Трагедия жизни этих людей известна мне, потому что я провел с ними не один год. Спал с ними рядом, хлебал, обжигаясь, овсяную баланду, которая была для нас, «зэков», вкуснее деликатесного блюда, а ржаной сырой хлеб — вкуснее торта.

Я предлагаю вниманию читателей описание лагерной жизни нескольких человек, но в лице их воплотились судьбы тысяч смелых людей, которые, рискуя жизнью, мечтали обрести свободу, идя в побег, оканчивающийся для многих неудачно. Некоторых конвой догонял с собаками. Не всех приводили назад в лагерь. Половина из пойманных оставались в тайге и могилы их безымянны. «Их обратно! везти не приказано и судьба их была решена»,— пелось в лагерной песне. Беглецов было бы больше, но нас, «врагов народа», загоняли, как зверей, в такие отдаленные таежные места, что не каждый рисковал бежать. Основная же масса, а это десятки миллионов, безропотно выполняла все тяжести каторжного труда.

Я за свои два срока по десять лет много лагерей обходил и объездил, прошагал по тернистым тропам от звонка до звонка. В каждом лагере были свои порядки: где начальник хорош, там и жизнь зэков более или менее сносная, конечно, по лагерным понятиям. В своих мемуарах я вспоминаю больше о беглецах, не расскажу о каторжном существовании и других невинных жертв соловецких лагерей.

Григорий КРАВЧЕНКО

(рассказ-быль)

Познакомился я с ним в пути следования. Наш этап следовал из Соловецкого острова в Ухто-Печорские лагеря, которые находились в республике Коми. Лагеря эти протянулись от Усть-Выма до города Ухта, который в то время назывался Чибью.

В 1932 году там было три барака для заключенных, кухня, склад, пекарня, сушилка, механические мастерские, сапожная и, наконец, управленческое здание, где занимались лагерные придурки. Так мы называли лагерную обслугу. Там же была и контора, построенная из брусьев. Бараки были рубленые из сосны. Когда мы высадились с парохода в Усть-Выме, к нам привели двух беглецов Они бежали из центрального отделения Ухт-Печлага, куда следовал наш этап.

Григорий первое время был замкнутый, неразговорчивый. Но, когда я ему рассказал, что мои братья воевали в гражданскую войну, он как-то ожил.

С Усть-Выма мы пошли пешим ходом. В пути и на ночлеге он мне рассказал о своих приключениях. Вот этот рассказ, как он мне запомнился.

Сам из казаков. Воевал в гражданскую в кавалерии Буденого. Как воевали—разговор долгий. Пришел с фронта. Отец погиб где-то в армии Сорокина. Он воевал с первых дней гражданской войны. Сперва во время революции поступил в первую попавшуюся часть, которая примкнула к большевикам. Ну, а потом, как старый конник-казак — в армию Сорокина. Большинство наших станичников пошли в Красную армию. Ну, а богатей, те — в Белую армию. О смерти отца мать мне писала на фронт, так что я знал, что она осталась одна.

Придя домой, я застал и без того бедное хозяйство в полном запустении. Мать ковырялась в огороде. Огород большой. Картошки и всяких овощей снимали столько, что хватало до нового урожая. Ну, а хлебушко добывали за счет коровы. Лошадь продала, чтобы сохранить корову — главный источник существования. Чем заняться мне? Был у нас надел земли три десятины. (Десятина немного больше гектара). Без лошади не вспашешь, не лопатой же ковырять. Решил я податься в Донбасс на шахты.

Поступил на первую попавшуюся. Определили меня на добычной участок. Хотя обушком надалбливали угля мало, но заработки были хорошие. За пять лет работы завел хорошее хозяйство: купил пару лошадей, двухлемешный плуг, жнейку, потом купил еще одну лошадь, арбу для перевозки с поля урожая, повозку, бричку для выезда на базар, на мельницу...

Короче говоря, из бедняка стал середняком, что тогда ценилось.

Когда пришло время коллективизации, я в колхоз не вступил. Первое время меня еще уговаривали: «Ты же, мол, бывший бедняк, буденовец и не хочешь поддерживать новый колхозный строй!» Потом раскулачили меня вместе с богатеями, кулаками и отправили в Ухто-Печорские лагеря.

Прибыл я в Чибью как ссыльный, работал первое время на лесоповале, потом на стройке. Задумал бежать. Первый раз поймали километров за пятьдесят от лагеря. Думал ночью по тракту никто не ходит ан, нет. Оперативники и по ночам на страже. Посадили меня за побег в изолятор. После отсидки допустили до работы на строительство буровых вышек. Через месяц снова бежал. На этот раз шел подальше от дороги, тайгой и так, чтобы собаки по следу не настигли. Добрался до Усть-Выма благополучно. Ну, думаю, авось пронесет. Нет, оперативники задержали. Первый раз, когда меня поймали, конвой был не такой лютый, только попугали: науськивают на меня собак — те набросятся, собьют с ног, оборвут всю одежду, но тела не трогают. Я же знал, что, если им дадут другую команду, то собаки и тело изгрызут как одежду. Ну, а на этот раз конвой оказался лютый. Сперва побоксировали меня: «Вот что, беглец, если устоишь на ногах, счастье твое. Нет, то тебе крышка. Получишь пулю в лоб как за попытку к побегу или оказавшему сопротивление». Первое испытание — по два удара, я выдержал, не свалился. Больше бить не стали. Не знаю, если бы свалился, расстреляли или нет. Возможно, только пугали.

Следующее испытание: «Ну, теперь становись, попробуем сбить с твоей головы сосновую шишку из винтовки. Поставили на мою голову сосновую шишку, сбили по два раза. Голова осталась цела, но от страха закружилась: очень хорошему стрелку нужно быть, чтобы не промахнуться на расстоянии двадцати шагов по такой цели на голове.

Слышу, один из них говорит: «Степа, нас ведь сегодня на вечер приглашали. А мы волынимся с этим хлыщом. Пристрелить его в тайге — и делу конец». «Нет, — говорит его напарник, — начальство эти приемы наши не очень поощряет. Им нужен живой беглец. Может еще и премия обломится».

Вот так я и остался в живых от смерти на волоске. Голова была мокрая и крепко разболелась, хотя я и не из робкого десятка. В кавалерийской атаке командир экскадрона всегда ставил меня в авангарде лучших рубак, которые назад не повернут.

В Усть-Выме судили двоих. Судили нас не за совершенный побег, а за экономическую контрреволюцию. В протоколе было записано: бежали с лесозаготовок с целью подрыва советской экономики. По статье «Экономическая контрреволюция». Срок присудили приличный: десять лет лагерей особого назначения.

В Ухто-Печорских лагерях погибло много нашего брата, в особенности при прокладке тракта, по которому мы сейчас шагаем. Вот придем в лагерь, я тебя познакомлю с людьми, которые на нем трудились. Они уже сидят 'по второму сроку. Вот они мне и рассказали, что на этом тракте что ни метр, то безымянная могила. Я теперь приду в Чибью не как ссыльный, а как заключенный.

Когда до побега находился в бараке ссыльных, к нам частенько приходили заключенные, что-либо из барахла меняли на продукты. Заключенные в Чибью ходят без конвоя: по тракту оперативники дежурят, тайгой бежать безумие — или конвой с собаками по следу схватит, или охотники поймают. Охотятся в этих местах не только на зверя. Не брезгуют и нашим братом.

Заключенным денег не платили и они ходили к нам меняли барахло на продукты, больше на картошку, зимой — соленую капусту. У капусты при засолке кочерыжки не удаляли: за короткое лето капуста не успевала вырасти, кочан у нее был с кулак, потому и листья зеленые не обрывали при засолке. Корни обрезали, промывали и секли топором вместе с кочерыжкой и листьями. И эта капуста спасала от цинги, которая не щадила многих заключенных.

— Вот что я тебе, Андрей, хочу предложить. Бежать со мной

из этой ямы. Я теперь вполне подготовленный, двинемся через тайгу. Добуду компас, чтобы прямиком — на Пермь. Пока сидел под следствием в КПЗ с одним зэком, он мне рассказал как бежал из того лагеря, куда идем. Там есть и вольные и колонизированные из заключенных. Придем, нам предложат колонизироваться. Условия такие: зарплата как у вольных, можно вызвать семью или жениться. Все как и у вольных. За эти привилегии не будет только зачетов рабочих дней.

— Подумаю, — решил я, — но ответ дам на месте, надо все обдумать хорошо. Со мной в этом этапе идут трое моих знакомых, Они об этом тоже со мной говорили. Ответил им, как и тебе. Ребята она надежные. Смелые. Здоровьем их бог не обидел. Вот они и будут нашими попутчиками. У них примерно такой же план, как у тебя. Они у матросов и компас достали, как на пароходе плыли.

Но ответ дать не пришлось. Весной я, уже работая на бурении, заболел цингой. Ребята ушли в побег. С Григорием ушли и те трое, которых я ему рекомендовал. Наверное, и я составил бы им компанию, если бы не заболел. Но в настоящее время, думаю, что цинга сберегла тогда меня от других злоключений. Удалось им выйти к людям, например, сразу же понадобятся деньги и немалые: лагерную робу нужно сменить, ксивы — документы, конечно, фальшивые, на другую фамилию, тоже нужно купить, на питание. Пока устроишься на работу, деньги придется добывать не иначе, как грабежом, чем это может закончиться, предугадать нетрудно. Вот и выбирай между баландой и новым сроком.

Больше случая для побега не представлялось. А я не только отбыл первый срок, но и второй получил, как и многие другие. Второй срок присудили мне в 1938 году, когда оставалось до свободы всего шесть месяцев. Это случилось после убийства Кирова, которое так докатилось до отдаленных лагерей.

Созвучны моему настроению были слова Емельяна Пугачева, когда он ехал с Гриневым в кибитке: «Лучше раз напиться свежей крови, чем триста лет питаться падалью». В связи с этим вспоминается мне и такой жизненный эпизод. Когда я «добивал» уже последний год второй десятки, мне довелось беседовать с одним уголовником. Это было в Архангельской области. Встретился с ним второй раз. Первый — на Соловецких островах. Я там, будучи десятником, водил на работу заключенных изолятора, среди которых был он. Другой раз — на последнем году второй десятки. Я временно замещал десятника, который был болен. На постоянную работу согласия не дал: на общих работах человек не так заметен.

За зоной нарядчик сказал, что в моей партии пойдет один человек из изолятора, хотя и уголовник, но парень порядочный — побил одного стукача, за это трое суток схлопотал. Когда нарядчик передал его в партию, я узнал соловецкого знакомого.

Работала бригада на окорке баланса: метровые еловые чурки корили на окорочных станках и отправляли на завод вагонетками. Завод рядом, метров сто пятьдесят. Во время обеденного перерыва подошел к Григорию. В разговоре он меня укорил: «Вот что я тебе хочу сказать, Андрей. Знаю я тебя с Соловецких островов. Мужик ты не из робких, силенкой обладаешь, а уже добиваешь второй срок и ни разу не бежал. Это вроде «триста лет питаться падалью».

— Ого, — подумал я, — оказывается, ты увлекаешься литературой.

— Ты читал эту книгу?

— Да. Она в нашей библиотеке есть. Не думал я, что в лагере, да еще особого назначения, в библиотеке такие книги есть. Я люблю читать, и напрасно ты думаешь, что уголовники не берут в руки книг.

— Так ведь мы с тобой оба питаемся падалью, — вступил я с ним в спор. Я, например, может, и побежал бы из этого пекла, но обстоятельства не складывались. А вот ты, по твоим рассказам, все по тюрьмам да по лагерям. Оба питаемся падалью, только я по неволе — сижу без вины. А ты — вор-рецидивист, попал за рискованную, как вы называете, работу. Неужели к тебе, Гриша, ни разу не пришла в голову мысль заняться честным трудом? Чью свежую кровь ты стараешься пить? Честных тружеников, которые кормят и одевают. И падалью, о которой ты вспомнил, питаются сейчас в лагерях миллионы невинных людей. А вы, уголовники, называете себя «Человек», а честного трудягу — «черт». А ведь твой отец, как ты говоришь, рабочий. Значит тоже «черт». Но ты его «чертом» не называешь, ведь это отец.

