От автора

До недавнего времени все, кого интересовало моё прошлое, при встречах на улицах, в театре, в поездах и самолётах, на творческих встречах и особенно в своих письмах мне, касаясь периода моей жизни на Севере, спрашивали: "Скажите, Георгий Степанович, вы поехали на Колыму и на Таймыр по комсомольской путёвке?"

Потом - уже после публикации рассказа "Саночки" в журнале "Огонёк" и книжки "Омчагская долина", вопрос стал звучать иначе: "А за что вас посадили, Георгий Степанович?"

И хотя большинство спрашивавших не хуже меня знали, что репрессиям подвергались миллионы безвинных, мой ответ: "Ни за что" - никого не устраивал. В таких случаях мне отвечали: "Вы нас не так поняли, мы верим, что вы не виноваты, что вы не враг народа... Но мы хотим знать конкретный повод, по которому из вас - двадцатидвухлетнего - состряпали "государственного преступника"! Что это было? Неосторожно оброненное слово, рассказанный анекдот, "опасное" знакомство, донос или что другое?.."

В предлагаемых читателю записках я пытаюсь извлечь из недр моего прошлого события более чем полувековой давности.

Пытаюсь воскресить, вытащить из архивов пережитого страницы жизни, давным-давно прочитанные, перевёрнутые быстро бегущим временем и похороненные в бездонных кладовых забвения...

Единственным и не всегда надёжным помощником в этом мучительно трудном деле, затеянном мною на восьмом десятке лет, является память.

Человеческая память - гигантский музей, хранящий в своих "запасниках" всё невостребованное временем, всё забытое!..

Никаких других источников, по которым я мог бы сверить собственную память с действительностью, с фактами чудовищного произвола властей, в моём распоряжении нет. И спросить некого...

Один за другим уходят из жизни последние свидетели - человек не вечен! Годы, проведенные в царстве ГУЛАГ, не способствуют долголетию... Среди товарищей по несчастью я был один из самых молодых тогда.

До ареста дневников или записных книжек не вёл. Всегда хотел, неоднократно давал себе обещания записывать самое интересное и существенное, даже начинал, но дальше начинаний, как правило, дело не шло - легкомысленно надеялся на свою молодую память.

Позже - в заключении, когда ещё жива была надежда на возвращение, когда особенно хотелось запомнить всё, что происходило со мной и вокруг меня, чтобы когда-нибудь на свободе рассказать обо всём людям, - вести дневниковые записи, а тем более хранить их было равносильно самоубийству. В то время обнаруженный при обыске автомат, тайно хранимый заключённым, грозил бы последнему меньшей карой, нежели найденные при нём записи, сделанные за "колючей проволокой"...

В годы лагерного произвола увековеченных слов боялись больше, чем оружия. И не без основания: все беззакония всегда творились скрытно от народа! Тайну преступлений оберегают тщательно - нарушителей и свидетелей не щадят.

Итак, надежда только на собственную память...

Началом всех несчастий в нашей семье явился роковой декабрь 1934 года, когда был убит Сергей Миронович Киров.

В эти скорбные для ленинградцев дни университет, в числе других предприятий и организаций города, отдавал последний долг памяти партийного лидера, тело которого было выставлено для прощания в Таврическом дворце, недалеко от Смольного.

Стояли сильные декабрьские морозы...

Мой брат Борис, студент механико-математического факультета университета, обратился к комсоргу своего курса с просьбой разрешить ему остаться. Показав на свои разбитые ботинки, он сказал: "Если я пойду в Таврический дворец, я обязательно обморожу ноги. Какой смысл? - Кирову это не поможет".

Комсорг донёс об этом в комитет комсомола университета, несколько извратив слова брата. В его редакции они выглядели так: "От того, что я пойду прощаться, Киров не воскреснет".

Последовало немедленное исключение его из университета. И как следствие этого - лишение прописки, то есть права жительства в городе Ленинграде.

Почти весь 1935 год брат обивал пороги Верховной прокуратуры СССР в Москве, протестуя против несправедливого исключения.

В конце концов его восстановили в правах студента, и он вернулся в Ленинград. А в декабре 1936-го почтальон принёс повестку, обязывающую брата явиться в Управление НКВД на Литейном проспекте.

Несколько дней этот зловещий листок лежал на комоде, рождая в каждом из нас безотчётный страх и недобрые предчувствия, словно похоронка.

В назначенный в повестке день, 5 декабря (день сталинской конституции!), Борис, не заходя в университет, ушёл в "Большой дом". Домой он оттуда не вернулся никогда!

По неправедному приговору Ленинградского областного суда в мае 1937 года его осудили на семь лет за "антисоветскую деятельность".

Перед отправкой на этап нам с матерью было разрешено свидание с ним. Без жгучего стыда не могу вспоминать своё поведение в тот день.

В комнату свиданий, разделенную зарешеченным барьером, отделяющим заключённых от посетителей, ввели брата... Когда я взглянул в его лицо, за месяцы тюрьмы приобретшее характерный землистый цвет, в его внимательные, умные глаза, выражавшие одновременно и радость встречи и притаившееся в глубине страдание, тщетно скрываемое им, - меня вдруг захлестнула такая обжигающая душу жалость... Захотелось немедленно предпринять что-то... Утешить его, подбодрить, вселить надежду...

Не найдя ничего более умного, я понёс какую-то жуткую околесицу насчёт добросовестного труда, вознаграждаемого в

нашей стране... Бормотал жалкую несусветную чушь из арсенала пропагандистских "сказок про белого бычка"... "Не отчаивайся, - говорил я ему, - постарайся хорошо работать в лагере. Твои семь лет проскочат за два-три года... И не заметишь, как выйдешь на волю. Тому, кто добросовестно и хорошо работает, каждый день засчитывается за три... Труд - великая сила, в нашем государстве особенно! Только возьми себя в руки, забудь обиды и работай... Всё будет хорошо!"

С каждым моим словом Борис мрачнел всё больше и больше, уходил в себя... В его жёстком взгляде, устремлённом на меня, читались стыд и презрение. Наконец он не вытерпел: "Пошёл вон отсюда, болван! Позови мать".

Господи!.. Какой я ещё был мальчишка, телёнок, смотревший на мир сквозь "розовые очки"!.. Да и не я один - большинство были такими. Так нас воспитали лицемерные вожди! Жизнь страны мы воспринимали прежде всего через ликование первомайских площадей, через физкультурный, хоровой энтузиазм праздничных стадионов!..

С искренней верой и простодушием мы лихо распевали побасёнки Лебедева-Кумача... Мы многого не знали! Не знали, не ведали, что в стране, "где так вольно дышит человек", тюрьмы уже под завязку набиты сотнями тысяч таких же, как и мы, ликующих жертв.

Последнее прощание с братом калёным железом вечно жжёт мою совесть!

Дома, когда мы вернулись со свидания, мать показала несколько исписанных листков папиросной бумаги, переданных ей Борисом тайно от надзирателя при прощании. Она нашла их на дне корзины, в которой носила ему передачу.

- Вот, сынок, прочти!.. Боря передал.

Очень мелким, убористым, но хорошо разборчивым почерком, экономно используя каждый сантиметр дефицитной бумаги, Борис хладнокровно анализировал ситуацию, в которой оказался он и другие заключённые.

Он почти не писал о себе, не жаловался. Со свойственным ему аналитическим складом ума он, как хирург, вскрывал весь ужас увиденного и пережитого в застенках внутренней тюрьмы НКВД... Рисовал картину полной беззащитности аре-

стованных перед произволом слепой силы, когда тщетны любые доводы разума и логики, когда из подследственных издевательством и пытками выбивают угодные следствию "признания" и "показания", достаточные для последующего осуждения.

Писал он и о самих методах, применяемых на Шпалерке, сравнимых разве что с методами гестапо, о которых охотно сообщали наши центральные газеты, как о примерах чудовищного вандализма и надругательства над человеческой личностью.

Борис, рискуя жизнью, задался целью передать на свободу предостережение всем, кто ещё обольщался благородной деятельностью органов НКВД по "выкорчёвыванию врагов народа". Всем, кто мог оказаться в его положении (а мог оказаться каждый!), он пытался раскрыть глаза на истинное положение дел в этом ведомстве.

Но всё это я понял гораздо позже... Тогда же прочитанное показалось мне невероятным и страшным. Показалось настолько неправдоподобным и кошмарным, что я усомнился в психическом здоровье брата: только воспалённый ум мог родить такие мрачные фантазии. Бедный Борис!.. Наверное, нервное перенапряжение, вызванное атмосферой тюрьмы, так печально повлияло на него.

Потрясённый, я тут же под неодобрительным взглядом матери в страхе сжёг его записки в печке.

- Напрасно, сынок, напрасно... Прочитал бы как следует, повнимательнее. Кто знает, может, и пригодится в жизни.

Слова матери оказались пророческими. Очень скоро я убедился в этом.

Сразу после осуждения брата со всех нас, живших в одной квартире с ним, сначала была взята подписка о невыезде из Ленинграда, а вскоре, летом 1937 года, последовала и высылка в Казахстан. В ответ на мой отказ уехать мне было заявлено: "Не поедешь - посадим!"

Ровно через год своё обещание НКВД сдержало.

В 1943 году, в Воркуте, не выдержав непосильной работы в угольной шахте, Борис умер от дистрофии.

После реабилитации, приехав в Воркуту, я пытался установить место захоронения брата. Получил справку: "Умер в мае 1943 года. Место захоронения не сохранилось в связи с бурной застройкой города".

В возрасте тридцати лет ушёл из жизни ещё один честный, талантливый человек, который мог стать гордостью России, вторым Королёвым, не случись беды.

С начала тридцатых годов Борис был одержим идеей создания реактивных двигателей. Учась в университете, он сутками просиживал над расчётами и чертежами... Единственной его страстью была математика! И, конечно, не случись преступного ареста, он нашёл бы в конце концов дорогу к своим единомышленникам, к группе Цандера - пионерам ракетной техники.

Бездарные правители, подмятые полусумасшедшим Сталиным, погубили ещё один светлый ум, загубили ещё одну бесценную человеческую жизнь!

Мой брат был скромным, чистым, честным человеком, и никакой суд не убедит меня в его виновности. Первые двадцать два года моей жизни прожиты вместе с ним - кому, как не мне, знать его!

В настоящее время в прокуратуре СССР находится наше заявление о пересмотре "дела" брата, о посмертной реабилитации его честного имени.

Недавно, перебирая старые бумаги, я наткнулся на черновик "протеста-жалобы", написанной мною в своё время и отвергнутой начальством по причине "непочтительности тона", допущенного в адрес органов НКВД.

Мне неожиданно пришла идея: а не поместить ли эту "протест-жалобу" вместо предисловия, удовлетворив тем резонное любопытство всех, кто интересуется детективной стороной семнадцатилетнего периода моей жизни на Севере?.. К тому же такой вариант придаст и некоторую документальность предисловию, что никогда не лишне, когда пишешь о себе. Я решил опубликовать.

Невольно вспомнилась и вся история написания этой жалобы... Норильск... Осень пятьдесят третьего. Уже позади смерть Сталина, низложение Берии и иже с ним... Уже сменилось правительство. И только в судьбе ссыльных по-прежнему никаких перемен, никаких надежд... И вдруг вызов в УВД Норильска.

- Жжёнов! Пиши жалобу о снятии с тебя ссылки. - Это говорит полковник МВД, начальник отдела по делам ссыльных.

После долгой паузы отвечаю:

- Никаких жалоб писать не буду. Я прошу не пощады, а восстановления справедливости... Протестов и заявлений за пятнадцать лет написал сотню - и всё без толку!

- Пиши в сто первый раз.

- Не буду. Надоело. Не верю вам... Никому не верю.

- Как знаешь!.. Нравится быть ссыльным - пожалуйста! Уговаривать не буду, живи как знаешь.

Полковник был далеко не из худших. Поговаривали, что он работал в центральном аппарате НКВД. После конфликта с Берией угодил в Норильск. Норильск для него - своеобразная ссылка, опала, и здесь он нередко действовал по-человечески.

Однажды дирекция театра сдуру поувольняла всех ссыльных артистов как политически неблагонадёжных... Полковник вступился на нас, своих "подопечных", и заставил восстановить всех.

Другой случай.

Режим содержания ссыльных в Норильске обязывал нас являться на свидание к "куму" два раза в месяц.

В эти дни, на глазах у всего города, независимо от погоды, мы часами простаивали в очередях, напоминавших нынешние позорные очереди за водкой, чтобы, сунув в открытое оконце конторы свой "конский паспорт", получить его обратно с отметкой "явлен", удостоверенной собственноручной подписью "кума". Надо ли говорить, как норильская ссылка ненавидела эти числа месяца!..

Нежданно-негаданно мне крупно повезло, благодаря полковнику. Он истинно по-королевски отблагодарил меня за фотографии его детей, снятых мною.

Когда я категорически отказался от предложенных за работу денег, полковник взял моё удостоверение ссыльного и в фразе "Обязан каждое первое и пятнадцатое число месяца являться на отметку" вычеркнул пятнадцатое число!.. О большем подарке я и не мог мечтать! На радостях пошутил тогда: "Может быть, вы заодно и первое число вычеркнете?.." - "Сие не в моей власти!"

Заявление я в конце концов написал. Писал долго, обстоятельно. Мучительно вспоминал малейшие подробности, как предшествующие аресту, так и происходившие потом. Называл всё своими настоящими именами. Не забывал и о том, что многим рискую, не стесняясь в выражениях.

Полковник прочитал написанное и сказал:

- Слушай меня внимательно. Твою дальнейшую судьбу буду решать не я, наблюдавший тебя эти годы и как артиста и всяко, - будут решать другие люди. Поэтому пойми следующее: "заявление-протест" для них единственный источник сведений о тебе. По нему будут судить о тебе настоящем, каков ты есть сейчас, после пятнадцати лет репрессий. И примут то или иное решение. Резким тоном своего заявления ты вредишь себе и никому больше... Нельзя всё валить в одну кучу!.. Обвинять в преступлениях всех, кто служил и служит в органах. В органах такие же люди, как и везде. И хорошие и плохие - всякие. Далеко не все приветствовали методы Берии и его компании... Многие поплатились за это. Ты ничего об этом не знаешь!.. Нельзя огульно судить всех - это несправедливо. Своим "протестом" ты оскорбил и меня! А я служу в органах не один и не два десятка лет... Нельзя так! Иди и перепиши всё, начиная с заглавия... Протестующее начало в твоём "сочинении" неприятно превалирует над всем остальным... А для комиссии желаннее ты - понимающий, чем ты - протестующий! Понял меня?

Только с третьего захода полковник принял наконец "заявление-жалобу", пожелав мне "ни пуха ни пера".

Через полгода меня освободили из ссылки. Я покинул Норильск и вернулся в Ленинград.

А второго декабря 1955 года определением военного трибунала Ленинградского военного округа я был дважды реабилитирован и в возрасте тридцати восьми лет начал свою профессиональную жизнь актёра сызнова, как говорится - с нуля!

Начальнику Управления МВД гор. Норильска тов. Дергунову.

Ссыльный-поселенец Жжёнов Г.С. Норильск. Драм.театр.

ЖАЛОБА-ЗАЯВЛЕНИЕ

Убедительно прошу вас содействовать мне в хлопотах о снятии с меня ссылки.

В ссылке нахожусь пятый год. Четыре года работаю в Норильском драматическом театре, артист.

Добросовестность моей работы может быть подтверждена производственной характеристикой, моей трудовой книжкой и отзывами зрителей.

Женат. Дочь, 1946 года рождения, находится в Ленинграде, у моей матери.

Матери 74 года. Жизнь её держится лишь на надежде увидеть наконец своего сына свободным. Тем более что я единственный из трёх сыновей, оставшийся в живых после войны. Старшего моего брата - Сергея - в Мариуполе, на глазах у матери, расстреляли немцы в 1943 году. Средний брат - Борис - умер в исправительно-трудовых лагерях Воркуты в 1943 году (тиф, дистрофия).

Отец умер в 1940 году в Ленинграде.

Продлить и поддержать жизнь матери я смогу, только освободившись из ссылки.

Мои родители, бывшие крестьяне бывшей Тверской губернии, ещё до революции переехали на жительство в Петроград. Там я и родился в 1915 году.

За пятнадцать с лишним лет из своих тридцати восьми, что я мыкаюсь по тюрьмам, лагерям и ссылкам, - всей своей жизнью и работой безуспешно пытаюсь доказать, что я честный человек, гражданин своей страны, ничего общего не имеющий

с тем политическим преступником - "шпионом", которым меня сделали в НКВД в 1938 году.

Шестнадцатый год я бью лбом стены, пытаюсь восстановить справедливость, добиться пересмотра моего "дела".

Моё жизненное несчастье - арест в 1938 году - это акт подлости негодяев и карьеристов, прорвавшихся к власти и в органы НКВД.

Факт, послуживший поводом для обвинения и дальнейших репрессий, ни по каким законам цивилизованного общества не мог являться преступлением.

Сообщаю биографические сведения о себе и о существе дела,

Родился в 1915 году, в Петрограде. Окончил семь классов трудовой школы.

В 1930-1932 гг. учился в Ленинградском эстрадно-цирковом техникуме. Одновременно работал в цирке акробатом.

С 1932 по 1935 год учился в Ленинградском театральном училище, совмещая учёбу со съёмками на к/студии "Ленфильм". Сыграл ряд ролей в кинокартинах: "Ошибка героя", "Чапаев", "Наследный принц республики", "Золотые огни", "Комсомольск". В 1935 году, окончив училище, продолжал сниматься в фильмах.

В декабре 1936 года мой брат Борис Степанович Жжёнов, студент Ленинградского университета, был арестован органами НКВД ЛО и весной 1937 года был осуждён Ленинградским областным судом по статье - 58.10 сроком на семь лет за "антисоветскую деятельность и террористические настроения".

Отца, мать и трёх моих сестёр, живших в одной квартире с братом, выслали в Казахстан.

Ордер на высылку был предъявлен и мне.

В 15-м Василеостровском районном отделении милиции Ленинграда я заявил, что считаю незаконным решение о моей высылке и что в высылку не поеду. Мне ответили: "Не поедешь - посадим" и взяли подписку о невыезде из Ленинграда. Так как в это время я снимался в фильме "Комсомольск", где иг

рал одну из ролей, и обязан был ехать на съёмки в город Комсомольск-на-Амуре, дирекция к/студии "Ленфильм" обратилась в Управление НКВД ЛО с просьбой разрешить мне отъезд на съёмки. Разрешение было получено.

16 июля вся наша киногруппа, во главе с режиссёром Герасимовым С.А., выехала из Москвы на Восток.

За шесть суток пути скорого поезда "Москва - Владивосток" все пассажиры, естественно, перезнакомились друг с другом.

Артисты - народ весёлый, всегда вызывающий к себе повышенный интерес и внимание окружающих. Тем более - среди нас были уже знаменитые, популярные артисты: Николай Крючков, Пётр Алейников, Иван Кузнецов и другие... Все мы были молоды, беззаботны - шутили без конца, смеялись, играли в карты, пели песни, дурачились - одним словом, всю дорогу до Хабаровска веселили не только себя, но и всех, кто охотно посещал нашу компанию.

Среди поездных знакомых, ехавших с нами в одном вагоне, был американец Файмонвилл.^*

Он ехал во Владивосток встречать какую-то делегацию своих соотечественников.

Файмонвилл, как и остальные пассажиры вагона, не только терпел шум, производимый нашей компанией, но и сам охотно принимал участие во всех наших дурачествах и играх. К тому же Файмонвилл прекрасно говорил по-русски.

Нам безразлично было - американец он, негр или папуас! Иностранцев мы рассматривали исключительно с точки зрения наличия хороших сигарет.

В Хабаровске мы распрощались с нашими попутчиками, поскольку дальнейший наш путь лежал по Амуру, пароходом.

Вторая "преступная" встреча с Файмонвиллом состоялась через полтора месяца в Москве, на вокзале, в день возвращения нашей киногруппы из экспедиции. Файмонвилл с этим поездом встречал кого-то и, увидев нас, поздоровался, и мы в ответ шумно, со смехом приветствовали его как старого знакомого.

И последний раз я видел Файмонвилла через несколько дней в Большом театре, на спектакле "Лебединое озеро". Со мной были мои друзья - Вера Климова и её муж Заур-Дагир, артисты Московского театра оперетты. В антрактах мы разговаривали с ним о балете, об искусстве вообще, курили сигареты (его сигареты).

Прощаясь в этот вечер с Файмонвиллом, я пожелал ему здоровья, поблагодарил за внимание, сказал, что уезжаю домой, в Ленинград, короче говоря, как можно вежливее дал понять, что эта встреча с ним последняя. На мои дипломатические зигзаги он ответил: "Пожалуйста. Вы не первый русский, который прекращает знакомство без объяснений. Поступайте как вам угодно, - хотя я и не понимаю этого".

Что я ему мог ответить? Что иностранцев мы боимся как чёрт ладана? Что в стране свирепствует шпиономания? Что люди всячески избегают любых контактов с ними, даже в общественных местах, на людях, в театрах?.. Я предпочёл промолчать.

Вот и всё моё знакомство с этим человеком. Никогда больше я его не видел и ничего о нём не слышал.

Прекратил знакомство не потому, что убедился в преступных намерениях этого человека, - Файмонвилл не давал ни малейшего повода заподозрить его в злом умысле, он всегда был вежлив, тактичен и никогда не касался в разговоре никаких тем, кроме общих разговоров об искусстве, кино и театре.

Я же не допускал и мысли, что могу в чём-то преступить норму поведения советского артиста и гражданина, - поэтому это случайное, всегда проходившее на людях, краткое знакомство не могло родить во мне ни малейших подозрений и страхов. Я был типичный молодой артист, окрылённый первыми творческими успехами в кино и рвавшийся в дальнейшую работу. Жизнь для меня была самой прекрасной и светлой!

Я был молод, наивен, упоён жизнью и уверен в своей лояльности гражданина СССР.

В октябре 1937-го я вернулся в Ленинград. В особом отделе 15-го отделения милиции мне сообщили о прекращении моего дела, разорвали при мне подписку о невыезде, пожали руку и сказали: "Живи и работай!"

И я жил и работал вплоть до 4 июля 1938 года.

Ночью 5 июля я был арестован. Мне было предъявлено обвинение в преступной, шпионской связи с американцем.

Действительно имевший место факт моего безобидного знакомства с иностранцем следствием был оформлен как преступный акт против Родины.

Бандиты, выродки рода человеческого в офицерских мундирах НКВД всячески принуждали меня подписать сочинённый ими сценарий моей "преступной" деятельности.

Меня вынуждали признаться, что Файмонвилл завербовал меня как человека, мстящего за судьбу брата...

Что я передал ему сведения о морально-политических настроениях работников советской кинематографии... (?!)

Сведения об оборонной промышленности г.Ленинграда и о количестве вырабатываемой ею продукции... (?!)

Сведения о строительстве г.Комсомольска-на-Амуре... (?!)

Даже комментировать эту очевидную чушь не хочется, противно.

Кому и зачем понадобилось из меня - человека, только вступающего в жизнь, полного сил, энергии, желания работать, приносить обществу пользу, - делать преступника?

Рассказываю вкратце, как проходило следствие.

На одном из первых допросов, когда я несколько суток стоял на "конвейере", начальник Отделения КРО спросил меня, почему я упрямлюсь и не подписываю показаний?

Я ответил: "Написанные мною и подписанные мною показания вас не устраивают, - вы их порвали. Показаний же, сочинённых следствием, я не подпишу. Это ложь! Совесть и достоинство не позволяют подписывать ложь". На это он заявил мне: "Слушай меня внимательно. Это я говорю тебе - старший лейтенант Моргуль!.. Ты подпишешь показания не такие, какие есть у тебя, а такие, какие нам нужно. Запомни это. Ты один - нас много!.. Будешь сопротивляться день, два, неделю, месяц - не поможет! Устанет с тобой один следователь, его сменит другой, третий и т.д. Нас много - ты один! Запомни это... Всё равно подпишешь, никуда не денешься... И не таких

ломали. Уж как-нибудь ты у меня пять лет на Камчатке отработаешь!" - после чего дал мне пинок под зад и выгнал в камеру.

На следующем допросе я спросил: зачем всё это? Следователь П.П. Кириленко ответил: "Так надо". Он, вероятно, был человечнее своего начальника, потому что добавил: "Семье контрреволюционера нет места в городе Ленинграде. Надо было не быть дураком и уезжать вместе с родными в высылку, в Казахстан, а не сопротивляться".

Все дальнейшие допросы не отличались оригинальностью. Меня продолжали мучить на длительных допросах без пищи, воды и сна... Я стоял... На мне демонстрировали всякие моральные и физические методы воздействия и запугивания, ничего общего не имеющие с моим юношеским представлением о ведении следствия в советских тюрьмах.

В конце концов сломили, конечно, мою волю, и, отчаявшись во всём, на одном из тяжёлых допросов я подписал ложный, сочинённый следствием сценарий моих "преступлений".

Что это, малодушие с моей стороны? Трусость?.. Нет! Это был момент потрясения, глубочайшего отчаяния - мне было всё равно, лишь бы оставили в покое.

Очень страшно, когда с понятий Справедливость и Человечность впервые вдруг сорвали все красивые одежды... Мне было только 22 года. Я боялся не физических увечий, нет, - может быть, я и вытерпел бы их - я боялся сумасшествия. Любое сопротивление бессмысленно перед жестокостью! Знать бы, во имя чего ты принимаешь муки, - было бы легче!

Нелегко перечислять прелести ежовских допросов, добавлю только, что при следующем вызове к следователю я потребовал зафиксировать мой категорический отказ от подписи под протоколом, полученной насильственными методами принуждения. Мне отказали. В камере я потребовал бумагу для заявления. Мне отказали. Бумагу требовали многие. Мы объявили голодовку - бесполезно. Никто её даже не зафиксировал. Нам рассмеялись в лицо и пригрозили в случае упорства тюремным карцером.

Лишь в тюрьме "Кресты", куда я был переведен на "консервацию", с трудом удалось получить бумагу для заявлений.

В какие только адреса я не жаловался! Писал на имя начальника тюрьмы, прокурору по надзору, Верховному прокурору, Калинину, Сталину - бесполезно!.. Все мои протесты и жалобы попадали куда угодно, только не в дело. Свидетельством тому следующий случай: осенью тридцать восьмого, когда наконец посадили Ежова, новое руководство НКВД, утверждая себя, сделало попытку или видимость пересмотра некоторых следственных дел.

Меня вызвал новый следователь и... потребовал подтвердить ложный протокол (!!!). Я отказался, в свою очередь потребовав оформить мой отказ протоколом.

В этот момент в кабинет вошли несколько человек комиссии во главе с человеком, к которому остальные относились с особым почтением. Пользуясь случаем, я обратился к этому лицу и повторил свой протест. Я заявил, что неоднократно писал жалобы в разные инстанции.

Этот человек спросил следователя, есть ли в моём деле эти заявления? Явно смутившись, следователь ответил, что вообще они, дескать, есть... но... в деле их... сейчас нет, - они там... в Управлении.

На это человек, возглавлявший комиссию, ответил: "Чтобы заявления подследственного были не там, а здесь!" - и показал пальцем на моё дело.

Когда комиссия ушла, следователь, замахнувшись на меня чернильницей, заорал, что я его компрометирую, что буду ещё в этом раскаиваться, когда снова окажусь во внутренней тюрьме НКВД, и прекратил допрос.

В декабре 1938 года меня действительно перевели на Шпалерку и потребовали расписаться в окончании моего дела.

Я заявил, что до тех пор, пока к делу не будут приобщены мои заявления об отказе от подписи под ложными протоколами, добытыми преступными, насильственными методами, я не возьму в руки ручку.

Мне насильно всовывали ручку в руки, я выбрасывал её... мне всовывали снова, я снова выбрасывал... Под дикий мат и крики полутора десятков человек меня пытались принудить подписать окончание следствия... Я стоял на своём. Наконец, кто-то из них крикнул: "Да чёрт с ним! Зря время теряем. Дайте ему бумагу - пусть пишет".

Мне кинули лист бумаги, и под хохот и матерщину этих "чёрных мальчиков", по команде старшего оказывавших на меня психическое воздействие, я кое-как, зажав уши, чтобы сосредоточиться, - написал отказ.

Думаю, что усилия мои были напрасны. Тогда следствие произвольно перенумеровывало страницы дела, выдирая из него любое, что было неугодно, и внося то, с чем не хотели знакомить подследственного. Я был неопытен, подавлен морально - обмануть меня было не трудно.

И всё же у моих мучителей что-то не получалось. Прокуратура дважды возвращала моё дело на доследствие и переследствие, вместо которого меня принуждали подтвердить ложные протоколы и подписать окончание дела.

Весной тридцать девятого начальник тюрьмы "Кресты" и тюремный врач, искавший на моём теле следы побоев, хором пророчили мне свободу. Тот факт, что я долго мотаюсь между двумя тюрьмами, говорили они, - хороший признак! Значит, трибунал моё дело бракует, не принимает к слушанию.

"Хороший признак" завершился постановлением внеконституционного судилища, именуемого Особым совещанием НКВД СССР, заочно отправившего меня на пять лет в исправительно-трудовые лагеря.

Старший лейтенант Моргуль, предсказавший мне пять лет Камчатки, ошибся только в географических подробностях, -меня этапировали на Колыму.

Ирония судьбы! В это же время мои родители и родные были возвращены из высылки. Её признали незаконной.

Дальше следует:

Колыма... Золотые прииски... Война. Конец заключения в 1943 году. И новая официальная бумага с гербами, - и ещё двадцать один месяц лагеря...

26 марта 1945 года, решением начальника УСВИТЛа Драбкина и прокурора войск МВД, за хорошую, добросовестную работу я был условно-досрочно освобождён из лагеря.

До декабря 1946 года работал в Магаданском заполярном драматическом театре.

Весной 1947-го вернулся на "материк". Приехал в Москву за назначением на работу.

Статья 39 положения о паспортах, стоявшая в моём паспорте, запрещала право жительство в сколь-нибудь крупных промышленных городах, где есть киностудии.

По ходатайству моего учителя Герасимов?. Сергея Аполлинариевича меня направили работать в Свердловск, на к/студию художественных фильмов.

По личному разрешению секретаря Свердловского обкома партии я получил временную прописку в г.Свердловске. На киностудии начал сниматься в фильме "Алитет уходит в горы".

В 1948 году к/студию художественных фильмов в г.Свердловске ликвидировали, производство фильма передали в Москву, где мне запрещалось жить с 39-й ст. в паспорте.

На актёрской бирже в Москве я нанялся работать в г.Павлов-на-Оке в местный драмтеатр.

2 июня 1949 года в Павлове-на-Оке я был снова арестован. Шесть месяцев в г.Горьком ел тюремную кашу, надоевшую мне и раньше на всю жизнь, и снова, волею бессмертного Особого совещания, отправился через всю Россию в ссылку -медленно и за счёт государства.

Сейчас работаю в Норильском драматическом театре. Опять, как и в Магадане, играю роли советских героев - людей честных, принципиальных, смелых!

Мой суд - зритель! Его одобрение и аплодисменты - плата за труд, за те положительные идеи, которые я, человек и артист, стараюсь донести до зрителя.

Советский театр - просветительное, культурное учреждение, призванное нести идеи государства, идеи гуманности, идеи коммунизма. Я один из творческих работников этого учреждения в Норильске.

"Человек познаётся в труде!" - сказал Горький. Так почему же в самом главном - творческом труде мне - ссыльному - верят, а в гражданских вопросах нет?

При любом самом малом конфликте, разности точек зрения, споре - сразу ставится под сомнение моя политическая благонадёжность. Всё время я ощущаю в некоторых людях желание дискредитировать меня морально и профессионально. Сыграть на положении ссыльного легко. Недоверие -обидное и незаслуженное - сквозит во всём: в отношении руководства, в отношении части товарищей по работе, в обидном замалчивании результатов моего труда и т.д. Включая существующий факт гласного надзора МВД.

Шестнадцатый год я заявляю, что я не преступник! Не бывший преступник, а был, есть и останусь честным человеком, гражданином своей страны.

Поймите, что нет ни моральных, ни физических сил терпеть дальше эту бессмысленную ссылку.

Прошу понять меня и помочь в моей просьбе. Снимите с меня ссылку.

15 декабря 1953 года

Норильск

Жжёнов Г.С.

Детство

Родился я в Петрограде, на Большом проспекте Василевского острова, в красном каменном здании родильного дома между 15-й и 16-й линиями, 22 марта 1915 года.

Себя в этом "прекрасном и яростном мире" начал помнить лет с четырёх, по возвращении из деревни, куда, по рассказам матери, нас с братом Борисом увезли из холодного и голодного Петербурга в связи с революцией.

Мои родители - Мария Фёдоровна Щепкина и Жжёнов Степан Филиппович - были родом из села Кесова Гора и деревни Демидове бывшей Тверской губернии. Кто из села, кто из деревни - не помню... Там крестьянствовали наши деды, бабки и прочие "сродственники". Вот туда-то, на картошку, которой было ещё достаточно в деревне, и отправляли нас - молодь - по мере того как мы, появившись на свет Божий, взрослели и уступали место у материнской груди следующему младенцу. А появлялись мы на свет с поразительной регулярностью, один за другим ровно через два года. Сергей - 1911 год, Борис -1913 год, Егор (это я) - 1915 год, Надежда - 1917 год, Вера -1919 год... Дальше производство Жжёновых прекратилось то ли в связи с трудностями, рождёнными двумя революциями, то ли в силу неведомых мне тогда биологических закономерностей. Да и сколько можно?! Кроме родных сестёр и братьев у меня уже имелись и сводные по отцу сестрички: Анастасия, Прасковья, Мария, Клавдия и Софья... Софья ушла из жизни рано. Её место в этом мире занял я, и надолго.

Первые самостоятельные впечатления, сохранившиеся в моей памяти, относятся ко времени возвращения из деревни в Петроград. Деревню не помню совершенно. Бабушка рассказывала, что часто "пёк колобки", то есть часто забирался на тёплую печку и подсушивал там штанишки, поскольку основной нашей пищей была картошка и бегали мы всегда со вздутыми, ослабевшими животами. В памяти, как в копилке, сохранились обрывки разных эпизодов того времени, часто не связанные между собой ни по времени, ни по смыслу.

...Серые булыжные мостовые улиц милого моему сердцу Васильевского острова... Арочные подворотни домов с огром-

ными каменными тумбами по бокам - место ежевечерних сборищ молодёжи. В нэповские годы здесь пели под гитару хулиганские есенинские песни, задирали прохожих, пили для куражу, дрались, лущили семечки, соревновались в ухарстве и доблести и мечтали о романтике моряцкой совторгфлотской жизни...

Здесь, на Васильевском, прошли моё детство, моя юность! Здесь пролетели первые двадцать два года моей жизни...

В памяти остались даже запахи... Запахи огромного приморского города!.. Запахи набережных, кораблей, бульваров, осенних парков, рынков и весеннего талого снега... И совсем новый для меня, мальчишки, запах таинственного города... Скученного человеческого жилья. Запах сырых петроградских домов, запах кошек на затхлых чёрных лестницах... Парадные двери в квартиры после революции, как правило, были ещё заколочены... Запах подвальной плесени и сырых дров... Ну и, конечно же, сказочный запах чердаков, куда осторожные люди на случай внезапного обыска сносили после революции всё, что могло как-то компрометировать их перед новой властью.

Чего только мы не обнаруживали там!.. Винтовки, шашки, гранаты, револьверы, ящики с патронами, пулемётные ленты, разрывные пули, штыки, гильзы... Подобно археологам, мы откапывали из-под балок чердачных перекрытий всевозможные царские ордена, медали, жетоны, связки фотографий и документов, орденские ленты, "керенки", цилиндры, корсеты, канотье и кивера, генеральские и офицерские мундиры, эполеты, погоны, аксельбанты и прочее, и прочее.

Весь этот "реквизит" старого мира появлялся потом в наших квартирах, наводя ужас на наших родителей, стреляя, "пшикая" и взрываясь в кухонных плитах, а частенько и вовсе разнося их вдребезги. Вслед за пальбой в квартире возникали, как в сказке, милиционеры и суровые дяди в кожанках. Нас, пацанов, сгоняли в одну комнату и поодиночке выдёргивали на допрос с пристрастием... После капитуляции: "дяденька, прости, я больше никогда не буду", - конвоируемые милицией, мы вели суровых дядей на чердаки в наши боевые арсеналы и разоружались, выкладывая противнику всё до последнего патрона... Но огорчались мы ненадолго - находили другие клады, и начиналось всё сначала... Опасные игры за

кончились лишь тогда, когда петроградские чердаки и подвалы были очищены от "наследия прошлого" окончательно.

Моя сестра Ната, которой в ту пору было уже лет двадцать, только что стала учительницей. Её характер, по-моему, вполне соответствовал этому призванию. Она была строга, энергична, требовательна... Любила порядок и ясность. Обожала подчинять и воспитывать. Поэтому на правах старшей из сестёр и взялась за нас, мальчишек. С первых же дней по возвращении из деревни нам, Сергею, Борису и мне, предлагалось жить по её сценарию.

Уходить из дома без разрешения - нельзя! Опаздывать к обеду - нельзя! Заводить случайные уличные знакомства, а также кататься на трамвайной "колбасе" - строго запрещено. Лазать через заборы - тем более!.. Словом, предлагалось вести себя прилично, как подобает воспитанным петроградским мальчикам. С этой целью моя благонамеренная сестра вывела меня однажды во двор нашего дома и представила двум соседским детям - Русику и Ириночке - чистеньким, ухоженным, воспитанным пай-детям - сыну и дочери жившего в доме музыканта - скрипача Грибена.

Меня заставили взять моих новых знакомых за руки, и таким образом наша дружба была скреплена навеки. Так, по крайней мере, думала моя умная, но наивная сестра. Откуда ей было знать, что этим церемониалом знакомства и закончилась навсегда дружба с Русиком и Ириночкой. Как говорится, сердцу не прикажешь! Через пять минут после ухода сестры я уже бегал по улице с сыном нашего дворника Хайруллой, с которым мы и не расставались все двадцать два года моей жизни в этом доме...

Васильевский остров был изрядно заселён немцами ещё с петровских времён.

Жили мы на углу Первой линии и Большого проспекта в доме, где помещалась немецкая кирха. В нишах на фасадной стене кирхи стояли во весь рост две гипсовые фигуры святых: святой Пётр и святой Павел. В руках одного был ключ, в руках Другого - книга.

Святому Петру не везло: мы без конца висли на нём и обламывали ключ. С немецкой пунктуальностью ключ восстанавливался, но мы снова его обламывали с не меньшей пунк-

туальностью... В конце концов в этом соревновании религии с молодостью победили мы.

Будучи недавно в Ленинграде на улице моего детства, я был приятно удивлён, увидев в руке у апостола вместо ключа всё тот же жалкий конец железной арматуры.

Мои родители никогда не жили в согласии, по крайней мере на моей памяти. Причин этому было достаточно. К моменту женитьбы на моей матери отец был уже вдовцом. От первого брака у него осталось пять ребятишек - "мал мала меньше", как говорила моя мать.

Мальчишкой приехав в Петербург, отец поступил в услужение к своему земляку - булочнику, владельцу пекарни. Он бегал с утра до вечера по Васильевскому острову с огромной корзиной, разнося булки по адресам постоянных клиентов, и успевал вечером помогать хозяину в пекарне, мечтая когда-нибудь открыть собственное дело и стать хозяином, выбиться в люди. В "люди" он в конце концов выбился. Залез в неоплатные долги, но выбился - стал хозяином. Вскоре женился, жену взял из деревни. Пошли дети. Регулярно через год - и все девочки. Жизнь осложнялась. Заботы прибавлялись с каждым днём, с каждым следующим ребёнком... Стал попивать. Сначала изредка - счёт деньгам знал, особенно когда был трезв - помнил, что в долгах; после смерти жены стал пить регулярно, запоем - правда, запои были ещё редки - держался, старался держаться.

Таким его впервые и увидела моя мать, когда отец привёз в деревню, после похорон жены, весь свой выводок неухоженных, золотушных сирот, за которыми в городе теперь уже некому было ухаживать, некому приглядеть. Конечно, только щемящее чувство сострадания и жалости могло толкнуть крестьянскую девчонку на брак с вдовцом, да ещё с "приплодом" пятерых сопливых ребятишек. Легко ли решиться на такое в семнадцать лет! В семнадцать лет, когда человек сам ещё, по существу, ребёнок и жизнь ему представляется не иначе как в розовом свете.

Говорят: добрые люди мягкосердечны, слабохарактерны... Моя мать не была такой. Наоборот, она скорее производила впечатление строгой, властной. Сентиментальность была ей несвойственна от природы...

Родившись в деревне, мать с малолетства узнала и полюбила труд. У неё были хорошая голова, трезвый крестьянский ум. Недостаток образования (два класса сельской школы) с лихвой восполнялся природной одарённостью - мать была талантливым человеком!.. Умела разбираться в людях. Редко в них ошибалась. Трудолюбие в человеке уважала, ценила превыше всего остального... Весь мир делила на "путёвых" и "непутёвых". Непутёвыми называла бездельников и пьяниц. К ним была подчас даже жестока.

Путёвые люди - это прежде всего работящие люди, труженики! Мать любила это слово и часто повторяла его. Для них не скупилась ничем - отдавала, как говорится, последнее... Не ждала, когда к ней обратятся за помощью, - всегда первой предлагала себя, все свои возможности и силы. Все семьдесят восемь лет своей жизни мать не жила для себя, а всегда жила для людей, считая это чуть ли не единственным смыслом своей жизни.

"Все, кто знал тебя или слышал о тебе, вечно помнят и благословляют твоё мудрое, доброе сердце - не добренькое, а именно доброе сердце, всегда отзывчиво распахнутое на встречу каждому "путёвому"... Твоё щедрое сердце, в конце у концов растерзанное людской глупостью и жестокостью.

Вечная тебе память, моя прекрасная Мама!"

Нелады между моими будущими родителями начались вскоре после свадьбы, когда отец со своим выводком и новой молодой женой возвратился из деревни в город. Он решил, что свою семейную проблему он разрешил полностью, приобретя в лице молодой одновременно и жену, и мать, а вернее, мачеху для своих пятерых сирот. Всё это живое, голенастое "хозяйство" отец с облегчением и удовольствием взвалил на плечи суженой и умыл руки - занялся своими пекарскими делами.

Жил он тогда на Васильевском острове, в гавани, в доме, где помещалась и его пекарня, то ли над ней, то ли под ней... Жили без столичных излишеств, по-деревенски: стол, лавки, несколько табуреток, нехитрый посудный ларь с глиняным и стеклянным скарбом да образа в переднем углу - вот и вся мебель!.. И, как водится, полати от стены до стены, вместо кроватей. На них, как на деревенской печи, как в норе или в гнезде - спали, ели, играли, ссорились и мирились, подраста-

ли помаленьку все мы - многочисленное семейство Жжёновых.

Отец был прижимист, берёг каждую копейку - копил. На нужды семьи не обращал никакого внимания: живы - и ладно!

Обедали по старинке: ели из одной общей чашки деревянными ложками, по кругу, начиная с отца и дальше, по часовой стрелке. Надо сказать, что такой порядок в нашей семье просуществовал довольно долго, - уже на моём веку традиция эта ещё сохранялась. Хорошо помню, как во время одной такой семейной трапезы я сунулся в общую чашку вне очереди. Отец замахнулся на меня, я увернулся от удара, а мой брат Борис, сидевший рядом, получил вместо меня ложкой в лоб и оказался на полу под образами. Отец держал всех в чёрном теле. Над первой своей женой имел власть неограниченную. Ни перед кем в своих действиях не отчитывался. Был беспрекословен. Между запоями бывал хмур и молчалив. И, наоборот, в запое громок, болтлив, буен и задирист - его боялись. Боялись все, кроме моей матери. Поначалу мать молча присматривалась к своей новой жизни. Терпеливо наблюдала, соображала, с чего ей лучше начать, как поумнее разобраться в этом дремучем житье-бытье... Постепенно в доме стали чувствоваться её характер, её воля. Начались преобразования. Вместо нар появились кровати. Правда, ещё не по числу душ, но всё же... Старшие наконец-то обзавелись "плацкартой". Малышня умещалась по двое, по трое на кровати. Пришлось отцу раскошелиться и на одежду: никуда не денешься - у старших девочек подошёл школьный возраст. Им покупали новое - младшие донашивали со старших - так и жили...

