Река Подгорка стремительно несет свои воды по-над крутыми обрывистыми берегами меловых гор. И впадает в Дон, затем в Азовское море.

На левом берегу ее раскинулось село Красноселовка Петропав­ловского района Воронежской области и здесь я, Жульев Петр Евдокимович, родился в 1914 году.

Я часто задаю себе вопрос и не нахожу на него ответа, почему ученые Маркс и Энгельс не применили свое учение у себя, на своих людях? А решили эксперимент поставить на русском Иване?

В 1918 году и в нашей деревне установили советскую власть. Село Красноселовка было большое — 80 крестьянских дворов, в основном зажиточных крестьян, тружеников золотых полей, а в Советы вошли все лодыри, босяки. Они боялись мести, и для спокойной жизни все улицы перекрыли, установили посты. На постах дежурили местные мужики. На одном из них дежурили мой

папа Евдоким Жульев и мой дядя Григорий Краснолуцкий. Зима была холодная, постовые зашли в дом погреться, а в этот момент подъехали два проверяющих. На улице постовых нет, тогда прове­ряющие зашли в дом и арестовали Жульева Евдокима и Красно-луцкого Григория.

В сельсовете над ними издевались, били, а потом бросили в подвал.

Утром привезли папу домой с пробитой головой, без сознания. И вскоре он умер.

Брату моему Андрею пришла повестка в армию. Но он решил уклониться от службы, так как казаки обещали вернуться и про­возгласить старые порядки. Он ждал этот день, и вместе с Семеном Отроварковым скрылся в Каменной балке. Активисты их поймали. Семену скрутили руки, накинули на шею веревку, а потом привя­зали за бричку и погнали в галоп лошадей.

Семен какое-то время бежал, а потом упал, и его потянули волоком. Когда у Семена голова оторвалась, палачи бросили труп в грязь на дороге. Через день приехали за Андреем. Забрали его и отправили в Красную Армию.

Грянул 1921 год. Голод. Сколько людей погибло, знает видимо только бог. Кто остался жив от ленинского голода, наверняка умер от сталинского голода в 1932 году. А кто не умер от голода, закончил жизнь в сталинских тюрьмах, лагерях в тридцатые годы, когда началась сплошная коллективизация.

Дело шло к зиме. Согнали скот на общие базы, а чем кормить? Да и некому ухаживать за скотом. В деревне организовали 4 колхоза. Открыли в колхозе имени Крупской скотомогильник. Туда тянули волоком павших животных. А зима прошла, землю обрабатывать нечем. Решили колхозы распустить.

Я в колхоз добровольно не пошел. Стал единоличником, получил надел, обрабатывал землю лошадью. Ходил в церковь. Даже участвовал в церковном хоре.

При сельсовете была создана группа по борьбе с кулаками. Уж они-то старались изо всех сил. Однажды мы шли с матерью домой из церкви и несли освященную воду. У ворот стояли три дюжих парня из группы «цибулян» (так звали активистов) и милиционер. Один из группы вырвал у меня банку с освященной водой и кинул в сторону. Банка разбилась. Меня повели и посадили в сельсоветский подвал. Я просидел два дня. А потом вывели в сельсовет, посадили на скамейку. За столом сидели три человека. Один из них встал и прочитал с места бумаги:

«Слушается дело подсудимого Жульева Петра Евдокимовича, 1914 года рождения, который обвиняется в активном насаждении религиозных убеждений и распространении религиозных предрассудков».

— Почему вы не вступаете в колхоз? — спросили после обвинения.

Я ответил, что в колхозе был и что он мне не понравился.

Суд ушел на совещание и через короткое время вернулся. Я встал и стал слушать. Именем Союза ССР меня приговорили к одному году принудработ с конфискацией имущества.

Через недельку забрали меня и погнали в Петропавловку в НКВД. Там уже было 6 человек. На другой день из нас сколотили «коммуну» и разместили в комнатке на овцеферме с задачей резать овечий помет на квадраты для отопления коммунальных домов.

