулись, и генерал обратился прямо к шахтёрам с призывом сейчас же, немедленно выйти на работу. Доброштан тут же поддержал его, объясняя это тем, что генерал дал ему "слово офицера" не преследовать нас за забастовку.

Многие шахтёры даже обрадовались - им, видимо, надоело сидеть под страхом расстрела или отправки в штрафной лагерь. Колонна под оркестр двинулась к воротам - пошла вторая смена. Вероятно, подтверждая серьёзность своих обещаний, генерал приказал выпустить её - небывалый случай! - без обычных шмона и конвоя!

Действительно, режим тут же опять стал смягчаться. Нам объявили, что начался приём заявлений на свободное поселение для малосрочников, расконвоировали многих моих друзей и знакомых. Когда же я, полагая, что почему бы не попробовать, тоже обратился за этим к начальнику лагеря майору Захарову, который преспокойно продолжал трудиться на своём посту, то он заверил меня, что моё заявление будет рассмотрено и в самое ближайшее время, конечно, будет удовлетворено: "Вы получите, Гершман, то, что хотели", - сказал он, ласково кивая головой. Ведь надо же, не такой уж он негодяй, как я думал. Дай то Бог, людям свойственно ошибаться, а мне особенно - как только со мной ласково поговорят, я сразу же с раскрытыми объятиями лечу навстречу...

Никто не заметил, когда исчез Доброштан - просто его не стало, как будто и не было! Мы терялись в догадках, но ничего путного не узнали. Прошёл слух, что его увезли в Москву и там освободили. Вот тебе бабушка и Юрьев день! Никаких амнистий или пересмотров - освободили и всё тут!

В конце августа вызвали двух прибалтов, Янушанса и Пицелиса, затем Закревского и меня, то есть остальных "комитетчиков", как нас обозвал майор Захаров. На вахту вызывали по одному, но никто обратно не вернулся. Чем чёрт не шутит, может быть, на переследствие? Доброштана-то, по слухам..? Неужели? Ну, слава Богу! Я был последним, вошёл в проходную, мне моментально заломили руки за спину, да так грубо, а я успел отвыкнуть от этого со времён Лубянки и Лефортова! Надели наручники, дали пару раз по шее и втолкнули в воронок, где уже сидели все "освобождённые" комитетчики в наручниках. Они дружно захохотали, увидев меня: "Мы думали тебя в Америку отправят!" Это был уже рецидив - пять лет назад, когда меня отправили из Марфинской шарашки в карцер бутырской тюрьмы, согласно воспоминаниям Дмитрия

Панина там тоже подумали, что меня отправили в Америку. Но меня интересовал более важный вопрос, - давали ли им тоже подзатыльники? Оказалось, что только я удостоился этой чести. Вот вам и "слово офицера"! Вот тебе и генерал, замминистра, возмущались мы, не зная куда нас везут.

/...Начиная с 1987 года, то есть спустя 32 года, в печати стали появляться статьи и очерки разных авторов об этих событиях, частично основанные на противоречивых рассказах Доброштана, частично - на слухах и пересказах. Так, например, в московской газете "Совершенно секретно" №4 за сентябрь 1989 года, был напечатан очерк И.Гольца "Воркута, история одного восстания". В нём он повествует о том, что 3-го августа 1953 года, зам. генерального прокурора СССР Барский в сопровождении начальника управления воркутинскими лагерями генерала Деревянко, прибыл в спецлагерь при шахте №4 по поводу проходящей там забастовки. Игорь Доброштан, председатель комитета, дал указание пропустить их в зону. Затем он пишет далее, что Доброштан, цитирую: "...уже более пяти лет вкалывает забойщиком на шахте №4...", то есть по крайней мере с 1948 года. Далее следует, что Доброштан, в 1947 году, будучи студентом авиационного института, был послан на преддипломную практику... нет, не в Казань, не в Сибирь - зачем мелочиться, - прямо в Соединённые Штаты Америки на "один из самолётостроительных заводов"!? А затем при возвращении арестован и осуждён на 10 лет. Заканчивается очерк тем, что правительственная комиссия вместе с забастовочным комитетом направилась в штаб лагеря и через считанные минуты комитет вернулся и Доброштан объявил, что забастовка закончилась./