— Спрашиваешь, не думаю ли я бросить свой промысел, воровство? Думал об этом не раз. Сейчас мои родители переехали жить в деревню. Там меня никто не знает. Живут в другой области, думаю и я бросить там якорь. Поехал бы я в город куда-подальше. Но не берут там заключенных на работу, в особенности уголовников. Так что выбора нет. Ну, а дают колхознику не густо. За общественный труд разрешено им подсобное хозяйство держать. И за него еще шкуру дерут. Козу держишь или нет, а шерсть отдай. В большой семье самим не хватает молока — а положенные литры отдай. Вот и мне придется лямку такую тянуть.

Но и сидеть по лагерям чертовски надоело. Да и колхозников, думаю, все время не будут грабить.

— Ты, Гриша, потише, а то у нас есть типы, которые, если услышат такие слова, сразу к следователю.

— Знаю, из-за такого типа в изолятор и попал. Раньше из-за него расстреляли бы, но теперь поутихли.

— Вспомнил я, Гриша, тезку твоего, одного буденовца. Следовали мы с Соловецких островов в Ухто-Печорские лагеря. Он уже по дороге примкнул к нашему этапу. Бежал третий раз из Ухты, и каждый раз неудачно. Хороший был парень. Рад, что решил завязать?

— Пора, давно об этом мечтаю, но как-то не решался. У нас тех, кто бросает воровскую профессию, называют «сука». Но я затеряюсь среди колхозников. Заведу семью, детишки появятся...

Григорий часто приходил ко мне в барак, подолгу беседовали. Один раз он мне рассказал как заключенный один подговаривал в побег. Ребята, узнав об этом, предупредили: «Ты что, не знаешь, что он людоед? Как идет в побег, обязательно берет себе напарника. Всем известно, что в побеге частенько плохо с харчами. У этого типа этой проблемы нет: как заканчиваются харчи, так ночью режет своего напарника, разведет костер, наделает шашлыков, нажрется и снова в путь-дорогу».

И вот, однажды, во время картежной игры, проигравший предложил: «Больше ставить нечего. Предлагаю голову людоеда за двести рублей». Напарник возразил; «Голова этого подлюки и три копейки не стоит, но я даю тебе двести рэ. Ставь на карту его подлючую голову». Как его рубили, не знаю. Но вскоре прошел по лагерю шумок: в бараке бытовиков зарубили людоеда. Через несколько дней всех уголовников из этого барака убрали. Вообще-то в нашем лагере содержали одних политических. Но когда была нехватка рабсилы, не брезговали и уголовниками. Когда они попадали к «контрикам», так нас называли, то сидели тихо. На лесоповальных лагпунктах условия были лучше, старались покормить лучше, но многие умирали. Норму выполняли не все и они были обречены. Уменьшалась пайка, а с ней и сила. Таких людей отправляли в нерабочий барак. Обстановка там была жуткая. Некоторые кончали жизнь самоубийством. Других отправляли в лагпункты, где режим был строгий. Обращались с ними как с тунеядцами. Многие умирали. Зимой большинство умерших даже и безымянной могилы не удосуживались. На мерзлую землю силы не хватало, зарывали в снег. А тайга рядом, волки тут как

тут, корм для них был приличный. Такие вот дни веселые.

В лагере я написал повесть. Там и «повеселее» описывались дела. Давал я читать ее некоторым ребятам. Они меня спрашивали: «Дядя Андрей, а это правда, что вы написали?». «Ну, конечно, правда. Ведь тысячи свидетелей живы...»

— Как же сумели выжить в таких условиях двадцать лет?, — спрашивают некоторые.

— Выжили те, кто был не только сильный физически, но и духом. К тому же с самого детства занят физическим трудом, кому работа была не страшна любой тяжести и в любых условиях. Если человек просидел 10 лет в лагерях особого назначения, его не нужно спрашивать какой он был: слабый или сильный. Слабый человек в этих лагерях не выживал, а двадцать лет пробыть в такой мясорубке — особую стойкость надо. Пал духом — считай мертвец. Каждый заключенный должен жить заботой о сегодняшнем дне, как его лучше прожить и надеждой на будущее: авось скоро будет лучше, меньше будут нормы выработки, амнистия, как в двадцать седьмом году. А выжить я мечтал: ждал того дня, когда смогу доказать свою невиновность. Смыть позорное пятно «врага народа». Все, о чем я мечтал, сейчас есть: много детей, крепкое здоровье, обеспеченная старость. Это то, чем может быть человек доволен, если он не алчный. Алчный же не доволен даже тогда, когда у него будут миллионы денег и полный дом добра.

Но, что это я прекратил свое повествование о Григории Кравченко? На последнем году моего второго срока встретил я одного зэка, который бежал с Григорием Кравченко. Вот что он мне рассказал.

— Пошли мы из Чибью пятеро. Сперва бежали, правда, нас не досчитались только на второй или на третий день, потому как мы ушли перед выходным днем. В пути не чувствовали ни. усталости, ни голода. Шли с запасом, свежего мяса решили не добывать до тех пор, пока не кончатся продукты. Знали, что охотники ловят нашего брата беглецов, а поэтому и не хотели выстрелами обнаружить себя. Так мы шагали дней восемь. Сколько прошагали не знаю, в глухой тайге по дороге нам попадались охотничьи избушки, но мы их не трогали. Когда закончились продукты, решили подстрелить оленя. Оснований для беспокойства не было. Сезон охоты еще не настал, охотники дома заняты огородами. Завалили оленя вечером. Разделали. Развели костер, сварили мясо. Наелись досыта, остальное засолили. После такого сытного ужина легли спать.

Кравченко решил: «Одного нужно поставить на караул, будем дежурить по очереди. Будешь, Федя, первым. В случае чего, сразу дай выстрел, чтобы сразу проснулись».

И как видно, за нами следили. Охотники и на траве различают следы. А в эти дни иногда моросил дождик. Следы на смятой траве были хорошо видны. Когда все уснули, часа через два я прислонил к дереву ружье, присел по нужде. Вдруг слышу голос: «Не шевелись!». Я сразу крикнул ребятам во весь голос: «Подъем!». Моим ружьем уже овладели охотники. Ребята проснулись сразу, но было уже поздно — они увидели дула ружей, направленных на них и услышали команду: «Кто пошевелится, получит пулю в лоб». Один начал вязать всем руки назад. Мне связали еще раньше.

Повели нас, связанных друг к другу. Шагать было неудобно. По-видимому нас выследили давно, потому что их собралось человек десять. Стало быть знали, что идет группа вооруженных людей. Привели нас к какому-то небольшому населенному пункту, подвели, к милицейскому дому, завели в помещение. Дежурный позвонил по телефону, вызвал наряд милиции. Через часик, примерно, пришел воронок за нами. Привезли нас в Пермь, в тюрьму. Посадили в разные камеры. После суда отправили в Вологду, потом судьба всех разбросала.

Как я был благодарен этому человеку за весточку о Григории! Наконец, узнал о его участи. Всем им добавили до десятки, у кого не хватало. Григория отправили на штрафную. Многомиллионная армия заключенных строила тяжелую индустрию. Мы, например, заготовляли лес, за который за границей приобретали станки. И все это фактически бесплатно — за скудное питание. Некоторые винят Советскую власть в этом злодеянии. Некоторые — коммунистическую партию. Но я общался с людьми, которые знают Сталина еще со школьной скамьи.

Когда я был бригадиром режимной бригады, то жил и работал вместе со всеми. Вот что они рассказывали об «отце» народов. Это хитрый и коварный человек. С рождения эти качества помогали ему стать сначала генсеком, а потом и диктатором такого мощного государства. У власти он ставил кого хотел. Все его слушались беспрекословно. Когда он задумал свое кровавое истребление, то он прежде внушил обстановку опасности внутри страны. Много, мол, завелось врагов Советской власти. Нужна бдительность. Корчевать беспощадно всех, кто проявляет хоть малейшее неуважение к Советской власти. И пошла гонка преследования. Кто как мог восхвалял его, чтобы не потерять кусок мя-

са. Начальство пряталось за лозунги и обещания, учителя в школах до того внушили детям всемогущество Сталина, что дети, если спрашивали, что такое Советская власть, отвечали: Сталин.

Все писатели до того восхваляли, его, что имя Ленина редко тогда упоминалось. Только и слышали имя Кормчего. Ну, а кто не восхвалял, те хлебали баланду вместе со мной.

Много было в лагерях и тех, кто его восхвалял и тех, кто сажал, по другим доносам. Правда, этих Опричников чаще расстреливали, чтобы не было свидетелей. А когда началась коллективизация и вошли во вкус бесплатной рабочей силы, тогда просто давалось задание на область, область на район, район на сельсовет — доставить столько-то «врагов» народа. И доставляли. Старались опричники перед старшими. Некоторые колхозы вместе с сельсоветом старались уберечь хороших работяг, но, когда районное начальство узнало об этом, то сразу предупредили: «Если еще раз пришлете стариков, то и сами загремите вместе с ними». Однажды мне рассказал один бывший председатель сельсовета такую историю о своем аресте.

— Дали мне задание дать список на пятьдесят человек и, чтобы на каждого какие-либо помарки были. Я сорок человек набрал. Привожу в район, подаю секретарю района список. Он глянул на список и говорит: «Я тебе заказывал не сорок, а пятьдесят. Завтра еще чтобы десять человек представил». Приехал я домой, Перебрал все бригады. Набрал еще девять человек. Больше хоть убей — нет подходящего. Ну, думаю, не будет он из-за одного человека купишь поднимать. Привожу на другой день список на девять человек. Нет, мол, больше никого. «Ага, значит нет? Тогда будешь десятым ты сам». Позвонил в ГПУ. Приехали, забрали и домой не дали позвонить. Вот и прибыл сюда как враг народа с десятилетним сроком.

Степан ЯНКОВСКИЙ

В 1947 году в лагерь прибыл этап. В наш барак поместили пять человек. Один белорус по национальности — Степан Янковский поведал мне, как он стал врагом народа.

«Вернулись мы после гражданской войны с соседом в свое село. Вместе уходили на фронт. Я как-то в бою при отступлении вынес его, раненного, с поля боя на руках, где-то на Украине, а то попал бы он в плен и быть ему расстрелянному. Рана была небольшая, и он выздоравливал в походном медсанбате. Потом снова бои, вместе затем и ушли на дембель. Пришли домой к своим бедняцким хозяйствам. Лошадей нет, пахать землю нечем. Решили с другом податься на заработки. Очень не хотелось уходить, любил я землю-кормилицу, с которой был связан с детства. С семи лет помогал родителям в поле. Что же, завтра с другом пойдем искать городского хлеба. Пойду, думаю, на прощание посмотрю на свою землю. Зашел к соседу, авось, компанию составит, Не застал его дома. Пошел один. Прихожу на поле, а Друг мой уже там. Стоит на коленях и пересыпает землю с руки на руку. Так был погружен в это занятие, что не увидел как я подошел к нему.

— Ну что, — говорю ему, — у тебя хоть батя с мамой да с малышами обрабатывали землю. А вот моя стоит сирота. Ты скажи отцу, чтобы чем-либо засеял. Семья у вас большая, кормить чем-то надо.

На другой день подались на поиски работы. Как уходить из дома, Федин отец пришел с ним ко мне.

— Так что, сынок, отдаешь свою землю?

— Отдаю, дядя Семен.

— Ну ладно, хотя и поздно, но что-либо посею, бот тебе деньги за аренду.