Кормили нас три раза в день неплохо. Да и погонялыциков не было. Некто Рябов приезжал к нам два раза в неделю, смотрел как работаем и уезжал. С нами, молодыми ребятами, отбывал срок принудработы пожилой человек, дядя Сережа, мой земляк из Красноселовки. Он был участник гражданской войны, много нам рассказывал, как сражались под Камышином против беляков. Мы уважали его за рассказы. Однажды я попросил его:

— Дядя Сережа! Расскажи, за что тебе врезали год принудработы? Ведь Вы были в колхозе?

— Да, я был вынужден вступить в колхоз, — ответил он и поведал историю. — Я по соседству жил с псаломщиком, которого осудили и увезли в дальние сибирские края. А жена в расцвете сил, да и лицом не дурная, осталась. Колхозом же нашим руководил Шевцов, по кличке Маркело. Жена псаломщика Марфута приглянулась ему. Он стал похаживать к жене богослужителя. И начал подкармливать колхозными продуктами. И тут ему показалось, что я большая помеха ему, все вижу. И он решил оформить на меня материал в суд за распространение религиозных убеждений. Вот и режу овечий помет за Марфу.

Случилось с председателем непредвиденное. Еще не отбыл дядя Сережа принудработу, Шевцов умер в постели у Марфы с перепоя. Так ушел из жизни один из строителей бесклассового общества, а мы продолжали унизительную принудработу.

Мы насмотрелись, как руководят тридцатитысячники. Один пришел к нам на овцеферму, и спрашивает: «Какая толщина овечьего помета?» Мы говорим: «Больше десяти сантиметров». Он сказал: «Оформляю материал на зав. фермой, предам его суду, что не убирал овечий помет ежедневно».

Дядя Сережа рассмеялся и говорит: «Вот они, строители колхозов». И это ничуть не выдумка. Такие люди начинали строить новую жизнь.

Весной 1933 года я уехал по вербовке в Ленинград на торфяные разработки под Гатчиной. Работал на погрузке торфа в вагоны, а в сентябре 1933 года приехал домой. Мать и сестра жили у чужих людей, без отопления. Кто-то, узнав о моем приезде, сразу сообщил в НКВД. И ночью к нам приехал «старый мой друг» Рябов и арестовал. Я переночевал в подвале сельсовета. А утром отправили в Петропавловку. Только в районном НКВД меня «разбортовали», то есть поснимали веревки с рук. И бросили в камеру. Там я увидел земляка Ивана Нарежнюка. В других камерах сидели женщины с детьми, дети плакали. Тогда я задумался: «Почему же так издеваются над русским народом?» И долго не мог найти ответа.

Через несколько дней меня вывели во двор. Там уже стоял Иван Нарежнюк и четыре женщины — две с детьми — Ксеня Васильевна и Мария Алексеевна. Милиционер объявил решение начальника НКВД: за неотработку принудработы подвергнуть меня одному году лишения свободы, Ивана и женщин тоже осудили на разные сроки и погнали нас в город Богучар. Женщины шли с детьми на плечах, конвоиры верхом на лошадях ехали.

Так и шли, а всего пути 35 километров. С детьми не дойти. Сделали привал. И надо же было ребенку отойти от матери. Милиционер закричал: «Возьми дитя, а то стрелять буду!». Женщины в свою очередь взбунтовались: «Стреляй, стервец! Мы дальше не пойдем'». Милиционеры посоветовались между собой. Жен-

щин вернули в Петропавловку, а Ивана и меня погнали в богучар-скую тюрьму. Мы были подавлены этими событиями, как можно было двухлетних детей гонять под ружьем? Причем перед отправкой Рябов предупредил: «Шаг в сторону — и будет применяться оружие без предупреждения». Не верится, что всерьез. Наверное, для порядка пугал.

