Константин Андреевич Новиков

В силу жизненных обстоятельств К. А. Новиков (1889–1937), человек яркого и щедрого таланта, не смог реализовать себя в полной мере. Его детские и юношеские письма показывают раннюю зрелость ума, но, арестованный в студенческие годы, он так и не закончил университета. С детства он был очень привязан к брату своей матери Н. А. Мотовилову и под его влиянием увлекся идеей социальных преобразований. Константин придерживается народнических взглядов и становится социалистом-революционером. В 1909 году его арестовывают, и с тех пор короткие периоды относительной свободы чередуются с тюрьмами и ссылками. Одно из писем, посланных домой из полтавской тюрьмы, говорит о довольно либеральных нравах того времени (1909 г.): там он много читает, самостоятельно изучает иностранные языки. До революции он находится в ссылке в Архангельске, на Пинеге. В Вологде в 1916–1918 годах организует кооперативное движение и народный университет.

Писал он много, но из-за цензуры журналы и газеты выходили с пустыми страницами вместо его статей[1]. Полемическая статья «Знамения времени», написанная во время вологодской ссылки, сохранилась в виде гранок. А представленная в Приложении его брошюра «Значение истории для кооперативного работника и ее местные источники» – единственная книга, которую ему удалось опубликовать, – дает представление об авторе, круге его интересов и может оказаться полезной нашему современнику.

После 1917 года Константин Новиков сменил еще несколько мест ссылки. В начале 1920-х годов он получает возможность вернуться в Тулу, где преподает старшеклассникам русскую историю и русскую литературу. Это был веселый, остроумный, жизнерадостный человек, неистощимый на выдумки, дети его обожали.

…В середине 1980-х годов я случайно встретилась с одним из его бывших учеников, человеком уже пожилым, который с восторгом стал говорить, сколько людей обязаны Константину Андреевичу всем самым лучшим в их жизни. Елена Новикова вспоминала, что «его занятия пользовались такой

популярностью, что его выслали из Тулы в Ашхабад. Сделано это было тайно, но ученики узнали, что его увозят, и школа в тот день не работала: все учащиеся пошли на вокзал. Но Коку провели каким-то хитрым образом на один из дальних путей и увезли в пустом вагоне. В Ашхабаде он преподавал в школе, но через некоторое время произошел аналогичный случай: его тайно переправили в Самарканд, а потом в Ташкент».

В семье сохранилась тонкая пачка писем К. А. Новикова, адресованных сестрам и брату Александру в 1920-е – 1930-е годы. Несмотря на ограничение в правах, запрещающее ему останавливаться в столицах и больших городах, в 1920-е годы он жил в крупных среднеазиатских городах. Это были целые поселки, образовывавшие колонии ссыльнопоселенцев. Здесь были и социал-демократы, и эсеры, и анархисты – народ пестрый, но подчинявшийся неписанному закону взаимопомощи. В 1933 году пришло предписание переправить ссыльных с юга на север. Людей, объединенных узами дружбы, убеждений или принадлежности к политическим партиям, отправили в разные края.

К. А. Новиков пытается остановиться в Тюмени. Семья осталась в Средней Азии, потом переехала в Тулу. Безработица. Письма такого жизнерадостного прежде Константина Новикова становятся печальными, тревожными. Поиски работы и жилья. Заработки случайные и скудные. Наконец удалось устроиться в Ишиме. В конце августа 1933 года к Константину приезжает жена с детьми. 28 сентября 1933 года он пишет сестре Вере: «Сергейка поступил и уже второй день ходит в школу. Я с ним немножко дополнительно занимаюсь дома. Он уже раза два был за городом – рыл картошку и герборицировал с одним

моим знакомым. Лена пыталась тоже ходить на картошку, но поплатилась жестоким сердечным припадком и теперь это дело оставила».

В 1934 году семью пересылают в Чердынь. Несмотря на бытовую неустроенность Константин урывками читает вслух сыну Сереженьке сказки Афанасьева, а сам читает подаренную сестрой Женей книгу Тынянова «Пушкин». Внезапно Сережа заболел тифом и умер. Похоронен он в Чердыни.

27 октября 1935 года Константин пишет Вере: «Трем портящуюся картошку на крахмал. М. б., пришлем на кисель Борису[1] малую толику собственного производства».

Шел страшный 1937 год. Константина арестовывают в Уфе. На запрос о его дальнейшей судьбе наша семья получила такую справку:

Справка

25 апреля 1958 г.

