Предисловие

В Вологодской области есть старинный, удивительный городок Устюжна, что стоит на берегах реки Мологи (приток Волги) и в устье двух ее притоков — Ворожи и Ижины. Отсюда и название "усть-Ижина" - Устюжна. Датой основания города считается 1252 год, но специалисты утверждают, что городок в устье Ижины появился уже в XI веке, а стоянки и селища и того раньше.

Много хозяев было на Устюженских землях. В 1389 Дмитрий Донской завещал эти земли своему сыну Петру, который и владел ими до 1405 года, затем его брат Константин, а с 1462 - 1492 обладателем стал Андрей Васильевич Большой, брат великого князя Ивана III. Иван III завещал эти земли своему сыну Дмитрию (1504-1521), а так как у него не было детей, то этот удел перешел в состав владений великого князя Василия III (отца Ивана IV Грозного). В 1564 году Иван Грозный отдал Устюжну жене брата своего Ульяне, которая владела до 1572 года.

Из документов известно, что в 1598 году земли по соседству с Устюжной получил Борис Годунов, и крестьяне из свободных стали называться дворцовыми.

В период царствования династии Романовых земли раздавались высшей знати, князьям Ухтомским и Раевским, дворянам известных фамилий, Батюшковым и Мусиным-Пушкиным, и менее известных — Неплюевым, Трусовым, Бирилевым.

В старину Устюжна называлась Железнопольской: местные жители добывали руду и ковали: топоры, мотыги, замки да мечи — старинный домашний инвентарь^[1].

Известен такой факт. Когда татары подходили к Устюжне, то местные кузнецы запаяли в дорогу кованые гвозди, и враг повернул. Так было отражено татарское нашествие.

Поляков отразили чудесным образом. Перед войском вынесли икону Смоленской Богоматери, противник не выдержал и отступил. К великому сожалению, в 1995 году эта икона была украдена из местного музея.

И еще один эпизод связан с Устюжной. Известно, что сюжетом для комедии Н.В. Гоголя «Ревизор» послужило происшествие, случившееся в Устюжне, о чем автору рассказал А.С. Пушкин.

Городничим в двадцатых годах XIX в. в Устюжне был Иван Александрович Макшеев, в прошлом гвардии капитан, участник войны 1812-1814 годов. После ранения был уволен в отставку и в 1824 году назначен городничим в Устюжну. А.И. Макшеев ничего общего не имел с гоголевским городничим, что подтверждено специальными исследованиями. Правда и то, что дыма без огня не бывает. А было следующее. В 1829 году в Устюжну из Вологды приехал неизвестный в партикулярном платье и с мальтийским знаком. Ношение знака этого ордена было запрещено указом Александра I в 1817 году. Новгородский губернатор (Устюжна входила тогда в состав Новгородской губернии) прислал по этому поводу письмо Устюженскому городничему с указанием обратить особое внимание на этого субъекта: «...по какому случаю проживал он в Устюжне, не входил ли он в общественные собрания и в присутственные места и не обращал ли он какого либо внимания на какие-нибудь предметы...»¹.

Вот и весь «сюжет». Все остальное — гениальная фантазия Гоголя.

В марте 1997 года по телевидению была передача об Устюжне в рубрике «Еще одна Россия» (5

канал). Промелькнула ироническая фраза о городничем. Через несколько дней я получаю письмо из Новгорода от троюродной сестры Веры Кронидовны Фаворской. Она пишет: «Конец комедии не соответствует истине. На самом деле А.И. Макшеев благополучно правил Устюжной до глубокой старости. А Макшеевы - это наши соседи по имению и друзья. Их имение находилось в Гряде — это два километра от нашего Гарсимова. Помнишь, я рассказывала, как отец наш (помещик - А.З.) увез тайно маму (простая крестьянка, двоюродная сестра моей мамы — А.З.), в чем была. В Устюжне ей купили необходимое, а Вера Ивановна Макшеева (дочь Ивана Александровича Макшеева - A3.) одевала маму к венцу в свой подвенечный наряд, найдя, что мама очень на нее похожа. И была крестной матерью маминого первенца - Кирюши». Вот такие невыдуманные случаи преподносит жизнь.

Самым интересным для автора представляется следующий факт. В этнографической литературе имеется упоминание от 1522 года (правление московского царя Василия III) о деревне Обухове, которой в этом году исполняется 475 лет. Деревня Обухове расположена в шести километрах от Устюжны и в семи километрах, от деревни Даниловское, где находилась усадьба Батюшковых. Последний владелец усадьбы, профессор, историк литературы и критик Федор Дмитриевич Батюшков, многолетний друг писателя А.И. Куприна. Как известно, А.И. Куприн проводил летние месяцы в Даниловском в 1906-1919. В эти годы мой дядя, Соболев Иван Потапович, служил псаломщиком в Даниловской церкви и был в дружеских отношениях с А.И. Куприным. Некоторые подробности их встреч можно прочесть в конце повествования.

Необыкновенно приятно сообщить о том, что деревня Обухове является тем местом, где я появилась на свет, и в течение 74 лет всеми фирами души и тела привязана к этим местам. Трагически сложилась жизнь этой деревни, а вместе с ней и жизнь многих ее жителей. Об этой печальной истории и пойдет дальше речь.

Часть I

Детство в отчем доме

В нашей древней деревне в 1930 было 59 дворов и проживало 317 человек. В среднем на каждую семью приходилось приблизительно четыре человека детского возраста, то есть более 200 детей и молодежи.

Дома располагались по трем улицам, отходившим от центральной «площади». В центре деревни как лежал, так и по сей день лежит большой камень, называемый "мирским", и от него отходят три дороги, вдоль которых стояли дома. Въезжали в деревню по четвертой дороге, которая шла сначала мимо школы — четырехлетки, построенной за околицей на средства какого-то помещика. По периметру школьного участка были густо посажены березы в один ряд, образуя естественную ограду. Далее дорога шла мимо пруда, на берегу которого стояла деревянная часовня, вокруг нее тоже росли березы, отражаясь в водной глади. Недалеко от часовни и лежит мирской камень, около которого проходили сходки местных крестьян. В обычные дни возле камня играли малыши, пытаясь забраться на него, но очень редко кто преуспевал в этом. Среди моих предков кто-то был головой деревни, и потому все потомство получило фамилию Головиных. К моменту нашего повествования в деревне Обухове Головиных было 21 семья, многие из них находились в родственных отношениях.

Родилась я 24 февраля 1923 года в деревне Обухове, Устюженского района, Вологодской области в крестьянской семье шестым ребенком. Старше меня были четыре брата и одна сестра.

Отец мой, Николай Александрович Головин, 1882 года рождения, был младшим сыном и по-

тому после женитьбы на Соболевой Евдокии Потаповне, 1886 года рождения, из деревни Соболеве, что в семи километрах от Устюжны и семи километрах от деревни Обухове, жил со своим отцом Александром Николаевичем Головиным, человеком по характеру властным, требовательным и порой жестоким. Моя мама Евдокия Потаповна происходила тоже из крестьянской семьи, очень религиозной, отец ее был казначеем в церкви; по духу воспитания детей семья его отличалась мягкостью, снисходительностью, добротой, главной добродетелью считалась покорность.

Получив в своей семье такие представления о жизни, моя мама была для своего свекра невесткой обходительной, почитающей старшего и умеющей приноровиться к крутому нраву главы дома, а было ей всего семнадцать лет.

Надо сказать, что в наших краях крестьяне кормились не только от земли, но занимались каким-либо ремеслом. Так, мой дед был сапожник, да и вся наша деревня Обухове была известна как деревня сапожников. В силу семейных традиций мой отец тоже был сапожником, но его отец догадался послать своего сына учиться в Петербург, и, будучи мальчишкой смышленым, а главное, имея большое желание стать хорошим мастером (только при этом условии можно обеспечить свое будущее, что с молоком матери вдалбливалось детям), мой отец своим сапожным умением выгодно отличался от своих сверстников. Я помню, как он часто с гордостью повторял: «Я в Санкт-Петербурге учился шить изяшную (упирая на «ш») обувь».

Вернемся, однако, к моменту женитьбы моего отца. Первым ребенком у молодых супругов был сын Иван. Через полгода после рождения ребенка мой дед решил сам жениться (он был вдовец) и привел молодую девицу, лет 25, Варвару. Сын с невесткой и ребенком явно мешали молодожену

шестидесяти лет от роду, и в один прекрасный день, вернувшись из Устюжны, где каждую субботу был базар, и крестьяне имели возможность продать свои изделия и, видимо, находясь навеселе, дед выгнал своего сына с женой и внуком. Со слов мамы: «Я заплакала, завернула ребенка, а Коля (мой отец — А.З.) взял зыбку³ через плечо и мы вышли из родительского дома». Куда идти? Напротив жила тетка Александра, двоюродная сестра моего деда, и осмелилась молодая пара попроситься переночевать.

Как я потом не раз слышала, эту тетку мои родители называли мудрой женщиной. Мудро она поступила и на этот раз. Моим родителям сказала, что они могут у нее жить, пока не построятся, а соседям по деревне надо говорить, что ушли они сами, дескать, чтобы не мешать молодой хозяйке Варваре, и никакой обиды на отца и мачеху не держать, а завтра пойти и навестить их. Молодые послушались ее, так и сделали, и до конца дней деда царило согласие и мир.

Варвара была одновременно молодой матерью и бабушкой для моих старших братьев и сестры. С тех пор, как я себя помню, она была любимым, родным человеком для нас. Мы дневали и ночевали у нее. Бабушка наша бьиа женщиной физически сильной, выносливой, очень трудолюбивой и предельно чистоплотной. У нее в доме было всегда чисто, нарядно, уютно. Она научила меня прясть лен и из моей пряжи ткала мешковину (так она меня уверяла, чем я очень гордилась). А спали мы с ней на печке и мне памятны длинные зимние вечера, когда мы на печке долго, долго с ней разговаривали.

Не знаю точно когда, но из Обухова она переехала в Устюжну к своей сестре, где и жила все время. Перед войной я ездила к ней, гостила.

Тетка Александра рассудила так: дать моему отцу в долг три рубля, он поедет в субботу в Устюжну, купит кожи, сошьет сапоги, продаст их, опять купит кожи и так далее. И начнет понемногу обживаться. (Отцу в то время было 23 года) Взял он три рубля у тетки и поехал в Устюжну, но кожи не купил, а соблазнился в трактире сыграть в карты, надеясь выиграть червонец, да и проиграл всю трешницу. Вернулся с базара поздно, да и шепчет своей жене: «Дуня, ведь я деньги-то проиграл, кожи не купил». Мама горько заплакала, легла на печку «душу согреть», а отец рядом сидит, упорно молчит. Мудрая тетка Александра быстро поняла их горе и опять рассудила так: «Дуня, а молодого человека в первый раз и простить можно». Эта фраза потом часто звучала в нашей семье и была лейтмотивом при воспитании детей.

Дала тетка Александра (мои родители произносили "Олександра") еще три рубля, и, дождавшись субботы, пошел отец в Устюжну, купил кожи и стал шить и продавать сапоги. А так как его работа выгодно отличалась от местных сапожников, то ему стали заказы делать купцы даже и первой гильдии. За хорошую работу купцы и платили хорошо. И вот к весне отец собрал деньги на постройку дома.

Но все же земли мой отец не имел, и потому они арендовали ее у священника, как мама говорила «исполу», то есть 50 процентов дохода от земли платили священнику. Это значит, что имея корову, но не имея покоса, мои родители обеспечивали свою корову сеном тем, что косили на лугах попа на две коровы. Половину скошенного сена отдавали попу, половину оставляли себе. Мама считала, что такая форма сдачи земли для крестьян была все же выходом из трудного положения. «Да молодым людям по хорошей траве не трудно накосить на две коровы».

Но вот грянул 1914 год - германская война, отец был призван в ряды армии для защиты Отечества. Ради правды надо сказать, что на фронте он не был, а чинил солдатские сапоги. Высокое мастерство и предельная честность в работе обратили внимание его начальства, и был он переведен в роту, которая шила сапоги офицерам.

Он даже скопил немного деньжонок, и мама однажды навестила его в Питере и увезла эту толику денег, что ей очень пригодилось с тремя малыми детьми.

Во время революционных событий 1917 года отец из царской армии попал в красную. Ходил слушать В. И. Ленина, который по возвращении из эмиграции 3 апреля 1917 года выступал с балкона дворца Кшесинской. Помню в 1940 году я вслух читала краткий курс ВКП(б), готовя домашнее задание, где как раз говорилось об этом эпизоде. Отец, как всегда, сидел за верстаком, шил и, видимо, слушал. «Постой, постой, я слышал это выступление» - сказал отец, подходя ко мне. Я, не поверив в такое, спрашиваю: «А что Ленин тогда сказал?»

— Да, Господи, он сказал: «земля крестьянам, фабрики и заводы рабочим, долой войну»!

— А как Ленин выглядел?

— Вот это видел плохо, далеко стоял. Тут я решила его еще раз проверить.

— А как же ты услышал, если стоял далеко, а усилителей не было?

— Да, Господи, просто. Передние услышат, передают назад, так и дошло до нас. Я как пришел с этого митинга, написал матке вашей письмо:

«Дуня, держись за большевиков».

Да, действительно, после революции крестьяне получили землю. Отец получил четыре гектара (пашня, покос, лес). Землю делили по едокам, к этому моменту в семье было четверо детей.

И зажила наша деревня. Работали с упоением, быстро рос достаток в домах, увеличивались и семьи.

В нашей деревне бедных было три семьи:

1) Кузин Илья, имевший двоих детей - сына Николая и дочь (не помню ее имени)

2) Мартыновна (фамилии не знаю) - имела одну дочь, а муж не вернулся из Питера, жила одна.

3) Афонины - три дочери, отец пьяница. Было принято бедным помогать, хотя отлично понимали, что бедность от лени. Очень мне памятны такие сцены. Коля Кузин, парень пятнадцати-семнадцати лет часто приходил с просьбами по-соседски попросить спички, соли, керосина, крупы, муки (у них хлеба хватало только до Рождества). Пока мама готовила просимое, отец, не переставая шить, спрашивал: «Колька, а что батька делает?»

- Лежит на печке.

- Да что он лежит-то?

- А курит.

Такой диалог повторялся каждый раз. После ухода Кольки Кузина родители добродушно посмеивались, говоря: «Вот потому ничего и нет, что всю зиму лежит. Вон Пужинин Василий, инвалид, нога не гнется, а все что-нибудь мастерит, в субботу продаст, глядишь и копейка есть». В таких рассуждениях заключалась главная философия воспитания нас, детей.

Только трудом должен жить человек, а за что взялся, то сделать надо добросовестно, тщательно. Неподдельный гнев вызывала у отца плохо выполненная работа, небрежное отношение к орудиям труда, к земле.

Часто, сердясь, отец говорил: «Лучше не делать, чем делать плохо».

Органически не переносил как бы теперь сказали «халтуру». «Надо так делать всякое дело, чтобы люди сказали: вот это мастер, настоящий

человек». Про себя он любил говорить в третьем лице: «Головин делает только на «отлично». Или: «Вот это по-головински», — высшая его похвала.

В семье было четыре сына и две дочери. Когда старшие пошли в школу, отец им сказал: «Ребята, учитесь. Я все силы отдам, только учитесь, приобретайте хорошие специальности». Хорошие специальности в его глазах были: врач, учитель, агроном, механик. Своему сапожному мастерству учить своих детей не хотел, так как считал это тяжелым куском хлеба, хотя сам работал артистически. Мы, дети, да и те, что заходили по каким-либо делам в наш дом, зачарованно смотрели на его работу.

Как я стала помнить себя, я понимала, что в нашем доме достаток, но я так же отчетливо понимала, что дается это тяжким трудом и бережливостью. Все дети от мала до велика работали на земле, а отец сидел за верстаком, не разгибаясь. Помню, покупалась на базаре корова, закалывалась, мясо продавалось, кожу отец сам выделывал (этим мастерством владел каждый крестьянин), шил сапоги и продавал их. Такой оборот средств был, видимо, наиболее прибыльным.

Таким же образом поступали и другие крестьяне нашей деревни. Земли у нас малоплодородные и потому был необходим приработок, чтобы кормить семью, а нас было шесть человек детей.

И еще хочу засвидетельствовать, что наемной силы у отца не было, как впрочем и в других семьях. Все он делал сам, помогали, особенно в выделке кожи, только свои сыновья. Потому еще мне особенно горько и обидно ложное обвинение его как эксплуататора.

Прилагаю копию справки, полученную мною в 1992 году из архива города Череповца (Приложение. Документ № 2). Оставим вне нашего внимания степень грамотности председателя сельсовета, это не его вина. Эта справка, на мой

взгляд, содержит много очень интересной информации.

Во-первых, оказывается, лишали избирательных прав всех членов семьи. Из этого следует, что судьба этих людей предопределена на всю жизнь. Мне было тогда семь лет, а я уже была «меченая», «лишенка», причисленная к рангу классовых и идеологических противников. А что за эфемерное избирательное право? Ведь тогда никуда никого не избирали. На все государственные посты назначались члены партии ВКП(б), как тогда она называлась. Ложь и лицемерие! Для простого народа новые, появившиеся слова -«лишен избирательных прав» или коротко «лишенец» были непонятны и потому производили гипнотическое действие.

Во-вторых, хозяйство облагалось таким налогом, который равен стоимости всего имущества. Что бы этот налог получить — хозяйство распродается ими же, кто и определял размер налога. А может быть хозяин, продавая сам, выручил бы больше и смог бы рассчитаться? Этой возможности они были лишены. Продали как хотели, остатки передали в колхоз и хозяйство ликвидировано полностью. И далее, потрясающая логика вэкапэбэшников — раз хозяйство ликвидировано, семью надо выслать из пределов района. (Видимо, все же правящая и направляющая партия понимала, что крестьяне не потеряли совесть и им будет стыдно смотреть в глаза ограбленным соседям, а потому - вышлем их подальше, в Сибирь.)

Правда, уже после войны было извинение за это, но об этом потом.

Так жила наша деревня. Справляли веселые праздники, посещали маленькую церковь по воскресеньям, что стояла на берегу пруда в центре деревни. Дети подрастали, достаток увеличивался. Тут грянул 1930 год.

Мне было тогда семь лет, и я очень хорошо помню события тех времен. Началось с того, что в деревне стали проходить собрания. Приезжали из города люди и длинными зимними вечерами проводили длинные собрания. По отрывкам фраз родительских разговоров я поняла, что речь шла о колхозе, кулаках, середняках, налогах. Человек десять мужиков уехало, что особенно не встревожило деревню, поскольку практиковались отъезды на заработки. Мой отец тоже уехал, но скоро вернулся, заявив, что городская жизнь не для него. «Разве это человеческая жизнь, если все надо в лавке купить и картошину, и хлебину, и Капустину» — рассуждал он и решил: будь что будет, а он останется в деревне.

Вечерами стал уходить, собирались у кого-нибудь, обсуждали новости и план действий.

Одни говорили, что добра в деревне не будет с колхозами, надо уезжать, а отец стоял на своем, дом не бросит. Еще для меня появилась новость. Теперь самые бедные наши крестьяне стали самыми почтенными жителями деревни. На собраниях они играли главные роли, и к их мнению прислушивались городские приезжие. Самое потрясающее для меня было известие о том, что тот самый Колька Кузин, который прибегал к нам с постоянными просьбами, стал первым комсомольцем и первым лицом в деревне. И теперь его нельзя называть Колькой, а надо говорить Николай Ильич. Не раз попадала мне затрещина от мамы, когда я в разговоре, забывшись, произносила по-старому «Колька».

В один не прекрасный день отец ушел к Василию Ивановичу Головину, своему двоюродному брату, поговорить о текущих событиях. Жил тот на краю деревни. И вот послышился стук в дверь и голоса: «Кулаки, открывайте, не устраивайте заговора против Советской власти». Это был Николай Ильич Кузин и «Ко». «Кулаки» не реагиро-

вали, тогда стук в дверь усилился и стали стучать в окна. Отец вышел на крыльцо, отругал «сопляков», а так как они пытались войти в дом, то, препятствуя этому, отец толкнул самого Николая Ильича, после чего напор их ослаб, а Колька Кузин произнес «историческую» фразу: «Ребята, бы будете свидетелями, что он ударил меня и вел агитацию против Советской власти». Отец добродушно посмеялся и инцидент был исчерпан.

Шли дни, зима подходила к концу, весна, посев, близилась уборка урожая. 2 августа в нашей деревне Престольный праздник, Ильин день. По обычаю вес варили пиво, пекли пироги, принимали гостей. В деревню приходила молодежь из ближних и дальних деревень, и начиналось большое гулянье по деревне, пляски, песни.

Гуляние молодежи проходило следующим образом. Впереди шел гармонист, по бокам его парни с балалайками или гармониями. Затем в несколько рядов во всю ширину улицы шли парни, за ними такими же рядами девушки. Тогда летние наряды девушек шились из сатина, ситца, очень ярких расцветок. У каждой коса и шелковые ленты в волосах. На ногах высокие полусапожки на шнурках, плотно облегали ногу. Шли и пели, останавливались, танцевали кадриль, русскую пляску «Барыня». Как нам детям было интересно смотреть на такие праздники!

Помню, мама накрыла стол, стали приезжать гости, и по крестьянскому обычаю детей выставляли из дома, дескать собираются взрослые, детям нечего делать, идите гуляйте. Только я вышла на улицу и вижу - идут два человека с портфелями. Я тут же вернулась и сказала маме, что к нам идут два человека с портфелями. Мама охнула, побледнела. Открылась дверь, вошли, спросили, кто будет Головин Николай Александрович. Отец встал. Дело происходило на кухне. Показа

ли какую-то бумагу и велели собираться. Отец арестован, гости в растерянности, мама в горе. Жизнь в доме после ареста отца резко изменилась. Стало как-то жутковато, страшно. Мама часто плакала. Мы, дети, перестали озорничать, сразу повзрослели, соседи к нам не заходили, мы почувствовали вокруг себя вакуум. Маме стали присылать какие-то налоги, она рассчитывалась, присылали новые. По субботам мама ходила в Устюженскую тюрьму к отцу, носила передачи. Я с сентября пошла в школу. В одну из суббот мама, попросив разрешения у учительницы, взяла меня с собой, показать отцу. Я была любимицей отца, походила лицом и характером на него, за что впоследствии в семье меня называли Николаем Александровичем, что тайно мне льстило, а отец откровенно выражал удовольствие при этом.

Мы подошли к воротам тюрьмы, передали передачу, и мама попросила охранника, чтобы нам немного постоять у ворот. И вот в одном из окон я увидела тень человека, мама стала привлекать мое внимание, говоря, что это отец. Я ответила, что вижу, но сама не узнала его. Много лет спустя, когда я училась в медицинском институте, на занятии по глазным болезням нам показывали, как подбирать очки, и в качестве пациента я предложила себя, то у меня была обнаружена большая близорукость. Вот почему я не узнала тогда отца.

Отца осудили на три года по статье 58-8, считая со 2 августа 1930 года, и отправили на Соловецкие острова. Судила его «тройка», как выяснилось уже в 1991 году, когда я получила справку о его реабилитации.