— Что вы, дядя Семен, не возьму я у вас никаких денег.

— Нет-нет, возьми.

Не взял я у него денег, сунул он мне в карман их насильно. Когда ушел домой, я и говорю Федьке: «Вот отцовы деньги, отдашь их матери, чтобы отец не видел. У вас такая орава... Не возьму я этих денег». Отнес он деньги матери, и тронулись мы с ним в путь.

В городе побродили немного и подались на шахту, как советовали нам люди. Шахт, мол, в Донбассе много, на какую-либо все равно возьмут. И верно, приехав в Донбасс, мы не долго искали работу. Потому что немного было охотников лезть в этот «погреб». Взяли на работу на первой же шахте, определили на проходку штрека. Работа была тяжелая. Поработали мы с полгода, Федя и говорит мне:

— Вот что, Степан, подамся я домой. Отец пишет, что все высланные деньги пустил на приобретение хозяйства. Сейчас у нас в хозяйстве полон двор скотины. Пара быков, пара лошадей, две коровы, так что молочка хватает ребятам досыта. «Приедешь домой, — сообщает, что-либо из одежды тебе справим. Пора уже, сынок, жениться. Возвращайся со Степаном. Ему, как и тебе, уже пора обзаводиться семьей».

— Нет, — говорю Феде, — ты поезжай, а я еще месяца три поработаю.

Через полгода приехал и я домой. Дом сохранился хорошо. Дядя Семен за ним присматривал. Поставил и я крепкое хозяйство. Быков заводить не стал, купил тройку лошадей, одну жеребую кобылу, бричку, телегу, арбу взял для вывозки с поля урожая и сена, жнейку... Когда женился, купил корову с телочкой, чтобы на следующий год было уже две коровы. Жену взял из многодетной семьи без приданого. Помогал и ее родителям, они были безлошадные; давал лошадей, плуг, а тесть с 18-летним сыном обрабатывали землю. Прожил я так года «полтора, жена мне сына подарила. Крестины справляли весело. Федя пришел с женой, та с ребенком на руках. Встретил с шуткой:

— Кто? — спрашиваю.

— Доченька, — говорит Федя.

— Ну вот и породнимся, коль живы будем, — пошутил я. Но радоваться долго не пришлось. Началась коллективизация, с колхоз не пошли ни я, ни Федя, Федю выслали раньше тремя

днями, на четвертый пришли за мной. Такое тогда меня взяло зло:

    — Ах, вы, — говорю, — гады! Я все хозяйство на шахте своим горбом заработал, а вы меня кулаком считаете.

Схватил оглоблю и кричу бывшим своим дружкам, которые пришли меня выселять:

    — Уходите по-хорошему, или убью всех.

Жена с ребенком стоит поодаль, плачет. Когда стали подходить ко мне мои бывшие друзья, чтобы применить силу, я не выдержал. Огрел одного оглоблей, другого собрался, но всех, как корова языком слизала, удрали домой.

На второй день приехали из района гэпэушники, забрали меня, Через месяц был суд, дали 10 лет отдаленных лагерей за террор, жену выслали в тайгу. В тюрьме меня долго не держали, послали в Карелию лес пилить. Вскорости, после прибытия в лагерь, написал я письмо Фединому отцу.

— Не знаешь, мол, где моя жена?

Получаю ответ: «В пути следования по этапу ребенок твой помер, а жена с горя задушилась. Федя со своей работают в ссылке, где-то на Урале. Адреса его не знаю. Пишет, что собираются их перевести в другое место. Как приедут на место, напишут адрес.

Потом и нас с Карелии перевезли в Архангельскую область. Перед самой войной я уже заканчивал срок, но влепили мне новую десятку. Просидел я лет пять второй десятки и такая на меня дума черная нашла: за что же это я бесплатно работаю уже пятнадцать лет, под винтовкой и с позорным клеймом «враг народа». Бежал я. Да так удачно, что нигде не попал в руки гэпэушникам. Как в песне поется: «Пуля стрелка миновала».

Пришел в свою деревню ночью. Хотел к Фединому отцу зайти, узнать как пробраться в Польшу. Дядя Семен и говорит мне на третий день моего прихода: «Разговаривал я с твоим шурином. Свезет он тебя к польской границе, а дальше сам думай, что делать». Короче говоря, привез он меня на мотоцикле в одну деревушку, на квартиру ночевать не пошли. Расспросили одну старушку в поле, она и говорит:

— Вот что, сынки, переночуйте у меня, а ночью докатите на своем мотоцикле до пограничной деревни, там через речку — Польша будет.

— А далеко, — спрашиваю, — эта деревня?

— Да километра полтора по лесной дороге.

Тогда я говорю своему вознице:

— Спасибо тебе, Петя, за всё, что ты для меня сделал. А теперь кати домой, как бы не попал в беду.

Распрощались мы с Петром. Он укатил в обратный путь, а я со старухой, дождавшись вечера, пошел к ее хутору. Покормила она меня ужином и говорит:

— В полночь я тебя разбужу и пойдешь. В деревню не ходи, а с километр от нее держись, там с обеих сторон лес, там и перейдешь.

Постелила мне бабка на топчане, а сама забралась на полати. В полночь будит меня:

— Ну, сынок, пора. Пусть тебе поможет бог в твоем опасном пути. Мой сынок тоже в Польше. Сталин, сукин сын, никому не дает покоя.

Перекрестила меня. Пошел я. Подошел, примерно, к тому месту, куда меня направляла старуха. Слышу в лесу шаги. Я в сторону прилег. Молодой месяц, хотя плохо светит, но разглядел я — по дороге шли пограничники. Я притих, не дышу. Как только они стали подходить ближе, собака зарычала, стала рваться в мою сторону. Я от дороги лежал метров пять—шесть, не успел отойти дальше. Короче говоря, я и бежать не стал. Просто было глупо уходить от такой силы, их было пять человек с винтовками, с собакой.

Вот так пришел я уже на третий срок. Осудили меня снова на десять лет. Теперь уже не знаю, что предпринимать; или опять бежать или сам черт не придумает, что делать.

— Думка у меня такая, Андрей. Если бежать, то нужно заниматься грабежом. На это меня и подговаривают. Сперва я думал согласиться, не спал из-за этого почти всю ночь. Потом стал себя крыть: «Ты же, сукин сын, за этот трудовой народ кровь проливал, а теперь хочешь их грабить, а возможно, и убивать. Не быть этому!» Отказал я мужикам.

Остался один выход —тянуть лямку еще десять лет. Хватит ли здоровья? Уверен, хватит. Но жизнь пройдет, мне уже будет около шести десятков — старик. Что ж, пусть будет так, но грабить своего же брата — трудовой народ, не пойду. Дождусь своего часа, авось, какие события произойдут, неужели правда не восторжествует? Буду жить надеждой.

— Эх, дорогой мой Степан. Да ведь и я тяну подобную лямку. Осталось немного доканать вторую десятку, тогда буду играть победный марш. Если досидишь до конца, то выйдешь, хотя и

стариком, но честным человеком и не будешь дрожать каждую минуту, что за тобой придут. Главное, что нужно для того, чтобы выжить — это не падать духом. Вот, Степан, что я тебе хочу сказать. Ты одну войну прошел, гражданскую, обидно тебе, что ни за что сидишь. А вот есть другая категория людей, которые сейчас здесь. Я тебя познакомлю с бывшим буденовцем, он и не Отечественной был с первого призыва, а в сорок четвертом раненый попал в плен — их разведку немцы окружили. И вот за то, что он воевал и вынес муки плена, его осудили на десять лет Этот человек не собирается бежать. Насчет побега так говорит «Если я убегу, то не миновать того, что я стану преступником. А я хочу дождаться того времени, когда мы посадим на скамью подсудимых всю эту мразь, которая вершит несправедливость. Если решусь на побег — лишусь права участвовать в тех процессах, которые обязательно будут, не сомневаюсь, но правда все равно восторжествует». Вот это, Степан, люди железной воли. Советую и тебе следовать их примеру.

Репрессии были и после войны. Правда не как в тридцатые годы, но были. В сорок шестом прибыл к нам этап. Так прибывшие нам рассказывали такое, что поверить трудно. Между тем многие считали, что Сталин после войны поймет все. Шли с фронта домой с надеждой на лучшую жизнь. Но перемен никаких не произошло.

Рабочие в городах еще жили более менее сносно. Шахтеры даже неплохо. Они в состоянии были иметь на своем столе каждый день кусок мяса. Ну, а колхозников совсем зажали. Стали они бежать из колхозов, умирать голодом никто не хотел. Заколачивали окна, двери и. уходили кто куда. Ну, а когда умер «отец народов», все вздохнули с надеждой на лучшее. С приходом Маленкова отменили все грабительские поборы. В колхозе на трудодень денег не давали, но платили пшеницей и люди ожили, хотя в латках ходили, но не голодали. А затем Хрущев открыто заявил о культе личности Сталина. Но широкой гласности народ так и не обрел.

Пытался я писать в разные газеты о сталинских злодеяниях, но мне отвечали: «Может не стоит ворошить прошлое? Партия и правительство не допустят повторения прошлого. Поздравляем Вас со счастливым возвращением из сталинских застенков. Желаем крепкого здоровья».

Написал письмо о зажиме свободы, но оно к Хрущеву не попало. Как видно, неохотно пускали в печать воспоминания нашего брата о сталинской мясорубке. В печати-то еще ведь тоже сталинские опричники сидели. Напечатали, правда, мою статью в

«Челябинском рабочем», но так ее при этом обкорнали, что осталась лишь четвертая часть. Тогда я решил написать повесть о своей жизни в лагере, рассказать о своем детстве и после лагерной жизни. Об этом можно писать целые романы, но большинство событий уже забыто. Ведь начал я писать свою первую повесть, вернее воспоминания, в 80 лет.

Леонид РЫНДИН

Встретил я этого человека в 1932 году на Соловецком острове. Прибыл он к нам с очередным этапом. История его очень интересная и довольно трагичная.

«Сперва, — рассказывал Леня, — меня приговорили к высшей мере — расстрелу. Когда я написал кассационную жалобу, мне заменили расстрел десятью годами с отбыванием на Соловецком острове.

Отец мой был зажиточным крестьянином. Мечтал же стать известным купцом, чтобы у людей в большом почете быть. Хотелось накопить денег, чтобы купить на реке водяную мельницу, а затем и пароход, чтобы ездить на нем за пшеницей туда, где она будет дешевле. Привозить это зерно на свою мельницу, молоть и увозить муку уже туда, где она подороже.

— Вот тогда и потекут ко мне денежки рекой. Тогда начну я расширять свое производство, — говаривал мечтательно мой батя.

Однажды мы поехали в Иркутск, который был от нас километров 110—120. Увезли туда на продажу сыр, масло, шерсти много — целую подводу. Когда расторговались, пошли по магазинам. Отец купил, что намечали дома еще с матерью. Ночевать поехали на постоялый двор. Там отец познакомился с купчиком, который промышлял скотом. Купит по деревням овец, бычков, наймет погонщиков, те и гонят скот в Иркутск, а сам едет в другую деревню, договаривается с мужиками о закупке новой партии живности. В Иркутске продавал скот и снова в путь. Богатенький был купчик.

Утром позавтракали вместе с новым знакомым, поехали. Отец

передом, я за отцом, купец следом. Где-то на полдороге отец остановил лошадей.

— Давай, — говорит, — заедем вон туда под ель в холодок. Лошадей покормим, да и самим пора подкрепиться.

Пообедавши, я прилег отдохнуть. Отец с купчиком разговаривали. Когда отец меня разбудил, я посмотрел на часы — ого, целый час проспал. Посмотрел по сторонам, купчика нет. Нет и его подводы. Спрашиваю у отца:

— Где наш попутчик?

— Да что-то передумал с нами ехать. Вспомнил какие-то свои дела и решил обратно вернуться.

