«...НАША СЕМЬЯ, ЗНАВШАЯ МЕНЯ РАНЕЕ КАК ПРЕДАННОГО

ПАРТИИ И СОВЕТСКОЙ ВЛАСТИ БОЛЬШЕВИКА-ПАРТИЙЦА,

ТАКОГО ЖЕ МНЕНИЯ ОСТАЛАСЬ ОБО МНЕ ДО КОНЦА"

Так написал мне, тогда студентке Московского историко-архивного института, мой папа, Желтяков Иван Агафонович, в своем первом и последнем письме сразу же после его реабилитации и освобождения из Уральской тюрьмы 9 марта 1939 г.

Родился Иван в 1895 г. в Саратовской губ., в семье рабочего-путеобходчика Рязано-Уральской железной дороги. В начале XX в. его родители переехали в г. Уральск, где Агафон Желтяков вскоре умер. Оставшись без кормильца, семья очень бедствовала. Вместе со старшим братом, Владимиром, окончив Уральское ремесленное училище, Иван вынужден был в 14 лет начать работать, помогая своей матери содержать семью. Его трудовая биография началась с работы по вырезке торцовых карнизов для строящихся домов на складе одного из купцов города. Вскоре отец перешел работать на железную дорогу в столярную мастерскую, где уже в депо работал брат. Это был 1911 г. Оказавшись в гуще передового отряда рабочих города, братья не остались равнодушными к тем настроениям, которые отличали их среду. Поэтому после Октября 1917 г. отец был избран секретарем революционного комитета ст. Уральск. Председателем ревкома избрали рабочего Васильева¹.

28 марта 1918 г. в г. Уральске был совершен переворот. Власть перешла к Уральскому войсковому правительству. Были арестованы большинство членов исполкома, только что избранного I областным съездом Советов. П. Нуждин, П. Червяков, 3. Половинкин и рабочий типографии г. Уральска Ф. Неусыпов, перед этим возвратившийся из Москвы со встречи с В. И. Лениным, были расстреляны. (Дочь Ф. Неусыпова, Клеопатра, моя школьная подруга, родившаяся через несколько месяцев после расстрела отца, рассказывала, как ее мать тщетно искала могилу мужа. У них осталась лишь единственная фотография Ф. Неусыпова да несколько газет с публикацией его стихов.) Со сменой власти репрессии начались по всему городу. Были арестованы брат папы, Владимир, машинист Н. Набережнов, М. Зеленцов и многие другие.

Накануне этого переворота железнодорожным ревкомом папа был командирован в гг. Саратов и Кирсанов, чтобы договориться о помощи г. Уральску. Ничего не зная о перевороте, он, получив поздравительную телеграмму от брата Владимира в связи с моим рождением, выехал домой. На вокзале его уже ждали жандармы и прямо из вагона - в тюрьму. В то время во дворе тюрьмы была церковь для заключенных, в ней - решетка, отделявшая их от городских прихожан, в основном родственников заклю-

ченных. Жили мы недалеко от тюрьмы, и мама, неся меня на одной руке, а другой держа едва ставшего ходить брата Колю, впервые через тюремную решетку смогла представить мужу его первую дочь. Дрожа от страха быть арестованной и одновременно моля Бога, мама показала ему глазами на одеяльце и прошептала: «Возьми!» Незаметно для охранников, делая вид, что рассматривает меня, отец протянул руку и вынул скомканную записку. Ее просил передать папе ревком.

Иван Желтяков был арестован за активную помощь большевикам. Он шесть месяцев просидел в тюрьме. «Не могло мне тогда, - говорил отец двадцать лет спустя, — и в голову даже прийти, что снова окажусь там уже при советской власти, и уже на десять месяцев». Как и всех политзаключенных, Ивана Агафоновича освободили вошедшие в г. Уральск части 25-й Чапаевской дивизии 25 января 1919 г. А спустя полмесяца после освобождения, в феврале, они с братом одновременно вступили в члены ВКП(б), их порядковые номера партбилетов шли один за другим. Об этом я узнала из «Яицкой правды» за 1919 г., где было помещено объявление о необходимости членам партии пройти перерегистрацию.

