Посвящается моим детям, внукам, правнукам.

ВВЕДЕНИЕ

После того, как мои дети решили опубликовать мои воспоминания (которые я начала писать еще в 1973 г.), прошло 30 лет.

Я, вопреки всему, все еще жива. И в мои 89 лет, все еще неуемное сердце продолжает биться. Душа все еще полна желаний и тревог, хоть фактически, к сожалению, годы дают себя знать.

Несколько дней назад, раздался телефонный звонок, и незнакомый голос попросил моего сына к телефону. На мой вопрос - «Какого из сыновей, их у меня двое?» Ответили -«Сашу». Звонила профессор из 1-го Мединститута, которая пела ему такие дифирамбы и спрашивала меня, как я сумела воспитать такого сына? Я ответила, что просто специально не воспитывала, а всем своим четырем детям была другом.

Вот и подумала о том, что действительно жизнь свою прожила не зря, так как сумела воспитать прекрасных людей, и их отдача обществу велика, я решила написать о своих детях. Сейчас это уже не дети. Они «деточки» только для меня. Это уже люди, относительно, пожилого возраста, которыми я могу и продолжаю гордиться, (кроме того, я решила дополнить книгу многими подробностями, о которых не знали дети, и о их предках).

Итак, о детях

Сама я родила двух сыновей. Но мои мальчики и две дочери моей сестры (жертвы 37 года, остались в возрасте 3 и 5 лет) росли всегда вместе, и я считаю, что у меня четверо детей.

Самая старшая моя девочка Вита, дочь моей сестры Лизочки, родилась в 1931 году. Ее призванием оказалась административная работа, которой она занималась много лет. Сейчас она уже на пенсии. Она красивый и хороший чело-

век, вырастила дочь Леночку, окончившую журфак МГУ, имеет двух внуков. Муж ее, Женя, по профессии японист, до пенсии был заместителем директора издательства АПН (Агентство Печати «Новости»).

За ней идет мой старший сын Леня (для меня и близких Лесик) 1933 г. рождения. Мне он дался не очень легко, о чем написано в моей книге. Он замечательный, скромнейший человек; специалист международного значения, профессор, доктор геолого-минералогических наук, лауреат Госпремии, чернобылец. В жизни сумел сохранить удивительный оптимизм и какую-то мальчишескую веселость, при всей своей большой серьезности. Когда ему исполнилось 65 лет, я посвятила ему стихотворение-тост:

Дни бегут с космической скоростью.

Бросишь взгляд, - а года уж нет.

И уходит куда-то в безоблачность

Россыпь нами прожитых лет.

«Оглянусь назад, ты мой первенький,

Радость первой, большой любви.

Как ты рос, мужал, вырос крепенький,

Знают только ночи мои.»

А сегодня сказало мне зеркальце:

«Чтобы сына узнать, - на себя взгляни,

и не морщи свой лоб -

Ты не первая, свою старость гонишь с пути.»

Да, сыночек, моя кровиночка,

Хоть тебе 6 и 5 - все равно

Для меня ты все тот же маленький,

И тебе со мной рядом - тепло.

Что ж, я счастлива, я горжусь тобой,

Не бесследно те ночи прошли.

Вырос ты таким, как хотелось мне, -

Человеком большой души.

У него замечательная семья. Вот уж почти 40 лет, как они с Людочкой живут исключительно дружно. Она закончила Киевский Медицинский Институт (врач-микробиолог). Их брак - точно Бог видел наверху, кого надо паровать внизу. Это брак - Божий. Людочка уже на пенсии, а Леня, несмотря на свои почти 70 лет, работает заместителем директора по Науке в Геологической Научно-производственной фирме «ГИДЕК». Они вырастили прекрасного сына Сашу (названного так в честь моего папы), который продолжил профессию своего отца. Он гидрогеолог, закончил и защитил кандидатскую диссертацию в МГУ. В настоящее время работает ведущим специалистом в Научно-производственной геологической фирме «ГИДЕК». У них взрослый 15-летний внук Женя. После Лесика, моего старшего сына, идет Ирочка (младшая дочь моей сестры Лизочки). Она на четыре месяца младше Лесика, 1934 г. р. Она закончила МИСИ и, несмотря на свой пенсионный возраст, до сих пор работает зам. главного редактора журнала. Она до сих пор очень красивая женщина. Ирочка - это мое больное место. В какой-то степени ее жизнь напоминает мне мою. Ее первый брак был недолгим. Первый ее муж Дима, был очень способный человек, она с ним вместе проучилась все 5 лет в Институте. Потом он стал заместителем заведующего кафедрой Строительной механики в МИСИ. Человек он был не ординарный и, как это часто бывает в таких случаях, их брак был недолгим. От этого брака остался ребенок, мой внук Толя. Во втором браке, с мужем Витей, она прожила 29 лет. Он был инженер-металлург, кандидат технических наук, главный специалист Комитета по науке и технике. К сожалению, его жизнь рано оборвалась. В возрасте 54 лет он скоропостижно скончался от инфаркта. Толю он растил с двух с половиной лет. Толя закончил Институт стали и

сплавов, кандидат технических наук. В данное время работает в коммерческой фирме по сбору металлических конструкций. У Ирочки двое внуков: Никита и Лизочка. Но Никита, в силу ряда обстоятельств, растет без отца, с матерью. И, наконец, мои четвертый ребенок -сын Саша 1944 г. рождения, на десять с липшим лет младше всех детей.

Фактически оставшись без мужа, я свою жизнь продолжала жить с Сашей. Уже после смерти Сени он закончил аспирантуру МГУ (в котором учился на Химическом факультете) и стал кандидатом паук. Затем работая в Медицинском институте, защитил докторскую диссертацию, стал профессором, заведующим кафедрой химии, кроме того он председатель Химической комиссии в Фармокопейном комитете. Обо мне еж и продолжает заботиться. У него очень дружная, очень добрая семья. Жена его Наталия - доцент Химическою факультета Московского Государственного университета, дочь Катя - закончила факультет журналистики МГУ, ей 37 лег, и она прекрасный профессионал в своем деле. Обожает свою работу. У них от Катюшки два внука. Сын Семен 27 лег. закончил Геологический факультет МГУ, но в настоящее время работает заместителем директора фирмы по производству полиэтиленовой продукции. Жена:, но детей пока ист Счастлива, что дети мои выросли исключительно скромными, прекрасными товарищами и в работе большими профессионалами.

Вот я и решила дополнить свою книгу фактами им неизвестными и опубликовать 2-е дополненное издание, чтобы оно осталось как память всему моему семейству. Л моя семья - 24 человека.

Итак, в путь!

...И листаю, и листаю книгу памяти своей

ПРЕДИСЛОВИЕ

Мое счастье и многих моих сверстников в том, что они до сих пор считают: «Старость - это не отрепье, это юность усталых людей», - как писал Михаил Светлов. И все же в эти годы все чаще и чаще приходят воспоминания. Казалось бы, давно забытые, они тем не менее незримо сопровождают нас всю жизнь. Пока ты молод, не отдаешь этому отчет, а сейчас все эти осколки прошлого (уцелевшая фотография, письмо, автограф) не только воскрешают в памяти былое, но и укрепляют все еще не сломленный дух.

И, наверное, поэтому даже мне, человеку ничем особым не примечательному (потому что все переживания, выпавшие на мою долю, коснулись всех, кто рос и старел вместе с нашей страной, и редко кого из моего поколения не коснулись страшные годы лихолетья), даже мне захотелось сесть за перо и кадр за кадром просмотреть кинопленку своей жизни.

Мы как-то никогда не думаем о том, что судьба каждого из нас творила судьбу нашей родины и что такие рядовые люди, как я, после себя сохранив какие-то записи и воспоминания, оставят кусочки нами прожитой истории.

Мне очень хочется, чтобы, прочитав исповедь моей жизни, мои близкие поняли, что, как бы тяжело ни сложилась жизнь, всегда надо стараться быть оптимистом, уметь радоваться солнцу, зелени, цветам, - всему тому, без чего человек действительно не может обойтись.

Через всю свою жизнь я старалась, как девиз, пронести строки Есенина:

В грозы, в бури, в житейскую стынь

При тяжелых утратах, и когда тебе грустно,

Казаться улыбчивым и простым –

Самое высшее в мире искусство

Возможно, именно потому, что есенинские строки я сумела сделать своей путеводной нитью, мне удалось из всех своих испытаний выйти неизменно доброжелательной и стойкой.

Не всем людям удается прожить свою жизнь так, как того хотелось бы, как того они были бы достойны. Но думается, что каждому человеку совершенно необходимо прожить жизнь с сознанием того, что ты оставил на земле какой-то след.

И если в тяжелую минуту я сумела кого-то поддержать теплым словом или даже добрым взглядом, то и в таком случае жизнь прожита не зря.

Оставляемый мною след на земле - это мои дети, внуки и правнуки.

И хоть я не сумела добиться того, что наполнило бы мою жизнь до конца дней творческой радостью, но, прослеживая свой пройденный путь, говорю: «Я прожила жизнь не зря!»

Я вырастила чудесных людей. Их отдача обществу велика. Силы жить мне дают мои дети, рядом с которыми я не старею душою!

А еще силы жить мне дает то, что у меня чудесные друзья, прошедшие через всю мою жизнь, но их, увы, становится все меньше... «Иных уж нет, а те далече...» Господи, только бы не терять их... Я счастлива, что в моем доме климат для друзей, детей и всех людей был и остается неизменно доброжелательным и легким. Мне всегда хотелось и, кажется, удалось сделать свой дом:

Куда можно зайти безо всякого,

Где и с горя и с радости ты ночевал,

Где всегда приютят и всегда одинаково

Под шумок, чем найдут, угостят наповал.

/К. Симонов/

ВСТРЕЧА С ДОРОГИМ ПРОШЛЫМ

Апрельским весенним днем 1973 г. я получила неожиданное письмо из города моего детства. Это было приглашение на торжественный вечер, посвященный 50-летнему юбилею моей харьковской школы №36.

Уже по-весеннему пригревало солнышко, кое-где проглядывала первая молодая зелень. Оживало все земное. На меня всегда весна действовала по-особому. В душе рождалось беспокойство, и верилось в неизвестное чудо.

Предстоящая встреча с детством и юностью мысленно заставила вернуться на 40-50 лет назад.

Как потом выяснилось, такое же приглашение получили все четверо «харьковских» москвичей. И вот через два дня мы, четверо школьных друзей, оставив в Москве груз наших лет, уже сидели в поезде, который мчал нас из столицы нашей родины, в столицу нашего детства.

До поздней ночи наше купе сотрясалось от смеха и воспоминаний. По приезде в Харьков на вокзале нас встречали наши «седовласые ребята». Радость встречи. Все друг с другом не виделись десятилетия. Перебивая друг друга, и не обращая внимания на прохожих, мы, сбросив груз лет с наших плеч, окунулись в прошлое. До официальной встречи все дружно решили поехать к директору нашей школы Павлу Васильевичу Туторскому, которому должно было в 1973 г. минуть 90 лет.

На тихой улице Фрунзе, в маленьком домике, который был отдан ему пожизненно, как награда за великий труд педагога (он был соратник Макаренко), собрались с разных городов нашей родины ученые, инженеры, военные, педагоги, люди самых разных профессий, Все это были уже немолодые люди, виски которых посеребрила жизнь. Многие из них прошли дорогами войны. Сейчас они руководят

предприятиями, институтами, находятся на ответственных постах, но никогда не забывают свое детство и вместе с ним того, кто научил их добру и порядочности - старого учителя. Павел Васильевич берет альбомы с фотографиями своих питомцев. Смотрят с фотографий детские лица, пытливые глаза, мы видим себя, и все прошлое встает перед нами. Наш Павел Васильевич, директор и учитель географии, всю жизнь отдавал тому, чтобы сделать своих воспитанников настоящими людьми Он сумел объединить в единый сплоченный коллектив сотни подростков, разных по склонностям и по характеру, среди которых было немало озорных и недисциплинированных. «Павел Васильевич, - говорю я, - помните ли вы меня? Я Дифа Язвина». «Как же, помню», - отвечает он. - «Ты хорошо пела». «А меня, Борушку?» - говорит седовласый Борис Александрович Мастерман. Глаза Павла Васильевича светятся теплотою: «Как же не помнить тебя, озорника, который вместо занятий гонял в фут бол и умудрился три года сидеть в одном классе».

Бесконечные воспоминания... Но старый учитель устал. Мы прощаемся с Павлом Васильевичем до следующего дня. На душе тепло и радостно. Завтра нас всех ждет встреча в торжественной обстановке.

Мы идем по весеннему вечернему Харькову, изменившемуся до неузнаваемости. Небо на Украине иссиня-черное, усеянное миллиардами звезд. Поздняя прохлада окутала город. Много лет не видела я город своего детства и юности. И сейчас встреча с ним, как встреча со старым другом, волнительна и радостна. А вот и мой дом, моя улица. Бассейная, № 15.

«Ребята, - говорю я, - подождите меня здесь, я хочу зайти в свой дом». Сердце начинает учащенно биться, а ноги не слушаются. Боже мой! Сколько радостных и безмятежных дней связано у меня с этим городом, с этим домом?!

Как все теперь далеко. Я вхожу в свое парадное. Пожалуй, на всей улице нетронутым остался только этот дом № 15. На доске в подъезде висит список жильцов. Читаю - фамилия Долгих, - это была моя соседка по коммунальной квартире.

Дрожащей рукою нажимаю звонок. Дверь открывает незнакомая женщина. «Можно видеть Полину Трофимовну?» - говорю я дрожащим голосом. «Поля, к тебе какая-то дама незнакомая». Выходит Полина Трофимовна, которую я узнаю с трудом. Она удивленно смотрит на меня, смотрит очень внимательно и вдруг неуверенным голосом говорит: «Дифа?» «Да, да», - отвечаю ей я. Мы заходим с ней в комнаты, в которых раньше жили мы, а теперь живет она. Острая боль сдавливает мне горло.

Вот в этом углу стояла моя кровать, а между окнами стояло пианино. Боже ж мой! Сколько радости и веселья, горя и бед знали эти комнаты, эти стены, все эти до боли родные углы... Мысленно представляю все, как здесь было, и на минутку погружаюсь в прошлое. Ведь из всех, кто жил в этих комнатах, - осталась я одна. «За мною такие потери и столько любимых могил» (О. Бергольц). Я забываю, что у парадного меня ожидают убеленные сединами мои «ребята».

Комкая воспоминания, мы обе плачем о том далеком невозвратимом времени. Я о юности, она о молодости, когда нам казалось, что еще все впереди. Плачем о тех, кто никогда уже не вернется к нам. Они ушли в небытие...

Выхожу на улицу. Но у меня уже другое настроение, хочется побыть наедине со своими воспоминаниями.

На следующий день была незабываемая встреча со своими сверстниками. Многие из нас не виделись друг с другом по три-четыре десятилетия. Эта встреча дала возможность каждому из нас окунуться в детство и юность, на минутку отойти от действительности.

Домой в Москву я возвращалась, помолодев на десяток лет. И вот, сидя в поезде, переживая заново все события, все моменты встречи, я захотела заглянуть в пережитое.

Жизнь, большая и трудная, полная огорчений и радостей, - прожита. И неловко сказать, не ощущаю я этого. Живу все еще с душой нестареющей, жаждущей по-прежнему любви, тепла и заботы.

Да, горько, но факт! Время потихоньку движется к закату. И календарь безжалостно жесток и предвещает неизбежный срок! Но ничего, ведь и у заката есть свои права?!.

Ты слушать исповедь мою сюда пришел?

Благодарю. Все лучше как-нибудь словами облегчить мне грудь. Но людям я не делал зла, и потому

Мои дела не много пользы им узнать.

А душу, можно ль рассказать?

М.Ю.Лермонтов

Глава I

ДЕТСТВО

Давно известно, что память очень избирательна. Бывает ведь, что события на первый взгляд важные, - бесследно уходят, а какие-то мелочи и совсем незначительные детали живут в памяти.

Однако, постараюсь в своей памяти восстановить как можно больше прошедшего.

Отрывочные воспоминания возвращают меня к тому времени, где в дружной, вполне благополучной семье росли две девочки. Я и моя старшая сестра Лизочка (на 5 с половиной лет старше меня).

Я была хрупким ребенком, за что дома и получила прозвище «Дифунчик-Фунтик». Мое раннее детство прошло в Донбасс, где отец, горный инженер, работал Управляющим на угольных шахтах.

Папа мой был очень крупный, удивительно интересный мужчина. С теплыми голубыми глазами и не менее теплой и доброжелательной улыбкой. Он родился в г. Ельце. Семья была большая: восемь братьев и три сестры. Дедушка мой Илья Михайлович Язвин был компаньоном и представителем фирмы «Зингер» в г. Елец (глава фирмы жил в Петербурге на углу Невского проспекта и канала Грибоедова, напротив Казанского собора). Он один кормил и содержал всю семью.

По мере подрастания мальчики уезжали и получали самостоятельное образование. Старший сын Исаай Ильич стал врачом, и жил в г. Харькове; мой папа Александр Ильич стал горным инженером, Михаил Ильич - юристом, Яков Ильич - художником, Моисей Ильич - провизором, Матвей Ильич - журналистом, Анатолий Ильич и Абрам Ильич - хозяйственниками.

Мама моя - это сплошная энергия и веселье. Она, прошедшая очень трудную жизнь, по сути с 9-летнего возраста стала самостоятельной. Оставшись с грудного возраста без отца, она жила с отчимом, очень недобрым человеком. Это видимо и заставило ее ребенком покинуть город Гомель (где она родилась) и переехать в Киев, в Белую Церковь, где одна дама-патронесса взяла маму к себе и определила в гимназию.

В старших классах гимназии она стала заниматься репетиторством и тогда же приобщилась к революционной деятельности. У мамы было 3 брата. Старший - Соломон Яковлевич уехал в Луганск и имел там свой магазин. А Константин Яковлевич, ремесленник, и Михаил Яковлевич, юрист, оставались в Гомеле. Она же на каникулы ездила к своему старшему брату в Луганск. Там она и познакомилась с моим папой, который учился в Юзовке в Горном институте и на каникулы приезжал в Луганск к своей тете Фене. После окончания гимназии мама уехала в Варшаву и там поступила в мединститут, но любовь к отцу заставила ее вернуться, и она, не завершив образования, приехала в Луганск, где работала акушеркой и продолжала заниматься революционной деятельностью. Кстати, в ее кружке был Клим Ворошилов (тогда он был слесарем), который жил на квартире у папиной тети Фени.

В 1907 г. мои родители поженились. Материально было очень трудно, в 1908 г. родилась дочка Эльза, которая 9-ти месяцев умерла от воспаления легких. В 1909 г. рождается вторая девочка. Ее назвали Елизаветой. После окончания папой института, материальное положение семьи резко изменилось. Отец получил назначение на шахту «Мирная Долина», где вскоре стал Управляющим.

Лет десять, вплоть до 1919 г., наша семья жила на этом руднике. Там, вдали от шахтерского поселка (все это я знаю по рассказам родителей), стоял большой 14-комнатный дом, который занимала наша семья. Я родилась в 1914 году 26 мая. Дом наш был большой, и родители радовались, когда к нам приезжали гости.

Но однажды, в 1919 г. когда на Украине бесконечно менялись власти, покой нашей семьи был нарушен. На нас было совершено вооруженное нападение с ограблением. Все, кроме троих грабителей, были в масках. Маме и папе завязали глаза и поставили к стенке. Маме глаза завязали газовой косыночкой, которую сняли с ее головы. Косыночка была прозрачная, и мама отчетливо видела лица трех грабителей, без масок. Наша гувернантка, немка Анна Павловна, хотела выпрыгнуть в окно, но дом оказался со всех сторон окруженным. Забрав абсолютно все, загрузив новыми и старыми вещами 7 гарб (гарбами на Украине называли высокие подводы, в которые грузили сено), они быстро уехали.

После этого ограбления мама отказалась жить в местности с таким поэтическим названием «Мирная Долина». Мы переехали жить в г. Лисичанск, где мой папа стал управляющим Скальковским рудником, а мама - директором детского дома «Луч». И вот, будучи директором детского дома, ей пришлось столкнуться с местными властями. В одном из начальников она опознала одного из участников на-

шего ограбления на «Мирной Долине». Он также ее узнал. Эта встреча не предвещала ничего хорошего, и поэтому, чтобы срочно исчезнуть из его поля зрения, боясь расправы, она забирает Лизочку и меня и уезжает с нами в г. Харьков. В Харькове мы поселились в гостинице «Россия». Харьков в это время заняли белые. От папы мы оказались отрезаны, и средств к существованию фактически не было.

В г. Лисичанск мы смогли вернуться только тогда, когда в Харьков вступили красные. Вернувшись в Лисичанск, мама снова стала директором детского дома, где работала вплоть до нашего выезда на постоянное жительство в г. Харьков. Дети возглавляемого ею детдома, благодаря ее энергии и заботе, всегда были сыты и обуты, несмотря на голод царящий на Украине. В детдом принимали только детей-сирот. В Донбассе же был сильный голод и многие шахтеры, у которых было помногу детей, по договоренности с мамой, подбрасывали детишек к нам на крыльцо. Подкидышей забирали в детдом.

Однажды Лизочка в палисаднике услышала детский писк. Это было под 1-е Мая. Там она обнаружила подброшенного ребенка. Ребенок был завернут в чистое одеяльце, в котором лежала записка: «Игорь - 6 месяцев». Мы умоляли маму оставить нам мальчика, но мама сдала его в детдом. Его очень быстро усыновили.

Маму мы видели дома очень мало. Только по вечерам. Но и по вечерам, когда собиралась семья, приходили друзья родителей, их потчевали ржавой селедкой да макухой (лепешки из отрубей, вместо хлеба), всегда было шумно и весело.

На Украине была бесконечная смена властей: красные, белые, зеленые, петлюровцы, колчаковцы и пр. пр.

В Лисичанске - красные. У нас на постое красный командир. Рождество 1920 года. Мне 6 лет, Лизочке -11. Этот

праздник всегда у нас отмечался. В детской стояла елка величиной под самый потолок, сплошь украшенная самодельными игрушками. Игрушки мы делали под руководством папы, который очень хорошо рисовал. Вечер. Папа с мамой ушли в гости. Командира тоже нет.

Мы уже лежали в кроватках, когда неожиданно вечернюю тишину нарушил стук в ставни и грубый пьяный окрик «Открывай! Не то стрелять будем»! Мы испугались. Мы притихли. Стук и крик повторились с еще большей силой. Я, в длинной ночной рубашке, становлюсь в своей кроватке на коленки и начинаю читать немецкую молитву, которой нас научила наша гувернантка Анна Павловна. «Mude bin ich, gei zu ru, shlisse beide Euglen zu, Fatter lasse euglein dein, uber meine Bettchen sein».

Заплаканные и запуганные, мы все же открываем двери. К нам врываются несколько пьяных красноармейцев. Они требуют, чтобы Лизочка пекла им блины. В ночной рубашке, зареванная, она силится растопить плиту, которая ее не слушается.

В это время пришел домой комиссар, и нарушители спокойствия получили от него по заслугам.

Время было холодное и голодное. Как-то раз меня, не помню зачем, послали домой к шахтовладельцу Аптекману. Как же я была удивлена, когда дверь мне открыла вся благоухающая, красивая блондинка Ванда (полька). Этот эпизод детская память сохранила на всю жизнь. Когда я подросла, то узнала, что Ванда была любовницей Аптекмана, а пока что Ванда угощала меня шоколадом и дала поиграть говорящей куклой - предел детских мечтаний!

А в это время, особенно в Поволжье, бушевал голод. И вот мой папа, который не стал актером только потому, что рано обзавелся семьей, создал Народный театр, в котором

сам был режиссером. Он создал любительскую труппу и начал ставить спектакли, сбор от которых поступал в пользу голодающих Поволжья. Мы, дети, очень рано приобщились к сцене и всегда присутствовали на всех репетициях и спектаклях.

Помню, как однажды, перед началом спектакля, когда надо было открывать занавес (электрических звонков тогда не было), папа метался по сцене со словами: «Какой дурак взял колокольчик?» Моя подружка, маленькая девочка, такая же, как и я, подошла к папе и тихо сказала: «Александр Ильич, он у Вас в руке». Папа сам очень любил декламацию и мелодекламацию и очень рано начал со мною заниматься художественным словом. Он и маму приобщил к этому искусству, и мама, помню, стала заниматься в частной студии, которой руководила старая провинциальная актриса Лошкович.

Однажды актриса, которая играла героиню в пьесе «Хорошо сшитый фрак», заболела. Папа ее роль передал маме. Мама очень волновалась, а когда наступил день спектакля, мы, Лизочка и я, собрали детвору, набрали много полевых цветов и пришли на спектакль. После окончания первого действия с криками: «Язвина - браво, Язвина - бис»! -мы забросали маму на сцене цветами.

Деятельность папы на подмостках, вдохновила меня, 7-летнюю девочку, на то, что я со своими подружками сочинила пьесу под названием «Дети Солнцевых». Мы сами мастерили декорации, шили костюмы, репетировали на поломанной террасе нашего дома. От руки написали билеты и решили их распространить, а сбор от спектакля, как и взрослые, отдать в пользу детей голодающих Поволжья.

Все это мы держали в секрете от родителей. Первый билет я продала своей учительнице музыки Антонине Логу-

новой. Деньги положила в ноты. Вечером, после работы, мама проверяла мои уроки и в нотах обнаружила деньги. «Откуда у тебя эти деньги ?» - спросила она. Я все рассказала. Мама заставила меня тут же вернуть деньги и еще меня наказала. Думаю, что ее поступок был неправильным.

В эти годы у нас жил папин товарищ, тоже горный инженер, Володя Супоницкий. Он был старый холостяк, и наша семья для него была, как его собственная. Нас, детей, он просто обожал.

В 1923г. папа получил назначение управляющим Чистяковским рудоуправлением. Шли годы. Лизочка заканчивала семилетку, и для дальнейшего образования надо было переезжать в город. Тогда и встал вопрос о нашем переезде в Харьков. Мама бросает работу, нас оставляет на Володю и уезжает в Харьков снимать квартиру. Мы с Лизочкой очень пользовались тем, что Володя нас любил и баловал. Но дети иногда бывают в своей любви злы, не понимая этого. Так получилось и у нас. Володя работал инженером на шахте. Он очень рано уходил из дому, еще затемно. Чтобы нас не будить, он, не зажигая свет, наскоро одевался и уходил. И вот однажды, не думая о зле, мы решили над ним подшутить. Когда он спал, мы выкрали его шахтерки-брюки, вырезали две красные звезды и нашили ему на задницу брюк. В темноте он этого не заметил, но когда он пришел на шахту, то стал объектом для насмешек, пока кто-то ему не сказал в чем дело. Придя домой, он молча посмотрел на нас, и этот его взгляд был хуже любого наказания. Мы не знали, как искупить перед ним нашу вину. Тогда же, без мамы, я заболела. Лизочка, памятуя мамины методы лечения, сразу мне дала: английскую соль, касторку, аспирин, поставила клизму, а у меня оказалась ангина.

Девочкой я росла озорной. Очень любила лазить по деревьям и воровать в чужом саду вишни. Мое воровство всегда открывалось, так как рот постоянно был в вишнях. За это я тоже получала нахлобучки. Любила, не спросясь, бегать с ребятами на речку Донец. Однажды там чуть не утонула. Старшие ребята меня спасли. Страх водной глубины остался на всю жизнь. В 1924 г. мама сняла в Харькове квартиру, и мы переехали в Харьков. Там мы поселились на Бассейной ул. № 15. Лизочка пошла учиться в ХТПШ одновременно занималась музыкой по классу фортепиано у профессора Харьковской Консерватории Ландесман. Я поступила в четвертый класс 36-ой школы, которая помещалась на Ветеринарной улице, где директором был Павел Васильевич Туторский (соратник Макаренко).

До 4-го класса обучение мое было домашним. Кроме общеобразовательных предметов я с 6-летнего возраста училась музыке, немецкому и французскому языкам и ритмике. Когда я пришла в 4-й класс, то оказалось, что свободного места за партой нет. И вот я, маленькая девочка с большим черным бантом в волосах, стояла в страхе в дверях класса. «Садись с нами девочка», - услышала я голос такой же маленькой девочки, как и я. Я села третьей.

Дружба с этой «девочкой» Мурой Барц, ныне доктором биологических наук, дружба преданная и нежная до сих пор связывает нас, пройдя через десятилетия.

В Харькове мы жили очень насыщенной жизнью. Дом наш был всегда наполнен молодежью. В доме всегда звучала музыка, пение и декламации.

Родители наши были молоды, исключительно гостеприимны и всегда принимали участие в любых наших с Лизочкой начинаниях. Они учили нас тому, что вещи в жизни не имеют главного значения. Есть - хорошо, нет - будет. Са-

мое необходимое как-то всегда наживается. Нельзя быть привязанным к тряпкам, иначе они превращаются в цепи. Учись быть свободной. Самое дорогое - люди и отношения между ними.

