БУНТ НА КОЛЕНЯХ
ЗАВЕЛИ, меня в большой, полутемный кабинет. Долго сидел и ждал, кто же явится ко мне? Поздней ночью вошли в кабинет следователи Щукин, Калининский, Слободской, Кузнецов, Шульман. Расселись за большим столом, председательский стул оставался свободным. Затем важно и медленно вошел человек в гражданском, с папкой в руке и сел на председательский стул, обратившись неизвестно к кому:
- Вы признаете себя руководителем и участником право-троцкистской террористической организации в Ненецком округе?
Я молчу. Он снова повторил свой вопрос, я продолжал молчать. IПульман, грубо выругавшись, крикнул:
- Это же прокурор области! — и потребовал от меня ответа. Я машинально поднялся с места и говорю:
- Вы прокурор, блюститель законности, боитесь сказать арестованному под такой охраной, что вы прокурор... Я прошу дать мне лист бумаги, я напишу жалобу в Верховный Совет СССР о незаконном аресте. Я не виноват. После этого я подпишу все, что вам нужно.
Дали лист бумаги, ручку, чернила. Я написал жалобу председателю Президиума Верховного Совета СССР М. И. Калинину о том, что я незаконно и безвинно арестован, прошу провести расследование. Подписался как депутат Верховного Совета СССР.
В камере все подробности встречи я рассказал. Володя Бобров передал по тюремной азбуке в соседнюю камеру следующее: «Евсюгин, депутат Верховного Совета СССР па допросе у прокурора Тяпкина отказался от ложных признании и подал жалобу М. И. Калинину, что он арестован незаконно и просит расследовать». В камере начались разные толки. Большинство говорило, что следователи мне не простят, поставят снова на
«конвейер» и заставят письменно отказаться от поданной жалобы в Верховный Совет СССР.
Проходит несколько дней, соседи по камере спрашивают:
- Как чувствует себя Евсюгин? На допрос не вызывали? Пыток не применяют к нему?
Ответили, что все спокойно. Сегодня слышали обращение из камеры смертников:
- Товарищи, прощайте, говорят из камеры смертников! Мы честные люди, граждане СССР и коммунисты, прощайте!
В начале января 1939 года я попросил через надзирателя у начальника тюрьмы бумагу написать заявление областному прокурору. Меня вызвали к начальнику тюрьмы, у него в кабинете я написал областному прокурору заявление: «Хочу дать дополнительные показания». Такое заявление их заинтересовало. Через несколько дней, ночью вызвали меня на допрос. Завели в большой кабинет, на стене висит портрет Ежова и сидят следователи в форме НКВД и двое в гражданском. Следователя Вольфсона на этот раз не было. Я подумал, что его арестовали.
Один в штатском представился:
- Я прокурор области Кудряшов.
Я ему говорю:
- Это другое дело, а то прокурор Тяпкин скрывал от арестованного, что он прокурор.
Прокурор Кудряшов спрашивает меня:
- Что Вы хотели заявить прокурору?
Я хочу заявить, что никакой контрреволюционной право-троцкистской террористической организации в Ненецком национальном округе не было и нет. Арестованы по делу незаконно все честные коммунисты, а не враги народа. Именуемая террористическая организация создана в кабинетах следователей НКВД при помощи прокурора по спецделам Тяпкина. Так называемые личные «чистосердечные» признания арестованных и подписанные нами протоколы добыты в результате невыносимых морально-физических издевательств, пыток и угроз. Поэтому личные признания являются вымыслом и клеветой от начала и до конца, протоколы допросов сочинялись следователями и печатались на машинке, а мы их только подписывали.
Все, что я заявил прокурору Кудряшову, было записано в протокол допроса на одной странице стандартного листа. После слов «Дальше добавить ничего не имею, записано с моих слов верно», я его подписал 3 января 1939 года.
На этот раз я вернулся в камеру в хорошем настроении, довольный сам собой, как никогда. Я очистил свою совесть и душу от клеветы и самоклеветы. Официально отказался от клеветнических признаний, что зафиксировано в протоколе областного прокурора.