В богучарской тюрьме я просидел почти месяц, а потом посадили в «столыпинский» вагон и покатили в воронежскую тюрьму. Оттуда в «воронке» перебросили в Лиски, в лагерь заключенных, где зверствовал произвол бандитов и «воров в законе». Нас заставили выполнять тяжелую работу. Основная работа — добыча камня в карьере. Орудия труда: лом и кувалда. Кормежка была плохая: баланда и четыреста граммов черного хлеба. Работа двухсменная, в ночную, как правило, гнали людей с малыми сроками. Часто там торфяные работы. Силы у меня постепенно таяли. Жизнь стала безразличная, к работе начал относиться, как в колхозе: лишь бы шло время. Задумал бежать пока силы есть, без адреса, куда глаза глядят. Начал искать возможность для побега. И такой момент пришел. Это случилось на мосту. Колонна заключенных больше сорока человек двигалась в четыре ряда: два конвоира впереди, два с собаками сзади, по одному с боков. Как стали строиться, я занял крайнее место в строю, с левой стороны, и только сошли на мост и людской поток устремился к нам навстречу, я шагнул на тротуар, взял незнакомую женщину под руку. Она испугалась, а потом поняла, что мне надо пройти мимо заднего конвоира, успокоилась.

Когда мы проходили конвоиров, мне показалось, собака рванулась в мою сторону, но все прошло благополучно. Я поблагодарил женщину, хотел оставить ее, но она мне говорит: «Пойдем ко мне на квартиру». Пришли, она приготовила баню, я искупался, переоделся. Она не понуждала меня уходить. А я не торопился, потому что некуда было. Я жил у нее целую неделю. Затем приехал в Красноселовку. Сумел достать трехмесячный паспорт и вместе с Андреем Краснолуцким, который тоже скрывался от местных властей, уехали в Ростовскую область, где я поступил работать в МТС, а он пошел в овцеводческий совхоз.

А между тем меня проверяли. Сельсовет запросил с места жительства характеристику, кто я и что я, которая вскоре пришла и в ней значилось, что я политически неблагонадежен. Тогда меня через военкомат отправили в трудармию, в город Махачкалу. Разбили нас на отряды.

Работа там была, как и в лагере заключенных, тяжелая, подневольная, в карьере. Но порядка было больше и кормежка получше. И еще: разрешали песни петь. Мы хотя и кулацкими сынами были, но считались солдатами, которыми командовали люди из НКВД.

Они нередко применяли к нам физическую силу, а уж гауптвахтой обеспечивали в избытке.

Помню фамилии командиров: Дубинин, Сафонов, Дудин, Касатов.

Однажды сижу у окна, смотрю на гладь Каспийского моря. До этого мне не приходилось видеть такую массу воды. Подошел ко мне Николай Лавриненко (он имел образование 7 классов и работал в штабе, в отделе секретной службы) и поведал мне, что вышла в свет сталинская Конституция, где сказано, что кулацкие сыны равны и должны служить в Рабоче-Крестьянской Красной Армии. Я не поверил сначала. Но вскоре и в самом деле наш отряд откомандировали на станцию Махачкала для оборудования товарных вагонов для перевозки людей. Делали в вагонах двойные нары, устанавливали железные печки для отопления. В несколько вагонов погрузилась трудармия и поехала на Дальний Восток. Ехали больше месяца. Привезли нас в город Уссурийск, в техническую часть МСС № 1. Я проявил себя на ремонте тракторов ЧТЗ, и мне присвоили звание мл. комвзвода, назначили механиком участка.

Прослужил два года, затем остался на сверхсрочную службу. Зимой нашу команду перевели в город Хабаровск. Там нас, тридцать солдат, разместили в казарме на территории двора, где жил Блюхер, с задачей ремонтировать конюшни. В течение месяца мы перестилали там полы.

Блюхера видели часто. Он выходил на балкон и играл с внучком в мячик. А когда закончились работы, нас построил капитан, появился Блюхер, раздалась команда «смирно!». Блюхер поблагодарил солдат за хорошую добросовестную работу, а мне за хорошую работу подарил планшет. Сейчас этот планшет хранится в музее Сталинградской битвы.

Был я участником событий на озере Хасан. Воочию видел бой у сопки Безымянной. То был жестокий и трудный бой с хорошо обученным и вооруженным противником. И все же мы оказались на высоте. Но после военных событий Блюхера арестовали. И пошли во всех частях митинги, на которых говорилось о разоблачении изменника Родины английского шпиона Блюхера.

Тут же поступил приказ из Москвы выселить корейский народ с Дальнего Востока. К этой операции помимо НКВД привлечены были и воинские части. И пошли солдаты по фанзам. Корейцев забирали и гнали на станцию, загоняли в вагоны. Всех людей:

мужчин, стариков, женщин с детьми. Убегавших ловили, связывали им руки, кидали в грузовые машины и везли опять на станцию. Как нам, солдатам, было выполнять эти репрессии? Ведь мы сами на себе подобное испытали. Знаем, как тяжело оставлять семейный очаг. Душа кровью обливалась.