В деревне происходили бурные события, каждый день собрания, куда маму не допускали, как члена семьи кулака и врага народа. Жили в страхе за завтрашний день, потерянные, неуверенные.

Но вот организовали колхоз, назвали «Новый быт», и председателем его был Николай Ильич Кузьмин. Эти новшества нас, ребятишек, забавляли. Мы друг у друга спрашивали: «Где ты живешь?» И отвечали: «В колхозе Новый быт!»

Мне было невдомек, что нас в колхоз не приняли, мы зачислены в кулаки. Что мы имели? Дом, хозяйственные постройки (амбар, баня, конюшня, скотный двор, ладонь (рига), сарай) корова, лошадь, куры, овцы. Обычное крестьянское хозяйство, но все было добротным, это правда. И правдой было то, что ложась спать, я видела отца, работающего за верстаком и, просыпаясь, видела его в той же позе. Помню как временами сердце сжималось от жалости к нему и было совестно, хотя он ни разу не упрекнул нас этим. По этой причине, видимо, в нашей семье никогда не стоял вопрос о послушании отца, все его просьбы, желания, приказания исполнялись беспрекословно, и при этом мама еще часто нам говорила: «Надо не ждать, когда отец скажет, а самим догадаться».

Итак, в нашей деревне начался «новый быт». Однажды пришли двое мужчин и увели корову. Мама, упав на кровать, по-бабьи завыла, а я испуганно смотрела, как наша Бурлаша упирается и не хочет идти со двора. Первый день без молока, для нас это было непривычно, так как молоко являлось основным питанием. Старшие дети Ваня, Маня, Коля уехали, скрывались. И как-то совсем неожиданно мы стали собираться для отъезда в ссылку. Всего выслали в этот раз четыре семьи. Мама не плакала, только пыталась нас одеть потеплее, ведь уезжали навсегда.

Уезжало нас четыре человека: мама; братья Алексей, пятнадцати лет, Толя, десяти лет, и я, семи лет. Помню такой эпизод. Мама подвязала мне шерстяную шаль, но Коля Кузин, председатель колхоза, присутствующий при этом, прика-

зал снять с меня шаль, сказав, что шаль описана. Мама стала просить, ведь путь далек, но председатель был неумолим. Толя залез на печку, отыскал какую-то старую мальчишечью шапку и в ней я отправилась в далекое, неведомое путешествие. У дома стояла запряженная лошадь. Это было 4 мая 1931 года. Перекрестившись на иконы, мама поклонилась своему дому, и мы стали выходить. Усадив нас, мама, стоя на телеге, обратилась к собравшимся женщинам: «Прощайте, бабы, простите меня, если чем обидела», - и поклонилась им низко. Поехали...

Часть II

Ссылка

Наша деревня находилась в 56 километрах от ближайшей железнодорожной станции Пестово. Всю дорогу мы с Толей мечтали, что скоро увидим паровоз, но когда приехали на станцию, то нас поместили в каком-то бараке, где были сплошные двухъярусные нары. Была какая-то медицинская комиссия, где нас признали годными для ссылки, хотя маме установили инвалидность третьей группы, а у брата Алексея была сломана нога, и он передвигался на костылях.

Через несколько дней нас погрузили в телячьи вагоны и куда-то повезли. Вагоны охранялись, охранники с нами не разговаривали, с населением во время длительных и частых стоянок общаться не разрешалось, двери не открывались, параши (ведра с продуктами жизнедеятельности человеческого организма) было приказано выливать в окно, в чистом поле, ночью.

В вагоне было так много народу, что для параши и места не было. Ехали люди разных возрастов: старики, дети, парни, девки, которые особенно страдали из-за врожденной стыдливости и не могли публично отправлять свои естественные надобности. Даже я делала это только тогда, когда мама загораживала меня своей широкой юбкой. Потом появилась какая-то занавеска и люди приспосабливались ночами облегчать себя.

Кипяток разрешали брать раз в день, выделив для этого мужчину, у которого была большая семья. Иногда выдавали несколько буханок хлеба, приварка не получали никакого. Так мы ехали до июля и приехали на станцию Мариинск Кемеровской области. Это был распределительный центр, как стало мне известно уже теперь. Очень

много народу прошло через него. Разместили нас под открытым небом на территории, обнесенной высоким забором с колючей проволокой и с вышками, где стояли охранники с ружьями, а внизу — охрана с собаками. Каждая семья расположилась на своих мешках, на кострах готовили еду, кипятили чай. Отлично помню, что рядом с нами расположилось несколько семей эстонцев. Помню, как они жарили шпик и делились с нами, потому что у нас кроме крупы и сухарей еды больше не было никакой. Погода была теплой, но во время дождя укрыться было негде. Мы садились на свои мешки, спасая провизию от промокания, а нас мама прикрывала каким-то тряпьем. Мама ежедневно ходила в контору отмечаться и сообщала нам сколько семей в этот день отправили дальше. Так прожили мы здесь месяц и, наконец, мама вернулась и сказала, что нас сегодня отправляют в Центральный рудник за 200 километров, в тайгу.

Опять погрузили нас на телеги и повезли. Дорога нам, детям, нравилась. Нас поражали необыкновенно высокие и толстые деревья, немного похожие на сосны, как нам объяснил ямщик, это был кедр. Кедровый лес стоял густой стеной. Удивляла нас и высокая трава, почти в два моих роста, и цветы, хотя и такие как у нас, но очень крупные. Останавливались на ночлег в помещении только один раз, а обычно ночевали под телегами. Не могу точно сказать, сколько мы ехали, конечно, долго, дорога была гористая, на подъеме лошади шли медленно, мы подталкивали сзади. Одна ночевка запомнилась мне очень хорошо. Мы стояли на берегу мелкой речушки, с чистой водой, с хорошей травой. Мама куда-то ушла и вернулась с кусками белого хлеба и молоком. Какое это было пиршество! Когда же на наш вопрос, — где она это взяла — последовал ответ,

что просила милостыню в селе, ликование наше замерло, мы не смотрели в глаза друг другу.

После того, как мы добрались до поселка Центральный рудник, оказалось, что нескольким семьям и в том числе и нам надо ехать еще двенадцать километров до поселка Шалтырь.

Подъезжая к месту назначения, Толя вдруг соскочил с телеги и ринулся в лес с возгласом: «Черника!» Тут же вернулся и преподнес маме букет черники. Удивлению нашему не было предела, так много было ягод на ветке и так крупны они были! Вот мы достигли места назначения. Пять бараков стоят на берегу маленькой речушки Шалтырь, милой для меня до сих пор. До нас здесь жили уголовники, которых переселили дальше. Набили бараки плотно. Кого только здесь не было! Впервые увидели мы сибиряков, впервые услышали украинскую речь, немецкую, эстонскую. Согнали крестьян со всех сторон страны. Первое время давали нам какой-то паек, всех детей обязали приходить в отдельный барак, где мы водили хороводы, играли в кошки-мышки, получали обед.

С 1 сентября пошли в школу, которая располагалась в этом же бараке. Выстроили нас всех, и комендант держал речь, смысл которой сводился к тому, что советская власть такая хорошая, гуманная, что даже нас, детей кулаков, будет учить, и за это мы должны быть послушными и благодарными. А заключил он следующими словами: «Сегодня занятий не будет, сейчас пойдете домой, и все мальчики и девочки должны остричься под нуль». Восьми-десятилетние девочки беспрекословно выполнили это распоряжение, а более старшие не хотели стричься. И началось противостояние. Дело в том, что возраст детей, например, во втором классе, куда была записана и я, был разный — от девяти до пятнадцати лет. Среди сибиряков, а особенно девочек было много таких,

которые в школу не ходили. У девочек были косы, как в то время полагалось, и стричься они не хотели, а в школу приходили. Учитель начинал их убеждать, грозить, уговаривать. На следующий день приходил кто-то стриженый. Дольше всех сопротивлялась Полина, девочка лет четырнадцати-пятнадцати, сибирячка. Коса у нее была почти до колен и такая толстая, что мы, малявки, не могли ее обхватить. Учиться ей хотелось, она была очень толковая, потому учитель был терпелив, но вмешался комендант, и в один не прекрасный день она пришла в школу в платке. Остригли. Правда, большим школьницам разрешено было сидеть на уроках в платках. Рады были и такой поблажке.

Однако вернемся к процессу обучения. Учителей было двое, а классов - четыре, от первого до четвертого. Занятия шли в две смены. Новым для нас была бригадная система обучения. Смысл ее заключался в том, что класс разбивался на бригады по десять человек в каждой. Выбирался или назначался (этого я не помню) бригадир, в обязанность которого входило отвечать уроки, а отметки ставили всей бригаде. Бригадиры соревновались между собой, на стене вывешивались результаты. Вторая обязанность бригадира состояла в том, чтобы свои знания передать членам бригады. Не знаю как получилось, но я оказалась бригадиром. Члены моей бригады, как впрочем и в других бригадах, были разными по возрасту. Сибирячки, как правило, были неграмотными, а мальчики у них начинали обучаться позже восьми лет, поэтому в моей бригаде были ученики в возрасте от десяти до пятнадцати лет. Имея в характере отцовские черты добросовестности и старательности, я не видела другого способа передавать свои знания членам моей бригады, как бегать по баракам и заниматься с каждым в отдельности. Так продолжалось полгода.

Вторая половина учебного года была плачевной, потому что начались жуткие снегопады, засыпающие наши бараки до трубы. Просыпались в кромешной темноте, зажигалась коптилка и начиналось тревожное ожидание: откопают - не откопают. Говорили шепотом, не ели, было такое состояние, что мы все заживо похоронены. Очень страшные, жуткие часы текли медленно. Тишина давила на уши, психику, но взрослые старались быть спокойными, отвлекали детей пустячными просьбами. Напряжение усиливалось, разговоры затихали, люди делали вид, что спят. Вдруг, еле слышные шорохи около трубы, потом стук: «Есть живые?» В ответ истошный крик. «Ждите». После этого слова в бараке начиналось движение. Люди одевались, начинали разговаривать громко, готовились к выходу с тем, чтобы начинать освобождать от снега и себя и соседа. Сначала в щель двери пролезал кто-нибудь посильнее, и заканчивал освобождение двери, потом выходили все, и начиналась лихорадочная работа. Дети на санках отвозили снег от барака, взрослые освобождали от снега крышу, окна. Вот так, кто-нибудь вылезал через трубу и откапывал соседа и так по цепочке люди освобождали друг друга. Иногда откопанными все оказывались часов в пять вечера. Из-за заносов перестали привозить нам паек, начался голод, стали умирать.

Кроме голода мы страдали еще от двух вещей -чесотки и вшей. От чесотки особенно страдали ночью, начинался такой зуд, что люди просыпались и старались чем-то себе помочь: кто-то выходил на улицу и натирался снегом, кто-то лез в печку за золой, кто-то хватал соль и тер себя нещадно. Лично я натиралась солью. Чесоточный клещ располагался преимущественно на пояснице, внизу живота, между пальцами рук и на внутренних поверхностях ног и рук. После натирки удавалось уснуть, но снова зуд будил - это вши,

которые располагались по вороту одежды, на груди, вокруг рукава, на поясе белья. Какое количество насекомых доставалось на одного человека — уму непостижимо. Ведь каждый вечер, ложась спать, мы тщательно просматривали все белье, били их нещадно, а утром опять они заполняли швы нашей одежды, крупные, белые, с черными спинками. Фу!

Ждали весну, которая в Сибири продолжается недели две-три. После морозов наступает вдруг тепло, снег исчезает и сразу появляется зеленая травка, первый колба, так называют дикий лук. Люди ожили, стали снова выдавать паек, но тут началась эпидемия сыпного тифа.

В школе сделали лазарет. Летом заболела мама. Алексей был на лесоповале, там они жили в землянках. Остались мы с Толей вдвоем. Ему --одиннадцать лет, мне — девять. Женщины нам подсказывали как готовить пищу, печь хлеб (паек выдавали мукой). Справлялись мы с этим отменно, сибиряки удивлялись нашей ловкости и смекалке.

Честно говоря, я была на подхвате, а все делал Толя. Каждый день ходили навещать маму, сидели у окна, где она лежала. Волосы ей остригли, она была в беспамятстве, не узнавала нас. Толя стучал в окно, плакал и кричал: «Мама, мама, не болей, вставай». Я тупо смотрела на Толю, на маму, которую не узнавала и боялась ее вида, ее остриженной головы, широко открытых блуждающих глаз... Мне хотелось скорее уйти, было страшно. Но вот в один день лицо ее хотя и измененное, но стало узнаваемым, она подтянулась к окну, которое было на уровне земли. Я увидела ее и громко заплакала. Мама тоже заплакала и стала меня успокаивать, прося не плакать, а Толя скорой рукой залепил мне затрещину и зашипел: «Не реви, не расстраивай маму». В душе у меня возникла обида, сам все время плакал, ему мож-

но, а я первый раз заплакала, и мне за это попало. В следующий раз я крепилась, не плакала. Мама спросила, ходили ли мы в баню. Конечно нет. Велела сходить и все грязное белье (а его оказалось целый мешок, так как мама приготовила его к стирке и заболела) перестирать в речке. «Большое замочите в корыте, да ногами и жмыхайте хорошенько», — так советовала она. Мы точно все исполнили, все перестирали и разбросали на кусты.

Умерло этой зимой и весной так много народа, что хоронить было некому. Казалось чудом, как мы с Толей уцелели. Теперь задним умом понимаю, что спас нас лес. Толя обладал удивительной способностью хорошо ориентироваться в лесу. Только мы с ним ходили в лес и много ели ягод - черники, голубицы, малины. Приносили из леса ягод много, угощали соседей, те очень удивлялись нашей храбрости («ведь дремучая тайга»), но сами в лес не ходили и детей не отпускали. Тайга действительно была девственная, трава - два наших роста, и мы, как кроты, выбирались в места, где ягод было видимо-невидимо. Сначала наедались сами, потом начинали собирать для соседей. И так каждый день. Находясь в лесу целыми днями мы не контактировали с больными, а поедая большое количество ягод хорошо себя витаминизировали, что повышало нашу сопротивляемость к заболеванию.

Но вот подошло время, и мама пришла домой. К ее приходу мы набрали ягод. Толя испек свежий хлеб, соорудил какую-то похлебку. Увидев все это, мама не обрадовалась, а заплакала. И легла на нары, сказав, что устала, хотя прошла не более ста метров. В следующие дни она лежала меньше, становилась сильнее и стала поправляться. С выстиранным нами бельем получилось следующее. Когда мама схватилась, где же белье, то найти его среди наших вещей не могла. Спраши-

вает нас, а мы говорим, что повесили на кусты и забыли его снять. Пошла мама к кустам и нашла все белье целехоньким. Мама восхищалась, что месяц провисело белье и ничего не пропало.

В нашей зоне был такой порядок: вечером комендант обходил бараки и делал перекличку. И вот однажды поздней осенью заходит комендант, а мама читает Евангелие. Немало удивившись, он спрашивает маму, может ли она носить почту, раз грамотная. С этого времени мама начала работать почтальоном, ходила за двенадцать километров в поселок Центральный рудник, где была почта, что спасло нас от гибели, о чем речь пойдет ниже.

Вторая зима оказалась еще труднее, чем первая. Заносы были такие, что мы длительное время сидели в блокаде. Еды не было никакой (в первую зиму у людей были остатки домашних продуктов), начался голод. Ели гнилые пни, мороженую картофельную шелуху, люди стали пухнуть, умирать. Надо пояснить, что трудоспособные мужчины с нами не жили, они все были на лесоповале. В бараках оставались женщины, дети, старики. Почти каждое утро начиналось с тревоги - откопают или нет, выйдем мы из барака или нет. Жутко ждать в темноте или в лучшем случае с маленькой коптилкой. Есть ужасно хочется, темно, холодно. Опять начали умирать. Помню мы сидим с братом на нарах, приходит к нам молодая женщина (а может девушка) бледная, слабая и просит помочь вынести покойника из барака. Брат Толя, которому уже было двенадцать лет, пошел помогать, но возвратившись, был каким-то взъерошенным, слезы на глазах, на вопросы не отвечает, лег и долго сопел и фыркал, как мне казалось. Позже несколько раз я пыталась узнать, что там было, но он резко меня обрывал и замолкал.

И вдруг из лесоповала на лыжах пришел брат Алексей. Его командировали мужчины, принес он нам конины. Лес вывозили на лошадях, одна лошадь сдохла, разрешили съесть. Эта конина нас подкрепила, хотя была очень жесткая, вонючая, и у меня появились боли в желудке. Комендант ежедневно уверяет, что скоро пришлют битюгов, протопчут дорогу. Уже теперь, когда стали писать правду о тех страшных годах, я прочла, что была дана установка «сократить» число спецпереселенцев на три четверти, то есть на 75 процентов. И вдруг я сообразила, что и у нас осталось мало народу, после второй зимы. Стала вспоминать, сначала в бараке нары были сплошные, в два этажа, семьи размещались плотно. А ведь потом нары стали одноэтажными, и между семьями были большие проходы. Пожалуй и у нас осталось не более трети или четверти народу.

Худо-бедно, а кончилась и вторая зима нашей ссылки. Народу умерло много.

Весной опять напала на нас эпидемия, теперь трахома. Зрелище страшное: веки вывернуты, глаза красные, болят, обильные гнойные выделения. У Толи загноились глаза, у меня только покраснели. Мама забила тревогу. Советует: «Промывайте, ребята, глаза мочой. Сколько раз до ветра побежите, столько и промывайте». Посопротивлялись мы немного, но послушались. И ничего, спаслись. Мама всем говорила, и, видимо, люди прибегали к такому лечению, тяжелые последствия были только у нескольких человек. Потом началась эпидемия дизентерии. Но тут подоспела черника. Мама обязала нас ходить в лес каждый день и требовала, чтобы мы приносили ведро ягод. Ягоды мама относила в поселок Центральный рудник, куда ходила за почтой, и продавала, хотя ссыльным это и не разрешали, потому она заносила в дома. Комендант, конечно, знал об этом, но относился снисходительно, так

как почту носить больше было некому. На вырученные деньги покупалась обувь, одежда и питание, дизентерия у нас прошла в легкой форме.

Надо сказать, что народ стал просить разрешения сделать какие-либо посадки, боялись предстоящей зимы. А земля там хорошая, удобрения не требует. Комендант обещал похлопотать перед начальством. И вот однажды мама приносит пакет на имя коменданта. Толя схватил его и помчался к коменданту, а мы с тревогой ждали. Что в пакете? Ждем вечерней проверки, что скажет комендант. А он объявил, что можно посадить картошку. Ликовали по этому поводу все, от мала до велика. А семена? «Вместо семенного картофеля Головина (это моя мама ~ А5.) получит картофельные очистки в столовой у старателей вот по этой записке». (В Центральном руднике добывали золото вольные, которые назывались старателями).

Всю жизнь я помню радость труда, которую мы испытали, когда вышли корчевать пни. И взрослые, и дети. Это был действительно праздник! Как все старались! Ведь это были истые, потомственные крестьяне, предки которых работали на земле многие столетия. Мама была назначена бригадиром, а сибиряк Снегирев — председателем артели. Колхоз нам не разрешили организовать, ведь мы были кулаки. Мама все сомневалась, как из очисток вырастет картошка, да еще и без навоза. В наших краях крестьяне такой практики не имели. Каково же было наше удивление, когда осенью мы собрали неслыханный урожай. Третью зиму мы прожили почти не голодая, спасала картошка.

Хочу рассказать один памятный для меня эпизод этой зимы. Когда я училась в четвертом классе, у нас появилась новая учительница, жена нового коменданта. Мы уже освоились, не робели как в первый год и, конечно, как все ребята ста-

ли пошаливать, особенно большие мальчики, сидевшие на задней скамейке. Я, как самая маленькая по росту, сидела на первой скамейке и не могу сказать, в чем выразилось нарушение дисциплины. Шел урок, вдруг, наша учительница покраснела и закричала: «Хулиганы, враги народа, кулацкое отродье, за дело вас выслали, надо сгноить вас всех, а не учить». В классе наступила тишина, кто-то заплакал. Учительница остановилась на полуслове, дала задание что-то переписать и вышла из класса. Я вдруг всеми своими внутренностями почувствовала, что мы не такие, как они, вольные, что мы преступники, и для нас многое будет теперь недозволенным... Словом, как я теперь понимаю, у меня тогда возник комплекс социальной неполноценности, в душе поселился страх, что с нами могут сделать все, а мы бесправны, и надо замереть и молчать. Этот страх, скажу честно, живет до сих пор. И всю свою жизнь я прожила с искаженной этим страхом душой. Далее развитие этого эпизода было такое. Моя одноклассница и соседка по нарам Маня Артемова, двенадцати лет, вечером, когда мы делали уроки, а взрослые уже спали, шепчет мне: «Тоня, давай напишем заведующему школой, как она нас сегодня ругала».

— Ты что, нас выгонят из школы и зашлют еще дальше.

— Дурочка, ведь мы напишем правду, нас еще похвалят. Ведь все скажут, что это правда.

Не знаю каким образом, но она уговорила меня. Писала Маня. Смысл нашего послания был такой: мы, дети, не виноваты, что родители наши кулаки, мы хотим учиться и нам больно, что нас обижают такими словами. Внизу нарисовали две елки и подписали под ними: «это рисовала Маня», «это рисовала Тоня». Заведующим школы был молодой мужчина, он имел хорошие руки и после уроков учил мальчиков делать санки, лы-

жи, коньки. И был еще один учитель-мужчина, оба холостые. Моя мама, по натуре услужливая и трудолюбивая, обстирывала этих учителей. За грязным бельем мама ходила сама, а чистое и красиво сложенное носила я, и всегда они давали что-нибудь - конфету, печенье. И вот когда мама послала меня в очередной раз с бельем, я наше письмо и сунула в него. Идут дни, мы с Маней и забыли про наше письмо. Подошло время опять мне нести белье, и я, радостная, помчалась. Отдала белье, получила конфетку и уже хотела идти, а заведующий вдруг и спрашивает: «Тоня, это правда так было, как написано?» Я заробела, но подтверждаю все, что говорила учительница. Он несколько раз по-разному ставил вопросы, но я твердо стояла на своем. «Ну, иди и никому не говори о нашем разговоре».

Хотите верьте, хотите нет, но учительница наша стала мягкой, доброй и более того, она организовала драмкружок и пригласила нас с Маней участвовать в нем. Стали репетировать пьеску, в которой говорилось о тяжелой доле девочки, жившей в няньках у кулака. Конец был такой. Няня прозрела, дала им отповедь, ушла, хлопнув дверью. Няню играла я, а мою хозяйку - Маня. Помню в заключительном моем монологе были такие слова: «Вы все соки из меня выжали, теперь я поняла это и больше не хочу у вас оставаться. Я пойду учиться!» - и с этими словами я ухожу со сцены. Гром аплодисментов. Оказывается, я так вошла в роль, что возмущение получилось у меня искренним. Это был первый и последний акт борьбы за справедливость. Потом жизнь била меня много раз за мое социальное происхождение, и я научилась скрывать его. Даже, выйдя второй раз замуж, не рассказала мужу свою истинную биографию. Когда же был подписан Указ Президента о реабилитации раскулаченных, я рассказала о себе всю правду. А он мне в

ответ поведал, что его отец - эстонец, (а мать русская) в 1937 был осужден по статье 58-8, сослан на Север и там умер в 1940 году. Так судьба свела нас, «детей врагов народа».