Привязали мы мою лошадь к отцовой подводе, я сел рядом с ним, едем не спеша. Скоро уже конец пути. От тряски солома растормошилась и о, господи, что я увидел! Портфель купчика. Спрашиваю у отца:

— Батя, ты что, купчика порешил?

Отец вздрогнул от неожиданности и говорит:

— Смотри, сынок, никому не проговорись об этом. Если власти дознаются, тогда мне крышка.

— Как же ты его, — не унимаюсь я.        

—Он тоже вздремнул, — отвечает, — я его и полоснул по шее ножом, бросил на подводу, завел его лошадей с подводой в чащу леса. Там спутал лошадей и привязал к дереву. Волки не заставят себя долго ждать: и корм хороший для них, и след преступления заметут.

Как он сказал все это, у меня по спине мурашки забегали. Ну, думаю, мак приедем домой, так буду строить дом, женюсь и сразу же отделюсь. Страшно с таким человеком жить вместе. Но отца решил не выдавать, ведь кроме него есть мать, кроткая, набожная женщина. Если узнает об этом, не перенесет. Проболтаться я не боялся. От природы был я молчун, неразговорчив. Водки не пил, так что в пьяном виде не проболтаюсь.

Отец долго дома не задержался, поехал в Иркутск. Открыл там колбасный цех, сам ездил по деревням, скупал скот, пригонял с наемными рабочими, в свою же бойню, которую открыл на окраине города. Купил помещение под мясной магазин, где и колбасы свои продавал. Вскоре взял себе управляющего, который занимался всеми делами. Сам батя в деревню навещался редко, снял в Иркутске квартиру, завел себе подружку.

Время идет своим чередом. Построил я добротный дом, надворные постройки, амбары, все что нужно. Женился. Прикупил земли, да и надел был большой. У нас в Сибири участки давали больше, чем в центральных областях России. Скотины покупать не стал. Батя одарил.

Стал я зажиточным хозяином. Жена подарила мне сына, а через год — доченьку. Жили в свое удовольствие. Нанял работника, потом работницу. Мать тоже еще была в силе, помогала коров доить, сыр, масло изготовить. Так мы прожили еще два года. Дети подросли, стали уже без нянек во дворе играть. Жена стала больше уделять внимания хозяйству. Кажется, живи и радуйся. Работник с работницей поженились, собрались свое хозяйство заводить.

Не дождались они этого дня, началась коллективизация. Меня сразу же, как зажиточного кулака выслали вместе с семьей. Мать не тронули. Работник с работницей уехали в город. Батя месяца за три до коллективизации все свое хозяйство распродал и смотал за границу. Нас посадили в вагон, прицепили к какому-то поезду и поехали мы в темном нетопленном вагоне невесть куда.

Сколько нас возили, никто не знает. Но, наконец, выгрузили из вагонов и погнали пешим ходом еще километров пять. Детей и скромные пожитки несли, на руках. Привели и поселили в какой-то зоне, где было несколько бараков, кухня и каптерка. Бараки холодные. Есть нечего. Дети простыли и кашляли. Дали горячую еду, дети есть уже не могли: в рот берут, а проглотить не в состоянии, плачут. Плачет и жена. Пошел к коменданту, говорю, что дети нуждаются в срочном лечении, нужен врач. Мне ответили, что врач приедет только утром на следующий день. Он действительно приехал, но, к великому нашему горю, уже не понадобился. Дети скончались.

Жена ходила по бараку и плакала. Я стал хлопотать о похоронах. Могилки с трудом выкопали всем бараком, так как земля мерзлая. Похоронили детей. Жена говорит:

— Пойду на речку, чистой воды принесу, да чаю горячего вскипятим.

Когда жена ушла, кольнула недобрая догадка, кинулся к реке. Прибежал я к проруби, но там нашел только ведро. Вернулся в зону, позвал мужиков. Стали мы пожарным багром шарить в проруби, да только быстрое течение унесло, наверно, труп далеко.

Вскоре нас стали водить в лес. Пилили сухостой для отопления

бараков и для кухни. Там я ближе познакомился с одним из разведенных односельчан, с которым мы решили бежать.

Как-то пошли пилить дрова, да и рванули в лес, куда глаза глядят. Через сутки вышли к какому-то населенному пункту. Устроились на опушке леса и стали наблюдать. Видим, какой-то старик идет на лошади в лес. Мы дождались, когда он поравнялся с нами и окликнули. Откровенно ему признались во всем, кто мы, старик сказал:

— Напрасно боялись заходить, в нашем поселке живут одни старики. Большинство ссыльных, бывших политических, еще царской России, да несколько охотников, тоже людей добрых. Мы все помогаем беглецам, вы у нас не первые. Я живу на краю села, вот ко мне и идите. Дома одна старуха.

Мы поблагодарили старика и пошли. Зашли в крайний дом, поздоровались, сказали, что, мол, дед направил сюда. Старуха спокойно встретила нас, усадила, достала из русской печки чугун, налила нам борща, хлеба нарезала. Поели мы и попросились отдохнуть с дороги. Крепко, мол, намерзлись и устали.

— Так лезьте на печь. Сейчас там постель потолше настелю. Недавно перестала топить, печь горячая, полезайте, — приветливо пригласила старуха.

Было это часов в двенадцать дня. Уснули мы богатырским сном. Проснулись уже вечером. Старуха вязала варежки, дед чинил валенки. Увидев, что мы пришли в себя, старики свое занятие прекратили и пригласили за стол. На столе появилось жаркое из глухаря, ,как мы потом узнали, старик достал бутыль с самогоном. Выпили, дружно принялись за жаркое. После второй рюмки потекла беседа. Я рассказал старикам про жену и детей. Старуха заплакала, дед потянулся к бутыли и, пока наливал в стаканы, все кряхтел и головой мотал, приговаривая: «Вот изверги, хотя бы над детьми не издевались».

Закончили мы ужин уже поздно. А наутро, после завтрака, решили продолжать путь. Старики дали нам на дорогу мяса и хлеба. Мы поблагодарили хозяев и тронулись в путь.

Выслушав все это, я говорю Лене:

— Вам крепко повезло. В тех краях и при царе беглецов укрывали. Накормят и на дорогу дадут харчей. А вот в Карелии в Ухто-Печорских лагерях, что находятся в республике Коми, охотники ловили нашего брата — беглецов и приводили обратно в лагерь. Так что, если бы вас поймали в Коми или в Карелии, то продали за муку, как там водилось многие годы.

— Как это продали? — спросил Леня.

— Да очень просто. Там за пойманного беглеца начальство давало охотникам два пуда муки и двадцать пять рублей.

— Вот гаДы, людей, как собак, продавали, подлюки, — возмутился Леонид.

— Нет, Леня, Они не подлюки, а честные и смелые люди. Это для нас они были подлюки, как ты сказал. А почему они злились на беглецов? Да вот почему. У охотников были в тайге, вдали от жилья, охотничьи избушки. Туда они перед сезоном охоты завозили продукты, боеприпасы, все, что нужно для охоты. И вот иногда случалось так, что приходит он к своей избушке, а там пусто: ни харчей, ни ружья, ни боеприпасов. Они знали хорошо, что охотник у охотника ничего не тронет. Значит, ясно, что набрели на его избушку беглецы. С чем охотник остался? Угадывать не надо. Расстреляет боеприпасы, те, что с собой принес, и домой за новым снаряжением. Считай, что сезон пропал. После ограбления избушки охотники и половины добычи не имели за сезон, а у них семьи, которые кормить надо. Вот и ловили они нашего брата.

— Ну мы отвлеклись, — говорю Лене. — Чем же закончился ваш побег?

И он продолжал: «Поначалу все шло хорошо. Ночевали у костра, спали по очереди. Если начиналась пурга-метель, строили шалаш в чаще леса, пережидали. Топор нам дед дал. Заходили только в небольшие хутора, выбирали избушку победнее. В такой избушке или старуха одна живет, или не богатые люди.

Так добрались до Иркутска. Здесь встретили нашего односельчанина. Он знал, что мы были высланы. Рассказали откуда идем. Он пригласил нас в избушку старика, что жил на окраине города и в свою очередь поведал нам свое житье-бытье. Его отец как заслышал, что будут высылать кулаков, распродал свое хозяйство и куда-то смылся. Знакомый наш с ним не пошел, остался в доме. Когда началась коллективизация, ушел из села с двумя товарищами. Недалеко от Иркутска устроились в охотничьей избушке, занимались охотой. Справка у них была липовая, в которой говорилось, что такие-то граждане от охотничьей организации по договору занимаются промыслом. Пристроились мы к ним. Тоже стали охотничать.

Но не буду тебя, Андрей, утомлять подробностями. Месяца через два нас выследили чекисты. Ночью, когда мы уже спали, человек десять нагрянули. Быстро скрутили нас, привели в Иркутск, посадили в тюрьму. После двух-трех допросов осудили. Всем пятерым по десятке. Троих в местной колонии оставили, нас — на Соловецкий».

Я ему и говорю:

Так мы с тобой, Леня, тезки по приговору. Точно такой приговор был и у меня, и срок такой же. Вот статья другая — шпионская, 58 пункт 6 плюс 80.

Через месяц после нашего разговора, стали собирать этап в Ухто-Печорские лагеря. Везде были развешаны плакаты: «На штурм угля и нефти». Включили меня в этот этап, Леня не попал. Так мы с ним и расстались. Ну, а как шли этапом, да как жили в Ухте, об этом речь впереди.

А здесь мне хотелось бы сказать еще вот о чем. Все мои герои этих записок заслуживают внимания своими трагическими судьбами. Но Леня запомнился особенно и прежде всего тем, что дети его так мучительно приняли смерть. Да и жена закончила свою жизнь в проруби. И вот, если живы те палачи, которые виновны в их смерти, да и не только их, пусть почитают мои воспоминания, пусть вспомнят плоды своих трудов.

Я не знаю, как сложилась судьба моих героев, живы ли, написали ли о себе. Возможно и пишут, да только не спешат печатать в газетах о тех событиях. Ведь в издательствах и в редакциях во многих работают внуки или даже сыны-дочери тех, которые отправляли в ссылку, в лагеря, на расстрел ни в чем неповинных людей. И им не очень-то охота писать правду о деяниях своих родственников. А ведь еще в те далекие теперь годы многие заключенные говорили, что если улыбнется счастье выйти из этой мясорубки, жестоко покараем своих палачей, если даже придется снова пойти на эту каторгу или на расстрел. Как же надо было унизить, озлобить людей, чтобы довести их до этого!

Произвол и издевательство над людьми — вот что царило в лагерях. Были в их числе такие, откуда выходили на свободу не более тридцати процентов в живых, да и эта треть состояла в основном из инвалидов. За годы подневольной жизни многого я насмотрелся. Иногда думается, неужели это я видел не во сне, а наяву?

Вот, скажем, наказание на Соловецких жердочках. Только сатана в образе человека мог додуматься посадить провинившегося на узкую доску, закрепленную от пола на таком расстоянии, чтобы ноги не доставали до пола и заставить сидеть без движения с четырех утра до двенадцати ночи, положив руки на колени. И если надсмотрщик увидит, что бедолага почешет бок, где полно вшей, тут же в ход шла дубинка, А сколько было случаев, когда провинившегося забивали до смерти дубинкой. Наверно, еще живы люди, которые были в 1929 году в карантинной тринадцатой роте на Соловках, в которой и я имел честь отбывать карантин. Там нас постоянно выгоняли в коридор на холодный цементный пол и мы босиком должны были там простаивать многие часы.

Да разве можно все перечислить, обо всем рассказать...

Андрей ЗИНКОВЩУК

Наверное, пора и о себе написать кое-что из времен Сталинских лагерей, в которых я проработал двадцать лет.

