Как-то в Нью-Йорке я рылся в книгах небольшого букинистического магазина. Среди груд старых американских книг я заметил книжку, внешне напомнившую мне книги, которые я когда-то покупал для своей библиотеки у букинистов на Литейном проспекте в Ленинграде. И действительно, книга оказалась русская: изданная в Москве. На титульном листе стояла печать библиотеки зимовки на Новой Земле. Как, какими неведомыми путями она добралась до нью-йоркского Манхаттана — острова в устье Гудзона?

Выпуская свой первый роман на русском языке в Нью-Йорке, я думаю, что, может статься, и мой «Параллакс» найдет дорогу до города моей юности Ленинграда или до города моего детства Ростова-на-Дону.

Оглядываясь назад, я вижу себя подростком, окончившим школу, одиноко стоящим на развилке дорог, на которых уже распоряжались грозные силы гигантского Государства: я и верю ему, и боюсь его. И я знаю, какую бы дорогу я ни выбрал, силы эти повернут меня на ту, которую укажет Государство. И я подчинился. Но человек не может совсем от себя отказаться — от своей мечты об иных местах, где он может ходить сам по себе, иной раз — просто так, куда глаза глядят. Сегодня я думаю, что моя жизнь поэтому и превратилась в неравный поединок одинокого человека с всемогущим Государством.

Так случилось, что центробежные силы событий выбросили меня на дороги для меня заказанные и дали мне возможность выиграть этот поединок, казавшийся без единого шанса на успех.

Теперь я живу на другой стороне планеты. Государство злопамятно. Воскресное приложение к центральному органу его правительства «Известия» — «Неделя» в номере от 16—22 февраля 1970 года писала: «Владимир Юрасов, живущий в Нью-Йорке, не кто иной, как Владимир Иванович Жабинский. Незадолго до войны за антиобщественную деятельность Жабинский был осужден к 8 годам исправительно-трудовых работ, но бежал из-под стражи под чужими документами. Затем, боясь разоблачения, ушел на Запад». Через год, 6 мая 1971 года, «Правда Украины» писала иначе: «Владимир Жабинский незадолго до войны был осужден советским судом за уголовное преступление, бежал на Запад». А в сентябрьском номере журнала «Международная жизнь» за 1971 год на странице 108 уже говорилось так: «Изменник родины из Белоруссии (?), агент фашистской и американской разведок, Владимир Жабинский, он же Владимир Юрасов...» Журнал явно пользовался моим «делом» из архива НКВД 1937—38 годов. И на крути свои возвращается ветер!

Я знаю, что люди на родине давно перестали верить тому, что пишет государственная печать. Но когда я думаю, что моему роману, может быть, удастся прорваться на родину, мне хочется рассказать о себе.

Я окончил школу-девятилетку имени С. Д. Маркова в Пролетарском районе Ростова-на-Дону в 1930 году. В те годы старшие классы средней школы имели профессиональные «уклоны», я окончил с «электротехническим уклоном». Мне не было шестнадцати лет, но я был энтузиастом индустриализации — пошел работать электромонтером в ростовское отделение ВЭО (Всесоюзное Электротехническое Объединение — позже Электропром). Работал на монтажах Россельмаша, Сталинградского тракторного завода, Магнитогорского комбината, шахт Донбасса, новороссийских цементных заводов. Затем работал в Северо-Кавказском отделении Сельэлектростроя: электрифицировал совхоз «Гигант», животноводческий совхоз № 18 в Сальском районе, сельскохозяйственную коммуну «Пионер» в Кущевском районе, организованную эмигрантами из США. Одновременно учился на заочных курсах электротехников.

Коллективизация, свидетелем которой я, молодой парень, оказался, поколебала мой энтузиазм. Я уехал в Ленинград.

