Аул Акбель Бухаржырауского района Карагандинской области готовится 22 октября 2015 года отметить свое столетие. С сентября 1941 по сентябрь 1944 в селе Пушкино – теперь Акбель – жил и творил немецкий художник Владимир Александрович Эйферт (1884–1960). Прикоснемся к этим годам исключительно на документальной основе.

Первая биография Эйферта составлена супругой Елизаветой Ефремовной. Написана она в августе 1960 года. Оригинал мне подарил Ю.С.Евсеев, ученик художника.
Родился Владимир Александрович Эйферт в 1884 году в Саратове. Детство прожил нерадостно, без отца. Отец оставил мать, когда ребенок еще не родился. Записан был по матери – немке. Отец был русский, работал провизором.
Мать была простая рабочая, малограмотная. Мальчику самому пришлось трудиться очень рано. Закончив начальную школу, занялся самообразованием. Искусство любил с детства и всю свою жизнь посвятил ему. Первая его работа началась с пряника, который мать купила ему как гостинец. Пряник из теста – раскрашенная лошадка.

Страсть к картинам

Трудовая деятельность началась с того, что он поступил к фотографу учеником-ретушером. Появилась страсть к картинкам. Стал собирать открытки. Окончил Астраханское художественное училище. До 1918 года работал в Астрахани на многих предприятиях.
С 1918 года его жизнь соприкасалась с искусством. Он работал заведующим художественной частью в типографии денежных знаков, в губпрофсовете – заведующим культотделом. В Астрахани имелась художественная мастерская. Он включился в коллектив художников, стал учиться у них. В то время там были художники Власов, Токарев, Кустодиев и другие. С непосредственной помощью Эйферта была организована картинная галерея им. Кустодиева.
В 1919-1922 гг. был на разных работах. В 1919 году вступил в партию.
В 1923 году послан в Саратов. Назначен заместителем председателя оргбюро по районированию Нижнего Поволжья и заместителем председателя облисполкома. Несмотря на занятость очень много времени отдавал искусству. Стал собирать коллекцию репродукций русских и западных художников, которая насчитывала тысячи экземпляров.
В 1926 году ЦК партии отозвал его в Москву на работу в Наркомпрос ученым секретарем. Здесь окончательно включился в художественную жизнь, узнал художников, был знаком с П.П.Кончаловским, И.Э.Грабарем. Пользовался консультациями у них, но доходил до всего сам благодаря упорной работе над собой.
В 1929 году переброшен в Третьяковскую галерею – ученым секретарем. Как художник выставлял работы на выставках московских художников. Был отмечен В.А.Луначарским. Одна его вещь была куплена и издана открыткой: «Пионеры в лесу на лыжах».
В 1930 году – заместитель директора музея Западного искусства. Командирован в Германию в торгпредство в качестве заведующего антиквариата Наркомвнешторга и эксперта-искусствоведа. В 1934 году на той же работе в Париже. Затем вернулся домой в распоряжение отдела кадров Наркомвнешторга. С большим трудом ему удалось вырваться из этой области – торговли.
С 1935 года – ученый секретарь и заместитель директора Третьяковской галереи, а с 1936 года – директор музея изобразительного искусства им.А.С.Пушкина. Затем – снова работа в Третьяковке. В 1940 году назначен председателем закупочной комиссии Комитета по делам искусств СССР.
В 1941 году – эвакуация в Казахстан. Работа в колхозе им. Пушкина Ворошиловского района Карагандинской области: учетчик горючего, учитель в школе, бухгалтер в сельпо. Потом обкомом партии был отозван в Караганду для работы художником в клубе шахты им. Кирова, где работал с сентября 1944 года по 1956 год до ухода на пенсию. В Караганде работал творчески, пополнял свои знания благодаря журналам, книгам, которые присылали из Москвы. В клубе была изостудия, где за годы его руководства прошло много молодежи, шахтеров, членов их семей. Некоторые его ученики стали признанными художниками, членами Союза художников, проживают в Москве. Тяжелая работа, потрясение нервной системы надломили здоровье. Два приступа инфаркта и смерть 4 июня 1960 года. Осталось несколько неоконченных вещей.

Как проходила жизнь немца-переселенца В.А.Эйферта?