Начну с того момента, когда меня судили в лагере на второй срок. Первого срока из десяти лет у меня оставалось шесть месяцев. Содержался я в то время в таежном лагере в Карелии. Располагался лагерь на берегу озера и работали мы на сплаве леса. В тот 1938 год на лагпункт приехал следователь из тройки корчевать врагов народа. Сочинял он дела по 58 статье «контрреволюция».

В один из пасмурных дней к нам на озеро пришли начальник лагеря вдвоем со следователем. Мы как раз обедали. Начальник лагеря спросил бригадира:

— Есть ли у вас человек, умеющий управлять лодкой?

Бригадир и говорит:

— Есть такой. Мы с ним из Соловецкого острова неразлучно кочуем по этапам. Он на Соловках имел дело с веслами.

— Зови его сюда, — велел следователь.

Бригадир окликнул меня. Я подошел к ним.

— Повезешь нас на восьмой лагпункт, — сказал начальник. Восьмой лагерь находился на другом конце озера. Это километров шесть от нашего. Сели в лодку, поплыли. Прошло немного времени, как вдруг налетел сильный ветер. Волны, как на море стали, вода через борт плещет в лодку. Следователь кричит мне:

— Поворачивай назад!

Я ему в ответ:

— Нельзя разворачиваться, перевернет.

Когда приплыли, наконец, к берегу, следователь меня спрашивает:

— Ты верно сказал, что если повернул бы лодку назад, то пошли ко дну?

— Верно, — отвечаю. — Если бы послушал вас, то навряд ли добрались до берега по таким волнам. А мне — расстрел. Сказали бы, что нарочно утопил.

— Так и ты утонул бы, — говорит начальник лагеря.

— Не утонул. Я плаваю так, как не многие умеют. А вот о ваших способностях на этот счет понятия не имею.

Они промолчали. А я не хвастал перед ними. Я вырос на речке. В десять лет уже спас утопающую девчонку. И потом приходилось еще не раз это делать. Я даже знал приемы спасательные. Ведь если подплыть к утопающему и не знать как и что делать, то он может и тебя потянуть на дно. А теперь вот выходило, что спас своих мучителей. В ответ они велели повару хорошо накормить меня, когда пришли в лагерь. Обратно мы возвращались уже на лошадях по берегу озера.

Приезд следователя между тем начал давать свои горькие плоды. Только с нашего лагеря забрали человек сто пятьдесят. Вернулись не более пятнадцати. Остальных увозили ночью в карьер. Раньше там брали песок, потом открыли другой — поближе, и этот забросили. Он и стал местом братской могилы для нашего брата по 58-й статье. Летом трупы расстрелянных кое-как зарывали, а зимой лишь снегом присыпали. Это был хороший корм для волков и весной только кости закапывали.

В те дни к нам привели небольшой этап; восемнадцать человек военных и одну женщину по фамилии Брусилова. Всех их, а вместе с ними и меня увели в изолятор, из которого большинство, как я уже писал, отправлялось в карьер. Из этой группы, например, уцелели только двое. Дали нам по десять лет. Это считалось гуманно. Десять лет это все-таки не песчаный карьер.

Когда мы сидели в изоляторе до суда, не были уверены, что избежим карьера. Ведь исполнители приговора приезжали за своими, жертвами под хмельком и иногда загребали тех, кто был под следствием. И только после суда, когда перевели нас в рабочую камеру, мы перекрестились и руками, и ногами. Ребята посмеялись:

— Что, друзья, как тревога, так до Бога?

— Конечно, — говорю, — хотя я уже не первый раз под угрозой смерти, но в карьере не хочется быть погребенным.

— Ну, а теперь, — говорят мне, — придется год работать в изоляторе. Будь осторожен. Конвой, который водит нас на работу, большая сволочь. Если не угодит кто чем-либо, пошлют за

Дровами для костра. Как тот отойдет метров на 50, его на мушку и пристрелит. В акте напишут: «пытался бежать».

Потом товарищи по несчастью поинтересовались:

— Послушай, Андрей, ведь твое дело вел тот следователь, которого ты перевозил на лодке на восьмой лагпункт. В такую бурю ты их целыми доставил. Мы с берега наблюдали, как волны бросали вашу лодку, как щепку. Стоило тебе повернуть лодку, сделать по матросскому термину «правая—коруй, левая—табань» и эти двое твоих пассажиров верняком кормили бы на дне рыб. Учел это твой следователь?

— Кто его знает. Но как вел мое дело, расскажу.

Сперва он вызвал меня не на допрос. Зашел я к нему в кабинет. Поздоровался. «Садись», — кивнул он на стул. Я сел. Посматривает он на меня, помалкивает. Я, как на иголках. Сижу и думаю: «Неужели, гад, заведешь дело. Я же тебя, гада, мог утопить». Наконец, говорит он мне вот такую подлую штуку. «Вечером, такого-то числа, — называет фамилию, — занимались контрреволюционными разговорами, восхваляли врагов народа, обзывали товарища Сталина палачом. Ты это должен подтвердить. Понял?» «Понял, — говорю, — но ведь я этого не слышал». Следователь в ответ: «Не хочешь быть свидетелем, будешь обвиняемым». Понял я, какая меня ждет участь, но стою на своем: «На подлое предательство не пойду».

Помолчали. Наконец я спрашиваю; «Что, расстреляешь?». «Нет, — говорит, но срок дам». Пытаюсь ему объяснить: «Ведь мне осталось шесть месяцев до конца первой десятки, которую получил без вины. Ну да спасибо и на этом. Постараюсь выжить во что бы то ни стало и дождаться того времени, когда вас посадят на скамью подсудимых, а нам вернут честное наше имя. «Думаешь, придет это время?». «Придет, но не скоро». «И надеешься дожить до этого здесь, в лагере?». «Доживу. Я знаю секрет выживания». «Что это за секрет?». «Это крепко работать, выполнять нормы не менее чем на двести процентов за что дают так называемый рекордный паек, которого вполне хватает, конечно, по лагерным понятиям. Во-вторых, когда даешь двести процентов, некогда горевать. Сон и работа. На другое не остается времени...». «Ну ладно, — прервал он меня, — иди отдыхай. После такой кучерявой беседы другой следователь на моем месте влепил бы тебе вышку. Но у меня две причины оставить тебя в живых. Первая — это то, что переправил нас через озеро, хотя мог и утопить при желании. Ну, а вторая — это откровенный разговор со мной. Велико мое желание совсем тебя освободить, но тогда я

буду сам на твоих правах хлебать баланду. Иди и забудь наш разговор». Ребята меня спрашивают:

— Андрей, ты сидел до суда в камере № 2, как раз напротив одиночки, где сидела Брусилова. Не видел, как ее забирали?

— В камере, — говорю, — мы тогда остались двое, остальных увели на расстрел. Незаметная щелка в дверях позволяла нам наблюдать как уводили Брусилову на расстрел. Сперва все было деликатно. Начальник конвоя вызывает: «Брусилова, выходи на этап». Она спрашивает: «Куда я, гражданин начальник, пойду?» Тот пошутил: «На Соловки». «О, я там бывала. Нет ли у вас махорки — мне на дальнюю дорогу?» Начальник достал из кармана немного махорки, подает. «Не мало ли?», — спрашивает Брусилова. Начальник начинает злиться: «Этой не успеешь выкурить». Поняв его слова, Брусилова рухнула без сознания. Конвой за ноги поволок ее к машине.

Вот как это было, ребята. Я знал ее еще по Соловкам, говорили, что она умная женщина, родственница прославленного генерала Брусилова. Она говорила, что племянница его. Так ли это? Некоторые бывшие офицеры подтверждали ее слова, но я лично могу утверждать только то, что видел и слышал. Мне, как автору этой книги, нельзя переиначивать ни одно слово. Тысячи свидетелей живы и, если я начну писать неправду, сразу начнут говорить; «Что же ты, Андрей, неправду пишешь? Мы же с тобой вместе пилили лес». Вот тогда бы моя писанина потеряла всякий интерес.

А вот сейчас передам рассказ одного уголовника. Сидел он в этом изоляторе, где я получил «довесок», то есть вторую десятку. Он хотя и был в другой камере, но часто приходил к нам. С ним в камере сидели уголовники как и он сам, которые знали меня по Соловкам, так как работали на участке, где я был десятником, их руководителем. Мы с их бригадиром собирали грибы, которых на Соловках было великое множество. Варили их и бригада имела дополнительное питание.

Первое время бригада не выполняла норму. Я приписывал ей, чтобы заключенные получали полноценный паек. Иногда они давали мне деньги, я покупал в лагерном ларьке крупу и потом мы с бригадиром варили им кашу. За все это уголовники уважали меня, тем более, что знали: за приписки я не раз наказывался.

Вот и этот человек привязался ко мне. Был он уже пожилой, звали его все «дядя Миша». Пользовался он уважением и среди уголовников, и среди нас. У первых — за высшую воровскую

профессию — медвежатник, у нас — за возраст, внимательное, вежливое ко всем отношение. Вот что поведал мне дядя Миша:

«Сперва я ездил по поездам. Поездовым вором. Ну, это по нашему воровскому жаргону — майданник. Тоже престижная профессия, но с медвежатником не сравнить — у того и деньги большие, и специальность тонкая. Познакомился я с одним медвежатником, лет на десять старше меня. Как-то он и говорит мне:

— Слушай, Миша, ты работал на заводе, где выпускают замки, С ключами имел дело, знаком с их изготовлением?

— Конечно, — говорю, — знаком. Первое время по квартирам промышлял, когда •пошел по кривой дорожке. К любому замку ключ подделаю.

— Я тебе хочу предложить со мной работать. Мой кореш, дурак, из ревности свою гулену прикончил. Ударил ее кулаком в висок, та и концы отбросила. У него кулаки, как кувалды. Посадили его. Вот мне и нужно человека. Да и тебе пора сменить свою профессию. Майданник, конечно, специальность ничего, но... Это ведь про вас поют: «про вашего брата — майданника. Вот послушай отрывок из этой песенки:

И пустили меня с ходу прямо под откос.

Поломал я руки, ноги, поломал я нос.

Стерва буду, не забуду этот паровоз.

От Москвы до Ленинграда на корячках полз.

Так что, Миша, думай и решай. Думать я не стал. Сразу же дал свое согласие.

На первом деле мы чуть не погорели. Еле ушли. Потом удачно проработали года два. Попали уже перед самой революцией. Думали, в 17-м освободят. Но выпустили только политических, а нас оставили. Освободился я, когда гражданская война уже заканчивалась. На Дальнем Востоке догорали последние очаги гражданской войны.

Встретился со своим старшим другом.

— Ну что, Миша, за грабежи сейчас дают вышак, — сказал он, — я переквалифицировался на другую работу — «Афера». «Зарабатываю» неплохо, да и от расстрела гарантия полная.

Не потянуло меня на аферу. Изладил сам приличные отмычки и пошел по квартирам.

Потом познакомился с одной спекулянткой. У ней свой дом, большой огород, сад, с которых имела не малый доход. Решили мы с ней пожениться. Прожили год. Она мне и говорит:

— Очень я переживаю, Миша, за тебя. Бросай ты свое рискованное занятие. У меня в заначке есть и деньги, и золотишко. Пока есть силенка, будем копаться в огороде. Хватит нам.

— Ладно, — говорю, — Дашенька. Но схожу еще разок. Есть богатая наколка: «нэпман», за границу собирался удирать.

Провернул я это дело с помощью служанки нэпмана. Отвалил ей приличный куш. Но завязать не смог. Встретил знакомого вора. Он предложил взять богатую квартиру. На ней мы с ним и погорели. Вот теперь и тяну лямку снова. Думаю, что это будет последняя моя отсидка. Осталось уже полтора месяца. Скоро свобода. Старуха пишет, не забыла, посылки шлет.

— Не думаешь после отсидки устроиться на работу?, — спрашиваю я. — Ведь на то, что твоя подружка накопила, надежды мало.