Как это все пригодилось мне в будущей моей жизни! Мы с мамой много ходили в театр, особенно в оперу и на симфонические концерты. Все в доме были заняты делом. Родители - работой, досуг проводили с нами, и всегда очень интересно. Я в то время, кроме школы, изучала немецкий язык и музыку. Мой преподаватель музыки Лев Острин в будущем стал концертмейстером у Народного Артиста СССР Гмыри.

В стране и в частности в Харькове это время было не легкое. Это были годы НЭПа (Новой экономической политики). Вся страна Советов была поделена на разные категории населения: первая категория - нэпманы (это те же олигархи, что у нас сегодня), 2-я категория - это трудовая интеллигенция и 3-я - рабочий класс. При поступлении в институт, в высшее учебное заведение, дети имеющие родителей, относящихся к трудовой интеллигенции, приравнивались к детям рабочих. В стране было очень много беспризорников, которые грязные, оборванные жили в громадных чанах из под асфальта. Они воровали, хулиганили. Увидев женщину, идущую в дорогом манто, подбирались сзади и бритвой резали эту шубу. Война с ними велась большая (вспомните колонию Макаренко), многие попадали в Дома предварительного заключения. В стране проходила ликвидация безграмотности, в том числе и в домах предварительного заключения. В Харькове мама моя заведовала школами Ликбеза в ДПРЗ (домах предварительного заключения). Работа там была очень трудная. Был даже случай, когда заключенные ребята проиграли ее в карты. Нашелся, впрочем,

кто-то из ребят, который ее об этом предупредил. Когда мама пришла на урок, то начала занятия с того, что сказала: «Ребята, я знаю, что вы меня проиграли в карты. Вот я - перед вами». Маминым словам вторило молчание... и мама начала урок.

В то время было много блатных песен, которые мы все распевали. Например такая (прямо для сегодняшней телевизионной передачи «В нашу гавань»):

Зырит урка, ширма аймайданьщика,

Вот шныряет фраер в тиши полуночной.

Вынул бумбер, запустил бананчиком,

Гаркнул по блатному: «цыц, не с места, стой!».

Мент не сдрейфил и не растерялся,

В рукаве машинку он зажал.

В спину урки полетел бананчик,

Урка зашатался и скошенный упал.

Со всех сторон сбежалися лягушки,

Видит урка, ментов не один.

Менты взяли фраера под ручки

И бумбером утеса в кечу повели.

Мой совет всем уркам, всем майданщикам,

Всем фартовым парням с кокером блатным:

Не ходите с ширмой аймодайныцика,

Не то вам придется всем понюхать дым.

Или такая:

Шумит ночной Марсель

в притоне «Трех бродяг».

Там пьют матросы эль,

и девушки с мужчинами жуют табак.

Там жизнь недорога,

опасна там любовь,

Недаром негр-слуга,

там по утрам смывает с пола кровь!

Из-за пары растрепанных кос

с оборванцем подрался матрос,

И три тела сплелися, дрожа,

и меж ним сверкнул удар ножа.

Был негромок девический крик,

только косы взметнулись на миг,

И с запекшейся пеной у рта,

бродяга стоял и громко пел:

«Дорога в жизни одна, ведет всех к смерти она,

И счастлив может быть тот лишь,

кто пьет ее полною чашей до дна,

И счастлив может быть лишь тот,

кто с честью из жизни уйдет...

И т.д.

Кстати, в это время, в 1928 г. был процесс Промпартии. Чудом папу моего миновала эта участь, но папин близкий друг, горный инженер Гатов Александр Евсеевич, был арестован. Это была очень близкая семья нашему дому. Он и его супруга Ефросинья Петровна очень дружили с нашей семьей, а их дочки Наташа (на год младше меня) и Ирочка (на год младше Лизочки) были нашими близкими подружками. Ефросинья Петровна после его ареста серьезно заболела и умерла. Как ни странно, на ее похороны Александра Евсеевича под конвоем отпустили.

Помню, как папу стали довольно часто вызывать в ГПУ, где часами держали его у раскаленной печки. Его хотели сделать сексотом. Оттуда он возвращался абсолютно обессиленным. Но сломить его так и не смогли. Слава Богу!

Вернусь к тому, что было непосредственно со мной.

Вечерами, когда мама была еще на работе, папа очень много занимался со мной художественным чтением и мелодекламацией.

Да, в то время не могли мои родители даже предполагать, сколько горя причинят им их девочки.

Жизнь моя в школе протекала очень интересно и насыщенно. Павел Васильевич Туторский, будучи нашим директором школы, научил нас, ребят, любви и дружбе, чувству локтя, и потому неудивительно, что мои школьные друзья, прошедшие через всю мою жизнь и в хорошие, и лихие годины, - это основные мои друзья. И хотя судьба у всех сложилась по-разному, для меня эти люди остались самыми близкими.

На основе нашей 36-й семилетней школы Павел Васильевич организовал техникум пищевой химии с тремя факультетами: зерновой, молочный и мясной. Большинство ребят после окончания семилетки поступили в этот техникум, некоторые ушли в другие.

В школе и в техникуме у нас были первоклассные педагоги. По литературе - Николай Михайлович Баженов, впоследствии зав. кафедрой Харьковского университета. Обществоведение преподавал Владимир Александрович Гольденберг, также впоследствии завкафедрой в университете. По инициативе Николая Михайловича Баженова у нас в школе был создан театр художественного слова «БУРЕВЕСТНИК», в котором мы занимались вплоть до окончания техникума. Выступали в черных блузах, рукава которых напоминали по форме крылья, а на груди была нашита аппликация «Буревестника». Со своим репертуаром мы выступали во всех Домах культуры и клубах Харькова. В нашем репертуаре были произведения М. Горького «Песнь о Буревестнике», «Песнь о Соколе», Н. Асеева «Семен Проскаков», В. Багрицкого «Дума про Опанаса», М. Светлова «Хлеб», Н. Некрасова «Русские женщины» и др. В «Русских женщинах» я играла княгиню Трубецкую. И весь репертуар шел у

нас с музыкальным оформлением и пением. Пение нам преподавал бывший артист Императорских театров Петр Иванович Кравцов. Еще в школе он мне пророчил певческую карьеру, которой, увы, не суждено было сбыться.

Девочкой я росла очень романтичной. Много любила читать и не только прозу, но и дня не могла прожить без поэзии. Любовь к поэзии с самых ранних лет привил мне мой папа, который сам, если бы его не засосал быт с молодых лет, бесспорно, стал бы прекрасным актером. Очень сожалею, что в свое время папа не воздействовал на меня в выборе пути, потому что, вероятно, всей радостью моей жизни было бы - стать певицей.

Так как мама была директором школ ликвидации неграмотности в Домах предварительного заключения, она вечерами была занята, а мы с папой занимались декламацией и мелодекламацией.

Друзей в школе и техникуме у меня было много. Но любви не было. Больше всех своих подружек я любила очень красивую девочку Лиду Либерман, дружба с которой во взрослом возрасте не сохранилась. И, конечно, очень любила и продолжаю любить Муру Барц.

В это же время, когда я училась в техникуме, Лизочка, закончив ХТПШ, поступила учиться на юридический факультет ИНХОЗа. В институте она считалась мелкобуржуазной девицей, т.к. не была ни в комсомоле, ни в партии и не занималась общественной работой.

Тем не менее друзей и поклонников у нее было очень много. Многих по своей ветренности она водила за нос. Так, ее очень любил нежно, преданно Гера Генкин. Она даже обещала выйти за него замуж. Был очаровательный мальчик, сын друзей моих родителей, латыш Виктор Балтайтис. Крутила голову интересному Марку Бродскому,

очень ее любившему. В общем, дом был полон ее институтскими друзьями.

Особо надо отметить ее сокурсника Бориса Володарского, очень интересного человека, прошедшего уже гражданскую войну. У него был 5-тилетний сын Вадик. Память не сохранила, почему Борис растил Вадика без жены, но хорошо помню, что Вадик часто у нас жил.

Лучшей подругой Лизочки была Мина Добрянская, старый член партии, так же как и Борис прошедшая гражданскую войну, она была старше Лизочки на 10 лет. Кстати, ее сестра Ная была женой народного артиста СССР Масальского. Неожиданно папа получил путевку в Крым, в санаторий в Симеиз. Путевку он отдал Лизочке. Там, в санатории, она знакомится с Васей Поляковым, молодым нефтяником из г. Баку. У них завязывается роман, переписка, и в результате все поклонники ее - побоку. Лизочка выходит замуж за Васю.

В то время люди взрослели рано. Васе было 26 лет, и он был уже директором АЗНИИ и членом Закавказского ЦИКа. Был он выходец из дворянской семьи, мать его Юлия Александровна была родом из семьи адмирала Ушакова, а отец, Василий Васильевич Поляков, был полковник царской армии, служил в Тенгинском полку (где служил М.Ю. Лермонтов). С приходом Красной Армии он перешел на сторону красных и жизнь свою заканчивал в должности директора Дома Красной армии. После окончания института Лизочка уезжает в Баку.

Дома очень волновались, особенно мама, как встретят Васины родители Лизочку в Баку. Волнений было много. Дома готовили Лизочку в дорогу, как в старое доброе время. Монашки ей вышивали приданое, а пока что Лизочка заканчивала институт в Харькове. За год до окончания инс-

титута они поженились. И вот в то время, когда Лизочка была уже на последнем курсе, я заканчивала третий курс.

Конечно, я была еще недостаточно взрослой, и у меня не было определенного стремления, кем стать! Родители как-то отдали на откуп мне решение своей судьбы. И я в результате, будучи человеком сугубо гуманитарного направления, наделенная и литературными и музыкальными способностями (особенно хорошим голосом), очень неправильно выбрала самостоятельно свой дальнейший жизненный путь. Пятнадцать-шестнадцать лет - это время первых робких встреч.

Был такой мальчик (не из моей школы) Женя Житницкий, старше меня на 2 года. Пожалуй, это был первый понравившийся мне мальчик. Итак, после окончания техникума, не отработав положенные мне три года, я вступила в новую полосу своей жизни.

В то время дети ИТР, как я уже писала, принимались, как и дети рабочих, по первой категории. И вот я решила готовиться в ИНХОЗ (Институт Народного Хозяйства) на инженерно-экономический факультет.

Глава II.

ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ

Посвящается Д.С. Вигутову

И мы пойдем с тобою в сказку,

В то общежитие поэм,

Где мы с тобой отыщем ласку,

Которой не хватает всем!

Детство кончилось. Впереди взрослая жизнь с множеством неизвестных...

Я начала готовиться в институт. Мне порекомендовали преподавателя по математике, который присоединил меня к уже имеющейся у него группе. Это были три девочки. Одна из них прочно вошла в мою жизнь. И в минуты радости, и большого горя, которого у меня было в избытке, Дина Лошак вплоть до своей кончины была всегда рядом со мной.

Нужно было найти педагога, который подготовил бы уже всех нас четверых по общественным дисциплинам.

И вот тут случилось то, что было непредсказуемо, то, что перевернуло всю мою жизнь, заставив меня в 18 лет стать не только вполне взрослой, но и испить полную горькую чашу жизни.

«Да, я не ведала о том, что вдруг в какой-то день и час, раскрыв без стука двери в дом, невзгоды ринутся на нас». Как-то раз абсолютно неожиданно маму разыскала ее гимназическая подруга Софья Дальняя. Девушками они вместе участвовали в революционной деятельности.

Мама, выйдя замуж, отошла от политики, а Софья Дальняя продолжала оставаться членом партии.

В 1928 г. С. Дальняя участвовала в открытой троцкистской дискуссии, за что и была тогда же выслана в Ташкент.

К нам она приехала в 1931 г. и рассказала о том, что, пробыв год в Ташкенте (не помню точно год или два), она отказалась от троцкистской платформы, была освобождена, вернулась назад в Тбилиси, где ее назначили Наркомом Здравоохранения. Я ей очень понравилась. Она много беседовала со мной, рассказывала о себе и об одном молодом человеке, харьковчанине, с которым ее свела в Ташкенте судьба. Он тоже был туда выслан. В прошлом студент, он, по рассказам С. Дальней, был человеком уникальных способностей и огромного интеллекта. Она настоятельно советовала мне с ним познакомиться. Узнав от С. Дальней, что он учится в ИНХОЗе, в одном институте с моей сестрой, я пристала к Лизочке, чтобы она меня познакомила с ним. Звали его Давид Вигутов. Познакомить меня с ним я просила на предмет репетиторства. «Лизочка, - говорила я, - ну что тебе стоит познакомить меня с ним?» «Отстань, - отвечала мне она. -Он такой, что к нему не подступишься с подобными предложениями». «Ну, прошу тебя», - не унималась я. И все же допекла ее. Мне было тогда 16 лет, и я не могла предположить, что мне сулит эта встреча. В коротеньком старом пальто (мама меня нарядами не баловала) пришла я в ИН-ХОЗ на свидание с ним. «Знакомьтесь, моя сестра Дифа», -представила меня Лизочка ему и ушла.

«Я пришла просить Вас подготовить меня и моих подруг к вступительным экзаменам в институт по общественным дисциплинам». «Я репетиторством не занимаюсь», -ответил он односложно, сверкнув при этом иссиня-черными глазами. «Если хотите, могу порекомендовать вам своего друга». «Да, конечно», - разочарованно сказала я. Пришел его товарищ, очень веселый человек, по имени Миша, который с радостью согласился и начал с нами заниматься.

В тот день Вигутов, кроме злости, не вызвал у меня никаких эмоций, и, конечно, и на ум не приходило мне, что знакомство с ним - так перевернет всю мою жизнь.

Мы договорились с Мишей, что на следующий день он придет знакомиться с девочками и договариваться о начале занятий. На следующий день он пришел ко мне вдвоем с Вигутовым. Договорившись о занятиях, они сразу не ушли, а остались с нами сидеть. Я пела, играла, Давид художественно насвистывал «Баркароллу» Чайковского. Вечер подошел к концу, и они ушли. Позанимавшись с нами пару месяцев, Миша вдруг заявил нам, что его отправляют на хлебозаготовки. «Миша, как же будет с нами?» - в один голос спросили мы его все. «Девочки, не волнуйтесь, я уговорил Вигутова, он продолжит занятия с вами».

Как выяснилось позже, никуда Миша не уезжал, просто Давид захотел поближе со мною познакомиться. И вот начались наши занятия с Вигутовым.

Когда я шла к нему, в душе моей расцветала весна. Вскоре я заметила и его неравнодушное отношение к себе. Мы оба еще молчали, но понимали, что в нашу жизнь с ним вошло что-то большое, неожиданно от всего и от всех нас оторвавшее, - это было только наше!

«Лизочка, - говорила я ей накануне ее дня рождения, - очень прошу тебя, пригласи к себе Вигутова». «Неудобно» - отвечала она. «Удобно, удобно, я знаю, он обязательно придет, он ждет приглашения». «Ну ладно, приглашу», -согласилась она. И вот 31 января 1931 года, в день ее рождения, среди гостей был и он. В этот день мне казалось, что это мой день рождения. Я была нарядная, в новом платье и новых туфлях. Вечер был полон веселья, музыки, танцев, а когда пробило полночь, все решили поехать кататься на санках по ночному Харькову. В то время в Харькове суще-

ствовали извозчики под кличкой «Ванько». Сани были двухместные. С меховым пологом. На облучке сидел этот самый «Ванько» и с гиканьем: «Ну, голубчики!» погонял запряженную в сани лошадь с бубенчиками. Экзотика этой ночи, усеянное звездами иссиня-черное небо, скрип снега под полозьями сделали свое дело. Начался роман. Это было так сильно, столько в этом романе было необычного счастья и радости! Весь воздух был напоен и наполнен любовью, весною, цветами и светлой радостью. «Я люблю тебя, - говорил мне он. - «Ты - моя сказка, ты пришла ко мне из сказки, маленькая моя, совсем беззащитная девочка (он был старше меня на 8 лет). Обопрись об меня, и мы вдвоем с тобою пойдем. Я покажу тебе мир, полный чудес».

Я внимала его словам как завороженная и готова была идти с ним хоть на край света.

Рано поутру, несмотря на расстояние, до работы он вбегал ко мне в комнату, лаская меня взглядом своих лучистых глаз, в любое время года - с цветами. Мой дом всегда был в цветах. Даже тогда, когда он уезжал в командировку, корзины с цветами в человеческий рост каждые две недели приносил мне посыльный из цветочного магазина. И зимой запах белой сирени наполнял ароматом весны мою комнату, а письма и телеграммы, полные любви и нежности, приходили ко мне каждый день.

Он научил меня любить книги особой любовью. Он очень любил музыку, и мы с ним посещали все симфонические концерты. Это был, безусловно, неординарный человек, целеустремленный, спешивший познать мир во всем его многообразии. Ему всегда не хватало времени, и потому на сон он отводил себе не более 4-х часов в сутки. Так спешил жить, словно предвидел свой близкий конец.

Он мне рассказывал о себе не так уж много. Сам он родился в 1906 г. в семье служащего в городе Лодзь, где

отец его работал коммивояжером (в буржуазном обществе -разъездной торговый агент какой-нибудь фирмы).

Отец его рано овдовел, оставшись с четырьмя детьми. Давиду было 11 лет, когда умерла мать. В семье он был самый младший, у него была сестра Маня - 12 лет, брат Иосиф - 14 лет и старшая сестра Поля. Дети в жизни пробивались сами. Подробностей, как семья переехала из Польши в Харьков и когда, я не знала. Когда я познакомилась с Давидом, брат его уже умер от туберкулеза. По рассказам, отец его был суровый и неконтактный человек. Давид мальчиком закончил ФЗУ и работал на заводе, одновременно занимался, занимался, занимался... Маня рано вышла замуж, до того работала машинисткой, а сестра Поля без конца училась и получила два высших образования. Институт иностранных языков окончила, уже будучи замужем и имея двоих детей.

Занятиями Давида никто не руководил, но будучи исключительно целеустремленным, он уверенно шел по жизни сам. Рано он вступил в ряды компартии. По натуре человек ищущий, он, как и многие молодые люди того времени, попал под влияние Л. Троцкого, который отличался исключительными ораторскими способностями и мог повести за собой молодежь того времени. Много Давид занимался изучением истории России, политэкономией и вообще гуманитарными науками. Мне он говорил, как жалеет, что не родился раньше, и что его удел был бы быть народовольцем, а себя считал профессиональным революционером. Знания он черпал из всего возможного, причем круг его интересов был очень широк, с одинаковой увлеченностью он занимался литературой, музыкой, языками и искусством. Сам подготовился в институт. Поступил на промышленный факультет Харьковского ИНХОЗа. Когда я с ним познакомилась, он самостоятельно изучал немецкий и английский языки.

Обладая хорошим слухом, умел подбирать на фортепиано любимые вещи. Очень любил романс Даргомыжского «Свадьба» («Нас венчали не в церкви»).

У него было очень одухотворенное лицо, с необычайно лучистыми глазами, с искристым взглядом, высокий лоб, окаймленный черной гладкой шевелюрой, и замечательная улыбка доброго человека. Будучи человеком гуманитарного склада, он обладал недюжинными способностями во всех областях, потому, видимо, сумел стать начальником экономико-исследовательского отдела и ученым секретарем Харьковского научно-исследовательского института углехимической промышленности.

Очень любил людей, был прекрасным другом, готовым всегда прийти на помощь. Моя жизнь с ним была очень короткой, поэтому, конечно, многое в нем осталось для меня неведомым. Но представляю, если бы жизнь с ним сложилась иначе, и мы прожили долго, я была бы обогащена незаурядными интересами. А пока что я была студенткой, занималась в институте, а он в нашем доме стал как бы членом семьи. Мама домой приходила поздно. Ключи от квартиры (общей) лежали в кофемолке на кухне. Давид, освободившись, приходил к нам, как к себе домой. Сидел, занимался и ждал моего возвращения из института.

В институте, в своей группе, я была самой молодой. Тогда был бригадный метод учебы, и в моей бригаде были одни мужчины - парттысячники. Все они были на 10-15 лет старше меня. Эти взрослые «ребята» относились ко мне исключительно хорошо. В то время у меня не было отбоя от институтских поклонников. Это, конечно, вскружило мне голову. И я с наивностью неискушенной девочки все рассказывала Давиду и даже говорила, что не могу понять, кто мне больше нравится. Давид все терпел и говорил: «Ну что ж

Дифочка, природа не любит пробелов. Пусть уж все твои увлечения пройдут сейчас, я уверен, что все это обязательно минует». Но однажды, пообещав пойти с ним вечером, после института в гости, я устала и идти мне не хотелось. Когда он пришел за мной и позвонил в парадное, я не открыла дверь и быстро погасила свет (окна выходили на улицу). Оскорбленный, он ушел с тем, чтобы уйти навсегда. Утром с посыльным, «красной шапкой», мама получила от него письмо, в котором он благодарил за гостеприимство, оказанное ему и извинялся, что «вынужден так резко и заочно прервать отношения. А причину пусть вам расскажет Дифочка». Прочитав эту записку, я все бросила и вместо института опрометью бросилась к нему домой на Чеботарскую улицу. Жил он на мансарде, в крошечной комнатке. Поднимаясь по лестнице, я услышала, как он насвистывал какую-то мелодию. Вскочив к нему в комнату, я задыхаясь, сказала: «Это я, я пришла к тебе, прошу тебя выслушать меня и понять». В ответ мне вторило гробовое молчание. Он сел за письменный стол и углубился в работу. «Очень прошу тебя не мешать мне», - сказал он. Ни мои слова, ни слезы, ни просьбы - все оставалось без ответа. Время было уже позднее, и вдруг открылась дверь и вошла моя мама. Обстановка сразу разрядилась. «Давид, проводи нас домой». Он встал и пошел с нами. Когда Давид проводил нас до дому, мама пригласила его зайти. Дома, пройдя со мной в другую комнату, он мне сказал: «Или ты выходишь за меня замуж, или я ухожу на этот раз навсегда». «Конечно, я выйду за тебя замуж, только давай об этом скажем маме и папе после того, как они отпразднуют свою серебряную свадьбу». «Хорошо», - согласился он, и мы вышли веселые в другую комнату, где у родных были гости. Вскоре после этого его перевели на постоянную работу в Москву в

МУХИН (Московский научно-исследовательский углехимический институт) на должность начальника экономико-исследовательского отдела и ученого секретаря института. Узнав об этом, мама спросила его: «Как же ты, Давид, будешь в Москве без нас и без Дифы»? Он ответил: «Что вы, я без Дифочки не буду, мы поженимся». И тут дома началось настоящее горе. Как показала жизнь, опасения мамы были не зря, когда она ему говорила: «Пойми, ведь она еще совсем ребенок и не понимает, на какую жизнь ты можешь ее обречь. Никогда тебе не забудется то, что ты был участником дискуссии. Пусть это было твое юное прошлое, но суровое. Если ты ее действительно любишь, ты должен от этого отказаться». «Никогда, - говорил он. - Что Вы, я прекрасно отдаю себе отчет во всем. Все мое политическое прошлое кануло в вечность». Он нервно ходил по комнате и только говорил о том, какая чудесная жизнь с ним ожидает меня. Я в это время сидела в углу и плакала. Вся моя любовь к нему была пронизана романтикой. Мы с ним бесконечно бродили по Харьковскому лесопарку: летом - усыпанному цветами, золотой осенью - по шуршащей листве, зимой — по белому безмолвию, а весной, когда пробуждалась вся природа, сила любви и влечения друг к другу, невозможность быть друг без друга, сделали свое дело. Давид уехал в Москву. Оттуда ко мне летели телеграммы и ежедневные письма. После долгих уговоров мои родители разрешили мне поехать на 3 майских дня в Москву с тем, что я остановлюсь у двоюродного брата Давида, работающего врачом в Кремлевской больнице. В Москве я провела, вместо трех, девять волшебных дней. Давид, его лучший друг Михаил Светлов и поэт Михаил Голодный водили меня по всей Москве, по театрам, концертам, музеям, выставкам, ресторанам, по ночной Москве.

Время летело, я забыла о том, что отпущена была на 3 дня. Но в это время, Вася, муж Лизочки, через Харьков ехал в Москву за получением «Ордена Ленина» (кстати, орден был № 56), и мама поручила ему найти меня и немедля отправить в Харьков.

А в конце мая того же года Давид приехал в Харьков, и 21 мая 1932 г., мы пошли в ЗАГС и зарегистрировались.

На три летних месяца в Москве Давид снял в Мертвом переулке комнату, и там проходил наш медовый месяц. Это были три волшебных месяца, действительно медовых, потому что даже воздух и все вокруг казалось было напоено медом. Ни о каком «вещизме» не было речи. Как радостно было быть свободной от всех житейских пут, и как радостно было пробуждение утром! По прошествии этих трех месяцев нам дают комнату прямо в здании института, где работает Давид. Комната - на 3 этаже. Там еще 2 комнаты (одна - рабочая комната Давида, а во второй - плановый отдел). Вместе с моей харьковской подружкой Раей Носовской (приехавшей в Москву к своей тете), мы пошли в магазин и там купили ковер, матрац, занавески на окна и создали минимальный уют, а работа нам дала два стола и три стула. И пошла нормальная жизнь. Я перевелась в Менделеевский институт на инженерно-экономический факультет, учусь, Давид работает. Казалось, что ничто не предвещает нам горя. Хозяйство в стенах института вести невозможно. Мы обедаем в Доме ученых. Но однажды (это было в октябре 1932 года), придя домой вечером из института, я застала двери нашей комнаты запертыми. Постучала. Дверь мне открыл незнакомый мужчина. У нас шел обыск. У окна стоял Давид и нервно курил. Как сейчас, вижу его глаза, чуть подернутые влагой, с горящим взглядом, взглядом, идущим прямо в меня. Наверное, у меня на лице было полное смя-

тение, потому что один из проводивших обыск (потом я узнала, что это был следователь), взглянув на меня и узнав, что я жена, подошел ко мне и спросил: «Девочка, у вас есть родители? Если да, то уезжайте к ним и лучше забудьте о том, что у вас был муж».

В то же время второй чекист жадно зачитывался моими любовными письмами к мужу, которые я писала из Харькова. Очень горько мне было это видеть. Чужой, незнакомый мне человек прикоснулся к моей душе. Я обратилась к старшему по возрасту с просьбой: «Скажите вашему товарищу, чтобы письма, подписанные «Дифа», он не читал. В них нет ничего, связанного с политикой. Это сугубо личное, и мне не хотелось бы, чтобы чужие глаза и руки перебирали мое сокровенное».

Обыск был закончен. Мне сказали, что муж уйдет с ними: «Дайте ему смену белья». Я достала белье, мыло, зубной порошок, бритву. «Он едет не в Дом отдыха, бритву нельзя», - сказал мне с удивлением молодой. Старший сказал молодому: «Выйдем, пусть они попрощаются». В последний раз, сдерживая свой испуг и подступающие слезы, прижалась я к Давиду, и... дверь захлопнулась. Я не в силах была осознать все, что произошло. Не знаю сколько бы я стояла посреди этого хаоса, если бы мое одиночество не было нарушено стуком в дверь. Вошел незнакомый мне мужчина. Он мне представился. Сказал что он начальник планового отдела Александр Ефимович Блюмкинов, слышал все и подождал, пока ушли. Спросил, куда меня проводить. В Армянском переулке жил сотрудник Давида, с семьей которого мы дружили (мама его и дядя). Они, вроде бы, очень любили нас. Я попросила проводить меня к ним. Когда я позвонила в парадное, было уже около часа ночи. Двери мне открыла Дусина мама. «Что случилось?» - спросила

она меня. «Давида арестовали». Дверь перед моим носом захлопнулась. Потом вышел Дуся и отвез меня к другому товарищу, Мише Володарскому, на Пятницкую улицу, где тот снимал комнату. Пока мы добрались туда, была уже глубокая ночь. До рассвета мы просидели, а потом Миша повез меня знакомить с географией месторасположения тюрем.

Вот когда я поняла, какое горе ударило меня как обухом по голове и что обрушилось на еще не поднявшиеся мои почти детские плечи.

И начались мои скитания по тюрьмам. Каждый день с рассветом я начинала в поисках любимого объезжать все тюрьмы: Лубянка, Таганка, Бутырка, Матросская Тишина, Лефортово. Везде был один ответ: «Такой не значится». Для того, чтобы освободить себе утренние часы, я перевелась на вечерний факультет. И вот 6 ноября 1932 года, рано утром, я поехала в Бутырскую тюрьму. Лил проливной дождь. Прождала у запертых ворот тюрьмы несколько часов, наконец, открылась дверь, и сказали, что сегодня передачи приниматься не будут.

Промокшая, озябшая, я поехала к Мише на Пятницкую. Он меня очень опекал. Каждый вечер после института встречал и вел в ресторан «Балчуг» обедать, ужинать и завтракать - все за один раз. Питание у меня тогда было одноразовое. Приехав к нему, я прямо-таки свалилась. У меня был жар. Я заболела воспалением легких. Ребята вызвали ко мне, без моего ведома, маму из Харькова.

Для меня ее приезд был крайне неожиданным. Не успела она приехать ко мне, как ее тут же вызвал директор института. Он просил маму как можно скорее увезти меня, так как тем, что держал меня в стенах института, он совершал противозаконное дело. Я не помню фамилию и имя директора этого института, но, если он жив, то и теперь, уже

старый человек, низко склоняю перед ним голову, понимая, как много он для меня сделал, не выставив из служебного помещения, не говоря уже о том, что он платил мне зарплату мужа, как сейчас понимаю, из своего кармана. Как только я немного оправилась, мама вместе со мной уехала в Харьков.

