28 декабря 1990 г. умерла Ада Львовна Войтоловская.

Она прошла все круги Гулаговского ада: тюрьмы, лагеря, ссылки. После всего пережитого, она нашла в себе мужество написать книгу «По следам судьбы моего поколения». Книга долгие годы лежала на полке. В этом году фрагменты из нее появились в печати. Мы публикуем очень небольшой отрывок из 3-ей части книги.

Книга Ады Львовны достойна того, чтобы быть опубликованной полностью.                                     

А. ВОЙТОЛОВСКАЯ

СТРАНИЦЫ ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ

...На этап собрали человек 70 мужчин и всего четырех женщин, таким образом, каждая из-них занимала плацкартную скамейку по пути от Москвы до Свердловска.

Нас четверо. Одна — женщина в кожаной куртке, порывистая, нервная. Каждым словом и жестом подчеркивает свое лояльное отношение к тому, что с ней происходит, и этим вызывает неприязнь. Ей лет 55. Смотрит на нас острым взглядом черных небольших глаз, осуждающе поджимает губы. Волосы гладко зачесаны, черные с проседью. Две другие соэтапницы—девушки-студентки из Кишинева. У обеих по 10 лет и назначение в Тайшетские лагеря. Обе прекрасно говорят по-русски. Обвиняются в пограничных связях, пункт—шпионаж. Родители той и другой жили когда-то в России, в Бессарабии и пережили все исторические перемены, выпавшие на долю этой территории. У одной из них родители расстреляны немцами как евреи. Родители второй, русские, спасли девочку и вырастили вместе с дочерью. Совсем необстрелянные девчушки, но развитые и общительные. Убеждаю их в том, что их дело пересмотрят и обеих отправят домой. Они с жадностью меня слушают. С той же жадностью, и любопытством смотрят сквозь оконную решетку на впервые познаваемую северную природу. Ни одна из них никогда не выезжала за пределы Молдавии, юга. Дорога Москва—Свердловск действительно хороша. Гористый ландшафт, зубцы темных хвойных лесов перемежаются с пестрыми красками осенней листвы. Пейзаж непрерывно и неожиданно изменчив. Все им внове. Впечатления завораживают девочек, поезд укачивает, будущее пугает. Они залезают на верхние полки и задремывают...

Женщина напротив не принимает участия в разговоре. Она непрестанно возится со своим чемоданом и тюком. Усядется, потом снова суетливо перебирает, будто что-то поте-

ряла, и так без конца ищет. В заключении — всегда на людях, даже в одиночке — под недреманным «глазком», и потому приучаешься не обращать внимания на поведение окружающих; все же излишняя нервозность моей визави передается и мне.

Когда студентки затихли наверху, она обращается ко мне резко:

— Почему вы так дружелюбно беседуете с этими выходцами из капиталистического мира?

— Этих девочек и так отпугнули от нас десятилетние сроки. Далеко не уверена, что их вина эквивалентна двадцати годам наказания. Скорее можно предположить обратное.

— Вы член партии? — наседает на меня соседка.

— Беспартийная.

— И кто по специальности?

— Историк.

— Как же вы смеете так рассуждать?

— А вы, наверное, лишили себя права рассуждать навек. Судя по тому, что вы едете с нами, у вас тоже нет партбилета.

— В кармане нет, но партбилет всегда со мной, и все партийные решения остаются для меня обязательными, где бы я ни находилась. Да ведь я не по вашей статье еду, я не 58-я.

— Позвольте поинтересоваться, по какой же?

— У меня 139-я статья, пять лет ссылки в Кустанай.

Этим заявлением она проводит водораздел между собой и мной.

— И вас устраивает эта статья? — спрашиваю я. — Если мне память не изменяет, то в нее входит категория «социально опасных». По 139-й статье в 30-е годы высылались воры и проститутки, беспартийные, а теперь к ним присоединили и лишенных партбилета? И это вас устраивает больше, чем статья 58-я, политическая?