Теперь я открыто смотрю в глаза своим врагам, работникам НКВД, прокурорам и судьям. В камере рассказал все подробности беседы с прокурором. Володя Бобров передал в соседнюю камеру, что Евсюгин отказался от ложных признаний у областного прокурора Кудряшова.
Мое заявление прокурору области Кудряшову явилось решающим для меня потому, что я официально выступил против произвола и беззакония, в органах НКВД. Я твердо решил добиваться, чтобы наше дело не попало в Верховную военную судебную Коллегию СССР, где вероятность расстрела более возможна, чем в областном суде.
19 января меня снова вызвали днем на допрос. В большом кабинете за столом сидели Шульман и следователи. Один, сидящий в военной форме, говорит:
- Я прокурор Военной Верховной прокуратуры СССР Когаль. Приехал но вашей просьбе на имя М. И. Калинина, что вы хотите заявить?
Я сказал, что несколько дней назад дал свое заявление областному прокурору Кудряшову и повторил свое заявление. Прокурор Когаль начал на меня кричать и стыдить:
- Зачем же вы подписывали ложные и клеветнические признания и протоколы? Кто вам поверит? Нужно терпеть.
Когда он мне сказал «терпеть», я ему в ответ:
- Если Вас поставить в наши условия, Вы бы написали почище.
Он еще больше раскричался, я тоже вышел из себя. Со злостью показал на портрет Ежова, висевшего на стене, и говорю:
- Эту сволочь и вас вместе с ним, придет время, будут расстреливать за наши слезы и пролитую кровь.
Видимо, по звонку вбежали двое военных, схватили меня, вытолкали, кулаками из кабинета.
Вернувшись в камеру, я быстро все рассказал и попросил передать в соседнюю камеру. Кто-то сказал, что за оскорбление Ежова не миновать расстрела. Не успел я закончить свой рассказ, как открылась дверь камеры, вошел надзиратель и предложил мне выходить из камеры. Прощались со слезами на глазах.
Мысль быстро работала: куда поведут надзиратели? Если
вниз, в подвал — это значит, в камеру смертников. Но повели меня наверх, на второй этаж и заточили в одиночку, в наказание за неделикатное поведение с прокурором Верховной военной прокуратуры СССР.
Семь месяцев я отсидел в одиночке. Сиделось очень тяжело. Днем много ходил, за семь месяцев износил до дыр подошвы у сапог из яловой кожи, сам с собой вслух разговаривал, чтобы язык не забыть. Ночь проводил в страхе, плохо спал, ждал — вот-вот поведут на расстрел. При малейшем шорохе в коридоре и особенно около камеры мне казалось, что идут за мной. Я вскакивал, ждал, и так каждую ночь.
Долго я находился и полной изоляции. Только, вероятно, в апреле 1939 года вызвали меня на допрос к следователю Кузнецову, и тот сообщил, что ранее предъявленное обвинение по статье 58-8 (подготовка убийства Сталина и Ежова), как недоказанное, снято.
- Распишитесь! Но следствие предъявляет вам новое обвинение по статье 58, пункт 7 — вредительство и «камерное дело». По окончании следствия дело будет передано в спецколлегию Архангельского областного суда.
Для нас хрен редьки не слаще, но это лучше, чем Верховная судебная Коллегия СССР.
Я спрашиваю следователя Кузнецова:
- Как понимать? Самое страшное, ложное признание — подготовка террористического акта на Сталина и подписанные ваши протоколы, и вы снимаете это обвинение, как недоказанное. А чем вы доказали, что я являюсь членом право-троцкистской организации, чем?
- А что нам делать, — сказал Кузнецов, — не выпускать же вас на волю! Пусть решит областной суд.
- Добровольно я вам никаких показаний давать о вредительстве не буду потому, что я честный человек, вредительством не занимался. Это сплошная ложь и клевета.