— Нет, Андрей, этого не будет. Во-первых, уже года для этого прошли. Был бы помоложе, возможно и решился бы на этот шаг. Сейчас уже поздно, года уже берут свое. Да меня никогда не тянуло на честный труд. Я с юности любил сладко есть, .красиво одеться. На это заработок рабочего не тянет. Насмотрелся я на жизнь трудового народа и в царской России, и при Советской власти. За неделю до получки хозяйка уже бегает по соседям, занимает деньги на харчи. Такая жизнь мне не по вкусу.

Воровать я пошел в 15 лет, хотя битюк был здоровый. А в 16 лет уже попался первый раз. Как вышел я из тюрьмы, домой не поехал. По дороге в поезде познакомился с одним вором. И пошло, поехало. Домой наведывался не часто. Мать плакала, ругала меня: позоришь нашу семью. Отец укорял: в том, что ты "пошел на воровство, оправдания тебе нет, в нашем роду воров никогда не было. Денег от меня не брали ни отец, ни мать. Иногда отдавал их старшему из братьев. Ну а потом и вообще перестал появляться дома. Теперь родители уже померли, братья и сестры живут все своими семьями.

— Не думаешь связаться с ними, когда освободишься? Тем более, что завязать решил?

— Нет, Андрей. Представь себе такую картину. Приезжаю в гости к брату или к сестре. Племянники спрашивают: дядя Миша, где вы работаете? Что им ответить? Врать?

— Может быть и так, — отвечаю. — Но, я бы лично не выдержал, поехал к родственникам.

— Подумаю, — соглашался дядя Миша. Такими были наши с ним беседы.

Вообще-то за годы отсидки с уголовниками у меня не было ни особой дружбы, ни вражды. Они уважали меня за то, что умел

за себя постоять, готов был придти к ним на помощь, когда нужно. Да и сами уголовники, как правило, не лишены были добрых чувств.

Вспомнил такой случай. В 1929 году на Соловецком острове работал я на сельхозлагпункте. И вот однажды гнали мимо нас мамок. Так на Соловках называли женщин, которые рожали там ребенка. В пути одна из мамок незамогла, а так как время было к вечеру, конвой решил заночевать на нашем лагпункте. Поместили этих мамок в бане. Постели никакой не дали. На этих женщин и их детей страшно было смотреть; худые, в изодранной грязной одежде, по всему видать голодные. Я и говорю уголовнику Грише, который работал там скотником:

— Слушай, Гриша, ты же работаешь рядом с доярками. Поди, разживись у них молоком, а я пойду к ребятам, попрошу, что у кого есть из продуктов.

Пока я обходил барак, Григорий принес молода. Женщины поили им своих малышей. Сердечно благодарили они нас за молоко и хлеб. Конвоиру мы отдали две пачки махорки за то, что позволил нам сделать доброе дело.

Потом мы узнали, что эти женщины и их дети, которых увезли на остров Анзер, все там погибли. Каким же извергом нужно быть, чтобы творить этот произвол. Мне один такой конвоир так сказал: «Мы не должны жалеть контру. Они хотели свергнуть Советскую власть». Я ему говорю: «Но ведь расстреливают и ссылают в лагеря тех, кто завоевал Советскую власть. Их сразу после революции начали потихоньку прибирать к рукам». «То, — говорит, — ты не равняй. Это они примкнули к большевикам, потому что у них не было другого выхода. Вот их и разоблачают. Мы только тогда сможем вести войну с кем-либо, когда расстреляем пол-России. Столько завелось врагов на матушке Руси».

— Вот, гад, — говорю ему. И .кто же это тебе внушил такую чушь? Это, говорит, секретарь комсомола на политзанятии нам так объяснял. Вот как готовили молодежь для той бойни, которая началась в 1937 году. Десятки миллионов были репрессированы. Кого расстреляли, кого осудили на десять лет, кого отправили в ссылку.

Много еще есть что рассказать о зверствах на Соловках. И я буду писать то, что вспомню. Сейчас вот вспомнился Володя. О нем мой следующий рассказ.

Владимир ГРОМОВ

С ним мы встретились на Соловецком острове в 1932 году. Я уже четвертый год отбывал свою десятилетнюю каторгу. Судьба Володи насыщена многими приключениями и его рассказы об этом мы слушали с большим интересом. Вот что мне запомнилось из этих рассказов о бурной событиями жизни.

«Родился я в крестьянской семье в небольшом сибирском селе. С семи лет уже знал цену хлеба. Помогал родителям по хозяйству, пас корову, работал в поле. Отец мой промышлял охотой, не забывая дедову профессию потомственного хлебороба. Было у нас две десятины земли. Сеяли в основном пшеницу. Хлеб пекли саму. Подсолнухи выращивали для растительного масла, да и для семечек, лузгать в свободное время. Пару лошадей отец держал на зависть соседям, которые говорили, что у нас не лошади, а змеи, не бегут, а словно по воздуху летят.

В 1905 году отца призвали в армию. Служил он на Украине под городом Одессой в кавалерии. Однажды их эскадрон выехал на занятие. Когда отец на своей лошади брал препятствие через барьер, лошадь упала и отец сломал ногу. Его уволили из армии по чистой. Помню, как мы ждали отца. Я все время на дорогу выходил, когда было время. Мне тогда было уже восемь лет. Мать управлялась по хозяйству: корова, куры, поросенок, а я с лошадьми возился. Иногда ездил в лес за дровами или пас лошадей.

Приезд отца с армии мы встречали радостно. Приходили соседи, спрашивали про своих сынов, которые служили с ним вместе. Отец рассказывал, что им выпало большое счастье служить не далеко от большого и интересного города Одесса, где они проводили увольнительные.

Отец долго отдыхать не стал. На следующий же день после приезда сразу начал приводить в порядок хозяйство, А по вече-

рам рассказывал про Одессу. Однажды и говорит нам с матерью:

— Вот что я решил. Думал об этом всю свою службу, наглядевшись, как люди живут. Живут не по-нашему. Ведь мы живем среди зверей и сами, как звери, со своими таежными заботами. Поедем жить на Украину. Там русских много. В Одессе почти все русские. Но мы в Одессу не поедем. Вокруг Одессы много деревень и больших и малых. Я уже облюбовал одну из них. Вот туда и поедем.

Мать и говорит:

— Ой, Володя, страшно ехать в чужие края. Здесь все свои, знакомые, а там чужие.

— Ты просто еще не знаешь украинского народа, — отвечает отец. — Это гостеприимные люди, ты с ними быстро найдешь общий язык и увидишь там много интересного, в особенности, когда побываешь в Одессе, красавце-городе на Черном море.

Стали мы собираться в неведанные края. Дом и все хозяйство отец продал, вещи упаковали. Папины братья отвезли нас на лошадях на станцию. Вскорости и поезд пришел. Первый раз в жизни я сел в поезд. Да и видел я его впервые. Все было интересно.

Отец сказал, что едем мы в пристанционный поселок к его товарищу, с которым познакомился во время службы. Ехали мы с пересадками. Сколько времени — не помню, но было интересно, все ново. Отец выходил на станциях, когда поезд стоял долго, и покупал чего-либо поесть: рыбу, яйца, утки жареные, Когда делали пересадку в Москве, отец принес виноград. Это для нас было большое лакомство. Ведь мы в своей таежной деревне в Сибири виноград не только не видели, но и не слышали о нем. Наконец объявили: станция Раздельная. Вышли мы из вагона. Отец с двумя чемоданами и рюкзаком за плечами, мать с чемоданом и с сумкой, в которой была еда и посуда, я с небольшим узлом.

Знакомый отца работал на железной дороге и жил рядом с вокзалом. Быстро нашли его жилье, С дороги, как водится, за стол. На другой день отец поехал со своим знакомым в деревню, где одна семья уезжала в Киев и продавали дом с двумя десятинами земли, Отец купил все это вместе с плугом и бороной.

На третий день нашего приезда мы уже размещались в своем доме, а через месяц у нас был полный двор скотины и всякого инвентаря. Зимой наша семья прибавилась. У меня появился братишка. Отец прикупил еще десятину земли. На ней мы сеяли кукурузу

для свиней и птицы, которой мы держали полный двор: гуси, утки, куры.

Через два года у меня появился второй братишка. Отец летом занимался землей, зимой ездил в извоз. Возил мелким купчикам в Одессу фрукты. Потом сам занялся перекупкой. Скупал фрукты, вез в Одессу, где они были в два раза дороже и продавал. Купил третью лошадь.

Началась война с Германией. Отца не взяли на фронт и, как инвалида, и как имеющего троих детей. В школу я в тот год не пошел. Ездил с отцом в Одессу торговать. Очень мне понравилось это занятие. Отец ехал на паре лошадей, а я на одной следом. Когда в 1917 году произошла революция, нам еще дали две десятины земли. Надел был по десятине на душу. Отец купил пару быков и стало у нас середняцкое хозяйство: две .коровы, четыре лошади, четыре—пять свиней... Мясо было лишнее, продавали. Для себя хватало одного кабана, баранов, гусей, уток. Мясо было круглый год.

В восемнадцатом году меня призвали в армию большевиков, как тогда называли. Сперва в пехотный полк, потом в конницу. Я попал в армию Сорокина. У него была и пехота, и кавалерия. Вскорости меня ранило осколком снаряда в правое плечо. Рука повисла, как плеть. Уволили вчистую. Приехал домой. Отец в то время развил уже крепкое хозяйство.

Через год после моего приезда я женился. Так как я плохо владел правой рукой, то насчет того, чтобы отделиться от отца, я не помышлял.

Начали строить помещение для магазина. Решили возить с Одессы всякие товары, которых у нас не было. Жители нашей и соседних деревень ездили за всякой мелочью в Одессу. Как построили магазин, вернее лавочку, так стали привозить из Одессы всякую мелочь: гребешки, ленты, краски и т. д.

Вот тогда-то я и привел в дом хозяйку. Хотя был парнем, но жену взял с ребенком. Мужа ее убили на фронте. Кстати, мы с ним уходили вместе на войну. Он был убит в том же бою, в котором я был ранен. Она часто приходила к нам и просила рассказать как Федю, мужа ее, убило. Звали эту молодицу Оля. Была она и красива, и стройна собой. В конце концов я ей предложил выйти за меня замуж. Она как-то смутилась и говорит:

— А как посмотрят на это твои родители? Ведь ты парень, а я с ребенком. Хотя и годами младше тебя, но была уже замужем.

— Об этом, — говорю, — Оля, не беспокойся. Я уже с родителями разговаривал. Они даже обрадовались, мать особенно.

Так я и стал Мужем жены своего друга и отцом его сына. Ребенку было полтора года. Крепенький такой парнишка.

Расскажу, как ходили сватать. После того, как мы поговорили с родителями, на второй день отец и говорит:

— Ну, сынок, коль решил жениться, то не будем откладывать в долгий ящик. Сегодня же и пойдем сватать.

Позвал отец соседа за свата. Пришли. Когда Олина мать узнала зачем пришли, засуетилась:

— Я же ничего не приготовила.

Отец ее успокоил:

— Садись, Феня, не беспокойся, мы все захватили, что для такого случая нужно.

Мать достала из сумки бутылку водки, окорок.

— Ну, а солености, — говорит мать, — доставай свои. Ты, Феня, по части засолки огурцов и помидоров славишься у нас в деревне.

Сели за стол. Выпили.

— Ну, вот зачем мы к тебе, Феня, пришли, — говорит отец. — Наш сын задумал жениться, а невестой облюбовал твою дочку. Вот мы и пришли с этим предложением. Каков будет ответ?

— Олю нужно спросить, — говорит тетя Феня, — а я рада такому зятю. Но вот что не возьму в толк. Ведь девок полна деревня, а Володя выбрал Олю с ребенком.