№ 4н-11138/57

Дело по обвинению Новикова Константина Андреевича, работавшего до ареста (8 февраля 1937 года) экономистом Горпита в городе Уфе, пересмотрено Военной Коллегией Верховного Суда СССР 24 декабря 1957 года.

Приговор Военной Коллегии от 25 декабря 1937 года в отношении Новикова К. А. по вновь раскрывшимся обстоятельствам отменен, и дело за отсутствием состава преступления прекращено.

Новиков К. А. реабилитирован посмертно.

Начальник секретариата Военной Коллегии

Верховного Суда СССР

подполковник юстиции Н. Полоцкий

Елена Моисеевна Новикова – дочери Анне

Чердынь, 1933 г.

Доченька моя милая, голубушка родная!

Тебе, вероятно, не легче, оттого что каждую минуту жизни я думаю о тебе, хочу писать тебе, но эта зверская жизнь так затирает, так изматывает, что такое законное маленькое удовольствие, как написание письма родной дочери, оказывается недосягаемым. Первое, что я могу тебе сообщить, это то, что я служу. Здесь ко мне отнеслись в отношении службы очень жестко, я потеряла всякую надежду получить какую-нибудь самую скромную службу, поэтому я согласилась принять самую ужасную службу – кастеляншей в местной больнице (сестрой меня не допустили). Моральные условия очень тяжелые. Не хочется писать подробно, в чем они заключаются, материальные также: за 10 –12 часов работы я получаю 10 кило муки и 80 руб. жалованья. Служба меня измочаливает до отказа; прибавь к этому домашнюю работу: уборка, топка печей, обед и прочее – и ты поймешь, что я утомлена свыше всякой меры, что я выбиваюсь из последних сил. Об отце могу сказать то же, он пробивается временными скудными, но тяжелыми заработками, носит воду за 31/2 квартала, колет дрова и делает тысячу других дел. Он так же, как и я, утомлен, сверх того, раздражен свыше всякой меры. Вот

тебе, доченька, общий фон нашей жизни. А ты в своем письме пишешь, что представляешь себе радость семейного счастья.

Я помню, когда я начала выздоравливать от тифа и слегка приходить в себя, моим единственным желанием было заглянуть в окошечко нашего дома и взглянуть на то, как живут мои дорогие детки со своим отцом. Когда я однажды сказала папе об этом желании, он ответил: «Если б ты знала, как мало замечательного в этой нашей жизни!» Так и сейчас. Если б ты знала, как мало радости в этой нашей жизни! Такая упорная и тяжелая борьба за существование, жить только для того, чтобы добыть минимальное количество пищи, не имея возможности ничем заниматься для души, книги отсутствуют, общение с людьми доведено до минимума, даже между нами почти отсутствует общение. С папой встречаюсь вечером у какого-нибудь перекрестка, да утром доходим вместе до водокачки.

Сейчас мы переехали на новую квартиру, и как будто одну проблему следует считать разрешенной – это квартирную. У Сережи имеется изолированная маленькая комнатка, очень уютная. Я ему сказала как-то: «Сережа, а ведь комнатенку твою летом придется отдать Ане». Я рассчитывала услышать в ответ: «Выдре? Шиш!» Но я ошиблась. «Лишь бы она приехала, я комнату отдам. Очень я о ней скучаю, ни за папой, ни за тобой я так не скучал, как за ней скучаю». Вот видишь, как высоко стоят твои акции. Я, признаться, тоже начинаю считать месяцы до приезда дорогих гостей. Часто я, утомленная и обессиленная, думаю, что же это за проклятая жизнь, ведь неужели же так пройдет вся наша жизнь, а потом вспоминаю: а ведь скоро придет весна, а с ней вскроется река, пойдут пароходы. Вот мы у пристани, вот идет пароход, вот машут платочками, а вот дорогие наши, долгожданные гости. Меня пугает то, что когда ты приедешь домой, то будешь ходить и вздыхать: «Ах, Москва! Ах, в Москву!»