В этом очерке всё поставлено с ног на голову: забастовка началась не в августе 1953-го, а в июле 1955 года, то есть два года спустя; генерал Деревянко не мог прийти в спецлагерь шахты №4 вместе с зам. генерального прокурора Барским лишь потому, что генерал Деревянко, в связи со статьёй о нём в воркутинской газете, поименованной "Самодур в чине", был переведён в другое место ещё в 1954 году. Его пост занял генерал Дёгтев, который и пришёл с комиссией в лагерь - но, опять, не с Барским, как пишет Гольц, - таковой вообще не числился в прокуратуре СССР (по этому поводу я имею сведения, полученные непосредственно из прокуратуры), а с зам. прокурора РСФСР Хохловым, с которым я и имел честь познакомиться во время забастовки. В штаб не пустили ни комитет, ни единого зэка, кроме Доброштана, после чего, как я упоминал выше, он единолично объявил об окончании забастовки. Кроме того, по поводу самого Доброштана: он не то, что не работал в шахте забойщиком, но никогда на ней и не бывал, так как работал всё время в жилой зоне лагеря электромонтёром. В августе 1953-го его ещё в лагере не было, он приехал лишь в середине 1954 г. В США вообще, тем более на "преддипломной

практике", да ещё в 1947 году, он не был, а учился, с его слов, в МАИ и был арестован со второго курса в 1948 году.

По поводу этой статьи, бывший зэка, доктор технических наук В.Е.Соколович написал в "Совершенно секретно" опровержение, в котором опроверг утверждения Гольца и, как очевидец забастовки, коротко обрисовал обстановку тех дней. Опровержение опубликовано не было. Это сделала в конце концов Загорская газета "Вперёд" в разделе "Далёкое-близкое" 15 мая 1990 года под заголовком "История одного восстания".

/...Можно было бы этим и ограничиться, но сразу же после публикации статьи И.Гольца, Доброштан, во второй половине 1989 года, спустя 33 года после упомянутых событий, разыскал меня при помощи Соколовича и приехал ко мне в город Абинск Краснодарского края, куда я переехал из сибирского Тайшета в 1972 году. Надо было видеть, как он появился у меня. Не позвонив в калитку - я жил в собственном доме, он перелез через забор - я в это время был в глубине двора, и, тихо подойдя ко мне, вероятно, готовя мне сюрприз, сказал: "Здравствуй, Морис, здравствуй, дорогой, узнаёшь меня, я Игорь Доброштан?" Я не сразу, но узнал. За калиткой, терпеливо ожидая, когда на неё обратят внимание, стояла женщина с очень приятным лицом, его жена Мария, и держала на изгибе руки что-то аккуратно завёрнутое в простыню. Я не успел ничего спросить у неё, когда Игорь кивнул ей и она бережно развернула свёрток. Это был его пиджак, на котором красовались орден "Красная звезда" и два "поплавка" - один за МАИ, второй - с его слов, за юридический факультет университета, хотя на нём чётко была обозначена его чисто техническая принадлежность. Я промолчал - зачем обескураживать человека...