Фонд 222 Карагандинского областного архива содержит списки эвакуированных граждан немецкой национальности. Среди них фамилия супругов Эйферт. Они прибыли в колхоз им. Пушкина в сентябре 1941 года из Фрунзенского района г.Москвы. Глава семьи Владимир Александрович родился в Саратове в 1884 году. Член РКП(б), профессия – художник, образование среднее. По национальности – немец. Жена Елизавета Ефремовна, 1891 года рождения, зубной врач, русская.
Присутствует имя Эйфертов и в протоколах заседания правления колхоза им.Пушкина. 17 сентября 1942 года собрались члены правления: И.М.Соболев, К.Наурызбаев, М.Н.Семенчук, А.Калыков, П.Е.Сидоренко. Пригласили актив колхоза. В их числе В.А.Эйферта. Он выступил в прениях по хлебоуборке и вспашке зяби. Вместе с бригадиром Аманжолом Калыковым Эйферт дал деловое предложение: первую бригаду целиком переключить на вспашку ряби, а второй – завершить хлебоуборку.
Еще один протокол, за 28 октября 1942 года. Правление колхоза постановило: для организации празднования юбилея 25-ой годовщины Октября создать комиссию. В нее вошли уполномоченный района В.Еськов, директор школы И.Кравченко, комсорг М.Петров и Е.Е.Эйферт, супруга художника.
Фамилия Эйфертов есть в книге учета колхозников за 1943 год, в книге учета трудодней за 1944 год. Хотя художник вынужден заниматься непривычным для себя делом, он добросовестно участвует во многих работах. 23 апреля 1944 года правление приняло решение создать комиссию по сбору теплых вещей. В нее вошли Мария Симоненко, Мария Петрова и сам Эйферт.
Листаю страницы военного времени. Пожелтевшие, разноформатные листы… И вот маленькая удача, небольшое открытие. Я впервые увидел почерк художника. Его рукой написан ряд документов. >>
>> Первый из них – это протокол заседания правления за 26 июня 1944 года. Он касается плана развития животноводства и разбора заявлений о принятии 50 семей чеченцев в колхоз. Протокол составлен очень аккуратно, четко, логично. Фамилии чеченцев даны столбиками, соблюдена орфография кавказских имен и фамилий. Постановляющая часть протокола сформулирована с предельной ясностью. Рукой В.А.Эйферта написан и протокол общего собрания членов колхоза за 1 июля 1944 года. Обсуждались мероприятия по прополке овощных культур, подготовке к хлебоуборке.
Несмотря на отсутствие всяких условий для занятий творчеством, Владимир Александрович в Пушкино много рисовал. В центре его внимания – бытовые сцены, пейзажи, портреты, всего свыше 30 произведений. Среди них полотна «На току», «Вечерняя молитва», «Последняя борозда», «Автопортрет в чалме», «Белые домики», «Сбор хвороста», «Сбор кизяка», «Зимние сумерки», «Пейзаж с сопками», «Опушка леса» и другие.
Со временем Эйферт убедился, что как художник он в Казахстане неизвестен. Эйферт формировал перечень своих картин в различных вариантах и отправлял людям, которые могли помочь ему выбраться в Москву, в крайнем случае, в Караганду.
—————
Центральному Комитету Всесоюзной коммунистической партии (большевиков). Член ВКП (б) с 1919 г., партбилет № 004850. Владимира Александровича Эйферта.
Заявление.
Довожу до сведения Центрального Комитета ВКП (б) следующее.
11 сентября 1941 года 60-ое отделение милиции г. Москвы заявило, что мне придется переселиться временно в Кзыл-Ординскую область. Начальник милиции сделал в моем паспорте подпись: «имеет право жительства только в пределах Кзыл-Ординской области». Никаких объяснений мне не дано, но потребовали ликвидировать мою московскую квартиру.
Я искал объяснения в Ленинском райкоме ВКП (б), но получил указание – нужно ехать. И в милиции, и в райкоме партии меня заверили, что на месте назначения я буду использован по специальности, что работники культфронта нужны всюду. Будучи дисциплинированным членом партии и гражданином, я перестал искать непонятные мероприятия милиции. 13 сентября 1941 года меня и мою жену повезли под надзором бойцов НКВД. По дороге место жительства изменили на Карагандинскую область, что имело для меня особое значение. В расчете на жаркую Кзыл-Орду мы оставили в Москве все теплое – одежду, обувь, белье.
