Я помню, как это было…

Помню своё удивление, когда, будучи, в гостях у своего одноклассника, увидел у них в квартире портрет Сталина. Его отец был деканом в педагогическом институте, и, видимо, правоверный коммунист. В нашей семье, сколько себя помню, никогда ни о властях, ни тем более о великом вожде всех народов никто с восхищением не отзывался. И это понятно - со стороны отца дед и бабушка были расстреляны, мама пробыла в сталинском лагере 7 лет, дядя -10 лет. Пресловутая 58-я статья своими разветвлёнными пунктами коснулась тогда многих. И люди, встречаясь, вполголоса сообщали друг другу о новых каких-то непонятных арестах, вздыхая, уже привычно – обреченно кивали головами: "Да, конечно же, 58-я...".

Правду о судьбе моей бабушки Зубковской Ольги Леонидовны я узнал только в 2003 г., получив справку из Симферопольского архива. До этого её дочь (сестра моего отца) дважды посылала запросы в Главную прокуратуру Украины и получала разноречивые ответы: 1. Умерла в 1942 г. от рака; 2. Умерла в 1944 г. от болезни сердца... Так и не узнали её дети, что Ольга Леонидовна была расстреляна в том же 1938 -м году уже через полтора месяца после ареста. Теперь мы знаем, что прокуратура в те годы бессовестно врала людям, распыляя даты смертей. Уж больно чудовищные цифры погибших были в 1937-1938 годах...

Помню, в конце 40-х годов мой отец иногда говорил мне (видимо убеждая сам себя), что скоро-де приедет твоя вторая бабушка, она тебе очень понравится - добрая, мягкая и очень музыкальная. Меня тогда только что отдали в музыкальную школу, а музыкальные способности в нашей семье передавались только по отцовской линии. Конечно, Ольгу Леонидовну я знать не мог, т.к. родился уже после её ареста, но много слышал о ней от родственников, видел несколько её фотографий (сейчас у меня сохранилась только одна). И вот последнее - архивная справка, датированная 20.05.2003 г. (г. Симферополь). Из этой справки, кстати, я узнал даже какие-то сведения, новые для меня, изложенные на двух страницах. Поэтому я буду чередовать то, что я знаю по рассказам родных с выдержками из этой архивной справки. Архивная справка:

Зубковская Ольга Леонидовна, 1895 года рождения, уроженка города Ровно Волынской губернии, русская, из дворян, дочь акцизного чиновника г. Ровно, образование среднее, в 1913 г. окончила гимназию в г. Киеве, служащая, беспартийная, гражданка СССР...

Добавляю: - в семье " акцизного чиновника" было, кроме Ольги, еще три дочери (одну из них - Ксению - я впоследствии хорошо знал), а их мать, жена "акцизного чиновника" окончила Петербургскую консерваторию как пианистка в классе самого Антона Рубинштейна. В детстве, помню, я немного сомневался в этом поразившем меня сведении, считая его семейной легендой. Но вот передо мной и сейчас фотография: молодая девушка, лет семнадцати, с нежным одухотворенным лицом в белом платье, стоит у рояля, левой рукой взяв какой -то аккорд. На пюпитре стоят ноты - Мазурки Шопена. На фотографии дата -1887 г., Полтава (негативы сохраняются). Позже, изучая биографию А. Рубинштейна, основателя Петербургской консерватории, я узнал, что в это время он был единственным преподавателем фортепианного класса. Следовательно, ни у кого другого моя бабушка и не могла учиться. Не знаю, сколько хранились негативы этих фотографий, но ноты этих мазурок Шопена и сейчас в моей библиотеке. И в них много размашистых пометок, сделанных густым синим карандашом. Я смотрю на них с благоговением - автографы Антона Григорьевича Рубинштейна, автора оперы " Демон" и учителя Петра Ильича Чайковского!

Я хорошо знал младшую сестру моей бабушки - Ксению Леонидовну, проживавшую в Киеве до конца своей жизни. Тётя моя разыскала её уже после войны, в конце 50-х годов, мы впоследствии часто гостили у неё. По профессии она была бухгалтер (в то время уже на пенсии). Но очень любила музыку, прекрасно разбиралась в ней, дома имела громадную фонотеку классической музыки. Это не удивительно. По её словам их мама (к своему стыду, я не знаю, как её звали) была довольно известной пианисткой в Киеве, выступала как солистка и много концертировала с певцами. С особенным удовольствием Ксения Леонидовна вспоминала, что когда в Киев приезжал знаменитый тенор, солист Большого театра Леонид Витальевич Собинов, то выступал он обычно в ансамбле с их мамой. Конечно, в доме постоянно звучала музыка, и Ксения Леонидовна особенно хорошо знала фортепианный репертуар, постоянно интересовалась, что я играю в настоящее время (я был студентом Музыкально - педагогического института им. Гнесиных) или просила что-нибудь исполнить из её любимых произведений. Конечно, она была постоянной слушательницей филармонических концертов, никогда не пропускала ни одного выступления Святослава Рихтера. Сообщу попутно интересный факт. Гениальный наш пианист Святослав Теофилович Рихтер за всю свою многолетнюю концертную жизнь никогда не выступал в Одессе, т.к. там расстреляли его отца, "немецкого шпиона". Но когда Рихтер приезжал с концертом

в Киев, одесситы-меломаны ехали туда, чтобы послушать великого пианиста. Это к слову.

Думаю, что эти годы детства и юности были наиболее счастливыми в жизни моей бабушки Ольги Леонидовны. Большая семья, дружные сёстры-погодки, в доме постоянно звучит музыка, интересные гости... По словам Ксении Леонидовны, мама их была натура увлекающаяся, около неё постоянно роились "баритончики" и многочисленные поклонники. Разрешилось всё это весьма пикантной ситуацией. Среди частых гостей дома были два друга-армянина. Один из друзей влюбился в 18-летнюю Ольгу, только что окончившую Киевскую гимназию и замечательно исполняющую романсы, а другой... в её очаровательную маму - пианистку. По словам Ксении Леонидовны, в семье возникла взрывная ситуация. Обоим друзьям было отказано от дома. Конечно, можно глубоко сочувствовать Леониду Владимировичу (отец Ольги), переживавшему активную атаку двух восточных молодых красавцев. Но ещё Пушкин справедливо сказал:" И всюду страсти роковые, и от судеб защиты нет...". В данном случае страсти, видимо, оказались нешуточные, т.к. мать бросила семью и уехала со своим возлюбленным в Польшу, а дочь вышла замуж за его друга. Возвращаюсь к архивной справке: "Первый муж Мнацаконьянц Георгий Семёнович, офицер царской армии, расстрелян в 1919 году..." По словам моей тёти, красноармейцами были расстреляны несколько человек "по ошибке", впоследствии даже были принесены извинения. Солдат ввела в заблуждение студенческая форма военных врачей, и они приняли их за белых офицеров. Киев в 19-м году переходил из рук в руки, разбираться было особенно некогда. Это время хорошо описано у Булгакова в "Белой гвардии". Расстрелянный Георгий был единственным сыном у матери и, по рассказам тёти, Ольга несла его на себе чуть ли не через пол-Киева для захоронения. Её сыну (моему отцу) было тогда около четырёх лет (он родился в октябре 1915 г.).

