1. Раннее детство

Я, Веселовский Борис Владимирович, родился 1 (14) марта 1916 года в городе Казани.

Моя мама — Елена Николаевна Веселовская — окончила гимназию, потом была учительницей. Папа — Владимир Маркович Левитто — офицер царской армии. Случилось так, что отца еще до моего рождения срочно отправили на фронт. Намечавшаяся свадьба и венчание не состоялись. Отец успел отправить беременную маму из Москвы в Казань к своим родственникам.

В моей метрике отец не вписан, поскольку отсутствовал документ о бракосочетании. Вскоре после моего рождения мама со мной переехала в Подмосковье, в деревню Фроловское Волоколамского уезда, к своим родителям, где учительствовала в сельской школе.

Свою жизнь я помню с четырехлетнего возраста. Жили мы в школе. Бабушку не помню, а деда, Николая Веселовского, помню хорошо. Он был священником, но церковь тогда была закрыта, и дедушка все время сидел дома. Был он стар, мрачен, ко мне относился строго, воспитывал нравоучениями, так что за столом во время еды не раз мне попадало по лбу деревянной ложкой.

Не помню, как дедушки не стало. Наверное, он умер в больнице, и, как его хоронили, я не видел.

Рано утром мама брала меня в класс, и вместе с учениками я постигал азы грамоты. Читать начал рано, много выучил стихотворений и любил их декламировать.

Меня знала вся деревня. Отлично помню все детские забавы зимой и летом. Зимой — коньки; моя мечта — настоящие, блестящие «снегурочки», но приходилось прикручивать на валенки деревяшки с проволокой.

Помню, как мы бедно жили, впроголодь. Совсем не было сахара. Немного воблы мама привозила на лыжах из уездного города. В основном мы питались тем, что приносили в школу крестьяне в благодарность маме за ученье их детей. С лета у нас сохранялись сушеные грибы.

Моя мечта летом — длиннющий, пастуший кнут. Когда пастух утром выгонял из деревни стадо коров на луга, я с восторгом сопровождал его, восхищаясь громким щелканьем кнута, похожим на выстрел. Домой возвращался весь в пыли, за что попадало от мамы.

Помню, как однажды отправился я в конский табун, где на лугу паслись лошади. Собирался надергать волос из хвостов лошадей для хвостянки, которой оканчивается кнут. Наверное, я пожадничал, намотав на ладонь слишком толстый пучок хвоста. Когда, зажав кулак, дернул что есть мочи, пучок из хвоста лошади не выдернулся. Лошадь это вытерпела, но когда я повторил рывок — получил в грудь такой удар копытом, что далеко отлетел назад и поднял крик на всю деревню,

Потом мама рассказывала, как первыми в школу прибежали ребята с криком:

— Тетя Лена! Елена Николаевна! Твоего Борьку лошадь убила!

Конечно, мама была в шоке, пока не увидела меня живого и здорового.

Помню, мама заболела тифом. Остался я один жить в школе. Заботилась обо мне вся деревня. Кажется, все ко мне приходили и я у всех побывал, где меня кормили и оставляли на ночлег. Когда стриженая мама вернулась из больницы, я, не помня себя от радости, выложил ей все, чего нахватался за время ее отсутствия, такими словечками бравировал, что глаза у мамы полезли на лоб. Слова оказались, как сказала мама, «неприличными». Немало ей пришлось приложить усилий, чтобы я их больше не употреблял.

Пришла зима 1921 года. Однажды вечером в дверь постучали. Мама открыла ее, и в кухню вошел человек с рыжеватыми, слегка закрученными кверху усами, в черном пальто и круглой меховой шапке. Поставив на пол чемодан, он обнял маму, и они поцеловались. Потом он поцеловал меня и поднял.

— Вот твой папа, Боренька, — сказала мама.

Было поздно, когда мама отправила меня в кухню спать на мою любимую русскую печь. Прежде на ней любил греть косточки дедушка. После его смерти эта печь стала моим любимым ложем. Бывало, придешь с улицы, весь перемерзший и мокрый, скинешь все и мигом вскарабкаешься на теплые кирпичи, на мех дедушкиного кожуха.

Через пару дней, вечером, меня закутали, усадили в сани-розвальни. И я с отцом поехал в неведомую мне даль. Мама осталась. Помню, как приехали в большой город, вошли в ярко освещенную комнату, пили горячий кофе с молоком. Затем ночью ехали в холодном, без окон, полутемном вагоне, освещенном керосиновой лампой, раскачивающейся под потолком. На дощатых, вдоль стен нарах в вагоне ехали еще несколько мужчин и женщин с детьми.

Неожиданно вагон остановился. Я проснулся от наступившей тишины. В отодвинутую дверь ворвался яркий солнечный свет. По приставленной железной лестнице все начали спускаться из вагона.

Перед нашим вагоном стоял пыхтевший паровоз, который я видел впервые. Меня поразили огромные многоэтажные дома за путями. Мы пошли им навстречу. Дома стояли сплошными рядами. Меж ними сновали извозчики и автомобили. Снег куда-то исчез. Было тепло. Моему удивлению не было границ.

Отец улыбнулся моему раскрытому от удивления рту.

— Мы с тобой, Борюшка, приехали в город Варшаву, — сказал он и жестом руки подозвал извозчика.

Мы сели в фаэтон, и лошадь, громко цокая копытами, помчала нас по городу. Вскоре мы остановились у одного из домов, поднялись по лестнице, отец покрутил ручку звонка. Нам открыла женщина, мы вошли в квартиру и прошли в дальнюю комнату.

Отца обняла незнакомая красивая женщина, они объяснялись на непонятном языке. Наконец обратили внимание на меня.

— Эту тетю называй мамусей, — сказал отец. Улыбаясь, она потрепала мою голову. — Тебя она будет звать Бронеком...

Так состоялось знакомство с женщиной, которая, как я вскоре понял, должна была заменить мне маму. Хозяйкой квартиры была старушка, у которой была взрослая, уже в годах, дочь. «Мамуся» занималась собой, ничего не готовя на кухне. Она старалась научить меня польскому языку. Отец уходил на весь день и возвращался к вечеру. Он приносил в портфеле разную еду, все было очень вкусно. Некоторое время меня совсем не выводили на улицу. Довольно скоро я научился понимать «мамусю» и мог произносить основные фразы по-польски. Всю одежду мне купили новую. Обедали мы в ресторанах.

Очевидно, квартира чем-то не устраивала «мамусю», и мы переехали на улицу Маршалковскую, где сняли большую, светлую комнату на третьем этаже, с отдельным входом, без кухни и почти без мебели. Моей постелью был матрас на полу. Вскоре я совсем обвык, все понимал и научился говорить по-польски.

Мне разрешили выходить во двор, где моим другом стал мальчик моих лет — Янек, сын дворника. «Мамуся» посылала меня в ближайшие продуктовые магазины. Ее поручения я выполнял с большим желанием: очень вкусны были колбасы, ветчина, пышные булки и всякие сладости.

Несколько раз «мамуся» ходила со мной в парк. Лето было в разгаре, и парк благоухал зеленью и цветами. Однако скоро посещения парка прекратились. Все больше времени я проводил во дворе и на улице с Янеком.

Однажды Янек угостил меня вкусной халвой. Это удивило меня. Откуда у Янека халва? Потом как-то мы лакомились слад-

кими пряниками — угощением Янека. На мое любопытство Янек хитро улыбнулся и предложил пойти с ним. Мы зашли в кондитерскую.

— Стой у двери и смотри, — распорядился Янек. Прячась за покупателей, он подкрался к витрине, просунул под стекло руку, ухватил большой кусок халвы и мигом вернулся к дверям. Мы отдышались во дворе, трапезу с Янеком я разделил, но вкус халвы показался мне не таким, как прежде.

Янек воровал. Это мне не понравилось. Наша дружба начала рушиться. Однажды Янек показал толстую пачку злотых. Почти половину предложил мне.

— Куда мне одному такое богатство? — сказал он и сунул деньги мне в карман.

Деньги я отдал «мамусе».

— Откуда это? — спросила она.

— Нашел, — буркнул я.

— Ладно! Иди! — сказала и, как мне показалось, обрадовалась.

С того дня я стал избегать Янека.

Отец все больше внимания уделял своей Зосе — так он звал «мамусю». О деньгах он меня не спросил, скорее всего не был осведомлен о них. Одиноко бродил я по Маршалковской, иногда далеко удаляясь от дома.

Однажды я увидел напротив нашего подъезда стоящий автомобиль. Когда на звонок открыла мне «мамуся», я увидел в комнате незнакомого мужчину в черной кожаной куртке.

«Мамуся» дала мне злотый на сладости и выпроводила гулять. Стоя у автомобиля, я разглядывал его с большим интересом. Мое любопытство прервал голос над головой:

— А, это ты! Хочешь покататься?

Человек в кожаной куртке усадил меня в автомобиль, сел рядом за руль. Мотор загрохотал, и мы помчались по Маршалковской. Моему восторгу не было границ — все мелькало и мчалось назад со страшной скоростью. В конце улицы автомобиль остановился.

— Понравилось? — спросил шофер, высаживая меня на тротуар. Я не смог вымолвить ни слова, — Беги, — добавил он, подтолкнув меня в затылок.

Как после чудесного сна, брел я обратно к дому, натыкаясь на встречных варшавян. Так неожиданно первый раз в жизни встретился я с чудом ума человеческого — автомобилем, а шел мне шестой год. «Мамуся» почему-то не велела говорить о госте папе...

Как-то на другом конце Маршалковской я оказался рядом с домом, увешанным разными красивыми картинками с надписями большими буквами. Сверху красовалась большая надпись на польском языке: «Люзьон» — это означало кино. Узнав, что есть

детские сеансы и сколько стоит билет, я помчался к «мамусе» выпрашивать на кино деньги. К моей радости, она охотно дала мне пятнадцать грошей. В тот день я впервые побывал в люзьоне. Кино стало моим любимым развлечением.

Надвигалась зима. Неожиданно выпал снег. Чаще стала вспоминаться мама, ребята нашего села, катанье с гор на ледянках, на деревянных коньках. Я скучал. В Варшаве замерз пруд в парке. По льду бегала детвора, а отец почему-то не покупал мне коньки. Я написал маме во Фроловское письмо о своем житье-бытье. Просил прислать коньки, но ответа не пришло...

В начале лета мы поехали к родителям «мамуси» в село Ерусалимовку. Оно оказалось замечательным по красоте — сплошь цветущие сады и цветники вдоль реки. На ее крутом берегу — сосновый бор, невдалеке — водяная мельница. По другую сторону Ерусалимовки, за клеверными и гречишными полями, красовался молодой лес — гай.

Семья «мамуси», по фамилии Станчик, жила на краю села в старом доме, состоявшем из одной большой комнаты, кухни и пристроенного хлева. В семье — пятеро детей. «Мамуся» — старшая дочь, у нее две сестры — Станислава и Хелена, два брата — Тадек и Юрек. Тадек работал на мельнице, а самый младший, Юрек, был чуть старше меня. Семья жила бедно, недавно глава семьи потерял место лесника. Корова пала, остались куры и гуси. Был небольшой огород, клумба и вдоль забора много разных красивых цветов. Я сразу подружился с Юрском. Мы вместе выполняли разные порученные ему дела. Но вместе мы жили недолго.

Отец снял комнату в селе за рекой — она была рядом, быстрая и глубокая. Купаться «мамуся» не любила, и на реку мы ходили с отцом. До этого времени я ни разу не видел отца, раздетого до трусов. Теперь увидел у него на правом плече углубление. В него влезал почти весь мой указательный палец, а рука была заметно тоньше левой. Отец пояснил, что это ранение от немецкой пули (позже я узнал, что у мамы пропало молоко, когда она получила извещение о ранении отца). Плавал отец хорошо. Брал меня на середину реки, и я уверенно держался за его шею.

К концу лета отец с «мамусей» уехали в Варшаву, а я остался в Ерусалимовке. Нам с Юреком поручили заготовку сосновых шишек и хвороста — основного печного топлива. Ежедневно из соснового бора мы приносили по большой корзине шишек.

Питались скудно. В основном пища состояла из мятой картошки и свекольного борща, черного хлеба, соленых огурцов и лука. Отношения между всеми были натянутые. Юреку часто попадало ни за что ни про что. В этой семье я чувствовал себя чужим. Выполнял всякую работу, за что меня и кормили.

Уже лежал снег, когда приехал отец. Я расплакался и умолял забрать меня отсюда. Мы приехали в Варшаву, в ту же комнату. «Мамуся» встретила меня как чужого. Я страшно скучал по маме, по дорогим мне мальчишеским забавам.

Прошла и эта зима. Опять потеплело. Душу радовало весеннее солнце". В один прекрасный день отец приехал с извозчиком, быстро собрали негромоздкий скарб и прикатили на вокзал.

На другой день поезд прибыл в город Острог. Это на юге Польши, на Волыни. Здесь было совсем тепло. Распустилась зелень. Дом, куда приехали, находился почти за городом. Дома полудеревенского типа стояли редко среди высоких фруктовых деревьев.

В нашей половине дома находилась кухня, столовая и спальня. За стеной — хозяева дома, семья из шести человек. Детей четверо: старший сын Николай, моего возраста — Евгений, дочь — гимназистка (имени не помню), самая младшая, меньше меня, — Галина. Вокруг дома — большой фруктовый сад. Среди слив, вишен и яблонь стояло несколько высоченных груш и шелковиц

По краям ухоженных дорожек и у забора разрослись кусты жасмина, роз и других разных цветов. Перед домом — большой двор, поросший густой, короткой травой. В конце двора — сарай. За ним — огород, где постоянно трудился глава семьи. Его жена хлопотала по дому.

Все дети, кроме Галины, учились. Дружба наладилась быстро. Много ребят приходило к нам из соседних дворов, большинство — русские и украинцы, были и поляки, и евреи. Мы объяснялись на смеси русского, украинского и польского языков. Наедине с отцом я говорил по-русски, с «мамусей» — по-польски. Моя кровать стояла на кухне у окна в сад. В остальные комнаты я никогда не ходил. В столовую кушать меня не приглашали, ел на кухне.

Отец с утра уходил в город по делам, связанным, как я догадывался, с какой-то торговлей. Ранним утром я просыпался, открывал окно, взбирался на сливу и долго лакомился хрустящими «венгерками».

Вскоре в сад приходили соседские ребята, собиралась компания человек в пятнадцать. Начинались наши забавы. Предводителем был Женя, его изобретательность в играх была неисчерпаемой. Играли в индейцев, рыцарей, казаков-разбойников, футбол, часто боролись, лазали по деревьям, «охотились» на свиней, придумывали другие забавы. У каждого имелись самодельные мечи, копья, щиты, луки и стрелы. Луки были из ореховых или вишневых палок.

Женя водил нас в дальний овраг — на полигон, где солдаты проводили учебные стрельбы. Там мы выискивали в глине пули,

из них на костре выплавляли свинец, оставшуюся оболочку насаживали на конец стрелы. Такая стрела летела очень далеко, точно поражала цель и пробивала жесть консервных банок.

Шел 1923 год. Мне исполнилось семь лет. Дома мной никто не интересовался. Видимо, никому я был не нужен. Там кипела своя бурная жизнь. Готовить приходила какая-то женщина-кухарка. Почти каждый вечер собиралась шумная компания, по воскресеньям она уходила то ли на реку Горынь, то ли в лес. Иногда возвращались на другой день.

Когда уволилась кухарка, «мамуся» вспомнила обо мне. Надо было натаскать воды, вымыть гору вчерашней посуды, бежать утром на базар за всякой всячиной. Таких дел хватало до вечера.

Однажды я ушел с ребятами рано утром, вернулся к вечеру. На плите — гора посуды, в бочке и ведрах — ни капли воды. «Мамуся» пожаловалась отцу. На мое молчание он несколько раз больно ударил меня стеком. Стек — это стальной прут в кожаной оплетке, которым всадник погоняет лошадь.

Как-то отец, еще лежа в постели, окликнул меня. Рядом, на стуле, лежал, поблескивая вороненой сталью, наган.

— До каких пор ты не будешь слушаться «мамусю»? — закричал он на меня Я стоял молча, не понимая, в чем виноват. — Застрелю как паршивца! — кричал отец, схватив наган. — Ступай вон!

Я пулей выбежал из спальни, забился в чулан, долго плакал, готовый повеситься. На душе было больно и горько.

Приближалась осень. В один из пасмурных дней отец собрал в сумку мои пожитки, и мы поехали на извозчике через весь город. По другую его сторону, километрах в пяти, раскинулось село Ольховка и несколько хуторов. Дальше — лес, по опушке которого проходила русско-польская граница.

Мы зашли в большой дом на хуторе. Отца встретили объятиями мужчина и женщина. Потом они поочередно обласкали меня. Это была семья бывшего офицера, фронтового друга отца, бежавшего из России. Фамилия их была Филимоновы. Для меня — дядя Коля, тетя Шура. У них был сынишка Алеша двух лет.

Другую половину дома занимал брат дяди Коли — Филипп с женой и двумя малолетними детьми.

На другой день отец уехал. Жизнь у этих людей оставила в моей памяти самые добрые воспоминания. Ко мне относились, как к родному человеку, я был всегда ухожен и накормлен. Маленького Алешу я полюбил и все время играл с ним. Он привязался ко мне. Дядя Коля любил петь украинские песни. Он рассказывал мне о России, хорошо отзывался о моем отце.

Дядя Коля зарабатывал на жизнь торговлей. У него был плоский деревянный ящик, куда он укладывал золотые и серебряные побрякушки: кольца, серьги, броши, браслеты, цепочки и разную

блестящую мелочь. С этим ящиком дядя Коля уезжал. По нескольку дней его не было. Возвращался домой с гостинцами, а деньги отдавал тете Шуре — красивой стройной женщине с пучком черных волос. Она была великолепной хозяйкой и очень вкусно готовила. В кухне и комнате она поддерживала порядок и чистоту, а я старался ей во всем помогать. Она никогда не заставляла меня что-либо делать.

В такой жизни очень быстро пробежали зимние дни. Но что-то у моих опекунов изменилось, и они переехали на новое место жительства, в город Ровно.

А перед этим за мной приехал отец, и мы уехали на попутной подводе по Луцкому тракту на какой-то хутор. Там в маленьком глинобитном домишке жила семья Бойко. Хозяин — крупного телосложения добродушный украинец, в прошлом матрос Балтийского флота, его жена — маленькая симпатичная эстонка. Они поженились в Ревеле (ныне — Таллин). В гражданскую войну они покинули родину, приехали в Польшу, где и обосновались на этом маленьком хуторе. Здесь у них родился сынишка Сережа. Был он года на два моложе меня.

Отец оставил меня в семье Бойко, а сам уехал. Разместили  меня в маленькой кухне. Здесь был земляной, холодный пол. На этом полу, на мешке, набитом соломой, я спал В соседней маленькой комнатушке жили хозяева. Возле дома был разбит небольшой огород, где росли огурцы, лук, картофель, фасоль. В пристроечке содержалось несколько гусей. Это была очень бедная семья, питались впроголодь. Мне казалось, что я никогда не наемся досыта.

Мне поручили выгонять и пасти гусей. Травы поблизости не было. Частенько под моросящим дождем сидел я на меже возле гусей и чувствовал себя самым несчастным на свете. Шепотом молил Боженьку, чтобы услышал меня и отправил в Россию к моей дорогой маме.

В кухне почему-то всегда было холодно, и согревался я лишь на своем мешке, когда ложился спать, укрывшись с головой самотканым рядном. Мучительно медленно тянулись дни. Уже зацвела картошка, выросли огурцы, когда неожиданно появился отец.

Не знаю, то ли разговор с Бойко, то ли мои слезы разжалобили отца, только на другой день, поблагодарив за приют, съехали мы из этого хуторочка. Приехали в Ровно, где нас по-родственному тепло встретила семья Филимоновых. Алеша повис на моей шее от радости. К нашему огорчению, меня нельзя было здесь оставить: семья ютилась в крохотной комнатушке, где и без того негде было повернуться.

Взяв у дяди Коли какую-то записку, отец повез меня в Ольховку, в тот же дом, где жил брат дяди Коли — Филипп. Он согласился меня приютить на какое-то время. Отец уехал.

Жена дяди Фили — тетя Дуся — была приветливая, добрая хозяйка. Было у них двое мальчиков. Даниилу, горбатенькому, хрипло дышавшему мальчику, шел четвертый год, но крепышом рос краснощекий двухгодовалый Алеша. Дядя Филя был кузнецом. Его кузня стояла поодаль от дома, рядом с ней — конюшня и коровник под одной крышей, где обитали лошадь и корова. Недалеко от дома рос картофель.

Дальше, за прудом, находилась усадьба отца дяди Фили — дедушки Егора. У него были большой фруктовый сад, конюшня, коровник и столярная мастерская. Меня разместили в кухне, спал я на брошенном на деревянный топчан мешке с соломой, который на день выносили в коридор.

В доме всегда было тепло. Тетя Дуся весь день что-то варила на плите, а комната обогревалась отдельной печью. Семья жила в достатке, питались хорошо. Чужим я себя здесь не чувствовал. Мальчики привыкли играть со мной и не докучали родителям. Тетя Дуся каждый день относила для продажи молоко, дядя Филя работал в кузне.

У жителей Ольховки основным занятием было гончарное дело. Бывая у соседей, я наблюдал, как из глины делают горшки и всякую посуду, обжигают их в печах. Дядя Филя нередко на пару с каким-нибудь гончаром упаковывал румяную после обжига посуду в телегу, выезжал в окрестные села и выменивал на нее продукты — сало, растительное масло, муку, крупы, мясо.

