Меня зовут Зоя Николаевна Жижимонтова. Я бывшая арестантка Ухтинских лагерей, бывшая актриса Мариинского и Ухтинского театров. Посадили меня в 1936 г. 2 января, сняв с дневного спектакля ларинского бала оперы «Евгений Онегин», который шел в Мариинке^¹. Привезли в Большой дом на Литейном, начали допрашивать. Первый допрос длился 18 часов. Мне было предъявлено обвинение в связи с детским, подчеркиваю детским, знакомством с моей школьной подругой Ниной Янсон и ее семьей. Мы учились вместе с первого и до выпускного класса в Демидовской гимназии (позже Советская трудовая школа № 107). Нина жила с родителями и братьями - Евгением, Юрием, Анатолием, Нина - старшая. Отец их еще в мирное царское время был не то коммерсантом, не то доверенным лицом какой-то очень крупной фирмы. Мать была просто матерью своих детей,

хозяйкой дома. В 1918 г. одновременно умерли: у меня мать от холеры, которая выкосила почти пол-Петербурга, у Нины - осенью отец от испанки, которая докашивала вторую половину. По окончании школы мы года два или три не виделись, а потом у нас опять завязались отношения. Я у них бывала редко: на именины встречались или иногда по случаю каких-то праздников. Примерно три-четыре раза в году мы виделись.

Нужно сказать, что семья Янсонов была двоякая. Довоенные^¹ дети, то есть Нина и Евгений, были записаны по отцу немецкими подданными. Дети, родившиеся позже, - Юрий в 1915 г. и Анатолий в 1918 г., были записаны уже как русские. Когда я бывала у Нины, я никогда не спрашивала о братьях, потому что они меня мало интересовали: они были младше. А потом я узнала от Нины, что Евгений арестован. В 1930 г. они ездили в г. Берлин, где у них были родственники. Им прислали вызов на получение наследства. Вторично туда же за закреплением имущественных прав ездил один Евгений. Какие-то юридические тонкости там были. Это, по-видимому, и послужило поводом для ареста сперва Евгения, потом Нины. Юрия арестовали за переписку с братом, и это послужило краеугольным камнем для развития последующих событий. Меня привлекли, вероятно, как человека, очень много знающего об этой семье. Кстати, несколько позже Нина и Евгений были освобождены и высланы в Германию как подданные этой страны.

В тюрьме я просидела в одиночке полгода, потом перевели работать на чулочно-носочную фабрику поднимать петли на чулках, до этого еще месяца три работала на швейной фабрике. Одновременно участвовала в тюремной самодеятельности, за что получила благодарность. Нужно сказать несколько добрых слов о начальнике женской тюрьмы Липовском: он относился, не знаю ко мне ли только, или ко всем, ко многим во всяком случае очень доброжелательно. И такое же доброе слово я должна сказать о начальнике производства - инженере Клавдии Ивановне, если я не ошибаюсь.

Судили меня 26 мая, загодя за 17 дней подписав приговор. Предъявили статью 58-10 — склонение иностранного государства к объявлению войны или разрыву дипломатических отношений с СССР^², а также пропаганду и агитацию, содержащие призыв к свержению, подрыву или ослаблению советской власти.

Вскоре после перевода из одиночки в общую камеру нас направили на этап. 31 декабря, в самые именины. Из давней передачи приберегла плитку

шоколада и уже в теплушке, разделив по крошкам со всеми, отметила свой день ангела и наступление нового 1937 г. Куда нас везли, нам было не известно.

Приехали на ст. Мураши^¹. Но тут было совершенное чудо - я попала в XVII век! Нас поселили в старообрядческом селе того же названия в нетопленой избе. С порога встречала женщина высокого роста в черном сарафане, черном платке. Когда мы только вошли в избу, она моментально задернула божницу. Пробыли мы там что-то не то сутки, не то двое, и погнали нас дальше по этапу.