В Ленинграде короткое время работал бригадиром электроцеха на Красном Путиловце (ныне Кировском заводе), затем перешел на соседнюю Северную судостроительную верфь (ныне завод имени Жданова), где последовательно работал бригадиром, помощником начальника электроцеха по плановой части, прорабом отдела капитального строительства. По делам службы часто бывал в командировках: в Москве — в Наркомтяжпроме, на судостроительных заводах страны, на Дальнем Востоке.

Ленинград показал мне и иную жизнь: литературные вечера в зале Общества камерной музыки, в Государственной Капелле, в театре Эрмитажа, постановки Александринки, Мариинского театра оперы и балета; концерты Владимира Яхонтова, выступления Бориса Пастернака, Осипа Мандельштама и других поэтов; музеи, Публичная библиотека имени Салтыкова-Щедрина; белые ночи, Нева, набережные, Петергоф, Детское село... Мне открылся новый мир. Я зачитывался Блоком, Пастернаком. Писал стихи. Влюблялся.

Еще увлекался спортом — легкой атлетикой, боксом и спорт-играми. .

Кончилось тем, что поступил я не в электротехнический институт, а в ЛИФЛИ— на литературный факультет (ЛИФЛИ в 1936 году слился с Ленинградским университетом). Стипендии не хватало — подрабатывал прорабом строительных контор Ленгастронома, Ленбакалеи, Ленпищеторга, Ленжэта — по освещению и художественному оформлению магазинов.

В 1937 году арестовали мужа моей тети — Альфонса Клавча, по происхождению латыша, мастера судостроительного завода имени Марти. Тетю с двумя детьми выслали в Кустанай. Я хотел переехать в их квартиру, но оказалось, что на нее метил сосед — политработ-

ник Балтийского военного флота Баранов, который и написал на меня донос. Жил я тогда в небольшой комнате у Сенного рынка, куда на время впустил заместителя заведующего кафедрой немецкого языка ЛГУ Н.Н. Берникова (он жил в пригороде, и ему далеко было ездить в библиотеку Академии наук, где он вечерами работал над своей диссертацией о новых словообразованиях в языке немцев Поволжья). Берникову захотелось захватить мою комнату — он тоже написал донос (во время войны он был полковником СМЕРШа). Меня арестовали. Посадили в ДПЗ — тюрьму на Шпалерной. Сидел я в камере № 100, и затем — 203-й. Обвиняли в шпионаже, терроре, вредительстве. Первый следователь на допросах кричал: «Писателем захотел заделаться! Мы тебе такую биографию сделаем, что ты и не мечтал!» Он не подозревал, насколько он оказался прав.

Мне повезло: старшим следователем был мой бывший сокурсник по ЛИФЛИ Петр Владимирович Жур, которого в 1936 году мобилизовали по комсомольской линии в школу НКВД. В институте он был хорошим товарищем, писал талантливые стихи (после смерти Сталина он вернулся к литературе: в журналах появились его переводы стихов украинских и эстонских поэтов; теперь он первый заместитель главного редактора журнала «Звезда»). Мне хочется думать, что он помог мне. Из «Шпалерки» меня перевели в «Кресты», а 13 июня 1938 года Военный трибунал Ленинградского военного округа под председательством Александрова осудил меня по обвинению в антисоветской пропаганде — па статье 58, пункт 10 — на восемь лет заключения в лагеря и на пять лет лишения избирательных прав после отбытия наказания. В -действительности и пропаганды никакой не было. Два студента-комсомольца и одна знакомая, показали на суде, что я высказывал сомнения в том, что Бухарин, Рыков и другие соратники Ленина были шпионами. Возможно, я это и говорил.

