Предисловие

В печати приводятся страшные цифры потерь людского состава нашей страны в годы Великой Отечественной войны и в период сталинских репрессий. Так война унесла жизни более 26, а репрессии более 21 миллиона человек. Большую часть невинно погибших из 21 миллиона от тоталитарного режима составляют крестьяне, так называемые тогдашними властями кулаки, подкулачники, вредители и враги народа. Более состоятельные и многодетные крестьянские семьи, в которых вырастали работники и воины, с давних времен были главной опорой Российского государства. А в тридцатые годы XX столетия они подверглись самому сильному и страшному удару со стороны коммунистического режима.

Обреченных, безвинных людей деревни лишали политических прав, раскулачивали и ссылали в необжитые глухие места на так называемые спецпоселения под надзор НКВД. Это делалось будто бы для их перевоспитания, а на самом деле для применения дарового подневольного труда в хозяйственном строительстве. Раскулаченные крестьяне первыми еще в тридцатые годы Советской власти осваивали целину: земельную, лесную, торфяную и другие.

Наша семья дважды выселялась на освоение земли: сначала в Акмолинскую (Целиноградскую) область Казахстана, а затем в Вахшскую долину Таджикистана.

Для строек пятилеток требовалось много леса. Крестьянские семьи направлялись из разных областей страны на лесную целину в Архангельскую область, Коми АССР, в Сибирь. Много спецпоселков было в лесах Свердловской области. Немало раскулаченных из Курганской и Челябинской областей работали на торфоразработках и лесоповале в Березовском и Верхнепышминском районах. Их не расстреливали, а создавали такие условия, при которых те сами умирали.

Транспортировка, содержание на спецпоселениях были ужасными. Крестьянские семьи привозили в глухие места и выгружали. Они сами из местного материала: леса, дерна и глины, строили для себя жилье — бараки, которые тесно заселяли. Снабжение продуктами было либо плохим, либо совсем отсутствовало. Голод, антисанитария, непривычные природные условия приводили к гибели людей. Спасением для еще живых было бегство, иногда изменение своих имен и фамилий, чтобы избежать преследований.

Об этом рассказывается в этой книге.

Второй вал насилия на крестьян наступил в 1937 году.

Категорией репрессированных крестьян были теперь те, которых объявляли вредителями, врагами народа, судили и расстреливали. Коммунистическая пропаганда так убедила людей, что многие верили во враждебность крестьян и рабочих, помогали Наркомату внутренних дел творить расправу над темными и малограмотными людьми. Так в соседнем Режевском районе в 1937 году по доносу стукачей сразу арестовали, а затем расстреляли или осудили на десять лет одиннадцать колхозников.

В книге рассказывается о крестьянских семьях членов ассоциации жертв политических репрессий городов В-Пышма и Среднеуральск, подвергшихся наси-

лиям в Волгоградской, Челябинской, Курганской, Тюменской и Свердловской областях. Везде репрессии проходили по одинаковому, жесткому, бесчеловечному сценарию, определенному высшими властями.

Местные же деятели часто репрессии использовали для сведения счетов с неугодными. Так Марфа Петровна Кирсанова из нашего села рассказала об одном таком примере, эпизоде.

У нас с мужем была маленькая избенка, а во дворе всего одна лошадь. В колхоз вступили, и муж стал завхозом и кладовщиком. В 1932 году было голодно. Приходит в кладовку активист коллективизации и раскулачивания (фамилию не назвал);

— Дай мне мешок муки! — просит.

— Как я тебе дам? Без разрешения не имею права.

— Мне кушать нечего.

Дал ему муж мешок муки и сказал:

— Это своей муки я тебе дал.

У того кончилась мука. Снова он пришел в кладовку.

Муж ему отказал.

—Ну ты попомнишь меня. Будешь маяться у черта на куличках, — пригрозил активист.

Хотя их семья по имущественному положению не относилась к кулацкой, вскоре ее раскулачили и сослали в Коми АССР.

Невинные жертвы тоталитаризма гибли, терпели материальные лишения, моральные унижения и оскорбления. Живущим сейчас детям репрессированных родителей в молодости не раз приходилось слышать презрительное в свой адрес: «кулацкий сын», «дочь кулака-эксплуататора», «дети врага народа» и так далее. Перспектива их жизни была ограничена.

Павшие в боях в годы Отечественной войны увековечены в книгах, кинофильмах, картинах художников и памятниках. О жертвах репрессий только сейчас стали вспоминать и создавать атрибуты памяти. Чем больше и громче мы будем говорить о преступлениях сталинской диктатуры, тем меньше шансов будет ее повторения. В книге нет ничего выдуманного. Все описанные факты документированы.

Петр Зюзин.

Дядя Алешка

(История крестьянской семьи, истребленной большевиками)

Наша семья раскулачивалась дважды: в 1931 году нас сослали из  Поволжья в Акмолинскую область Казахстана, затем, в 1936 году, В погнали на освоение целины в Вахшскую долину Таджикистана. Но рассказать я хочу не о себе, а о другом человеке, чья жизнь была исковеркана большевиками.

До ссылки, когда мы жили еще в родном селе Нижней Добринке, что находится теперь в Волгоградской области, рядом с нашим домом стояла хата «дяди Алешки». Так мы, дети, называли Алексея Васильевича Зюзина, старшего брата моего отца. Его семью репрессировали в 1930 году, на год раньше нас. Ребенком я удивлялся: чем мог провиниться этот добрейший человек, любимец деревенской детворы? У него самого было трое взрослых детей, появились уже внук и внучка, но сердце его было открыто и для нас. Когда меня дома обижали, я уходил к дяде Алешке.

— Как дела, синие штаны, красная заплатка? — частенько шутил Алексей Васильевич.

Дело в том. что трое мальчиков в нашей семье носили холщовые домотканые штанишки, окрашенные в синий цвет. А вот дыры на коленках нам зашивали почему-то красной материей.

Самой старшей из детей в нашей семье была сестра Настя, родилась она в 1915 году. Затем с интервалом в два-три года появились: я — Петр, сестра Лиза, братья Саша, Володя, Витя. Наши имена дядя Алешка шутливо переиначил по-своему — Нака, Пека, Лика, Сака, Влака, Вика, и нам это очень нравилось. Когда он приходил к нам в гости, то самые маленькие из братьев тут же оказывались у него на руках, другие вешались к нему на шею и плечи, и все вместе мы начинали кружиться как карусель.

В 1930 году у этого добрейшего и честного человека по навету отобрали все имущество, а семью выслали на север, на лесоразработки в республику Коми.

С той поры до 1987 года я почти ничего не знал о судьбе дяди Алешки и его родных. Только через 57 лет случайно встретил его младшую дочь, некогда Маричку, как мы ее звали, а теперь — Марию Алексеевну. Она-то и поведала мне о трагической судьбе своих родных. Я не мог ее слушать без слез.

Раскулаченных со всего Рудненского района, ныне это Жирновский район Волгоградской области, построили в колонны и погнали под конвоем милиции и комсомольцев на станцию Ильмень.

— Отец, — рассказывала Мария Алексеевна, — шел и, словно не веря происходящему, возмущался и громко говорил: «За что нас, граждане? Что мы сделали плохого? Спасите нас, люди добрые!»

У него слезы текли по щекам, а рядом в голос плакали бабы, верещали дети. Картина жуткая.

Когда всех погрузили в «телячьи» вагоны, на станцию вдруг прибежал пес Шурган. Он искал своих хозяев несколько дней и все же нашел. Собачьей радости не было предела, но даже в его лае отъезжавшим чудился вопрос: куда, зачем, что случилось?

Привезли раскулаченных в лес, на реку Вычегду. Пришлось самим и строить бараки, и пилить лес. Зарплату не платили, а давали только по 200 граммов хлеба. Голод и антисанитария стали косить людей.

Первой в семье дяди умерла семилетняя внучка Тоня. У нее глисты пошли через рот и она, захлебываясь ими, погибала мучительной смертью. Жена Алексея Васильевича вскоре стала пухнуть от голода. Чтобы как-то спасти семью, она решила пойти за десятки километров в зырянское село Мыелдино, где можно было наняться к кому-нибудь на работу. Комендант поселка догнал ее, избил и вернул назад.

На самый крайний случай в семье берегли посеребренный самовар. Вскоре его пришлось продать в том же зырянском селе за коровью голову. С голодухи от вареных жирных мозгов у дяди открылся понос. Вскоре он умер. Его жена, Анастасия Васильевна, скончалась в возрасте 55 лет через девять дней после смерти мужа.

Слабел и сын дяди Алешки — Петр. «Красное колесо» не пощадило и его, а ведь он отслужил в Красной Армии, одним из первых когда-то вступил в колхоз. Он умер от голода вскоре после смерти родителей.

Жена Петра, Нюра, еще держалась на ногах. Похоронив мужа, взяв с собой старшего десятилетнего сына Федю, она бежала, оставив на волю судьбы своего трехлетнего Ваню. Поступок ужасный, но можем ли мы сегодня судить этих людей?

Спецпереселенцы, кто мог еще двигаться, спасались бегством. Вот и моя двоюродная сестра Мария, та, что эту историю мне потом рассказала, тоже пустилась в бега. Пешком шла до Котласа. Здесь купила билет до станции Медведицы, хотела добраться до родной деревни. Но в пути в вагон вошел энкавэдэшник и ссадил ее с поезда. В Кировской области на станции Луза таких беглянок набралось много. Оттуда их отправили на шпалозавод. Там хоть с голоду не помирали. Тут нашла наша Маричка и свою судьбу, такого же спецпереселенца с Украины Петра Ани-кия. Поженились. У них родилось двое детей. В 1942 году под Сталинградом Петр погиб. Только годы спустя в комендатуре, куда ее вызвали, сказали: «Получайте паспорт, гражданка»...

...Вот такой была наша первая советская целина. Так умирали работящие честные русские люди.

Выжили только трое

Из одиннадцати человек семьи выжили в результате репрессий только трое. Как-то, собравшись вместе, они восстановили страшную трагическую ее историю, убитую на две трети тоталитарным коммунистическим режимом.

Эта семья, главой которой был Штемпель Макар Титович, жила в благодатном Краснодарском крае, станице Ставровеличковской. Кроме родителей и бабушки Меланьи в семье было пять сыновей и три дочери. Отец радовался — пять подрастающих сыновей, пять богатырей! С ними гору можно своротить и еще больше поднять крестьянское хозяйство кубанского казака.

Но в Москве думали иначе. Там считали крепкие крестьянские хозяйства угрозой самим основам коммунистического режима. Отсюда в начале тридцатых годов уходящего века начались злоключения этой и многих других крестьянских семей страны.

В сентябре 1929 года власти признали хозяйство М. Т. Штемпеля кулацким и вскоре ликвидировали его, отобрав все имущество: скот, инвентарь и др. Семью выслали в село Киевка Ставропольского края. — "При выселении, — рассказывает младшая, 1927 года рождения, дочь Мария со слов старшего брата, — власти нам не дали что-либо взять. Отправили нас, как говорится, чуть ли не в чем мать родила. Они, видимо, считали, что мы и так проживем. Работы в Киевке не дали, заработков и снабжения не было. Питались кто чем мог. Ловили собак, кошек, крыс и поедали их. Здесь умерли сестры Клавдия, Агафия и 1930 года рождения братик Алексей. Бабушка Меланья с братом Петей 1918 года рождения, спасаясь от голодной смерти, бежала на родину, в станицу Старовеличковскую, но и здесь им не удалось выжить ив 1931 году погибли от голода."

25 июня 1931 года оставшихся в живых шестерых членов этой семьи выслали на Урал в район деревень Н-Ослянка, В-Ослянка и Муравейки Кушвинского района Свердловской области. Здесь спецпереселенцы срубили для жилья бараки. Глава семьи и старший сын 1912 года рождения Георгий работали на лесозаготовках. За тяжелый труд им выдавали мизерный паек, которого далеко не хватало для нормального питания. Голод и здесь одолевал людей. Одежда и обувь, привезенные сюда, приходили в негодность, а купить новую не было средств и негде. Голодали и мерзли. Мерзли и голодали.

Летом 1932 года родителей и оставшихся в живых трех братьев переселили дальше на север Урала, в Красновишерский район Пермской об-

ласти. Здесь также отец и брат Георгий валили и заготовляли лес для строек. Тяжелый труд, непривычный климат, болезни и голод делали свое черное дело. 9 ноября 1932 года умерла мать Наталья Прокофьевна 1891 рождения. Не долго пожил без супруги отец. Крепкого телосложения, прожив всего сорок лет, он скончался 7 февраля 1933 года. Мы, четверо детей, остались сиротами. Три брата на спецпоселении: Георгий, Павел 1920 года и Александр 1928 года рождения.

Во время Отечественной войны ушли на фронт Павел и Александр, который по молодости еще не подлежал призыву. Ушел сам и где-то погиб, не прислав ни одной весточки. Брат Георгий работал на шахте имени Ленина в городе Кизеле, был на броне. Здесь он проработал до пенсии, пройдя путь от простого рабочего-шахтера до горного инженера.

Чудом выжила их сестра Мария. Когда семью власти решили переселить в Красновишерский район, то дали заночевать в доме уже старых, бездетных супругов Коняевых. Понимая, что их увозят на гибель, что они не выживут, родители со слезами на глазах стали упрашивать хозяев Татьяну Ивановну и Василия Филипповича оставить временно четырехлетнюю малышку у них.

— Мы скоро заберем ее, — убеждали родители. — Мы ни в чем не виноваты, власти разберутся и отпустят нас.

"Коняевы в конце концов согласились и приютили меня, — рассказывает Мария Макаровна. — А родителям больше не суждено было видеть меня. Ни Коняевы, ни я не знали, что мои родители вскоре умерли. В 1937 году мы переехали на станцию Кын Пермской области. Здесь старики купили маленькую избушку с огородом. Завели корову.

Детство мое было сиротским, — рассказывает она, а у самой слезы заливают лицо. — Меня не обижали старики, но и не ласкали. Всем Коняевы рассказывали, что наша семья раскулачена и выселена на Урал. Ребятишки дразнили меня выселенкой. Кругом чужие люди, а про своих я ничего не знала. Я была очень унижена, стыдилась своим положением, боялась всего и всех. Но в школе училась.

Когда мне было 12 лет, умерла Татьяна Ивановна. Мы остались вдвоем с Василием Филипповичем. Пришлось мне быть хозяйкой в домишке: мыть, стирать убирать, белить стены и печь, готовить пищу. Коровушку теперь не держали. Зимой я училась, а летом нянчила чужих детей. Осенью до заморозков во время войны от школы работали в колхозах, убирая картофель и другие овощи. У меня не было хорошей одежды, а обувью служили лапти. Покупать было не на что. Дедушка плел лапти и немного на этом зарабатывал. Он сдавал их в сельпо для продажи, а получал за них двести грамм хлеба. Для меня он плел по размеру, красил их,

чтобы они лучше выглядели. Мне в них было мягко и тепло. Я была рада и такой обуви. Летом собирала в лесу ягоды, грибы, сушила, солила их. Было голодно, ели лебеду, пиканы. Не хватало не только хлеба, но и картошки.

Окончив семь классов в мае 1943 года, я поступила на работу в 7-ю дистанцию пути Свердловской железной дороги. Трудилась в электроцехе на строгальном и сверлильном станках. Мы работали на военном режиме. Нельзя было опоздать даже на 5 минут. Работали много. Если ночью не трудились на станках, то разгружали с поезда балласт на тот участок, где будет ремонтироваться железнодорожное полотно. До сих пор я не забыла эту тяжелую, непосильную работу: поднимали и носили шпалы, рельсы. По нескольку человек брались за один конец. Сейчас только поняла, как было трудно с нами, подростками, мастеру Рогачеву Ивану Григорьевичу, сколько было у него терпения с нами. Но он ни разу не сказал нам даже грубого слова. В его глазах было столько жалости и печали.

Трудно было на работе, но здесь чувствовала себя в коллективе. У меня были подруги. А дома одна оденешенька. Мы поддерживали друг друга. Вскоре Василий Филиппович умер. Я осталась одна, как пальчик среди чужих людей. Но брат Георгий меня разыскал, и я получила от него письмо. Конечно, я была очень рада, узнав, что у меня есть брат. Условия войны не давали возможности нам встретиться до 1946 года. Мне стало уже 19 лет. В этом году из армии стали возвращаться парни. Пережив сиротские и как и все тогда, военные трудности на работе и дома. 2 января 1947 года я вышла замуж за хорошего парня Ялунина Павла Михайловича. Его судьба тоже не была легкой. Когда ему был один годик, скоропостижно умер отец. Мать с тремя детьми на руках в тяжелые для страны время осталась одна со своими проблемами. После шести лет вдовства мать обрела хорошего мужа и отчима для детей. Черепанова Михаила Яковлевича. Но 23 октября 1937 года его арестова-

ли, обвинили в участии в не существовавшем повстанческом движении и расстреляли. На 12 километре Московского тракта покоится его прах, а имя увековечено на чугунной плите. Реабилитирован в 1956 году."

Сразу после женитьбы муж увез ее на поселок леспромхоза, в котором они прожили и проработали до пенсии. Избушка, в которой она прожила десять детских лет, на станции Кын, была покинута. С мужем Мария Макаровна воспитали хороших двух сыновей — Александра и Владимира, трех внуков и правнучку Машеньку. С Павлом прожила 52 года. Сейчас супруги живут в городе Среднеуральске. Работали, жили не хуже других людей, испытав ужасы жестокой системы. Но около них были добрые люди, которые помогли им в трудное время стать достойными гражданами России.

Чтобы выжить

Давно живет в Среднеуральске простая малограмотная, но добрая и работящая женщина, сейчас пенсионного возраста. Вместе с мужем Павлом Михайловичем Левановым она вырастила и воспитала хороших людей: двух сыновей и двух дочерей. Все они трудолюбивые, деловые, получили высшее образование, занимают хорошие посты, а Владимир работает даже коммерческим директором металлургического завода. Много у нее внуков и внучек, тоже лишенных дурных привычек и наклонностей.

Жить бы ей да радоваться. Но Анастасия Максимовна не может забыть мытарства, страхи, лишения, которые пришлось пережить в молодые годы ни за что, ни про что. Особенно это вспоминается в день репрессированных.

До 1930 года ее семья жила в Курганской области, деревне Спорная. Отец Гусев Максим Павлович управлял крестьянским хозяйством, сеял хлеб, выращивал скот и овощи. Трудились и стар и мал, обеспечивая себя продуктами, одеждой и обувью.

Но в связи с началом коллективизации эту крестьянскую семью, как и многие другие семьи, раскулачили, отобрав все имущество. Главу семьи арестовали и куда-то отправили, а его жену с четырьмя детьми выслали на север Свердловской области, в район реки и города Сосьва на спецпоселение.

Для разворачивающихся тогда многочисленных строек надо было много лесоматериалов. Собранных на спецпоселение раскулаченных крестьян принудительно заставили валить лес. Снабжение продуктами было очень плохим. Как тогда почти везде в России, начался голод и мор. Од-

ного за другим жителей спецпоселка хоронили. Дети нищенствовали, ходили за милостыней в близлежащие местные населенные пункты. Но и это очень мало помогало, так как жители сами питались впроголодь овощами.

В наспех сооруженных бараках сделаны были двухэтажные нары, полные клопов и других насекомых. Комнаты набили людьми, как селедкой. Грязь и антисанитария были везде.

Чтобы выжить, некоторые спецпоселенцы спасались бегством. Отца освободили, и он тайком, узнав о местонахождении семьи, ночью прибыл на спецпоселок. Максим Павлович увел всю семью, переправив ее через реку. Беглецы прибыли на вокзал города Надеждинск, ныне Серов. Но здесь в зале ожидания вокзала их нашла комендатура спецпоселка. Глава семьи сумел скрыться, а семью отправили обратно на выселку. В наказание мать посадили на трое суток в холодную каталажку.

Через некоторое время отец снова тайком приехал за семьей и на этот раз все же благополучно ее увез в город Верхняя Тура.

— Чтобы нас больше не преследовали, — рассказывает Анастасия Максимовна, — родители решили изменить фамилию и имена всех членов семьи. В документах, которые отец нелегально достал, мы стали Поповы и с другими именами. В общении между собой и людьми мы именовались вымышленными. Отца теперь величали не Гусев Максим Павлович, а Попов Павел Васильевич, а меня Надеждой Павловной.

Через некоторое время в Верхнюю Туру приехал житель нашей деревни. При встрече с отцом он говорит: — Здравствуй, Максим Павлович! Как поживаете? А отца здесь все называли Павлом Васильевичем. Чтобы избежать неприятностей мы спешно уехали в город Чистополь, расположенный в Татарии.

Здесь Анастасия Максимовна вышла замуж за Павла Леванова и зарегистрировалась как Надежда Павловна Попова. Родился сын Володя. В метрическом свидетельстве у его матери были записано не настоящее имя и отчество, а вымышленные. Глава семьи как-то заехал к своей сестре на поселок Широкая речка, что близь Свердловска. Кто-то доказал властям, что он кулак и скрывается под другой фамилией. Его арестовали, допросили, а потом приказали работать здесь столяром в мастерской. Сюда к нему затем переехала вся семья. Через некоторое время по решению правительства стали выдавать паспорта. Выдали их и всем членам этой семьи с настоящими именами и фамилиями.

— Переживала я, — говорит женщина. — Ой, как переживала. Ведь я обманула мужа, назвавшись совсем другим именем. Как он отнесется к этому? А у нас уже ребенок. Написала ему на фронт письмо, объяснила

все как было. Он отнесся спокойно. Понял в какой обстановке все это произошло. Павел Михайлович вернулся с фронта к жене и сыну с наградами. В 1946 году молодая семья переехала в Среднеуральск.

В 1953 году в Верхнепышминском суде судья Кочнев решал вопрос о материнстве старшего сына Левановых. Постановление судьи было таким: признать Леванову Анастасию Максимовну матерью Леванова Владимира Павловича.

Вот к каким мытарствам и диким случаям приводили репрессии ни в чем не виновных крестьян. Конечно, трудолюбивой и законопослушной семье Гусевых много и других негативных моментов пришлось пережить из-за того, что ее несправедливо сочли враждебной Советской власти. Так Анастасия Максимовна вспомнила со слезами на глазах, как ей однажды в отделении милиции на Широкой речке, сняв отпечатки пальцев, предложили в 24 часа с двумя маленькими детьми убраться из поселка все потому, что она была дочерью кулака.

Все это пережили, выстояли, не сломились.

Лишили отца и отчима

Крестьянская семья Заики Владимира Филипповича жила в селе Полтавка, Булаевского района. Североказахстанской области. У родителей было четверо детей. В 1930 году главу хозяйства арестовали и посадили в тюрьму, хозяйство ликвидировали, конфисковав все имущество, семью выселили из дома и отправили в село Александровку.

Отца его жена и дети больше не видели. Семье сообщили, что он в тюрьме умер. Но почему тогда его мертвое тело не отдали родственникам для погребения? Может быть его расстреляли, а семье, как и многим другим семьям, сказали, что он умер.

— В Александровне спецпереселенцам жить было голодно, — рассказывает дочь Улита. — Мы с мамой ходили по дворам и просили милостыню. За счет этого хоть и впроголодь, но жили, не умерли. Через некоторое время нам разрешили вернуться в свое

село, но наше имущество нам не вернули. Жить было негде. Одна женщина сжалилась, на время нас приютила в своей землянке. А когда землянка ей стала нужна, она нас выселила. Мать решилась выйти замуж за мужчину, у которого было пятеро детей. Так в семье нас малышей стало девять человек. Конечно, было очень и очень тяжело. Учиться нам нельзя, не было одежды и обуви. Меня отдали в чужую семью няньчить детей. Остальные дети ходили на поле, на котором уже скосили хлеб, собирать упавшие колоски. На кустарной мельнице мать размалывала собранное на полях зерно, варила похлебку, пекла с лебедой лепешки. Старшие ребята стали работать в колхозе. Я, с 1925 года рождения, подросла и тоже пошла на работу в поле.

Но тяжелые испытания этой семьи еще не кончились. В 1937 году к дому подъехал черный ворон, так называли черные фургоны, в которых увозили арестованных. Он увез и нашего отчима Тита Демиденко. Он так же, как Заика В. Ф., домой не вернулся. После войны пришли к семье документы о его реабилитации, он был оправдан и пострадал ни за что.