В это время Лизочка жила в Баку, у них росла дочка Витуся. Вася, муж сестры, был директором АзНИИ. Вскоре они переехали в Москву, куда Васю перевели на должность заместителя начальника и главным инженером Главнефти. Им дали на Смоленском бульваре № 17 квартиру. Я же в это время восстановилась в ИНХОЗ, жизнь моя была полна тревог и неясности.

Однажды, придя из института домой, я застала телеграмму: «Выезжай немедленно Москву. Здоров. Целую. Давид». Наутро я уехала. В Москве меня встречал Давид и повез на квартиру к Мише Володарскому, к которому он пришел прямо с Лубянки.

Уже в Москве я узнала, что он получил три года минус 10 городов, в которых ему не разрешалось жить. Десять дней ему дали на право выбрать город, где он будет жить. Мы выбрали г. Липецк. В последний, 10-ый день, мы с Мишей проводили Давида в Липецк, а потом Миша проводил меня в Харьков.

Приехав в Харьков, я еще не знала о том, что несла в себе новую жизнь. Летом, после окончания учебного года, я уехала в Липецк, а к осени вернулась в Харьков, где родила мальчика.

Помню, как горько было лежать в роддоме, когда ко всем приходили мужья, а ко мне только мама и друзья. Три месяца после выписки я прожила с малышом у родителей, а потом папу перевели в Москву главным инженером карь-

ерного управления Метростроя, и они должны были уехать. Мама меня отвезла в Липецк к Давиду и тут же уехала в Москву, так как получила телеграмму от Васи, что Лизочка должна рожать второго ребенка.

Да, лихо пришлось мне, что и говорить, любимой дочке, вдруг очутиться в чужом городе и окунуться в суровую жизнь. Надо было топить печь, носить воду, туалет был на улице, грудное молоко пропало, и мне, полной неумехе, надо было переводить ребенка на искусственное питание. Давид рано утром уезжал на Липецкстрой, а приезжал домой уже затемно. Я кругом была одна. Так в 19 лет жизнь заставила меня сразу стать зрелой женщиной, прошедшей уже хождение по мукам в поисках любимого, а затем стать матерью и жить в условиях не только трудных, но и морально чувствовать себя всегда отторгнутой от общества.

Правда, на короткий срок положение наше резко изменилось. Давида назначили заместителем начальника планового управления Липецкстроя. Нам дали квартиру вполне цивильную, и ко всему еще я взяла няню, которая вплоть до своей смерти была со мною. Она очень любила меня и баловала, как ребенка. У нас появились друзья. Я много читала, ходила на лыжах, каталась на коньках.

Но счастье было так недолго. Горе шло по пятам. Убийство Кирова в 1934 г. вернуло все на старое место. В этот день Давида сняли с работы, и мы с Лесиком и няней вынуждены были уехать в Москву, к моим родителям. Снова (в который раз) я пошла заниматься в институт и ждать окончания срока мужа.

В это время мой дядя, Яков Ильич Язвин, работал в Союзной прокуратуре, и он мне устроил свидание со своим другом, прокурором. Тот без обиняков опустил меня на землю без всяких иллюзий и сказал, что мне с Давидом не жить

нормальной жизнью. Что бы в стране не случилось, его в покое не оставят. Голос его оказался вещим.

Я училась, хотелось поскорее встать на ноги.

Окончился срок Давида, и он приехал в Москву. Тут-то и начались его хождения по мукам. Это надо пережить, двумя словами не сказать. На работу его никуда не принимали. Настроение было ужасное. Он был в отчаянии. Временами доходил до того, что единственным выходом видел уход из жизни.

Наконец, его направили на работу на Новотульский металлургический завод. Близость от Москвы нас окрыляла, можно было видеться. В первые же каникулы я поехала к нему. Он меня не встречал. От мыслей мороз стал пробирать по коже. По адресу добралась к нему и узнала, что его в этот день сняли с работы. Сложив нехитрые его вещи, мы уехали домой, в Москву. По приезде поздно ночью я с улыбкой сказала своим родителям, что Давид приехал в командировку. Утром рассказала им всю правду.

И снова начались хождения по мукам. Однажды утром, встав, как всегда, он, уходя, сказал мне: «Это мой последний визит в Наркомтяжпром. Или они дадут мне работу, или я на их глазах выброшусь из окна».

Потом, придя домой, он рассказал мне, как говорил с начальником ГУМПа: «В чем моя вина? В том, что мальчишкой участвовал в открытой троцкистской дискуссии? Так ведь я отказался от их платформы. Дайте мне возможность работать, ведь только работой я могу доказать свою честность. У меня маленький ребенок, у меня жена- студентка. Вы вынуждаете меня идти на крайние меры. Единственный выход - это уход из жизни».

Работу он получил. Его назначили начальником экономико-исследовательского отдела, ученым секретарем

Восточного научно-исследовательского углехимического института в Свердловске. Ему дали 2-х комнатную квартиру. Директор института к нему очень хорошо относился и, приезжая в Москву, всегда останавливался у нас. Мы решили, что с окончанием учебного года я перевожусь заканчивать институт в Свердловск и летом с ребенком буду у него.

Но рождена я была в мае, а потому и была обречена на маету.

В феврале 1936 г. новое несчастье. Мой 2,5-летний сынишка заболевает менингитом. Восемнадцать суток он на моих руках, без сознания. Все поставлено на ноги. Такси дежурит у дома. В домашних условиях спинномозговые пункции, бесконечные уколы, анализы.

Для меня потеря ребенка равносильна потере жизни. И когда из Свердловска приезжает к нам Давид и, успокаивая меня, говорит о том, что мы еще молоды, что у нас еще будут дети, я в запальчивости бросаю ему в лицо слова, от которых до сих пор меня пронимает дрожь: «Уж лучше, чтоб тебя арестовали, чем смерть ребенка!».

Как я могла такое сказать? Ума не приложу. Через некоторое время мальчик мой, вопреки прогнозам медицины, выздоровел. Мы выехали с ним на дачу. И туда к нам приехал Давид.

Он пробыл с нами две недели. Казалось, что солнце снова взошло в моем окне. Две недели быстро промелькнули, и я поехала провожать мужа на вокзал. Поезд сошел с графика и никак не отправлялся. Как на грех, мне понадобилось в туалет. «Беги, - сказал мне муж, - успеешь». Когда я бежала назад, только дымок от паровоза таял вдали.

Резкой болью сдавило сердце. Это расставанье предвещало впереди горе. С опущенной головой, с тревогой в душе возвращалась я домой.

И горе не заставило себя долго ждать. Через две недели после приезда в Свердловск он был арестован. На все мои письма, телеграммы - молчание. Наконец, я получила письмо от начальника спецотдела. Писала мне начальник-женщина о том, что мужа моего арестовали, что к следователю вызывали директора института, что нового дела нет никакого, что все за ним тянется хвост - его участие в 1928 г. в открытой троцкистской дискуссии.

Через несколько дней по радио объявили о деле Каменева и Зиновьева. Все стало ясно. Сбываются слова прокурора. Я его больше не увижу. Вестей никаких. Только боль, только страх за него, за себя, за ребенка, за наше будущее. А было мне тогда 22 года. Осенью получаю письмо от него. Он пишет, что получил 5 лет высылки в УХТПЕЧЛАГ. Просит зимние вещи. Страх увидеть его за решеткой сковал меня.

Нервы не выдерживали (позор мне). Я договариваюсь с его отцом, что он, в случае разрешения свидания с ним, даст мне телеграмму, и даю ему купленные вещи. Телеграмму я получила тут же, только из двух слов: «Не выезжай!». А через два дня он приехал сам и привез мне письмо.

Рассказал, что в день его приезда к Давиду он узнал, что через несколько часов их отправляют по этапу. И тут же с глазу на глаз ему дали свидание с Давидом в течение двух часов.

Письмо, которое он привез мне от него, когда я читала, рвало душу мою. Читала я его много раз, заливаясь слезами, и запомнила почти дословно. Сохранить мне его не удалось, потому что после ареста в 1937 г. Васи и Лизочки я сама ежедневно ждала ареста и уничтожила все.

«Солнышко мое родное», - писал он. - «Когда мне сказали, что ко мне приехали на свидание, я был уверен, что это ты. Каково же было мое горе, что рядом с папой тебя не

оказалось. Приезжали женщины, оставляя на чужих своих маленьких детей. Как же ты могла не приехать, быть может, в последний раз прижаться ко мне и отдать меня неизвестному? Время, надеюсь, сохранит мне отца, который в трудную минуту оказался больше, чем отец. Лесик будет расти, не чувствуя отсутствия отца. Знаю, что твои родные полностью заменят меня. В это я верю. Самый больной вопрос для меня - ты! Ожидание Пенелопы не было жертвою. Жертв не надо. Поэтому, если сможешь не ждать, - не жди! Но Лесику очень прошу рассказать всю правду об его отце, и пусть он знает, что его отец ничто и никого не предал и перед ним ни в чем не виноват. Меньше всего я ожидал, что мне не придется его воспитывать. А еще скажи, что его отец - человек абсолютно честный был - и таким останется до конца своих дней. Что делать: «Лес рубят- щепки летят». Я не в обиде. Иначе, значит, нельзя. А впрочем, моя «старушка», не печалься и не хмурь бровей, кто может знать, вдруг все еще образуется, и мы с тобой проживем большую и яркую жизнь, как о том мечтали?

Лесенька, сыночек мой! Помни, что ты теперь у мамы единственный мужчина, а она у нас маленькая и уже горькую чашу жизни выпила до дна. Береги же ее, сыночек, всю жизнь, и, если я не вернусь, - это мое тебе завещание!»

Много раз, обливаясь горькими слезами, я читала и перечитывала это письмо. И пошла сложная и трудная жизнь. С дороги я имела открытку и одно письмо с места. Его отец получил письмо, в котором Давид ему писал: «Дифочка и Лесик снятся мне каждую ночь, но я всячески стараюсь мысли о них гнать прочь от себя». Больше о нем я ни- I чего не знала.

До последних часов своей жизни никогда не забуду, каким необыкновенным другом в это лихолетье оказался

Миша Светлов. Он старался изо всех сил заменить мне потерю, он оберегал меня, всюду водил с собой. Благодаря ему, я очутилась в кругу очень интересных людей. Он щедро дарил свое тепло мне и Лесику. О его месте в моей жизни я напишу особо.

Да и вообще в то время, когда от нас (особенно после ареста сестры и ее мужа) все знакомые родителей отвернулись, были люди, которые, презирая страх, всегда были рядом и своим теплом помогали жить и пережить все. Такими были Алексей Александрович Золотарский, в то время зам. начальника санитарного управления Кремля, поэт Михаил Светлов, кинорежиссер Георгий Сергеевич Березко (после войны он стал писателем) и мой большой друг Дина Лошак и ее семья.

Прошло очень много лет. Жизнь моя резко изменилась. Я вышла замуж за замечательного человека, очень меня любившего и все понимающего, не побоявшегося моего прошлого и прошлого всей моей семьи, принявшего и любившего всех моих детей, как своих, а он в это время был заместителем начальника главного транспортного управления и главным инженером в Министерстве черной металлургии.

И вот в 1957 году меня разыскала Софья Дальняя. Мы с ней встретились. Она мне рассказала, что в 1937 г., будучи в Тбилиси наркомом здравоохранения, вновь была арестована и выслана в УХТПЕЧЛАГ. Когда она шла по этапу, на каком-то километре строительства дороги ее узнал и окликнул мой муж. Так вновь сошлись их пути. Ему разрешили проводить ее до лагпункта. По пути он рассказал ей все, о чем она не имела понятия: о том, что он женился на мне, что снова был выслан, что у него есть маленький мальчик. «И вот, - рассказывала она, - когда в 1938-39 годах у влас-

ти стал Берия, для заключенных порядки очень изменились, стали невыносимо жестокими. Ночами весь лагпункт выстраивали в линейку и по фамилиям вызывали вперед на какое-то количество шагов. Вышедших без суда и следствия на глазах расстреливали в упор. Никто не знал, когда его ожидает такая же участь. Слышала она, что Вигутов тоже был расстрелян. Софью эта участь миновала, и она дождалась реабилитации. Абсолютно душевно истерзанная, шла я домой. Слезы застилали глаза. Прошло больше 20 лет, но перед глазами в моем воображении всплыли картины страшной расправы. Бесславно, безо всякой вины оборвавшаяся жизнь, молодая жизнь моего мужа (31 год), мужа сестры (32 года) и моей сестры (27 лет). Жизнь в том возрасте, когда человек только вступает в период творческой зрелости и свершений своих чаяний и надежд. Без вины виноватые, они умерли, безгранично любя свою родину, не на поле боя, а заклейменные, как враги народа. После смерти Сталина я тут же начала реабилитацию сестры и ее мужа. Но своего мужа я не реабилитировала. Страх заставил меня скрывать, что у меня был муж. Везде я говорила, что ребенок у меня от случайной связи. Женившись на мне, второй муж моего сына усыновил. Свидетелями того, что ребенок безотцовский, при усыновлении были Миша Светлов и друг моего отца.

Всю жизнь я прожила с ощущением вины, что я предала память исключительного человека и даже не реабилитировала его.

Сейчас (в 1980-е - 1990-е годы), когда волна розыска невинно репрессированных людей приняла прямо-таки всенародный характер, я, уже немолодая женщина, как говорится, перед завершением своей жизни, решила снять клеймо «врага народа» с человека, незаслуженно и страшно

ушедшего из жизни. Все архивы оказались целы, и за довольно-таки быстрый срок я получила справку о реабилитации Вигутова, которая гласит, что «Указом Президиума Верховного Совета от 16.01.1989 г. Постановление Особого Совещания при НКВД СССР от 25.08.1936 г. в отношении Вигутова Д.С. 1906 года рождения, работавшего до ареста ученым секретарем Свердловского восточного Углехимического института отменено, производство по делу прекращено за отсутствием в его действиях состава преступления. Вигутов Д.С. реабилитирован полностью (подпись)».

Но это все для живых, а он об этом никогда уже не узнает. И кроме меня, никто не расскажет о моем муже. Прошло больше полувека с тех пор, но воспоминания о том, как были потеряны самые дорогие и близкие люди, теснят грудь, как будто это случилось вчера.

В эти же годы из лагеря пришло письмо, из которого я узнала, что в конце декабря 1937 года Вигутов Д.С. с рядом заключенных поднялся против режима, царившего в то время в лагере, за что был арестован и тройкой 07.01.1938 года приговорен к расстрелу. 11 марта 1938 г. приговор был приведен в исполнение. Два месяца ждал он расстрела. Боже мой! Даже неизвестно место захоронения его - так сообщили!

Совсем недавно, совершенно случайно мне пришлось встретиться с человеком, который после окончания Губкинского института был распределен на работу на Ухту, где остался жить. Там он заинтересовался изучением периода Сталинских репрессий и, в частности, Ухтпечлагом. Я при встрече узнала о том, что там есть музей, и с ним туда отправила воспоминания о Вигутове и его фотографию.

Так, через много лет, я хоть как-то сумела воссоздать память о нем.

ПОСВЯЩАЕТСЯ ДАВИДУ, ВАСЕ, ЛИЗОЧКЕ

(После просмотра кинофильма «Покаяние». Т. Абуладзе)

Не за горами та черта, что отделит меня от жизни.

И потому, наверно, я весь путь свой вижу,

словно в призме.

Вот детство босоногое бежит за мной вдогонку,

Река Донец бурливая зовет к себе девчонку.

С девчонками, мальчишками я часто к ней спускалась

И даже было как-то раз на дне чуть не осталась.

А время все вперед неслось, семья Донбасс покинула,

Мы в Харькове уже живем, судьба туда нас кинула.

Вот серый двухэтажный дом,

Кругом он садом обнесен,

То наша школа тридцать шесть,

И мне теперь судьбу с ней свесть.

В четвертом классе уже я, я с черным бантом школьница,

Подружек много у меня, жизнь мчит меня, как конница.

О, детство! Радости пора –

Оно несется, как река,

Бежит - не остановишь,

Летит - не повернешь.

В то время жизнь ты гонишь,

А дни ведь не вернешь.

Спокойно, радостно жила вся наша дружная семья,

Детей нас было двое: отец и мать, сестра и я...

Промчались зимы с веснами,

И стали мы уж взрослыми!

Вот Лизочка - уже жена,

Живет с семьей в Баку она,

Теперь ее там с Васей дом,

И детский шум в нем поселен.

То маленькая дочка - Витусей названа,

В любви, как в солнечных лучах, купается она

А я расту тем временем, боюсь, словно отстать,

И очень, очень рано женой решилась стать.

Да, первая любовь! Тот тихий лепет,

И вздохи, вздохи на скамье,

Зимою - белое безмолвье,

А в осень - шорохи в листве.

Весной природа оживает, и как же жаждешь счастья ты!..

Не устояв перед природой, перед любовию большой,

Решилась я и в восемнадцать я стала взрослою женой.

Мне счастье так недолго улыбалось,

И очень рано мне узнать пришлось,

Что перед горем даже горы гнутся,

Во мне же сил и вовсе не нашлось.

Я поняла, что мне с любимым не ждать,

Как будет нежиться закат,

И что ко мне ему уж не вернуться,

Хоть он ни в чем, ни в чем не виноват.

Не думалось мне раньше и о том,

Как страх стучится, как он входит в дом.

Не представляла, что копна моих волос

Так рано превратится в пепел лоз.

И женщина-девчонка, с сыном я останусь

вдруг совсем-совсем одна.

Не знала я, не думала о том,

Что вновь беда придет в тридцать седьмом.

И что в июльский летний зной

Она войдет так прочно в дом.

Как страшны ежовщины года!

Не вернется муж мой никогда!

Не вернется Вася в отчий дом!

И над Лизочкиным холмиком - коль цел,

Желтый месяц тихо песню спел!

Уводили Лизу на рассвете,

Полыхала красным знаменем Москва,

А в кроватке мирно спали дети,

Виточка и Ирочка - совсем еще дитя.

Не забыть, невозможно не помнить,

как троих молодых от семьи,

От детей, от родных и от жизни

на тот свет без суда увели.

Да, перед этим горем гнулись горы,

Имя жертвам было - легион.

И теперь, хоть и промчались годы,

Горе в горле - словно страшный ком.

Столько долгих дней, часов безмерных,

По тюремным всем очередям

Приходилось проводить с надеждой,

Что-нибудь узнать о близких нам.

Ничего нам там не говорили,

В горе и слезах брели домой,

Мы себя надеждою томили –

Вдруг они вернутся в брошенный свой дом.

Но мечты - мечтами оставались,

Мир надежд померк совсем и навсегда,

Мы тогда со счастьем расставались,

И о детях дума лишь была.

Дети выросли. У них свои уж дети.

С внуками водить мне хоровод,

Но как только вспомнишь на рассвете

Все, что было, в горле ком встает.

Невозможно простить и не помнить,

Как троих молодых от семьи,

От детей, от родных и от жизни

На тот свет без суда увели!

Глава III.

1937 - 1941 ГГ.

За мною такие потери

И столько любимых могил.

О Берггольц

Итак, я осталась одна, без мужа. Родители, как могли, старались меня утешить. Вскоре после его высылки я тяжело заболела. Перенесла тяжелую операцию. У меня был перитонит (воспаление брюшины). Очень долго я пролежала в Пироговской клинике. Вася в 1936 г. на полгода уехал в Америку. После его приезда, а это уже была весна 1937 г, обстановка в Москве сильно нагнеталась. В Москве начались поголовные аресты.

Летом 1937 г. я после тяжело перенесенной операции с родителями и сыном выехала на дачу в Малаховку. Вася, вернувшись из Америки, устроил детей, Витусю и Ирочку, с няней в санаторий в Томилино, куда они с Лизочкой часто приезжали. Иногда я там у них бывала. Вася старался о Давиде никогда не говорить.

Аресты шли кругом. Уже из дома, где жили Лизочка и Вася (на Смоленском бульваре, дом Главнефти), забирали одного за другим, а детей помещали в детдома. Помню, Лизочка говорила Васе: «Если тебя заберут, мы с детьми останемся без всяких средств», на что он отвечал: «Меня не заберут, я абсолютно честен и чист». «Неужели члены партии с 1917 г. или начальник Главнефти Баринов - виноваты?» -спрашивала Лизочка. Вася безумно нервничал, но настолько слепо верил, до глупости, что хоть и страшно было ему думать, что такие люди могли действительно оказаться врагами народа, все же отвечал: «Значит, виноваты». Однажды Вася спросил у Витуси, которой было 5 лет, кого она лю-

бит?» Перечислив всех близких, она в том числе назвала и дядю Давида. И вдруг Вася грозно ей сказал: «Никакого дяди Давида у тебя нет, и забудь это имя». «Зачем ты так, Вася, - сказала я, - ты ведь видишь, что делается. Что же люди все, которые делали революцию, в поте лица строили государство, все оказались врагами? В стране творится что-то совсем непонятное». «Значит, так надо» - ответил он.

И вот, 20 июля 1937 г., в 6 часов утра, я лежала на кровати у окна, на даче. Мне не спалось. Словно галлюцинация - в окно вижу, как поспешной походкой, в красном плаще и красном берете, пешком (не на машине) идет Лизочка... «Значит, все», - поняла я. Значит, дошла очередь и до Васи. Вася арестован. Вася - честнейший человек, веривший только в справедливость, воспитанный так, что с молоком матери впитал в себя всю правду и веру в человека.

Представляю, каким крахом для него было все это. Лизочка рассказывала, что они были в кино, на последнем сеансе, и когда возвращались, увидели в будке у ворот дома, где жили, сидевших людей.

Лизочка сказала: «Опять за кем-то пришли». Через полчаса после их прихода раздался звонок в дверь. Действительно, пришли опять. И на этот раз пришли за Васей. Вася был очень близорук. «Дай мне очки, не может быть, что это за мной, я кристально честен», - буквально выкрикнул он. Но, увы, ордер был выписан на арест и именно на него, на его имя.

Уходя, прощаясь с Лизочкой, он сказал: «Помни, я абсолютно честен, это какое-то недоразумение, я скоро вернусь, я верю в справедливость Советской власти». Наивный человек. Так он и ушел в небытие...

После его ареста Лизочка одну комнату, самую большую, отдала домоуправу, а сама устроилась на работу в

районную поликлинику лаборантом, имея профессию юриста. Через некоторое время ей удалось устроиться на работу в Гастрономстрой юрисконсультом, скрыв арест мужа.

После ареста Васи, Миша Светлов стал опекать нас" обеих и всех трех детей. Старался заботиться, как мог.

Однажды он повел нас с Лизочкой в шашлычную на ул. Горького (ныне Тверская). Заехав за нами на машине, он сказал, что в ней нас ждет режиссер Мосфильма, Георгий Сергеевич Березко (Жоржик), который совместно с Ефимом Дзиганом снял картину «Мы из Кронштадта», а тогда они снимали картину «Если завтра война», песню для которой писал Миша.

Георгий Сергеевич мне очень понравился, и когда, проводив меня домой, он попросил мой телефон, я ему его дала. Позвонил он мне ровно через месяц, 6 ноября 1937 года. Я ему сказала, что мы собираемся идти с Лизочкой и Мишей смотреть ночную праздничную Москву, и, если он хочет, - пусть присоединяется к нам. Он приехал. Мы ждали Лизочку. В это время уже начал действовать вовсю закон от 8-го августа 1937 г. об ответственности всех совершеннолетних членов семьи «врагов народа». Жен «врагов народа» забирали повально, а детей отправляли в детдома. Мы усиленно уговаривали Лизочку уехать, она не соглашалась. И вот перед ноябрьскими праздниками 6-го ноября 1937 г. мы ожидали к нам Лизочку с Ирочкой. Витусю по дороге домой с работы я забрала. Не дождавшись ее приезда, я решила позвонить к ней домой. Память сохранила даже телефон П-17-43. На телефонный звонок подошел мужчина с незнакомым голосом. Я удивилась. «Можно Елизавету Александровну?» - спросила я. Подошла Лизочка и глухим голосом сказала мне: «Слушай меня внимательно: за мной

пришли. Я стараюсь быть спокойной. Пришли две машины: одна за мной, другая с педагогом - за детьми - в детский дом. Я сказала, что детей заберут родные. Сейчас педагог тебе расскажет, что надо сделать. Старайтесь обо мне волноваться поменьше. Таких, как я, сейчас очень много. Я хоть буду спокойна за детей. Главное, подготовь маму, у нее и так больное сердце. Приехать ко мне проститься, не успеете. Ирочка спит. Няня с ней, будет ждать вашего приезда. Боже, какой же это ужас! Целую всех вас крепко!» Трубку взяла педагог. «Боже, какой ужас» - вскрикнула я. «Берите пример с вашей сестры, будьте мужественны», - сказала она и стала говорить, что нам надо делать. И вот пришлось мне сказать всю правду маме и папе, которые сразу постарели на десять лет. Мама попросила меня немедленно позвонить Мише Светлову (о его роли в моей жизни напишу особо), чтоб он поскорее пришел к нам. Он тут же приехал, и мама стала его умолять забрать меня к себе, боясь, что и меня арестуют. Когда я по телефону узнала об аресте Лизочки, Георгий Сергеевич стоял около меня, ошеломленный и ничего не понимающий. Я ему сказала: «Пусть ваш визит к нам будет первый и последний. Репрессирован мой муж, муж сестры и теперь сестра. Какая судьба ждет меня, я не знаю». В ответ Березко не только не ушел, а вместе со мной и Мишей поехал забрать Ирочку с няней.

Когда мы приехали, Ирочка спала крепким детским сном, прижав к себе любимую куклу «Ширли Темпл», которую Вася привез из Америки. Няня рассказала нам все, как это было. Ужас охватывал, слушая ее. Когда пришли арестовывать Лизочку, она стала одевать на себя все возможное, чтобы было с собой побольше теплых вещей. Потом обессиленная села на стул, заплакала и сказала: «Лучше было

умереть, чем дожить до этого ужаса». Встала, подошла к кроватке, поцеловала Ирочку, поцеловала няню и ушла, как оказалось, - навсегда.

Одну из комнат опечатали. Ирочка с няней оказались в проходной. Какой-то гебист тут же занял опечатанную комнату, в надежде, что мы заберем детей, и ему достанутся 2 комнаты. Но мы, надеясь, что Лизочка вернется, решили во что бы то ни стало сохранить комнату. И вот я начала хлопотать, чтобы маме дали опекунство и как опекуна прописали в этой комнате (без права на площадь). Простынями я завесила угол, где стояли кровати. Пошла в приемную газеты «Правда» и к начальнику «Главнефти» (дом, в котором жила Лизочка, был «Главнефти»). «Главнефть» была на моей стороне. Представитель приемной «Правды» тоже выступил за меня. Имея такую поддержку, я подала в суд на товарища, вселившегося самовольно на ведомственную площадь. Решение суда было в мою пользу. Я тут же отдаю «Главнефти» эти две комнаты и получаю одну большую, 24-метровую, которую Лизочка сразу, после ареста Васи, отдала «Главнефти». Так решился вопрос с площадью. Было мне в ту пору 23 года, и я была обязана стать опорой для мамы и папы, на которых обрушилось столько горя.

После ареста Васи и Лизочки, папу с работы сняли. Он, всегда занимавший ведущие должности, не имея возможности в течение восьми месяцев никуда устроиться на работу, вынужден был согласиться на должность ст. инженера в Главогнеупор Минчермета. Я ухожу с 5-го курса института и пытаюсь хвататься буквально за все: устраиваюсь надомницей, раскрашиваю косынки горячим батиком. К сожалению это вызывает у меня аллергию; берусь за чертежи, устраиваюсь на работу в «Главстекло» экономистом. В то

время многие близкие люди отказываются от общения с нами, при встрече переходят на другую сторону улицы, боятся позвонить по телефону. Но были люди, которые проявили себя исключительно, и это невозможно забыть. Я уж не говорю о Михаиле Светлове и Георгии Сергеевиче Березко. В то время мы очень подружились с Алексеем Александровичем Золотарским, переехавшим к нам в квартиру. С ним познакомила нас Лизочка в 1936 году. Когда Вася уехал в Америку, она с детьми и няней отдыхала в санатории ЦК Партии в Астафьево. Там отдыхал и он, тогда он занимал пост заместителя начальника санитарного Управления Кремля. Она пришла к нам с ним на обед, и он так подружился с нашей семьей, что обменял свою двухкомнатную квартиру на одну (правда, 30 м2) комнату. Он был член партии с 1917 г., и это ему не помешало стать нашим большим другом вплоть до его ранней смерти. Умер он в возрасте 46 лет в 1948 году. Прошел войну. На войне был редактором газеты «Красная звезда». После возвращения с войны его назначили заместителем Яблочкиной в Малый театр, где он проработал недолго, так как его перевели директором зала Чайковского. Работая там, он был обязан закончить Директорский Факультет ГИТИСА. Фактически за него училась я. Я все читала, все конспектировала ему, писала доклады. Он очень любил моего Лесика и всюду водил его за собой. Когда встречали Поль Робсона, Лесик с ним вместе ездил в Аэропорт, и у него до сих пор хранится программа концерта с личной надписью Поля Робсона.