В ленинградской пересыльной тюрьме — в карантинной и общей камерах я был старостой. Я всегда был старостой — камер, бараков, этапных вагонов: заключенные выбирали меня за физическую силу, для защиты от произвола уголовников. В тюрьму приехала очередная комиссия — крупного строительства химического и целлюлозно-бумажного комбината на станции Сегежа в Карелии — по набору заключённых — специалистов и квалифицированных рабочих. Член комиссии, начальник электромонтажного отдела Сегежстроя Вячеслав Стапанович Малыгин в числе других отобрал и меня... На строительстве я работал электротехником, прорабом, а последний год — старшим прорабом электромонтажных работ. Монтаж электростанции мощностью в 24 000 киловатт, подстанций; кабельной и воздушных сетей, электрооборудования цехов, биржи баланса и дров, лесозавода, гидролизного завода велся силами заключенных под руководством контрагента — ленинградского отделения электропрома, -.некоторые прорабы и мастера которого знали меня по Ленинграду, по совместной работе на Северной судостроительной верфи. Они помогали: мне, чем могли: едой, одеждой, добрым словом.

Пришел ответ Верховного Суда СССР на мою жалобу — срок заключения мне увеличили на два года!

В 1939 году начальнику Сегежстроя и ИТЛ капитану госбезопасности Боечину и его помощнику Гольману удалось получить в ГУЛАГе дополнительную рабочую силу: из Потьмы прибыл этап с заключенными женщинами — «членами семей изменников родины»: женами, матерями, дочерьми расстрелянных крупных партийных, правительственных и военных деятелей, осужденных кто на пять, кто на восемь лет. Со мной в электромонтажном отделе работали: Лолот Вирсаладзе (брат ее Солико Вирсаладзе тогда был художником ленинградского Мариинского театра оперы и балета, сейчас он художник московского Большого театра), Кето Орахелашвили (дочь Мамия Орахелашвили, жена главного дирижера Тбилисской оперы Евгения Микеладзе), Люба Левина, Ляля Вялова (жена поэта Павла Васильева). Большинство заключенных женщин работало в мешечном цехе бумажной фабрики, заведующей которого была Надежда Ипполитова — жена расстрелянного В. Д. Фельдмана.

В день начала войны у меня пошла горлом кровь — отравился газами в цехе газоочистки, врач-зека Недовесова поставила диагноз — туберкулез. Но вольнонаемный заведующий аптекой добрейший Галкин достал ампулы с хлористым кальцием, которым врачи остановили кровотечение. Вместо этапа с инвалидами на Урал я сам попросился на этап к линии фронта.

С 1 сентября по 15 октября 1941 года свезенные из ближайших лагерей десятки тысяч зека рыли в районе Валдая и станции Угловка противотанковые рвы, окопы, строили огневые точки для армии. Я и мои товарищи по заключению: старший прораб монтажных работ Сегежстроя Юрий Башилов, прораб строительных работ Аркадий Рябов вместе с вольнонаемными инженерами руководили работами. Я после болезни был все еще слаб. Работали под охраной вохровцев, а гитлеровские самолеты чуть ли не каждый день обстреливали нас. Всем был объявлен специальный указ Президиума Верховного Совета СССР: за побег из места заключения во время войны расстрел — без права обжалования.

Во время наступления гитлеровских войск на Москву и прорыва на Тихвин заключенных из Сегежлага погнали на восток к Мгинской ж. д. Шли две недели. Кормили мерзлой картошкой. На станции Пестово нас погрузили в товарные вагоны. Не доезжая до станции Красный Холм, наш эшелон разбомбили гитлеровские самолеты. Из восьмидесяти девяти человек в вагоне, где я был старостой, в живых осталось одиннадцать. Невредимых и легкораненых зека загнали на чердак коровника ближайшего колхоза. Один старик колхозник предлагал мне спрятаться у него на дворе в стоге сена, но я не решился и только попросил его спрятать мешок с моими записями и стихами, которые я записывал на листочках книжечек папиросной бумаги и которые мне удалось пронести через все «шмоны»: старик обмазал мешок смолой и закопал под крыльцом своей избы — он и сейчас там ле-

жит! 7 ноября 1941 года нас снова погрузили в вагоны. Но у Ярославля мы опять попали под бомбежку, во время которой я и бежал.

Началась нелегальная жизнь — самые трудные годы, о которых писать не могу, чтобы не причинить вреда людям, мне помогавшим, меня скрывавшим в глубине России на восток от Москвы.