Корейцев выселили, а рисовые поля, оказалось, убирать некому. До войны жителей на Дальнем Востоке было мало, особенно в сельской местности. Дальний Восток был насажден армией да заключенными. Нам и дело в руки, хотя дело незнакомое. Настали заморозки, и мы поехали на уборку риса. Команду солдат возглавил комиссар В. Ф. Дурасов. Мы расположились в корейских фанзах, а рядом на плантации работали заключенные женщины, охраняемые конвоем с собаками. Их было не меньше чем в нашей солдатской команде. С ними и произошло ЧП. Истосковавшиеся по мужской ласке, они вдруг тучей бросились через канаву и вал к нам. Поднялась стрельба, собаки догоняли женщин, обрывали на них и без того ветхую одежду. Подошли две автомашины с сотрудниками НКВД. Окружили нашу плантацию, стали нас растаскивать. Сколько было слез с обеих сторон. Солдаты просили начальство НКВД не наказывать женщин, потому что это событие было вызвано естественной необходимостью.

Долго таскали комиссара Дурасова в НКВД за случившееся на уборке корейского риса. Вскоре после этого события меня послали в военное училище связи в город Сталинград. Два месяца я проучился, а потом пришла характеристика, в которой значилось, что я политически неблагонадежный. Меня исключили из училища, но оставили на сверхсрочной службе в автопарке, в который прислали из Ростова младшего воентехника Зайцева.

Хочется рассказать об этом человеке подробнее. Николай Зайцев был прислан на должность командира парковой роты. Я стал у него помощником. Мы и на квартире с ним жили вместе — два холостяка. Н. Зайцев побывал на финской войне. Награжден орденом Красной Звезды. И был единственным орденоносцем в училище связи в Красных Казармах. Из его рассказов я знал, что он работал 8 лет в Кремле в звании майора КГБ. Его работа была приводить приговор в исполнение, карать «врагов народа». Работа эта была повседневной, даже без выходных дней. Особенно большая нагрузка была в 1937 году. О том, что эта работа не легкая, Зайцев много мне рассказывал, особенно по пьянке. Однажды, слушая его, я не выдержал и сказал: «Сволочи! Людей невинных уничтожали». Зайцев физически был здоров, ударил меня и я, свалившись под стол, потерял сознание. Это было в ресторане на втором этаже сталинградского вокзала. И я понял, что с ним шутки плохи.

Началась война. Немцы быстро продвигались в глубь нашей страны. Они форсировали Днестр, Днепр, Дон. Какая сила могла остановить немецкую лавину, что за люди стали на ее пути? Что ими руководило, когда шли на смерть: преданность, героизм или приказ Сталина № 227 «Ни шагу назад»? Наверное, и то, и другое.

Много значило и создание заградотрядов НКВД—КГБ с неограниченными правами вплоть до расстрела на месте. И люди гибли там, где можно было обойтись без потерь.

Сколько легло их в Сталинградской битве? Мне довелось 4 февраля 1943 г. везти офицеров на митинг в город. От силикатного завода я ехал до улицы Голубинской целый час, потому что вся улица Историческая была завалена трупами солдат, немецких и наших. Наших — тех, кто пали негероической смертью, ибо впереди их встречал немецкий шквальный огонь, а позади автоматы заградотряда.

7 февраля сорок третьего мы поехали на автомашинах в Михайловку. Железная дорога была разрушена, и колонны военнопленных двигались пешком. Морозы стояли трескучие. Снегу — до метра.

Мы ехали по колее мимо потока немецких военнопленных. Вдруг в колею упал немец. Я остановился, спрашиваю рядом сидящего капитана Мительтана: «Что делать?» Он говорит: «Дави его, фашиста!» А пленный барахтается в колее, потом руки вверх поднял и кричит: «Русс, спаси меня! У меня дети!» — показывает па пальцах — четверо. Комок к горлу подступил, слезы произвольно из глаз покатились.