Всеми силами я старался помогать в хозяйстве, чтоб хоть какая была от меня польза: таскал из колодца воду, носил дрова, кормил и поил корову и лошадь. Наиболее тяжело было убирать промокшую соломенную подстилку из-под коровы. Спрессованная солома с жижей никак не отрывалась вилами от пола, а когда удавалось подхватить большой ком этой массы, не хватало сил поднять его и выбросить из хлева через нишу выше моего роста.

Нравилось мне помогать дяде Филе в кузне. Я охотно раздувал ручными мехами горн, где раскалялись куски железа. Дядя Филя выковывал из них разные поковки: подковы, ободы для тележных колес, кочережки, ножи, ухваты и даже ножницы. Я восхищался мастерством дядя Фили. Из куска раскаленного железа из-под его молота появлялась вдруг нужная вещь.

Как-то я упросил дядю Филю разрешить мне небольшой кувалдочкой расплющить раскаленную железку. Сначала не ладилось, но скоро удары стали точнее и дело пошло. Со всех окрестностей приезжали к дяде Филе крестьяне. Он подковывал лошадей, оковывал телеги и колеса, я пытался ему помогать. Дядя Филя расхваливал меня тете Дусе, а она добавляла мне

половник великолепных русских щей со свининой. Меня охотно отпускали к ребятам в деревню и к дедушке Егору.

Однажды в воскресенье дядя Филя вывел Серого, одел уздечку, привязал подпругой подстилку на спину, усадил меня на лошадь и предложил покататься недалеко от дома. Трудно передать мой восторг. Постепенно прошла робость, и я стал привыкать к лошади. Через несколько дней таких тренировок я стал ездить рысью и даже переходил в галоп.

Наступила осень 1925 года. Убрали картофель, запасли соломы и сена, напилили в лесу сухой ольхи и заготовили дрова. Дядя Филя привез в кузню уголь.

Дел стало меньше. Все чаще я стал ходить к дедушке Егору. Там меня привлекала его столярная мастерская, где по стенам было закреплено множество всякого инструмента. Дедушка что-то мастерил и пытался мне рассказать, что к чему. Он очаровал меня также книгами и набожными, красочными картинками. В красивом деревянном ящике лежала толстая стопа картинок. В крышку ящика была вделана увеличительная линза, через которую можно было рассматривать в увеличенном виде каждое изображение. Здесь были жизнеописания Иисуса Христа, девы Марии, всех апостолов. Хорошо, что мама научила меня читать и писать. 

Из книг дедушки больше всего меня привлекла история Руси. Нашествия и битвы интересовали меня, и многое прочитанное запечатлелось на всю жизнь в моей памяти. Дедушка разрешал мне брать книги домой. Отрываясь от книг, я думал: а что сейчас там, на моей родине? Как там живет моя мама? Что делают мои друзья — деревенские мальчишки? А ведь Россия была рядом! За деревней! Иногда ночью мы просыпались от беспорядочной стрельбы на границе. Взрослые говорили между собой о каких-то контрабандистах, о переходах через границу крестьян в Россию. Иногда через границу забредали коровы, и их возвращали назад через шлагбаум на краю деревни.

Все эти события занимали меня. В конце концов появилась мысль о том, что и я могу перейти границу и вернуться во Фроловское к маме. Я решил осуществить это намерение.

Наступил 1926 год. Мне уже исполнилось десять лет. В ту зиму выпало много снега, и он, отражая солнце, больно резал глаза. За несколько часов до обеда я отправился в деревню. По единственной улице, по ее левой стороне, шел я по тропке мимо домов. Показался шлагбаум, по обе стороны его стояли пограничные будки с красными полосами. Учащенно забилось сердце. За два дома до конца деревни я резко свернул влево и, как мог, быстро направился к границе. Глубокий снег затруднял движе-

ние. Все же я довольно быстро подошел к лесу и скрылся в нем. Никто меня не окликнул.

Стояла завороженная тишина, и только в груди стучало. Вдали, меж сосен, я увидел человека с винтовкой, одетого в тулуп, и направился к нему.

— Ты откуда взялся, малец? — окликнул часовой.

— Оттуда! — вымолвил я, кивком головы указывая на польскую сторону.

— И куда же путь держишь?

—Иду к своей маме...

— Ну ладно! Пойдем!

Скоро подошли к сплошному дощатому забору, за которым стоял большой рубленый дом. Начальник заставы и красноармейцы с любопытством и улыбками слушали мой рассказ.

Они одобрили мой рискованный поступок, хвалили за решительность и желание вернуться к маме. Были написаны какие-то бумаги. Их передал начальник красноармейцу, велел накормить меня и куда-то отвезти.

Ехали на санях. Меня обложили соломой. Уже вечерело, когда въехали в какой-то городок. Поместили меня в большую комнату, окно которой было забрано железной решеткой. Вдоль стены — сплошной дощатый топчан. В углу стояла низкая деревянная бочка, накрытая крышкой. От нее исходил запах уборной. Дверь за мной закрыли на замок. Сквозь узкое окно над дверью, которое было зарешечено, пробивался тусклый свет керосиновой лампы.

Вскоре в дверях открылось оконце, и мне просунули котелок с едой, ложку и кусок черного хлеба. Утром меня посадили в сани, и уже другой красноармеец повез меня дальше. Заметив мое грустное настроение, он пытался развеселить меня шутками.

Наконец въехали в большой поселок Славута, где дома стояли среди высоченных сосен. Остановились у высокого бревенчатого забора, поверх которого была натянута колючая проволока. В стороне стоял двухэтажный деревянный дом. Оставив меня в санях, красноармеец с пакетом побежал в дом. Потом нам открыли ворота, и мы проехали внутрь двора. На огороженном плацу вдоль забора стоял длиннющий барак с большим количеством входных дверей. Все окна — с решетками. Это была пересыльная тюрьма. Рядом с воротами, в проходной, размещался караульный наряд красноармейцев. Охранялась тюрьма и часовыми на вышках. Вся территория освещалась электролампами. В глубине двора, под навесом, стояла пара походных кухонь. В дальнем углу — большой туалет.

Камеры имели сплошные деревянные нары. Постельных принадлежностей на них не было. Часть камер была заперта, из открытых же задержанные могли перемещаться по всей внутренней территории. Мои соседи по нарам, в основном крестьяне,

были простыми, безобидными людьми, озабоченными своими по-разному сложившимися судьбами. Здесь было несколько семей с детьми. Тогда много крестьян из Польши переходило границу. Чаще это были украинцы, чья жизнь не сложилась. В то время Советская Россия таких крестьян принимала и обеспечивала им сносные условия. В закрытых камерах содержались уголовники. В большинстве это были контрабандисты.

В помещении я находился мало, целыми днями бродил по двору, коротая время. Предпочитал проводить его с поварами, которые все время варили еду. Я не ленился, подтаскивал дрова и следил за топкой котлов. Меня не обижали и кормили досыта.

Один из красноармейцев заинтересовался моей судьбой. Он часто приходил ко мне, был ласков, угощал вкусными булочками. Как-то он сказал, что скоро будет демобилизован из армии и если я захочу, могу поехать с ним в деревню. Я уже привык к этому дяде Ване, всегда радовался его приходу, но на его предложение не согласился — ведь скоро меня должны были отвезти во Фроловское к маме.

Наступило лето, в моей зимней одежде стало жарко. Я давно не мылся в бане, и у меня, как и у других, завелись вши. Это страшно огорчало меня. Воевал я с ними как мог, но все мои усилия были напрасны. За ночь от соседа они опять наползали на меня вместо уничтоженных. На мое счастье, в один прекрасный день за мной пришли. После бани мы сели с сопровождающим красноармейцем в поезд и приехали в город Шепетовку. Там в штабе ОГПУ (отдел государственного политического управления) меня еще раз обо всем расспросили, опять сводили в баню, дали чистое белье и форменную красноармейскую одежду, в том числе буденовку со звездой на ней. Жить меня определили в казарму красноармейского взвода.

Меня научили застилать по-солдатски койку и соблюдать воинский порядок. Наш взвод выполнял боевую задачу по охране штаба и тюрьмы ОГПУ. Каждое утро с нарядом красноармейцев я приходил в штаб и до вечера находился там, что-то рисовал за свободным столом и прислушивался к разговорам. Здесь наслушался всяческих интересных историй: как задержали нарушителя границы, о перестрелке с контрабандистами, о бое в лесу с бандой, о разных грабежах и разбоях.

Во дворе штаба, против тюрьмы, стояла походная кухня, где варилась еда арестованным. Здесь повар угощал меня вкусной гречневой кашей.

Быстро привык я к этой жизни в казарме, к красноармейцам, относившимся ко мне с вниманием и любовью. Как и все. я получал пайковый кусковой сахар, но им меня угощали и красноармейцы. Так что в моей тумбочке сахар не переводился. Тогда он считался редким лакомством.

Когда у меня заболело горло и поднялась температура, собралось целое совещание красноармейцев: как меня лечить?

Способ был найден. Полоску шинельного сукна смочили керосином, обмотали мне шею, уложили на койку, закутали и велели терпеть. Шею сильно щипало. Терпел я всю ночь. На другой день горло прошло.

Время шло и шло, а мне неоднократно отвечали в штабе: «Не можем найти твою маму». Не знаю, кто из начальства додумался, но меня решили поместить в городской детский дом.

Там в огромном холодном помещении стояло множество коек. Ночью под тоненьким одеяльцем я никак не мог согреться. Еды не хватало. Суп был чуть теплый или совсем холодный. Почти все ребята были старше меня. Многие из них не ночевали, возвращались откуда-то с добытыми продуктами — колбасой, салом, сладостями. В частых перебранках слышалась нецензурная брань, редкий день обходился без драк.

Я ни с кем не мог подружиться. Группы ребят по углам играли в карты. Через неделю житья в такой компании» я сбежал. Пришел в штаб ОГПУ и заявил, что жить в таком детдоме не буду. Вечером красноармейцы забрали меня в казарму.

В начале осени меня пригласил в кабинет старший начальник. Он поинтересовался моим житьем-бытьем, а потом сообщил, что никак не могут найти мою маму, что она не живет во Фроловском и, где находится сейчас, никто не знает.

— За это время, — продолжал начальник, — на тебя, Борис, поступил запрос из Польши. Требуют вернуть тебя польским властям для передачи отцу. Мне приказано выполнить это требование.

У меня от такого известия зашумело в голове.

В тот же день меня снарядили в дорогу и препроводили в Славуту. Оттуда местный начальник ОГПУ и красноармеец на бричке повезли меня в сторону границы. Не помню, сколько длилась дорога, но в конце концов бричка остановилась на тракте недалеко от шлагбаума. На польской стороне тоже стояла бричка, возле нее — польский офицер с солдатом и мой отец в темном костюме и шляпе. Польские военные направились к шлагбауму. Начальник ОГПУ соскочил с подножки, помог сойти мне, и мы тоже пошли к шлагбауму. За несколько шагов до него нас окликнул красноармеец. Подбежав, он сказал мне:

— Борис, идти туда в буденовке нельзя.

Я снял буденовку и отдал ему. Поднялся шлагбаум. Военные встретились, обменялись какими-то бумагами, отдали честь и разошлись. Сопровождаемые польскими военными, мы подошли к бричке, где стоял отец. Сзади, на русской стороне, удалялся цокот копыт. Я смирился с мыслью, что отец меня убьет. Однако, взглянув ему в лицо, ничего свирепого не заметил. Напротив, как

мне показалось, он улыбался. Подсаживая меня в бричку, отец проговорил:

— Дурень ты, дурень! Было тесно, и отец усадил меня на колени. Ехали молча, пока не приехали в город Острог. Мы сошли у гостиницы и поднялись на второй этаж. В номере отец спокойным голосом, будто ничего не произошло, задавал мне вопросы, я коротко отвечал. Доверительной беседы не получилось.

Жили мы в гостинице недолго, помылись в бане, отец купил мне новую одежду.

Уезжали на извозчике. Проехали знакомый мост через реку Горынь. Показались хутора, за ними виднелась деревня Ольховка. Свернули к дому дяди Фили. Встреча была теплой. Взрослые размещались за столом в кухне. Я прошел в комнату к мальчикам, они обрадовались моему возвращению и наперебой торопились посвятить меня в свои ребячьи дела.

Отец уехал. После его отъезда тетя Дуся и дядя Филя забросали меня вопросами. С вниманием слушали мои рассказы. Пришли и соседи, взрослые и ребята. Всех интересовало: как там, в России?

А жизнь шла своим чередом. Пришла зима, выпало много снега. Надвигались праздники Рождества Христова. Тетя Дуся купила в городе разной блестящей мишуры и цветной бумаги. Мы принялись делать игрушки на елку — разноцветные бумажные цепи, хлопушки, звезды, клееные домики и кубики. Елка получилась на славу. К веткам прищепками прикрепили подсвечники, вставили тонкие желтые свечи. Тетя Дуся напекла пирогов и плюшек.

Вечером мы услышали пение и увидели за окном большую красную звезду, изнутри подсвеченную свечой. Поющие девчата и парни были нарядно одеты, украсились блестящими нитями и мишурой. Это было рождественское колядование. Колядующих пригласили в дом и угостили пирогами.

Через неделю наступил новый, 1927 год. В первый его день дети, подростки и молодежь, с полными карманами зерна утром ходили по домам и, набрав в горсть зерна, рассеивали его, приговаривая: «Сею, вею, посеваю, с Новым годом поздравляю».

Хозяева в благодарность угощали ранних гостей всякой выпечкой. Эти угощения прятались в торбу, висевшую через плечо. Всем было весело и радостно. В этот день после «посевания» я возвратился домой с полной торбой разной вкусной выпечки.

Незаметно бежали дни. Однажды, войдя в дом после уборки коровника, я увидел сидящего за столом отца. Выглядел он устало. Между взрослыми шел какой-то серьезный разговор. Я ушел в комнату к мальчикам. Потом отец расспросил меня о всех моих

делах, интересовался, что я читаю. Наверное, его беспокоило, что я нигде не учился, а ведь мне шел уже одиннадцатый год.

Прошло несколько дней, как приехал отец. В наших разговорах с ним речь шла о времени моего пребывания в России.

Я рассказал отцу о крестьянах, переходивших через границу в Россию целыми семьями. Заметил, что и он мог бы так поступить. Меня поддержал дядя Филя. Несколько дней отец был задумчив. Как-то, укладываясь спать, он как бы невзначай тихо сказал:

— Завтра, Боренька, пойдем с тобой в Россию... Ночь тянулась долго. Я чувствовал, что и отец не спит. Утром собрались и простились со всеми. Был морозный солнечный день. Шагая впереди, я шел знакомым маршрутом. Все повторилось, как в прошлый раз. Правда, пограничник в тулупе на этот раз обошелся с нами строже. До Славуты нас конвоировали тем же путем. Отца содержали под стражей, а меня приветствовали как старого знакомого:

— А, Борис! Старый знакомый!

Как и прежде, я бродил по двору Славутской тюрьмы. Довольно часто я видел, как отца выводили за проходную и не скоро приводили обратно.

Однажды, уже весной, меня вывели за проходную. В кабинете двухэтажного дома представили молодой женщине с короткой стрижкой.

— Ну, здравствуй, Боренька! — сказала она, теребя мою грязную шевелюру. — Поедем с тобой к маме.

От неожиданности я оторопел и не мог вымолвить ни слова. Как оказалось, это была племянница отца Ольга, моя двоюродная сестра. Она работала в Москве в Президиуме Коммунистического Интернационала, была членом партии.

Моя встреча с мамой состоялась в Москве в одноэтажном деревянном доме по адресу: Большая Якиманка, 47. Мама заключила меня в объятия, исцеловала все лицо. Она постарела, похудела, коротко подрезала волосы.

Приехать в Славуту за мной она не могла, так как недавно вышла из больницы после операции по поводу аппендицита.

Жила она, а теперь и я, в комнате у сестры — тети Юли. За стеной в двух комнатах жила семья Шор из четырех взрослых. Мама и тетя Юля дружили с этой семьей. Кухня была общей.

Тетя Юля работала старшим корректором в «Правде». Мама — в редакции газеты «На вахте». Началась моя новая жизнь. Сразу возникло множество проблем. Надо было немедленно начинать учиться в мои одиннадцать лет. Разговаривал я с сильным польским и украинским акцентом. Предстояло пройти полное медицинское обследование. Оформление метрического свидетельства в

Казани, прописка и многие другие формальности доставили маме немало хлопот.

Она наказала мне, чтобы я никогда и нигде ничего не говорил об отце и дедушке, о своей жизни в Польше, что отца я не знаю и он никогда с нами не жил, а приехали мы вместе из деревни Фроловское. Фамилию мне присвоили мамину, а отчество записали с ее слов.

Вскоре маме прислали извещение, что ее муж Владимир Маркович Левитто (мой отец) приговорен к расстрелу. Забегая вперед, хочу сказать, что об отце я много размышлял в последующие годы. Многие его поступки мне были непонятны, но я убежден, что он был честным человеком и никаких преступлений не совершил, не воевал против Красной Армии. Он уехал из России, опасаясь за свою жизнь, так как в то время без суда и следствия расстреляли и убили многих офицеров Русской армии. Тогда из страны эмигрировало много людей разных сословий, которых потом стали называть «врагами народа».

В Польше отец влюбился в Зосю Станчик. Он не замечал, что она не отвечала ему взаимностью. Об этом свидетельствовали и ее отношение ко мне, и другие ее поступки. Эта связь для отца кончилась трагедией.

Отец меня искренно и горячо любил. Иначе не стал бы обманывать мать и нелегально переправляться со мной в Польшу. Он надеялся на новую, счастливую жизнь там, особенно для меня. Когда этого не получилось, он рискнул нелегально вернуться со мной на Родину. Он знал, что бывшему офицеру появиться нелегально в Советской России чревато смертельной опасностью. Но он пошел на это ради моего будущего. Честность офицера была недоказуема, а тем более если он возвращался из панской, буржуазной Польши, где правителем тогда был маршал Пилсудский.

Знай я тогда, в свои детские годы, все это — ни за что не уговаривал бы отца идти через границу в Россию. Таким образом, я стал косвенным виновником его гибели.

2. Новая жизнь

В первые дни новой жизни в Москве меня во двор не пускали. Мама, тетя Юля и Ольга накупили мне много интересных книг. Со мной специально много разговаривали, чтобы произношение слов и фраз было правильным. Когда я стал выходить во двор, познакомился с мальчишками, в моей речи акцент все же еще оставался и некоторые ребята меня передразнивали.

Со мной начала заниматься мамина знакомая учительница Елизавета Васильевна — тетя Лиза. Я ходил к ней на Зубовскую площадь, занимались по пять часов ежедневно. Эти занятия мне стали надоедать. Особенно я не любил арифметику. Учительница

Я любил посещать музеи. Побывав в политехническом музее и аэрохиммузее, я заинтересовался авиационной техникой, решил поступить в авиашколу. Оказалось, что сначала надо заниматься в аэроклубе при Осоавиахиме (Общество содействия авиации и химии). Меня приняли в планерную школу аэроклуба Дзержинского района.

Это было недалеко от работы. Учеба проходила по вечерам, без отрыва от работы. В июне 1933 года все курсанты в отпускное время выехали в лагерь Московской городской планерной школы около станции Трикотажная, что неподалеку от Тушинского аэродрома.

Началось обучение полетам на планере. Дисциплина была воинская. Мы жили в палатках, по группам. В нашей группе из десяти курсантов инструктором был Александр Сыромятников. Обучались на планере УС-3 конструкции Олега Константиновича Антонова.

С восхищением мы наблюдали показательные полеты командира отряда Кокарева и начальника летной части Ратникова на планере Г-7 конструкции Грибовского.

Вставали мы рано. Вытаскивали свой планер из ангара. В него садился инструктор, а мы растягивали резиновый амортизатор. Словно выстрелянный из большой рогатки, планер срывался с места. После взлета инструктор выполнял развороты и приземлялся на ровном лугу. Потом начинали тренироваться курсанты. Амортизатор натягивали не полностью, и планер бежал не отрываясь. При этом он подчинялся движениям рулей. Гора большой подковой охватывала луг. У ее подножия располагались более десяти планеров. То и дело была слышна команда: «На амортизатор-ре!» «Есть!» — хором отвечали курсанты. «На-а-тягивай!» — командовал инструктор. «Р-раз, два...» — начинали отсчет курсанты группы, растягивая усы амортизатора.

Инструктор определял количество шагов натяжения, давал команду: «Старт!»

Сидящий в планере левой рукой двигал рычаг вперед. Трос от штопора ввернутого в землю, соскакивал с крючка хвостовой балки, планер начинал движение, реагируя на действия рулями курсанта, который стремился выполнить пробежку прямо, без кренов. В случае успеха увеличивалось натяжение амортизатора в следующих пробежках — планер бежал быстрее и дальше. Наконец, если курсант действовал безошибочно, в очередной раз натяжение делали таким, чтобы планер оторвался от земли. И так до тех пор, пока планер не забирался на высоту 10—20 метров. На этом заканчивалась первая ступень обучения. Далее планер поднимался на склон горы: сначала — на одну треть ее высоты, потом — на половину. Наконец планер затаскивался на самый верх горы. Отсюда совершался настоящий полет с разворотами.