Прибыв в поселок Пушкино, я вновь был удивлен. Местная власть еще более сузила наши гражданские права, определив место жительства пределами Ворошиловского района. Милиция сделала пометку, что мы прибыли на основании решения Президиума Верховного Совета ССР, хотя я и жена никогда никакого отношения к Республике немцев не имели. Не понимаю, зачем меня направили в колхоз имени Пушкина. Здесь нужны работники физического труда и моей специальности не было применения.
Через некоторое время я по этому поводу имел разговор с одним из руководящих работников Ворошиловского района НКВД. Товарищ заверил меня, что москвичей прибыло много и нужно время с ними разобраться, использовать по специальности.
В ожидании этого разбора и чтобы жить и быть полезным, жена начала работать в колхозе. Правда, мы оба уже не молоды – мне 58 лет, жене 52 года. Я весь 1939 год болел энцефалитом.
У меня плохо заживает правая рука вследствие временного паралича в мае-июне 1941 года… А мы веяли колхозное зерно – конец осени и начало зимы.
Но месяца через 2,5 нам пришлось прекратить эту работу, так как моя рука вновь отказалась работать, обострились болезни у жены. В январе 1942 года мне предложили работу учителя рисования и черчения в неполной средней школе, а в конце февраля работу – бухгалтера местного сельпо.
С марта местная парторганизация, впервые с момента моего прибытия, поручила мне работу агитатора среди колхозников, и организовать выпуск их стенгазеты. Эти обстоятельства приободрили меня, я в меньшей степени стал чувствовать свою ненужность и заброшенность.
Но так продолжалось только до августа 1942 года. Вновь назначенный директор школы, ничего мне не сказав, отстранил от учительства. Сельпо ликвидировали. Но партпоручения оставались те же. В сентябре начальник политотдела Карагандинской МТС и правление колхоза предложили организовать и вести Красный уголок. Я с радостью это выполнил, но в октябре помещение уголка засыпали зерном. Я остался без дела. Жена в период, когда ей становилось лучше, в порядке общественной помощи колхозу собирала картофель и колоски. В ноябре мне поручили работу ночного сторожа. Месяц дежурств по двенадцать часов без перерыва на ветру и холоде без тулупа привело к заболеванию плевритом. Я лежал месяц и до сих пор не поправился.
Агитмассовую работу после окончания уборочной свернули. Газету я выпускал – из-за отсутствия бумаги – редко. Новый, с ноября 1942 года, председатель колхоза, он же парторг, недоумевает по поводу существования административного выселения из столицы старого партийца, и предпочитает пока один вести партработу среди колхозников.
Так создалось положение, когда я – невольно пассивный член партии и вынужденно безработный.
И это в то время, когда в Пушкино имеется только два члена партии – я и новый председатель колхоза, и это во время Второй Отечественной войны.
Но зная усилия партии и не умея быть без дела, я углубленно изучаю диамат по программе ЦК ВКП (б), которую я списал в райпарткабинете. Я вновь конспектирую курс по истории ВКП (б), расширяю свои познания по использованию европейского искусства. Я работаю живописцем, так как нахожу в себе силы и настроение к этому. Это я могу, хотя и ограниченно. Не забыл захватить из дома наличие книг и художественных материалов.
Никто с декабря 1941 года не интересуется ни моею работой, ни вопросом, чем я живу, что читаю. Вместо использования по своей квалификации, я не могу получить такую работу. Так еще в марте 1942 года Главное Управление Комитета по делам искусств при СНК Казахстана предложило Управлению по делам искусств использовать меня как специалиста на работе в лагерях или по линии художественных организаций.
Я об этом послал два напоминания в Алма-Ату, но ответа не дождался.
В Карагандинской печати появились в конце 1942 года объявления о надобности художников. Я послал предложения. Мне не ответили, хотя объявления в газетах продолжались. В колхозе им.Пушкина нужен учетчик сельхозработ, что мне по силам, но эти работы мне не дают.
В таком положении я нахожусь впервые в течение 25 лет, начиная с 1918 года. 24 года я работал как активный и сознательный гражданин, член партии, всюду, куда меня направляла партия.