Отец всё ещё мечтал разбогатеть. Мечтал стать купцом, хоть какой-нибудь гильдии!

Мать растила отцовских девочек и рожала собственных мальчиков. Семейство увеличивалось и увеличивалось... Первые годы, пока доходы ещё балансировались с расходами, отец мирился с этим, тянул лямку, терпел... Но вот в доме появилась нужда. А нужда для русского человека первая причина запоя.

Отец пил лихо, без удержу. Пил месяца по три - гулял во всю силу своего здоровья! Никаких друзей, никаких собутыльников - пил один... под огурец. На конторке, рядом с его кроватью, стояла тарелка с соленым огурцом - единственная за

куска на все три месяца запоя. Отец не закусывал, а "засасывал" - огурец, как неразменный рубль, месяцами оставался целёхонек.

Всё благоприобретённое и накопленное между запоями спускалось. Пропивал и движимое, и недвижимое... В доме появлялись экзотические типы с мешками, из тех, что ходили по дворам и кричали: "Ха-ла-ат... хала-ат!", "Ко-остей - тря-а-пок, буты-лок - ба-а-нок!" В мешках предприимчивых потомков Мамая исчезали со стен нашей квартиры всякие "излишества", всё, что могло быть унесено и продано.

Кульминация этого житейского спектакля наступала, когда со стены снимали часы - из дома уносили время!..

Если эта акция проходила в отсутствие матери, то на этом спектакль и заканчивался. После короткого торга и расчёта сторон "янычары" удалялись вместе с добычей восвояси, удовлетворённо бормоча восточными голосами какие-то нерусские слова... Но бывало и так, что в самый критический момент в доме вдруг появлялась рассерженная мать. Обстановка менялась мгновенно. Мать хватала первое, что попадало под руку - швабру, метлу или просто обыкновенную палку, и гнала взашей всё это басурманское воинство. Больше всех попадало отцу, хотя он в пьяной ярости и кидался на мать с кулаками, защищая своё мужское право распоряжаться имуществом, как ему вздумается.

Мы, мальчишки, конечно, держали сторону матери. Но оказать отцу сколь-нибудь серьёзное сопротивление мы не могли по возрасту.

В конце концов пришло время, когда и отец понял, что мать уже не одна, что мы подросли и встали на её защиту решительно. Связываться и с нами стало опасно и чревато неприятностями для него самого.

Однажды, предупреждая очередной скандал, я сказал ему: "Не лезь к матери - худо будет". Обозлившись на меня, отец замахнулся, но я успел присесть, и рука его, разбив стекло двери, у которой мы находились, по самое плечо оказалась в другой комнате, изрядно кровоточащая. "Я предупредил тебя", - сказал я удовлетворённо.

Другой случай, после которого отец навсегда прекратил драки с матерью. Во время очередного запоя, когда он буйст-

вовал и кидался на всех, мать, защищаясь, швырнула в него фаянсовым заварным чайником и рассекла вену на виске. Отец в ярости кинулся на мать и, наверное, убил бы её, не окажись мы рядом. Оттащив от матери, мы уложили его на кровать и, так как он продолжал буйствовать, привязали к кровати за руки и за ноги, дав возможность матери безбоязненно промыть рану и остановить кровь. "Выросли, змеёныши, матку защищаете..." - говорил его взгляд, когда, затихнув, он ошалело глядел на нас с кровати.

Конец запоя всегда был одинаков. Весь день отец не появлялся из своей комнаты, - его бил озноб, лихорадка, его тряс "колотун". Ни есть, ни пить он не мог, так организм его был отравлен. Жутко и жалко было смотреть на отца в этот момент.

Несколько дней продолжались мучения, пока, наконец, в одно прекрасное утро он не появлялся на пороге комнаты преображённый, как раскаявшийся грешник, с узелком чистого белья под мышкой - он шёл в баню. А вечером - чистый, умиротворённый, тощий до прозрачности, сидел под лампочкой за своей конторкой в комнате перед раскрытой на первой странице огромной толстой книгой. Книга называлась: "Трезвая Жизнь". Дореволюционное, общедоступное, выпускаемое для простого люда издание, распространяемое обществом трезвенников среди низших слоев общества с воспитательной, благотворительной целью.

 Весь промежуток времени между запоями отец читал эту толстую книгу. По количеству непрочитанных страниц мы, как по календарю, всегда знали, далеко ли до следующего запоя. Как только дочитывалась последняя страница, книга захлопывалась, и всё начиналось сначала... И так всю жизнь! До самого моего ареста в 1938 году я помню эту книгу в нашем доме.

Что делать?

Мне пятнадцать лет. Уже пятнадцать. Оканчиваю седьмой класс 204-й ленинградской средней школы. Школа наша находилась на Университетской набережной Васильевского острова, в одном из флигелей университета, между основным его зданием и зданием филологического факультета. Чтобы перейти в следующий класс (восьмой), мне необходимо было ликвидировать хвосты по физике и математике. А это непросто, если учесть, что школа наша была с физико-математическим уклоном? и уровень требовательности к ученикам соответствовал её местонахождению. В довершение всего физика и математика являлись теми предметами, которые давно и безнадежно мною были запущены. За прошедший учебный год я не часто одаривал своим посещением эти уроки и, естественно, отстал. Появилась задолженность, родился хвост. Хвосты имеют тенденцию расти, увеличиваться... Ведь как это обычно происходит: сначала не готовился и пропускал уроки бездумно, - ладно, мол, ничего страшного, в следующий раз догоню, выучу. Не догнал, не выучил... Не выучил раз, не выучил два. А дальше стал избегать уроки уже сознательно - стыдно было обнаруживать свою несостоятельность перед товарищами.

К тому же уже тогда я был влюблён в одноклассницу Люсю Лычёву, большеглазую девочку, ради внимания которой совершал массу геройских поступков чуть ли не с первых классов школы, а именно:... прыгал с парапета Невской набережной в ледяную воду в начале мая, открывая сезон купания в Ленинграде.., дрался с "друзьями-соперниками", отстаивая единоличное право сопровождать на каток и с катка голубоглазую ингерманландку... выделывал рискованные фортели на уроках физкультуры и на переменах в школьном дворе, стараясь показаться своей королеве эдаким рыцарем - сильным, смелым, ловким, благородным, умным...

Я скорее готов был поставить точку на своём общем образовании и уйти из школы, нежели дать своей любимой повод разочароваться во мне.

Словом, весной 1930 года настроение моё было унылым и подавленным. И даже буйная радость, всегда возникавшая во мне перед приходом очередной весны, наполняя всего меня телячьим восторгом, не могла отвлечь от впервые заданного самому себе вопроса: как быть дальше?

Раньше подобные моменты растерянности легко разрешали взрослые. Мать в таких случаях говорила: "Успокойся, сынок, всё пройдёт, всё рассосётся!"

И вот наступил день, когда ты впервые понял, что ничего не рассасывается, ничего не проходит само по себе; как утихшая зубная боль не освобождает от неизбежного визита к врачу, так и вставший перед тобой однажды вопрос - что делать - рано или поздно потребует обязательного ответа. И никуда от этого не денешься! Вопрос не рассосётся, не исчезнет... Скорее наоборот - будет зреть, множиться и в конце концов превратится в проблему, потребующую немедленного вмешательства. И когда этот момент наступит, тебе станет ясно, что детство кончилось, улетело безвозвратно...

... Игрушкой с перекрученным заводом

Спит наше детство где-то на полу!..

И как всякий конец есть начало чего-то нового, так и в моей жизни весна 1930 года знаменовала для меня приход следующей поры жизни, отрочества.

Бездумный, весёлый, беззаботный этап моего жизненного марафона позади!.. Из школы я ушёл, а что дальше?..

Впереди маячили горы.

А ведь совсем ещё недавно в голубых небесах моего детства не было ни облачка. Учился помаленьку. Школьными науками себя не утруждал особенно. Для ума и сердца существовали куда более интересные занятия - улица!.. Олимпийский стадион моего детства!

Неизведанный, фантастический, влекущий мир! Звонкоголосое царство босоногой ребятни!

..."Казаки-разбойники", "лапта", "чижик", "фантики", "вышибаловка" и многие, многие другие упоительные игры раннего школьного детства...

Улица - особый мир, начинавшийся сразу же за стенами родительского дома. Это набережные Невы, сады, переулки, рынки, вокзалы, пригороды, взморье и прочие места, где мы носились с утра до вечера, появляясь дома с одной-единственной целью - поесть, да и то на минутку.

Двери в квартиру до самой ночи не запирались. Режима никакого.

Каждый мог есть, что хотел, как хотел и когда хотел. Для этой цели между наружными дверьми в квартиру всегда ставилась огромная кастрюля щей, свежих или кислых. Чаще кислых (от времени они только хорошели). Щи варились сразу на неделю.

На уровне пола между дверьми стояла плетёная корзинища с сырыми яйцами, щедро пересыпанными конопляной шелухой для сохранности. Чем меньше в корзине оставалось яиц, тем дольше приходилось искать их и вылавливать, пропуская шелуху сквозь пальцы, как воду.

Матери было недосуг заниматься обедами. Она была добытчицей. Домашними делами занималась разве что в единственный свободный свой день - воскресенье. Все остальные дни недели мать вынуждена была сидеть на Андреевском рынке, у своих горшков и посуды, дожидаясь покупателей. Поражаюсь, как её хватало на всех нас!

Одних малолетних иждивенцев набиралось за обеденным столом в воскресенье не меньше дюжины, не считая самих родителей и прочей родни, двоюродной и троюродной...

У матери была врождённая слабость опекать своих земляков. Она половину деревни, наверное, перетащила за свою жизнь в Ленинград. И всех их надо было устроить, приголубить, накормить...

Заботы её не кончались одним нашим пропитанием... Одежда буквально горела на нас. Особенно не напастись было штанов и обуви.

Любимая игра моей жизни - футбол - чего ей стоила! За месяц-полтора самые прочные башмаки превращались в "воспоминание"... Где только мы не гоняли мячи! На булыжных мостовых улиц (автомобили тогда были редки), в каменных

колодцах ленинградских дворов, на бульварах и скверах, в садах, везде... где только можно и нельзя. В те далёкие годы везде ещё было можно!..

Мячи были разные: дорогие сине-красные, с полоской и детские резиновые. Иногда найденные в крапиве за забором футбольного поля настоящие мячи, потерянные взрослыми или "заначенные" у них... Но, как правило, творили мячи сами, из конского волоса и тряпок, завёрнутых в старые дамские чулки... "Кикали" и просто консервной банкой или деревяшкой, попавшейся под ногу... Такие испытания на прочность под силу разве что водолазным башмакам.

Обычный маршрут от дома до школы чего только стоил матери! Кратчайший путь через заборы и ограды Менделеевского ботанического сада таил в себе не только выгоды, но и опасности: часто кончался "ранениями" в задницу солёными зарядами из берданок университетских сторожей, бдительно охранявших яблони для науки. По клочкам наших штанов на пиках чугунных оград и проволочных заграждениях заборов можно было судить не только о поспешности, но и маршруте нашего бегства.

Осенью 1923-го мы, родившиеся в первую мировую войну, брали "на абордаж" начальные классы петроградских школ, насмерть перепугав добропорядочных и чинных учителей, доставшихся нам в наследство от царских времён. Хотя "доброе царское время" и ушло в небытие, рухнуло, но школы по инерции ещё продолжали жить самым академическим укладом... по старым школьным программам. Новое только-только рождалось... Страна жила на перепутье времени!

Кончились гражданская война, военный коммунизм - начался нэп! Полуголодные, полураздетые, мы - надежда и опора молодой Советской власти - сели за школьные парты. На нас рассчитывали в будущем как на первое поколение советской интеллигенции. Через 15-20 лет мы должны будем встать у руля жизни!

Честно говоря, тогда мы не сознавали важности своей грядущей исторической миссии и не шибко чтили своих старорежимных учителей, смотревших на нас, детей улиц, с недоумением и растерянностью (вечная и добрая им память). Я не баловал усердием добронравных учителей. В прилежных учени—

ках себя не помню. Усидчивостью и рвением не отличался. Выше "удовлетворительно" по поведению не заслуживал никогда, но из класса в класс переходил легко, в числе первых. Правда, самым первым так никогда и не стал, всегда хотел, но... Скорее всего, не хватало сосредоточенности на чём-то одном, главном - жаден был до всего сразу!

Не хватало честолюбия! А оно, видно, необходимо человеку, поскольку делает его более энергичным в достижении цели, поставленной перед собой.

Разумеется, я не имею в виду гипертрофированное честолюбие, из которого вырастают страшные люди - карьеристы и демагоги! Люди-уроды, выродки, для которых все средства хороши, лишь бы они вели к удовлетворению собственных амбиций и притязаний.

Монстры, без малейших нравственных тормозов и оглядок, готовые играть судьбами и жизнями честных людей, в усладу собственного тщеславия сметающие всех, кто оказался на их пути к власти! Подонки.

На рубеже своих семидесяти, прокручивая в памяти прожитое, прихожу к грустной мысли, что любителей пожить "сладко" за счёт ближнего, к сожалению, не убавилось и сейчас. Скорее наоборот: потребителей в нашей жизни развелось, как поганок в лесу!

История последних десятилетий не очень-то мягко обошлась с русским человеком (впрочем, не только с русским). Социальные проблемы посленэповского периода, коллективизация, первые годы пятилеток - это всё не назовёшь лёгким! Тридцатые годы... В результате пресловутого "культа" и прочих экспериментов не худшая часть русских советских граждан исчезла безвозвратно в таёжных топях Сибири и Дальнего Востока, "осваивая окраинные рубежи Родины"...

Отечественная война унесла молодых, лучших... На войне всегда погибают лучшие - цвет нации! Всё это так. Но... Вроде и война уже далеко позади, и жить стало полегче, а ведь на, поди ж ты?!

Сложное существо человек! Всего в нём понамешано вдоволь - и безобразного, и прекрасного! Наверно, всё дело в "почве", в которой находится "homo". Она способна вырастить

и ангела, и чёрта! За ней внимательно наблюдать надо, полоть сорняки, удобрять вовремя, подкармливать, избавляться от вредителей, - глядишь, "урожай" и отблагодарить не замедлит - вырастет ЧЕЛОВЕК!

"Бытие определяет сознание" - никуда от этой истины не денешься! Что посеешь, то и пожнёшь!

Один умный человек правильно сказал: если человека поставить на четвереньки и долго держать, он в конце концов захрюкает.

Школьные уроки хорошо делаются в ненастье. Кто же усидит за столом с книгой, когда на небе светит солнышко?!

Моя дочь Юля по этому поводу высказалась так:

Голова уж вконец захламлена

Смесью формул, циклов, цитат.

Ох уж эти весной мне экзамены!

Хоть бы кто-нибудь был им рад!

Я сижу и мечтаю: вот если бы...

От дождя посерели стены...

Тут бы кстати пришлась и сессия,

Я открыла б учебник толстенный,

Иззубрила бы всё до донышка,

Но ведь солнышко...

Так что и моё интеллектуальное и духовное развитие находилось в прямой зависимости от погоды. Неустойчивый ленинградский климат лишь благоприятствовал постижению наук. Наверное, поэтому коренных ленинградцев и отличали от всех прочих прежде всего высокая культура и образованность. Настоящего ленинградца всегда и всюду узнавали с первого взгляда.

В послевоенное время, к сожалению, климат во всём мире сделался неустойчивым, и своё преимущество ленинградцы (увы!) постепенно утратили. Теперь их уже не отличишь от всех прочих горожан России.

Ненастье способствовало также и привычке к чтению. А первое приобщение к искусству, к зрелищам: цирк, театр, кино - конечно же произошло если и не в плохую погоду, то уж, во всяком случае, не днём, а вечером...

Недаром говорят: кино дело тёмное!

Не только тёмное, но и тихое - "Великий Немой" ещё не заговорил. Это чудо произойдёт чуть позже, через несколько лет.

Пока ещё Мустафа не получил свою "Путёвку в жизнь"!..

Я не помню первых своих впечатлений от кинематографа, но что это произошло в кинотеатре "Яр", убеждён абсолютно.

"Яр" - Мекка наших кинематографических странствий!

Зажатый между двумя жилыми домами на 7-й линии Василевского острова, между Большим и Средним проспектами, он находился рядом с кинотеатром "Форум", через бульвар от Андреевской церкви, куда водили нас по престольным праздникам наши родители, скорее в силу традиции, нежели по убеждению.

"Форум" был нам не по карману, и мы его презирали. Тем более что детей не всегда пускали в него даже с билетами.

Мы, василеостровские пацаны, любили "Яр"! С курчавым тапёром за плохоньким пианино, с длинным, как кишка, залом человек на двести, без всякого фойе, с кассой, выпирающей на тротуар улицы. В ней восседала громадная, как комод, раскрашенная нэпманша Рая, жена хозяина. Звали хозяина Исай Матвеевич, по прозвищу Мотя.

Мотя не пёкся о нашей целомудренности, как в "Форуме", и пускал к себе в "Яр" в любое время и на любую картину почти бесплатно. Делал он это виртуозно!.. Разжимал наши потные кулаки с зажатой в них мелочью и вытряхивал всё в кассу, не интересуясь количеством. Накопив жаждущих достаточно, он открывал дверь в зрительный зал, и быстро загонял всех в темноту, предоставляя право самим искать себе место.

Обычно сеанс начинался с видовой картины, по-теперешнему с научно-популярной или хроникальной. Затем

шла короткометражка, - чаще всего это была весёлая и комическая лента.

В этот момент Мотя и ухитрялся запускать в зал следующую порцию. Он был хороший психолог: когда зрители смеются, их меньше раздражают опоздавшие...

Кончалась короткометражка, на время зажигался тусклый свет, в зал вваливалась последняя порция опоздавших - и пацанов, и взрослых, свет медленно угасал, и начиналось, наконец, самое главное...

Зрелище, ради которого мы готовы были забыть всё на свете, даже футбол!..

Готовы были бесконечно сидеть на грязном полу в проходе набитого до отказа тесного зала частной "киношки", заплёванные семечками, потные, с судорожным от спёртого воздуха дыханием, как у выброшенной на берег рыбы, завороженно, с открытыми ртами глядя на четырёхугольник белой простыни на стене, волшебным образом уносившей нас в экзотические страны...

В пульсирующем луче "Великого Немого" на экране возникали картины манящих к себе таинственных миров, населенных красивыми женщинами, мужественными, сильными и великодушными мужчинами, не щадившими своих жизней во имя справедливости, добра и любви...

В те благословенные времена зло ещё всегда наказывалось, даже в заграничных фильмах. Тогда это ещё было законом искусства!

Это уже далеко потом, в послевоенные десятилетия, мировой кинематограф сделался чем-то вроде справочника-путеводителя по "сладкой" жизни - учебного пособия по ограблениям и убийствам.

Сколько юнцов, соблазнённых изощрённой пропагандой человеконенавистничества, закамуфлированного под добродетель, сыплющегося, как из рога изобилия, с экранов мира на головы и души обывателей, примут "философию" летящего в пропасть безумного мира!..

Все эти соблазнительные киноужасы не пройдут человечеству даром - аукнутся по всему миру!.. Да ещё как!..

Послевоенный мир, как проказой, оказался поражённым насилием и жестокостью! Порнографией, сексом, наркоманией!..

И надо честно признаться, что наряду с социальными причинами несправедливой устроенности мира не последнюю роль в этом, к сожалению, сыграл и кинематограф, со своей грандиозной силой воздействия на человека, и на молодёжь особенно.

Ведь далеко не случайно многие преступники, бравируя перед следователями своими "художествами", ссылаются на кинематограф, как на пример, как на первого учителя по технике совершения преступления!

Не следует забывать, что часто подобная кинопродукция создаётся действительно талантливыми, одарёнными в искусстве кинохудожниками. Отсюда степень пагубного влияния на умы и души удесятеряется!

И по меньшей мере "страусовой" позицией являлось утверждение некоторых наших маститых социологов, что нас, Советский Союз, это не касается!.. Дескать, это проблема "гнилого Запада", Америки!.. Такая точка зрения является чистейшей демагогией, если не преступлением перед страной!.. Касается, да ещё как! Так же, как малейшее колебание курса валюты на мировой бирже немедленно вызывает изменение финансовой "погоды" во всём мире (и социалистическом в том числе), так и власть мирового кинематографа безгранична!

Всякие разговоры относительно обособленности социалистического киноискусства - демагогия! Никакие расстояния в наш космический век, никакой "железный занавес" не спасут! Всё в мире взаимосвязано.

...Кончается очередной сеанс.

Зрители умиротворённо покидают "киношку", оставляя возле своих мест на полу память о себе - кучи подсолнечной шелухи...

Все двадцатые годы процветала мода на семечки. Их щёлкали все, и стар и млад! С восхода солнца и до захода!.. Везде: дома, на работе, на бульварах и в трамваях... Обязательно

- в местах массовых гуляний, на площадях и, конечно, в театрах и кинематографах...

Шелестящий шум подсолнечного прибоя, подобно "Девятому валу" Айвазовского, носился по василеостровским проспектам, оседая в порывах холодного балтийского ветра серым хрустящим ковром под ногами на истоптанной зелени бульваров и под стенами домов...

На каждом углу улицы, особенно у входа в кинематограф (тогда не говорили "кинотеатр"), стаи торговок семечками бойко ссыпали в подставленные, оттопыренные карманы идущих в кино и из кино покупателей стаканы жареного зелья.

Васильевский остров - далёкий мир детства!.. Малая родина моя!

* * *

Окончив семь классов средней школы, я решил, что хватит в моей жизни наук, пора заниматься делом. Лет мне было всего только пятнадцать, поэтому, "одолжив" документы у старшего брата Бориса, я кинулся поступать учиться на весёлых, ловких, сильных, смелых "сверхчеловеков", живущих в фантастическом мире цирка!

Какой мальчишка не бредит цирком! Не летает во сне, как птица, под куполом, не крутит немыслимые сальто-мортале в залитом электрическим светом, сверкающем, манящем кольце циркового манежа!..

Осенью 1930 года Ленинградский эстрадно-цирковой техникум пополнился ещё одним студентом - Борисом Жжёновым. Я был принят на акробатическое отделение.

Из Бориса снова превратиться в Георгия не составило труда, мне этот "фокус" простили.

Уже через год вместе со своим однокашником Жоржем Смирновым мы срепетировали каскадный эксцентрический номер - "китайский стол" и начали выступать в Ленинградском цирке-шапито, как "2-ЖОРЖ-2", в жанре каскадной акробатики.

В цирке меня и "подсмотрели" киношники. Пригласили на киностудию "Ленфильм". Предложили сниматься в главной роли тракториста Пашки Ветрова в фильме "Ошибка героя".

На кинопробу взята была сцена объяснения в любви, с объятиями и поцелуями...

Мне не было ещё и семнадцати лет, паренёк я был целомудренный, застенчивый, любовного опыта не имел никакого, стеснялся и краснел ужасно. Дрожали руки и ноги, прыгали мышцы на лице... Не то что поцеловать - мне было стыдно взглянуть в глаза своей партнёрше... вернее, партнёршам. Так как в этот день на единственную женскую роль в фильме пробовалась не одна, а семь молодых и очень красивых, как мне тогда казалось, девушек. Семь молодых актрис!

С одной стороны, это ещё больше усугубило мои страдания, с другой стороны, и облегчило: с каждой следующей партнёршей я становился увереннее, свободнее, постепенно входил во вкус сцены, впервые познав живую прелесть долгих поцелуев, хотя и исполняемых публично, на людях, вроде бы понарошку, но настоящих до головокружения (кино прежде всего во всём любит достоверность).

Ко мне постепенно возвращалась нормальная пластика.

Из манекена, деревянного робота я снова становился живым человеком.

К концу съёмки, обнимаясь с шестой-седьмой кандидаткой в невесты, я освоился настолько, что спроси меня, с кем из них мне было особенно приятно играть, я, кажется, смог бы ответить!

Через несколько дней позвали посмотреть первые в моей жизни кинопробы. Увидев самого себя на экране, я пришёл в такой ужас, что, не дождавшись конца показа, тихо, пока никто не видел, в темноте исчез из зрительного зала и убежал от стыда из студии. Я так расстроился, что несколько суток не показывался даже домой...

Позже выяснилось: меня искали.

Когда я явился домой, мать, стиравшая бельё, подняла голову от корыта и, убедившись, что со мной ничего не случилось, сказала:

- Явился!.. За тобой приходили с "Ленфильма". Они утвердили тебя на что-то. Поздравляли меня. В общем, я ничего толком не поняла.

Так неожиданно для себя из циркового акробата я превратился в киноартиста. Но сила первого впечатления от самого себя жива! Прошло пятьдесят с лишним лет, а ощущение, похожее на стыд, продолжаю испытывать и теперь, когда вижу сам себя на экране.

Никаких особенных дивидендов фильм "Ошибка героя" не принёс советскому кинематографу, разве что явился моим дебютом. И дебютом ещё одного артиста - прекрасного артиста Ефима Копеляна.

Снимал фильм режиссёр Эдуард Иогансон.

С этого фильма и началась моя бескорыстная любовь к кинематографу, продолжающаяся с некоторой взаимностью уже около шести десятков лет! И тысячу раз правы кинематографисты, говоря: "Кто однажды в жизни понюхал запах ацетона (запах плёнки), тот никогда уже от этого запаха не отделается". Всей своей жизнью свидетельствую, что это так! Во всяком случае, всегда, когда право и возможность выбирать профессию принадлежали мне, а не обстоятельствам, я возвращался в кинематограф.

Так впервые я поступил и тогда, в 1932 году, когда оставил после фильма цирк и поступил учиться на киноактёрское отделение Ленинградского театрального училища к педагогу, ныне всемирно известному кинорежиссёру Сергею Аполлинариевичу Герасимову.

Ядрёный запах манежа, запах здоровья я, не раздумывая, променял на запах ацетона!

А нежные чувства к цирку - при мне. Храню их всю жизнь, как первую любовь!.. Как юношескую романтическую попытку приобщения к прекрасному миру искусства.

Арест

Впервые в жизни я испытал настоящий страх ночью с 4 на 5 июля 1938 года.

В эту трагическую для меня ночь, возвращаясь домой, я увидел в створе открытой входной двери в мою квартиру дремлющего на сундуке под зеркалом нашего управдома рядышком с моей женой. Когда я, ещё ничего не понимая, прикрыл за собой дверь, в поле моего зрения оказались ещё двое: красноармеец с винтовкой и командир в форме НКВД. Оба вымокшие до нитки, у обоих под ногами по луже воды: на дворе громыхала гроза. У командира в руке были свёрнуты трубочкой какие-то бумаги.

Управдом, кивнув на меня, сказал:

- Он.

- Фамилия? - спросил командир

- Жженов.

- Имя?

- Георгий.

- Отчество?

- Степанович.

- Год рождения?

- 1915-й.

Командир сверил ответы с данными в бумаге. - Разрешите пройти в комнату. Вот ордер на обыск.

Он протянул мне бумагу, которую всё время старался не замочить.

Моя реакция на пережитый страх была совершенно неожиданной: я уснул. Буквально, как только начался обыск, я прилёг на кровать и уснул... Вырубился, отключился, как отключаются предохранители в электросети, когда напря-

жение становится угрожающим и неизбежны замыкание, катастрофа.

Как всё-таки удивительно и сложно создан человек!

Проснулся я, когда уже брезжил рассвет. Жена тихонько трогала меня за плечо и говорила: "Вставай, переоденься...". Обыск закончился.

- Подпишите акт, - сказал командир и добавил: - Вам придётся поехать с нами.

- А ордер на арест у вас есть? - спросила жена.

- Конечно, а как же! - командир раскрутил трубочку и вытащил ещё одну казённую бумагу. - Пожалуйста.

Надо отдать должное: все формальности, связанные с обыском и арестом, были соблюдены. Всё шло хорошо, тихо. Казённых бумаг хватало. Всё, что следовало подписать, было подписано. Арестант проснулся и молчит - опять-таки хорошо. Вообще всё хорошо! Вот разве только сам командир не знал, что же он искал всю эту ночь... Но это уже, как говорится, разговор другой. Важно, что приказ начальства выполнен "как положено". Ночь, слава Богу, тоже прошла, уже утро - конец работе, прекрасно! Не придётся ехать по следующему адресу.

Перед самым уходом на вопрос жены, надо ли мне что-нибудь взять с собой, командир ответил:

- Зачем? Если не виновен, вернётся через несколько дней.

- Нет. Кто к вам попадает, скоро не возвращается, - печально констатировала жена.

Говорить о том, что мы, ленинградцы, не знали о происходящих в городе массовых арестах, не приходится: конечно, знали. И обсуждали. Правда, в сугубо своём, родственном кругу, да и то с опаской, осторожно. В тридцать седьмой - тридцать восьмой годы мало кто кому доверял. Бывало, отец отказывался от сына, сын от отца, - к сожалению, бывало. Об этом знали, говорили и недоумевали, поражаясь количеству арестов. Но думали как-то умозри-

тельно, как о чём-то происходящем вне нас, вне наших судеб, - поэтому даже в самом страшном сне я и представить себе не мог, что когда-нибудь меня будут ждать в моей квартире вооружённые люди на предмет ареста. И всё-таки это произошло... В ночь с 4 на 5 июля 1938 года случился самый страшный страх в моей жизни. Все последующие страхи, а они были, и не единожды, ни в какое сравнение с этим ночным страхом не шли. Поэтому она, эта ночь, и запомнилась в мельчайших деталях и навсегда.

...Запомнилась скорбная поза нашего дворника, сочувственно наблюдавшего, как меня вели под конвоем к ожидавшей у ворот "эмке"...

...Запомнилась и жуткая вежливость командира, предупредительно распахнувшего передо мной дверцу машины...

...Запомнилось и первое тёплое после ненастного июня чистое солнечное июльское утро - несчастное утро моей жизни!..

Я, заботливо стиснутый конвоирами, сидел в "эмке", идущей последним прощальным маршрутом с Первой линии моего родного Васильевского острова по набережной самой прекрасной в мире реки Невы, мимо моего детства, Меншиковского дворца, Ленинградского университета, где помещалась 204-я трудовая средняя школа, в которой я учился, и далее, мимо Зоологического музея, Академии наук на Дворцовый мост...

Судьба дала мне возможность попрощаться с бессмертным памятником Растрелли - Зимним дворцом, Эрмитажем, в последний раз вспомнить Лизу из "Пиковой Дамы". Машина прошла мимо Мраморного дворца к Дому Учёных, обогнув Марсово поле и решётку Летнего сада, выехала на улицу Воинова (бывшая Шпалерная), пересекла Литейный проспект и остановилась у ничем не примечательных ворот "Большого дома", о котором позже сочинились строчки:

На улице Шпалерной

Стоит волшебный дом:

Войдёшь в тот дом ребёнком,

А выйдешь - стариком.

По сигналу "эмки" ворота гостеприимно распахнулись и поглотили вместе с машиной все двадцать две весны моей жизни. Такие понятия как честь, справедливость, совесть, человеческое достоинство и обращение остались по ту сторону ворот.

В регистрационной книге внутренней тюрьмы НКВД я значился 605-м поступившим в её лоно в это ясное "урожайное" утро 1938 года.

“Кресты”

Опять весна... И опять снится мне тюрьма - наваждение какое-то!..

Опять я в "Крестах"... В самом чреве гудящего людского муравейника.

Меня ведут по натёртому диабазовому полу корпуса, разделанному в виде замысловатых отсвечивающих полукружий, к крутым маршам железных лестниц, напоминающих корабельные трапы...

Вместо привычных потолочных перекрытий, разделяющих этажи, вдоль стен "висят" металлические конструкции галерей, на которые выходят бесчисленные двери камер...

Мы поднимаемся на самую верхнюю галерею, по висячему железному мосту переходим на противоположную сторону и идём вдоль камер в самый конец галереи, оповещая о своём приближении ударами огромного ключа по металлическим перилам галёрки (сигнал, по которому надзиратели заранее убирали с нашего пути всех, кого вели навстречу. Никаких контактов!)

С высоты пятого этажа галереи, внизу, во всей красе просматривается узор диабазового "паркета" - искусство тюремных полотёров из "принудчиков"...

На случай, если у заключённого возникает вдруг фантазия совершить последний полёт с верхней галёрки вниз, через весь корпус, на уровне второго этажа, от стены до стены натянута металлическая сеть (наподобие цирковой), страхующая от подобных желаний покончить расчёты с жизнью...

"Кресты" - тюрьма одиночных камер. Лишь самые крайние на каждом ярусе галерей сдвоенные. Моя камера сдвоенная, крайняя... Нас в ней, как сельдей в бочке! Вместо двух человек по норме - двадцать один человек, плюс "параша" - жуть!.. Она - единственное свободное пространство для вновь прибывшего. Некоторое время я и жил на

"параше", пока кого-то не выдернули из камеры с вещами, и не произошла соответственная подвижка мест...

Смрад, духота, вонь! На оправку и к умывальникам выгоняют дважды в сутки - и всё это "на рысях", в спешке. Тюрьма переполнена сверх предела. Пропускная способность не соответствует "урожаю" последних лет.

Весь тридцать восьмой год никаких прогулок, администрация не справляется.

Семь месяцев сижу без единого вызова - никакого движения. Где моё дело, в какой стадии следствия, не знаю. Сижу на консервации. Без конца требую бумагу для жалоб. Когда её дают - пишу протесты во все инстанции, какие только могу придумать. Ни ответа, ни привета! Бесполезно. Глухо.

Кормят отвратительно. Начали появляться признаки цинги - кровоточат дёсны, шатаются зубы...

В один из редких обходов начальства пожаловался врачу. Врачиха (жена начальника тюрьмы) обещала выписать винегрет и обманула... Роскошная женщина, королева снов моих, моя богиня (влюбился в неё с первого взгляда), обманула меня как последняя сука!..

Пятьдесят лет прошло, а я и сейчас вижу её, с пожаром медно-каштановых волос на царственной голове!..

Каждую весну она является мне во сне - красивая, статная, величаво-снисходительная, упоённая колдовской силой своего женского обаяния.

Я чуть ли не физически ощущаю прикосновение её волос к своему лицу, презрительную нежность холёных рук, когда она с профессиональным бесстыдством ощупывает моё тело в поисках "автографов" следствия...

Слухи о том, что в следственных тюрьмах бьют, в конце концов перестали быть секретом НКВД. Шила в мешке не утаишь! Количество арестов поражало, рождало слухи, наводило на размышления, настораживало... Ленинградцы перестали спать по ночам, в страхе прислушиваясь к шагам на лестнице, к шуму ночного лифта.

"Великий вождь всех времён и народов" вынужден был в конце концов выступить с осуждением "некоторых перегибов и беззаконий", допущенных в процессе разоблачения врагов народа. Собственную вину за кровавые преступления и зверский произвол, чинимый над миллионами ничего не понимающих, ошарашенных людей, "отец родной" в очередной раз ловко переложил на плечи своих соратников из органов НКВД, не в меру послушно и ретиво уничтожавших цвет нации...

Осенью тридцать восьмого Хозяин с восточной беспощадностью убирал из игры слишком много знавших и потому опасных свидетелей. Он расправлялся с ними как с "нарушителями социалистической законности, не оправдавшими высокое доверие партии".

Был снят и расстрелян Н. Ежов. Один изувер уступил поле деятельности другому - Лаврентию Берии.

Этот вурдалак, дорвавшись до "карающего меча революции", для начала порубал им головы подручных своего предшественника, особенно замаранных в невинной крови сограждан и потому компрометирующих "святой" ореол Сталина.

Время переформирования сил в органах НКВД аукнулось в тюрьмах некоторым затишьем следственного произвола - Берия утверждал в массах свой авторитет! Охорашивался, заигрывал с народом, выдавая себя за кристально чистого рыцаря-чекиста, беспощадного к проявлениям превышения власти, стоящего на страже социалистической законности.

В последние месяцы тридцать восьмого года подрастряслись и разгрузились "Кресты"... Поубавилось народу в камерах. Всё чаще раздавалась команда "с вещами!". В одиночках, где совсем недавно сидело десять-двенадцать человек, теперь осталось шесть-семь... Кое-кому, под шумок, удалось выскочить и на свободу.

Случаи освобождения из тюрем центральная пресса расписывала как результат своевременного вмешательства

партии и правительства, положивших конец преступным действиям врага народа Ежова и его приспешников.

Газеты с чудовищным цинизмом уверяли своих читателей в том, что они имеют счастье жить в том единственном в мире справедливом социалистическом обществе, где клевета и оговор обречены, где честь и личные свободы граждан надёжно защищены самой гуманной в мире Сталинской конституцией!

Тем самым народу внушалось, что невиновные выпущены или будут выпущены в ближайшее время (их дела пересматриваются), а все те, кто остаются сидеть в тюрьмах, отправлены в лагеря или расстреляны, - действительно враги народа.

Наконец, и на одну из моих жалоб-протестов "пал выигрыш" - меня вызвали к тюремному врачу.

- Ну, здравствуй, поэт! Рада тебя снова видеть, раздевайся. Показывай свои синяки-шишки.

- Какие шишки? - не понял я.

- Ты же писал, что тебя били?.. Показывай следы избиений, переломов, увечий... В общем, всего, что оставило следы на теле.

- Увечий пока, слава Богу, не было, а что касается всего остального... Вам надо было свидетельствовать месяцев восемь назад. Вы вчерашний день ищете, доктор.

- Успокойся, поэт, и не огорчайся. Все, кто бил тебя, сами давно сидят!

- А мне какая от этого радость? Они сидят, и я сижу.

- Дурной какой! Это же хорошо, что долго сидишь... Хороший признак!.. Значит, не знают, что делать с тобой: выпускать - не выпускать. Глядишь, и на волю выскочишь!.. Чем чёрт не шутит. Сейчас всё может быть. В крайнем случае, получишь лет пять, ты молодой, у тебя вся жизнь впереди. Поедешь на Колыму - там апельсины растут... Не унывай, поэт!

Королева снов моих, моя богиня сегодня благосклонна ко мне, она явно  кокетничает, играет, как кошка с беспо-

мощным мышонком. Я прощаю ей всё и не протестую. Мне приятно...

Мы уже знакомы. Больше того, по-моему, у нас "роман". К сожалению, платонический.

Знакомство наше случилось в канун ноябрьских торжеств. Перед каждым советским праздником в тюрьме учинялся тщательный "шмон" на предмет изъятия запрещённых предметов. Изымалась бумага во всех её видах, вплоть до мундштуков от папирос. Отбирались все острые предметы и всё красное (на время праздника).

Мне предложено было снять штаны. Красные лыжные штаны... Видно, опасались, как бы в юбилей Великой Октябрьской революции я не стал размахивать ими сквозь намордник зарешеченного окошка камеры. Наподобие известного плаката МОПРа.

Я отказался подчиниться. На меня прикрикнули, пригрозили карцером.

- Не имеете права! - возмущался я. - Это грабёж.

- Не положено, - отвечали мне.

- А сидеть в ноябре без штанов положено? Дайте мне какую-нибудь сменку, что ли...

- Посидишь без штанов, ничего с тобой не сделается. После праздника отдадим.

Штаны унесли.

Вслед за "шмоном" накатилась следующая предпраздничная волна - тюремный обход. В камеру вошли начальник тюрьмы, корпусной начальник, тюремный врач, некто из прокурорского надзора и представитель от исполкома Ленсовета.

- Жалобы есть? - спросил начальник тюрьмы.

- Есть! - сказал я. - Прошу извинения перед дамой, но с меня только что сняли штаны... Можете убедиться!

Начальник тюрьмы вопросительно повернулся к корпусному.

- Товарищ начальник, - отрапортовал корпусной, - надзиратели действовали согласно инструкции. После праздника штаны заключённому будут возвращены.

- Я не привык ходить без штанов... Тем более в такой праздник. Мне холодно... Не хотите отдать мои штаны -дайте другие... Мой размер пятидесятый!

Инцидент всё больше приобретал комическую окраску. В камере еле сдерживались от смеха. "Концерт" со штанами обещал развлечение.

Спасая серьёзность момента, начальник тюрьмы отдал распоряжение заменить мне штаны.

Задал свой коронный вопрос и представитель исполкома, отрабатывая тем самым своё присутствие в составе обхода.

- Как кормят? - спросил он.

Как будто от нашего ответа что-то могло измениться...

Мои сокамерники повернули головы ко мне, как бы уполномочивая меня отвечать. Сегодня я вёл "концерт".

- Как и во всякой тюрьме - плохо! - разозлился я. - Как-как?! Какая разница? В одной тюрьме чуть лучше, в другой - чуть хуже. А в общем-то... везде паршиво.

- Почему?.. На Шпалерке, например, кормят лучше. Хоть пайка там и меньше, зато приварок... кашу дают, -сказал кто-то.

- Кому нравится Шпалерка, могу посодействовать, -улыбнулся начальник тюрьмы.

- Что вы, что вы, - замахал я руками. - Вы не так поняли товарища. Он этой кашей сыт по горло! До сих пор кровью харкает - там бьют!.. Мы этой кашей наелись досыта.

- Ко мне вопросы есть? - подал голос прокурор по надзору.

Камеру прорвало. Почему бьют? Когда выпустят? Долго ли ещё сидеть здесь? Почему нет прогулок? Когда снимут позорные намордники с окон? - кислороду не хватает, в камерах духота - спичка не загорается.

- Ваши "когда" и "почему" вне моей компетенции, - развёл руками некто из прокуратуры. - Ответы получите по мере разрешения их соответствующими инстанциями.

- Премного благодарны! - поклонился я ему в пояс. - Более исчерпывающего ответа мы и не ожидали от вас, спасибо! Низкий поклон вашим коллегам!.. Скажите, доктор! - обратился я к врачихе. - Может быть, в вашей компетенции выписать порцию винегрета, зубы начали шататься?

Она подошла ко мне, оттянула пальцами нижние веки глаз... Потом осмотрела вспухшие дёсны зубов, спросила фамилию. Я назвал. Встретив непривычное сочетание "жж", записала в свою тетрадь и ласково пообещала: "Вызову". Обход закончился.

Никаких штанов в праздники мне не принесли. К врачу меня не вызывали. Обещанный винегрет жду до сих пор.

Полгода спустя мы свиделись снова.

На этот раз её вызвали в связи с приступом эпилепсии, случившимся с одним из заключённых.

До прихода врача мы всей камерой, как могли, старались облегчить бедняге страдания: просунули ему между зубов черенок деревянной ложки, чтобы не поранился и не откусил себе язык в конвульсиях, как это часто случается, подложили под голову мягкое, оберегая от ударов о цементный пол... Словом, пытались всячески помочь ему.

Когда припадок наконец иссяк и больной пришёл в себя, понемногу затих и успокоился, в камеру явилась и долгожданная медицина.

Благоухая как цветущий дендрарий, моя любовь одарила всех нас очаровательной улыбкой.

- Ну, что у вас тут произошло, мальчики? - бодрым, как на физзарядке, голосом спросила она.

Ей объяснили. Подойдя к больному, она заговорила с ним... Взяв его руку, послушала пульс... Решив, что следует проверить температуру, поставила под мышку градусник...

Всё проделывалось, не спеша, с сознанием собственной неотразимости.

Способность этой красивой женщины нравиться самой себе и получать от этого удовольствие - восхищала!

Я сидел на топчане, тихонько шептал какие-то стихи и откровенно любовался ею.

Она услышала, повернулась ко мне:

- Стишки читаешь, поэт?.. Ну-ка, ну-ка, чего там ты бубнишь, повтори.

- Вам как, доктор, читать - с выражением?

- Читай с выражением, - разрешила она.

Со всей задушевностью, на какую только способен, я начал:

Когда, любовию и негой упоенный,

Безмолвно пред тобой коленопреклоненный,

Я на тебя смотрел и думал: ты моя, -

Ты знаешь, милая, желал ли славы я...

В этом месте, на всякий случай, я сделал паузу, давая ей возможность прервать меня, прекратить мою трепотню... Но она молчала. Ждала...

Я продолжал:

Ты знаешь: удалён от ветреного света,

Скучая суетным прозванием поэта,

Устав от долгих бурь, я вовсе не внимал

Жужжанью дальнему упрёков и похвал.