Первый разворот выполнялся на 90 градусов, второй — на 180. Посадку совершали в долине, у флажка.

После выполнения зачетного полета заканчивалось обучение пилота-планериста второй ступени.

Моими друзьями-планеристами были Клавдий Егоров, Петр Голахов, Виктор Жмулин, Ира Эдельберг, Ольга Клепикова, Алексей Борисов и другие. Все мы учились летать с огромным желанием и энтузиазмом и хотели стать настоящими пилотами, мечтали поступить в летные школы.

В Тушине тогда была Центральная школа летчиков-инструкторов Центрального совета Осоавиахима. Туда как раз шел набор курсантов. Принимали с восемнадцати лет. Мне не хватало восьми месяцев, и в справке я переправил год рождения. К экзаменам меня допустили, однако, несмотря на отличные оценки, в школу не приняли. Председатель комиссии, возвращая документы, сказал, чтобы приходил в следующем году и больше справки не подделывал.

Стремление учиться летать было велико, и я продолжал искать такую возможность. В городском комитете Осоавиахима мне предложили поступить в Московскую областную школу инструкторов-летчиков-планеристов. Сюда принимали с семнадцати лет. Я обрадовался этой возможности. Но возникло другое препятствие: надо было добиться разрешения уйти с работы, где я был обязан отработать три года после ФЗУ. Профсоюзный комитет МХАТа мою просьбу удовлетворил. Его председатель — режиссер Судаков — сказал: «В летчики надо отпустить!»

В июле я прибыл в школу на станцию Первомайская (ныне Планерная) по Октябрьской железной дороге. После бани, выдачи белья и воинского обмундирования нас разбили на группы, и мы стали обустраиваться в казарме.

Порядок всей жизни и учебы определяли воинские уставы и наставления. Все мы получили винтовки и патроны. Наша школа фактически являлась учебно-боевым воинским подразделением. Начальник школы Мартынов и комиссар Уткин являлись кадровыми офицерами Военно-Воздушных Сил (ВВС). Командиром отряда был Михаил Романов, командирами звеньев — Валентин Хапов, Виктор Расторгуев, Иван Карташов. Инструктором нашей группы был Артем Молчанов.

Весь распорядок дня был расписан поминутно: теоретическая учеба, полеты, караульная служба, несение нарядов, работа на материальной части, воинская подготовка, самоподготовка, отдых. О степени нашей воинской и строевой подготовки можно судить по тому, что курсантский состав школы участвовал в военном параде 7 ноября 1933 года на Красной площади.

Мы освоили новый планер «Упар» конструкции О.К. Антонова. Окончание учебы и торжественный выпуск состоялся в декаб-

ре.    Нам    вручили    удостоверения   летчика-инструктора-планериста и все мы разъехались по местам будущей работы.

1 января 1934 года меня зачислили в штат аэроклуба Дзержинского района Москвы. Первыми моими курсантами стали ученики девятых и десятых классов школы совхоза Марфино, в Останкине. Шефы школы купили на планерном заводе в Тушине планер. Ребята сами притащили его, и началась учеба. Летали на поле, недалеко от школы. Сейчас эта территория Принадлежит ВДНХ. Научились летать более пятидесяти ребят. Преподаватель физики Иван Маркович Капуста и десятиклассник Сергей Мягков стали инструкторами-общественниками.

Летом планер увезли в пионерский лагерь, где продолжали учебу и полеты.

В дальнейшем у меня учились группы планеристов различных организаций Дзержинского района — Центрального института труда (ЦИТ), заводов «Калибр» и «Борец», Министерства иностранных дел. Московского уголовного розыска (МУР), красильной фабрики и других организаций.

В августе меня назначили командиром звена. Планеристы нашего аэроклуба — Петр Голахов, Владимир Филиппов, Алексей Борисов, Василий Казаков — были моими друзьями.

В сентябре проводился слет планеристов Московской области, на котором в соревнованиях по технике пилотирования Петр Голахов и я поделили первое место. Меня премировали путевкой на обучение в Высшей летно-планерной школе (ВЛПШ) в Коктебеле.

В конце сентября с великой радостью ступил я на землю горы Узун-Сырт (гора Клементьева). Здесь, на плато, разместилась школа, ее возглавлял старший летчик Шабашев. Инструктором нашей группы был летчик Штамм, командирами звеньев — Виктор Ильченко, Игорь Шелест, Никодим Симонов, командиром отряда — Сергей Анохин.

Здесь предстояло научиться парящим полетам. Ощущение такого полета трудно передать словами. Фактически это полет птицы В парящем полете человек как бы срастается с планером в единое целое. Нет шума работающего двигателя, слышен лишь мягкий шелест воздушного потока, рассекаемого крылом планера.

По звуку обтекающего воздушного потока планерист может определить скорость полета. Проконтролировав при определенных тонах звучания скорость по прибору, в дальнейшем можно определять ее на слух.

Запускали планеры с горы резиновыми амортизаторами. В хорошую погоду, когда дул сильный южный ветер — «южак», планер можно было запускать в полет с рук. Его поднимали на руках вверх и толкали с горы вниз. Планерист, планируя, набирал скорость, разворачивался вдоль горы и в восходящем потоке набирал высоту.

Гора Узун-Сырт имела высоту около 300 метров и тянулась более чем на семь километров, создавая при южном ветре перед собой мощный восходящий поток.

За время полета вдоль горы планерист оказывался на высоте 500—1000 метров. В дальнейшем он мог забраться на 1500—2000 метров и парить, медленно теряя высоту, очень долго.

В период моей учебы в Коктебеле командир отряда Сергей Анохин установил всесоюзный рекорд продолжительности полета на планере ГН-2 конструкции Гурия Грошева, равный 36 часам. Только утихший «южак» и исчезновение вследствие этого восходящего потока не позволили Сергею перекрыть мировой рекорд.

Мы летали на уже упоминавшемся планере «Упар» Антонова и планере Г-9 конструкции Грибовского. Вывозные и учебно-показательные полеты проводились на двухместном планере ША-5 конструкции Шереметьева.

Полеты полетами, но я впервые оказался в Крыму, увидел море, внимал шуму прибоя, дышал насыщенным влагой морским воздухом, первый раз в жизни искупался в море...

В конце декабря 1934 года учеба в ВЛПШ была окончена. Это событие ознаменовалось торжественным вручением дипломов и большим банкетом. На другой день мы разъехались в разные места нашей необъятной Родины.

В Москве меня ждали нерадостные вести. Умерла тетя Юля — мамина сестра, у которой мы жили на Якиманке. При полете на планере погибла Стася Номаконова. Погибли парашютистки Люба Берлин и Наташа Бабушкина. Арестовали мужа нашей соседки — Николая Введенского. Она осталась одна с маленьким сынишкой Алешей.

В Москве было холодно, голодно и тревожно. Газеты сообщали о судебных процессах над разными «партиями», «вредителями» и «врагами народа». Продуктов не хватало, магазины пустовали, трудно было отоварить карточки.

У авиаторов же — свои радости. Авиация в стране бурно развивалась. Росло число аэроклубов. Кроме районных в Москве появились аэроклубы при спортивных обществах, крупных заводах и предприятиях. Плакаты призывали: «Комсомолец — на самолет!» В райкомах и горкомах комсомола проводился спецнабор в летные школы Военно-Воздушных Сил Красной Армии. Ко Дню авиации готовился праздник авиаторов на аэродроме в Тушине. Строились рекордные планеры¹ к предстоящему слету планеристов в Коктебеле.

Инструкторы-планеристы московских аэроклубов в ходе командирской учебы овладевали полетами на буксире за самолетом, высшим пилотажем. Меня полностью захватила учебная работа в

аэроклубе и тренировки в Тушине. Подготовкой по высшему пилотажу и полетам на буксире за самолетом руководил Владимир Михайлович Малюгин — бывший начальник военной подготовки в нашей областной школе инструкторов. Он работал в Центральном аэроклубе имени Александра Косарева в Тушине, одновременно испытывал планеры, изготавливаемые Тушинским планерным заводом. Летом 1935 года приказом по аэроклубу Дзержинского района меня назначили ответственным за строевую подготовку батальона авиационных спортсменов, которым предстояло участвовать в параде на Красной площади в День авиации. Парад прошел успешно. Мне была объявлена благодарность.

Основным же для меня были полеты. В это время в ангаре на Тушинском аэродроме планерист Иван Карташев готовил к испытанию новый двухместный планер Г-18 конструкции Грибовского.

— Помоги мне! Облетаем его — похлопочу, чтоб ты гнал его на слет планеристов в Коктебель, — сказал мне Карташев.

Сам он собирался лететь в Коктебель на рекордном планере «Чайка» конструкции Емельянова. Предложение Ивана я принял с радостью, и мы стали доводить планер — крепили приборы, регулировали тросы управления. Полеты в Тушине, работа на планере в какой-то степени отвлекли меня от учебной работы у себя в аэроклубе.

31 августа 1935 года мы подготовили планер к испытанию. Буксировал нас самолет Р-5, пилотируемый летчиком Ястребовым. Иван, по комплекции крупнее меня, расположился во второй, более просторной кабине. На взлете, после отрыва, планер стал резко переходить в набор высоты, не слушаясь рулей. Иван немедленно отцепился от самолета, я в управление планером не вмешивался. Так повторилось несколько раз.

О поведении планера мы доложили конструктору Грибовскому. Конструктор предположил, что нарушена центровка планера. В моем присутствии в носовую часть планера, за шпангоуты, загрузили и закрепили несколько мешочков с песком.

Руководивший работами инженер сказал подошедшему Ивану:

— Все в порядке! Можете смело взлетать.

Самолет начал разбег, буксируя нас на тросе. Первым при буксировке отрывается от земли планер. Теперь наш планер хорошо реагировал на действия руля высоты. После отрыва Иван выдерживал высоту в один-два метра, ожидая момента отрыва самолета. Далее планер в полете выдерживается с небольшим превышением над самолетом, чтобы не оказаться в турбулентной струе от винта мотора. На заданной высоте планерист отцепляется от троса. Но всего этого у нас не произошло.

Когда самолет отделился от земли, наш планер стал произвольно вспухать, быстро набирая высоту и не слушаясь рулей. Трос натянулся под углом 45 градусов. Превышение планера над

самолетом продолжало возрастать, что могло привести к складыванию крыльев от возникающей перегрузки.

Решение немедленно отцепиться возникло у нас одновременно, и мы оба дернули кольца отцепки. Освобожденный от натянутого троса планер продолжал некоторое время вспухать, теряя скорость, затем перешел в крутое снижение, Я решил, что Иван выдерживает такой угол планирования для набора скорости перед посадочным маневрированием. Земля (метро приближалась. Пора было уменьшать угол планирования. Инстинктивно я взял ручку управления на себя и тут же почувстювал, что Иван делает то же самое. Однако планер не реагировал на наши усилия. Земля молниеносно приближалась. Чувство беспомощности в такой ситуации непередаваемо...

Грохот удара и разрушающейся кабины я еще слышал, ощутил обжигающую боль на лице и в паху, где проходили лямки подвесной системы парашюта. С трудом я выбрался из-под обломков, в перевернутой второй кабине на привязных ремнях повис потерявший сознание Иван. Аэродрому меня раскачивался под ногами, пока я не ударился лицом о землю... Очнулись мы в Боткинской больнице.

Через две недели я появился в своем аэроклубе. За это время в моем звене у инструктора Казакова курсантка поломала планер, упав в речку Яузу. Начальство обвиняло меня в ослаблении методико-учебной работы в звене. Через пару дней я получил повестку явиться в райком комсомола.

— В военное училище заявление подавал? — спросил секретарь Дзержинского райкома комсомола Земсков.

— Подавал еще в начале года, — ответил я.

— Покажи комсомольский билет.

Я выложил книжицу.

— Исключаем тебя из комсомола за сокрытие социального происхождения! Можешь идти!..

Я вышел из кабинета в растерянности. Идя по Петровке, долго не мог сообразить, что произошло. Наконец всплыли в памяти детские годы, отец... Возник вопрос: как узнали? Я и сам забыл о перипетиях своего раннего детства, во всех анкетах писал: «отца не знаю», «отец с семьей никогда не жил». Фамилия у меня мамина. В моих документах нигде отец не значился.

Все прояснилось дома. Оказывается, председатель мандатной комиссии штаба ВВС решил уточнить у мамы сведения о моем отце. Мама была честным человеком и никогда не говорила неправду. В данном случае она могла солгать, могла назвать любого несуществующего человека. Этого она не сделала, сказала правду. Да еще просила о состоявшемся разговоре мне не сообщать. Дома, разрыдавшись, она только и повторяла: «Борюшка! Я тебе испортила всю жизнь!» На другой день, выйдя на работу, я расписался

в ознакомлении с приказом, где в итоге значилось: «...уволить из аэроклуба за сокрытие социального происхождения и аварию планера». На руки мне была выдана соответствующая справка.

Все случившееся подавило меня, главным было моральное потрясение. К нему прибавились и материальные потери. Нужно было получать талоны на продукты на четвертый квартал, а при такой справке на работу меня никуда не принимали. Числиться иждивенцем я не мог, ни по возрасту, ни по здоровью. Я оказался бесправным иждивенцем у мамы. Ее скудного пайка советской служащей не хватало ей одной. А тут появился здоровый начальник. Мне в горло не лез кусок хлеба. Потянулись месяцы Ног знает какого существования. Не знаю, что удержало меня в то время от принятия рокового решения...

Как-то мне встретился однокашник по школе — Жора Алкасов. Он привел меня к себе в небольшую комнатушку в доме на Тверском бульваре, где жил у старенькой бабушки. Заглянули еще человек шесть парней нашего возраста, выставили несколько бутылок водки, разной закуски, и началось застолье. Жора поведал им о моем положении.

— Ничего! — сказал один из парней. — Мы тоже нигде не работаем, но вот видишь — не голодаем и не унываем! Найдем и тебе дело! Давай выпьем за знакомство!

Несколько раз прикладывался я к доверху налитому стакану. Спиртное не действовало на меня. Блатная пьяная речь этой компании ясно высветила ее «дела», за какую «работу» мне предлагалось взяться... Больше с Жорой мы не встречались.

Я написал заявление в горком и ЦК комсомола, в авиационный отдел Центрального комитета Осоавиахима, просил восстановить в комсомоле и на работе. Ответов не последовало.

В авиационном отделе меня хорошо знали и приветливо встречали, готовы были предоставить летную работу, но... после восстановления в комсомоле.

Аналогичная участь постигла и одного моего бывшего курсанта, инструктора-общественника Сергея Мягкова. Ему тоже был I закрыт путь в авиацию. У него в родословной был дедушка-священник. Тогда от людей требовали классовой чистоты, и для чего ломались их судьбы. Многого я тогда не понимал, и для меня странным и удивительным показался арест нашей соседки по квартире Натальи Алексеевны Беловой, бывшей секретарем партячейки в «Огоньке». Ее увезли ночью неизвестно куда, больше я ее никогда не видел. А в ее комнате поселилась другая семья. Тогда же из нашей квартиры съехали Насановские, их комнату заняла семья Алексея Канищева.

У мамы на работе начались неприятности, и она уволилась из «Огонька», подыскав другое место работы. Новый сосед, Алексей Канищев, сломал ногу и находился дома. Мы познакомились. Он

отнесся к моему положению с искренним сочувствием. Высказал мысль, что с такой справкой меня не возьмут на работу никуда, разве только в артель. У него был друг директор артели. Алексей написал ему рекомендательную записку. Так я был принят в артель «Мосрадио» на улице Трифоновской на должность бригадира электромонтеров.

Жизнь пошла веселее. Дело я знал. Коллектив оказался хороший и дружный. Работа спорилась, и я старался забыть авиацию. При артелях — в системе промкооперации — было образовано спортивное общество «Спартак». Много молодежи нашей артели занималось в разных спортивных секциях. Я записался сразу в несколько: в конькобежную, лыжную, плавания, гимнастическую, а потом и в секцию бокса.

Выходные дни и вечера были у меня заняты занятиями в этих секциях. В лыжной секции был тренером мастер спорта Михайлов. В бассейне — Кислухин. В гимнастической — Романов и Вольфинзон. В конькобежной — Аниканов. Секцией бокса руководил Самойлов. Все они — мастера спорта.

Работа в цехе и спорт целиком поглотили меня. Это спасло меня от ненужных раздумий. Домой я возвращался к ночи, усталый, и засыпал мертвецки. Однажды, идя на работу, у проходной прочитал объявление: «Желающие могут записаться в аэроклуб «Спартак»...» Далее перечислялись условия поступления и адрес. Кровь в голову хлынула от слова «аэроклуб».

Несколько дней я косился на это объявление. Наконец душа не выдержала, и я побрел в переулок у Никитской площади, в здание художественного техникума, где аэроклуб «Спартак» снимал помещение для занятий. Мне нужно было узнать, кто преподаватели, кто летчики, имеет ли аэроклуб отношение к системе Осоавиахима, в которой я ранее работал. Если да — бесполезно поступать, если нет — можно попытаться, возможно, удастся полетать.

Мои надежды оправдались. Аэроклуб «Спартак» не имел никакого отношения к Осоавиахиму. Я быстро собрал необходимые документы. В анкете и автобиографии ничего не написал об отце, скрыл исключение из комсомола. Меня зачислили курсантом аэроклуба. Начались теоретические занятия по вечерам. По воскресеньям ездили на аэродром в Теплый Стан. Знакомились с самолетами У-2 (По-2), мыли их. Появились новые друзья: Алексей Роднов, Борзов, Леонид Кусков, Валентина Головленкова, Наташа Киселева и другие. Спортивные секции отошли на задний план.

Забегая вперед, скажу: дружба с Наташей Киселевой закончилась женитьбой.

Заниматься было легко. Почти все предметы ранее мной изучались, а некоторые я преподавал сам.

Наступило лето 1936 года. Все курсанты взяли отпуска по отношениям от командования аэроклуба. Мы выехали в лагеря на аэродром у Теплого Стана, размещались в сельской школе. Начались учебные полеты.

Летчик-инструктор Взнуздаев удивленно посматривал на меня в воздухе и после посадки отмечал правильные действия, радовался моим успехам и ставил в пример другим. Ему было невдомек, что его курсант сам был летчиком-инструктором.

Вскоре он представил меня к самостоятельному вылету. После проверки моей техники пилотирования начальником летной части аэроклуба, которая прошла успешно, я выполнил самостоятельный полет по кругу.

Почти месяц я летал самостоятельно, прежде чем выпустили в самостоятельный полет очередного курсанта. Все думали, что у меня какой-то особый дар к полетам.

Мне было. предложено освоить программу летчика-инструктора, и я с радостью согласился, хотя на душе было неспокойно. Не покидала мысль: вот узнают все обо мне и опять отстранят от полетов. Мне продлили отпуск без сохранения содержания. Однажды над нашим аэродромом стали появляться один за другим воздушные поезда. Планеры отцеплялись от буксировщиков и садились на наш аэродром. На нем собирались проводить слет планеристов. Моя душа ушла в пятки, когда я увидел среди планеристов своих старых друзей. Один из них, Клавдий Егоров, увидев меня на стоянке, закричал:

— Смотрите, ребята! Южак-то, оказывается, вынырнул в «Спартаке».

Меня еще в Коктебеле прозвали Южаком за то, что по утрам чуть свет, определив направление ветра, я всех будил криком: «Южак»! «Южак»! «Южак» дует — летать будем!»

Сейчас меня не радовала встреча с друзьями. Ребята, наверное, забыли о той горестной эпопее, когда я оказался чуть ли не «врагом народа».

К этому времени мне улыбнулось счастье: меня вызвали в горком комсомола и возвратили комсомольский билет как несправедливо исключенному. Сказали, что членские взносы надо уплатить за весь прошедший год. Меня оставили работать инструктором в аэроклубе московского «Спартака».

Теперь я редко бывал дома. На следующее лето выехал в лагерь, на аэродром.

Мама осталась в комнате одна. Ранее ее частенько навещал знакомый по работе. Потом у них начали портиться отношения. Мама переживала, стала много курить. Однажды она попросила меня сделать так, чтобы этот человек больше не приходил. Я переговорил с ним: он больше у нас не появлялся. Потом мама объясняла, что все годы жила мной и не хотела заводить новую

семью. Когда же мои дела наладились, она решила устроить свою личную жизнь, но ничего хорошего не вышло.

10 февраля 1937 года она родила дочь Таню. Девочка оказалась болезненной, и у мамы на нервной почве пропало молоко. Моя подруга по аэроклубу Наташа Киселева бывала у нас частенько и помогала маме. Потом стала навещать ее почти ежедневно, даже в дни моего отсутствия.

Наташа мечтала о счастливой семейной жизни. Она любила меня и была готова на все, лишь бы остаться со мной. К ее огорчению, я не собирался жениться. Убеждал, что еще не время, лучше подождать, пока я стану настоящим летчиком и смогу обеспечить семью. В начале 1938 года я решил уйти в армию, в Военно-Воздушные Силы.

По моему рапорту военкомат направил меня в авиационную бригаду под Оршу, в Белоруссию. Сюда также прибыли многие инструкторы московских аэроклубов. К нашему сожалению, бригада оказалась вооруженной самолетами Р-5. Они были и в аэроклубах, мы же все мечтали стать летчиками-истребителями.