Не знаю, после расстрела его отца или сразу, но она оставила ему свою фамилию. Так что моя фамилия - Зубковский - перешла ко мне но женской линии. По этой же линии передавались и музыкальные способности (кроме меня и моих детей, музыкантами были мой отец и тетя). Справка: "В городе Киеве проживали две другие сестры - Гомоляк Татьяна Леонидовна и Штраус Ксения Леонидовна...". О Ксении Леонидовне я уже говорил, а Татьяну Леонидовну (правильно - Гомоляка) я не знал, она к этому времени уже ушла из жизни. Её сын Вадим Борисович Гомоляка был известным украинским композитором, лауреатом Сталинской премии, членом правления Союза композиторов Украины. Помню, в детст-

ве я часто слышал по радио его музыку, особенно "Закарпатские эскизы" (за неё он и получил Сталинскую премию) и был очень удивлён, когда тётя говорила, что это её двоюродный брат и, следовательно, мой дядя. Но, будучи в Киеве, я узнал от Ксении Леонидовны, что она с Вадимом не общается после того, как он ни разу не посетил в больнице свою умирающую мать. По её словам он и его жена всегда избегали общения с Зубковскими, так как Ольга Леонидовна была арестована, как "враг народа". Конечно, он опасался за свою карьеру (в музыкальной энциклопедии я прочитал, что он "член КПСС с 1953 г".). Я, бывая в Киеве, тоже, разумеется, встречи с ним не искал. Что касается Георгия Мнацаконьянца, Ксения Леонидовна характеризовала его как человека с очень скверным характером, но удивительно способного. Учась на врача, он в то же время что-то постоянно изобретал, писал стихи и обладал абсолютным музыкальным слухом (это передалось моему отцу, мне и моим детям, а тёте, к сожалению, нет, у неё был другой отец). Он был маленького роста, почти на голову ниже своей красавицы-жены (все отмечали красоту и благородство Ольги Леонидовны), ужасно ревнив. Говорили, что когда они вместе шли по улице, люди оглядывались - красивая молодая женщина и рядом "карла", как называла его Ксения Леонидовна. Она его явно недолюбливала и говорила, что Ольга вышла "из-за упрямства" за этого "армянского князька". Окончание фамилий "янц", как мне потом объяснили армяне, действительно принадлежит фамилиям княжеского происхождения. Этим объясняли его избалованность и лень. Впоследствии, когда я, как каждый нормальный мальчишка, позволял себе побездельничать, тётя полушутя уверяла меня, что "армянская лень" у меня от деда. Возможно, из моего армянского деда, несмотря на его недостатки, могла бы выйти личность незаурядная, но жить ему было суждено только до "незабываемого 19-го" (был такой советский фильм).

Судя по рассказам тёти, жизнь у Ольги Леонидовны в молодые годы была нелёгкой. Развал родительской семьи, рождение собственного сына в военные годы, революция, гражданская война. Это время для многих оказалось непростым. "Армянский князь", будучи студентом, по рассказам, мало заботился о благосостоянии семьи. Ольга научилась печатать на машинке, работала, выступала в редких сборных концертах. Потом неожиданная, трагическая смерть мужа. Справка: "Со вторым мужем, Перепёлкиным Александром Семёновичем, экономистом металлопромсоюза, была разведена". Да, не везло бабушке в семейной жизни. Второй брак тоже был неудачным. Я хорошо знал Александра Семёновича. Выхо-

дец из приволжской деревни, из простой крестьянской семьи, где было девять детей (почти все они получили высшее образование), он был человеком незаурядным, обладал природной музыкальностью и хорошим голосом. После перенесенного тифа он заметно потерял голос, но был одержим пением, до конца жизни безвозмездно занимался постановкой голоса со всеми желающими. Познакомились они, музицируя или работая в какой-то опере, где он был хористом, а Ольга Леонидовна пела сольные партии (помню, упоминалась партия няни из "Евгения Онегина"). Тётя моя часто говорила: "Этот романс (или арию) замечательно пела мама". В начале 20-х годов, как известно, во многих районах нашей страны свирепствовал голод. Александр Семёнович рассказывал мне, как, пораженный худобой и хилостью голодающего Ростика (моего отца), он брал его с собой в казарму (видимо, тогда он ещё служил в армии) и подкармливал солдатскими "щами да кашей". Постепенно жизнь стала улучшаться - набирал силу НЭП. Они поженились, родилась дочь Женя. Казалось бы, вес должно быть хорошо. Но... Ольга Леонидовна с дочерью уехала на длительное время в Киев повидаться с сестрами. Александр Семёнович не выдержал "испытания верностью". Конечно, нашлись добрые люди, которые не преминули поставить в известность об этом Ольгу Леонидовну. Думаю, что она после семейной драмы, связанной с поступком собственной матери, принесшей семью в жертву любовному увлечению, отнеслась к этому особенно чувствительно. Она настояла на разводе, замкнулась в себе, ушла в религию.

В стране в это время в полную мощь шла борьба с инакомыслием не только в политике. Свобода совести была совсем не в чести. Было повсеместное гонение на верующих людей. "..В 1932 году арестовывалась ГПУ Крыма с группой церковников, обвиняемых по ст. 58-10, под арестом находилась 17 суток, затем была освобождена." (Справка). Надо сказать, что её дети и сам Александр Семёнович отнюдь не отличались религиозностью, скорее они были воинствующими безбожниками. В собственной семье она оказалась одинокой. Это ещё более усилило её душевную депрессию. Александр Семёнович постоянно предостерегал её от опасности, уговаривал поменьше бывать в церкви: " Пойми, Оля, на обычных старушек могут не обратить внимания, но ты же там белая ворона, ты на виду!". Ничего не помогало... И вот:".. 15 января 1938 года Зубковская О.Л. была арестована сотрудниками Управления государственной безопасности НКВД Крымской АССР. По окончании следствия ей было предъявлено обвинение в том, что она после закрытия старой кладбищенской церкви в городе Симферополе организовала молитвенный дом на ул. Кантарной, дом 108, именуемый

Преображенской церковью тихоновской ориентации, возглавляемой епископом Гулевичем. После ареста последнего, в 1932 году, стала одним из руководителей молитвенного дома, секретарём церковного совета, принимала активное участие в практической деятельности реакционной тихоновской группы, которая выражалась в концентрации вокруг молитвенного дома монашек, бродячих попов, монахов, кулаков, в организации нелегальных молитвенных домов на квартирах монашек, в проведении контрреволюционной агитации, дискредитирующей мероприятия правительства, на нелегальных сборищах верующих тихоновцев, а также в оказании материальной помощи высланным за контрреволюционную деятельность церковникам, для чего в церкви организовывались специальные сборы (ст. 58-10, 58-11 Уголовного кодекса РСФСР). Виновной себя признала " (справка).