Отец вновь включился в работу ревкома и принял активное участие в 72-дневной обороне г. Уральска, о чем говорится в ряде работ ученых Казахстана.¹

После окончания гражданской войны некоторое время он работал там же на железной дороге: в кооперации, в местном комитете профсоюза, секретарем партячейки. От рабочих железнодорожников в 1919 г. был избран членом Уральского горсовета 1-го созыва.

В 1924 г. после смерти В. И. Ленина прошла волна выдвижений коммунистов из числа рабочих и крестьян на руководящие должности. Папа оказался в их числе. Работал судьей г. Уральска, был членом губКК РКИ¹, избирался в состав Уральского губкома партии.

Однажды, когда он был председателем горсовета, пришел домой очень расстроенный, говорит маме: «Рина, завтра дедушка должен сдать нашу корову: вышло постановление очистить город от скота, молоко будут поставлять колхозы». Мама, дети, дедушка Антон, находившийся у нас, заплакали: «Как же мы расстанемся с Бурешкой, нашей кормилицей?» Отец сказал, что это постановление нелепое, но он ничего не может сделать и первым обязан выполнить его. Два-три дня сестры носили сено во двор, где находились коровы, но потом перестали, скота набралось слишком много!

В 1931 г. отца и еще трех коммунистов: А. Бабака, И. Д. Васильева, третьего не помню, направили на Прибалхашстрой. Ехали они через г. Москву, где были приняты одним из секретарей ЦК партии — Ждановым или Маленковым. Он их долго напутствовал, говорил об огромном значении для страны этой стройки. Встреча произвела на них большое впечатление.

Условия жизни на Балхаше были трудные. Уральцы жили в одной мазанке, кроме Бабака, который приехал вместе с женой. Там тогда ничего не было, только несколько мазанок и казахских юрт. Балхаш считался глубинкой, поэтому зарплата была значительно выше, чем в г. Уральске. Я помню, как папа, вернувшись через год домой, показывал партбилет, где в графе «размер зарплаты» стояла цифра 600. В память о Балхаше он привез небольшой ковер. Лоскуток от него у меня хранится до сих пор. Привез и денег почти тысячу рублей. По тем временам для нашей семьи это была большая сумма. Мы смогли приодеться: купили папе куртку из меха оленя, мне — из белого зайца, покрашенного под горностай. А вот мама так и не смогла купить себе ничего. Нужно было помочь старым родителям, да и с питанием тогда было очень плохо.

В 1934 г. проездом через г. Уральск у нас гостил А. Бабак, его приезд совпал с днем моего рождения. Мне это запомнилось потому, что мой день рождения в нашей семье отмечали впервые. Как-то не было принято у нас, да и не только у нас, мои родители имели много друзей, и я не помню, чтобы они бывали в гостях у кого-то по таким поводам. Всегда отмечались только праздники 1 Мая и 7 Ноября. Я помню еще тот день потому, что Бабак рассказывал о потере своей жены. Она умерла от тифа. С Балхаша он привез только фото могилы жены. Одну из таких фотографий он подарил мне.

Когда вышло постановление ЦК ВКП(б) об укреплении колхозного строительства, в колхозы были направлены многие члены партии. Папа в 1932 г. стал председателем колхоза им. Чуйкова в пос. Бударино Лбищенского района.

Снова мы с мамой остались одни. Папа жил в семье какого-то колхозника. Летом во время каникул мы гостили у них. Стояла сильная засуха, год выдался неурожайный. Бедствовали все, работали полуголодные. Вместе с детьми колхозников я ходила в поле собирать колосья. Отец пользовался большим уважением среди сельчан, один из них, по имени Чаганак, даже сложил о папе песню и пел, аккомпанируя на домбре. Когда Ивана Агафоновича через год переводили в г. Уральск, колхозники просили оставить его в колхозе.