Теперь надо рассказать, как нам удалось освободиться из ссылки. Как было сказано выше, отец отбывал срок на Соловках. В феврале 1933 года он был освобожден. Передо мною удостоверение, подтверждающее этот факт (см.: Приложение. Документ № 4). Здесь надо добрым словом вспомнить Алексея Петровича, нашего соседа по бараку. Кажется, только он один среди ссыльных не был крестьянином, а держал чайную в маленьком провинциальном городке где-то на Волге. Жена его, Вера Петровна, тоже была городской дамой, окончившей гимназию. У них было две девочки, одна - лет пяти, а другая -грудного возраста. (Все потом погибли, не выжил никто из них.) Алексей Петрович был очень начитанным и хорошим рассказчиком. Я как сейчас вижу, как Алексей Петрович лежит на нарах бледный, худой (у него был туберкулез легких), но неутомимо читает на память нам, детям, сказки А. С. Пушкина. Для нас это было захватывающее представление, мы усаживались в кружок и слушали, не дыша. После нашего отъезда он умер через несколько месяцев. Алексей Петрович заранее маме посоветовал написать отцу о том, что приезжать ему к нам ни в коем случае не надо. Пусть отец после освобождения устроится где-нибудь и хлопочет с вызовом семьи к себе. Так и получилось.

Итак, явился отец в районное отделение милиции города Устюжны 27 февраля 1933 года, как ему было предписано. Помыкался он, но нигде его на работу не брали и в колхоз не принимали. Через два месяца, 25 апреля, его взяли на учет в Пестовский РУМ, где ему удалось устроиться на работу плотником. Начался новый этап его жиз-

ни в поселке Пестово, Ленинградской области. Убежавшие старшие дети Иван, Мария и Николай приехали к нему. Сначала снимали где-то угол, а потом техник-смотритель предложил им отремонтировать и занять бывшую сторожку. Это было большой радостью, своя крыша над головой.

В этом Пестове много скрывалось бедных, гонимых людей из соседних районов. В том числе брат мамы, Соболев Иван Потапович, бывший священник, работал бухгалтером в лесхозе. В тридцатые годы было гонение на служителей культа, поэтому жил он один, а жена и шесть человек детей рассыпались по разным местам. Конечно, дядя Ваня стал часто приходить к отцу и стали они думать, как нас из Сибири вытащить. Предложил дядя Ваня написать заявление на имя сибирского нашего начальства. Копию этого заявления можно прочитать в Приложении (Документ № 5).

Получили мы от отца письмо о том, что он начал хлопоты, послал заявление. И стали мы тревожно ждать. Однажды вызывает маму к себе комендант и сообщает, что из центрального управления получен запрос, просят выслать на нее характеристику.

Чтобы было все понятно, надо вернуться назад, к моменту нашего приезда в поселок Шалтырь. Как только растолкали нас по баракам, созвали собрание. Что там было я не знаю, но одно хорошо помню. Когда мама пришла с собрания, легла с нами на нары и сказала то главное, что она запомнила. Главный начальник сказал: кто будет хорошо работать и хорошо вести себя вести, тех будут освобождать. Конечно, это была политическая уловка, ведь выселение было пожизненное, но мама в это свято поверила. С детства она была приучена к добросовестному труду. Пошло по стране движение ударников. И у нас,

среди ссыльных были свои ударники. Мама имела книжку ударника. Но тут появилась еще общественная работа. Причем большое значение придавали не только выполнению плана, но и участию в общественной жизни. Замужние женщины, особенно сибирячки, считали для себя недопустимым на собрания ходить и в драмкружке участвовать. А мама решила пойти. И оказался у нее природный талант, так здорово она играла!.. Нетрудно догадаться, что характеристика на нее была написана хорошая. Опять ждем. Снова наш комендант вызывает маму и говорит, что такого-то числа ей надо явиться в центральную комендатуру. Накануне этого дня мама видит сон, что кто-то дал ей в руки гуся, а она держит его и не знает куда деть, потом повернулась и видит гнездо, она посадила гуся в гнездо и сказала, вот тут тебе и место. Утром, собираясь в путь, мама растолковала этот сон так, будто нас должны освободить. Мучительно ждем целый день, ведь ей надо проделать путь в двенадцать километров туда и двенадцать километров обратно. Приходит поздно, но сияющая. Совершилось чудо! Принесла бумагу о том, что мы свободны (см.: Приложение. Документ № 6).

Еще ранее наш отец прислал посылку сухарей, а в них две бутылки водки, которые она и припрятала на черный день.

И опять нам помогли добрые советы Алексея Петровича. Известно, что с билетами по железной дороге тогда было очень сложно. Он научил маму: как подойдет поезд, сразу с вещами подходи к проводнику, суй ему водку и проси посадить. А когда пойдут с проверкой билетов, то скажи, что потеряла, но сначала начни искать. «Ты у нас артистка, вот и разыграй эту сценку». Начни плакать, причитать, проси не высаживать и суй им в нос книжку ударника - это сейчас в почете.

Ехали мы со станции Тяжин. Так мы и сделали, только попали не в общий, а в мягкий вагон, где ехало много военных, важных командиров. Проводник научил говорить маму, что мы сами влезли, когда он немного отошел от вагона. Сцена прошла как по-писаному. Мы трое (мама, Толя и я) с кутулями ввалились в тамбур мягкого вагона, поезд тронулся и появился проводник нас «выгонять». Мама «ищет» билет, говорит, что не успели добежать до своего вагона и прочее... На шум вышел очень солидный командир и зычным голосом приказал прекратить «это безобразие». Мама сует ему книжку ударника, повторяет легенду о билете, ищет его. Взяв книжку, командир вышел в коридор, на свет посмотрел ее и дал распоряжение перевести нас в общий вагон, на ближайшей остановке купить нам билет - "по этой книжке должны сразу выдать" — и об исполнении доложить. Проводник взял наши вещи, и мы оказались в общем вагоне. Народу — битком, но тепло. Ведь был декабрь месяц, на улице мороз. Проводник быстро нашел нам место: кого-то подвинул, чьи-то вещи забросил повыше и все приговаривал: «распоряжение командира, велено разместить».

И начался наш обратный путь! Мне было двенадцать лет, Толе - четырнадцать. Ехали мы в пассажирском вагоне впервые, и очень многое нас занимало. И вот едем мы через Урал, а Толя и говорит: «Въехали в Европу». И у меня отчетливо мелькает мысль, что я обязательно вернусь на место ссылки, и я для себя решаю: «Вырасту большая, выучусь, наряжусь и приеду снова, покажусь». Детские грезы. И жило это желание всю жизнь, но осуществить его смогла только в 1990 году.

Мы приехали к отцу в Пестово, в его маленькую сторожку в январе 1934 года. Была карточная система и было трудно, но после голодных лет в Сибири мне казалось, что мы живем хорошо. Буквально на второй день нашего приезда мама взяла наши справки из сибирской школы и пошла узнать, разрешат ли нам учиться дальше. Вернулась довольная, велели нам приходить завтра в школу. Начался новый этап жизни - на воле.

Часть III

Жизнь на свободе (с 1934)

Итак, мы вернулись из ссылки в поселок Пестово к отцу, которому удалось после отбытия срока устроиться работать плотником при поселковом совете.

Завтра мне можно идти в школу, меня записали в четвертый "б" класс, учительница Анна Андреевна. Я должна подойти к классу, и учительница меня увидит.

Надо готовиться к школе. Первое дело под машинку остричь волосы — такой порядок был у нас в Сибири. У отца была машинка, и он мастерски нас с Толей остриг. Собрала сумку, сшитую из старой тряпки, книг нет, одни начатые в Сибири тетради, кусок хлеба с солью. Мне надо было идти во вторую смену, к двум часам. Одела платье, темного цвета, единственное, пиджачок с Толиного плеча и пошла. Оказалось, школа в два этажа, целых восемь классов, коридор широкий, окон много. Заробела, встала у окна в коридоре. Ребят много, все бегают, кричат. Прозвенел звонок, дети разбежались по своим классам, вышли учителя из учительской и тоже пошли по классам. В четвертый «б» класс прошла учительница небольшого роста, волосы зачесаны вверх, платье плотно прилегает по фигуре, длинное, почти до пола. Прошла и не взглянула на меня, а я постеснялась подойти к ней. Стою. Снова звонок, снова шум, возня, снова учительница прошла мимо меня. А вот после большой перемены, идя в класс, она заметила меня, подошла и, узнав, что я к ней, сказала: «Ах, я забыла, что ты должна прийти. Как тебя зовут? Фамилия?» — «Тоня Головина». Обняла за плечи и ввела в класс. К третьему уроку было уже довольно темно (декабрь), свет не включен, и когда мы вошли, в

классе ребята сразу успокоились, а Анна Андреевна сказала: «Ребята, к нам новенькая». И вдруг поднялся шум: «Нам не надо мальчишек, пусть в четвертый «а» идет»! И я увидела, что все девочки с длинными волосами, а мальчики с челками. И моя стриженая под машинку голова выделялась не с лучшей стороны. «Ребята, тише! Это девочка и еще отличница Тоня Головина. Вот садись с Толей Звонцовым, он у нас шалун и лентяй. Может, лучше станет». Провела и посадила на вторую парту среднего ряда.

С классом я сошлась быстро, девочки обращались ко мне за помощью, и я охотно им все объясняла по своей сибирской привычке, а мальчишки просто списывали домашнее задание, особенно мой сосед Толя Звонцов. Стала я любимицей и тех, и других. Училась я легко и с удовольствием, четвертый класс закончила успешно.

Отец работал бригадиром в плотницкой бригаде, строили новую школу, рядом со сторожкой, где мы жили. К первому сентября школа была готова, и в пятый класс я пошла в новую школу. Учителя стали разные, предметники, и как-то незаметно для себя я стала ужасно озорной. На уроках вертелась, а на переменах носилась без удержу. Училась хорошо, но все учителя жаловались, что Головина мешает на уроках. И вот однажды на перемене подзывает меня к себе моя учительница по четвертому классу, Анна Андреевна, и как только я ее увидела, сразу притихла. Отвела она меня в сторону и начала назидать: «Тоня, я не верю, что ты можешь себя плохо вести на уроках, мне сказали об этом, но я не могу представить, как ты, Тоня Головина, гордость моего класса, примерная ученица нашей школы, проявляешь неуважение к учителям и недисциплинированна». И так далее... Я пришла в ужас, поняв, что Анна Андреевна специально из-за меня пришла из другой школы, а потом ей еще да-

леко идти домой. Как мне стало стыдно и больно! Я помню это состояние до сих пор. И с тех пор присмирела на уроках, но на переменах продолжала носиться, что наши умные педагоги не запрещали.

Школу мы любили, все свободное время проводили в ней. Учителя наши получили образование еще до революции, у каждого была своя методика преподавания и подхода к ученику. Чего не скажешь о пионерской организации. Осталось общее впечатление смеси военно-казарменной дисциплины с праздной, пустой суетой именуемой пионерским отдыхом. Эта «детская» организация носила выраженный политизированный характер, и я первый (увы, не последний) раз почувствовала на себе тяготу соцпроисхождения. ДПШ, Дома пионера и школьника, в 1935 еще не было, но в школе была пионерская комната. В пионеры принимали с пятого класса и не всех, а более или менее приличных учащихся. Отпетых двоечников и шалунов категорически не принимали. Пионервожатой была у нас Шура, малограмотная, но напористая и голосистая комсомолка. Прием в пионеры происходил следующим образом. Шура, придя в класс, называла фамилии учеников, которые должны явиться в клуб лесозавода в такое-то время (обычно в воскресенье), одеть темную юбку, белую кофту — вас будут принимать в пионеры. Моей фамилии в списке не было. На переменке я к ней подошла, спросила, почему нет меня. Она немного замялась, а потом сказала: «Приходи». Пришла я в клуб, сижу, жду и вот началось таинство приема. Выйдя на сцену, Шура громко назвала фамилии и попросила этих ребят подняться на сцену. Я опять не была названа. Через некоторое время открывается занавес. Ребята, человек двадцать, стоят на сцене полукругом. Шура объявляет, что они с этой минуты приняты в пионеры, должны хорошо учиться,

быть во всем примером и прочее, и прочее. Бьют барабаны и Шура на плечо каждому кладет красный галстук. Показывает, как надо одеть галстук, потом громко вскрикивает: «Пионеры, за дело Ленина — будь готов!» «Всегда готов!» — прогремел ответ.

А я сижу в темном зале, и сердце мое сжимается от горя и обиды, как мне хочется быть с ними, одеть красный галстук! Какой униженной чувствую себя, и слезы непрошено заливают мои глаза. Невольно откуда-то издалека мелькает мысль: раскулаченная, ссыльная. В школе подхожу к Шуре и спрашиваю, можно ли мне хотя бы галстук носить? Ну, носи — был ответ. Радость кольнула в сердце, но какая-то слабая и не настоящая.

Так Шура «мудро» вывернулась из сложной ситуации. Формального моего приема в пионеры не было, (это ее алиби), а то, что девочка надела галстук (в случае какой-либо проверки), так это она сама, а Шура просто недосмотрела. Овцы целы, и волки сыты.

Галстук я носила, поручения выполняла и где-то постоянно жила мысль, что мне надо как все, чтобы ничего не заметили, не догадались. А в общем пионерская кутерьма мне запомнилась как надоедливый и лишний довесок к интересной школьной жизни. Дело в том, что 1937 году в Пестово, вдруг приехало много учителей из Ленинграда. Я училась уже в шестом классе. Это мы сейчас знаем, что в те, печальной памяти, годы высылка «неблагонадежных» людей из больших городов была одним из звеньев генеральной линии партии. Для них - это ломка жизни, горе, а нам, школьникам, повезло. Какие дивные люди и талантливые педагоги приехали в нашу глухую провинцию. Жизнь в школах закипела, появились кружки: музыкальный, драматический, ботанический, географический, литературный, физ-

культурный. Я записалась в кружок литературного чтения и физкультурный. Очень мы любили коньки, но настоящих коньков никто не имел. Были у нас так называемые «снегурочки», которые мы веревками прикрепляли к валенкам и катались по дорогам, но больше всего по базарной площади, где снег был хорошо утоптан. Среди новых учителей появилась молодая пара Григорий Филиппович Чистяков, учитель физики, и его жена Ольга Ивановна Молчанова, математик. Это были педагоги от Бога. Ольга Ивановна была нашей классной руководительницей в седьмом классе. Покорила она сразу тем, что организовала танцевальный кружок. Нас, девочек, было двенадцать пар, и стали мы разучивать белорусский танец «лявониху». У нас был какой-то журнал, и там был описан этот танец и показан на фотографиях. И вот каждый день после второй смены мы собирались на репетицию. Боже, как нам было интересно! Костюмы шили сами. Словом, жизнь закипела у нас ключом. Премьера состоялась на общешкольной елке в клубе лесозавода. Пестовские зрители впервые видел такой грандиозный танец — 24 танцующих ребенка! Музыкальным сопровождением был школьный струнный оркестр, руководителем которого являлся Григорий Филиппович.

Мы заняли первое место, о нас заговорил весь поселок. И посыпались предложения из всех школ (их было к этому времени четыре) с просьбой выступить у них на елках, а после елки было угощение - печенье и конфеты подушечки. По тем временам для нас это было большое лакомство. Все каникулы мы веселились на елках, и счастью нашему не было предела.

Среди приехавших учителей была и преподаватель русского языка и литературы Татьяна Ефимовна Коломенская с дочерью Верой, на два года старше меня. Татьяна Ефимовна была женщиной

красивой, южного типа, полной, носила пенсне. По характеру спокойная, ровная, с мягкими манерами, походка медлительная. Носила преимущественно темные юбки и светлые легкие блузки. Войдя в класс, она вынимала из рукава белоснежный батистовый платок, протирала пенсне и красивым небрежным жестом клала его на раскрытый журнал. Ее размеренные движения, опрятный внешний вид, спокойный голос завораживали нас. Все 45 минут урока проходили в полной тишине. Таких педагогов, да и просто таких женщин, мы еще не видели. Самое поразительное было то, что она обладала способностью обучить грамотному письму любого. Отличительной чертой ее методики было то, что она никогда не ставила «двойки». Поставит против фамилии точку и очень вежливо попросит подготовиться к следующему уроку. Ко всем ученикам, начиная с пятого класса, обращалась на «BbD>. Все дети обожали Татьяну Ефимовну и старались готовить уроки по ее предметам. Лично мне она привила глубокую любовь и вкус к словесности, за что я всю жизнь исполнена чувством благодарности к этой милой женщине.

С ее дочерью Верой мы сразу подружились, несмотря на разницу лет. Эта дружба продолжалась восемь лет и была для меня весьма полезна. К сожалению, она умерла от туберкулеза легких в 1943 году. Татьяна Ефимовна умерла в 1955 году. До сих пор я посещаю их могилки и ухаживаю за ними.

Еще запомнился мне 1939-1940 учебный год. Я училась в девятом классе в школе № 2, где, конечно, была комсомольская организация. В комсомол принимали с восьмого класса, но я не совалась, выжидала когда предложат. И вот, подходит секретарь комсомольской организации и предлагает мне подать заявление. Я в душе обрадовалась, а сама стала думать, как мне рассказать

свою биографию. Утаивать что-либо я боялась, исказить - тем более. Расскажу как есть, решила я, — будь, что будет. В этот раз прием был большой, передо мной многие уже рассказали о себе, и когда очередь дошла до меня, все закричали, что знают меня, рассказывать не надо. Гора с плеч — и я проскочила в комсомол, трусливо промолчав о главном. А как потом выяснилось, в это время в комсомол стали принимать широко, гнались за высоким процентом, потому в деталях не копались. Более того, когда в десятом классе (это 1940-1941 учебный год) подал заявление Коля Нименский и открыто заявил, что его отец служитель культа, репрессирован и погиб в ссылке, то реакция - будто никто не слышал. Он был членом поселковой футбольной команды и считался хорошим игроком и потому вопросы носили спортивный характер.

Итак, в июне 1941 года я закончила десять классов, получила диплом с отличием. Отпраздновали мы свой выпускной вечер 18 июня, всю ночь ходили по поселку, пели, веселились и чувствовали себя взрослыми. 19 июня я поехала в Ленинград поступать в институт. Экзамены мне сдавать не надо было, как отличнице. Решение твердое - медицинский институт. В город я приехала первый раз, до этого не видела ни трамваев, ни автобусов. Остановилась у своего дяди, который первым убежал из деревни в 1930 году и работал плотником, жил в комнате двадцать квадратных. метров с женой и четырьмя детьми в доме с коридорной системой. 20 июня ходила по городу, была оглушена и восхищена красотой, величием архитектуры, несколько придавлена большим количеством людей, большими магазинами.

22 июня по совету дяди поехала в Пушкин, пригород Ленинграда. Народу в электричке полно, день жаркий, дышать нечем. Выйдя из ваго-

на, увидела, что все куда-то бегут. Побежала и я. Оказывается бежали к репродуктору, установленному на телеграфном столбе привокзальной площади. Говорил Молотов. Началась война, немцы напали внезапно, вероломно, несмотря на пакт о дружбе между Германией и СССР. Тревога среди людей, многие поворачивали и шли на вокзал. Я все же дошла до парка. Красота сказочная, но тревога в сердце гнетет и не дает насладиться и порадоваться. Ведь у меня четыре брата и все призывного возраста. На живописных лужайках стоят столики, люди пьют лимонад, едят мороженое, много военных. И вот вижу: к военным подходят военные, что-то, наклонившись, говорят им и те сразу же встают, оставляют на столе все, что было, и уходят. Очень быстро парк опустел. И вдруг мне стало жутко. Повернулась я и поехала обратно. А теперь все время жалею, что не зашла во дворец. Увидела его красоту только после реставрации, а «было так близко, так возможно».

В понедельник пошла в 1-й Медицинский институт им. И.П. Павлова (что на Петроградской стороне) подавать документы. Документы приняли и сказали прийти завтра на собеседование с директором института. Прихожу к назначенному сроку. Народу собралось человек весемь-десять. Первыми пошли ленинградские школьники, раскованные, смелые, свободно себя чувствующие в той обстановке. Села на большое, кожаное мягкое кресло, первый раз в жизни увидела такое, не то что сидеть, жду. Выходит из кабинета парень, который пошел первым. Немного присмиревший, растерянный. Все бросились к нему: «Что спрашивали?»

- Ох, как серьезно, сложно!

- А что, что?

- Спросили, почему я иду в медицинский.

- Что ты ответил?

— Из любви к естественным наукам.

— И я, и я так же буду отвечать.

Действительно, все выходившие с собеседования говорили, что им был задан тот же вопрос, и они отвечали как первый парень. Я смотрела теперь на них другими глазами, они не казались мне более развитыми, умными.

Сидела я и думала, что если любишь естественные науки, то ведь есть и другие специальности, для врача не этот мотив должен быть главным, и потом, что они как попугаи все повторяют эту фразу. Вот дошла очередь до меня. Первый раз в жизни я находилась в большом, красивом настоящем кабинете, видела настоящего профессора и говорила с ним.

Он взял мои документы, прочел мою биографию, уточнил, где этот Центральный рудник и поселок Шалтырь (место ссылки, которую мы отбывали с мамой в 1930-1934 годах). В биографии я писала правду, даже мысли не было что-либо скрыть, утаивать. Страх: а вдруг они узнают правду? Слышу трафаретный вопрос: почему я иду в медицинский институт. Не задумываясь, отвечаю, что в своей семье я постоянно слышала, что главное в жизни — помогать людям. Став врачом, я могу это реализовать наилучшим образом. Он заинтересованно, внимательно и как мне показалось с жалостью на меня посмотрел, подумал и как-то нехотя поставил галочку на моих документах, сказав: «Ждите вызова». Удовлетворенная беседой я покидала кабинет с полной уверенностью, что галочка имеет положительный знак, а как выяснилось позднее, (через два года, когда я снова поступала в Свердловский медицинский институт) - это знак отрицательный.

На другой день я уехала из Ленинграда и вернулась в него в 1944 году и с этого времени являюсь постоянным жителем.

Довольно быстро документы мои вернулись с резолюцией, что в связи с начавшейся войной занятия на первом курсе не состоятся.