Потом уже, когда у меня появился второй муж и родился сын Саша, он свою любовь поделит между двумя моими мальчиками. Не зря он мне всегда говорил: «Зачем мне жениться? Семья у меня есть - твоя семья, дети - твои дети, а женщин - просто сколько хочешь».

Еще в 1936 году, совершенно не помню кто меня знакомит с братьями Покрасс: Дмитрием и Даниилом. Прослушав, они берут меня к себе в джаз. Показывают Утесову. Берут мне педагога и готовят мне репертуар. Даниил Покрасс одолевает меня звонками и ухаживанием. Говорит, что одно мое слово, и я буду самой шикарной женщиной. Когда Миша узнал, что я пошла к ним работать, он сказал, чтобы я немедленно ушла от них.

В это время, совершенно неожиданно папу разыскивает Софья Павловна Левитина, дочь шахтовладельца, у которого мой папа работал управляющим рудником. Она певица, поет солисткой в военном оркестре под управлением генерала Чернецкого. Впоследствии она стала женой Чернецкого. Услышав мой голос, она тут же знакомит меня со своим концертмейстером, и я начинаю заниматься и готовиться к эстрадному просмотру. Начальником эстрадного отдела при Моссовете в то время был некто Свитнев, который мне очень помог. Дело в том, что у них была тарификационная комиссия, и на просмотр меня должна была выставить организация, где я работаю. Для того, чтобы работать, я должна была пройти тарификационную комиссию. Получался замкнутый круг. Я, 23-летняя молодая женщина, сказала ему сразу: «Скажите, вот я, не имеющая никаких связей и блата в мире искусств, могу попробовать свои силы в пении? Я ращу одна сына. Если у меня нет данных, я откажусь от этой мысли и буду работать, как работаю, старшим инженером-экономистом». Свитнев мне сказал: «Приходите завтра, в это же время».

Назавтра я была у него. Он встретил меня с улыбкой и сказал: «Ну, что ж, ликуйте, я договорился с начальником ''Концертного бюро по обслуживанию студенчества" т. Гар-

мышем, что он представит вас от их организации, но при условии, что Вы потом не будете претендовать на работу у них». Я поблагодарила и пошла. Территориально бюро это размещалось там, где сейчас метро «Охотный ряд».

Т. Гармаш оказался молодым, лет 35, очень интересным мужчиной и с места в карьер для переговоров пригласил меня в ресторан сада «Эрмитаж». Он очень быстро начал форсировать ухаживание за мной. Я поняла, что мне надо действовать иначе, и сказала ему, что уезжаю на дачу, а о времени просмотра прошу известить меня письменно. Дала адрес. Просмотр был назначен в «Клубе милиции» на Неглинной улице. Когда я вышла на сцену, все поплыло у меня перед глазами.

Я не видела никого из сидящих в зале. Колени у меня дрожали. Пела я арию «Иоланты» из одноименной оперы Чайковского, «Баркароллу» Чайковского, «Не брани меня, родная» Варламова, и Дунаевского «Вот эта девушка в солдатских сапогах».

Через неделю я пришла за результатом к т. Свитневу. Он меня поздравил, сказал, что я получила тарификацию второй категории, в то время это означало 80 рублей за концерт. Норма была 10 концертов в месяц. «Я вручаю Вам путевку в жизнь, но не уверен, что с Вашими высказываниями Вы сможете добиться чего-то на эстраде. А еще советую никому не говорить, что у вас нет мужа. Мне кажется, что в отношении работы вы можете обратиться к Гармашу».

Как только я вышла от Свитнева, ко мне посыпались предложения антрепренеров из концертных бригад. Будучи абсолютно не искушенной в этом деле, я сразу дала согласие на первое же предложение о поездке по городам Союза. Антрепренер, по фамилии Елецкий, дал мне свой телефон, я ему дала свой, и мы договорились о встрече.

На улице меня поджидал мужчина среднего возраста, который, подойдя ко мне, отрекомендовался как антрепренер джаза им. Варламова при Радиокомитете. Имя его было Веонор Георгиевич. Он мне предложил работу в Москве солисткой этого джаза. Кстати, ударником этого джаза был в то время потом очень известный Лаци Олох.

Я согласилась и отказала Елецкому. И вот я начала работать в джазе Радиокомитета. Со мной стали готовить программу.

Георгий Сергеевич (я его называла Жоржик) бывает у нас ежедневно. Не могу скрыть, его отношение ко мне и к моим детям меня очень трогает. Он в то время был в фактическом разводе. Его жена Таня, очень милая женщина, искусствовед, работала в Третьяковской галерее. Поженились они очень рано, когда им было по 18 лет, и любовь прошла. Но Жоржик говорил, что, пока она не устроит свою личную жизнь, она для всех - его жена. Жили они на 2 Брестской ул. 33 кв. 22, вместе с его мамой и домработницей Марфушей (незадолго до знакомства со мной его отец погиб от несчастного случая). Я, конечно, замуж не собиралась, и думать об этом не могла. Я ждала Давида. Так на фоне большого горя у нас с Жоржиком постепенно начиналась привязанность друг к другу. В Доме Кино Жоржик бывал только со мной. Одета я была более чем скромно. Жоржик мне предлагал любые условия, полностью освободить меня от материальных невзгод, взять детям няню (и тем облегчить жизнь моей большой семьи) и дать мне возможность заниматься только пением. Предлагал снять нам квартиру, а потом жизнь сама продиктует, как всему случиться.

Он приносил мне дорогие подарки, но я ничего, кроме духов и цветов, никогда не принимала. Идти на его предложения я не могла, не могла даже подумать об этом. Бывал

он у нас в то время ежедневно. Естественно, жизнь диктовала свои права, и когда отношения не пришли к своему логическому концу, он стал бывать реже и реже.

Я с увлечением готовила программу в Радиокомитете. Как-то я обратила внимание, что когда репетировала в совершенно пустом зале, ежедневно на репетиции присутствовал какой-то молодой мужчина. Он оказался солистом Радиокомиета, не прошедшим конкурс в Большой театр (у него был бас).

И вот однажды он подошел ко мне и сказал, что как профессионал, слушая меня в течение месяца, не может молчать и считает, что с моими вокальными данными мне не место в эстрадном джазе. Он предложил повести меня на консультацию к профессору по вокалу Радиокомитета Львову, чтобы тот прослушал меня и дал окончательную рекомендацию.

И вот этот товарищ, по имени Георгий Михайлович Гогичадзе, заслуженный артист Грузинской ССР (в то время), повел меня к профессору Львову. Прослушав меня, профессор сказал, что считает голос мой профессиональным и, конечно, не для джаза. Георгий Михайлович начал со мною заниматься с консультациями профессора Львова. Я же вернулась на работу и пошла работать старшим инженером-экономистом в трест «Союзнефтеизоляция».

Георгий Березко, который в это время бывал у меня все реже и реже, каким-то седьмым чувством учуял, что кто-то появился в нашем доме, и тут же стал снова ежедневно приходить. Вскоре из Тбилиси приехала жена Гоги, заехала к нам, но почему-то (?) тут же увезла Гоги в Тбилиси. С его отъездом я забросила пение и только работала.

Жизнь понемногу входила в свою колею. Но страх ареста не прошел. А страх этот не дай Бог никому пере-

жить... Вещи лежали сложенными, ночные звонки преследовали, боялась их страшно.

Перед работой в «Союзнефтеизоляции» я работала старшим кредитным инспектором в «Промбанке». Вспоминаю, был такой случай: меня вызвал вахтер и сказал, что какой-то военный спрашивает меня. Молниеносная мысль - сейчас заберут, пришли! К счастью, это оказался старый Лизочкин друг, военврач.

О Лизочке мы ничего не знаем уже ровно год. О том, что ей, как члену семьи «врага народа», по закону от 1-го августа 1937 г, присудили 8 лет лагерей, мама узнала в прокуратуре и, придя домой, буквально рухнула на кровать. Этот приговор, этот чудовищный Закон казался просто невероятным. О Васе мы узнали, что ему дали 10 лет без права переписки. Фактически люди, получавшие этот срок, а в то время это был потолок, уже к жизни не возвращались. По намеку мы поняли, что Лизочка выслана в Темниковские лагеря на ст. Потьма. Не будучи точно уверены в месте ее нахождения, продуктовые посылки мы ей посылаем туда ежемесячно. Получала ли она их, мы ничего не знали.

Однажды летом, зайдя после работы домой, перед поездкой на дачу, я застала дома письмо. На конверте адрес был написан рукой Лизы. В письме доверенность: «Доверяю матери моей, Язвиной Ц.Я., распоряжаться всем имеющимся моим имуществом». Этой доверенностью она дала нам понять где она, а именно в Темниковских лагерях, а это значит, что посылки к ней должны доходить. Буквально на крыльях летела я на дачу с этим письмом. Значит, жива, значит, получает посылки, значит, значит, значит... И тут же мы начали хлопотать о Лизином освобождении. Чуть ли не еженедельно на имя Сталина мама писала письма, в которых просила о пересмотре несуществующего дела. Ответы

приходили на стандартно отпечатанных открытках. И тогда мама решила написать Климу Ворошилову, напомнив ему о Луганске, о тете Фене, у которой он жил, о себе.

Ответ на это письмо пришел не на стандартно отпечатанной открытке, а на машинке. Он гласил: «Дело Вашей дочери Елизаветы Александровны Поляковой будет пересмотрено».

Радости нашей не было конца. С этим ответом я помчалась в прокуратуру. Там разыскали дело Лизочки, которое состояло из маминых открыток и решения «тройки», которая судила без суда и следствия.

Понемногу жизнь входила в колею. Я уже перестала ждать и бояться ареста. Работала в «Союзнефтеизоляции», папа в Минчермете, правда, на скромной должности старшего инженера. Жили очень дружно. Детей я безумно любила, имела большую семью, сумела стать для родителей большой моральной опорой, забот было очень много (маму помню всегда как очень больного человека и при этом очень энергичного). Друзья у меня были верные и хорошие, и я завидовала только тем, у кого была здоровая мама. Пение профессионально я забросила (хоть душа об этом всегда плакала).

Наконец, мы получили известие, что Лизочкино дело пересмотрено и 8 лет лагерей ей заменены на 5 лет ссылки.

Потом мы узнали, что ее по этапу вместе с уголовниками отправили в Казахстан. Привезли ее в Алма-Ату в тюрьму. Когда же двери тюрьмы открыли и ее и еще одну женщину Нину выпустили на волю (она потом рассказывала маме), они обе упали на землю и целовали ее. По пути к вокзалу им еще долго казалось, что за ними следом идут. Направление им дали обоим в местечко Кармакчи. Оттуда мы и получили от нее письмо.

Папа и мама сразу стали собираться к ней. С собой они взяли маленькую Ирочку, а Витуся и Лесика оставили со мной. В тот год Витуся должна была идти в школу.

Когда состоялось свидание Лизочки с родителями Ирочкой, счастью не была конца. Она рассказала подробно о 2-х летнем пребывании в Темниковских лагерях. Это было страшно. Особенно было страшно ночами, когда из каждого угла большого барака доносились всхлипывания несчастных матерей, ничего не знавших о судьбе своих детей. Лизочка в этом отношении была спокойна: дети в надежных руках. Вначале в лагере ее поставили на корчевку пней. Вот когда ей пригодилось байковое одеяло, из которого она сшила себе теплые штаны. Потом она стояла на каланче, позже ей и вовсе повезло, ее перевели заведовать каптеркой. Ее жизнь протекала в тепле.

Весть о пересмотре дела застала ее на этом месте.

Побыв у нее примерно с неделю, чуть-чуть наладив быт (жили они вдвоем с Ниной), мама, папа и Ирочка уехали обратно в Москву.

Вскоре ее перевели в местечко Джуссалы. Это было в начале 1940 года. А еще через несколько месяцев она переехала в г. Кзыл-Орда.

Там сестра устроилась работать юрисконсультом. Работая, она оставалась под надзором ГПУ, куда каждую неделю должна была являться для отметки.

Мы получали от нее частые письма, посылки - сушеную дыню, отправляли ей посылки. В общем жили в ожидании 6-го ноября 1942 г. - ее освобождения, и счастливы были, что смогли сохранить ей комнату. Так и шла наша жизнь. Папа уже больше никогда не вернулся на руководящую должность, я работала старшим инженером-экономис-

том треста «Союзнефтеизоляция», Лесика водила в детский сад этого треста, а Ирочка ходила в детсад во дворе дома, где они жили, Витуся же ходила в школу. Мама по старой памяти занималась общественной работой в школе.

Таким встретил нас 1940 год. У меня появились новые друзья. На моем пути встретился очень интересный человек, о котором я не могу умолчать. Познакомилась я с ним случайно в электричке, когда ехала с дачи на работу в Москву. Он много дней меня сопровождал туда и обратно, пока однажды не решился подойти и познакомиться. Это был Сказин Евгений Васильевич. Человек - эрудит, полиглот, историк, театровед и, наконец, режиссер театра Республики немцев Поволжья. Очень он ко мне был внимателен, приезжая в Москву, да и оттуда бесконечно звонил, просил меня стать его женой. Услышав однажды, как я пою, пророчил мне карьеру певицы, в чем обещал мне свою помощь. Но я замуж не собиралась. А дружить с ним мне было очень интересно.

Много раз я могла выйти замуж. Но твердо могу сказать, что, хотя я пользовалась очень большим успехом у мужчин, не просто у мужчин, а у очень стоящих мужчин и интересных людей, никогда ни один из них не подходил ко мне с легкомысленной меркой. Даже при всем своем огромном приданом замуж я могла бы выйти неоднократно. Но мне это было ни к чему. Если даже я не пошла на предложение Г.С. Березко, речи о замужестве быть не могло.

Абсолютно ничего не зная о Давиде, где-то в глубине души ждала от него весточки. Семья, дети у меня были, и были очень верные друзья.

Не могу не упомянуть еще об одном человеке. Это был харьковчанин, муж Лизочкиной подруги по школе, Гриша Дерман.

Он был работником ГПУ (правда, был на инженерной должности).

Узнав о несчастье, постигшем нашу семью, он тут же приехал в Москву.

И только тогда я узнала, что с самых моих детских лет он любил меня. У него были жена и дочь. Каждое утро он звонил мне из Харькова, без конца стал приезжать в Москву, стал умолять меня выйти за него замуж, шел на любые семейные и служебные жертвы. Этот человек отказался от мысли жениться на мне только тогда, когда узнал, что я в 1941 году вышла замуж за Семена Семеновича. Чтобы убедиться, что это правда, он приехал в Москву, познакомился с моим мужем и только тогда, по приезде в Харьков, порвал мои фотографии, хранившиеся у него, и когда в 1941 г. началась война, ушел добровольцем на фронт. Попав в окружение (он был политработником), он, еврей, застрелился. Я об этом обо всем узнала уже после войны от его друга.

...Мысли перегоняют одна другую. Может быть, многие воспоминания окажутся сумбурными. На работе ко мне относились очень хорошо, я попала в дружный коллектив. Там я особенно подружилась с Лилей Сергеенко. Мой начальник Федор Федорович Нагайцев относился ко мне очень хорошо. Очень часто ко мне на работу звонила моя мама. Всегда очень взволнованная, если с кем-то из детей что-то было не так, она спешила мне сообщить, видя во мне неизменную поддержку во всем. Поэтому, когда раздавался звонок, и мама меня просила позвать к телефону, Федор Федорович говорил: «Юдифь Александровна, вам надо ехать домой, или у Витуси понос, или у Ирочки болят уши». Лесик был молодец, после менингита он болел мало. Но и он преподнес неожиданный сюрприз, когда меня срочно вызвали с работы, и мы, мама, я и Ирочка, отвезли его в боль-

ницу на Полянку, где ему тут же сделали срочную операцию гнойного аппендицита.

К счастью, все обошлось благополучно. А вообще всеми детскими болезнями, как правило, дети болели все вместе. Между собой дети были очень дружны, и это, конечно, облегчало нам жизнь. Да, время было очень трудное. Трудным оно было и морально и материально. Безумно мне было жаль моих родителей: две девочки, хоть и не по своей воле и вине, доставили им столько горя страшного и непоправимого. Но мне, совсем еще молодой, выстоять во всем этом и стать опорой для родителей, сохранить исключительное жизнелюбие, полнейшую доброжелательность и веру в хороших людей дала молодость плюс характер. При всех горестях мне всегда везло на очень хороших людей и настоящих друзей. В то время, когда многие друзья моих родителей и Лизочки от нас отстранились от страха за свое благополучие (в чем осуждать их нельзя никак), все равно наш дом был полон всегда людьми - друзьями.

Наступил 1941 год. Он ничем не отличался от предыдущего года. Так же шли письма от Лизочки, я и папа работали, маме, с ее плохим здоровьем, хватало забот по дому и с детьми. Все мы жили ожиданием того, что из трех родных людей, наверняка к нам вернется Лизочка. Об устройстве своей личной жизни я не думала, считала, что, несмотря ни на что, мне выпала большая, трудная и все равно неплохая жизнь - я на свободе.

Глава IV.

МОЯ ВСТРЕЧА С СЕМЕНОМ СЕМЕНОВИЧЕМ БЕРЛЯНДОМ.

(Знакомство произошло 6.11.1941 г., смерть 21 мая 1970 г.)

С горечью я думаю теперь,

Сколько было на пути потерь...

М. Светлов

Будто было когда-то обещано это:

Ненасытные руки твои,

Ветер, запах волос, запах позднего лета,

Скорбный голос, любовною скорбью согретый

Темный воздух последней любви.

Давид Кнут

Где-то тихо тикали часы, эхом отзываясь в тишине больничных коридоров. В этот час, когда все вечерние процедуры с больными были уже закончены и свет пригашен, только одна лампочка излучала свет на столике у ночной дежурной сестры.

А я, как и вчера, как и много дней назад, все сидела у его постели и немигающими глазами, полными тоски и ужаса, смотрела на него, с кем рядом прошел такой большой отрезок моей жизни.

Вот уже скоро четыре месяца, как бессменно, день и ночь, я несу эту вахту около него, ловлю его дыхание, его вздохи. Почти четыре месяца на моих глазах этот большой, сильный, крепкий человек, любимый мой мужчина деградирует и превращается в ничто.

Сейчас вся моя жизнь переключилась на этот уход за ним, уход с полной отдачей всей души и сердца, за человеком, которому уже никогда не будет суждено встать.

Я смотрела на его высохшую грудь, на которой всегда засыпала, устав от забот и тревог целого дня, смотрела на его руки, которые, как тонкие плети, лежали вдоль его тела, и думала, что уже никогда, никогда не суждено этим рукам обнять и защитить меня от всех житейских невзгод.

Больничная ночь пугает своей тишиной. Только изредка эта тишина прерывается стонами из палат, или чей-то голос зовет: «Няня, няня, сестра, сестра, ну хоть кто-нибудь»…

Сюда в больницу я пришла тогда, когда кругом было белым-бело, все было занесено снегом - 25 января 1970 года.

На окне палаты причудливо был разрисован фантастический узор, а за окном был виден лес, весь в белом убранстве, как в сказке. Через несколько дней меня вызовет врач из палаты и скажет приговор. Из больницы домой я уйду одна. Неизвестно было только время. И вот наступила другая пора. Уже по-весеннему стало пригревать солнце. От причудливых узоров очистились стекла окон, а в открытую форточку вместе с дыханием весны доносилось щебетание птиц. Природа оживала. Казалось, все живое сейчас начнет тянуться к свету и теплу. Стоя у окна, я видела, как деревья покрывались молодой листвою, как зеленела трава. Земля, освободившись от зимних оков, дышала и давала жизнь всему живому - земному.

Как я любила это время года. Раньше с приходом вес-. ны я всегда ждала какого-то чуда, хотелось в него верить.

Я думала, что на этот раз «не для меня пришла весна»... И вся моя жизнь с тем, кто лежал здесь рядом, умирающий на больничной койке, вся жизнь с ним, с первого знакомства, пронеслась в моей памяти!

....Был зимний февральский вечер 1941 года. Неожиданный телефонный звонок нарушил тишину этого вечера.

«Слушаю Вас», - сказала я, - «Вы Юдифь Александровна?» - «Да». - «Вы мне очень нужны. Я привез Вам привет от Вашего друга из Львова и дал ему слово повидать Вас», - раздался в трубку совершенно незнакомый мне голос.

«Сегодня я не могу, у меня болен ребенок, позвоните как-нибудь в другой раз». «Нет, нет, это возможно только сегодня, так как завтра я уезжаю в Ленинград».

Мне было тогда 27 лет. Это еще тот возраст, когда все новое притягивает к себе небывалой силой, когда впереди (несмотря на все пережитое) так много еще неизвестного и неизведанного.

«Ну что ж, приходите только в 10 часов вечера, когда я уложу ребенка спать», - сказала я. Ровно к 10 часам вечера в парадную дверь раздался звонок и вошли двое молодых людей. Кто из них был он, я поняла сразу. Улыбка, озарившая его лицо, молниеносным теплом отозвалась в моем сердце. Познакомившись со мной, он назвал себя Петей.

Вечер прошел в непринужденной обстановке, в веселой беседе за стаканом чая. Потом он сел за пианино, поиграл. Села и я, начала играть и петь. Пела в то время модный романс «Я встретил вас...»

Романс оказался вещим! Потом часто мы вспоминали знаменательность того вечера и того романса.

Время подходило к 12 часам ночи. И вдруг так называемый Петя предложил мне и моей подруге Гале, (которая в тот день оставалась ночевать), поехать в ресторан.

«Что Вы», - сказала ему я, - «во-первых, у меня больной ребенок, а к тому же время для меня не ресторанное». Они поднялись уходить. Товарища его звали Борис Веселов, и, как я поняла, они вместе холостяковали. «Можно мне позвонить Вам?» - спросил он. «Вы же уезжаете в Ленинград», - сказала я. Потом выяснилось, что в Ленинград уезжал не он, а Веселое. Мы остались одни вдвоем с Галей.

Ночью острая боль пронзила мне горло. Я заболела. Заболела тяжело. Утром вызвала врача. Пришла Нина. Врач пришел, посмотрел горло, взял мазок на дифтерию.

От мамы пока скрывали мою болезнь. Нине я рассказала о вчерашнем визите «Пети». Она сразу сказала мне: «Дифа, это Семен. Его почерк». Вскоре он позвонил по телефону. Подошла Нина. Сказала, что я очень заболела, отчитала его за розыгрыш. Он хотел немедленно приехать. Она не разрешила, так как понимала, что вечером придет Лиля, и его встреча с Лилей была нежелательна. Наутро позвонил врач из поликлиники и сказал, что у меня дифтерия, что за мной приедет перевозка и отвезет в больницу. Пришлось вызвать маму, так как не с кем было оставить Лесика. Мама отвела Витусю и Ирочку к моему лучшему и самому верному другу - Дине Лошак, а сама приехала ко мне. «Боже», - думала я, - «как некстати моя болезнь».

Однако, вопреки всем правилам, для меня моя болезнь оказалась «кстати». Он, «Петя», снова позвонил. На этот раз к телефону подошла мама и сказала, что у меня дифтерит, что меня увезут в больницу, что ко мне нельзя, что его она вообще не знает.

Тут уж Нина была вынуждена маме моей все рассказать.

Узнав по телефону, что со мною, он, несмотря на запрет мамы, тут же приехал и до 4-х утра ждал «перевозку».

Как выяснилось позже, уходя от меня с Веселовым, он ему сказал: «Эта женщина будет моей женой».

А дальше все события развивались с быстротою кинематографа.

В больницу он привез меня вместе с мамой, проведать меня он приходил по нескольку раз на дню. Каждый раз я получала от него письма по 15-20 страниц, в которых мне

описывал, не скрывая, всю свою легкую жизнь этакого баловня судьбы, которому в жизни все давалось легко и просто. Однако в одном из первых же писем ко мне он признался: «После встречи с Вами возврата к прошлой моей холостяцкой жизни быть не может. Вы, и только Вы, должны быть со мною рядом». В первом же письме в больницу ко мне он написал: «Я не тот, за кого я себя выдал. Я Семен Семенович Берлянд, работаю в Наркомате Черной Металлургии заместителем начальника и главным инженером Главного Транспортного управления, Вы больны дифтерией, а у меня более тяжелая болезнь: заболел любовной горячкой».

Читая все его письма в стенах больницы, письма, полные признания в любви с первого взгляда, которая захватила его с неимоверной силой, я думала, что уж очень он меня идеализирует, совсем не зная. И однажды, в ответ на шквал его любовных излияний я ответила ему трезвым письмом.

«Милый мой, - писала я, - не скрою, что этот шквал признаний не оставил меня безразличной и поколебал когда-то принятое решение, несмотря на все возможности, остаться одной. Но вы ведь совсем не знаете меня, не знаете, кто я? Я далеко не баловень судьбы. С 18-летнего возраста за мной по пятам идет горе. Первый брак, кроме большой радости чистой любви, принес мне много горя, которое сразу обрушилось на мои еще не окрепшие детские плечи. Вы занимаете такое общественное положение, что, думаю, Ваш роман со мною ни к чему Вам. В моей семье все репрессированы: мой муж, муж сестры и сестра, а я чудом уцелела. Моя семья - мое приданое - это мои трое детей (мой сын и две девочки сестры) и совершенно потерянные от горя -мать и отец».

И пошли в ответ мне письма, письма, полные любви и предвкушения будущего счастья. «Мне все равно, сколько детских кроваток будет стоять в нашем доме, чем больше - тем лучше», - писал он. - Мне нужны Вы, и все, что дорого Вам, для меня будет свято».

Боже мой, воспоминания теснят грудь и сейчас, когда я сижу у его больничной кровати, у кровати того, кто некогда писал мне все это. Боже ж мой, сколько черемухи было за тот месяц, что я пролежала в больнице.

Из больницы я выписалась его женой. Мама, узнав, что я собираюсь за него замуж, примчалась в больницу и умоляла меня не делать этого.

«Разве тебе плохо с нами?» - писала мне она. - «Ты ведь его совсем не знаешь». «Мамочка», - отвечала я ей, - «в форточку замуж выйти нельзя, я ведь в больнице. Вернусь, тогда все обсудим, как бы ни было, я останусь всегда такой для вас всех, как была». (Это слово я сдержала).

И вот я, которая привыкла всегда подставлять свое плечо, вдруг почувствовала, что есть плечо, на которое и я смогу опереться.

Выписали меня из больницы неожиданно. В больничном коридоре был мой первый поцелуй с ним.

Однако война, обрушившаяся на нашу страну, подвела черту под покой, так внезапно сошедший ко мне, и под покой всей страны.

Шла трудная война, трудная военная жизнь. Трудности, переживаемые нами в тылу, конечно, не сравнить было с тем, что было на поле боя.

В это же военное время, в 1942 г. умерла моя единственная сестра, не дожив до своего освобождении всего шесть дней. Умерла не на поле боя, а будучи невинно осужденной.

Война уносила иногда сразу нескольких детей из семьи. Это было страшно, но тому было оправдание. То была славная смерть на поле битвы за освобождение родной земли. А тут была бессмысленная и никому не нужная смерть.

И какое счастье, что в те страшные минуты жизни у меня рядом был друг, друг, которого суждено было мне сейчас терять....

Здесь, в больнице, исполнилось 29 лет моей жизни с ним. За все эти годы я ни разу не слышала его повышенный голос.

На молчаливых уступках, на полном доверии, на большом уважении друг к другу была построена наша жизнь. Климат в нашем доме был для всех легок и доброжелателен.

Конечно, были и обиды, и очень большие обиды. Но это была моя личная жизнь. Да, я относилась к нему со всей нежностью много испытавшего человека, но я не понимала в то время, как я должна была быть благодарна судьбе за каждую дарованную нам минуту, я не понимала, что надо было жить с сознанием того, что эти минуты могут оказаться последними. Я жила целиком, открытая для него.

К сожалению, мы не понимаем, как это редко бывает, - не осознаем счастье и очень поздно спохватываемся, когда его теряем.

Впереди предстояло встретиться лицом к лицу с одиночеством, а ведь «мы можем задыхаться от тоски, тонуть и выплыть. Но в этом море всегда должны остаться островки. Ложась в кровать, нам нужно перед сном знать, что назавтра просыпаться стоит, что счастье, пусть хоть самое простое, пусть тихое придет к нам завтра в дом». (К. Симонов)

Так сидела я в тихий вечерний час около его больничной кровати, и мысли вереницей теснились в бедной, вконец измученной голове.

Счастливые, радостные минуты воспоминаний возвращали снова и снова к неизбежно подползающему страшному концу.

А он лежал рядом, совсем безмолвный, с закрытыми глазами, с отрешенным выражением лица. Думал ли он о чем, понимал ли что?

Так и ушел он от меня в небытие, ни словом не обмолвившись... Как страшно! Как страшно терять. Как бесконечно жаль его. Сердце стынет от мысли, что это конец. И как суметь до конца своих дней сделать так, чтобы «при тяжелых утратах и когда тебе трудно, казаться улыбчивым и простым - самое высшее в мире искусство». Сумею ли? Дай-то Бог...