И снова г. Уральск. Папа работал помощником горпрокурора, на других ответственных участках. Жили мы всегда очень скромно. Да и не только мы. Я знала семьи многих ответработников, бывала в квартире секретаря обкома партии И. Курамысова¹ — и всюду очень простая обстановка, никаких дорогих нарядов. У папы были хромовые сапоги, сшитые еще в начале 1920-х гг. одним из уральских мастеров, он носил их до самого ареста. Другие, из простой кожи, — для весны и осени, когда на улицах города было много воды, грязи, так как не было ни одной мощеной или асфальтированной улицы. Отец не носил галстуков, шляп. Рубашки с воротником или косоворотки шила мама. Так одевались все.

Большим подспорьем для семьи было то, что мама, будучи домохозяйкой (у нее был всего один класс образования), иногда держала корову, кур, а папа не ради отдыха и развлечения частенько по воскресеньям ходил на охоту. Бывало, таким усталым вернется с нее, пройдя пешком километров 30, но зато с утками или зайцами. Его и собаку Артура - английского сеттера — знали все охотники города. Артура щенком приобрел дядя Володя. Увидев щенка, мой брат не мог с ним расстаться. Дядя не выдержал и подарил его племяннику. Спустя время моя младшая сестра Нина решила купить щенка для дочери. Хозяин собаки предложил для нее кличку. Нина сказала, что у них уже есть кличка — Артур. На что владелец заметил: «Я знал одного Артура, это была замечательная охотничья собака нашего прокурора, потом арестованного, забыл его фамилию». Нина назвала фамилию отца. «Да, да, — сказал он, — Желтяков».

В 1937 г., окончив Уральскую образцовую среднюю школу № 1, я собиралась поступать в Московский институт, папа сказал мне: «Клава, ты не обижайся, помогать тебе мы не сможем, твоей стипендии (она была чуть больше 100 руб.), должно хватать, экономь». И мне, приученной с детства к экономии, хватало.

В конце 1937 г. или в начале 1938 г. отца назначили заместителем Западно-Казахстанского облпрокурора. Приступив к работе, он какими-то путями получил несколько жалоб политзаключенных местной тюрьмы. Сразу же поехал туда, чтобы убедиться лично в том, что это все правда. Авторов письма он знал как честных, преданных стране людей. Как рассказывала

потом мама, он был потрясен увиденным и услышанным, без конца курил, стал выглядеть старше своих сорока с небольшим лет.

Отец знал, что творится в стране, в том числе и в г. Уральске, но до конца своих дней верил в то, что Сталину докладывают не все, иначе бы Сталин не допустил этого. Отец говорил маме, что обязательно поедет в г. Москву, добьется приема в ЦК ВКП(б) и расскажет, что делается на местах. В г. Уральске были уже многие арестованы, в том числе первый секретарь обкома партии Курамысов, застрелились облпрокурор Акжаров, в момент ареста — бывший сослуживец отца, коммунист с дореволюционным партстажем Завьялов, был расстрелян бывший начальник УНКВД области Ромейко, арестована его жена-домохозяйка. Их единственного сына Леню, ученика, увезли родственники. Был репрессирован и председатель облисполкома Андреев, а позже — его дочь Люся, моя одноклассница, тогда уже студентка Уральского пединститута, и многие другие.

Чтобы избежать ареста, не оказаться обесчещенным, не испытывать мук следствия, о которых уже было хорошо известно многим, Галето Кузьма Корнилович, в 1920-е гг. работавший в г. Уральске, а в 1930-е гг. - в одной из северных областей Казахстана и ставший депутатом Верховного Совета СССР, решили с женой пойти на ложный развод. Чтобы спасти жизнь, он должен был все бросить и тайно уехать. Так он и сделал. Взял депутатское удостоверение и, получив в кассе билет, уехал в Россию, скитался по нескольким городам, работал кочегаром, разнорабочим¹. С женой поддерживал связь через дальнего родственника. Уже много лет спустя мама и я посетили их в г. Москве. Невозможно было без слез слушать их воспоминания о пережитом. Для него оно тоже просто не прошло, он перенес три инфаркта, и через некоторое время после нашей встречи его не стало.