Вскоре бригада перебазировалась в Брянск, а летом мы выехали в палаточный лагерь на берегу Десны. Все мы летали в тренировочном отряде. Командир бригады полковник Гущин не хотел нас отпускать, когда мы окончили летную программу, но мы настаивали, и нас откомандировали в разные летные училища. Наша группа в десять человек в декабре прибыла в 30-ю Читинскую школу пилотов (ЧШП) имени А.К. Серова обучаться на самолетах-истребителях И-16. ЧШП состояла из четырех учебных эскадрилий, по 240 курсантов в каждой. Мы были рады зачислению в эту школу.

Мою радость омрачало личное горе — умерла мама, ее похоронили на Ваганьковском кладбище. Тане шел второй год. Я хотел отдать ее в дом младенца, но Наташа категорически возражала. За год она привыкла к Тане, стала ей второй матерью.

— В таком случае, — сказал я, — нам надо с тобой пожениться, иначе как бы ты не осталась одна с чужим ребенком. В авиации бывает всякое.

Мы оформили брак, договорились, что Таня будет нашей дочерью.

Так что в Читу я прибыл женатым. Скоро пришел приказ о перебазировании школы. Мы прибыли в город Батайск под Ростовом, на место расположения бывшей школы гражданских пилотов. Летала наша эскадрилья на истребителях И-16 на аэродроме у села Кулешовка, под городом Азовом. Ускоренный выпуск состоялся в мае 1940 года. Всем нам присвоили звание младший лейтенант.

Мечта сбылась — я стал летчиком-истребителем! Некоторых выпускников оставили в школе инструкторами — Василия Кисе-

лева, Николая Нестеренко, Алексея Маресьева, Анатолия Кожевникова, Ивана Мартынова и других. Все мы помним и благодарны нашим наставникам — командиру эскадрильи Казанскому, . командирам отрядов Хвостикову и Калачову, командиру звена Герасимову, инструктору нашей группы Кириллову. Несколько человек, в том числе и я, были командированы в 160-й истребительный полк, базировавшийся под Горьким. Нам полагался отпуск, и я приехал домой.

Наташа была рада концу нашей разлуки. Жилось ей с Таней несладко. Девочку одолевали болезни, она оказалась своенравной и капризной. В Москве, в Кисельном переулке, жили родственники Наташи — мама и две сестры. Старшая, Шура, была замужем, у нее росла дочь Валя, ровесница Тане. Мы оставляли Таню у них, а сами, как могли, отдыхали и развлекались. Всем нравилась моя военная форма летчика. Я тоже не без гордости любил ходить в ней с Наташей в театр, к друзьям — всюду. Военная форма вошла в привычку, стала обычной одеждой.

Вернулся я в полк с Наташей, а Таня пока осталась у Шуры на все лето.

Наш аэродром располагался в чудесной местности. Рядом — деревня Сейма, вся в садах, недалеко — речка. Мы сняли отдельную комнатушку в деревенском домике с садом, пчелиными ульями и цветниками. В полку шла обычная учебно-боевая подготовка. По воскресеньям в хорошую погоду выезжали на автобусах на Оку. Коллектив полка жил дружно, как одна семья. Воинская дисциплина и порядок мне не были в тягость. К этому я привык с юных лет, когда учился и работал в аэроклубах.

В конце августа десять летчиков откомандировали в Прибалтику, в распоряжение штаба Прибалтийского военного округа. Мы прибыли в Ригу, пока без жен. Сашу Бобровницкого, Колю Кузнецова, Гришу Власенко, Пылаева и меня откомандировали в город Каунас, который тогда был столицей Литвы. Явились в штаб 8-й авиационной истребительной дивизии, которой командовал полковник Гущин — бывший командир брянской бригады. Всех нас зачислили в 31-й истребительный авиаполк, который базировался в Каунасе. Аэродром располагался на правом, высоком берегу Немана, вплотную примыкая к городу.

Полк состоял из четырех эскадрилий по 15 истребителей. Каждая эскадрилья имела свой ангар и двухэтажное здание, где размещался штаб, учебные классы, службы обеспечения. Это создавало полную автономность в деятельности подразделения. Многие летчики полка участвовали в боях в Испании, командир полка майор Путивко был награжден за боевые подвиги там двумя орденами Красного Знамени.

Несмотря на наш немалый опыт в полетах, нас называли в полку желто ротиками. Да мы и сами чувствовали себя такими в

сравнении с боевыми асами полка. Нас, прибывших, зачислили в 4-ю эскадрилью, которой командовал капитан Овечкин.

Семейные летчики жили в городе.

Наташа и я — любители природы — от квартиры в городе отказались, сняли комнату в деревне, вблизи аэродрома. Хозяин — Ионас Рашкявичус — работал сторожем на мясокомбинате, его жена Роза — домашняя хозяйка. Воспитывали они троих детей — двух девочек, пяти и восьми лет, и мальчика четырех лет. В этом же двухэтажном кирпичном восьмиквартирном доме снимал комнату летчик Костя Привалов.

В деревне кроме одноэтажных деревянных было шесть таких домов под красными черепичными крышами. В них были все удобства: электричество, водопровод, батарейное отопление, канализация; во дворе — асфальтированные дорожки. В то время жизнь в Литве нам казалась сказочной. Все было гораздо дешевле, чем в Москве. Литовский лит приравнивался к нашим 98 копейкам, но на него можно было купить раз в 5—6 больше товаров, чем на рубль. Поражало изобилие товаров и продуктов в магазинах. Очередей ни за чем никогда не возникало.

Наш хозяин получал 300 литов в месяц. Нам, летчикам-истребителям, полагался оклад в 1000 рублей, однако нам выплачивали 250 литов. Этого с избытком хватало на всю семью. А ведь сторож получал больше! На крылечке у каждого дома стояла обувь всех его обитателей. На тротуарах, особенно около учреждений, парковалось множество велосипедов. Крестьяне вывозили на отдаленную главную дорожную магистраль бидоны с молоком и там оставляли заказчику. Никогда ничего не пропадало.

За все время жизни в Литве не помню ни одного недружественного инцидента. Любопытство литовцев было неистощимо, они задавали много вопросов: «Как там у вас люди живут?», «У нас на месячную зарплату можно купить три костюма, а у вас?» Как же тяжело было нам отвечать на такие вопросы! Язык не поворачивался признавать, что жизнь у нас хуже, что все втридорога.

Мы выкручивались в ответах как могли. А тем временем цены начали повышаться и в Литве. Сначала в обращении были литы и рубли, но скоро литовские купюры были изъяты. Единой валютой стал рубль, Литва перешла на единые союзные цены. В несколько раз подорожали товары и продукты, а заработная плата населения осталась прежней. Тогда мы не пытались вникать в законы экономики, нас интересовали законы аэродинамики, баллистики и полеты.

Осенью 1940 года мы уехали в отпуск в Москву. Мы уже отвыкли от высоких цен, пока жили в Литве, и только удивлялись, как быстро тают отпускные деньги. Пришлось досрочно вернуться в Каунас. Хорошо, что для коллекции я сохранил

литовские монеты разного достоинства. На эту коллекцию мы прожили остаток отпуска.

А в полку изучали новый секретный истребитель И-200. Потом его стали называть МиГ-1. Этот истребитель превосходил по летно-тактическим данным наш И-16.

В начале 1941 года было уже 60 новых машин, хватало на каждого летчика. Мы были заняты их сборкой и с нетерпением ждали дня, когда увидим этот истребитель в воздухе. В марте прибыл из Москвы летчик-испытатель и выполнил показательный полет. Истребитель быстро набирал высоту и лучшие свои качества выявлял на расчетной высоте 7000 метров.

Первыми в самостоятельный полет были выпущены летчики управления дивизии, потом командир полка Путивко и командиры эскадрилий. Дело осложнялось тем, что не было двухместной машины-спарки с двойным управлением. Летчик вылетал сразу самостоятельно.

Естественно, что не обошлось без поломок, сроки самостоятельных вылетов рядовых пилотов отодвигались. Между тем ресурс основных наших машин — И-16 вырабатывался и подходил к концу. Боеготовность полка снижалась: прежних машин не стало, новыми еще не овладели.

На нашем же аэродроме располагался другой, 15-й истребительный полк, имевший еще более старые машины — И-15. Он также перевооружался новой техникой. К весне 1941 года в нашем полку еще не вылетело самостоятельно на «мигах» и половины летчиков, а те, кто уже летал на них, уехали в Москву для участия в первомайском воздушном параде.

Именно тогда в наше воздушное пространство стали залетать на большой высоте одиночные немецкие самолеты-разведчики. Вскоре нарушения границы чужими самолетами стали почти ежедневными. Они углублялись далеко на нашу территорию. Дежурное звено «мигов» поднималось по тревоге и довольно быстро настигало нарушителя, однако открывать огонь было запрещено, поскольку с Германией был заключен договор о ненападении. Нарушители не подчинялись командам наших истребителей «Следуй за мной» (команды отдавались эволюциями по международным правилам). Наши летчики довольствовались тем, что, подойдя вплотную к нарушителю, замечали его бортовые номера. Затем эти данные сообщались далее по инстанциям.

В начале июня дежурило звено Евтушенко. В ясном небе появился разведчик, тройка наших «мигов» быстро его настигла. Сбавляя скорость, чтобы не проскочить нарушителя, звено подошло к «Юнкерсу-88». Неожиданно все три истребителя сорвались в штопор. Один летчик вывел свой «миг» из штопора почти у самой земли. Второй покинул машину и

спасся на парашюте. Командир звена Евтушенко штопорил до земли и погиб. Его похоронили на городском кладбище в Каунасе. Летчики других дежурных звеньев за гибель товарища намеревались сбить очередного нарушителя. Об этом командир полка сообщил в штаб округа. Оттуда пришел повторный приказ:

«Огонь не открывать».

10 июня полк перебазировался на полевой аэродром в 30 километрах северо-западнее Каунаса. Нам предстояло участвовать в маневрах всех родов и видов войск, дислоцированных в Литве, против группы войск, расположенных в Латвии.

Полеты немецких разведчиков прекратились. Наступила атмосфера полного спокойствия. Никаких намеков и предположений о военных действиях со стороны немцев ни у кого из летчиков не возникало. Правда, на занятиях по изучению военного потенциала соседней Германии преподаватель — офицер особого отдела — анализировал военную ситуацию в Европе, ход воздушной войны между Германией и Англией, однако вывод его был оптимистичен: «От нас это еще далеко. Если возможны какие-либо действия против Советского Союза, то не раньше осени».

Всех нас успокаивал договор с Германией о дружбе, но мы знали, что началось перевооружение не только нашего полка, но и частей всех других родов войск, расположенных на западе страны. Возможно, оно и стало одной из причин, заставивших Гитлера назначить срок вторжения на более раннее время. Логично предположить, что Гитлер не мог ждать перевооружения Красной Армии. Это срывало и затруднило бы его планы экспансии на восток.

Не случайно активизировалась и немецкая воздушная разведка. Ее интересовал новый советский истребитель. Что за машина? На что способна? Определить это не так сложно. Засекли время взлета, набора высоты, скорость срыва в штопор, а значит, и посадочную скорость, по ней и крейсерскую. Явно поняли, что это высотный истребитель. Значит, на малых высотах его качества значительно хуже. По фотоснимкам с близкого расстояния можно определить вооружение и радиофикацию. Оставалось следить за ходом овладения этим истребителем летчиками нашего полка.

Это облегчалось тем, что в городе согласно договору о дружбе размещалась немецкая комендатура по репатриации немецкого населения. Так что немцы знали, что летчики полка еще не все научились взлету и посадке. До групповой слетанности и ведения учебного воздушного боя было еще далеко. Ни один летчик не произвел в воздухе ни одного выстрела как по воздушным, так и по наземным целям.

Дома — свои заботы и хлопоты. Наташа была беременна, и я отвез ее в роддом. Таня в свои четыре года осталась хозяйничать

одна. За ней присматривала квартирная хозяйка Роза. В лагере на досуге ребята нашей эскадрильи помогали мне и другим будущим отцам подобрать имена новорожденным.

Мне постановили, если родится дочь, назвать Галей, если сын, — Анатолием в честь летчика-истребителя Анатолия Серова, имя которого носила оконченная мной летная школа. Чаще других ездил в Каунас комиссар полка Степанов. Будущие отцы поручали справляться в роддоме, когда кто у кого родится.

Мне удавалось на велосипеде приезжать домой, проведать Таню. Она то по-литовски, то по-русски торопилась рассказать о своем житье. Однажды утром в эскадрилью пришел комиссар Степанов и объявил всем, что моя жена Наташа родила. Поднялся крик со всех сторон:

— Кого? Галю или Толю?

— И Галю, и Толю! — был ответ.

— Ура-а-а! Качать его!..

Через пару дней я навестил Наташу. Галя и Толя оказались здоровенькими. Уменьшенного, правда, веса: по два с небольшим килограмма. При повторном визите все было нормально.

Мы договорились, что я приеду за ними 21 июня во второй половине дня. В тот день, перед ужином, никому не доложив, договорившись с водителем нашей «санитарки», я поехал в роддом за Наташей и детьми.

Заплаканная Наташа сообщила, что недавно, около часа назад, вбежала в палату медицинская сестра и сказала, что оба наших ребенка умерли. Мы были потрясены и озадачены. Как же так? Были здоровы — и вдруг такое! Таня не понимала, почему плачет мама.

Расстроенным и мрачным я вернулся в часть. Ребята, ничего не зная, принялись было меня ругать:

— Где пропадал? Уже час, как батя (так называли командира полка) приказал явиться к нему! Мы с ног сбились!

Доложив бате о прибытии, я ждал накачки. Этого не случилось.

— Задание тебе. Бери машину, всю молодежь, езжайте в Каунас, а утром 22 июня, не позже 10.00, пригоните управленческие И-16 и пару Ут-2...

Мы проезжали через центр города. Несколько ребят выскочили около ресторана. На аэродроме в штурманском классе нашей эскадрильи расположились четыре летчика и два техника.

До моего дома было недалеко, но беспокоить Наташу в ночное время не хотелось. Сдвинув столы, мы расстелили комбинезоны, достали из своих «тревожных» чемоданчиков белье, разделись до трусов и улеглись. Стихла наша болтовня.

Мне не спалось. Дремоту нарушил сильный грохот. Я приподнялся. В большом окне занималась заря воскресного утра 22 июня 1941 года.

3. Война

На травянистом летном поле, поседевшем от росы, я увидел воронки, как пунктир, перекрывшие весь аэродром. Из них букетами поднимались сизые дымки, похожие на те, что возникают от разрывов цементных учебных бомб.

Решив, что начались учения, я громко прокричал:

— Вставайте, сачки! Мы дрыхнем, а седьмая дивизия нас уже долбит!

Наша литовская дивизия была восьмой. В Латвии базировалась седьмая. На учениях мы должны были действовать как «противники».

Едва ребята на мой возглас подняли головы, как начался вновь грохот разрывов, и мы увидели, что на другой стороне аэродрома, в расположении 15-го полка, в щепы разлетелись ящики с «мигами», в ангарах вспыхнули пожары.

Сообразив, что на учение это не похоже, мы мгновенно стали одеваться, стремясь быстрее покинуть здание и бежать к самолетам.

Не успев надеть второй сапог, я замешкался и потянулся к изголовью, где был планшет с картой. Из штурманской я выбежал последним, держа в одной руке сапог, в другой планшет. В конце коридора, едва я ступил на лестницу, раздался страшный грохот. Очнулся я под обломками, засыпанный штукатуркой. Ничего не видно и невозможно дышать. Поначалу подумал: газы, потом понял, что задыхаюсь от штукатурной пыли.

Выкарабкался в сторону полоски света, пробивавшейся из щели неприкрытой двери. Отдышался и осмотрелся. Слева алел восток, где показался оранжевый край солнца. Впереди — открытая дверь в погребок с баллонами сжатого воздуха, там оказались мои ребята.

Я предложил немедленно покинуть наше «убежище», пока не рухнул бетонный потолок. Мы быстро перебежали в кювет у аэродромного ограждения. Отдышались и обратили внимание на здание, где ночевали. Оно было полностью разрушено. Горели штабы других эскадрилий. Огромный пожар пылал на территории 15-го полка. Неожиданно появились на небольшой высоте четыре тройки бомбардировщиков «Хейнкель-111» в сопровождении «мессершмиттов».

Как могли, мы прижались к основанию кювета. Разрывы бомб покрыли летное поле. Видимо, не все бомбы были сброшены — бомбардировщики прошли над городом, направляясь в сторону Кармелавы, на наш полевой аэродром.

От проходной и караульного помещения к небольшой роще убегали красноармейцы и несколько техников.

Мы решили добираться поодиночке до уцелевших самолетов и пытаться взлететь по краю аэродрома. Основное летное поле было

все в воронках. Только мы начали выбираться из кювета, как со стороны восходящего солнца над зданиями мясокомбината появилась четверка истребителей «Мессершмитт-109».

Видимо, они заметили нас. Мы влипли в противоположную сторону кювета. Снаряды прошли над нами. В следующее мгновение я кинулся в сторону штаба полка, где на стоянке виднелся истребитель И-16. Машина оказалась цела. Запуск ее двигателя осуществлялся с помощью специального автомобиля — автостартера, управляемого водителем по команде техника или летчика. Для вылета мне был необходим парашют, кроме основного своего предназначения являвшийся сиденьем для летчика.

На счастье, мне попался красноармеец из охраны, не успевший убежать. По моему приказу он побежал за парашютом, а я кинулся к автостартеру, надеясь возле него найти водителя. Он был на месте. Все складывалось удачно. Мы подъехали к самолету. Запыхавшийся красноармеец принес парашют, поясняя: «Никого не было там, пришлось ломать дверь». Поблагодарив за смекалку, я его отпустил. Соединив храповики стартера и двигателя самолета, я полез в кабину.

Только я собрался подать рукой команду на раскрутку, как дверка автомобиля распахнулась, выскочил водитель и бросился в сторону кювета. Взглянув вверх, я все понял. Над головой шла группа бомбардировщиков. Пришлось последовать примеру водителя. Аналогичные попытки запустить двигатель истребителя повторялись дважды. Наконец винт завращался и мотор заработал. Отъехал стартер. Я стал прогревать двигатель. Опять увидел бегущих. Бомбардировщики приближались. На полном газу начал разбег по самому краю аэродрома. Непрогретый двигатель давал перебои. Быстро приближалось стоящее впереди шестиэтажное здание. Но фортуна улыбнулась мне, истребитель взлетел, едва не зацепив крышу.

Убрав шасси, я осмотрелся. В небе — никого. Оказавшись в родной, привычной стихии, я почувствовал себя уверенно. Внизу распластался Каунас и извивающаяся лента Немана. В городе дымили очаги пожаров, но деревушка, где мы жили, была цела.

Взглянув на красные черепичные крыши шести ее домов, я развернулся на Кармелаву.

Скоро увидел аэродром, воронки на нем, лежащий во ржи «миг». На опушке леса, у стоянок самолетов, — несколько очагов пожара. Не хотелось идти на посадку. Пользуясь возможностью, над аэродромом выполнил несколько фигур. После посадки зарулил на стоянку эскадрильи. Здесь наши самолеты стояли под маскировочными сетями.

Едва выключил двигатель, как на летном поле показалась мчавшаяся эмка командира полка. Батя подробно расспросил об обстановке на аэродроме в Каунасе и уехал в расположение шта-

ба. Дежурство в первой готовности продолжалось поэскадрильно. Вылетевшая по тревоге первая эскадрилья барражировала в зоне аэродрома.

В это время немецкие самолеты не появлялись. При заходе эскадрильи на посадку появилась большая группа вражеских бомбардировщиков в сопровождении истребителей. Бомбы рвались на летном поле, истребители штурмовали наземные цели, расстреливая рулящие «миги». Находившееся в воздухе звено наших истребителей атаковало бомбардировщики, но после первой короткой очереди пулеметы не работали.

Три пулемета «мига» стреляли через плоскость вращения винта, специальной регулировкой добивались, чтобы пули проходили между лопастями винта. Эта система не была еще отлажена. Крыльевые крупнокалиберные пулеметы системы Березина и зарядные ящики были сняты со всех машин, так как своим большим весом способствовали срыву в штопор, переходу из простого штопора в плоский и невыходу из него. Это подтвердилось, когда звено Евтушенко сорвалось в штопор, а он сам погиб. Теперь после отказа оружия в воздухе техники-оружейники снимали с мотора капот и пытались устранить дефект. Если учесть, что снять капот мотора легко, а обратно одеть сложно из-за старой, «шомпольной» конструкции, времени на устранение неисправности уходило много.

Таким образом, в самый критический момент полк оказался безоружным. Ощущая безнаказанность, авиация противника обнаглела. Бомбардировщики шли группа за группой. В интервалах между бомбовыми ударами истребители штурмовали на аэродроме все видимые цели. Гонялись буквально за каждым человеком.

Аэродром сплошь покрылся воронками и вывороченными валунами. Большими оказались потери в личном составе. У стоянок самолетов в разных местах лежали убитые в лужах запекшейся крови. Около 12 часов дня со стороны деревни появилась лошадь с подводой.

Это наши официантки везли на аэродром обед. Они были одеты в цветастые платья и платочки. Наша эскадрилья была первой, куда они заехали. Почти у всех, кроме меня, отсутствовал аппетит. Я быстро проглотил несколько порций второго и компота. Не успели девочки отъехать, как появились вражеские бомбардировщики. Наверное, им хорошо была видна цветастая одежда девчат.

Весь груз бомб обрушился на нашу эскадрилью. Вырытая земляная щель оказалась битком набитой людьми. Земля, словно живая, вздрагивала и качалась. Тишина наступила внезапно.