Могли ль меня молвы тревожить приговоры,

Когда, склонив ко мне томительные взоры

И руку на главу мне тихо наложив,

Шептала ты: скажи, ты любишь, ты счастлив?

Другую, как меня, скажи, любить не будешь?

Ты никогда, мой друг, меня не позабудешь?

А я стеснённое молчание хранил...

И я замолчал...

- Ну, ну, что остановился? Читай дальше, - нетерпеливо потребовала она. - Ты, что ли, это сочинил?

- Да. Вместе с Александром Сергеевичем Пушкиным.

- А!.. Ну читай, читай, я слушаю.

- В следующий раз, доктор! Обещаю к майскому обходу сочинить стихи и посвятить вам лично.

- А не забудешь, поэт?

- Я не забуду. Не забудьте прийти вы, доктор.

- Ладно. Договорились. Так и быть, в награду выпишу тебе рыбий жир, - пообещала она. - Только придётся потерпеть, поэт!..

- Опять потерпеть!

- Ничего не поделаешь: сейчас весна, рыбий жир портится. Тебе начнут давать его осенью.

Щедрая моя! Ей и в голову не вступило, что в своём восторженном эгоизме она пророчит сидеть мне всю весну, лето... осень.

- Осенью, значит... - разочарованно протянул я. - Это как с винегретом, что ли?

- Каким винегретом?

- Забыли, доктор? Прошлой осенью, во время ноябрьского обхода, вы обещали мне выписать винегрет, помните?

- Да?.. Обещала?.. Не помню, - искренне призналась она. - Может, и забыла, хотя вряд ли... Скорее всего, возможности тогда не было. Вас ведь много, а я одна!.. Меня на всех не хватит. Всё, что вам положено, - отдаю. Я лично ваш винегрет не ем. Так-то, поэт! Жду стихи.

Своё обещание я сдержал. Стихи сочинились в одно усилие, легко:

Пришла весна. На север потянули гуси.

А я всё жду её, но тщетно, нет -

Я не дождуся той Маруси,

Что носит в чаше винегрет.

О, милый друг, не плачь, -

Сказал тюремный врач.

Взамен получишь жир рыбицы,

Но, правда, когда птицы...

От севера потянутся на юг!

В сентябре 1939 года, когда птицы потянулись на юг, меня в числе других согнали вниз, на "пятачок" корпуса, к кабинету начальника тюрьмы, "за получкой".

Выйдя из кабинета начальника, я увидел в проёме открытой двери медсанчасти мою любовь... Она приветливо махала мне рукой и улыбалась:

- Ну, как дела, поэт?.. Сколько?

- Вы угадали, доктор: пять лет Колымы!

- Вот видишь... Не горюй, поэт! Там апельсины растут! Всё будет хорошо.

На столике у неё стоял в стакане букет ромашек. Она вынула один цветок и с улыбкой протянула мне:

- На память тебе, поэт! Прощай.

Когда цветок стал вянуть, я не удержался и сыграл с ним в "вернусь - не вернусь"...

Последний лепесток на ромашке носил имя "вернусь". Что ж!.. Какая ни есть, а надежда.

Я послал тебе черную розу…

Сталинский альянс с Гитлером окончательно развеял иллюзию многих тысяч жертв беззакония, томившихся в переполненных тюрьмах и всё ещё продолжавших верить, что их арест - трагическое недоразумение, ошибка и не более того...

Скреплённый в августе Тридцать Девятого рукопожатием Молотов - Рибентроп, альянс этот отозвался по стране сотнями тысяч обвинительных приговоров...

Следственные тюрьмы, после некоторого затишья, снова спешно разгружались в лагеря...

Особое Совещание свирепствовало.

Тюремная морзянка отстучала новость: "Привезли очередную "зарплату" из ОСО. Дают по три, по пять и по восемь...". Так вот почему хлопают двери камер, слышатся голоса надзирателей, стучат и шаркают шаги на галёрках... Скоро, значит, дойдёт очередь и до нас, грешных, скоро мы узнаем, сколько кому причитается за полуторагодовалый "пансион" в "Крестах" - развязка близится.

...С металлическим лязгом, словно передёрнули затвор винтовки, открылась "кормушка"... Показалось лицо надзирателя. Камера притихла... Пошелестев в руках бумагами, надзиратель громко зачитал несколько фамилий (мою в том числе). Получив ответное: "Есть", скомандовал: "На выход. С вещами".

Нас погнали вниз, на пятачок корпуса, и приобщили к группе заключённых из других камер, сидевших на корточках у дверей канцелярии. Вызывали поодиночке...

Ну вот, кажется, и всё... И конец неизвестности! Ружьё выстрелило! Заочное судилище состоялось, и я уже не подследственный - я осуждённый. Пять лет Колымы!

Несколько минут назад, в присутствии начальника тюрьмы мне зачитали выписку из постановления ОСО НКВД СССР и предложили расписаться в уведомлении.

"Сдохла правда" - через всю официальную бумагу крупно вывел я и поставил подпись.

Чиновник, зачитавший приговор, возмутился, наорал на меня, пригрозил карцером... Потом почему-то сбавил тон и стал даже оправдываться: "Я-то причём?.. Не я тебе срок давал. Моё дело объявить, и только... А вот ты - хулиган, мальчишка!.. Казённую бумагу замарал - испортил. Теперь неприятности будут от начальства...".

"Переживёшь, - подумал я, - мне бы твои заботы".

Итак, призрачный лучик надежды, до последнего момента теплившийся на дне моей души, погас. Прощай, мечта о воле!

В ожидании этапа в пересылку всех нас, человек сорок, рассчитавшихся за постой в "Крестах", сгрудили в одну из камер первого этажа корпуса, впритык друг к другу... Не помещавшихся вдавливали коленями и сапогами...

Последние часы пребывания в "Крестах" тюремное начальство постаралось сделать особенно памятными.

Около пятнадцати часов продержали нас стоя, прижатыми друг к другу настолько плотно, что нельзя было не только повернуться, но и выпростать наверх руку...

За всё время ни разу не вывели на оправку. Люди обливались потом... Не хватало кислорода... Кто не мог терпеть, мочились под себя. Вонь стояла несусветная!.. И несмотря на это, начальство тюрьмы распорядилось накормить баландой, причитавшейся нам согласно рациону и недоданной в этот день.

И люди ели.

Ели, несмотря на духоту и вонь - ели, потому что хотелось есть и потому что не знали, где и когда дадут пищу в следующий раз.

По поднятым над головами рукам передавали друг другу миски с баландой... Кому досталась ложка, ставил миску себе на голову и ел из ложки, кто просто хлебал через борт - держать миску нормально на уровне живота не позволяла теснота.

Спал ли кто-нибудь из нас в эту душную августовскую ночь, не знаю... если и спал, то наподобие лошади, стоя.

В эту последнюю ночь в - "Крестах" я впервые изменил привычку после отбоя провожать каждый прожитый тюремный день (безликий, как и его близнец-предыдущий) своеобразной молитвой: "Ещё одним днём ближе к свободе!") Увы! Свободы не получилось...

Справедливость торжествует в книгах - там воля автора... В жизни - другое...

Не суждено мне было наяву испытать радость освобождения, не однажды являвшуюся мне в зыбких тюремных снах, бередивших душу при пробуждении.

Надежда исчезла, испарилась "как дым, как утренний туман...". Растаяла как льдинка, оставив на тёплой ладони сочувственный след - поникшие лепестки ромашки, прощальный подарок сумасбродной тюремной врачихи.

Было до слез жаль себя. Слезы - это всегда облегчение, они придут потом. Сейчас их не было. Была дикая терзающая душу боль отчаяния. Рушились остатки веры.

Я прощался не только с "Крестами". Я прощался с собой прежним. Доверчивый ко всему и ко всем, наивный паренёк, романтически воспринимавший мир, повзрослел... Завтра из тюрьмы уйдёт совсем другой человек, хлебнувший горя... Переживший арест, издевательства следствия, крушение юношеской веры в справедливость... Первые главы повести об исковерканной жизни прочитаны и пережиты...

Начинается новая страница: этапы, пересылки, лагеря... Ну что ж... На ближайшие годы это и будет моя жизнь.

Сам срок, как и вся процедура его получения, вызывали откровенное презрение. Всё происходившее казалось настолько диким, настолько за гранью разума, что вспоминалось как-то не всерьёз, как театр чудовищного абсурда. И реакция была соответствующей, например:

...На корпусном пятачке тюремное начальство сдавало конвою партию осуждённых по ОСО зеков, ещё не ознакомленных со сроками.

Энкаведешник с тремя кубарями в петлицах зачитывал приговоры:

- Сидоров!

- Есть!

- Отвечать как положено: имя, отчество, год рождения, статья, срок?

- Владимир Фёдорович, год рождения 1908-й, статья 58-10!

- Срок?

- Не знаю.

- Восемь лет!

- Премного благодарен. - Общее веселье в толпе зеков. Сидоров смеётся...

- Фейгин?

Фейгин скороговоркой:

- Есть Фейгин. Семён Матвеевич. 1904 года рождения, статья КРТД - "троцкист". Срок не знаю.

- Десять лет! - общий хохот. Фейгин притворно плачет. И так далее, и т.п.

Самым коварным считался срок три-пять лет. Особенно получаемые по ОСО. Он имел тенденцию удваиваться, а то и утраиваться по мере его отбывания. Отсидел, скажем, заключённый свои пять лет, его вызывают в УРЧ лагеря и объявляют ещё столько же (мой пример). Долго ли изготовить

казённую бумагу за тремя высокими подписями от имени Партии, Органов НКВД и Советской власти!

Самый незыблемый, прочный срок - десять лет. Меньше просидеть начальство не позволит, больше - сам не вынесешь, дойдёшь!

Ничего не меняло, если срок был получен не по Особому Совещанию, а по суду. Какими были суды в те годы, известно. И как они были туги на пересмотр дел. В сторону увеличения срока - пожалуйста, но не наоборот.

Так бедолага и продолжал коротать свой неразменный червонец от звонка до звонка, если силенок хватало, если не "давал дуба", не сходил с дистанции где-нибудь в середине забега. Старожилы, не один год просидевшие в следственных тюрьмах, повидавшие многое и многих, завидовали тем, кто получал двадцать-двадцать пять лет!

"Эта категория зеков, - говорили они, - могла в любой момент рассчитывать на пересмотр дела в сторону сокращения срока хотя бы потому, что добавлять было уже некуда!.. А при счастливом повороте политической коньюктуры и вовсе рассчитывать на освобождение".

Примеры тому: некоторая категория военных, учёные, иностранцы, - поляки, китайцы и прочие... Словом, все те, кто с началом Отечественной понадобился Кремлю.

Интересно, о чём думали сейчас все эти притихшие, ушедшие в себя люди, мои товарищи по несчастью, стоявшие вокруг меня, вернее, висевшие вокруг меня друг на друге? Вероятно, о том же, о чём и я, хотя не все сейчас испытывали потрясение.

В "нокдауне" находились те, кто, подобно мне, питал иллюзии насчёт освобождения. Не все были такими. Более взрослые и опытные оставили надежду дома, ещё в день ареста. И уж во всяком случае, столкнувшись со следствием, поняли, что возврата не будет.

За моей спиной разговаривали вполголоса. Я прислушался, стараясь разобрать, о чём говорят... Невероятно! Читали стихи! "Я послал тебе чёрную розу в бокале золотого, как небо, "аи"..."

Среди скопища висящих друг на друге полуобморочных от духоты и вони людей звучали стихи о Прекрасной Даме! Сплющенные как скоты в загоне, только что клеймённые, униженные и растоптанные люди слушали печальные и прекрасные слова Блока о красоте, о любви, о Петербурге... о вечности.

Одного из читавших я узнал по голосу - Юлий Берзин.

Ленинградский писатель, автор книги "Возвращение на Итаку".

Мой сокамерник по восьмимесячному сидению в "Крестах". Соавтор по коллективному творчеству "Детских считалочек 1938 года".

Раз, два, три, четыре –

Мы сидели на квартире,

Вдруг послышался звонок

И приходит к нам стрелок.

С ним агент и управдом,

Перерыли всё вверх дном.

Перерыли все подушки,

Под кроватью все игрушки,

А потом они ушли

И... папашу увели.

Раз, два, три, четыре, пять –

Через день пришли опять.

Перерыв квартиру нашу,

Увели с собой мамашу!

Боже мой! Боже мой!

Завтра явятся за мной.

Щуплый, с чахлой рыжей бородёнкой (так путно и не выросшей на тюремных харчах), похожий на доброго гнома Юлик Берзин - барометр камеры, всегда показывавший "ясно, солнечно". Неиссякаемый кладезь хохм и анекдотов - улыбчивый Юлик, с библейской печалинкой, навечно застрявшей в глубине светлых глаз... Как-то сложилась твоя судьба? Жив ли ты? Сдюжил ли восьмилетний "подарок" Особого Совещания?..

В эти предутренние часы я услышал незнакомые стихи, врезавшиеся в память намертво, на всю жизнь... Настолько они были созвучны настроению той прощальной ночи в "Крестах".

Прекрасные стихи об узнике, потерявшем ощущение времени, о жажде жизни, о тщетности надежд...

Стихи поразили меня. Услышав однажды, я запомнил их слово в слово на всю жизнь.

Цветистая восточная вязь стихотворных строк не смогла смягчить отчаяние автора, понимавшего, что впереди мрак, бездна... Стихи кричали!

Рождённые за решёткой, они рвались на волю... к жизни! К признанию. Стихи не умирают - не должны умирать! Они как эстафета передаются от поколения к поколению. Стихи - продолжение жизни автора. Вечная о нём память! Они должны, обязаны жить! Умирают поэты - поэзия вечна!

Не ковры тавризские, шёлковые

В кованом томятся сундуке –

Дни мои бесценные, пунцовые,

Вечера цветные на замке.

Ткали зря в предсвадебной тревоге

Те ковры рабы не при свечах, Джан!

По ним твои тоскуют ноги

На холодных, звонких кирпичах.

Ин-ша Аллах!.. Игре судьбы конца нет!

Минет срок, и верная рука,

Хной мерцая, бережно достанет

Пленные ковры из сундука.

Лягут вновь они под ноги милой,

Зацветут, заплещутся в лучах –

Только б ты их, Джан, не разлюбила,

До тех пор, о Джан!.. Не истомила

Лёгких ног на звонких кирпичах.

Мне кажется, что я сейчас ещё слышу низкий печальный голос автора, неторопливо и ритмично роняющего в тишину камеры проникновенные слова.

Как всякий художник, он не мог не чувствовать, что рождение его стихов произошло. Они нашли свою первую аудиторию. И какой бы трагичной ни была дальнейшая судьба автора - я верю, что это был момент его творческого счастья! И не такая уж беда, что премьера состоялась не в Колонном зале Дома Союзов, не в Доме литераторов, а в одиночной камере тюрьмы (зато стихи слушали стоя и при переаншлаге!).

На башнях циферблат с скрещёнными мечами,

На площадях прозрачные круги,

Где время, лёгшее послушно вдоль дуги,

Рассечено бегущими лучами.

На дне глубоком праздничных витрин ,

На розовых руках сияющие ларцы,

В которых Хронос - древний исполин

Дражайшей змейкою сумел лукаво сжаться...

О, сонмы башенных, стенных, ручных часов -

Искусного ума бессмертные творенья,

Услышу ли когда шум ваших голосов?..

И поступь мерную. Журчанье вечных строф

Волшебного стихотворенья,

Услышу ли когда я ваш отрадный зов?!

Когда в мою нору, подобно землеройке,

Ночь снова вроется и страх велит лечь спать,

И я лежу, лежу, закрыв глаза на койке,

Часы, мне кажется, вдруг убегают вспять.

Иль, может быть, стоят? Иль громоздятся грудой?

Но им окончен счёт! И времени река,

Смывая памяти крутые берега,

Вдруг разливается огромною запрудой...

И в чёрном озере всё вмиг погребено,

Мир сгинул - шелеста змеиного бесследной.

И камнем хочется мне кинуться на дно,

Чтоб время вновь найти, хотя бы в миг последний!

О, сонмы башенных, стенных, ручных часов -

Искусного ума бессмертные творенья,

Услышу ли когда шум ваших голосов?..

И поступь мерную. Журчанье вечных строф

Волшебного стихотворенья,

Услышу ли когда я ваш отрадный зов?!

С автором я знаком не был. Никогда в жизни его не видел, хотя он и находился всю ночь в нескольких метрах за моей спиной (повернуться физически было невозможно). Рано утром шустрые "воронки" вмиг растащили всех нас в разные стороны.

Фамилия автора Башин-Джагян. Он учёный. Языковед. Один из сподвижников академика Марра. Профессиональным поэтом себя никогда не считал, хотя и печатался в журнале "Нива", ещё в дооктябрьские времена.

Это всё, что мне известно об этом незаурядном человеке - поэте и учёном.

В чём он обвинялся, сколько лет срока получил, отбыл ли его и какова его дальнейшая судьба, мне неизвестно. Больше я о нём ничего не слышал.

Иллюзии, что он жив, не питаю. Башин-Джагян был значительно старше меня. Я в 1915 году только родился, а он уже печатался в "Ниве" как поэт!..

Пятьдесят с лишним лет я ждал и надеялся, что имя его так или иначе мне встретится. Откликнется же кто-нибудь из сорока человек, кто августовской ночью Тридцать Девятого в вонючей камере ленинградских Крестов" вместе со мной был слушателем прекрасного концерта! Не все же погибли в заключении? Наверняка кто-то дожил до наших дней!

Я понимаю - не все интересуются поэзией... Для мноuих она сложна, утомительна, непонятна... Многие к ней просто равнодушны. Были в камере и такие... Но были и Другие - интеллигенция! Люди, близкие литературе, искусству, люди науки, педагоги. Неужели ночь не оставила в их душах никакого следа? Вряд ли. Тут другое... Я был од-

ним из самых молодых в камере, а сейчас мне уже за восемьдесят! Так что нет ничего удивительного, что никто за эти годы не откликнулся какой-либо весточкой.

Люди гулаговской судьбы не живут до ста лет. Бывают, конечно, исключения - Олег Васильевич Волков, например! (Дай Бог ему доброго здоровья ещё на много лет!)

Я решил не испытывать судьбу, не ждать, когда обо мне начнут говорить "долгожитель", а выполнить свой человеческий долг. Пока я здоров, пока стихи Башин-Джагяна в памяти, я передаю их как эстафету читателям. Те из них, кому эти стихи придутся по душе, пустят их как почтового голубя дальше, в жизнь! И если этим запискам суждено быть опубликованными, я сочту свою нравственную миссию в отношении поэта выполненной.

Стихи не должны умирать!

47-й километр

Ноябрь 1939 года, Колыма. Небольшая лагерная Командировка Дукчанского леспромхоза - 47-й километр. Основной комендантский лагерный пункт (ОЛП) находится на 23-м-6-м километре Магаданской трассы 23 километра по трассе и 6 километров в тайгу). Всё начальство, лагерное и производственное - там; поэтому до поры до времени живём, можно сказать, вольготно. Наш лагерь ещё только строится. Работаем бесконвойно. Унижений, связанных с положением и режимом содержания заключённого, почти не испытываем. Валим тайгу.

47-й километр (счёт километрам идёт от Магадана) существует с начала тридцатых годов. Первыми на нём селились колонисты. Колонисты - репрессированные граждане из различных районов Европейской России, в основном крестьяне, которым вместо содержания в лагере под стражей разрешено было селиться на Колыме вольно, строиться, вызывать семьи с "материка", в общем, пускать корни, при одном обязательном условии - корни пускать навечно.

Невдалеке от рубленных на сибирский манер домов колонистов, подальше от трассы и поближе к тайге, бойко строился наш лагерь. Уже стояли два-три барака, человек на сто пятьдесят, несколько хозяйственных построек, столовая, на крыльце которой всегда стояли две бочки с солёной горбушей - ешь сколько хочешь, "от пуза"! Меньше чем через год, вспоминая об этом, сами удивлялись: неужели когда-нибудь это было?! Как, впрочем, и многое другое, относящееся к мирным, довоенным дням. Особняком стояли механический цех леспромхоза, гараж и хутор охраны лагеря - вохры. Зоны лагеря не было. Она обозначалась чисто символически - "скворцы" ещё не прилетели. "Скворцами" на-

зывали вольнонаёмную охрану лагерей, в основном вербуемую из демобилизованных из армии солдат, как правило, выходцев с Украины, из Средней Азии и Приуралья, которые с весенней навигацией прибывали с "материка" на Колыму и заселяли построенные для них охранные вышки-"скворечни", установленные по всем четырём углам зоны лагеря.

Вывод бригад на работу и возвращение регистрировались комендантом лагеря. Каждый бригадир отвечал за количество людей, выведенных на работу из лагеря, о чём расписывался в журнале на вахте.

Вахта же являлась и своего рода сигналом времени. Подъём, развод, обед, отбой и другие чрезвычайности вызванивались ударами железяки по куску рельса, подвешенному к лиственнице. При "курантах" неизменно состоял полковник, инспектор кавалерии штаба Ленинградского военного округа, кавалер орденов Боевого Красного Знамени, георгиевский кавалер, один из командиров "дикой дивизии" в гражданскую войну, заключённый Борис Борисович Ибрагимбеков (Ибрагим-Бек), Святой человек! Умер на "инвалидке" 23-го - 6-го километра в 1943 году.

Путь на работу к делянкам лежал мимо домов колонистов. Мы всегда норовили держаться поближе к ним. Жалостливые бабы-колонистки, завидя нас, подзывали самых молоденьких, выносили из сеней пригоршни заготовленных на зиму, замороженных пельменей и высыпали их в наши закопчённые консервные банки-котелки, по-матерински причитая на наш счёт.

Вечная и прекрасная черта русских женщин - сердоболие! Слово-то какое удивительное!

Пельмени мы с наслаждением поедали потом в тайге, разогрев на костре во время перерыва. Колыма - лесотундра. Тайга редкая, чахлая. Корни деревьев стелются подо мхом поверху, глубже - вечная мерзлота.

Летом земля оттаивает на 15-20 сантиметров, не больше. Ударь покрепче плечом - и лиственница легко падает. Дерево живёт недолго. Много сухостоя, особенно на сопках.

Валим тайгу по старинке - топор да пила, техники никакой. Работаем обыкновенной двуручной пилой - "тебе - себе - начальнику"... Норму, хотя она и значительно ниже, чем где-нибудь на "материке", выполнить трудно: лес редкий. Годен разве что на дрова. Лиственница мелкая, вымерзшая, больная... Боже мой! Сколько же надо было навалить её, разделать от сучьев и потаскать на своём горбу в штабеля, чтобы выполнить норму! Пилим двухметровыми. Штабеля ставим от двух "кубиков" и больше. Меньше двух кубометров в замере десятник не примет: чем меньше штабель, тем труднее будет вывозка зимой: лошадь, она тоже не двужильная! Вот и ворочаем дрыном, то кантуя, то таская на себе двухметровые лесины, укладывая их в штабеля покрупнее. Ловчим, конечно, строим "туфтовые" штабеля, а что делать? Летом топтать тайгу в болотной жиже, на комарах, задыхаясь в накомарниках, - это не сахар. Или зимой, в сорока-пятидесятиградусный мороз, по пояс в снегу, в нелепых "куропатках" - обуви из старых автомобильных покрышек, рождённой лагерными "модельерами" в военные годы взамен вышедшим из моды на Колыме уютным и тёплым валенкам. Их не хватало в те трудные годы и на фронте.

За два года жизни на 47-м километре освоил несколько профессий. Из всего лесорубского процесса - повал, разделка и штабелевка - предпочитал штабелевку: меньше болела поясница.

Работал водителем на автомашинах ГАЗ-АА, ЗИС-5 и ЗИС-15 ("газген"). Мучился с газогенератором нещадно, пропади он пропадом! Топливо местное - чурка лиственницы. Сырая, некалорийная. Машина не только груз, себя не тянула. Шоферил с перерывами. Начальство за

разного рода провинности, действительные и мнимые, часто снимало с машины и наказывало, отправляя либо на лесоповал, либо грузить лес или дрова.

К слову сказать, о начале Великой Отечественной войны и узнал, будучи за баранкой.

В прохладный день 22 июня 1941 года я ехал по трассе с каким-то грузом. На оперпосту 47-го километра остановился перед закрытым шлагбаумом. Стрелок потребовал документы. Я подал ему водительское удостоверение. Поняв, что я заключённый, стрелок распорядился поставить машину в сторону, а мне приказал следовать за ним на оперпост. Там он созвонился по телефону с диспетчером гаража и потребовал прислать вольнонаёмного водителя, сославшись на приказ из Магадана. На мой недоуменный вопрос, в чём дело, что случилось, он ответил: война.

Жуткое чувство огромного несчастья, случившегося в мире, полоснуло по сердцу болью и страхом. Итак, война!.. Всё-таки - война.

Мировая война, неотвратимо надвигавшаяся последние годы на человечество, началась. Две ненавистные друг другу системы, две идеологии столкнулись наконец в смертельной схватке, в схватке не на жизнь, а на смерть!

Пожар, зажжённый Гитлером на западе Европы, неизбежно устремился на восток, пожирая на своём гибельном пути пространства и людей,

Короленко писал: "За Уралом лес рубят, в Сибири щепки летят!" Многие из нас оказались в лагерях беспомощными "щепками" чудовищной политической ситуации, сложившейся в нашей стране, когда в результате преступной деятельности всякой сволочи - карьеристов, параноиков и просто идиотов, прорвавшихся к власти, - миллионы ни в чём не повинных людей, ис—

тинно русских, советских граждан, партийных и бес партийных, независимо от возраста и национальности, оказались в тюрьмах и лагерях с позорной биркой изменников Родины, шпионов, диверсантов, террористов и прочих антисоветчиков...

Тогда, несмотря на репрессии, которым нас подвергало Особое совещание НКВД СССР, несмотря на лагерный произвол - предвестник приближающейся войны, в нас жила надежда, что в Москве разберутся, кто есть кто. И как могло случиться, что через мясорубку тридцать седьмого, тридцать восьмого годов пропустили едва ли не лучшую часть поколения советских, партийных, военных кадров, лучшую часть интеллигенции?!

Поразительно, что эта акция, этот сенокос был учинён в канун войны, то есть как раз тогда, когда страна, весь её народ, как никогда, должен был объединиться в едином союзе, в едином патриотическом монолите против надвигавшегося фашизма.

22 июня 1941 года стало ясно, что государству в течение ближайших лет будет не до нас, не до наших проблем. А это значило, как сказал А.Фадеев в последней фразе романа "Разгром", "надо было жить и исполнять свои обязанности". Время испытаний ещё только начиналось... Наверное, отчаянная вера в жизнь и смогла исторгнуть из обиженной души незамысловатые стихи, нацарапанные мною на стене тюремного карцера в ленинградских "Крестах" в 1939 году:

Придёт тот час, когда отсюда,

Из этой камеры сырой,

Я выйду, и раскроет всюду

Все двери "цирик" предо мной!

Я возвращусь в тот мир, где прежде

Свободным гражданином был,

Где, преисполненный надежды,

Мечтал, работал и любил!

В тот мир, где юность дней искрилась,

Где славить солнце дал обет,

В тот мир, где вера в справедливость

Была девизом многих лет!

И тот из нас, кто сумел сохранить веру, нашёл в себе силы "жить и исполнять свои обязанности", - выжил, кто не сохранил, - погиб.

Потому как "деньги потерял - ничего не потерял, здоровье потерял - кое-что потерял, веру потерял - всё потерял!".

Саночки

Прииск агонизировал.

Всё началось полгода назад, летом, когда "Верхний" ещё только организовывался. "Верхним" он назывался потому, что находился в самом дальнем, верхнем конце распадка, между сопками, у самых истоков ключа, по руслу которого проходил единственный транспортный путь.

Из Магадана грузы шли по центральной трассе - главной жизненной артерии Колымы до посёлка Оротукан; затем по круглогодично действующей дороге на нижний участок прииска - "17-й", расположенный в долине, на выходе из распадка, у подножия сопок; здесь дорога кончалась. Дальше десять километров в сопки только пешком или тракторами в сухое время года по высохшему, каменистому руслу ключа до "Верхнего".

На прииске добывали касситерит - оловянный камень. Главный рудный минерал для получения олова.

Шла война. Касситерит был необходим военной промышленности страны. Его добыче на рудниках и приисках Дальстроя придавалось огромное значение - не меньшее, чем добыче золота.

Выполнение плана было равносильно выполнению воинского приказа. Никакие объективные причины срыва в расчёт не принимались. С приискового начальства спрашивалось жёстко и строго. Оно обязано было отчитываться перед Магаданом ежесуточно. В свою очередь, и начальство не давало поблажек своим подчинённым на прииске...

Из Магадана на "Верхний" было заброшено несколько этапов с заключёнными.

Едва разместив людей в наскоро сколоченных бараках и палатках, начальство уже на следующий день по прибытии этапа выгнало всех в забои на работу.

Июль стоял на редкость сухой и тёплый.

Производственное начальство прииска, используя благоприятную погоду, усиленно завозило с "17-го" различное оборудование и механизмы. Трактора с гружёными санями беспрерывно подвозили всё новые и новые грузы...

Лагерное начальство, вместо того, чтобы подготовить к холодам бараки, своевременно, посуху обеспечить лагерь необходимым на зиму продовольствием и тёплой одеждой, занималось созданием уютных условий жизни охраны лагеря (вохры) да "проблемой" колючей проволоки для ограждения зоны лагеря.

Вся техника - трактора и весь остальной транспорт -дымила в небо соляркой, подвозя стройматериалы для изб охраны и сторожевых вышек ("скворечен"), возводимых по всем четырём углам зоны лагеря.

Сама вахта с новыми, пахнущими живой лиственницей воротами была уже гостеприимно распахнута.

Над воротами - во всю ширь, от столба к столбу - сияла фанерная "радуга", задрапированная присобаченным к ней кумачовым транспарантом: "Труд в СССР есть дело чести, славы, доблести и геройства!"

Однажды уставшее за день солнышко, весь месяц ласково светившее работающим людям, скрашивая их тяжёлый подневольный труд, свалилось на закате в огромную лиловую тучу.

Утром, после душной ночи, когда бригады, выстроенные на развод у вахты, разбирал конвой, с серого как портянка, низкого неба упали первые редкие капли... Погода явно менялась. Начался дождь, равномерно барабаня по брезентовым спинам конвоя и пузырясь в образовавшихся на дороге лужах.

Когда бригады дотянулись до забоя и начали нагружать скальной породой тачки и отгонять их в приёмные бункера приборов, с неба уже вовсю лились "библейские" потоки...

Поплыли по намокшей подошве забоя деревянные тралы... Ноги с налипшей на них глиной делались стопудовыми ми, скользили и разъезжались... Гружёные тачки заваливались с трапов в грязь, глина липла к лопатам, не вываливалась из тачек... Нечеловеческие усилия требовались, чтобы удержать опрокинутую гружёную тачку и не дать ей свалиться в бункер вместе с породой...

Вымокшие, с ног до головы измазанные в глине люди из последних сил терпели, ожидая минуты, когда конвой поведёт их наконец в лагерь, где можно хоть на короткое время укрыться от дождя, обсохнуть и проглотить свой обед...

Но накормить в этот день людей не удалось: залило дождём обеденные котлы, чадили и не разгорались плиты, внутри наспех сооружённой кухни шёл дождь...

Здоровьем заключённых расплачивалось начальство за собственное легкомыслие.

Потекли и крыши бараков. Намокли постели. Дневальные круглые сутки шуровали печи. В не просыхавших за ночь "шмотках" - матрацах и подушках, - в одежде, развешанной на просушку вокруг раскалённых докрасна бочек из-под солидола, превращённых в печи, завелись белые помойные черви...

Как и всегда, беда не приходит одна!.. После непрерывного, в течение шести суток, летнего проливного дождя, во время которого работы в забоях не прекращались ни на минуту, вдруг ударили морозы - не заморозки, настоящие морозы с температурой минус 20-25 градусов!

Полуголодные, измученные, больные люди натягивали на себя влажное, дымящееся то пара тряпье, мгновенно становившееся колом на морозе, и брели в этом задубевшем панцире в забои отрывать тачки, кайла, лопаты и прочий нехитрый инструмент забойщика, намертво вмерзший в землю.

Самое выносливое существо на свете - человек!

Чего только ему не приходилось преодолевать: голод, холод, болезни, одиночество!.. Зверь гибнет - человек живёт! Особенно русский человек!.. Какие только испытания на прочность не выпадали на долю русского человека! Рабство, нашествия, стихийные бедствия, эпидемии, войны... В руках каких только политических авантюристов не побывал русский человек! Вся история народа российского есть бесконечная борьба за жизнь, за выживание.

Какое-то проклятье нависло и над "Верхним".

Едва только люди свыклись с неожиданными морозами и у них затеплилась надежда: с "17-го" вышли два трактора с грузом продовольствия и зимних тёплых вещей для лагеря, - погода преподнесла ещё один сюрприз - налетела пурга!

Налетела внезапно, мгновенно смешав небо с землёю.

Шквальный ветер с ураганной скоростью гонял по промёрзшей земле сотни тонн колючего, жалящего снега, от которого не было спасения нигде. Снежная круговерть, несколько дней хозяйничавшая вокруг, завалила двухметровыми сугробами все забои и все подходы к ним...

Оказалась забитой снегом и единственная дорога по ключу, откуда шли трактора с продовольствием и обмундированием на помощь попавшим в беду людям.

Каравану не повезло. Он был застигнут в пути ураганной пургой и безнадёжно застрял в вымерзшем ключе. Что было полегче (в основном обмундирование), пурга разметала по распадку в разные стороны, всё остальное вместе с тракторами и санями с продовольствием похоронила в наметенных завалах твёрдого, как камень, спрессованного снега, превратив до весны в часть колымского пейзажа.

Когда пурга стихла, была предпринята попытка сбросить продовольствие с самолёта, но и она окончилась

неудачей: то ли из-за ошибки лётчика, то ли из-за плохой видимости груз упал в нескольких километрах от лагеря в сопки. Лишь незначительная его часть угодила на территорию прииска.

Транспортная связь с внешним миром прекратилась. Положение на "Верхнем" становилось всё более отчаянным.

Кончались продукты. Уже несколько дней в обеденные котлы бросали для навара пустые мешки из-под муки, чтобы хоть как-то замутить воду и создать иллюзию съедобности. Как ни экономило начальство, сколько ни растягивало остатки муки, сокращая суточную выдачу хлеба до блокадной ленинградской нормы, настал день, когда мука на складе кончилась совсем.

Голод всё больше и больше давал о себе знать. Его уже чувствовали не только заключённые. Охрана и вольнонаёмные работники также подтянули пояса и сели на непривычный для себя полуголодный паёк. Правда, как только стихла пурга, они протоптали пешую тропинку на "17-й" и, благо сил хватало, носили на себе или возили на санках необходимые продукты. Во всяком случае, голодная смерть им не грозила.

Хуже пришлось заключённым. В лагере уже вовсю свирепствовали цинга и дизентерия... Так же как кварц является спутником золота, так и эти болезни являются постоянными спутниками голода.

Невероятно исхудавшие или, наоборот, распухшие от цинги, поражённые фурункулёзом люди жалкими кучками лепились к стенам лагерной кухни, заглядывали в щели и лихорадочными, воспалёнными глазами сумасшедших следили за приготовлением пищи...

Тут же, на этом "толчке", заключались самые невероятные сделки: черпак завтрашней баланды или завтрашний кусок хлеба выменивались на сегодняшнюю очередь за обедом или на сегодняшнее тёплое место у печи в бараке... Чудом сохранённый окурок менялся на пайку хле-

ба или, наоборот, - пайка на окурок... Продавалась очередь за пищей только что умершего, но ещё не списанного с довольствия товарища... Всё "завтрашнее" не котировалось - в цене было только сегодняшнее.

В промёрзших бараках, на уцелевших "островках" нар, валялись, тесно прижавшись друг к Другу от холода, больные голодные люди.

Каждое утро на нарах оставалось несколько умерших ("давших дуба") заключённых. Их скрюченные, застывшие тела в примёрзших к изголовью шапках стаскивали с нар, волоком тащили за зону лагеря и где-нибудь подальше от людских глаз прикалывали до весны в снег. Кайлить, "выгрызать" могилы в вечной мерзлоте не было сил. Мёртвые "сраму не имут", подождут, не обидятся, им не к спеху!

Доски и жерди с освободившихся нар тут же шли в печь. Карабкаться за сухостоем на склоны сопок по уши в снегу посильно здоровому человеку, а их в лагере оставались единицы.

С каждым днём всё меньше и меньше способных передвигать ноги заключённых выходило утром на развод к вахте.

Голодный, злой конвой вёл их за перевал в сопки на поиски упавших с самолёта продуктов. На выходе из посёлка, проходя мимо механического цеха, где под навесом стояли железные бочки с техническим солидолом для смазки тракторов и прочей техники, наиболее слабые, потерявшие над собой волю и контроль заключённые набрасывались на солидол и, судорожно давясь, запихивали его в рот, стараясь скорее проглотить, пока конвой или бригадир не отгонит их.

Цинга отняла у людей и последнюю волю, валила с ног. Человеком овладевала апатия, безразличие ко всему, покорность судьбе... Приближающаяся смерть уже не пугала, а скорее была желанной. В эту зиму смерть стала привычным, не вызывающим никаких сострадательных

эмоций явлением. Из семисот с лишним человек, населявших лагерь, перезимовала только половина.

По весне из-под подтаявшего снега торчали конечности человеческих тел, как бы с мольбой взывая к живым о захоронении по-христиански, в землю. С теплом это и делалось. Заключённые хоронили из милосердия, начальство - по обязанности, из соображений санитарии.

* * *

Снег начался к вечеру и падал всю ночь, оттепельный, набухший, тяжёлыми хлопьями ложась на обезображенную землю. Нагое тело мёрзлой земли, истерзанное массовыми взрывами, исцарапанное когтями экскаваторных ковшей, вдоль и поперёк перелопаченное в поисках золота и касситерита, окуталось за ночь саваном чистого нехоженого снега...

К утру потянуло на мороз... Вызвездило небо. Весь распадок между сопками являл, насколько хватало глаз, царство вечного девственного снега...

Разбросанные по забоям тёмные силуэты занесенных снегом экскаваторов с вытянутыми в небо хоботами напоминали останки давно вымерших доисторических чудовищ...

Ни зверь, ни человек, казалось, никогда не ступали здесь... И только ночью, как бы подчёркивая космическую звенящую тишину ледяного безмолвия, было слышно упругое характерное "бык-пык-бык-пык-бык-пык..." двухтактной "Червонки", выдававшей лагерю тусклый электрический свет, да изредка карканье огромной вещей птицы - колымского ворона, не к добру зачастившего в эти края...

Но и эти звуки смолкали, едва начинало брезжить на востоке.

"Придёт или нет?" Я неотрывно всматривался в занесенную снегом, пустынную в свете луны тропинку, протоптанную от бани в сторону вольного посёлка. От напряжения

и мороза слезились глаза. Отдаваясь тупой болью в висках, где-то под самым горлом нехорошо билось сердце...

"Неужели не придёт?" Петляя по пологому склону сопки, тропинка убегала вверх к линии горизонта, и исчезала там, растворяясь во мгле предутренних сумерек... Никого.

"Неужели обманет?" Вчера вечером, уходя из бани распаренный и довольный, он пристально оглядел меня с ног до головы и, как бы окончательно решившись на что-то, ему одному ведомое, с усмешкой бросил:

- Ладно. Рано утром зайду за тобой! Жди.

И вот я жду.

Жду, как подсудимый ждёт минуты вынесения приговора...

Жду, понимая, что другого выхода у меня нет, и не будет никогда.

Вчера судьба неожиданно подарила мне последний шанс. Я обязан воспользоваться им, пока ещё на ногах, пока цинга не отняла остаток моей воли окончательно.

Хватит ли у меня сил - стараюсь не думать сейчас. Этот вопрос ещё встанет передо мной во всей своей беспощадной яви позже, когда он придёт... если, конечно, он придёт.

Хватит ли сил?.. Может, и не хватит... Скорее всего, не хватит, как не хватило их в прошлый раз, когда я наконец собрался с духом и рискнул пойти.

Тогда, пять дней назад, я переоценил свои возможности, не рассчитал сил. Их оказалось меньше, чем я предполагал. Я посчитал, что меня хватит если не на все двадцать километров пути туда и обратно, то уж, во всяком случае, на половину - до "17-го".

"Лишь бы добраться до него, - думал я тогда. – Обратно идти будет легче..."    

"17-й" являлся тем заколдованным местом, к которому я подобно Иванушке из русской сказки, стремился во что бы то ни стало, через все испытания и преграды - там ждала меня жизнь!.. Туда пришли две посылки, посланные мне матерью из Ленинграда в 1940 году.

Жизнь, искавшая меня в течение трёх лет по разным лагерям Колымы и нашедшая в самый критический момент, когда я, голодный, потерявший всякую надежду, медленно умирал от цинги где-то в богом проклятом месте, "у чёрта на куличках", в заледенелом распадке оротуканских сопок...

Что это? Стечение обстоятельств? Перст Божий, сотворивший чудо? Телепатия? Может быть, и так, конечно, но скорее всего - никакое это не чудо, а просто вещее сердце матери с его никогда не умирающей верой и надеждой!

О посылках я узнал в один из банных для "вольняшек" дней, когда начальник лагеря зашёл в баню попариться с мороза.

- Всё ещё живой, артист?! - удивился он, увидев меня на обычном месте за горящим бойлером. - Долгожитель!.. Хочешь - обрадую? Посылки пришли тебе из Ленинграда. -Новость была настолько невероятна, что я никак не отреагировал.

- Чего не радуешься? - Моё молчание его озадачило. Зная, как быстро начальство меняет милость на гнев, я решил не испытывать судьбу по пустякам.

- А это правда? - сказал я. - Где они?

- На "17-м", где же ещё!

- Так пошлите за ними кого-нибудь, гражданин начальник!

Он рассмеялся:

- Кого я пошлю?.. Хочешь жить - сам сходишь.

- Мне не дойти. Вы же сами видите, в каком я состоянии...

- А у меня весь лагерь в таком состоянии... - ещё пуще развеселился он. - Вот так-то, артист! Десять километров всего - и ты живой, думай!.. Сходить на "17-й" я разрешаю тебе.

Когда начальник ушёл, мне стало страшно. Я понял, что он не шутил, - посылки существовали. Но, к сожалению, пришли они слишком поздно - они опоздали. Про меня, уже не стесняясь, говорили: "Этот - местный!"

Честно говоря, признаки близкого "финиша" я и сам чувствовал - мне было безразлично всё!.. Моя песня на этом свете была спета!

Такое состояние испытывает замерзающий, когда физическая боль ушла, покинула тело и человеку стало вдруг неожиданно легко... Лишь бы не тревожили его, не мучили, а оставили бы навсегда в покое...

И вот это смирение перед неизбежностью, в котором я находился и из которого, казалось, ничего уже не могло меня вывести, разлетелось вдребезги. От покоя не осталось и следа.

Сообщение о посылках, ждущих меня всего в десяти километрах, занозой вошло в заторможенное цингой сознание, бередя его, рождая непонятное беспокойство, лихорадочную необходимость сосредоточиться на чём-то, ускользающем из сознания, и действовать, действовать... Я почти перестал спать. Меня мучили видения... Огонёк надежды лампадным язычком затеплился во мне и, постепенно разгораясь всё ярче и ярче, ширился, растворяя десятикилометровую толщу мрака, которую мне предстояло преодолеть... Там, далеко, на выходе из этого бесконечного мрака, чудились мне луковые и чесночные заросли, меня ждали горы колбасы, сыра, масла... запах хлеба, табака... Я стал галлюцинировать.

Понимая, что шансов добраться до посылок с каждым днём становится меньше и меньше, что надо торопиться, и в то же время сознавая, что сил мало, в последующие несколько дней старался всячески экономить их. Пообещав

банщику поделиться содержимым будущих посылок, уговорил освободить меня от заготовки дров и стирки белья. Правдами и неправдами добывал лишний черпак баланды, выторговывал на "толчке" драгоценный кусок хлеба, старался меньше двигаться...

И, наконец, решился.