— Твоя Оля Володе пришлась по душе, — говорит отец, — да и нам она понравилась, как порядочная, не балованная молодица. А Олю спрашивать не нужно. Они с Володей раньше нас договорились. Так что нам остается только скрепить их согласие, как водится по-русскому обычаю, рюмкой водки, так что приступим к трапезе.

Не стали мы делать большой свадьбы. На третий день после сватовства собрали родственников, угощение мать приготовила на славу: окорок свой, колбасы.

Стали мы с батей расширять свое хозяйство. Построили большой сарай для скота, убойный цех, колбасный цех. Стали в деревнях покупать скот, делать колбасу. Построили и коптильный цех. Отец взял себе двух парней на правах пайщиков. Прибыль делили поровну. Работников отец не нанимал, работали от зари до зари. Мать часто говорила отцу:

— Володя, возьми работника. Уже дело не молодое. Они вон какие лоботрясы, а ты норовишь все впереди их свернуть.

— Нет, мать, — отвечал отец, — если и придется взять, то возьму пайщика, а не работника. Эксплуататором я не был и не буду.                                

— Ты думаешь, что оценят тебе это по заслугам? Нет, Володя. Наши бабы все знают, чего мы не знаем. Вот торговки, которые ездят в Одессу, такое рассказывали, что уши вянут. Серафима Гарашивская, которая дружит с одним следователем из ЧК, говорит, что скоро всех этих купчиков, то есть нас, под корень будут вырубать, высылать туда, где Макар телят не пас, в глухие места Сибири, да на Север. А богатство ихнее разделит беднота. Кое-кого и в распыл пустят. Когда нам мать рассказала все, что слышала от соседки, мы заволновались. Я стал отцу давать совет:

— Вот что, отец. Не будем тянуть резину, возможно, это начнется в скором времени. Продавай все свое хозяйство. Слух пусти, что купил в Одессе дом. Как переедем, мол, так и производство какое-либо откроем. А сами с матерью езжайте домой. Пустите там слух, что прокатали все, что имели и вернулись снова на старое место. Там никто и не узнает, что мы здесь разбогатели, а я, как бывший красноармеец-инвалид, свое хозяйство распродам.

Так и порешили. Когда батя с матерью и ребятами уехали, распродал все наше имущество, жить к теще перешли. Жене строго наказал: «Матери так и говори, что батя, мол, ничего не оставил, немного, мол, денег только».

Между тем, батин Друг, поднакопив денег, стал собираться в Сибирь, пришел к нам. Стал расспрашивать, как ехать в наши края. Объяснил ему, как мог. Уехал батин друг. Я кумекаю своей башкой; батю-то хорошо знает, каким он здесь был богатеем, Защемило у меня сердечко, и не напрасно.

После выезда отца поступил я на работу в совхоз, который у нас организовали. Поступил на конный двор конюхом. Работаю год-полтора. Начали ликвидировать НЭП, а одновременно колхозы и совхозы расширять. Однажды, это уже в 1929 году, нагрянули ко мне человек пять гепеушников. Ничего не говоря, стали делать обыск. Старший и говорит:

— Слушай, Володя, ты меня хорошо знаешь. Вместе воевали, (Был он наш командир эскадрона. Как и я, уволен по ранению.) От меня ты ничего не упрячешь. Разберем по щепке все тещино строение, а найдем, что ищем.

Не стал я подвергать разорению тещино строение.

— Пойдем, — говорю, — товарищ комэск. Отдам все, что ты ищешь.

Пошли в сарай, достал я горшок черепичный с золотыми монетами.

— Смотри, — говорит мой бывший командир эскадрона, — если утаил что-либо, расстреляем.

— Знаю, поэтому и не утаил.

— Ну, о том, что не утаил, врешь. Ведь закопал золото, не принес нам. Не тронули бы тогда тебя. Поэтому давай собирайся. Забрали бы и Олю, да видать последние дни ходит.

— Не трогайте ее, — прошу. — Она про золото ничего не знала.

— А это, отвечает комэск, — без твоей просьбы обошлось. Не думай, что мы уж такие звери как нас изображают враги Советской власти.

— А где ты видишь врагов Советской власти? Не тех ли, которые кормят Россию? Ну, а с пьяницами вы свой коммунизм не построите.

— Вот ты, гад, и показал свое жало. Значит наш коммунизм, не твой. Так я и предполагал, что тебе наш, как ты выражаешься, коммунизм, ни к чему. Жаль, батя твой улизнул куда-то, не застали мы его дома. Братьев твоих выслали, туда и твой путь лежит. Собирайся.

Собрали человек двадцать и повели на Раздельную. Списки были уже составлены. На станции посадили нас в вагон и. продержали в тупике два дня под конвоем. Только на третий день прицепили к какому-то составу и, наконец, мы тронулись в путь-дорогу. Ехали с большими остановками, как неочередной груз, как враги народа. За отца с матерью я был рад в том, что избежали ссылки. Ведь старики, не перенести бы им эти лишения.

Привезли в Архангельскую область в Коношский район. Наш лагерь ссыльных стоял в тайге. Пилили лес. Стал интересоваться у вновь прибывающих своими братьями, семьей. Один ссыльный и говорит:

— Знаю я твоих братьев хорошо. В одной бригаде с ними пилили лес. Бежали они. Но недалеко ушли. Поймали их и судили. По десять лет отдаленных лагерей дали. А жену твою польские контрабандисты вместе с детьми переправили в Польшу. Отец твой заплатил им хорошие деньги.

—Его.

— Ну я, не мешкая, собрался и тоже в побег. Думаю, что будет — авось тоже проберусь в Польшу. Бежали мы двое. Добрались благополучно до станции Раздельная. Там нас и поймали. Привезли в ГПУ. Один наш деревенский чекист подошел и говорит:

— Теперь, субчики, мы вас упрячем туда, откуда уже не уйдете.

Через месяц был суд. Дали нам по десять лет соловецких ла-

герей. Вот и прибыли на этот красавец-остров. Здесь не лагерь особого назначения, а курорт построить бы».

Какая судьба сложилась у Владимира Громова в дальнейшем — не знаю.

В 1929 году на Соловецкий остров прибыл небольшой этап, человек пятнадцать. Был там один сибиряк, который рассказал нам такую историю.

«Привезли нас, — говорил Лева (так звали этого зэка), — вместе с моим соседом. Осуждены мы по статье 58 пункт 8 — террор. Убили председателя колхоза. Издевался, гад, над вдовушками, мужей которых осудили, как врагов народа. А у этого председателя Друг был, осужденный за кражу соседского кабана. Один сельчанин видел это и заявил в милицию. Кабана вернули хозяину, а другу председателя дали пять лет. Отправили его под Петрозаводск. Там он стал конвоиром, водил на работу заключенных. Туда и мы прибыли. Нас он сразу узнал, когда пошли на работу после карантина, попав в его партию, он и говорит:

— Вам повезло. Я не буду к вам применять жестокого обращения, все же земляки.

Прошло какое-то время. И надо же такому случиться; в этот лагерь приводят и того мужика, который продал за кабана нашего охранника и попадает он, как и мы, в его партию.

— Ну что, — говорит конвоир, — попал ко мне в руки?

Тот ему в ответ:

— Твои руки поганые, я к ним и дотронуться брезгую, гад ты ползучий.

А я тогда подумал, что худо теперь придется нашему земляку, Так оно и вышло.

Во время работы размечалась окружность нашей зоны, за которую выходить строго запрещалось. В этом кругу мы, двадцать пять человек, однажды и пилили лес. Егор, как звали мужика, что заявил на охранника за кражу кабана, пилил дерево рядом с затеской, обозначающей границу, и вынужден был немного отступить за зону. Этого момента конвой дожидался. Прозвучал выстрел. Егор и повалился навзничь. Пуля попала в голову.

Пришли на выстрел дежурный по производству и собаковод с собакой.

— Что за выстрел? — спрашивают конвоира. Тот отвечает:

— Да вон, гад контра, бежать хотел.

Дежурный с конвоем составили акт о побеге, велели двум зэкам соорудить носилки, унести труп подальше и зарыть.

Ну, думаю, гад, я тебе за Егора не прощу.

Как-то я пилил недалеко от вышки. Захотел наш конвойный по-большому. Слазит с вышки. Я догадался зачем. Как он уселся, я в три прыжка оказался рядом. Он винтовку не успел применить. Схватил его за горло, придавил и не отпустил, пока он не посинел. После этого ничего не оставалось, как бежать. Я и попытал счастья.

Не посчастливилось: поймали меня на третий день. Я уже отмахал километров сто пятьдесят. Настигли меня с собаками. Ну и влепили мне еще десять лет. А я первой десятки отбыл только три месяца...

Спустя немного времени увели Леву на «жердочки». Больше я его не встречал. С этих «жердочек», я уже писал, — путь один — в безымянную могилу. Сколько их, этих безымянных могил, на красавце-острове. Если бы ставили кресты, то весь остров был бы в крестах. Но там холмиков на могиле не насыпали. Место похорон быстро зарастало травой, ягодами, грибами. Их там изобилие. Не оттого ли, что земля на Соловецком острове хорошо удобрена человеческими жизнями?

Андрей ЗИНКОВЩУК

Ну вот и приступили мы к заключительной главе этих моих воспоминаний.

Вернемся на Соловецкий остров. Об этом острове можно писать бесконечно, да вот на память приходят события не последовательно, а так, вразнобой. Какие события вспомнишь, о том и пишешь, пишешь то, что было. Вымысел не может быть рядом с былью, да и свидетелей много. На Соловецком острове, например, меня знали многие. Если еще живы, могут откликнуться те, которые были со мной под одной крышей. Это полковник Полозов, Драбатковский, которого я знал еще во время гражданской войны, в то время он был командиром эскадрона, прокурор Братовцинский на Муксольме, ну и многие другие.

Вот я упоминал про «жердочки». А почему они так называются, это читателю также не безынтересно знать.

На Соловецком острове был особый изолятор. Сажали туда за крупные нарушения, за побег в обязательном порядке. Там коек или нар не было. Вместо них на высоте от пола полтора метра закреплялись жерди. Вот на эти жерди и садились штрафники. Ноги на весу, руки на колени и так двадцать часов. Четыре часа давали на сон. Кормежка: триста граммов ржаного сырого хлеба. Через два дня на третий — черпак жидкой баланды, которую выпивали без ложек. Шесть месяцев здесь почти никто не выживал. Из тысячи один разве. Встречал я такого.

В этом изоляторе надзирателями, также как и в других, были заключенные с дубинками, которыми они забивали до смерти. Я уже писал об этом. Потом жерди сменили досками, но название сохранилось. По-прежнему грозили:

— Что, на жердочки захотел?

Об одном упоминании о жердочках человека бросало в дрожь. Одно время я работал десятником. Часто бывал в женском бараке. Как-то женщина спросила меня:

— Ты не тот ли Андрей, который поил нас молоком, когда мы следовали этапом в Анзер? Схож с ним. Другой парень с тобой был, тот хлеб раздавал.

Я отвечаю:

— Все было так как ты говоришь. Только я хлеб разносил, а тот парень поил вас молоком.

— Могла я и забыть. Из всех я осталась в живых одна. Остальные все умерли, дети тоже.

Женщина снова была с ребенком, такой полненький бутузик. Кормили «мамок» в то время хорошо. В комнатах у них было прибрано, постели чистые. Тогда начальство боялось, чтобы на него не было жалобы.

Спрашиваю у мамок:

— Ребят куда будете девать?

— Мы не хозяева своим детям, — отвечают. — Как откормим грудью, так заберут в детские дома. У кого заканчивается срок, забирают с собой на волю. Некоторые отказываются брать своих детей. Их тоже отдают в детский дом.

Спрашиваю:

— Говоришь, что все умерли. Как же ты выжила?