Конечно, на нормального человека этот текст производит тяжелое, удручающее впечатление. Власть запрещала людям молиться, закрывала церкви, а людей, вынужденных собираться и молиться на частных квартирах, грозно обвиняла в "контрреволюционной агитации", дискредитирующей мероприятия (преступные, кстати, мероприятия) правительства. Элементарное человеческое стремление помочь нуждающимся людям тоже оказалось уголовно наказуемым. Конечно, Ольга Леонидовна не отрицала своих действий. Но вот приговор: "Постановлением судебной тройки НКВД Крымской АССР от 9 февраля 1938 года (протокол № 28, параграф 22) Зубковская Ольга Леонидовна бала приговорена к высшей мере наказания - расстрелу, с конфискацией лично ей принадлежащего имущества (описи конфискованного имущества в деле не имеется). Приговор приведён в исполнение 14 марта 1938 года".

До сих пор помню своё состояние, когда я впервые прочитал эти строки через много-много лет после совершенного моим государством преступления. Они меня ошеломили. Я спрашивал себя: " Какую же угрозу для государства через 20 лет после установления власти большевиков представляла мирная верующая женщина, мать двоих детей?". Думаю, что это пресловутое "из дворян" вместе с угрожающим сведением о расстрелянном "офицере царской армии" сильно испугало эту тройку (!) мужественных судей, которые, не долго думая, приговорили 43-летнюю женщину к расстрелу. А что почувствовала Ольга Леонидовна после произнесения этого приговора, о чём думала она и как прожила эти страшные дни (больше месяца!) с 9 февраля до 14 марта? Трудно себе это представить.

Потом я думал, что может быть, худшее было бы медленное, мучительное умирание в сталинских лагерях на изнурительных, тяжелых работах в ужасных, нечеловеческих условиях. Теперь мы многое узнали из произведений Солженицына, Шаламова и других писателей. Обратил внимание на фразу: "... описи конфискованного имущества в деле не имеется". По словам дочери, последнее время Ольга Леонидовна с ними не жила. Думаю, она предчувствовала свой арест и, может быть, знала, на что идёт. Тем более, что один раз (в 1932 году) её уже арестовывали.

Добавлю, что её дочь подавала просьбу о реабилитации, но реабилитировать Ольгу Леонидовну не сочли возможным. И только теперь, уже после смерти её детей, в ответ на моё заявление, я получил эту архивную справку, фрагменты из которой цитировал выше. А заканчивается архивная справка так: " По заключению Прокуратуры Крымской области от 5 декабря 1989 года Зубковская Ольга Леонидовна подпадает под действие ст. 1 Указа Президиума Верховного Совета СССР от 16 января 1989 года " О дополнительных мерах по восстановлению справедливости в отношении жертв репрессий, имевших место в период 30-40-х годов и начала 50-х годов".

Как видим, не очень спешило наше бывшее социалистическое государство признавать свои преступления, которые оно скромно именовало "ошибками". "Дополнительные меры" были приняты только в 1989 году, в конце "перестройки". До этого времени моя бабушка Зубковская О.Л. в течение более чем полувека числилась опасным "врагом народа".

Маленький эпилог. Как-то раз в разговоре с тётей я упомянул фамилию нашего студента - Осадчий. Её передёрнуло. "Ты знаешь,- сказала она - до сих пор не могу слышать эту фамилию следователя, который вёл "дело" мамы. А недавно - добавила она - случайно в газете прочитала извещение о его смерти. Очень достойный некролог, в котором писалось, что он был прекрасным следователем, много и плодотворно работал на благо Родины. Что ж, вполне вероятно, что персональный пенсионер Осадчий в последние дни своей жизни действительно был уверен, что прожил жизнь не зря и был достойным патриотом своей Великой страны, помогая ей бороться с врагами народа".

Все эти трагические события, связанные с гибелью моих дедушки и бабушки (оба со стороны отца) происходили ещё до моего рождения. А вот арест моей мамы, её тюрьма, ссылка, возвращение - всё это живо в моей памяти. Арестовали маму в начале января 1946 года. Как известно, в это послевоенное время началась но-

вая волна политических репрессий. Поскольку арест мамы, так же как и бабушки, был связан с религией, церковью, я скажу несколько слов о семье, в которой мама воспитывалась.

Мой дед со стороны мамы, Беспалов Владимир Михайлович, Происходил из крестьян, родился в одной из деревень Орловской Губернии в многодетной, религиозной семье. Способный от природы, он отличался трудолюбием и любознательностью, имел два высших образования (второе - заочно в пятьдесят лет), собрал большую библиотеку, часть из которой сохранилась у меня до сих пор. Бабушка окончила только восемь классов и, поскольку у них было четверо детей, впоследствии никогда не работала. Дедушка работал в должности главного бухгалтера. На работе его всегда очень ценили, у меня в архиве сохранилось множество благодарственных писем ему и различных грамот. Помню, в последнее время его жизни, за ним, уже тяжело больным, присылали линейку (так называлась запряженная лошадью удобная повозка), на которой и мне позволялось иногда прокатиться. По словам мамы, её отец в семье был непререкаемым авторитетом, уклад в семье был, я бы скапал, несколько домостроевским. К религии относились очень серьёзно, постоянно ходили в церковь, соблюдали все посты и т.д....

Дедушка умер 26 декабря 1945 года, а маму арестовали, буквально, через несколько дней. Я помню, что в этом году мы даже не стали украшать уже заготовленную ёлку (в нашей семье ёлку ставили не в Новый год, а на Рождество). Причиной ареста было следующее. Мама пришла рано утром в церковь и прямо на дверях увидела агитлистовку "Все на выборы!". Решив перевесить её на другое место, она стала её снимать. Листовка надорвалась, после чего мама её выбросила в урну. По её словам, она уже успела забыть об этом инциденте, но через несколько дней....

Помню растерянность домашних утром того дня, когда мама не вернулась с работы и не пришла ночевать. Я не очень понимал, и чём дело - все сидели притихшие, подавленные и вполголоса о чем-то переговаривались. Выяснилось, что маму арестовали прямо на работе. Донесла на неё женщина, которая жила в церковном дворе и видела, как мама снимала листовку. Интересно, что через много лет, уже после освобождения, мама встречала её там же у церкви, где эта женщина продолжала жить - поживать.