Улита Владимировна в 1942 году была мобилизована и отправлена на Урал. Так она попала в Среднеуральск на работу уборщицей в цех топливоподачи СУГРЭС. Работала хорошо, старательно, и ее перевели на должность мотористки. Здесь она трудилась двадцать три года и пять месяцев, заслужила медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941—1945 гг.» Много благодарностей и грамот. Несколько раз дочь кулака выбирали депутатом поселкового совета. В 1975 году Улита Владимировна оформила пенсию, но продолжала работать еще двадцать лет.

В Среднеуральске с мужем Петаевым Ф. М. вырастили троих детей, помогали поднимать семь внуков и четыре правнука.

Ее муж участвовал в Великой Отечественной войне, награжден орденами и медалями.

Судьба крестьянина Турусова

(рассказ Екатерины Дмитриевны Стахеевой)

Моему отцу Турусову Дмитрию Фроловичу, было 34 года, когда он вернулся с фронтов гражданской войны Шел 1921 год. Бывшему красноармейцу предложили поработать лесником. Так наша семья поселилась на лесном кордоне в нынешней Челябинской области. Но душа отца тянулась к земле. И в 1924 году, как только советская власть объявила о новой экономической политике, он, не раздумывая, бросил

работу лесничего и осел в деревне Мидияк Троицкого уезда Челябинской области.

За одно лето построили дом, коровник, конюшню, утепленный овчарник. Было у нашей семьи 30 гектаров пашни. Отец в тот же год приобрел необходимый инвентарь. Мы заготовили корма, засеяли и убрали свое поле, завели скотину. Настоящим помощником отцу был мой старший брат Михаил, ему исполнилось тогда 18 лет. В 1927 году брат Михаил женился, выстроил дом в другой деревне, это его впоследствии и спасло от выселения.

В 1929 году у нас уже было крупное хозяйство: 13 дойных коров, 8 рабочих лошадей, молодняк, пара лошадей для выезда орловской породы, 30 овцематок, свиньи, гуси, куры. Для сезонных работ мы обычно объединялись с другими семьями и по очереди управлялись у всех. Наемных работников у нас не было. Трудилась вся семья из семи человек. Помню, с 8 лет меня, девчонку, уже приучали боронить. Отец спрашивал строго. Зато в доме был достаток.

В тот год никто не знал, что пришла наша последняя крестьянская весна. Отец строго выполнял все агротехнические правила. Собрали хороший урожай, заготовили много сена, заскирдовали солому. Осенью рассчитались с государством по налогам. Казалось, теперь можно и отдохнуть.

Но нет. Осенью вызвали отца в район, предложили отдать зерно. Он отдал им наше зерно, что было оставлено для еды. Через месяц — снова вызывают: давай зерно. Он отказался и его посадили. Когда выпустили из тюрьмы, он вернулся домой, забрал коров и повел их в Троицк продавать. Купил зерно и сдал государству. Так его сажали и выпускали до тех пор, пока скотный двор не опустел. От этого отец стал пить.

А день 28 февраля 1930 года я запомнила на всю жизнь. Утром к дому подъехали двое саней, на них посадили нас, четверых детей. Самой младшей моей сестренке было 11 месяцев. Так мы отправились на высылку. Стоял ясный морозный день. На деревне была суматоха, организовывался колхоз. В общий баз сводили скот: мычали коровы, ржали лошади, плакали дети, голосили бабы, мужики бранно ругались. Мы выехали из ограды родного дома в сопровождении конвоиров, и нам с младшим братом, ему было 8 лет, почему-то захотелось петь. И мы запели:

«Под Частым разрывом

гремучих гранат

отряд коммунаров сражался.

Под натиском белых наемных солдат

в жестоку расправу попался»

Заканчивалась эта песня так:

«Не смейся над нами, коварный старик,

Нам выпала тяжкая доля.

На выстрелы ваши ответит наш клич

«Земля! И свободная воля!»

Всех «кулаков» Уральского региона собирали тогда в Шадринске. Оттуда везли в Тобольск. В этом городе для нас уже была приготовлена церковь, а в ней в 3 этажа нары. Там мы и жили до открытия навигации, терпели духоту, тесноту, недоедание. Среди ссыльных начался тиф. Там же, в Тобольске, еще не доехав до места ссылки, многих и похоронили.

Как только Иртыш освободился ото льда, нас погрузили на баржу, задраили люки и начались наши новые мучения. Путь на север по Оби был долгим, а в трюме было темно, сыро, смрадно, не хватало воздуха. Но никто не просил о пощаде. Взрослые были настолько подавлены, что все молчали.

В июне баржа с мучениками подошла к берегу у пустынного полуострова Питляр Шурышкорского района Тюменской области. Ни домов, ни построек здесь не было. Нас выгрузили и сказали: «Хотите жить — стройтесь». Продуктов не было. Привозили лишь ржаную муку, ни жиров, ни сахара мы не видали. На каждого работника давали по 16 кг муки, на иждивенца — 8 кг. На работу выходили все. Начиная с 13 лет. Люди стали умирать, особенно дети. В день умирало человек 5, а то и более.

Словно в насмешку, лес распорядились пилить на другой стороне притока реки. Там наши

женщины валили деревья, чистили, тащили их на себе до берега, перегружали в лодки, потом на телеги и наконец доставляли к месту строительства. В первую очередь рубили бани. В них и обогревались, и мылись. Но люди продолжали умирать.

Нас тогда словно выключили из жизни. Даже свидетельств о смерти никто не давал. Да и зачем? Начальство, видимо, не сомневалось, что и оставшиеся в живых все равно умрут. Вот поэтому в областных архивах о нас, выселенцах, нет никаких сведений.

И все же некоторые из нас выжили. Нашу семью, например, спасло то, что отец как специалист-плотник взялся ехать в Обдорск (Салехард) на лесопильный завод делать бочкотару для рыбы. В Обдорске был рыбокомбинат, и там нам стало полегче. Отец неплохо зарабатывал, и мы имели возможность приобретать продукты. Это нас и спасло. Что стало с остальными людьми на Питляре, я не знаю.

Но горе утраты не обошло и нас. Вскоре отец заболел. Врачи предписали ему выезд в более южные регионы страны, но в комендатуре уехать нам не позволили. 14 августа 1937 года его положили в больницу, а 4 сентября к нам пришли три человека в военной форме и устроили обыск. Когда узнали, что отец в больнице, пошли туда. В 12 часов ночи нашего отца, с опухшими ногами, они увели прямо с больничной койки. На пути им встретился только что окончивший институт молодой врач, вызванный медсестрой по этому случаю. Он не испугался и заставил их вернуть отца в больницу. А 11 сентября 1937 года папы не стало. Так, в 52 года оборвалась жизнь уральского крестьянина Дмитрия Турусова.

Как убивали крестьянскую Россию

В конце 1929 — начале 1930 года для российского крестьянства наступил роковой час «великого перелома» — стал осуществлять ся переход «от политики ограничения и вытеснения кулака к политике ликвидации кулачества как класса». 30 января 1930 года политбюро приняло постановление «О мероприятиях по ликвидации кулацких хозяйств в районах сплошной коллективизации». В тот же день это постановление спешно было передано по телеграфу для исполнения всем местным партийным организациям. Одновременно на полную мощь к ликвидации кулачества подключились органы ОГПУ, отдельные красноармейские части. Председатель ОГПУ Менжинский болел. Все руководство карательной операцией было возложено на его заместителя Н. Н. Ягоду.

А работа предстояла немалая. По расчетам молотовской комиссии, намечалось 60 тысяч глав крестьянских хозяйств заключить в концентрационные лагеря или расстрелять, а их семьи выслать в отдаленные районы страны. Кроме того, 150 тысяч крестьянских семей предполагалось подвергнуть ссылке, без уголовного наказания. Из них примерно 70 тысяч намечалось сослать в округа Северного края, 50 — в Сибирь, остальных — на Урал и Казахстан. Заранее были определены места ссылки — «необжитые или малообжитые местности для использования высылаемых или на сельскохозяйственных работах, или на промыслах (лес, рыба и пр.).

Все административно-организационное управление спецпоселками было возложено на ГУЛАГ ОГПУ. Предложения комиссии Андреева в июле 1931 года были закреплены постановлением Совнаркома СССР "Об устройстве спецпереселенцев". Тем самым на государственном уровне было завершено формирование системы концентрационных лагерей для ссыльных крестьянских семей, в которые только за годы "великого перелома" было отправлено около 12 миллионов крестьянских душ.

Лишь в 1947 году с оставшихся в живых 80 тысяч ссыльных крестьян были сняты основные ограничения в гражданских правах.

1930 г.

ПРОШЕНИЕ

переселенцев Северо-Двинского окр., Котлаского р-на,

от масс народа лаг. Макариха.

Мы вас просим разобрать наши дела, за какую беду нас здесь мучат и издеваются над нами? За то, что мы хлеба помногу засевали и государству пользу приносили, а теперь негодными стали.

Если мы негодны, то, пожалуйста, просим вас выслать нас за границы, чем здесь нам грозят голодом и каждый день револьвер к груди приставят и расстрелять грозят. Одну женщину закололи штыком и двух мужчин расстреляли, а тысячу шестьсот в землю зарыли за какие-нибудь полтора месяца.

Массы просят вас выслать комиссию посмотреть на нас и наше местожительство в чем мы живем? Хороший хозяин свой скот лучше помещает, а у нас снизу вода, сверху песок сыплется в глаза, мы все никогда не раздеваемся и не разуваемся, хлеба не хватает, дают 300 грамм, кипятку нет совсем, так что, если еще один месяц, то совсем мало останется.

Неужели от того, что мы хлеба помногу сеяли, Россия страдала? Мы думаем — нет, а наоборот. Просим вас разобрать наши дела и восстановить по местам. Убытку от нас не было, а в настоящее время чистый убы-

ток от нас и поступки с нами не гражданские, а чисто идиотские.

Мы были в плену в разных державах и то с нами того не было, как здесь и как на работах в настоящее время по воде в валенках.

Если мы враги вам, то лучше постреляйте нас, но не мучьте. Так просим Вас, освободите нас от этого ига и от барщины. Это не свободная Россия, а это настоящее рабство и издевательство над народом, над своими товарищами и хлеборобами и трудящимися.

Просим посмотреть нас и рассмотреть нашу бумажку и передайте куда следует. Постарайтесь об нас, мы несчастны, потеряны, нигде так не страдают ни в одной державе, только у нас в России.

Вы сами подумайте, что это такое? Все отобрали и выслали. И никто не побогател, только Россию в упадок привели.

Просим Центральный Исполнительный Комитет, чтобы вы проверили кулаков Макарихи, в каком состоянии находимся: бараки наши ломаются, живем в большой опасности, бараки все обвалены дерьмом, народ мрет, оттаскиваем по 30 гробов в день. Нет ничего: ни дров для бараков, ни кипятку, ни приварки, ни бани для чистоты, а только дают 300 грамм хлеба, да и все. По 250 человек в бараке, даже от одного духа народ начинает заболевать, особенно грудные дети и так мучаете безвинных людей.

Наш адрес: город Котлас, Северо-Двинского округа, лагерь переселенцев. Макариха, барак № 45.

И. В. КРЫЛЕНКО.

1930 г.

Всесоюзному старосте Михаилу Ивановичу Калинину

Германа Петра Леонидовича

дер. хутора Бабич-Ляда,

Бобруйского округа того же района,

Боровичного сельсовета.

ЗАЯВЛЕНИЕ

Настоящим прошу Вас о помиловании.

Я выслан с родины с больной женой Анной 40 л., детьми: Марией 8 лет, Петром 6 лет, Павлом 3 лет, Еленой 2 лет в Сибирскую тайгу на верную гибель меня и семьи за то, что в нынешнем году я платил индивидуальный налог, который был неправильно наложен.

Я имел 2 лошади, 2 коровы, 5 овец. Неужели советская власть может так бесчеловечно обращаться с тем, кто этого не заслужил?

Я сам и жена моя батраки, потому что работали все время за откуп купленной земли моим отцом. Этот выкуп за 15 дес. земли я отрабатывал. Был пастухом четыре года. Разве я виноват, что мой отец купил зем-

лю, а меня за это нужно выслать на верную смерть с семейством? Разве я виноват, что у нас в сельсовете 50 процентов выслано людей только по ябедам.

Нас пригнали в ссылку в Таборинский район, Ирбитского округа в Петровский поселок. Мы здесь погибаем с голоду, ребята мрут, хлеба и пищи нет. Работать на лесозаготовках я не могу, у меня рак желудка, поэтому должен с семейством погибнуть.

На меня наложили индивидуально нынче 185 руб. Эту сумму я выплатил, имущество мое и скарб все отняли, пусть бы на этом и кончилось, но зачем высылать? Какой я преступник? Пусть советская власть немедленно берет у меня детей, они пухнут с голоду, сам и жена погибнем только за то, что мы строили советскую власть.

Перегибы в раскулачивании так велики, что ссылать надо сначала работников нашего сельсовета и РИКа. Скорей дайте помощь или давайте работы, чтобы дети не издохли, дайте земли, чтобы я на ней работал или пусть нас устроят куда-нибудь в колонию.

Прошу Вас, т. Калинин, обратить внимание, что из 1500 семейств, которые высланы из Бобруйска, 50 процентов невинно страдающих. Пусть кулаки страдают, которые эксплуатировали наш труд, а у меня ничего нет, я хожу в лаптях.

Адрес ссылки: Ирбитский округ, Табаринский р-н, пос. Петровский, Оверенский сельсовет.

1930 г.

Во Всероссийский Центральный Исполнительный Комитет

Мы, жены присужденных переселенцев Борисоглебского, Камышин-ского и Усманского округов, привезены поездом под конвоем со своими семействами более четырех тысяч человек на станцию Харовскую Вологодского округа.

Мы, дети, нетрудоспособные-инвалиды, выселены из вагонов, размещены в лесу в бараках, сделанных зимой из слег простым крестьянским шалашом, покрыт раструской соломы с навалом земли два вершка длины и 24 аршина ширины понизу, размещены с вещами 180 человек.

Мужья наши, часть из них красноармейцы, без остановки угнаны на работу неизвестно куда.

В бараках от сырого леса, крытого землей, земляного пола, многолюдия получается невыносимая атмосфера, от чего начинают умирать дети. Плохо чувствуют себя взрослые. С наступлением осенних дождей бараки, построенные, как решето, крытые землей, должны потечь, мы с детьми и вещами должны погибнуть. Просим ВЦИК обратить внимание

на наше несправедливое переселение и не дать нам погибнуть в скотских помещениях, а сделайте проверку нашего раскулачивания и выселения нашей местной властью в такие бараки и кому следует отменить раскулачивание. Просим ответа. Станция Харовская, переселенцам.

Жены переселение

Борисоглебовского, Камышичского

и Усмановского округов.

          Память

Сквозь вечность зернышко пробьется,

Пройдет могильную плиту,

Раскинет веточки в цвету

И в чьем-то сердце отзовется.

Рыдают флейты, плачут ивы,

В слезах засохшие сады.

Испепеляются архивы,

Уничтожаются следы.

Увы, случается такое,

Когда безмолвствует народ,

Живой живому яму роет,

Живой в живого пулю шлет.

Не признавая идеалов

Чужой души, чужой мечты,

Свергали славу с пьедесталов,

Сжигали книги и мосты.

Исходит кровью твердь под нами,

Любой вершок, любая пядь,

И только память, только память

Не запретить, не расстрелять

Свет белый продолжает литься,

Всем существом моим храним,

И если есть кому молиться,

То лишь березам, только им.

Припомним имена казненных

В своей стране своим вождем,

К столбу позора пригвожденных,

Святыми ставшими потом.

Их миллионы, денно, нощно

Считая за год не перечесть.

В сырой земле кричат их мощи,

Взывая попранную честь.

И слышен с пустырей ГУЛАГа

Плач жертв, загубленных зазря.

Идут этапы тяжким шагом

Горит кровавая заря.

С уральских шахт, с делянок Коми

Доносится их скорбный стон.

Ах, не легко мне, не легко мне

Найти тот поминальный тон..

Я, репрессированный также,

Я с детства видел сущий ад,

Ведь там тела моих сограждан

В бараках штабелем лежат.

Исходит кровью твердь под нами,

Любой вершок, любая пядь.

И только память, только память

Не запретить, не расстрелять.

Николай Марчук,

член Удмуртской ассоциации жертв политрепрессий,

г. Ижевск.

Под фальшивым предлогом

Газета «58 статья» недавно сообщила уточненные данные о главных людских потерях в годы советской власти. Округленно эти цифры выглядят так: Великая Отечественная война унесла 26 миллионов жизней, а репрессии тоталитарного режима — 21 миллион. Эти цифры говорят сами за себя.

Все же, чем объяснялись репрессии? Под каким «убедительным» предлогом они проводились? Почему имели в массе тогдашнего народа много сторонников и усердных исполнителей? Одних уничтожали за то, что они были якобы «врагами народа», шпионами и диверсантами. Других — крестьян, так называемых кулаков, репрессировали потому, что будто бы они были противниками социализма, коллективизации, губили колхозный скот, урожай, эксплуатировали бедняков.

Наша семья была раскулачена и дважды насильственно под конвоем вывозилась на спецпоселения. Моя цепкая память сохранила много фактов, которые свидетельствуют: предлоги, которыми пытались оправдать невиданные масштабы истребления народа, были фальшивыми.

К «эксплуататорам» отнесли и нас. Помню, в 20-х годах наняли работника. Но с ним был заключен договор, который утвердил сельсовет. Семье помощник был необходим, чтобы иметь хозяйство, способное прокормить десять ее членов, в том числе шестерых детей мал мала меньше. Когда же мы, дети, немного подросли, то родители обходились без работника. В возрасте восьми лет я уже садился на лошадь и бороновал, прикатывал посевы, обмолачивал хлеб. В десять-одиннадцать водил лошадей в ночное пахал.

Три брата Бочковых, по уличному Толстовых, построили рядом дома. Не раз доводилось слышать разговор взрослых о том, что «они работают день и ночь». Все три хозяйства были раскулачены, а хозяева погибли в ссылке. Их земляки, не стронутые властью с места, говорили про Бочковых: «Не кулаки, а дураки, что так работали. Вот и добились раскулачки».

Враждебность «кулаков» советской власти тоже выдумана для оправдания репрессий. Мой отец Зюзин Федор Васильевич защищал эту власть почти на всех фронтах гражданской войны. Будучи еще маленьким, я оказался свидетелем следующего: прочитав принесенную почтальоном «Крестьянскую газету», отец с чувством воскликнул: «Идем к социализму!» Видимо, прочел, что объявлен курс на строительство социализма. Лучшим другом отца был Илья Тихонович Проскурин, которого из-за бедности называли Илюхой Голым. Дружил он и с рабочим мельницы, социал-демократом Малашкиным, которого почему-то называли Кандибобером.

Двоюродный брат отца Зюзин Иван Петрович, имевший маслобойню и лучший дом в нашей окраинной части Добринки, на свадьбе сына, слегка подогретый выпивкой, с пафосом декламировал

У нас фабрики, заводы,

Бабы юбки шьют по моде

Видимо, он имел в виду группу девушек, в число которых входила его дочь Антонина. Их называли «культурными» за то, что они одевались не по-деревенски, а по-модному, имели какоеникакое образование, в их речах были городские слова. Как видим, подлежащий как враг социализма искоренению, Иван Петрович был в восторге от индустриализации и изменений в культуре и быте сельчан.

Мой двоюродный брат, тезка, вернулся домой из Красной Армии, когда стали создаваться колхозы. Получив в армии политическую закалку, он агитировал крестьян идти в колхоз и сам со своим отцом вступил в него одним из первых. Тем не менее, семья была раскулачена, выслана в леса Республики Коми и почти вся погибла от голода и инфекций.

Я часто бываю в своем родном селе Н. Добринка Жирновского района Волгоградской области. Мне, грамотному человеку, историку по образованию, старички порассказали немало интересного, которое произошло в родном крае. Например о пребывании здесь Суворова, когда он преследовал Пугачева, о Столыпине, когда он был саратовским губернатором. Ехал он в экипаже и целовался с любовницей. А когда кучер повернулся, то он так ему кулаком врезал, что скулу вышиб.

Много другого из истории края я услышал от стариков. Но ни разу они не сообщили о враждебных действиях кулаков, о которых трубили большевики. Правда, от ребятишек 30-х годов можно было услышать сочиненные остряками стишки:

Пионер — шпана,

На троих одна штана.

Один носит, другой просит,

Третий в очередь стоит.

Переиначивали и классиков.

Кушай тюрю, Яша,

Молочка-то нет

Где ж коровка наша?

Увели в Совет

Но ведь на то и народное творчество.

В 1936 году из Поволжских и Западно-Сибирских областей собрали крестьян, оставшихся в живых от первых выселок, и сослали в Вахшскую долину Таджикистана для освоения целины под хлопок. Мы были в их числе. К Гришке Кожевникову, нашему односельчанину, приехал брат Митька. Вечером мы, парни, окружив его, с завистью слушали гордый рассказ о том, как он работал на Магнитострое, участвовал в возведении металлургического гиганта. Было видно, что каждый слушатель, эти сыновья раскулаченных, готовы ринуться на знаменитую в то время стройку.

Как-то мужчин и парней нашего поселка отправили в соседний рыть арыки. Однажды вечером, когда молодежь веселилась под гармонь, появился незнакомый человек и начал потихоньку говорить парням, что в 14 километрах протекает пограничная с Афганистаном река Пяндж, есть и проводник через границу. Но никто из спецпереселенцев, находящихся в ссылке, не пожелал покинуть, хоть и неласковую, родину и отправиться за рубеж.

Идеи социализма увлекли меня, и я хотел принять активное участие в его строительстве. Для этого, по моему мнению, надо получить образование, накопить знания, чтобы быть более полезным Родине. Именно за знаниями бежали мы летом 1937 года с Иваном Лемешкиным со спецпоселения. Проучившись два года в Свердловске на рабфаке, получив аттестат о среднем образовании, я горел желанием поступить на энергофак, чтобы воплощать в жизнь ленинскую формулу: «Коммунизм есть советская власть плюс электрификация всей страны».

Но со строительством коммунизма пришлось повременить. Комендатура нашего спецпоселка № 5 меня разыскала, а милиция арестовала. С этапа на этап, из тюрьмы в тюрьму, меня снова водворили в Вахшскую долину. Так закончилась моя попытка самому определить свою судьбу, причем в интересах Родины, социализма.

Все, что говорилось о раскулаченных крестьянах, это, как бы сказать, слова. А прибыв через два года на спецпоселок № 5, я увидел их дела. На месте бараков из камыша, шалашей и землянок построен добротный поселок из кирпича, высушенного на горячем солнце. Около домов благоухающая зелень. В колхозном саду выросли виноград, абрикосы, инжир. Недалеко возник приемный пункт, на котором высились в сентябре—октябре горы хлопка-сырца, выращенного трудолюбивыми спецпереселенцами. Парни мне хвастались, что они получили по десять рублей на трудодень.

Я стал хлопкоробом. И, конечно, увидел, как трудились люди. Социалистическое соревнование, которое коммунисты внедряли, здесь действовало вовсю. Особенно незабываемы сборщики хлопка, девушки и женщины. За долгий и жаркий день многие из них не присядут и на минуту, без еды и отдыха бегают по рядкам, молниеносно руками выхватывая из коробочек белые пушинки. Вечером по поселку разносилась весть о том, кто собрал больше всех.

Как видим, так называемые кулаки — трудолюбивые люди. И это ложь, что они жили чужим трудом. Ложь и то, что они были враждебны советской власти. Тоталитарный режим использовал их подневольный труд для освоения целины - земельной, лесной.

Их нечеловеческими усилиями созданы заводы и фабрики. Если верить вождям, которые уверяли, что-де «светлое здание социализма» у нас уже возведено, то его можно назвать домом, построенным на костях да на иллюзиях моих товарищей по несчастью.

Были ли «кулаки» богачами?