Уже после смерти Семена Людочка мне принесла записки, которые я вела сидя у него в палате, около него умирающего. Прочитала их - стало страшно...

Но в следующей главе вернусь к тому светлому времени, которое было отпущено прожить с этим бесконечно дорогим мне человеком. Итак...

Глава V.

1941 - 1970 ГОДЫ

О не лети так жизнь. Я от ветров рябой

позволь мне этот мир, как следует запомнить,

а если повезет, то даже и заполнить чьи-нибудь глаза

хоть сколь-нибудь собой

Л. Филатов

Итак, заболев дифтеритом, сразу после знакомства с Семеном Семеновичем, я прямо из больницы вышла уже совсем в другом качестве. Вышла как жена Семена.

Родители мои очень нервничали. Они боялись, что, выйдя замуж, я отойду от них. Но этого не было бы никогда.

У меня патологически было развито чувство долга и любовь к родным.

Надо было знакомиться с родителями Семена. Мне буквально не в чем было пойти. Сеня принес мне отрез, и моя соседка Стеша целую ночь сидела и шила мне костюм (она была блестящая портниха).

Родители Сени очень ждали этой встречи, так как были удивлены, что он женится.

О женитьбе он им сказал, еще когда я была в больнице. Сказал, что меня никогда никто из них не видел и не знает, да и сам со мной знаком всего ничего, и даже никогда не целовался.

Это ему пришлось сказать, так как старший Семен Семенович был врач отоларинголог и, узнав, что у меня дифтерия, даже закричал своей жене, матери моего Сени: «Верок, на этот раз наш Сеня действительно женится». На моей работе, когда я выписалась из больницы, ко мне командиро-

вали с разными вкусностями Давида Яковлевича Фрейфельда (замначальника отдела). Прийдя ко мне и застав у меня Семена, сидящего по-домашнему за столом, он, на работе, сказал: «А у Дифы не все понятно, там на хозяйских правах появился мужчина».

Ну и вот, 8 марта 1941 года я сама ему сказала: «Хватит тебе ходить взад и вперед - оставайся!»

16 марта 41 г. началась моя вторая семейная жизнь, которая оборвалась 21 мая 1970 года (и снова май...)

Ничего у меня из нарядов не было. Правда, мне это никогда не мешало жить полноценной жизнью, и ценность и бесценность в то время определялась далеко не теми понятиями, в которые она нынче вылилась.

Хоть жили мы не в столице, но напрочь были лишены всех мелких мещанских интересов.

К сожалению, до войны 1941 года я с мужем прожила всего 3 безоблачных месяца.

У меня и у Семена по-разному сложилась жизнь. Он в общем-то был баловень судьбы. Этаким роскошным холостяком - прожигателем жизни.

Мать его, Вера Николаевна, родилась примерно в 1866 году. Она происходила по отцу из древнего боярского, а затем аристократического, дворянского рода. Ее девичья фамилия была Богуславская, что несомненно говорит о причастности к той части старинного украинского дворянства, которая перешла в русское подданство в 1654 г. Отец был губернским секретарем и рано погиб при исполнении инспекторской поездки (замерз в дороге: и он, и ямщик).

Одна из сестер матери была замужем за графом Шереметьевым, а другая - за графом Орловым. У Веры Николаевны был брат, который рано умер. Род матери шел еще с XV века и начинался с Мартина Лютера. Дядя матери, Иван

Иванович Лютер, происходил из этого рода. Сам он был предводителем Рыбинского дворянства. У него было 3 сына, и все они были расстреляны в гражданскую войну. Веру Николаевну отдали в Смольный институт, где она блестяще училась и, кстати, много играла там в драматических спектаклях.

В ее альбоме хранится подаренный ей лично портрет министра Дурново с восторженной надписью об ее игре. Она рассказывала, что не любила ездить на каникулы домой, потому что ее мать была очень недоброй женщиной, настоящей Салтычихой. Она не могла видеть, чтобы Вера Николаевна, не дай Бог, была без работы. Заставляла сотнями набивать табаком пахитоски, или чистить от косточек тазы с вишнями.

Закончив Смольный институт, она еще была определена на двухгодичные курсы, которые готовили фрейлин при дворе вдовствующей императрицы Марии Федоровны. Но, приехав домой, мать решила выдать ее замуж за графа Клейнмихеля, который был намного старше ее. Никакие слезы и мольбы не помогли: она вышла замуж, и он увез ее в свое поместье под Псковом. Его отцом была построена железная дорога Москва-Петербург. У Некрасова в его стихотворении «Железная дорога» в эпиграфе «разговор в вагоне» Ваня спрашивает: «Папаша! Кто строил эту дорогу? Папаша отвечает - «Граф Петр Андреевич Клейнмихель, душенька». Клейнмихель был главноуправляющий ведомством путей сообщения при Николае I. Он был ужасный деспот, со злым характером, настоящий садист. Видимо, наследственность сказалась, так как сын даже гонялся за Верой Николаевной с ружьем. Жизнь с ним была невыносима. Но вот как-то, в Казани (там были поместье матери Веры Николаевны) было устроено большое торже-

ство по случаю слияний компаний пассажирских пароходов из Рыбинска в Астрахань с участием французской делегации. От Казани «хлеб с солью» в русском национальном костюме приветствовала все руководство Вера Николаевна. На том празднестве также было большое представление, режиссером которого был известный режиссер массовых зрелищ Лентовский.

Когда он увидел Веру Николаевну, он подошел к ней и сказал: «Если бы Вы были не такого знатного рода, я бы сделал Вам предложение стать у нас актрисой. Возьмите на всякий случай мой Московский адрес и телефон моего секретаря. Я потрясен вашей дикцией, умением держаться, красотой». И вот, когда чаша ее терпенья в замужней жизни была переполнена и она больше не могла жить с таким садистом, каким оказался граф, Вера Николаевна несмотря на маленького 3-х летнего мальчика, решается на побег. В этом побеге ей помогает гувернантка ее сынишки Юры, которая даже дает ей деньги на дорогу. Вера Николаевна до станции бежит пешком. Вначале добирается до Петербурга, оттуда едет в Москву. И вот, сидя уже на вокзале в Москве, решается позвонить секретарю Лентовского. Та пригласила ее приехать к ней домой и, услышав ее рассказ о себе, оставляет ее у себя жить и дает телеграмму Лентовскому. Незамедлительно приходит ответ от Лентовского - отправить ее в трупу, подальше от Петербурга и Москвы, обеспечив полным гардеробом. Так она стала актрисой. Работала в театре в Омске, Томске, городах Поволжья, Нижнем Новгороде, Астрахани, Архангельске. Она была очень религиозна и то, что она оставила отцу-садисту сына, - было ей бесконечно тяжело.

Так началась ее новая жизнь. Она стала драматической актрисой в трупе «Товарищество русских драматических артистов» под управлением М.С. Савиной.

Встреча с ее будущим мужем Семеном Семеновичем Берляндом резко изменила ее жизнь.

Семен Семенович Берлянд родился в гор. Бердичеве в 1871 году. Когда он был маленьким мальчиком, его семья уехала в Варшаву. Это была купеческая семья и очень несчастливая. Дети умирали. В Варшаве у его отца была обувная фабрика с представительством в Москве.

Когда Семену Семеновичу было 6 лет, отец взял его и старшего брата Гришу и повез их в Москву. В Москве у отца была хорошо знакомая семья Жуковских. Сам Жуковский работал суфлером в театре оперетты. У Жуковского был сынишка такого же возраста как Семен Семенович. У мальчика был репетитор. Когда этот репетитор проверил способности 6-летнего Семена Семеновича, он сказал, что мальчик настолько способен, что его надо подготовить и отдать в гимназию. Жуковский согласился оставить у себя мальчика на полном пансионе. Отец с Гришей уехали в Варшаву и на обучение сына присылали деньги. Вскоре Семен Семенович поступил в 6-ую Московскую гимназию, где превосходно учился, помогая заниматься малоспособному сыну Жуковского.

Отец Семена Семеновича рано умирает от рака, Гриша заболевает туберкулезом и тоже умирает.

Семья осталась без главного работника, там еще две сестры, Оля и Соня. Мать вынуждена продать фабрику. И когда Семену Семенвоичу было 13 лет, она написала ему письмо, чтобы он возвращался в Варшаву, так как она на учебу деньги высылать не может.

Жуковский оставил его у себя. И с 14-летнего возраста Семен Семенович стал сам себя содержать... Он очень хорошо знал древнегреческий язык, и его учитель стал давать ему учеников и переводы с древнегреческого. Блестя-

ще закончив гимназию, он поступил в Московский Университет на медицинский факультет, на котором, как он сам говорил, учился неровно: блестяще сдавал экзамены по интересующим его предметам и только. Затем, еще не окончив университет и без диплома об окончании, уехал на реальную практику в Архангельск, чтобы стать вполне самостоятельным. Там он поступил практикантом на Северную железную дорогу. Будучи большим оптимистом и жизнерадостным человеком, жил весело. У него появился друг, с которым они вместе проводили свободное время, вели жизнь типичную для свободных людей того времени.

В это же время, на гастроли в Архангельск приезжает драматический театр. Они с другом шли по улице, когда с вокзала как раз шли актеры. Шла пожилая актриса, а с ней молодая, красивая, голубоглазая с большой толстой светлой косой Вера Николаевна Дальская (ее псевдоним). Семен Семенович встретился взглядом с ее голубыми глазами и сразу был сражен. Тут же он сказал своему другу, что он добьется того, что эта актриса станет его женой. Вечером давали спектакль Ибсена «Нора». В Норе он узнал Веру Николаевну. Для начала он подружился с пожилой актрисой, сумел ее к себе расположить. Он был весел, легкомыслен и очень нравился людям.

И вот она ему как-то сказала: «Если Вы бросите свои легкомысленные словечки, я Вас познакомлю с очаровательной молодой актрисой».

Так произошло его знакомство с Верой Николаевной. Он стал ездить за ней по городам и весям, в промежутках ездил в Москву, сдавал экзамены и получил диплом. Он вошел к ней в доверие. Почти три года добивался согласия стать его женой. Наконец, она поставила ему условие: если он добьется развода у графа и ей вернут сына, который уже

был в кадетском корпусе, - она выйдет за него замуж. Он сумел всего этого добиться. Был уверен, что с мальчиком найдет общий язык.

Для Веры Николаевны, после всего пережитого, было страшно выходить замуж... к тому же она была воспитана очень религиозной семьей, а он жизнерадостный, жизнеутверждающий и абсолютный атеист. В это время Семен Семенович привлек внимание крупного отоларинголога, который предложил ему у себя ординатуру. Он отказался. Он был занят бесконечной перепиской с Верой Николаевной, редкими свиданиями и, наконец, получив ее согласие, старался получить ее согласие оставить сцену. Семен Семенович крестился, при этом сделал ее моложе себя на 5 лет (а она была старше его на 5 лет), потом они венчались в церкви и поехали в свадебное путешествие по Волге. Во время одной из стоянок, они попали в город Ярославль, который им очень понравился. Они решили остаться там жить. Вначале жизнь была, как у нищих студентов. Сняли маленькую комнатку, Семен Семенович поступил врачом на железную дорогу. Там, где они жили, была окраина Ярославля и сплошные огороды. Первым его пациентом стал огородник с гноящейся раной. Семен Семенович быстро его вылечил, не взяв при этом никаких денег за лечение. Вскоре огородник в благодарность принес Вере Николаевне два яйца. Слава об этом докторе быстро облетела всех огородников, живших там, и все они начали ходить к нему лечиться, так как у бедных он денег не брал.

Весть о таком враче дошла и до губернатора. Губернатор, заболев, прислал за ним. Семен Семенович вылечил и губернатора, и тот дал ему в городе хорошую квартиру.

Семен Семенович, как прекрасный врач, очень быстро получил известность. Его даже стали вызывать в Моек-

ву. Однажды в Москве, он встретил того профессора, который предлагал ему в свое время идти к нему в ординатуру. Он предложил ему любое место в Москве, но, узнав, сколько он получает в Ярославле, понял, что тот не согласится.

Однажды пришла к нему больная и показала жестами, что не может говорить. Он посмотрел ее горло, а потом начал на нее кричать, топать ногами, говорить, что она его обманывает. Вызвал у нее шок, и она заговорила. Даже стала перед ним на колени.

В результате к нему стояла очередь из окрестных городов и деревень. Он быстро очень разбогател. У них был дом на Духовой улице, свой кабинет, своя лечебница, но все равно он работал в Железнодорожной больнице.

Была горничная Аннушка, от которой зависело, кого из приезжих быстрее примет Семен Семенович. Аннушка на этом тоже разбогатела, и у нее было свое личное место в театре Волкова.

В Ярославле у них родились четверо детей. Татьяна 1901 г.р., Елена- 1903 пр., Наталья - 1904 г.р., и наконец, мой муж, Сеня - 1905 г.р.

Старший сын Юра бывал на каникулах дома, но с ним отношения сложились очень трудные. Он унаследовал характер отца. У Веры Николаевны была подруга по Смольному, которая занималась воспитанием трудных подростков, но и она с ним справиться не могла...

И вот, когда Юра приехал на лето из кадетского корпуса (ему было лет 15), он очень оскорбил Семена Семеновича. После его отъезда Вера Николаевна ему написала, что его оскорбительные слова в адрес Семена Семеновича привели к тому, что она вынуждена от него отказаться. Он закончил кадетский корпус, получил офицерский чин, но во

время революции его же солдаты (так жестоко он с ними обращался) его расстреляли.

Дети росли. Вера Николаевна была очень строгим воспитателем. Вся команда - четверо детей в 7 ч. утра поднималась, быстрое умывание, завтрак и в 8 ч. утра садилась в учебной комнате заниматься языками - французским и немецким. Час занятий, после чего снимались халаты, надевалась форма, и дети шли в гимназию. Мой Сеня с детства был озорником, он умудрялся, выйдя чинно из дома в гимназию, вместо гимназии влезть на пожарную вышку и оттуда наблюдать за жизнью пожарников. На башне были часы. Он следил за временем, и когда надо было идти домой, вроде бы из гимназии, слезал с вышки и приходил домой.

Однажды Вера Николаевна на улице встретила учительницу музыки Сени. Та спросила, чем болеет Сеня, почему не приходит на уроки. Он был здоров, просто под видом уроков музыки, он умудрялся, вместо музыки, заниматься футболом.

Из гимназии Вера Николаевна его перевела в Коммерческое училище. При этом он занимался самыми разными видами спорта.

Дети подрастали, и для получения полноценного образования они уехали в Москву и поселились у тети Оли (которая тоже была врачом). Татьяна, к сожалению, была нездорова и оставалась с родными в Ярославле. Елена закончила Московскую Консерваторию по классу фортепиано, была там доцентом. Наталья была прирожденный врач. А мой Семен стал инженером путей сообщения. Сестра старшего Семена Семеновича, Соня, в Варшаве вышла замуж за миллионера, и у нее был сын Гилярий. Во время Отечественной войны, они из Варшавы уехали в Америку,

и сейчас Гилярий, ставший крупным ученым, является директором Международного биохимического центра в Филадельфии.

До переезда в Москву Вера Николаевна преподавала языки и литературу в Ярославле.

Затем в 1928 г. Вера Николаевна с Семеном Семеновичем переезжает в Москву. Первую квартиру они купили в Марьиной Роще. Семен Семенович открыл кабинет. К нему пришел пациент (как полагается, старый врач в свой гроссбух записывал всех пациентов). На вопрос имя, фамилия, род занятий - пациент ответил: назвал свое имя и фамилию, а про род занятий сказал - вор. «Но вы, доктор, не волнуйтесь, уходя из дома, можете двери даже не закрывать, я ручаюсь. Вас никто не обворует.» Затем они купили квартиру на Остоженке и заняли весь первый этаж. Туда мой Сеня привел меня познакомить с родителями. Отец его лежал, был болен. Я села около него и поведала всю мою жизнь. Узнав обо мне все, он подозвал Сеню и сказал ему: «Ты должен сделать все, чтобы Дифочка была счастливой, она заслужила это».

Моя жизнь, как я уже писала, сложилась иначе, нежели у моего Семена. За мной неустанно шли беды, и безоблачным было только детство. Видимо, Сеня меня действительно полюбил с первого взгляда и, пресытившись легкой холостяцкой жизнью, нашел во мне то, что, в общем-то, его устраивало всю его жизнь со мной.

На молчаливых уступках, на полном доверии (как уже говорила) была построена наша жизнь. В доме климат был легок и радостен. К сожалению, война, обрушившаяся не нашу страну, подвела черту под покой, так внезапно сошедший ко мне. Началась эвакуация. Министерство отправи-

лось в Свердловск. Сеня оставался в Москве. Папа в это время был в командировке в Свердловске. И я с мамой ехали разными эшелонами. Родные Сени ехали со мной: Вера Николаевна, отец Семен Семенович, сестра Елена с трехлетней дочерью - Галей. Муж ее, писатель Осип Черный, ушел на фронт в ополчение, это был очень эрудированный, высокообразованный человек. Сестра Наталья - врач, тоже ушла на фронт.

В общем, после всех мытарств все прибыли в Свердловск. Папа встретил маму с девочками. Жили мы очень близко друг от друга. Я немедленно пошла работать в Урало-Сибирское отделение «Союзнефтеизоляции», вначале на должность инженера в проектно-сметный отдел, а потом я заняла место старшего инженера экономиста в плановом отделе.

Работала от дома очень далеко. Трамваи фактически не ходили и приходилось пешком топать по 8 км в одну сторону. Но мы были в тылу, а поэтому ужас, который переживали люди на переднем крае или в оккупации, нас миновал. Ирочка и Лесик пошли в 1-ый класс, Витуся в 3-ий. Мама крутилась с ребятами, и, надо сказать, что она настолько была поглощена заботами, что как-то не было места болезням. Семен закидывал меня письмами и телефонными звонками. Письма и звонки были полны любви и ласки и поэтому на фоне всенародного горя, у меня все равно было счастье. Видимо, к нему пришло время - любить.

Страшная война и сводки, которые говорили об оставленных городах, наводили ужас. В то время у меня к Москве было чувство, как к бесконечно дорогому человеку. Я вспоминала Петровские линии, где работала в «Союзнефтеизоляции», вспоминала булочную, молочную на Петровке,

куда мы бегали за нехитрыми завтраками, и, было ощущение, что то были не просто стоящие дома, а что-то одушевленное и дорогое прошлое.

Вместе со мной жили родные моего Семена. Его сестра Елена работала в Московской консерватории (эвакуированной в Свердловск) доцентом. Она мне предлагала идти учиться по классу вокала в консерваторию, но мне тогда казалось это кощунством: учиться петь, когда кругом рекою льется кровь. Это была одна из самых моих больших ошибок, которых я немало совершила в своей жизни.

Итак, шла трудная жизнь, война, и потому трудности, которые выпадали в тылу, наверно, сравнить с тем, что было на поле боя или в оккупации, - нельзя.

На работе ко мне относились очень хорошо. 6 ноября 1942 г. заканчивался срок ссылки Лизочки. В Министерстве папе пошли навстречу и дали комнату во 2-м Профессорском корпусе. Я жила в 1-м корпусе.

От Лизочки шли письма с мечтами о скором воссоединении ее с семьей, с детьми.

И вот однажды утром, когда я пришла на работу, меня тут же позвали к телефону. Звонила моя московская знакомая Ася, которая была директором детского сада во 2-м профессорском корпусе, где жила моя мама. «У меня сидит твоя мама», - сказала она мне, - «она говорить сама не может. Читаю тебе телеграмму, которую она только что получила. Текст телеграммы: «Ваша дочь Елизавета больна тифом, состояние тяжелое, выезжайте немедленно. Подпись врача заверена».

В этот же день из Москвы приехал мой Сеня в командировку.

Он срочно организовал маме пропуск в Кзыл-Орду.

На мое предложение маме, что поеду я, мне легче, я моложе, она не согласилась. Вдвоем ехать не могли, так как

не на кого было оставить детей. Папа не предложил ей поехать вместе.

И вот 9 суток без хлебной карточки едет она к умирающей дочери. После приезда в Свердловск мама рассказывала, что ей приснился сон по дороге к Лизочке: будто она приходит в больницу, а это большой зал, с колоннами и в углу на кровати лежит Лизочка. Когда она приехала на место и стала искать больницу, ей сказали, что инфекционных больных поместили в физкультурном зале. Она пришла туда: там, в зале, стояло много коек, и в углу стояла кровать, на которой лежала Лизочка. Вещий сон. 18 суток Лизочка при ней была жива. Мы даже получили телеграмму: «Шлите деньги на поправку». Я продаю ковер, высылаю деньги, которые так до нее и не доходят. И вот уже перед самой выпиской у нее кишечное кровотечение, и она ...умирает.

В расцвете сил, будучи зря осужденной в 27 лет, она умирает, не дожив до своего 33-летия.

Мама не могла быть около нее. В момент смерти она вышла во двор и, как потом нам рассказывала, буквально там выла.

Одна, без единой копейки, без единой знакомой души, похоронив дочь, выстрадавшую так много, мама осталась на этом могильном холмике дотемна. Очнулась она оттого, что голос какого-то бродяги предложил проводить ее до приемного покоя больницы. Там ей разрешили переночевать, и, скоротав там до утра страшные одинокие часы, утром она пошла на базар продать какие-то Лизочкины вещи, чтобы купить билет и уехать. Телеграмму о ее выезде мы так и не получили. Домой в Свердловск ехала она около 2 недель.

Витуся лежала больная. Тяжко было на душе невероятно. Нервы были как натянутый канат. Однажды утром я

не смогла встать, чтобы идти на работу. Вызвала врача. Врач дал освобождение от работы на два дня. Два дня пронеслись. На 3-й день я снова вызвала врача и пожаловалась на боли в пояснице. Меня направили к невропатологу. За столом сидел очень интеллигентный человек пожилого возраста. На его вопрос, на что я жалуюсь, я не смогла соврать. Рассказала ему всю правду: что в ссылке умирает сестра, о которой ничего не знаю, на руках трое детей у меня, на работу в один конец надо делать 8 км пешком. Не выдержав, я заплакала. Врач забрал мой больничный лист и отправил меня домой.

Он оказался психоневрологом академии им. Жуковского, эвакуированной в Свердловск из Москвы. Звали его Яков Давыдович Поюровский.

Это был человек большой души и большого интеллекта, сам испытавший много горя. В последствии мы с ним очень подружились. Наша дружба с ним продолжалась даже уже в Москве после возвращения из эвакуации.

В ту злополучную ночь я никак не могла уснуть... На душе была ужасная тревога. Все трое ребят и папа были у меня. Даже не могу вспомнить, как мы все размещались.

Наконец я задремала. И вдруг, как сквозь сон услышала слова: «Дифа, мама приехала». Я бросилась в переднюю. То, что я увидела, было страшно... Стояла дико исхудавшая, как тень, невероятно жалкая, моя мама. Ноги как колоды. Лицо ее выражало такое страдание, что я, увидев ее, все поняла и, чтобы не закричать, буквально рванула на себе волосы.

Тут вышел папа. И вот они оба, обнявшись, молча сидели на кухне, и так было страшно смотреть на это молчаливое горе. Два больших красивых, сильных человека, сразу стали какими-то маленькими и жалкими.

Когда люди на войне теряли детей, даже не одного, а нескольких - это было не менее страшно, но было оправданно. А это была абсолютно бессмысленная смерть. Увы, таких смертей было очень много.

Мама не могла, не хотела видеть детей. И начался страшный период ее жизни. Не прошло маме даром то, как она себя держала в кулаке, будучи одна, без близких, в этот страшный час, у кровати умирающей дочери.

Видимо, всем напряжением воли она все смогла пережить: похороны, приезд в Свердловск без хлебной карточки, путь, который длился более двух недель.

Войдя в свой дом, она расслабилась, и тут все и началось. Она стала психически неполноценной. Это было страшно. Ее мучили галлюцинации, везде ей мерещилась Лизочка. То ей казалось, что я Лизочку не впускаю в дом, то ночью она садилась на кровать и начинала петь колыбельные песни, раскачиваясь в такт, словно баюкала Лизочку.

Судорожные приступы временами сотрясали все ее тело. Меня в это время она просто ненавидела. «Вот ты, ты жива, жива», - говорила она, обращаясь ко мне, - «а ее нет!» Было невыносимо тяжело. Ночи простаивала я у окна с мыслями, что делать, как ее поднять. Папа, увы, в этом не был мне помощником. Уже Яков Давыдович держать меня больше на больничном не мог. Никогда не забуду Петра Алесандровича Потупалова, моего главного инженера на работе, который все взял на себя, пошел мне навстречу и присылал срочную работу домой.

Все ночи я была без сна. Дети этого ужаса, слава Богу, не понимали, да и не видели. Яков Давыдович очень меня опекал. Он пытался лечить маму гипнозом. Но она не поддавалась гипнозу. Чем дальше, тем больше она уходила в свое горе. Не хотела ничего делать, отказывалась от еды.

Была полная депрессия. И тут врачи-психоневрологи мне предложили два выхода. Первый: отправить ее в больницу, на что я категорически сказала: «Нет!». И второй: зная ее любовь к детям, попробовать мне, как говорится, исчезнуть и тем самым заставить ее заботиться о детях. На консилиуме решили попробовать второй вариант. Но для этого я должна была уехать из города. Для осуществления этого плана Семен через заместителя министра Меркулова, находящегося в Свердловске, добился для меня командировку в Москву.

Это был январь-февраль 1943 г.

Петр Александрович Потупалов, мой главный инженер, несмотря на то, что любые увольнения были запрещены, уволил меня по собственному желанию. Пропуск на выезд был действителен один месяц. На Лесика у меня разрешения не было, а его надо мне было забирать с собой.

Сердце мое кровью обливалось. Как уехать и оставить их одних?

Я дотянула до последнего дня пропуска и решила не ехать.

Мою отправку из Свердловска муж поручил уполномоченному дороги Василию Труженко. Зная, что это уже последний день пропуска, он позвонил ему, и тот сказал, что я уже сижу в поезде вместе с Лесиком. Однако, узнав, что я дома, Труженко примчался к нам. Мама, услышав мой с ним разговор, вдруг, неожиданно для всех, встала с кровати и стала одеваться. Это было впервые за время ее приезда от Лизочки. «Саня», - сказала она папе, - «одевайся, надо ехать проводить Дифу на вокзал». Мы все страшно удивились этому. И тут впервые папа сказал: «Езжай спокойно, в случае чего, я тут же тебя вызову». В Москву я ехала девять суток. Девять суток я ничего о них не знала. На Леси-

ка пропуска не было, поэтому во время проверки, проводник меня заранее предупреждал, и я Лесика прятала в туалете (ехали в мягком вагоне). Сеня должен был встречать меня с перронным билетом для Лесика, т.к. он был без пропуска.

В Москве Семен встретил меня с бутылкой воды, которую он захватил из Министерства. Дом мой на Лиховом переулке был поврежден взрывной волной, поэтому все соседи были выселены, кто куда!

Сеня отвез нас на Метростроевскую (бывшая и ныне Остоженка) в квартиру его родителей, где у него была 14-метровая комната.

В квартире не было ни газа, ни света, ни воды. В своей комнате он поставил печку-буржуйку, дрова были завезены, но не напилены.

Свалил он нас вместе с нашим скарбом в комнате, а сам умчался в Министерство.

Домой приехал поздно ночью и сказал, что через час должен уезжать в Донбасс. По мере освобождения Донбасса от немцев, надо было восстанавливать железнодорожные пути.

Остались мы с Лесиком вдвоем в холоде. Пытались напилить дрова- не вышло. Чтобы согреться, ходили в кино с сеанса на сеанс, а вечером, как темнело, ложились, крепко прижавшись друг к другу. Единственная радость была, что из Свердловска приходили хорошие вести. Мама взяла себя в руки и начала жить. И вот однажды, до комендантского часа, в дверь на Метростроевской улице раздался стук. Мы с Лесиком притаились. Вдруг слышу: «Юдифь Александровна, это я, Потупалов Петр Александрович, откройте».

Радости моей не было конца. Оказывается, Петр Александрович приехал в Москву с гл. бухгалтером с годо-

вым отчетом. Перед выездом он зашел к маме и взял от нее ко мне письмо.

Тут же они напилили дрова, натопили печку, принесли снег, вскипятили из снега чай. От тепла мы с Лесиком совсем разомлели.

Они пробыли у нас несколько дней. Эти дни остались у меня в памяти навсегда.

Через несколько дней после их отъезда, утром ко мне пришла моя лучшая подруга Дина. Она приехала из Свердловска, где тоже была в эвакуации, и тоже привезла мне письмо от мамы.

Увидев, как мы с Лесиком живем, она тут же забрала нас к себе домой. Жила она на ул. Вахтангова; дом ее, дом Министерства электростанций, не был тронут войной. Ле-сик был в восторге, так как там был нормальный туалет.

Дина дома жила со своими двумя детьми: Стасиком и Леночкой, муж ее, Борис Осипович, был на фронте. Жили мы очень дружно. Дети пошли в школу.

Однажды, идя по Арбату, я встретила только что вернувшегося с дорог войны Мишу Светлова. Я его привела к нам (о нем у меня отдельные воспоминания). Грязный, обросший, он имел вид неухоженного человека, да еще в военной форме.