Очень хорошо помню день суда. Мы ждали в коридоре, когда маму привезут. Вдруг бабушка толкнула меня: "Смотри, смотри, вон мама!" Мама прошла, конечно, в сопровождении конвоируемых и, видя нас, бодро улыбнулась, что-то мне успела сказать. По характеру мама всегда была очень волевая, активная и оптимис-

тичная, очень редко можно было её увидеть плачущей. Эти качества у неё сохранились и после долгих лет заключения. В зал суда нас не пустили, но когда мама шла обратно из комнаты, где проходило заседание, меня поразило, что она была вся в слезах и прошла быстро, даже не взглянув на нас. Теперь я понимаю, что, конечно, она не ожидала столь сурового приговора - семь лет лагерей и, естественно, была подавлена. Думаю, что ей могли бы дать и десять лет, но, видимо, учли наличие несовершеннолетнего сына и "смягчили" приговор.

Примерно в это же время соседка моей тёти по коммунальной квартире, производила побелку в своей комнате, сняла со стен: портрет Сталина и, чтобы не испачкать, поставила его под стол. Случайно заглянувшая женщина, жившая по соседству, увидела такое "святотатство" и заявила куда следует. Появился ещё один "враг народа". Женщину, конечно же, осудили (срок я не знаю) Подобные трагикомические случаи во множестве описаны у Солженицына в "Архипелаге", по многие, к сожалению, знают их по собственной жизни.

Хочу привести характерный эпизод, недавно поразивший меня в прочитанных "Рассказах о Анне Ахматовой". "Во время войны писатель Вольпин и драматург Эрдман, ближайший его друг, оба в военной форме, навестили, попав в Ташкент, Ахматову. Они знали только приблизительно, где находился дом, и, по её словам, всякий, у кого они спрашивали, в какой она живет квартире, спешил, в уверенности, что "за ней пришли", сообщить им что-нибудь разоблачительное. Когда же они, почтительно держа её под руку, вышли из дому и через пять минут вернулись с большими бутылями вина, собравшиеся у крыльца были в смятении и глубоком разочаровании". (Новый мир, 1989 г. №2, стр. 105). Действительно, доносительство в те ужасные годы стало входить в привычку, поощряемое властями, и, как теперь выяснилось, даже оплачиваемое ими. Это ли не развращение души народа!

Мама мне рассказывала уже после освобождения, что во время допросов её пытались склонить к оговору ещё кого-нибудь, давили па психику: "... Вы же молодая, у вас маленький сын, скажите, кто вас подбил на снятие этой листовки и мы, возможно, вас освободим". У мамы была приятельница, уже пожилая женщина Евгения Ивановна (я её немного помню). Она была членом церковного совета. Мама говорила, что её очень склоняли показать, что это именно Евгения Ивановна "научила" её или послала снять эту злосчастную листовку. Сутками не давали спать, стучали в камеру, ночью не выключали свет, на допросы обычно вызывали по ночам...

Несколько раз мы ходили на свидания. Конечно, я не помню, было это до суда или после. Но помню, что были очень большие очереди, люди ждали часами, вызовут их или нет, и далеко не всегда дожидались. Однажды мы с отцом ждали на каком-то пустыре па окраине города в дикую жару с утра часов до четырёх дня и ушли, не дождавшись. Потом оказалось, что нас вызывали. Так было несколько раз. Точно никто ничего не знал. Очень хорошо помню одно свидание в самой тюрьме (может быть, оно было единственное?). Нас провели в комнату, мы подошли к железной решётке, а за ней была ещё одна решётка. Расстояние между ними около метра. Ввели маму, она металась с той стороны ограды, что-то быстро спрашивала, говорила, старалась быть бодрой. Мы не могли даже прикоснуться друг к другу. Потом мы узнали, что после возвращения в камеру с ней была долгая истерика. Вероятно, тогда она видела нас в последний раз перед высылкой на Север. Конечно, я тосковал без мамы, в первый раз так надолго её лишившись. Как-то но время длительного ожидания свидания около тюрьмы мне показалось, что в одно из зарешеченных окон где-то на третьем этаже какая-то женщина всё время смотрела на меня. Помню, я рассказал об этом тёте, решив, что это была мама. Тётя постаралась убедить меня, что это так и было.

До сих пор помню адрес, по которому мы писали письма, посылали посылки: Коми АССР, г. Ухта, п/я №.... Мама работала и на лесоповале, и в шахте, и на каких-то других тяжелых работах. Иногда она присылала вырезки из лагерных газет, где упоминалась её фамилия среди отличных работников. Вскоре её назначили бригадиром. Переносить ей приходилось многое. Однажды, заблудившись в лесу, мама попала в болото, сильно увязла в трясине и чудом спаслась, постепенно перекатываясь с боку па бок, выбравшись на сухое место. Уроженка Крыма, она тяжело переносила северные морозы, много раз отмораживала уши и щёки. Но старалась не унывать и нам писала бодрые письма. Впоследствии она говорила мне, что, прочитав, где-то, что от частых слёз сильно портится фение, она дала себе слово никогда не плакать, чтобы, вернувшись, быть полезной, по её словам, сыну и мужу. И когда ей было особенно тяжело, она со стонами лишь кусала подушку, но плакать себе запрещала.

Конечно, мы старались почаще писать ей, в отсылаемые письма бабушка часто вкладывала 5-10 рублей. Иногда они доходили, по чаще их изымали, видимо, при перлюстрации. В положенные сроки (кажется, не чаще раза в месяц) мы собирали и отправляли маме посылки. Однажды бабушка решила приурочить посылку к Пacxe (в тот год это было 2 -го мая). На почте отправительница по-

интересовалась: "... К первомайскому празднику посылаете?" - "Да да - поспешно ответила бабушка - конечно, к Первомаю". На мой удивлённый вопрос уже дома бабушка долго внушала мне, что о религиозных праздниках не стоит распространяться и лучше вообще скрывать, что у нас верующая семья. К слову, должен сказать, что в детстве по отношению к религии я был в каком-то двойственном положении. Мамина семья, как я уже говорил, была глубоко религиозна. В семье же отца религиозной была только бабушка Ольга Леонидовна (за что и пострадала), а её второй муж, дочь и мой отец отличались почти воинствующим атеизмом. Жили мы в семье дедушки и в самом раннем детстве меня постоянно брали с собой в церковь даже на всенощные бдения. Иногда я сопровождал уже больного дедушку (помню, по дороге он часто отдыхал, облокотившись на меня). Ещё до маминого ареста я как-то даже во время богослужения прислуживал священнику в настоящем церковном одеянии. В то же самое время мне частенько приходилось слышать иронические, насмешливые высказывания о религии отца и тёти. Видимо, поэтому настоящая религиозность во мне глубоко не укоренилась.