Рассказывает:

— В Анзере нас было две женщины, по национальности молдаванки. Мы между собой разговаривали на родном языке. Повар, который приносил нам баланду, тоже оказался молдаванином. Стал нам помогать. Когда мы приняли человеческий вид, мою подругу возненавидел надзиратель. Увели ее куда-то. А меня, не без участия повара, перевели работать на кухню уборщицей. Так и выжила.

Вскорости я ушел на этап в Ухто-Печорские лагеря. В Ухте, куда мы прибыли, произвола уже не было. В 1932 году немного притихли.

Когда я после Ухто-Печорских лагерей прибыл в Карелию; то попал на строительство гидростанции Тулома. Здесь я встретил парня, с которым сидел в тюрьме. Он мне рассказывал, что был, как и я, на Соловецком острове, но мы с ним там не встречались. Он туда прибыл уже после произвола и был на пункте Филимоново, а я в то время находился в Кремле, как мы называли Соловецкий монастырь. С Соловков их человек шестьсот этапировали на строительство Туломской ГЭС, где мы и встретились. Потом

вместе попали в штрафной лагерь. Оттуда он бежал. В тот же день его поймали, судили и снова влепили десятку.

За годы отсидки в лагере меня часто ставили или десятником, или бригадиром. Но не долго я держался обычно на этой работе. Дело в том, что кто не выполнял норму, урезали паек. Чтобы не допускать этого, нужно было приписывать, как мы говорили «туфту заряжать». Вот я и заряжал пока разоблачат. А разоблачат, тогда штрафного не миновать. Иногда отделывался тем, что просто снимут на общие работы. Но я за портфелем десятника не гнался. Я лес пилил даже будучи десятником. Иногда посмотришь на кого-либо из слабых, особенно интеллигентов, подойдешь и сам берешься за лучок (пилили лучковыми пилами) да и свалишь с корня два-три дерева вместо него. Мужик и отдохнет за это время.

Пилил я хорошо, опыт был, среди бригады пользовался уважением, не воображал из себя «бубнового туза», как мы выражались. Наверное, это и помогло мне выжить двадцать лет в условиях лагерей. Ведь лагеря особого назначения ОГПУ не так уж многим отличались от фашистских, хотя я в них и не был, но вместе со мной отбывали срок те, кто знал это хорошо. Их немало было, которые после войны сидели как изменники за то, что были в плену. Они страдали, некоторые сходили с ума.

Как-то я зашел в нерабочий барак, куда прибыл новый этап. В одну половину поместили вновь прибывших, в другой — помещались старожилы, которые не ходили на работу: инвалиды, старики. Подошли ко мне новички, попросили закурить. В бараке послышался не то стон, не то мычание. Мне объяснили, что это один зэк сошел с ума.

На другой день мы узнали, что конвой с вышки застрелил заключенного, который пытался бежать. Как потом выяснилось, это был тот сумасшедший. Ребята его из жалости не выдавали. Ночью он встал, вышел в зону, полез на забор. Его часовой и взял на мушку, как беглеца.

Решил я отважиться написать об одном сверхужасном случае, хотя сомневаюсь, поверят ли люди тому, чему я сам был свидетелем.

Это случилось в 1929 году, вскоре после прибытия нашего этапа на Соловецкий остров. Я работал на осушке болот. Конвой у нас был из заключенных. И вот наш конвоир узнал своего земляка, из одной деревни они были. Конвоир — бывший кулак, а второй — бывший работник по ликвидации кулачества.

Всю семью конвоира вместе с женой, детьми и старыми ро-

дителями выслали в такие места, где дети и старики быстро умерли. Они с женой бежали из ссылки, приехали домой, чтобы откопать запрятанные перед высылкой золотые монеты. Как ни хоронились от людей, но не убереглись. Поймали их и дали обоим по десять лет Соловков.

Вскоре за какие-то провинности осудили и того, кто выслал конвоира, также на десять лет Соловков. Вот они и встретились. Оба здоровые бугаи и оба не из робкого десятка. Конвоир .как-то обращается к своему недругу:

— Ну что, Степа, пришел час расплаты? По твоей вине погибла моя семья.

Степа в ответ:

— Жалею я, что не имел таких прав, чтобы тебя, гада, расстрелять. Не забыл того, как ты с бедняков шкуру драл.

Мы работали недалеко и слышали этот разговор. Решили, быть беде. И она не заставила себя долго ждать. Конвоир пристрелил Степу, да не насмерть сразу, а ранил его. Когда Степа упал, тот стал носить из проруби воду и обливать его. Льет, да приговаривает: «Это тебе, гад, за детей. Это, гад, за стариков». И плачет сам. Хотя мороз и небольшой был, градусов 12—15, но раненому, истекавшему кровью человеку не хватило сил выжить, хотя часа полтора он боролся со смертью. Двоим из нас десятник приказал вырубить две жерди, соорудить подобие носилок и нести мертвого в лагерь. Конвоир с десятником написали акт о том, что такой-то заключенный напал на конвоира и был застрелен. Нападение было с применением холодного оружия.

Так ли это было — никого не интересовало. Тогда в Соловецких лагерях был массовый расстрел. Да и так люди умирали от жуткого произвола, от голода. Ведь те, кто не выполнял норму — получал жидкую баланду и хлеба четыреста-пятьсот граммов.

Сейчас я, описывая этот случай, рассуждаю: гад сожрал гада, как крокодил жрет маленьких .крокодильчиков. Один выслал односельчанина, сгубил его семью, а тот жестоко расправился с ним. Да только ли с ним одним? Ведь тот конвоир, о котором я рассказал, обозлен был не только на Степана, на весь мир он был озлоблен. Вот и мстил за своих детей, за родителей. И таких были тысячи. Мстили и виновным, и не виновным. Руками таких заключенных, как конвоир, было уничтожено тех же заключенных на одном Соловецком острове тринадцать тысяч за одну зиму 1929/1930 года.

Соловецкий остров один пожрал многотысячную армию заключенных. А ведь это только одно отделение обширных Соловецких лагерей, которые заселяли всю карельскую тайгу.

За время 20-летнего заключения я много леса напилил, на многих стройках участвовал. И все они возводились на костях заключенных. Расправа конвоиров со своими недругами — обычное дело. Вот вспомнил еще один подобный случай, что произошел в Карелии в 1937 году. Здесь уже не конвой, а десятник проявил не менее жестокий прием расправы со своей жертвой.

Дело было в тридцати километрах от города Петрозаводска. Наш лагерь занимался заготовкой леса. Делянка, которую мы пилили, находилась рядом с озером. В нашей бригаде работал один мужик, лет сорока из города Ростова-на-Дону. Отбывал он срок за грабеж с убийством. Убил он женщину и ее малолетнего сынишку. Звали этого грабителя Алексей.

Он и его дружки долго следили за квартирой купчика, где было чем поживиться. Когда хозяин уехал по своим делам, они и отправились на свой 'промысел. Ночью, когда хозяева уснули, вынули окно и вошли в квартиру. Алексей убил хозяйку ножом, от ее крика проснулся ребенок, тоже закричал, чем вынес себе приговор — зарезал Алексей и его.

Свидетелем этой кровавой драмы оказался соседский парень, возвращавшийся со свидания от невесты. Как только бандиты ушли, он сразу побежал в милицию и заявил. Собака взяла след и вся эта шайка была схвачена, еще не успев разделить добычу.

На другой день приехал хозяин. Похоронив свою семью — жену и сына, Семен, так звали хозяина, задумал не менее жестокую расправу. Прихватив с собой два пистолета, он пошел в дом грабителя, застал там жену и подростка, сына Алексея, и обоих пристрелил. Забрали Семена в тот же день, дали 8 лет тюрьмы. Но в тюрьме тогда заключенных не держали. Тайга требовала все больше дармовой силы. Попал Семен в тот же лагерь, где отбывал свой срок и Алексей,

Алексей имел переписку со своими родственниками и они ему все описали. Алексей ходил чернее тучи, когда узнал, что Семена тоже осудили на 8 лет, стал молиться, чтобы его направили в наш лагерь. Так оно и вышло.

Алексей сразу Семена узнал. А тот ни разу не видел его и не знал, что десятник Алексей его кровный враг. Иначе не пошел бы на работу, а сразу же заявил начальнику лагеря. В таких случаях начальство принимает меры, чтобы не было трагедии. Семена в тот же день отправили бы в другой лагерь — и дело с концом.

Семена десятник поставил на работу недалеко от себя и подальше от конвоя на вышке, которая была на другом конце нашей территории. Когда конвой занял свое место на вышке, Алексей и направился к Семену. Обладал он могучей силой и надеял-

ся взять Семена голыми руками, но просчитался. Купчик, оказалось, был не менее силен. И как только Семен понял, кто перед ним стоит, сразу бросился на Алексея. Они одновременно схватили друг друга за горло и какое-то время так стояли, не шевелясь. Наконец конвой увидел, кричит нам:

— Вы что, олухи, смотрите, разнимите их! Когда к ним подбежали, они уже повалились на траву, продолжая держать друг друга за горло. Мы их растащили. Но они уже были мертвые.

Когда следственные органы узнали, что в лагере ЧП, сразу приехали. Наше начальство получило нагоняй, потому как в нашем лагере содержались только те, кто был осужден по политическим статьям. Наш начальник должен был отправлять уголовников в другой лагерь, если в прибывшем этапе находились такие. Но он этого не сделал и схватил выговор.

Когда мы вечером, после ужина, стали обсуждать этот случай, один зэк и говорит:

— Это, ребята, еще не трагедия. Вот я вам сейчас расскажу случай, почище этого.

Прибыл я этапом из тюрьмы, на восьмое Конш-озеро — так назывался этот лагпункт. Попал на сплав леса. Работа рядом с лагерем, да и полегче, чем на валке леса. Проработали лето на сплаве, на зиму занялись кто чем. Часть наших ходила на лесозаготовку, мы, человек десять, на озере занимались подготовкой к сплаву. Десятником у нас был бывший высланный. Он с места ссылки бежал. За этот побег его судили на 10 лет. Конечно, если бы ему определили статью как за побег, то не судили бы так строго, но ему влепили статью 58, пункт 14, как экономическая контрреволюция.

Зимой прибыл к нам этап человек тридцать. Троих в нашу бригаду определили. Один из них оказался земляком десятника. Он работал в группе по ликвидации кулачества. Звали его Филя. Поставил его десятник сверлить оплотник, сухостойные бревна были на берегу в штабеле. Там Филя и работал,

И вот, однажды, десятник отзывает одного из нас, хорошо ему знакомого, и пошли они к штабелю. Ну, думали, чем-то Филе помочь. А оказалось, они связали бедного Филю и стали его обливать водой. Обливают и приговаривают: «Что, гад, вспомнил. сколько детей осиротил, сколько их умерло в ссылке. Теперь и ты умрешь, сукин сын, как поганый пес, О тебе не будут люди вспоминать с сожалением, как о тех детях, что были тобой высланы вместе с родителями и там погибли в невыносимых условиях.

Пусть тебя и на том свете бог накажет за твои злодеяния, ползучий ты гад...» Два с половиной часа длилась эта страшная месть, Замерз Филя, умер.

Заканчивая свое повествование, хочу вам, дорогие мои читатели, сказать, что это далеко не все ужасы злодейских расправ, о которых я знаю, но описывать их — это тяжелая работа, тяжелее, чем лес пилить. Каждый из этих рассказов можно написать за один день, но вспоминать приходится неделю и больше, ведь это было более 50 лет назад. Да и при воспоминании этих событий иногда так разболится голова, что бросаешь писать и ложишься отдыхать.

И все-таки, если жив буду, то буду писать еще. А рассказать есть о чем, и эти рассказы попытаюсь пробить в печать. Ведь у нас так мало подобной литературы. Да и те книги про сталинский произвол, если и появятся, то больше они писаны из архивов, а нас, очевидцев, осталось мало. Да и те не все могут писать или не хотят. А люди должны знать правду, какой бы горькой она ни была.