Отец вскоре после инспекции тюрем был послан в один из районов области на проведение весенней посевной кампании. Пробыв там около месяца, вернулся домой и сразу же пошел в баню. На первом этаже нашего дома жила семья Кабановых, один из сыновей которых, Александр, работал в органах НКВД. В то раннее утро Александр уже сидел во дворе, хотя и жил отдельно от родителей. Проходя мимо, папа поздоровался, но сосед-энкавэдэшник сделал вид, будто не заметил его. Вернувшись из бани, отец услышал стук в дверь. Открыл. Вошли сотрудники УНКВД и сказали, что он срочно нужен на работе, за ним прислали машину. Сразу мелькнула мысль — куда повезут: если направо — на работу, налево — в УНКВД. Машина повернула налево. Был апрель 1938 г.

Когда папу реабилитировали, он рассказал следующее. Привели его сразу в кабинет начальника УНКВД, и тот сходу спросил: «Ну, что, прокурор, будешь теперь вмешиваться в наши дела? Клади партбилет на стол!» На что отец ответил, что он выполняет основной закон страны — Конституцию, по которой органы прокуратуры обязаны это делать, что его не имели права подвергать аресту без санкции союзной прокуратуры и что партбилет не они ему вручали и он его не отдаст. Тут отец узнал, что оказывается, его уже исключили из партии в его отсутствие, когда он был в командировке. Так были грубо нарушены и Конституция, и Устав партии.

Сразу же после ареста отца в дом пришли с обыском, переворошили все. Забрали ружьё, пистолет, на которые имелись разрешения. На этом наши несчастья не закончились. Через месяц или больше во двор дома въехала грузовая машина с двумя милиционерами, предъявили ордер, по которому наша квартира переходила начальнику уголовного розыска. Погрузили под плач детей и мамы часть имущества, остальное свалили в сарай, находившийся во дворе, посадили всех в машину и вывезли. Сначала подселили к семье репрессированного Носкова. Потом в девятиметровую, совершенно не отапливаемую комнату в пер. Приютском. Там мама с детьми прожили более года, обогревались керосинкой, на ней же и еду готовили.

Вернули нам ранее занимаемую квартиру лишь после смерти отца, после того, как я побывала на приеме в Прокуратуре СССР, так как горсовет все тянул с ее возвращением. Пришла и поразилась - сколько было народа во дворе и в приемной! Находилась прокуратура в том же здании, что и теперь.

Об аресте папы сразу же стало известно в парторганизации его брата — дяди Володи. На партсобрании ему предложили отказаться от брата и осудить его как «врага народа». Дядя Володя ответил, что он никогда этого не сделает, что произошла ошибка, что он верит брату. «Он мне трижды брат, — сказал дядя, — брат по отцу и матери, брат по тюрьме, брат по партии». Возможно, дядю Володю не исключили из партии, потому что на учете он состоял в одной из рабочих организаций.

Я узнала об аресте отца позже, приехав на летние каникулы. Мне не сообщили об этом сразу, боясь, что я завалю сессию. Увидев тяжелое материальное положение семьи, с трудом устроилась на временную работу секретарем в Уральскую торгпосредконтору. За полтора месяца, что я там работала, арестовали двух сотрудников. Один из сослуживцев, ранее работавший с папой, Жабин, говорил, что у него подготовлен чемодан на случай ареста. Однажды его домочадцы не спали всю ночь, услышав шум машины под окнами, думали, «черный ворон». Оказалось, что не за ним.