Война диктовала свой ритм и образ жизни. Вначале весь наш класс направили на покос в соседний колхоз. Уставали очень, но реальную свою помощь видели. В конце июля мы проводили мальчиков, окончивших десять классов на фронт. Девочек направили работать на лесозавод подсобными рабочими. В августе стали прибывать эвакуированные дети, целыми детскими садами. Мы их встречали, провожали в ближайшие деревни. В сентябре нашу станцию Пестово бомбили, стали прибывать раненые. Госпитали развернули в школах, клубе лесозавода. Некоторых девочек нашего класса райком комсомола направил работать нянечками в госпитали. Школьный драмкружок, членом которого была и я, под управлением учителя немецкого языка Александра Михайловича Мазельсона стал выступать с концертами перед ранеными. Помню первое впечатление. Входим мы в зрительный зал клуба лесозавода, а он до отказа наполнен ранеными, даже в гримерной комнате лежат больные. Перехватило у меня горло, слезы душат, плохо слышу. Проходим между коек к сцене. Начался концерт. Вступительное слово сказал Александр Михайлович. Это была пламенная речь о защите своей Родины, наших социалистических завоеваний, о преданности делу Ленина-Сталина. Говорили, что до Пестова он работал заместителем секретаря парторганизации Кировского завода в Ленинграде. Говорить умел. Я должна была читать отрывки из «Дубровского» А.С. Пушкина. После концерта меня позвали в гримерную, и один больной сказал: читайте бойцам Твардовского, особенно «Василия Теркина». Видимо, я с недоверием на него посмотрела, тогда он сказал, что он режиссер театра имени Ленинского Комсомола в Ле-

нинграде. «Послушайтесь меня, не сомневайтесь, я даю Вам правильный совет». Я его послушалась, выучила отрывок из поэмы Твардовского «Василий Теркин», отрепетировала с Александром Михайловичем и стала читать со сцены. Успех был потрясающий. Меня стали знать в Пес-тове все. Подходили незнакомые люди на улице, в магазинах. Хвалили. Словом, я пережила чувство известности в районном масштабе.

В ноябре 1941 года вызвали меня в Райком комсомола и направили работать заведующим ДПШ (Дом пионера и школьника). К осени 1942 года ДПШ закрыли, в этом помещении стали работать курсы шоферов. Меня направили в РОНО, заведовал которым наш учитель по биологии Петр Федорович Беззубиков. Увидев меня он очень радушно заулыбался, поздоровался за руку (что было впервые) и говорит: «В НСШ № 64 (неполная средняя школа) что около парка, нет преподавателя по математике и физике. Вот решили тебя направить, ведь ты у нас отличница, выручай».

— Петр Федорович, ведь я не преподаватель, не справлюсь.

— Ты-то справишься. Нет педагогов, все на фронте. Иди, работай.

Так я стала преподавателем. К 1 сентября 1942 года явилась я в школу и стала преподавать математику, геометрию и физику в шестых и седьмых классах и была воспитателем в седьмом классе. Ничего, получилось. Когда трудно было, бегала к своей учительнице, Ольге Ивановне Молчановой, много полезных советов она мне давала. Ребята меня любили, за глаза звали Антонинушкой. Подошел конец учебного года. Тогда все классы с четвертого по десятый сдавали весенние экзамены, которые в моих классах прошли вполне удовлетворительно.

Я прикипела душой к детям, стала подумывать, а не послать ли мне документы на заочный в педагогический.

Вдруг, в газетах появляется постановление правительства, согласно которому руководители учреждений не имели права удерживать на работе лиц, идущих на учебу. Чтобы понятна была важность этого постановления, надо напомнить, что в то время действовал закон, по которому за двадцать минут опоздания на работу судили, и в качестве наказания предусматривались вычеты из зарплаты двадцати процентов в течение шести месяцев. За прогул - заключение на шесть месяцев. Увольнения с работы по собственному желанию не существовало. Поступив на работу, человек должен был работать на этом месте всю жизнь.

И вдруг, такое постановление! Загорелось во мне ретивое. Любила я учиться! Сговорились мы с моей подружкой Надей Васильевой, которая работала в этой же школе пионервожатой, ехать учиться в медицинский институт.

Куда? В Ленинград нельзя — блокада. В Москве — в медицинском институте общежития не предоставляют, а родных никого нет. Решили в Свердловск, там училась Лиля Лифшиц, моя подруга, которая перед войной каждое лето приезжала в Пестово на дачу. Она-то мне и написала о Свердловске. Там без экзаменов принимали не только отличников, но и хорошистов, то есть тех, у кого в аттестатах не было «троек». У Нади как раз был такой аттестат. Послали мы с ней документы, ждем. Наде приходит ответ, что она зачислена, место в общежитии гарантировано, начало занятий 1 октября 1943 года. А мне ответа нет. Ждем. Ответа нет. Время приближается к началу занятий, надо ехать. Надя решается ехать одна, узнать обо мне и телеграммой сообщить. Получаю телеграмму, что в списках студентов

меня нет, документы мои разыскать не может. Поехала я искать правды сама. Дорога была трудная, с пересадками, приходилось ехать на подножках, в тамбуре. Но все же доехала. После долгих розысков и хождений по кабинетам, узнала, что мои документы у директора. Иду к нему на прием. Он сонными глазами глядит на меня и говорит, что мои документы пришли поздно, места все заняты, прием окончен. И советует мне ехать дальше, в Омск. А на столе перед ним лежат мои документы, наверху моя биография, на которой жирная, красная галочка, поставленная директором Ленинградского медицинского института. Давал понять мне причину отказа, но честно говоря, я не поняла тогда его намек. Крайне удивилась его предложению и вышла из кабинета. А в институте жизнь кипит, последние приготовления к началу занятий. Присутствую на общем собрании студентов первого курса, где профессора рассказывают о своих кафедрах, методах обучения. Запомнился и вызвал восторг и бурю аплодисментов профессор Стародубцев, заведующий кафедрой философии. Высокий, грузный мужчина с ножным протезом с трудом взошел на кафедру. Какой это был прекрасный оратор! Не помню содержание всего выступления, но его слова, сказанные страстно, о том, что они, профессора, с радостью отдадут свои знания, всколыхнули аудиторию в 300 человек. «Нате, учитесь, возьмите у нас все, что знаем мы, творите сами и этим вы подарите нам счастье жизни!» -так закончил профессор Стародубцев свое выступление. Мне так горько и обидно стало, что я не студентка. Решила: никуда не поеду, а буду учиться здесь, за руку не выведут из аудитории. Надя была записана в группу № 30. Подошли мы с ней к старосте и говорим, что я тоже в эту группу направлена. Она меня включила в список.

Спала я с Надей на одной кровати, в комнате было восемнадцать человек.

Вот раз лежу я в кровати под одеялами, холодно, отопления нет. Входит комендант и спрашивает, хороший ли у меня почерк.

— А в чем дело?

— Да вот, надо заполнить домовую книгу, да сдать на прописку ваши паспорта, ведь карточки продуктовые без прописки не выдадут.

Как молния прошла мысль: «Подсуну свой паспорт, пропишусь, получу карточку и буду учиться».

— Давайте я перепишу.

Иду к нему в комнатку, получаю толстую домовую книгу и 200 паспортов. Ох, как я старалась красиво и четко писать! Потрудилась и не зря. Проскочил и мой паспорт. И стала я «законной» студенткой. Училась с упоением. Голодали мы с Надей, холода натерпелись, но не сдавались учились.

Однажды входит наша преподавательница анатомии (забыла ее фамилию и имя), и рядом с ней дама, молодая, красивая, руки в муфте из чернобурки (в моде тогда были муфты), и представляет ее как студентку, направленную деканом в нашу группу. Как выяснилось позже, это была жена первого секретаря райкома Уралмаша Климова Вера Николаевна. У нее среднее медицинское образование, а вернее Рокковские курсы, но она медицинской сестрой не работала, поскольку была женой такой персоны. А тут вышло опять постановление правительства, что все должны работать. Чтобы не идти работать, Вера Николаевна решила учиться. Ей было лет тридцать, блондинка, пухленькая, хорошенькая, в обращении мягкая. Приятная дама. На занятия ее привозили и увозили на машине. Но вот подоспела первая зимняя сессия, надо готовиться к экзаменам. Подходит однажды перед зачетом по анатомии

Вера Николаевна ко мне и говорит: «Можно мне с тобой готовиться?» Я согласилась.

Она приезжала ко мне в общежитие, мы садились на кровать, я читала, рассказывала, потом заставляла ее повторить. Однажды она предложила поехать заниматься к ней домой. «Пока сессия — поживешь у меня». Пришла за ней машина, собрала я свои книги, пожитки и поехали мы в Уралмаш, пригород Свердловска. И в такую я житуху попала! Рай! Четырехкомнатная квартира со всеми удобствами, тепло, светло, тишина. Мне отвели большую комнату, до войны в ней гостей принимали: широкий, мягкий кожаный диван, настольная лампа, питание от пуза. Поскольку ее муж приходил с работы поздно, а утром не спешил на работу, то чтобы я не была голодна, мне был выделен электрический чайник и пакет белой муки. Я могла сама делать себе завтрак — заваруху, это когда в муку вливается кипяток и тщательно размешивается. Все! Блюдо готово. Каким вкусным это мне казалось! После того, как проводит мужа на работу, Вера Николаевна приходила ко мне в комнату, и мы начинали заниматься. Ей надо было иметь стабильную «тройку», поэтому по каждому вопросу я выбирала самую суть, четко формулировала, записывала ответ, потом читала ей, а она с моего голоса запоминала. Анатомию она сдала на «три», философию пошли сдавать вместе. Я прочитала ее билет, написала ответ, она мою запись прочитала неуверенно и получила «четыре». А физику пошла сдавать за нее я, она ничего из физики усвоить не могла и не стала готовиться. Студентов много, профессор старый, студентов в лицо никого не знает. После того как я сдала за себя и получила «пять», через некоторое время пошла сдавать за нее. Завязала платком пол-лица (как будто зуб болит), взяла ее зачетку и пошла. Твердила себе: надо получить «три», не более. Отвеча-

ла кратко, вяло, с паузами. А профессор взял да и поставил «пять». Поволновались мы по этому поводу, но ничего, проскочили, никто ничего не заподозрил. Сессию сдали. Домой ехать далеко, дорого, сложно. Вера Николаевна предложила провести каникулы у нее. Как мне было хорошо! Сколько я прочитала книг! А кино могла смотреть хоть каждый день по спецбилету - девятый ряд, место номер девять. Так же готовились мы с ней и на весенней сессии. К концу первого курса блокада Ленинграда была полностью снята и разрешен даже въезд. Сестра Мария мне написала, чтобы я переводилась в Ленинград, документы для въезда она поможет мне сделать. Вера Николаевна очень уговаривала меня не переводиться, заканчивать институт в Свердловске, но свои края тянули, да и красавец-Ленинград стоял перед глазами, казалось великим счастьем жить в нем. Пошли мы с Надей в деканат за справкой на предмет перевода, а нам отказали, сказав, что хорошие студенты им самим нужны. Время было такое, когда человек был для государства, а не государство для человека, и психология у нас формировалась соответствующая. Приняли мы отказ как должное и начали думать, что нам делать. И вдруг, в месткоме какой-то профсоюзный деятель, студент Лазарь, пожалел нас и взялся нам эти справки сделать за какую-то небольшую сумму. Мы, безусловно, согласились.

И вот мы в пути к дому, где не были год. Ехали долго, трудно, много пересадок, последние три дня ничего не ели, но все же приехали.

Подходит август, дни идут быстро, надо ехать в Ленинград, устраиваться в институт. Сестра Мария работала главным бухгалтером железнодорожного ресторана и выписала мне командировочное удостоверение как на работницу конторы, предварительно оформив меня счетоводом. Таким образом я попала снова в Ленинград. Поскольку

в Свердловске я занималась на педиатрическом факультете, то и отправилась я в Педиатрический институт, по адресу: улица Литовская, дом номер два.

Заместитель директора, профессор Котиков, посмотрев мои документы и зачетку сказал: «Такую студентку грех не взять. Но мы не имеем права делать вызов для въезда, а без этого нельзя прописать, а без прописки вы не сможете получить карточку».

— Только разрешите мне заниматься, а эти вопросы я решу сама, — был мой ответ.

— В таком случае мы зачислим Вас вольнослушателем.

И вот я целый учебный год жила без прописки и без карточки. Как мне это удалось?

Во-первых, въезд уже сделан.

Во-вторых, с пропиской вопрос решился так: я стала жить в комнате моего дяди, к которому приезжала перед войной. Сам дядя, тетя и двое младших детей умерли от голода в блокаду. Его старшая дочь Клава, моя двоюродная сестра, с первого дня войны была в рядах МПВО, а в 1944 году как лучший боец была привлечена к работе СМЕРШ («смерть шпионам»), и потому ее дом был застрахован от милицейских ночных проверок, что во время войны проводилось систематически.

В-третьих, спасло меня то, что моя сестра Мария работала бухгалтером в Пестове и каждый месяц приезжала в Ленинград с балансом и привозила продукты. Так я и жила. Но с 1 января 1945 года баланс стали сдавать не ежемесячно, а два раза в год (в целях экономии средств). Таким образом, с января по июнь мне надо было как-то устраиваться с питанием. Клава предложила мне жить вдвоем на одну ее карточку, которая была прикреплена к столовой, обслуживающей МВД. Так мы и сделали. Один день я приходила в сто-

ловую к двенадцати часам и получала сразу завтрак, обед и ужин и все это съедалось тут же, а на другой день шла Клава. Сначала было трудно есть через день, потом привыкли, и ничего.

В конце мая староста курса объявил, что меня вызывают к директору. Поджилки задрожали, ведь я тщательно скрывала, что живу без прописки и не имею карточки, но пошла. Оказывается, вызваны еще студенты, всего четырнадцать человек и все без прописки. Нам объявили, чтобы мы принесли паспорта, нас будут прописывать. Оказалось, что была проверка института на предмет паспортного режима и мы были обнаружены. Было предписано дирекции немедленно прописать или нас срочно выселят в административном порядке.

Поскольку директор института, Юлия Ароновна Менделева, была старым членом партии с заслугами, то поехав к товарищу Попкову, председателю Горсовета, с этим вопросом, получила разрешение на прописку. Радости нашей не было предела. Ведь тогда давали 600 граммов хлеба в день, а прикрепив карточку к студенческой столовой в институте мы получали обед. А в июне приехала сестра, привезла продукты. Черные дни прошли, я стала законной студенткой и даже место в общежитии получила. Далее жизнь потекла своим путем: занятия, экзамены, ожидание каникул, радостные поездки домой, к родителям. К своему дому, к родителям я была привязана, хотя неги и баловства не было. Во время каникул приходилось много трудиться, чтобы помочь маме в ее хозяйских делах.

Весной 1948 года перед государственными экзаменами, у нас было распределение. Я должна была поехать работать в Карелию. Итак, я окончила Государственный Ленинградский Педиатрический Медицинский Институт и 30 июня получила врачебный диплом. При вручении дипломов

нам было объявлено, что вышло Положение Минздрава, согласно которому замужние студентки по окончании учебы работать на периферию не направляются, а остаются по месту жительства мужа. И второе, в аспирантуру в этом году из окончивших студентов никто не будет зачислен, потому что по новому Положению необходим трехлетний стаж работы.

Я в 1947 году, то есть на четвертом курсе, вышла замуж за Знаменского Георгия Николаевича, инженера, коренного ленинградца и, как потом выяснилось, сына царского контр-адмирала (посему занимавшего бывшую ванную комнату в большой коммунальной квартире). Свое происхождение он тщательно скрывал и жил под еще большим страхом, чем я. Словом, я оставалась в Ленинграде.

Получила направление на работу в Колпино, в пригороде, в родильный дом педиатром отделения новорожденных. До Колпино надо было ехать поездом 50 минут, и если опоздаешь, то следующий поезд идет через три часа. Как я уже говорила, Кодекс о трудовой дисциплине был суров. Поэтому ложишься спать с тревогой в сердце, как бы не проспать, а ,проснувшись, лихорадочно собираешься, — не опоздать бы на поезд. Позднее выяснилось, что в этом родильном доме не было педиатра и среди новорожденных вспыхнула желудочно-кишечная инфекция, были случаи смерти детей. Меня встретили с радостью, всем казалось, что теперь будет все в порядке с детьми, раз пришел педиатр. А я опыта работы с новорожденными не имела никакого. У нас на четвертом курсе были практические занятия в отделении новорожденных одну неделю и все. Побежала я к своему педагогу, ассистенту профессора М.С. Маслова Зинаиде Федоровне (фамилию забыла). Много она мне хороших, практических советов дала, и потом я неоднократно звонила

ей, спрашивала ее мнение при сложных ситуациях. «Начать надо, - говорила мне Зинаида Федоровна, - с обучения медицинских сестер». Так я и сделала. Оказалось, что сестры мои фронтовички, специального образования не имеют, а во время войны окончили двухнедельные курсы и работали, кто в госпитале, кто на передовой. В родильный дом пришли работать потому, что получили койку в общежитии и держались за него, так как жить им было негде. Когда у нас начались занятия по теме «Педиатрия периода новорожденности», то они занимались с удовольствием и были благодарны мне. Потом говорили, что чувствуют себя подкованными, дают матерям советы, разъяснения и были довольны, что работают с таким врачом.

Неведомо им было, что у меня в голове свой план — отработать положенные три года и податься учиться дальше, в аспирантуру. Прошли три года и пошла я в свой институт на кафедру физиологии, потому что теоретические науки меня больше интересовали, чем практическая медицина. Заведовал кафедрой профессор А.Г. Гинецинский, который принял меня хорошо, сказал, что помнит меня как хорошую студентку и рад будет видеть меня аспиранткой у себя на кафедре. «Оформляйте документы, готовьтесь к экзаменам, приходите».

Окрыленная таким приемом, я сразу к главному врачу доктору Пинкензону (забыла имя, отчество). Прошу написать на меня характеристику и дать полагающийся мне отпуск на один месяц для подготовки в аспирантуру и 24 рабочих дня очередного отпуска. И встретила упорное сопротивление, даже в грубой форме. Как я уже писала выше, по действующему законодательству увольнения по собственному желанию не было, потому невольно у руководителя складывалась психология крепостника. Видимо, он не знал, что есть

специальное постановление, предусматривающее представление месячного отпуска для поступающих в аспирантуру, при нарушении которого руководители подвергались административной ответственности. Об этом постановлении мне сказал один инженер с Ижорского завода в Колпино, Сергей Иванович. При ежедневных поездках в поезде в течение трех лет мы, конечно, со многими работниками завода познакомились, а поскольку я в последнюю зиму в пути не болтала, а готовилась к поступлению в аспирантуру, то он мне и сказал об этом положении. Получив решительный отпор от главного врача, бросилась к Сергею Ивановичу за советом. Он мне советует обратиться к... прокурору. Тут я оробела, а он настойчиво толкует поступить именно так, другого выхода нет. «Прокурор снимет трубочку телефона и скажет пару «ласковых» слов вашему Пинкензону, так сразу станет шелковый». Такую прекрасную перспективу нарисовал мне Сергеи Иванович.

С дрожащими поджилками и сердцем пошла я к прокурору. И что бы вы думали? Я только рот открыла, как он с первой фразы все понял, вызывает секретаря и просит написать предписание главному врачу. И вот у меня в руках бумажка, где указано, что на основании Постановления за таким-то номером, статья такая-то, предоставить Знаменской А.Н. полагающийся ей отпуск, печать, подпись. Теперь я заволновалась за главного врача, боюсь его напугать (мы все, всего боялись, а тут - прокурор!) Ношу бумажку в кармане день, два. Вдруг, в вагоне встречаю Сергея Ивановича, который так меня взял в оборот, что я в этот же день предъявила прокурорский документ главному врачу. Было видно, что он прижат к стенке, но как опытный руководитель стал давить на меня морально - где же моя сознательность советского врача, как же я оставлю детей, меди-

цинских сестер, которые поверили в меня и настроены со мной работать до конца дней своих, как я оставлю родильный дом без педиатра и т. п. Выдержала и это. Отпуск получила в октябре 1951 года и характеристику о своей работе, которая мне была необходима при поступлении в аспирантуру.

Прихожу на кафедру физиологии своего Педиатрического института, а там уже другой заведующий - проф. Квасов (по-моему звали его Дмитрий Дмитриевич). Проф. Гинецинский А.Г. переведен работать в Сибирское отделение Академии наук СССР после памятной Объединенной сессии АН СССР и АМН СССР в 1950 году, поломавшей много судеб крупных ученых. Проф. Квасов встретил меня дружелюбно, разрешил оформлять документы. И вот экзамены сданы, документы ушли на утверждение в Москву. Жду. И получаю ответ, что моя кандидатура не утверждена Москвой. Проф. Квасов, не глядя мне в глаза говорит, что не знает почему меня не утвердили, поезжайте в Министерство, похлопочите. Поехала. Министр приветливо смотрит на меня и объясняет, что меня не утвердили потому, что проф. Квасов молодой заведующий кафедрой и потому Министерство не сочло возможным дать в этом году место аспиранта. Прозвучало все правдоподобно, убедительно. Поверила. Тем более в конце разговора министр заверил: «Приходите на будущий год, с радостью примем, нам научные кадры нужны». Вернулась из Москвы и устроилась работать участковым детским врачом в поликлинике, уже в Ленинграде. Прошел год, подходит осень - время поступления в аспирантуру и я опять направляюсь на кафедру. В этом году проф. Квасову дали две аспирантские ставки. Состоялся непонятный для меня и, видимо, трудный для профессора разговор. Проф. Квасов начал меня уговаривать (опустив глаза)

идти в аспирантуру в другой институт, например в институт Физиологии им. И. П. Павлова АН СССР.

— Но я хочу в свой институт!

— А вдруг опять встретятся сложности?

— Какие? Вам дали два места и нас претендентов двое. В министерстве мне обещали через год принять меня.

Опять какие-то непонятные контр-доводы, наконец, он мне советует поговорить с заведующей аспирантурой. Начало разговора было точно таким же как с профессором, но так как я была настойчива (ведь я чувствовала свою правоту!), то, вдруг, она спрашивает: «А что у вас было с отцом?» (Разговор на улице, на аллее институтской территории) Стоп! Все ясно. Говорю, - спасибо, до свидания. (Я поняла, что дорога в аспирантуру для меня закрыта). А она мне советует не падать духом, а попытаться в институт системы Академии Наук, дескать другое ведомство. Последнее я поняла как обещание не сообщать туда о моем соц. происхождении.

Дело в том, что я в автобиографии опять написала правду, думала теперь время другое и на все эти репрессии уже не обращают внимания. Не написать — боялась, это прямой обман. А оказывается хвост тянется за мной. Ну, думаю, раз так, иду ва-банк. (По молодости, по горячности приняла такое решение). Пишу себе хорошую биографию и иду в Институт Физиологии им. И.П. Павлова АН СССР, что на набережной Макарова, дом 6. Рядом Пушкинский дом. Университет, Академия Наук, Кунсткамера, через мост - Зимний Дворец.

И все пошло как по маслу. Экзамены сданы успешно, документы направлены на утверждение в Москву и через два месяца я получаю открытку, уведомляющую меня о принятии в аспирантуру, начало занятий 25 ноября 1952 года. Ура! Ура! Ура!