Общеизвестно, что большевики с самого начала своего властвования объявили войну богатым, эксплуататорам. К ним отнесли не только помещиков и капиталистов, но и часть крестьян, так называемых кулаков. Мощная пропагандистская машина называла их деревенской буржуазией, сельскими мироедами, куркулями и т. д. На карикатурах кулака изображали жирным, мордатым, с брюшком. В результате массированной пропаганды в сознании многих сложился миф о богатстве и эксплуататорской сущности этих пахарей и сеятелей, в 30-е годы он помог властям подвергнуть жесточайшим репрессиям ни в чем не повинных крестьян, раскулачить их и выселить из родных мест в леса и полупустыни. Мол, жили за счет эксплуатации односельчан припеваючи, катались как сыр в масле. Теперь пусть поживут своим трудом в спецпоселках. И многие люди эти репрессии поддержали.

Действительно ли кулаки обладали большими богатствами? Я многое помню из своего детства, из быта семьи, которая была объявлена кулацкой.

Лозунг тех времен; мир хижинам, война дворцам! Получается, что наш деревянный дом приравняли к дворцам. Был он одноэтажный, крытый железом, покрашенным красной краской. Кухня и горница общей площадью не более 48-50 квадратных метров, холодные сени и чулан. Проживали здесь 10 человек: бабушка, дедушка, отец, мать и шестеро нас, детей. Зимой на кухне обитали телята и ягнята. Стояла здесь русская печь с лежанкой. В горнице часть площади занимала еще одна печь, голландка. Таким образом, включая площадь кухни, на человека у нас приходилось чуть больше четырех квадратных метров.

Горницу «украшали» два больших деревянных сундука и две кровати для стариков и родителей, шкаф под стеклом, в котором хранилась посуда, используемая в праздничные дни: стеклянные стаканы, сахарница, тарелки. Стояли также два или три стула, изготовленные деревенским мастером.

До восьми лет я спал с бабушкой и дедушкой, который ворчал, что я «возючий», не даю спокойно спать. Малыш почивал в зыбке около кровати родителей. Остальные дети ночевали на полу, застеленном кошмой. или на печке.

Кровать, стол, скамейки, табуретки на кухне были деревянные, топорные. Вот и вся домашняя обстановка, в которой я жил до 1931 года. Можно ли ее назвать комфортной, богатой? Вряд ли.

Как мы питались? Когда я поборол Костю Шенфельда, старше меня на год, он сказал в оправдание:

— Ты ешь вареники, а я нет!

Действительно, по церковным праздникам у нас стряпали. Были и вареники, и оладьи со сметаной, и лепешник, которые я и сейчас бы поел за милую душу. В будние же дни основными и постоянными блюдами были щи, каша пшенная — на молоке или с тыквой, пареная тыква, галушки, затируха, картовник — так называли пюре из картофеля. Бабушка и мама старались как могли. Но больше яств я не могу припомнить.

Правда, изредка бывали чаи. На них иногда приглашали детей. Дед Василий щипчиками наколет крохотные кусочки сахара и раздает нам, рассевшимся за большим столом.

Хотя у нас было три дойные коровы, но они давали не более двух третей ведра молока. Часть его приходилось скармливать телятам, ягнятам и поросятам. Сливочное масло делали свое, но мы его не ели. Бабушка говорила:

— Это отцу. У него слабое здоровье.

Ему, дедушке и бабушке изредка перепадал пчелиный мед. Осенью резали баранов, свиней. Мясо клали в щи понемногу, чтобы хватило на долгую зиму. Свиное сало солили и берегли для полевых работ.

Ничего изысканного, барского на столе не водилось. «Щи да каша — пища наша», — приговаривали старшие.

Сейчас я могу определить — наше хозяйство было в основном натуральным. Все что производилось в нем, шло на потребление семьи. Действовал принцип «Как потопаешь — так и полопаешь» (это я часто слышал от бабушки). Покупали немногое: соль, сахар, спички, керосин для освещения, ситец, махорку для отца.

Откуда же брались деньги? Я не был ни свидетелем, ни участником торговли. Сейчас могу предположить: ежегодно продавали лошадь и одну или две головы крупного рогатого скота. Так, помню, исчезла со двора серая кобыла, а на другой год — серый в яблоках мерин.

Закончив полевые работы, появлялись «отходники» из разных мест России, желающие заработать. Костромские валяльщики, мастера из села Перещепного, которые шили полушубки и шубы. Немец Яков Шенфельд, отец моего товарища Кости, чинил и мастерил обувь. Плату они получали в основном натурой: хлебом, скотом и т. д.

Первые черные фабричные ботинки со скрипом я надел, когда мне

было одиннадцать или двенадцать лет. Во время примерки меня окружили братишки и сестренки, которые с завистью смотрели на счастливца.

Зимой мать на ручном станке ткала холст, из которого шили нам штаны, окрасив их в синий цвет. Бабушка вязала носки, чулки и варежки.

Деньги в семье строго учитывались. Не помню случая, чтобы нам, детям, давали деньги. Они появлялись у нас на Рождество, Пасху, когда мы ходили по дворам и славили. Кто-то особенно щедрый давал «семишник» — так называли две копейки.

Никогда не забыть, как мой одноклассник Алеша Мартемьянов звал меня в народный дом, куда привезли новый фильм. Впервые я захотел посмотреть это чудо искусства. Но надо заплатить пять копеек. Долго канючил, плакал, но так и не выревел этот пятак.

В семье не было ни золотишка, ни «кубышки». Об этом говорят следующие факты. После раскулачивания дед кочевал по родственникам и умер от дистрофии в голодный год. Родителям только и хватило денег, чтобы в Акмолинске (ныне Акмола) купить билеты на поезд и бежать со спецпоселения, куда их сослали.

В родной деревне мать, чтобы выжить, ежедневно обходила родственников, выпрашивая у них по пригоршне муки, крупы, овощей. Нам она отрезала по 50-70 граммов хлеба и наливала в чашку по черпаку супа. Зимой наш хлеб был рыжим, так как пекли его с так называемой «дранкой» — шелухой от проса. Весной — зеленым от лебеды. Отец жил на Урале и первоначально помочь не мог.

Чуть-чуть лучше или хуже нас жили другие раскулаченные в нашем селе. Сельские остряки шутили: «Богатые вшами рогатыми». Это была грустная реальность.

Прочитав, иной скажет: «Зачем все это вспоминать, ворошить дела давно минувших дней?» За десятки лет в душе накопилась горечь. Теперь она требует выговориться, освободиться от нее. Да и пора. похоронить миф о сытой жизни «деревенских богатеев».

Продолжатель фамилии

У Федора Васильевича и Марии Федоровны Зюзиных первым ребенком была девочка Настя, родившаяся в 1915 году. 14 октября 1917 года на свет появился я. Рассказывают, что дед Василий был несказанно рад: «Род Зюзиных продолжается!»

Дед любил меня нянчить. Однажды — мне много раз об этом рассказывали, когда я подрос — он лег на кровать, а меня поднял над собой. Тут я ему и навалил на бороду.

У матери было много забот по хозяйству. Женские полевые и уборочные работы были так же на ней. Для ухода и присмотра за сыном взяли няньку — сироту Маню. Ее отец погиб в годы первой мировой войны, двух девочек воспитывала одна мать.

Я тебя очень любила, — не раз говорила при жизни мне бывшая нянька. — Первое слово, которое ты произнес, было «Маня». Моя двоюродная тетка по отцу Марфа, 1881 года рождения, вспомнила своего отца Петра — родного брата моего деда Василия:

Пришел он как-то и говорит: «Ну и мальчишка у Федора: пляшет. Хороший продолжатель фамилии».

А я помню, как меня показывали гостям, заставляли плясать да еще вприсядку.

Чувствовал я любовь и заботу матери. Во время дойки коров она подзывала меня и давала кружечку молока. «Парное молоко, — говорила она, — пользительное».

Бабушка и дедушка клали меня на ночь на свою деревянную кровать, наверное, лет до восьми: почти все мои сестренки и братишки ночью мочились, а я нет.

Бабушка Ефросинья Васильевна доверяла и поручала мне летом собирать снесенные курами яйца. А я был лазучим: проверял все хлевы, чердаки, сеновалы, где они могли быть.

Однажды не оказалось в доме взрослых. Сестра Настя открыла материн красный сундук, взяла себе двадцать копеек и мне дала такую же монету.

— Не говори, а то попадет нам, — наставляла она меня. Монету я взял, а когда пришли взрослые, все им выложил и монетку отдал. Пришлось и сестре сделать то же самое.

Школьник

Восьмилетнего меня мать отвела и записала в школу, которая находилась в центре села. Просидев один урок, я рванул домой в Куток на окраине деревни: не шел, а летел от радости как на крыльях. Так легко и быстро я двигался в жизни только еще два раза.

Мать только вошла в дом, и я вслед за ней.

— Ты чего так быстро прибежал?

— Прозвенел звонок, все пошли из класса, и я ушел, —ответил.

Первой учительницей была Анна Ивановна — черноволосая, черноглазая женщина средних лет. Ее лицо и сейчас видится мне бледно-серым. Говорили, что она болеет чахоткой, то есть туберкулезом. Она была доброй, простой, но недостаточно строгой. При ней во втором классе произошел такой случай. Ученики были не одинакового возраста. Некоторые на два-три года опережали своих одноклассников. Рослой, холеной, недеревенской внешности выглядела одна девочка, которую называли «Манжурой». Кто-то узнал, что она носит трусы — тогда, в 1927 году, это было диковиной; до этого в нашей Добринке никто и никогда не носил трусов. У наших мальчишек разгорелось нездоровое любопытство. В перемену двое разложили ее на скамейке, задрали платье и посмотрели, что такое — трусы. Анна Ивановна пришла на урок и слишком любопытные получили наказание. Почему-то и меня причислили к ним. Всех четверых расставили по углам класса.

Затем наш класс обучал Георгий Иванович, небольшого роста учитель, живущий в доме рядом со школой. Он же был и заведующим шко-

лой. Лицо у него было суровое, а душа добрая. В третьем классе нас приняла молодая учительница Надежда Александровна Яшина. Она сильно повлияла на меня. Рассказала о Чернышевском, Добролюбове, внушая нам мысль о необходимости готовить себя к служению народу подобно этим писателям. Она говорила так страстно, что любимым писателем моим на всю жизнь стал Николай Гаврилович Чернышевский. Пафосом жизни стало одно — получить знания, чтобы быть полезным людям.

Худенькая, маленького росточка Надежда Александровна не раз появлялась в нашем Кутке, посещая учеников на дому. До конца жизни она прожила в Добринке, воспитав не одно поколение добрян, не имея своей семьи.

В школе я числился хорошистом. Был несмел и застенчив. Даже перед классом стеснялся продекламировать стихотворение. Тушевался. В пионеры меня не приняли: мои родители считались социально-опасным элементом, обкладывали наше хозяйство огромными налогами, лишали избирательных прав. В это время я впервые почувствовал, что я — не как все. Но неприязни от учительницы не было. Я старался учиться. Взрослые нашей семьи это заметили и строили свои планы. Отец говаривал:

— Петька у нас будет ученым, агрономом.

Наверное, он не ошибался: мое любимое увлечение сейчас — садоводство.

Троюродный брат Василий отдал мне свой гимназический мундир, надеясь, что я продолжу образование. Сам он, окончив гимназию, вскоре женился на тете Наде — сестре моей матери. Только один раз на пасху надел я эту господскую одежду. Я стеснялся в нем своих сверстников: такого тонкого черного сукна и так ладно сшитого мало кто у нас видел тогда.

До сих пор помню некоторые стихи, которые учили наизусть в школе. Вот одно из них, которое мне вспоминается, когда я попадаю в Екатеринбург, набитый автомобилями, троллейбусами, трамваями другой техникой.

«Как на улице в столице,

Стук и звон — кутерьма

Друг за другом вереницей

Мчатся красные дома.

Добегают до окраин

А потом бегут назад.

Впереди сидит вожатый

И ногою бьет в набат.

Первые товарищи

Первыми товарищами, которых сохранила моя память, были, конечно, сверстники, проживающие рядом. Наискосок, напротив нашего дома в Кутке в семье Гришиных жил мальчик Миша. Мой дед Василий и его дед Егор были родными братьями. По-уличному их звали Егоркиными. Миша был моих лет, плотный, широколицый. На улице он всегда появлялся без головного убора, любил бегать и вертеть головой. Из-за чего-то мы с ним поссорились. Он меня ударил кулаком, но я не полез в драку и на этом все кончилось. Такой случай был первым и последним в моей жизни. Никто из сверстников никогда меня больше не ударил и я никого в жизни не тронул. В возрасте семи или восьми лет Миша от какой-то болезни умер.

Другим самым ранним, запомнившимся товарищем был Ваня Макаров, а по-уличному Канищев. Он запомнился двумя эпизодами из его короткой жизни. Мать послала его к Нуждовым, жившим напротив, за овощами. Он пришел и сказал: — Тетенька Катя, дай нам вучку и укуёп-цу! Этот разговор взрослые потом с улыбкой передавали друг другу.

Ваня был щупленьким, но головастым. Он всегда что-нибудь придумывал. Однажды решил летать, как птицы, собрав в руках перья кур, гусей, забрался на высокий столб и прыгнул, размахивая руками, как крыльями. Вскоре после этого Ваня умер. Говорили, что смерть наступила из-за этого прыжка. Это был первый покойник, около гроба которого я стоял, обливаясь слезами, с тех пор я не могу удержаться от слез, если люди плачут. И от несправедливости. Тем самым оправдывается моя фамилия. Ведь Зюзя — это слезливый, мокроглазый. Удивительно: только я такой в многодетной семье.

Помощник

В крестьянском хозяйстве первому сыну доставалось, конечно, больше всего работы. С семи—восьми лет меня сажали на лошадь, запряженную в молотильный каменный каток, и я гонял ее по круглому току. Бороновал, прикатывал землю... На посевную или уборочную моя мать Мария Федоровна меня, спящего, рано утром выносила во двор, клала на фуру, и я досыпал в пути на поле.

В 10—11 лет я уже самостоятельно пахал землю плугом, в который впрягалось три лошади. Я был тугорослым и худеньким, с трудом большим справлялся с этим. Доеду до конца поля, выключу плуг из борозды, а завести пружину на предохранитель не хватает сил. Лошадям станет легче, они уходят быстро куда-нибудь в сторону. Лягу на рычаг пружины, чтобы своим весом опустить вниз и, наконец, завести предохранитель. Удается это сделать с огромным усилием, не сразу. Увлекшись пружиной, терял управление лошадьми, а то и вожжи терял. Были и слезы отчаяния. Но все же вспахивал участок поля.

Помогал отцу насыпать ведрами зерно в мешки, которые я держал. Один раз, зимой это зерно с отцом возил на жирновскую мельницу, построенную на реке Медведица.

Однажды мы с отцом насыпали в амбаре, расположенным рядом с селом, мешки с пшеницей. Он сложил их на фуру и куда-то повез, мне же отдал ключи от амбара, чтобы я их отнес домой. А я поспешил к Котиковому дому, где мы частенько играли в бабки — в козны по-нашему. Заигрался я, забыл про ключи. Отец, вернувшись домой, ключей не обнаружил. Пришлом мне оплеухами расплачиваться.

Зимой ягнились овцы. Маленькие ягнятки вначале держались дома, а когда становилось теплее — в неотапливаемой избенке. Утром и вечером их выпускали во двор, они находили на базу своих матушек и кормились, виляя хвостиком от удовольствия. Выпускал их дед Василий, а собирать вечером и снова водворять в избенку заставляли нас, малышей.

На полу нас спало трое или четверо. Дед подходил, будил — пора идти за ягнятами.

— Сейчас встанем, — обещали деду. Он уходил, а мы снова засыпали. Во второй раз он подходил уже с тонким прутиком. Откинет одеяло, хлыстнет — все с ревом вскочат и, наспех одевшись, бегут за ягнятками. А их было 10-15. Приходилось несколько раз идти на баз, одного за другим водворять в более теплое место.

А кроме этого мы рубили дрова, чистили от навоза конюшни, хлевы, давали корм животным, поили их, доставая воду ведром из колодца с помощью ворота — в хозяйстве всегда найдутся дела и для детей.

Свинопас

Поручали мне свиней пасти. Зимой их было двое, а весной они поросились и становилось их больше. Гонял я их за околицу, где много лебеды и другого подножного корма для них. Однажды с кем-то из соседей запустили мы хрюшек в лес, чтобы они

покормились дубовыми желудями. Заигрались мы, конечно, и прозевали животных: пропали наши хрюшки. А уж темно стало, поиски ни к чему.

Только через две недели нашли пропавших — на Барельской мельнице. Им там вольготно было: около складов зерно рассыпано. Так что, поедят да к реке Медведице — попить да в лужах поваляться. Поросята подросли, матка располнела — живот, полный жира, заметно отвисал.

Не хотелось их чумазыми домой пригонять. Я и приучил их по пути к дому через реку Добринку переходить. Так они к этому привыкли, что сами в воду заходили. Плавали легко и грациозно — смотреть любо!

Как-то жара стояла неимоверная. Мои хрюшки, как обычно, в воду зашли да в камышах спрятались. Не выходят: прохладно там. Я уж и кричал, и камни бросал — ничего не помогает! Осерчав, скинул я штаны и рванулся в камыши. Выгнал непослушников, но на острую палку, торчащую в воде, наткнулся: до кости пропорол правую ногу выше ступни. Из воды-то вышел, сел, схватил ногу туго — кровь остановить. С полчаса сидел, наверное. И сейчас шрамик на том месте виден.

А еще приловчился я на борове кататься. Сначала он сопротивлялся, а потом привык, покладистый стал. Гарцевание свое мне особенно хотелось показать своим сестренкам и братишкам, которые не желали свиней пасти. Хотел им показать: вот, мол, какое удовольствие имею!

В ночном

На ночную пастьбу лошадей водили на луга. Утром я шел, разыскивал лошадей, подкормившихся за ночь и приводил домой. Тут им работы хватало. Поскольку мал еще я был, родители иногда разрешали оставить на лугу две—три лошади, а на одной домой вернуться. Парни просили подвезти. Так на одной лошади два седока в село въезжало. В селе ребятишки кричать начинали:

Э-э-э, двое на одной — возьмите курицу с собой! Как только утром я выезжал на сером в яблоках мерине на луга, чтоб коней разыскать, мерин ржать начинал. Наши лошади отвечали ему.

Ездил я и в ночное с тремя лошадьми. Помню, однажды вместе с огромным черным зипуном свалился с лошади, да немало слез пролил, пока опять на нее взобрался. Зипун на коня положу, и мешает зипун самому-то на коня взобаться.

В так называемом поповом углу недалеко от барельского сада собиралось нас, ночников, несколько. По-всякому коротали вечернее и предвечернее время. Запомнились две игры, которые не давали скучать парням постарше меня. Игры назывались «Чулок» и «Гром». Парни садились в кружок, прикрывали руки и ноги зипуном и под этим укрытием из рук в руки чулок передавали. Ведущий сидел в середине: его ударяли чулком, а он должен был ухватить чулок. А чулок-то невинно передается по рукам: жди удара с другой стороны. У кого отберет чулок, тому придется сесть в середину и быть избиваемым.

А в игру «Гром» играли так. Парни становились в две линии, в руках держали скрученные одежды — для хлестких ударов. Ведущий должен пройти между двух рядов и не упасть под ударами, а хлещут его со всех сторон. Сильный и ловкий расставит ноги широко и медленно вперед продвигается. Затем другой проходил сквозь ряды.

А дождь ночью пойдет, домой едем. Ищем коней в темноте. Бывало, старшие помогают мне лошадей найти, распутать, связать и на коренную сесть: ведь и я, бывало, их на своей лошади домой привозил.

Знакомство с нэпманом

Нэпмоном называли владельцев магазин, ларьков, возникших в годы новой экономической политики, проводимой В. И. Лениным в двадцатые годы. В селе был магазин государственный или кооперативный, расположен он был в центре. Мы жили на окраине, в так называемом Кутке.

Это было в 1925 или в 1926 году, когда мне было 8 лет, летом. Отец забыл днем купить махорки. Дело было уже под вечер, но еще светло. Магазин уже не работал. На половине пути к магазину был ларек Зайца, непмана.

— Сходи к Зайцу, — сказал отец, — купи две пачки махорки. Помню мне очень не хотелось. Я боялся собак и так далеко от дома один еще не ходил. Но со слезами на глазах пришлось идти. Держусь в середине улицы, чтобы быть дальше от домов, около которых бывают собаки. Дошел благополучно до ларька, сбитого из плохо оструганных досок. Стоящий на улице около забора ларек закрыт, и я вернулся, не выполнив задания.

— А ты бы постучал в окно дома, — сказал отец и послал меня второй раз.

Опять с неохотой, но поплелся к Зайцу. Постучал в окно дома, и хозяин — мужчина средних лет и роста, быстро выскочил из дома и оказался в ларьке. В магазине пачка махорки стоила восемь копеек, а у него на одну копейку дороже. Зато приходи к нему в любое время дня и ночи, постучав в окно. Товар он мне отпустил, дал конфетку и сказал: — Приходи еще. Тут-то я перестал жалеть, что столько страху натерпелся.

Как бараны

Так иногда говорят про людей. Куда один — туда и все. Сравнение это очень жизненное: в детстве я не раз наблюдал за поведением овец.

Обычно перед стрижкой летом их купают, чтобы шерсть хоть немного промыть. Я это часто наблюдал у моста через реку Добринку на Тамбе, как называли у нас это место. Человек пять или поболее, подогнав стадо к берегу, пытаются загнать баранов в реку. Животные — ни с места. Если найдется хоть одна овца и пойдет в реку — купание всему стаду обеспечено. Если не идут, их хлещут палками, кнутами, толкают в воду, но и это не помогает. Но чаще бывало так: сильный мужик берет за шерсть одну старую овцу и силой тащит в воду. Остальные, задрав морды, наблюдая за «жертвой», орут что есть мочи, но, глядишь, потянутся за ней. Вот и все стадо поплыло.

Я даже думал: все стадо в огонь пойдет, если хоть одна овца пример покажет.

Славить

Славить в понимании детей до 30-х годов — это ходить группами по домам и прославлять песнопением рождение Иисуса Христа. Рождество Христово было одним из радостных зимних церковных праздников для детворы. За несколько недель до этого мы готовились к нему. Комплектовались групповые хоры по возрасту, соседству и способностям. Если малыш умеет громко петь, его старались сагитировать к себе в группу. Родители им сами шили холщовые сумки, в которые складывали подаяния взрослых православных христиан.

Помню, у нас, 6—8 мальчиков и девочек, собирались на русской печке. На улице был снег и мороз, а здесь нам было тепло и уютно. Задернув занавеску, мы разучивали слова песнопения, репетировали его исполнение. Некоторые слова были непростыми, непонятными. Но мы старались их заучить. Бабушка Ефросиния Васильевна часто бывала на кухне, слышала наши репетиции, поправляла нас, расширяла наши знания о Боге. Дед Василий Иванович был глуховат и не реагировал на создаваемый нами шум. А бабушка, когда мы надоедали ей, прекращала наши репетиции.

— Хватит! Завтра приходите! — говорила она.

В ночь под Рождество члены группы собирались на ночлег у кого-либо вместе. В нашем доме всегда ночевали на печке или полатях одна или две группы детей от пяти до десяти лет. Боясь проспать, волновались, наказывали взрослым разбудить раньше, чтобы в темное время обойти как можно больше дворов. Ведь от этого зависело число подаяний. Спать не хотелось, все желали, чтобы скорее наступило утро. Рассказывали сказки, забавные истории, приключения. Все же в конце концов одолевал сон, и мы на короткое время замирали. Будить чаще всего приходилось взрослым.

Улица в нашем Кутке оживала. Несколько стаек ребятишек, за плечами которых были холщовые сумки, торопливо переходили от дома к дому. В большинстве дворов калитки были открыты, собаки привязаны или закрыты в хлевах. Одна группа выходила из дома, другая заходила. Переступив порог дома, мы начинали петь:

Рождество твое Христе боже нас

Восия в мирои и свет разума

В нем бо звездам служащи

Звездою учахуся тебе

Кланятися солнцу правду

И тебе ведати с высоты

Востока острога младо

Превечный Бог.