Интересно, что, несмотря на идейные разногласия в этом вопросе, именно религия, церковь соединила и породнила эти две такие разные семьи. Дело в том, что дедушка с Ольгой Леонидовной познакомились именно в церкви, где оба они были истовыми прихожанами. Она часто бывала в гостях у Беспаловых на религиозных праздниках, так как у себя дома не встречала понимания. Тётя вспоминала, как тепло её мать отзывалась о семье дедушки. Не раз, бывало, говорила, обращаясь к сыну: "Вот бы тебе, Ростислав, на Любочке жениться, замечательная девушка, а какая чудная, дружная семья, все религиозные...". Это желание Ольги Леонидовны исполнилось, но, к сожалению, она уже об этом не узнала. По воспоминаниям моей мамы, именно арест Ольги Леонидовны особенно сблизил их; мой отец часто приходил к ним, в ту семью, где так любили его мать. И моё рождение связало навсегда эти две семьи, хотя отношения были далеко не идиллическими.

Осенью того же 1946 года я пошёл в первый класс, а на следующий год меня отдали в музыкальную школу. Мама в письмах живо интересовалась всеми моими школьными делами, сетовала, что не пришлось ей, как она мечтала, повести самой сыночка первый раз в школу. Пойдя в школу, я уже умел читать и писать, поэтому письма маме я стал писать сразу же после её заключения. Но со временем я стал отвыкать от неё, не знал о чём писать. Бабушка, конечно, старалась почаще усаживать меня за письма к маме, но случалось так, что, написав первые слова "Здравствуй, дорогая ма-

мочка.", я сидел долгое время, не зная как продолжить. Бабушка стыдила меня, подсказывала темы, иногда кончалось тем, что она вынуждена была просто диктовать мне почти всё письмо. Стыдно об этом писать и как хорошо, что мама об этом не знала. Однажды мама обратилась ко мне в письме с необычной просьбой. Она прислала стихи и просила сочинить к ним мелодию. У них в клубе есть баянист, писала она, он это сыграет, ей будет очень приятно. Стихи были, конечно, самодеятельные, но они напоминали маме её собственные переживания во время моей болезни в детстве. Я их помню до сих пор:

Плачет малыш ночь напролёт,

Ночь он не спит уж седьмую.

Бедная мать глаз не сомкнёт,

Всё гладит головку родную.

Помню, что уже тогда стихи мне не очень понравились, особенно "притянутая" рифма - "седьмую". Я пошёл к тёте (так как дома не было инструмента, и занимался музыкой я у неё), подобрал мелодию и даже записал её с аккомпанементом. Мелодия была тоже слабенькая, подражательная, но я её тоже помню до сих пор. Это была первая моя песня.

... Мама вернулась, когда мне было уже 14 лет, я учился в седьмом классе, вступил в комсомол, в гости ко мне приходили девочки из нашего класса, начались первые школьные романы. Я был уже взрослеющим юношей. Смерть Сталина осталась позади, постепенно начиналась новая эпоха. Понятно, что для меня эти семь прошедших лет показались почти вечностью. Часто, при чтении классики или в воспоминаниях многих знакомых людей приходится сталкиваться с мыслью, что детство - самое счастливое время, лучшая пора в жизни человека. К сожалению, так бывает не всегда и не у всех. Вспоминая этот период своей жизни, я никогда не могу избавиться от тогдашнего ощущения одиночества, тоски, неустроенности... Почти всё это время мы прожили вдвоём с бабушкой. Наша большая дружная семья как-то сразу, как по воле злого рока, распалась, и мы остались с ней одни. Думаю, стоит рассказать об этом подробнее, так как это в какой-то степени характеризует то время.

Начну с того, что вся наша семья во время войны оказалась в оккупации, в Симферополе. Мой отец и дядя (мамин брат) с первых дней войны ушли на фронт, но воевали недолго. Крым, в результате ошибок Главного командования, был занят немецкими войсками очень быстро. Исключением было многомесячное героическое сопротивление Севастополя и небольшой кучки героев,

погибли). Части, в которых служили мой отец и дядя, попали в окружение где-то под Алуштой. По рассказам дяди, перед угрозой окружения их командир ускакал куда-то на коне, и молодые солдаты (большинство их были вчерашние школьники-десятиклассники 1923 г. рождения) были взяты в плен. Как известно, с нашими пленными после войны власти поступали довольно сурово, но дядя после освобождения Крыма снова был призван в Армию, окончил какие-то скоростные лейтенантские курсы и некоторое время после войны служил в Германии в наших оккупационных войсках. Помню его фотографию в форме старшего лейтенанта с друзьями-офицерами на фоне Рейхстага, которой он по-мальчишески гордился. Думаю, что его судьба лишний раз подтверждает - власти сами понимали, что молодые солдаты, попавшие в плен в Крыму в начале войны, абсолютно не были виноваты. А отец мой из плена бежал и вернулся домой в Симферополь. Как известно, немцы угоняли молодёжь из оккупационных районов на работы в Германию. Но семейных они не трогали. К началу войны мне уже было три года. Отца не взяли отчасти по этой причине, отчасти, возможно, из-за болезни (с детства он болел бронхиальной астмой). Больше он уже в армии не служил. После ареста мамы какое-то время он писал ей письма, потом перестал. С мамой он оформил развод почти за год до её освобождения. Будучи одаренным музыкантом, он не имел высшего образования (закончил музыкальное училище), видимо, помешало и моё появление на свет и война... Работал он пианистом - концертмейстером в филармонии, Дворцах культуры, руководил коллективами художественной самодеятельности. С нами он жил сначала эпизодически, а потом и совсем перебрался в Феодосию. Сначала жила с нами мамина старшая сестра. Но муж у неё был армянин. Л, как известно, сталинским указом всех татар, греков, болгар и армян выслали из Крыма, Это отдельная трагическая тема. Скажу лишь, что Арменак Анопьян со старушкой-матерью и тётей был выслан в Сибирь, жили они в каких-то самодельных землянках. Мать и тётя вскоре умерли. А он был талантливый художник, любимый ученик академика Самокиша (в Симферополе есть улица его имени). Посмертный рисунок Самокиша работы Анопьяна до сих пор хранится в Симферопольском художественном музее. Отец Арменака был поэт, дружил с М. Волошиным, упоминается в статьях В.Брюсова. Наверное, его жизнь должна была сложиться совсем по-другому. А он кое-как сумел перебраться в город Прокопьевск и преподавал рисование в школе. Когда он как-то устроился, его жена с дочерью (моей двоюродной сестрой) уехали к нему. Умер дедушка, арестовали маму - вот мы и остались с бабушкой одни. Жили мы на бабушкину пенсию и на те неболь-

шие деньги, которые присылал отец. Бабушке приходилось продавать вещи, книги из библиотеки, пускать квартирантов. Дома у нас не было не только пианино для моих занятий, но даже радио. Помню, как часто я останавливался у городских репродукторов, если передавали классическую музыку. Ведь больше услышать её было негде. Теперь я понимаю, что мне в те годы постоянно не хватало духовного, интеллектуального общения. Бабушка была доброй и заботливой, все её помыслы были направлены на то, чтобы меня одеть, обуть и прокормить, следить, чтобы я получше учился. Разве можно было от неё требовать большего? Но инстинктивно я, видимо, чувствовал, что чего-то важного я лишён, и это постоянное ощущение какой-то непонятной тоски я очень хорошо помню до сих пор.