Я выскочил из кабины. Сначала мыслил выбросить немца из колеи. Поднял его, а он уцепился за меня, кричит: «Русс солдат, спаси меня! Я погибаю!». Тут я вспомнил, как меня спасала женщина при побеге из концлагеря в Лисках. Взял немца, снял с него лишнее тряпье, вопреки желанию, посадил рядом с офицером и поехал до Михайловки. Пленный согрелся, что-то бормотал, нам непонятное.

Приехали в Михайловку, а на площади сотни дымящихся кухонь, стоят тысячи военнопленных. Идет кормежка.

Я остановил машину, открыл кабину, немец вылез, вынул из кармана красивый футляр и дал мне, из другого кармана вынул еще какую-то вещицу, подал мне и бросился в объятия. Я поблагодарил за подарок, и мы поехали, а пленный ушел к кухням. В футляре была бритва с набором, на плоскости бритвы число 127 и фамилия, имя и отчество немца. На другой стороне написано, за что он награжден ею Гитлером. Когда открылся музей Сталинградской битвы, меня пригласил Иван Максимович Логинов с реликвиями времен войны. Я сдал бритвенный прибор. Экспертизой установлено, что немец награжден ею фюрером за бои в Югославии.

Иван Логинов хотел сделать встречу с тем немцем, но на запрос ответили, что в Демократической Германии такого немца нет. А как хотелось увидеть мной спасенного немецкого солдата.

Уже в 1943 году я получил танк с надписью на башне «Ответ Сталинграда». В нем был и подарок: теплые носки, варежки и письмо: «Бей врага, спасай Россию!».

На этой тридцатьчетверке я пошел в бои за освобождение Мелитополя. Там была мощная немецкая оборона, железная дорога связывала немецкие войска с Крымом. Наша 6-я танковая бригада пошла в прорыв. В бою было до 60 танков, а к утру осталось 13. Все те погорели. Когда мой подбитый танк тянули с поля боя, лежали сплошные трупы наших солдат. И опять же неизвестно, от кого они погибли: от немецкого огня или от русского автомата заградотряда.

8 апреля 1944 года мы форсировали капризный Сиваш. 19-й танковый корпус 13 апреля ворвался в столицу Крыма город Симферополь. А 14 апреля мой танк первым был в Бахчисарае.

За взятие Бахчисарая и штурм Сапун-горы меня наградили орденом Славы и выдали партбилет.

По окончании войны я был демобилизован. Из госпиталя приехал в разрушенный Сталинград. Поступил работать в «Автотракторосбыт» шофером. Стал на партийный учет. Как раз шла кампания выборов в Верховный Совет Союза СССР. Секретарь партийной организации провел партсобрание. Вопрос один — выдвижение кандидатов в депутаты. Выступивший секретарь сказал: «Нашей партийной организации выпала большая честь выдвинуть кандидатом в Верховный Совет СССР по Ворошиловскому избирательному округу Лаврентия Павловича Берию». Мне предложили поддержать оратора, выдвигавшего Берию. Я сказал, что не могу говорить о человеке, которого не знаю.

Секретарь, а его фамилия была Нижетуч, поднялся со стула: «Да вы что, товарищ коммунист, Берию не знаете? Вся страна держится на его плечах, а вы не знаете. Это же первый помощник Сталина! Вы где живете? Товарищ коммунист Жульев! Положите партийный билет на стол!».

Я подал билет и ушел с собрания. Через некоторое время мне предложили уволиться по собственному желанию. А вскоре вызвали в милицию. Много задавали вопросов и в конце сказали:

«Вовремя Вас турнули из партии! Как вам удалось втиснуться в ряды коммунистов? Мы получили о вас сведения с места рождения. Там вас характеризуют как неблагонадежного человека религиозного убеждения. И вдруг у вас в кармане партбилет».

Но ни слова, что партийный билет был прикрыт орденом Славы.

Вот так всю жизнь преследовал меня ярлык неблагонадежного, раз и навсегда припечатанный к моей биографии, ярлык, который нельзя было смыть ни кровью, ни давностью лет. Вот почему и осталась на душе горечь, которая, видимо, до конца дней моих не пройдет. Слишком глубоко она въелась в душу и сознание.