— Да, больше! — с азартом отвечает она. — Не желаю с вами разговаривать.

— Разговор затеяли вы.

Молчим. Девочки спят. В вагоне тоскливый полумрак. Наверху дребезжит маленькая лампочка, заделанная в железную решетку. Сна нет.

— Простите, я погорячилась, — раздается полушепот той, что лежит напротив. Ей тоже не спится, но у меня отпало всякое желание продолжать беседу.

— Вы же не пожелали иметь дело со мной: 58-я, притом беспартийная и прочее.

Она пропускает замечание мимо ушей.

— Вы ленинградка?

— Была, — отвечаю я.

— Я тоже ленинградка, но давно работаю в Москве. Я переведена туда на большую партийную работу, — подчеркивает она.

Пассивно втягиваюсь в разговор под унылый перестук колес, борясь с желанием послать ее к черту.

Ее же по-прежнему интересуют мои анкетные данные.

— Где работали в Ленинграде?

— В ЛИФЛИ, в высшей школе профдвижения.

— Знали Эверс?

— Она была директором ЛВШИД, давно сидит.

— А Флиднер?

— Немного знала, она соавтор мужа по хрестоматии в четырех томах, по ленинизму.

— Ваш муж Карпов, Николай Карпов? Я его прекрасно знаю, мы работали вместе в Комвузе, потом в Ленгизе. А я — Шульга, Софья Шульга. Скажите ему, что я ехала с вами.

Она оживляется, молодеет, костер беседы разгорается.

Подливаю маслица в огонь.

— Должна вас разочаровать, он едет с нами, но не по 139-й, а по той же 58-й, вам чуждой.

Она злится.

— Не он один! К великому сожалению и к великому ущербу для партии многие бывшие партийцы превратились во врагов народа, попались на удочку троцкизма, совращены болтуном Бухариным и прочими. Я вела и буду вести борьбу со всеми ними.

— Вам никогда не приходила мысль, что их превратили во врагов?

— Никогда!

Сознаю, что пустые словопрения ни к чему, что твердолобых не прошибешь, но я уже подзавелась и не могу себя обуздать молчаньем.

— А вы-то на какую удочку попались, вы, правоверная — большевичка?

— Я справедливо несу кару за мужа. Меня слишком долго щадили, как старую партийку, я член партии с 1916 года.

— Любопытно, почему щадили именно вас. Знаю многих

и многих партийцев с не меньшим стажем, которых не пощадили и спокойно отправили на тот свет.

— Мой муж тоже старый член партии, но теперь, когда мне зачитали протоколы его следствия, я со спокойной совестью отреклась от него, я своею собственной рукой подписала бы ему смертный приговор.

В подтверждение она выпрастывает свою сухую маленькую руку из-под одеяла и по столу как бы расписывается в приговоре.

Противно, и в то же время кровь стучит в виски от возмущения.

— Вы же ни черта не понимаете! — срываюсь я. — Откуда вам известно, что протоколы подлинные?

— Что??? Вот вы и обнаружили свою 58-ю статью! В советской Чека подделывают протоколы?! Вы осмеливаетесь сомневаться в достоверности документов? Так знайте, что я узнала почерк мужа — предателя, которому наше советское государство доверило представительство в капиталистическом государстве, а он связался с агентами буржуазии. Пусть он расстрелян! Я не запятнала себя его изменой! Я и дочери сказала на свидании об этом, не побоялась нанести ей удар прямым разоблачением отца. Ради партии надо быть беспощадной! Я благодарна партии за то, что она мне открыла правду о муже и так снисходительно отнеслась ко мне.

— При вашей близорукости вы могли выйти замуж и за предателя, но был ли ваш муж предателем, глубоко сомневаюсь.

— Вас надо в лагерь, а не в ссылку!

— Я уже его прошла, а вот вам бы он не повредил.