Я ничем не запятнал ни звание члена партии, ни своего гражданства в государстве трудящихся. Я отдал им горячо, с радостью, лучшие годы своей жизни целиком, не ожидая наград, будучи счастливым жизнью своею.
В деле укрепления и расцвета соввласти, государства трудового народа, их могущества и культуры есть и моя капля крови, жар моего сердца. И этим я был полон и горд. Я сознавал себя необычайным ростком строительства нового. Так почему теперь, когда седины покрыли голову, когда я стар, болен, я без всякой причины, без внимания, помощи, полного доверия со стороны парторганизации, почему во мне усомнились как в гражданине СССР, почему лишили права труда, почему поставили в положение, в котором я не могу своим трудом участвовать наиболее эффективно в помощи фронту?
Я прошел все партчистки и проверку документов члена ВКП (б) без замечаний; в оппозициях не участвовал, под судом и следствием не состоял. Мне партия и государственные органы доверяли вполне все 24 года; меня послали в командировку в стан врагов – в капиталистические страны. Я требовал настойчиво возвращения на Родину. Там держали ровно четыре года (1931-1935), ни разу не пустив на отдых в СССР. Я там свято сберег чистоту и честь советского гражданина и вернулся, обогащенный знаниями в той области, в которой работал. По Берлинскому торгпредству я получил почетную грамоту ударника, по Пражскому – книжку ударника, и за общественную работу – премию. Еще в 1936 году единственному из всего коллектива Третьяковской галереи мне НКВД доверило организацию встречи и показ тов. Ворошилову работ Репина.
Если я не получил по своей специальности наград, то поручение мне наиболее ответственных проектов работ я смело считаю наградами!
За все 24 года каждый мой шаг, каждое передвижение с работы на работу совершались только по решению партии.
И вот теперь, в годину борьбы с немецко-фашистскими мерзавцами, которые навалились на нашу родину, противники партии высылают из столицы, где я жил с 1926 года, как ненадежного гражданина.
Это было для меня чудовищно, невыносимо. Меня поражало так же, что оставление меня и жены в Москве оказалось более важным для дела не только страны или Москвы, чем оставление там жены сосланного троцкиста. Я за собой никаких, порочащих гражданина СССР поступков, не знаю, и никто мне никаких обвинений не предъявлял. И если сочли необходимым наложить на меня кару – выслать со всеми последствиями, я с этим не согласен.
Доверие граждан Советского Союза к нашему правительству безгранично. Все честные люди в СССР порывают все формы сношений и связей вплоть до родственных.
Так получилось и у меня. Мои товарищи-партийцы, мои бывшие сослуживцы, мои друзья не отвечают на наши письма. Даже дети немца, женатого на еврейке, ныне оба в Красной Армии. Дочь замужем за русским, с октября 1941 года перестала мне писать. Управление по делам искусств КазССР и отдел искусств Карагандинской области считают необходимым мне не отвечать на письма. Парторганизация в Пушкино относится ко мне чрезвычайно настороженно.
Мне не отвечает ГлавИЗО КазССР, на мои неоднократные обращения к ним молчат. И я не могу никого ни в чем винить за это, так как им виднее – выезд сюда, в Караганду, ограничен. Я могу только смотреть – за что такой позор на мою голову. За что я обречен на нестерпимые муки, на вынужденное бездействие, на голод?
В то же время я узнаю, что Москва возвращает обратно художников и скульпторов, что организуются встречи, что заказываются картины, словом, искусство привлекают работать в помощь фронту. Я могу еще быть полезен.
Я мастер живописи. Мои картины – музейные ценности. Они находятся в ряде советских музеев, как периферийных, так и московских, для отдыхающих и больных в санаториях и домах отдыха Крыма и Кавказа.
Обдумывая вопрос о моей высылке, я пришел к выводу, что товарищи из милиции г.Москвы по вопросу о высылке меня с женою из Москвы совершили ошибку, обосновав ее необходимость только формальным моментом – «немец» в моем паспорте, не познакомились со мною, не смотрели моих документов.
Верно, что я значусь немцем в последней переписи населения СССР в то время, как наши дети занесены как русские. Последнее было правильно, так как они и по метрикам, и по языку, по учебе, по воспитанию, по своей жизни, по матери – русские. Я же по метрике, не моя в этом вина, немец, хотя мой отец русский – житель Саратова, старообрядец, провизор Савелий Гребенщиков. Мать родилась и в молодости жила в области немцев Поволжья.