В это день ночевать в зону не пошёл - остался в бане, благо разрешил начальник. Последние часы перед выходом хотелось побыть в тепле, ещё раз обмозговать всё, проверить...

Всего два года назад расстояние в десять километров было сущим пустяком, не стоило и разговора. Находясь в Дукчанском леспромхозе, регулярно, два раза на дню, в течение всей зимы совершал эту "прогулку": утром - в тайгу на трелёвку леса, вечером - домой, в лагерь. Но тогда я был здоров. Теперь голод и цинга, настигшие меня, сделали эти километры недосягаемыми.

Плохо было с одеждой, особенно тревожила обувь. Лапти или резиновые забойные калоши - другого выбора не было. О валенках и не мечтали; не у всех "вольняшек" они были. Идти в калошах - заведомое самоубийство: не убережёшь ноги, поморозишь. В лаптях легче и теплее, лишь бы портянок побольше...

Лыковые "берендеевы" лапти!.. Вам памятник на Колыме полагается! Скольким заключённым спасли вы ноги в горестные зимы военных лет!

Выйти задумал до рассвета. Банщика Липкарта решил не будить, не хотел лишний раз видеть его морду перед Дорогой со скептической гримасой неверия в мои силы.

Мы не любили его. Не знаю, как и за что попал он в лагерь, но его одинаково ненавидели и зеки и вольные. Причиной тому были не столько его личные качества. Гремела Великая Отечественная: шёл 1942 год... Немецкий фашизм ещё продолжал своё победное шествие по Европе. Трагедия большинства из нас - безвинных "контриков", находилась в прямой зависимости от мировой политической

ситуации, не говоря уже о делах "семейных", внутренних, в те годы само слово "немец" было ненавистно.

Известные советские поэты и писатели призывали: "Убей немца!" Со сцен театров, с экранов кино, из фронтовых и тыловых репродукторов звучал гневный набатный клич, усиленный за душу хватающей музыкой: "... сколько раз увидишь его, столько раз его и убей!" Мы же не только каждый день видели нашего немца, но и на собственной шкуре испытали прелесть его натуры: расчётливую, бездушную требовательность к подчинённым, дисциплинированность перед силой власти!.. Любой власти! Для нас он был не просто немец, но и немец-начальник, немец-погоняла.

Ушёл из бани незаметно, тихо.

Когда мехцех - последнее приисковое строение осталось за спиной, я послал прощальный взгляд лагерю, и медленно побрёл по лунной дорожке, напоминавшей серебряную ленту фольги, размотанную по голубому безбрежью снега, навстречу восходу солнца, в сторону заповедного "17-го"... Вскоре начали слипаться, намерзать ресницы. Сплюнул. Слюна на лету превратилась в ледышку - первый признак, что мороз за сорок... Не заметил, как прихватило лоб, щёки.

Все годы пребывания на Колыме больше всего боялся обморозить лицо, поэтому часто щупал его на морозе, проверял чувствительность, берёг... Актёр без лица - не актёр! И в прямом, и в переносном смысле. Свято помнил это, верил: если суждено остаться в живых, моё лицо мне понадобится. Вот и сейчас, как только почувствовал, что деревенеют щёки, вытянул из-под воротника бушлата обрывок байкового одеяла, заменявшего шарф, обмотал им лицо, оставил снаружи только глаза. Пока растирал щёки, пока заматывался и прятал руки в варежки, онемели пальцы...

Мелькнула мысль: "Зря вышел в такой мороз - не дойду!"... В памяти возникли герои книг Джека Лондона: мужественные, сильные, выносливые мужчины, неизменно

выходившие победителями из любых, самых жестоких схваток с Севером, если только в их души в критический момент не заползало сомнение. В таких случаях сомнение будило воображение, воображение рождало страх - в результате страх разъедал, парализовывал волю человека.

Надо было идти быстрее, чтобы согреться, но не слушались, не шли распухшие, ватные ноги... Несколько раз оступался, падал... поднимался... Продолжал идти через силу, в надежде, что вот-вот появится "второе" дыхание, станет легче. Одышка заставила смириться - явно не срабатывало, не справлялось перетруженное сердце. Когда в очередной раз споткнулся и упал, окончательно понял: придётся отдыхать - идти дальше нет сил.

Так и остался сидеть на дороге.

Нежный, хрустальный звон стоял в ушах - утренняя позёмка играла стеклянными иглами изморози, катая их по ледяному насту. Казалось, звучит светлая, как детский хор, весенняя музыка.

Когда немного восстановилось дыхание и унялось сердце, собрался с мыслями, пытаясь определить, где нахожусь, и долго ли шёл. Прислушался, в надежде поймать знакомое бормотание поселковой "Червонки". Обычно её хорошо было слышно за несколько километров. Сейчас, кроме звенящей тишины в ушах и собственного свистящего дыхания, ничего не услышал - "Червонка" молчала. Значит, время уже перевалило за семь часов утра.

Светало... По знакомым очертаниям ближних сопок выходило, что отошёл от посёлка всего-навсего километр-полтора, не больше. Через силу поднялся. Поплёлся дальше. Ветер дул навстречу. Одолевал холод. Не было ни одной клеточки тела, которая не страдала бы... Малейшее движение вызывало озноб, приносило мучение. Хотелось съёжиться, оцепенеть, забыться... Но всякий раз кто-то невидимый во мне наперекор моей слабости упрямо твердил: вставай, иди, двигайся, двигайся... В этом твоё спасение.

По опыту предыдущих зим знал: нет злейшего врага для человека, идущего или работающего на большом морозе, чем жаркий костёр и частый "перекур", - только работа и движение, движение... Без конца движение, иначе конец!

Итак, все мои заочные банные расчёты за тёплым бойлером полетели к чертям, если за два с лишним часа пути мне удалось одолеть всего километр с небольшим. Сколько же потребуется времени на весь путь?.. Ответ не оставлял никаких надежд. Получалось, что идти придётся сутки - не меньше. Ни физических сил, ни иной энергии преодолеть это расстояние во мне не было.

Что же делать? Идти или возвращаться? Похоже, что любое моё решение уже ничего не меняло. Пойду ли я вперёд или возвращусь, безразлично - конец один. Ещё час-другой, и я или замёрзну на тропинке, или окажусь в той точке, откуда возвращение назад окажется одинаково невозможным, как и путь вперёд. С каждым моим шагом вперёд уменьшалась вероятность возвращения.

Да и куда возвращаться? В лагерь? Зачем? Чтобы медленно умереть там? Ведь предчувствие близкого конца и погнало меня, больного, из лагеря в дорогу...

Мозг мой мучительно переваривал весь этот хаос лихорадочных мыслей и, наконец, выбросил единственный безжалостный в создавшейся ситуации ответ: "Возвращайся".

Какое-то время я ещё продолжал автоматически передвигать ноги, двигаясь, как автомобиль с выключенной скоростью, потом остановился, медленно повернулся спиной к леденящему ветру и поплёлся, спотыкаясь, обратно.

Ни отчаяния, ни жалости к себе я не чувствовал. Скорее наоборот: сознание принятого решения и ветер, от которого, наконец, нашёл спасение, подставив ему спину, принесли облегчение.

Отчаяние настигло поздно ночью, когда я, насквозь промёрзший и обессиленный, перевалил через порог остывшей бани, ткнулся на своё обычное место между тёп—

лым бойлером и стеной и завыл, как собака, почуявшая покойника.

* * *

Прошло три дня. И вот снова начальник лагеря вызвал банщика и приказал топить баню.

Целый день несколько слабосильных зеков скребли, чистили, мыли полы и лавки в парной, грели воду и топили бойлер. Две сорокавёдерные деревянные бочки, заменявшие ванны, были наполнены горячей водой. Втайне от банщика мы исполнили традиционный "ритуал" - помочились в обе бочки, выражая тем самым нашу пламенную любовь к начальству, умудрившемуся за несколько зимних месяцев отправить на тот свет половину вверенных им заключённых.

К вечеру в бане было тепло и чисто.

Начальник лагеря привёл с собой оперуполномоченного прииска. Это был высокий худощавый офицер (лейтенант МГБ) с внимательным взглядом тёмных недоброжелательных глаз. На приисках Оротукана этого человека звали "Ворон".

Чем-то он действительно напоминал эту зловещую птицу: блестящая шевелюра иссиня-чёрных прямых волос, явное пристрастие к чёрному цвету в одежде лишний раз подчёркивали сходство с элегантной, красивой божьей тварью... Правда, кличка "Ворон" прилипла к нему не столько за внешнее сходство, сколько за ту недобрую молву, мрачным шлейфом ходившую за ним по жизни, где бы они оба ни появлялись - ворон и человек. А появлялся он всегда, когда случалось что-нибудь чрезвычайное. Появлялся налётом, неожиданно. Его не любили и боялись.

И исчезал он так же внезапно, как и появлялся. Случалось, вместе с его исчезновением и в лагере становилось на несколько человек меньше...

Родные этих несчастных потом долго и безуспешно разыскивали пропавших. В те годы горемык было столько, что Управление северо-восточных исправительно-трудовых лагерей (УСВИТЛ) не успевало отвечать на настойчивые запросы родственников. Окончательно запутавшись в местонахождении своих "подопечных", начальство управления лагерей или молчало, или отвечало стереотипной фразой: "В списках живых не значится", что не всегда соответствовало истине.

Выполнение плана было главным мерилом в оценке действий начальства. Борьба за план любыми средствами! Не считаясь ни с какими человеческими жертвами - людей хватит! Не хватит - привезут!.. Особенно "врагов народа"... Колыма этим "товаром" снабжалась последние годы регулярно и без ограничений - к этому привыкли все.

Ещё только брезжили новые времена перемен, когда станет ясно, что с оптовым расходом людей переусердствовано; и тогда с начальства за допущенный произвол, приводящий к массовым обморожениям, увечьям, к бессмысленной гибели людей в лагерях, будут срывать погоны и привлекать к уголовной ответственности.

Эти времена только грядут, а пока по-прежнему из бухты Находка с началом очередной навигации отваливали корабли с набитыми в трюмы зеками и, подобно косякам нерестящейся горбуши, шли курсом на север - в места обжитых "нерестилищ": в бухты Нагаево, Певек, Пёстрая Дрясва на Чукотке и прочие, где и "вымётывали" в лагеря десятки тысяч свежих жертв ненасытному Молоху...

Жестоко, когда политические заключённые содержатся в лагерях вместе с уголовными преступниками, и по-настоящему трагично, когда этими политическими преступниками оказывались в подавляющем большинстве нормальные, честные люди. Никакие не преступники, а жертвы! Жертвы пресловутого "культа личности" (так "интеллигентно" преподнесено истории время чудовищной тирании и издевательства над миллионами людей).

Жизнь политических заключённых в таких совместных лагерях ох как нелегка!..

Помимо прямого произвола лагерного начальства, весь ужас жизни в совместных лагерях усугублялся ещё и тем, что все сколько-нибудь ответственные командные места и должности занимали, как правило, уголовные преступники: авантюристы, аферисты, растратчики, взяточники, грабители, воры, нравственные подонки и прочая нечисть... Это они считались "друзьями народа", заслуживающими чуткого, бережного к себе внимания как люди, по ошибке и недоразумению споткнувшиеся об Уголовный кодекс!..

Тогда как ни в чём не повинные перед законом несчастные люди, в основной своей массе не пропущенные даже через "Шемякины суды" того времени, а репрессированные заочно Особым совещанием НКВД СССР (органом, никогда не существовавшим в Советской Конституции), назывались "врагами народа"!.. На их долю в лагерях приходился тяжёлый физический труд (ТОТ) и общие, подконвойные работы.

Жизнь такого лагеря была цепью непрерывных чрезвычайных событий: травмы, обморожения, увечья, отказы от работ, саморубство, сопротивление приказам, побеги и попытки к бегству, бандитизм, убийства, самоубийства, воровство, грабежи и т.д. и т.п.

Всё это, как и многое другое, являлось сферой деятельности оперуполномоченного.

В его обязанности входило про всех всё знать! Искать криминал. Находить виновных. Наказывать, искоренять, карать... В те недоброй памяти колымские годы глаголы эти были в большой моде.

Оперуполномоченный имел среди заключённых своих информаторов и "сексотов". Они снабжали его сведениями о своих же товарищах. Информация угодная, данная не по долгу совести, а из страха. Кто станет сотрудничать с оперуполномоченным по доброй воле?.. Только слабые

или подлые люди, заклеймённые презрительной кличкой "стукач".

Лагерь не место соблюдения законности и порядка. Установлением истины заниматься там некому. Страдали и правые, и виноватые. Кто меньше, кто больше, кому как повезёт и как взглянется уполномоченному. Одни отделывались карцером, на других заводили уголовные дела. Нередко - по статье за контрреволюционный саботаж. (Статья, применяемая за проступки, повлёкшие за собой потерю трудоспособности, пусть даже временную.) Подсудным всегда оказывался пострадавший.

Суровое наказание следовало за обнаруженное в зоне лагеря печатное слово - книгу или (не дай Бог!) газету. В этих случаях "виновный", особенно если он сидел по политической статье, исчезал с концами.

С весны 1943 года на "пятачке" каждого колымского лагеря, где проходили утренние разводы и вечерние поверки, в обязательном порядке начальству вменялось в обязанность вывешивать на специальных стендах для прочтения заключёнными все центральные газеты страны!

Менялось время! Менялась цена человеческой жизни. Эхо победной битвы за Москву и под Сталинградом докатилось наконец и до Колымы.

* * *

Начальство явилось навеселе. Оба оживлённые и разговорчивые. Вокруг них вовсю "шестерил" Липкарт. Услужливо помогал раздеваться, расстилал под ноги простыни, суетился... Увидев меня у бойлера, начальник изобразил на лице радость:

- С возвращением, артист!.. Как жизнь молодая? -Слово "артист" ему явно нравилось. В его представлении я был чем-то вроде клоуна. - Подвёл ты меня, артист, ох как подвёл!.. Я, можно сказать, поставил на тебя... побился об заклад с лейтенантом, а ты взял и обманул меня... Нехо

рошо!.. Я говорю ему, - он показал рукой на уполномоченного. - Пойми, говорю, у него нет другого выхода, он должен дойти!.. Иначе подохнет здесь - он это понимает!.. Это я про тебя... а он мне своё: "Один не дойдёт - замёрзнет!" Плохо, говорю, ты знаешь артистов!.. Они народ особенный, двужильный!.. Так что случилось?.. Почему вернулся?

Я молчал. Уполномоченный с иронической улыбкой внимательно смотрел на меня. "Оставили бы вы меня в покое, - думал я. - Ну чего привязались?"

- В чём дело, артист? - Начальник повысил голос. - Ты меня слышишь?

Я утвердительно кивнул головой.

- Отвечай как полагается, когда тебя гражданин начальник спрашивает! - накинулся на меня Липкарт. - Почему вернулся с полдороги?

"И этот всё ещё не может смириться с потерей обещанной ему доли в посылках", - подумал я...

- Почему? - не отставал начальник. - Силёнок, что ли, не хватило, да?.. Испугался замёрзнуть?

Не глядя на него, я молча кивнул.

- Забрали бы вы его от меня, гражданин начальник; видите, он уже "фитилит"! - услышал я голос Липкарта.

И как я ни крепился, слезы всё больше и больше застилали глаза. Я низко опустил голову, пытаясь сдержать их, не смог и впервые после возвращения беззвучно заплакал.

- Ну всё - местный! - махнул на меня рукой начальник, давая понять, что сеанс общения закончен, отвернулся и, стянув с себя нижнее бельё, с весёлыми охами и ахами полез в бочку с горячей водой. Его примеру последовал и уполномоченный.

...Они веселились, поочерёдно бегали в парную, с хохотом обливали друг друга ледяной водой, "травили"

анекдоты, с наслаждением пофыркивали в своих бочках, обсуждая предстоящие дела...

...Я тихо скулил в своём углу, обняв тёплый бойлер, следить за которым, судя по всему, была моя последняя обязанность на этом свете.

Из обрывков их разговоров, долетавших до меня, я понял, что утром уполномоченный отбывает в Оротукан, в управление.

Я и теперь не могу объяснить своё поведение в тот момент: фантастическая мысль зародилась у меня в мозгу: "А что, если попроситься вместе с ним? Ведь путь его обязательно будет проходить через "17-й", другой дороги не существует?!"

Я понимал всю безнадёжность моей мысли, понимал, что своей фантастической просьбой вызову лишь презрительную усмешку, и всё же с непонятной самому себе решимостью, решимостью отчаяния, что ли, выбрал момент, когда они, надев полушубки, докуривали послебанные цигарки, подошёл к уполномоченному и, глядя ему прямо в глаза, тихо сказал:

- Гражданин начальник! Возьмите меня с собой до "17-го".

* * *

Он появился, как и обещал вчера, перед самым рассветом с последними тактами "Червонки", когда над вахтой лагеря медленно угас электрический фонарь.

Легко подпрыгивая на неровностях тропинки, за ним бежали детские саночки, то обгоняя хозяина, то, наоборот, застревая в наметенном снегу... Он легко дёргал за верёвку, привязанную к санкам, и те опять весело устремлялись под горку... На санках лежал маленький чемодан -обычный дерматиновый чемоданчик; в городах с такими ходят в баню или носят завтрак на службу.

"Зачем ему санки? - подумал я. - Такой чемоданчик проще нести в руках..."

Был он в форме.

Поскрипывали по утреннему морозу фетровые, с отворотами, светлые бурки... Распахнутый, подогнанный по фигуре чёрный полушубок ладно сидел на нём, - видно, лагерный портной очень старался угодить. Оперуполномоченный был крут. Вызвать его неудовольствие или гнев считалось рискованным - за это можно было поплатиться добавкой к сроку, а то и жизнью.

Я думал: "В каких закоулках человеческой души или сознания добро научилось уживаться со злом, милосердие с жестокостью? Всё слилось воедино, всё перемешалось... Иначе какими доводами разума можно объяснить, сопоставить вчерашний поступок уполномоченного с его же поступком полгода назад?.."

...Тогда, во время вечерней поверки, из строя заключённых неожиданно вышел высокий человек и, глядя в упор на уполномоченного, заявил протест против бесчеловечного обращения с людьми, против издевательства, жестокости и произвола, творимого лагерным начальством...

Такое, конечно, не прощалось. Ночь он просидел в карцере. А утром уполномоченный, сидя верхом на лошади и исступлённо размахивая нагайкой, на глазах у всего лагеря угонял непокорного в следственный изолятор "17-го"...

С советским разведчиком Серёжей Чаплиным мы были сокамерниками в ленинградских "Крестах", товарищами по этапу на Колыму, напарниками на таёжных делянках Дукчанского леспромхоза, где два года кряду выводили двуручной пилой один и тот же мотив: "тебе-себе-начальнику..."

Когда началась война и нас этапировали в тайгу на прииски, мы поклялись друг другу:.. тот из нас, кто уцелеет во всём этом бардаке и кто вернётся домой, должен

разыскать родственников другого и рассказать им всё, что знает.

Суждено было остаться в живых мне одному - Серёжа погиб. Я выполнил данное ему слово. Разыскал его родственников. Беседовал с его дочерью. Родители назвали её Сталина (какая жуткая ирония судьбы!!!).

Ушёл из жизни редкого мужества гордый человек, достойный за своё благородство и смелость самых высоких наград и почестей! Его "отблагодарили" по-своему и сполна!!

Преступно осудили по статье 58-1 а за измену Родине. Позорно предали, предали в своих же органах НКВД, офицером которых он был, и которым служил, как настоящий коммунист, беззаветно и рыцарски честно всю свою недолгую жизнь!

Время, великое мудрое время в конце концов расставило всё и всех по своим местам!.. Время восстановило светлую память о нём. После смерти Сталина его реабилитировали полностью. О Сергее Чаплине написана книга. Честная книга. Увы - посмертно!

Сегодня мне предстояло повторить последний путь моего друга. Повторить в той же компании, только на этот раз человек, спускавшийся сейчас по тропинке со своими саночками, был пеший... и без нагайки.

"Только бы не передумал", - шептал я про себя, как заклинание, глядя на подходившего ко мне уполномоченного...

Он остановился, без обычной своей иронической улыбки хмуро оглядел меня, как бы прикидывая, на что я гожусь, раздражённо пнул ногой саночки и полез в карман за махоркой... Саночки покатились было, но, ткнувшись в стену бани, встали... Щёлкнула зажигалка, он закурил...

Предчувствие не обмануло меня - он колебался. "Только бы не передумал, - причитал я, стараясь

первую дрожь и боясь взглянуть на него, - сейчас всё должно решиться... только бы не передумал".

Словно угадав мои мысли, уполномоченный прервал молчание:

- Значит, так!.. - Он сделал несколько затяжек и протянул окурок мне. - Кури и слушай!.. Я болван, что связался с тобой, полный болван!.. На хрена ты мне сдался вместе со своими посылками!.. В гробу я их видел. Ты думаешь, я не понимаю, на что подписываюсь?.. Думаешь, не вижу, какой из тебя ходок сейчас?.. Всё вижу и всё понимаю, но только... только не люблю менять своих решений, не люблю!.. Такой уж я человек!

Он помолчал, собираясь с мыслями, и продолжал:

- Слушай меня внимательно: пойдёшь следом за мной. Идти буду не торопясь, нормально... Но предупреждаю - не отставать! Отстанешь - пеняй на себя, уйду! Ждать не буду. Цацкаться мне некогда!.. Пойдёшь один или останешься подыхать на дороге... Отдыхать сядешь тогда, когда я скомандую, не раньше. Никакой самодеятельности -иначе уйду! Подходят мои условия? Сдюжишь?!

От нескольких затяжек махоркой у меня всё поплыло перед глазами, словно уполномоченный разговаривал со мной, сидя на вертящейся карусели... Уже много месяцев в лагере не было ни крошки табака... Боясь упасть, я прислонился спиной к углу бани и, кое-как справившись с головокружением, ответил:

- Постараюсь.

- Тогда всё, - подытожил он. - Тронулись!

И мы пошли.

Он как лидер впереди с саночками, я за ним...

Три дня назад природа сопротивлялась моему бессмысленному походу в одиночку: она обрушила на землю пятидесятиградусный мороз с поземкой и леденящим ветром и заставила в конце концов внять себе и вернуться...

Сегодня улыбалась и подбадривала... Одарила ясным безветренным утром, подрумянив его слегка бодрящим морозцем!.. Тропинку под ногами застелила мягким ковром ночной пороши - так хорошо, хоть песни пой!.. В голове, как птица, залетевшая в комнату, забилась не к месту привязавшаяся фраза: "Лёд тронулся, господа присяжные заседатели!..", сочинённая дуэтом талантливых остроумцев.

Расстояние между лидером и мной стало увеличиваться. Несколько раз обернувшись, уполномоченный сбавил темп, пошёл медленнее...

"...Лёд тронулся, господа присяжные заседатели!.."

Впервые за последние три дня вдруг, чуть ли не до рвоты, захотел есть! Опять стали мерещиться посылки... И чего только в них не было! В который раз смакуя, я перебирал их содержимое... Всё, что я любил когда-то на "воле", укладывал в них, сортируя и отбирая продукты с расчётом на предстоящее долгое путешествие. Любимая рыба горячего копчения, севрюга, осталась дома - в посылку упаковали воблу (над ней вроде время не властно)... Насладившись запахом полубелого хлеба с тмином и изюмом, решительно заменил его сухарями... Мясо не взял - только твёрдокопчёную "салями" (она прочнее) и сало... Украинское сало... с розовой прожилкой, тающее во рту... Как и полагается, все углы посылок забиты чесноком и луком... Сахар брал только колотый, от "сахарной головы" - он слаще. Не забыл, конечно, и табак! Папиросам предпочёл сигареты и махорку, объём тот же, а табаку больше... Мороженое... при чём тут... мороженое??

С ходу налетев на что-то непонятное, я ткнулся лицом в снег и... опомнился. Надо мной стоял уполномоченный и вытягивал из-под меня опрокинутые санки... посылки исчезли.

- Ты чего? - Он подозрительно смотрел на меня. - Что с тобой?

- Ничего, простите. - Выплёвывая изо рта снег, я с трудом поднялся.

- Где то место, откуда ты вернулся, дошли мы до него?

Я обернулся в сторону лагеря: сопка, которую мы обогнули, заслонила собой "Верхний" и весь пройденный нами путь. Впереди тропинка виляла вдоль крутого берега ключа и примерно в километре по ходу терялась в кустах полегшего в снег стланика.

- Мы прошли то место, - сказал я.

- Да? Уже хорошо. Двинулись дальше... Дотянем до тех кустов, - он показал рукой в сторону стланика, - перекур! -И, потянув за собой санки, не оглядываясь, легко зашагал вперёд, на ходу крикнув: - Не отставать!

Я медленно поплёлся за ним.

"Не отставать!" Легко тебе говорить, ты здоров, как лось!.. А мои силы кончаются, вернее, не кончаются, а кончились... и кончились давно. Когда ты диктовал мне свои условия, уже тогда их не было... А если быть до конца честным, их не было и вчера в бане, когда я напросился к тебе в компанию... И ты догадался об этом, ведь так?.. Поэтому и колебался... но всё-таки решился и взял меня с собой... Почему?.. Ответь: почему? Не можешь ответить, а я знаю!.. Потому что вчера в тебе проклюнулся ч е л о в е к! Впервые, вдруг, неожиданно для тебя самого... И ты испугался, растерялся, не знал, как "отступить с этим новым для тебя чувством: задушить ли его в зародыше, пока не поздно, или позволить терзать душу и дальше, не давая ей очерстветь окончательно... Вчера в тебе взял верх человек, победило м и л о с е р д и е!.. Не понимаешь, о чём я?.. О милосердии. Что это такое? Потребность души прийти на помощь любому, кто в ней нуждается. Почитай Фёдора Михайловича - поймёшь! Кто такой?.. Где сидел? Сидел в Сибири, в "Мёртвом доме". Тоже политический? Да. Писатель. Фёдор Михайлович Достоевский. Не знаешь такого?.. Немудрено - он умер около ста лет назад - иначе не миновать бы ему знакомства с тобой... Ну, что ты за-

молчал? Не молчи - говори, спрашивай! О чём хочешь спрашивай, только не молчи, иначе я упаду... О Господи, как я устал!.."

Я стал считать шаги - переводил их в метры... Ещё десяток, и конец, и я подниму глаза от дороги... Одолев эти метры, я давал себе новый зарок... Я боялся поднять глаза и не увидеть его. Только надежда, что он ждёт меня, а не ушёл, как грозился, и удержала меня на ногах... Нельзя, чтобы человек остался один!.. Нельзя!..

Шатаясь из стороны в сторону, я добрался наконец до кустарника.

Совсем рядом, поперёк тропинки, стояли саночки. На них сидел уполномоченный и, прищурясь, внимательно наблюдал за моими зигзагами на дороге. Из последних усилий я доковылял до него и рухнул в снег возле саночек, всё.

...Очнулся на санках. Уполномоченного не было. На снегу лежал его полушубок, на нём - кисет с махоркой и спички... Свежие следы вели в сторону от тропинки, в кусты... (понятно). Осмотрелся - это место было хорошо знакомо.

Еле-еле поднялся... Двинулся дальше.

Сознание ясно, а ноги не слушаются... Не хотят, не могут больше идти мои когда-то сильные, лёгкие ноги. Не чувствую я их, не мои они сейчас - огромные, как под наркозом, стопудовые, чужие... Кончается, видно, моя власть над ними... А сознание приказывает - иди! Заставь ноги двигаться. Не жди его. Нельзя, чтобы он видел твою беспомощность. Пусть знает: ты борешься до конца! Ты сильный! Такие, как он, уважают силу. Заставь его уважать тебя, и он не уйдёт, не посмеет уйти один... Да, он жесток!.. Но не только... Он может быть и милосердным - сегодня ты уже дважды убедился в этом... "Что посеешь - то и пожнёшь!" Добро и зло всегда рядом, всегда вместе... Познать человека до конца невозможно!..

Когда уполномоченный нагнал меня, я ещё держался на ногах.

- Ты почему сбежал от меня?

Я тупо смотрел на него, пытаясь отдышаться. В голове звенело. Плясали разноцветные круги в глазах, не хватало воздуха... Силясь ответить, я лишь бессвязно и неразборчиво промычал что-то.

- Ладно, - он подкатил ко мне саночки, легко ткнул в плечо, и я плюхнулся на них, - сиди, отдыхай.

Распутав верёвку и сняв с санок чемоданчик, извлёк из него еду: горбушку хлеба, кусок сала, пару луковиц... Выложив всё это богатство на крышку чемодана, и разделив по-братски, одну половину подвинул мне, за другую принялся сам, примостившись рядом на санках. В один миг, как "чайка соловецкая", я проглотил, почти не разжёвывая, неожиданно свалившееся на меня счастье!.. И только после того, как доел последнюю крошку, в полную меру ощутил настоящий, лютый, дремавший во мне до поры голод. Будь силы, я, кажется, отнял бы у этого человека, разделившего со мной пищу, его долю. И ничего бы меня не остановило!.. Никакие угрызения совести, - настолько чувство звериного голода завладело мной. Я ненавидел его сейчас!

А он, не подозревая моих мук, аппетитно похрустывал луком, неторопливо и со смаком пережёвывал пищу...

Наконец, покончив с едой и закурив, он протянул кисет мне. Оторвав листок бумаги на закрутку, я пытался насыпать в него табак, и не мог - дрожали руки, не слушались, не сгибались пальцы... Кончилось тем, что уполномоченный забрал кисет, сунул мне свою горящую цигарку, а себе стал сворачивать новую...

Стоило только затянуться, как всё повторилось: он снова оказался на "карусели"... Опять перед глазами всё поплыло... Разом исчезли: усталость, болезни, невзгоды... Стало легко и приятно... хотелось, чтобы это забытьё никогда не кончалось. Великая сила - табак! Великий нарко-

тик!.. Но похмелье всегда неизбежно. И оно, как правило, горько.

- Что будем делать, дальше?

- Не знаю... Что хотите... Не знаю. Спасибо вам за хлеб.

- Идти можешь?

- Не знаю.

- А кто знает, я, что ли?

- Кажется, не могу... Не знаю. Ноги не ходят.

- Ты брось своё "не знаю"! - Он начинал сердиться. - Я предупреждал - уйду!.. Некогда мне возиться с тобой, понял?

Затоптав в снег окурок, он решительно поднялся.

- Или оставайся один, или идём, я жду!.. Давай, давай, поднимайся!

Вставать с санок без его помощи оказалось не так-то просто. Пришлось сначала вывалиться в снег, перекантоваться на четвереньки и только потом, раскачиваясь, постепенно перемещая центр тяжести к ногам, удалось подняться.

Всё это время уполномоченный с раздражением наблюдал за моим "цирковым номером"...

Что ж! Пусть - я не симулирую, не ловчу и не выпрашиваю помощь!

Где-то я понимал и его: не всякий здоровый человек, тем более - мужчина, может быть "сестрой милосердия", да ещё по отношению к заключённому, "врагу народа"...

Уполномоченному надоело смотреть на мои упражнения, он водрузил чемоданчик на санки, привязал его и, повернувшись ко мне, сказал:

- Всё. Я ушёл. Некогда мне с тобой!.. На "17-м" предупрежу охрану - скажу, где находишься. Мой совет: хочешь жить - не стой, двигайся!

И он ушёл. Я смотрел ему вслед.

Дойдя до места, где тропинка делала поворот, Ворон обернулся и крикнул:

- До "17-го" осталось меньше пяти километров. Не стой, артист, двигайся!..

"Спасибо за совет - я непременно ему последую, как только ты скроешься за поворотом. Я не уверен, что этот трюк "двигайся" у меня получится. Не хотелось бы репетировать его на публике... Мои ноги сейчас - не мои - чужие, всё равно что протезы, а на протезах сразу не ходят, на них сначала учатся... Мне, к сожалению, времени на учёбу не отпущено..."

Я сделал шаг, другой, третий... Снова резанула боль в паху. Почему-то в паху ноги болели особенно... Ничего, к боли можно привыкнуть, притерпеться - главное, не спешить, не торопиться и не упасть. Это главное - не упасть!..

Как он сказал?.. До "17-го" осталось меньше пяти километров!! Как будто я не знаю, сколько осталось!.. Этот "пятый километр" (где я сейчас припухаю) мне памятен. На том свете я не забуду его! Здесь в меня стреляли однажды... Надо же, мистика какая-то!.. Судьба опять привела на это роковое место - нарочно не придумаешь!.. Пятый километр...

Тогда на "17-м", нас выгрузили из автомашин и передали местному конвою. Цепочкой по одному конвой повёл пешим строем на "Верхний". На пятом километре тропинка увела этап в заросли стланика. Ветки были сплошь усеяны молодыми шишками - в то лето случился урожай кедровых орехов. Меня так и подмывало сорвать шишку, но я боялся конвоя, да и шишки висели далековато... Наконец, уже на выходе из зарослей, заметил роскошную шишку, висевшую рядом с тропинкой, не удержался от соблазна и вышел на несколько шагов из строя, чтобы со-

рвать её... Раздался выстрел. Я быстро обернулся: шагах в пятнадцати позади комендант целился в меня с локтя из пистолета. Не дожидаясь, когда он снова выстрелит, я упал... Полтора Ивана (так звали коменданта за его огромный рост) подбежал и своим сапожищем перевернул меня на спину. Я растерянно глядел на него во все глаза... "... Твою мать, промазал!" - выругался он, поняв, что я живой. "Не тушуйся, комендант, в следующий раз попадёшь", - с дурацкой улыбкой посочувствовал я ему. Обычно в таких случаях комендант жестоко избивал жертву, - не одна загубленная жизнь значилась на его совести, - но на этот раз произошло что-то необъяснимое: он, как загипнотизированный, долго и странно смотрел мне в глаза, выражение лица его постепенно становилось всё более и более нормальным, человечным. На глазах у всех Полтора Ивана из злодея превращался в доброго Дядю Стёпу... Он осторожно снял ногу с моей груди и, беззлобно пробурчав: "Становись в строй", растерянно и как-то виновато даже отошёл.

С того дня комендант возлюбил меня прямо-таки, как Парфен Рогожин князя Мышкина. Я стал его "крестником". Едва завидя, издали кричал: "Крестник! Давай сюда, покурим!" Делился последней цигаркой, не позволял вохре обижать беспричинно, когда я заболел цингой, сочувствовал, утешал...

Кончил Полтора Ивана плачевно. В разладе с собой и начальством. На ноябрьские праздники загулял, да так, что не мог остановиться чуть ли не до Нового года; поскандалил со своим начальством, в пьяной драке изувечил двоих своих же вохровцев (рука у него была тяжёлая) и угодил под трибунал - его под конвоем спровадили с "Верхнего". Размышляя о судьбе незадачливого коменданта, я одолел пятый километр и выбрался наконец из зарослей стланика на равнину. Дальше тропинка, почти не виляя, бежала с лёгким уклоном в долину, до самого "17-го".

Пройдя ещё несколько десятков метров, я упал, всё-таки упал... Итак, около шести километров позади. Впере—

ди осталось четыре, чуть больше... Чуть больше, чуть меньше - уже не имеет значения - свой путь я прошёл! Своё "горючее" сжёг дотла - мои баки пусты, и резерв исчерпан, - дальше идти не на чем, ни сил, ни самолюбия -всё израсходовано... Кто-то сказал: "Нет сил жить, и даже отчаяние моё бессильно!" Моё "отчаяние" помогло мне каким-то образом снова встать на четвереньки, изготовиться к очередному "старту"; я начал было уже раскачиваться, чтобы подняться, и в этот момент увидел подходившего ко мне уполномоченного. "Вот это да! Вернулся-таки!.. Выходит, не подвела меня интуиция, не обманула - есть Бог на свете!"

Я не мог скрыть радость, охватившую меня, заулыбался, но встать на ноги, как ни старался, не смог - так и встретил своего спасителя на четвереньках.

С мрачным видом подойдя ко мне, он, ни слова не говоря, приподнял меня за шиворот из снега и усадил на санки. Чемоданчик переложил в ноги и крепко-накрепко прикрутил нас обоих верёвкой.

Я не сопротивлялся. В моей душе сейчас победно пели ангелы, торжественно звучала суровая музыка Пятой симфонии Бетховена, исполняемая сводным оркестром всех лучших симфонических оркестров мира!

И тут уполномоченного прорвало:

- Чего улыбаешься, чего лыбишься, фитиль несчастный!.. Думаешь, жалко тебя стало? Нужен ты мне очень, артист... Посмотрел бы ты на себя, какой ты артист!.. Артисты в Москве, в Большом театре поют, а не на Колыме вкалывают... Спасибо скажи, что на меня, дурака, попал, а не на кого другого!.. Надо же! Расскажи кому - не поверят!.. Впрягся, как конь, в упряжку и тащу его, гада, контрика, - драгоценность какая, самородок!.. Брось улыбаться, говорю! Доулыбаешься, что брошу к чёртовой матери или пристрелю, как собаку, - навязался на мою шею, интеллигент...

Все оставшиеся до "17-го" километры он материл меня последними словами (то проклиная, то угрожая). Не щадил и себя, клял за минутную слабость в бане, с которой, по его словам, всё и началось...

Ещё вчера он понял, что никаких физических сил пройти десять километров во мне нет, что моя просьба была чисто волевым всплеском, последней надеждой человека, стоящего на грани жизни и смерти... Он предвидел вариант, что, возможно, ему самому придётся тащить меня живого или мёртвого... и всё-таки пошёл и на это.

Вот, значит, зачем ему понадобились саночки, вот зачем он захватил их. Какие слова способны объяснить этот поступок? А Полтора Ивана с его проснувшимся неуклюжим милосердием?! Его дремучий бунт против всех и вся?! Кто может исследовать, найти объяснение причинам неожиданной трансформации в психике людей - в этой бесконечной войне Добра и Зла?

...Мы приближались к финишу. Санки бежали под уклон легко и весело, как бы в тайном союзе с моими желаниями. Иногда, правда, соскользнув с тропинки, они глубоко проваливались в снег, - уполномоченный тут же чертыхался и награждал меня очередной порцией мата.

Я неотрывно смотрел вперёд - во мне пели ангелы! С каждой минутой всё торжественнее и громче!..

Наконец я увидел долгожданный ориентир всякого колымского поселения - сторожевые охранные вышки и колючую проволоку...

Неподалёку от лагерной вахты уполномоченный остановил санки, распутал верёвку, выматерился напоследок в мой адрес, закурил... Мы финишировали.

- Спасибо, гражданин начальник! - сказал я.

Игнорируя мою благодарность, он направился в помещение рядом с вахтой, на двери которого красовались три огромные, намалёванные суриком буквы - МХЧ

(материально-хозяйственная часть); уже от двери, обернувшись, приказал:

- Жди меня здесь, - и скрылся.

Как собака неотрывно смотрит на дверь, в которую ушёл её хозяин, приказав ей: "сидеть!", так и я сейчас, ничего вокруг себя не видя, смотрел на МХЧ с надеждой и страхом и ждал возвращения уполномоченного. Вскоре он вышел, держа в руках два фанерных ящика, обшитые серым полотняным материалом, изрядно заштемпелёванные, с остатками сургучных печатей по стенкам, мои посылки...

- Забирай своё наследство! - Он поставил посылки у моих ног.

Наконец-то! Остался позади десятикилометровый тоннель между жизнью и смертью... Ценою нечеловеческих усилий я одолел его!.. Вот они - два ящика у моих ног - в них всё!.. Моё спасение, моя жизнь! Они мои! И никто не в силах отнять их у меня!

В жизни каждого человека бывают поступки (главные поступки его жизни), которыми он гордится или, наоборот, которые презирает, старается скорее забыть... В моём положении поступил я тогда единственно правильно - я сказал:

- Гражданин начальник! Спасибо за всё, но я вас прошу, сделайте ещё одно доброе дело...

- Какое ещё дело? - недовольно спросил он.

- Отдайте посылки охране и прикажите не выдавать их мне... хотя бы в течение трёх суток... Пусть несколько Дней дают мне понемногу, порциями, понимаете?..

Уполномоченный серьёзно посмотрел мне в глаза и впервые, кажется, по-человечески искренне сказал:

- Вот за это - молодец!.. Смотри-ка, сколько в тебе силы, оказывается!.. Сколько характера сохранилось... мо-

лодец! Теперь верю - жить будешь!.. Я догадывался, что ты мужик крепкий, жаль, что контрик.

- Никакой я не контрик!

- Ладно - не агитируй! Пошли.

Он подхватил обе посылки и быстро зашагал к вахте, Когда меня позвали зайти в помещение, на столе лежали обе мои посылки. В комнате находились два дежурных вохровца. Распоряжался уполномоченный.

- Вскрывай! - приказал он одному из вохровцев и, показав рукой на меня, представил: - Этот фитиль с "Верхнего". Пришёл за своими посылками. Три дня не давать ему их! Как бы ни просил - не отдавать! Кормите понемногу, раза три в сутки, чтобы не случилось с голодухи заворота кишок, понятно? Учтите: сам он об этом попросил - боится за себя. Посмотрим, что там сохранилось? Сколько времени шли посылки?

Охранник повертел ящики, но никакой даты не нашёл.

- Ладно, поймём и так, - сказал уполномоченный. - Режь!

Вся сцена напоминала операционную, с главным "хирургом" - уполномоченным во главе.

Охранник вспорол обшивку, подковырнул несколько раз верхнюю крышку и вскрыл посылку.

Вытащить из неё ничего не удалось, кроме чудом сохранившейся описи, прилипшей к фанерной крышке. В ней перечислялось содержимое и количество каждого продукта.

Всё, что было в посылке, а именно: сахар, колбаса, сало, конфеты, лук, чеснок, печенье, сухари, шоколад, папиросы "Беломор", вместе с оберточной и газетной бумагой, в которую был завёрнут каждый продукт, за время трёхлетнего блуждания в поисках адресата перемешалось, как в стиральной машине, превратилось в единую твёрдую массу со сладковатым запахом гнили, плесени,

запахом табака и конфетной парфюмерии... Всё пропиталось жиром и табаком, засахарилось...

Такая же картина повторилась и в другой посылке, с той только разницей, что там к содержимому добавились пара шерстяных носков и варежки.

- Нда!.. - удивился уполномоченный. - Это называется поел, покурил и газетку почитал!.. И всё зараз, в один присест. Что будем делать? Выбрасывать или?.. Распоряжайся, ты хозяин!

Охранники с брезгливым любопытством наблюдали за мной. Я подошёл к столу, откромсал ножом кусок и тут же при всех, почти не разжёвывая, торопливо проглотил, не разбирая ни вкуса, ни запаха, словно боясь, что кто-то может помешать или отнять у меня "это"...

Состояние потревоженного голода, проснувшегося в человеке при виде пищи, сравнимо разве что с состоянием алкоголика или наркомана.

Страдал и я. Муки голода, на которые я добровольно обрёк себя, отдав на трое суток посылки, были мучительны. Я готов был сейчас наброситься на посылки и есть их, есть, есть без конца. Истощённый организм не считался ни с чем, ни с какими доводами и предостережениями разума.

И всё-таки, к разочарованию сытых, жаждавших представления охранников, я нашёл в себе силы удержаться от соблазна и, ни на кого из них не глядя, вышел за дверь вахты. Инстинкт самосохранения и на этот раз взял верх!

В памяти ещё жив был трагичный случай с одним бедолагой... В разгар промывочного сезона на прииск "Пионер" пожаловал целый оркестр заключённых-музыкантов, человек двадцать (поощрительная мера культурно-воспитательного отдела МАГЛАГа прииску, выполняющему план). Начальство лагеря распорядилось покормить музыкантов с дороги. В барак, где они расположились, повар принёс противень селёдок - по штуке на каждого. Музыканты в лагере - каста привилегированная, сы-

тая - селёдками их не ублажишь, никто есть не стал. Весь противень отправили обратно на кухню с каким-то подвернувшимся доходягой. Тому, конечно, и не снилась такая удача!.. Человек он был приморённый, голодный, - характера удержаться от соблазна не хватило, и он съел, вернее, проглотил все двадцать селёдок в течение нескольких минут. Заворот кишок не заставил себя ждать. Жутко было видеть, как изо рта этого бедняги перед смертью, когда начались спазмы, выскакивали одна за другой селёдки... Невероятно, как он ухитрился глотать их целыми?!