В какой институт я попала, какие лаборатории, ученые с мировым именем, к ним приехали иностранцы из всех Демократических республик учиться в аспирантуре: немцы, румыны, венгры, болгары, чехи, поляки, китайцы. Тридцать аспирантов было принято в этом году. Как было интересно общаться с такими людьми, как было интересно учиться. Правда, у меня вышла серьезная накладка - четыре месяца спустя я родила дочь. Но это не послужило помехой для учебы. Ровно десять дней я отсутствовала (пока лежала в родильном доме, первородящих тогда выписывали на девятый день) и снова появилась в институте. Все ахнули! Вот это аспирантка! Мама привезла мне няню ( к моменту выписки), девочка из деревни, из большой семьи, с семилетнего возраста подрабатывала в няньках. Так мы и учились втроем. До сих пор я благодарна своей няне, только благодаря ее опыту обращения с детьми я могла учиться спокойно.

Три года учебы в аспирантуре были для меня удивительными годами. У меня появилось любимое, дорогое существо - дочь Оля. Чувство материнства новое, необычное, всеохватывающее, казалось не умещается в груди. Восторг от общения с ребенком и радость от учебы не оставляли меня.

А быт мой был таким удручающим! В ожидании ребенка мы с мужем бывшую ванну десять квадратных метров обменяли на комнату тринадцать квадратных метров, первый этаж, окно под арку, дневного света почти нет, в квартире еще четыре семьи, семнадцать человек жильцов. Удобств никаких, одна раковина, кухня восемь квадратных метров на пять хозяек. Отношения между соседями враждебные, склоки, разбирательства, суды. Через шесть лет мне (муж ушел к другой) удалось совершить обмен с большой доплатой. Теперь мы с дочерью тоже получили комнату 13 квадратных

метров, но она была на втором этаже, солнечная. Соседей в квартире тоже было четыре семьи, пятнадцать человек, квартира также без удобств. Но был свет в комнате! Это ни с чем не сравнимое счастье! Оля теперь ходила в садик, ей было уже шесть лет.

Кандидатскую диссертацию защитила на три месяца раньше срока и была зачислена младшим научным сотрудником в этом же институте.

Мои родители дожили до этого времени, хотя мама была больна и умерла через два месяца, а отец прожил еще три года. Лично мне они не пели хвалебных гимнов, но я так понимала, что они гордились мною. Мама перед смертью сказала: «Ничем ты нас не огорчила». И все. А я это восприняла и до сих пор ношу в сердце как большую награду. После защиты диссертации мне полагался месяц отпуска, который я, конечно, провела у родителей. Когда подошло время уезжать, мама попросила меня подойти к кровати и встать на колени. Перекрестила меня и сказала: «Вот тебе мое родительское благословение, так меня мой отец благословил. Чужого не бери, люби ближнего и надейся на Господа Бога». Ее отец, а мой дедушка Потап Дмитриевич был человеком искренне верующим и за исключительную честность был назначен казначеем местной церкви. Из всего православия он выделил эти три положения, что и выразил в своем благословении. Теперь я думаю, он был прав - если бы люди выполняли только это и тогда уже был бы порядок в обществе. Когда вспоминаю мамино благословение почему-то всегда горько плачу, а в жизни своей пыталась исполнять ее заветы.

Считаю своим долгом сказать, хотя коротко, о своем научном руководителе Марионилле Максимовне Кольцовой. Описанный выше восторг от учебы во многом определялся ее личностью. Это была женщина необыкновенная. В ней сочета-

лись женская красота и обаяние, материнская нежность и доброта, мудрость и прозорливость руководителя, верность и преданность друга. И все это она щедрой рукой дарила мне и была при любых обстоятельствах лучшим советчиком и помощником. Хорошо образованная, начитанная, она была не только интересным собеседником, но и удивительным рассказчиком, с тонким юмором. При общении с ней я задыхалась от восторга. А какие интересные, актуальные темы для научных исследований она предлагала! Шестнадцать лет совместной работ пролетели как один праздничный день.

К большому сожалению, моему восторгу и обожанию однажды был нанесен тяжелый удар, в результате чего мне пришлось перейти в другую лабораторию.

Однако вернемся к теме рассказа. Итак, я кандидат медицинских наук, научный сотрудник. Работа была у меня интересная. Занималась я изучением высшей нервной деятельности детей, то есть изучала физиологические механизмы, лежащие в основе поведенческих реакций ребенка. Работала очень старательно, увлеченно, продуктивно. Однажды заведующая лабораторией профессор Кольцова М.М. ведет со мной разговор о том, что бюро партийной организации института считает целесообразным принять меня в ряды КПСС. Как я на это смотрю? Ответила трафаретно, что это большая честь для меня, боюсь, оправдаю ли доверие и т.п. А сама в душе переживаю, а вдруг докопаются до моих анкетных данных? А с другой стороны, беспартийной я так и просижу в младших научных сотрудниках, ходу не будет. Была ни была, отступать некуда, подала заявление. Это было в апреле 1962 года и проскочила! Через короткое время получила звание старшего научного сотрудника (доцент), стала выезжать в научные командировки за границу,

была участником Международных конгрессов, Съездов Физиологов СССР, побывала во многих столицах наших республик.

Да, жизнь была интересная и материально обеспеченная по тем временам.

Надо несколько слов сказать еще об одном виде моей деятельности. Еще будучи аспиранткой, я прочитала, что И.М. Сеченов (наш великий физиолог) будучи молодым врачом, взял себе за правило никогда не отказывать читать научно-популярные лекции. И в течение всей жизни ни разу не нарушил свое слова. Меня поразил этот факт и я решила последовать этому благородному поступку. И сдержала свое решение. Начиная с аспирантских лет, я много выступала с популярными лекциями, а спрос на мою тематику был большой. Ведь что касается ребенка, а особенно умения воспитать его со здоровой нервной системой, волнует как родителя, так и педагога. Выступала я и в домовых конторах и на самых представительных форумах. Слушателями моими были педагоги дошкольного и младшего школьного возраста, воспитатели детских учреждений, врачи-педиатры, родители. Посему имя мое было хорошо известно в городе.

Итак, к концу своей научной деятельности я имела около 100 научных трудов, из них одна монография, одна научно-популярная книжка.

В 1980 года ушла на пенсию, но продолжала преподавать на курсах повышения квалификации педагогов и воспитателей детских учреждений. Слушателями были люди уже со стажем, сложившимися понятиями о ребенке, о методах воспитания, встречавшимися с неразрешимыми трудностями при воспитании и обучении детей. Как загорались их глаза, когда слушая меня, они находили ответы на их вопросы, находили новые подходы для обучающих методик. Много нового (почти все) слышали они от меня. Та литература,

в которой содержался фактический материал моих лекций, была для них недоступна, так как это были журналы академических изданий. Знание этих данных значительно облетало для них понимание психологии ребенка, мотивов его поведения, способов управления режимными и обучающими системами.

Я получала огромное удовольствие и удовлетворение от преподавания и общения с моими слушателями. Чтобы вызвать тягу к одухотворенному труду, после окончания моего цикла лекций и сдачи зачета я вела их в музей И.П. Павлова, который был при нашем институте. Экскурсоводами там были наши научные сотрудники высокой квалификации и проводили беседы с большим мастерством. Побывав в доме великого, мирового ученого, соприкоснувшись с его бытом, узнав как он трудился, почувствовав атмосферу квартиры старого петербургского профессора, они выходили оттуда «с перевернутой душой» (выражение слушателей). Появлялось горячее желание работать на высоком уровне, встать выше обыденной жизни, хоть в чем-то прикоснуться к нравственной высоте поступков и помыслов.

Так они выражали мне свою благодарность за знания, которые почерпнули в моих лекциях. Согласитесь, что большего желать не может ни один педагог.

Наверное надо коротко сказать о своей семейной жизни. В 1968 году вышла вторично замуж. Дочь моя успешно окончила английскую школу, а затем Экономический факультет университета. Подарила мне двух очаровательных внучек Любу и Надю (сейчас им двадцать четыре и двадцать лет), а от Любы появилось совершенное чудо — правнучка Машенька, которой сейчас пять лет. Квартирный вопрос с большим трудом, хлопотами, обменами, но решился. Поскольку все работают, то правнучка почти все время с нами. Ве-

ликое счастье и радость для пожилого человека общение с ребенком.

Недавно в одном еврейском журнале в статье «Послание Любачевского Реле» я прочитала, что ребенок дар Божий и, общаясь с ребенком, человек общается с Богом, а обижая ребенка - обижает Бога. Вот такая неожиданная но мудрая постановка вопроса. Поскольку кроме библейских патриархов никто не общался с Богом, то, может быть, это утверждение и соответствует истине. Неплохо бы эту мысль взять на вооружение современной педагогике.

Часть IV

Ностальгия

В 1990 году я, верная своему детскому слову, данному по пути из Сибирской ссылки, вернуться снова в эти края, поехала на ст. Мариинск Кемеровской области.

Было это так. Написала письмо на станцию Мариинск на имя начальника вокзала с просьбой сообщить, есть ли возможность добраться до пос. Центральный рудник. Начальником оказалась молодая женщина Гридаева Валентина Алексеевна. Я привожу два ее письма, из которых станет ясно — что это за человек.

Уважаемая Антонина Николаевна!

С большим уважением отношусь к репрессированным и их семьям. В годы сталинизма вы были подвергнуты гонениям и нечеловеческому унижению. Поэтому понятно ваше желание поклониться страданию и терпению тысяч людей, живших и работавших в ссылке.

На Вашу просьбу отвечаю. Из Мариинска ходит автобус Мариинск-Тисуль в шесть часов сорок минут (местное время), в поселок Тисуль прибывает в восемь часов двадцать минут, а в девять часов 00 из Тисуля отходит автобус до поселка Центральный.

Антонина Николаевна, вы сообщите нам, когда будете ехать, нам бы очень хотелось с Вами познакомиться, выслушать вашу исповедь о том печальном времени.

С уважением,

Начальник вокзала станции Мариинск

Гридаева Валентина Алексеевна

29.03.1989.

Уважаемая Антонина Николаевна!

Ждем Вас в середине июля в Мариинске, как только решите вопросы с поездкой, дайте телеграмму, чтобы мы встретили.

Конечно, у нас здесь нет того, что в Ленинграде, но самое необходимое есть, так что, милая женщина, ничего не надо, тем более Вам ехать в такую длинную дорогу. Я в начале июня поеду в Волгоград в отпуск, там живет моя сестра и мама.

Антонина Николаевна, может я потому приняла близко к сердцу Ваши беды, связанные с репрессией, что я, учась в Ростове-на-Дону, должна была ехать в далекую, чужую Сибирь после окончания института и тоже чувствовала себя сосланной, конечно, это никак не сравнить с Вашими муками, просто немножко более чем кто-либо вас понимаю.

Теперь у меня в Мариинске семья: муж и две девочки (восемь лет и два годика). Я немного привыкла и к зиме и к холодному лету, но ежегодно еду на Запад провести отпуск в родных местах. Ждем Вас.

С уважением Гридаева.

После таких писем сам Бог велел ехать. 5 августа 1990 года, то есть через 60 лет после отбывания срока, я снова поехала в Сибирь, теперь уже по неясному зову сердца. Поезд № 104 Ленинград - Иркутск был сформирован 1 июля, пересадки делать не надо было. Зато и удобств никаких не было. В вагонах грязно, кипятка нет и проводника нет. Едем целый день, двери вагона не открываются, выхода нет. К утру послышался ропот, стали искать где проводник, где кипяченая вода (свои термоса опустели). В нашем вагоне оказался парень Коля, из Иркутска, который работает проводником, а сейчас как пассажир возвращается домой. Профессиональная гордость заставила проявить активность. Открывает он слу-

жебное купе (у него был свой ключ), а там два проводника мертвецки пьяные спят. И начал Коля за них работать: на остановках открывал двери вагона и люди могли выйти подышать только воздухом (купить съестного нигде ничего не удавалось), кипятил воду, даже стаканы казенные предлагал. Пассажиры быстро приспособились к неудобствам и устраняли их сами, уборку делали сами и ехали, не роптали.

И вот в соседнем вагоне я слышу финскую речь. Вот, думаю, попали финны в советский «комфорт». Стыдно, обидно за великую страну. Стала к ним приглядываться, смотрю — едят без хлеба, я возьми да и предложи им хлеба. Они поблагодарили, взяли. Познакомились поближе. Оказывается, едут их четыре человека, двое из Финляндии священники едут в Иркутск на место ссылки финнов в годы репрессий, и два человека наших, советских финна - переводчики. Я в свою очередь рассказала им о цели своей поездки. Растрогались они и подарили кипу религиозной литературы: библию, детскую библию, много брошюр на библейские темы. Для меня это был дорогой и желанный подарок, потому что кроме маминого Евангелия в руках ничего не держала. Вопросы религии меня весьма интересовали.

Наконец, мы подъезжаем к станции Мариинск. Мои соседи по вагону, финны, приготовились меня проводить и это оказалось кстати, так как поезд наш остановился на пути, где не было платформы. Спустились из вагона, стоим, ждем. Вижу по направлению к нам идет молодая, красивая, стройная женщина. Она сразу подходит ко мне со словами: «Антонина Николаевна, наконец-то Вы приехали, как я рада», — обнимает, целует меня. У финнов вытянулись физиономии, но один из них снимает эту сцену на кинопленку. Переводчик уточняет у меня - ведь вы говорили, что незнакомы, а встречаетесь как родные,

наши гости не понимают. «А я не понимаю, если бы это было иначе», — потом пошутила: «Вот это и есть загадка русской души».

Галантно раскланявшись они стали подниматься в вагон, а мы двинулись к вокзалу, где нас ждал ее муж Миша с машиной, хотя ехать было очень близко, ведь живут они на Вокзальной улице. А далее все было типично по-русски: стол с угощением, пришли родители Миши, их друзья, соседи. Много теплых, сердечных слов было сказано в мой адрес и одновременно выяснилось, что почти у всех в родне есть репрессированные.

Валя (так она просила называть себя) поведала о печальной участи своего дяди, со всей семьей высланного в Казахстан, где их высадили в степи и оставили на вымирание.

Поездку в Центральный Рудник назначили на шесть часов утра, а по нашему это два часа ночи. Такое было состояние души, такое волнение сердца, что я не чувствовала этого разрыва и утром была бодрая. Ехать предстояло нам 200 километров на юг от станции Мариинск. Машина новая, Миша водитель классный, погрузились мы быстро, предусмотрев питание, питье, и двинулись в путь. Жадно смотрю по сторонам, жду когда начнется та памятная мне тайга, а ее все нет и нет, кругом, куда достанет глаз - леса вообще нет, а только высокая трава и редкие, хилые, единичные березы. Стала тревожиться - туда ли мы едем, где тайга. А мои любезные хозяева отвечают, что тайги давно нет, они о ней только слышали от стариков. Защемило сердце — столько леса загубить и оставить чистое поле. Спрашиваю — увижу ли я хоть один кедр. Ответили, что может где и встретим. Не ожидала я, что такое увижу.

Проезжаем населенные пункты: поселок Первомайский, Усть-Серта (река Серта впадает в этом месте в реку Кию), Курск-Смоленска, Ти-

суль. Последний расположен у подножия высоких гор, окружающих поселок со всех сторон. Горы стоят тоже без леса, только на самых вершинах виднеются деревья. Сделали мы здесь остановку, зашли в магазины, в которых был еще товар, что меня удивило, потому что у нас в это время полки магазинов (продуктовых и промтоварных) были пусты. Далее проехали мы поселок Комсомольск (построен в 1938 году), Макарич, Натальевка и, наконец, Центральный рудник. Здесь горы были без леса только у самого основания, а выше покрыты деревьями. И как мне показалось, драга стоит на том же месте, что и в 1930 году. Драга - это сооружение, сделанное из бревен и издали напоминающее каркас большого, двухъярусного сарая, что предназначается для добычи золота. 60 лет прошло, а золото здесь не вывелось, ведут добычу. Вот край! Вышли мы, огляделись. Моя цель - попасть в поселок Шал-тырь, что в двенадцати километрах отсюда, а как туда добраться, Миша не знает. С этим вопросом я обратилась к идущей женщине, а услышав ее ответ, загрустила. Поселка нашего нет, зону закрыли четыре года тому назад (наверное, тайги тоже нет), дорога заросла. «Мой племянник прошлый год ездил на мотоцикле, еле пробрался, говорил бараки сгнили, развалились». «Вы местная?» - спрашиваю я. И слышу гордый ответ: «Я кулацкая дочка, сюда выслали в 1930 году, а родина моя под Барнаулом». Я была поражена, оказывается, можно гордиться тем, что ты дочь кулака, а я всю жизнь скрывала - дрожала. И то правда, дальше этого места не зашлют, да здесь уже не скроешь. Тогда я первый раз в жизни громко произнесла: «Я тоже кулацкая дочка, и отбывала ссылку в поселке Шалтырь». Захотелось узнать о тех, с кем были вместе в ссылке и пошла я в комендатуру, сохранившуюся до сих пор(!). Сидит молодой мужчина, физически хорошо раз-

вит, с быстрым пронзительным взглядом. Спросила я о некоторых ссыльных, фамилии которых помнила. Он четко мне ответил, что таких нет. Усомнившись в его ответе, я попросила посмотреть по документам, на что он мне доложил (именно доложил, четко, быстро, по-военному). «В поселке Центральный рудник на сегодняшний день проживает 1427 человек, которых я знаю всех не только в лицо, но и всю их жизнь. Вот Вы спросили о Мироне Устинове — такого нет. Есть Сергей Устинов 1956 года рождения, дважды судим, сейчас отбывает второй срок, получил четыре года. Спецпереселенцам в 1947 году разрешено было вернуться на родину, зона в поселке Шалтырь закрыта четыре года тому назад, проезда нет».

Все понятно, походили мы по магазинам, в которых было полно товаров, кое-что купили, в частности зажигалку для газа на электробатарейках, которая служит мне до сих пор. Спустилась я к реке Шалтырь, помылась в ее воде, мысленно просила воду передать нашему поселку, что я здесь, приехала, выполнила свое слово, набрала в мешочек песку, чтобы положить на могилу мамы и поехали мы обратно.

Поскольку в 1934 году мы возвращались не со станции Мариинск, а со станции Тяжин, то мы и поехали в этом направлении. Я хорошо помнила вокзал на станции Тяжин, ведь мы больше суток ожидали поезда, помнила платформу и то место вагона, куда мы сели без билета. Подъехали к вокзалу и я несказанно обрадовалась — все было без изменений. Вышла я из вокзала и пошла тем же путем, как тогда, в темный, зимний вечер декабря 1934 года. Дошла до платформы, повернула направо, закрыла глаза и пошла, вспоминая то расстояние, которое мы прошли тогда и остановилась. Валя издали наблюдает за мной. «Вот здесь мы садились тогда». «Вы ошиблись, здесь

останавливается мягкий вагон», - говорит Валя. «Так мы и попали в мягкий вагон!» И рассказала я ей как нам удалось все же уехать с этой станции, даже без билета.

Когда мы ехали от станции Тяжин до Мариин-ска, то Миша, вдруг, резко затормозил и, показывая рукой в сторону, сказал: «Вот кедр молоденький, вы хотели его увидеть». Побежали мы с Валей к нему, обняли, постояли. Сорвала я ветку и привезла домой.

Обратный путь в Ленинград был без особых приключений. По возвращении сразу пошла в свой Институт физиологии им. И.П. Павлова АН СССР, где я состояла на партийном учете и подала заявление о выходе из рядов КПСС. Доконала меня загубленная тайга.

В этом же 1990 году я была принята в Общество "Мемориал", предъявив документы, подтверждающие факт политической репрессии моих родителей. Поскольку мой отец отбывал срок на Соловках, то меня пригласили поехать туда на дни памяти, которые проходят ежегодно, начиная с 1989 года.

В 1991 году в первых числах июня в составе группы нашего города я поехала на Соловецкие острова. Это была удивительная поездка! Проделала путь отца в неволю, видела своими глазами те камни, мох, на которых ссыльные под открытым небом ждали баржу иногда неделями, чтобы плыть на острова, видела столбы с остатками ржавой колючей проволоки, которую мы разламывали на кусочки и брали на память. Мы-то плыли в комфортабельном катере и любовались необыкновенной красотой Белого моря. Нако-

нец, мы подходим к Соловкам и какая замечательной красоты панорама открылась перед нами - знаменитый Соловецкий монастырь, основанный на пустынных берегах в первой половине XV столетия монахами-переселенцами. Сейчас много можно прочитать о Соловках, о его оригинальной архитектуре крепостных стен, Успенского (1552-1557), Преображенского (1558-1566) соборов, о быте и жизни монахов, о ведущей роли монастыря в истории и культуре государства. Мне посчастливилось узнать о жизни монастыря по воспоминаниям Епископа Евдокима, опубликованных в 1905 году в журнале «Отдых христианина» под заглавием «Страничка из дневника паломника».

Я понимала, что не увижу того, что было, понимала, что должно мало остаться от прежнего, но что оказалось на самом деле - превосходит любое мрачное предположение. Уметь так разрушить, изгадить, уничтожить, могли только те, кто железным кулаком загонял нас в светлое будущее на протяжении 70 лет. Морально тяжело было в эти дни памяти, но очень интересно. Среди приехавших трое, бывшие заключенные, делились своими воспоминаниями. Если бы я не видела своими глазами этих людей, не слышала своими ушами их рассказы, то поверить невозможно. Приведу только один пример.

Выступает Николай Николаевич и рассказывает, за что он получил срок и попал на Соловки. Послушайте! «Я родился и жил в Москве. Мать -врач, отец - инженер. В 1930 году мне было пятнадцать лет, был голод, постоянно хотелось есть. Однажды мы, трое друзей мальчишек, стали мечтать о шапке-невидимке, благодаря которой можно незаметно войти в булочную, взять батон и пр. А я сказал, что пошел бы в Кремлевский буфет и набрал бы вкусных бутербродов на всех. И за это я получил срок. На суде мне объяснили, что раз у меня возникла мысль о Кремле, значит

я был участником заговора с целью убить Сталина». Ну, не могу я писать такой шизофренический бред!!! А это была правда нашей жизни.

Да, Дни памяти на Соловках - событие в моей жизни огромное, и я благодарна Судьбе, подарившей мне их. Привезла горсть земли с Солов-ков на могилу моего отца.

В 1993 году я снова побывала на Днях памяти, увидела небольшие изменения в лучшую сторону — шли службы в Надвратной церкви, появились первые монахи, послушники. Настоятелем монастыря был отец Иосиф. Ходила на литургию, исповедовалась, причастилась. Подала вечное поминание на отца, мать и свекровь. Мечтаю побывать еще раз, если позволит здоровье.

Часть V

Реабилитация

Реабилитация — это заключительный акт длинной истории, тянувшейся всю мою жизнь, связанной с политическими репрессиями над моими родителями.

Справку о реабилитации отца я получила довольно быстро после запроса в июне 1991 года, а на нас с мамой — только в 1996 году, хотя хлопоты начала в 1992 году. (Справки прилагаю, см. Документы №№ 7- 9).

Писала во все места и получала в ответ, что в списках репрессированных нас нет. Несколько раз писала в комендатуру поселка Центральный рудник, где был наш административный центр. Ответа вообще не получила. Писала в Прокуратуру Санкт-Петербурга, Вологды, Новосибирска, Омска, Кемерово, Устюжну - ну, нигде никаких следов о нашей ссылке не было.