Из-под тяжести лежащих на мне людей не сразу удалось выбраться. Самым верхним оказался командир звена Куровский. Видимо, он не уместился весь в щели, и его тело было иссечено осколками. Он был еще жив. Лежа на спине, он смотрел в ясное

небо большими голубыми глазами. Гимнастерка на его груди вздувалась от фонтана бьющей крови.

Я расстегнул ворот, разорвал гимнастерку и пытался остановить кровь. Потом бросился бежать через аэродром за санитарной машиной. Но все оказалось тщетным...

Недалеко от щели из земли торчало колесо телеги. Лошадь исчезла. Виднелся присыпанный клок женской одежды — белый в синий горошек... Правая нога шасси моего истребителя была перебита, и машина лежала на крыле, черными струйками вытекало масло из пробоин на двигателе...

Из всех налетов немецких бомбардировщиков за эти восемь часов первого дня войны этот налет мне показался самым страшным. После этого налета взлететь с аэродрома было уже невозможно, да и не на чем. Несколько ранее семь «мигов» взлетели и взяли курс на Ригу. Это все, что осталось от 60 самолетов полка.

В расположении нашей эскадрильи откуда-то появился батя. Его приказ был краток: «Оставшемуся в живых личному составу полка индивидуально, кто как сможет, добираться в Ригу, в штаб округа».

Вместе с однокашником по училищу лейтенантом Пылаевым я направился в сторону Кармелавы на шоссейную дорогу Каунас— Шяуляй—Рига. Мы прошли по открытой местности около километра, когда на нас спикировала четверка «мессершмиттов». Мы бегом бросились к деревне. У ближайшего дома заметили бетонный круг. Это оказался колодец. Мы с ходу вскочили туда, и тут же по бетону ударили снаряды.

Когда мы выбрались из колодца, увидели на шоссе ужасную картину. На обочинах и в кюветах лежали убитые и раненые люди, лошади, перевернутые машины. Здесь были местные жители, семьи военнослужащих, военные разных родов войск.

Вдоль дороги двигались воинские машины, танки, артиллерийские орудия. Они торопились занять где-то оборону против оказавшихся в нашем тылу прорвавшихся немецких войск. Линии фронта не существовало. В штабах — полная неразбериха. Одни части двигались на запад, другие отходили на восток. Воздух то и дело оглашался ревом немецкой авиации, несущей смертоносный груз. Не было видно в небе наших самолетов. И мы, два летчика, двигались со всей этой массой в сторону Риги, оставив безнадежные попытки найти попутный транспорт.

Вскоре нас обогнала эмка и остановилась. Дверца открылась, и нас окликнул командир нашей дивизии полковник Гущин. Он расспросил нас о положении дел в полку. На наш вопрос, как дела в других четырех полках дивизии, ответил:

— Ничего, Веселовский, не знаем. Ни с кем нет связи. Вас с собой взять не можем. Видишь, машина набита битком.

Наступившую ночь мы коротали в кустах. К вечеру другого дня под Шяуляем нас настигла дивизионная машина ПАРМ (полевая авиаремонтная мастерская). Водитель остановился, увидев на нас «родную» форму. Мы втиснулись в будку-фургон, где среди технического имущества и верстаков оказалось несколько авиатехников.

Через несколько часов будку вдруг стало бросать из стороны в сторону, в передней части крыши засветились рваные отверстия. Затем резкое торможение — и все смешалось. Все летело вперед и переворачивалось. С полок на нас падало всякое имущество, потекла какая-то жидкость. Выбрались мы с трудом через заднюю дверь, увидели: на небольшой высоте разворачивался на повторный заход «мессершмитт».

От новой атаки укрылись в кустах. Машина потеряла ход. Я и Пылаев по общему решению продолжили путь, а техники остались ремонтировать машину. Прошло еще двое суток. Неожиданно наша одежда стала расползаться в клочья. Оказалось, что в ПАРМе на нас вылилась кислота. Наш вид стал трагикомичным. Попутные машины проскакивали мимо. Остановить одну из них удалось лишь с помощью пистолетов. Вдобавок нас уже давно мучил голод. За все время пути нам удалось съесть по паре булочек.

Наконец показалась Рига. В штабе ВВС Прибалтийского округа мы оказались 26—27 июня. Там узнали, что прилетевшую 22 июня нашу семерку «мигов» рижские зенитчики приняли за вражескую, обстреляли и несколько машин сбили и повредили. Среди сбитых оказался и мой сосед по дому Костя Привалов. Командир полка Путивко получил приказ следовать с оставшимися летчиками на аэродром в Псков. Батя и трое летчиков перелетели туда на уцелевших «мигах». Остальные выехали на автобусе зарубежного производства. Дорогой автобус был обстрелян нашими солдатами, принявшими его за вражеский. Несколько летчиков при этом были ранены. В Пскове, на железнодорожных платформах, оказалось десятка два ящиков с «мигами». Некоторые были повреждены бомбами.

За сутки машины были собраны и готовы к полетам. Кроме боев в воздухе с численно превосходящим противником истребители вылетали на штурмовку танков. Это была бессмысленная задача. Истребитель не мог поразить танк своим вооружением, а сам был легко уязвим. Через пару дней в полку осталось всего два «мига».

Когда над аэродромом появилась армада примерно в 60 бомбардировщиков и 40 немецких истребителей, батя не выстрелил из поднятой вверх ракетницы. Он подал сигнал рукой сидевшим в кабинах «мигов» командиру эскадрильи Ковшикову и комиссару Баймалуху покинуть машины.

Все укрылись в землянке. Мы понимали, что пара истребителей ничего бы не сделала в этом случае. Командир полка решил не посылать людей не верную гибель. Бомбежка станции и города была беспрепятственной. На аэродром приехали несколько общевойсковых генералов.

— Почему не были подняты истребители? — набросились они на батю. — Расстрелять!!!

Командира спас очередной налет и прибывший позже командующий округом. На другой день батя собрал оставшихся летчиков, назначил меня старшим и приказал на автобусе ехать в тыл по аэродромам и, обнаружив истребители, прибыть на них для защиты Пскова. Позже нам сообщили: батя взлетел один на И-16, вел бой с шестью «мессершмиттами», двух сбил, но погиб и сам.

На аэродромах, куда мы прибывали, никаких истребителей не оказалось. Так мы доехали до Орла. Здесь на одном из аэродромов старшим оказался командир эскадрильи старший лейтенант Василий Сталин (сын И.В. Сталина). Тогда был порядок, что старшим начальником на аэродроме был летный командир, даже если командиры вспомогательных частей были старше его по званию. Василий Сталин расспросил нас об обстановке в прифронтовой полосе, в свою очередь сообщил, что в гарнизоне находятся более 500 летчиков-«безлошадников», что все аэродромы подверглись массированным бомбардировкам противника, в результате которых пострадала авиационная техника и сотни летчиков остались без самолетов.

Узнав о цели нашего прибытия, Василий обещал передать нашей группе самолеты, как только они поступят. Его эскадрилья была вооружена истребителями МиГ-1, а так как мы были знакомы с ними, он просил помочь в боевом дежурстве в случае необходимости. Оказалось, что в эскадрилье не было достаточно подготовленных летчиков. Наш 31-й полк был, пожалуй, первым, где началось освоение этих боевых машин.

Мы разместились неподалеку от аэродрома, на территории ботанического сада, в одном из бараков. Сюда, под Орел, немцы остерегались прилетать в дневное время, но бомбили по ночам ежесуточно. Приходилось ночами отсиживаться в щелях.

Василий Сталин почти не покидал штабное помещение на аэродроме, там же и ночевал. Я иногда приходил к нему, и мы подолгу беседовали под аккомпанемент бомбежек. Вскоре прибыли ящики с истребителями ЯК-1. Мы рассчитывали их получить, как договаривались. В эти дни наши войска оставили Псков, о судьбе нашего полка ничего не было известно.

Случайно в столовой из рассказа прибывшего авиатехника мы узнали, что наш 31-й истребительный полк находится в Рязани, на аэродроме Дягилеве. Полк пополнился летчиками, получил

новые истребители МиГ-3, и командование разыскивало нашу группу.

Немедля я отправился к Василию. От тут же сделал запрос и получил подтверждение. На другой день мы тепло распрощались со всеми и выехали поездом в Рязань.

Командовал гарнизоном на аэродроме Дягилеве генерал А.В. Беляков — бывший штурман чкаловского экипажа. Распорядившись о нашем размещении и питании, он через окно кабинета на втором этаже указал мне пальцем на стоявший внизу самолет Ли-2, к которому нам следовало прибыть утром.

На этом самолете Беляков отвез нас в Луховицы, где был расквартирован наш полк. Рядом с деревней на лугу замаскированные копнами сена стояли 60 истребителей МиГ-3.

Прибывших летчиков распределили по всем четырем эскадрильям. Летали каждый день на групповую слетанность, воздушный бой, стрельбу по наземным целям. В середине августа был получен приказ вылететь полку под Харьков, на аэродром Лебедянь.

Туда ушли самолеты Ли-2 с техсоставом и нашими личными вещами. Мы проложили на картах маршрут. Вылетом руководил сам генерал Беляков. Взмахом белого флажка он давал разрешение на взлет. Когда наша эскадрилья подрулила к старту, Белякова подозвали к полевому телефону. Переговорив, он показал нам красный флажок и, скрестив руки, дал команду выключить двигатели. Было получено указание высшего начальства задержать вылет одной эскадрильи. В Дягилеве так же «притормозили» одну эскадрилью из другого полка.

Из них был сформирован новый, 283-й истребительный полк, ему предстояло воевать под Ленинградом. Командиром полка назначили майора Александра Никитича Мальцева, нашей 2-й эскадрильей командовал капитан Иван Николаевич Токарев. Половина эскадрильи были летчики в звании сержант. Еще в 1940 году, после нашего выпуска, вышел приказ наркома обороны Тимошенко о присвоении звания сержант всем выпускникам авиационных училищ, в то время как училища других родов войск продолжали выпускать офицеров в звании младший лейтенант и лейтенант.

Это был абсурд, несовместимый с логикой, страшный моральный удар. В авиационных училищах начались бунты, многих арестовали или исключили из училища и отправили в пехоту.

Маршала Тимошенко прозвали «лучший друг авиации». Его нововведение сказалось и на боевой подготовке летчиков, внесло неразбериху в руководство подразделениями. Случалось, что сержанты как летные командиры командовали офицерским составом. При гибели командира звена, эскадрильи в командование ими вступали молодые летчики-сержанты. Им подчинялись приданные части — батальоны авиационного обеспечения (БАО) и

другие, командовали которыми старшие офицеры. Эта неразбериха в авиации продолжалась до конца 1942 года, пока Главнокомандующий не отменил этот приказ «лучшего друга ации». Пополнение молодых летчиков стало поступать на фронт офицерском звании.

Наш комэск в свои 35 лет был опытным летчиком-истребителем. Он стремился передать нам свой опыт. Он менял ведомых и с утра до вечера отрабатывал с каждым тактику и технику ведения воздушного боя. Вечером после полетов командир эскадрильи проводил тщательный разбор допущенных ошибок. На следующий день все повторялось. Как только выдерживал капитан Токарев такую нагрузку! Он был один, а нас девять! «Дрался»с каждым, а с некоторыми взлетал повторно. В «бою» никто не мог зайти ему в хвост. Ночами мы ломали голову: как это сделать, как добиться превосходства, каким маневром? Не знаю, то ли командир устал, то ли у меня прибавилось мастерства, но однажды после лобовой атаки и нескольких боевых разворотов командирский истребитель оказался у меня впереди. Правда, взять в прицел его не удалось, но все же я был у него в хвосте. Какие только эволюции не предпринимал командир: перевороты, боевые развороты, полупетли, — моя машина, как прилипшая, шла за ним.

Потеряв высоту до 300 метров, командир покачиванием крыльев дал понять, что «бой» окончен — радиостанций тогда на наших самолетах еще не было. Удовлетворенный, я вплотную пристроился к ведущему, и мы парой пошли на посадку.

Вечером, как обычно, шел разбор ошибок. Когда очередь дошла до меня, командир коротко изрек: «Сегодня младший лейтенант Веселовский дрался лучше. Садитесь». И все же я был на седьмом небе.

Моя семья осталась на территории, оккупированной немцами. Ничего не знал я о Наташе и Тане. Было известно, что Каунас немцы заняли на третий день войны. Не было связи и с родственниками Наташи. В душе у меня теплилась надежда, что, возможно, Наташе удалось добраться до дома. Была вера, что неудача на фронте временные и мы вот-вот начнем изгонять фашистов.

В конце августа наш полк в составе двух эскадрилий на 20 истребителях МиГ-3 вылетел из Рязани на Ленинградский фронт. Летели за лидером — бомбардировщиком Пе-2. Метеообстановка была сложной: грозовая облачность и ливневые дожди, видимость снизилась почти до нуля. Лидер куда-то пропал, и командир полка сам завел всех нас на посадку у населенного пункта Косова Гора. Посадочная площадка была оборудована на бывшем картофельном поле, она раскисла от ливня. На рулении из-под колес вылетала картошка. К счастью, все обошлось без происшествий. Вылетели мы отсюда на другой день. Прифронтовой аэродром находился южнее Тихвина, у деревни Шибинец. Взлетная грунто-

вая полоса длиной с километр, шириной метров пятьдесят находилась в живописном смешанном лесу, у небольшой речки с водяной мельницей.

Самолеты мы укрыли в углубленных капонирах за западной стороной взлетной полосы. После заруливания полоса была тут же замаскирована подвижным кустарником и деревцами. Нашим жильем стали две землянки, еще одна — штабная. На мельнице была кухня и столовая. У самой деревни расположился батальон авиационного обслуживания с необходимой техникой и заправщиками.

После обеда начальник штаба полка майор Фатюшенко доложил летному составу обстановку на плацдарме, показал на карте линию фронта. Она пролегала по западному берегу реки Волхов до Киришей на юге, далее поворачивала на северо-запад к Синявино и Ладожскому озеру.

В это время года заканчивались белые ночи, темнота наступала лишь на короткое время. В землянках спали на сене, не снимая комбинезонов, под аккомпанемент пролетавших одиночных немецких бомбардировщиков. Иногда воздух сотрясали разрывы бомб. Это немцы пытались обнаружить наш аэродром и наугад сбрасывали свой смертоносный груз. Просыпались мы от рокота прогреваемых техниками моторов наших истребителей. В первое же утро командир эскадрильи Токарев приказал мне быть готовым к вылету с ним на разведку.

— Запуск двигателя — по ракете! Взлет — парой! Мы набрали высоту 1500 метров. В левом пеленге мы шли на запад на первое боевое задание. Реку Волхов пересекли у плотины Волховской ГРЭС. Линию фронта обозначили пожары, дым и огневые вспышки артиллерийской стрельбы. Сквозь пелену дыма едва просвечивалось Ладожское озеро — горел Шлиссельбург. Кроме нас в воздухе никого. Командир, маневрируя, изучал обстановку на земле. На подходе к узловой станции Мга на нас обрушился шквал зенитного огня. Ясное небо стало черным от шапок разрывов, нити снарядных трасс стали проходить между нашими машинами, заставляя разомкнуться. Казалось, конца не будет этому полету. Наконец командир стал разворачиваться. В это время я услышал хлопок слева, словно кто-то стукнул палкой по крылу. Глянув, увидел, что отсутствует часть консоли — торчали обломанные деревяшки и болталась обшивка. Мотор работал нормально. Я приблизился к ведущему, но командир не увидел повреждения крыла моей машины. Разрывы зенитного огня остались позади. Стало спокойнее.

Неожиданно спереди появилось два «мессерпмитта». Они шли навстречу ниже нас. Когда «мессеры» были почти под нами, командир выполнил переворот и устремился в атаку. Я повторил его маневр, не отставая. Выходя из пикирования на большой

скорости, мы подходили к противнику снизу. Приблизившись почти вплотную, Токарев открыл огонь. Убедившись, что второй «мессер» у меня в прицеле, я нажал на гашетки пулеметов. Результата не видел, так как в это время сорвало фонарь, воздушная струя ворвалась в кабину и унесла шлемофон, растрепав волосы. Когда я пристроился к ведущему вплотную, Токарев увидел все, что было с моим самолетом. Он сбавил скорость и стучал кулаком по своей голове, что означало: «Как мотор?» Я показал большой палец. Токарев улыбнулся и, махнув рукой вперед, закрыл фонарь своей кабины.

Никаких признаков посадочной полосы не было видно в лесу, но зеленая ракета обозначила ее место. Быстро раздвинулась маскировка, и мы зашли на посадку по одному. Наш воздушный бой с «мессерами» наблюдали с земли. В штаб пришло донесение: оба истребителя противника сбиты. Это случилось 9 сентября 1941 года в 10 часов 5 минут в районе населенного пункта Кириши.

Осень выдалась на редкость красивой, действительно золотой. Но утренняя роса с каждым днем уступала место седому инею. Небольшое озерко около наших землянок стало затягиваться стеклянным ледком. Приходилось пробивать его каблуком сапога, чтобы умыться.

Обычно еще с вечера мы знали, какая предстоит боевая работа. Были и неплановые вылеты по тревоге, которые выполняло дежурное звено самолетов, замаскированных в начале взлетной полосы. Летчики звена сидели в кабинах, готовые к запуску двигателей и взлету по сигнальной ракете.

Плановые вылеты эскадрилий выполнялись для сопровождения бомбардировщиков, штурмовиков, для прикрытия своих войск от налетов вражеской авиации. На разведку вылетала пара истребителей. По тревоге приходилось вылетать на перехват бомбардировщиков, шедших бомбить Тихвин. Сопровождали мы и транспортные самолеты Ли-2, доставлявшие грузы через Ладожское озеро в осажденный Ленинград. Они шли бреющим полетом над самой водой. Это редко обходилось без воздушного боя. над Ладогой с немецкими истребителями. Если во время прикрытия штурмовиков Ил-2 — «горбатых», как мы их называли, — в воздухе не оказывалось противника, мы вместе с ними штурмовали наземные цели: артиллерийские батареи, автомашины, траншеи. За смертоносные удары немцы называли штурмовики Ил-2 «черной смертью».

В основном вылеты на задания проводились поэскадрильно. Одна эскадрилья уходила — летчики другой садились в кабины и ждали команды на вылет. Взлетавшая эскадрилья пристраивалась к идущим бомбардировщикам или штурмовикам. Истребители сопровождения шли двумя группами: одна — непосредствен-

ного прикрытия — шла в стороне и сзади метров на 200. Другая — сковывающая группа — шла выше на 300—500 метров.

Командир эскадрильи Токарев всегда вел сковывающую группу. Во всех вылетах я был у него ведомым. Наша задача: сковать боем появившихся истребителей противника и не дать им возможности атаковать бомбардировщики. Летчики группы непосредственного прикрытия отсекали прорвавшиеся «мессершмитты», не отходя при этом от охраняемых бомбардировщиков. Задача считалась успешно выполненной, если все бомбардировщики оставались в сохранности и наносили бомбовый удар по заданной цели, даже если у истребителей сопровождения были потери.

В нашу дивизию, которой командовал Герой Советского Союза полковник Николай Степанович Торопчин, входило пять полков. Севернее Тихвина, на аэродроме у деревни Кейвакса, стоял полк на «чайках». У города Волхова, у деревни Плеханове, а так же на аэродроме у Ладоги стояло три полка на «мигах». Они выполняли аналогичные задачи. Мы часто встречались в воздухе и нередко приходили на помощь друг другу. На «пятачке», как называлась окруженная ленинградская территория, истребителей базировалось мало. Там недоставало обеспечения для боевой работы. Нам рекомендовали на «пятачке» не садиться. Только крайняя ситуация могла заставить это сделать, что и случилось однажды со мной. Мы сопровождали через Ладожское озеро транспортные самолеты Ли-2. На нас обрушился рой «мессеров». Каждый из нас дрался с несколькими «мессерами». Когда бой кончился, у меня осталось совсем мало горючего и пришлось сесть на «пятачке», на Комендантском аэродроме. Ко мне подбежали рабочие авиационных мастерских. Они быстро залатали пробоины и подогнали к самолету заправщик.

— Как у вас тут дела? — заговорил я с одним из рабочих. Он вынул из кармана и протянул немецкую листовку. На ней значилась дата, когда фашисты собирались быть в Ленинграде и предлагали встречать гостей.

— Вот им, — рабочий показал кукиш, — а не Ленинград!

— Сейчас стало полегче, добавили хлеба, теперь получаем сто пятьдесят грамм! — отвечал он на мой вопрос. — Так что бейте этих стервятников, а мы тут не подкачаем!..

Немецкой авиации под Ленинградом было намного больше, чем нашей, особенно самолетов-истребителей. Наш МиГ-3 уступал немецкому «Мессер шмитту-109» по всем статьям. Лишь на больших высотах он имел превосходство в скорости. Немцы это знали и вели боевую работу на малых и средних высотах. Все немецкие объекты и укрепления были прикрыты зенитками. Наши бомбардировщики несли большие потери не только от истребителей, но и от зенитного огня.

В район Синявино мы ежедневно сопровождали группы бомбардировщиков Пе-2. Чего только не сыпали на немецкую оборо-

ну — от разных бомб до фосфорных шариков, горящих даже в воде. И тем не менее вражеские средства, обороны оказались неподавленными. Готовилась Синявинская операция по прорыву кольца блокады в направлении Шлиссельбурга. Когда наши части пошли в атаку, немцы встретили атакующих ураганным огнем. Операция не удалась, погибли десятки тысяч солдат.