Он мне рассказал, что встретил Георгия Березко, тоже только вернувшегося с дорог войны. Вместе с Мишей мы поплакали о Лизочкиной смерти, я ему рассказала о своем замужестве. Потом, познакомившись с Семеном он мне подарил свою книгу с надписью: «Если б не твой милый Семен Семенович, эта надпись была бы другой!»

Через несколько дней в дверь квартиры раздался звонок. На пороге в форме морского офицера стоял Георгий Березко.

Мы прямо-таки кинулись друг к другу. Я стала рассказывать обо всех бедах, о Лизочкиной смерти. Очень плакала. И вдруг он мне говорит: «Дифочка, Татьяна (бывшая жена его) вышла замуж, родила дочь. Я был у нее. Она счастлива. Твой Давид уже, наверное, не вернется. Пришло время, когда мы оба абсолютно свободны и наш союз «никому не принесет беды, а мы наконец-то будем вместе. Кончится война, я тебе обещаю, что сделаю все, чтобы ты стала певицей. Исполнится твоя мечта. Я в кинематограф не вернусь. Я стал писателем. Вышли мои повести «Ночь полководца», «Красная Ракета», у меня много планов».

Я молчала, опустив голову. Самое трудное время, время боязни, время, когда все отвернулись, - он был рядом. Сразу все это всплыло перед глазами. «Почему ты молчишь?» - спросил он. «Жоржик, родной мой, я вышла замуж, так уж получилось. Этот человек очень любит меня, он сумел сделать так, что я вышла за него замуж...»

И начались ежедневные визиты Жоржика ко мне. Но в них не было натиска. Однажды он мне сказал: «Знаешь, завтра собираются друзья-однополчане по 1-ой Московской Гвардейской Дивизии, я бы очень хотел, чтобы ты пошла со мной. Там будут все только с самыми близкими людьми». Я пошла. Там меня очень тепло приняли. Пили за мое здоровье, за Жоржика, за нашу победу, за дружбу и т.д.

Домой мы вернулись поздно, и Жоржик уже не успевал домой к себе до комендантского часа. Он остался у нас. Мы с Диной всю ночь не спали - говорили. Конечно, у меня еще не было к Семену той бесконечной привязанности, которая потом продолжалась всю жизнь вплоть до его смерти. Возможно, если бы Жоржик, с которым у меня так много было связано в самый трудный период моей жизни, оказался бы более напористым, вернее, шел бы так напролом,

как это в свое время сделал Семен, я, конечно, ушла бы к Жоржику с закрытыми глазами. Слишком еще живы были чувства, переживания, воспоминания, связанные с Георгием Сергеевичем.

Но... К счастью, этого не случилось. Жоржик методично, ежедневно приходил ко мне и сидел допоздна. Собеседник он был исключительно интересный, поэтому время бежало очень быстро.

И вдруг, неожиданно вечером приехал Семен. С мороза ввалился он в дом, обняв меня, со своей обворожительной улыбкой. «Скорей, скорей, пока еще до комендантского часа, пошли на Метростроевскую, мне надо успеть переодеться», - торопил он меня.

«Подожди минутку, у меня Георгий Сергеевич, я тебя познакомлю с ним». Жоржик вышел, познакомился. Мы ушли, а он остался с Диной.

Мы с Семеном и Лесиком стали жить у Дины. С приездом Сени положение не изменилось. Жоржик также ежедневно приходил к нам, а те короткие минуты отдыха, которые выпадали Семену, Жоржик проводил в беседе с ним. Атмосфера накалялась, но Сеня ни слова мне не говорил. Его тактичное поведение в отношении Жоржа, было решающим. В один из приходов Жоржика, я ему сказала: «Так больше продолжаться не может, ты должен перестать у нас бывать». Визиты прекратились. Прошло время, и я, наперекор судьбе, забеременела. Сеня очень хотела ребенка. Я боялась иметь малыша. Было трое детей, надо было ставить их на ноги. Мама была больна. Аборты были запрещены. Правду говорят, что нежеланные дети - хорошие дети. Что бы мои родители делали без меня? А я тоже была нежеланной. Так и мой Саша. Какое же это счастье, что он есть у меня, (и как особенно первые годы после смерти моего Сени)

он скрасил мое одиночество. Итак, 05.01.1944 г. появился на свет мой мальчик, которого в честь моего папы, мною безумно любимого, я назвала Сашей. К моменту его рождения мы уже жили у себя, в Лиховом переулке. Мама и папа с детьми вернулись из эвакуации. Дети учились в школе. Это время хорошо встает в памяти. В столовой стояла печка-буржуйка. Были детские каникулы. Все дети были у меня. Семен каждые полчаса звонил с работы, так как приближалось время родов.

И вот 05.01.44 года он приехал в 6 часов утра, лег спать, а в 7 часов утра, я его уже разбудила. «Надо ехать в больницу», - сказала я. Он позвонил в гараж министерства. Свободен был только автобус. Около восьми часов утра он привез меня в больницу им. Крупской. «Ну, что, значит, Наташка?» - сказал он. «Боюсь, что Сашка» - ответила я. И в 8 ч. 30 мин. - появился мой Саша. Время было трудное. Не из чего даже было пошить распашонки. Ребенок был просто очаровательный. Старшие дети его обожали. Родился он легко и, надо сказать, рос легко, не мучил меня всю жизнь.

Помогать мне было некому. Когда Саше было полгода, мама снова начала очень болеть, и я брала Сашу в одну руку, в другую сумку с продуктами и к 8 часам уезжала с Лихова переулка на Смоленский бульвар. Но тогда еще были просветы. А в 1946 году сердце у нее очень сдало. Были периоды бесконечных неотложек, периоды страха при переходе улицы, страх встать с кровати. К кому только я не обращалась с ней. Лечили гипнозом. Мне порекомендовали молодого доктора психиатра Рожнова (потом он стал известным профессором), и он помог поставить ее на ноги.

В это же время, тоска по пению, заставила меня поступить во взрослую оперную студию, которая помещалась в Сокольниках. Мой педагог Фаина Осиповна Солнцева

очень любила меня и пророчила мне карьеру опереточной примы. Я пела арию Марицы, Сильвы, Карамболины. Много опереточных дуэтов сделала с Борисом Михайловичем Евграфовым. Часто он приезжал к маме на Смоленский бульвар, и мы с ним там репетировали.

Там же в студии подружилась я с актером Художественного театра Василием Васильевичем Лукьяновым. У него был бас. К этому времени в Москву приехала моя домработница Фина из Казани с дочкой Галею. Галю Семен устроил в Фабрично-заводское училище. Приезд Фины очень облегчил жизнь. Она работала на лифте, а жила у меня и очень помогала. Сашеньку я в два года отдала в детскую группу. А вообще-то две семьи, и все заботы о двух семьях мне было трудно совмещать.

Сеня мой любил меня очень. Иначе как «Солнышко» или «Дифочка» он меня ни разу не назвал. Человек он был не очень легкий (а есть ли вообще легкие люди?). Но вместе с тем мне с ним было во многом очень легко. Он полностью абстрагировался от всех моих переживаний, связанных с мамой. Наверняка ему не очень нравилось, что я живу на два дома и всеми своими помыслами, в первую очередь, была с родителями. Вот он и решил полностью самоустраниться от этих моих забот, продолжая ко мне быть исключительно нежным и давая мне понять всем своим поведением, как я для него желанна.

Меня часто обижало это его самоустранение, но я была абсолютно свободна в своих действиях, кроме того, я не могла не ценить его необыкновенные отношения ко всем моим детям.

Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что этим устранением он самоутверждался, вместе с тем давая мне возможность вести себя, как я считала нужным. Человек он

был очень широких взглядов, напрочь лишен мещанства и широко образован. Я старалась делать все не в ущерб ему. И это, как казалось, мне удавалось, правда, за счет собственного здоровья.

До последнего своего вздоха он был для меня бесконечно желанным и дорогим человеком.

Что говорить, раздваиваться полностью на две семьи иной раз было тяжело. Но он это ощущал только тогда, когда меня подолгу не было дома. Что делать? Выходя за него замуж, я честно его обо всем предупредила, а следовательно, пойдя на это, он должен был с этим смириться. Вот и пошел он по этому пути. Зная мой характер, понимая, что иначе не будет, он однажды выбрал линию поведения - самоустранение, и руководствовался ею всю жизнь.

Мне это было не легко, но и я выбрала свою линию поведения и ей не изменила. Самая моя большая обида на Сеню состояла в том, что он не старался облегчить условия, чтобы я могла заниматься пением, а наоборот, всегда говорил: «Ты не выдержишь». И все же, хоть судьба моя была не из легких, я кусочки радости от занятий пением отрывала. Мы ездили с шефскими концертами, правда, Семен несмотря на свою занятость, частенько меня сопровождал.

Однажды, после очередного маминого приступа, нервы мои сдали, и я забросила пение, перестала ходить в студию. И вот как-то утром, перед уходом Семена на работу, к нам домой пришел дирижер студии Борис Константинович Аветисов. Он начал выговаривать Семену Семеновичу, что грех с такими данными, как у меня, сидеть дома. Он буквально заставил меня пойти с ним и определил меня к педагогу Аглае Давыдовне Дарвойд, которая преподавала в Глазуновском училище. Она меня очень полюбила и привязалась ко мне буквально как к дочери (она была одинока). Она

считала, что я рождена быть камерной певицей типа Зои Лодий, и занималась со мной столько, сколько я могла, в удобное для меня время. Жила она у Красных ворот, дом рядом с институтом им. Гельмгольца. Первая вещь, которую мы с ней сделали, была «Октава» Римского-Корсакова. Но для меня еще раз стало ясно, что искусство требует человека целиком и полностью.

Не хватило у меня на это, увы, характера. Мама болела все больше и больше, все сложнее было со временем. Много слез мною было пролито в квартире Аглаи Давыдовны.

Зная и понимая, какое горе я причинила своим родителям, да еще горе, которое обрушилось на них из-за ареста Васи и Лизочки, я считала своим долгом, будучи в неоплатном долгу перед ними, сделать все возможное, чтобы облегчить им жизнь. И вот решаю, что профессиональное пение мне не осилить, надо с этим кончать.

Много слез, много бессонных ночей сопутствовало этому решению, Аглая Давыдовна долго и упорно уговаривала меня повременить. Но... иначе я поступить не могла. Не хватило характера. Бывало, что тоска по пению так одолевала, что я вечерами бежала к Борису Михайловичу Евграфову, жена которого Лида была пианисткой и с удовольствием со мною занималась.

Время шло. В 1954 году у меня была тяжелая операция по поводу удаления желчного пузыря. И тут у меня была вторая большая обида на моего Сеню. На третий день моей операции он уехал в командировку, оставив 10-летнего Сашу у мамы в Лиховом переулке, откуда тот, ежедневно, один ездил в школу к Курскому вокзалу. Это мне было трудно ему простить. В 1954 году я поехала в Ессентуки лечиться, обида была большая, думаю, что следствием этого была моя встреча с Владимиром Андреевичем, которому

(чужому человеку всегда легче) я все поведала о своей жизни. Дружба с ним длится до сих пор. Но только дружба.

И вот, только что, когда я читала корректуру этой моей книги, неожиданно узнала, что он ушел из жизни.

Последний человек, который меня очень любил. Незаслуженно в 1961 году он из-за переписки со мной (он жил тогда в Сталинграде), был снят с работы, исключен из партии и отправлен на работу на Урал.

Слава Богу, что все это было урегулировано, и он снова приобрел потерянный статус. Полковник генерального штаба, он в 1973 году был переведен на работу в Москву. Страх его не подкосил, и все годы он знал обо мне все. Дружба с ним продолжалась до конца его жизни. Это был светлый, красивый и очень доброжелательный человек. Он много сделал для людей, будучи бессменным Секретарем Комитета Ветеранов Великой Отечественной войны железнодорожных войск СССР, а потом России.

Он очень любил мою семью, всех моих детей и всегда присутствовал на всех радостных и печальных событиях моей большой семьи.

К 1955 году Ирочка уже повзрослела и стала многое брать на себя. Сеня к этому времени купил машину «Победу», и мы получили возможность летом уезжать отдыхать на две, три недели. Все эти поездки усугублялись для меня волнением, «как там мама»? Поэтому в каждом месте, где мы останавливались, первое, что я выясняла, - где есть телефон? Мы исколесили всю Украину, Прибалтику, Западную Украину, Молдавию. Очень любила в Прибалтике - Эстонию. Там в Таллинне жили мои большие друзья по Харькову, туда мы с Сеней приезжали как к себе домой. Моя подруга Женя и ее муж Соля были моими соучениками по Харькову. После смерти Сени, я ежегодно ездила к ним. Дружба с ними оборвалась только с их смертью. Но в Моск-

ве живет их дочка Инночка, с которой я продолжаю эту дружбу.

Итак путешествуя на машине, мы останавливались в любых местах нам понравившихся, спали в машине. В плане был у нас Дальний Восток и Средняя Азия, но этому не суждено было сбыться. Смерть подкралась к Сене и на этом моя личная жизнь закончилась.

Никогда не забуду, какое впечатление на меня производило море ночью. До сих пор вспоминаю, как мы очень поздно вечером, остановились в Лазаревском, на берегу моря. Сеня стал готовить ужин, а я пошла к морю. Луна, море звезд, которые отражались в воде, тихий прибой волн... Боже мой! Какое теплое волнение рождало все это в груди. Казалось, что жизнь с ее трудностями отходит куда-то вдаль. Но все это была романтика, так необходимая для жизни. А впереди?.. Опять горе.

В 1961 г. 13 августа умирает моя мама на даче. Для меня это страшная потеря. Но я все равно вся с той семьей. У меня нет никакой разницы между собственной семьей и той, что на Лиховом переулке. Это все мои дети, мой папа, и я по-прежнему с ними. Но я сама стала много болеть. В результате 10 декабря 1965 г. у меня клиническая смерть, итог неправильно данного мне наркоза во время операции. Меня спасают, и вот... я до сих пор жива.

В начале марта вновь тяжелая операция, с переливанием крови на столе, после чего болезнь Боткина.

Не успев подняться, я лечу к папе, который с каждым днем слабеет (заболевание крови). Но он хочет на дачу. Везем его на дачу, увы, ненадолго.

15 августа 1966 г. он умирает.

И вот тут похороны папы, после его похорон понимаю, что я похоронила последнего человека, который знал меня ребенком, и для которого я была всегда девочкой,

сколько бы мне ни было лет. Я поняла, что никто уже не знает меня той, маленькой, беззаботной девочкой. Девочка, которая всю жизнь ждала свою жар-птицу, но так и не дождалась ее.

И снова переживания. В 1967 г., летом, на даче выливаю на себя кастрюлю с кипящими щами, обвариваю себе грудь. Езжу на перевязки в поликлинику Дзержинского. В это время я работаю аккомпаниатором на занятиях по хореографии.

Семен Семенович возвращается из командировки в плохом состоянии.

Мы едем с ним на дачу. Он получает освобождение от работы на 6 дней. Все эти дни он очень плохо себя чувствует. Едем в поликлинику. Анализы. Очень высокое РОЭ. Начинаются хождения по врачам.

Обнаруживается опухоль средостенья. Кладем его в Боткинскую больницу, в отделение гематологии. Оттуда он выписывается с диагнозом «доброкачественная киста средостенья». Всем своим существом чувствую, что я его теряю. Живу в бесконечном страхе. Как-то в ванной комнате он падает и ломает себе ногу. Это 1968 г.

Тогда же, когда он на костылях, у меня обнаруживают опухоль щитовидной железы. Снова операция. Семен работает, ездит в командировки, но стал очень уставать. Каждые четыре месяца показывается в Боткинской больнице. В один из приходов, на очередное обследование, его кладут снова в больницу. На этот раз у него диагноз (затемнение в легком) - «лимфоденит туберкулезной этиологии». И мне, и ему поездка на юг была противопоказана, и мы едем с ним под Ленинград на машине в Териоки (нынешний Зеленоград). Он за рулем. Мы много ездим. Два раза были в Выборге, все красоты под Ленинградом объезжаем. Но, явно, у него самочувствие очень плохое. После приезда выходит на

работу. Идет в Боткинскую больницу на проверку. Его снова кладут. А у меня в это время снова флегмона и надо ложиться на операцию. Его выписывают, а я ложусь на операцию. Он меня навещает, но ему с каждым днем хуже. И вот мне снится сон, будто я падаю в пропасть и, как ни цепляюсь руками, - выбраться из пропасти не могу. Сердце предвещает большое несчастье. Под расписку выписываюсь домой из больницы. Теперь то понимаю, что диагноз от нас скрывали.

26.01.1970 г. уже на носилках его кладут в больницу. Как я уже писала - 21 мая 1970 года его не стало. Он ушел из жизни. И вот его нет.

Никогда-никогда не услышу сказанное скороговоркой «Солнышко» или «Дифочка». Никогда не защитит меня от жизненных тревог и невзгод. Он дал мне возможность жить, как я хотела в отношении к маме. Он одинаково любил всех детей. Всю жизнь для него я была очень желанной. Никогда не огорчил он меня ни одной резкостью. Во всяком случае, даже тогда, когда у меня, или у него были обиды - это была наша личная жизнь.

Он безоговорочно принял меня и мой образ жизни. Его не стесняло то, что дом был всегда полон наших детей и их друзей. Двери для людей были открыты. У нас в течение двух лет жили два друга Лесика (которые не хотели жить в общежитии). Семен с радостью встречал ребят Лесика, а потом и Саши. Они до сих пор вспоминают о нем с любовью. Помню, когда Лесик решил жениться на сестре своего друга Людочке (мы ее ни разу не видели), он с ней поехал отдыхать в Крым, а на обратном пути оба приехали в Москву. Зная своего Сеню, я ему сказала, что даже если она тебе не понравится, прошу, не показывай виду. Но получилось все хорошо. Людочка стала близким и родным нам человеком. Сеня дожил до трех внуков. С его уходом из жизни началось и продолжается одиночество. Не смогла я добиться в жизни своей личной творческой радости.

Жизнь моя была большая и достаточно трудная. Но, как видно из моих воспоминаний, не была лишена радости. Я была очень любима и любила сама.

Через год после смерти Сени состоялась защита кандидатской диссертации Саши и защита докторской диссертации Лесика. Как же мне было обидно, что Сенечка не дожил до этого часа. Какое для него было бы счастье дожить до того, чтобы осознать, что его жизнь прошла не зря, он сумел всем своим отношением к детям, своим личным примером воспитать в них потребность найти свое место в жизни и в своей профессии стать профессионалами с большой буквы. Это он сумел воспитать и в Ирочке, которая волею судьбы взяла его профессию. Он, когда еще работал, не раз бывал с ней вместе в командировках и, когда она выступала на совещаниях, гордился ею.

Я помню, как после защиты Саши и Лесика мне было больно, что радость за не напрасно прожитую жизнь, ощущаю я одна, что, увы, Сеня, который этого ждал не меньше меня, - не дождался.

Хотелось бы, чтобы на долю детей не выпало столько трудностей, чтобы солнце как можно больше освещало им путь и чтобы в самые трудные периоды жизни они верили в то, что все-таки впереди огни.

Только теперь понимаю, что такое рядом близкий, родной человек, который жил бы твоими интересами и делил бы с тобою все беды и радости, и что необходим он особенно именно в сегодняшнем возрасте. Что делать? Я не баловень судьбы, а идти на компромиссы - не умею. Но, как рассказать, что к сожалению, запоздалая и бесполезная нежность приходит поздно, когда даже радость пугает - возможностью ее утраты.

Вот и пропустила кинопленку своей жизни, своего жизнеописания.

Моему сегодняшнему настроению, настроению последнего времени - очень соответствует стихотворение:

***

Женщина в отчаянье кричала

Так, что содрогалось все вокруг.

Это было самое начало

Грянувшего горя, грозных мук.

Будет боль жестокой и великой,

Не измерить, не исчислить дней,

И когда не станет сил для крика -

Люди скажут: «Полегчало ей».

В моей жизни было много места и радостям,

но за радость платила я вдвойне.

***

Я все плачу, я все плачу,

Плачу за каждый шаг.

Но вдруг - бывает, я хочу

Пожить денек за так.

И жизнь навстречу мне идет, подарки дарит мне,

Но исподволь подводит счет,

Чтоб через месяц, через год

Спросить с меня вдвойне!»

А в общем-то

«Счастье наше лишь зарница,

Лишь отдаленный, слабый свет,

Оно так редко нам мелькает, такого требует труда,

Оно так быстро исчезает и потухает навсегда!

Как ни лелей его в ладонях

И как к груди ни прижимай,

Дитя любви, на светлых конях

Оно умчится в дальний край!

Н. Заболоцкий

Глава VI

Годы, прожитые без Семена Семеновича.

Две вечных дороги

Любовь и разлука,

Проходят сквозь сердце мое

Б. Окуджава

Вот и наступило время, когда все возможное уже оказалось сделанным и ненужным. Это время, о котором мне труднее всего писать. Я осталась одна с абсолютно израненной душой и всеми переживаниями с 18-ти летнего возраста. Мне оказалось труднее всего, найти свое место в жизни. Жизнь, полная напряжения во время его болезни и уход его из жизни, сказались на моем не гигантском состоянии здоровья.

Очень, очень редко прояснялось на сердце. Больше -в горле ком, а на душе слякоть. После его смерти я сама не знала и не чувствовала (как человек не чувствует воздух, которым он дышит), как мне стало вдруг на свете душно. Да, пословица «Что имеем - не жалеем, потерявши - плачем» - имеет в себе правдивый смысл. Когда я сидела еще у постели умирающего, бесконечно мне родного человека, не будучи никаким поэтом, в душе рождались строки, просто мне необходимые. Словно я с ним разговаривала, и он меня слышал:

20-21 мая 1970 г.

Любимый мой, как много дней ты был со мною рядом.

Как много дней я видела тебя.

Ждала, ловила жадным взглядом

Твое лицо, ждала твои слова...

То были дни надежд и страха...

Увы, те стены каземата -

Больницы той, закрылись для меня.

Тебя уж никогда не будет рядом

Ты от меня ушел, мой милый, навсегда.

* * *

После 21 мая, осень 1970 г.

Осень, осень,

Хмурое утро стучится в окно,

Ветер листья кружит осенние.

С ними жизнь улетает в ничто.

Листопад, листопад - очень плохо мне.

Плохо мне оттого - тебя рядом нет,

Плохо мне оттого, что уроды годы,

Солнце уж не стучится в окно,

Радость редкий гость в моем доме.

Распрямить бы плечи свои широко,

Во весь голос крикнуть от радости,

Не услышишь меня - далеко,

Без тебя только слезы да напасти.

* * *

Год 1972

Сгущались сумерки,

Осенний мелкий дождь стучал в окно

И не давал покоя,

А мысль, что нет тебя давно,

Сверлила мозг - не отвести рукою.

В такой вот вечер, помнится, мы шли,

Не чувствовали мы, что дождь нас заливает,

Так на душе нам было хорошо

Как будто солнце путь нам открывает.

То просто, друг мой, молодость была,

Она гнала прочь беды и печали.

Весь мир казался солнцем нам тогда,

С большими и лучистыми глазами.

* * *

Прошло уж много лет,

Но в сновиденьях

Являешься ко мне так часто ты,

Что осязаю все с тобой мгновенья, как на яву,

Увы мой друг - не ты.

И пробуждение мое тяжело,

Теснится грудь от горести немой.

Зачем же ты ушел в тот край далекий,

Покинув этот мир для благости иной?

Я стала редким гостем на кладбище,

Где ты лежишь и спишь спокойным сном,

Зато, родной, в моем жилище,

Как верный спутник, рядом ты со мной.

Вновь вспоминаю годы прожитые,

В них было всякое: и радость и беда.

В них было все, что называют жизнью,

Увы, ты не успел всего испить до дна.

Все записи, которые я делала до этой главы, вылились больше чем в десятилетие. Не пишу давно, а вот ведь снова потянуло взяться за перо. На глаза попалось стихотворение по своему мироощущению удивительно для меня сегодняшнее. Оно написано профессором-океанологом, бардом Городецким и называется «Время Потерь».

Неприкрытая хлопает дверь.

Поддеревьями мечутся тени,

Кончен возраст приобретений,

Начинается время потерь,

Выбирай себе ношу полегче,

Перед тем как подставить ей плечи,

Восемь раз ее точно отмерь

Не надежна истлевшая нить

Отношений, которыми жили

Дети выросли, стали большими

Новых поздно уже заводить

Начинается время потерь

Старых истин и старых понятий,

Опасайся нечаянных пятен.

Не успеешь свести их теперь.

Вот так-то! Попалось мне на глаза это стихотворение, и подумалось: до чего же все это правильно. Время и возраст приобретений кончились. Найти себя в это время, свое место в жизни оказалось очень сложно для меня.

Вначале очень подкачало здоровье. Стрессовое состояние, вызванное смертью Семена Семеновича, было очень велико. Я не замечала, как полностью уходила в свое горе, в поездки на кладбище, в бесконечные поиски камня для памятника.

И, когда я случайно услышала, как Саша говорил Ирочке: «С мамой что-то не то. Когда бы я ни пришел из Университета, она сидит в углу и крутит одну и ту же пластинку «Журавли» в исполнении Бернеса», я поняла, что дело плохо и только я сама могу себе помочь.

Страшно было то, что я совсем не могла плакать. Не слезы меня вывел фильм «Белорусский вокзал». После этого я часто стала ходить на этот фильм, и оттуда выходила вся в слезах. Душе становилось легче.

Невольно, часов в 7 вечера я подходила к окну. В это время обычно Семен Семенович возвращался с работы и шел из гаража своей твердой мужской походкой. Завидя его, я тут же ставила на плиту разогревать еду. Долго еще это «время пик» тянуло меня, как магнит, к окну.

Но, увы... Ничьи шаги не приближались к моей двери. Мне уже некому было открывать дверь. Тишина и пустота, подкатившиеся болезни (сердце, давление, бронхиальная астма), - вот что стало моими спутниками...

Я, конечно, старалась, елико возможно не уходить в себя. Ездила к своему внуку Санечке. Но и он рос. Возвратиться на работу аккомпаниатором хореографии? Связи были потеряны. Все становилось сложнее.

Радостью моей в то время был мой Саша. Он оставался со мной, его друзья любили наш дом, по-прежнему в доме все время звучали молодые голоса. Начать новую личную жизнь? В то время я об этом даже не думала. Жить с кем-нибудь другим бок о бок после Сени было просто невозможно. Но натуре я человек очень свободолюбивый. Сеня понимал меня и принял меня со всеми моими «всячинками». Он никогда не давил на меня своим авторитетом. Никогда буква «Я» в его отношениях со мной не была первой буквой алфавита.

Вспоминался Бунин: «Легкой жизни я просил у Бога, легкой смерти надо бы просить». А как ее заслужить?

Лишь бы не докучать детям! Всю свою сознательную жизнь я должна была применяться. В молодости - для того, чтобы в моей собственной семье был лад, мне надо было без конца лавировать между Семеном Семеновичем и мамой. Потом ситуация изменилась. Выросли дети (а их четверо), переженились, стало восемь человек. Все разные.

Я одна. Чтобы был лад, надо было ко всем приспосабливаться. Даже передать не могу, какого это напряжения стоило порой.

Если своим детям и то не могу многое сказать, то каково в отношении их половин. Для общежития и у меня характер не сахар.

Не выношу никакой резкости, никакой грубости, болезненно боюсь обременять. Очень обидчива. Мысль о том, что иногда приходится обременять, сушит душу. Как-то будет дальше?

До женитьбы Саши была у меня семья. Он женился и ушел из дому. Трудно передать словами, что я испытала в день его ухода из дому.

Как дикий зверь, я металась по квартире и буквально вслух выла.

С его уходом я поняла, что моя личная семья кончена. Везде я «при ком-то». Еще в молодости я дала зарок себе не вмешиваться в личную жизнь своих детей. Это обещание себе я выполнила.

Жизнь очень скрасило мне появление маленького Семена. Я снова ощутила, что нужна. Безумно его люблю. Но и он подрастает, моя опека и ему уже не очень нужна. Понемногу уходят из жизни близкие мне люди. Все тяжелее становится горечь утрат. Близкие мне люди, мои друзья, мои сверстники. Горько и больно их терять. «Все уже круг твоих друзей».

Самая тяжелая болезнь - это одиночество. Но этой болезни далеко не все подвержены. Я вспоминаю, как в далекие мои молодые годы Георгий Березко мне говорил: «Ну что ты за мятущаяся душа! Все душа твоя ищет бури, как будто в буре есть покой». Единственное желание, чтобы все дети были здоровы и, сколь возможно, счастливы.

Дорогие мои, если вам придется читать эти строки, не обессудьте, писала их кровью сердца своего. Очень-очень многое еще осталось не сказано, оно только мое!

4 декабря 1986 года.

Прошло больше года. Я еще живу и снова появилась потребность - писать. Прошедший год был тяжел болезнями. И хоть все равно трудно ...жить - это счастье: видеть небо, солнце, слушать музыку, читать книги. Сенечка уже иногда остается один, чему очень бывает рад. А у меня на новые дела нет ни душевных сил, ни здоровья.