Тогда же, летом 1938 г., я узнала об арестах преподавателей своей школы — Константина Васильевича Данилевского (географа) и Евгения Васильевича Рудницкого (филолога). Это были замечательные, уже старенькие учителя — авторы единственной в то время книги об истории г. Уральска. После их ареста книга была изъята и уничтожена. К сожалению, я не знаю, как сложилась судьба моих педагогов, но в г. Уральске они больше не появились.

Несколько позже стало известно об аресте еще одного любимого старшеклассниками преподавателя - Виктора Александровича Генке. Он был известен в городе не только как преподаватель литературы, но и как организатор культурной и спортивной жизни. Вокруг него группировалась интеллигенция: преподаватели пединститута, журналисты и другая молодежь г. Уральска. В. А. Генке был осужден. Его единственный сын, женившись, сменил фамилию, доставшуюся ему от отца, на фамилию своей жены. Это стало для Виктора Александровича еще одним ударом. После реабилитации он жил в г. Уральске. Написал историческую пьесу об осаде родного

города белогвардейцами. Пьеса была поставлена в местном театре и имела успех.

Вернувшись после каникул в институт, я сообщила секретарю комсомольской организации Н. Филатову об аресте папы органами НКВД. Он посоветовал написать об этом заявление, сказать в нем, что я отказываюсь от отца, как «врага народа», так делают многие, иначе могу быть исключенной. Я сказала, что сейчас следствие не закончено, я не знаю никаких подробностей. Я верю только отцу, поэтому никогда от него не откажусь. К счастью, меня больше не тревожили.

В самом институте были арестованы преподаватель философии, один из лучших преподавателей истории К. И. Седов, академик Ю. Готье, приглашавшийся на несколько лекций известный историк — академик Е. Тарле, преподаватель военного дела Захаров. Случаев исключения из института студентов из-за ареста родителей при мне не было. Потряс студентов и преподавателей случай с одной из студенток-старшекурсниц, которая после вызова в НКВД СССР покончила с собой, бросившись в Москва-реку с моста, находящегося близ Кремля и института.

Арест папы для нашей большой семьи был страшным горем. Мама очень скоро убедилась, что в г. Уральске она правды не найдет, стала диктовать дочери Нине, ученице 8-го класса, письма Сталину, Калинину, Ворошилову, Молотову. Знакомые ее отговаривали, говорили, что саму ее посадят, как посадили жену Ромейко и многих других, что будет тогда с детьми (самой младшей моей сестре Але не было и трех лет). Но мама не сдавалась, отвечала: «Что будет, то будет, но я своего мужа знаю лучше всех, глубоко убеждена в его невиновности, поэтому никогда не оставлю его, буду просить и писать».

О методах следствия мы и семьи арестованных уже знали, что усиливало страх за папу. Но и в органах внутренних дел были тогда честные, порядочные люди. Так, один из них тайком принес папино письмо из тюрьмы. Стало хоть не надолго, но легче. А когда папу реабилитировали, он успел рассказать, что были моменты, когда он хотел покончить с собой, как это сделал облпрокурор Акжаров, но тогда, думал отец, он дал бы карты в руки следователю Голованову. Местная газета по поводу самоубийства Акжарова писала тогда, что «враг народа» так запутался, что, боясь ответственности, покончил с собой. А что стало бы с семьей? И только это удержало отца от самоубийства.

Когда я узнала, что отца осудила «тройка» по ст. 58-й как «врага народа» на 10 лет, я так рыдала, что начала биться в истерике. Голова, руки, ноги тряслись, невозможно было остановиться. Тогда подруги по общежитию вызвали скорую. Врачи сделали уколы, дали лекарства. После реабилитации отец рассказывал, как его судила «тройка»: не был вызван ни один свидетель, процесс длился не более часа.