Да, так о квартире, она, в общем, симпатичная, удобная, но по здешним расстояниям далеко от центра, до моей службы полчаса, а то и 40 минут ходу, а так как я хожу к 8–9 часам утра, то и мне они чуточку тяжелы, впрочем, это не главное. Природа здесь, говорят, хороша. Лесу так много, что ничего, кроме елок да сосен, не видно до самого горизонта. Говорят, ягод, грибов, а главное – в реке рыбы, здесь масса. Сережа уже мечтает, как он будет ездить с ночевόй за рыбой. Сейчас он увлекается только школой, читает мало; впрочем, время от времени зачитывается извлекаемыми из недр «Вечной славой» Рубакина, «Брынским лесом» Загоскина и прочими вещами. Чердынь в этом отношении является исключительным местом. Недавно я видела у одного парня «Приключения Рокамболя». А этой штуки даже тебе не привелось читать. Говорю «даже», потому что ты все же имела доступ к книгам более широкий, чем вообще полагается гражданке твоего возраста.

Зима стоит у нас чрезвычайно мягкая, чему мы не нарадуемся. У нас очень сырые дрова, и даже теперь я трачу два-два с половиной часа на их растопку, иной раз до слез дохожу. Вчера получила первое жалованье, и первым моим расходом была покупка дров. То есть я еще их не купила, но дала Н. Д., нашему сожителю, деньги на их покупку. Какое у меня замызганное письмо. Это оттого, что я пользуюсь всяким случаем, чтобы черкнуть несколько слов. Ты уж не взыщи, детка. Посылки московские, вероятно, доходят все. Если б ты знала, как совестно нам перед вами за эти посылки. Но надо сознаться, что посылки эти избавили нас от очень тяжелых вещей. Ведь если не считать грошовых заработков и нескольких кило заработанного хлеба, у нас не было ничего, кроме посылок. Сейчас мы имеем паек на троих 24 кило муки. Таким образом, мы можем избавить вас от таких беспрестанных забот, как раньше, будут <…>[1]

<Колыма>, Совхоз Эльген[2], 12 июня 1940 г.

Здравствуй, голубушка моя, доченька моя Анечка!

Сегодня письмо мое будет коротенько, ибо посевная идет у нас полным ходом: сеем, рассаживаем, полем, удобряем и прочее такое.

Несмотря на 12 июня, еще ни одного дня не выходила без бушлата, а снежок можешь видеть на любом пригорке. Вероятно, весна будет кратковременной, сразу наступит лето. Рассказывают, что здесь много цветов, и очень красивых, но все они без всякого аромата, ну хоть без аромата – расцвели бы только. Меня очень волновал вопрос, как я буду работать во время посевной, но вот уже прошло шесть дней, а я еще крепко держусь на ногах и чувствую себя бодро, хотя работать приходится много.

С нетерпением жду почты, первая баржа не принесла ничего, боюсь, что мои письма могли утонуть, так как часть почты потерпела аварию. Я вспомнила свой разговор в больнице с доктором, нашим другом, когда я лежала в тифу и от меня скрывали смерть Сереженьки. Когда я почувствовала в ответах В. Н. какую-то неуверенность, я спросила его: «Может быть, Сережа умер?» На это он мне ответил: «Ведь вы хорошо знаете, что из десяти тысяч детей от тифа умирает только один, почему вы думаете, что этот один должен быть Сережа?» Этот довод был для меня настолько убедительным, что я долго потом не возвращалась к этому вопросу. А теперь я думаю – почему мое письмо должно погибнуть среди тысячи других?

Скорей бы получить от тебя весточку. Я не знаю о тебе с января месяца. Питаю тайную надежду получить весточку и от сестер. Как-то ты живешь? Если учишься, то у тебя, наверное, тоже горячая пора. Как предполагаешь

провести лето? Ведь я не знаю, где и как ты проводишь свой летний отдых, впрочем, со слов Веры знала, что лето 1937-го ты проводила у теток. О папе ничего не знаю, а ты? Очень прошу тебя написать о Люде, Андрее и Боре, дружишь ли ты с ними и как вы друг к другу относитесь? Люде ведь уже 6 лет, она такая, какой ты была, когда мы жили в Ашхабаде – батюшки, время-то как летит! С волнением жду вестей о твоих успехах.

Ну, доченька моя, мне очень стыдно за это письмецо, но я дала себе слово во время навигации не пропустить ни одного письменного дня, на что-нибудь вразумительное я не способна, сейчас 12 часов, в 5 часов вставать, башка не варит совсем и устала.

Крепко-крепко обнимаю тебя, мое дитятко, моя радость, моя жизнь, все-все мое дорогое. Целую твои руки, глазки и каждый волосок.

Всех, всех поцелуй и обними.

Твоя мама