Наконец из дверей вахты снова появился уполномоченный вместе со старостой лагеря.

- Сколько сейчас времени? - спросил я.

Он пристально посмотрел мне в глаза и сказал:

- Сейчас только три часа - не беспокойся, тебя покормят сегодня ещё раз, вечером, - терпи.

Замолчал, задумался, с иронической усмешкой оглядел меня ещё раз и изрёк:

- Значит, так!.. Останешься здесь на трое суток, пока не придёшь в себя и не оклемаешься. Староста укажет место в бараке и выдаст пайку. Санки заберёшь - это мой подарок тебе за характер! Пригодятся, когда будешь возвращаться на "Верхний"... Всё! Я уехал. Прощай, артист!.. Может, когда и встретимся в жизни. Чем чёрт не шутит!

Ворон сдал меня подошедшему старосте и ушёл... исчез, загадав мне на всю жизнь загадку: "что же такое есть человек?!"

Так мучительно долго ещё никогда не тянулось время, как в эти последние трое суток. Ни лежать, ни спать я не мог, - животный инстинкт гнал из барака к вахте, поближе к посылкам. Я окончательно потерял контроль над собой: не доверял охранникам, боялся, что они или выбросят посылки, или скормят собакам. Как волк из засады, следил за каждым, кто заходил на вахту... Когда подходило время

получать очередную порцию, я умолял отдать мне всё -уверял, что я уже в порядке, клянчил, плакал, угрожал, оскорблял, кричал "фашисты!", грозился выбить стёкла в окнах, бил кулаками в дверь, в стены вахты, скулил от бессилия.

Спасибо охранникам!.. Они не поддались на мои "провокации" и в точности выполнили приказ уполномоченного. На моё счастье, у них хватило и нервов, и добродушия... Когда же им становилось особенно невтерпёж, они просто брали меня за шиворот и оттаскивали, как щенка, в снег, подальше от вахты...

Наконец наступил долгожданный день - трёхсуточный "карантин" кончился!..

К недоумению вахтёров, за посылками я не явился!! Уже закончился утренний развод в лагере, - бригады вышли на работу, а меня всё нет и нет... Послали старосту узнать, в чём дело, куда я мог подеваться. Никуда я и не "подевался" - староста обнаружил меня в бараке, на своём месте - я спал!.. В самый критический, кризисный момент физической и нервной истощённости моё подсознание (самый безошибочный диагностик) пришло мне на помощь, сделав выбор между сном и пищей. Я спал глубоким, живительным сном праведника! Так спят тяжелобольные, переборовшие болезнь. Так, наверное, спали вывезенные из блокадного Ленинграда спасённые дети - наступил кризис. Когда староста разбудил меня, впервые за эти горестные месяцы я почувствовал в себе слабый огонёк надежды, впервые поверил, что буду жить!

...Когда "17-й" окончательно скрылся из глаз, и перестали быть слышны скрежет транспортёрной ленты, человеческие голоса и пыхтение паровых экскаваторов, когда в безбрежии сияющего на все четыре стороны, слепящего снега воцарилась тишина, я остановился отдохнуть, мне захотелось есть...

Весеннее солнышко уже давало о себе знать - было тепло, и клонило в сон... Но теперь я уже вполне владел собой. Я сидел на санках и ел - обстоятельно и нетороп-

ливо... Интересно, что содержалось в той "массе", которую я сейчас с таким наслаждением разжёвывал? Я развернул опись и перечитал её вслух. В конце описи большие, неровные буквы, тщательно выведенные непослушной рукой Матери, промаслились, чернильный карандаш расплылся, потёк, но разобрать написанное было можно... Опись заканчивалась словами:

"На здоровье, сынок! Береги себя".

От "Глухаря" до "Жар-птицы"

Повесть

В мае 1975 года делегация кинематографистов, направлявшаяся на неделю советских фильмов в Аргентину, застряла в Париже в ожидании виз. Делегацию представляли два актёра: артистка кино Жанна Болотова, красивая, со сдержанным характером и манерами, изящная молодая женщина, и я - артист Театра имени Моссовета.

Политическая ситуация в Аргентине, от которой зависел  наш приезд, была сложной, и Госкино посчитало, что получить визы через наше посольство в Париже будет проще и скорее, чем из Москвы.

Мы не протестовали. За всю свою жизнь я не встретил человека, который не был бы рад провести несколько лишних дней в Париже.

Париж покоряет с первого дня встречи! Буквально через час пребывания в нём чувствуешь себя легко и просто, как со старым приветливым другом. Обаяние этого чудесного города в его мягкой жизнерадостности и лёгкости - поразительной лёгкости во всём!..

И прежде всего в архитектуре его бесчисленных дворцов и площадей, мансардных крыш, в его бульварах... В приветливой жизни улиц, в остроумных, общительных людях, в климате, наконец!

Принято думать, что город, в котором ты мечтал побывать, но никогда не был, при свидании всегда почему-то разочаровывает... В таких случаях говорят: "Ожидал большего". Кажется, всё, что ты читал, знал и видел о нём заочно, ярче самой встречи! Такова, наверно, сила первого впечатления...

Тем более если это впечатление навязано талантом больших художников, писателей, режиссёров...

Париж в этом смысле исключение!.. Всё ранее слышанное, читанное, виденное - не заменяет встречу, а всего лишь подготавливает человека к предстоящей радости свидания.

Главная достопримечательность Парижа не Эйфелева башня, а атмосфера, люди, жизнелюбие, воздух!.. А уж потом и Эйфелева башня, и Лувр, и кабачки Латинского квартала, и Монмартр, и многое-многое другое, чем издавна и по сей день восторгаются лучшие художники мира.

Кинематограф некоторым своим работникам (счастливчикам!), угадавшим пять-шесть номеров своеобразного "кинематографического спортлото", время от времени даёт возможность видеть мир.

Мне доводилось бывать в Париже и раньше. К сожалению, кратко, большей частью как транзитному пассажиру.

В этих случаях всегда старался, чтобы билет был с пересадкой. И чтобы эта пересадка, "стыковка" самолётов, приходилась на Париж и была по времени возможно дольше.

На трое суток всегда можно было беспрепятственно, не выходя из любого аэропорта, получить полицейскую визу, разрешающую иностранцу пребывание в Париже. Право транзитного пассажира! Оно обеспечивало пассажиру гостиницу, питание и транспорт за счёт той авиакомпании, благодаря которой пассажир летел дальше и дольше! Так называемый "закон длинного плеча"...

В Париже вовсю цвели каштаны. Пригревало майское солнышко, на улицах продавали первую клубнику...

Целыми днями мы бродили по городу, с удовольствием дыша парижским смогом... С толпами туристов побывали в Лувре, в Версале, ездили в Шантийи, во дворец принца Конде... Словом, прекрасно проводили время в ожидании виз.

В визах нам в конце концов было отказано, - видно, в Аргентине не то правительство пришло к власти, на какое мы рассчитывали. Неделя советских фильмов была отменена, и мы с Жанной собирались улететь домой, в Москву.

До вылета самолета в нашем распоряжении оставались ещё целые сутки.

По просьбе нашего посольства и общества "Франция - СССР" мы дали согласие побывать на вечере советского фильма в клубе "Жар-птица".

В этот воскресный вечер там должен был демонстрироваться фильм "Молчание доктора Ивенса", с участием Жанны Болотовой.

"Жар-птица" - приватный клуб, расположенный в тихом районе Парижа, охотно посещаемый разношерстной публикой в воскресные дни. И прежде всего русскими, занесёнными ураганными ветрами двадцатого столетия: двумя мировыми войнами, Октябрьской революцией, гражданской войной в России...

Приехали мы рано. Нас встретил один из владельцев "Жар-птицы" - улыбчивый человек лет пятидесяти, прекрасно говоривший по-русски. По характерному акценту можно было безошибочно признать в нём грузина (интересно, как выглядел его акцент, когда он разговаривал по-французски?). Извинившись перед нами на тот случай, если публики на вечере будет немного ("в воскресные дни парижане обычно бывают за городом"), месье грузин пригласил нас ознакомиться с клубом, пока зрители собираются и рассаживаются.

Вопреки его прогнозам, народу набралось достаточно. Когда мы вошли в зал, он был почти полон. Нас провели на сцену, представили публике и попросили каждого сказать зрителям несколько слов. Не без задней мысли я предложил Жанне высказаться первой. Она предваряла своим словом фильм - ей было ясно, о чём следует говорить, - конечно, о фильме, о своём участии в нём, словом, ситуация для неё была привычной.

А вот я решительно не представлял, о чём мне следовало разговаривать с парижской публикой, и очень надеялся, как в таких случаях и бывает, за те минуты, пока выступает партнёр, успеть не только осмотреться, присмотреться и придумать тему своего выступления, но и успеть поймать ту непременную "изюминку", без которой даже самый красноречивый человек выглядит всегда пресным и косноязычным.

Погружённый в свои мысли, я в то же время присматривался к затихшему залу, стараясь понять публику.

А публика "Жар-птицы" была весьма пёстренькая и разноязыкая! И по возрасту и по национальности.

Кроме молодёжи - студентов кафедры славянских языков Венсенского университета, обращали на себя внимание аристократические старики и старушки с ностальгическими выражениями лиц, завороженно слушавшие красивую русскую артистку из Москвы... Последние могикане далёкой "белой" эмиграции, дожившие до наших дней!.. (Их дети и дети их детей уже родились во Франции и знали о России только понаслышке).

Мне приятно было узнать, что в годы войны многие из них были на стороне боровшихся с фашизмом, участвовали во французском движении Сопротивления, некоторые воевали в "маки"...

Были в зале и "осколки" второй мировой войны, выплеснутые из России вместе с немцами...

Были невозвращенцы и диссиденты...

И конечно же, эмигранты наших дней, вырвавшиеся из Советского Союза по зову крови на родину предков - в Израиль.

Справедливости ради следует сказать, что патриотизма на весь путь от Москвы до Тель-Авива, как правило, не хватало, - остатки благородного чувства улетучивались обычно в Париже, Риме или Нью-Йорке...

Все эти первые мысли и впечатления о публике "Жар-птицы" постепенно обрели во мне определённость, и когда Жанна Болотова закончила своё выступление и передала эстафету мне, я уже знал, о чём буду говорить.

- Я русский, - начал я, - Родился в городе, о котором наш великий поэт Александр Сергеевич Пушкин писал:

Люблю тебя, Петра творенье,

Люблю твой строгий, стройный вид,

Невы державное теченье,

Береговой её гранит,

Твоих оград узор чугунный,

Твоих задумчивых ночей

Прозрачный сумрак, блеск безлунный,

Когда я в комнате моей

Пишу, читаю без лампады...

И ясны спящие громады

Пустынных улиц, и светла

Адмиралтейская игла,

И, не пуская тьму ночную

На золотые небеса,

Одна заря сменить другую

Спешит, дав ночи полчаса...

Читал я, забыв обо всём, - читал с вдохновением, захлёстнутый патриотическими чувствами и гордостью за свою Россию.

Хорошо или плохо - не знаю!.. Знаю одно: читал категорически не так, как бормочет эту гениальную поэму один мой московский именитый коллега по всесоюзному телевидению.

Ах, смотрите, какой я умный, какой талантливый! Я и царь Пётр, я и Пушкин, я и... Петербург! И всё я, я!.. Всё про себя да про себя! Нет бы подумать, что читать-то следует не про себя (кому ты нужен?), а про чудотворного строителя, "чьей волей роковой над морем город основался"! И про сам город, вознёсшийся "из тьмы лесов, из топи блат"! И про гений поэта, сумевшего так вдохновенно, так глубоко и нежно, с любовью и удалью воспеть одну из страниц русской истории: рождение Северной Пальмиры - Петербурга!

Любить надо всё то, о чём пел Александр Сергеевич, а не притворяться, не бормотать многозначительно - дураков нынче нет!.. В телевизор всё видно.

И то ли в благодарность за прекрасные стихи Пушкина, то ли потому, что я затронул больную для каждого русского эмигранта тему Родины - а скорее всего за то и за другое

вместе, - в зале зааплодировали. Почувствовав этот миг моей "власти" над зрителями, я продолжал:

- Да, это Петербург! Да, это Петроград! Да, это Ленинград!.. С его именем связана вся моя жизнь. И горе, и радость, и любовь, и ненависть - всё!.. И где бы я ни жил позже, куда бы меня судьба ни забрасывала, я любил, люблю и буду всегда любить мой родной Ленинград! Люблю единственной в жизни любовью. Как и вы, вероятно, любите свой город или место, где родились.

Судя по лицам некоторых зрителей, особенно активно выражавших мне симпатию и дружелюбие, я понял, что в зале присутствует немало моих земляков, жадно ловивших каждое слово о Ленинграде.

Говорил я и о том, что молюсь, так сказать, сразу двум богам: работаю в театре и кинематографе одновременно. Кого из этих двух богов люблю больше, сказать затрудняюсь, но знаю твердо: чтобы быть настоящим актёром, надо работать в театре.

- Театр - учреждение с режимом почти ежедневных репетиций и спектаклей - держит актёра в постоянной профессиональной форме, как спортсмена ежедневные тренировки.

И творчески актёру в театре интереснее... Он имеет дело с живыми людьми, с тишиной живого зрительного зала, когда иногда артист ощущает свою "власть" над умами и сердцами зрителей. А это немаловажное обстоятельство!.. И те биотоки, которые идут со сцены в зал и из зала на сцену, как бы взаимообогащая и артиста и зрителя, это не просто разговоры, пустые слова и прочее... Существует такая связь артиста и зрителя, такой редкий, но счастливый союз, когда и рождается вдохновение, происходит таинственный акт творчества.

Но и кинематограф никогда не брошу. Кинематограф могуч своим воздействием на людей! Силой и масштабом этого воздействия.

Кинематограф немедленно откликается на любое чрезвычайное событие в жизни человека... В жизни государства, общества... Кинематограф всегда на переднем рубеже жизни! И возможность мне, не артисту, а человеку, гражданину, быть на этом переднем рубеже жизни, сказать о ней своё собственное слово, заявить о своей философской позиции, о

своём презрении к чему-либо в жизни устами и поступками своего героя, заявить о своей радости, гневе, боли, возмущении и т.д., конечно, почётное право... За это я безмерно люблю кино!

Но, будучи театральным артистом, снимаюсь только в свободное от театра время, и снялся уже в восьмидесяти фильмах. И в это же свободное от театра время приехал в Париж, имею сейчас удовольствие разговаривать с вами.

И раз уж я начал своё слово стихами, позвольте мне и закончить его стихами Леонида Бородина:

Мы с детства в Русь вколдованы -

Лишь помни и носи!

Но судьбы уготованы,

И нет уж той Руси!

То к худшему? То к лучшему?

Кому про то ясней?

По Пушкину,

по Тютчеву

Знакомились мы с ней.

Сквозь песни молодецкие

Мы ищем нашу Русь.

Нам бабки досоветские

Вложили эту грусть.

Но тропы опечатаны,

Не тронь! Не воскреси!

Последние внучата мы

Несбывшейся Руси!

Мне Русь была не словом спора,

Мне Русь была судья и мать!

И мне ль российского простора

И русской доли не понять,

Пропетой чуткими мехами

В одно дыхание моё!

Я сын Руси

с её грехами

И благодатями её.

Но нет отчаянью предела,

И боль утрат не пережить -

Я ж не умею жить без дела,

Без веры не умею жить!

Без перегибов, перехлёстов,

Без вёрст, расхлёстанных, в пыли!

Я слишком русский,

чтобы просто

Кормиться благами земли!

Знать, головою неповинной

По эшафоту простучать!

Я ж не умею вполовину

Ни говорить и ни молчать!

Проводили нас со сцены тепло и благодарно. Было очевидно, что оба мы, и Жанна и я, что называется, "пришлись" публике.

В антракте, когда мы проходили по фойе, нас окружили улыбающиеся зрители. Благодарили, говорили комплименты, задавали всевозможные вопросы, просили автографы...

Из большинства вопросов явствовало, что ничего они не знают о нас путного, правдивого... Многим всё ещё казалось, что мы заорганизованные, "зашоренные" роботы, говорящие и действующие по указке и не имеющие права рассуждать самостоятельно...

Наша простота и раскованность, готовность понять шутку и шутить самим явились для них приятной неожиданностью и откровением. И это в Париже? (Не так уж и далеко от Москвы.)

"Земляки" осаждали расспросами о Ленинграде. Как выглядит Зимний дворец? В какой цвет покрашен? Остались ли торцы на Невском? Цела ли Мариинская опера? Сохранились ли после войны дворцы Царского Села, Петергофа, Ораниенбаума?..

Пришлось обстоятельно отвечать. Одна древняя старушка спросила:

- Скажите, а дом номер пятьдесят один по Литейному проспекту сохранился?

Ведь надо же! Как раз в этом доме помещался Ленинградский областной драматический театр, в котором я несколько лет работал.

- А почему это вас интересует? - спросил я. Старушка замялась слегка и сказала:

- В некотором роде я когда-то была его хозяйкой.

Я ответил, что дом не только существует, но больше того, опасаясь неожиданного приезда "хозяйки", его не только отремонтировали, но и покрасили заново.

- А в какой цвет? - улыбнулась она. Я ответил.

-Таким он и был при мне, - успокоилась "домовладелица".

Другая аккуратная старушенция робко "тюкала" меня по руке чем-то блестящим, стараясь обратить на себя моё внимание. Когда ей удалось это, она протянула мне клеёнчатый кошелёчек и сказала:

- Мосье Жжёнов!.. Все у вас чего-нибудь да просят... Кто автограф, кто что... А я хочу дать вам на память этот пустяковый кошелёчек. Пусть ваша дочь хранит в нём билеты на метро.

- У нас не существует билетов на метро, - сказал я.

- Ну что ж!.. Тогда пусть существует память обо мне, - нашлась старушка.

На внутренней стенке кошелька синим фломастером слова: "Артистка Харьковского театра Е. Ещенко. Париж. 1975".

Сувенир этот моя дочь хранит по сей день.

У самого выхода из "Жар-птицы" случилось неожиданное... Когда по просьбе хозяев клуба я расписывался в книге почётных гостей, за моей спиной вдруг раздался хрипловатый возглас:

- Здорово, Жорка!

Я опешил. Не сразу дошло даже, что это могло относиться ко мне. Когда дошло, я обернулся, стараясь понять, кто

бы это мог быть. Обернулись и мои спутники. Вокруг стало тихо. Все с любопытством ждали, что будет дальше.

Говорят: всякая биография на облике человека неизбежно оставляет след. Передо мной стоял человек, чья внешность целиком подтверждала это правило.

Левая рука этого человека неподвижно висела вдоль туловища. На руку была натянута кожаная перчатка... Я-то знал, что руки нет вовсе... Характерные морщины беспорядочно перекрестили когда-то холёное, красивое лицо... Кстати, сейчас его лицо нравилось мне больше, чем тогда... И глаза... Его тёмные семитские глаза, хитрый прищур которых и нагловатую самоуверенность погасили последующие страдания. Святая правда, что в глазах человека, как в зеркале, можно прочесть всю его жизнь!

- Гришка?! - Мы пожали друг другу руки. - Живой?

- Как видишь!..

Дальше состоялся следующий диалог.

Он: - Надолго здесь?

Я: - Завтра возвращаюсь в Москву. А ты?

Он: - Я ведь теперь живу в Европе! Завтра еду в Италию, вот так!..

(В этом месте, по его расчёту, я должен был испытать зависть. Зависти в себе я не почувствовал.)

Я: - Да, я понимаю...

Он: - Познакомься, моя жена!

(Он представил мне женщину, которую я не запомнил. Мы поклонились друг другу.)

Он: - Может быть, тебе деньги нужны?.. Долларов двести могу ссудить...

(Вопрос явно был рассчитан на публику.)

Я: - Спасибо, Гриша. Свои финансовые дела я вчера ещё закончил. Лучше побереги доллары для себя - пригодятся.

Он: - Как знаешь!

(Мы оба молча смотрели друг на друга и не знали, о чём нам говорить дальше.)

Я: - Чувствуешь себя как? Как здоровье?

Он: - Спасибо. Теперь хорошо. А ты? Неплохо выглядишь!

Я: - На севере мясо не портится!.. Сам знаешь...

Он: - Ещё как знаю!..

(Опять замолчали. Становилось как-то неловко... Не про погоду же начинать!..)

Он: - Ну что ж, ладно, привет!..

Я: - Привет. Прощай!

На моё "прощай" Гриша усмехнулся иронически, мы пожали руки друг другу и разошлись.

Мои спутники продолжали вопросительно и с любопытством смотреть на меня. Я всё ещё не мог окончательно прийти в себя.

- Братцы! - наконец сказал я. - Какой потрясающий сюжет в голове... Грандиозно!.. И название уже придумал: "От "Глухаря" до "Жар-птицы".

2

"Дорога в ад устлана благими намерениями" - гласит поговорка.

В день Первого мая за "благие намерения" я получил подарок от своего начальника - очередные десять суток карцера с последующей отправкой на штрафной прииск. Моя "дорога в ад" началась в гараже районной экскаваторной станции (РЭКС) и, пройдя "душечистилище" лагерного карцера, закончилась на вахте штрафного прииска "Глухарь", прилепившегося у самого перевала к каменистому, поросшему мхом склону сопки.

Тот злополучный день начался как обычный трудовой день... Первомайский праздник на заключённых не распространялся, лагерь работал, как всегда.

Массовый взрыв уже состоялся. Экскаваторы ППГ трудились вовсю. Пыхтели, скрежетали по вечной мерзлоте ковшами, очищали подошву забоя от взорванных пустых пород (торфов). За бортом забоя росли огромные отвалы мёрзлой

породы. Вездесущие лоточники, как навозные жуки, уже копошились в них в поисках золота.

Стояла глубокая оттепель. Днём таяли снега, начали оттаивать забои. Вот-вот начнётся промывочный сезон.

Начальство всячески торопило с окончанием вскрышных работ, поэтому в праздничный день работали не только заключённые, но и некоторые вольнонаёмные, без которых в этот день нельзя было обойтись.

В гараже, где я работал единственным диспетчером, уже с утра всё пошло наперекосяк. Машины, развозившие экскаваторам топливо и воду, обслуживали вольнонаёмные водители. Некоторые из них не вышли в этот день, видно, ещё с вечера начав отмечать праздник, а от тех, кто явился, проку оказалось не много: после нескольких утренних рейсов в забой, к экскаваторам, они ухитрились набраться так, что засыпали у диспетчерского столика, пока я отмечал им путевые листы. Приходилось самому садиться за баранку и выручать товарища.

Вот я и мотался туда-сюда, пытаясь предотвратить простои экскаваторов, рассосать ситуацию в надежде, что мои "павшие" проспятся и вернутся в строй. Но много ли я мог сделать один, когда со всех участков забоя, как сигналы бедствия, неслись тревожные гудки экскаваторов, требовавших воды и топлива.

Грешным делом, к полудню я и сам не удержался - причастился! Сердобольные "вольняшки" преподнесли и мне чарку - поздравили с праздником.

С нами старались не иметь никаких контактов только те "вольняшки", кто завербовался на "материке", заключив "полярный договор" с Дальстроем, кто приехал на Колыму за "длинным рублём" или по каким-нибудь иным причинам, известным только им самим и никому больше. Но таких почти и не было на простых физических работах. Они или занимали командные, начальственные должности, или, если возраст соответствовал, а специальной брони, дающей отсрочку, у них не имелось, были призваны в армию и воевали сейчас на фронтах Великой Отечественной.

Как назло, и погода фокусничала: чередовала солнечные прогалы с такими снежными зарядами, что в шаге от себя ничего нельзя было разобрать за сплошной стеной хлопьев мокрого снега.

Когда заряд кончался, и на короткое время показывалось солнышко, кругом опять стояла первозданная целина.

Нелепой, чужеродной казалась вдали громада орущего экскаватора, невесть как оказавшегося в сияющем сказочном царстве нетронутого снега - ни следов, ни дорог, ничего!..

В один из таких "слепых" рейсов меня и угораздило наткнуться на своего начальника, когда, сбившись с пути, я кружил на одном месте в поисках дороги.

"Моя судьба" поджидала меня на обочине, у дорожной вешки, торчащей из снега, и семафорила рукой, приказывая остановиться. Ничего хорошего встреча не сулила, я понимал это. В чистом колымском воздухе запах алкоголя, принятого мною сегодня, мог перебить разве что запах керосина или жареной нерпы... Но нерпы не было, а керосином запахло в фигуральном смысле - нюх у моего начальника был не хуже чем у добермана.

- А ну, постой-ка... постой! Притормози. Ты чего это кружишь? - Он подошёл к кабине.

- Заблудился... - стараясь не дышать в его сторону, ответил я. - Сами видите - кругом бело, дорог никаких!.. Того и гляди, загремишь в забой вместе с машиной. Не подскажете, гражданин начальник, как проехать на пятый?.. Везу топливо экскаватору.

- А почему за рулём?.. Кто разрешил? Где вольный водитель? - Он подозрительно приглядывался ко мне.

- Водитель?.. Дома, наверное, - сегодня же праздник! На работу не вышел, вот я и езжу. Не стоять же экскаватору.

Не зря я боялся - начальник унюхал-таки запах алкоголя.

- Пьяный?! - аж задохнулся он и без всякого перехода, как это часто бывало с ним, заорал: - Заблудился! Дорогу тебе подсказать, негодяй?! В такой день напился, позор!.. А ну, вылезай из кабины, алкоголик!

Остановить его теперь было невозможно - начальник "пошёл вразнос"... Я повиновался, вылез из машины - от судьбы не убежишь.

- Он заблудился! Дорогу потерял! Ничего, я выведу тебя на чистую воду... Я подскажу тебе дорогу, негодяй! - Начальник никак не мог вытащить из кобуры огромный ржавый пистолет. - На вахту, шагом марш!

- Воду бы спустить на всякий случай... - Я показал рукой на машину.

- Не твоя забота, шагай! - Он ткнул меня пистолетом в спину.

- Спрячьте пушку-то, гражданин начальник! Не смешите людей. С такими игрушками не шутят.

- Молчать! Пристрелю!

- Стреляй, спина широкая... Ну! - вдруг с какой-то забубённой удалью закричал я, теряя контроль над собой.

- Молчать!

- Не замолчу! - Я уже не боялся его.

Отчаяние, гнев, обида, годами копившиеся во мне, рвались наружу. Выпитый спирт только придал храбрости - верно, что пьяному море по колено... Я понимал, что жгу корабли, но уже ничего с собой поделать не мог, меня прорвало.

- Ты как со мной разговариваешь, негодяй? - Начальник захлебнулся от ярости.

- Не нравится, да? - кричал я. - А мне, думаете, нравится, как вы годами измываетесь надо мной, за что?.. Вам нравится, что я послушно ишачу, как бесправный раб? Вы привыкли к этому?.. Потому и таскаете за собой, как собственность... Я вам не собака - хочу казню, хочу милую!.. Я человек, а не скотина, запомните это! Он пристрелит меня!.. Мало, видно, понастреляли за эти годы - всё ещё руки чешутся, да?.. Ну и стреляйте, чего боитесь? Вам за это только лишнюю бляху повесят на грудь "за храбрость", одним контриком меньше! Знаем, как это делается: "Убит при попытке к бегству", подпись, печать, и всё - хана! Человека как и не бывало, остался один акт! А что? Нас двое в поле, кругом снег, свидетелей,

кроме Бога, никаких, кому верить?.. Вам, конечно, - Бог нынче не в счёт.

Подумаешь, преступление, выпил! Угостили. Сегодня международный праздник трудящихся всего мира! А кто я такой? Самый настоящий трудящийся. Значит, и праздник мой! Где сказано, что он только для "вольняшек"? Спасибо, нашлись добрые люди, догадались - поздравили. Это от вас не то что благодарности - прошлогоднего снега не дождёшься. Вы только пугать и умеете: карцер, срок, пристрелю! Знаете своё "давай-давай"... Хотя бы когда сказали "на, возьми", или "спасибо"... Что я выпил, вы унюхали, а вот что я вкалываю за другого дядю, вам невдомёк! Где жэ ваша совесть?

Кто заставляет меня делать чужую работу - возить по забоям топливо? Никто. Это не моя забота. Экскаваторы встанут? Ну и хрен с ними, пусть стоят! Что мне, больше всех надо? Это - ваше дело. Вы начальство - вам и думать! За это вам деньги платят! Однако я, как божья коровка, ползаю с утра по забоям, а почему? Потому, что совесть моя не позволяет равнодушно слушать, как трубят экскаваторы, понятно? Только не у всех она, видно, есть, совесть!

Один мой следователь хвастался, что у него вместо совести х... вырос! Вот так, гражданин начальник! И не пугайте меня, бесполезно, ничего не выйдет! Больше, чем меня напугали в 1938 году, уже не напугаешь.

Я выплеснул ему в лицо все свои обиды, накопившиеся за годы вынужденного "мирного сосуществования" с ним. Я не боялся, что в сердцах он может пристрелить меня, - такого за ним вроде бы не водилось, хотя с нервами было далеко не в порядке - психовал он часто. Сейчас он еле владел собой. Разозлил я его ужасно.

Не задумываясь, он застрелил бы меня, если бы нашёл в себе силы переступить через себя, через свою природу. Это-то сознание бессилия и приводило его в исступление больше, чем слова, в выборе которых я не особенно стеснялся, так как и сам сейчас не очень владел собой.

Ему необходимо было сорвать свою злость, облегчить Душу - своей ярости он искал выход. Он материл меня последними словами, искал способ чем-нибудь донять... и нашёл наконец!

Не доходя до вахты лагеря, закричал коменданту:

- Парикмахера сюда, немедленно!

А когда парикмахер явился, выхватил из его рук машинку, толкнул меня на пенёк у вахты и с каким-то сатанинским наслаждением принялся стричь мне волосы на голове.

Волосы, отросшие за время диспетчерства и чудом убережённые от парикмахера в дни обязательных банных стрижек в лагере.

Волосы - признак вольного человека!

Длинные волосы - иллюзия свободы! Мечта и гордость каждого заключённого!

Нашёл всё-таки мою болевую точку... Закончив экзекуцию, вынес приговор:

- В карцер! На десять суток.

Так в дни Первомайских праздников 1943 года я оказался в лагерном карцере прииска имени Тимошенко, в неунывающей компании "блатных". Надо отдать им должное, в критических ситуациях они не теряются, не раскисают, не поддаются отчаянию и не празднуют труса. Лагерь для вора -дом родной! Не потому, что там сладко, там очень несладко, но там привычно. Лагерь - постоянная среда обитания людей этой древней профессии. Жизнь вора - детективный фильм в пяти сериях: преступление, арест, тюрьма, суд, лагерь. А освобождение или побег - всего лишь антракт между двумя очередными сеансами. Долго он не длится, даже у самых удачливых: опять следует преступление, арест, тюрьма и т.д. И всё повторяется сначала, или, как воры говорят, "по новой"... Исключение составляют "завязавшие", мне встречать таких не доводилось. Воры - как волки: долго не живут и почти не приручаются. Но их сила воли, их живучесть поражает. Они умеют терпеть физическую боль, переносить болезни, голод, произвол охраны... Нельзя не восхищаться их стойкостью. Честный вор (вор в законе) товарища в беде не оставит - разделит с ним последний кусок хлеба. Воры в законе - своеобразное братство, масонская ложа со своим кодексом чести, со своими воровскими законами. Жестокими, жуткими, волчьими... но не шакальими. Полное презрение к материальным ценностям, к деньгам. Деньги шалые - улетят,

прилетят, как голуби! Никакого крохоборства, на карту ставится всё...

Среди воров много одарённых от природы натур, талантливых, сильных, умных. Трагично, что эти недюжинные качества получали такое уродливое выражение в жизни.

Артистов они любят. Меня приняли нормально, хотя я для них никто - фраер. Даже потеснились на нарах, и в этом было спасение, поскольку, сидя в карцере в одиночку, можно запросто "дать дуба" от холода. Майские вечера на Колыме не вечера на хуторе близ Диканьки - мороз ночью лютый! А дров нам полагалось всего восемь килограммов на сутки. Эту "пайку" берегли на те минуты, когда засыпали. Всё остальное время ночи обогревались друг о друга.

Наше ещё счастье, что карцер мы получили с выводом на работу. Рано утром конвой забирал нас и гнал в забой. Понукать и подбадривать не было нужды - выскакивали "из кандея" как пробки из бутылок.

Очередные десять суток, которыми наградил меня начальник лагеря за моё трудовое усердие, мне предстояло отбыть от звонка до звонка. Как говорится, час в час, минута в минуту. Не девять и не одиннадцать суток, а ровно десять. Старший лейтенант Лебедев Николай Иванович своему характеру не изменял никогда. Рассчитывать на его милосердие не приходилось.

За три с лишним года, что он таскал меня за собой по всей Колыме, куда бы его ни переводили по службе, я заработал от него в знак особого к себе расположения суток двести карцера, не меньше. И отсидел бы их все сполна, если бы не научился вовремя исчезать с его глаз, пока он кричал и ругался, до появления коменданта или охраны. Был он вспыльчив, но отходчив - не видя перед собой объект раздражения, скисал, гнев его мгновенно испарялся.

Справедливости ради надо сказать, что человек он был незаурядный и в своём роде обаятельный.

Прекрасный организатор - решительный, энергичный. Не давал покоя ни себе, ни другим. Мучил всех. Сутками не вылезал из забоя - подгонял, проверял, требовал... Непонятно было, когда он спал.

"Чума" - так прозвали начальника за непредсказуемость его поступков. Никогда нельзя было угадать, как он поведёт себя в тот или иной момент. Его часто захлёстывали эмоции.

...В лагерь привезли бильярд?! Кому это пришло в голову, неизвестно - акцией ума этот факт не назовёшь. Скорее всего это был знак расположения кого-то к кому-то и за что-то. Факт остаётся фактом - бильярд появился. Ясно, что это была мера поощрительная, - ну, скажем, реакция культурно-воспитательной части МАГЛАГа на трудовые успехи лагеря. Бильярд не настоящий, но и не игрушечный. Шары не костяные, но и не металлические - так, ни то ни сё, эрзац, но играть можно.

Специально для него распорядились построить на открытой площадке лагеря навес от дождя. Начальник радовался больше всех.

С кием в руке я и увидел его, когда, выспавшись после ночной смены, вышел из барака. В измазанных мелом галифе он кружил с видом победителя вокруг бильярда и легко, с прибаутками обыгрывал каждого, кто пытался соперничать с ним. Роль чемпиона ему нравилась, он был в прекрасном настроении. Заметив меня, предложил и мне сразиться с ним. Я согласился (разве откажешь начальнику).

- Американку, пирамидку? - с высокомерностью спросил он.

- Как угодно, гражданин начальник! - скромно ответил я и добавил: - Если в пирамидку, даю вам, не глядя, десять очков форы.

- Во нахал, во нахал! Все слышали, да? Так! Ладно, принимаю условие. Посмотрим... Начинай!

Школа, которую я прошёл в своё время у маркёра Дмитрия Михайловича Иванова (знаменитый Митя Сапожок) в Ленинграде, сделала своё дело - партию я у него выиграл.

- Давай ставь следующую. И не нужна мне твоя фора - играем на равных! - Начальник мрачнел.

С каждым положенным мною в лузу шаром барометр его настроения стремительно падал, предвещая бурю... Вокруг нас собирались любопытные. Мне бы, дураку, проиграть ему,

а я опять выиграл. В середине третьей партии, поняв, что и её проигрывает, начальник зловеще оглядел меня с ног до головы и спросил:

- А почему ты не на работе?

- Я же в ночную смену, - опешил я.

- Я покажу тебе ночную смену, бездельник! Дармоед! Комендант! - закричал он. И когда тот подошёл, начальник, тыча мне в грудь кием, приказал: - В карцер его!

Так до вечернего развода я и просидел там - не выигрывай у начальства!

* * *

Какое-то время мне посчастливилось работать водителем в РЭКСе. В мои обязанности входило возить топливо и воду экскаваторам ППГ. Начальник сообразил, какая ему от моей работы может быть выгода.

- Слушай, Жжёнов, - обратился он ко мне как-то на разводе. - По твоей статье тебе полагается быть в забое на общих, и нигде иначе, - а ты где работаешь? То-то! Не забывай это и помни, что ты в лагере живёшь - лагерь твой дом, а не РЭКС! Зима на носу! Дрова нужны и на кухню, и в бараки. Что тебе стоит сделать одну-две ездки? Ты же хозяин на машине! Понял меня?

Я передал этот разговор начальнику РЭКСа и попросил разрешения сделать несколько ездок с дровами в лагерь.

- Ты же недавно возил дрова в лагерь? - удивился он.

- Выходит, мало, - ответил я.

- Да пошёл он к...! Пусть сам обращается ко мне. Нечего зека шантажировать! Так и передай ему.

Ничего, конечно, передавать я не стал, а при первом же удобном случае закинул несколько машин с дровами в лагерь, на свой страх и риск. Начальник РЭКСа узнал об этом самовольстве и снял с машины - разжаловал меня в слесари. Спасибо, что не выгнал совсем, а перевёл в гараж на ремонтные работы. Там на меня случайно и наткнулся началь-

ник лагеря. Я лежал под машиной в холодном, обледенелом гараже и крутил гайки - наружу торчали только ноги...

- Эй, кто там? Чьи ноги? - он постучал валенком по моим ногам

- Мои, мои... - Я выглянул из-под машины.

- Жжёнов, ты? - удивился он. - Что ты тут делаешь?

- Что я делаю? Отбываю наказание.

- Не понял. Какое наказание?

- Расплачиваюсь за самовольство.

- Тебя сняли с машины? За что?

- За дрова. За что же ещё?.. Вы же советовали не забывать дом родной.

- Ах, вот оно что! За это лучшего моего работягу под машину? - изъярился начальник. - Это что же такое делается?! А ну, марш в лагерь сейчас же! Я покажу ему, как моих работяг морозить! Снимаю тебя с этой работы. Пускай "вольняшки" на него ишачат! Иди, иди!.. - И он побежал в контору РЭКСа.

Как они объяснялись друг с другом, оба моих начальника, неизвестно, а вот результат их встречи аукнулся мне уже на следующий день...

Нарядчик, проводивший утренний развод, вместо РЭКСа отправил меня в забой на общие.

"Паны дерутся - с холопов шапки летят!"

* * *

Однажды ночью вблизи прииска случился пожар. Горела сопка, поросшая стлаником. Хвоя вспыхнула, как порох, мгновенно опоясав огненным кольцом всю сопку. Огонь, набирая силу, скатывался всё ниже и ниже к подножию сопки, угрожая приисковым строениям: эстакадам, сплоткам, буторным приборам, транспортёрам - всему деревянному хозяйству прииска. По тревоге были подняты на ноги все. И вольные, и заключённые, и вохра... Тысячи людей, хватая

кайла, лопаты, вёдра, полезли на сопку навстречу пожару... Несчастье сплотило всех.

Николай Иванович, конечно, был в первых рядах "атакующих". Закопчённый, страшный, в обгоревшей шинели, вымазанный в грязи и саже, вымокший... Размахивая какой-то парусиновой хламидой, он бросался на огонь и, как хитрый полководец, не теряющий разума в исступлении боя, охрипшим голосом командовал своей верной гвардии: "Вольняшки" на х...! Заключённые, за мной! Вперёд! Ура!"

К его чести, надо сказать, что в отношениях с людьми он не делал разницы между вольнонаёмными и заключёнными, когда дело касалось работы.

"Вольняшки" недолюбливали его за настырный, беспокойный характер и побаивались.

Зеки, наоборот, хотя и терпели от него многое, - уважали, инстинктивно чувствуя отсутствие личной корысти в его одержимости.

Мерил он всех одной меркой - работой. Если ты постоянно выполнял дневную обязательную норму, а не дай Бог ещё и перевыполнял, - ты ему лучший друг. К таким, кто по неопытности или по жадности нёс ему золота больше нормы, демонстрировал личное расположение. Немилосердно льстил, поощрял продуктовыми подачками из ларька - спиртом или махоркой (по курсу; грамм золота - грамм махорки). Упаси Бог было смалодушествовать и польститься на его щедрость. Начальник быстро привыкал к новой порции и уже требовал её перевыполнения, и так без конца... Он забывал, что перевыполнять норму постоянно нельзя. Часто это не зависело от самого работающего даже: ведь содержание золота в жиле непостоянно и неравномерно (то густо, то пусто)... А если ты лоточник - моешь золото лотком, то не последнюю роль играет ещё и везение, случай. Начальник всё это прекрасно знал, но... "забывал"! Когда же обласканный, вывернутый наизнанку зек возвращался к первоначальной, минимальной норме, - лишал его своих милостей, попрекал как бездельника и грозил карцером.

Начальник придумал "ежедневный субботник"... Обложил золотым оброком всех, кто непосредственно не работал в забое, кто не мыл золото лотком или на проходнушках. Всю

лагерную обслугу и всех придурков обязал под страхом "кандея" ежедневно в течение всего промывочного сезона после основной работы в зоне лагеря выходить в забой...

Золото, золото... Кровь из носу, а подай золото! Ищи где хочешь, когда хочешь и как хочешь, но двадцать граммов отдай!

Бдительно следил за всеми, кто ловчил и изворачивался, кто заставлял других ишачить вместо себя. Таких, если удавалось поймать, беспощадно гнал с блатных, насиженных мест на общие работы.

Зачем, например, хлеборезу, врачу или нарядчику корячиться в забое самому? Любой работяга-лоточник за лишний кусок хлеба или освобождение от работы с радостью будет снабжать их металлом - подумаешь, двадцать граммов!

Каждое утро в тазике у дневального после мытья пола в бараке оставалось 3-5 граммов золота, занесенного из забоя на обуви и одежде работяг.

В Омчагской долине, или в "долине маршалов", как её называют, на приисках имени Будённого, Ворошилова, Гастелло и Тимошенко золота было много. Брали его, как и везде на Колыме, хищнически, брали где легче, не заботясь о будущем, лишь бы дать план, задобрить начальство.

Теперь, через много десятилетий, с великими затратами перемывают то, что тогда бездумно ушло в отвалы.

Шутка ли... Одними "ежедневными субботниками" Николай Иванович Лебедев ухитрялся приобщить к производственному плану прииска более десяти килограммов золота ежедневно!

Энтузиаст и идеалист, он "кнутом и пряником" пытался бороться за честный труд, за чистоту нравов в лагере. С одной стороны, на вечерних поверках произносил зажигательные речи, обращённые к патриотическим чувствам и гражданскому сознанию подчинённых ему зеков, с другой стороны, - всех устрашал вывешенный на самом лобном месте перед вахтой для обозрения грозный приказ, категорически, под страхом смерти, запрещающий пронос металла из забоя в зону.

Его филантропические усилия успеха почти не имели, разве что лишний раз застревали в мозгу той части безвинных зеков, которой и без его проповедей не чужды были патриотические чувства. Но, к сожалению, они являлись лишь частью "Ноева ковчега", бесправной его частью. Власть в лагерях принадлежала уголовникам, начиная с матёрых бандитов-рецидивистов и кончая бытовыми преступниками. Призывы к их сознанию по меньшей мере наивны. Всем давным-давно известно, что наши исправительно-трудовые лагеря ещё никого не исправляли, а если и перевоспитывали, то скорее в обратном порядке, превращая неопытных дилетантов в профессионалов-рецидивистов с "гулаговскими" дипломами специалистов узкого профиля: ширмачей, домушников, скокорей, щипачей, ключников, мокрушников и прочей сволочи... "Друзья народа", свившие уютные гнёзда в лагерях, терроризировавшие всех и вся! На приказ у вахты не обращали внимания. В угрозу расстрела не верили. Золото как несли, так и продолжали нести: оно заменяло деньги. На него выменивалось всё: и пища, и табак, и одежда.

Как-то он заявился в барак, где я дневалил, и шёпотом, чтобы не разбудить спящих, вызвал в тамбур. Было около полуночи...

- Здравствуйте, гражданин начальник!

- Здравствуй, здравствуй, - сказал он, - как твоя рука?

- Спасибо. Ничего. - Я пошевелил пальцами. - А что, пора уже и в забой, да?

- Не спеши, покантуйся ещё малость, успеешь, наработаешься! Я не к тому...

К тому не к тому, а чего-то он явно недоговаривал. Я молчал. Ждал...