Хозяйка дома раздавала сладкие пряники, кусочки сахара, конфеты «раковая шейка» или монетки. Иногда нас хвалили за хорошее пение: «Молодцы». Обойдя часть одного порядка улицы, возвращались к нашему дому другим. Становилось светло и обход домов прекращался. Сумки полнились, сладостями, которые очень и очень редко были достоянием детей тех лет. В душах маленьких христиан царила радость.

Пасха в моей памяти

Из всех церковных праздников Пасха для нас, ребятни, да, наверное, и для взрослых, была самым радостным событием. И воспоминания о ней самые яркие, светлые. Она проходила у нас в Волгоградской области весной, в апреле—мае, когда уже сошел снег, ярко светило солнце. Крестьяне заканчивали посевную, и в течение нескольких дней никто не работал.

В день Пасхи все обитатели села высыпали на залитые солнцем улицы.

Мужчины и взрослые парни становились в кружок и играли в так называемую «орлянку». Все клали монеты на землю, а один бросал вверх большой медный пятак. Если пятак падал орлом вверх, то все деньги забирал «орлянщик», если наоборот — то он расплачивался с теми, кто клал на землю деньги. Отец наш был человек азартный и иногда выигрывал много денег. Конечно, кое-что перепадало ребятне. Вот радости-то было!

Этому яркому радостному празднику предшествовала так называемая «всенощная». По христианскому учению распятый Христос воскреснет ночью, и его надо встретить в божьем храме.

— Пойди, внучек, на всенощную, — предложила мне бабушка Ефросиния Васильевна, которая меня любила и опекала.

Я был послушным мальчиком и решил впервые в своей жизни пойти на всенощную. Церковь находилась в центре села, далеко от нашего дома, а мне было, наверное, не более девяти лет. Пришлось найти попутчиков, двух мальчиков. Засветло мы пришли в пустующую церковь, забрались на клирос — высокую площадку для хора — и там стали ко-

ротать ночь. Внизу было еще несколько взрослых людей.

Вначале мы рассказывали друг другу о своем житье-бытье, о смешных случаях, которые знал каждый из нас. Время незаметно шло. Но постепенно сон стал одолевать нас. Сидеть и тем более лежать в церкви нельзя. И вот кто-то из нас привалился к перилам клироса, кто-то согнулся в широкой нише окна и дремал. Мучительно тянулось время, очень хотелось спать.

Очнувшись, я услышал шорох внизу. Еще было темно, но прихожане уже заполняли церковь. Это обрадовало нас: ночные мучения кончились.

— Пошли вниз, — предложил я друзьям.

Мы по лестнице спустились вниз и встали рядом со взрослыми. Вскоре вся церковь была заполнена, и началась служба. Часто из уст священника и хора мы слышали слова: «Христос воскрес!». Люди при этом крестились. Мы, пацаны, старались во всем следовать за взрослыми. Они становились на колени и кланялись до земли. Мы также это делали.

Вдруг постучали мне в спину. Я повернулся, а бабушка протянула мне яйцо, окрашенное в голубой цвет. Мои товарищи позавидовали мне. Но скоро и они получили от женщин и бабушек дары. Затем, кроме яиц, нам давали конфеты, пряники, монеты. Так что мы были вознаграждены за тяжелое ночное бдение.

Вдруг священник перестал вести службу, хор прекратил петь. Но люди из церкви не выходили. Начались непонятные для меня и товарищей движения сплошной толпы.

— Что такое? — недоумевал я.

Затем, приглядевшись внимательно к толпе, заметил очередь. Люди один за другим подходили к большому ящику и опускали в него руки.

— Поп раздает яйца, — решили мы и втерлись в очередь. Дойдя до ящика, опускали в него руки и брали яйца: кто сколько мог захватить. Стало светло. Все стали уходить из церкви. Ушли и мы.

— Ну как, внучик? — спросила меня бабушка.

— Хорошо-о. У меня полны карманы.

— А кто тебе давал?

— Вот это голубое яйцо мне дала одна бабушка. Потом другие стали давать нам. И поп раздавал.

— Как поп? — удивилась бабушка.

Я рассказал ей, как это все происходило. Выслушав меня, она сказала:

— Все в ящик клали яйца, а вы взяли. Нельзя так.

Так закончилась единственная в моей жизни всенощная.

Зимние забавы

Зимой мы с помощью взрослых делали ледянки и катались на них с горки. Ледянку делать несложно: старую круглую плетеную корзину обмазывали коровяком и поливали на морозе эту смазку водой. При этом и образовывался слой льда — от того и слово «ледянка». Садились в нее, ноги вытягивали, а руками отталкивались. Ледянка на месте как волчок крутилась. Особенно, если при этом помогают вращению взрослые.

Покрутиться хотелось всем: целая очередь!

Было у меня и другое средство покататься, служившее несколько зим. «Конь»! Кто-то из взрослых помог мне его сделать. Основанием «коня» служила доска шириной 35—40 сантиметров да сантиметров 60 длины. В нее вбивались по концам две стойки высотой с полметра, на них крепилась узенькая дощечка для седока. Замораживали «коня» так же как и ледянку. «Конь» готов: катись с ветерком хоть с горки, хоть по дороге с помощью палок.

Около Прошкиных дорога с улицы круто спускалась вниз к мосту через реку. На правой обочине высилась крутая и высокая горка. Зимой

наиболее смелые из детворы превратили ее в катушку. С горки ледянка попадала на дорогу, а от нее вниз к реке. Успешно достигший ее катится далеко по ровному льду реки. Несколько раз и я на своем самодельном коне успешно спускался с этой опасной горки.

В росте и развитии я отставал от своих сверстников: был хиловатым. Но от отца унаследовал ловкость и стойкость. Своих более рослых одногодков на обе лопатки клал. Побарывал и ребят постарше. Появлюсь где — подводят ко мне лучшего борца этой улицы: поборись-ка! А я — через ребро, как говорили тогда, и на землю их клал. Неизменно! Не мог побороть только будущего мужа троюродной сестры Клавы Торикова из Гореловки, кликали которого еще «мышиный рот». Сильный был и стойкий, так что была у нас «ничья».

За ловкость, стойкость, успехи в борьбе меня в селе многие знали, уважали и никогда не нападали с кулаками как на других. За всю жизнь ни я никого не побил, ни меня не избивали.

Запомнился зимний вечер, когда я боролся с Васей Сасиным, живущим на окраине нашей улицы. Свел нас Миша — по-уличному Гудилин. Весь вечер провозились мы на снежной улице. Он меня три раза поборол, а его — двенадцать. Мне было 12 лет, а ему пятнадцать.

Кулачки — русская традиция

У нас в селе в свободное от полевых работ время, в основном в воскресные дни, проводились кулачные бои, или, сокращенно, «кулачки». Происходили они около домов братьев Толстовых (которых в 1930 году всех раскулачили и выслали). Те, кто жил к северу от этих домов, составляли одну сторону, или стенку, а кто жил к югу — другую стенку. Шли стенка на стенку.

Часа в два воскресного дня сюда собирались сильные и смелые мальчики 12-14 лет и делали зачин «кулачкам». Постепенно и число сражавшихся, и их возраст возрастали. Малыши, не желавшие участвовать в «кулачках», были зрителями, болельщиками, как и я. Взрослые парни и мужчины, почистив хлевы, конюшни, напоив скот и дав ему корм, подходили к «полю битвы» тогда, когда начинало смеркаться.

Существовали строгие неписаные правила кулачных боев. Бить можно только руками, кулаками и ни в коем случае не ногами. В кулаке не должно быть какого-либо предмета, который усиливал бы удар. Если боец упал, его не бьют: «лежачего не бьют».

Я был свидетелем, болельщиком многих «кулачек». Но в памяти на всю жизнь сохранилась со всеми подробностями одна. На нашей южной

стороне близко к северной жили два брата, по-уличному Косяшные. Выше их ростом никого в селе не было. Младший брат Герман был тонкий, высокий, как жердь. Был очень драчлив. Вступал в бой и на «кулачках», и вне их, поссорившись с кем-нибудь. Его лицо всегда было побито: в ссадинах-болячках, синяках. Павел был старше, плотнее и сильнее своего брата, редко участвовал в боях и особо не выделялся.

В тот вечер наши мужики одолевали и теснили соперников. Но вот на их стороне появились под хмельком Федор Кузьмич Богданов, по-уличному Соловей, и почему-то с ним наш Паша Косяшный. То ли они подпоили его, то ли еще по какой-то причине, но он оказался в стенке соперников. Соотношение сил резко изменилось. Идя рядом, подогреваемые спиртным, подстраховывая друг друга, они превратились в несокрушимый ударный кулак. Северяне перешли от обороны в наступление. Павел, вытянув свои длинные руки с огромными кулачищами, размахивал ими из стороны в сторону, как древний богатырь палицей. Целые ряды валились наземь или отбрасывались в сторону. Причем это сопровождалось его ревом и криками потерпевших. Зрелище было захватывающим. Попытка нескольких мужчин пробиться и свалить Косяшного не удалась. Наступление было столь стремительным, что мы, пацаны, наблюдавшие за перипетиями боя позади мужчин, были ими смяты и повалены своими бойцами. Когда я поднялся, то услышал:

— Беги скорее за мужиками! Видишь, как нас колошматят почем зря!

Переживая за поражение своих, я побежал в куток — на наш край села. С волнением сообщил о ситуации Григорию Петровичу Зюзину, по-уличному Гриньке Страшенину, и другим мужикам, которых почему-то в этот вечер не было на поле боя. Они бросились туда, и вскоре шансы бойцов уравнялись. Этому также способствовало то, что Соловей с Косяшным удалились с поля боя. Показав свою силу и ловкость бойцов, удовлетворив свое честолюбие, они, вероятно, ушли для продолжения пирушки. Этот бой был, вероятно, в 1928 году.

Когда «кулачки» прекратились, на затоптанном снегу местами алела кровь. Сейчас в Н. Добринке, расположенной на притоке Дона реке Медведице проживают два сына Соловья — Владимир и Виктор — и один сын Павла Косяшного. Они моложе меня и не видели этого боя своих отцов.

В северной части Н. Добринки тоже были «кулачки». Там грозным бойцом был мой дальний родственник Василий Кирсанов, по-уличному Починав. Высокорослый, мощный с огромными кулачищами, он был несокрушим. Говорят, что два сильных немца однажды, не подняли двадцатипятипудовую бабку, которой забивали сваи, а он поднял. Василию по неписанным правилам запрещали бить кулаком — убьет. Ладонями он валил бойцов. Его же стремились зацепить за ноги и свалить. Иногда это соперникам удавалось.

Давно уже не стало на моей родине «кулачек».

Вот качусь я в санках

При одном упоминании Масленицы вспоминаются вкусные горячие блины. Помню, дед Василий говорил: «Где блины, там и мы». А катания по селу? Лошадей наряжали в лучшую сбрую, с погремушками и колокольчиками, запрягали в «сани с подрезами». Не в «розвальни» или «дровни», на которых возили лес, дрова и другие хозяйственные грузы, а в сани, сделанные для праздничных и торжественных выездов: свадеб, посещения родственников, поездки на базар и т. д.

Деревянные тонкие полозья, спереди загнутые колесом, были обиты железными полосами для лучшего скольжения по снегу. Кузов, сделанный из фанеры и других легких материалов, окрашивался в черный или коричневый цвет. Эти сани были чрезвычайно легки: и по весу, и в движении. И сейчас такие сани можно еще встретить на селе.

В день Масленицы в сани впрягали двух—трех лошадей, сажали в них ребятню, укрывали от холода тулупом и катали по улицам села. Причем с ветерком. Сажали и соседских ребятишек. Так проходила Масленица из года в год.

Но мне на всю жизнь запомнилось катание в Масленицу в 1929 году. Мне тогда было 12 лет. В нашем селе крестьяне объединились в два колхоза. Рабочий скот, лошадей свели в общую конюшню. У нас во дворе остался жеребенок, кария кобылка. Ее оставили мне на попечение. Я ее кормил, поил, чистил и водил в центр села на лечение к ветеринару. Я сдружился с ней, и она меня понимала и слушалась.

Наступила Масленица. Лошади в колхозе, а покататься — ох, как хочется. Я стал упрашивать отца и деда, чтобы они разрешили мне запрячь молодую, еще не объезженную кобылицу, благо «сани с подрезами» стояли во дворе. Долго, не один день, со слезами на глазах пришлось упрашивать, подключил к этому мать и бабушку, которые сочувствовали мне. Наконец, получил «добро».

Я выехал со двора и направился на окраину села. Все шло хорошо: туда был небольшой подъем. Но когда повернул обратно с окраины, ситуация изменилась. Сани стали накатываться на лошадь, бить ее по задним ногам. Моя кария кобылка стала разгоняться все быстрей и быстрей. Я крепко держал вожжи и пытался сдержать. От копыт в лицо летели комки снега, и я ничего не видел.

Момент, и моя лошадь и я оказались во дворе Червяковых, живших через пять дворов от нас. Калитка в их двор была открыта, и моя кобылка влетела в нее. Сани ударились о верею (толстый столб). Постромки отстегнулись, а вожжами меня выбросило из саней во двор. У меня прервалось дыхание. Видимо, при столкновении с вереей я крепко ударился грудью. Поднявшись с земли, я увидел хозяина двора, которого односельчане называли «Яшкой чесучим»: при разговоре с людьми он всегда чесал затылок. Не знаю, какой в этот момент у меня был вид, но хозяин встревожено сказал:

— Ну что, прокатился? Могло быть еще хуже. Нельзя так!

Постепенно дыхание возвратилось, лошадку я снова запряг в сани и привел на свой двор. Так закончилась моя последняя Масленица.

Воришки

В нашем саду была вишня, терн, китайка, груши (дули) малина, смородина У соседки же, полноватой и крупноватой вдове Арины Григорьевны Проскуриной, было полно яблонь, их посадил, наверно, ее отец, дед Никанор. По-уличному их звали Никаноркиными. Плоды крупные, румяные. С завистью и вожделением смотришь на них. Однажды, когда мне было лет девять или десять, решился. Перелез через плетень и сорвал два плода. В другие разы во время дождя или сильного ветра подбирал их с земли. Так продолжалось до...

В село в гости, наверно, к Ратниковым, жившим наискосок от нас, приехали из Ашхабада родственники. Среди них был мальчик моих лет. Он привез большой красно-голубой резиновый мяч и научил нас, ребятишек играть в футбол. Мы знали игру с мячом только лапту. Теперь же, разделившись на команды, гоняли мяч ногами. Я подружил с ним.

Однажды мы с ним отвели наших лошадей на луга и возвращались через наш огород и сад. Я угощал его своими плодами и ягодами. Но он засмотрелся на желтые, румяные соседские яблоки.

— Что, хочешь, — спросил я. Да-а!

— Лезь, — предложил я. Но он отказался. Тогда, сняв с него новую городскую фуражку, я перелез через плетень и стал собирать желаемые плоды. Вдруг слышу женским, тонким голосом крик. Мигом перемахнув через ограду бросился бежать. Нас не поймали, но городская фуражка осталась под яблоней. Мой друг заревел и пошел домой.

Я же долго скрывался за садами и огородами. Только, когда все уже спали, ночью тихо, незаметно пришел домой. На другой день Арина Григорьевна простила нас, отдала фуражку, а я больше никогда не наведывался в ее сад за яблоками.

Коза-миротворица

Родился и рос я в крестьянской семье. В хозяйстве были лошади, коровы, овцы, свиньи, гуси, куры. Пришлось мне в детстве иметь дело с этими кормилицами нашей семьи, в которой, кроме родителей, бабушки и дедушки, было шестеро детей.

В частности, мне поручали пасти свиней и овец. Порой было тягостно целый день присматривать за этими животными. Но иногда они вызывали любопытство, которое скрашивало жизнь.

Летом овец пасли нанятые пастухи далеко от села. Там они и ночевали. Когда же приходило время их стрижки, отару пригоняли в село и хозяева разбирали своих животных.

Стрижка длилась несколько дней, поэтому нам, пацанам, приходилось их пасти за садами и огородами, примыкающими к домам на так называемых мычагах.

Не знаю, что означает слово «мычаги». Это место до сих пор так и называется в нашем селе. Может быть, это название произошло от слова мычать, так как здесь летом пасутся телята, коровы и, конечно, они мычат.

Трое нас, мальчишек, пасли овец, среди которых было два барана: наш и Азюкин, так по-уличному называли Бочковых.

Мы увидели, как бараны стали выяснять, кто из них сильнее. Наш черный баран был по комплекции немного плотнее, рога у него, завитые около головы, были толще, чем у его соперника. У азюкина барана рога направлены в стороны от головы. В близком бою он подтыкал нашего в бока и тем побеждал. Наш же боец пытался с разбега ударить. Мы заметили это и решили немного позабавиться.

— Давайте разведем их для удара с разбегу! — предложил кто-то.

Двое взяли нашего барана и повели в одну сторону, а его соперника отвели в другую. Мы повернули их друг на друга и пустили. Они побежали и с разбегу ударились. Мы опять их развели еще дальше друг от друга, чтобы удар был сильней. Так повторяли, пока нам не надоела эта забава. Во время столкновения от рогов мы увидели искры, а один раз азюкин баран от удара даже упал.

Забава нам надоела, и мы ее прекратили. А баранов развели подальше в стаде друг от друга. Но через некоторое время мы увидели следующую картину. Бараны вновь стали биться. Теперь в их бой вмешалась серая старая коза. Рога у нее были тонкие, но длинные и кривые, как турецкая сабля. Когда бараны расходились, она оказывалась между ними. Она становилась на задние ноги, поднимая высоко рогатую голову, мычала: ме—ке-ке. Угрожая ударить то одного, то другого барана.

Ясно было — коза разнимала враждующих, добиваясь прекращения битвы. Мы были удивлены, что это ей удавалось. Если бараны вновь сходились, то тут же появлялась коза-миротворица.

Вечером дома я спросил деда Василия:

— Почему у барана рога толще, чем у козы, а он ее боится?

— Коза берет не только силой, но и хитростью, — ответил дед. — Баран разбегается, чтобы ударить, а она отпрыгнет в сторону от него. Он пробегает мимо, коза оказывается сзади него и ударяет его рогатой головой. Поэтому коза и побеждает баранов.

Не понравилась шуба

С раннего детства мне пришлось общаться с лошадьми. На всю жизнь запомнились любопытные эпизоды, связанные с этими животными. Гнедая кобыла ожеребилась, и появился на свет буланый жеребенок. Он был желтый, а хвост и грива черные. Красив новорожденный! Покладистый, смирный. Я с ним сразу подружился. Гладил его и тискал, залазил на него и под него, брал за хвост. Таких панибратских отношений с другими лошадьми и жеребятами у меня не было. Я побаивался с ними так обращаться.

Но однажды зимой Буланый — так стали все его называть — ударил меня задней ногой, когда я почему-то оказался позади него. Я упал и полз между ног других лошадей, которых остерегался. Они меня не тронули. А этот, теперь уже взрослый, объезженный, мой любимец, стукнул. Правда, удар был не очень больным. Я был в новой шубе, она и спасла. Но меня озадачило: что произошло с» моим другом? Я вошел в дом, переоделся и через некоторое время снова вышел во двор. Буланый с другой лошадью был запряжен в фуру. Опасаясь нового удара, я прошел мимо на безопасном расстоянии. Буланый на мое появление не реагировал. Подошел к нему ближе — признаков агрессии нет. Еще ближе — тоже. Наконец, я подошел к мятежной лошади вплотную, взял за узду, погладил. Буланый был смирным и покладистым, как прежде. Это меня озадачило. Совсем недавно он меня лягнул, а сейчас опять —друг?

Мелькнула мысль: когда он меня ударил, я был в новой шубе, а теперь в старой одежке. Может, новинку он невзлюбил? Вернулся в дом, снял старую одежду и надел желтую со сборами шубу. Иду мимо лошади на порядочном расстоянии. Буланый прижал уши к голове, разинув пасть, пытается вырваться из упряжи и броситься в мою сторону. Все ясно: лошади не понравилась моя шуба такого же цвета, как его шерсть.

Боязливый

Лет через сорок—пятьдесят встретился я с Верой Варюхиной в магазине. Я-то ее и не узнал, да она поздоровалась. — Помню, мы тебя домой провожали: боялся один идти, — улыбнулась Варя. И я вспомнил.

Просил я себе провожатых: боялся ведьм, домовых. Почему боялся? А Шурка Червяков, парень уж взрослый, соберет нас, малышей, под вечер где-нибудь на бревнах и рассказывает всякие «страшилки» про ведьм и домовых. Они, мол, порчу насылают на людей и на животных. Чужих, мол, коров ночью доят. Мол, один хозяин решил поймать ведьму и засел ночью в тайном месте. Ведьма, конечно, знала о том — пришла и говорит:

— Сидишь, ну и сиди!

Хозяин-то — не встать, не вздохнуть, не охнуть... Ведьма надоила молока и ушла спокойно. А хозяин только утром смог подняться — во как! А ведьму, мол, и не узнаешь: она то собака, то свинья, то Баба Яга...

Слушали мы Шурку, затаив дыхание. Начал он рассказывать еще засветло, а глядь — уж темень непроглядная. А он все одно: про нечисть рассказывает. Один рассказ мне запомнился.

Дело было летом. Наши парни из Кутка ушли в Нардом, что в центре села. Прогуляли там до петухов, под утро домой пошли.

— Вдруг видим: бежит впереди нас огромная собака — с жеребенка ростом. Прошла к дому Васьки Лындина, постояла, отошла к дому Ваньки Нуждова... И так — к дому каждого парня в Кутке, — рассказывает Шурка. — Я жил дальше всех. Ведьма открыла калитку, вошла во двор и села на крыльцо. Я заходить боюсь: вдруг что со мной сотворит. Дрожу весь. Хорошо, через некоторое время отец проснулся и стал во двор выходить. Собака перепрыгнула через плетень и через огород и ушла на мычаги.

После таких историй по темной улице боязно было идти, да и во дворе дома страшно: вдруг и к нам ведьма пришла?

Вот я и просил провожатых до дома — до того самого момента, когда в дом войду.

Конечно, смешно: Верка права.

Видеть не видел, а боялся; ведь домовой — с железной ногой. Так про него рассказывали.

Норовистая

Однажды я возил грузы на повозке, запряженной двумя лошадьми. Лошади неожиданно остановились. Особенно упрямилась одна из них. Каряя (черная) кобыла, несмотря на мои понукания, стояла как вкопанная. Хлестал кнутом — не помогло. Пытался по-всякому сдвинуть ее с места — все бесполезно.

— Это же норовистая лошадь, — сказал проходивший мимо мужчина. — Хоть ее бей, хоть убей — все равно не пойдет. Пусть она успокоится! — посоветовал.

Подождал — все равно не идет. Пытался и так, и эдак заставить ее повиноваться. А когда сел верхом на соседнюю лошадь, каряя кобыла рванулась вперед.

Теперь, как только она заартачится, я садился на ее партнершу и выходил из трудного положения.

Добрая

Добрыми называли крестьяне тех лошадей, которые без понукания и кнута энергично везут. Таких работящих лошадей любят. О них старшей творят так: «Это не лошадь, а мысль».

У нас была очень добрая слепая серая кобыла. Во время движения она высоко держала голову и высоко поднимала ноги. Быстро шла вперед.

Ее доброта порой возмущала. Однажды я повел лошадей в ночное, сидел на Буланом. Слева была серая, а справа гнедая (красная) кобыла. Серая так быстро шла, что оказывалась вперед коренного и сдвигала его вправо. Тогда я ее короче привязал к Буланому, но она все равно своей быстротой мешала нормально двигаться.

Для таких коней нужны крепкие вожжи, чтобы их сдерживать. А то разнесут.

Ушлый

Единственный раз я встретил такую лошадь. Это был карий мерин. Во время поездки он все косил глазами назад, наблюдая за моим поведением. Если я на что-нибудь отвлекался, он переставал везти, и вся нагрузка ложилась на другую лошадь. Когда же я поворачивался и замечал это, карий быстро и резко устремлялся вперед. Он знал — за такое поведение он получит кнута...