И все же жаль, что жизнь не течет бесконечно, как река. Она только мелькает всполохами и прерывается, когда иссякают жизненные силы. Чем дольше, тем больше эти мысли одолевают все еще жаждущую душу, но, увы, ослабевающее тело.

Да, самый грустный порог человеческой жизни наступает тогда, когда человек понимает, что его молодость, пора свершений прошла. Прошла пора созидания. И все же, так уж, наверно, устроен человеческий мозг, что даже, когда он чувствует, что летит просто-таки в пропасть, то где-то да задержится.

К сожалению, все это человек понимает тогда, когда уже ничего нельзя исправить. И все же я не имею право говорить о тоске. Все равно у меня было очень много радости, которую я получала от своих близких, друзей и детей. Росли прекрасные внуки, Саша защитил докторскую диссертацию, стал профессором и, когда отмечали его защиту, он произнес тост, который вызвал у меня слезы:

Если есть во мне что-то хорошее,

То от папы и мамы досталось.

Папин след уж давно запорошило,

Слава Богу, что мама дождалась.

Пусть порой на меня обижаешься,

Что вниманием тебя обделяю,

Ты мне другом по жизни являешься,

А обиды друзья не считают.

И хотя 50 уже минуло,

Все равно я останусь деточкой,

Пока есть ты на свете, милая,

На стволе я - зеленой веточкой.

05.01.1994 г.

Вся моя личная жизнь и жизнь людей моего поколения убеждает в том, что в человеке заложена десятикратная прочность. Потому что то, что он может выдержать при жизни, все другое живое и неживое не выдержало бы и превратилось бы в тлен. Последнее десятилетие я ощущаю (несмотря на свой оптимизм), что подошла вплотную к последнему и грустному рубежу. Уже не могу сказать: «А все-таки - впереди огни». Все огни уже позади. Прожив большую жизнь, я пришла к выводу и с уверенностью могу сказать, что самое дорогое в жизни - это человеческие отношения, ничего нет дороже - доброты и доброжелательности.

Когда же во мне что-то надломилось? Ведь мне казалось, что жизненных сил у меня хватит на два века.

Сейчас, вспоминая прошлое, понимаю, что случилось это 21 мая 1970 года в 3 часа 40 минут утра, когда остановилось сердце моего Сени.

Меня тогда охватил страх одиночества, которого я до того никогда не испытывала. Даже потеряв горячо любимого Давида, я верила во впереди светящиеся огни. Когда же ушел Сеня, я поняла, что ушла моя опора, и я осталась одна. Как же так это случилось «одна», когда рядом замечательные дети, которые и раньше и теперь рядом?

И всегда-то мои заботы все и надежды были связаны с детьми.

Почему же сейчас, когда пробил его последний час, все вдруг распалось?

Думая об этом, когда тому минуло столько лет, я понимаю, что случилось так потому, что пошатнулась главная опора, на которой держалась вся моя личная жизнь. Пока он был рядом, нам ничего не угрожало. Я и не замечала, какой опорой он был для меня, а, потеряв его, поняла, что жизнь повернулась ко мне не предполагаемой стороной.

Как и Давиду, так и Сене я очень много не додала того, что могла бы дать.

Давиду не додала по молодости, да и прожито было с ним очень мало лет. Сене - не додала оттого, что вся была переполнена заботами о большой семье. А когда семья вся стала самостоятельна, и не стало родителей моих... Увы... ушел и он навсегда от меня он.

Все, что было после него, это уже не личная жизнь. Никогда больше я не испытала заботы о себе, никогда больше не будет рядом человека, которому я буду так нужна, как ему. Никто мне больше не скажет: «Солнышко ты мое»...

Как же моей романтической натуре не хватает рядом близкого человека, которому я могла бы многое поведать и который принимал бы меня такой, какая я есть.

Вспоминаю, как Сеня мой любил природу, как на даче, встав с восходом солнца, стучал мне в стенку из сада и говорил: «Эх, ты, романтик, проспишь такой необыкновенный восход солнца».

Да, жизнь, жизнь!

Что могло быть радостней - встать утром и подставить лицо свое навстречу утренней прохладе, солнечным лучам и ласкающему дуновению ветра. Встать утром и вместе с природой ощутить ее пробуждение?

Если ты можешь еще радоваться пению птиц, наслаждаться восходом солнца, слушать тихое шуршание молодой зелени - значит, друг мой, ты еще живешь и все человеческое тебе не чуждо.

Дорогие мои, очень прошу вас, старайтесь же в сонме житейских бурь и гроз нести в себе это радостное ощущение жизни. И, несмотря на все беды, сопровождающие жизнь, надо выстоять и верить, что впереди все равно - ОГНИ!!!

Хочу эти записи закончить своим стихотворением:

Пронеслася туча в небе грозовая,

Потемнело сразу все кругом.

Теплого дождя ждала земля от мая,

А раздался только - страшный гром!

Так и я, в душе мечту лелея,

Все ждала, что сбудется она,

Все казалось: небо, голубея,

Солнцем обернется для меня.

Свежестью дышала вся природа,

Веяло прохладой луговой,

Небо голубело год от года,

А мечта?.. Осталась лишь мечтой!

Сейчас уже 1998 год. Прочитав все написанное, ощущаю, что мы приближаемся к концу века. И, естественно, у всех нас появляются мысли с течением времени о значении человека. Своим жизнеописанием я хотела сказать о том, что все равно жизнь прекрасна и надо уметь ее ценить и находить радость.

Моя вера в вечные ценности, душевное и духовное богатство людей, - в то, на чем держится жизнь, - подтверждается отзывчивостью молодого поколения, родством наших душ.

Вся история моей жизни поместилась в одной балладе, написанной молодым поэтом, дорогим мне Вадимом Данилкисом.

Он удивительно тонко, глубоко передал в зримых и как бы звучащих поэтических образах «белых и черных клавиш» всю череду счастья и горя моей жизни, дав им голос своих стихов и положив их на свою музыку под гитару.

Нежно любимой мной Юдифи Александровне,

с неизменным восхищением и преданностью:

1

Дремлет август в объятиях ночи

Под сверкающим пологом звезд,

Пожелтевшие ставлю я ноты

На «алтарь» моих девичьих грез...

Лютым ветром мне душу продуло, -

Ветром скорби, тюрьмы и сумы, -

И старинная клавиатура

Помнит все отголоски Судьбы.

Эхом из прошлого звук отзовется -

Чистая нота, прошу, - не солги:

Белая клавиша - Лиза смеется,

Черная клавиша - злые шаги,

Белая клавиша - Лиза смеется,

Черная - это чекистов шаги...

II

Наши годы проносятся быстро,

На летучих своих парусах:

Суждено было малому сбыться,

Остальное - развеялось в прах!

Но в любви, и в страданье великом,

Я жила, своей Верой сильна;

Может, был переулок тот «Лихов», -

Чтоб фунт лиха изведать сполна?

Болью утрат снова сердце сдавило,

О, как мне тяжко нести этот Крест:

Белая клавиша - голос Давида,

Черная клавиша - первый арест,

Белая клавиша - голос Давида,

Черная клавиша - первый арест!

III

Я горжусь вами, дети и внуки, -

Вы - отрада моя, вы - мой свет, -

Отчего ж простираю я руки

Ускользающей юности вслед?

Вот на саночках еду с Давидом, -

Колокольчик звенит озорной, -

И зима обещает вдали нам

Упоение вечной Весной!

Снегом растаяло это виденье, -

Нету возврата из дьявольских мест:

Белая клавиша - сына рожденье,

Черная клавиша - новый арест,

Белая клавиша - сына рожденье,

Черная клавиша - новый арест.

IV

Я по тюрьмам шла снова и снова, -

Среди тысяч искала имен, -

И лучистой улыбкой Светлова

Мрак отчаянья был озарен...

С тихой грустью припомню я Липецк

(Он меня «закалил, словно сталь»), -

О, как часто теперь вы мне снитесь,

Годы страха, ушедшие вдаль.

Вижу опять, как живого Давида, Рядом с ним

Сеня рукой машет мне,

Черная клавиша - боль и обида,

Белая клавиша - солнце в окне,

Черная клавиша - боль и обида,

Белая - нету обиды к стране.

V

Никогда не копила пожитки, -

Презирала я блеск барахла, -

Моим главным богатством по жизни -

Были люди, я их берегла!

Только Музыки власть неземная

Колдовским опьяняла питьем,

И душа, вечным звукам внимая,

Полыхала нездешним Огнем.

Горю и радости сердце открыто,

В прошлом моем - ничего мне не жаль:

Черная клавиша- жар менингита,

Белая клавиша - страсти пожар,

Черная клавиша - жар менингита,

Белая клавиша - страсти пожар.

VI

И опять из былого тумана

Проступают святые черты:

Незабвенная милая мама, -

Как страдала, как мучилась ты.

Помню я, в том далеком Свердловске

Ты, родная, вошла в поздний час,

И застыл бесприютно сиротский

Пепел горя на дне твоих глаз!

Памятью сердца рождаются звуки,

Ночь отступает, приходит рассвет...

Белая клавиша - мамины руки,

Черная клавиша - Лизочки нет.

Белая клавиша - мамины руки,

Черная клавиша - Лизочки нет.

VII

Семена доброты во мне сея,

Поливала их кровью Судьба,

Но ты помнишь любовь нашу, Сеня, -

Ту любовь, что сводила с ума?

Этот мир в его мудрости ясной

Я сумела другим передать, -

Не бывает Надежда напрасной,

Просто надо бороться и ждать.

Скользко идти по Планете нам круглой,

Часты паденья друзей и подруг,

Черная клавиша - Сеня, супруг мой,

Белая клавиша- Сеня, мой внук.

Черная клавиша - Сеня, супруг мой,

Белая клавиша - Сеня, мой внук.

VIII

Никуда от печали не деться,

Но, - усталости наперекор, -

С непоседой по имени «Детство»

Снова лезу я через забор:

Старый сад, мой товарищ давнишний,

Расцветает в пленительных снах,

И опять лисичанские вишни

Алым соком горят на устах, -

Значит, «Гренада» еще не допета, -

Голос заветный в душе не утих:

Черная клавиша - молодость, где ты?

Белая клавиша - в близких моих!

Черная клавиша - молодость, где ты?

Белая клавиша - в близких моих!!!

август 1996 г. Дима Даншкис

Но мне хотелось бы включить в свою книгу еще одно стихотворение не только потому, что это объективно талантливая вещь, написанная одним из моих внуков (Анатолием Соболевым), ради которых собственно, взялась за эти воспоминания, - но и по другой причине.

Смысл моей жизни повис бы в пустоте, если бы я не показала хотя бы на одном примере жизнерадостной и мудрой шутки, которая неизменно помогала мне и моим близким преодолевать тяготы жизни.

ДИФЕРАМБ

Нельзя отказать физикам

В известном количестве лирики,

Так как знакомство с Дифой

Их навело на мысль

Назвать процесс, проходящий

В частиц очень малых мирике,

Ласковым словом «диффузия»,

Вложив глубочайший смысл.

Взаимопроникновение

Частиц души и тепла,

Чтоб в результате в каждом

Частица Дифы жила.

Нельзя отказать математикам,

Знакомым с Дифой, наверно,

В определенной мудрости,

Которая вот в чем:

Уравнение производных

Третьих, вторых и первых

Назвали дифференциальным,

Дифе воздав почет.

Мы все твои производные:

Дети, внуки и правнуки,

Лейбницы и Ньютоны,

Вы поступили правильно!

Но пусть, не могу без критики,

Поднимется тот субъект,

Который придумал глупое

И вредное слово «дефект».

Да он и не знает Дифу!

И чем ее жизнь полна,

Какая она, ... ну, просто УДИФИТЕЛЬНАЯ она!

ГОД 2ООЗ

Как видите - я все еще живу.

Жизнь продолжается. По-прежнему двери моего дома открыты, по-прежнему не могу замкнуться в своей скорлупе. Живу жизнью не только своих родных и дорогих, не только жизнью последних оставшихся друзей, но и жизнью друзей своих детей и даже внуков, и непростой жизнью своей бесконечно родной и несчастной родины.

Новые знакомые появляются уже трудно, но как-то в 1998 году Дима Данилкис пришел ко мне с очень милой парой, нашедшей в себе силы создать и поверить в «припозднившееся» счастье. Оба они журналисты, издали совместную книгу стихов «Золотой листопад». Она оказалась моей землячкой - харьковчанкой. К сожалению, она знала, что ей судьбой отпущено минимум лет жизни. Но удивительная доброжелательность и человечность, большая сила воли помогали ей жить отпущенное время. Мы общались. Не так часто. Больше по телефону.

В день моего рождения, 26.05.1998 г. раздался телефонный звонок, и она попросила меня записать их поздравление, так как приехать уже не могла.

Юдифь Александровне, в день рождения

Ваше древо, как лозой виноградной, обвито,

И от самого корня - исходит тепло.

Окружает живая, веселая свита:

Саша, Лесик и Люда, и Толя, и Сеня, и Катя, и Вита,

Ира, Лена, Сережа, Наташа и правнуков

сердце открыто -

- Всем под щедрою кроной уютно, любовно, светло.

О, Юдифь Александровна, это библейское имя

Вам с рожденья от Бога недаром дано.

Так бесстрашно прошли Вы сквозь бури и ливни

- Счет потерям - велик, но осталось красивым

Между прошлым и будущим - жизни звено

С Вами нас породнила земля Украины.

Помню Харьков, и шелест листвы на Сумской,

И войны лихолетье! Уходили ни в чем не повинны,

Наши близкие, дом покидая родной.

Ваша мудрость и ласка, и женская сила

И открытость души и не дюжинный ум,

Это все дорогое в потомство вселилось,

И плывет ваш ковчег полный счастья и дум.

Здесь читают стихи, и рокочет гитара,

И бурлят анекдот, и раскатистый смех,

А появится друг, будь он новый, иль старый,

То другого, пожалуй, не нужно подарка,

За хороших людей, право выпить, не грех.

О, Юдифь Алексанровна, в день рожденья пусть

Тосты звучат без конца.

И ученые пусть юморят - острословы,

А друзья целовать Ваши руки готовы,

А поэты свои Вам подарят сердца

Марина Владимирова и Давид Бутовицкий.

Это было последнее стихотворение - за этим шло небытие.

Март 2003 г.

* * *

Давно прошла моя весна,

Не за горой прощанье с летом,

И жизнь, увы, - озарена

Печальным предосенним светом.

В моих движениях уже,

Как и в речах звучит усталость.

И у меня огня в душе

На самом донышке осталось.

Приходит к своему концу,

Все, что дарила жизнь когда-то,

И проплывают по лицу

Немые отблески заката.

Наперекор природе, я в своем большом возрасте (89 лет) дожила до XXI века. На мою жизнь пришлась война 1914 г, Октябрьская революция, военный коммунизм, страна СССР, НЭП, страшные годы репрессий, которые продолжались с 1928 г. по 1953 г., Великая Отечественная война, послевоенное время, развал страны и, наконец, перестройка. Я явилась немым свидетелем и пострадавшей от такого бесконечного количества перемен в жизни своей страны.

Несмотря на свой большой возраст, я не могу сидеть на скамеечке во дворе и ждать своего последнего часа. Жизнь, проходящая на моих глазах, в своем многообразии по-прежнему вызывает во мне не только интерес, но и большое беспокойство.

Беспокойство потому, что меня волнует в каком обществе суждено жить моим внукам и правнукам и всей нашей молодежи.

Как я воспринимаю то, что у нас сегодня? Далеко не однозначно. Я понимаю, что я не политолог, я и не претендую на однозначность моего восприятия.

Я просто как рядовой гражданин своей страны, прошедший (как это видно из моих воспоминаний) через все перемены в стране, имею право высказать свое мнение на

происходящее (хотя бы для своих близких), потому что всей своей жизнью старалась посеять в своих детях и внуках высокое понятие чести, которое, как мне кажется, сейчас зачастую утрачивается. Там, где нет простоты, добра и правды, не может быть настоящей жизни. Всю свою жизнь, во всех своих поступках, малых и больших у меня, была внутренняя убежденность в том, что главным смыслом остается умение и желание делать людям добро. Потому вероятно, поколение пережившее репрессии и Великую Отечественную войну было спасено пониманием таких жизненных понятий, как дружба, любовь и добро.

Все равно, как бы ни было, а я уверена в том, что так или иначе наши люди поймут, что спасительной силой останется навсегда человеческая душа, тепло и доброта, высокое понятие чести и достоинства, о котором говорили такие великие русские писатели, как Достоевский и Толстой. Моим детям и внукам я рассказала о себе все, что могла. Я считаю себя очень счастливым человеком, потому что мне пришлось познать жизнь в ее большом многообразии. И потому свою закатную зарю - я принимаю как удачу. За все, о жизнь, - благодарю, благодарю, молюсь и плачу.

Мои правнуки. А их у меня семь! - растут. Некоторым из них, (как например Оленьке - 19 лет, Владику - 15, Жене - 15, Толе - 14) тоже вероятно будет интересно прочитать о времени, о котором они фактически ничего не знают. Но это для них - история.

Младшее поколение, как Санечка, Никита и Лизочка - на сегодня еще малы, чтобы заинтересоваться жизнью своей прабабушки. Доживу ли до своего последнего правнука от Сенечки? Не знаю. Но и его, которого еще нет, все равно люблю.

Этими своими воспоминаниями мне хотелось, в близких мне людях, пробудить глубокое восприятие жизни в ее трагических противоречиях и вселить веру молодому поколению в конечное торжество добра и света над злом и мраком.

Как можно дольше, дорогие, не говорите «наш огонь погас», не надо говорить друг другу, «как мы состарились с тобой». Взгляните лучше, «как блещет небо голубое, а ведь оно, куда старей всех нас!»

Глава VII

МИХАИЛ СВЕТЛОВ В МОЕЙ ЖИЗНИ

Осторожнее, мы идем

По могилам моих друзей.

А ты знаешь, что значит терять

Друга лучшего? Это знай –

Здравствуй тысячу раз сказать

И однажды сказать - прощай!

М. Светлов

Юность создана для находок

Старость создана для потерь

М. Светлов

Двадцать восьмого сентября 1994 г. минуло 30 лет, как не стало замечательного поэта нашего времени, удивительно честного, принципиального и исключительно светлого человека - Михаила Аркадьевича Светлова. (Псевдоним Светлов как нельзя лучше соответствует личностным качествам).

Сразу после смерти М. Светлова вышел сборник воспоминаний о нем, составленный Л. Лебединской и 3. Паперным. В этом сборнике приняли участие многие поэты и друзья Светлова, любившие его не только как поэта, но и как человека, отличающегося удивительной доброжелательностью. Очень много хороших слов было сказано в адрес Миши не только потому, что о мертвых принято говорить хорошо, а потому, что рядом с ним было исключительно тепло и надежно.

По ряду причин я не могла тогда принять участие в этом «Сборнике», хотя в то время из живых, раньше всех знала его я. Теперь же, когда потерян счет утратам, когда

после этой невосполнимой потери прошло столько лет, мне захотелось сесть и написать все, что я знаю об этом человеке, с которым жизнь меня свела в семнадцатилетнем возрасте.

В 1931 году я жила в г. Харькове и после окончания техникума готовилась к поступлению в институт. Моим преподавателем по общественным наукам был Д. Вигутов (моя первая светлая любовь, впоследствии мой муж), ближайший друг М. Светлова.

Первое мое заочное знакомство со Светловым состоялось еще в 1929 г., когда я, как одна из участниц кружка художественного слова «Буревестник», выступала в постановке его поэмы «Хлеб». До сих пор помню трогательное лирическое начало этой поэмы, которая долгое время нигде не печаталась, а вошла в посмертное издание его трехтомника.

Эта поэма начинается словами:

Снова бродит Луна по полям бесконечных скитаний,

Словно в очередь к Богу, вразвалку лежат мертвецы,

Засыхает слюна над застрявшей в гортани

Отсыревшей полоской мацы

Чтобы спрятать свой стыд, чтобы скрыть свой позор от людей,

Небеса над землей опускают ночной горизонт...

В то время молодежь, окружавшая меня, жила очень насыщенной жизнью. Мы запоем читали прозу, слушали музыку и ни часу не могли прожить без поэзии. Уже тогда 15-ти летней девочкой, очень увлекающейся художественным чтением, я полюбила Светлова как поэта за его, только ему присущий юмор, чуточку грустный, нежный и неизменно доброжелательный.

Мое поколение любило Светлова. Мы видели в нем поэта, который в своем творчестве воспевал главным образом молодежь. И его называют «комсомольским поэтом»,

так как он был выразителем дум и стремлений молодежи с красотой ее мечты, душевной самоотдачей, молодежи, которая во имя своего будущего готова была на любой подвиг, готова на подвиг во имя дружбы и любви.

Чистота его помыслов в поэзии мне видится во всем: в его отношении к Родине, к любимой женщине, к другу. Он говорит:

Я не знаю, где граница между севером и югом,

Я не знаю, где граница меж товарищем и другом,

Я не знаю, где граница между пламенем и дымом,

Я не знаю, где граница меж подругой и любимой...

Я тебе не для причуды

Стих и молодость мою

Вынимаю из-под спуда,

Не жалея, отдаю.

Люди злым меня признали,

Видишь - я совсем другой,

Дорогая моя Валя,

Мой товарищ дорогой!

Будь же смелой -

Стань же рядом,

Чтобы нам не расставаться!

(1927 г., посвящается его первой жене Вале).

И вот жизнь мне вдруг преподнесла неожиданный сюрприз. В 1932 г. будучи студенткой 2-го курса Харьковского ИНХОЗА, я подружилась с одной сокурсницей, так же как и я, любившей поэзию и в частности поэзию Светлова.

В 1932 г. в Харьков, на гастроли, приехали поэты: М. Светлов, И. Уткин, В. Инбер.

Харьков пестрел афишами с их именами. Я рассказала своей подружке, что поэт Светлов, с которым я не знакома, большой друг моего будущего мужа, (жившего в то время в Москве) Давида Вигутова. Без моего ведома, узнав, что поэты остановились в гостинице «Красной», она позвонила Светлову и представилась ему от моего имени, как жена Вигутова. Светлов тут же предложил ей, т. е. мне, на следующий день прийти к нему в гостиницу. Мы пришли. Перед нами, во весь рост встал этот удивительно скромный и застенчивый человек, потом оказавшийся очень отважным и непомерно добрым.

Он заказал столик в ресторане, познакомил нас с Уткиным и Инбер. Мы прекрасно провели вечер. Увидев меня, Миша сказал «Ишь ты, старик, какую девочку отхватил себе в жены, а от меня скрыл». Потом уже, став женой Вигутова, мне муж рассказал о том, как он познакомился с Мишей. И от мужа и от Миши я знала, что Миша вступил в ряды комсомола в 1919 г. и будучи шестнадцатилетним пареньком, был назначен заведующим отделом печати Екатеринославского Губкома комсомола. К нему, как к редактору, пришли такие же 16-летние поэты Михаил Голодный и Александр Ясный. Так уже в Екатеринославле оказалось три поэта. Столицей Украины, в то время был Харьков, куда первым уехал Михаил Голодный, а потом уже туда приехал Светлов и работал там в отделе печати ЦК комсомола Украины. Думаю, что кроме просто человеческой дружбы Светлова и моего мужа Вигутова объединила общность взглядов, так как любя литературу и поэзию, мой муж поэтом не был. Дружба Давида с Мишей оборвалась с арестом Давида, а со мной дружба продолжалась вплоть до его кончины.

Вот, собственно, с этого его восклицания «ишь ты старик, какую девочку отхватил себе в жены» и началась

моя дружба с Мишей, которая оборвалась только с его смертью.

В мае того же 1932 года я приехала в Москву на майские торжества. Тогда в Москве я прожила девять волшебных дней. Мой будущий муж, М. Светлов и поэт М. Голодный водили меня по всей Москве, по театрам, музеям ресторанам. Знакомили с ночными красками Москвы. Для провинциальной девочки это море впечатлений было настолько велико, что я потеряла счет дням. Вместо трех дней, на которые была отпущена, пробыла девять.

Помню наш поход в ресторан «Националь». В то время посетителями ресторана были в основном иностранцы, которые расплачивались валютой. Швейцар в ливрее, украшенной галунами, весьма презрительно осмотрев нас, отказался пропустить в зал, так как М. Голодный был, в косоворотке. Этот отказ вызвал возмущение обоих Мишей, и они учинили там просто скандал, говоря, что «вот, мол, нас, советских поэтов, не пускают в наш ресторан, в то время как там упиваются нашей водкой иностранцы». Скандал не возымел действия, и мы вынуждены были уйти.

Потом, уже переехав на постоянное место жительства в Москву к мужу, я часто стала бывать у М. Светлова дома, в проезде Художественного театра. Помню, что в 1936 году у него была жена Леночка, очень милая и приятная женщина. Прежде, до замужества, она была машинисткой у Миши. Выйдя за него замуж, она пошла учиться, кончила правовой факультет и, если не ошибаюсь, работала судьей. Однажды, когда я сидела с Леночкой у них дома, раздался телефонный звонок. Женский голос спросил Мишу. Леночка сказала, что его нет дома, и на вопрос «Где же он и когда он будет?» очень мило ответила: «Милая, он меня обманывает так же, как и вас»...

С моим мужем Вигутовым, как я уже говорила, их связывала не просто дружба, но и приверженность взглядам Троцкого. Светлов за эту приверженность был исключен из комсомола, а мой муж выслан в г. Ташкент, откуда вернулся в 1929 г., отказавшись от троцкистской платформы.

Однако в 1932 г., когда я уже была его женой, он снова был арестован за «старые грехи». Он получил «минус десять городов», в которых ему не разрешалось жить три года. Мы выбрали тогда г. Липецк, куда я и последовала за ним. Там у меня в 1933 г. родился сын. А в 1934 г., после убийства Кирова, муж остался без работы, и я с полуторагодовалым ребенком вернулась жить к своим родителям в Москву, где продолжила свою учебу в институте. После моего возвращения дружба с Мишей снова возобновилась. Я часто бывала у него дома, в Художественном проезде. Он бывал у нас в Лиховом переулке.

В 1935 г. Вигутов был освобожден и после долгих мытарств уехал работать в г. Свердловск, ныне Екатеринбург, куда я должна была переехать к нему с ребенком после окончания учебного года. Но приезд мой не осуществился, так как в 1936 г. в связи с делом Зиновьева и Каменева он был снова арестован, и больше мне не суждено было его увидеть.

И вот тогда я узнала Мишу не просто как хорошего поэта и человека. Я поняла, что значит настоящий друг, друг, который пренебрегая всем, что может как-то помешать его личной жизни и карьере, остается рядом.

И какое же великое счастье выпало на мою долю, если в те страшные и трудные годы мне довелось иметь такого друга, каким был Миша. Он опекал меня, как мог. Старался щедро дарить мне свое тепло - в этом он был поистине талантлив. В то время наша дружба с ним очень окреп-

ла. Я узнала о его совсем нелегком детстве. Никогда он не был баловнем судьбы и отнюдь не рос беспечным юношей. Может быть, поэтому он, с особенной трепетной влюбленностью воспевая молодежь, говорил, что для молодежи главное - «влюбленность в бой, - когда Родина в опасности, влюбленность в труд при создании нового мира, влюбленность в девушку с мечтой сделать ее спутницей всей своей жизни и, наконец, влюбленность в поэзию и искусство, которые ты тоже никогда не покинешь».

На своем длинном жизненном пути мне не довелось встретить второго человека, который с такой от сердца идущей щедростью и доброжелательностью помогал всем людям в беде абсолютно бескорыстно, не боясь за свою уже «подмоченную репутацию». Это был по-настоящему добрый человек, в любую минуту готовый прийти навстречу и помощь другому, не задумываясь отдать не лишнее, а последнее. Его стихотворение:

Все ювелирные магазины - они твои,

Все дни рожденья, все именины - они твои,

И всех счастливых влюбленных губы - они твои,

И всех военных оркестров трубы - они твои,

Весь этот город, все эти зданья - они твои,

Вся горечь мира и все страданья - они мои

как нельзя лучше освещает отношение М. Светлова к человеку. Он готов был отдать другу, возлюбленной все: радость, смех, песни, счастье, а себе оставлял всю горечь мира и все страданья. Я во все не хочу выводить Мишу этаким шоколадным молодым человеком, ему, как и каждому из нас, были присущи недостатки. Но в нем было главное: был жизненный стержень и большая (непросто сладенькая) любовь к людям вообще, и в частности, к молодежи. Поэтому, наверное, он до конца своих дней, несмотря на все физичес-

кие страдания, оставался молодым. Не зря он писал, что «Предел моих мечтаний, когда-нибудь читатель, наткнувшись на мою книжку стихов, поймет не только меня, но и время, в которое жил».

И в поэзии, и в жизни я считаю Михаил Светлов - Явление.

В 1936 г. Миша был уже в разводе с Леночкой и жил со своими старичками-родителями в проезде Художественного театра. С Леночкой у него оставались хорошие отношения, и ей, у которой тогда была личная беда, очень помогал.

Горе шло за мною по пятам. В июле 1937 г. был арестован муж моей единственной сестры Лизочки Василий Васильевич Поляков - гл. инженер Главнефти.