Одно время везли на открытых машинах, а мороз был под сорок. Мы все — ленинградцы, нас было двенадцать женщин и тысяча мужчин, одетых по-городскому. Большой был этап. Приехали мы в пос. Чибью^² — поселок нефтяников и шахтеров, исключительно из заключенных, и лишь несколько человек вольнонаемных - командный состав лагеря. К месту назначения, километров за сто, нас повели пешим ходом. Некоторое время мы пробыли в лагерном карантине, позже через отдел распределения меня направили на асфальтитовый рудник. Там нужно было все время трясти эти пудовые решета с асфальтитом, затаривать бочки и поддерживать равномерную температуру, а в сушилке - жара до пятидесяти градусов. В то же время на улице мороз стоял градусов сорок или пятьдесят. Так я и курсировала два или три месяца между жарой и морозом.

Весной, в самое распутье, нас, несколько человек, отправили на кирпичный завод километров пятьдесят от асфальтитового рудника. Меня поставили на загрузку кирпича-сырца в тачки, другие везли его к обжиговым печам. Потом я была прачкой, поварихой, кладовщиком была и пела в лагерной самодеятельности. Один из наших концертов слушал какой-то чин. Месяца два спустя меня вызвал начальник лагеря и спросил: «Поедешь в Чибью в театр?» Я человек подневольный, отвечаю: «Поехать — поехали...» И водным путем по р. Ижме мы поплыли: уполномоченный, я и Станислава Михельсон, девушка, которая умела немного петь. В театре нам с Михельсон устроили пробу, на прослушивание собралась вся труппа, которая состояла в основном из заключенных. Нас зачислили в театральную труппу.

В 1937 г. началась моя карьера в театре, расположенном в клубе им. Косолапкина — первого буровика Ухтпечлага. Приходилось петь, танцевать, опереточные и драматические роли играть. Работы было невпроворот. А потом вышел приказ о расформировании труппы: людям не давали долго задерживаться на одном месте, по-видимому, боялись каких-то эксцессов, чтобы не договорились и не учинили там что-нибудь. Это, конечно, глупость. Хотя после этого решения мы работали только внутри лагеря. Днем нас посылали на общие работы, а вечерами мы, артисты, обслуживали клубы.

В 1938 г. театр опять начали собирать. Режиссером назначили Иосифа Гирняка, бывшего актера Харьковского драматического театра. Сорежиссером и постановщиком драматических спектаклей был актер МХАТа Михаил Названов. Кроме того, в ЧХАТе (так по аналогии с Московским художественным театром называли зарождающийся театр в пос. Чибью) работали ленинградцы - капельмейстер Владимир Тиль и Екатерина Капустина из Александрийского, позже появились москвички Сусанна Геликонская из театра Станиславского и Вера Радунская, актриса одного из многочисленных столичных театров, Наталья Немчинова и Нора Радунская из балетной труппы Большого. Из Большого, вообще, было много людей: скрипачи Борис Шифере и Маша Штейн, концертмейстер Борис Давыдович Крейн. Остальные так — «с бору по сосенке», в основном самодеятельность.

Стоит упомянуть о кругозоре наших «начальников». В бараке идет вовсю репетиция «Евгения Онегина». Является начальник КВО лагеря. Староста рапортует и отдает ему список актеров. «Шеф», просматривая список, недовольно бросает: «А почему Онегина не внесли?» Таких курьезов в нашей жизни, срежессированной «великим вождем народов», было много.

В костюмерной работали зэчки^¹, в гримерной - тоже. В театр и обратно водили под конвоем. После спектаклей, сменив сценичные костюмы на лагерную одежду, мы возвращались к бараку к скромному ужину — хлебу с кружкой кипятка. Случались и гастроли в Печорлаг, Севжелдорлаг, Инта-лаг. Как-то, помню, ехали с концертом на Водный промысел. На Пионергоре был пропускной пункт. Машину остановили, подошел проверяющий и спросил: «Кого везешь?» На что наш стрелок, не задумываясь, выпалил: «Артистантов». Так мы и значились в г. Ухте все: и вольнонаемные, и заключенные — бывшие артисты крупнейших театров страны — «артистантами».