Раскулачивание

Репрессивное, кровавое колесо коллективизации и ликвидации кулачества как класса, запущенное тоталитарным сталинским руководством, прокрутилось ив 1931 году. Под него попала и наша семья. Это произошло несмотря на то, что отец наш, Зюзин Федор Васильевич, защищал Советскую власть почти на всех фронтах гражданской войны. В 1918 году он вошел в состав Камышинского шестого полка Саратовской дивизии. Меня, годовалого, мать возила в Камышин к отцу на свидание. В справке, которую нам дали в Камышине, говорится следующее:

"VI Камышинский полк защищал Камышин в 1918 году от красновских банд. В начале 1919 года полк был направлен на Северный фронт и переименован сначала в 356.., а затем в 154 стрелковый полк.

На севере полк принимал участие в боях с англо-американскими интервентами. 21 февраля 1920 года 154 стрелковый полк первым вступил в г. Архангельск. В сборнике "Северный фронт" (Воениздат, 1961) приведен приказ Реввоенсовета республики о награждении полка почетным революционным званием.

Весной 1920 года полк был переброшен на польский фронт, где умножил свои боевые дела. После мира с Польшей полк был отправлен на Кубань, Северный Кавказ и Закавказье, где помогал устанавливать Советскую власть".

КИКМ 2603.

Отец вступил в 1929 году в колхоз, отдал туда трех рабочих лошадей, сбрую, инвентарь и повозки (фуры). Несмотря на это, нашу семью подвергли репрессиям. В архивной справке, полученной нами, говорится:

"Зюзин Федор Васильевич, житель Н-Добринского с/совета. Выписка из протокола № 7, 8, 9 общего собрания бригад № 3, 8, 5 от 29 апреля 1931 года.

Слушали: о раскулачивании.

Постановили: постановление, решение с/совета и пленума с/совета по раскулачиванию считать правильным, раскулачить и выселить за пределы Н-В Края хозяйство Зюзина Федора Васильевича".

Об этом мы узнали накануне.

— Ванька, забирай трусов! Нас раскулачивают! — прибежал я к Лепиным и со слезами на глазах сообщил нерадостную весть своему луч-

шему другу, с которым мы в старых ульях содержали кроликов. Об этом я забыл, но мать друга, добрая покойная тетя Дуня, не раз мне потом напоминала этот эпизод.

Отца арестовали раньше и отправили в тюрьму города Камышина. Там он сочинил нерадостную песнь, которую распевал до смерти в минуты горестных воспоминаний. У него был красивый и звонкий тенор, он пел на клиросе в церкви. Любил петь. Мне запомнилось только начало песни:

"Я сеял хлеб, в земле копался,

В саду садил я дерева..."

В ноябре 1997 года я поехал в г. Кушву, где он жил, работал контролером ОТК мартеновского цеха металлургического завода и был похоронен. Посетил его могилу, встретился с сестрой Верой, его младшей дочерью.

— Вера, ты не помнишь слова песни, которую он сочинил про жизнь?

— спросил я.

— Помню все слова. Ведь он ее частенько пел до самой смерти, и мне запомнилась вся песнь. Я ее записал.

"Я Нижне-Добринский крестьянин,

Я сын крестьянского двора.

Я сеял хлеб, в земле копался,

В саду садил я дерева.

Не пот, а кровь с меня лилася,

Семье кусок я добывал.

И вот за тяжкий труд крестьянский

В Камышинску тюрьму попал.

Тюрьма в Камышине большая,

В ней много томится людей.

Родных я вижу очень редко,

На сердце стон и плач детей.

Прощайте, миленькие детки,

Прощай, красавица жена,

Меня увозят в край далекий,

И не вернуся никогда.

Я сеял хлеб, в земле копался,

В саду садил я дерева.

За что меня в Сибирь сослали,

Лишив кола, лишив двора?!".

Ночью подогнали к дому фуру, в которую мы сложили мешки с пожитками, посудой и другим необходимым в дороге — продуктами, сели во главе с матерью и повезли нас в Рудню, райцентр.

Первый побег

За день или два стало известно о раскулачивании нашей семьи и выселение та неизвестные, далекие суровые края. Одной из проблем стали дети. Опасно брать всех шестерых детей в возрасте от 15 до одного года в неизведанную и малоперспективную даль (об этом говорил опыт первых переселенцев в Коми АССР). В конце концов, родственники решили двоих из нас оставить у себя. Десятилетнюю сестру Лизу бабушка и дедушка — родители матери — приютили у себя. Брат матери Дмитрий Федорович, у которого был всего один сын Миша, взял нашего брата, восьмилетнего Сашу, своего крестника. Четверо детей — старшие Анастасия и Петр и младшие шестилетний Владимир и годовалый Виктор, вместе с матерью были увезены в райцентр — поселок Рудня.

Прибывавшие из сел и деревень района раскулаченные сосредотачивались табором около реки Терса. Лето. Тепло. Здесь удобнее за нами присматривать милиции и комсомольцам, сюда родственники репрессированных приходили на свидания, приносили продукты для пропитания и вещи, необходимые в далекой дороге. Несколько дней здесь коротал время и я.

Но вот приходит к нам жена брата матери Федора, молодая цветущая женщина. Она принесла нам кое-что поесть и увести меня в Н-Добринку. Сестра матери, для меня — тетя Поля, решила взять меня к себе. У нее было два беленьких малыша — четырехлетний Володя и двухлетний Коля. Я буду помогать ей присматривать за ними.

Я охотно согласился остаться на родине. Но как уйти из табора незамеченным? Мы, пацаны, от безделья, как говорят, били баклуши, бросая в воду камни и гоняя лягушек. Занимаясь этим, я стал уходить вдоль берега все дальше и дальше от табора переселенцев. Никто меня не остановил и я скрылся от охраны за буграми. Сюда подошла тетя Нюра и мы поспешно двинулись в Н-Добринку.

Но возникла в селе новая проблема. Если власти и комсомольцы во главе с Боровком — активистом раскулачивания, узнают о моем побеге, то меня снова туда отправят. Проблему помог решить мой лучший друг и компаньон по разведению кроликов Иван Овчинников, по-уличному Лепин. Через сорок шесть лет мы с ним встретились на свадьбе его племянника, которая проходила в его родовом доме. Иван со двора повел меня в сад и огород, который примыкал к реке Добринка.

— Вон там, в камышах и терновнике, — указал он рукой, — около реки я соорудил укрытие и носил тебе туда еду.

Так напомнил он забытый мною эпизод.

Родителей увезли, и меня приютила тетя Поля Мурзова, которая на протяжении всей жизни, добрая и сострадательная, стала мне второй матерью. У нее с мужем Федором Ивановичем было два беленьких малыша. Вот за. ними я присматривал и с ними возился, когда их родители работали в колхозе. Федор Иванович кузнечил в колхозной мастерской, а тетя трудилась на земле колхоза или в своем огороде. Мой дед Василий помог им лесом построить небольшой дом, в котором они прожили всю жизнь. Иногда они, с благодарностью вспоминая своего благодетеля, называли его Гамаюном. — Ты воду не пей, — говорила тетя. И в жаркое время вынимала из погреба кувшин холодного молока и наливала мне в кружку.

Кроличий колхоз наш с Иваном расширился. К нам присоединились соседи Лениных, сверстники — Миша Червяков, по прозвищу Тына, ко-

торый был у нас самый бойкий, сильный вожак и Миша Бочков, по-уличному Данилин. Всех кроликов мы поместили в конюшне и хлевах у Лепиных. Мои товарищи работали в колхозе, убирая сорняки, урожай. Забота же о пушистых, белых, серых, черных зверьках легла на меня. Позавтракав, я брал траву и бросал ее кроликам, которых кормил также овощами и зерном. Моим пацанам интересно было наблюдать за маленькими ушастыми животными. К тому же у Лениных был такой же пацан — Коля.

Отца из Камышина переправили к семье в Рудню. Затем весь табор погрузили в телячьи вагоны и направились в Казахстан. Среди переселенцев была семья Кулапиных из нашего села. Их привезли на целинные земли обширных степей тогда Акмолинскои области, которая потом стала называться Целиноградской.

Первое письмо, которое мы получили от переселенцев, было бодрым. Отец-крестьянин писал, что земли здесь хорошие, есть даже черноземные. Кругом степь, да степь, но в семи километрах от поселка протекает река Ишим, приток Иртыша. Около нее растет лес. Будто жить там можно.

Затем поступило письмо грустное, тревожное. Умер годовалый Витя. Заболел отец. Ныне здравствующая Мария Федоровна Кулапина вспоминает:

— Вначале мы жили в палатках. Затем мы стали делать бараки. Вырубали лопатами плиты из дерна, таскали их и поднимали на стены. Бараки построили, но со стен сыпалась земля. Иногда они разваливались, начались холода, а дров, топлива никакого не было. Люди стали болеть от простуды, скученности, антисанитарии, непривычной воды, голода.

— Мы пропадем здесь, пропадем, — часто стали слышаться разговоры. Пока не поздно решили бежать. Еще есть на что купить билеты.

Это было в начале зимы. Отец смастерил немудреные санки. На них погрузили мешки с более ценными пожитками. Окольными путями ночью по вспаханной земле, покрытой небольшим слоем снега, преодолевая валы из зерна, направились к Акмолинску, ныне Астане, столице Казахстана.

Отец, ослабленный расстройством желудочно-кишечного тракта, с трудом передвигался. Мать и шестнадцатилетняя сестра Настя, часто спотыкаясь, с трудом тащили санки. Семилетний Володя то шел сам, а то садился на санки, груженые семейными пожитками. Впереди них натужно тащили санки более молодые супруги, односельчане Кулапины:

Иван и Маша, которая, как и моя мать, испытает еще высылку в Таджикистан, а ныне проживает в родном селе Н-Добринка Волгоградской области.

Не удалось советской тоталитарной власти освоить целинные земли в Акмолинской области насильственным путем с помощью раскулаченных крестьян. Жертвы репрессий разбежались или повымерли. Эту задачу пришлось решать более успешно в 50—60-е годы, во времена Н. Хрущева и Л. Брежнева с помощью добровольцев.

В Акмолинске обе супружеские пары, как говорится, разошлись, как в море корабли. Как оказалось, навсегда. Репрессии разрушили семьи. Женщины, не имея документов, с детьми поехали на родину, а мужчины в города.

Отец взял билет до города Кушва, расположенного в Свердловской области. Здесь родственники помогли ему нелегально достать документы и устроиться работать на металлургический завод. Он был грамотный, красиво писал и впоследствии получил должность контролера ОТК в мартеновском цехе, проработал здесь до 1955 года, до смерти.

Мать приехала с детьми в Н-Добринку и мы, ребетня, вновь соединились в одном гнезде. Много раз неграмотная мать со слезами на глазах рассказывала родственникам и знакомым как у нее в Акмолинске шпана украла мешок с лучшими пожитками семьи, одеждой, обувью, бельем. Помогая Володе при посадке в вагон, мать на мгновение отвернулась от него. В этот момент воришки умыкнули его. Как говорится: "Чик-чирик — и чемоданчика нет". Так что и последнее имущество из-за раскулачивания было потеряно. Уж так мать ревела об этой потере, больше чем обо всем конфискованном состоянии.

Напротив дома тети Поли, в переулке опустел небольшой дом, в котором жила моя няня Маша и ее сестра. Родителей у них не было, а сестры вышли замуж. Сестры охотно разрешили нам его заселить.

В 1932—1933 годах в отношении к раскулаченным было некоторое послабление. Власти нас не трогали. А весной нас, пятерых детей, приняли в колхоз и разрешили поселиться на нашем дворе в избенке. В доме же колхозный столяр Леляков Федор по прозвищу Федосей делал рамы, строгал доски для колхоза имени Горького.

Зима и весна в этот год были голодноватыми. Тем более для нашей семьи, не имевшей из съестного ничего. Голодуха в 1932—1933 годах никогда не забудется.

В голодный этот год к Чернецовым из города приехала чета. Главой по исторической случайности был Григорий Распутин. Про себя он говорил: "Я молярник". Это новое для сельчан слово запомнилось и передавалось друг другу. Никаких запасов у семьи не было: ни денег, ни хлеба, ни овощей. Голодают. Но вот где-то Григорий заработал пуд муки. Вместо того, чтобы этот пуд растянуть на долгое время, добавляя в нее

какие-либо суррогаты, Распутин с женой шиканули и стали печь блины и другую вкусную снедь. Конечно, мука скоро кончилась и пришлось снова пухнуть от голода.

У нас собрались три женщины — кухарки — ив разговоре осудили такое неэкономное расходование продуктов. Присутствовавшая при этом разговоре 11-летняя сестра Лиза поняла так или утрировала этот факт и будто сразу из всего пуда муки Распутин с женой испекли один блин. Она потом долго вспоминала и смеялась: "Испекли на пуд блин", "Вот какой блин — на пуд". Сама сестра была очень бережливой. Сладости, которые у нас были на праздники, мы быстро поедали. У нее же они долго сохранялись. Порой у нее просили: "Лиза, дай! Поделись!". Вызывали у Лизы смех колоритные осуждающие людей словечки, услышанные от матери, такие как "плетуханка", "сплелся" и другие.

Лиза родилась вместе с Федей, который вскоре после рождения умер. Она была более миниатюрной, чем братья и сестра Настя. Она больше всех нас возилась с кошкой. Мы ее любовно называли Киска, Лелька, а если серчали на нее, то — Пилеличьиха. Мать часто, по приглашению и без, посещала родственников, которые давали ей по пригоршне муки, овощей. На мельнице доставали дранку — кожуру от проса, мололи ее на ручной мельнице, изготовленной в голодный год деревенскими умельцами. Дранку добавляли в муку и пекли хлеб, который получался рыжим и колючим. Но и его мы ели за милую душу. Весной и летом хлеб был зеленым "из-за лебеды, которую добавляли в него".

Во время еды мать давала нам по кусочку (грамм 50 или 70) такого хлеба и по кружке (стакана полтора) супа, приготовленного из овощей или крупы. Я был жадным до еды и моментально поглощал свою долю, а потом у кого-нибудь просил поделиться. Сестра Настя за это называла меня "глотом", "волком". Голодуха была.

Особенно почему-то голодали немцы из поселка Линево, немецкое его название Хузенпах, расположенного в семи километрах от Добринки. За пригоршню овощей они отдавали хорошие одежды — шубы, пальто и другое. Часто на окраине села добряне находили трупы мертвецов, опухшие с голоду. Появилось много нищих. Сбор их был, конечно, из-за скудости дающих, скромным. Жители села давали по одной картошке или свекле. Хлеба самим не хватало у сельчан. Помню одну молодую нищенку, женщину или девушку, которая побиралась милостыней, посещая дворы крестьян. У нее был недостаток в речи. Прежде чем произнести какое-то слово она издавала звуки: "ды-ды-ды". Обращаясь за милостыней она говорила: "Ды-ды-ды-клеба! Ды-ды-ды-хлеба!".

Моя одиннадцатилетняя сестра Лиза и ее подруга Червякова Маша,

а по-уличному Нуждова, которая и сейчас живет в Н-Добринке, сочинили про эту нищенку частушку:

"А я выйду на крыльцо

И гляжу на небо.

Вон дыдыкалка идет,

Дай кусочек хлеба".

А у доброй тети Поли появился новый опекаемый мальчик лет семи или восьми из села Красный Яр. Он, выпрашивая подаяние, плясал, пел. Ночевал у тети Голи. Через несколько лет приходил, благодарил тетю.

Весной мать нас, детей, мобилизовала на посадку своих овощей. Кроме огорода, который нам отдали, мы находили целинные клочки земли и лопатами их раскапывали. Посадочным материалом были семена и кожура с ростками от картофеля, которым нас снабжали все те же родственники. Я и сестра Настя весной пошли на работу в колхоз. В поле в большом котле варили для всех обед и выдавали грамм по двести хлеба. Варевом почти всегда была затируха, приготовленная из муки, запущенной в кипящий котел.

— Опять тирух, — говорил Вася Лындин.

Весов не было, и булки хлеба на глазок старался один из мужиков разрезать на равные пять частей. Затем кто-нибудь отворачивался от хлеба, а хлеборез указывая на кусок, спрашивал отвернувшегося:

— Кому?

— Иванову.

— Кому?

—Тебе.

— Кому?

—Мне.

— Кому?

— Петрову. И т. д.

Случалось, что хлеб из Н-Добринской пекарни не привозили в поле. Среди мужчин слышались тревожные голоса:

— Хлеба нет, вари крутую! — требовали они от колхозного повара. Нас, пацанов, иногда заставляли уничтожать вредителей полей — сусликов. Этих серых зверьков, похожих на крыс, развелось в поле очень много, питались они зерном и таким образом опустошали поля. Мы ведрами таскали воду из луж и реки Добринка, выливали в норы. Суслики выскакивали из нор и становились нашей добычей. Сняв с них шкуру, клали в котелки и варили. С голодухи мясо сусликов казалось вкусным.

Кроличий колхоз наш распался. Свою долю зверьков я принес в хле-

вы Мурзовых. Надеясь на их быстрое размножение, я обещал вырастить немало вкусного кроличьего мяса. Но маленьких животных, крольчат, уничтожали кошки, а большие почему-то сами погибали. Так что длительного успеха в кролиководстве не было. У товарищей они тоже перевелись.

Пути-дорожки с лучшим другом Иваном у меня стали часто расходиться. Бригады были разные, в поле приходилось работать порознь. Затем он пытался учиться на рабфабрике города Камышина.

Колхозники

Весной и летом мы с сестрой Настей работали в колхозе. Я, пятнадцатилетний подросток, участвовал чаще всего в пахоте колхозных полей. Тракторов еще не было, а на лошадях посевная длилась несколько недель. Затем пахали под пар, а после уборки урожая рыхлили землю под посевы озимых и пахали под зябь. С Николаем, по-уличному Кутиным, мы пробыли в поле все лето. Редко наведывались домой, заработав немало трудодней. Работали без выходных.

Сестра Настя участвовала в прополке сорняков, мотыжении подсолнечника, картофеля, бахчи. Мать с младшими: Лизой, Шурой и Володей обрабатывали огород, выращивая огурцы, помидоры, картофель и другие овощи. Осенью собрали неплохой урожай овощей с приусадебного участка, который нам отдали. В колхозе на этот раз дали на трудодень по три килограмма хлеба. У нас появилась коза, которая давала нам молочко. В общем, с голодухой было покончено. В отпуск из Кушвы к нам приезжал отец. Его не тронули. Он привез мне мандолину. Я по слуху разучил вальс "Над волнами", "Светит месяц", польку, краковяк и другие бальные русские танцы. Подруги Насти собирались около нашего двора, а меня просили:

— Петя, поиграй нам! Поиграй!

Я подлаживал к мандолине балалайку, и под оркестр девушки танцевали вечером после работы в колхозе.

Осенью, во время зяблевой вспашки полей, напряженность в работе спала. В воскресные дни колхозники теперь из поля приезжали на отдых домой. В селе же произошло неординарное, большое событие — открыли семилетнюю школу колхозной молодежи. ШКМ, как говорили тогда. Об этом я узнал в воскресенье четырнадцатого октября 1933 года. Некоторые сверстники и старше меня с засученными рукавами белых рубах, заправленных в брюки, с зачесанными назад волосами выглядели интеллигенцией на селе. Они поступили в пятый класс ШКМ.

В понедельник я опять уехал в поле. Но у меня из головы не выходила школа. Я ходил за плугом, погонял лошадей и все думал о ней. Были, конечно, сомнения: как прожить, если будешь учиться? Отец помогал немного, но он был в Кушве. Я же здесь — основной работник в семье, да старшая сестра Настя, которая может выйти замуж.

За неделю твердо все же решил: зимой буду учиться, а летом работать в колхозе. Пашу последнюю неделю. После воскресенья иду в школу, в пятый класс. Когда об этом сказал матери, она возразила:

— Зачем тебе, сынок, учиться? Мы и так проживем. Хлеб у нас есть, овощи тоже.

Совсем неграмотная женщина, она не знала о том, что Надежда Александровна заронила в мою восприимчивую душу необходимость больших знаний, идеи Чернышевского и Добролюбова о служении народу.

Двадцать второго октября, в конце четверти, я не поехал в поле пахать землю, а пошел в школу. Записался в пятый класс. В это время в школе господствовал так называемый бригадный метод обучения: класс делился на бригады, по нескольку учеников, которые вместе по учебнику изучали материал. Затем учитель опрашивал и ставил оценки.

Несколько лет перерыва в учебе, необычность метода обучения повлияли на мою успеваемость отрицательно. За первую четверть только Георгий Иванович Пименов, который знал меня по начальной школе, поставил мне удовлетворительную оценку по истории, географии и обществоведению. По остальным учебным предметам стоял сплошной "неуд" — двойка по-современному. Но я пришел в школу сознательно, получить больше знаний, поэтому полугодие закончил успевающим, а год хорошистом и отличником.

Жизнь нашей семьи входила в нормальную колею: работаем, учимся, играем, пляшем, дружим. Летом в поле, зимой в школе. Так прошло два года. Забылись репрессии семьи, голод, моральные переживания. Братья и сестры подрастают и начинают тверже стоять на земле.

Если нам, молодым, растущим, стало все плохое забываться, то о нас, раскулаченных, верховные коммунистические власти не забыли.

Ссылка в Таджикистан

В 1935 году нас, бывших раскулаченных, и родителей и подросших детей, оставшихся в живых, стали вновь беспокоить. Сначала согнали всех проживающих в селах и деревнях, на так называемые тогда "точки". В нашем, теперь Молотовском, районе такую точку организовали километров в шестидесяти от Н-Добринки к югу около хуторов Белове и Орлове на хуторе под названием Хижняки, в Руднянком районе — в деревне Тарапатино.

На точку в Хижняки из нашей семьи были увезены двое: мать, Мария Федоровна, и брат Александр, 1923 года рождения. Сестры Настя, Лиза и брат Володя спрятались и не поехали на точку. Они решили уехать к отцу в г. Кушву. Сестру Настю все тот же активист раскулачивания по прозвищу Буравок едва не арестовал, об этом рассказывает ее подруга Нюра, теперь жена двоюродного брата Михаила Бочкова.

Кутошные девушки шли домой вечером из нардома. Вдруг их догоняет парень и говорит:

— Буравок сейчас догонит вас и арестует Настю Крайневу.

Так нас называли по-уличному. Когда он приблизился, девушки стали плотным кругом, в середине которого была сестра. Буравок ничего не мог сделать и скоро ретировался.

Я в это время учился в седьмом классе. Очень хотелось закончить семилетку. С тетей Полей отправились в Красный Яр, который стал райцентром, в» милицию. Мы просили разрешить мне жить в Н-Добринске, чтобы закончить образование. Такое разрешение я получил. Зимой жил опять у тети Поли, а летом отправлялся на точку, где принимал участие в уборке урожая в близлежащих колхозах.

В споре с одним Н-Добринским стариком, который осуждал колхозы и раскулачивание, я доказывал, что это было необходимо для построения социализма.

Весной 1936 года собранных на точке, где комендантом был Круглов, погрузили в "телячьи вагоны" и повезли в солнечный Таджикистан для освоения целины под хлопок. Из Сталинабада нас на автотранспорте переправили через горные перевалы в г. Курган-Тюбе. Отсюда в вагонах узкоколейной железной дороги привезли на второй участок Вахшстроя.

Разместили спецпереселенцев в бараках, землянках, в которых, вероятно, жили рабочие — строители каналов, арыков. В середине барака был сквозной проход, а по бокам сплошные земляные нары. Каждой семье, в зависимости от количества душ, отделяли часть этих нар. Простыней или легким одеялом одна семья отгораживалась от другой. Утром люди, как муравьи, выползали из землянок, на площадке около бараков становилось густо народу, как на Бродвее. Может быть эти землянки приготовили для спецпереселенцев. Комендантом от НКВД был здесь офицер Кашуба. Брат Александр дежурил у его телефона.

Был май. Целинные, залежные, плодородные земли были покрыты изумрудной травой, какими-то ярко-красными цветами. Затем от палящего солнца к концу месяца трава иссушалась, выгорала, и местность становилась рыжей. Здесь мы увидели черепах. Опасными были скорпионы и фаланги, укус которых мог быть смертельным.

Спецпереселенцам разрешили самим устраиваться на работу в совхозах или на Вахшстрое, которая вела работы по орошению целинных земель Вахшской долины Таджикистана. Конечно, с согласия коменданта.

Хорошо, что попали в теплый край.