Руку мне сломали. И сломали дважды. Сначала в забое, в драке, а вскоре, когда она начала срастаться и подживать, снова сломали, уже в бараке, и опять в драке (я ударил вора). Блатные распяли меня, как Иисуса Христа, на крестовине нар и заново разломали руку, обе кости (фраер не имеет права бить вора).

В обоих случаях виноват я не был, просто я не стерпел оскорбления. Начальник разобрался беспристрастно, сочтя

меня правым в этой истории, потому и не выгнал со сломан-'! ной рукой в забой, а разрешил до выздоровления быть дневальным в бараке, где жила бригада лоточников, в которой я работал до болезни.

- Понимаешь, какая штука, - заговорил он. - У меня на весах сейчас одиннадцать кг девятьсот шестьдесят г... С любой добавкой всё равно это звучит как одиннадцать, верно ведь?.. И совсем другое дело - двенадцать!.. Чувствуешь?.. ДВЕНАДЦАТЬ!! И звучит иначе - солидно, понимаешь?

- Понимаю. Только к чему вы?..

- Выручай... Позарез нужно сорок грамм металла, понимаешь?

- Понимаю. Только где я возьму эти сорок грамм?

Мой вопрос он оставил без ответа. Будто и не слышал вовсе, продолжал:

- Мне через час рапортовать надо! Сводку в Магадан передавать, понимаешь?.. А у меня одиннадцать кг девятьсот шестьдесят г... Сорок грамм не хватает до ДВЕНАДЦАТИ, понял?

- Давно понял. Только где я их возьму? - как дятел долбил я.

- Где? - зашипел начальник и показал пальцем в сторону спящих: - Вон где!.. Там, у любого работяги! И брось дурака валять! Я буду его учить, у кого, где? - Он начал заводиться. - Он, видите ли, не знает где...

- Вы на что намекаете, гражданин начальник? Неужели вы думаете, что кто-то посмеет нести металл в зону?.. Вы что, своих приказов не читаете?.. "За грамм пронесенного в зону лагеря металла - расстрел!" - продекламировал я ему.

- Пошёл ты... Дашь или нет, отвечай? - Злить его дальше становилось рискованно, начальник мог взорваться.

- Ладно. Не сердитесь, гражданин начальник, подчиняюсь... делать нечего. Пойду в забой сам на ночь глядя. Прикажите вахтёрам выпустить меня из зоны. Не жаль вам инвалида однорукого! - запричитал я.

- Не придуривайся, не придуривайся... Не считай меня идиотом! Жду тебя в ларьке... с металлом! - И, совсем уже уходя, пообещал: - С меня полкружки спирту.

Он понял, что сорок граммов золота я ему принесу.

Как только ушёл начальник, я тихонько разбудил одного из работяг и попросил одолжить мне граммов пятьдесят металла. Пробормотав спросонья что-то нечленораздельное, он махнул рукой в сторону потолка над собой и тотчас заснул снова.

Пошуровав на ощупь за вощёной бумагой из-под аммонала, которой был обит потолок в бараке, я достал бумажный конвертик (капсюль), отсыпал из него на глаз граммов пятьдесят золота на ладонь, завернул в тряпицу и положил в карман. "Капсюль" с остатком металла засунул на прежнее место. Не спеша надел телогрейку, взял лоток и скребок в тамбуре и направился к вахте.

За вахтой, делая вид, что иду в забой, отошёл шагов на пятьдесят, лишь бы меня не было видно вахтёрам, разыскал подходящий камушек, сел на него, закурил, задумался...

Стояла тишина. В белёсых сумерках летней полярной ночи спал лагерь, умаявшись за долгий трудовой день...

Не спали лишь охрана да начальник, дожидающийся золота в лагерной каптёрке... Не спал я, делая вид, что в поте лица своего мою в ночном забое это самое золото, недостающее ему до полного счастья!.. Всё идёт своим чередом; бежит время, летят года!.. Хочешь остаться в живых, вернуться домой, хочешь увидеть близких тебе людей - не задумывайся, не береди себя, соблюдай правила игры - делай вид!

Незаметно подкралась, подползла тоска. Стало невыносимо грустно... Опять заскребло, заныло в груди, захотелось поднять голову и закричать!.. Истошно, по-звериному! Пожаловаться небу, излиться в холодные глубины звёздного мироздания!.. Навсегда исторгнуть разъедающую душу боль обречённости!..

Что же они делают с нами? Когда это всё кончится?

Моё счастье, что в такие минуты вся боль души моей: отчаяние, надежда, одиночество, жажда жизни, любви - каким-то непостижимым образом рвалась наружу не криком и не слезами, а в словах!.. Слова!.. Спасительные слова, рождаясь на свет, искали друг друга, тычась как слепые котята, роились, множились... В хаосе бесчисленных комбинаций, рождённых воображением, творили себе подобных, соединялись в смысловые сочетания, продирались сквозь строй самокритичных "шпицрутенов" и, облагороженные рифмой, музыкой, ритмом, образностью, становились наконец стихами...

Не ахти какие по таланту (это от Бога) - наивные, но честные, чистые... Спасительные в момент депрессии, душевного мрака, когда от самоубийства человека отделяет всего лишь шаг. Стихи, возвращающие надежду, помогающие терпеть.

Закрою глаза, и вновь снится

Прозрачная сказочность гор,

И иней на длинных ресницах,

И глаз незнакомых укор...

И кажется: звёздной кометой,

Упав с бирюзовых небес,

Мелькнула, и призрачным светом

Зажёгся серебряный лес.

Погасли глаз милых зарницы,

И нет ничего впереди,

И только подстреленной птицей

Колотится сердце в груди...

И снова по трассе таёжной

Ползти от кювета в кювет...

Ведь юноше с "чёрною" кожей

Не может быть счастья и нет!

Долгие страдания не свойственны молодости, несчастья забываются. Жажда жизни, её простые радости берут верх... А легкомыслие и некоторая авантюристичность - азартность моей натуры помогли принять предложенные правила игры. Через год-два я уже постиг законы лагеря. Жил сегодняшним

днём!.. Жил, не заботясь о том, что будет завтра, - сегодня цел - и ладно...

Выражаясь языком блатных, из "чистого" фраера я постепенно становился "мутным" фраером, то есть человеком опасным, с которым лучше не связываться: он может дать сдачи, постоять за себя.

Но все ли из нас разделяли эти неписаные законы... Не каждый очутившийся во власти ГУЛАГа считал возможным принять жестокие правила игры, предложенные лагерным "катехизисом", выстроенным по принципу: "Лучше умри ты сегодня, а я - завтра!"

Сколько прошло перед моими глазами людей, которые погибли, так и не осилив Дантовы круги колымского ада! Людей честных, глубоко чувствующих, интеллигентных... Они погибали не от физического истощения, нет!.. Суровый климат, цинга, дистрофия, произвол уносили, конечно, жизни многих хороших людей, но эти чистые души уходили, не пережив крушения ими же воздвигнутых идеалов, крушения собственной веры. Уходили тихо, без борьбы, и никакие самые гуманные условия лагеря не могли зарубцевать смертельных ран, нанесенных достоинству человека, его чести.

...Цигарка докурена, пора возвращаться! В первой попавшейся луже отфактурил лоток и скребок, изрядно намочив их в грязной жиже, для вящей убедительности выкупал и тряпку с золотишком, и бодрым шагом направился в каптёрку в предвкушении обещанной мне полкружки спирта - начальник своё слово держал всегда.

3

Поначалу это был один из пяти участков прииска имени Тимошенко. Никакой не штрафной, а самый обычный: самый верхний в распадке и самый удалённый от комендантского лагеря, где содержалась основная рабочая сила прииска - несколько тысяч заключённых.

Кроме виляющей по каменистому распадку пешеходной тропинки, никаких дорог туда не было. Если на других участ-

ках прииска, имевших подходы и подъезды, начала появляться различная горнорудная техника, облегчавшая труд, то на "Глухаре" её и в помине не было, за исключением той, что мог перетащить на себе сам человек или вьючная лошадь.

Добыча золота велась там дедовским способом, по старинке - лом, кайло, лопата, тачка... Остальное - мускулы... "ЧТЗ!" - горько шутили зеки, уподобляя забойщика продукции Челябинского тракторного завода.

Заключённые комендантского лагеря, работавшие на "Глухаре", ежедневно брели под конвоем пять километров туда и после двенадцатичасового тяжёлого труда в забое спускались обратно в лагерь...

Очень скоро такая "утренняя гимнастика" по камням распадка оказалась не под силу даже для самых молодых и выносливых...

Сидевшие по пятьдесят восьмой статье (а их было большинство на прииске) не относились ни к молодым, ни к выносливым - эти люди на воле представляли мозг государства, а не его руки!.. Условия лагерей Дальстроя для них оказались непосильны. Очень скоро люди стали сдавать, превращаться в доходяг, увеличивая и без того огромный процент приморенных режимом.

Николай Иванович Лебедев понимал многое. Ему и пришла в голову идея организовать в верховье распадка, рядом с забоем, где велась добыча золота, отдельный лагпункт, чтобы, во-первых, не тратить напрасно время на выматывающую людей дорогу, во-вторых, туда легко будет ссылать всех мешающих нормальной жизни лагеря... Всех неугодных, всех, кто не хочет или не может работать в забое.

Среди лагерного начальства всё чаще попадались люди, изверившиеся в разумности исправительно-трудовой политики ГУЛАГа, поощрявшей совместное содержание уголовников и политических...

Мне казалось, что и Николай Иванович понимал, что, несмотря на отлаженный годами механизм власти, действительный хозяин в лагере не он и не честные работяги, как ему думалось и хотелось, а уголовники... Они хозяева положения!

Монаршья власть в лагерях принадлежала "элите" уголовного мира! Матёрым бандитам, ворам-рецидивистам, бытовым преступникам - жуликам, аферистам, взяточникам... Они были истинные хозяева! Они вели себя как волки в овчарне, эти выродки, мразь, отбросы общества.

Идею создания штрафного прииска в Омчагской долине поддержали все. У каждого начальника паразитирующей "шоблы" накопилось достаточно, и каждый мечтал от неё избавиться.

В выбранном месте наспех соорудили бараки, кухню, несколько служебных помещений, вахту... В небо поднялись колокольни сторожевых вышек. Через несколько дней из лагеря приисков имени Будённого, Ворошилова, Гастелло, Тимошенко пригнали этап "новосёлов" - человек четыреста неугодных своему начальству зеков с постельными принадлежностями на спинах, с жалкими личными пожитками в руках.

За ночь зону опутали колючей проволокой, как рождественскую ёлку канителью... На вышки забрались "муэдзины" с автоматами, зашевелились перед вахтой охранники в новеньких полушубках, залаяли собаки...

Для Николая Ивановича существование под боком "Глухаря" оказалось как нельзя кстати. Он сплавлял туда всех блатных, не желавших ни перевоспитываться, ни работать. Он ненавидел их! Выметал из лагеря беспощадно. Пачками гнал под конвоем на "Глухарь".

Настал наконец день, когда и мои десять суток наказания пришли к концу. Конвой вывел всю нашу блатную компанию из карцера и повёл мимо забоев вверх по распадку, по берегу очнувшегося от зимней спячки ключа, к самым его истокам, в сопки... Там, у перевала, ощетинился колючей проволокой на все четыре стороны света мой новый родной дом - штрафной лагерный пункт "Глухарь".

У вахты произошло недоразумение: начальник "Глухаря", неприметной внешности офицер с лейтенантскими погонами, сухощавый, подтянутый, увидев меня, опешил:

- А ты чего здесь?

Приняв от конвоира сопроводительные документы, он передал их коменданту. Блатных увели в лагерь. У вахты мы остались вдвоём.

- Ты ко мне, что ли? - Он озадаченно смотрел на меня.

- К вам, гражданин начальник! - Я улыбался, понимая его недоумение.

- Гражданин?.. - Он растерянно оглядел меня... заметил стриженную голову. - Так ты заключённый, что ли?.. Вот это номер... А я за вольняшку тебя принимал!.. Ай-яй-яй-яй-яй!..

Лейтенант Габдракипов Сергей Халилович знал меня. Он часто обращался в РЭКС по всяким транспортным вопросам. Как диспетчер по мере возможности я всегда помогал ему. Мне нравилась его манера вести себя. Держался он со всеми ровно, вежливо.

Взяв на вахте сопроводительный документ, он внимательно прочёл его, озадаченно посмотрел мне в лицо.

- Знаешь, что тут написано о тебе? - Я отрицательно покачал головой. Он зачитал: - "Использовать исключительно на общих подконвойных работах, впредь до особого распоряжения. Старший лейтенант Лебедев". За что он тебя так?..

Я пожал плечами: что сказать ему?.. Мы оба молчали. Бедный Габдракипов!.. Он не знает, как ему вести себя со мной дальше...

- Ну что ж, ладно, - наконец произнёс он, - проходи!.. Что-нибудь придумаем.

Придумал он не сразу.

Поначалу я угодил в забой на общие, гонял тачку... Промывочный сезон только начался - шло первое золото... Бригада, в которую я попал, работала звеньями по три человека. Каждой тройке отмерялся свой участок забоя, своя дневная порция... Двое кайлили оттаявшую породу, загружали лопатами в тачку, третий отгонял гружёную тачку по деревянным трапам, проложенным по подошве забоя, на транспортёрную ленту (единственная механизация в забое). Дальше порода двигалась по ленте к бункерам, высыпалась туда и попадала на наклонную плоскость, застланную дырчатыми железными листами (грохота). Здесь и происходила буторка породы...

Сюда же по сплоткам (деревянным желобам) подавалась из ключа в распадке вода, размывая ползущую по грохотам породу. Помогала специальная бригада буторщиков, вооружённых шестами с лопатками на конце, наподобие тех, которыми орудуют крупье на игорных столах в рулетку (только больших размеров). Они беспрерывно толкали ползущую породу навстречу течению воды, способствуя промывке. Золото как более тяжёлое оседало на торцах деревянных колабашек, на верёвочных и матерчатых матах, разостланных под грохотами, всё остальное уходило с водой в отвалы пустой породы.

По окончании смены подача воды уменьшалась, поднимались грохота, из-под них вынимали маты и торцы, золото с них стряхивали на настил, застрявшие частицы окончательно выполаскивали малой водой. После этого вода перекрывалась совсем, золото подметали в совки (как подметают сор с пола), взвешивали... Вечером подводили итог рабочего дня лагеря. Складывался он из трёх взаимозависимых показателей. Количество перелопаченной в забое породы зависело от количества людей, участвующих в этом процессе, и - как результат первых двух показателей - количество килограммов добытого золота.

Начальство строго следило за тем, чтобы в забое работало как можно больше людей.

Ежедневно, после утреннего развода, начальник лагеря в сопровождении коменданта, старосты, нарядчика и врача обходил опустевший лагерь с проверкой. Кроме обслуги, работающей в самой зоне, кроме дневальных в бараке и пяти-шести человек больных, имевших освобождение (больше врачу освобождать не разрешалось, он рисковал сам очутиться в забое), в лагере не должен был оставаться ни один человек. Всех уклонившихся от развода, кого удавалось выловить, сгоняли к вахте, строили по пятёркам в колонну, назначали бригадира и под конвоем отправляли в забой. Таких ежедневно набиралось несколько десятков человек, в основном одних и тех же.

Были среди них всякие: и симулянты, и жулики, и действительно больные, но в большинстве своём это были слабые, полубольные, дистрофичные люди, потерявшие надежду выжить, поставившие на себе крест, плывшие, не сопротивпя-

ясь, по течению жизни, вернее... доплывавшие - "лебеди", так их ласково нарекли лагерные остроумцы. На "Глухарь" их ссылали как не нужный никому балласт.

Они безропотно брели к вахте, покорно снося оплеухи и брань старосты или нарядчика, послушно становились в строй в ожидании команды конвоя...

Вот этих-то "гвардейцев" и отдали однажды мне в подчинение, назначив бригадиром над ними.

Всю свою жизнь я избегаю любых начальственных должностей! Отвечать за всех - значит спрашивать с каждого, а это не по мне! Да и что можно было спросить с этих бедолаг, когда пройти пятьсот метров до забоя уже являлось для них подвигом!..

Майское солнышко с каждым днём всё больше и больше давало о себе знать... С тающих бортов беспрерывно сочилась и капала талая вода. По подошве забоя бежали, виляя между камнями, крохотные струйки, соединялись, набирали по пути вниз силу, увеличивались... Ушлые, вездесущие лоточники городили в них ловушки для золота: весенняя распутица превратила забои в сплошное месиво раскисшей глины. Моей бригаде поручено было следить за тем, чтобы паводковые и сточные воды, стекавшие в забой, не мешали работе забойщиков, особенно тех, кто гонял тачки на транспортёр. Выстроив своих "орлов" вдоль забоя в нескольких метрах друг от друга, я вложил в руки каждого инструмент (лом или лопату) и приказал долбить отводную канавку - русло для сточных вод... Вместе со всеми и сам встал в строй...

Некоторое время спустя, взглянув вдоль шеренги, я обнаружил, что те, кого я поставил в строй первыми, не работают, а сидят, обняв инструмент, там, где первоначально я их поставил... Я поднимал первых - садились последние... Я бежал к тем - садились эти!.. И так без конца! Как маятник мотался я вдоль строя, от одних к другим... И смех и грех!.. В конце концов понял, что заставить моих добрых молодцев работать даже Господь Бог не сможет... Плюнул на всё, "наживил" каждого бедолагу - подпёр для прочности под грудки ломом или лопатой, чтобы снова не валялись в мокром забое, а сам выбросил белый флаг, сдался, капитулировал...

Тут-то "моя судьба" и напомнила о себе снова: на "Глухаре" появился Николай Иванович.

Он шёл по борту забоя, вдоль шеренги моих "гвардейцев", и с каким-то детским изумлением и обидой старался понять, что происходит перед его глазами. Его сопровождали Габдракипов и ещё несколько чинов приискового начальства...

А зрелище было действительно жутким и смешным одновременно! Вдоль забоя, подпёртые кто ломом, кто лопатой, в "петрушечных" позах огородных пугал застыли в "приветственном почётном карауле" несколько десятков зеков! Вся их "вина" перед начальством заключалась в том, что они оставили своё здоровье в забое раньше, чем кончился срок их заключения.

- Это что за цирк?! Кто придумал? Откуда эти гренадеры, где бригадир?

Я вылез из забоя наверх и предстал пред светлые очи высокого начальства. Начальство сделало вид, что незнакомо со мной.

- Почему люди не работают? - Он мотнул головой в сторону забоя.

- Вы, гражданин начальник, лучше спросите, почему они не стоят на ногах? - вопросом на вопрос, как можно спокойнее, ответил я ему.

- А может, бригадир плох? Может быть, выгнать его следует?

- Может быть! Вы начальство - вам виднее.

По его лицу было видно, что он не забыл ещё нашу первомайскую встречу. Не забыл её и я.

- Марш в забой! И чтобы люди работали. - По тону, каким это было сказано, я понял, что сегодняшним днём моё бригадирство и закончится. Так оно и оказалось... На следующий день я снова гонял тачку.

Моя ссылка на "Глухарь" произошла скорее в результате стечения несчастных для меня обстоятельств, нежели явилась следствием моего поведения. Понимая это, Сергей Ха-

пилович упорно игнорировал указания Лебедева держать меня на общих работах в забое и по возможности облегчал мне жизнь, посылая на лёгкие, вспомогательные работы...

Так и на этот раз: стоило Николаю Ивановичу вернуться на прииск имени Тимошенко, и я был переведен на другую работу - дежурным на транспортёре. В мои обязанности входило: утром запустить транспортёрную ленту (включить рубильник), вечером остановить (выключить рубильник). В этой должности я просуществовал ещё около месяца - до очередного визита Лебедева на "Глухарь".

На этот раз он появился вместе с уполномоченным в связи со случаем саморубства.

В бригаду, работавшую неподалёку от меня, в обеденный перерыв принесли хлеб. Раздачей руководил бригадир. Он же и определял, кому какая пайка причитается... Один из его работяг, мелкий вор, "юрок" (татарин), обиделся, посчитал себя обделённым, стал кричать: "Пачиму русский фамилием шиссот грамм, а мой нацменский фамилием читириста грамм, пачиму?"

Не встретив к себе сочувствия в бригаде, психанул: положил руку на трап и трахнул по ней топором - отрубил себе четыре пальца!..

С окровавленной культей его утащили в зону, в санчасть... Кончив обед, бригада ушла работать, а пальцы так и остались на трапе, почти не кровоточащие, отдельно от руки - неправдоподобно огромные...

С саморубами не церемонились. Никаких освобождений от работы не давали. В санчасти останавливали кровь и тут же выгоняли в забой. После смены сажали в карцер. Оперуполномоченный заводил уголовное дело: контрреволюционный саботаж! Минимальный срок - десять лет! Чтобы неповадно было другим.

На "Глухаре" появились артисты. Собственно, не артисты, а музыканты - джаз. В каждом горнопромышленном управлении Дальстроя по линии УСВИТЛа существовали эстрадно-театральные культбригады заключённых-артистов (и профессионалов, и любителей), обслуживавшие лагеря патриотиче

скими концертами. Цель этих мероприятий обычная - поднять моральный дух заключённых, повысить их трудовой энтузиазм.

"Хлеба и зрелищ!" - требовали граждане Древнего Рима. На этих же принципах строились отношения и нашего начальства со своими "гражданами"... Только заключённые "Глухаря" были скромнее своих римских коллег: они не претендовали на удовлетворение духовных потребностей, им было не до зрелищ, они просили хлеба.

Но Николай Иванович действовал, исходя из собственных возможностей: увеличивать хлебную норму штрафного прииска было не в его власти, зато артистов у него оказалось навалом - целая бригада, любой жанр на любой вкус!.. Вот он и решил поделиться духовной пищей со штрафниками "Глухаря". Они так же, кстати, выполняли план в эти дни, как и все остальные участки прииска.

У нас сделалось традицией за всякого рода несбыточные посулы и обещания материального порядка расплачиваться артистами... Просто и дёшево! Искусство с доставкой на дом, как пиво, - "распивочно и на вынос"...

Когда мы избавимся от привычки дефицит внимания к нуждам людей компенсировать за счёт искусства? Когда кинематограф перестанет расходовать таланты на бессмысленные потуги превратить сложную, горькую быль страны в лакированную, цветную, красивую и пошлую сказку? Когда театры перестанут врать, теряя последних зрителей?.. Когда станут дискуссионными трибунами своего времени?.. Глашатаями истинной культуры? Артисты превратились в работников "средств массовой агитации". Стали разменной монетой! Ими расплачиваются (благо дёшево) за глупость, бесхозяйственность, за посулы и обещания, за беспринципность...

"Духовной пищей" массовой культуры закормили всю страну - от Тихого океана до Балтики... С севера на юг, с востока на запад летят, плывут, едут в поездах, автомобилях, на собачьих и оленьих упряжках, а то и пешедралом ("из Керчи в Вологду") армии "саранчи" - пропагандистов антимузыки, "разбойных" рок-групп, орущих дурными, нерусскими голосами... Собирать контрибуцию с населения спешат гастролёры-одиночки, ансамбли, концерты, "звёзды" на коньках и

без них... Театры мод, балет на льду и прочие представители "массовой культуры", так любовно пестуемые работниками ЦК ВЛКСМ.

И всё это пропагандируется и рекламируется по телевидению, по радио. Старается не отстать и кинематограф, создавая время от времени свои "шедевры"... Бедная Россия! Дорого же ей обходятся некомпетентные лидеры...

Николай Иванович был убеждён, что забойщикам будет веселее и легче гонять тачки под бодрые звуки джаза.

Работяги с хмурым вниманием следили за идущими вдоль забоя музыкантами. Облюбовав подходящую каменистую полянку вблизи забоя, они расположились на ней, разобрали инструменты, настроились и, не дожидаясь обеденного перерыва, заиграли...

Чистенькие, одетые в специально сшитые одинаковые костюмчики из американской альпаковой ткани цвета хаки, со свежими умытыми лицами, выбритые, при галстуках... Ну, прямо ангелы в преисподней, не иначе! Их вид, сверкающий на солнце никель инструментов, руслановские "Ва-ле-нки", "Барон фон дер Пшик", в упругих звуках джаза попавший на "русский штык", - всё это не вязалось с угрюмыми, измождёнными, потными лицами забойщиков, в грязном сером тряпье копошившихся в мокрой глине оттаявшей породы под присмотром вооружённого конвоя...

Весь этот балаган с джазом казался издевательством, кощунством, пошлостью... Не меньшей, чем визит какой-нибудь знатной благотворительной особы во фронтовой госпиталь, переполненный безрукими и безногими солдатами...

Танцевальные ритмы весёлого джаза неслись по распадку, смешиваясь с грохотом буторных приборов, с лязгом и скрежетом транспортёрной ленты... "Одессит Мишка", размноженный горным эхом, "не теряя бодрость духа", затихал где-то далеко в сопках, у перевала...

Музыканты в этом представлении не виноваты: они народ подневольный. Но, в отличие от большинства зеков, им повезло - они избежали забоя. Умный за них порадуется, дурак позавидует. В обеденный перерыв меня потребовали к на-

чальству. Когда я вошел к нему, начальник, указав на дверь соседней комнаты, сказал:

- Там сидит главный артист, ихний руководитель. Я говорил ему о тебе. Ступай, он ждёт!

Ещё в 1939 году, в пересыльном лагере Владивостока, где формируются этапы на Колыму, говорили, что в Магадане есть театр, в котором вместе с вольнонаёмными артистами работают и заключённые. Правда, с пятьдесят восьмой статьёй туда не брали, не положено. Да и боялись: не дай Бог, ещё используют сцену как трибуну для вражеской пропаганды! Но всё же исключения бывали, и довольно часто.

Оказавшись на Колыме, я много раз обращался в КВЧ МАГЛАГа с просьбой направить работать по специальности, в театр или культбригаду. Ни ответа, ни привета на свои заявления я не получал. Или их уничтожали тут же, никуда не отсылая, или они пропадали где-то в пути, а скорее всего время от времени ими топили печи в самом МАГЛАГе.

И вот сейчас я стою перед дверью, за которой ждёт меня человек, руководитель культбригады, от свидания с которым, может быть, зависит моя дальнейшая судьба!..

Поразительный человек мой доброжелатель: ему бы воспитателем быть в детском доме, а не начальником лагеря! И не просто лагеря, а лагеря штрафного, где содержатся самые что ни есть подонки уголовного мира... Офицер карающих органов?! Большего несоответствия между занимаемой должностью и самим человеком я не встречал, кажется!.. Белая ворона в стае воронья! "Луч солнца в тёмном царстве" колымских лагерей!.. Добросердечный, мягкий... решительно неспособный распоряжаться судьбами других людей, наказывать, командовать, - повезло зекам "Глухаря" с начальником!..

Я вошёл в комнату и поздоровался. В ответ мне протянул руку светлоглазый человек лет сорока и назвал себя. С этой минуты и началось моё знакомство с Константином Александровичем Никаноровым - артистом, режиссёром, хорошим человеком!.. Знакомство, переросшее позже в дружбу, длившуюся все последующие годы заключения на Колыме, ссылки на Таймыре, в Норильске и потом, после нашей реабилитации, вплоть до его смерти в конце пятидесятых годов.

Вот как он сам вспоминал наше первое знакомство тогда на прииске: "В этот день, когда джаз вдохновлял ваших забойщиков, ко мне подошёл начальник "Глухаря" и сказал, что в лагере у него находится заключённый, по документам артист, очень просится встретиться и поговорить с ним, уверяет, что снимался в кино в Ленинграде. Он проводил меня в помещение конторы лагеря и попросил подождать...

Когда ты вошёл, я сразу же подумал: "Вот он, настоящий Васька Пепел, передо мной!.." Больше всего меня поразили твои глаза!.. На дублённом от мороза и непогоды, загорелом лице глаза! Сейчас они светились надеждой!.. Лучились пронзительной синью!.. "Нестеровские", мученические, напряжённые и внимательные, отчаянные глаза!..

Чтобы скрыть внезапно подступивший к горлу комок, я стал задавать вопросы, спросил, кто ты, откуда, где учился, работал ли в театре...

Пока ты отвечал, я присматривался к тебе: сухощавое, недокормленное, как у борзой собаки, мускулистое тело... Сильные, натруженные в забое руки, в ссадинах и вечных цыпках... Какой там к чёрту артист - Васька Пепел стоял передо мной, и никто другой! Васька Пепел - вор и бандит!

Мне хотелось послушать тебя, чтобы понять, что ты представляешь собой, что ты умеешь, и я попросил прочесть мне что-нибудь наизусть.

- Стихи или прозу? - спросил ты.

Я подумал и ответил:

- Лучше прозу. - Мне показалось, что стихи в этой атмосфере прозвучат особенно нелепо.

Ты долго молчал, то ли сосредоточившись, то ли вспоминая слова, и без предисловия начал:

- "Ясный зимний полдень... Мороз крепок, трещит, и у Наденьки, которая держит меня под руку, покрываются серебристым инеем кудри на висках и пушок над верхней губой. Мы стоим на высокой горе..."

Я был поражён. Смотрел на тебя и думал: "Как сумел этот похожий на бандита молодой парень, несмотря на годы жестоких испытаний в сталинских тюрьмах и лагерях, и

здесь, в этой штрафной "преисподней", сохранить не только жизнь, но и себя как человека, остаться цельным, уберечь своё сердце от чёрствости, не дать ему заржаветь в постоянной борьбе за физическое существование на земле?! Как он сумел сберечь в душе своей и памяти одно из самых изящных и грациозных "стихотворений в прозе" - изысканнейший рассказ Антона Павловича Чехова "Шуточка"...

- "...Опять мы летим в страшную пропасть, опять ревёт ветер и жужжат полозья, и опять при самом сильном и шумном разлёте санок я говорю вполголоса:

- Я люблю вас, Наденька!.."

Опять подступил ком к горлу, и, чтобы не расплакаться и не ввести тем самым в заблуждение относительно причины моей взволнованности (ты мог принять её на счёт своих исполнительских талантов, что было бы неправдой), я остановил тебя, поблагодарил и заверил, что, как только вернусь с бригадой в Усть-Омчуг, непременно доложу о тебе начальству культурно-воспитательного отдела Тенькинских лагерей. Передам твоё желание быть в культбригаде и своё (весьма положительное) о тебе впечатление.

Обед закончился. Звук железяки позвал тебя к вахте, на развод, и ты ушёл...

А я ещё долго не мог прийти в себя после твоего ухода. Я поклялся самому себе сделать всё возможное и невозможное, но во что бы то ни стало вырвать тебя из "Глухаря", пока не поздно! Ведь силы твои не бесконечны. К сожалению, от меня мало что зависело, - решать будет начальство, но тогда я был убеждён, что мне удастся помочь тебе".

* * *

В лагере обнаружилась крупная недостача хлеба.

Испугавшись ответственности и самосуда заключённых, хлеборез сбежал.

Хватились его только перед обедом, когда дневальные пришли получать пайки для своих бригад. Хлеборезка оказалась запертой на все замки. Самого хозяина нигде в лагере не нашли. Подняли тревогу...

С комендантского лагпункта примчался встревоженный Николай Иванович Лебедев. Взломали замки - пусто! Хлеб на сегодня получен не был. Некормленный лагерь бурлил.

Обозлённые, согнанные к вахте работяги отказывались покидать зону, требовали законную пайку.

С крыльца вахты, как с трибуны, Николай Иванович призывал работяг соблюдать порядок, не паниковать... Угрожал, уговаривал потерпеть, обещал, как только поднесут хлеб с пекарни, немедленно отправить его в забой для раздачи.

Пекарня находилась в пяти километрах от "Глухаря" на прииске Тимошенко.

Кое-как ему удалось утихомирить работяг, уговорить построиться. Одну за другой конвой принимал бригады и выводил из лагеря за вахту.

Меня вывели из строя и потребовали к начальнику.

Едва я переступил порог кабинета Габдракипова, "моя судьба", находившийся там, встретил приказом:

- Принять хлеборезку! Будет порядок?

Похоже, настал и мой "звёздный час"! Начальник, кажется, сменил наконец гнев на милость.

По его лицу я понял, что мою кандидатуру они обсудили и утвердили сообща с Габдракиповым.

Как объяснить им, что перспектива стать хлеборезом мне ни с какой стороны не улыбается... Как объяснить им это?

- Спасибо за доверие, гражданин начальник, но через неделю кончается срок моего заключения - я освобождаюсь! - Я ударился в дипломатию.

Действительно, 5 июля 1943 года истекал пятилетний срок, вынесенный мне заочно Особым совещанием. Мне интересно было знать, как отнесётся к этому Лебедев? Но "на челе его высоком не отразилось ничего..." Он, как и я, прекрасно знал, что никакого освобождения не последует, а состоится лишь "спектакль" на тему освобождения. Не последнюю роль сыграет в нём и мой дорогой начальник.

5 июля, на очередное представление комедии под названием: "Накось выкуси!" (автор - Иосиф Сталин, в содружест—

ве с Берией Л., Ежовым Н. и др.), разыгрываемой чуть ли не каждый день у письменного стола УРЧ лагеря, буду приглашён и я.

"Моя судьба" попросит меня сесть, неторопливо вытащит из ящика стола важную бумагу с государственным гербом, увенчанным буквами "СССР, СССР, СССР", и зачитает: "Такой-то (имярек), отбыл срок наказания, подлежит освобождению из исправительно-трудовых лагерей, о чём и уведомляется". Под бумагой следуют несколько факсимиле подписей известных всей стране государственных деятелей, олицетворяющих Советскую власть, партию и органы безопасности.

Пока я ставлю подпись под документом и благодарю за освобождение, "моя судьба" вытаскивает другую не менее важную бумагу, с тем же гербом, в виньетке тех же букв "СССР, СССР, СССР", и зачитывает: "Такой-то (имярек) задерживается в исправительно-трудовых лагерях в качестве заключённого до окончания Великой Отечественной войны". Под бумагой следуют подписи тех же государственных мужей, ныне известных всей стране и как государственные преступники.

- Почему вы молчите, гражданин начальник? Вы не верите, что меня освободят? Говорите, не молчите.

Он с иронией посмотрел на меня.

- Твоё освобождение от меня не зависит, ты же знаешь!..

- Я знаю. Но кого назначить хлеборезом - зависит от вас.

- Вот я и назначаю тебя.

- Но я никогда этим делом не занимался и не хочу заниматься. Честно говоря - все хлеборезы жулики!

- Я не спрашиваю тебя, хочешь или нет! Я приказываю.

- Приказываете стать жуликом? Неужели нельзя найти другого кого-нибудь?

- Кого? Не видишь, кто в лагере находится?

- Вижу.

Я посмотрел на Габдракипова, в надежде найти у него понимание.

- Влипну я с этим хлебом, гражданин начальник! - упорствовал я. - Не умею я торговать, поверьте... Мало вам одного растратчика, что ли?

- Как только найду подходящего человека - заменю. Но сейчас такого нет!.. - Лебедев перешёл с начальственного тона на простой, человеческий. - Нельзя дальше держать лагерь голодным. Не видишь, что делается? Меня интересует, будет ли порядок?

Он замолчал, как бы раздумывая, стоит ли сказать мне ещё что-то, и, решив, что стоит, неожиданно выпалил:

- Запрос на тебя пришёл из Усть-Омчуга. Так что не советую ссориться со мной, артист!..

- Это серьёзно, гражданин начальник?.. Вы не шутите? Из культбригады, да? - обрадовался я.

- Не шучу. Так что, будет порядок?

Он точно рассчитал, чем можно сломить мое сопротивление.

- Обещаю, что "комбинаций" с хлебом не будет. А будет ли порядок, не знаю, не уверен. В этом деле я младенец, учтите это.

- Ладно, учту. Иди принимай хлеб и торгуй, младенец. Вот так я стал хлеборезом.

Получил место, за которое другие дрались, интриговали и давали взятки... Не меньше, чем теперь дают за место в пивном ларьке или на бензоколонке.

Получил место, позволяющее извлекать при желании личную выгоду, стать чуть ли не самым влиятельным придурком, единоличным распорядителем основного жизненного продукта - хлеба!

Хлеб - валюта! Единственная в условиях штрафного лагеря. Даже золото отошло на второй план.

На "Глухаре" можно было иметь кучу золота в кармане и в то же время оставаться голодным! Его некуда было деть.

В обычном лагере работяги ухитрялись передавать золото "вольняшкам". Те сдавали его в золотую кассу по нормальной, установленной государственной цене, а с зеками расплачивались хлебом, продуктами... И тех и других это устраивало. И "вольняшки" зарабатывали, и зеки подкармливались!..

На "Глухаре" вольнонаёмных не было, а нести золото начальству не имело смысла. Никаких дополнительных продуктов штрафному лагерю не полагалось. Как бы хорошо лагерь ни работал, как бы ни перевыполнял план - больше штрафной пайки не получишь!

Возможностей расплатиться за добытое сверх нормы золото у начальника не было. Его личный премиальный фонд был настолько мал, что практического значения не имел. Выходило, что кроме доброго слова ничего у Габдракипова не было. Одним же добрым словом, как известно, сыт не будешь!..

Зато хлеборез в этой ситуации вырастал в могущественного хищника, перед которым лебезили и пресмыкались сотни доведенных до отчаяния зеков.

Объединившись с другими придурками (старостой, нарядчиком, завхозом, поваром), они превращались в стаю хищников.

В союзе с этими вельможными подонками царствовали и несколько отпетых бандитов - "королей" уголовного мира, узурпировавших власть.

Связанная круговой порукой, эта шайка мерзавцев держала в своих руках всех! Не составляло исключение и начальство лагеря - этих приручали взяткой.

Любое сопротивление подавлялось в зародыше. С особенно строптивыми и правдолюбцами расправлялись жестоко, вплоть до убийства, чтобы неповадно было другим. Суд вершили руками "шестёрок" - рядовых жуликов, и за страх и за совесть преданных своим главарям.

С одним из главарей мне довелось познакомиться чуть ли не сразу же после Прибытия на "Глухарь".

- Тебя хочет видеть дядя Паша! - сказал мне один из блатных, с которым я сидел в карцере.

- Зачем я ему понадобился?

- Он сам тебе скажет. Пошли.

Не пойти было нельзя. Ослушников дядя Паша не любил и строго наказывал.

О дяде Паше - "крёстном отце" блатного мира Омчагских лагерей - ходили легенды. Я слышал о нём ещё на транзитке во Владивостоке, в ожидании этапа на Колыму... Оказывается, и до него добрался Лебедев, и его упёк на штрафной "Глухарь"!.. Ну и молодец Николай Иванович!

В бараке, куда мы пришли, жили придурки и прочие привилегированные зеки, не занятые на грязных физических работах в забое... Здесь было тихо, чисто. Сюда редко заглядывало начальство.

Тут, в самом дальнем углу, и располагался упырь дядя Паша.

Тихий, чахоточного вида "пахан" лет пятидесяти пяти мирно сидел на одеялах, разостланных на нарах, и потягивал из алюминиевой кружки "чифирок". За его спиной знакомая компания блатных, недавно вместе со мной отбывавшая десять суток карцера, резалась в карты, в "коротенькую"...

Вот, значит, какой он, знаменитый "дядя Паша"!.. Вор "в законе", один из немногих, оставшихся ещё в живых на Колыме "королей". Верховный судья и прокурор всех блатных, "качавших права" друг с другом...

Я поздоровался.

Дядя Паша зацепился за меня колючим, как репей, взглядом. Далеко запрятанные за лохматыми короткими бровями острые глазки изучали меня.

- Доброго здоровьичка, милок!.. Доброго здоровьичка... Присаживайся. - Он приветливо закивал головой, не спуская с меня нацеленных глаз.

Я примостился на краешке соседних нар рядом с ним.

- Слышал, что ты артист, милок, да?

Я утвердительно кивнул головой, не понимая, к чему он клонит.

- Мы тоже артисты! - Дядя Паша улыбнулся, обнажив частокол нержавеющих зубов. - Артисты-рецидивисты!

Блатные засмеялись. Он поставил в сторону кружку, вытащил из-под матраца четвертушку бумаги, развернул её, спросил:

- Рисовать можешь?

- Честно сказать - совсем не умею.

- Честно, милок, только честно и никак иначе - нечестных не люблю!.. Врать будешь начальнику, понял меня?

От его тихого, елейного тона стало не по себе, по спине побежали мурашки...

- Вы всё вокруг да около, дядя Паша. Говорите, зачем вызвали? - сказал я.

- "Не спеши в Лепеши, в Сандырях ночевать будешь!" - дядя Паша любил, видно, присказки. - Дай сперва наглядеться на тебя, милок... Должен же я понять, с кем имею дело? Значит, говоришь, в гараже РЭКСа диспетчером работал?

- Да.

- Так, ладно, милок... - Дядя Паша положил на одеяло листок бумаги, тщательно разгладил его и сказал: - Смотри сюда. Узнаёшь?

На бумаге карандашом был набросан какой-то план. Прямоугольники, квадраты, помеченные разными буквами и цифрами, обозначали какие-то строения, что ли?.. Какие-то линии.

- Что это, не понимаю?

- План РЭКСа, где ты работал. Не так что-нибудь?

Я внимательно вгляделся в бумагу.

- Всё не так! - сказал я.

- Да? Обожди-ка...

Дядя Паша полез в изголовье, достал чистую бумагу. Завернул угол матраца, расстелил бумагу на нарах, дал мне в руки карандаш и приказал:

- Рисуй по-своему. Только честно, милок, как есть, понял?

- Чего рисовать-то?

- Всё! Укажи, где контора, где магазин, склад, гараж, где "хавира" завхоза... Рисуй, я подскажу.

Я подчинился. Ничего другого мне и не оставалось. Шутить с дядей Пашей в этих обстоятельствах не следовало. Тем более что смысл происходящего постепенно становился ясен.

Пока я чертил, он внимательно наблюдал, вникал в каждую мелочь, задавал вопросы, требовал подробностей...

Когда я закончил, дядя Паша похвалил меня:

- А говорил, не умеешь рисовать?! Всё получилось в лучшем виде... Налейте артисту чифирку, что ли! - он повернулся к блатным. - Ещё несколько вопросов, милок!

Мне передали кружку с чифиром. Дядя Паша продолжал:

- Ты магазинщика знаешь?

- Да.

- А завхоза?

- И завхоза знаю.

- Перерыв на обед в магазине бывает?

- А как же!

- Каждый день?

- Да. С часу до двух.

- Магазинщик обедает у себя?

- Нет. У завхоза.

- Всегда?

- Всегда.

- Магазин в это время закрыт?

-Да.

- Долго они обедают?

- Не меньше часу, а то и больше. Они ведь поддают за обедом. Магазинщик после обеда почти всегда весёленький...

- Так. Ладно, милок, всё. Спасибо. Канай в барак. Спи.

Неделю спустя на "Глухаре" стало известно, что в РЭКСе во время обеденного перерыва был начисто ограблен магазин.

А ещё через пару дней, после вечерней поверки, ко мне подошёл незнакомый зек, сунул в руки небольшой узелок и сказал:

- От дяди Паши.

В узелке лежали несколько больших кусков колотого сахара. Моя доля!

Как говорится, первый блин комом! Не пробыв в должности хлебореза и недели, я понял, что взялся не за своё дело. В первые же сутки я оставил без законной пайки человек пятнадцать, в том числе и себя... Проторговался начисто.

Слава Богу, недостачу начальство простило. Списало за счёт моей неопытности. Начальник лагеря вынужден был пожертвовать свой личный премиальный фонд. Спасибо, конечно, что поняли, вошли в положение, но дальше-то как? Тем более та же картина повторилась в последующие дни. Я был в панике.

Срочно надо было предпринимать что-то... Но что?

Перво-наперво я проверил всю цепочку, начиная с получения хлеба в пекарне и кончая выдачей хлеба в виде взвешенной пайки из хлеборезки лагеря.

Оказалось, что потери начинались уже в самой пекарне, где хлеб, как правило, взвешивался и отпускался горячим (пекарня не справлялась с выпечкой). Остывая, он, естественно, терял вес.

Учитывать это никто не хотел, и меньше всего сам заведующий пекарней - широкомордый деляга, получивший срок за какие-то спекулятивные махинации на воле.