В конце января 1939 г. я приехала домой на зимние каникулы, стала добиваться свидания с папой. Опять знакомые отговаривали: сообщат в ин-

ститут, и тебя исключат. А я боялась, что отца вот-вот отправят в какой-либо лагерь, и я его никогда больше не увижу. Свидание мне разрешили 2 февраля 1939 г. в 11 часов вечера. Меня направили во внутреннюю тюрьму в кабинет следователя. Дежурный, видя, что мне не донести мешок с продуктами и кое-какой одеждой, разрешил сестре Нине помочь мне. Вошли в кабинет следователя Подобина¹. Сестре он сразу сказал, чтобы она вышла, свидание разрешено только мне. Я увидела папу, он был в брюках и все время поддерживал их, так как они были без пуговиц (позже я узнала, что пуговицы срезали в целях предупреждения побега). По папиному лицу я видела, что у него хорошее настроение и он не такой, каким видели его ранее мама с сестрами. Я все думала, как сказать папе, обрадовать его, что одно из писем дошло до канцелярии ЦИКа СССР, и его дело направлено на новое расследование. Незаметно жму ему под столом ногу, стараюсь прошептать лишь одно слово «пересмотр». Но он, оказывается, уже знал об этом, что и было причиной его хорошего настроения. Радости моей не было конца. Выходя, я сказала все же папе, и Подобии это слышал, что мы верим ему и что его, как старого коммуниста, ни в чем не виновного, должны к съезду освободить. На этом свидание было окончено.

Я вернулась в г. Москву, стала вечерами подрабатывать в Центральном архиве Красной Армии. В первый день открытия XVIII съезда партии возвращаюсь из архива, а девочки кричат: «Тебе телеграмма, нам ее Мария Ивановна, секретарь института, не дала, сказала, чтобы ты сама взяла». Я почти всю ночь не спала. Рано утром пошла в канцелярию, дождалась Марию Ивановну. Она мне: «Клава, пойдем скорее радоваться!» И подала мне телеграмму: «Дорогая Клава, полностью реабилитирован за отсутствием состава преступления. Дома. Жду скорого свидания. Папа». Это было 9 марта 1939 г., в день открытия съезда партии. В конце марта 1939 г. я получила от него письмо. Его я храню до сих пор как самую дорогую семейную реликвию. Вот его несколько сокращенный текст:

«Дорогой, любящей папу и любимой папой, Клаве!²

Посылаю тебе после 10-месячной разлуки горячий родительский привет. Как я рад, что наша семья, вплоть до Альбиночки, была уверена во мне. Из последнего свидания со мною и со слов, переданных тебе мамой, я был уверен, что ты надеялась на свидание в летние каникулы с папой и не на такое свидание, каким оно было 2 февраля. Те свидания, какими я имел счастье воспользоваться, меня убедили, что наша семья, знавшая меня ранее как преданного партии и советской власти большевика-партийца, такого же мнения обо мне и осталась до конца, да по-другому и не могло быть. Неужели ваш папа, ранее репрессированный реакционным казачьим правительством, боровшийся за уничтожение буржуазной власти (не говоря уж о монархической), боровшийся против всех и всяких врагов партии и соввласти, потомственный рабочий и сам рабочий, толь-

ко благодаря Коммунистической партии и Советской власти занимавший ответственные посты, мог оказаться врагом народа, реставратором капитализма. Конечно, нет, и никогда этого не было и не будет. Я пострадал из-за клеветы на меня гадов, каковые ставили перед собою цель свержения советской власти путем каких бы то ни было методов борьбы, в частности клеветы на преданных партии и соввласти большевиков-партийцев. Надеясь на партийную правду, надеясь на Конституцию т. Сталина, надеясь на социалистическую законность, я считал, что меня оправдают и из-под стражи, не сегодня, так завтра, освободят. Видишь, Клава, так и получилось. Подробности, Клава, я расскажу тебе в каникулы, когда будем вместе.