Я, Миша Репко, Ваня Лемешкин, Леня Выдрин, Федя Гриненко и еще кто-то из сверстников устроились в изыскательную партию, начальником которой был любитель зеленого змия Виктор Васильевич Вострилов. Мы исходили и изъездили всю долину вдоль до реки Пяндж, по ко-

торой проходит граница с Афганистаном. Наш берег высокий, крутой, афганский — низкий, пологий. Изыскательная партия измеряла длину, ширину, глубину старых и новых каналов и арыков. Я имел более высокое, чем у товарищей, семилетнее образование. Меня назначили сначала старшим рабочим, а потом младшим техником, когда я кое-чему научился. В частности, помогал проводить так называемую камеральную обработку, произведенных нивелирами и теодолитами съемок. Мне нравилось быть изыскателем.

Но все мои думы были о продолжении образования. Я хотел учиться, чтобы быть более полезным обществу. В часы досуга товарищи беззаботно шутили, смеялись, что-то рассказывая друг другу. Я же, как отшельник, лежал на деревянном топчане и думал, думал об учебе, о том, как вырваться из этой неволи. Порой находился в полусне, в полузабытьи. Очень раздражал, прерывая мои мечты, гомерический взрыв смеха товарищей. Когда мне в руки попала газета и в ней была напечатана сталинская конституция, которая дала всем право на образование, я обливался слезами, читая ее.

В изыскательской партии был техник из Сталинграда Борис Петрович Вехов. Длинный, как вышка, он оправдывал ростом свою фамилию. Каким-то образом он проник в мои сокровенные тайны и стал сочувствовать мне. Нравилась мне изыскательная работа геодезистов, и Борис Петрович сообщил, что в ста километрах от моей родины, в городе Камышине на Волге есть гидромелиоративный техникум. Он его окончил и послан сюда работать.

Куда пойти учиться, теперь для меня вопрос решен. Остается осуществить другое — вырваться из Вахшской долины, в которой у меня стала нарушаться желудочно-кишечная система и я стал болеть малярией. Мы, спецпереселенцы, не имели паспортов, военных билетов. Без разрешения коменданта не могли куда-нибудь отлучаться. Страж спецпереселенцев знал, кто, где работает, живет и находится.

Второй побег

План созрел. Лунной июньской ночью, положив в котомки небогатые, но нужные в дороге вещички, продукты с Иваном Лемешкиным поспешно стали удаляться от будущего поселка № 5, где люди жили пока в шалашах и землянках. Пройдя тридцать километров, утором следующего дня мы были уже в городе Курган-Тюбе. Опасаясь погони, принимали на всем пути меры предосторожности. В городе нам надо было найти, и как можно быстрее, машину, которая перебросит нас

через перевал в Сталинабад. Такая машина вскоре нашлась. Шофер за плату согласился посадить нас в кузов. Такому обороту мы были очень рады, так как машина двинулась в путь. "Нас догнать не смогут" — думали мы. "А в Сталинабаде спрячемся, затеряемся".

В середине дня солнце разогрело воздух. Перед перевалом наш шофер остановил машину и зашел перекусить в ресторан. К тому же выпил горячительного, разомлел, лег в тень под машину и задремал.

Пришлось беглецам подрожать от каждой подходившей сюда машины. Мы прятались и тщательно из укрытия осматривали: "Нет ли погони за нами".

К великому счастью погони мы не обнаружили, а наш шофер, немного вздремнув, встал, завел машину, и мы двинулись на перевал. А когда в Сталинабаде мы купили билеты и сели в вагон поезда, движущегося на Ташкент, страхи наши поубавились, мы чувствовали себя в большей безопасности.

В Ташкенте нам предстояла пересадка. Пассажиров здесь было полным-полно, между ними шныряли воришки — взрослые и дети. Трое суток здесь просидели. Меры предосторожности не забывали и здесь. Милиционеров, людей в военной форме обходили стороной.

Наконец, закомпостировали билеты и устроились на верхней полке вагона. Поезд шел по сухим, жарким песчаным степям и полупустыням Казахстана. В вагоне духота. Я ничего не ел и не слазил с полки. Только пил квас или морс, которые приносил Иван. Я изнемогал от жары и был подобен птичке, раскрывшей клюв в жаркое, безводное время.

В Оренбурге наши пути с Иваном разошлись. Он поехал на родину в Руднянский район, в село Лемешкино. Я взял курс на Урал, в Кушву, к отцу и сестрам. Ночью проснулся, через открытое окно вагон заполнил уже другой, более прохладный и влажный воздух. Я буквально ожил и почувствовал себя здоровее и увереннее. С тех пор полюбил Урал, где болезни мои отступили. Отец меня принял хорошо, хотя он жил уже с другой женщиной. Судьба разрушила семью. Он предлагал меня устроить в школу ФЗУ. Я молчал, не раскрывая своих тайн. К тому же у меня не было никаких документов. А мне уже шел двадцатый год. Надо ехать на родину и там доставать паспорт, военный билет.

Погостив несколько дней, уехал в Добринку к бабушке и дедушке Романовым, по-уличному Гвоздевым — родителям матери. С документами все обошлось хорошо. В Красном Яру без проволочек получил паспорт, военный билет, метрическое свидетельство, хотя и очень опасался каких-либо осложнений в связи с классовым происхождением. Как говорится, пронесло.

В техникуме

Отдохнешь и поедешь к отцу, — сказала бабушка, он тебя — там устроит учиться или работать.

И молчал- Сам вошел в контакт с Иваном Богдановым, жившим через дом от Гвоздевых. С ним мы кончали семилетку, сейчас он тоже собирается поступать в гидромелиоративный техникум в Камышине.

Отослали документы. Пытаемся по учебнику русского языка повторять. Но подготовка к вступительным экзаменам, можно сказать, проходила плохо. Я уповал на то, что в школе грамотно писал диктанты, неплохо решал задачи.

Наконец, я проговорился и сказал бабушке, что буду поступать в техникум.

— Кто же тебе здесь будет помогать? Ехал бы к отцу в Кушву.

— Я буду где-нибудь зарабатывать. Да и стипендию там дают — ответил я.

В августе с Иваном Богдановым сдали успешно экзамены и были зачислены на первый курс студентами. Техникум находился в старинном трехэтажном из красного кирпича здании, окруженном деревьями и железной решеткой. Учился я старательно. Появились новые товарищи. Один из них, Михаил Каржицкий, писал стихи. В короткие перемены он подходил ко мне и просил:

— Петя, Петя, послушай стихотворение! Я внимательно слушал его декламацию стихов. Один стих, очевидно его любимый, который он сочинил весной, во время прилива молодых чувств и который он более выразительно мне представлял, я запомнил до сих пор. Вот его начало:

Весна, весна,

как сердце бьется

И как кипит в горячем

теле кровь.

Я думал, что ты больше

не вернешься,

Но радостно тебя я встретил

вновь.

— Ну, как? — спрашивал меня, чтобы узнать мнение о стихе. С учебой все было хорошо. На лекции инженера узнал впервые о перспективах строительства гигантских гидроэлектростанций на Волге. В том числе и в Камышине.

Посещали с Иваном кружок струнных народных инструментов. Вел

его преподаватель Харченко. Я играл на мандолине. Мы разучили несколько интересных вещей, и нас пригласили выступить по Камышинскому радио. Рядом со мной на репетициях сидела и играла на мандолине девушка Тамара, в которую я влюбился. Она училась на каком-то старшем курсе техникума, модно одевалась, на голове носила таджикскую красную тюбетейку, Иван и товарищи по совместному жилью в частном домике подзуживали меня Тамарой, распаляя и так яркое мое чувство к ней. Я изнывал, но не смел признаться ни ей, ни товарищам. Плохо одетый, полуголодный деревенский парень хранил тайну в себе.

Меня заботили более прозаичные проблемы. Не особенно беспокоило меня то, что я плохо одет. Голод донимал меня. В зеркало посмотрю: худой, осунувшийся. Запасов никаких не было, жил только на стипендию. Шестьдесят рублей делились так: пятьдесят пять вносил в столовую, пять рублей, как говорят, на шило и на мыло. То есть на все остальные расходы. На отца был обижен и не писал ему даже писем. В столовой, по абонементу кормили в завтрак и обед, а ужин, что бог пошлет. А как хотелось кушать в вечерние темные часы! Никогда не забудешь. Пытался зарабатывать. Два раза грузил арбузы на баржу. Три рубля заработал. Больше найти заработок не удалось. Иногда Иван, с которым мы жили на одной квартире, давал сухарик из своего мешка. Он иногда ездил домой и привозил много сухарей. Даст мне сухарик из черного хлеба, я его размочу в кипятке. Каким он был вкусным!

Тут произошло событие, которое подняло мое благосостояние. Мать с братом Александром тоже бежали из Таджикистана. На этот раз она приехала в Кушву, где жили сестры и младший брат Володя, отец с новой семьей. Мать устроилась работать уборщицей в школе, расположенной на улице Первомайской. При школе ей дали квартиру. Я установил письменную связь и весной 1938 года стал получать от матери подкрепление. Пришлет в конверте троечку, на которую из питания покупал такой вкусный тогда хлеб. Конечно, нужны были носки, трусы и другая необходимая мелочь.

Жить стало легче. И голову стали посещать мысли более высокого полета: "Надо получить высшее образование", так стал размышлять. К концу учебного года сформировался план решения этой стратегической задачи. Заканчиваю первый курс техникума, ухожу из него и поступаю на рабфак в Свердловске, ближе к семье.

За два года получаю среднее образование. После этого прямая дорога в институт.

Учебный год закончил на хорошо и отлично. Меня хвалили и наградили ценным подарком — книгой. А я подаю заявление об уходе из тех-

никума. Несколько дней пришлось обивать пороги административных кабинетов: от директора к завучу и обратно. Не отпускают:

— На тебя затрачены средства. Готовили определенным специалистом, нужным стране, — говорили мне. — А ты уходишь.

У меня был контраргумент. Мне тяжело материально здесь учиться вдали от родителей. Помощь ограничена. Я буду учиться в Свердловске, — убеждал я, — недалеко от Кушвы, где живут родители, сестры и братья. Помощь будет более ощутимой.

Настойчивость победила, и пожилой седовласый завуч сказал:

— Ну, ладно, уходи.

Подписал мое заявление и произнес:

— Не поминай лихом!

На каникулы приехал в Кушву, лето отдыхал. Сестра Настя работала в парикмахерской и усердно меня подстригала и душила одеколоном. С ней и ее подругами посещал кинотеатр "Марс", клуб "Профинтерн" и парк, в театре которого с большим удовольствием в постановке самодеятельных артистов посмотрел "Тетушку Чарлея", смеялся до слез.

На рабфаке

Раннее утро 30 августа 1938 года. Оставив чемодан в камере хранения Свердловского вокзала, впервые сел на трамвай. Красно-желтый вагон катил по улице имени Якова Свердлова, мимо одно и двухэтажных деревянных, каменных старинной постройки домов. На остановке Толмачева он повернул на восток по улице Ленина. С захватывающим любопытством рассматривал я улицу, площади, большие здания незнакомого мне большого города, в котором предстояло учиться и жить.

Объектом моего интереса было здание под номером 79 на улице Ленина, рядом со штабом УралВО. Здесь при химфаке лесотехнического института находился рабфак. В трамвае пожилая женщина посоветовала:

— Вы сойдите около оперного театра и немного пройдите по этой улице вперед, на восток.

Я хотел так и сделать, но эту остановку проворонил. А когда увидел, что трамвай поворачивает замедленно на другую улицу, после узнал — Луначарского, поторопился спрыгнуть на ходу. После замедления трамвай уже набрал скорость и я распластался на каменной мостовой. Было больно ладони рук и колени. Шевиотовая черная штанина нового костюма на левом колене лопнула, обнажив кровавую ссадину на всей коленной чашечке.

Приподнявшись тихонько, прихрамывая перешел на сторону Клуба строителей (ныне киностудия), а затем на аллею середины улицы Ленина. Чуть не напротив моего здания была скамейка. Я присел, ожидая наступления рабочего дня.

Было время обдумать свое трагикомическое положение. "Как покажусь на рабфаке начальству и будущим товарищам и подругам в таком виде? — думал я. — В городе нет ни знакомых, ни родных. Неизвестно и местонахождение швейной мастерской". Сидел на скамейке и решал: или в таком виде представиться на рабфаке или принять меры исправления этого неприятного вида.

Примерно через полчаса один за другим к заветному зданию подошли три молодых человека и стали в кружок. "Наверно такие же, как я, — подумал и решил подойти к ним. Попытка как-то скрыть травму не удалась. Сразу же ко мне последовал вопрос:

—Где это так? Объяснил. Черноволосый, с румяными, холеными щеками юноша куда-то мигом сбегал и принес иголку с ниткой. Это был, как потом я узнал, Пиня Крейн. Он наживульку затянул дыру на колене, теперь не каждый заметит зияющую рану.

С этими ребятами я представился в рабфаке, был принят и получил направление в общежитие лесотехнического института на улице Шейкмана.

Всего один учебный год учился на рабфаке. Но какие яркие впечатления, воспоминания отложились в памяти, душе о его преподавателях. За один год пребывания в Камышинском гидромелиоративном техникуме запомнился только лысый преподаватель немецкого языка, хваливший все немецкое, да завуч, который не хотел меня отпускать "хорошего ученика", но в конце концов согласился, сказав: "не поминай лихом!"

Здесь же, на рабфаке, почти все преподаватели яркие, запоминающиеся личности, типы. Заведующим рабфака был средних лет, невзрачный, по фамилии Полякок. Он знакомил нас с "Кратким курсом истории ВКП(б)", который вышел в свет. У него не было ни навыков, при приемов преподавания, занятия проходили вяло, скучно. После нескольких занятий мы обнаружили, что преподаватель из урока в урок толкует нам

все об одном и том же. Трудно даже сказать какие мысли он хотел донести до нас. Получалось какое-то калякание преподавателя обо всем и ни о чем, при абсолютном пассиве слушателей. Комсомольская организация, в которую вступил и я, сын раскулаченного, возглавляемая очень серьезным, смуглым, курчавым Бородиным, выразила заведующему протест.

Завучем был математик Захаров. Среднего роста, коренастый он был уже в возрасте, голова его была совершенно голой, на ней нельзя было найти ни одной волосинки. Обучал математике неплохо, но любил выпить. Под мухой у него преподавание становилось более эмоциональным, он повышал решительно голос на тех положениях, которые он считал необходимо во что бы то ни стало запомнить. По его красной, как медный котелок, голове и более выразительным голосовым интонациям мы догадывались о том, что наш математик навеселе.

Частенько было, когда от алкоголя он болел. Его заменять приходил из какого-то учебного заведения Перцель. Выше среднего роста, в очках, русый с рыжинкой, он представлялся нам так:

— Я пришел к вам на концерт. В моей программе математика, логарифмы и другие премудрости. Непостижимо, как он искусно мог в скучную цифирь вдохнуть юмор. Мы на его занятиях от души хохотали и с легкостью необыкновенной усваивали математические формулы и положения. В моем аттестате напротив математики стоит "отлично".

Фамилию и имя физика не помню. Он был выше среднего роста, худощав. Предмет свой он знал хорошо, объяснял физические явления доходчиво, от других преподавателей он отличался систематическим контролем за домашней работой рабфаковцев. Он давал на дом задания и всегда, на каждом занятии проверял их исполнение всеми без исключения рабфаковцами. В начале урока физик проходил по рядам и интересовался: решены ли задачи, выполнены ли все задания. На лице у него была при этом улыбка, как бы просящая извинения за беспокойство. Мне нравился такой контроль, который заставлял работать дома.

Колоритной фигурой в своем роде был и преподаватель русского языка и литературы. Лицо его было дремучим, сплошь испещрено морщинами, заросло русой с проседью щетиной. Он был поклонником популярного в то время свердловского поэта Николая Куштума и стремился нас приобщить к его творчеству. На каждом занятии он уделял время этому свердловчанину. Я почему-то вначале самого преподавателя считал Куштумом, и только потом разобрался, что это не так.

Историю в духе "краткого курса" преподавал нам еврей, говоривший с небольшим акцентом. Он добросовестно готовился к занятиям и до-

ходчиво излагал материал. Неприятным уроком для меня был лишь урок рисования. У меня не было способностей к этому предмету. Было тягостно, ждал с нетерпением когда пройдет. Как я и за что получил тройку в аттестат — не помню.

Из учащихся или студентов рабфака несколько человек запомнилось. Так девушка: еврейка, худощавая, высокая, малоразговорчивая Гутя, Вера Храмцова — очень серьезная, симпатичная, контактная. Она очень хорошо училась. С ней много общего находил смуглый, чернявый белорус Можейко. Он часто подшучивал покровительственно надо мной, просвещал в белорусской словесности, декламируя стихи какого-то белорусского поэта:

"Не кувай, ты шерая зозуля Шумным гуком во бору".

Только это мне и запомнилось.

Выше среднего роста рыжеватый Гудалов и русый Елизаров были неразлучными друзьями. Вместе приходили на занятия, на одной парте сидели и уходили домой вместе. Наверно, к ним применимы стихи, которые я тогда услышал про студентов:

"Жили два студента в одном студгородке,

Имели две стипендии в общем кошельке".

Все добросовестно овладевали знаниями, к чему-то стремились. Лишь один, Сергей Голдобин из города Оса Пермской области выпадал из этого. Мы просыпаемся, идем на занятия, а он спит, пропускает занятия. Получив стипендию или перевод, он с шиком израсходует, а потом голодает или у нас просит взаймы. Все презирали его, издевались над ним. Только я мягче был к нему, он не раз исповедовался у меня, говорил, что теперь он будет заниматься. Не знаю, окончил ли он рабфак?

1939 год, первое июля. Прошел учебный год, состоялся выпускной радостный вечер. На следующий день утром пришел за аттестатом и стипендией. Тут же подошли еще два парня и девушка, наверно, Вера Храмцова, очень серьезная и ответственная. Имена парней память не сохранила. Может быть это был чернявый белорус Можейко или блондин свердловчанин Гилев, или кто-то другой. Получив аттестаты, мы свернули их в трубки, чтобы не помять, уложив в карман стипешку, навсегда покинули стены рабфака.

Был теплый, тихий прекрасный солнечный день, какие не так часто бывают на Урале. Мы были в белых рубашках с засученными рукавами, головы покрывали картузы и кепки. Настроение у всех было прекрасное.

В образованности, развитии мы поднялись на новую ступень, более высокую, получив законченное среднее образование. Перед нами теперь открылась реальная возможность штурмовать храмы высших наук, самостоятельно выбрать дорогу в жизни, место в строящейся, громыхающей стране.

Неспешно мы шли в сторону городского пруда мимо трехэтажной серой громады здания УралВО, клуба Дзержинского, полукруглого высотного магазина Динамо, ныне гостиницы "Исеть". Где-то, не доходя до четырехэтажной серой коробки Дома печати, зашли в столовую с получки пообедать. Народу было немного, и мы сразу сели за один стол. Мои спутники о чем-то дорогой и за столом весело беседовали. Только я был отрешенным от их разговоров, не вписывался в их беззаботное настроение. Меня занимали серьезнейшие проблемы, о которых они и не подозревали и которые я скрывал, крепко держа их в себе. Я всецело был погружен в свои думы, пытаясь найти выход из создавшейся вокруг меня обстановки. Только грохот смеха спутников возвращал меня к внешней реальности. Голова была подобна кипящему котлу, в которой мысли, как волны, набегали одна за другой. Я не чувствовал вкуса и запаха пищи, перекладывая ее в желудок, очистив быстрее товарищей тарелки, я вскочил и хотел идти.

— Да подожди! Вместе пойдем! — услышал я. Обратно сел, положив трубку аттестата на стуле сзади себя, опять погрузился в свои трудноразрешимые проблемы. А суть проблем, угнетавших меня, такова. Из города Кушвы сестры Настя и Лиза сообщили, что мать и среднего брата Сашку, которые в 1937 году вслед за мной бежали со спецпоселения из Таджикистана, арестовали и отправили обратно туда. "Значит комендант поселка № 5, — думал я, — знает и мое местонахождение. Что же делать?"

Другой проблемой была учеба. Хотя наша семья была раскулачена и дважды выселялась, я был воодушевлен идеями социализма, индустриализации страны. Решил стать инженером-энергетиком, чтобы воплощать в жизнь знаменитую ленинскую формулу: "Коммунизм есть советская власть плюс электрификация всей страны". Энергофак был в Свердловском индустриальном институте, но здесь мне, ясно, оставаться нельзя. В Москве большой конкурс. Податься в другой город — деньжат маловато. Да и как теперь установить контакт с сестрами? Ехать к ним в Кушву нельзя, арестуют.

Вот такой рой мыслей кружил в голове, к этим проблемам прибавится еще одно осложнение. Мои спутники, наконец, покушали, встали и кто-то обращаясь ко мне сказал:

— Ну, теперь пошли!

Я снялся с места, забыв, по-видимому, взять аттестат и пошел. По пути наш квартет растворился в большом городе. Кто-то зашел в кинотеатр "Совкино", в котором шла картина "Под крышами Парижа", кто-то поспешил домой. Я зашел, как это всегда делал, отправляясь из рабфака в общежитие, в гастроном на Ленина-Толмачева. Купил любимые две селедки Иваси, сто грамм сливочного масла, направился пешком. Постоял на городском пруду, останавливался около рекламных щитов, ища как бы ответы на свои головоломные вопросы.

В общежитие на Шейнкмана пришел часов в пять вечера. В комнате никого не было. Измученный в поисках выхода из создавшегося положения и не находя его, я лег и уснул. Вскоре вернулись и мои трое сожителей. Они зажгли свет и как всегда стали обмениваться мнениями, увиденным, впечатлениями дня. И конечно, заговорили об аттестатах. Как только это слово было произнесено, я резко поднял голову с подушки и закричал:

— Где мой аттестат? Нет аттестата!

— Ха- ха-ха, — раздалось в комнате. — Ты что, с ума что ли сошел?

Не обращая внимания на товарищей я полез в тумбочку. Здесь его не оказалось. Поискал в других местах и не нашел аттестат. Этот психологический акт, который вызвал смех товарищей, очевидно, можно объяснить тем, что в каком-то закоулке головы сохранилась информация о том, что аттестат я не принес домой, где-то его оставил. Подумал, что это произошло в столовой. На следующий день утром поспешил туда, но там сказали:

— Мы аттестат ваш не видели.

Пришлось обратиться к начальству рабфака, здесь мне выдали дубликат. Так было снято осложнение с аттестатом. Все остальные мои проблемы решили работники правоохранительных органов Ленинского района, арестовав меня на другой день после получения дубликата и переправив в так называемое КПЗ, расположенное ныне напротив центрального стадиона.

В пути на спецпоселение

Для милиции и НКВД я не был тем, который ухудшал криминогенную обстановку. Поэтому мне дали закончить учебный год, получить документ об образовании и только тогда решили отправить на спецпоселение в Таджикистан. Тут проглядывает какое-то сочувствие ко мне. Да иного отношения к себе я и не мог

вызвать. Ведь я только хотел учиться и ради этого бежал со спецпоселения. А знания использовать на службу Родине.

И вот впервые в жизни я, почти 22-летний молодой человек, оказался в тюрьме. Узнал, что это такое и для чего существует параша, тюремная баланда. Узнал обитателей этого непрестижного страшного учреждения, осуществляющие насилие над людьми во имя примата государства.

Первая ночь. Сосед всхрапывает, а мне не спится на тюремной койке. Особенность моего организма, которая не раз проявлялась, состоит в том, что на новом месте, в новой обстановке я не мог спать первую ночь. То же произошло и в тюрьме. После дневных расспросов друг друга — кто, за что и почему, ночь утихомирила бедолаг. Мой сосед по койке — рослый подросток — начитался рассказов Максима Горького, решил отправиться в странствие по стране. За бродяжничество попал сюда. Он ни о чем не печалится, крепко уснул, всхрапывая. В правом от меня углу кто-то во сне разговаривает. В остальном прослушивается только сопение.

"Только не спится мне".

О будущем много думать не приходится. Там, на спецпоселке, с твоим пожеланиями и стремлениями, какими бы они не были, считаться не будут. Конец мечтам о высшем образовании и о более эффективном служении Родине. Там нет прав, а только обязанности трудиться там, где определено властью, НКВД, комендантом. Там на практике осуществляетоя примат государства над личностью.