Я пытался заговорить с ним о своей проблеме с хлебом, но он не стал меня даже слушать. По-моему, он поставил целью изжить меня вовсе. Чем-то я не устраивал его с первого появления в этой должности. Видимо, я не подходил под его мерку представлений о "настоящем" хлеборезе, с которым можно иметь дело. Поэтому о нужном мне позарез хлебе разговаривать с ним было бесполезно. Впору было следить за ним, чтобы не обвесил...

Хлеб воровали на пекарне. Воровали в пути, те, кто нёс его в мешках в лагерь. Воровали оба моих помощника в хлеборезке, пока разделывали на пайки...

Отчаянные воровали прямо из-под ножа. Улучив момент, хватали хлеб через раздаточное окно прямо с весов, рискуя. Сгоряча я мог хватануть ножом, отрубить руку. Отнять уворованную пайку никогда не удавалось, я всегда опаздывал. За время, пока я выскакивал из хлеборезки и догонял укравшего, он ухитрялся проглотить пайку не разжёвывая. Никакие угрозы, никакие уговоры не действовали. Голодный человек способен на всё.

Я кричу: "Руку отрублю!" Мне на это отвечают: - "Ну и х... с ней, с рукой!.. Я есть хочу!.."

Так было до меня, и так будет после меня! Так будет всегда, пока существует штрафной лагерь "Глухарь", где волки и овцы согнаны в один общий загон, где царствует произвол, где торжествует беззаконие и подлость!

Хлеборезку много раз пытались взломать... Сворачивали замки, подпиливали, подкапывали... Устраивали на меня покушения, чтобы завладеть ключами. Без двух ножей за голенищами сапог я не рисковал ходить даже в уборную, боясь неожиданного нападения.

Но не будь всего этого, ничего не изменилось бы... Хлеба не хватало!

А то дополнительное количество хлеба, полагающееся на "усушку и утруску", и наполовину не покрывало практических

его потерь при транспортировке, расфасовке и прочих непредвиденных, но обязательных тратах.

И если даже хлеборез - человек честный (что маловероятно), не обманывает, не ловчит, не обвешивает полуголодных работяг, прилепляя "грузики" под чашку весов, как это практикует большинство, - хлеба не хватит! Дебет с кредитом не сойдётся. Нужда в дополнительном хлебе останется.

Недавно мне довелось познакомиться с неким документом, из которого явствует, что современный лагерный хлеборез не только не озабочен хронической нехваткой хлеба, а, наоборот, чуть ли не ежедневно десятками килограммов сдаёт начальству лишний, сэкономленный. И вместо того, чтобы судить за эти "художества", его же ещё и представляют к условно-досрочному освобождению! Как инициатора движения: "Хлеба к обеду в меру бери, хлеб - драгоценность, его береги".

Вот этот документ:

"Сообщаю вам, что гражданин Н.Н. находится в учреждении №... под г. Ярославлем.

С первых же дней заключения показал себя человеком, осознающим свою вину и благотворно действующим на окружающих его заключённых.

Является руководителем группы политинформаторов. Его сообщения всегда содержательны и интересны.

Гр-н Н.Н. - непременный участник всех концертов самодеятельности в качестве чтеца-конферансье.

На своей основной работе - хлебореза в столовой - явился инициатором движения: "Хлеба к обеду в меру бери, хлеб - драгоценность, его береги". За последний год сэкономлено ... кг хлеба.

Характеристика нужна для условно-досрочного освобождения.

Нач. учрежд. №... (подпись)".

Бумага эта была прислана в адрес месткома театра. В ней предлагалось присоединиться к характеристике, данной Учреждением №... человеку, до заключения работавшему в

театре администратором и осуждённому за преступные махинации с антиквариатом и валютой.

Наличие прорезавшихся талантов "политинформатора" и "чтеца-конферансье", обнаруженных лагерным начальством в этом человеке, явилось для меня настолько удивительным и неправдоподобным, что не позволило с достаточной серьёзностью и доверием отнестись к остальным положениям этого канцелярского творения и подписаться под характеристикой.

А уж пункт: хлеборез "явился инициатором движения..." - и вовсе из области шедевров последней страницы "Литературной газеты".

Конечно, времена изменились к лучшему, и лагеря уже, наверное, не те, что сорок лет назад, дай-то Бог!.. Но вот формализм, щедрость и доброта начальства на характеристики, пахнущие откровенной "липой", никуда, видно, не делись, цветут по-прежнему.

Мой знакомый хлеборез из "политинформаторов", не отсидев положенного срока, с помощью друзей и добренького на характеристики лагерного начальства, условно-досрочно освобождён, по-прежнему живёт в Москве и благополучно администрирует в одном из областных театров. Не будет ничего удивительного, если скоро снова окажется в академическом театре, - с такой характеристикой впору в партии восстанавливаться.

Не знаю, удалось ли бы мне избежать участи большинства хлеборезов - встать на путь обмана, заделаться в конце концов жуликом, - если бы не случайность... Счастливый случай, давший возможность иметь лишний хлеб и тем самым сдержать данную себе клятву никого ни на грамм не обвешивать.

В хлебе под верхней коркой обнаружилась крыса... Распластанная по всей буханке, запеченная крыса, размером с сиамскую кошку.

Радости моей не было предела. Ура!.. О такой удаче я и не мечтал... Выход найден!

Перво-наперво, в присутствии Габдракипова и коменданта, был составлен соответствующий акт, после чего, запихнув буханку с "кошкой" в мешок, я помчался на пекарню.

Мордатый был в своём закутке на пекарне один. Я вытащил из мешка буханку, сунул ему под нос и приподнял верхнюю корку...

- Смотри сюда, падла! - сказал я ему. - Этот "пушной зверь" продаётся. Условия божеские: двадцать килограмм хлеба ежедневно, в течение месяца. Понял?.. Если устраивает - забирай "зверя", он твой! Если нет - несу эту "кулебяку" Лебедеву! Он с тебя, сука, шкуру сдерёт. Ну?.. Решай! Быстро!

В течение нескольких минут "сиамская крыса" была продана. Мордатый даже не торговался. Он понимал, чем это грозит ему, окажись крыса у Лебедева.

Ситуация с хлебом рассосалась, по крайней мере, на целый месяц.

Для страховки на гвозде в хлеборезке висел акт - на случай возможного вероломства со стороны Мордатого.

На этот же гвоздь, наряду с разными документами, я накалывал для отчёта и письменные распоряжения самого Габдракипова о выдаче дополнительного хлеба тому или иному зеку.

Формулировал он свои указания весьма странно: "Товарищ Жжёнов, прошу, если можешь, отпусти бригадиру такому-то столько-то кг хлеба. Сегодня его бригада хорошо работала. Габдракипов".

И сколько бы я ни просил его писать свои записки иначе, без компрометирующих его самого слов "товарищ", "прошу", "если можешь", - писать в приказной форме, как обычно и поступает начальство, давая письменное распоряжение заключённому, Габдракипов меня не слушал.

- В приказном порядке я могу распоряжаться своим фондом, - говорил он, - А распоряжаться хлебом, который мне не принадлежит, я не имею права. Поэтому не приказываю, а прошу.

На случай внезапной проверки, из осторожности, я уничтожил следы его деликатности.

Не знаю, чем бы закончилась в конце концов моя ссылка на "Глухарь", не заболей я желтухой... Как говорится, "не было бы счастья - да несчастье помогло!".

Желтуха - болезнь заразная. Необходимо было срочно принимать меры.

Я держался на ногах из последних сил, не рискуя оставить хлеборезку без присмотра. Ходил злой, с температурой и головной болью. Жёлтый, как тухлое яйцо... Габдракипов позвонил Лебедеву.

Когда тот явился, я пришёл в контору, где оба они находились, вытащил из-за голенищ ножи, с которыми в последнее время не расставался ни на минуту, достал ключи от хлеборезки, выложил всё это на стол и сказал:

- Гражданин начальник! Забирайте своих солдатиков, больше в эту игру я не играю!.. Что хотите делайте со мной, сажайте в карцер, заводите новое дело, отправляйте в забой... Куда хотите, но хлеборезом не буду!.. Не могу больше, хватит!.. Не умею!.. Не хочу быть жуликом.

"Моя судьба" мрачно и раздумчиво молчал. Молчал Габдракипов. Молчал и я, понимая, что сейчас решается моя судьба, а может быть, и вся жизнь...

Нарушил молчание Лебедев:

- До прииска Тимошенко дойти сможешь?

- Попробую... Под гору ведь!

- Тогда марш в барак и собирайся. Через час жду на вахте.

Наконец-то! Прощай, "Глухарь" - век бы мне тебя больше не видеть!.. Прощайте и Вы, Сергей Халилович Габдракипов - уважаемый человек! Спасибо Вам за всё, что Вы сделали для меня! Спасибо за Вашу доброту и человеческую порядочность.

Несколько дней я провалялся и санитарном изоляторе лагеря на прииске Тимошенко. Когда болезнь отступила и мне стало полегче, Николай Иванович вызвал конвоира, вручил ему моё личное дело и с попутной машиной отправил меня в Усть-Омчуг - в артисты! Одарив на прощание пачкой махорки.

* * *

Константина Александровича Никанорова уже не было в культбригаде, его отозвали в Магадан, в театр.

Я огорчился: все-таки легче начинать новую жизнь, когда рядом находится доброжелательный к тебе человек...

Страшновато мне было еще и потому, что тенькинская культбригада, куда меня с "почетом" доставили, являлась первой эстрадной труппой, с которой начиналась моя сценическая жизнь. Никакого опыта работы в театре или на эстраде у меня не было.

Правда, в 1938 году я сделал попытку поступить в театр -показывался Леониду Федоровичу Макарьеву в Ленинградском театре юного зрителя и был принят (читал "Шуточку"), но судьба тогда распорядилась иначе: через несколько месяцев, еще не начав работать в театре, я был арестован.

И вот снова чеховская "Шуточка" вмешалась в мою жизнь...

Комендантский лагпункт, куда меня привезли, чистенький, ухоженный, напоминал летний лагерь воинской части, с выбеленными известью стенами бараков...

От центра (места поверок и разводов) к баракам разбегались, наподобие солнечных лучей, утрамбованные щебёнкой аккуратные дорожки, ограниченные с боков пунктиром прикопанного, крашенного под кирпич камня.

В бараке, где жили артисты, чисто, просторно, нары одноэтажные... Бачок с кипячёной водой и кружкой, половички на полу, простыни... И это после "Глухаря" - невероятно!.. Такое чувство, будто попал в рай!

Память вернула в прошлое. Высветила воспоминания.

Камера на Шпалерке... Утро. Нас - двое. Мой сокамерник сидит на откидном металлическом стульчике, вделанном в стенку. Сидит спиной к "глазку" (это не полагается). Перед ним на столике раскрытая книга - благодарность его следователя за "хорошее", послушное поведение на допросах (вместо чечевичной похлёбки)... В камере холодно - зима. Ноги моего сокамерника укрыты одеялом. Я, как всегда, хо-

жу... Пять шагов от окна к двери, пять шагов назад - от двери к окну. Привычка, укоренившаяся во мне навсегда. Мы разговариваем. Тема в общем-то одна: что делать?..

Он мучается. Его следователь, убедившись, что подследственный патологически боится физической боли, на каждом допросе требует жертв... Требует называть фамилии новых и новых "сообщников" его контрреволюционной деятельности. Очевидно, следствие сочиняло очередную версию группового преступления по статье 58, через пункт 11

После каждого возвращения с допроса, мучимый совестью от того, что опять не устоял перед угрозой быть избитым и опять, в который уже раз, смалодушествовал и подарил следователю очередную порцию фамилий ни в чём не виновных людей, большинство из которых по его вине завтра же окажется в тюрьме, - он страдал и мучился...

Проклинал собственное слабоволие, трусость... Давал пустые зароки впредь быть твёрдым на допросах, искал у меня сочувствия и понимания, плакал, жаловался... У всех, кого только что предал, просил прощения и без конца причитал: "Что делать, что делать?"

Тяжело было видеть всё это!

Как-то я сказал, что быть ему судьёй не хочу, не имею права, я и сам вёл себя на следствии по-разному - и бунтовал, и впадал в отчаяние, всякое было... Но всегда это касалось только меня, моей жизни и ничьей больше!.. Его поведение вне моего понимания, поэтому рассчитывать на моё сочувствие не следует. В подобных ситуациях люди на его месте задумываются, стоит ли жить на свете, имея на душе такой великий грех!.. Его никогда и ничем не отмоешь.

Вчера его опять вызывали. Привели с допроса поздно ночью.

Утром, после подъёма, подняв койки к стенам (днём сидеть и лежать запрещено) и получив через форточку двери по кружке кипятку с пайкой хлеба и порцией сахара, мы позавтракали и занялись каждый своим обычным делом: он устроился у столика с книгой, я отправился в свой маятниковый поход по камере...

Поначалу говорили о чём-то, но постепенно разговор иссяк, он замолчал, склонившись над книгой, видно, задремал.

Я продолжал мерить шагами камеру, занимаясь сочинительством: придумывал рифмы к именам наших высоких истязателей: "Прочёл на двери я - Лаврентий Палыч Берия!"...

Это был период консервации - несколько месяцев меня не вызывали на допросы. Нервы были натянуты до предела, как струны, могли вот-вот лопнуть! В эти именно моменты предельного напряжения и возникла острая потребность стихотворства...

Из задумчивости вывел резкий, нетерпеливый стук ключа об дверь - надзиратель должен видеть всё, что делает заключённый! "Запрещается спать с укрытой одеялом головой! Запрещается прислоняться к стене! Запрещается находиться спиной к "глазку".

Стук не прекращался. Продолжая ходить, я сказал:

- Повернитесь!.. Он же не отстанет.

Мой сокамерник не реагировал. "Цирик" стучал всё настойчивее.

- Да проснитесь вы, наконец! - Я взял его за плечо и потряс.

Под моей рукой он как-то странно осел, сполз со стульчика и рухнул на пол... У его ног, по цементному полу, растекалась лужа крови!.. И он от пояса до башмаков, и одеяло были густо пропитаны кровью...

В камеру ворвались надзиратель, корпусной... Пришёл врач.

С пола подобрали остро заточенную пряжку от брюк, по недосмотру оставшуюся при нём. Ею он и вскрыл себе в паху вены. А чтобы не обнаружили раньше времени и не помешали самоубийству, он проделал это, укрыв ноги одеялом.

Его унесли. Унесли и немногие принадлежавшие ему вещи, в том числе и книгу. Она называлась "Повести покойного Ивана Петровича Белкина".

Меня заставили замыть кровь на полу. Жизнь продолжалась...

Находиться дальше в этой камере стало невмоготу, сдали нервы, я попросил корпусного перевести меня. К моему удивлению, просьбу удовлетворили.

Меня перевели куда-то вниз, в сырую полутёмную камеру, где двадцать четыре часа в сутки в зарешеченном оконце тускло брезжил электрический свет, а в углу пугал по ночам всегда мокрый канализационный стояк...

Однажды я проснулся от ощущения, что кто-то на меня смотрит. Открыв глаза, я увидел в нескольких сантиметрах от лица морду огромной крысы! Она сидела у меня на груди, на одеяле, и пристально смотрела мне в глаза...

С криком ужаса я поддал крысу вместе с одеялом кверху! Стукнувшись о потолок камеры, она плюхнулась на цемент пола и не торопясь пошла к унитазу, оглядываясь на меня и угрожающе-презрительно "тс-тс-тс-сыкая"... Взобравшись на унитаз, крыса в последний раз оскалилась в мою сторону и исчезла.

После этой ночи я снова запросился в другую камеру. Мне отказали. Сочли повторную просьбу то ли за блажь с моей стороны, то ли за непонятный злой умысел.

Я потребовал врача. Мне отказали. Тогда я, что называется, психанул: отодрал крышку унитаза и погнул с её помощью всё, что можно было погнуть в камере, включая водопроводные трубы. Я заявил: "Если в течение суток не позовут врача, я разобью себе голову о стену! И мне наплевать, устраивает это их или нет!"

Мой вид, очевидно, произвёл впечатление на корпусного - врача ко мне привели в тот же день.

Врач тщательно и со знанием дела, как мне показалось, осмотрел меня. Искрестил мне грудь чем-то металлическим, стукал по суставам молоточком, заглядывал в глаза, расспрашивал. В результате на следующий день я переведен был в... общую камеру! К людям! Там находилось сто с лишним человек! Я встретил знакомых и по тюрьме, и по воле - там была жизнь! Радость моя не знала границ, будто я не из камеры в камеру переведен, а чудом очутился в репинской "Запорожской Сечи".

...Похожее чувство я испытывал и сейчас, пожимая руки и знакомясь со своими новыми товарищами по культбригаде.

Всего нас собрали вместе из разных лагерей Тенькинского управления человек двадцать. Основное ядро бригады составлял джаз-оркестр, имевший двух классных певцов-исполнителей.

Лирический тенор - Тит Епифанович Яковлев, исполнитель русских народных песен! Профессиональный оперный артист, завезенный на Колыму чуть ли не прямо с гастролей Большого театра в Париже. Баритон Саша Грызлов, по кличке "Часики" - кумир колымских женщин! Саша Часики - профессиональный жулик, "честный вор", имевший в своём репертуаре джазовые песни исключительно лирического, любовного жанра, единственно допустимого воровской цензурой к исполнению со сцены (без элементов конъюнктуры или агитации в пользу Советской власти).

Из жулья была и пара танцоров, "бацавших" лихо цыганские танцы...

Оригинальный жанр представлял иллюзионист Дима Волков - мой земляк, с мягкими, вкрадчивыми манерами джентльмена из мелодраматического заграничного фильма. Фанатик жанра, до сих пор удивляющий различными фокусами публику сочинских курортов!

После отъезда Никанорова привезли меня в компанию к двум уже имевшимся в бригаде актёрам пополнить раздел драматических артистов. Все вместе мы и разыгрывали одноактные патриотические пьески и скетчи из эстрадных сборников.

За неимением женщин (тогда в культбригаду их ещё не допускали) все женские роли, если они встречались, играли сами - как в японском театре "Кабуки"... Те из нас, кто был помоложе и смазливее. К ним принадлежал и наш новый руководитель - Гриша Маевский, недавно появившийся в бригаде из больницы Усть-Омчуга... Его сняли с этапа, проходившего через Усть-Омчуг, с острым приступом какой-то болезни. В больнице он провалялся три с лишним месяца и по выздоровлении оставлен был в культбригаде, актёром,

Сразу после отъезда Никанорова в Магадан культурно-воспитательный отдел управления утвердил Гришу в качестве руководителя культбригады.

Таким образом он стал совмещать обязанности актёра, режиссёра и администратора. Ему это нравилось... Ладить с начальством он умел, да и оно с ним считалось. В КВО к нему явно благоволили.

С нами он держался просто, не выпендривался, не строил из себя начальство. Иногда, правда, чувствовалась некоторая интонация превосходства, пижонство, свойственное молодым столичным актёрам. Он и был москвичом.

В 1940 году завербовался на три года на Колыму, в магаданский театр.

Причины, по которым люди добровольно меняли Москву на Магадан, были разные...

Молодых влекла романтика окраинных рубежей Родины - комсомол призывал осваивать Сибирь и Дальний Восток...

Многие ехали на Колыму за "длинным рублём", подзаработать.

Были и такие, кто сам предпочитал сменить на время Москву на Магадан, будучи не в ладах с Уголовным кодексом (таких примеров было полно).

Кое-кто выбирал "северо-восточный маршрут" заранее из осторожности: как-никак с Запада всё сильнее и сильнее пахло "жареным" - уже громыхнуло в Финляндии! Большая война, подобно грозе, неотвратимо накатывалась...

Так или иначе, летом 1940 года коренной москвич Гриша Маевский, только что окончивший театральный институт (ГИТИС), появился в заполярном театре Магадана.

Сам по себе его поступок был нормальным и объяснимым.

Многие молодые актёры по окончании студий уезжали в провинциальные театры - из желания больше играть, приобретать опыт, нарабатывать репертуар...

Плюс ко всему, служба в заполярном театре давала право на северную надбавку к зарплате и сохраняла за актёром

жилплощадь в Москве на всё договорное время работы в Заполярье. С этой стороны поступок его никакого недоумения не вызывал.

Смущало другое: сам Гриша мало был похож на человека, нуждающегося в колымских заработках, как, впрочем, и на идеалиста или романтика, без колебаний расставшегося с соблазнами столицы во имя подвижничества и чистой, бескорыстной любви к театру.

Наш интерес к нему подогревался ещё и тем, что срок-то он схлопотал, будучи уже на Колыме, в театре! И срок приличный - червонец (10 лет)! По самой паршивой статье - 58.14 (контрреволюционный саботаж).

Надо быть семи пядей во лбу, чтобы с такой визитной карточкой не только попасть в культбригаду, но и утвердиться в должности бригадира-руководителя! Конечно, мы были заинтригованы.

Сам Гриша на эти темы никогда не заговаривал, а когда его спрашивали, отвечал иронически, в зависимости от ситуации и компании.

Иногда говорил: жажда приключений позвала его в необжитые суровые края...

Иногда говорил обратное: никакая не романтика, просто поехал заработать побольше денег...

В обоих случаях нельзя было понять: говорит он всерьёз или шутит?

Так что истинную причину, приведшую его на Колыму, никто толком и не знал.

Честно говоря, в лагерях и не принято лезть в душу человеку вопреки его желанию. Это личное дело человека. Раз он молчит, значит, так и надо. Захочет рассказать - расскажет сам!

Своей экипировкой Гриша выгодно отличался от нас и был, кажется, единственным из всех, похожим на артиста. У него, вплоть до нижнего белья, сохранились ещё свои вольные тряпки, переданные в культбригаду его друзьями из Магадана, между тем как мы, зеки довоенного "материкового"

набора, давно щеголяли исключительно в фирменной гулаговской продукции...

На концертах (в лагерях и вольных посёлках) он выступал в своём модном костюме цвета асфальта в светлую полоску, кокетливо сидевшем на нём, что лишний раз привлекало к нему внимание публики (особенно женщин) и как бы ещё сильнее подчёркивало исключительность его положения среди нас. В довершение ко всему Гриша был красив как Саша Ширвиндт (в молодости)!

Год своей жизни в культбригаде вспоминаю как санаторный курорт по сравнению с "Глухарём".

Правда, за это время дважды отдавал Богу душу - болел дизентерией и воспалением лимфатических путей ноги...

В обоих случаях спасибо "врагу народа" доктору Пышкину - дорогому земляку, врачу Ленинградской Военно-медицинской академии, вытащившему меня чуть ли не с того света.

Наш допотопный, из ничего сочинённый лагерными умельцами безродный автобус, на удивление всем переживший всех своих именитых фирменных коллег, продолжал ползать "по долинам и по взгорьям" обширного Тенькинского управления, хотя и терял на каждом подъёме свои последние лошадиные силы... Подталкиваемый нами, чихая и кашляя, он мужественно преодолевал крутые, занесенные снегом вершины сопок и наледи рек - Теньки, Дусканьи, Минькобы и других, в долинах которых располагались бесчисленные лагеря - адреса наших выступлений.

Во всей Теньке был один-единственный пункт, куда наш ветеран бежал, забыв свои старческие болезни, весело, не нуждаясь в подталкивании на перевале, это - горно-обогатительная фабрика "Вакханка" - единственный женский лагерь на Теньке! Эпицентр всех наших желаний!

"Вакханка" - место, где мужчины и женщины, увядшие и поглупевшие друг без друга за годы вынужденного воздержания, с удовольствием возвращались к радости бытия, лихорадочно, презрев все условности, вспоминали забытый ими ритуал продолжения рода человеческого.

С сотворения мира живая Природа ежегодно празднует время любви, время брачных игр.

С нашим приездом наступала пора брачных игр и на "Вакханке". И никакие угрозы начальства, никакие охранные  меры оказывались в эти дни не в силах оторвать мужчину от женщины... Помешать торжествующей вакханалии любви!

В культбригаде я прижился довольно быстро. Играл в концертах, в скетчах, читал стихи Константина Симонова и других поэтов и даже танцевал "Яблочко" в номере ритмичного танца. Разве что не пел, и то по причине полного отсутствия таланта в этой области.

Конферировал Гриша Маевский, как самый представительный из нас и самый импозантный.

Гвоздь программы - оркестр! Половина музыкантов в нём - профессионалы с консерваторским образованием.

Оформлял наши программы художник Эрнст Эдуардович Валентинов. Слава Богу, жив-здоров и по сие время! Работает в Театре русской драмы в Киеве. В 1975 году мы свиделись с ним снова в Москве.

Польза от нас, от нашей культурной и патриотической деятельности, была несомненная. Каждый наш приезд хоть на короткое время, но скрашивал безрадостную лагерную жизнь, отвлекал от горькой, серой повседневности, вселял в людей надежду на близкую победу в войне, а вместе с победой и надежду на счастливые перемены в собственных судьбах. Поэтому везде, куда бы мы ни приезжали, нам были рады, нас принимали как добрых вестников надежды. Мы помогали людям не падать духом, помогали терпеть!

На прииске "Пионер", куда мы приехали с концертом, ждали магаданское начальство. Как и всегда в таких случаях, местные власти срочно наводили глянец - заранее старались предусмотреть и ликвидировать в своём хозяйстве всё то, что может вызвать неудовольствие или гнев высокого начальства.

Из лагеря в этот день повыгоняли в забой всех, кого можно и нельзя, вплоть до придурков. Не пощадили и нас - артистов, готовящихся к вечернему выступлению.

- С утра пусть поработают в забое, разомнутся хорошенько, а уж вечером и поиграют - ничего с ними не сделается! - распорядился начальник лагеря. - В зоне, кроме дневальных, никого не должно быть!

На разводе нас организовали в бригаду, и мы, под предводительством Гриши Маевского и под добродушное улюлюканье работяг лагеря, прошествовали в забой. Там нас определили на подсобные работы.

Начальник Дальстроя, Герой Социалистического труда, генерал Никишов Иван Фёдорович появился где-то в середине дня.

В окружении огромной свиты начальства всех рангов полновластный хозяин Колымы неспешным шагом обходил забои. Небольшого роста, плотный, с непроницаемой миной на квадратном мужичьем лице, он молча выслушивал пояснения шустрившего рядом с ним начальника прииска. Тот говорил о чём-то, оживлённо жестикулируя.

Тут-то ребята и подначили меня: "Слушай, Жорка! Когда ещё тебе представится такая счастливая возможность?.. Ты же пересиживаешь свой срок, пользуйся случаем!.. Подойди к нему и попроси освободить тебя! Такое право у него есть. Бывали случаи, он освобождал самолично - тут же!.." - "Да пошёл он со своим правом!.. Это право не для меня, я для него шпион!" - сопротивлялся я. "А чем ты рискуешь, дурак?! Ну, откажет... И что с этого?.. А вдруг угадаешь ему под настроение?.. Иди! Иди... Не ломайся!.."

Уговорили. Уж очень мне хотелось освободиться! Я выбрался из забоя и встал на пути Никишова.

- Разрешите обратиться, гражданин начальник Дальстроя! - я дрожал перед ним как кролик перед удавом.

- Ну, слушаю.

- Я - Жжёнов Г.С., 1915 года рождения. Русский. Репрессирован заочно Особым совещанием. Срок - 5 лет. Невиновен. С 5 июля 1943 года пересиживаю срок... Сколько же можно?! Просьба - освободите, пожалуйста!

- Где работаешь? - спросил он.

Мне бы, болвану, ответить, что в забое, а я, по своему дурацкому прямодушию, глотая от волнения слезы, промямлил:

- В культбригаде.

Угрюмо глянув на меня, он отрубил:

- Ничего. Ещё годик-другой поработаешь.

И, отстранив рукой с дороги, пошёл дальше.

Пройдя несколько шагов, остановился, повернулся ко мне и спросил:

- А кто у вас бригадир?

Мы стали звать Гришку. К нашему удивлению, тот повёл себя странно: вместо того чтобы сразу откликнуться и подойти, сделал вид, что не слышит, нахлобучил чуть ли не по самые глаза шапку, поднял воротник рубашки и норовил смыться ото всех в дальний угол забоя.

Думая, что вопрос Никишова может как-то изменить мою судьбу к лучшему, ребята чуть ли не силой извлекли Гришу из забоя и представили пред светлые очи начальства.

Никишов, вытаращив глаза, уставился на Гришу Маевского. Лицо его побагровело. Никто ничего не понимал.

- Вы?! - только и смог он произнести.

Потом повернулся к свите, разыскал глазами Лебедева ("мою судьбу"), подозвал к себе и резко пошёл прочь, на ходу за что-то сердито выговаривая Николаю Ивановичу.

Все мы понимали, что произошло что-то неожиданное и неприятное, но что?.. Гриша на наши недоуменные взгляды не реагировал, молчал, явно подавленный чем-то. К вечеру стало ясно, что концерт не состоится. Маевский дал команду собираться. Он явно торопился уехать с "Пионера". Его тревога постепенно передалась и нам... И только когда всё было погружено, и наш ветеран медленно тронулся к воротам вахты, все вздохнули с облегчением. У вахты к автобусу подошёл комендант лагеря с папкой в руке. Развернув папку, прочёл:

- Маевский?

- Есть, - тихо отозвался Гриша.

- Инициалы?

- Григорий Михайлович.

- Год рождения?

- 1920-й.

- Статья?

- 58.14.

- Срок?

- 10 лет.

- С вещами.

Гриша молча взял свой узел и, ни с кем из нас не попрощавшись от растерянности, вышел из автобуса.

Комендант открыл ворота. Уже за вахтой автобус остановил Лебедев. Вошёл... сел. Долго молчал, вглядываясь в каждого из нас... Ткнул в меня пальцем:

- Примешь бригаду. Куда едете?

- На Хиниканджу, - ответил я.

- Буду там через три дня. Обязательно найдёшь меня. Поезжайте. - И вышел из автобуса.

Мы уехали.

Через три дня Лебедев появился в лагере на Хиникандже. Я подошёл к нему.

- А, Жжёнов!.. Пойдём, поговорим. - Он вывел меня за вахту, выбрал место в сторонке на брёвнах, мы сели... закурили.

- Что, интересно, да?

"Моя судьба", теперь уже не старший лейтенант, а капитан и уже не начальник одного лагеря, а начальник лагерей всего Тенькинского управления, рассказал мне следующее:

Москвич Гриша Маевский, заключив трудовой договор с заполярным театром, в 1940 году появился в Магадане. Работал в театре. Читал на радио. Руководил самодеятельностью. Словом, вёл деятельную, энергичную жизнь, сулившую и в дальнейшем одни только радости... И вдруг война!..

Мировая война! Неизбежность, неотвратимость её понимали, ждали, и всё-таки... Как всякое несчастье, она свалилась неожиданно.

Первое время видимых изменений в его жизни не произошло. От войн Колыма откупалась золотом!

Место руководителя самодеятельности в Управлении Дальстроя, полученное им с помощью друзей и генерала, за  дочерью которого Гриша ухаживал, шло как бы в зачёт армейской службы; создавало лишь иллюзию причастности к армии, практически никак не отражаясь на его жизни: он как работал в театре, так и продолжал работать. Но тревога и какой-то безотчётный страх, появившийся в последнее время, не покидали его.

Отгремел, отошёл в прошлое тяжёлый 1941-й, унесший на старте войны первые миллионы человеческих жизней.

На смену ему пришёл тяжёлый 1942-й. Он подверг людей, помимо всего, ещё и испытанию на прочность, на характер.

Отношения "материка" с Дальстроем были пересмотрены. Сорок второй наложил на Колыму контрибуцию: потребовал не только золото, но и людей.

В порту бухты Нагаево формировались караваны под новобранцев...

Настал день, когда иллюзия причастности обернулась для Гриши жуткой реальностью - его призвали в действующую армию.

Лихорадочные усилия получить бронь или, на худой конец, отсрочку успеха не имели. Друзья были бессильны... Его охватила паника: что делать?.. Был только один человек, способный помочь - его власть на Колыме безгранична!.. Только бы он захотел принять его, выслушать... Гриша решил пробиться к начальнику Дальстроя. И пробился. Никишов его принял.

Гриша Маевский всячески убеждал Ивана Фёдоровича в своей незаменимости здесь, в Магадане. Уверял, что в Дальстрое принесёт государству больше пользы, чем на фронте... Говорил, что много и с успехом работает в театре, что театр без него окажется в трудном положении, радиокомитет то-

же... Не забыл упомянуть и самодеятельность вохры... И, наконец, в попытке окончательно разжалобить Никишова и склонить на свою сторону, встал перед ним на колени и со слезами в глазах поведал свои дела сердечные.

Он любит девушку - она любит его! У них скоро состоится свадьба. Они молоды, счастливы! Отъезд на фронт - конец их счастью! Он умолял Никишова понять их, не разрушать их союз, умолял пощадить его жизнь.

Тактически весь ход был задуман правильно. Он ошибся только в одном - ошибся в самом Никишове. Не угадал его характер. И проиграл. Проиграл позорно, с треском.

Поначалу Иван Фёдорович молчал, не понимая, чего хочет от него этот смазливый парень, принять которого ещё сегодня утром настойчиво (в который раз) просила жена... Но когда наконец понял, о чём речь, аж задохнулся от ярости... А когда Гриша упал на колени и начал бормотать жалкие, слезливые слова, и вовсе рассвирепел:

- Встать! - скомандовал он. - Мерзавец! Гриша ещё пытался что-то сказать...

- Молчать! - Никишов хватил по столу кулаком. - Трус! В то время, когда у меня даже заключённые десятками тысяч подают заявления с просьбой отправить их на фронт, ты, мразь эдакая, ползаешь в ногах, просишь пощады... от чего? От чего тебя, ублюдок, освободить?.. От святого долга защищать Родину? Откуда ты такой взялся, негодяй?! Счастья, видите ли, ему захотелось - нашёл время!.. Вон от меня к чёртовой матери!

И выгнал из кабинета.

Любого бы на месте Гриши эта позорная сцена повергла в отчаяние и, уж во всяком случае, заставила бы задуматься: а прав ли я?! Скорей всего, человек махнул бы рукой на всё и смирился, разделив с другими участь своего поколения в эти трагические годы.

Но Гриша Маевский не покорился судьбе и не сломался.

Унизительный стыд от встречи с Никишовым был, конечно, но он быстро прошёл, не оставив сомнений нравственного порядка, не зацепив душу.

Ослеплённый животным страхом, он готов был на всё, только бы не угодить на фронт!.. Он знал одно: на войне убивают, а он хочет жить! Жить во что бы то ни стало! Ему ведь всего двадцать два года!

Так в наши дни некоторые матери, забыв человеческое достоинство, унижаясь и кощунствуя, "спасают" своих чад от исполнения гражданского долга - службы в армии.

Друзья не оставили Гришу в беде. Ему дали совет спрятаться от армии года на два в... лагере! Получить небольшой срок за какое-нибудь мелкое воровство или хулиганство.

За недостатком времени на раздумывание Гриша остановился на хулиганстве. Местом совершения преступления выбрал квартиру будущей тёщи. Подпил для храбрости и, не теряя драгоценного времени, явился в дом своей невесты, где и инсценировал пьяный дебош: угрожая пистолетом, самовольно взятым из стола генерала, устроил невесте сцену ревности. А когда будущая тёща пыталась разнять их, оскорбил её неприличными словами и даже поцарапал слегка для верности (не с её ли согласия?). Потом в припадке раскаяния пытался "покончить" с собой, стрельнув пару раз в потолок из генеральского пистолета.

Немедленно было возбуждено уголовное дело по статье 74 УК РСФСР, и буквально через пару недель (как и было задумано) бдительное правосудие объявило Грише Маевскому приговор: два года исполнительно-трудовых лагерей за хулиганство.

Этим бы вся эта история и закончилась, если бы не случайность. Жена Никишова устроила своему мужу сцену, упрекая за чёрствость и нежелание принять участие в судьбе симпатичного молодого артиста, доведенного до преступления и попытки самоубийства.

- А в чём дело? - настороженно спросил Никишов.

Та доверчиво рассказала ему о том, что произошло в доме генерала, и чем всё кончилось.

- Ах так! - только и сказал Иван Фёдорович жене.

После чего вызвал прокурора и приказал тому переквалифицировать дело Маевского на контрреволюционный саботаж.

И когда через некоторое время ему положили на стол приговор Военного трибунала по делу Маевского, осуждённого по статье 58.14 к десяти годам лагеря, он собственноручно сделал приписку: "Использовать исключительно на общих подконвойных работах. Каждые три месяца докладывать мне лично о местонахождении заключённого. Никишов".

Так несчастья, одно за другим, росли в жизни Маевского.

Вскоре его этапировали в тайгу, на прииски Теньки. По пути, в Усть-Омчуге, друзья помогли ему отстать от этапа и лечь в больницу. Там он и провалялся три с лишним месяца с неизвестной болезнью, пока те же друзья из КВО МАГЛАГа не устроили ему перевод в культбригаду. В ней Гриша и затерялся, исчез из поля зрения Никишова.

А после отъезда Никанорова в Магаданский театр его сделали руководителем культбригады.

И неизвестно, как бы сложилась его судьба дальше, не случись злополучной встречи с Никишовым на прииске "Пионер".

Вот такую историю услышал я от Лебедева о Грише Маевском.

- Что будет с ним теперь? - спросил я.

- Что, что?.. Отправим на "Глухарь", вот что! - И добавил: - Туда ему и дорога, трус!

На "Глухаре" Гриша пробыл около полугода. Сполна хватил там горюшка, но выжил. В критический момент, когда уже начал "доходить", его брату удалось каким-то непостижимым образом, через своих друзей, работников снабжения прииска имени Будённого, установить контакт с ним. Гришу стали подкармливать...

Прииск Будённого находился через перевал от "Глухаря", по другую сторону сопки. Единственная возможность попасть туда сопряжена была с риском.

Сначала надо было незаметно от конвоя преодолеть охранное оцепление "Глухаря", затем одолеть по-пластунски сам перевал и уже по другую сторону голой, безлесой сопки, прячась за камнями, обмануть охрану прииска Будённого.

Только после этого, смешавшись в забойной сутолоке с местными работягами, можно было получить от верных людей в условленном месте ту или иную помощь. И это ещё не всё, к вечеру весь этот путь с риском для жизни предстояло повторить ещё раз - уже в обратном порядке, чтобы к концу рабочей смены снова оказаться в забое "Глухаря".

Этим опасным маршрутом пользовались блатные для своих тёмных дел... Пользовались им и работяги-лоточники из особо отчаянных, бегавших мыть золото на Будённый - там его было больше.

Тимошенковское начальство догадывалось, что вместе со "своим" золотом заключённые несли и "чужое" (на каждом прииске золото разное, золото Будённого крупное, крупчатое), но до поры до времени смотрело на это сквозь пальцы, всё равно, откуда бы ни несли, хоть с того света, лишь бы несли, сдавали бы его в кассу Тимошенко.

В своё время и я соблазнился "лёгким" золотом Будённого, набрался храбрости и пошёл... В тот день мне удалось намыть там больше десяти дневных норм (какой резерв на случай непогоды или болезни!). Но играть и дальше в эти "фантастические" игры, испытывать судьбу ещё раз мне что-то не захотелось.

А ведь добраться туда с Тимошенко было несравненно легче и безопаснее, чем с "Глухаря", с его штрафным режимом охраны. Там риск быть подстреленным удесятерялся.

Поэтому характеризовать Гришу как труса я бы не торопился - всё гораздо сложнее...

Такой маршрут не для труса. Да трус и не пошёл бы!.. А он ходил, пользовался "дорогой жизни" не однажды и не дважды, а регулярно. Это был его единственный шанс! Ничего другого ему не оставалось. Других способов выжить в условиях "Глухаря" не было. И он, как загнанное животное, доверялся инстинкту.

Но человек не только животное. Человек тем и отличается от животного, что живёт по закону разума... Не всегда в согласии со своими нравственными принципами и представлениями, но по закону разума.

Когда же нравственные тормоза отказывают и происходит интеллектуальный "перекос", когда животный инстинкт заглушает разум, берёт верх, как это случилось в истории с призывом в армию, тогда жди беды!

Она и пришла, не заставила себя долго ждать. Для Гриши начались испытания на прочность... Беда, как известно, не приходит одна.

Сначала суровый приговор трибунала, потом встреча с Никишовым на "Пионере", и вот теперь новое испытание. А испытывать судьбу бесконечно нельзя. Игра в прятки с охраной кончилась плохо - Гришу подстрелили.

Охранник по кличке "Бурундук", маленький, плюгавый, злой, как хорёк, сидевший в засаде на перевале, подловил его во время одного из походов на Будённый.

Подпустив к себе метров на тридцать, он заставил Гришу лечь на камни и не двигаться до прихода новой смены вохровцев.

До смены Бурундук не дотерпел. Ему надоело смотреть за Гришей, от скуки он стал развлекаться. Не торопясь, с упора погулял прицелом винтовки по распластанной на огромном гранитном валуне неподвижной живой мишени, тщательно выцелил Грише руку и без всяких к тому причин, просто не удержавшись от охотничьего соблазна, отстрелил её.

Гриша снова оказался в Усть-Омчуге в больнице, где уже находился однажды. Там ему и ампутировали руку.

Больница, в которой в течение ряда месяцев лежал Гриша, примыкала к зоне комендантского лагпункта, где мы репетировали новые программы. По возвращении из поездок мы носили ему кое-что из пищи, снабжали хлебом, табаком, словом, поддерживали его.

Осенью 1944 года несколько артистов тенькинской культ-бригады (в том числе и я) были удостоены признания началь—

ства - нас перевели в центральную культбригаду, в Магаданский театр.

С тех пор долгое время о дальнейшей судьбе Гриши я ничего не знал. Слышал только, что по выздоровлении он снова загремел на "Глухарь".

В августе 1945 года оркестр Магаданского театра возвратился из гастрольной поездки по Теньке. Из Омчагской долины они привезли печальную новость: не выдержав штрафного режима "Глухаря", умер Гриша Маевский.

Прошли годы. И вот в конце пятидесятых, прогуливаясь в антракте по фойе Александрийского театра в Ленинграде, где в тот вечер показывали "Гамлета", я столкнулся нос к носу с человеком, как две капли воды похожим на Гришу Маевского. Я опешил. Мы остановились друг перед другом, я в растерянности смотрел на него, он смотрел на меня и улыбался, довольный произведённым впечатлением... И тут только, разглядев, что у него нет руки, я всё понял:

- Гришка? Ты?!

- Я, я!.. Здравствуй! - сдержанно, со всегдашней своей полуулыбкой ответил он.

- Смотри-ка!.. Ай-яй-яй... Здравствуй!.. А ведь мы похоронили тебя на "Глухаре"... Долго жить будешь!

- Постараюсь.

Для него встреча не была такой неожиданностью. Он мог знать, что я не умер и после реабилитации вернулся в Ленинград и работаю в театре... К тому времени я уже успел сняться в нескольких фильмах...

Для меня же встреча с ним была из области мистики, не иначе!.. И хотя мы оба не принадлежали к людям, бурно выражающим свои чувства, я не сразу пришёл в себя от неожиданности.

Справедливости ради надо сказать, что мы никогда не были в особенно близких, дружеских отношениях, не были "корюшками", как говорят на флоте, мы были товарищами по несчастью. Оба вышли из одной купели. Оба были мечены

"Глухарём" навсегда! Одно это обязывало нас обоих к проявлениям товарищества, солидарности друг с другом, при всей разнице характеров и взглядов на жизнь.

Когда охи и ахи кончились, и разговор перешёл в спокойное русло, я спросил Гришу: что он делает в Ленинграде?

- Работаю в Ленконцерте, - ответил он.

- Читаешь?

- Приходи в "Колизей" - увидишь. Кончился антракт, мы разошлись...

Через несколько дней я зашёл в кинотеатр "Колизей". Там в фойе, между сеансами, играл небольшой оркестрик. Гриша вёл его программу и что-то читал сам... Мы кивнули друг другу в знак приветствия... Желания поговорить, вспомнить, рассказать о себе, расспросить меня он не выразил. Ну что ж, это его личное дело. Каждый живёт по-своему... Я ушёл.

В последующие годы, насколько мне известно, актёрского имени себе Гриша Маевский так и не создал.

Наша последняя встреча в клубе "Жар-птица" в Париже явилась, как мне кажется, логическим завершением разных судеб людей, выпавших в своё время из одного "глухариного гнезда"...