В 1994 году вышел Указ Президента о реабилитации раскулаченных и бывших на спецпоселениях и Указ о денежной компенсации за изъятое имущество.

Трудно было мне начать хлопоты о компенсации. Воспитана была зарабатывать деньги, а не просить. Мои кузины (брат и сестра) до сих пор не решились.

У меня решение, вернее решимость пришла следующим образом. В «Аргументах и фактах» я случайно прочла заметку, где говорилось, что сумма компенсации составит примерно два миллиона рублей. Так эта цифра и отложилась в моей голове. Поскольку у меня не было твердого решения начинать хлопоты, то я к этой сумме отнеслась спокойно. Изредка всплывала мысль -а может попробовать, похлопотать, ведь это тру-

ды родителей, вроде бы это мой дочерний долг, имею ли я моральное право пренебречь появившейся возможностью. Иногда я думала, как должна правильно ими распорядиться. Надо разделить между наследниками, внуками и правнуками. Прикинула, получалось примерно по триста тысяч рублей каждой. И порой представила, как мои внучки побегут на эти деньги покупать косметику, одежки. Мне казалось кощунством таким образом распорядиться компенсацией за тяжкий труд моих родителей. Сомнения мои длились почти полтора года.

Однажды, идя к остановке автобуса, в зимний не морозный день и, думая на эту тему, я почему-то подняла глаза к небу, где за легкой прозрачной тучкой как будто тускло светило солнце и, вдруг, меня осенило - надо эти деньги отдать на восстановление храма. Мама была человеком верующим, и таким поступком я наилучшим образом почту память моих родителей. Мне стало необыкновенно легко и радостно. Теперь я знаю, во имя чего буду тратить силы и энергию.

Что касается какому именно храму отдам деньги, то сомнений на этот счет у меня не было. И вот почему. Как-то, возвращаясь из общества «Мемориал», которое расположено в доме № 8 на Измайловском проспекте, я обнаружила, что двери Свято-Троицкого храма (что там же на Измайловском) открыты, и в него входят люди. Решила и я заглянуть, что там делается внутри. На протяжении почти тридцати лет, добираясь до дачи, мы каждый раз проезжали мимо этого огромного здания, купол которого окрашен в голубой цвет. Зашла и ахнула! Какое разорение! При входе табличка, извещающая, что храм передан в ведение епархии, будет восстанавливаться на подаяния прихожан. Рядом стенд с фотографиями, показывающими, какой храм был раньше. И так защемило сердце при виде этого поруганного ве-

ликана. Вспомнила, где-то читала, что площадь его больше, чем в Исаакиевском соборе. А теперь он стоит израненный, беззащитный. Стало жалко храм, как живое существо. Сама удивляюсь, как этот храм вошел в мою душу. Прошла дальше — висят иконы, их немного, горят свечи, стоят кружки с надписью: «На восстановление храма». Сколько могла, с радостью опустила.

И после этогоя начала энергично хлопотать о компенсации.

Сразу же отослала письмо в Устюжну на имя Комиссии по восстановлению прав реабилитированных жертв политических репрессий. Секретарь комиссии, Кедрова Галина Николаевна, оказалась человеком чутким, интеллигентным, предельно честно относящимся к своим обязанностям, и потому иметь дело с ней было очень приятно. Комплекс, как его назвать - стеснения, боязни осуждения — начисто улетучился, и дело пошло своим ходом. Я четко выполняла все ее просьбы о присылке нужных документов, а те, которых у меня не было, она выхлопотала сама, например, справку о реабилитации по факту раскулачивания, чего я безуспешно добивалась несколько лет.

Сложность еще заключалась в том, что надо было сначала доказать факт утраты имущества, для чего необходимо было обратиться в суд, имея двух свидетелей. Какие могут быть свидетели через 65 лет, где я их возьму? Дело застопорилось. И вдруг получаю письмо от Галины Николаевны, где она сообщает, что нашла одного свидетеля-Ивана Федоровича Головина, жителя Обухове. Меня это так умилило, растрогало и заинтересовало! Оказывается, есть в деревне человек, который не боится встать на сторону семьи кулака. Поскольку второго свидетеля нет, то суд состояться не может. Опять заминка. Мне очень захотелось увидеть этого человека, поблагодарить его

за благородный порыв души. И вот я решаю поехать в деревню и встретиться с ним. В какое время лучше всего мне поехать? Лучше всего на Ильин день, 2 августа, престольный праздник в Обухове. Предлог для посещения родной деревни самый удобный. Решено - сделано. Жду августа. Наметила день отъезда. Накупила закусок, вина, водки, сладостей и в назначенный день отправилась в путь.

Наметила план действий. Во-первых, встречусь с И.Ф. Головиным и поблагодарю его за согласие быть свидетелем. Затем предложу отпраздновать Ильин день. Но чтобы люди не боялись и пришли на мое угощение, захвачу с собой справки о реабилитации отца, мамы и меня, покажу им.

Дело в том, что во все предыдущие приезды в Обухове, после ссылки я боялась общаться широко с жителями, чтобы не навредить им, чтобы их не обвинили в связи с кулаками. Первый раз я приехала в деревню в 1939 году. Мама мне посоветовала зайти только к тете Тане Пужининой. Я так и сделала. Приехала вечером, переночевала у нее, а утром уехала. Никого не видела, кроме своей подружки Нюши, но не разговаривала с ней. Вечером, когда домашний скот гнали с поля, тетя Таня сказала: «Вон твоя подружка встречает свою корову». Я выглянула в окно и увидела стройную, красивую босую девушку, стоящую на дороге с хворостиной. Дорога шла в гору, она стояла на возвышенности, и солнце освещало ее сзади. И казалась Нюша невесомой, прозрачной, необыкновенно легкой и изящной. Если бы тетя Таня сказала, - пойди к ней, - я бы бросилась к ней стремглав. А тетя Таня сказала, что Нюша в колхозе считается хорошей работницей, на доске почета висит ее фотография, в праздники ее в президиум сажают. Внутреннее чутье мне подсказало, что я не должна с ней общаться, потому что

могу испортить ее жизнь. Следующие приезды были в том же духе.

В 1956 году 20 августа исполнилась годовщина смерти мамы. Брат Алексей, который жил в Москве, и я приехали в Пестово, чтобы посетить могилку. Отец был еще жив. И вдруг Алексей предлагает съездить в Обухове, отец согласился. Через 26 лет он решился посетить то место, где родился, вырос, женился, родил шестерых детей, завел хозяйство, которое у него отобрали и из деревни выгнали. Мы с Алексеем видели, что он волнуется, но все же держался молодцом. От Пестово до Устюжны мы ехали на автобусе, а далее попросились на грузовик, шедший без груза, и шофер довез нас до деревни Шустове, которая находится на расстоянии одного километра от Обухова. Хорошей проселочной дорогой прошли мы это расстояние. В полной тишине. Отец иногда подкашливал, крякал, почти вслух произносил: «Так-так». Вечерело. Подходим к мирскому камню, около которого стоял наш дом и видим — пустое место, все заросло травой, растет только один какой-то дикий куст. Стоим, боимся отцу в глаза посмотреть, а он молчит, как будто даже не дышит. Тяжелые минуты... Выручил сосед Василий Васильевич Пужинин, который во время раскулачивания относился к нам сочувственно. Подходит степенно, хромая (у него одна нога в коленке не гнулась с войны 1914 года) и говорит: «Прибежал, понимаешь, малец, говорит, комиссия приехала, смотрят, где дет-сад был¹ . А это вот кто! Мое почтение Николай Александрович! А это Олеха никак, да и Тонюха. Пойдемте в дом, здесь нечего стоять, все уплыло, чисто поле осталось».   Слышим   сзади   нас   голос: «Раскулачивали, раскулачивали, а они опять в пальтах приехали». Отец не слышал этих слов, был занят разговором. Мы с Алексеем поверну-

лись: от нас отходила босая, плохо одетая женщина, не оглядываясь. Алексей сказал: «Это, кажется, Паланька». Я ее не знала. Приняли нас у Василия Васильевича хорошо. Рано утром мы уехали.

В 1960 году мы поехали в деревню с сестрой Марией. Я прочитала в «Литературной газете», что в Даниловском, в семи километрах от Обухова, восстановлена бывшая усадьба Батюшковых, открыт музей, посвященный А.И. Куприну. Мария в свое время ходила молиться в даниловскую церковь, где наш дядя служил священником. Но сначала, конечно, пошли в Обухове. Только вошли в деревню и встретили тетю Анну, мать моей подруги Нюши. Она очень обрадовалась встрече с нами и повела сразу к Нюше. После 30 лет разлуки я встретилась со своей подругой детства. Она была замужем, имела двоих детей.

Вечером, когда Нюша управилась с домашними делами, мы прошлись с ней по деревне. Больно было смотреть на дома с заколоченными окнами и того хуже - на пустое место вместо дома. В контакт с другими жителями мы не вступали, здоровались со встречными и шли дальше.

Нюша радушно пригласила меня приезжать, было видно, что она не боится дружбы со мной. Это меня окрылило, и я стала приезжать почаще. В 1994 году Нюши не стало, в доме живет ее дочь Тамара, которая также радушно и сердечно встречает меня. Таким образом, во время приездов в мою деревню круг общения у меня был очень ограничен.

А сейчас мне хотелось, чтобы меня признали все жители, хотелось открыто со всеми поговорить и почувствовать, что меня здесь принимают за свою. Хотя было уже время другое, и люди стали другими, но все же я испытывала некоторое внутреннее напряжение, и возникали в голове сомнения: а вдруг и промелькнет тень недру-

желюбия ко мне. Но встреча в 1995 году, а затем и празднование дня Ильи, превзошли все мои ожидания.

Опишу только начало встречи. Вначале я пошла в дом к Тамаре, оставила там свои вещи, спросила, где живет Иван Федорович Головин и пошла. Иван Федорович сидел около своего дома на лавочке, рядом стояло несколько женщин с подойниками. Ждали жену Ивана Федоровича, чтобы вместе идти в поле доить коров. Звали ее Шурой, тоже уже пенсионерка, как оказалось в дальнейшем, это женщина необыкновенной доброты, сердечности, нежности. Кажется, что она только и существует на этом свете, чтобы одаривать всех своим теплом и лаской.

Поздоровавшись со всеми, я представилась:

— Иван Федорович, я Головина Антонина Николаевна, дочь Николая Александровича, высланного в 1930 году. Приехала, чтобы поблагодарить Вас за согласие быть свидетелем. Мне об этом сообщили. Так как нет второго свидетеля, то суда не будет.

— Николаевна, да как же не согласиться, надоели мне эти лентяи, мучился с ними всю жизнь.

— Хочу показать Вам документы, подтверждающие, что мои родители и я реабилитированы полностью.

И прочитала подготовленные документы. Внутренне мне стало легче.

— А я приехала на Ильин день, ведь сегодня Престольный праздник в Обухове. Пива наварили, пирогов напекли?

— Что ты, уж сколько лет, как мы забыли об этом празднике.

— Тогда я приглашаю вас всех к себе на угощение. Иван Федорович, можно в Вашем доме?

Когда женщины вернулись после дойки - их ждал накрытый стол с угощением. Пришли все, кроме двух больных. А всех оказалось шесть че-

ловек. Вначале была некоторая натянутость, но потом вдруг все почувствовали свободу, простоту и радость общения. Дуся, самая молодая, 62 лет, изрекла: «Тоня, ты наша, своя, баба — что надо». Признали - екнуло у меня сердце.

Вот так я вернулась в лоно своей родной деревни, от которой, к сожалению, остался маленький осколочек. Я дала слово односельчанам (у нас-то говорят «оннодеревенным») ежегодно, пока позволяет здоровье, приезжать к ним на Ильин день 2 августа.

Вечером, при расставании одна из женщин, Мария (красавица видимо была, и сейчас поражают тонкие правильные, привлекательные черты лица) говорит: «А что ты не хочешь суда? Я пойду вторым свидетелем». Таким образом, суд состоялся, решение было в мою пользу.

В заключение один эпизод из моей поездки в свою деревню в 1995 году. Иван Федорович Головин, пенсионер, бывший тракторист, показывая мне свое хозяйство, сад, сказал: «Эх, Николаевна, не батьку твоего надо раскулачивать, а меня сейчас. Я имею - две коровы, 30 овец, поросята, куры, трактор свой».

— Так ведь мой отец еще сапоги шил, - робко замечаю я.

— И я шью. У нас в деревне все Головины -сапожники.

— Так он еще кожи выделывал, — продолжаю я «заступаться» за ум, честь и совесть эпохи.

— И я выделываю. Каждый неленивый мужик в деревне умеет выделывать, а как же?

Вот вам: глас народа - глас Божий.

Впереди меня ждала еще одна очень приятная новость. Надо сообщить, что упоминаемые выше Шура, Дуся и Мария — родные сестры, дочери Михаила Семеновича Головина. Когда я приехала в Обухове в 1996 году, то мы стали вспоминать бывших жителей деревни, их родственные отно-

шения и, вдруг, выясняется, что они мне троюродные сестры. В нашей деревне такое родство считается близким. Среди них я хотя и самая старшая, но в деревне не жила, а ссылалась на слова мамы. Закралось в душу небольшое сомнение, которое хотелось развеять. В Петербурге живет моя двоюродная сестра Антонина (та, которой я писала письма из Сибири), она старше нас, жила в деревне, уже будучи взрослой. Решила у нее навести справку. Да, Шура, Дуся и Мария и ей и мне троюродные сестры. Их отец Михаил Семенович Головин двоюродный брат моему отцу. Ура! Срочно пишу им письмо и сообщаю подтверждение нашего родства. В ответ получаю письма, которые начинаются со слов - «милая сестрица».

Восстановилась цепь родства, разорванная в далеком 1930 году.

Словом, начала я хлопоты в январе 1995 года, а в апреле 1996 года я получила компенсацию. Оказалось, что за разоренное хозяйство компенсация составляла сто минимальных зарплат. Согласно этому исчислению я получила шесть миллионов двести пятьдесят тысяч рублей. Как выразился мой зять — на эти деньги сейчас и сарая не построить. Это верно. Но ему никогда не понять, какие мотивы побуждали хлопотать. Жаль было родительских трудов, жаль было родителей, у которых среди бела дня пришли, взяли все (!) и из дома выгнали. И после этого 66 лет глухого молчания, страха - как бы не узнали, что над тобой было совершено такое неслыханное насилие, надругательство, издевательство. Ведь тебя же раздели и тебя же объявили вором, да еще и срок дали. Нет в человеческом лексиконе эпитетов, которые бы передали, отразили весь цинизм, жестокость, беспредельное издевательство: над телом, душой, нравственностью, мышлением, опытом и понятиями, сложившимися на протя-

жении столетий крестьянской жизни моих родителей. Ужас трагедии усиливался тем, что ломали души не только у так называемых кулаков, но заставляли быть исполнителями и участниками этого разбоя жителей деревни. Наш первый комсомолец и первый председатель колхоза Коля Кузин по роду своего положения был самой активной фигурой при этом грабеже. Поскольку это был акт нравственно несправедливым, то, видимо, делая зло, он все же страдал. Через много лет, а вернее в 1955 году (заметьте, после смерти Сталина) в очередную поездку в отпуск, он зашел к моим родителям и просил прощения у них. Вот его слова, почти дословные: «Дядя Николай, тетя Дуня, простите меня, время было такое, я был молодой, боялся, а мне ведь план назначили по раскулачиванию». Родители великодушно и искренне его простили, понимая не политическим чутьем, а христианской душой. Наверное это единственный случай покаяния коммуниста, тем более приятно об этом рассказать. Коля председателем был недолго, как взяли его в армию, так он больше в деревне и не жил, дослужился до майора. По совету отца после демобилизации поселился в Пестове, часто навещал родителей, учился у отца сапожному ремеслу, водил его в баню, после которой их ждал шумящий самовар, яичница и четвертинка. Похоронен Кузин на одном кладбище с моими родителями. Так закончили свою жизнь два крестьянина, два соседа, которых пытались сделать смертельными идеологическими врагами, но и это у них не получилось! А значит, будет Россия стоять и процветать!

Я осталась одна из многострадальной семьи и потому обязана была сделать все, что позволяет закон, чем, как мне казалось, я выражу огромную любовь и уважение к труду своих родителей, которые добывали себе пропитание на скудной Вологодской земле.

Эпизод с передачей денег храму был довольно волнующим.

Деньги, два миллиона, согласно своему обету, я отдала казначею во время службы. Он просил меня подойти к настоятелю храма, отцу Геннадию, представиться. По окончании литургии отец Геннадий вышел отслужить молебен за здравие. Я подошла к нему, объяснилась. И вдруг лицо его просияло, он взял мою руку и сказал: «Вас сам Бог прислал. У нас сейчас такое трудное положение. Благослови Вас Господь. А впрочем помолимся вместе».

После этих слов на сердце набежала теплая волна, а дыхание перехватило. Это была минута возвышенного чувства.

Во время молебна за здравие произносились добрые, проникновенные слова, перечислялись имена, в том числе и мое. Выходя из храма, я подумала, что и эта сторона жизни была отнята от нас. Через мою жизнь прошло несколько близких мне людей, истинно верующих. Это были изумительные люди, согревавшие всех вокруг себя. И я точно знаю, что если кто имеет истинную веру, он по-настоящему счастливый человек.

Остальными деньгами я распорядилась так: один миллион отдала внучатой племяннице, которая живет в Пестово, работает преподавателем математики и физики в средней школе. Она остается хранительницей могил моих родителей. Один миллион ~ младшей внучке на обустройство своего жилья. Два миллиона положила на книжку, на похороны.

И мелькнула горькая мысль: от рождения до смерти родители поддерживают меня.

А что же деревня Обухове о шестидесяти дворах с 317 жителями, основанная в 1522 году, та деревня, которая была шумная по праздникам, тру-

долюбивая по будням, со школой за околицей, с прудом в центре села и с церковью на его берегу, та деревня, где на семью в среднем приходилось четыре ребенка, где женщины владели великим искусством выращивания льна, пряли из него тончайшую нить, окрашивали и ткали ткань любого узора; где мужчины умели делать все, чтобы семья жила в тепле и сытости, где люди чтили Бога и жили по Его заветам. Такой деревни сейчас нет. Осталось девять домов, где живут самые стойкие, но с их уходом в мир иной исчезнут представители генетически чистокровных крестьян, на плечах которых тысячу лет стояла Россия и перенесла все исторические удары, беды и несчастья. Когда создавали колхоз, то первый председатель его страстно призывал жителей деревни: «Надо с корнем выдрать всех Головиных!» А жизнь показала, что Головины оказались самыми преданными и старательными колхозниками и только они и остались сейчас в деревне, как последние могикане.

Когда я работаю на своем садоводческом участке под Петербургом, то всеми своими фибрами души чувствую себя приговоренной быть крестьянкой, не передать, как радостно работать на земле и как хорошо мне, хотя ежедневная усталость валит с ног. Ничем не выдавить из себя крестьянские гены. И я горда тем, что я — крестьянская дочь, чем всю жизнь, вслух, не боясь, гордилась.

Свою родную деревню, где корни моих предков, где перерезана мне пуповина, посещала регулярно на протяжении 66 лет и ее постепенную, но неотвратимую гибель видела с болью в сердце и с мучительной жалостью. Перечисляю тех, кто жил в деревне Обухове до коллективизации, и тех, которые живут в ней сейчас.

Список жителей деревни Обухове на 1930 год.

1. Тимофеев Петр - 6 человек

2. Пужинин Михаил - 6 человек

3. Журавлев Михаил - 5 человек

4. Пужинин Василий - 4 человека

5. Мартыновна - 3 человека

6. Матвеев Андрей - 7 человек

7. Пужинин Иван - 4 человека

8. Краснов Василий - 6 человек

9. Бахарев - 3 человека

10. Головин Петр - 8 человек

11. Тиханов Василий - 6 человек

12. Нестеров Василий - 8 человек

13. Головин Федор - 5 человек

14. Кузин Илья - 5 человек

15. Потапов Федор - 7 человек

16. Афанасьев Иван - 5 человек

17. Богданов Кирилл Михайлович - 2 человека

18. Головин Иван Ал-ч - 5 человек

19. Головин Василий Вас. - 6 человек

20. Тиханов Григорий - 2 человека

21. Тиханов Иван - 6 человек

22. Потапова Екатерина - 4 человека

23. Васильев Илья - 5 человек

24. Нестеров Василий - 6 человек

25. Богданов Петр Мих. - 6 человек

26. Тимофеев Александр - 6 человек

27. Петров Илья -- 6 человек

28. Головин Василий Ефимович - 5 человек

29. Головин Василий Иванович - 5 человек

30. Шаров Андрей - 7 человек

31. Головина Варвара - 1 человек (бабушка)

32. Головин Александр Васильевич- 4 человека

33. Климов Алексей - 1 человек

34. Кузнецова Пелагея - 7 человек

35. Кузнецова Пелагея - 5 человек

36. Потапов Федор - 6 человек

37. Пахомов (Фекла) - 7 человек

38. Головина Александра - 3 человека

39. Головин Семен Михайлович - 5 человек

40. Алексеев Василий — 7 человек

41. Василий Тимофеевич? - 6 человек

42. Головина Любава Андреевна - 4 человека

43. Головин Александр Васильев.- 4 человека

44. Сергеевна — 5 человек

45. Головин Александр Иванович - 12 человек

46. Головин Иван Васильевич - 5 человек

47. Головин Петр Ефим. - 5 человек

48. Головин Иван (дед) - 5 человек

49. Головин Ефим Алексеевич - 8 человек

50. Головин (Кокушин) - 5 человек

51. Оленин Михаиле — 7 человек

52. Головин Мих. - 7 человек

53. Заудин - 8 человек

54. Петр Егорович - 1 человек

55. Журавлев Иван Матв. - 8 человек

56. Петрушины - 7 человек

57. Богданов Алексей Михайлович - 3 человека

58. Головин Николай Александр, (отец) - 8 человек

59. Головин Федор (прозвище «Дюжий») - 4 челов.

Всего: 316 человек.

Список семей, уехавших из деревни Обухове в 1930 году

1. Головин Василий Иванович, 5 человек

2. Головин Василий Васильевич, 6 человек

3. Головин Александр Васильевич, 4 человека

4. Головин Иван Васильевич, 5 человек

5. Богданов Петр Михайлович, 6 человек

6. Богданов Кирилл Михайлович, 2 человека

7. Богданов Алексей Михайлович, 3 человека

Список семей, высланных 4 мая 1931 года.

1. Головина Евдокия Потаповна, 4 человека

2. Шаров Андрей Яковлевич, 4 человека

3. Головин Василий Ефимович, 4 человека

4. Головин Семен Семенович, 5 человек.

Список жителей деревни Обухове на 1960 год.