Летом, в основном, я был представлен самому себе, бродил по раскаленному Симферополю с такими же как и я полубеспризорными мальчишками, бегали за город купаться, цеплялись за трамваи, лазили в чужие сады и т.д. Несколько раз я тонул, пока самостоятельно не научился плавать. Помню один трагикомический случай.

Пошли мы с соседским мальчишкой купаться в городской парк. Ребята и взрослые прыгали, разбежавшись, в перегороженную запрудой довольно глубокую часть реки. Мой дружок был постарше меня и несколько раз уже таким образом искупался, пока я охранял его вещи (тогда частенько воровали одежду). Плавать я тогда еще не умел, но, подстрекаемый товарищем, решил искупаться. Помнится, два раза, разогнавшись, я в страхе останавливался перед водой, а на третий (как в сказках), видимо устыдившись своей нерешительности, прыгнул. Конечно, сразу же стал барахтаться и тонуть. От ужаса открыл под водой глаза и увидел сквозь серо-бурую толщу воды чью-то протянутую руку.

Меня вытащили взрослые, а когда, через какое-то время, придя в себя, я спросил моего товарища, почему он ничего не предпринял для моего спасения, то получил ответ: "У меня же с собой хлебные карточки. Их могли украсть". Хлеб ведь тогда выдавали по карточкам, па каждого члена семьи отдельно. Поэтому причина, естественно, была более чем уважительной.

Меня бабушка тоже частенько посылала за хлебом, и однажды я эти карточки потерял. Помню свой ужас, как стыдно было возвращаться домой без хлеба, да еще и без карточек (их выдавали то ли на неделю, то ли на целый месяц вперед). Мы с бабушкой проделали вместе еще раз весь путь до магазина, тщательно осматривая все закоулки, где я мог проходить, но карточек так и не нашли.

Mo все эти бытовые неустройства, частое недоедание и т.д. в детстве не очень замечаешь, а потом, в воспоминаниях, они и совсем как-то улетучиваются. А вот другой важный момент гораздо больше влиял на мое тогдашнее состояние - отсутствие мамы, сознание, что она в тюрьме.

Конечно, родные мне объяснили, что это несправедливость, что мама не преступница, она ни в чём не виновата, и я это осознавал. Но постоянное ожидание вопросов, связанных с отсутствием мамы очень давило на меня психологически. У многих ребят не было отцов, они погибли на войне. Это было понятно. Но почему у тебя нет мамы?.. Говорить, что она умерла - язык, конечно, не поворачивался. Приходилось что-то лепетать об её отъезде, выкручиваться. Жили мы в большом дворе, где соседи хорошо знали друг друга. Отношение к моему положению было двояким. Некоторые прекрасно всё понимали (ведь подобные аресты касались тогда многих) - у них я вызывал сочувствие. Но бывали моменты другого рода. Помню, одна соседка после какого-нибудь ребячьего конфликта, в котором были замешаны её дети, частенько кричала мне: "Хулиган! Ты будешь там, где твоя мать!" Что я мог на это ответить? Но в школах ничего подобного, слава Богу, не было. Однажды сосед по парте сказал мне, в порыве откровения, что наша учительница призывала относиться ко мне помягче, так как я, дескать, сирота. Это тоже, конечно, вызывало психологический дискомфорт, но уже с противоположной стороны. Я постоянно замечал, что дядя, например, вполголоса говорил незнакомым, чтобы меня не спрашивали ничего о матери и т.д... Я делал вид, что этого не замечаю, по всё это было, конечно, унизительно.

Вообще, в это время часто говорили полушепотом, многое скрывали, недоговаривали, умалчивали. Тех, кто был в оккупации, неохотно брали на работу. Помню, отец перед тем, как устраиваться на службу, закрывался на полдня в комнате, чтобы написать свою автобиографию (тогда это было обязательно!). Ведь у него был расстрелян отец, репрессированы мать и жена, да ещё сам побывал в плену. Думаю, если бы он был, скажем, инженером на заводе, его могли бы, конечно, самого арестовать, как неблагонадёжного. "Счастье" его, что он был рядовой музыкант. Показательно, что когда я поступал в Музыкально - педагогический институт им. Гнесиных в Москве (уже в 1958 г.), я написал в автобиографии, что во время войны находился в оккупации. Видимо, боялся, как бы не подумали, что скрываю. И было, помню, опасение - вдруг из-за этого не примут (хотя по баллам я проходил). Тётю это рассмешило, она спросила: " А ты не написал, что тебе в это время было три года?"

Когда уже в семидесятые годы я впервые прочитал стихи Мандельштама, написанные в середине 30-х годов, мне подумалось, что они были, конечно, вполне актуальны и в 40-х годах после войны:

Мы живём, под собою не чуя страны,

Наши речи за десять шагов не слышны,

Только слышно кремлёвского горца,

Душегуба и мужикоборца...

От этого "кремлёвского горца" в те годы не было спасения. Везде красовались его портреты и памятники. В каждом номере газеты, в любом учебнике на 1-й странице обязательно была статья о нём с непременным усатым приложением. Хорошо помню, что в учебнике по английскому языку за 7-й класс первый урок назывался - "Воспоминания тов. Сталина о первой встрече с Лениным". Мы это читали даже по - английски! Учили бесконечные стихи о нём и пели песни. Это всё казалось нормальным, обычным. Почти все дети, и я в том числе, были полностью зомбированы. Хоть мне и стыдно теперь, но я специально приведу здесь стишки, которые я сам сочинил, конечно, под влиянием общего потока такой продукции:

Да здравствует Сталин, любимый, родной,

Чьё имя бессмертно звучит над Страной,

Да здравствует Сталин, родимый отец,

За мир, за свободу и счастье борец!