И тут уже Миша стал свое тепло дарить нам обеим и нашим с ней детям. Как-то раз Миша повел нас в театр, а на обратном пути заночевал. Так как не было лишнего места, мы легли втроем на двуспальной кровати. Миша - посередине. Утром, проснувшись, он воскликнул: «Боже мой! Если кому-нибудь рассказать, что я спокойно проспал между двумя такими женщинами, мне бы сказали, что мое место в доме для умалишенных».

6-го ноября мы договорились после работы, втроем пойти смотреть праздничную иллюминацию Москвы. Лизочка должна была приехать к нам, а от нас уже пойти к Мише. Позвонив сестре, я узнала, что за ней пришли. В этот момент ее арестовывали. Она просила забрать маленькую Ирочку (старшая была у нас) и не отдавать детей в детдом. Мы были в шоке! Я позвонила Мише, и он тут же пришел. Мама моя стала умолять его забрать меня к себе, она с ужасом думала, что и меня постигнет такая же участь.

Миша ответил, что его местожительство для меня ненадежно. У него самого договоренность с родителями: когда его нет дома, в его комнате свет должен быть погашен. Когда он приходит домой, то, прежде всего, смотрит на окно. Если в его комнате свет - значит, его ждут.

А пока что мы с Мишей поехали на Смоленский бульвар за маленькой Ирочкой 3-х лет, которая безмятежно спала, прижав к себе куклу. Так, в доме моих родителей, убитых горем, появилось трое крошек: две девочки сестры 3-х и 5-ти лет и мой уже 3-х летний мальчик.

А потом начались дни страха и горя. Разве можно забыть, сколько Миша сделал для меня, сам не уверенный в своем завтрашнем дне?

Он прятал у себя чемоданы с Лизочкиными вещами. Поскольку я боялась первое время быть ночью дома, он бродил со мной по ночной Москве до рассвета, возил ночевать к своим знакомым. Так Миша начал опекать всю мою большую семью. Иногда поздно ночью он мог заехать к нам без всякого звонка, зайти в спальню к моим родителям и с удивительно теплой, только ему присущей интонацией сказать: «Ну, мамеле, что же мы будем делать теперь с этим хозяйством?», показывая на спящих детишек.

Папу в это время с работы уже сняли (он был гл. инженер карьерного управления Метростроя).

Память о моем муже, своем друге, Миша хранил свято и старался, чтобы и я эту память ничем не омрачила.

Благодаря Мише дети не знали недостатка в игрушках и фруктах, а меня он старался отвлекать, как только мог, от этого страшного обрушившегося горя.

Помню, однажды раздался телефонный звонок Миши: «Скорее одевайся, я за тобой заеду, поедем в Еврейский театр». «Миша, но я ведь не знаю еврейский язык», - ответила я. - «Тем хуже для тебя, я скоро буду».

И вот мы в театре Михоэлса, на Малой Бронной. В раздевалке Миша встретил своего знакомого - Геннадия Финна, познакомил меня с ним и с ходу вовлек в свою игру; говоря: «Представляешь, Дифа не хотела идти в Еврейский театр, ссылаясь на незнание языка» Финн сразу все понял и стал подыгрывать ему.

Когда поднялся занавес, на сцене раздалась нормальная русская речь. Наклонившись ко мне, Миша сказал: «Не удивляйся, в спектаклях Михоэлса пролог всегда на русском языке». Так он меня разыграл. В тот вечер в здании Еврейского театра шла постановка студии Хмелева. Миша был автором их будущей пьесы. В антракте он был приглашен за кулисы, где был накрыт стол, уставленный явствами. Все актеры, стоя, в гриме, очень тепло приветствовали Мишу. Когда звонок возвестил о конце антракта, актеры бросились бежать. Я тоже ушла в зрительный зал. Миши не было. Я села на свое место. Свет погас, и, когда уже поднимался занавес, в темноте Миша пробирался на свое место. Сев, он наклонился ко мне и сказал: «Дура, я же видел, что ты стеснялась есть, вот и набрал тебе всякого. Лезь в карман». В кармане его пиджака вперемешку лежали бутерброды, конфеты и пирожные.

Еще в конце 1935 г. я была свидетельницей ошеломляющего успеха его спектакля «Глубокая провинция», блестяще поставленного замечательным режиссером (в то время это был театр ВЦСПС) Алексеем Диким.

На следующий день после премьеры пьесы в центральных газетах появились рецензии на спектакль с шумными заголовками. В частности в центральной газете «Правда», была напечатана статья под заголовком «Яркий спектакль». Спектакль шел под гром аплодисментов, шел на «ура». Очень по доброму, тепло воспринял зритель тог-

да, яркое и радостное звучание спектакля, пронизанного мягкой Светловской лирикой, пением и музыкой.

Однако вскоре, где-то в начале весны 1936 года, та же газета «Правда» на своих страницах поместила новую, уже редакционную статью под названием «Мещанская безвкусица» с критикой в адрес автора - М. Светлова. Насколько мне помнится, в статье М. Светлова обвиняли в незнании колхозной деревни, в нежизненности созданных им образов, а главное критика была направлена против лиричности его пьесы. То есть главное обвинение было направлено на то, что в основном и было сущностью спектакля и что, мне кажется, больше всего привлекало в нем. Последующие его пьесы: «Сказка», «Двадцать лет спустя», «Бранденбургские ворота» и другие, в основном населены молодыми людьми, которые спорят, любят, дружат и, что самое главное, что все его герои - это мечтатели. Поэтому все его пьесы очень романтичны и в них проза перемежается чудесными стихами и песнями.

Потрясение, которое он тогда пережил, было настолько сильно, что он в период своей наибольшей творческой зрелости, как поэт, надолго замолчал. Его перестали печатать. Как он говорил мне, основной его доход того времени был от частого исполнения по радио его песни «Каховка». (В то время за каждое исполнение отсчитывалась какая-то сумма автору). Он много пил. И все же, не будучи сам избалован вниманием и теплом, умудрялся, по-прежнему, нести людям свое тепло и ласку.

Общаясь с друзьями, он шутил и улыбался, острил, и люди, зачастую воспринимали его не таким, каким он был на самом деле в действительности. Истинное же его настроение выдавали, пожалуй, только его глаза, хоть и смотрели они на всех с неизменной Светловской грустью и доброжелательностью.

Очень часто, в то время, я бывала у него дома в проезде Художественного театра, где он продолжал жить со своими стариками родителями. Я любила приходить в их дом, очень гостеприимный, где его родители встречали меня с неизменной улыбкой и вкусной фаршированной рыбой, которую его мама мастерски готовила.

Тогда я многое узнала о его нелегком детстве. Он рассказывал мне, что его культурная жизнь началась с того дня, когда «мой отец приволок в дом огромный мешок с разрозненными томами наших классиков. Моя мама славилась на весь Екатеринослав производством жареных семечек. Книги предназначались на кульки. Я добился условия - книги пойдут на кульки только после того, как я их прочту. И тогда я узнал, что Пушкин и Лермонтов погибли на дуэли». В его комнате на стене висел единственный портрет нежно любимого им Маяковского. О Маяковском он говорил всегда с большим уважением, а о его портрете - как о единственной для него ценной вещи, с которой он никогда не расстанется. «Маяковский это мое прошлое, настоящее и будущее» - говорил он.

Через всю жизнь пронес он большую любовь и дружбу с актером Семеном Гушанским, и очень большая дружба в то время связывала его с актерами Детского театра. Точно не помню, какой новый год я с ним встречала в ЦДЛ. (Он всюду брал меня с собой). В разгар встречи, там появилась роскошная, молодая Родам Амираджиби, на которой он впоследствии женился.

Ей в 1953 году он посвятил очень трогательное стихотворение «Сулико». Там есть замечательные четверостишья:

Жил я, страшного не боясь,

Драгоценностей не храня,

И с любовью в последний час

Вся земля обнимет меня

Сулико! Ты - моя любовь!

Ты всю юность со мною была,

И мне кажется, будто вновь

Ты из песни ко мне пришла.

Сколько нежности!..

У него родился сын Александр - Сандрик. На Мишино 100-летие он сказал, что хоть воспитанием занимался не отец, а мать, но он был воспитан отцом. Миша себя в «воспитатели никогда не причислял», но считал, «что главный помощник воспитания - юмор». Он говорил, что «свойство всех детей - нарушать установленное». Поэтому он считал, что это нарушение надо показать в смешном виде и показать ребенку, что он в своем нарушении не столько грешен, сколько смешон». Поэтому когда Шурик выпил чернила, и все были в шоке дома, он спросил - «Ты действительно выпил чернила»? - Глупо, - если пьешь чернила, надо закусывать промокашкой».

Вернусь к себе.

Перед самой войной я, неожиданно для себя самой, вышла замуж за замечательного человека. «Все-таки вышла замуж» - с горечью сказал мне Миша, узнав об этом. Он очень любил Давида. Но потом, близко узнав моего мужа, он стал к нему очень тепло относиться, о чем говорит одна из надписей на книге его стихов мне: «Если б не твой милый Семен Семенович, эта надпись была бы другой».

Семен Семенович, женившись на мне, тут же решил усыновить моего сына. Но для усыновления необходимо было разрешение настоящего отца, которого мой мальчик фактически не знал, и существование которого я скрывала.

И вот Миша Светлов и друг моего отца дали в райисполкоме показания, что сына моего с момента его рождения воспитывал мой отец (что было правдой) и что истинный отец неизвестен.

Вскоре началась война. Миша (хоть он и был освобожден от военной службы) добровольцем ушел на фронт. Я очень долго о нем ничего не знала. В феврале-марте 1943 года я вернулась в Москву из эвакуации. Сестра моя, не дожив шесть дней до своего освобождения из ссылки, умерла 30.10.42 г.

Вернувшись в Москву, я жила у своего большого друга Дины Лошак, на улице Вахтангова. И вот, как-то, идя по Арбату я встретила Мишу Светлова, только что вернувшегося с дорог войны. Заросший, грязный, совсем неподтянутый, в военной форме он имел глубоко штатский вид. Он хорошо знал мою подругу Дину и мы пошли к ней домой. Ее дом абсолютно не был тронут войной, поэтому Миша имел возможность выкупаться, а мы его обстирали, нагладили, накормили и он сразу приобрел вид бравого солдата - майора Светлова.

Вот тут он и рассказал нам, что ушел добровольцем на фронт, стал работником военной прессы, на дорогах войны испытал те же опасности, что и миллионы наших солдат. Писал очерки, статьи, стихи, корреспонденции.

Целую ночь мы провели с ним тогда за беседой. Я рассказала ему о смерти моей сестры. Он о себе много рассказал. В частности рассказал об одном эпизоде с улыбкой: однажды, Миша получил боевое задание командира. Когда он вернулся с задания, командир ему сказал: «Говорят, что был такой огонь, что голову нельзя было поднять?» Миша ответил: «Можно было поднять голову, по отдельности».

Миша воевал на первом Белорусском фронте, где, как он говорил «совершенно не понятным образом взял в плен четырех немцев». С девятым танковым корпусом Миша дошел до Берлина.

Рассказывал, как однажды разведчики взяли его с собой в разведку. На обратном пути они попали в артналет. Он

говорил: «Я нашел недорытую ямочку. Девять десятых моего туловища было подставлено фашистской артиллерии. Когда огонь утих я поднялся и пошел к своим. И вдруг слышу - майор! А майор! - я покорно подошел. «Это правда, что Вы написали «Каховку»? - Правда. - Как же Вас сюда пускают?» Я был так взволнован, что ушел, не узнав его имени и фамилии».

В конце 1943 года, мы переехали к себе домой, в Лихов переулок. Вернувшись с фронта в Москву, Миша часто приходил к нам в любое время суток, памятуя, как он говорил, что «дружба- понятие круглосуточное».

В то время мой муж, Семен Семенович, работал в Наркомате Черной Металлургии и приходил домой с работы в пять-шесть часов утра. Частенько Миша закатывался к нам до комендантского часа с ватагой друзей и все ждали прихода Семена Семеновича, который, придя домой, несмотря на свою усталость, принимал активное участие в нашем застолье.

Часто к нам, в Лихов переулок, приезжал Миша Светлов вместе со своим другом художником Иосифом Игиным, с которым они вместе издали книгу шаржей, под названием «Музей Друзей». Совершенно случайно Игин оказался земляком моей красивой приятельницы Анны Михайловны Каспиной (недавно почившей), которой он подарил свою последнюю книгу с трогательной надписью, он считал что картина «Девушка с персиком» написанная художником Серовым сделана прямо с нее. Он к ней очень тепло и нежно относился. Кстати, в своей книжке «О людях, которых я нарисовал» Игин пишет, что «Светлов нежно любил своего сына Шурика. Еще с маленьким он обращался с ним, как с равным, их связывала крепкая мужская дружба. «Во время одной из наших бесед - пишет Игин - Светлов взял листок бумаги и написал:

Я не начало жизни,

Не конец,

Я - продолжение жизни.

Я - отец.

В конце 1943 г. я была беременна вторым ребенком, и, незадолго до родов Миша повел меня в Большой театр. Сидели мы где-то в первых рядах. «Видишь, - говорит Миша, - как на тебя все смотрят? Они завидуют при мысли, что у тебя может родиться «красивый ребенок», если будет похож на отца. Наверняка они думают, что отец - это я».

Помню, как однажды зимой (война уже кончилась) Миша пришел к нам в роскошной шубе на меху, явно с барского плеча. «Миша, откуда у тебя такая шуба?». «Это шуба Алексея Дикого, он одолжил ее мне», - ответил Миша, а Дикий был на 2-3 размера больше Миши. Это было в момент его очередной ссоры с Родам.

Я не берусь судить о причинах его несостоявшейся семейной жизни, так как семейная жизнь людей - это действительно сугубо личное. Знаю только одно, что в личной жизни он всегда был одинок, незаслуженно одинок. Он всегда был без денег, рассказывал, как обычно за гонораром его возила на машине Родам, которая сама сидела за рулем и выносила ему на подпись ведомость. Зато Родам в Союзе писателей была одной из самых видных дам.

Жизнь шла. Вспоминаю, как однажды Миша пришел совсем неожиданно (не помню, какого года) поздравить с днем рождения моего второго сына. Он пришел совсем как Дед Мороз - с колоссальным тортом - яблочным паем. «Принимай этот пай, - сказал мне Миша. - Он испечен по заказу в ресторане «Националь», куда нас с тобой не пропустили в 1932 г.».

С 1951 по 1954 г. мы жили на улице Чкалова. Миша частенько к нам туда наведывался, почти всегда навеселе. Однажды мы со старшим сыном после визита к нам на Чкаловскую отвозили его на такси домой. Сын сидел впереди, я с Мишей - сзади. Миша отключился. «Лесик, - говорю я сыну, - я вчера видела, как таксист бил пассажира, который не хотел заплатить ему за проезд». И вдруг дремавший Миша изрек: «Кажется, это ожидает нашего таксиста».

Как-то старший сын был в Коктейль-холле (что на улице Горького, теперь Тверская) с друзьями. Там он читал стихи Михаила Светлова. Официант, услышав стихи, подошел к ребятам и сказал: «Пришли бы на пять минут раньше и застали бы Михаила Аркадьевича». Когда я Мише об этом рассказала, он мне сказал: «Коктейль-холл не лучшее место для чтения моих стихов».

Потом Миша построил себе квартиру на Аэропортской улице и ушел от семьи. Это был период, когда мы с ним долго не виделись. Потом я стала появляться на Аэропортской улице в квартире, которая была пределом его мечтаний. Там он был бесконечно счастлив и всем показывал свою огромную кухню. В переезде на новую квартиру ему не понадобилось большой помощи. С собой из квартиры в Художественном проезде в новую, он увез только старое кресло, пишущую машинку да портрет Маяковского, а весь его гардероб был на нем.

Миша был очень дружен с Лидией Лебединской и рассказывал мне, как много она сделала для обустройства его квартиры. Невозможно забыть подготовку к его шестидесятилетию. Лида заставила его снять единственный костюм и понесла в срочную химчистку. Все дружно убирали его квартиру: Лида, я и его друг последних лет, беззаветно пре-

данный ему и до конца дней ухаживающий за ним, - Нина Федосюк. В 1963 году, будучи совсем больным он посвятил ей стихотворение «Нине» оно заканчивается такими строками:

Дни свои я тобою украшу.

Еле слышно меня позови,

И вдвоем, как на родину нашу,

Возвратимся мы к прежней любви.

Когда-то, как он рассказывал, когда ставили картину «Три товарища», он с артистом Горюновым был в Ленинграде, и там они познакомились со студентками театрального института. Одна из них была Нина Федосюк, которая потом как актриса не состоялась и работала в «Литературной газете» в Москве переводчицей. Была замужем, имела взрослого сына. И вот через 20 лет пути их пересеклись, и она до конца жизни была около него, как может быть только преданный друг.

Сейчас, вспоминая день его шестидесятилетнего юбилея на Аэропортовской улице, я вижу удивительное шествие людей, отдающих дань исключительно человечному человеку.

Накануне своего дня рождения Миша с моей Ирочкой (это дочь сестры, она была его любимицей) поехал к моему папе домой (мамы уже не было). Папе было под 80 лет. Это был человек с абсолютно молодой душой и исключительно красивый. Миша поехал, чтобы лично пригласить его в ЦДЛ на вечер, посвященный его юбилею, и подарил ему свое последнее стихотворение с авторскими правками и надписью:

«Молодому дедушке от его старого внука. М. Светлов.

16 июня 1963 г.»

Мне много лет, пора уж подытожить,

Как я живу и как вооружен –

На тысячу сердец одно помножить –

И вот тебе готовый батальон.

Значенья своего я не превысил,

Мне это не к лицу, мне не идет –

Мы все в атаке множественных чисел

С единственным названием - Народ!

Быть может, жил я не для поколений,

Дышал с моей эпохою не в лад,

Быть может, я не выкопал по лени

В моей душе давно зарытый клад?

Я сам свой долгий возраст не отмечу...

И вот из подмосковного села

Мне старая колхозница навстречу

Хлеб-соль на полотенце поднесла.

Хлеб-соль? Мне больше ничего не надо,

О люди, как во мне ошиблись вы,

Нет, я не в ожидании парада,

Я в одинокой комнате вдовы.

Я ей портреты классиков повешу,

И все пейзажи будут на стене,

Я все ей расскажу, ее утешу.

Прошу, друзья, не помешайте мне!

Я радость добывал, и есть усталость,

Но голос мой не стих и не умолк,

И женщина счастливой оставалась,

Я был поэтом, выполнил свой долг.

В день своего шестидесятилетия на юбилейном чествовании он сказал: «Хотите, я вам скажу, за что вы меня любите? - Вы меня любите за то, что я могу прожить без самого необходимого, но без лишнего не могу. Вы понимаете?»

Прошел юбилей. Миша начал болеть. Очень болела нога. Ходил с палочкой, его без конца исследовали.

24 октября 1963 года был день рождения моего старшего сына, 30-летие, в этот день сын мой женился. Раздался звонок в дверь. Кто-то из чужих открыл дверь. «Дадут здесь поесть бедному еврею?» - раздался до боли знакомый голос Миши. Был он в пиджаке, одетом на нижнюю рубашку. Миша пришел поздравить сына со своим другом, актером Семеном Гушанским. Гушанский прекрасно читал Мишины стихи. В частности, он прочел замечательное стихотворение «Итальянец».

И тут я вспомнила Мишины слова:

«У Гете есть замечательное определение путей поэта. Гете говорит. Сначала поэт пишет просто и плохо. Следующий этап, когда он пишет сложно и тоже плохо. И наконец, вершина поэта, когда он пишет просто и хорошо.

Есть стихи - офицеры, стихи - генералы. Порой попадается стихотворение - маршал. У меня такой маршал -«Гренада». Правда, уже довольно дряхлый. Ему пора на пенсию. Но он пока не уходит. Есть два генерала. «Каховка» - тоже в солидном возрасте». И - средних лет - «Итальянец». А сколько рядовых необученных!»...

Это есть в книге М. Светлова «Беседа»

Черный крест на груди итальянца,

Ни резьбы, ни узора, ни глянца.

Небогатым семейством хранимый

И единственным сыном носимый.

Молодой уроженец Неаполя!

Что оставил в России ты на поле?

Почему ты не мог быть счастливым

Над родным знаменитым заливом?...

Узнав, что в день рождения мы отмечали и день свадьбы, Миша взял бумажную салфетку сразу написал стихотворение и, подняв бокал, произнес тост:

Женился я, друзья, и ныне

Нас ждет большой приплод...

Жена! Ты - мать, ты - героиня!

А дайкин гот, а дайкин гот, а дайкин гот!

И пусть узнают поколенья,

Как род евреев возрастет,

Мы увеличим населенье.

А дайкин гот, а дайкин гот, а дайкин гот!

Я примирился с тяжким бытом,

И стала жизнь наоборот,

Уже я стал антисемитом.

А дайкин гот, а дайкин гот, а дайкин гот!

Гремят грохочут батареи,

Ожесточенный бой идет,

В живых остались лишь евреи.

А дайкин гот, а дайкин гот, а дайкин гот!

Евреи, пейте быстрее!..

Вечер прошел очень хорошо, Миша как-то развеселился, и, уходя, он со мной договорился, что на следующий день приедет к нам обедать... Потом я его проводила к массажистке. Ему хотелось верить, что массаж поможет. Но, увы, хворал он давно, терпеливо перенося все немыслимые боли, которыми сопровождалась его болезнь.

Откуда бралось его мужество? Разговоры о своем недуге он еще умел сводить к шутке. Как-то раз, провожая Мишу в поликлинику, мы встретили Розова. «Как живешь?» - спросил он Мишу. «Разве это жизнь, если в кармане я ношу ... четвертинку с мочой», - ответил он.

Помню, еще до больницы я приехала к нему домой. Парадная дверь была отперта. Миша сидел согбенный на кровати, опершись на палочку. Рядом с ним был какой-то мужчина. Это оказался точильщик ножей. «Покорми его, -сказал мне Миша. - И возьми в тумбочке деньги и отдай ему, у него трудная жизнь, дома больная жена и дети». Я сделала все это. Душевная щедрость его, даже в минуты своих нестерпимых болей, была у него необъятная. Для него не существовали никакие ранги. Он просто любил людей.

Потом была загородная больница. Прекрасная большая палата, всегда полная навещавшими его друзьями. При людях он держался, старался острить, но это был уже очень грустный юмор. И в минуты, когда он оставался с близкими, бесконечная грусть светилась в его глазах.

«Зачем, Мишенька, ты куришь? Брось, ведь это вредно тебе», - сказала я ему. Это было вскоре после того, как ему удалили под мышкой опухоль. «Знаешь, я решил, если результат анализа будет хороший - брошу. Если нет, - зачем лишать себя последнего удовольствия?»

Потом была небольшая передышка от больницы. Помню, как я провожала его 9-го мая 1964 г. в День Победы в Дом литераторов. Я довела его до клуба, где была традиционная встреча фронтовиков. Все, кто были у входа, торжественно встретили Мишу, и я тихо ушла.

А потом стало снова хуже и хуже, и снова больница, теперь уже 2-я Градская. Во 2-ой Градской он лежал в отдельной палате, на облучении. Последнее время прямо в палате сын его, Сандрик, был у него неотлучно, и также беззаветно ухаживала за ним Нина Федосюк.

Я там не была ни разу, так как сама попала в больницу на операцию и выписалась уже после его кончины, попав прямо на его проводы в ничто...

Уже после его смерти были найдены его записи, где он писал: «Я сравнительно легко переношу свое несчастье...». Все мы знали, что шансов на выздоровление у него нет, и он тоже, безусловно, знал это. Но он, задыхающийся от болезни и усталости, имел мужество писать в больнице стихи, и его поэзия вместе с ним обретала последнее дыхание. В больнице были написаны замечательные стихи, полные оптимизма и юмора.

Миша говорил «некоторая грусть необходима веселью, как молибден стали. Хорошая грусть лучше плохого веселья. Радость не бывает в чистом виде. Настоящая радость - это гибрид прошлого с настоящим. Ничего не пережив, нельзя радоваться». Он писал: «Мне хочется, чтобы после моей смерти кому-нибудь на земле стало грустно. И чтобы этот кто-нибудь снял с полки томик Светлова и молча полистал его. «Вот и я скоро... Как эта бутылка «Хранить в холодном, темном месте в лежачем положение».

«Чтобы ни было, эти стены, как минимум, еще один раз меня увидят. Но увижу ли я их?» (Дом литератора).

В 1964г. он написал поэту Жарову на его 60-летие посвящение, где есть такие строки:

И до чего судьба завидна наша!

И чтоб от будней праздник отличить,

Я чокаюсь с тобою, Жаров Саша,

Хотя врачи мне запретили пить!

Так соберем же вместе наши кости -

Какой гигант получится, - бог мой!

Ко мне, как неожиданная гостья,

Пришла идея - выпьем по второй!

И весь теперь я полон жажды острой -

В твою ладонь вложить свою ладонь,

И пусть они обнимутся, как сестры:

Моя «Гренада» и твоя «Гармонь»!

Вот стихотворения, написанные в больнице:

* * *

Какой это ужас, товарищи,

Какая разлука с душой,

Когда ты, как маленький, свалишься,

А ты уже очень большой.

Тебя уже нет - индивидуума,

Все чувства твои говорят,

Что он существует, не выдуман,

Бумажных цветов аромат.

* * *

Ну на что рассчитывать еще-то?

Каждый день встречают, провожают –

Кажется, меня уже почетом,

Как селедку луком, украшают.

Черта с два, рассветы впереди!

Пусть мой пыл как будто остывает,

Все же сердце у меня в груди

Маленьким боксером проживает!

Или это.

* * *

Как люблю тебя я, молодую,

Мне всегда доказывать не лень,

Что закат с зарею не враждуют,

Что у них один и тот же день!

Эти стихи были написаны в апреле 1964 г. за 4 месяца до конца жизни, а в сентябре того же года его не стало. Какое же надо было иметь мужество, какую молодую душу, всю обращенную только к жизни.

И вот 28 сентября 1964 г. перестал маленький боксер проживать в его бесконечно израненной груди.

Много добрых и теплых слов было сказано уже не существующему Мише. На этот раз он, уже отстрадавший после всех своих мучений, недвижимый, лежал в своем лю-

бимом зале ЦДЛ. Звучала тихая музыка... Словно предвещая свою кончину, когда-то давно он писал в своем стихотворении «Живые герои» слова, которые зазвучали со сцены траурного зала:

И если в гробу мне придется лежать, -

Я знаю, печальной толпою

На кладбище гроб мой пойдут провожать

Спасенные мною герои.

Еще вспоминаю, что когда-то в «Комсомольской правде» была напечатана статья, в которой он писал, что убежден в том, что люди после его кончины загрустят. Статья эта кончалась словами: «Не надо мне памятников. Я весь, со своими кровеносными сосудами, хочу всегда быть со всем человечеством. Неважно, что это не получилось. Важно, что я хотел этого».

Последние десятилетия в нашей стране резко все изменилось, изменилось до неузнаваемости. Выросло новое поколение, воспитанное на совсем других жизненных ценностях. Поколения, которым сейчас 30 и за 30 лет, некоторые, может быть, еще даже и не знают, что был поэт Светлов, а тем, кому 20 - многие из них вряд ли вообще знают это имя и не знают, что Светлов был поэтом, воспевающим в своем творчестве молодежь.

А жаль! Потому что Светлов - это не просто страница нашей истории, это поэт, к которому не только как к поэту, но и как к человеку не мешало бы прислушаться нашему молодому поколению.

Сегодня мы можем и должны не без оснований возмущаться тем, что выпало на долю нашего народа в стране, и желать сделать для последующих поколений жизнь более свободной и радостной.

Но из песни слова не выкинешь. То, что было, то было, но и в то трудное время в нашем народе были люди, память о которых должна быть святой. Творчество же Светлова освещало и всегда будет освещать сердца читателей, особенно молодежи, певцом которой он был.

Может, есть для стариков игрушки,

Только баловаться не хочу...

В дверь мою стучатся две подружки -

Пенсия и старость ... не впущу!

Ты состарилась, судьба?

Ну что же, постарайся выглядеть моложе!

(Написано это было в 1950 г).

И пусть Миша, этот замечательный, удивительно добросердечный человек, в памяти останется с тем же молодым запалом, несмотря ни на что! Ведь недаром он писал:

Мне бы молодость повторить –

Я на лестницах новых зданий

Как мальчишка хочу скользить

По перилам воспоминаний.

Тем, с которыми начат путь,

Тем, которых узнал я позже,

Предлагаю года стряхнуть,

Стать резвящейся молодежью.

Дружбы нашей поднимем чаши!

Просто на дом, а не в музей

Мы на скромные средства наши

Пригласим к себе друзей!

* * *

Не родственники мы, не домочадцы,

И я хотел бы жизнь свою прожить,

Чтоб с вами никогда не разлучаться

И «Здравствуйте» все время говорить!

17 июня 2003 года исполнилось бы 100 лет Михаилу Светлову.

Столетие - это большая дата. Но и в день его столетия мне кажется, что поэзия его по-прежнему молода и должна дойти до сердец сегодняшней молодежи.