1. Тимофеев Петр - 1 человек

2. Мельников Иван Вас. - 2 человека

3. Головин Владимир - 4 человека

4. Нестерова - 2 человека

5. Федорова Вера - 3 человека

6. Афонина Шура - 1 человек

7. Яков - 3 человека

8. Барынина - 1 человек

9. Головин Иван - 4 человека

10. Потапова - 4 человека

11. Васильева - 4 человека

12. Березкина - 2 человека

13. Шарова - 1 человек

14. Феня - 1 человек

15. Анна - 1 человек

16. Краснова Пелагея - 3 человека

17. Маркова Лиза - 4 человека

18. Александра - 1 человек

19. Наталья - 1 человек

20. Дуня - 1 человек

21. Синева - 1 человек

22. Краснов - 4 человека

23. Паршов -- 6 человек

24. Баранов - 4 человека

25. Головин Василий - 6 человек

26. Карасев - 3 человека

27. Настя - 1 человек

Всего : 68 человек

Список жителей деревни Обухове на 1995 год.

1. Головин Иван Федорович - 68 лет

2. Головина Александра Михайловна - 64 года

3. Головина Вера Федоровна - 68 лет

4. Яблонский Валентин Николаевич - 2 человека (приезжий)

5. Головина Зоя Ильинична - 71 год

6. Баринова Евдокия Михайловна (урожденная Головина) - 62 года

7. Большова Надежда Михайловна - 68 лет

8. Краснов Николай Алексеевич - 68 лет

9. Краснова Антонина Павловна - 68 лет

10. Маркова Елизавета Александровна - 75 лет

11. Краснов Василий — 50 лет

12. Краснова Александра — 48 лет

Всего: 13 человек.

Из представленных списков видно, что за тридцать лет колхозной жизни (1930-1960) количество семей уменьшилось более, чем вдвое, а жителей — почти в пять раз. И за следующие 35 лет (1960-1995) те же соотношения: семей стало меньше в два раза, а количество людей уменьшилось в пять раз.

Гибель деревни происходила неотвратимо, быстро, на глазах всего административного и партийного руководства и... никаких тревог по этому поводу. Как будто так и запланировано было.

Посмотрим на состав семей в 1960 году. Одна шестая часть (11 семей) - это одиночки, старики, доживавшие свой век. Больно читать список. Фамилии имеют не все, просто имя. Ведь паспортов у них не было, обходились одним именем. А в 1995 году и того хуже — только два человека трудоспособные — Красновы Василий и Александра, остальные пенсионеры.

Как живут люди сейчас? Поскольку кругом земли свободные, леса и покоса много, то все старики имеют свое хозяйство: корова или две, поросята, куры. И работают они не покладая рук! Приедешь к ним, а они не имеют свободного часа, чтобы сесть, поговорить. Неловко становится за свою праздность, видя как эти старики трудятся.

Надо отдать должное, что и в колхозе они трудились добросовестно. Есть такие гены у человека, которые не позволяют лениться, выполнять работу плохо. Это точно есть такие люди. И вот подтверждение их трудолюбия. Устюженский район и, конечно, деревня Обухове по своему географическому положению имеют северные льготы. А Головин И.Ф. вырастил такие яблони, что из Вологды приезжают корреспонденты, фотографируют его сад. Я видела это чудо и не верила своим глазам. Как могут столько яблок уместиться на дереве? Листьев не видно, одни яблоки - красные, ароматные. А ведь я помню, до колхозов у каждого хорошего хозяина был сад. Мой первый вопрос был: «Иван, а какая у тебя агротехника?»

«А каждую осень захерачу на пол-метра навоза вокруг каждой яблони, вот и вся агротехника».

Урожай огурцов они считают на ведра. Выращивают помидоры, перцы. А какой у Ивана мед! И тоже ведрами. И пчеловодом он оказался первоклассным. На таких Иванах и стояла Земля Русская. Все умеет и может русский мужик, только дайте ему землю и не мешайте.

А Иванов оторвали от земли и выгнали подальше. В нашей деревне ни один из раскулаченных не имел возможности вернуться снова к труду на земле. Думаю, это общая картина, так как цель раскулачивания как раз и заключалась в том, чтобы самых талантливых хлеборобов и трудолюбивых крестьян отлучить от земли. А было

их десять миллионов! Вот и начался в стране после раскулачивания голод. Хлеб сам не растет, его надо грамотно выращивать и пролить много, много пота.

Из книги В.Успенского «Тайный советник вождя» узнала интересный эпизод. Когда в верхних эшелонах власти решался вопрос о раскулачивании, то против этого выступил М.И. Калинин. Он предложил именно кулаков и крепких середняков оставить в деревне, а бедноту и нерадивых крестьян, которые не могут себя прокормить на земле, переселить в город, пусть работают дворниками, сторожами. Чтобы Калинин не мешал проводить намеченный курс, ему было предложено в порядке партийной дисциплины поехать полечиться на юг, где его довольно долгонько и продержали. Не усек Союзный староста, что главная идея раскулачивания заключалась в том, чтобы смертельно пожизненно напугать крестьянина, а напугав, можно будет с ним делать все, что хочешь. Например, заставить работать за галочки (палочки), полностью отбирать урожай, не выпускать из деревни, за горсть зерен, собранных после жатвы на колхозном поле отдавать под суд. Никакого сопротивления, несогласия у крестьян не должно быть. Полная свобода действий со своими кормильцами - вот желаемый результат проводимого мероприятия по раскулачиванию. Партия блестяще осуществила это следующим образом.

В каждую деревню спускался план, то есть процент семейств, подлежащих раскулачиванию и выселению. На общем собрании жителей деревни намечались кандидатуры и проводилось голосование. Поднятием рук при голосовании крестьяне оказывались повязанными. Попробуй теперь в чем-то возразить, высказать свое несогласие или мнение и сразу попадешь в разряд подкулачников, которых ждала такая же судьба, как только

что ограбленных и высланных кулаков. Подтверждением сказанному служит, например, заметка из ежедневной газеты «Вперед» Устюженского РК ВКП(б) и РИК от 7 июня 1931 года, № 62 (см. Документ № 3). Разжигание классовой ненависти, натравливание крестьян на так называемых кулаков и подкулачников шло постоянно, активно и упорно и опиралось на страх жестокого наказания.

Вот пример. Семья сестры моего отца была записана в середняки и оставлена в деревне. У нее было три дочери и с младшей из них, Антониной, мы были очень дружны, хотя между нами была большая разница в возрасте, двенадцать лет. Из Сибири я ей писала письма, и это было достаточным основанием, чтобы исключить всю семью из колхоза. Через какое-то время их снова принимали, потом снова исключали. Так повторялось раз семь или восемь. В очередное исключение они решили все уехать из деревни и разбежались кто-куда. О том, что из-за моих писем их исключали из колхоза, я узнала уже теперь, в 1992 году. На мой вопрос, почему она раньше мне об этом не говорила, ответила: «Ты же не виновата, ребенком была». Помолчала и добавила: «Да и говорить об этом не хочется», - махнула рукой и отвернулась. Столько обиды было в ее жесте и голосе!

Попали птички в клетку и бились в ней 70 лет. Кому удавалось, те вырывались всеми правдами и неправдами и уже никогда не возвращались обратно. В клеточных условиях процесс размножения резко падал и стали деревни умирать. Обратите внимание на список за 1995 год, только трое из тринадцати человек родились при колхозном строе и остались жить в деревне. А где остальные? Ответ ясен.

Сейчас деревни фактически нет. Оставшиеся девять домов разбросаны по бывшим трем ули-

цам. На месте бывших домов и огородов растет лес, кустарник, крапива. Церковь разрушена давно, еще в тридцатые годы, школы нет, пруд наполовину зарос...

Жизнь прожита большая, в смысле длинная. Оглядываясь назад, многое из нашей жизни вызывает чувство жалости, огорчения, возмущения, сожаления, горечи.

С другой стороны, на кровавом фоне трагедий человеческих судеб в советское время моя жизненная история — не самый худший вариант со своими положительными сторонами. Ведь пройдя ссылки (а отец и лагерь), мы все остались живы. Распавшаяся семья снова собралась под крышей вновь построенного отчего дома. После всех передряг материально мы жили как все, не хуже. И, наконец, с нами произошел совершенно исключительный случай - родители за свое разорение, страдания получили извинения и покаяние, хотя бы на уровне первого комсомольца и первого председателя колхоза нашей деревни.

С другой стороны, мы, дети раскулаченных, были меченные, что надо было всю жизнь тщательно скрывать или жить перед закрытыми дверями своей жизненной мечты и цели.

Выше я сравнивала жизнь колхозников с состоянием птиц, попавших в клетку. А ведь и весь советский народ жил не только за железным занавесом, но и в неведомой, но постоянно ощущаемой интеллектуальной изоляции. Особенно больно чувствовать сейчас себя обкраденным в смысле чтения. Сколько интересных книг было нам недоступно, как мало и односторонне мы были образованы. Если бы в молодости мы могли читать то, что сейчас появилось и в области художественной литературы, и философии, и истории, то мы же были бы другими людьми. И еще обиден тот факт, что на Западе о нас знали

больше, чем мы сами. Долгие годы мы целыми днями слышали идеологическую советскую трескотню, примитивную, однообразную, но нахрапистую, наступательную. Была единственная государственная доктрина, которой все должны были быть верны и жить согласно ее заповедям. Некоторые, слушая партийных руководителей, немного ухмылялись, одновременно оглядываясь, боясь, что кто-либо это заметит, а пуще всего боялись, чтобы не вскрылось его социальное происхождение, прошлое. И старались быть как все — это наиболее безопасная ниша. Когда у меня появилась дочь, то возникла ответственность за ее будущее. В связи с этим постоянная тревога по поводу того, как бы моя истинная биография, вдруг обнаружившись, не повредила бы ее жизни, потому инстинктивное стремление любыми способами оградить, защитить, уберечь. Опять выход один - быть как все. Даже на ее вопрос о противоречиях внутренней жизни страны, пыталась выкрутиться, убеждая казенными, дежурными доводами.

За каких скотов держал нас советский режим! Обидно. Грустно.

Очень хочется верить, что темное прошлое ушло навсегда и очень хочется надеяться, что наши дети, внуки и правнуки проживут свои жизни по-другому.

Пусть их жизненный путь будет светлым!

Судьба членов моей семьи

В документе о нашем освобождении значатся только двое детей — я и брат Толя. А где же брат Алексей? Он вернулся из Сибири через год. К моменту нашего освобождения Алеша работал в бригаде старателей по добыче золота, а по их неписаным законам нельзя бросать артель раньше определенного времени. Чем этот срок ограничивается, я точно не знаю, вспоминаю слова Алеши: «надо было закончить проходку»... Когда приехал Алеша, то нас стало четверо детей — Ваня, Леша, Толя и я. Где остальные?

1) Оказывается, сестра Мария (1910-1985) уехала на Северный Кавказ в город Моздок, так как в Пестове она не могла не только получить специальность, но и постоянной работы. Она закончила семь классов, что в то времея встречалось нечасто. Устраивалась на секретарские должности, но задерживалась на них недолго. Откуда-то узнавали, что она дочь кулака, и сразу выгоняли. Вышла она замуж за рабочего лесозавода, сменила фамилию, стала Богдановой. И это не помогло, при очередном снятии с работы получила такой нагоняй, что она маскируется, прикрывается мужем, скрывает свое истинное лицо врага народа и прочее. Испугалась Мария до смерти и поняла, что ей надо уезжать подальше. К тому же и семейная жизнь не заладилась: муж очень пил и бил ее. Сестра мужа, Анна Ивановна, жалея Марию, помогла ей уехать из Пестова. Отыскала какую-то бойкую бабенку, которая собиралась ехать в Моздок и уговорила ее взять с собою Марию. Отец согласился на это, ему очень хотелось, чтобы дочь получила хорошую специальность. Действительно, ее без труда приняли там на годичные курсы бухгалтеров, которые она успешно

окончила, получив в награду Сочинения В.И. Ленина в щести томах, которые до сих пор хранит ее внук Саша Лях.

В Пестово она вернулась только в 1939, родив чудо-дочь, красавицу Галю, отцом которой был Живитько Сергей. Семейная жизнь их не задалась: Сергей, приехав в Пестово зимой, испугался морозов, а Марию на Кавказе замучила малярия, врачи советовали жить ей на севере. Мария в Пестове вышла замуж на Анисимова Семена Павловича, родила сына Валерия. Работала до самой пенсии бухгалтером и считалась лучшим в Пестове, каждый руководитель пытался заполучить ее к себе. Последние годы работала в автотранспортной конторе, сотрудники которой до сих пор ее помнят и чтят ее светлую память.

2) Брат Коля (1912-1941) работал с отцом в плотницкой бригаде, строили скотный двор в деревне Мирово, что в семи километрах от Пестова.

В один из выходных дней на танцах в Пестово он познакомился с девицей и вступил с ней в связь. Состряпали дело об изнасиловании, устроили показательный суд, сын кулака совратил честную труженицу. А она всему Пестову была известна как девица весьма легкого поведения, и многие ребята пользовались ее расположением. Но поскольку Коля сын кулака, то и загремел на пять лет строить Беломорканал. Сейчас это звучит, как вымысел, но это правда той жизни. Да такое ли было! Позднее, когда мы вернулись из Сибири, я однажды натолкнулась на бумаги отца, видимо случайно оставил на швейной машине, в которых было заявление этой девицы, где она писала, что Головин угостил ее в буфете пивом и вином и они пошли гулять. И принуждения не было, все было при ее полном согласии. В ссылке Коля окончил курсы техников по бетону и, когда отбыл срок, то продолжал работать на

"великих стройках". Так, последнее место работы было Рыбинское водохранилище, где я одно лето была и видела эту стройку. Строили заключенные, условия труда были тяжелейшими, на первобытном уровне. Коля привел меня на стройплощадку потому, что я высказала желание быть тоже строителем. Он ужаснулся, долго меня отговаривал, а поскольку я стояла на своем, то и решил показать мне эту работу в натуре. Помню огромный котлован, в нем стоят мужчины по колено в грязи и лопатами бросают землю. На другой стороне края котлована стоит женщина и таким отборным матом кроет этих бедолаг, что мы с братом повернулись и быстро ушли. «Вот это была инженер, орденоносец. Ты хочешь такой работы?» Желание мое улетучилось быстро.

В 1940 году его призвали в Армию, а в августе 1941-го он погиб на Украинском фронте. Коля был самым умным и способным из всех ребят семьи, «золотая голова», как называл его отец и возлагал большие надежды. Не суждено.

3) Брат Алеша (1915-1974) по возвращении из ссылки не долго задержался в Пестове. Коля уговорил его поехать на Рыбинскую стройку, где Алеша тоже окончил курсы по бетону и впоследствии всю жизнь работал на "великих стройках". В армию его не взяли, так как у него было очень плохое зрение, врожденный дефект зрительного нерва. Никакие очки не улучшали зрение. Помню, он был на строительстве Цимлянского моря. А позднее работал на строительстве МГУ (Московский Государственный Университет), всем строителям обещали жилплощадь и прописку в Москве. Решил и Алеша заиметь постоянное место жительства. К тому времени он уже занимал должность начальника центральной лаборатории. В цемент был влюблен и гордился тем, что ни один куб бетона в здание Университета не по-

ложен без его подписи, - а подписывал только в том случае, если образцы были высшего качества, по-головински. Закончил двухгодичный университет. Тогда по указанию Н.С. Хрущева был организован такой университет, чтобы практики и специалисты могли получить диплом и формально приравнивались к имеющим высшее образование. Имел печатные работы и особенно гордился тем своим открытием, в котором была разработана методика кладки бетона в зимнее время. Патенты на его открытия хранятся у меня.

После окончания строительства Университета работал в Академстрое. Страдал гипертонией, перенес инфаркт и по состоянию здоровья в 57 лет получил инвалидность второй группы без права работы. Перед этим получил однокомнатную квартиру в Бирюлево. Жена его умерла, детей не было, жил один. Вел активный образ жизни, всем интересовался, ездил в гости к друзьям, родным. В 1974 году поехал встречать старый Новый год в Минск, к давнему другу молодости Калниной Нине Андреевне, там стало плохо с сердцем, поместили в больницу, но спасти не удалось. Он умер 14 января 1974 года.

Интересен такой эпизод. В Минск он поехал из Ленинграда, где в среде родных встречал новый год. 7 января, как известно, Рождество и племянница Галя (та чудо-девочка, а теперь кандидат медицинских наук) пригласила к себе в гости. Мы с мужем и Алешей пошли. Вдруг, Алеша говорит: «Да, друзья, пока мы все вместе. Имейте в виду — похоронить меня в Пестове». В ответ смех, шутки - дескать, а памятник какой? «Памятник - серый гранит, как мои глаза». Муж вынул свою записную книжку и записал: «Алексея похоронить в Пестове, памятник серый гранит, как его глаза», - дата 7 января 1974. «Головин, распишись, а то потом откажешься», - говорит муж. Под общий смех Алеша расписался,

через семь дней его не стало. Вот такие бывают невыдуманные случаи.

4) Брат Анатолий (1921-1941) был на два года старше меня и, как я себя помню, мы были постоянно вместе. С детства он был показательно-образцовым ребенком. Даже я, девочка на его фоне выглядела озорной и непоседой. У нас в семье был железный закон -- младший должен слушаться старшего. В силу этого закона я должна была быть у него все время в послушании, а он был такой праведный, такой сознательный, что жить по его правилам мне было тяжко. На этой почве у нас постоянно возникали стычки, мы ссорились, я искала защиты у мамы, но она всегда поддерживала старшего. Так он был моим воспитателем, пока не уехал учиться в институт, окончив десять классов.

Я отлично понимала, что мой брат — незаурядная личность, и особенно это ощущала по отношению ко мне учеников. Как только выяснялось, что я сестра Толи Головина, ко мне сразу менялось отношение - девочки начинали передо мною заискивать, а мальчики проявлять особое уважение. Да, Толя был чрезвычайно одаренным и способным, недаром, он сам для себя еще в шестом классе взял девиз: «Если быть, то быть первым». Учился он только на "пятерки". Когда в школе появилась сначала волейбольная, а потом и футбольная команды, то Толя, не щадя себя, тренировался, закалялся физически, отрабатывал прыжки, удары и добился признания лучшего игрока. Хорошо рисовал, легко и увлекательно писал сочинения, заметки в стенгазету. В седьмом классе начал писать в стенгазету продолжение жизни героя книги «Ташкент - город хлебный». Выпуск стенгазеты ожидала вся школа, хотелось узнать, что будет дальше с Мишкой. У стенгазеты стояли толпой, один читал - все слу-

шали. Очень рано стал интересоваться политикой. В 1939 году на XVIII съезде партии ВКП(б) с отчетным докладом выступил Сталин, заявив, что в нашей стране, в основном, социализм построен. Толя на уроке истории спросил учителя: «Если социализм построен, то почему нищие на улицах. Социализм и нищие — несовместимые вещи?» Не знаю, что ответил учитель, а вечером того же дня пришел воспитатель класса Толи и долго беседовал с родителями. Толя после этого случая стал "святее папы римского". Такой идейный, такой советский, политические доклады на школьных праздничных утренниках делал только Толя и так далее.

В комсомол был принят только в десятом классе - о причинах можно только догадываться. Словом, Толя был звездой в школе первой величины: отличник, общественник, спортсмен и везде первый, согласно своего девиза. Маме он однажды сказал, что будет вторым человеком после Ленина. Мама перепугалась и слезно просила жить потише: «Не забывай о Сибири».

Нередко учителя говорили: «С вашим Толей поговоришь - сам умнее станешь». Ежедневно, начиная с седьмого класса, после школы, не заходя домой, он шел в библиотеку и пока не прочитает все газеты, не уйдет.

В 1939 в нашей школе появились два новых ученика Гера Саллита и Гурий (не помню фамилии). Их отцы временно работали в Пестово, а дети посещали школу. (Уехали они потом также внезапно, как и появились). Толя сразу с ними очень сдружился, особенно с Герой, который часто бывал у нас дома. Вокруг них быстро организовался кружок любознательных ребят, и они стали организовывать литературные вечера, которые из стен школы перешли в Клубы лесозавода и железнодорожников. Я помню, как Гера, закинув голову, проникновенно декламировал:

«Гренада, Гренада, Гренада моя». Зал приходил в восторг! Для Пестова это было делом новым, необычным. Часто Гера и Толя вели у нас в доме длительные, тайные беседы, говорили шепотом и, когда я входила в соседнюю комнату, замолкали. Гера начинал со мной зряшный разговор, а Толя откровенно выгонял меня. Много времени они проводили в библиотеке. Как потом говорил мне брат Алексей, Гера Саллита убедил Толю нигде, никогда не писать о своем соцпроисхождении, о ссылке. «Имей выдуманную биографию и хорошо запомни ее». Видимо, Толя послушался его совета. По окончании десяти классов с аттестатом отличника поступил в Ленинградский Политехнический институт (факультет не помню). В институте Толя очень быстро был замечен как одаренный студент и после весенней сессии стал Сталинским стипендиатом - это 500 рублей. По тем временам деньги очень приличные, студент мог жить совершенно безбедно. (Для сравнения: я на первом курсе получала 130 рублей). Мы его ждали на летние каникулы, а вдруг получаем письмо, что его берут в армию или предложили перейти в Военно-медицинскую Академию, отчего он отказался. Попал в танковые войска, шесть месяцев учился на радиста. После сдачи экзаменов за исключительно высокие знания ему предоставили отпуск на десять дней, что тогда было крайне редким случаем. В форме танкиста, повзрослевший, серьезный (а мне казалось мрачный) приехал Толя в родительский дом. Мама не знала, чем его напоить, накормить, не могла насмотреться на своего любимца. А он уйдет с утра в библиотеку - и до вечера. А если дома остается, то сидит пишет и просит не мешать ему. И меня воспитывать перестал. Вот чудо! На мой вопрос: "чему учат в армии" резко ответил: «Людей убивать». Один только раз сходил к своей однокашнице Любе Ильиной. Перед отъездом позвал ме-

ня к себе и стал читать то, над чем работал все дни. Оказывается, он писал статью в «Комсомольскую правду» под заголовком «Правительство Де Голля». Закончил читать и спрашивает — ну как? А я мало что поняла, но поняла, что умно и здорово написано. Позднее он прислал вырезку из газеты, статья была напечатана на всю страницу. Это было в январе 1941 года. Летом грянула война. Толя был под Псковом, оттуда они дошли до Ленинграда. В начале сентября 1941 года прихожу я домой с завода, а мама встревоженная говорит: «Толя был. Вот здесь сидел, молока выпил. В форме. Такой взрослый...» И плачет, плачет. Успокоившись, рассказала следующее. По личному приказу Сталина были отобраны лучшие бойцы, и их везли для защиты Москвы. Поезд шел мимо нашей станции, где была остановка на 20 минут, дом наш был в пяти минутах ходьбы от вокзала, вот Толя и побывал дома. Прибежала сестра Мария, которая работала главным бухгалтером в ресторане вокзала, спрашивает: «Что ты хочешь, Толя, я все тебе достану» - «Ребята просили водки, а мне бы конфет». Мария быстро организовала ящик водки и ящик конфет. Уходя Толя сказал маме: «Мама, будешь плакать». А мама перекрестила его, благословила и всю войну верила, что ее молитва оградит его от гибели. Толя оказался прав. В ноябре 1941 года он погиб под Москвой. Похоронную на Толю не принесли домой, а секретарь военкомата, встретив меня, спросила: что делать. Она понимала, что потерю такого сына родителям не пережить. Я сказала, что приду за извещением сама и просила ее никому не говорить, что Толя погиб. До конца войны я хранила эту тайну, и мама жила надеждой, что где-нибудь он жив.