Каждый день из боевых вылетов кто-то из летчиков не возвращался. Особенно большие потери были в 1-й эскадрилье. В конце сентября из утреннего вылета на сопровождение бомбардировщиков вернулся лишь один заместитель командира 1-й эскадрильи Саша Анюточкин. Долетел чудом — вся его машина была в пробоинах, из мотора текло масло. Не вернулась и половина бомбардировщиков. На наши расспросы Саша лишь рукой махнул:  «Встретила нас тьма «мессеров».

Следующий вылет был нашей эскадрильи. Взлетели восьмеркой. Три истребителя пристроились к бомбардировщикам. Наша сковывающая пятерка во главе с Токаревым расположилась выше. Шли на станцию Лодва на высоте 1000 метров. Не доходя до цели, как обычно, показались приближающиеся многочисленные точки, увеличивающиеся в размере. Действительно «тьма», вспомнил я слова Анюточкина. С одной стороны, такая масса вражеских машин позволяет быстро атаковать цель, а с другой — не успеешь открыть огонь, как тебе самому сядет на хвост «мессер».

В такой ситуации даешь одну-две прицельные очереди, но результат стрельбы увидеть не успеваешь, так как видишь немца на хвосте и резким маневром пытаешься уйти от его огня.

Начинается карусель воздушного боя. Чуть замешкаешь — будешь расстрелян. Возвратившись на аэродром, о результатах такого боя в большинстве случаев ничего конкретного сказать нельзя.

— Вел воздушный бой с превосходящими силами противника, стрелял. Сбил или не сбил — сказать не могу.

В тот раз все происходило именно по такой схеме. Я открыл огонь в лобовой атаке. Успел дать очередь после боевого разворота и сразу же ушел скольжением от трасс пристроившегося мне в хвост фрица. Снаряды прошли в полуметре над Кабиной. Немец не отставал, никакими маневрами не мог я от него оторваться, а он настойчиво подбирал момент для решающей очереди.

На помощь мне никто не приходил. Видимо, вся группа рассеялась и летчики вели индивидуальные бои. Двигатель работал на максимальном режиме, я выжимал все из себя и машины. Стремился пилотировать на максимальных перегрузках, надеясь, что фриц слабее меня и у него в глазах потемнеет раньше. Не раз выскакивали предкрылки, предупреждая срыв в штопор. Наконец убедившись по трассам, что немецкому асу в меня не попасть, я обеспокоился тем, что у «мига» меньше топлива, нежели

у «мессера». Единственное спасение — тянуть фрица на высоту. Это мне удалось, несмотря на круговерть маневров.

Уже на высоте 5000 метров «мессер» стал «проваливаться», выше — отставать. Если бы не оставшиеся капли горючего, можно было поменяться ролями. Из этого боя из нашей пятерки домой не вернулся Коля Ленюк. Наши бомбардировщики успели зайти на цель. Бомбы легли прицельно. Все бомбардировщики вернулись на свой аэродром.

Земля сообщила, что в этом бою было сбито четыре «мессера». К концу сентября 1941 года в нашем полку осталось шесть летчиков — командир полка Мальцев, командир 2-й эскадрильи Токарев, ее комиссар Алексей Годовиков, заместитель командира эскадрильи Саша Анюточкин, Миша Горлов и я. Оставшиеся самолеты были потрепаны, все в заплатах. Пять «мигов» были переданы в другую часть. Один ремонтировался на аэродроме. К нам прибыли остатки другого полка — сержанты Толя Сорокин, Коля Денчик, Саша Лазарев и капитан Леонид Горячко, знакомый мне по Каунасу. Встреча с Леонидом была дружеской и радостной. Мы ждали транспортный самолет, чтобы убыть на переформирование и получить новые самолеты. Немцам стало известно, что на нашем аэродроме нет больше истребителей, и они нагло на небольшой высоте проходили нашу зону и безнаказанно бомбили Тихвин.

Это особенно переживал наш командир Токарев. Он мастерил зенитную установку и готовился поразить немцев. Как-то в первые дни октября в чудесный, с легким морозцем денек мы небольшой группой стояли у штабной землянки. Развлекались анекдотами и всякой болтовней. Вдруг появились «Хейнкели-111». Шли на Тихвин. Вскоре оттуда донеслись разрывы. Бомбардировщики безнаказанно повторяли заходы, поражая выбранную цель. Видимо, бомбы попали в склад горючего — столб черного дыма поднялся на большую высоту и стоял неподвижно в спокойном синем небе. От досады мы приумолкли. Кто-то выругался, когда немецкие самолеты возвращались назад.

Едва они скрылись, как на большой высоте, оставляя за собой инверсионный след, появился «Юнкерс-88». Он шел на Тихвин, видимо намереваясь фотографировать результаты бомбежки. В это время из палатки, где ремонтировали МиГ-3, выбежал инженер полка и доложил командиру о готовности машины к облету. Взгляд командира полка остановился на мне.

— Давай! Облетай. И — вот! — Он ткнул пальцем вверх, указав на движущегося разведчика.

— Понял! — был мой ответ.

Мотор уже был запущен. Привычно наброшен парашют, привязные ремни, сектора газа — вперед, разбег и взлет. На высоте надеть кислородную маску трудно. Пришлось ее прижимать ко рту

рукой. Когда я набрал высоту разведчика, он, не дойдя до Тихвина, стал разворачиваться обратно. Видимо, он обнаружил меня по инверсионному следу, но это не спасло его. Зайдя ему в хвост, я с небольшой дистанции прицельно открыл огонь. Красная трасса уперлась в туловище «юнкерса», из правого двигателя потянулся сизый шлейф. Резко перейдя в пикирование, разведчик пытался уйти от огня, но я не отставал. Дистанция не увеличилась. На пикировании методично, очередь за очередью, всаживал я в него. Он дергался, но никак не загорался. Так и скрылся в приземной облачности. Потом из района Будогощи сообщили о врезавшемся в лес «юнкерсе». По времени определили, что это тот самый разведчик. Это был четвертый сбитый стервятник на моем счету.

Прошел неполный месяц боевой работы нашего 283-го полка. Фактически его не стало, как не стало нашего 31-го полка в первый день войны. А сколько погибло людей!

Для нас же, оставшихся в живых, жизнь продолжалась, чувства обострились. Все стало выпуклым, ярким, ощутимым. Природа стала казаться иной — мы поняли цену жизни, стали дороги друг другу, словно породнились. Обязаны этому мертвым и живым. Умирать из нас никто не хотел, но мы смирились с мыслью, что кто-то сегодня не вернется. Но если расставаться с жизнью, то отдать ее следует подороже, чтобы не было обидно. Идя в атаку, мы кричали не только: «За Родину!», «За Сталина!». Мы так же кричали: «За Ваню!», «За Петра!», «За Наташу!», «За Таню!», «За Ленинград!».

Недавние бои не покидали наши мысли, подолгу мы не могли, уснуть. Лишь утро прерывало переживания и раздумья. Избавиться от такого состояния помогало спиртное — «сто грамм» за каждый вылет. Выпьешь перед ужином триста граммов — и приходит желанный сон. Спишь тогда мертвецки, пока гул моторов не разбудит. За этот месяц пришлось привыкнуть к спиртному, до этого не только водку — пива в рот не брал.

Отвлекали нас от фронтовой действительности и ленинградские артисты. Они приезжали к нам, и мы с удовольствием прослушивали их концерты. На весь лес из громкоговорителя доносился голос Клавдии Шульженко: «...синенький скромный платочек...»

Осталось в моей памяти еще одно немаловажное событие. В сентябре меня и других летчиков приняли в ряды ВКП(б). Партийные билеты нам вручили, когда мы дежурили в кабинах машин в готовности к немедленному вылету. Было нам в то время по 20—25 лет.

4 октября на транспортном Ли-2 мы прибыли в Москву, на Центральный аэродром. Нас разместили здесь же в гостинице. Предстояло получить «миги» на 1-м авиационном заводе, приго-

товившемся к эвакуации. Цехи были пусты, на платформах стояли станки и разное оборудование.

В одном из цехов стояли на козелках 20 «мигов», на них предстояло установить оборудование и электропроводку. Этим предстояло заняться нам вместе с несколькими рабочими: почти весь персонал завода и летчики-испытатели были уже эвакуированы.

В первый свободный день я отправился домой. Там меня встретила Наташина мама — Ольга Петровна. О Наташе у нее не было никаких известий. Своими мыслями я делиться не стал — слез и без того было много. Мои предположения были самые печальные. Что может быть с женой летчика, комсомолкой, попавшей на третий день войны в лапы фашистов? Ответ напрашивался самый горестный.

Домой я больше не приходил: избегал слез Ольги Петровны. Через пару дней с молодым пополнением летчиков мы выкатили «миги» из цеха, сами их облетали и перелетели на подмосковный аэродром Монино.

Ежедневно с наступлением темноты звучала сирена воздушной тревоги. Столица озарялась разрывами зенитных снарядов, бомб и пожарами. Небо прочерчивали лучи прожекторов, выискивая вражеские бомбардировщики. Противовоздушная оборона (ПВО) столицы была мощной, и лавина зенитного огня стеной преграждала путь к городу. Но отдельные бомбардировщики прорывались и сбрасывали свой смертоносный груз.

Стояли сильные морозы. Несмотря на холод, мы дежурили в кабинах истребителей все светлое время суток. Ночью работали другие полки. Нам было разрешено выезжать до утра в Москву. Электрички не ходили, были сняты все силовые провода. Мы выходили вечером на Щелковское шоссе и на попутных добирались в город. Чаще такие «путешествия» я совершал с Леней Горячко. Время проводили у моих школьных друзей, не обращая внимания на воздушные тревоги и гром разрывов.

К 7 ноября в сорокаградусный мороз в Москву пришли сибирские части. Был проведен парад войск на Красной площади. Отсюда войска ушли на передний край обороны Москвы. Страшный холод был удобным моментом для нанесения удара по фашистам. Стояли густые туманы. Наступление наших частей началось без участия авиации.

В эти дни на Ленинградском фронте немцы заняли город Тихвин, стремясь замкнуть второе кольцо блокады. Нашему полку был дан приказ вылетать на Ленинградский фронт.

14 ноября в тридцатиградусный мороз мы вылетели из Монино. Заночевали на аэродроме в Рыбинске. На другой день прибыли на аэродром у деревни Матурино, около города Череповца. Далее в сторону Ленинграда аэродромов не было. Неподалеку от станции Бабаеве, у села Володино, расчистили полосу, пригодную

для полетов. Нашему полку присвоили 740-й номер и придали 148-й дивизии ПВО, которой командовал генерал Король.

Капитан Леонид Горячко был назначен командиром 1-й эскадрильи. Меня назначили командиром звена во 2-й эскадрилье капитана Токарева. Нашей задачей была оборона железной дороги на участке Череповец—Бабаево—Тихвин и всех примыкающих населенных пунктов. В обязанности полка входил перехват немецких самолетов-разведчиков. Они появлялись на большой высоте и шли вдоль железной дороги, фотографируя перевозки по этой единственной железнодорожной магистрали к блокадному Ленинграду.

Для успешного выполнения поставленных задач полк был рассредоточен. 1-я эскадрилья перелетела на аэродром у Володино, ближе к Тихвину. Наша эскадрилья осталась в Матурино. Работали ежедневно, вылетая по одному. Взлетевший истребитель занимал указанную зону над железной дорогой. Таким образом, вся дорога от Тихвина до Череповца была прикрыта истребителями нашего полка. Участок от Череповца до Вологды прикрывался другим полком. На территории всей нашей зоны ответственности располагались посты ВНОС (воздушного наблюдения, оповещения и связи), оснащенные звукоуловителями с раструбами, как у граммофона. Наш начальник штаба майор Фатюшенко постоянно имел с ними связь. Посты сообщали о появившемся самолете или о его звуке.

На наших самолетах были установлены радиостанции. Мы получили возможность переговариваться в воздухе и держать связь с командным пунктом. Правда, радиостанции РСИ-УЗМ часто отказывали, а обнаружить разведчика на большой высоте в облачную погоду без радионаведения — задача чрезвычайно сложная.

Патрулирование и перехват в одиночку также осложняли задачу. Вести бой с тремя бомбардировщиками или с одним разведчиком на большой высоте одному истребителю тяжело: у бомбардировщика подходы к нему со всех сторон прикрыты спаренными пулеметами. На немецких самолетах-разведчиках летали опытные пилоты и стрелки. Нередко разведчик уходил, а наш истребитель возвращался подбитый, изрешеченный пулеметным огнем. У нас было много боевых вылетов, а сбитых фашистов мало. Но поставленная задача выполнялась. Возможность нанесения бомбовых ударов по железной дороге и населенным пунктам была исключена. Каждую попытку разведки с больших высот мы пресекали, однако нередко ценой потерь. Погибли Иван Маркин из 1-й эскадрильи. Толя Сорокин из 2-й. Комиссар¹ 1-й эскадрильи Алексей Годовиков вступил в бой с тремя бомбардировщиками. Израсходовав весь боекомплект, таранил бомбардировщик, при этом погиб.

Хоронили Алексея в Череповце. Прикрывая процессию с воздуха, я видел нескончаемую колонну жителей города, следовавших за гробом. Алексею Николаевичу Годовикову было присвоено звание Героя Советского Союза посмертно.

В феврале 1942 года Тихвин был освобожден. Отступая на Будогощь по единственной дороге через болотистую лесистую местность, немцы понесли огромные потери, причем в основном от нашей авиации.

Тихвинская группа немецких войск была уничтожена, тем не менее полеты разведчиков участились. Двух из них сбил капитан Токарев, по одному — Миша Горлов, Леонид Горячко и Коля Денчик. В начале марта пришел приказ о присвоении звания лейтенант Михаилу Горлову и мне. В газете мы прочитали Указ Верховного Совета СССР о награждении орденом Ленина Лени Горячко и орденом Красного Знамени меня. В этом месяце Леня чуть было не погиб. Он посадил изрешеченный, с отказавшим двигателем истребитель на фюзеляж в лесистой местности.

Однажды в солнечный, морозный день на высоте около 9000 метров я быстро настиг разведчика. Зайдя ему точно в хвост — а это одно из удобных положений, когда стрелку вести огонь мешает его же хвостовое оперение, — я с близкой дистанции нажал на гашетку пулеметов. Огня не последовало. Решил продолжать сближение и рубить винтом хвост самолета. Когда до него оставалось метров пятнадцать, хвостовое оперение резко ушло влево и тут же две струи пулевых трасс впились в носовую часть моей машины — это результат противотаранного маневра, выполненного немецким летчиком и позволившего стрелку открыть огонь. Впоследствии выяснилось, что, неся потери от таранных ударов, немцы разработали противотаранные маневры. Этого я еще не знал. Меня обдало горячими брызгами воды и масла — кабину заполнил пар, ничего не стало видно. Я резко отвернул вправо, уходя от прицельного огня, отодвинул фонарь кабины — стало видно небо и большое белое облако. Оно образовалось от выброса из разорванной рубашки моего двигателя горячей, более ста градусов, жидкости в атмосферу, где температура воздуха была минус сорок. Посты наблюдения по облаку решили, что истребитель врезался в разведчика. Так и доложили командованию. А «хейнкель» тем временем уходил, я же быстро терял высоту.

Внизу безлюдная лесистая местность и пятна заснеженных полян. В стороне показалась извилистая нить железной дороги. Направил машину ближе к ней. Мысль покинуть самолет с парашютом не приходила в голову. Все внимание — на спасение истребителя. Не только шасси, но и закрылки решил не выпускать — они первыми коснутся земли и будут сорваны. С небольшой высоты заметил деревушку. Возле нее — два поля, разделенных перемычкой  леса. Планируя, зашел так, чтобы в случае

неудачи на первом поле произвести посадку на втором. Выключил зажигание и бензокран, уперся левой рукой в основание прицела, чтобы не удариться головой о приборную доску при приземлении.

К земле подошел на минимальной скорости, но машина неслась в полуметре от земли над заснеженным полем и никак не садилась. Только на втором поле машина коснулась брюхом снежного покрова. В конце пробега (скольжения по снегу) машина наткнулась на какое-то препятствие. Хвост поднялся, и его занесло в сторону, меня ударило обо что-то головой. Я потерял сознание. Когда очнулся, увидел кровь на руках, она струйками стекала с лица.

Расстегнув привязные ремни и замок парашюта, я выбрался на крыло. Взгляд упал на широкую борозду, пропаханную самолетом, метрах в пятнадцати из-под снега торчал стабилизатор реактивного снаряда (РС). От увиденного меня бросило в жар. Под каждым крылом моего истребителя висело по три РС1 Они приняли первый удар при посадке, оторвались, но не взорвались.

Я совсем забыл о них, уделяя все внимание вынужденной посадке, иначе воспользовался бы парашютом. Потом мне говорили, что родился в рубашке. Со стороны деревушки приближались лыжники. Подъехав, один из них вскинул винтовку и скомандовал:

— Руки вверх!

— Да вы что? Я же свой, русский!

— Не бреши, фашист! Мы видели, как наш ястребок врезался тебе в хвост!

— Да вы посмотрите на самолет! Разве фашисты на своих самолетах рисуют красные звезды?

Наконец крестьяне признали во мне своего и помогли добраться до деревни.

Волею судьбы случилось так, что с другой стороны деревни месяц назад упал Толя Сорокин, врезавшись своим истребителем в заболоченный берег речушки. Там стояла высокая тренога, с помощью которой техники тщетно пытались хоть что-то извлечь от глубоко ушедшего в болото самолета. К вечеру за мной прилетел самолет У-2. Виновато, неловко чувствовал я себя в эти дни. Друзья меня подбадривали. Оказалось, что разведчика, сбившего меня, в своей зоне перехватил и сбил мой друг Леня Горячко.

Снова начав боевую работу на другой машине, я вновь обрел себя в коллективе эскадрильи. Теперь на перехват вражеских разведчиков мы вылетали парами. Приказом по полку меня наградили денежной премией — 5000 рублей.

К весне 1942 года наши потери оказались весьма значительными. Оставшиеся летчики были объединены в одну эскадрилью. Пришлось чаще дежурить на земле и в воздухе. Полк пополнялся прибывающими из разных мест летчиками, имевшими боевой опыт. Отыскивали летчиков и в местах заключения, осужденных

еще в мирное время. Среди них был Олег Чумаков, с которым я служил в Каунасе. За месяц до начала войны он был осужден на пять лет лишения свободы. Худого и ослабленного, с лицом землистого цвета увидели мы его. Он скоро поправился, вошел в строй и начал боевую работу. Наш командир эскадрильи Иван Николаевич Токарев получил новое назначение — командиром полка под Мурманск.

Эскадрильей стал командовать Саша Анюточкин. Меня назначили его заместителем. Теперь мне пришлось вылетать парой с разными летчиками — Колей Денчиком, Сашей Кобзаревым, Мишей Горловым. Довольно часто мы летали с Леней Горячко. «Мигов» осталось мало, да и ресурс их исчерпывался. Мы стали получать американские истребители «киттихаук».

То, что мы стали летать парами на перехват разведчиков, сказалось на результатах. Потери наши уменьшились. Несколько самолетов-разведчиков сбил я с Леней Горячко. Запомнился один из вылетов на перехват парой. Леня взлетел на «миге», я на «киттихауке». «Миг» набирал высоту быстрее. Первым атаковал вражеского разведчика на высоте около 9000 метров Леонид. Я находился немного ниже. Немец, очевидно, меня не видел. Пытаясь уйти от огня «мига» пикированием, он снижался в мою сторону, прямо под огонь моих пулеметов.

«Юнкере» приземлился на пахоте у деревни Хвойная, южнее Бокситогорска. Его экипаж погиб, не успев взорвать радиолокационную установку в фюзеляже. Так впервые были получены данные о применении немцами радиолокаторов на самолетах. Нам объявили благодарность и наградили нас ценными подарками.

Однако немцы пытались на больших высотах с разных сторон прорваться к железной дороге, несмотря на потери, стремились вскрыть состояние перевозок на Ленинград.

В начале мая 1942 года на наш аэродром прилетел транспортный самолет. Было приказано отправить на нем меня и Леню Горячко в Москву для получения наград. Награждение состоялось 5 мая в Кремле. Председатель Президиума Верховного Совета СССР Михаил Иванович Калинин вручил Лене Горячко орден Ленина, мне — орден Красного Знамени. Кроме нас были награждены еще 34 летчика с других фронтов. На память нас сфотографировали.

Я успел забежать домой — сведений о Наташе не было.

А тем временем к нам в полк прибыло пополнение выпускников авиационных школ и училищ. Для ввода их в боевой строй из других полков нашей дивизии прилетели опытные летчики. Среди них два испанца, защищавших небо республиканской Испании в 1936—1937 годах, — Ладислав Дуарте и Антонио Ариас. Вместе мы обучали молодых летчиков воздушному бою, вылетали на боевые задания.

В конце сентября 1942 года меня и Антония Ариаса откомандировали в Москву в распоряжение Ставки Верховного Главнокомандования¹. Василий Сталин, уже в звании полковника, комплектовал из опытных летчиков дивизию в составе трех полков. Соединение направлялось под Сталинград. Наше прибытие в Москву оказалось запоздалым. Антонио получил назначение в ПВО Москвы, меня командировали в город Иванове, где доукомплектовывался 46-й истребительный авиационный полк, и назначили заместителем командира 1-й эскадрильи. Ею командовал капитан Николай Магерин.