А как все задуманное успешно осуществлялось, хотя, конечно, с большими материальными трудностями. Но они не в счет. Сам выбрал свою судьбу, на себя и пеняй. Успешно прошел лунной ночью побег с Иваном Лемешкиным летом 1937 года. В районе. Красном Яру, получил паспорт и военный билет, обрел статус свободного человека. Поступил в гидромелиоративный техникум в городе Камышине, с премией закончил первый курс.

Летом 1938 года на каникулы приехал в город Кушву, где обосновалась мать, совершив побег вслед за мной. Мать и сестра Настя, работавшая парикмахером, помогли мне экипироваться обувью, рубашками, одеться в новенький черный шевиотовый костюм. Впервые в жизни вырядился в такой костюм. Теперь шансы на продолжение образования равны нулю. Так думал я, лежа на тюремной койке.

Через несколько дней меня с другими арестантами переправили в тюрьму Челябинска, затем Оренбурга, Ташкента-Сталинабада. Конечным пунктом этапа был поселок № 8. расположенный недалеко от реки Пяндж, определяющей границу с Афганистаном. Здесь находилась

главная комендатура спецпоселений. Больше всех запомнилась Оренбургская пересылка. Небольшая камера была набита арестантами, как селедками в бочке. Невыносимая жара заставила нас снять с себя все, кроме трусов. Недостаток кислорода заставлял организм учащенно дышать. Казалось, вот-вот погибнешь от воздушного голодания. Часто наведываешься в туалет, где будто бы прохладнее.

Обитатели камеры здесь были люди более солидные, в возрасте среднем и, по-видимому, из врагов народа. Немало они порассказали друг другу драматичных, порой забавных историй, которые вызывали улыбки или даже смех, о действиях работников грозной НКВД.

Один рассказ,, похожий на анекдот, с подробностями запомнился мне. Приезжает в областной центр Казахстана в город Актюбинск из Москвы представитель ЦК партии. Созывает бюро обкома. Выступает с грозной речью перед работниками, обвиняя первого секретаря в двурушничестве, во враждебных действиях против социализма. Третий секретарь, казах по национальности, поддерживает москвича и требует сурово наказать "фашистского наймита". Обвиняемый единогласно исключается из партии и за свои враждебные действия отдается под суд.

Представитель Москвы вновь выступает. Теперь он обвиняет второго секретаря обкома.

— И ты враг народа?! — возмущается третий секретарь, — а я тебя в гости приглашал. Исключить и этого фашистского наймита, — требует он.

Покончив со вторым секретарем гость снова выступает. Теперь он обвиняет третьего секретаря, казаха, в двурушничестве и прочих враждебных делах.

— О-о, зачем так, — только и мог возразить он. Так обком партии в Актюбинске был полностью обезглавлен. В арестантском вагоне, который отправлялся из Оренбурга в Ташкент, были новые друзья по несчастью. Опять знакомство друг с другом, расспросы за что и почему, и куда. Одним из спутников был тощий, высокий, сгорбленный, как коромысло, седой старик. Бороду и щеки его лица покрывала седая щетина. Это оказался Лев Панфутич Чебышев, сын великого русского математика прошлого века Панфутия Львовича Чебышева.

— Я был главным консультантом у Орджоникидзе, — рассказывал он, а я с напряженным вниманием слушал.

— Ни один завод без моего заключения не строился и не пускался. Все проходило через меня. Теперь меня ссылают в Казахстан.

— А за что? — спросил я.

— А кто их знает, — ответил он.

К врагам народа я относился равнодушно, как-то не одобряя и не осуждая репрессий против них. Несмотря на то, что наша семья была раскулачена, дважды ссылалась, я все же верил, что в целом делается в стране все правильно. Но факт отстранения ученого от дела и его ссылка у меня не укладывался в голове. "Как же так, — думал я, — такого ценного человека для строительства социализма репрессировали".

— Почему же так поступили с вами? — опять я обратился к Чебышеву.

— Не знаю, — ответил он.

А когда я в третий раз заговорил об этом, ученый вспылил и резко сказал:

— Вот доедешь, возьми билет до Москвы и спроси их: почему они так сделали?

После этого я, конечно, замолк. Недавно написал письмо в Академию наук Казахстана, просил сообщить о судьбе ученого, ответа не получил.

Не сохранила память чем и как кормили в пересыльных тюрьмах и в дороге. Но когда прибыл в главную спецпереселенческую комендатуру на поселок № 8, произошло следующее: работники комендатуры поручили мне шлангом полить цветочные клумбы и площадки для усиления влажности раскаленного от солнца воздуха. Мимо меня, голого, в одних трусах, проходила женщина, остановясь, покачала головой и спросила:

— Что это с тобой? Остались кожа да кости.

На поселке № 5

И вот я водворен на поселок № 5, в колхоз имени Чкалова Октябрьского района Таджикистана. Хлопкоробом стал, поливая и собирая хлопок. Недели через две по прибытии на поселок № 5 меня вызвали в райком комсомола поселка Октябрьска. Оказалось, что из Свердловска пришло личное мое дело как комсомольца. Состоялось заседание бюро. Присутствовавший на заседании комендант нашего поселка офицер Сазонов предложил исключить меня из комсомола как скрытно пробравшегося в эту организацию. Я был с этим не согласен и говорил о том, что при вступлении сообщал о классовом происхождении. Но комсомольцы рабфака, руководствуясь высказыванием Сталина "Сын за отца не отвечает" и что я не представлял опасности для социализма, приняли меня в свои ряды. Меня исключили из комсомола. Так менее года я побыл в рядах ВЛКСМ.

На спецпоселке

Прошло всего два года, как я бежал со спецпоселения. Тогда привезенные сюда насильственным путем люди жили здесь в шалашах, землянках, камышовых бараках. Они только что начинали осваивать целинную землю, которая оказалась плодородной благодаря воде и теплу. Теперь же я увидел настоящий поселок, построенный руками трудолюбивых и умеющих хозяйствовать кулаков и их детей.

Дугой располагались двумя порядками одноэтажные двух- и трех- квартирные домики, сложенные их сырцового кирпича, высушенного на горячем солнце. В центре дуги стояли здания правления колхоза и клуба. Выросли за два года акации создавали тень и прохладу в жаркую летнюю пору, весной же их цветы насыщали воздух приятным запахом.

Земля, на которой бегали шакалы, паслись стайки джейранов, ползали черепахи, скорпионы и фаланги, стала обильной и цветущей. Колхоз имени Чкалова вырастил и сдал государству большое количество длинноволокнистого хлопка-сырца, освободив страну вместе с другими колхозами кулаков от его ввоза из-за границы. В колхозном саду плодоносили виноград, персики, инжир, яблоки, абрикосы. Богатый урожай давали бахчевые культуры.

Молодые парни и девушки пригласили меня на встречу в дом красивой голубоглазой девушки Наташи Бирюковой. Парни: курчавый Иван Рыбинец, Вася Еремин, братья Улановские и другие наперебой хвастали. Наш колхоз стал передовым. Урожай хлопка самый высокий.

На трудодень нам дали по десять рублей.

— Василий Иванович Зюзин, твой родственник. Был председателем колхоза.

В магазине не осталось ни вина, ни водки. Выпили даже одеколон. Осталась одна лесная вода. Если хочешь, купим.

Я не был любителем зеленого змия, молчал и улыбался. Все же за компанию пришлось испробовать этот эрзац — напиток, который кто-то принес.

В своем домике приютила нас, беглецов, мать, брата Александра и меня, односельчанка Маша Кулапина, которая также испытывает вторую ссылку. У нее был патефон, на котором часто прокручивались ее любимые пластинки: «Золотые вы песочки», «Летят утки» и другие. Затем мы пожили в домике Сидоренчихи из Сибирской области и в доме Томаровых.

Здесь, в поселке, жили еще наши Н-Добринские. Тетя Даша Бочкова, а по-уличному Толстова, ее сын Иван, мой сверстник, и дочь Шура. Наш Кутошный, ставший инвалидом где-то на северном спецпоселении, старик Тетерин или по-уличному Жестков. Здесь жил, но не работал. Еще один земляк — Гриша Кожевников из Гореловки обитал здесь. Его родители погибли в лесах Коми АССР, братья и сестра разбежались. Василий Иванович Зюзин, троюродный брат, окончивший гимназию в Рудне и отдавший мне мундир, здесь был один. Его вместе со средним братом Сашей сослали в Архангельскую область. Брат умер там, а ему пришлось спасаться бегством, пробираясь через горящие леса. Об этом Василий Иванович не раз рассказывал. Он до смерти в Душанбе всегда покровительствовал, помогал мне.

Меня определили рядовым в бригаду, которой руководил инвалид-Кравцев. Я поливал хлопок, а это приходилось делать непрерывно летом, то один участок, то другой. Палящее южное солнце быстро иссушало землю. С августа начинался и до зимы продолжался сбор хлопка. Двуручным способом, который тогда пропагандировался. И я набирал до 70 килограммов. Девушки и молодые женщины в ходе соревнования набирали по сто и более килограммов, не присев ни на один час. В этом отличалась и Мария Федоровна Кулапина, которая делала все быстро.

Более грамотный, чем другие, я стал первым помощником культмассовика колхоза Александра Кибальникова. С Васей Ереминым и другими ребятами и девушками мы издавали стенгазеты, выступали на концертах художественной самодеятельности в Камышовом, а потом Каменном клубе. Один раз удалось организовать поход юношей и девушек.

Колхозники меня избрали председателем ревизионной комиссии. Председатель колхоза стал назначать бригадиром молодежных бригад на строительство маленькой электростанции на арыке и узкоколейной железной дороги. Мать работала дояркой. На родину в 1947 году из Таджикистана она привезла грамоту, написанную на русском и таджикском языках, которая была вручена ей как участнице республиканской выставки животноводства.

Конечно, материально здесь жить можно, но у меня была мечта, которая не давала покоя.

Письмо Сталину

Начало Отечественной войны застало меня в горах Таджикистана на строительстве узкоколейной дороги между городами Курган-Тюбе и Сталинабад. Возглавлял бригаду молодежи из колхо-

за имени Чкалова, которые также, как и молодые люди из других спецпереселенческих колхозов, выдалбливали ломами в скале шурфы и колодцы для заполнения их взрывчаткой.

Узнав о том, что началась война, я решил из патриотических побуждений уйти на фронт. Считал также, что если останусь жив, это поможет мне вырваться из спецпереселенцев. По приезду в поселок написал 23 июля 1941 года Сталину о том, что желаю вступить в ряды бойцов, сражающихся с немецко-фашистскими захватчиками. Через несколько недель меня вызвали в военкомат Октябрьского района. Военком спросил:

— Желаешь на фронт? Да, желаю. Ну жди. Когда будет надо — вызовем

В 1942 году проводил в армию младшего брата, 1925 года рождения, семнадцатилетнего Владимира. Он сам приехал на спецпоселение. А нас старших, меня двадцатипятилетнего и брата Александра, девятнадцатилетнего, как беглецов со спецпоселения в 1937 году «оставили в резерве». Помню проводы в Октябрьске. Володя сидел на повозке, доверху нагруженной мешками с пожитками отправляющихся в армию. Повозка тронулась в направлении на Курган-Тюбе.

— Володя, давай простимся, — сказал я.

Он пытался слезть, но боясь, что мешки упадут, сказал:

—Да, ладно!

Так что из нас, троих братьев, на фронте с оружием в руках сражался только младший — Владимир. После войны он был в оккупационных войсках в Германии.

Летом 1942 года всем моим сверстникам на поселок принесли повестки из военкомата, а мне — нет. Я поехал вместе с ними в Октябрьск. За столом рядом с военкомом сидит и наш комендант, офицер НКВД средних лет и выше среднего роста гражданин Сазонов. Так мы должны именовать его — гражданином.

— Почему мне нет повестки? — со слезами на глазах обратился я. — Обещали взять в армию.

Комендант топнул ногой и отрезал:

— Когда надо и куда надо пошлем. А сейчас иди в колхоз.

И вот я остался из своих сверстников один, как мозоль на глазах у матерей, отправивших своих сыновей на фронт и девушек, оставшихся без женихов. Чувствовал себя морально неуютно.

И вот я продолжаю работать. В сентябре поливы хлопка стали редкими, в разгаре сбор белых, как снег, коробочек. Скучновато было без парней. Не стало вечеринок и походов к девушкам на второй поселок. Очень плохо чувствовал себя я морально. Мне было неудобно и даже стыдно перед матерями и девушками ушедших на фронт парней. Ивана Бочкова, Петра Винника, Николая Колесниченко, Василия Еремина и многих других. Мозолью на глазу считал я себя.

Приезд артистов как-то на время развеял скуку и плохое настроение. Среди них были и довольно известные: они в своих выступлениях убеждали слушателей в конечной победе над врагом, высмеивали его хвастовство. Елена Орлик пела:

«И не раз, и не два

Мы в поход ходили

И не раз, и не два

Били мы врага».

Конферансье, представляя новую артистку, произнес:

— Скажу лишь два слова: «Эдит Утесова» Так подчеркнул он весомость дочери знаменитого певца Леонида Утесова. Высмеивая гебельсов-скую пропаганду, печать и радио говорил:

— Немецкое радио сообщает: «Взят Ташкент. Арыки и урюки радостно встречают немецкие войска».

Или:

«Из-за Гитлера-балды

Мы не туды, а все сюды (то есть в землю)».

Артисты посещали колхозы также и потому, что у них можно немного поживиться съестным в тяжелое голодное время, когда по карточкам выдавали продуктов далеко не достаточно. Одна певица исполняла слова песни: «ну да, ну да, ну да ну», а одна колхозница ей вторила: «Ну да ну восемьсот рублей возьму». Такую сумму заплатил колхоз за выступление артистов и со склада за эти деньги отпускал продукты питания подешевле.

Впрочем, весной 1943 года и у нас стало нелегко. Мука в колхозе кончилась, хлеб печь было не из чего. Муку можно привезти только из Дангары — хлебного района Кулябской области. От нас до нее не было ни шоссейной, ни железной дороги. Только гусеничные трактора могли жителей семи колхозов спасти от голодной смерти. Не помню сколько дней мы жили без хлеба, но испытание голодом было весьма серьезным. Кушать было нечего. А. Кибальников был в это время зав. складом. Он отпустил мне квашеной капусты, которая стала единственной пищей. Несколько человек пошли встречать в горы трактора с мукой. Присели в ожидании. Я почувствовал, как закружилась у меня голова. Трактора засели, и мешки с мукой на поселок привезли на подводах. Разделили между колхозниками. Немного ожили.

У меня ни жилья, ни кола, ни двора. Выход мог быть из создавшегося положения в женитьбе и в создании своей семьи. Ведь мне было уже 25 лет! Выбор невест огромный, как говорится в народе: «восемь девок один я». Шаг навстречу этому сделала девушка Тася, с которой я дружил на строительстве железной дороги. Со второго поселка она с матерью переехала к нам в соседи на четвертый, из которого выселили немцев. Об этом она сообщила мне письмом. Ее мать ночью поливала хлопок, а мы встречались в ее доме- Тася — строгая, честная девушка не позволяла с ней обращаться вольно. Но она была тоже в возрасте. Ей тоже необходима семья. Передо мной встала альтернатива: или-или. Или семья с любимой и любящей девушкой или дальнейшая изнурительная борьба за свободу и осуществление розовой мечты об образовании. Склонился к последнему. Прекратил посещать дом Таси, о которой до сих пор вспоминаю с большим уважением и теплотой, чувствую некоторую вину в том, что я не оправдал ее надежд на создание с любимым человеком семьи. Но может быть она стала счастливой и без меня. Я этого не знаю. До Таси по этой причине перестал провожать с вечеринок Таню Томарову, одну из лучших девушек поселка № 5, на которой вскоре женился Петр Винник.

На пути в Нижним Тагил

Наконец очередь дошла и до меня. Из Нижнего Тагила Свердловской области приехал товарищ Четвериков за рабочей силой. В Собрал со всех восьми спецпереселенческих поселков мужчин и старых холостяков. Из Вахшской долины на автомашинах доставили и высадили десантом в пригороде Сталинабада в небольшом рабочем поселке Варзоб. Здесь на одноименной бурно текущей с гор реке построена гидроэлектростанция, питающая энергией столицу Таджикистана.

Мужчин и парней отправили на фронт и в трудармию. ГЭС стали обслуживать женщины и девушки, которые остались на поселке, как куры без петухов. Вечером после работы они выходили на улицу и к нашим палаткам с гитарами, пели песни, привлекая нас к общению. Дел у мобилизованных не было, и мы рады повеселиться с бойкими молодыми женщинами и девушками перед неизвестными дорогой и судьбой. В дело вступал и наш гармонист. Знакомились, пели уже фронтовые песни, танцевали. После вечеринки многие расходились парами.

В первый же вечер обзавелся и я подругой. Не помню, кто проявил инициативу в выборе: я или она — бойкая девушка среднеазиатской национальности. Но это был мой выбор. Такие мне нравятся. Среднего роста, полноватая и смугло-румяная, как пончик, большие коричневые глаза, красивый нос. «Черны брови как шнурочки, губки алы, как цветочки». Словом, по моему восприятию это настоящая восточная красавица, за которую, как говорится, все отдашь и должен будешь.

Но на следующий день ее подруга через Григория Кожевникова меня предупредила о неприятных последствиях общения с девушкой. «Подхвачу болезнь — опять останусь на спецпоселке. Свобода и учеба останутся мечтой». Чтобы не обидеть очаровательную красавицу, я продолжал уединяться с ней после вечеринок, но в интимной близости соблюдал осторожность.

После недельного пребывания в Варзобе нас погрузили в эшелон, двинувшийся на Ташкент. На вокзале я сумел послать сестрам и тетям в Самарканд телеграмму с просьбой о встрече. «Кто его знает, что будет со мной? Идет война. Всего можно ожидать. Удастся ли еще встретиться?» — Такие мысли приходили в голову.

Поезд пришел на станцию города Самарканда. Остановился. Но встречающих меня я не увидел, как ни всматривался в толпу.

— Сколько будет стоять эшелон, — решительно спросил я дежурного по вокзалу.

— Два с половинной часа, — получил ответ. Решив, что я сумею вер-

нуться к отходу поезда, двинулся в путь. Я не шел, а как на крыльях летел. Так передвигаться пришлось в жизни второй раз, которые запомнились. Мне показалось, что минут за пять или семь дошел до квартиры родственников. Транспорт мое движение не приостанавливал.

Дома оказались младшая сестра Лиза. И тетя Нюра, сестра Настя и тетя Надя были на работе. Выяснилось: мою телеграмму они не получали. Явился я к ним нежданно негаданно. Но встретили хорошо. На столе появилась быстро бутылка красного кагора и яичница. Торопливо я их, а они меня расспрашивали о других родственниках, куда направляюсь я. С сестрами не виделся пять лет, а с тетями с начала тридцатых годов, лет двенадцать.

Провожать меня на вокзал пошла сестра Лиза, работавшая в госпитале, отправленном потом на фронт. Сейчас она с 50-х годов живет в Санкт-Петербурге. У сестры Насти родилась дочь Люба. Шли торопливо, но эшелон не застали. Он ушел. Обратился к военкому коменданту вокзала, рассказав о случившемся. Пожурив немного, он сказал:

— На пятом пути стоит грузовой состав с рудой. Вот на нем ты можешь догнать свой в Ташкенте:

Действительно, на этом пути нашел с низкими бортиками вагоны, груженые тускло-красной, в виде песка и глыб, какой-то рудой. На один из них я забрался и прилег головой на песок. От волнений вскоре освободился, успокоился, считая, что все будет так, как сказал комендант.

Поезд стоит и стоит. Лежать надоело. Решил подвигаться, спрыгнув с вагона. Прохаживаюсь вдоль вагонов. Меня заметил боец с винтовкой на плече. Подойдя ко мне, спросил: — Вы что тут делаете гражданин? Я чистосердечно, не подозревая плохого, все изложил. Выслушав, он сказал:

— Никаких комендантов мы не признаем отойдите от вагонов! Иначе вас арестуем. Состав мы охраняем.

По простоте душевной опять пошел к коменданту и сообщил ему о случившемся. На этот раз он жестко и резко ответил:

— Ничем помочь не могу. Как отстали, так и догоняйте! Вышел от него обескураженным. Подумав, сообразил, что теперь все зависит от меня. Пошел опять к тому составу вагонов. Подождав, когда боец пойдет в другую сторону я быстро мызнул и забрался на вагон. Теперь лежал тише воды, ниже травы. Нетерпеливо ждал отхода поезда. Наконец под вечер под состав подкатил паровоз. Прицепившись к вагонам, «один с трубой потянул всех за собой», постепенно набирая скорость, пыхтя и извергая клубы дыма, пепла и искр.

Измученный душевными потрясениями, вскоре заснул. Под утро раз-

будил холод. Днем в Средней Азии летом очень жарко, но под утро прохладно. Горы, покрытые ледниками, дают о себе знать. Поезд же шел быстро, с ветерком, который просквозил меня насквозь так как на мне были только рубашка и брюки.

Утром же солнце пригрело и я снова заснул крепким сном. Проснулся от грохота буферов и от того, что силой энерции, видимо от резкого торможения и остановки поезда, подняло верхнюю часть тела. Продирая глаза, не зная сразу, что произошло слышу:

— Ха-ха-ха! — в несколько голосов. — Смотрите, смотрите он у нас кондуктором заделался. Смеялись над моим видом, грязным, чумазым от руды и копоти паровоза. Смеялись от радости и мои товарищи по вагону, напротив которого я остановился. Смеялись неожиданным благополучным возвращением меня в их семью. Доволен был конечно и я, что все так в конечном счете хорошо обошлось.

Из Ташкента эшелон двинулся на Оренбург, который тогда назывался Чкаловым. Теперь нам стало известно, что нас везут не на фронт, а в Нижний Тагил. За нами приехал и с нами следует представитель уральского города товарищ Четвериков, с которым наши лидеры установили контакты.

На длительных остановках все высыпали из вагонов, в которых было жарко и душно и стихийно происходили концерты, которые устраивали самодеятельные артисты из нашей среды. Гармонисты и певцы исполняли популярные тогда фронтовые песни: «Катюшу», «Синий платочек» и другие. Плясуны отбивали барыню, чечетку, цыганочку. Любители художественного слова читали стихи, пародии, басни. Запомнился популярный тогда рассказ — сатира с использованием сказки «Дед и репа». В ней высмеивался работник областного масштаба, переведенный на работу в другую область. Своих сторонников и близких он с прежнего места работы перетягивал к себе: Репкин—Дедкина, Дедкин — Бабкина, последний — Внучкина.

Словом, репрессированные Советской властью крестьяне не уныва-

ли, следуя в Россию помочь в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками. На одной или двух станциях на территории Казахстана вагоны стали заполняться мешками соли. Четвериков, видимо, сказал, что в Тагиле нет соли и мужики стали покупать ее, чтобы потом продать дороже. Купил полмешка соли и я. А по приезде в город соляные купцы потянулись на рынок.

Сестра Лиза, проводив меня, скоро с госпиталем, в котором она работала, из Самарканда отправилась на фронт. Была ранена. После войны безвыездно живет в Санкт-Петербурге. Там же живут ее дочери: Лариса и Марина, три внучки и три внука. На снимке сестра сфотографирована с Мариной, когда она была маленькая.

Осенью 1943 года еще раз собрали мужчин и парней, со спецпоселков Октябрьского района Таджикистана и отправили на шахты Кузбасса. С этим отрядом прибыл в г. Киселевск брат Александр и 19 октября спустился в шахту первый раз. 9 1944 году его направили в г. Прокопьевск на шахту «Сталина», затем его перебросили на шахту Ягуновскую, находящуюся около г. Кемерово. Также строил крупную шахту «Черта». Там в шахтерском крае он женился на учительнице Анне Андреевне.