5) Брат Ваня (1907-1941), старший, особых лантов не имел. Как все деревенские парни, окончил четыре класса и работал на земле. Физически был здоровым, красивым парнем и завидным женихом, поскольку отец был крепким хозяином и уже был построен для Вани дом. Свадьба была не за горами, Дуня Шарова была его невестой. Но 1930 год смешал все карты. Дуня угодила в Сибирь, а Ваня вместе с бабушкой Варварой уехали из деревни, и он скрывался по дальним деревням, пока не вернулся из ссылки отец. В 1933 году Ваня приехал в Пестово к отцу, работал в его бригаде плотником, женился, имел двоих детей. В 1941 году погиб на Ленинградском фронте.

Соболев Иван Потапович

Родился в 1883 году, умер 9 мая 1945 года. Соболев Иван Потапович - родной брат моей мамы, Евдокии Потаповны, и для меня просто "дядя Ваня", любимый и близкий человек. Что я о нем знаю?

Начну с детства его, по рассказам мамы. Отец их, Потап Дмитриевич, крестьянин из деревни Соболеве, что в семи километрах от Устюжны, был казначеем в своей деревенской церкви. Его сын Иван отличался от всех детей тем, что не любил крестьянскую работу, а научившись читать, все время сидел за книгой. Когда надо было уезжать в поле работать (дети рано начинали помогать в крестьянских трудах), то Ваня, прихватив книжку и горбушку хлеба, тайком забирался на березу, высокую-высокую (я ее еще помню), что росла под окном их дома, и сидел там, читал. Родители, поискав его, покричав, уезжали в поле без него. Такое поведение сына очень беспокоило его отца, а моего дедушку Потапа. Обратился он за советом к попу, жалуясь на поведение сына. А

поп и говорит ему: «Не бей и не ругай его, не будет он на земле работать, учить его надо. Я похлопочу, чтобы его в гимназию взяли, на казенный счет». Пришлось попу взять грех на душу, сказать, что это его племянник (крестьян в гимназию не принимали). Так он попал в гимназию, по окончании которой работал сельским учителем в деревне Обухове, куда его сестра Евдокия Потаповна вышла замуж. Потом произошел какой-то инцидент, после которого дядю Ваню отстранили от учительства. Я слышала две версии этого дела. Первая версия: дядя Ваня, видимо, будучи либеральных взглядов не проявлял достаточно верноподданных чувств и, со слов жандарма, выстрелил в портрет царя. Со слов его дочери Лидии Ивановны уже в наше время, в 1985 году, в портрет он не стрелял, а показав на изображение царя, выразился неприлично, сказав: «Вот этот черт во всем виноват». Как бы там ни было, но из школы его удалили и на исправление послали служить в церкви. Надо сказать, что церковь его увлекла и впоследствии он был уже священником, кажется одно время в своей родной деревне Соболеве. Лично мне он говорил, что вера в Бога его была искренней: «Когда я служил литургию, то время летело для меня незаметно, я находился в таком состоянии, что у меня было ощущение общения с Богом». Видимо, перед рукоположением он женился на дочери священника Александре Польевтовне в деревне Николы Громова, от Устюжны в двадцати километрах, и получил приход отца своей жены. Такие браки, с которыми получали одновременно жену и приход - практиковались в то время.

Родилось у него три сына (Николай, Иван, Алексей) и две дочери (Нина и Лидия). В период репрессий на служителей культа пришлось им много пережить и пострадать. Дядя Ваня, чтобы избежать ареста, ушел из дома и долгое время

скрывался. Старшие дети тоже разбежались, а тетя Саша осталась с малыми детьми, ее не тронули, но из дома выгнали и все отобрали. Да, надо сказать, что дядя Ваня очень оригинально скрывался: он пошел на лесозаготовки под чужим именем. Тогда крестьян гоняли в лес, от чего они всячески старались избавиться, и потому не строго проверяли документы. В 1933 году он перебрался на станцию Пестово, где удалось ему устроиться сначала счетоводом, а потом бухгалтером в лесхоз. Помогла справка о добросовестной работе на лесозаготовках. После 1936 года семья вся собралась в Пестово, удалось купить полдома. Так он и работал бухгалтером до последних своих дней. Умер в день Победы 9 мая 1945 года от воспаления легких, которое началось у него после заготовки дров в лесу, где он простудился. Похоронен в Пестове, на кладбище в Покров-Мологе, у северной стены церкви. Перед смертью горячо молился.

В добавление хочу рассказать о его знакомстве с А.И. Куприным. Я училась в девятом классе, это было в 1939 году. К дяде Ване я любила приходить, говорить с ним было очень интересно. Вот что он рассказал тогда об А.И. Куприне.

«В одно лето, когда Александр Иванович приехал, я был очень занят и никак не мог выбрать время засвидетельствовать ему почтение. Подошел день моего рождения (или Именин — не помню), и как назло мне надо было куда-то отлучиться. Приезжаю поздно, усталый. Вижу на столе у меня записка: «Если Магомет не приходит к горе, то гора приходит к Магомету». Поздравление и подарок ~ хрустальный круглый поднос, графин и 24 изящные рюмки вокруг графина.

Эпизод второй: решил навестить Александра Ивановича. День жаркий, парк в густой зелени. Иду по парку и слышу его голос раздается из бе-

седки. Направляюсь к беседке, вижу Куприна, сидит ко мне спиной, только хотел его окликнуть, посмотрел в беседку, а на полу, на ковре лежит голая француженка. Он привез ее из Петербурга. Я засмущался, отошел за куст, спрятался, да потихоньку повернул к себе домой». И попросил у меня извинение за такой неприличный рассказ.

Еще рассказывал, как отмечали день рождения тети Саши (Александры Польетовны, его жены):

«Саша была молодая, красивая и большая певунья, любила веселиться. В этот раз собралось много народа и Саша была в ударе. Она водила хороводы и пела старые, народные песни, которых знала множество. Куприн сначала вроде бы и не слушал, потом заинтересовался да и сам встал в хоровод. И началось такое веселье! Праздник был на славу. Я потом где-то читал в его рассказах, как молодая попадья водила хороводы, так сразу понял, что он имел в виду».

Приложение

Документ 1

Архивный отдел Исполнительного комитета Вологодского областного Совета народных депутатов Филиал государственного архива Вологодской области в городе Череповце

Архивная копия 07.04.1992 № 23/1-20

Прокуратура Череповецкого района Вологодской области 162600, город Череповец Советский проспект, д.ЗО-б от 03.03.1992

СПРАВКА

Головин Николай Александрович дер. Обухове Кормовесовского сельсовета Устюженского района Ленинградской области. Лишен избирательных прав со всей семьи бывший кожевенник и эксплуататор чужого труда. Хозяйство индивидуально обложенное в 1930/1931 году и распродано, остатки части имущества передано в колхоз. Раскулачено, Головин Н.А. в 1930 году выслан ОГПУ. Семью же необходимо выселить из приделов района, как ликвидированное кулацкое хозяйство.

Председатель сельсовета (даты справки нет) Основание: фонд № Р-164 оп.1, д.11, л.З

Директор филиала

в городе Череповце Г.Н. Пахний

Главный хранитель фондов Н.Е. Андрюшанова

7-24-62

Документ 2

РСФСР

Архивный отдел

Исполнительного Комитета

Вологодского областного

Совета народных депутатов

Филиал Государственного архива

Вологодской области в городе Череповце

Архивная справка 17.04.1992 на № 23/1-20

Прокуратура Череповецкого района Вологодской области 162600, город Череповец Советский пр., 30 от 03.03.1992

В архивном фонде Устюженского райисполкома в протоколе № 6 совещания президиума Кормо-весовского сельсовета от 15 марта 1930 года значится:

Слушали о выполнении вкладов.

Постановили:

Головин Ник. Ал. (имя, отчество не полностью) д. Обухове на сумму вкладов 480 руб. оштрафован в 3-х кратном размере на сумму 1440 руб.

В том же протоколе значится:

Слушали протокол собрания Обуховского колхоза «Новый быт» и ликвидацию кулаков д. Обухове.

4. Головин Ник. А. (имя, отчество не полностью) Оставшееся имущество, скот, сельскохозяйственный инвентарь, не жиловая (так в документе) постройка конфисковать и передать в колхоз согласно постановления членов колхоза.

В архивном фонде Череповецкого окрисполкома в протоколе № 23 заседания специальной ко

миссии по пересмотру списков лишенных избирательных прав по Устюженскому району от 18 мая 1930 года значится:

Гражданка дер. Обухове Головина Евдокия Потаповна, рождения 1886 года, жена торговца кожевенника, находящегося на его иждивении, лишена в 1928 году.

Гражданку Головину оставить в списках лишенцев, как находящуюся на иждивении мужа торговца кожевенника и не занимающуюся самостоятельно общественно-полезным трудом. Основание: ст. 15 п. «п» инструкции ВЦИК от 1926 года. В архивном фонде Кормовесовского сельсовета Устюженского района в протоколе № 3 заседания группы бедноты при Кормовесовском сельсовете от 16.03.1931 года значится:

ввиду того, что у кулацких хозяйств имущество распродано по задолженности разных обложений и налогов и переданое колхозом остатки после торгов, просить президиум райисполкома о списании с них задолженности о безнадежности взыскания.

10. Головин Николай Александрович д. Обухове Согласно акта списать.

В том же фонде в протоколе собрания группы бедноты совместно с президиумом Кормовесовского сельсовета от 30 марта 1931 года значится:

исходя из важности ликвидации кулачества как класса президиум сельсовета совместно с беднотой постановляет выселить за пределы района из д. Обухове хозяйство Головина Николая Александровича.

В том же фонде в протоколе общего собрания членов колхоза «Новый быт» от 31 марта 1931 года значится:

общее собрание постановляет считать необходимым переселить из пределов сельсовета Устю-

женского района следующих кулаков-лишенцев и их семей 2 Головин Николай Александрович

В том же фонде в списке раскулаченного хозяйства, (точной даты списка нет, дело за 1931, 1932 годы) высылающего за пределы Устюжен-ского района д. Обухове Кормовесовского сельсовета, гражданина Головина Николая Александровича значится:

Головина Евдокия Потап. (отчество не полностью), мать 1886 года рождения, глава хозяйства;

Головина Мария Николаев, (отчество не полностью), дочь, замужем (запись зачеркнута);

Головин Николай Николаев, (отчество не полностью), сын, 1913 года рождения В Ленинграде;

Головин Алексей Николаев, (отчество не полностью), сын, 1915 года рождения больной;

Головин Анатолий Никол, (отчество не полностью), сын, 1919 года рождения;

Головин Борис Николаев, (отчество не полностью), сын, 1929 года рождения умер (запись зачеркнута);

Головина Антонида Ник. (отчество не полностью), дочь 1922;

Головин Николай Александ. (отчество не полностью), отец 1882 - выслан на три года.

В том же фонде в списке от 02 апреля 1931 года ликвидированных кулацких хозяйств, подлежащих на переселение из пределов Кормовесовского сельсовета, значится:

Головин Николай Александр, (отчество не полностью), членов семьи - 6 человек.

В архивном фонде Устюженского райисполкома в списке лишенных в избирательных правах (точной даты списка нет, дело за 1931, 1932 годы) по д. Обухове Кормовесовского сельсовета значится:

Головин Николай Александрович, кожевенник, эксплуататор. Сослан по суду в 1930 году

Головина Евдокия Потаповна на иждивении лишенца, выслана 4 мая 1931 года.

Дополнительно сообщаем, что другими сведениями о раскулачивании Головиной Евдокии По-таповны в 1931 году архив не располагает. Личного дела Головиной Евдокии Потаповны на хранении в архиве нет.

Основание: фонд № Р-15, оп.1, д. 155, л.46,47; фонд № Р-2, оп.1, д.91, л.116; фонд № р-164, оп.1, д.7, л.31;

д.7, л.41; д.7, л.50; д.11, л.4; д.11, л.1;фонд № р-15, оп.2, д.14,л.6б.

Директор филиала ГАВО

в городе Череповце Г.Н. Пахний

Главный хранитель фондов Н.Е. Андрюшанова

7-24-80

Документ 3

КОГДА ЖЕ ВЫСЕЛЯТ КУЗНЕЦОВУ?

В деревне Обухово на основе сплошной коллективизации кулачество ликвидировано. Имущество кулаков продано с торгов. Но ценную часть имущества кулакам удалось припрятать и скрыть у подкулачников.

25 мая при разделе имущества у Кузнецовой случайно обнаружили запрятанное в чулан имущество Головина. Сообщили в сельсовет Фирсо-ву. Сельсовет не принял мер. Фирсов явился на другой день. Тем временем Кузнецова успела уже сплавить кулацкое добро. Исчезла мануфактура. Вместо нее на дне сундука нашли старое рваное пальто, небольшие лоскуты ситца и еще кое-какое барахло. Кузнецова - ярая антиколхозница, она поддерживает связь с кулаками, переписывается с ними и на основе получаемых «директив» ведет бешеную агитацию. Колхозники не раз просили выселить «подкулачницу» из деревни Шустове. Когда же наконец заставят Кузнецову замолчать и прекратить вредительскую работу?

(Из газеты "Вперед", № 62 от 7 июня 1931 года)¹

Документ 5

НАЧАЛЬНИКУ НОВОСИБИРСКОГО О.Г.П.У.

Гр-на Ленинградской Области,

Устюженского района,

Кормовесовского с/совета,

дер. Обухове

ГОЛОВИНА Николая Александровича

ЗАЯВЛЕНИЕ

В 1930 году жена моя Евдокия ГОЛОВИНА с тремя малыми детьми: Анатолием, Александром и Антониной ГОЛОВИНЫМИ была выселена в Западно-Сибирский край, Томская жел. дор. ст. Тяжин, Центральный рудник Салтынь Новостройка. Я в это время отбывал трегодичную высылку в исправтрудлагере на Мурмане ст. Кемь.

Будучи освобожден по отбытии срока в феврале 1933 года с правом свободного жительства в СССР. Я с этого времени работаю в поселке Пес-тово Ленинградской области, Пестовского района при местном поселковом совете в качестве плотника на строительстве, имея при себе еще троих детей. Испытывая тяжелое положение при разлуке с женой и половиной семьи, ходатайствую перед Новороссийским О.Г.П.У. о возвращении моей жены с детьми ко мне по месту жительства моего, которую я беру на свое иждивение.

К сему и подписуюсь: Николай Головин

5 сентября 1934 года.

Подпись руки Головина удостоверяет секретарь /подпись/

21 сентября 1934 года.

Документ 6

С.С.С.Р.

У.Н.К.В.Д. по Зап.-Сиб. краю

Отдел Трудовых поселений

Мартайгинская участковая комендатура

4/XII 1934 года

№ у-36040

Центральный рудник

Мартайгинского района ЗСК

Видом на жительство служить не может

Справка

Выдана настоящая справка т/поселенцам Мар-тайгинской уч. Комендатуры О.Т.П.У.Н.К.В.Д. по З.С.Кр. 1. Головиной Евдокии Потаповне, рожд. 1886 году, инвалид III группы при ней сын Анатолий Николаевич -"- 1922 года рождения и дочь Антонина Николаевна 1923 года рожднения, высланным из деревни Обухове, Устюжинского района Лениниградской области, в том, что они с сего числа сняты с учета Комендатуры и передаются на иждивение гражданина Головина Николая Александровича и следуют к нему по месту его жительства в поселок Пестово того же района Ленинградской области, что удостоверяется.

Комендант /подпись / Паркин

Инспектор У.С.Ч. /подпись / Глинка

Документ 7

Прокуратура Союза ССР

Прокуратура Вологодской области

160600, город Вологда,

ул. Пушкинская,

17 07.06.1991

№ 13-23Д-91

СПРАВКА

В соответствии с Указом Президиума Верховного Совета СССР от 16 января 1989 года «О дополнительных мерах по восстановлению справедливости в отношении жертв репрессий, имевших место в период тридцатых-сороковых и начала пятидесятых годов» внесудебное решение Тройки ПП ОГПУ в Ленинградском военном округе от 10 октября 1930 года в отношении Головина Николая Александ ровича, 1882 года рождения, уроженца д. Обухове Устюженского района Вологодской области, работавшего до ареста - крестьянин-единоличник, отменено, дело прекращено и он реабилитирован.

Прокурор Вологодской области Л.В. Сермягин

Документ 8

Прокуратура РФ

Прокуратура Вологодской области

160600, гор. Вологда,

ул. Пушкинская, 17

15.09.94

№ 13-730-94

СПРАВКА

о признании пострадавшим от политических репрессии

Гражданка ЗНАМЕНСКАЯ АНТОНИНА НИКОЛАЕВНА

Год и место рождения 1923 год, деревня Обухово Устюженского района. Вологодской области. Согласно свидетельства о рождении П-МС №261869, выданного Устюженским раибюро ЗАГС 23.05.1966, свидетельства о браке П-ЮБ № 219279 ДС, выданного Куйбышевским раибюро ЗАГС Ленинграда 16.11.1965, являющаяся дочерью гражданина Головина Николая Александровича, 1882 года рождения, репрессированного 10.10.1930 Тройкой ППОГПУ в ЛенВО по статье 58-8 УК РСФСР к трем годам лишения свободы, реабилитированного 06.06.91 прокуратурой Вологодской области РСФСР на основании ч. 2 ст. 2/1 Закона РСФСР «О реабилитации жертв политических репрессии» от 18 октября 1991 года признается пострадавшим от политических репрессий.

И.о. прокурора области старший советник юстиции

А.В. Корнилаев

Документ 9

МВД Российской Федерации

Управление Внутренних дел

Вологодской области 160001,

город Вологда, ул. Мира, 30

СПРАВКА О РЕАБИЛИТАЦИИ

17 января 1996 года

город Вологда

Знаменская Антонина Николаевна

Год и место рождения 1923. деревня Обухово Устюженского района Вологодской области.

Место жительства до применения репрессии: деревня Обухово Устюженского района.

Согласно свидетельства о рождении П-МС № 261869.

свидетельство о браке П-ЮБ № 219270 ДС

Являющаяся Дочерью Головиной евдокии Потаповны 1888 года рождения.

Когда и каким органом репрессирован В 1931. ПО решению Устюженского РИКа. хозяйство раскулачено, Головина Е.П. выслана с семьей на спецпоселение в Кемеровскую область. Освобождена 04.12.1934 года.

В период массовых политических репрессий находилась вместе с матерью на спецпоселении в Кемеровской области Знаменская Антонина Николаевна.

Основание применения репрессии: по политическим мотивам в административном порядке Постановление ЦИК и СНК СССР от 01.02.1930 года.

На основании ст. Г и пункта «в» ст. 3 Закона Российской Федерации от 18 октября 1991 года «О реабилитации жертв политических репрессий» Знаменская Антонина Николаевна реабилитирована.

Начальник УВД Вологодской области

Н.В. Головкин

Документ 10

дело № 2-326

РЕШЕНИЕ

Именем Российской Федерации

18 октября 1995 года

Устюженский районный народный суд

Вологодской области

в составе председательствующего Коробовой Т.И.

при секретаре Бариновой Т.А.

рассмотрев в открытом судебном заседании гражданское дело по иску Знаменской Антонины Николаевны об установлении факта конфискации имущества,

УСТАНОВИЛ:

В суд обратилась Знаменская с заявлением об установлении факта конфискации имущества. В обосновании требований указано, что заявительница родилась в 1923 году в семье Головина Николая Александровича, 1882 года рождения и Головиной Евдокии Потаповны, 1888 года рождения. В 1930 семья проживала в деревне Обухове Устюженского района.

В 1930 году отец был репрессирован и сослан на Соловки, мать репрессирована 04.05.1931 года выслана с тремя детьми в Сибирь.

07.06.1991 года Головин Н.А. Прокуратурой Вологодской области реабилитирован.

14.01.1995 года Головина Е.П. УВД Вологодской области реабилитирована.

В связи с применением политических репрессий необоснованно было изъято имущество семьи: жилой дом, скотный двор, амбар, конюшня, сарай, баня, кожевня, рига, веялка и др. сельскохозяйственный инвентарь, корова, лошадь, овцы, мебель: шкаф платяной, горка, 3 никелированные кровати, постельное белье, одежда. Документаль-

ных сведений о конфискации имущества не сохранилось.

В судебном заседании заявительница Знаменская требования поддержала, просит установить факт конфискации имущества.

Суд, выслушав заявительницу, свидетелей, проверив материалы дела, считает заявление обоснованным и подлежащим удовлетворению.

Согласно ст. 247 ГПК РСФСР, «Положением о порядке возврата гражданам незаконного конфискованного, изъятого или вышедшего иным путем из владения в связи с политическими репрессиями имущества, возвращение его стоимости или выплаты денежной конфискации», утв. постановлением правительства 12.08.94 года при отсутствии документальных сведений, факт конфискации имущества может быть установлен в судебном порядке.

Из материалов дела следует, что согласно справке прокуратуры Вологодской области от 07.06.1991 года Головин Николай Александрович реабилитирован.

Согласно справке информцентра УВД Вологодской области от 26.09.1995 № р//3-36 принято решение о реабилитации Головиной Е.П. и членов ее семьи.

Согласно справке архива города Череповца хозяйство Головина раскулачено в 1930 году, он выслан ОГПУ. Семью же необходимо выселить из пределов района, как ликвидированное кулацкое хозяйство (справка от 03.03.1992) № 23/1-20.

Свидетели Головин И.Ф. и Серебрякова М.М. подтвердили, что в 1930 году хозяйство Головиных было раскулачено, в хозяйстве были 2 жилых дома (один в д.Обухово, другой в городе Устюжне), скотный двор, амбар, конюшня, сарай, баня, кожевня, рига, с/хозяйственный инвентарь, корова, лошадь, овин, домашняя обстановка.

Головин НА. 02.08.1930 был осужден тройкой ОГПУ к 3 годам лишения свободы, отбывал наказание в Соловецком исправительно-трудовом лагере, умер 04.04.1959 года.

Согласно свидетельства о рождении Знаменская является дочерью Головина Н.А. и Головиной Е.П.

Руководствуясь ст. ст. 191-197 ГПК РСФСР, суд

РЕШИЛ:

Установить факт конфискации имущества, принадлежащего Головину Николаю Александровичу и Головиной Евдокии Потаповны, находившегося в д. Обухове Устюженского района:

1) Двух жилых домов 2) Скотного двора 3) амбара 4) конюшня 5) сарая, 6) бани, 7) кожевни, 8) риги, 9) сельскохозяйственного инвентаря, 10) коровы, 11) лошади, 12) овец, 13) поросенка, 14) кур, 15) мебели, 16) одежды.

Решение может быть обжаловано в облсуд в течение 10 дней.

Нарсудья

Коробова

копия верна

Председатель Устюженского райнарсуда

Коробова Т.И.

Решение вступило в законную силу с 29 октября 1995 года

Председатель Устюженского райнарсуда

Коробова Т. И.