После освобождения Ростова-на-Дону я, больной цынгой, с атрофией слизистых оболочек верхних дыхательных путей, по фальшивой справке на больного солдата, направляемого на лечение по месту жительства, с невероятными приключениями добрался до этого города. В Ростове о моем аресте в Ленинграде и о моем заключении люди не знали. Начальник военного стола районного отделения милиции за взятку не стал проверять моего заявления о потере документов, а направил меня на военно-медицинскую комиссию райвоенкомата. Комиссия освободила меня, по состоянию здоровья, от военной службы на три месяца, военкомат выдал военный билет, а милиция — временный шестимесячный паспорт. Позже я узнал, что архивы НКВД в Ростове-на-Дону и в Ленинграде были сожжены, центральный архив НКВД в начале войны был вывезен из Москвы в Уфу. Это меня и

Разрушенным предприятиям города остро требовались специалисты, и я сразу же устроился начальником электроцеха на завод «Красное знамя» и — по совместительству — помощником главного энергетика завода «Радиатор». Оба предприятия принадлежали Главсантехнике наркомата промышленности строительных материалов СССР, выпускали военную продукцию, и я получил «бронь», освобождавшую меня от военной службы.

В поисках оборудования и материалов для восстановительных работ меня посылали в командировки: в Москву — в наркомат, в Куйбышев, на Урал. Во время командировки в Свердловск получил телеграмму: «Немедленно выезжайте в Москву для заграничной командировки тчк замнаркома Диккерман». Командировки за границу связаны с проверками органами госбезопасности. Думал снова переходить на нелегальное положение. Но, приехав в Москву, узнал, что речь шла о срочной мобилизации в армию из промышленности 70 000 инженерно-технических работников. С направлением наркомата в руках явился в штаб Тыла Красной армии, где меня аттестовали инженер-майором и на следующий день отправили самолетом на I Белорусский фронт.

В штабе Особого комитета при Совнаркоме СССР (начальником штаба был председатель Госплана СССР М. 3. Сабуров) генерал-майор Шилов (замнаркома промышленности промстройматералов СССР) отобрал меня из числа прибывших своим адъютантом — за умение хорошо писать докладные записки. Каждые две-три недели я летал в Москву с докладами-рапортами в Особый комитет (председателем комитета был Г. Маленков) и в наркомат к наркому Л. А. Соснину и в другие города, бывшие под оккупацией немцев, для проверки заявок на оборудование демонтируемых предприятий Польши, а затем Гер-

мании. После войны — уже в чине подполковника — побывал по делам службы почти во всех странах Восточной Европы. Командировок в Москву боялся.

В 1946 году меня перевели в Промышленное Управление СВАГа — Советской Военной Администрации в Германии. В начале 1947 года демобилизовали и оставили уполномоченным министерства промышленности строительных материалов СССР (министром тогда уже был Л. М. Каганович) при Управлении репараций и поставок СВАГа. Наша министерская группа ведала самым крупным репарационным заказом для СССР на комплектное оборудование 24 цементных заводов, которое изготовлялось на 200 немецких предприятиях. Для новой, гражданской, службы мне нужно было получить заграничный паспорт, для чего требовалось заполнить «выездное дело» — анкету в 130 вопросов. Сделать это я не мог: я знал, что центральный архив НКВД вернули в Москву и приводили в порядок. Я всячески затягивал заполнение анкет, в Москву не летал, жил по временному удостоверению СВАГа, которое мне продлевали каждые три месяца.