Каково!? К моему утешению, вспоминаю, что я прочитал их только один раз и не публично, а просто своему однокласснику (дома, конечно, постеснялся) и никогда не записывал. Но ведь помню, до сих пор их помню. В школе у детей был модным вопрос: "Кого ты больше любишь - маму, папу или Сталина?" "Патриотически" настроенные дети, называли, конечно, Сталина. Некоторые шли на компромисс: "Одинаково люблю Сталина и маму". А уж кто называл т. Сталина вторым или третьим, на того смотрели очень косо. И вдруг этот бог, гений и отец родной приказал долго жить! Об этом историческом моменте сняты кинофильмы и много написано серьёзных мемуаров. Я расскажу о том, чему сам был свидетель, будучи учеником седьмого класса.

Сначала было сообщение о болезни т. Сталина. Сутки или двое передавали по радио и сообщали в газетах бюллетени о состоянии его здоровья. Мы слушали по радио даже удары его сердца. В день его смерти, 5 марта, я, как обычно, пошёл в школу. Нас всех собрали в актовом зале, начался траурный митинг. Выступали учителя, некоторые во время своих речей не могли удержать слёз. Мы тоже почти все плакали. Один мальчик из нашей компании плакал

как-то басом (он был старше нас, второгодник). Нам показалось это забавным, и мы стали потихоньку смеяться "сквозь слёзы". Соседние девочки нас, естественно, пристыдили и мы умолкли. После митинга мы вернулись в класс. Уроки сначала продолжались, но большинство учеников, под видом постигшего их горя, отказывались отвечать. Понятно, что укорять их никто из учителей не решался. Вскоре нас отпустили с уроков. Наша реакция была, по-моему, естественной. Мы все на радостях побежали в соседний кинотеатр "Пионер", но не тут-то было. Все кинотеатры ввиду траура были закрыты и мы, вновь погрустневшие, разошлись по домам.

В день похорон жители Симферополя и мы, школьники, собрались на большой вокзальной площади, где стоял памятник Сталину, слушать трансляцию по громкоговорителю траурного митинга из Москвы. Громадную толпу бросало в разные стороны, была жуткая давка, нас всех, конечно, расшвыряло. Погода была дождливая, слякотная, ноги мои постоянно увязали в грязи, и я пришел домой вымокший, грязный и без калош. Бабушка была очень недовольна. А вечером я стоял на углу у репродуктора и слушал замечательную траурную музыку, она звучала, казалось, бесконечно. Моё состояние было необычным - ощущалась какая-то небывалая утрата. Многим из нас казалось, что со смертью вождя чуть ли не кончается наша собственная жизнь. Но жизнь всё-таки продолжалась, даже менялась, и, как выяснилось, не в худшую сторону.

Примерно через месяц приехала мама. Её приезд был неожиданным. Меня разбудили рано утром, и мама в слезах бросилась меня обнимать. Общее состояние было такое, что вместе с нами расплакалась даже наша квартирантка, совсем посторонний человек.

Помню, бабушка спросила: "Как вы там отнеслись к смерти Сталина?" - "Как мы можем к этому относиться? - ответила мама - большого горя, во всяком случае, не испытали". Впоследствии, в беседах со мной, она рассказывала и о письме Ленина к Съезду (с негативной характеристикой Сталина), и об устранении Сталиным политических соперников, говорила, что со временем многое станет известным. Конечно, в ссылке она общалась со многими политзаключенными, которые знали всё гораздо лучше, чем мы, которых оболванивали официальной информацией. Признаться, я слушал её с некоторым недоверием, думал, что это всё легенды обиженных людей. В то время я уже вступил в комсомол и отошёл от церкви. Мама, конечно, это переживала, но на своём не настаивала.

..... Единственно, что она сделала - организовала встречу с Крымским архиепископом Лукой, беседа с которым, по ее мнению,

должна была морально как-то меня укрепить. Хочу подробнее остановиться на этой незаурядной личности. Сейчас о нем много пишут, сравнивают с доктором Альбертом Швейцером. В молодости архиепископ увлекался идеями народничества, был "толстовцем", учился на юридическом факультете. Имея незаурядные способности художника, достиг значительных успехов в живописи. Но все это не удовлетворяло его деятельную, кипучую натуру. Он, как указывает в своих мемуарах, "хотел приносить реальную, вполне ощутимую пользу простому народу". И будущий архиепископ выбирает профессию врача. Он с отличием заканчивает медицинский факультет Киевского Университета, делает ряд замечательных открытий в области хирургии и удостаивается ученой степени доктора медицинских наук. Характерно, что священником он становится в самые страшные для церкви годы. Подобно двум другим замечательным пастырям - отцу Павлу Флоренскому и отцу Сергию Булгакову, он получает благословение Патриарха Тихона не оставлять своей научной деятельности. Лекции он читал в рясе с наперсным крестом, а операционную освятил и поместил в ней иконы. Все это происходило в 20-х годах. Конечно, вскоре он был арестован и прошел одиннадцатилетний крестный путь сталинского "зека". Он работал в ссыльных больницах Туруханского края, совершил, где было возможно, богослужения и продолжал заниматься научной деятельностью. После того, как он разработал новый метод лечения гнойных ран, его вызвали в Ленинград. Далее цитирую А.Солженицына: "Киров уговаривал его снять сан, после чего тут же предоставлял ему институт. Но упорный епископ не согласился даже на печатание своей книги без указания в скобках сана. Так без института и без книги он окончил ссылку в 1933 году - воротился в Ташкент, там получил третью ссылку в Красноярский край." (М. 1989, т. 2. стр. 287 "архипелаг Гулаг")

В июле 1941 года его неожиданно перевезли на самолете в Красноярск, где он был назначен главным хирургом Эвакуационного госпиталя. "В нем я проработал не менее двух лет, и, воспоминая об этой работе остались у меня светлые и радостные, - повествует святитель Лука в своих мемуарах - Раненные офицеры и солдаты очень любили меня" Не зная сна и отдыха, в напряженных условиях Преосвященный Лука делал исключительно сложные хирургические операции. Он спас и вернул к жизни десятки и сотни воинов. А после выхода в свет в 1943 году ряда работ по гнойной хирургии, практически спасших жизнь многим тысячам раненных наших солдат, он был удостоен Сталинской премии 1-ой степени. Почти всю премию святитель пожертвовал на помощь сиротам, жертвам войны.

Конечно, я ничего этого не знал в то время, когда меня свела с ним судьба. Помню только, что мама относилась к нему с величайшим почтением, граничащим с поклонением. Забегая вперед, скажу, что перед своей кончиной она просила меня опустить в ее могилу горсть земли из могил ее родителей и архиепископа Луки, что и было мной сделано.