Больше мы не говорили, расстались, не попрощавшись.

Я думала: «Да, ты действительно социально опасна. В этом никто не ошибся».

Прошло немало лет. В 1963 году в актовом зале Академии наук в Ленинграде шла сессия, посвященная Октябрьскому вооруженному восстанию в Петрограде. Я была в публике, Шульга в президиуме сессии от старых большевиков Москвы. Она была очень оживлена, горда, торжественно настроена и все так же нервно-суетлива, как в поезде. Годы ее относительно мало изменили, однако одета она была по моде. Я наблюдала за ней, ибо мгновенно вспомнился столыпинский вагон и ее жест, которым она якобы подписывалась под приговором мужу.

Как только речь на сессии заходила о «культе личности», Шульга принималась воинственно и бойко аплодировать и, сидя в президиуме, всячески выражала негодование по поводу периода «культа». В то время такое поведение считалось для всех партийцев признаком хорошего тона, и для всех тех, кто искренне приветствовал, радовался и воскресал с новым курсом, и для тех, кто затаясь, ждал, когда же прогрессивная волна схлынет.

На сессии встретила ростовского историка Константина Хмелевского и беседовала с ним в перерыве, но меня так и подмывало напомнить Щульге 1950-й год. Она что-то кому-то доказывала с сознанием непререкаемой истинности и ортодоксальности своих слов. Я неожиданно подошла к ней и оборвала поток ее красноречия. Она посмотрела на меня, снисходительно улыбаясь и не узнавая.

— Не узнаете? — спросила я. — Сейчас напомню: мы ехали с вами в столыпинском вагоне Москва — Свердловск и вы доказывали преимущество статьи 139-й перед 58-й.

Глаза ее заметались, забегали, она встала, громко говоря:

— Я никогда не ехала по пути Москва—Свердловск.

Она отступала от столика, за которым сидела, в угол, шокированная моими словами, я неотступно следовала за ней.

— Ну как же, — повторяла я, — мне память не изменила: вы, две студентки из Молдавии и я. Вас направляли из Москвы через Свердловск в Кустанай, как социально вредный элемент.

— Да, верно, вы — Войтоловская, муж ваш Карпов, он только что выступал в прениях. — Она была смущена. — Понимаете, неуместно, не-у-мест-но вспоминать об этом сейчас, здесь, в Академии наук.

— Не имеет значения, где вспоминать, другое дело, если вам не хотелось бы вспоминать, как вы готовы были расписаться под смертным приговором мужу и всем погибшим. Как это сочетается с вашим теперешним осуждением «культа личности»?

— Помилуйте, но у меня не было тогда документов в руках, которые есть сейчас, все было до XX съезда партии.

— Напротив, вы считали главным документом протоколы следствия вашего мужа, а меня обвинили в контрреволюции за их непризнание. Кто же оказался предателем — ваш муж или вы?

— Я не обязана отвечать вам, у нас случайная встреча, даже не знакомство.

— Нет, обязаны! Как член партии с 1916 года, как член президиума сегодня.

Лицо Шульги покрылось красными пятнами... В это время к нам подошел Коля.

— Куда ты пропала? Ищу и не могу найти, — обратился он ко мне. — Товарищ Хмелевский сказал, что ты атакуешь кого-то из президиума.

— Товарищ Карпов! Как я рада видеть вас! — нашлась Шульга. Она немилосердно трясла его руку и, ретируясь, бормотала:

— Меня ждут в президиуме, тут у нас шел не совсем обычный разговор с вашей женой... мы еще встретимся, объяснимся. До свидания.

Как же я ей «испортила песню!»

Отряхиваясь и приглаживая перышки, Шульга взбиралась на трибуну президиума.

Так мы встретились через 13 лет. А пока что лежали в столыпинском вагоне две женщины с диаметрально противоположным пониманием происходящего и с неприязнью думали о навязанном им соседстве...