Из жизни спецпереселенца

Южный, Украинский промышленный районы были заняты немецко-фашистскими войсками. Урал же превращался в арсенал Красной Армии, которая вела отчаянную борьбу с противником. В Нижнем Тагиле было развернуто огромное строительство, спешно возводились домны, мартены, коксовые батареи и цехи по производству вооружений и боеприпасов. Город напоминал муравейник. Сюда свезли большое количество людей, эвакуированных со всех концов страны, особенно с запада — с Украины, из Белоруссии и т. д. Но в основном здесь оказались те, кому советская власть не доверяла оружия: кулаки-спецпереселенцы, побывавшие в плену, в окружении у фашистов,

враги народа и всякого рода преступники, находившиеся в «Тагиллаге». Стройку НКВД возглавлял начальник генерал-майор Михаил Михайлович Царевский, а его заместителем был майор Окаемов.

Нас, спецпереселенцев из Таджикистана, не имевших ни паспортов, ни военных билетов, сразу поместили в бараки второго участка с двухэтажными, полными клопов нарами. Затем распределили по объектам, хозяйственным и строительным участкам. Несколько мужчин были отправлены в поселок Шайтанка для заготовки песка. Сюда, в частности, попал бывший председатель нашего колхоза Иван Алексеевич Глубокий. Здесь он, еще не старый, умер от дистрофии. Я и мой земляк И. Одногулов попали на центральную конную базу гужтранспортной конторы. Основная масса людей здесь работали конюхами и коновозчиками. Спецпереселенцы кузнец Койков и его молотобоец Чернядьев подковывали лошадей, изготавливали железные части колес, повозок и саней. В столярной мастерской осетины делали деревянные части транспортных средств и конной рабочей амуниции.

Руководящие посты занимали коммунисты. Начальником центральной конной базы был Федор Иванович Попович, начальником мастерских — Скоморохов. Я попал сначала в мастерскую учетчиком, а после был переведен в бухгалтерию. Главным бухгалтером был Юрий Хренов, молодой, малоразговорчивый, мрачный человек. Бухгалтерия помещалась в одноэтажном бараке. За стеной был кабинет начальника конной базы, а за перегородкой, рядом с нашей — комната начальника гужтранспортной конторы Михаила Ивановича Сакена.

Это был старик выше среднего роста, плотный, немного сгорбившийся. Лично он, по его рассказам, вместе с Буденным и Ворошиловым создавал Первую конную армию в годы гражданской войны. И вся его жизнь была связана с лошадьми. Теперь он — враг народа. Но Сакен был добрый человек, ничего криминального не говорил, хотя рассказывал немало. Два его диспетчера только собирали по телефону сведения о результатах работы конных баз, которые, были на каждом участке строительства. Михаил Иванович часто похаживал в конторе, попыхивая трубкой, с которой, кажется, никогда не расставался. Он, в частности, рассказывал о своей поездке в Канаду за лошадьми для кавалерии Красной Армии, о том, как его гостеприимно встречали переселенцы из России, парили в бане, угощали старинными кушаньями и напитками. Может быть, за общение с теми людьми он и попал в разряд врагов народа...

Трактора, автомашины и другая техника отправлялись на фронт, и тягловой силой были лошадки. Несколько раз за войну отсюда ездили в

Монголию и привозили эшелоны с маленькими, но, сравнительно с российскими, выносливыми лошадками.

Два диспетчера, техничка, которая убирала и топила печь — вот весь штат его конторы. Оба диспетчера отбыли срок в «Тагиллаге» и сейчас работали здесь. В свободные минуты один из них рассказывал о себе. Работал завмагом в Кинешме. В лагерь попал за растрату. Но как он был влюблен в свою профессию продавца промтоваров! «Слушай, Петька, — не раз по-простецки обращался он ко мне. — Какие были у меня в магазине товары, ты бы знал! Крепдешины, шелка! Ты бы видел!»

Старший диспетчер был человеком другого склада. Выше среднего роста, стройный, с выправкой военного, в его характере и поведении чувствовался аристократизм. Он всегда ладно и модно одевался. С ним запросто поговорить не приходилось. Он отсидел, вероятно, по политической статье.

Жил я в бараке с коновозчиками и конюхами. Спал, как и все, на полу или деревянном топчане. Было голодно, как говорят, «аж шкура трещала». Утром получал на весь день 600 граммов хлеба и варево из общего котла, в котором было очень мало так называемых калорий. В завтрак сразу съедал всю пайку хлеба. Какой он вкусный был, этот хлебушко! Если бы было «еще 600 грамм», то и их смолотил бы за милую душу. Потом полдня как-то терпелось. Но после пустого обеда опять донимал голод. Коновозчики, которые обслуживали столовые, магазины, домовые кухни, конечно, были сыты, а все остальные обитатели базы жили впроголодь, если не хуже.

Мужики называли Нижний Тагил «нижней могилой». Действительно, многие погибли здесь от голода, из-за болезней, отсутствия надлежащей техники безопасности.

Голод заставлял чаще думать об армии. «Там, наверное, кормят лучше». Еще больше меня заставляло думать о фронте другое обстоятельство. В 1943—1944 годах Красная Армия начала освобождать земли моей родины. Чувствовалось, что война идет к концу. Правда, страшила перспектива возврата в Таджикистан на спецпоселение. Но все последующие попытки вырваться на фронт тоже оказались безуспешными. Не смог я изменить свою судьбу, хоть пытался трижды.

Попытки уйти на фронт

Страшила перспектива возврата в Таджикистан на спецпоселение. со всеми страшными последствиями для человека, который жаждал свободы и возможности учиться. Но где же выход?

Однажды он был найден. В воскресные дни полуголодное мужичье устремлялось на городской рынок. Кто-то что-то продает, покупает. Пошел и я. Рынок был окружен забором. При выходе в дверях солдаты проверяли документы. Их у меня, как и у всех спецпереселенцев, не было. Вместе с такими же, не имеющими документов, повели в военкомат. Там офицер, возглавлявший мандатную комиссию, спросил о месте работы и почему нет документов. Я чистосердечно рассказал все как есть.

—Иди работай, — отправил он меня.

Но здесь, общаясь с другими бедолагами, многое узнал. Обстановка для меня прояснилась. Рабочие оборонных предприятий имели так называемую бронь. Их нельзя брать в армию. На стройке же работали люди, которым Советская власть боялась дать в руки оружие. Это различного рода репрессированные: кулаки, враги народа, были окруженными фашистами, немцы и т. д. Военкомату же давалось задание — призвать столько-то человек в армию, откуда же взять новобранцев, чтобы выполнить приказ?

Военкомат стал проводить так называемые облавы. Выискивали тех, кто уклонялся от призыва, дезертиров, или тех, кто работал не на таком уж важном для обороны объекте.

Взвесив все эти обстоятельства, решил, что мой прорыв на фронт возможен. Дай Бог, чтобы облава повторилась. В свои планы посвятил только земляка по Таджикистану И. Одногулова. Скрывал вначале и от троюродного брата Зюзина Василия Ивановича, который был каким-то начальником. Он жил в другом месте более комфортно, в отдельной комнате барака. Не раз бывал я у него, и он давал что-нибудь съестное. Но и у него не было лишнего.

Теперь с нетерпением ждал воскресенья, облавы. С надеждой пошел на рынок, но облавы на этот раз не было. В третий раз — опять разочарование, переживание. Наконец подвезло.

Был декабрь 1944 года. Простившись с товарищами, отдав Одногу-лову чемодан с нехитрыми пожитками, устремился на рынок. Не шел, а летел, словно на крыльях, боясь опоздать. Еще издали всматривался: стоят ли в дверях рынка солдаты? Если стоят, то судьба моя будет решена. О, радость, — стоят. Ускорил шаг и проскочил мимо них на рынок. Тут же недалеко от дверей и забора под навесом увидел построившихся по четыре человека нестройную команду. Без оглядок и размышлений присоединился к ней.

Немного постояв, услышал: тры-тры. Под ногами у соседей, молодых парней, увидел порванные зеленые листочки из военного билета, на одном из которых была косая розовая полоса с надписью: «Бронирован».

Эту операцию хозяин военного билета, очевидно эвакуированный с Украины, сопроводил словами: — Ще в Тагиле зимувать!

Я посмотрел на него и рядом стоящего с ним русого среднего роста парня, подумав: «Единомышленники».

Постояв немного и вобрав в себя еще несколько человек, команда двинулась в военкомат. Команда, можно сказать, добровольцев. Здесь комиссия решит судьбу каждого. Ребята, с которыми я вступил в контакт, тоже знают, что нельзя говорить правду о месте настоящей работы. Мы трое решили разыграть одну и ту же в разных вариантах карту: сообщить мандатной комиссии о том, что работаем коновозчиками, обслуживая столовые и магазины.

И вот захожу в маленькую комнату мандатной комиссии. Весь напряжение. Придется говорить неправду. Как все обойдется?

— Почему у вас нет документов?

— Я потерял их.

— Где вы работаете? — спросил сидящий за столом офицер.

— Я работаю коновозчиком. В столовую вожу дрова, воду, хлеб, продукты.

— А где эта столовая?

— В Тагилстроевском районе на втором участке.

— Почему у вас нет документов?

—Я их недавно потерял, — ответил, скрывая свое классовое и социальное положение спецпереселенца.

— Иди проходи медицинскую комиссию, — приказал офицер.

— Пронесло, — подумал я.

Медицинскую комиссию прошел успешно. Хоть был тощ, но в зрелом двадцатишестилетнем молодом возрасте.

Уже стало темно. Нас вывели во двор военкомата. Сейчас отправят на вокзал и эшелоном в Армию. К моим новым друзьям пришли товарищи с какого-то завода провожать. Я, как сейчас помню, присел на кучу твердого снега. Во двор вошел высокий офицер из мандатной комиссии.

— Зюзин кто? — выкликнул он.

—Я.

— Зайди ко мне! Зайди! — Сказал он и повел меня в свой кабинет.

Усевшись за стол, предложил мне.

— Садись! Садись!

—Я сел.

— Где, где ты работаешь?

Опять стал плести ему ту же легенду, что и на комиссии. Выслушав, он нагнулся на некоторое время в раздумье над столом. Потом поднял голову.

— Ну, ладно! Иди, иди работай!

— Я желаю на фронт!

— Иди, иди работай, — повторил он.

До сих пор не могу понять, почему он меня оставил, что повлияло на его решение. Ведь никого больше из всех, кто проходил комиссию, он со двора к себе не зазывал. Может быть этот офицер жил во втором бараке конной базы и меня видел там.

Пришлось вернуться в барак, на конную базу. Неудобно было перед товарищами. Они могли подумать, что я струсил.

Больше попыток уйти на фронт не делал. Вспомнились слова и мелодия песни, которую слышал и пел в детстве: «В Красной Армии штыки, чай найдутся. Без тебя большевики обойдутся». Про себя сказал: «Не хотите, чтобы я воевал? Воюйте без меня».

Ставка на учебу

В 1945 году жизнь в «Нижней могиле» стала как-то чуть-чуть окрашиваться в розовые тона. Нас, бухгалтеров, причислили к инженерно-техническим работникам и стали в особом магазине добавлять съестного. Кроме того моя мать Мария Федоровна прислала посылочку, в которой был рис и сушеные желтые сладкие дыни, выросшие в солнечном Таджикистане.

Появился у меня и товарищ по возрасту и образованию. Это был Олег Ольшанский (не уверен в точности имени и фамилии), черноволосый, смуглый, среднего роста, похожий на цыгана. Он называл себя вором, отсидел какой-то срок в Тагиллаге. Олег хорошо рисовал, и после освобождения из тюрьмы его направили работать художником на центральную конную базу. В культурном отношении мой товарищ был выше меня. Знал знаменитых в то время певцов Лещенко, Козина, о существовании которых я и не подозревал. Олег где-то отыскал гитару и под ее аккомпанемент неплохо пел, подражая своим кумирам.

«Когда простым и нежным взором

Ласкаешь ты меня, мой друг,

Необычайным цветным узором

Земля и небо вспыхивают вдруг.

Веселья час и боль разлуки

Готов делить с тобой всегда

Давай пожмем друг другу руки

И в дальней путь на долгие года.»

К словам гопа со смыком: «Задержали по натуре старый следователь в муре ночью вызывает на допрос» добавлял всегда: «А мороз!» Видимо ему самому пришлось пережить такую ситуацию в морозную пору. На конной базе было еще два—три парня примерно моего возраста. С ними несколько раз ходили к девушкам, которые жили недалеко от конной базы. Играли в карты, рассказывали анекдоты, истории, пели. Моя озабоченность спецпереселенчеством и учебой делали меня скучным и не интересным компаньоном. Не встретил я и девушки, которая покорила бы мое сердце.

Время шло. Наши войска в 1945 году приблизились к границам Германии. Теперь я ставку делал на учебу. Право на образование давала Конституция, учебные заведения Свердловска объявили о наборах сту-

дентов. Совет народных комиссаров, так тогда называлось правительство, подписанное В. Молотовым Постановление требовало отпускать с работы и из армии тех, кто сдал вступительные экзамены и зачислен в студенты.

Может быть через институт решу двуединую задачу — выберусь из орбиты спецпереселенчества и осуществлю свою мечту об образовании.

Готовясь к учебе, стал скапливать деньги. Получив от матери вторую посылочку, часть риса на Вагонке продал по 90 рублей за стакан. Булка же хлеба покупалась и продавалась за 200—250 рублей.

К учебе склонял и своего друга «вора». Все проблемы наши будут решены, если выучимся. Так убеждал его, чтобы он бросил эту вредную для общества профессию, рецедивы которой у него еще остались. Однажды он сообщил, что в заводском районе сегодня открывается Дворец культуры.

— Поедем туда! — предложил он. — Я согласился.

— Там с ребятами шухарнем, — добавил. Намек его я понял и стал убеждать не делать этого.

— Опять попадешь туда, откуда вышел.

Олег молчал. Во Дворце он на некоторое время оставил меня в толпе. Сам отлучился. Видимо «шахер-махер» не получился. Домой возвращались вместе.

Проходит зима. Весна сама собой вселяет радость и надежды. Наши войска подступили к Берлину — логову фашистского зверя. Так тогда именовали столицу Германии. Окончание войны не за горами. День 1 Мая был праздничным, солнечным, теплым. В черных кругах репродукторов звучала праздничная мажорная музыка. Сообщались радостные вести.

От взволнованного пережитого праздничного дня все мы крепко спокойно уснули. Каково же было наше удивление, когда мы пробудились. На дворе лежал тридцатисантиметровый слой белого, как хризантема, снега. Конечно, под лучами майского солнца он вскоре растаял.

В университете

Мечта сбывается. Поступил в университет г. Свердловска на отделение журналистики. Хотел стать инженером-энергетиком, но не получилось. Готовиться к сдаче математики и физики было некогда и не по чему. А историю и географию надеялся сдать без подготовки. Писал грамотно. Видимо повлияла на выбор профессии и необыч-

ность судьбы нашей семьи, и моей лично. Требовалось описание этого, что я сейчас в этой книге и делаю.

Конкурс был невелик, меня зачислили в студенты и дали документ с текстом постановления правительства. В отделе кадров мне дали справку об увольнении в связи с поступлением в университет. Но у меня нет ни паспорта, ни военного билета. Как я буду там проживать без документов. Комендатуры для спецпереселенцев в Н-Тагиле не было, и я обратился во 2-е отделение милиции. Очень переживал и боялся, что из-за этих документов мне не удастся уехать в Свердловск.

15 сентября 1945 года я получил «Удостоверение», действительное по 15 января 1946 года только в пределах Н-Тагила.

— Как же я с ним поеду в Свердловск?

— Как хотите так и езжайте. Другого документа выдать вам не имеем права, — ответили.

В маленькое окошечко отдела кадров, расположенного на первом этаже, подал женщине этот документ. Опять сомнения, волнения. Можно ли жить в Свердловске с этим удостоверением.

— А паспорт у вас есть? — спросила она.

—Нету.

Не помню, что-то она поговорила и поставила штамп университета на обратной стороне. В Ленинском районом отделении милиции меня прописали по улице Карла Либкнехта, 9, комната 30. Сейчас здесь пединститут. Срок действия удостоверения продлевал еще на три месяца. О чем свидетельствуют записи на оборотной стороне удостоверения, сохранившегося до сих пор у меня. Вот таким тернистым был мой путь к образованию.

Олег поступил в Свердловский театральный институт. Конечно из него стал хороший артист. Я несколько раз ходил к нему, встречался с ним. В то трудное послевоенное время мой друг, чтобы подработать, вместе с другими студентами разъезжали по городам и весям с концертами. Конечно, он пел песни, которые мне не раз приходилось слушать. Но пути наши расходились в разные стороны. Связь потеряна. Где он сейчас, каковы его успехи — не знаю.

В университет поступило много фронтовиков. Вася Аникин из Воронежа был в бою ослеплен. Они делились своими впечатлениям фронтовой жизни. Порой и меня спрашивали.

— А ты где воевал? Приходилось либо отмалчиваться, либо каким другим способом уходить от ответа. Не мог я им сказать в то время, что сын кулака-эксплуататора, совершил побег и т. д. На прямой вопрос почему я, двадцатисемилетний парень, не воевал, говорил:

—По состоянию здоровья. О своем происхождении не говорил ни жене, ни детям до реабилитации в 1994 году. Тайну держал в себе. » Несмотря на материальные трудности овладевал знаниями успешно. Но после окончания первого курса понял, что я не в своей тарелке. Печать — это партийное дело.

По примеру некоторых других студентов я поступил еще на заочный исторический факультет. Занимаясь очно на отделении журналистики, получал стипендию — источник существования студента. Я стал сдавать экзамены на историка. Археологию, этнографию и другие сдал на отлично. В 1949 году защитил диплом историка, а в 1950 году закончил отделение журналистики.

Дипломная работа моя была: «Патриотизм Н. Г. Чернышевского». Навеянное к этому писателю и революционному демократу в начальной школе Надеждой Александровной Яшиной уважение намного усилилось. Прослушал лекции о нем, прочитал роман «Что делать», более сознательнее оценил его как человека, писателя и революционера, величие его идей и деяний. Он стал моим духовным пастырем на всю жизнь.

Руководитель диплома философ Леонид Коган поставил пятерку в своем отзыве. Рецензент тоже склонялся к этому, но руководитель изменил почему-то свое мнение. Когда рецензент рассказ о достоинствах работы, отметил небольшие недостатки, стал заканчивать словами: «Но несмотря на эти недостатки считаю что...» руководитель его опередил и сказал: «Нельзя поставить отличную оценку из-за этих недостатков». Рецензент после этого, как говорится, развел руками.

Для распределения журналистов приехал представитель ЦК партии. Меня на это распределение даже не вызвали. По классовому признаку я не мог работать в печати. В деканате мне сказали: — Иди в облоно и устраивайся в какую-нибудь школу. Здесь получил назначение в июле 1950 года в школу № 5 г. В. Пышмы, где до сих пор работаю, живу в Среднеуральске.

В 1947 году спецпереселенцам стали выдавать паспорта, и многие из них уехали со спецпоселков на свою родину. Мать моя Мария Федоровна приехала в Н-Добринку, жила со своими родителями, которых похоронила. Сама также умерла в их доме в 1975 году.

Отец 23 года работал контролером ОТК в мартеновском цехе завода г. Кушвы. В 1956 году умер и здесь похоронен. В 1947 году я пошел продлевать свое удостоверение, а мне сказали:

— Давай метрическое свидетельство и получишь паспорт. Окрыленный поскакал на родину и привез метрики. Паспорт получил, а военный билет оформил через год, в 1948 году. Так обрел после 17-ти лет унижений, переживаний документы гражданина. Но в условиях тоталитарного коммунистического режима оттеснялся от руководящих и доходных должностей, научной деятельности и т. д. Клеймо кулацкого сына не давало в жизни разойтись. Его использовали в своих интересах менее образованные и способные, но ловкие члены КПСС. Был человеком второго сорта.

С 1950 года работаю в школе № 5 г. Среднеуральска учителем истории. В 1994 году в Волгограде получил справки о реабилитации на всех членов нашей семьи. Был первым председателем ассоциации жертв политических репрессии г. В. Пышма и Среднеуральска, образованной в 1994 году.

Рабкор, краевед, садовод

и просто замечательный человек

Сегодня активному корреспонденту городской газеты "Красное знамя" Петру Федоровичу Зюзину исполняется 80 лет. Возраст очень солидный. И тем не менее, Петр Федорович продолжает активно сотрудничать с газетой и поныне. А начал он свою рабкоровскую деятельность в 1950 году, когда после окончания Свердловского государственного университета поселился в Среднеуральске и стал учителем истории в школе № 5.

47 лет прошло с той поры. Многие сотни материалов за подписью «П. Зюзин» опубликованы в газете «Красное знамя» за эти годы. Появлялись его заметки и в областных изданиях — «Уральском рабочем», «Областной газете», «На смену!». А публикацией «И один в поле воин» в «Уральском рабочем» он вернул городу из небытия имя Героя Советского Союза И. А. Кукарина, ныне Почетного гражданина Среднеуральска.

Немало и других заслуг у старого учителя. Так, по инициативе Петра Федоровича и при поддержке коллектива учителей и учащихся школы

№ 5 в дни 20-детия Победы одна из улиц Среднеуральска была названа именем Анатолия Бахтеева, погибшего в 1944 году в боях за Родину. Спасибо за это доброе дело и Р. К. Сергиенко — мэру города в тот период.

Если самый первый школьный музей в Верхней Пышме был основан еще в 1949 году в Исети Александром Григорьевичем Пешковым, то самый первый музей в Среднеуральске открыл 9 марта 1960 года в школе № 5 Петр Федорович Зюзин. Он и сейчас существует, этот интересный школьный музей, в котором собраны материалы об истории Среднеуральска, его предприятиях, школах. Представлена в нем и природа окрестностей нашего города. Словом, это полноценный учебный кабинет по изучению истории и природы родного края. Не случайно в нем проходят уроки географии, истории, классные часы по участию среднеуральцев в Великой Отечественной войне. Все материалы, которые здесь хранятся, собраны учениками во время походов и экскурсий под руководством Петра Федоровича.

С 1957 года Петр Федорович стал заниматься туристско-краеведческой работой. Занимается ею он и по сегодняшний день. За большой вклад в изучение родного края областным музеем он награжден значком «Краевед Урала». Вся работа, естественно, проводится им на общественных началах, за счет своего отдыха и здоровья.

Петр Федорович — авторитетный садовод города и области. К нему нередко обращаются за опытом и саженцами садоводы и огородники. Многим оказал он практическую помощь. Неоднократно получал премии на выставках садоводов, в том числе за виноград, выращенный на своем садовом участке.

А еще Петр Федорович — заместитель председателя ассоциации жертв политических репрессий Верхней Пышмы и Среднеуральска. Именно он основал эту организацию и руководил ею много лет. Каждую среду с 9 часов утра у себя в школьном музее он ведет прием. Многим помог. За одно это ему великое спасибо!

Петр Федорович по-прежнему интересуется спортом, много времени уделяет его популяризации, особенно среди детей, ходит во Дворец культуры энергетиков на танцы.

А еще хочется отметить, что вместе со своей супругой Татьяной Антиповной он вырастил двух сыновей и дочь и способствовал становлению пятерых внуков и двух внучек.

Его старший сын Игорь (завтра у него тоже юбилей — ему исполняется 50 лет) работает заместителем начальника отдела оборудования и снабжения комбината «Уралэлектромедь», младший Илья — инженером-метрологом в г. Камышине. Дочь Ирина трудится начальником планового отдела на Среднеуральском винзаводе.

Внучка Людмила учится в гуманитарной академии на юридическом факультете, учится на одни пятерки, а внук Юрий — на четвертом курсе в Екатеринбургском филиале Академии государственной службы при Президенте России.

С 80-летием же Вас, дорогой Петр Федорович. Здоровья и всего самого доброго Вам и веем вашим родным и близким.

В. ГРИНЕВИЧ.

От редакции. Вот уже несколько лет подряд накануне Дня печати конкурсная комиссия редакции называет имя лучшего внештатного корреспондента газеты "Красное знамя! за год с присуждением премии имени А. Чистова, первого редактора газеты "Красное знамя", погибшего на фронте. Это стало традицией. Нынче, хотя до праздника российских журналистов еще далеко, мы решили назвать имя лауреата премии имени А. Чистова досрочно. За многолетнюю плодотворную работу в качестве внештатного корреспондента это почетное звание за 1997 год присуждается Петру Федоровичу Зюзину.