2 января 1941 г. рано утром меня объявили вольной, на что я ответила, что уж коли забрали в 2 часа дня, так будьте любезны, дайте мне отсидеть свой срок до звонка. Вышла в неизвестность и пустоту. По приговору -«три года поражения в правах», да к тому же запрещено жить в 39 городах империи^². Я была вынуждена остаться в г. Ухте, здесь, по крайней мере, у меня была работа. С жильем выручила знакомая почтальонша, устроила у себя в прихожей. Я очень тосковала по своим близким. С момента ареста мы с ними не виделись, может, они и писали ко мне в лагерь, но письма не доходили. Вследствие моего ареста нашу большую семью: мужа и его мать, пятилетнюю девочку — моего ребенка, моих отца и мачеху, выслали из г. Ленинграда в Казахстан в Усть-Илецкую защиту^³. В 1940 г. им разрешили вернуться обратно. Я получила лишь одно известие о том, что по возвращении они поселились у крестницы моей мачехи. Когда началась война, я дала им телеграмму с просьбой немедленно выехать ко мне, я уже получила тогда комнату от театра. Папа ответил тоже телеграммой, что «ничего угро-

жаюшего нет». Далее события начали развиваться в таком бешеном темпе, что всякая переписка была прервана. Понесло, покатило... и все они погибли во время ленинградской блокады. Я осталась совершенно одна.

В 1943 г. в наш театр попал отсидевший свой срок Николай Павлович Жижимонтов. Его попросили оформить эскизы костюмов и сценографию к одному из спектаклей. Работа понравилась, художника оставили.

Судьба Николая Павловича сложилась не менее трагично, чем моя. Он учился на третьем курсе архитектурного института г. Москвы. Его жена, дочь генерал-майора Конякина, принесла из библиотеки журнал с интересной статьей по архитектуре на немецком языке. На занятиях один из сокурсников вытащил журнал и начал читать его, к несчастью, в номере, помимо архитектурной статьи, была опубликована и статья Геббельса. Кто-то стукнул в НКВД. Накануне майских праздников 1937 г. Жижимонтова арестовали, обвинив в порнографии: во время обыска один из бдительных гэпэушников обнаружил пачку эскизов обнаженной натуры - листы с занятий по рисунку. На допросе Николай узнал, что является членом студенческой контрреволюционной организации, объединяющей несколько вузов столицы. Цель - убийство вождя народов. Особое совещание НКВД осудило его на 5 лет за контрреволюционную деятельность. Пошел этапом в ухтино-печорские лагеря. Освободился в 1942 г. с прикреплением к производству. На мое счастье, производством оказался театр.

Там мы с ним познакомились. В 1944 г. сошлись, а в 1945 г. у нас родился сын, Кирилл. Из театра ушла по собственному желанию. Устроилась лаборанткой в Центральную научно-исследовательскую лабораторию нефти и газа. С осени 1951 г. до выезда в Казахстан работала преподавателем детской музыкальной школы № 1 по классу фортепьяно. Николай Иванович вернулся в архитектуру. Он строил ухтинские «Черемушки», дворцы культуры и здания для партийных комитетов и органов внутренних дел, за что ему должны были дать орден Ленина. Орден уплыл какому-то чину во вновь образовавшемся совнархозе - чину, ничего не сделавшему для республики Коми. Мой муж за конкурсные проекты по г. Ухте получил Госпремию России, вместо ордена, не положенного бывшему зэку, ему дали Почетную грамоту Совнархоза Коми АССР. Кстати, подобная история случилась и со мной, и с моими коллегами по театру - С. Геликонской, В. Каплун-Владимирским, И. Кортовым и Б. Крейном. В конце 1940-х гг. Н. П. Акинский, директор Ухтинского театра, представил в Министерство культуры Коми АССР список актеров к присвоению звания «заслуженных артистов». Ему отказали, заметив, что неприлично представлять к столь почетному званию бывших арестантов. На что Акинский ответил: «У меня вся труппа - арестанты».

Николай Павлович работал до той поры, пока однажды на работе из горла не пошла кровь. Врачи поставили диагноз — туберкулез, болезнь заключенных. Ему определили срок жизни в несколько месяцев. Просматривая газеты, я случайно наткнулась на статью о том, что Казахстану требуются строители и архитекторы. Николай Павлович написал письмо, и его пригласили на работу в «Казгорстройпроект» в г. Алма-Ату. Здесь нас встретили очень тепло, сын поступил в строительный техникум, потом работал вместе с отцом. Я давала частные уроки по классу фортепьяно. Жизнь вошла в русло.