Я родился в Саратове. С девятилетнего возраста забыл язык матери. С дней нежного возраста переехали в Астрахань, где мать работала прачкой, горничной, кухаркой. Я в Астрахани учился в церковно-приходском, потом в 4-классном училище. Язык мой был русский, окружение русское, воспитание тоже. Моя жена русская – уроженка г.Сталинграда, дочь железнодорожника, донского казака Ефрема Сутулова.
Немецкому языку в обязательном порядке, в объеме, необходимом для советского служащего, я научился в 1931-1932 г.г. в Берлинском торгпредстве, работал с антиквариатом. Так же я учил французский язык в Париже, шведский в Стокгольме.
Мать умерла в 1909 году. С этого времени все встречи с ее родными прекратились. У меня не было ни знакомых, ни друзей из немцев. Я был не только по чувству, но и по существу – русским. Теперь на старости лет меня сделали немцем.
Я дитя горя, нужды и унижений. Отец бросил нас, когда я еще был младенцем. Получил согласно царским законам фамилию матери. Отец бросил незаконнорожденного на позор, нищету и горе. Мать вырастила и воспитала меня. До 1918 года я нередко голодал. Бывало, что и не было крова, ночевки на лодках на берегу Волги. Насмешки, издевательства продолжались и в школе. Они имели место и в 1914-1917 г.г. В царской армии я как немец, чистил отхожие места, чистил картошку на кухне. За перехваченную мою корреспонденцию… приговорили меня к году дисциплинарного батальона.
Только в октябре я вздохнул полной грудью. Понял, что рабочие плечом к плечу с трудящимися Советской страны претворят в действительность веления партии. С 1917 года занялся общественно-политической деятельностью. Работа была оценена. Я был принят в партию пролетариата – РКП (б) в 1919 го-
ду. Моя работа ширилась. Я рос вместе с трудящимися СССР. Я был радостным и счастливым до конца 1941 года, когда 10 сентября мне был нанесен моральный удар и когда 13 сентября меня посчитали немцем – высылка.
10 сентября 1941 года. Фрунзенский отдел НКВД произвел у меня на квартире обыск. Он окончился извинением: «Мы имеем право проводить обыск любого гражданина СССР». Обвинение мне не предъявляли. Вот и все мое прошлое. Остальное я просто излагаю в прилагаемом перечне работ с 1917 по 1942 год.
Я все время, работая, учился. Так, я стал между делом, которое поручила партия, знатоком европейской живописи. Учился за счет отдыха, урывками. За 24 года никогда не отдыхал, не получал отдых по мотивам незаменимости моей. Когда же представляли отпуск, то проводил его не в домах отдыха и санаториях, а на партучебе или на занятиях живописью. И я не отстал от жизни, от нового, не покрылся ржавчиной и паутиной.
Чего же я не доделал? Что упустил в своей работе, что меня постигла такая кара, что создали мне такое тяжелое, унизительное положение?
Мне представляется, что товарищи, решавшие вопрос об обыске у меня, и товарищи, решившие необходимость моего переселения, поторопились и забыли постановление Пленума ЦК ВКП (б) от января 1938 года о большевистской бдительности.
В этом постановлении говорится: «Пора понять, что большевистская бдительность не только исключает, а наоборот, предполагает умение проявить максимальную осторожность и товарищескую заботу при решении вопросов об исключении из партии или восстановлении исключенного». Там сказано, что преследовать членов партии – преступление, исключение из партии – это вопрос жизни и смерти.
Я смею думать, что обыск и высылка, проводимые органами Соввласти, аналогичны для любого гражданина СССР по своей значимости и последовательности – исключение из партии или восстановление исключенного в правах членов партии.
Если это так, то нельзя оставить без последствий дело о высылке меня и моей жены. Это тоже вопрос жизни и смерти советского человека.
Вожди партии, тысячи рядовых членов партии, тысячи просто честных людей были сосланы царским правительством. Но эти люди знали, за что. Все благородное, честное, трудовое человечество гордилось, любило и заботилось о таких товарищах. У тысяч подданных царя проводились обыски. И все понимали, что это означает. А теперь что означает для всякого честного советского человека обыск и высылка? Человеку не доверяет Советская власть, власть трудящихся. Это позорно, это несчастье.