В 14-15 лет у подростков интересы, понятно, довольно легкомысленные, но старец, помню, на меня произвел довольно сильное впечатление. Нас с мамой ввели в небольшую комнату, где он принимал посетителей. Вся она была увешана иконами, в ней был ни с чем не сравнимый аромат церкви. Архиепископ сидел неподвижно, мы подошли к нему под благословение. Несмотря на то, что владыка был полуслепой (впоследствии ослеп окончательно), чувствовался его внимательный, проникающий в тебя, взгляд. Говорил он тихо, спокойно, но очень убедительно. Основная мысль, которую я вынес из его слов, была: "Очень легко плыть по течению, но бывает время, когда надо найти в себе силы и мужество и пытаться плыть именно против общего течения". Он меня исповедовал и благословил.

В 1996 году Святейший Синодом Архиепископ Лука причислен к лику местно-чтимых святых. К моему удивлению, из телепередачи о нём по каналу "Культура", я узнал, что только в наше время, специальным указом президента В.Путина, он был реабилитирован. Сейчас строится храм в его честь. В прошлый свой приезд в Симферополь я увидел в центре города памятник Архиепископу Луке...

А тот привокзальный громадный памятник Сталину, у которого весь город собирался в марте 1953 года давно уже не существует. Так время расставляет все на свои места... Но вернусь к возвращению мамы.

Приехала мама домой сначала ненадолго, дней на десять. Она устроилась работать в тех же местах ссылки, но уже как вольнонаёмная. Дело в том, что после отбывания срока у неё были "поражения в правах" и долгое время её почти никуда не брали на работу. Она об этом, видимо, знала заранее, и ей хотелось, прежде чем приехать окончательно, заработать какие-то средства, чтобы вернувшись, не быть иждивенкой. Только после XX съезда, в 1957 году она получила справку о реабилитации. А до этого она вынуждена была быть домработницей у вдовы бывшего профессора, одновременно брала надомную работу, вязала какие-то шарфики, хотя по образованию была агрономом (окончила Симферопольский сельскохозяйственный институт). Она даже не имела права голосовать. По этому поводу помню сё высказывание: "Раньше я ходила

голосовать без всякого удовлетворения, почти по принуждению, осознавая весь фарс наших выборов, а вот когда меня лишили этого права - неприятно, чувствуешь свою ущербность, ты как - бы человек второго сорта".

После XX съезда отменили ссылку и депортированным в Сибирь армянам (но без права возвращения в Крым!). Тётя с дочерью вернулись к нам, а самому Анопьяну было запрещено. Я помню, как он всё-таки тайно приехал к нам ночью и несколько дней прожил, прячась. Какое унижение он испытал! Он скрывался от соседей, не мог даже выйти во двор (мы жили в коммуналке и общий туалет был во дворе), сидел в глубине маленькой комнаты и вздрагивал от каждого шороха. И это в своей квартире, где он родился! Неизвестно, где бы он жил дальше, но его выручила тётка, жившая в Ростове-на-Дону. Она прописала его у себя, а сама, позднее, уехала в Ереван к родственникам. Впоследствии его жена и дочь приехали к нему. Я бывал у них, вспоминается забавный случай. Дядя Арменак работал в художественном фонде. Однажды я пришёл к нему на работу и обомлел на пороге. Весь зал (довольно большой) был уставлен портретами Хрущева. Их было несколько десятков, перед каждым мольбертом сидел художник и клал на свой "шедевр" последние мазки. Дядя грустно объяснил, что таковы заказы. Видимо, они снабжали портретами Генерального секретаря всю Ростовскую область. Что и говорить, простор для индивидуального творчества художника! Для этого ли он учился у академика Самокиша?

В начале своих записок я упомянул о другом репрессированном дяде. Сообщу коротко и о нём. Это двоюродный брат моей мамы. Он жил в Днепропетровске, был на руководящей работе, получил по той же 58-й статье десять лет (подробности не знаю). Я его видел несколько раз уже после освобождения. Он останавливался у нас, когда приезжал в Крым в командировки. Крупный, добродушный, милый человек, с грустным юмором, прекрасный рассказчик. Почему-то помню его фразу: "Терпеть я привык". Звали его дядя Вася Поюровский.

Но вернусь к рассказу о маме, После реабилитации она нашла, наконец, нормальную работу. Её бывший начальник (ещё с довоенных времён) теперь работал заведующим лабораторией в областной типографии. Он устроил маму своей помощницей. Вскоре она вышла за него замуж. Когда он ушёл на пенсию, стала работать в его должности. В типографии она проявила свои деловые качества, её постоянно избирали в местком, она стала ветераном труда, получила квартиру в новом типографском доме. Учась в Москве, каждое лето я приезжал к ним в гости. Впоследствии,

когда у меня появились дети, мама стала замечательной бабушкой, обожала внуков, постоянно принимала нас к себе, бывала у нас. К этому времени она уже была на пенсии, по-прежнему часто посещала церковь. Несколько лет всё было хорошо, но неожиданно у мамы обнаружилась неизлечимая болезнь. Она ушла из жизни, когда ей было всего 67 лет.

В качестве небольшого эпилога расскажу один любопытный случай. У мамы были друзья молодости - супружеская пара, оба коммунисты. После нашумевшей повести Солженицына "Один день Ивана Денисовича" в обществе было много споров. Мамины друзья всех уверяли, что повесть явно клеветническая, что не могут быть в советских тюрьмах и лагерях такие условия. Мама им возражала, говорила, что всё именно так, как описано, она ведь сама всё это испытала. Странно, что на них эти аргументы совсем не действовали (кстати, у этой коммунистки родная сестра тоже была в лагерях). Дело дошло до серьёзной ссоры, они примерно года полтора не общались и не разговаривали. По-моему этот случай очень характерен для состояния нашего общества.

Во время писания этих заметок я вспоминал, переживал многое заново. Как хотелось бы, чтобы в истории нашей страны не повторились подобные несправедливости. К сожалению, до сих пор приходится видеть и молодых и пожилых людей на каких-то митингах с портретами Сталина. Я недоумеваю. Допускаю, что их лично не коснулись репрессии. Но не может быть, чтобы все они были неграмотными, ничего не читали и не слышали о его злодеяниях. Вероятно, это протест против нынешних несправедливостей. Но жаждать возвращения диктатора, вновь быть без воли, языка, своего мнения, не иметь возможности даже читать своих же писателей, постоянный страх тюрьмы...

Хотелось бы верить, что это не повторится.

Я с готовностью откликнулся на предложение руководства Владимирского общества "Мемориал" написать воспоминания о моих репрессированных родственниках. Глубоко убежден, что свидетельства отдельных людей, написанные просто и безыскусственно об их личных судьбах, вернее дадут представление о тяжёлом прошлом нашей страны и окажет большее эмоциональное воздействие, чем официальные документы па эту тему. Надеюсь, что все эти факты нашей непростой истории, окажутся небезразличными и для нашего молодого поколения.

г. Владимир

09.06.2004 г.