Ты, вероятно, передо мной поставишь сразу вопрос: а как же обстоит дело с восстановлением в партии? Предугадывая это, я, прежде чем написать тебе письмо, выяснил этот вопрос и ряд побочных второстепенных вопросов. Я навестил секретаря горкома, побывал в обкоме и партконтроле, кругом и всюду мне говорили: пиши заявление, и мы тебя восстановим, но заседание бюро обкома будет после приезда секретаря обкома и партконтроля со съезда. Кругом и всюду сожалели о том, как могло получиться, что я 10 месяцев ни в чем не повинный просидел в тюрьме. Останавливались на одном, что прошло, того не вернешь. [...]»

Те несколько дней после освобождения папы были самыми счастливыми днями в моей жизни. 31 марта у меня был день рождения. Счастливая, отметила его с друзьями. 1 апреля мне вновь пришла телеграмма: «Немедленно выезжай, папа тяжело болен». В тот день поезд уже ушел, выехала на следующий день. На вокзале меня встречали лишь тетя и сестра Нина. Вижу по их лицам: что-то не так. Спрашиваю: «Как папа?» Отвечают: «Получше». Домой пришли — все рыдают. Папа умер. Его не стало через 21 день после освобождения. Вышел утром рано провожать в школу дочку Валю, но что-то не возвращался. Соседка прибежала, кричит: «Там во дворе Иван Агафонович лежит!» Никто не видел, как он скончался, был второй приступ стенокардии. Первый был в тюрьме, об этом потом мне рассказала фельдшер, оказывавшая ему там помощь.

Похороны отца были многолюдными. Духовой оркестр шел от квартиры в центре города до самого кладбища и надрывал наши сердца. Провожали его в основном рабочие, бывшие участники Октября, многие из тех, кому он когда-то помог. И никого из руководства. На центральной площади города состоялась траурная панихида. Выступавшие говорили, что причина его смерти - арест и варварские методы следствия.

Через некоторое время после смерти отца мама, решая наш квартирный вопрос, побывала на приеме у одного из секретарей обкома (помнится, Воробьева). Она спросила его: «Как же это так могло случиться, что обком партии, так хорошо знавший Желтякова, не вступился за своего коммуниста, ведь он же с первого дня своей трудовой деятельности работал здесь, и его все знали?» «Ирина Антоновна, - ответил он, — Вы знаете, что был арестован Курамысов и другие, и мы, работники обкома, были как на иголках. Каждый из нас мог ни за что ни про что оказаться у них. О том, кто аресто-

ван, органы внутренних дел лишь информировали нас уже после проведенных репрессий. Не могло быть вмешательства в их дела».

Как-то в декабре 1962 г. по поручению месткома я пошла в театр кукол договориться о проведении в Академии наук КазССР новогодней елки. Войдя в кабинет, поздоровалась с женщиной-администратором. Она внимательно посмотрела на меня и спросила: «Вы из г. Уральска, Желтякова?» Получив положительный ответ, рассказала, что их семья тоже оттуда, и жили они недалеко от нас, мимо нашего дома ходили ежедневно. Но она знает меня потому, что когда Ивана Агафоновича освободили, он, рискуя собой, принес письмо от их отца, с которым находился в одной камере. «Снял с ноги сапог и отдал письмо маме, мы все заплакали, это было первое письмо от него. Когда ваш отец ушел, мама сказала нам: «Дети, молите Бога за него». Их отец (фамилию не помню) вскоре тоже был реабилитирован, но уже совсем больным и через непродолжительное время умер.

После смерти папы нас осталось у мамы четыре дочери (брат Коля умер). Сколько страданий перенесла мама, сколько сил и здоровья потеряла, вырастив нас. Но она исполнила самую большую папину и свою мечту — дать детям образование, то, чего они с отцом не имели. Папа говорил нам: «Мы с мамой не оставим вам никакого наследства, а учиться вам советская власть дала возможность, учитесь». И мы учились, все четверо окончили вузы, а вслед за нами и новое поколение.