И вот оба эти несчастья обрушились на меня. Я за собою, повторяю, вины не знаю, мне о ней не говорили, поэтому я глубоко верю, что произошла ошибка с мои переселением. Я недавно узнал, что был случай в Москве с художником, которого милиция также по паспортному признаку «немец» выслала из Москвы. Но это решение было отменено, когда этот художник опротестовал решение перед военными, разобравшимися с этим случаем по существу.
Я поэтому питаю крохотную надежду, что ошибка со мной будет исправлена. Я прошу ЦК ВКП (б) рассмотреть этот вопрос. Я прошу восстановить справедливость, восстановить мои гражданские права в полном объеме, чтобы я мог вернуться домой, в родную, любимую красавицу Москву, где я жил по вызову ЦК ВКП (б) с 1926 года.
Я прошу восстановить мне право на труд, чтобы я мог работать в области, где труд мой еще возможен и наиболее эффективен, как художника, как музейщика, как искусствоведа – для страны, для Родины.
Я прошу восстановить полное доверие ко мне, как члену ЦК ВКП (б), чтобы я мог продолжить активную массовую партработу…
Я прошу восстановить мне право жить. Без полноты доверия партии и государства трудящихся я жить не могу. Жена моя разделяет это мнение и решение.
Меня знают все партийные и беспартийные художники, скульпторы, искусствоведы, в особенности: Журавлев, Грабарь, Быков, Заманский, Нюренберг, Кончаловский, Чуйков, Герасимовы, Иогансон, Савицкий, Солодовников, Крылов, Лебедевы, Перельман…
Без подписи. 6 февраля 1943 г.
—————
Владимир Александрович стоял у истоков карагандинской организации Союза художников. Его изостудию прошли многие известные художники, участники республиканских и всесоюзных выставок. Среди них Николай Жирнов, Илья Хегай, Алексей Цой, Михаил Мудров, Юрий Коренец, Юрий Перепелицин, Юрий Евсеев, Виктор Буш, Оскар Майер, Гилярий Гилевский и другие. На занятиях у Владимира Александровича можно было видеть пожарного Сатаева, шахтеров Тускаева и Егорова, чеченца Аманды Асуханова, административно высланного Хинака, фронтовика Кулинича.
Непростым оказался путь художника и в Караганде.
Отдельные моменты жизни нашли отражение в воспоминаниях его учеников и трудах искусствоведов. При желании может быть составлен художественный альманах рисунков, писем и публикаций художника именно карагандинского периода творчества.

———————

Правлению Союза советских художников Казахской ССР, г. Алма-Ата
Копия. Оргкомитету Союза советских художников СССР, г. Москва.
Ваше письмо от 18 марта 1943 года о предоставлении Вам подлинников или фото моих творческих работ за период Отечественной войны мною получено в Пушкине 21 апреля 1943 года. Естественно, что я не мог выполнить предложение представить материалы своей творческой работы за 1941-43 г.г., так как установили странный по краткости срок – к 28 марта. Я имел уже случай обратить Ваше внимание на недоучет Вами при установлении сроков расстояния и обстоятельств военного времени.
Ваше предложение не могу выполнить. Почтовое отделение мои пять работ, свернутых в трубу, не принимают… В Пушкино нет фотографа и кого-либо, кто бы этим занимался. Выполненные работы – часть задуманной мною серии «Колхозная деревня в годы Отечественной войны». Уже написаны в размерах 35*70 см на холсте, маслом следующие работы. Ночная пахота. Прополка.
На току. 3 июля 1941 г. (речь т. Сталина). Сбор колосков.
Творческую биографию уже однажды Вам посылал. В настоящее время я очень занят на весенней посевной в поле, но автобиографию пришлю через несколько дней.
Я полагаю, что в отношении меня не может быть применение столь категорической установки: «Неполучение указанных материалов к сроку, Вы будете считаться механически выбывшим из Союза». Едва ли чем будет оправдана столь формальное отношение. Прошу сообщить решение правления к данному случаю.
Художник В. Эйферт. 27 апреля 1943 г.