Прожили они у меня три дня, которые показались мне тремя годами: с утра до вечера он наседал на меня, пытаясь заставить подтвердить всякие небылицы, которые вьщумал в погоне за непонятно какой славой. Так, он буквально выклянчивал: "Ну подтверди, друг, что помнишь, как я зампрокурора РСФСР Хохлова за грудки схватил". Я возмущался: побойся Бога, Игорь, не хватал ты прокурора за грудки, зачем врать то? Кстати, он и фамилию прокурора или забыл или не знал и именовал его, почему-то выдуманной: "Барский", которую и назвал Гольцу в редакции. Он забыл фамилии всех комитетчиков. Меня запомнил лишь по имени - Морис. И то, вероятно, в связи с тем, что владел немецким и в детстве зубрил его, запомнив картинку в учебнике - двух обезьян с подписью: "Макс унд Морис". Когда он входил в раж, то кричал на весь дом, что имел 22 благодарности от Сталина за работу в тылу врага, разведчиком и контрразведчиком одновременно! Врал он много, но видно было, что он сам в это стал верить, привык уже. Несмотря на мой отказ подтвердить его бред, что это он подготовил "восстание", распространяя перед этим многочисленные прокламации им самим и написанные, он

подарил мне на память несколько своих фотографий с высокопарными надписями: "Морису, Другу, мужественному борцу, Человеку", "Морису, мужественному другу, Человеку". Но вскоре беззастенчиво объегорил этого "мужественного борца": Киевская студия документальных фильмов прислала мне письмо, прося сведения о воркутинских восстаниях, а затем - телеграмму с сообщением о выезде ко мне операторской группы для съёмок. О событиях на самой 4-ой шахте, которые предварили забастовку, Доброштан помнить не мог, потому что на шахте не работал. Кроме меня, никого разыскать тоже не мог, - всех забыл. Поэтому меня просили до приезда группы записать на кассету рассказ об этом и послать в студию. Я выполнил их просьбу. Каково же было моё удивление, когда я получил от друзей вырезку из газеты "Воркутинский рабочий", где был воспроизведён мой рассказ, но рассказчиком от первого лица уже был не я, а Доброштан! Причём Тышлера, Соколовича и меня он вообще выбросил, - чтобы не путались под ногами, - оставил лишь себя. Остальных именовал "ребятами". Правда упомянул Рабкина, - без него, возможно, ничего бы и не случилось.../

Вернусь в 1955 год. Нас долго трясли в воронке и, наконец, привезли в штрафной лагерь №62 при шахте №6.

Против нас - Янушаса, Пицелиса, Закревского и меня сразу же было возбуждено уголовное дело по ст.58-10, то есть обвинили в призыве к свержению, подрыву или ослаблению Советской власти. Правда, капитан из госбезопасности буквально на восьмой день дал нам на подпись постановление о переквалификации на статью 73 УК РСФСР: "сопротивление представителям власти" и сказал, что дело из КГБ передаётся следователю МВД. Несколько раз нас вызывал уже чином пониже, старший лейтенант, который почему-то больше всего заинтересовался Закревским и мной. Ларчик открывался просто: оказывается, сцена около трупа убитого хлебореза, когда Закревский осматривал труп, а я оттаскивал его от убитого, была обрисована в донесении какого-то стукача, и мало нам бьшо хлопот, - нас привлекли в качестве подозреваемых за убийство. К счастью следователь оказался неглупым парнем и быстро прекратил дело.

Как-то ночью, несмотря на то, что мы числились под следствием, Закревского забрали на этап в числе ещё 20 зэков. Некоторое время спустя мы узнали, что его отправили во Владимирский централ.

В начале сентября 1955 года моя пассия, Валя Киселёва, одной ей ведомым путём, передала мне письмо, мои фотографии, сделанные в маркшейдерском бюро, написав на обратной стороне, как она любит и ждёт меня. В письме она успокаивала меня, что когда я всё же вернусь к ней, то, чтобы меня не раздражал ярко-рыжий цвет головок моих деток, она готова перекрасить их в чёрный. К фотографиям и письму были приложены новые, восемьсотрублёвые часы "Звезда", которые она подарила мне на прощанье в надежде новой встречи со мной. Но её надеждам сбыться не было суждено - никогда мы с ней больше не встретились, осталась лишь память - фотографии.