Однажды ночью меня вызвали к телефону ВЧ — к аппарату, находившемуся в кабинете заместителя Главноначальствующего СВАГа по экономическим вопросам К. Коваля. Управляющий делами министерства сообщил, что Каганович в связи с назначением первым секретарем ЦК КПУ на Украину покидает министерство и что новый министр Гинзбург срочно вызывает с докладом заместителя министра Григория Спиридоновича Иванова, находившегося в командировке в Германии и жившего тогда у меня на квартире в Берлине. Иванов решил захватить в Москву и меня: я был в курсе всех дел по заказу на цементные заводы. Поездка в Москву означала для меня верную гибель: вернуться в Германию я мог, только получив в Москве заграничный паспорт. С трудом удалось доказать Иванову, что мне совершенно необходимо задержаться в Германии на два-три дня: были всякие неотложные дела. Иванов улетел, а я тут же снесся со знакомой немецкой семьей, которой оказывал разные услуги, и вместе с ней ночью переехал границу в английскую зону Германии, а затем в американскую.

Произошло это 24 года тому назад.

На Западе я писал для немецкой, швейцарской, французской, американской и русской зарубежной печати. Вот уже 20 лет выступаю в передачах радиостанции Свобода. Лет десять тому назад закончил свой первый большой роман «Параллакс», который вышел в Нью-Йорке на английском языке в 1966 году.

О романе в США было написано более сорока статей, рецензий и отзывов. Известный американский писатель Макс Истмэн писал: «Это не только талантливый «русский роман», но глубокое произведение в политическом смысле. Книга рассказывает нам языком жизненных фактов об одном из самых драматических событий современной истории: о встрече после войны между советскими людьми, советскими солдатами и Западом — встрече полной трагедии, непонимания и надеж-

ды». Автор известных книг о второй мировой войне Джон Толэнд писал: «Это не только захватывающий роман, но и историческое произведение, открывающее нам советскую жизнь». В статье влиятельной бостонской газеты «Крисчен сайенс монитор» говорилось: «Написанный в традиции классического русского романа «Параллакс», как человеческий документ и как произведение искусства, выходит за пределы России и живо ставит глубокие вопросы судьбы человека и истоков его духовных сил».

Почти все американские критики делали одну и ту же ошибку, считая роман автобиографическим. Роман построен на исторических фактах, я хорошо знаю то, о чем написал в романе, но с биографией автора роман имеет очень мало общего.

Писал я роман для русского читателя, но основной русский читатель живет за семью замками в Советском Союзе.

Лет двадцать тому назад в одном из своих писем Иван Алексеевич Бунин писал мне: «Эмиграция для русского писателя — трагедия». И тем не менее русский писатель, лауреат Нобелевской премии по литературе Иван Бунин до самой смерти предпочел жить в эмиграции, ибо положение писателя на родине еще трагичнее. Произведения крупнейшего русского писателя нашего времени, другого лауреата Нобелевской премии Александра Солженицына на родине запрещены, а сам писатель подвергается гонениям и травле.

За последние годы в мире произошли большие перемены. Произведения Бунина, за исключением, кажется, «Окаянных дней», печатаются в СССР, а произведения Александра Солженицына, «Доктор Живаго» Бориса Пастернака, «Воспоминания» Надежды Мандельштам и многие другие, запрещенные в Советском Союзе книги издаются за границей и находят пути назад на родину. В мире появилась свободная русская литература. Началось двухстороннее движение свободной русской книги: рукописи, книги окольными путями пересекают границы, некоторые читатели ездят через границу и встречаются с книгами за рубежом. Лучшие произведения передаются из заграницы по радио читателям Советского Союза, для которых они, прежде всего, и написаны. Пути книг воистину неисповедимы.

Меняется и положение русского писателя-эмигранта. Когда-то Генрих Гейне писал: «Трещина, расколовшая мир, проходит через сердце поэта». Трещина, расколовшая современный мир, глубже и заметнее у писателя-эмигранта из Советского Союза. Живя в демократических странах, он становится носителем нового опыта — опыта обеих сторон жизни на Земле, которого нет и не может быть у писателей одной из сторон. Трещина — тоже трагедия, но она источник новых литературных возможностей, новых литературных тем, и писатели эмигранты могут создать произведения, которые помогут преодолеть трещину — пропасть, разделившую людей.

Нью-Йорк, сентябрь 1971 г.

Владимир Юрасов