Полк возглавлял майор Мухин, его заместителем по политической части был майор Бушуев, а штурманом — Иван Лагутенко. В полку осталось несколько опытных летчиков, остальные — выпускники авиационных школ и училищ, не имеющие боевого опыта. Полтора месяца почти ежедневно я был занят тренировкой молодежи. Отрабатывали полеты строем, воздушный бой, стрельбы по наземным целям и пилотаж парой.

Готовность летчиков к боевой работе проверила прибывшая из Москвы комиссия ВВС, и 46-й истребительный полк, вооруженный американскими истребителями «киттихаук», в конце ноября вылетел на Северо-Западный фронт, где начал боевую работу с аэродрома у деревни Выползово...

К осени 16-я немецкая армия, занимавшая плацдарм под Демянском, была почти полностью окружена. Войскам Северо-Западного фронта ставилась задача замкнуть кольцо окружения, пленить или уничтожить демянскую группировку противника.

Разгорелись ожесточенные наземные и воздушные бои. Мы работали в основном над узким, четырехкилометровой ширины, коридором, по которому снабжалась немецкая 16-я армия из Старой Руссы.

В нашу 5-ю гвардейскую дивизию, которой командовал полковник Иванов, входили еще 28-й и 72-й истребительные авиационные полки. Они летали на «эркобрах». Американский истребитель «эркобра» почти не уступал немецкому «Мессершмитту-109». Летчики на них вели бои значительно успешнее, чем мы на «киттихауках». Наши «китти», как мы их звали, во многом уступали «мессерам». У них была меньше скорость и гораздо больше вес, что затрудняло бой на вертикалях. Мы стремились вести бой на виражах, а «кобры» не уступали немцам на вертикалях. Такое взаимодействие было успешным. Когда в зоне боя не было рядом летчиков из братских полков, нам доставалось. Возвращались пощипанными, появились потери. Однажды мы вылетели восьмеркой на прикрытие наших войск. Над линией фронта на нас обрушилась большая группа «мессеров».

Отражая атаки то сверху, то снизу, мы рассредоточились и вели бой парами.

Моим ведомым был молодой, но способный летчик сержант Коля Трещин. Нас непрерывно атаковали три пары. Мы едва успевали подставлять свои лбы пикирующей паре, как тут же приходилось встречать атакующих снизу. Так мы огрызались довольно долго, благо горючего у нас было больше. Случилось так, что, когда я перевел машину из очередной вертикали в вираж, Коли рядом не оказалось. Он почему-то отстал, был далеко внизу и, задрав нос машины, стремился подойти ко мне. В это время к нему снизу пристроилась в хвост пара «мессеров». Коля их не видел. Оказать ему помощь мгновенно было невозможно. По рации я закричал:

— Коля! «Мессер» в хвосте! Коля! «Мессер» в хвосте!

Но Коля на мой крик не реагировал. Пикируя, я несся к нему, но не успевал. С близкой дистанции фашист открыл огонь. Машина Коли перевернулась и в плоской спирали пошла к земле. Атаковавший немец в крутом наборе высоты шел на меня. С близкой дистанции прицельно я дал длинную очередь и последовал за Колиной машиной, надеясь увидеть, как он покинет самолет. Этого не произошло. Машина упала в лес. Потом я осмотрелся: вверху увидел «мессер», за ним тянулся черный шлейф дыма. Возле него держались остальные пять. Стало ясно, почему они меня бросили. «Мессер» качался с крыла на крыло, потом перешел в крутое пикирование и взорвался в лесу. «Так тебе и надо, сволочь! Это тебе за Колю!» Закончился еще один бой, в котором погиб еще один мой товарищ — Коля Трещин.

В конце декабря мы взлетали шестеркой на очередное задание. Перед нами ушла в небо восьмерка «кобр» 28-го полка. У них была уже высота 1000 метров, когда мы набрали 600. Вдруг с запада на их эшелоне появился наш самолет Ту-2, а за ним — шестерка «мессеров». Они гнались за Ту-2 от самой линии фронта, увлеклись погоней и очутились чуть ли не над нашим аэродромом. «Кобры» немедля их атаковали. «Мессеры», пытаясь уйти со снижением, попали прямо под наши прицелы. Из шести фашистов четыре оказались сбиты. Они совершили вынужденную посадку на озере Валдай. Один летчик был ранен и отправлен в госпиталь, троих фрицев доставили в нашу дивизию, где вечером в присутствии всех летчиков они отвечали на наши вопросы.

Наступил 1943 год. Бои за ликвидацию демянского котла продолжались с нарастающей силой. Ежедневно мы вылетали по 5—6 раз. Едва успевали пополнить боекомплект, залатать пробоины, заправиться топливом, как взвивалась ракета и мы вновь выруливали на взлет. В эти дни группу нашей эскадрильи приходилось возглавлять мне. Комэск Николай Материн замещал командира полка, который после вынужденной посадки в поле был нездоров.

7 января мы вернулись из второго вылета, заправиться успели лишь четыре истребителя, как подъехала штабная эмка и офицер штаба передал приказание немедленно выруливать на взлет, задание получим в воздухе, передадут по радио. Я сидел в кабине и доказал офицеру на заправщика, который подъезжал к очередной машине для заправки.

— Начальник штаба приказал выруливать четверкой. К вам пристроится четверка из другой эскадрильи, — пояснил офицер.

На задание с нами шла четверка 2-й эскадрильи, ведомая Василием Гутором. Такой смешанный состав ничего доброго не сулил. Это подтвердилось сразу. Чтобы определиться, каким порядком пойдем, я по радио вызвал Гутора, но он меня не услышал. Это могло объясняться тем, что связь, проверяется поэскад-рильно и настройка на одну частоту в разных эскадрильях незначительно отличается. Наконец я связался с Гутором через своего ведомого лейтенанта Сашу Малышевского.

Наша четверка заняла место сковывающей группы. Четверка Гутора шла ниже, непосредственно прикрывая десятку штурмовиков Ил-2. На подходе к линии фронта я заметил шестерку «мессеров», приближающихся к нам. Необходимо было их отвлечь и дать возможность «горбатым» работать над целью.

— Передай Гутору, что мы с тобой парой свяжем «мессеры» боем, — сказал я своему ведомому.

Замысел мой удался. Шестерка «мессеров» соблазнилась боем с парой истребителей, пропустив «горбатых» к переднему краю немецкой обороны. Их сопровождал Гутор шестеркой. Минут пять на нас двоих набрасывались три пары немцев. Маневрируя тактически грамотно, огрызаясь, мы оборонялись. Видя безрезультатность атак, «мессеры» прекратили бой и ушли вверх, где их взяли в оборот наши «кобры».

Мы с Сашей Малышевским подошли к своей группе, встали в общий круг, прикрывая работающих «горбатых». Согласно последнему приказу штурмовикам предстояло держать под ударом участок обороны немцев не менее двадцати минут — это не менее четырех заходов на штурмовку эресами (РС) огневых точек и укреплений врага. За это время пехота приближалась вплотную к немецкой обороне для решающей атаки.

Когда «горбатые» выполняли четвертый, завершающий заход на штурмовку, в наушниках раздался отчетливый голос земли:

— Дубок! Дубок! «Мессер» в хвосте!

Это предупреждение последовало от офицера штаба нашей дивизии, координировавшего боевую работу авиации с наземными войсками и находившегося в окопах пехоты. Такое предупреждение означало, что кому-то из нас зашел в хвост «мессер».

Видимо, это был свободный охотник. Такую тактику применяли немцы довольно широко. Прикрываясь облачностью или заходя со стороны солнца, охотник выискивал жертву, подкрадывался сзади сверху на большой скорости и с короткой дистанции открывал огонь, после чего с набором высоты скрывался в дымке или в облаках.

В тот день погода для охотника благоприятствовала. Держался мороз за тридцать градусов, образуя сильную дымку и снижая горизонтальную видимость, при этом в зените светило солнце. Как обычно, когда в воздухе нет противника, мы прикрывали «горбатых», образуя круг. Это обеспечивало наблюдение друг за другом. Когда последовало предупреждение с земли, я усиленно всматривался в пространство впереди себя, охраняя заднюю полусферу шедшего впереди истребителя.

Мою безопасность обеспечивал мой ведомый Саша Малышевский. Вдруг боковым зрением я увидел, как фонтанчиками рвется в клочья обшивка крыла, а через образовавшуюся рваную дыру выплескивается бензин. Я понял, что атакован «мессером», и попытался резким маневром выйти из-под огня. Очередные снаряды пришлись по капоту двигателя, в верхнюю часть фонаря кабины и по фюзеляжу. Очевидно, перебило тягу управления — машина резко дернулась вверх, войдя в непонятное положение.

Морозная струя воздуха обожгла лицо. Попытки покинуть кабину не увенчались успехом из-за центробежных сил, прижимающих меня к сиденью. Земля была близко. Не помню, дергал ли я кольцо, но парашют сработал. Меня вытянуло потоком воздуха из кабины...

1.В плену

Очевидно, парашют раскрылся почти в момент приземления. Какое-то время я был без сознания. Когда очнулся, почувствовал тяжесть на коленях и увидел сидящего на мне верхом немецкого солдата. Он расстегивал на мне карабины парашюта, рядом на корточках сидел второй немец. Он держал в руках мой ремень, на котором висела кобура с пистолетом. Неподалеку что-то горело, слышалась артиллерийская стрельба, пулеметные очереди.

Вцепившись в ворот моего комбинезона, немцы втянули меня на дно траншеи. Глубокая тоска и досада охватили меня. На моем счету было семь сбитых стервятников. Этого явно недостаточно. Ведь сколько отнято жизней моих товарищей! Сколько погибло нашего люду: детей, матерей, жен! Тут же резанула другая мысль — будут допросы, пытки. Как я все это перенесу и что отвечать на вопросы немцев?

В левом кармане гимнастерки лежал партийный билет, рядом привинчен орден Красного Знамени. «Хорош гусь попался!» — подумают фрицы,

Тем временем солдаты поставили меня на ноги и, толкая в спину, повели по траншее в землянку. Пахнуло душным теплом — помещение было битком набито солдатами, отдавало спиртным перегаром.

Увидев меня, несколько солдат подбежали вплотную с криком:

— Рус! Рус флигер! Гут! Гут!

В мгновение разлетелась молния комбинезона, и несколько рук потянулось к моему ордену. Потом меня протолкнули в соседнюю дверь. Я оказался в просторном помещении. Удивила меблировка: большое зеркало, полочки, шкаф, мягкие кресла и большой канцелярский стол. Над ним висел большой портрет Гитлера. На столе — письменный прибор, книги, телефон, графин с водой. На стуле висел серый френч с генеральскими погонами и нагрудными крестами. Комната освещалась люстрой. Странно было видеть такой комфорт на линии фронта.

С противоположной стороны открылась дверь, вошел высокий преклонного возраста лысоватый человек в нижней рубашке.

Солдат отдал ему рапорт, указав рукой на меня. Генерал, не торопясь, накинул френч и сел в кресло у стола. Лицо его, худое и бледное, выражало усталость. Он распорядился, солдаты меня обыскали и выложили на стол содержимое моих карманов: письма, блокнот, вещевую книжку, партбилет. Мое сердце заколотилось.

Генерал рассматривал внимательно каждую бумажку. Затем он достал большой конверт, вложил туда вещевую книжку, еще что-то и передал автоматчику, отдав какое-то распоряжение.

— Яволь! — стукнув каблуками, ответил солдат. Затем генерал отодвинул рукой оставшуюся кучку бумаг, среди которых лежал партбилет, и на ломаном русском языке сказал:

— Это ви может взять!

Я быстро растолкал все по карманам. Сильно искажая русские слова, генерал начал меня расспрашивать.

Придумав легенду, я отвечал, что я летчик-истребитель, было нас восемь, сюда прилетаем из Москвы, садимся в Выползово (этот аэродром немцы знали еще с мирного времени), потом улетаем обратно в Москву, никаких других здешних аэродромов не знаю.

— Ви коммунистиш?

— Нихт, — ответил я.

Генерал не поверил, сказал, что все советские летчики — коммунисты.

«Партбилет надо уничтожить», — решил я.

Когда генерал распорядился увести меня, я сказал, что мне нужно в туалет. Генерал отдал распоряжение конвоирам,

Когда меня вели по траншее, выложенной тесинами белых березок, были слышны недалекие разрывы снарядов и трескотня пулеметов. В стороне, в тупике отвода траншеи, стояла «скворешня».

Солдат толкнул меня, указав на будку:

— Шнель!

В уборной я достал из кармана партбилет, разорвал его на мелкие клочки и бросил в яму. От сердца отлегло.

По неизвестной причине немцы какое-то время не вывозили меня из прифронтовой зоны. Лежа на сене в небольшой землянке, я прислушивался к ночному бою, надеялся, что, может быть, наши потеснят немцев, ворвутся в их траншеи и освободят меня, но этого не случилось.

Через сутки меня отвезли в Старую Руссу, откуда на штабной машине привезли в деревню Тулебля, где был немецкий аэродром. Здесь разместили в небольшой комнатушке, где стояли деревянный столик и табурет. Охраняли меня два автоматчика. Вскоре они принесли обед: вкусный мясной суп, мясо с жареным картофелем и гречневой кашей, компот из персиков. Вошедший

офицер пояснил на русском языке, что такими обедами кормят немецких летчиков.

Вечером меня привели в большое помещение, где на скамейках расположились летчики. Перед ними — длинный, накрытый темной скатертью стол. За него усадили меня. Рядом сел офицер, говоривший по-русски. Внесли поднос с графином и стаканом. Предложили попить. Справа стояла трибунка, обитая коричневым бархатом. За ней находился генерал — красивый брюнет средних лет с несколькими крестами на груди.

Генерал обратился к летчикам, а офицер перевел мне его слова. На этом собрании мне предлагалось отвечать на все интересующие генерала и летчиков вопросы. Как я понял, передо мной сидели асы прославленной немецкой группы имени Вольфрама фон Рихтгофена — известного немецкого летчика и военачальника.

Сначала спрашивали, как звать, сколько лет, женат ли, какое образование. Потом посыпались профессиональные вопросы: с какого времени воюю, сбивал ли немецкие самолеты?

— Да, сбивал! Семь ваших самолетов!

Генерал спросил, когда и где именно я одержал последние победы. Я назвал день, когда погиб Коля Трещин и была сбита четверка «мессеров» над нашим аэродромом. Генерал поинтересовался судьбой сбитых летчиков, видел ли их я.

— Да, видел! — ответил я и добавил, что жизни сбитых летчиков ничего не угрожает.

— Хотите видеть летчика, который вас сбил?

— Желательно.

— Обер-лейтенант Штотц! — скомандовал генерал. Из дальнего ряда поднялся, щелкнув каблуками, улыбающийся лет тридцати летчик. На его груди висело несколько крестов.

— Знаете, какой вы у него по счету? Вы у него сто сорок третий!

Переводчик переводил слова генерала.

— Передайте генералу, что он сбил меня не в воздушном бою, а подкравшись внезапно, «из-за угла». Генерал пояснил:

— В нашу группу зачисляются летчики, имеющие не менее ста сбитых самолетов! Здесь мы сбиваем по тридцать русских самолетов ежедневно!

Я попросил перевести, что, если бы это было так, давно уже перестала бы существовать наша авиация.

Один из летчиков сказал, что русские допускают в боях много ошибок — стреляют с большой дистанции, пытаются вести бой на вертикали, не используют меньший радиус виража американских машин. Чем это объяснить?

— Внезапным ударом по аэродромам 22 июня 1941 года вам удалось вывести из строя не только нашу авиацию, но и многих

опытных летчиков. Сейчас в небе действует в основном молодежь. Молодые летчики допускают много ошибок, но опыт — дело наживное. Скоро вы это почувствуете! — ответил я.

— Как ваши летчики оценивают наш «мессершмитт»?

— Наши летчики очень хорошо отзываются об этой машине. Думаю, если бы у нас была на вооружении такая машина, вы, здесь сидящие, давно были бы в таком положении, в каком нахожусь я!

Мой ответ не понравился присутствовавшим. «Будь что будет!» — думал я и продолжал дерзить.

— Что у вас думают: когда война кончится? — спросил генерал.

— У нас думают: когда вас всех перебьем, тогда и война кончится!

Едва переводчик перевел мои слова, как шум прошел по рядам. В это время вошел штабной офицер с кипой большого размера фотографий. Мне предложили, отложить фотографии летчиков, сбитых нами, которых я видел.

Воцарилась тишина. Все следили за моими руками. Вот я отложил в сторону одну, другую, третью.

— Гут! — изрек генерал. Он махнул рукой и вышел.

Так закончилась «пресс-конференция», длившаяся часа три. Меня увели, а скоро под конвоем двух солдат повезли в немецкий тыл, в Ригу.

Здесь, в центре города, неподалеку от сквера и пруда, в небольшом одноэтажном доме, меня заключили в одиночную камеру. Ее стены были исцарапаны фамилиями побывавших здесь ранее узников. Среди них фамилии: Банщиков Евгений, Шулежко Евгений — это летчики нашего полка, которых мы считали погибшими.

Я вынашивал мысль о побеге. Каждый день два автоматчика водили меня на допрос в большое серое здание, у входа которого свисали два флага со свастикой. Это была особая комендатура штаба ВВС. Допрашивающий офицер был груб. Мои ответы его не удовлетворяли. Коверкая русские слова, озлобленный, он пронзительно кричал, брызгал слюной и тянулся рукой к кобуре пистолета. Его интересовало, какими радиоприборами оснащены американские истребители, на которых мы воевали. Он не верил, что не было у нас никаких особых приборов, грозил таким допросом, где я буду говорить правду,

На стене кабинета висела огромная карта крупного масштаба. Бросая украдкой на нее взгляд, я заметил синие линии, тянувшиеся от Риги в глубь нашей территории. Они совпадали с маршрутами самолетов-разведчиков, которых мы перехватывали в зоне железной дороги Череповец—Тихвин—Волхов—Ленинград. Я представил, что бы со мной сделала эта штабная разведка, если б знала, что перед ними один из тех. Кто уничтожал столь дорогие для них, специально подготовленные экипажи и машины.

Дней десять держали меня в одиночной камере. Думая о побеге, я старался сохранить «форму»: прыгал, приседал, отжимался руками, много ходил по камере, не давая расслабляться организму.

Вскоре меня перевели в концлагерь под Ригой, где находились военнопленные разных родов войск. Давно уже у меня отобрали летную одежду — облачение состояло из какой-то рванины. Все узники носили разноцветное тряпье, многие страдали от запущенных, загнивающих ран...

В апреле 1943 года меня вывезли из этого лагеря, и я с двумя конвоирами оказался на улицах города Лётцен в Восточной Пруссии. Меня подвели к высокой белой кирпичной, похожей на крепостную, стене с прилепившейся к ней часовенкой. Конвоир нажал кнопку звонка — открылось окошко. Конвоир подал документ, и нас впустили.

Изнутри было видно, что стена кольцом охватывает огромную чашу с травянистым покровом, на дне которой стоят длинные бараки и двухэтажное здание. Поверх стены на разных расстояниях возвышались деревянные вышки с часовыми.

По крутой узкой лестнице длиной метров в двадцать пять меня провели вниз к двухэтажному зданию. В нем — казарменное помещение с несколькими рядами коек в два этажа. К конвоиру вышел офицер, говоривший по-русски, и указал мне койку. Окружающие усадили меня на скамью и наперебой стали расспрашивать. Это были наши пленные.

Вскоре меня пригласили в комнату, где за столом сидел офицер, на рукаве мундира которого была эмблема с крупными буквами «РОА». Офицер на чистом русском языке предложил мне сесть.

Как я потом узнал, это был майор Сахаров, представитель штаба «Русской освободительной армии» (РОА) генерала Власова.

Офицер пояснил, что мне представляется возможность вступить в РОА с сохранением офицерского звания и соответствующих привилегий.

— Подумайте. Когда примете решение, заполните это заявление. — Офицер протянул отпечатанный бланк, где требовалось только заполнить графы и поставить подпись.

Так я оказался в вербовочном лагере, но становиться предателем я не собирался. Об этом решил сразу не заявлять — верил в возможность побега и ждал случая.

На другой день сюда привезли еще одного летчика-истребителя — Колю Добрина. Мы быстро нашли общий язык и подружились. «Мы летчики, идти в пехоту не желаем!» — таков был наш ответ на вопрос: «Почему не подписываете заявления?»

Мы надеялись, что, не добившись толку, нас долго держать здесь не будут. А пока заучивали немецкие слова в надежде, что это пригодится. В отведенное время нам разрешалось выхо-

дитъ и прогуливаться возле здания. За нами наблюдал солдат и не разрешал подходить к баракам, где размещались военнопленные французы.

На первом этаже нашего здания были помещения, куда запрещалось входить. Однажды любопытство взяло верх, и мы с Колей вошли. В маленькой комнате лежал весь в бинтах человек. Он обрадовался нашему появлению и приподнялся. Мы разговорились.

Это был начальник штаба Брянского партизанского соединения Виктор Гоголюк. Из окружения его вывозил на самолете У-2 летчик Евгений Кирш. В тумане над передним краем немецкой обороны их самолет был сбит. Раненого Виктора привезли сюда. Он быстро разбинтовал ногу, и под бинтом мы увидели орден Ленина и два ордена Красного Знамени. Мы поделились своими планами на побег. Виктор одобрил, пожелал удачи и советовал все хорошо продумать. На всякий случай сообщил нам свой московский адрес.