Если встреча в Александринке была неожиданной главным образом для меня, то полной неожиданностью для Гриши Маевского было моё появление в Париже, выступление в "Жар-птице" и тот последний разговор с ним, в котором наши жизненные маршруты пересеклись ещё раз, чтобы окончательно и навсегда разойтись - мой путь лежал домой, на Восток, его - на Запад, в неизвестность.

Реквием

Театр имени Моссовета, закончив гастроли в Грузии, покидал радушный и шумный Тбилиси.

Во Мцхетском замке, вблизи Тбилиси, с традиционным хлебосольством состоялись проводы.

Председатель Грузинского театрального общества, обаятельнейший Додо Алексидзе (царство ему небесное!), великий и бессменный тамада театральных застолий, поднимая бокал вина на прощальном обеде, среди прочих добрых слов в мой адрес сказал:

- Георгий! Раньше ты регулярно из года в год бывал в Грузии. Бывал и как артист, и просто как гость - ты всегда был у нас желанным человеком! Что случилось? Почему ты давно не появлялся? Неужели причина - тот самый памятный тебе злополучный вечер десятилетней давности?.. Тогда у тебя могло создаться впечатление, что грузины обиделись на тебя. Поверь - это не так... Вернее, не совсем так. Кто-то, может быть, и был обижен - грузины, как и русские, разные бывают, - не обижайся и ты!.. Тебя здесь всегда любили и любят по-прежнему!.. Рад снова видеть тебя в Грузии - твоё здоровье!

Слова Додо Алексидзе заставили задуматься. А ведь действительно, я не был в Тбилиси больше десяти лет! Грузинские кинематографисты оказали тогда честь, пригласив меня, русского артиста, участвовать в празднике грузинского кино, гостеприимно, широко и торжественно отмечавшего в Тбилиси своё пятидесятилетие.

За эти годы по всем экранам страны прошло несколько моих картин, имевших успех у зрителей, - я стал популярным артистом, меня приглашали всюду, я побывал с творческими вечерами во всех уголках России, и не единожды... Облетал и объездил весь Советский Союз, все союзные и автономные республики... И только в Грузию, которую люблю с детства, где у меня столько близких друзей и знакомых, куда по первому зову всегда с радостью стремлюсь, почему-то ни разу не был приглашён за все эти годы... Мне захотелось восстановить в памяти те далёкие дни, попытаться понять причину.

Грузины, пригласив меня тогда на торжества, настоятельно просили прилететь за несколько дней до открытия на генеральную репетицию торжественного концерта, в котором предпола-

гали и моё участие. На худой конец, просили быть хотя бы "к сдаче" концерта (цензурный просмотр), - тогда это считалось обязательным.

Открытие юбилейных дней планировалось провести в самом большом зрительном зале Тбилиси - в зимнем Дворце спорта.

К сожалению, прилететь в Тбилиси заранее, как было условлено, я не смог, появился лишь в день премьеры. Точнее: только под вечер, буквально перед самым началом, когда уже звучали протокольные казённо-торжественные речи начальства.

По режиссёрской задумке постановщика концерта, известного грузинского актёра и спортивного комментатора Котэ Махарадзе, сценарий моего участия выглядел так.

Мне следовало переодеться в милицейский костюм лейтенанта ГАИ, из фильма "Берегись автомобиля", сесть на мотоцикл, проехать через зрительный зал Дворца спорта, выехать на сцену, заглушить там мотоцикл и ждать, когда за рулём автомобиля "Победа" моим же маршрутом на сцене появится сначала Лейла Абашидзе в образе "Стрекозы" из одноимённого фильма, а вслед за ней на вороном коне и звезда грузинского кино - Отари Коберидзе, в роли Махмуда из фильма "Мамлюк".

В заключении этого "Парад-Allez" мне надлежало подойти к микрофону и от имени артистов России поздравить своих коллег, грузинских артистов, а заодно и зрителей, со славным юбилеем.

Всё это успел сообщить мне запыхавшийся Котэ Махарадзе по пути к месту нашего "старта". Наскоро проинструктировав, что, где и когда, приказал слушаться во всём Лейлу и Отари и убежал на сцену, традиционно пожелав всем троим ни пуха ни пера...

Задача, в общем-то, не ахти какой сложности при наличии одной-двух репетиций, учитывая , что имеешь дело с техникой...

Но о репетициях не могло быть и речи!.. Некоторые сложности возникали и по части приветственных слов: честно говоря, ораторствовать я не мастер, - речи всегда давались мне с трудом... При одном сознании, что предстоит выступать, безнадёжно терял покой и сон, сутками мучаясь в поисках "изюминки" предстоящего выступления.

В этом смысле меня восхищал коллега по театру Ростислав Янович Плятт - удивительный человек!.. Ему, например, никакого труда не составляло говорить без всякой подготовки на любую тему, сколько угодно времени и всегда блистательно!..

В это вечер, из-за отсутствия времени, всё происходило наспех, импровизационно... Милицейский костюм оказался для меня мал, пришлось довольствоваться одной фуражкой. Хозяин фу—

ражки - настоящий автоинспектор ГАИ - в эти предстартовые минуты торопливо наводил марафет на мотоцикл, оглаживая тряпкой его дряхлое пенсионное тело (общая черта милицейской техники).

Поступила команда приготовиться к старту. Официальная, торжественная часть заканчивалась.

Дальше, на удивление, всё происходило как по писаному.

По условленному сигналу я дал газ своему "долгожителю", лихо промчался через весь зрительный зал и выскочил на сцену, щедро распылив по пути остаточные продукты этилированного бензина и солярки... Глушить мотоцикл не понадобилось, он замолк сам.

На сцену, вслед за мной выскочила на "Победе" Лейла, добавив к этилированным запахам и свою долю - "победную"...

А когда прискакал и красавец Отари, вороной конь которого повёл себя на сцене не совсем прилично, восторгу зрителей не было конца... Я переждал шум, дождался, когда зал утих окончательно, и подошёл к микрофону.

Я надеялся, что давняя любовь к грузинскому кинематографу выручит меня, окажется союзником, поможет в нужный момент родиться нужным словам, и я не ошибся, слова нашлись!..

Многие подмечают схожесть грузинского кино с итальянским. Действительно, их роднит многое. Прежде всего - и то, и другое - кино хорошее. И даже очень хорошее - доброе, демократичное, талантливое!.. Пронизанное человеколюбием, верой в жизнь! Мудрость грузинских картин, их художественная прелесть и обаяние в самобытности, в присущем этому талантливому народу, рождённому на склонах хмельных виноградников юга, в Божьей благодати экзотического Кавказа, жизнелюбии и юморе.

Вопреки печальной склонности советского кино последних десятилетий к унификации, к верхоглядному подражательству не лучшим образцам коммерческого кино Европы и Америки, к космополитизму - грузинский кинематограф сохранил своё национальное лицо, поэтому он жив-здоров и по-прежнему самобытен.

Свои мысли по этому поводу я и высказал зрителям праздничного Дворца спорта. Речь имела успех. Мне шумно аплодировали.

Мой учитель, Сергей Аполлинариевич Герасимов, почётный гость юбилея, встретив меня позже за кулисами, сделал комплимент: "Ну ты просто златоуст, Жора! Не ожидал... Красиво выступил, молодец!"

К сожалению, этим поздравлением и закончилась для меня радостная часть юбилейного вечера. Дальше следовали сплошные огорчения.

Выполнив свой профессиональный долг, размягчённый и довольный успехом, я сидел в закулисном буфете за рюмкой коньяку и чашечкой кофе, курил сигарету и ждал окончания концерта... Тут меня и поймал мой "злой гений" Котэ Махарадзе.

- Георгий, всё было прекрасно!.. Огромное тебе спасибо. Чувствуешь, как грузины хорошо тебя приняли!.. - он расцеловал меня и продолжал: - Просьба к тебе, Георгий! Сделай доброе дело, постой у Вечного огня, пожалуйста!.. Понимаешь, сейчас начнётся торжественный реквием по умершим грузинским актёрам, снимавшимся в кино. Зажгут Вечный огонь на сцене, по обеим сторонам которого по стойке "смирно" встанут два актёра - русский и грузин. Русский актёр - ты, грузин - Отари Коберидзе!.. А на пяти огромных экранах в это время будут демонстрироваться фрагменты из фильмов, в которых эти артисты снимались... Представляешь, как будет красиво и торжественно!

Я сказал:

- Котэ!.. Я же не присутствовал ни на одной репетиции. Я не видел концерта. Я не представляю себе, что это такое - Вечный огонь?.. Когда и куда надо встать?.. Я как слепой в лесу! Смотри, Котэ, ты рискуешь... Я могу сорвать всю торжественность момента.

Котэ возразил:

- Тебе, Георгий, ничего и не надо знать! Отари в темноте выведет тебя на сцену и поставит где следует. Твоё дело стоять смирно на протяжении всего номера... Когда реквием окончится, Отари уведёт тебя обратно за кулисы. Всё очень просто, Георгий... Ну пожалуйста!

Я согласился.

Когда подошла очередь реквиема и погас свет, Отари взял меня за руку и повёл на сцену. Поставив где надо, он занял своё место... Вспыхнул Вечный огонь.

Поначалу всё шло торжественно. Притихли зрители. Стрекотали проекционные киноаппараты... Из кинобудки в направлении сцены темноту пронзали шевелящиеся лучи света, неся на экраны изображение. Тихо и торжественно звучала печальная музыка. И вдруг случилось невообразимое!.. Зал взорвался криками восторга, аплодисментами! Люди буквально неистовствовали. Я ничего не мог понять. Что происходило на экранах за моей спиной? Почему вдруг такой восторг в зале? Нарушить стойку "смирно" и

повернуться к экранам я не решился. Так и простоял в недоумении, пока не кончился номер реквиема. За кулисами я спросил Отари, что происходило на экранах? В чём причина такого "шабаша" зрителей?

- На экранах покойный артист Геловани изображал генералиссимуса Иосифа Виссарионовича Сталина в фильме Чиаурели "Падение Берлина", - сказал Отари.

Я опешил. Ничего себе! Этого мне только и не хватало... Ай-ай-ай!.. Это что же получается? Выходит, я добровольно участвовал в торжественных поминках по преступнику, загубившему миллионы человеческих жизней... и мою в том числе?! Я - жертва, стоял по стойке "смирно" у Вечного огня своему же палачу?! Ничего себе реквием , пропади он пропадом!.. Гори он вечным огнём... В самом страшном сне такого не увидишь... Любой фильм ужасов - рождественская сказка по сравнению с этим.

Забавную шутку сыграл со мной Котэ Махарадзе, ничего не скажешь. Я понимаю, он мог и не знать всех гулаговских зигзагов моей судьбы (тогда на подобные темы предпочитали не распространяться), но легче мне от этого всё равно не стало... Так или иначе и ежу понятно, что Геловани лишь предлог, а поминали-то Сталина! И восторг зрителей относился уж никак не к Геловани... В общем, настроение безнадёжно рухнуло, вечер был испорчен начисто; расстроенный и обозлённый, я отправился в буфет искать утешения там.

Вскоре закончился и концерт. Буфет постепенно заполнялся участниками вечера. Заскочил туда и мой добрый знакомый - Гиви Зардиашвили, один из работников дирекции Дворца спорта. Увидев меня, он обрадовался:

- Тебя-то я и ищу, Георгий! Кончай с этим делом, - он решительно забрал с моего стола коньяк, закуску и отнёс буфетчице. - Не порти себе аппетит. Ужинать будем в другом месте. Пошли.

- Куда ещё пошли?

- Увидишь. Будешь гостем одного хорошего грузинского дома, не пожалеешь. Мне поручено привести тебя туда, поднимайся.

Возвращаться в гостиницу не хотелось, - я слишком был расстроен и возбуждён в тот момент, всё равно уснуть бы не смог, мне необходимо было разрядиться, ну, а легче всего это происходит на людях, поэтому я не заставил долго уговаривать себя и поднялся из-за стола.

Знать бы, какие испытания ждут меня в эту ночь!

"Хороший дом", куда меня привёл Гиви Зардиашвили, оказался квартирой секретаря райкома КПСС одного из крупных районов Тбилиси.

Хозяин дома, симпатичный грузин, на вид лет пятидесяти, с мягкими приятными манерами, преждевременно облысевший, встретил нас улыбкой, представил жене и повёл в комнаты знакомить с остальными гостями, уже находившимися в квартире.

Говорят: хочешь постичь человека, понять его вкусы, привычки, пристрастия - посети его жилище! О том же гласит и народная поговорка: "Каков поп - таков и приход!". "Приход", в который меня угораздило попасть, сразил под корень... Так и хотелось воскликнуть: живут же люди!

Залитая хрустальным светом чешских светильников и люстр, огромная квартира сияла, как Георгиевский зал Кремля! Дорогая мебель... Мягкие, приглушающие шаги ковры под ногами. Музыка, звучавшая из невесть где спрятанных стереодинамиков... Белый рояль в громадной гостиной словно лебедь плавал в зеркальных "водах" сверкавшего лаком паркета!.. Нежданно-негаданно я оказался в святая святых тбилиской номенклатурной элиты.

Что можно было сказать о хозяине дома? Он в порядке!.. В полном порядке. Никакие беды, нужда, перестройка и прочие стихийные бедствия и катаклизмы в обозримом будущем ему и его домочадцам не грозили! (Что же касается вкуса и пристрастий, то и здесь всё было ясно: они тяготели в сторону дефицита, то есть всего того, чего в стране не хватает на всех.)

Каждый гость представлен был персонально, с непременным упоминанием служебного чина. Этим как бы подчёркивалась оказываемая мне честь.

Таким образом, меня удостоили своим рукопожатием несколько республиканских министров, включая и местного министра кинематографии. Чувствовалось, что все гости - одна компания. Все давно и хорошо знают друг друга... Сработались и притёрлись друг к Другу. Все местные и все - грузины. Русских - двое, я и известный комик Женя Моргунов.

В столовой ждал роскошно сервированный стол персон на двадцать. Хрусталь, серебро, фарфор, редкие грузинские вина, известные мне разве что по названиям, цветы... Так и просился на язык дурацкий, ненавистный многим благополучным грузинам вопрос: на какие "шиши" всё это великолепие? И как это сочетается с декларированными партией принципами "социально справедливого общества"?

Конечно, вопрос глупый и неуместный, а в этом случае даже и подлый. Не нравятся эти люди? Тогда зачем ты здесь? Встань и уйди! Тебя пригласили (допустили) в этот дом исключительно для того, чтобы доставить этим людям удовольствие, чтобы удовлетворить и потешить их тщеславие.

Тебе должна быть известна вельможная "слабость" сильных мира сего к артистам. Панибратство со знаменитостью льстит самолюбию, льёт елей на душу!.. Раз ты понимаешь это и не хочешь играть в подобные игры, не желаешь уподобиться чеховскому генералу на свадьбе - уходи! Никто удерживать тебя не собирается. Твоя философия здесь никому не нужна.

Но уж если смалодушничал и не ушёл, если остался и пользуешься гостеприимством, вкушаешь со стола тех, кого в душе презираешь, то, значит, и сам ты недалеко ушёл от них, и нечего философствовать. Твоя позиция "социальной справедливости" в этом случае откровенно попахивает социальной завистью. От всех этих самокритичных мыслей настроение оставалось препоганым.

Пригласили к столу. Женя Моргунов, давно предвкушавший хорошо выпить и вкусно поесть, придирчиво оглядывал стол. Не обнаружив на нём кроме сухих вин, ни водки, ни коньяку, разочарованно произнёс в мою сторону, не шибко беспокоясь, что может быть услышан другими:

- "Сухариком", значит, угощают! А я-то думал...

Но хозяин услышал. Сказав несколько фраз по-грузински, отчего за столом рассмеялись, и насмешливо посмотрели в сторону Моргунова, он отдал команду женщинам, весь вечер маячившим на втором плане в открытых дверях столовой, на виду у мужчин, как бы предупреждая их желания. Одна из них исчезла и тут же вернулась с графином кристально-прозрачной чачи. Хозяин наполнил фужер до краёв и любезно преподнёс его Моргунову, оставив ему в персональное владение и весь графин.

Через полчаса Жени за столом не было. Он сладко спал на одном из диванов в соседней комнате.

За грузинским столом не напиваются - пьют сухие виноградные вина. Голова от них остаётся ясной, да и сам человек не выходит за рамки приличий, не теряет мужского достоинства. Традиционное грузинское застолье - это праздник! Фестиваль комплиментов, которые как из рога изобилия рассыпает тамада перед сидящими, щедро одаривая каждого пьющего вино достоинствами, сущими и мнимыми...

Тамада - это самый уважаемый, самый мудрый, самый красноречивый, самый находчивый и остроумный... словом, "самый-самый" из всех присутствующих, в данном случае, хозяин дома, принимающий гостей. Сегодня, за этим столом, он "премьер-министр"... Он - светофор, чутко регулирующий жизнь разгорячённого алкоголем стола. Ему подчинены все!

И так же, как в Азии, например, грешно покинуть стол, пока не отведаешь плова, подаваемого напоследок, в завершение праздника, неприлично встать из-за грузинского стола раньше, чем тамада не почтит своим вниманием последнего из сидящих, не поднимет бокал за его здоровье. После этого обязательно провозглашается тост за здоровье самого тамады, и только тогда официальная его миссия считается исчерпанной. Это не значит вовсе, что праздник кончается, - грузины на минутку за стол не садятся!.. Жизнь продолжается, но уже без дирижёра, свободно, по правилам перекрёстка с выключенным светофором.

Все эти и другие премудрости, а заодно и кто есть кто, я постигал, слушая комплиментарные, заздравные речи тамады, изобилующие превосходными оборотами настолько, что казалось: сидишь среди святых апостолов, а не в кругу партийных секретарей и министров.

Пышные речи, обилие тостов, вкусная пища и хорошее вино сделали благое дело, раздражение понемногу утихало, я стал успокаиваться.

Застолье продолжалось...

Тамада в очерёдности тостов был принципиален, шёл по кругу в направлении часовой стрелки... Я сидел где-то в районе "без четверти" - до меня было ещё далеко. А вот к министру кино минутная стрелка приближалась. Было любопытно, что о нём скажут.

Вначале тамада коснулся юбилея. Поздравив министра в большим успехом торжественного вечера, он с особым удовольствием подчеркнул фурор реквиема. Помянули артиста Геловани, сумевшего "талантливо воплотить в себе духовное начало великого Coco"... Кто-то крикнул: "Слава генералиссимусу!"... Возглас с восторгом был подхвачен, наполнены фужеры, и тамада провозгласил:

- За вождя и учителя всех народов! Лучшего друга советских кинематографистов!.. Вечная память и слава великому Coco! Встать! До дна!

"Так... - подумал я. - Началось".

Какой-то злой рок упорно витал надо мной в этот злосчастный вечер. Суждено, кажется, испить сегодня всю чашу испытаний до дна... Я лихорадочно соображал что же делать? Должен же быть какой-то выход?

Смириться и пить?.. Не годится. Совесть замучает, не простит малодушия...

Делать вид что пьёшь?.. Способ этот в сходных обстоятельствах уже опробован мною - не проходит! Не отстанут. Будут терпеливо ждать, пока не выпьешь.

Просто встать из-за стола и уйти?.. Нельзя. Слишком вызывающе. Нельзя забывать, что находишься не где-нибудь, а в Грузии! Психология здесь иная. Сталин тут прежде всего - свой, земляк! Он здесь Владыка половины мира, вождь, а потом уже "тиран" и прочее... (вспомните реакцию зрителей Дворца спорта!)

Застолье, между тем, продолжалось. Сталина поминали чуть ли не в каждом тосте. Пили за "продолжателя генеральной линии партии", за "великого организатора и вдохновителя победы над фашизмом", за "отца и учителя", "светоча человечества" и т.д. и т.п.

В одну из редких пауз между тостами я попытался попросить слова - бесполезно, куда там!.. Мне объяснили; "слово получите, когда тамада сделает к вам алаверды. И не надо горячиться - таков обычай!"

И вдруг я успокоился. Настолько успокоился, что безропотно вставал, подчиняясь команде "встать", пил вместе со всеми до дна, когда это требовали... Мне стало легко! Я уже знал, о чём буду говорить.

И когда, наконец, тамада сделал алаверды ко мне, я встал и спросил:

- Ответьте мне, пожалуйста, настоящий грузин кровную обиду прощает или нет?

- Нет... Конечно, нет! - едва ли не хором, весело прокричали мне с разных концов стола.

- Так вот, настоящий русский кровной обиды так же не прощает! Поверьте, я не хочу обидеть никого из сидящих за этим столом... Вы все милые, гостеприимные люди... Надеюсь, вы правильно поймёте всё, что я сейчас скажу, и не примете сказанное на свой счёт.

За столом притихли. Я продолжал, тщательно выговаривая слова:

- В своё время зловещую роль в моей судьбе сыграли три грузина - Сталин, Берия и Гоглидзе!.. Благодаря этим людям я семнадцать лет мыкался по тюрьмам, лагерям и ссылкам. Сейчас я оказался в положении, когда вынужден пить в память одного из троих, а я этого не хочу и не буду!.. Я встал, чтобы сказать: когда вы пили за Сталина, я пил за Ленина! Извините.

Повисла тишина. Признаться, стало как-то не по себе... Немножко жутковато и любопытно одновременно. Что будет дальше?..

Молчание нарушил один из министров - худощавый, седой, красивый грузин. Изобразив на лице сочувствие, он произнёс:

- Да!.. Печально, конечно. Но, дорогой гость Георгий! Неужели вы думаете, что Иосиф Виссарионович Сталин знал обо всём этом?

- Э-э, бросьте! - резко ответил я. - Согласитесь, трудно поверить, чтобы глава государства не знал о судьбе почти двадцати миллионов его верноподданных.

Опять стало тихо. Совсем тихо. Слышно стало, как через открытое окно в ночи звенели цикады... Прозвучало несколько резких фраз по-грузински, обращённых к тамаде. Мне показалось - спрашивали, что делать?..

Хозяин растерянно молчал. Потом, исподлобья тяжело взглянув на меня, допил вино из фужера, перевернул его вверх донышком и, решительно поставив на стол, поднялся. Его примеру, словно по команде, последовали и все остальные... Застолье закончилось.

Уже на улице, по пути в гостиницу, я сказал Гиви Зардиашвили, провожавшему меня:

- Извини, Гиви! Понимаю, что подвёл тебя, но иначе не мог, поверь, - они достали меня!.. Сначала реквием... потом это... Нет!.. Не могу, нет!

- Ладно. Не переживай! Всё правильно сказал, - успокоил меня Гиви. - Лучше ответь: ты это серьёзно?

- Что именно?

- Ты... это, действительно, пил за Ленина?

- Нет, конечно! - рассмеялся я. - Это придумалось вдруг! Применительно к этой компании... В подобных ситуациях я всегда пью за Константина Сергеевича Станиславского.

1992

Послесловие

Прочитана последняя страница тягостных воспоминаний народного артиста СССР Георгия Степановича Жжёнова.

Признаюсь, я один из тех военных прокуроров, кто имел отношение к "делу" Жжёнова. Поясню, как это случилось.

В 1954 году состоялось моё назначение на должность заместителя главного военного прокурора.

В то время в аппарате Главной военной прокуратуры была создана специальная группа из военных прокуроров, не имевших ранее отношения к делам специальной подсудности (имеются в виду дела, расследованные органами НКВД - МГБ), для их пересмотра. Обнародование фактов произвола, творимого осужденными Берией, Абакумовым, Рюминым и их подручными, вызвало многочисленные жалобы и письма в ЦК КПСС, в правительство по поводу реабилитации невинно репрессированных. Среди них была и жалоба Марии Фёдоровны Щёлкиной, адресованная Маленкову, ставшему после смерти Сталина главой Советского правительства. Рассмотрение жалобы было взято на особый контроль. Ожидали нашего решения...

Щепкина, мать киноактёра Жжёнова, писала, что её сын стал жертвой ежово-бериевского произвола и много лет маялся в лагерях, а потом на спецпоселении в Сибири. Жалоба заканчивалась мольбой: "Не дайте умереть матери, не повидав сына".

Мы навели справки. Выяснилось, что Жжёнов Георгий Степанович, 1915 года рождения, уроженец города Ленинграда, обвинён в шпионской деятельности, за что был дважды осужден. Значит, заниматься этим делом положено нам. Поясню, почему. Дела на всех лиц (гражданских и военных), обвинённых в шпионаже, отнесены, по закону, к юрисдикции военной юстиции. Как же стало возможным обвинить честного человека в столь тяжком государственном преступлении, как шпионаж?

Прежде всего хочется подчеркнуть, что трагедия, которую он пережил, носит далеко не частный характер. Она обнажает многие негативные явления, относящиеся к соблюдению прав человека во времена "сталинизма", некоторые из которых, к сожалению, ещё не устранены полностью и поныне.

Начну с того, что обрисую, насколько смогу, обстановку, которая сложилась в 1935-1938 годах в Ленинграде.

Сразу же после убийства Кирова начальником Управления НКВД города Ленинграда был назначен комиссар государственной безопасности Заковский, сменивший прежнего начальника Медве-

дя, не обеспечившего предупреждение террористического акта, за что он и был арестован.

Новому начальнику были даны указания "очистить Ленинград от зиновьевского отребья".

Как это сделать, Заковский хорошо знал, набравшись подобного опыта в работе под непосредственным руководством Ягоды и предав забвению чекистские традиции, заложенные Дзержинским. Ягода вскоре был арестован. Заковского не тронули. Он был ещё нужен...

Началась "кампания" массовых арестов, осуждения, выдворения из Ленинграда. Поначалу она коснулась действительных приверженцев Зиновьева, потом перекинулась на просто сочувствующих "зиновьевцам", а затем... а затем судите сами, кого она затронула...

Как и следовало ожидать от сверхусердного Заковского, он перестал считаться с требованиями законности. В число контрреволюционеров попал и брат Жжёнова - Борис. Вся вина Бориса Степановича, талантливого студента Ленинградского университета, состояла в том, что он не принял участия в прощальной процессии при похоронах Кирова, сославшись на то, что у него нет тёплой обуви. Это был суровый декабрь 1934 года...

При явной очевидности отсутствия какого-либо состава преступления в поступке Бориса Жжёнова, объясняемого к тому же уважительными мотивами, ему всё же было предъявлено обвинение по статье 58.10 УК "за проведение контрреволюционной агитации и пропаганды". Он был осуждён на несколько лет лишения свободы и отправлен в один из лагерей ГУЛАГа, откуда не вернулся.

Следом за Борисом была репрессирована почти вся семья Жжёновых, коренных ленинградских жителей. Незаконно лишив прописки, их выслали из Ленинграда. Георгию удалось остаться. Теперь мы знаем, кто помог ему избежать этой ссылки. Но избавиться от "всевидящего и пристрастного ока" ему не удалось.

Не помогли и "восставшие" военные прокуроры Ленинградского военного округа, которым стало известно о незаконных методах следствия, применяемых сотрудниками Заковского.

Здесь, кстати, я должен рассказать об этой истории, поскольку она имеет определённое отношение и к "делу" Жжёнова.

Военные прокуроры Ленинградского военного округа получили жалобу от одного арестованного по подозрению в шпионаже на то, что сотрудники НКВД осуществили в отношении его провокацию. Будучи верующим человеком, он попросил свидания со священником. К нему подослали "ряженого" сотрудника, который и оформил исповедь, как признание арестованного в шпионаже в пользу

Польши. При проверке были выявлены и другие факты применения незаконных методов следствия. Военный прокурор Ленинградского военного округа Кузнецов сделал представление Заковскому о прекращении незаконной практики фальсификации следственных материалов и о наказании виновных. Заковский наложил резолюцию: "Так было, так и будет". И не только нагло отмёл требования военного прокурора, но и обвинил его во вредительстве, в противодействии борьбе с врагами народа. При попустительстве тогдашнего главного военного прокурора Розовского диввоенюрист Кузнецов был арестован и приговорён к 15 годам лишения свободы. Ряд военных прокуроров округа также были наказаны "за ослабление борьбы с контрреволюцией и притупление бдительности".

Это буквально развязало руки авантюрным типам, в изобилии оказавшимся на следственной работе в аппарате Управления НКВД Ленинграда. Их начальник Заковский торжествовал победу.

В это время он лично и подписал очередной ордер на арест Г.С.Жжёнова, ещё одного шпиона, не сумевшего ускользнуть от бдительного "ока". Повод для ареста нашёлся. В Управление НКВД Ленинграда поступили сведения о состоявшемся знакомстве Жжёнова с американским подданным Файвонмилем, одним из служащих посольства США в Москве. Как говорится в пословице - на ловца и зверь бежит...

Арестованный Жжёнов надеялся, что его внимательно выслушают следователи. Он расскажет, как случайно состоялось в поездке знакомство с Файвонмилем актёрской группы, следовавшей в Комсомольск-на-Амуре сниматься в картине "Комсомольск". В открытой беседе, которая состоялась с американцем, не было ничего предосудительного, преступного.

Но надежды Георгия Степановича не оправдались. В ответ он услышал от следователей Кириленко и Моргуля грубую брань, оскорбления, угрозы. Показания, которые давал Жжёнов, их не устраивали. Им было нужно признание.

Конечно, никто не был свидетелем истязаний и издевательств, которые учинили палачи Кириленко и Моргуль над Жжёновым, но из нашей практики привлечения следователей-преступников к уголовной ответственности за применение незаконных методов следствия мы знаем, как они без смущения рассказывали на суде об этом "конвейере", считая его одним из самых "эффективных методов разоружения врагов". Они веровали сами и пытались убедить судей, что делали "правое дело", боролись с "врагами", которых "голыми руками не возьмёшь", для них нужны "ежовые рукавицы". И снабдил их ими не кто иной, как сам Сталин.

А теперь обратимся к самому первому протоколу допроса от 7 июля 1938 года, который следует за ордером на арест и как бы сразу оправдывает решение об аресте Георгия Степановича.

Из учинённых в протоколе допроса записей следует, что Жжёнов дал согласие Файвонмилю стать агентом американской разведки, получил задание собирать сведения о воинских частях Красной Армии, об их расположении в Ленинградском военном округе и вооружении; установить место нахождения в Ленинграде военных заводов и сообщать о количестве вырабатываемой ими продукции.

"Сочинителей" этих показаний нисколько не смущало, насколько нереальны подобные задания для человека, чья профессия - киноактёр.

Что же передал Жжёнов американской разведке?

Он "сообщил" о перспективах развития Комсомольска-на-Амуре, о его промышленном и военном значении (ведь артист Жжёнов только что возвратился из Комсомольска-на-Амуре, где участвовал в съёмках кинокартины).

"Сообщил" американской разведке он и о "политических настроениях киноработников "Ленфильма", где трудился с 1932 года (оказывается, в этом американская разведка остро нуждалась!).

На последующих допросах Жжёнов требовал от следователей записать, что показания первого допроса являются вымышленными. Он подтвердил лишь факт случайного знакомства с Файвонмилем и последующих встреч с ним, подчёркивая, что они всегда происходили в присутствии других лиц и были вполне невинными. Подобный поворот событий не устраивал следователей, но Георгий Степанович был твёрд, непоколебим. Он вступил в открытую борьбу с фальсификаторами, заранее предвидя, что его ожидает...

С этого времени Жжёнов пишет одну за другой жалобы, пишет всем, как он выражается, от кого может зависеть вмешательство в объективное решение его судьбы.

Но все его письма "канут в Лету". Многие из них вообще не выходили за пределы тюремных стен или лагерей. Действовала жёсткая цензура, тем более в отношении письменных заявлений, где сообщалось о пытках и избиениях.

А те жалобы, которые всё же прорывались через запретные ограничения и кордоны и поступали адресатам, как правило, надлежащим образом не рассматривались.

Так обстояло дело, к глубокому сожалению, и в аппарате Прокуратуры СССР, и в аппарате Главной военной прокуратуры, сотрудники которых обязаны были нести повышенную ответствен-

ность в надзоре за соблюдением законности в отношении лиц, находящихся под следствием или отбывающих наказания в местах лишения свободы.

Несколько жалоб Жжёнова всё же дошли до Главной военной прокуратуры. Их разыскали в подвале-архивохранилище, где они пролежали почти 20 лет.

Стоит некоторые выдержки из них процитировать:

"Во имя каких "высших соображений" - известных только моим следователям, - спрашивает Жжёнов, - и никому больше, нужно было посадить меня в тюрьму, оклеветать и сделать преступником?" Но ответа на свой вопрос Жжёнов так и не получил.

Просил он Верховного прокурора обратить внимание на следующее:

"В результате грубого, тенденциозного, антисоветского метода следствия, в результате ряда издевательств морального, психического и физического порядка я был вынужден поставить подпись под выдуманной, лживой, детективной историей". И вновь в ответ -молчание. Жжёнов даже с некоторою долею иронии рассуждает:

"Меня обвиняют в шпионаже в войсках ЛВО и в оборонной промышленности Ленинграда. Чудовищно и смешно! С таким же успехом досужая фантазия моих следователей могла приписать мне поражение, понесённое англичанами от немцев при Ютландском бое. в империалистическую войну (забыв дату моего рождения) и т.д.".

Не сумел Жжжёнов кого-либо убедить и своим проникновенным заявлением:

"Я много видел и перенёс, несмотря ни на что был, есть и буду честным советским человеком".

Последние слова он написал крупными буквами, и всё равно на них не обратили внимания.

Тринадцать месяцев, с нарушением установленного законом обычного срока содержания под стражей подследственного, велось следствие по делу Жжёнова. Такое грубое нарушение закона не являлось каким-то редким явлением в тогдашней практике НКВД. Томительное, длительное содержание в тюремных условиях в ожидании решения по делу тоже входило в арсенал психического давления на арестованных, в особенности на таких "строптивых", каким был Жжёнов.

Арестованные, находившиеся в полнейшей изоляции от внешнего мира, и не ведали, что в ноябре 1938 года произошли события, непосредственно касавшиеся их дальнейшей судьбы. Не знал них, разумеется, и Георгий Степанович Жжёнов.

В ноябре 1938 года был арестован Ежов. Сталин убрал Ежова отнюдь не за непослушание или за то, что он делал "плохое дело". Нет, просто эта личность стала одиозной, нетерпимой сверх всякой меры, от него, от его действий нужно было решительно отмежеваться. Это было в манере Сталина. И тогда появилось решение, объявляющее действия Ежова преступными, вражескими, были осуждены и незаконные методы следствия, применяемые его сообщниками и многочисленными сотрудниками - исполнителями, выполнявшими ежовские указания "не церемониться с арестованными". Впредь было предложено вести расследование в органах НКВД со "строжайшим соблюдением всех норм уголовно-процессуального законодательства".

Честные, принципиальные коммунисты, которых было немало среди сотрудников органов НКВД, суда и прокуратуры, воспрянули духом. Они стали более уверенно бороться за соблюдение требований закона. Ряд невинно арестованных были выпущены из тюрем и лагерей, избежали неправосудного осуждения. Эти же коммунисты потребовали и партийной, судебной ответственности для тех, кто в корыстных, авантюристических целях творил произвол, изощрялся в глумлении над арестованными. Многих преступников, которых Жжёнов назвал "палачами в мундирах НКВД", арестовывали и предельно жёстко наказывали.

Наступило справедливое неотвратимое возмездие, правда, не всех "отрезвившее"...

Возмездие коснулось и некоторых сотрудников Управления НКВД Ленинграда и самого Заковского. Он был арестован.

Пересмотрено было и дело бывшего военного прокурора Ленинградского военного округа Кузнецова. Его освободили из лагеря, но на прежней работе не восстановили.

В этом проявилась суть уже иного отношения к вышеупомянутому постановлению.

Новый нарком внутренних дел Берия, провозгласив в своих приказах и директивах требование строжайшего соблюдения законности в следственной работе, лишь маскировал своё истинное отношение к законности. "Шок", который поначалу наступил у следователей, стал быстро исчезать. Берия лично демонстрировал на допросах "беспощадное отношение к неразоружающимся арестованным", которых он и не думал выпускать, хотя знал, что они жертвы Сталина и Ежова. Правда, под напором сложившегося нетерпимого отношения к палачам-следователям он был вынужден дать согласие на арест некоторых из них, сохранив, однако, многих, считавшихся непревзойдёнными мастерами по "выколачиванию признаний". К моменту ареста самого Берии мно—

гие из этих "специалистов" дошли до высоких должностей и воинских званий.

Вместо Заковского Ленинградское управление НКВД возглавил комиссар государственной безопасности Гоглидзе. Берия знал, кого надо послать в Ленинград, где работа по "выкорчёвыванию врагов", по его мнению, ещё далека до завершения и её надо умеючи продолжать.

Гоглидзе оправдал надежды своего шефа. Не случайно он стал позже заместителем министра внутренних дел СССР и одним из активнейших соучастников в подготовке после смерти Сталина антисоветского заговора с целью захвата Берией власти. Справедливое, неотвратимое возмездие настигло в конце концов и этого злодея, в чём, может быть, и есть какое-то утешение для Георгия Степановича и для многих других, ставших жертвами Гоглидзе.

После смены руководства НКВД Жжёнов был переведен в "Кресты" и попал в число тех, кто был отправлен, по их меткому определению, "на консервацию".

А тем временем следователи думали, что делать вот с такими, как Жжёнов. Объективных, достаточных доказательств их виновности нет. От "своих" показаний они отказались, пишут жалобы, что их били, истязали, заявляют об этом появившимся в тюрьмах прокурорам, а те требуют приобщения к делу заявлений подследственных. Неужто их придётся выпускать на свободу, да ещё "пачками"? Ведь их много...

Гоглидзе находит решение. "Политических" снова возвращают из "Крестов" во внутреннюю тюрьму управления.

Не трудно представить себе монолог нового начальника управления Гоглидзе перед следователями:

"Что вы нос повесили?.. Мы не можем и не должны пасовать перед сопротивляющимися врагами. Нужно снова дать им почувствовать, что мы сильны, что мы не отступим перед их "увёртками", что дело борьбы с врагами народа не снято с повестки дня. Читайте постановление январского, 1938 года, Пленума, выступление Сталина. Там чётко сказано: революционную бдительность повышать и дальше, а борьбу с врагами усиливать. И ни слова о какой-то там законности. Ясно?.."

Ясней не скажешь. Кто же такой Жжёнов? Американский шпион. Неразоружившийся враг. Значит, с ним надо продолжать обращаться так же, как и раньше.

Вспомните те страницы, где Жжёнов описывает новый этап "наступления" на него. Правда, действуют уже другие следователи, но и они пользуются всё такими же методами, как и их предшественники. Ничего не изменилось.

Но Жжёнов не уступил и теперь. Тогда нашли выход - отправить его в лагерь. Это не сложно сделать. Следователям было предоставлено право вносить предложения о направлении дел на рассмотрение Особого совещания, они даже могли заранее заготовить протокол заседания этого совещания и написать срок, на какой следует отправить в лагерь их "подопечных". Как правило, с предложением следователя соглашались. Ему видней...

Несколько слов об истории Особого совещания при народном комиссаре внутренних дел СССР. Этот особый внесудебный административный орган появился у нас в 1932 году, одновременно с образованием НКВД взамен ликвидированного ОГПУ.

Сталин наделил Особое совещание правом определять судьбу арестованных НКВД, которые относились к числу лиц из "ожесточённо сопротивляющихся классов". Виновность их потенциально предполагалась, хотя и не всегда была очевидной, доказанной. Поэтому дела рассматривались заочно, в отсутствие обвиняемого, без заслушивания его объяснений, без вызова свидетелей и, безусловно, без участия защитника. Особое совещание было вправе подвергать заключению в лагерь до 8 лет, направлять в ссылку сроком до 5 лет и на тот же срок выселять с запрещением проживания в столицах, крупных городах и промышленных центрах СССР, полностью или частично конфисковывать личное имущество осужденных.

Можно только удивляться, как Сталин позволил для создания у нас Особого совещания скопировать реакционные царские законы (правила "О порядке действия чинов корпуса жандармов по исследованию преступления" от 19 мая 1871 года и "Положения" от 14 августа 1881 года). Сталин не мог не знать, что министру внутренних дел царского правительства была предоставлена возможность карать арестованных жандармерией, когда:

- не нашлось явных признаков и достаточных следов преступления;

- совершены деяния, кара за которые ещё не вошла в уложение о наказаниях или кои вовсе не упомянуты в законе;

- уличающие сведения добыты путём совершенно секретным и не могут быть подтверждены фактически".

В итоге жандармы имели право арестовать любого человека без каких-либо доказательств его виновности, за деяние, не признанное законом преступлением, на основании не подлежащих проверке сведений...

Надо полагать, что революционер-подпольщик Иосиф Джугашвили не мог не следить за освещением в печати судебного про—

цесса по делу петербургской группы РСДРП "Процесс 44-х", состоявшегося в 1906 году в Петербурге.

Выступивший в защиту подсудимых на этом процессе присяжный поверенный В.Н.Новиков начал свою речь словами: "Господа судьи! Ведь это не новый факт, что жандармское дознание, хотя бы и произведенное в порядке Устава уголовного судопроизводства, не обладает достоверностью и что наша политическая полиция не стоит на высоте своего назначения и дознания, проводимые ею, не имеют никакой цены. Почти на каждой странице обвинительного акта имеются фразы: "по полученным охранным отделением сведениям", "до сведения охранного отделения дошло". Что это за фразы? Что это за сведения?".

Точь-в-точь теми же словами можно сказать и об обвинительном заключении, составленном следователями по "делу" Жжёнова. Берия воспользовался своим правом и единолично решил его судьбу. Решением Особого совещания Жжёнов Георгий Степанович был заключён в лагерь сроком на 5 лет. Как отбывал это наказание, он написал. К его словам трудно что-либо добавить, разве ещё раз обратиться к жалобам Жжёнова, которые он писал и из лагеря. Обращаясь к Верховному прокурору, заключённый Жжёнов категорически заявляет:

"Я протестую против Особого совещания. Никаких материалов виновности нет. Всё построено на вымысле. Ни единого свидетельского показания. Несмотря на всё пережитое за 2 года заключения, я был, есть и останусь честным советским человеком. Своё заключение квалифицирую как акт вражеской деятельности лиц, повесивших мне на всю жизнь бирку "контрреволюционер". Прошу снять с меня эту подлую бирку".

И на этот раз не был услышан его протест. А ведь Генеральному прокурору было предоставлено право опротестовывать необоснованные постановления Особого совещания. Но достоверно известно - ни одного такого протеста не существует. А необоснованных постановлений была масса...

Отбыв незаслуженное наказание, Жжёнов вернулся к своему любимому делу - стал артистом, правда, не столичного, а периферийного театра. Добросовестно трудился. Честно жил. Хотя и маленькое счастье, но улыбнулось. Только не надолго. В 1949 году последовал новый арест.

Прав оказался Георгий Степанович: бирка "контрреволюционер" была повешена ему на всю жизнь.

Мы посмотрели и второе его "дело". Ничего нового в нём не Всё переписано от начала до конца со старого.

За одно и то же выдуманное преступление повторное наказание, тем же Особым совещанием, на тот же срок. И снова испытания, да ещё какие, ещё более тяжкие, о которых спокойно нельзя читать. Если бы "творцы" подобного беззакония, да и те, кто ещё отстаивает непорочность "всех без исключения идей и дел великого вождя", испытали всё это!

Как не вспомнить, что Берия, даже после смерти Сталина, основателя Особого совещания, продолжал сохранять и держать в своих коварных руках этот испытаннейший инструмент повиновения и страха. Он нужен был Берии и для осуществления своих заговорщицких планов.

Надо отдать должное Никите Сергеевичу Хрущёву. Это по его настоянию, я достоверно знаю, сразу же после ареста Берии было принято решение (1 сентября 1953 года) о ликвидации Особого совещания. Вот уже свыше 35 лет наше государство обходится без него. Советский народ избавлен от повторения того, что пришлось испытать в своей жизни Жжёнову, и не только ему...

Ныне никто не может быть наказан в уголовном порядке иначе как по суду, мы заботимся о том, чтобы каждый приговор был справедливым.

На бирке, которой "наградили" Георгия Степановича Жжёнова, было слово "контрреволюционер".

Ошиблись её авторы. Согласитесь со мной, он настоящий революционер... И это он доказал.

В знак признательности пожмём ему руку...

Генерал-лейтенант юстиции в отставке,

кандидат юридических наук

Б.Викторов.