Нашу беседу прервал ворвавшийся солдат. Бранясь, он вытолкал нас в коридор.

Однажды, прогуливаясь, мы увидели спускавшихся по лестнице вниз наших военнопленных. Они примостились на травке. Им принесли из склада немецкую одежду. Пленные переодевались и обретали вид немецких солдат.

— Это что ж, теперь пойдете против своих? — спросил я.

— Что ты, браток! Какие из нас солдаты? Мы еле на ногах стоим, разве не видишь? Вот поправимся, дадут оружие, а потом посмотрим, что нам делать!

Я спросил, откуда их привезли.

— Рыли под Берлином глубокие рвы. Кто ослаб, того прикалывали прямо в траншеях! Оттуда и привезли...

Разговор наш прервался — нас отогнали конвоиры.

Неожиданно меня разлучили с Колей Добриным и отправили в лагерь под Кенигсбергом. Ограждение лагеря было хилое: на тонких столбах в один ряд болталась колючая проволока. Ходившие вдоль нее два немецких солдата были калеки. Один хромал, у другого виднелся бинт из-под пилотки. Преодолеть такую ограду ничего не стоило. Внутри лагеря было несколько бараков, снаружи — штабной домик, караульное помещение и гараж.

В штабе конвоиры передали меня администрации лагеря. В небольшом кабинете со мной разговаривали два ефрейтора на чистом русском языке. Один — Додонов, второй назвался Алексом. Немцы предложили им работать при штабе лагеря, и они согласились. В их обязанность входила регистрация прибывающих пленных, заполнение анкетных данных. Жили они в караульном помещении, но им разрешалось ночевать в штабе. Лагерь принадлежал авиационному военному ведомству, начальником лагеря

был полковник авиации Холтерс. Около лагеря было небольшое ровное травяное поле. Сюда прилетал легкий самолет связи.

В небольшой комнатушке лагерного барака со мной помещался Володя Коняхин. По его словам, он был командиром эскадрильи 1-го гвардейского истребительного авиационного полка, воевал на Ленинградском фронте.

Это был высокий, крепкий, добродушный парень. Лицо его было усыпано черными точками, что обычно является следствием близко разорвавшегося снаряда. Мы подружились.

Додонов принес мне кирзовые сапоги, серые брюки, зеленоватый френч и нижнее белье. На Володе уже была такая одежда, она походила на форму немецких солдат. Сначала мы не придали этому значения и были рады чистому белью.

В бараках размещалось около 150 военнопленных. Все они были авиаторы — летчики, штурманы, стрелки-радисты, бортмеханики. Жили в больших помещениях с рядами двухэтажных коек. Нельзя было понять, кто есть кто, — все переодеты.

Загадочным был этот лагерь. Частенько в штаб вызывали кого-либо, и там подолгу велся с ним разговор. Несколько раз со мной беседовал полковник Холтерс. Не допрашивал, а именно беседовал.

Некоторых пленных куда-то увозили. Через несколько дней они вновь появлялись. В лагере, в отдельном флигеле, жил пленный генерал авиации Александр Алексеевич Белишев. Его тоже подолгу не было видно. Додонов сообщил, что генерал был в Берлине.

В лагере проводилась антисоветская агитация, были развешены соответствующие плакаты. Почти ежедневно Додонов приносил в лагерь газету РОА «За Родину», расхваливал «новый порядок» на территориях, оккупированных немцами.

Однажды я поделился с Володей мыслью о побеге, он с радостью согласился участвовать в нем. Обдумывая варианты, мы решили подобрать большую группу и организовать массовый побег. Каждый день нас небольшими группами выводили под конвоем на разные хозяйственные работы в деревню. Мы копали огороды и чистили скотные дворы. Частенько с нами ходил Додонов или Алекс. У Додонова был фотоаппарат, и он фотографировал нас.

Мы организовали комитет по подготовке побега. К нам присоединились майор Тонких и капитан Лепехин из Авиации дальнего действия (АДД). Лепехина сбили недавно над Данцигом (Гданьском), он обрадовал нас хорошими вестями с фронта.

^[1]* Лепехин Гавриил Васильевич, Герой Советского Союза. В лагере называл себя Георгием. В книге часть фамилий и имен автор дает по памяти, если их не удалось проверить по архивным и другим документам. Поэтому отсутствуют инициалы многих упоминаемых лиц. (Примеч. ред.)

Нам хотелось склонить к участию в нашем комитете генерала Белишева, через него, как старшего по званию, отдавались распоряжения администрации.

Вести дела с генералом Белишевым поручили мне. Вечером я встретил его у флигеля, и мы разговорились. Оказалось, он с Урала, один его сын — танкист, другой — артиллерист. Оба на фронте. Генерал находился при штабе 2-й ударной армии Власова, когда она была окружена и разгромлена, а ее штаб оказался в плену. Немцы всячески склоняли Белишева перейти к ним на службу, но он на предательство не пошел.

Я откровенно сказал Белишеву, что ребята побаиваются его и относятся к нему с подозрением. Генерал возмутился и просил передать, что он никогда не пойдет на сотрудничество с немцами, что он патриот своего Отечества и, если ему поверят, готов возглавить комитет по организации побега.

На другой день меня привели в штаб. Полковник Холтерс, улыбаясь, сообщил, что разыскали в Каунасе мою жену и я могу написать ей письмо. На мой вопрос: «Могут ли ее привести сюда?» — Холтерс ответил утвердительно.

Я написал Наташе о своем положении, просил: пусть добивается свидания со мной. Наташа сообщила, что жива, здорова, но на свидание прибыть не может по ряду обстоятельств. По содержанию записки чувствовалось, что она многого недоговаривает.

Обо всем этом я рассказал на собрании комитета. Мнения и высказывания были различны. Каждому члену комитета поручили подобрать наибольшую группу желающих бежать.

Все члены комитета были коммунистами, поэтому мы решили создать подпольный комитет партии.

Чтобы не вызвать подозрений, комитет собирался на короткое время в нашей комнатушке или у Белишева. Разрабатывали план побега, а точнее, два его варианта. Первый — скрытно уйти ночью. Второй — подготовить восстание, в ходе которого уничтожить охрану, штаб, линии связи, захватить оружие и автомобили и двигаться на них в Литву или в Польшу, к партизанам.

Большинством комитета был принят второй вариант. Члены комитета назначались старшими групп. Общее руководство возлагалось на генерала Белишева. После уничтожения охраны лагеря вооруженные группы должны были захватить штаб, караульное помещение, гараж. Моей группе в пятнадцать человек поручалось захватить контрольно-пропускной пункт, гараж и продовольственный склад. В целях конспирации задача не доводилась до личного состава. Это предполагалось сделать в канун восстания, каждому участнику соответственно поставить задачу. Восстание намечалось на 15 мая.

В 19.30—20.00 генерал Белишев должен был выйти из флигеля с полотенцем на плече — сигнал к началу действий всех групп.

Ночью накануне мы с Володей Коняхиным долго не могли уснуть. Разные мысли лезли в голову. Почти до утра мы вертелись с боку на бок. Томительно тянулся день. Лишь после ужина время пошло быстро. В соседнем бараке я объяснил каждому, как и где действовать. Там же прилег на чью-то койку, ожидая сигнала.

Вдруг послышался рев автомобиля и топот бегущих по коридору. Грохнула распахнутая дверь. Вбежал офицер в черной форме СС и солдат с автоматом.

— Ахтунг!

Все вскочили. Офицер громко зачитывал фамилии. Солдат выталкивал названного за дверь, приговаривая:

— Шнель! Шнель!

Очутившись за дверью, я увидел в коридоре стоящих в два ряда автоматчиков. Меня втолкнули в кузов большой, крытой брезентом машины. Их был полон двор. В машине уже находились Белишев, Коняхин, Лепехин и еще десять наших пленных.

Солдат закрыл перегородку в кузове машины, по другую ее сторону разместилось около десятка автоматчиков.

Мы все смотрели друг на друга в недоумении. Было ясно одно — предательство. Но кто?

Через минут сорок во дворе тюрьмы нас вытолкали из машины, рассредоточили по одному на дистанции несколько метров. Люди в штатском подошли к каждому из нас, приказали раздеться догола и тщательно обыскали всю одежду и белье, прощупывая каждый шов. По команде мы снова оделись.

Меня отвели в тесную холодную камеру — одиночку; Сюда едва пробивался свет из маленького зарешеченного оконца под потолком.

«Вот и спета моя песенка!».— подумалось мне. Несомненно, немцы были осведомлены о нашем плане. Мы заранее условились — в случае провала не признаваться ни в чем ни под какими пытками.

Через пару часов меня повели на допрос. Офицер СС зло глядел на меня сквозь очки. Коверкая русские слова и мою фамилию, объявил сразу, что участь моя решена, только чистосердечное признание может «спасайт свой голова». Далее он пояснил, что мне надо ответить лишь на один вопрос: кто из немецких солдат согласился достать нам канистры с бензином?

Действительно, с несколькими солдатами охраны у нас налаживались отношения. Однако замысел сорвался из-за того, что внезапно была заменена вся охрана. С новым составом установить контакты не удалось.

Я отвечал, как условились на комитете, что «ничего не знаю, подозреваете меня и обвиняете напрасно».

Эсэсовец выходил из себя, кричал, избивал кулаками, тыкал пистолетом в лицо и грозил пристрелить.

Я повторял одно и то же: «Ничего не знаю!», «Первый раз слышу», «Обвиняете меня напрасно».

Допросы продолжались каждые сутки по нескольку часов, в основном ночью. Счет дням был потерян. Баланда и кусок хлеба с опилками — вся еда. Я чувствовал, как худею и слабею, бока болели и немели от бетонного пола одиночки. Я крепился изо всех сил, старался не падать духом, проделывал кое-какие упражнения, старался больше держаться на ногах.

Однажды из камеры меня привели в просторный коридор, где уже стояли раздетые догола мои товарищи. Были они обросшие, избитые, едва узнаваемые. Кучку одежды перед каждым из нас опять тщательно обыскали люди в штатском. Потом нам приказали одеться и погрузили в крытые автомашины, на которых привезли в город Инстенбург, на вокзал.

В товарном вагоне нас доставили в польский город Лодзь, на окраине которого находился концлагерь. Здесь содержалось несколько тысяч военнопленных, в основном из частей ВВС и ПВО.

В лагере нас снова обыскали и отвели по баракам. Каждый из полутора десятков бараков был огорожен колючей проволокой. Территория лагеря в виде прямоугольника триста на двести метров была огорожена пятью рядами колючей проволоки. Между ними лежали проволочные валы-спирали. Ограда была под током и оборудована сигнальным устройством. За проволочным ограждением, метрах в двух, проходила бетонная стена. Между ней и проволочной оградой патрулировали часовые. По углам территории лагеря возвышались вышки с пулеметами, в ночное время лагерь освещался прожекторами.

Отсюда пленных на работы не выводили. Вид узников произвел на меня самое удручающее впечатление. Баланда и кусочек хлеба с опилками быстро превращали людей в доходяг. Из этого концлагеря не было совершено ни одного побега, хотя и были отчаянные попытки. На проволоку набрасывали одежду, всякое тряпье — надеялись быстрым броском преодолеть ограду и скрыться в ночной тьме. Смельчаки погибали под пулеметным огнем.

Оказавшийся в плену мировой рекордсмен-парашютист Козуля пытался организовать побег из барака путем подкопа. Было уже все готово, оставалось прорыть небольшой участок под стеной. Однако патрулировавший между стеной и проволокой часовой провалился в прорытый ход. Он поднял тревогу, сбежалась охрана. Всех узников этого барака вывели на плац лагеря, уложили на землю лицом вниз и под ударами плетей заставили ползти в другой конец лагеря. Это происходило на глазах остальных узников.

Большинство истязуемых не доползло, остальных выволокли за ворота. Затем к каждому бараку подвезли лопаты и заставили

узников выкопать под ними слой земли, чтоб были видны столбы, на которых стоят бараки. Каждый день приходили солдаты и острыми металлическими штырями протыкали землю возле бараков, их прозвали «золотоискателями». Ежедневно, в любую погоду, нас всех выстраивали на плацу для поверки. Проверяли по номерам, написанным масляной краской на груди и спине ниже букв «ЗУ». Мне намалевали номер 7525.

На другой стороне плаца отдельно стоял такой же, как и остальные, барак. Туда отбирали ослабевших доходяг, потом их уводили за ворота, и они уже никогда не возвращались обратно.

Из наших заговорщиков мне встретилось несколько человек. Никто не знал, кто же нас предал. Грешили на генерала, но я категорически отвергал эту версию. Белишев находился в этом же лагере, но содержался отдельно. Здесь находилось много летчиков, пытавшихся бежать из других лагерей. На разных стадиях побега их постигла неудача.

Из нашего полка мне встретился Евгений Шулежко. Он также пытался бежать, но его поймали. Сильно били, отчего он болел, ослаб и уже не мечтал бежать. Однако он подбадривал меня, подарил драгоценную маленькую компасную стрелку. Ведь в случае удачного побега без нее не обойтись — идти по маршруту в пасмурные дни и ночи без компаса невозможно. Я был искренне благодарен Жене. Он подсказал, как лучше спрятать и сохранить стрелку. Я обменялся с одним из узников штанами. Это были французские цвета хаки с толстыми швами, особенно в ширинке, штаны. Туда я и затолкал стрелку.

С надеждой поглядывал я на этапный барак. Должны же немцы когда-нибудь и меня туда водворить! Оттуда за ворота — и на этап.

Фортуна мне улыбнулась. Как-то в дождливый день на очередной поверке фашист ткнул палкой мне в грудь.

В этапном бараке нас оказалось человек пятьдесят. Вид доходяги был у каждого, но я верил в свои силы. Под усиленным конвоем, с собаками, нас провели через город на вокзал, там погрузили в старые «телятники». Снаружи половина вагона, в которой размещались пленные, была обита вертикальными рядами колючей проволоки, внутри эта часть вагона была отделена сеткой из колючей проволоки. В середине сетки встроена деревянная дверь. За сеткой, в полуметре от нее, — дощатые двухэтажные нары. Над верхними нарами в стенах — по одному узкому люку, дверцы которого закрыты рычагами и забиты металлическими скобами. На нижних нарах разместились восемь пленных. На верхних — семь. Я находился вверху. В другую часть вагона, где дверь была отодвинута, зашли десять автоматчиков. Немцы расселись на обитых материалом топчанах. При задвинутой двери

свет проникал в ту часть вагона, где расположились солдаты, через два открытых люка.

Мы лежали вдоль вагона головами к торцовой стене. В первый же час, как тронулся эшелон, я достал стрелку и определил, что везут нас на восток. Поскольку везут «ближе к дому», решил никаких попыток к побегу не предпринимать.

В темное время немцы зажигали лампу, подвешенную у потолка возле проволочной сетки. Рефлектор был направлен в нашу сторону. Мы находились на свету, в то время как солдаты оставались в тени.

Когда кому-то из нас требовалось в туалет, солдат отодвигал дверь, и мы мочились в щель через проволоку. По большой нужде выводили пленного через дверцу на остановках.

На другой день нас выгрузили на небольшой станции в лесу. Как потом оказалось, в Литве. В лесу было два лагеря. Один — большой, как в Лодзи. В нем содержались пленные английские летчики. В малом — советские военнопленные. В центре его стояло несколько виселиц. Однако ограждение внушало надежду на возможность побега.

Пленных англичан содержали в достаточно хороших условиях. Днями англичане играли в футбол, регби, занимались легкой атлетикой. Питались они продуктами, поступавшими от Международного Красного Креста, от немецкого пайка отказывались в пользу советских пленных. Но нам он не доставался — немцы выливали баланду и выбрасывали хлеб с опилками, не съеденный англичанами, в помойку.

Наш лагерь военнопленных предназначался для обслуживания англичан. Наши доходяги чистили помойки, туалеты, выполняли всякие хозяйственные и ремонтные работы.

Англичане, как могли, помогали нам. Они закладывали в пустые банки еду и подбрасывали их в мусор.

В ночь перед моим прибытием сюда один из пленных — летчик Юрий Цуркан — организовал побег и увел с собой сорок человек. Это обозлило охрану. Барак в центре лагеря был тут же огорожен проволокой. Немцы заставили нас вырыть яму для отдельного туалета у нашего огороженного барака.

Через день были пойманы несколько бежавших. Их забили до смерти на глазах у остальных узников.

Через пару дней нас вывели из барака и приказали снять одежду. День был холодный, а с обыском фашисты не торопились. Меня беспокоила спрятанная стрелка компаса, к счастью, ее не обнаружили. После обыска нас принял прибывший конвой с собаками и повел на станцию, где уже стояли опутанные проволокой «телятники».

Я снова оказался на верхних нарах. У самой стены, слева от меня, лежал зенитчик капитан Иван Власович Сылко. Справа —

капитан Георгий Лепехин. За ним — штурман Володя Жуков¹ и еще трое пленных.

Теперь нас повезли на запад. Возникла мысль о побеге. Сылко идею поддержал. Он был уверен, что, если не сбежим из этого вагона, нас ждет гибель. Лепехин не соглашался. «Броситься на автомат я всегда успею!» — говорил он.

Обстановка действительно не располагала к побегу. За проволочной сеткой — десять солдат. Один автоматчик все время торчит у проволочной сетки. Отодвигающаяся дверь на стороне немцев, за проволокой.

Тем не менее я и Сылко прикидывали варианты побега. Один из них сводился к тому, чтобы освободить дверцу люка от забитых скоб, повернуть рычаги запоров, открыть люк, раздвинуть наружную колючую проволоку и выпрыгивать на ходу. По другому варианту — один из нас попросится справить малую нужду. Когда автоматчик откроет запор и отодвинет дверь, чтобы образовалась щель, нужно ударом ноги выбить ограждающую сетку и выпрыгнуть по очереди из вагона. Сделать это успеют два человека, по третьему наверняка будет дана автоматная очередь.

Чтобы бежать четырем или пяти пленным, необходимо совместить одновременно оба варианта. Я и Сылко избрали первый.

На другой день пути один из нас на корточках двигался к краю нар вдоль стены и оставался в такой позе, закрывая от немцев люк. Другой в это время раскачивал скобы, чтобы их вытащить. К исходу дня мы так разболтали скобы, что их можно было вытащить. Осталось проверить, как открывается люк. Было еще светло. Иван Власович загородил собой люк, а я быстро вытащил скобы, повернул рычаги и потянул на себя — дверца приоткрылась. Вместе с дневным светом ворвался стук колес и струя холодного ветра. На счастье, проволоки за люком не оказалось. В тот же миг я быстро закрыл дверцу на рычаги и вставил обратно скобы.

Рядом со своим напарником я уселся на корточки. Вдоль проволочной перегородки от стены к стене вышагивал автоматчик,

В глубине вагона галдели и хохотали солдаты охраны, а мы с нетерпением ждали ночи. Наконец начало темнеть, немцы зажгли карбидную лампу. Мы улеглись. Теперь Лепехин и Жуков изменили свое мнение и решили присоединиться к нам.

— Выпрыгнуть через люк можно только двоим, — доказывал Сылко, — третий будет прошит очередью.

Я изложил второй вариант побега.

— Надо осуществить оба! — согласились со мною все.

Встал вопрос: кому по какому варианту бежать? Кто-то предложил бросить жребий. Пустой кулак означал второй вариант. Он достался мне и Володе Жукову.

Мы поменялись местами. Рядом с Сылко, ближе к люку лег Лепехин, потом я и Володя. Мы лежали молча, ожидая середины ночи.

— Пора! — толкнул я Володю, на корточках приблизился к краю нар, ближе к двери. Передо мной, за сеткой, остановился автоматчик.

— Вас? — окликнул он меня.

— Их мехте нах аборт! (Я хочу в туалет!) — ответил я.

— Верботен! (Запрещено!)

Я дал понять немцу, что не могу больше терпеть. Накричав на меня, солдат приказал немедля ложиться и ждать утра. Он направился к противоположной стороне, давая понять, что разговор окончен. Все рушилось. Жар ударил в голову от досады.

Соскочив с нар на пол, я опять стал требовать свое. Фашист стал тыкать автоматом через проволоку, доставая до груди, требовал немедленно идти на место.

В это время Жуков находился на самом краю нар. Когда немец пошел в другую сторону, он сдавил рукой мое плечо. Я обернулся, увидел открытый люк и мелькнувшие в нем сапоги.

Решение возникло мгновенно. Правой ногой я стал на нижние нары, левой коленкой — на верхние и из этого положения бросился в черноту люка. Меня обдала сильная струя холодного воздуха. Тело ударилось о землю, и наступила тишина.

Очнувшись, я увидел вдали красный огонек последнего вагона удаляющегося эшелона.

Железнодорожное полотно, рядом с которым я лежат, пролегало в глубокой выемке. Взобравшись на ее крутой склон, в ночной тьме я увидел силуэт бежавшего человека.

— Иван Власович! — окликнул я.

Мы обнялись. Нужно было сориентироваться и немедленно уходить. В черном безлунном небе сверкали мириады звезд. Я быстро нашел Большую Медведицу, затем Полярную звезду. Боясь ошибиться, я вытащил компасную стрелку. Когда, вращаясь на тоненькой ниточке, ее северный конец указал на Полярную звезду, мы бросились на восток, ориентируясь далее по звездам. Компасную стрелку я спрятал.

Мы понимали, что несомненно будет погоня с собаками. Чтобы  сбить след, необходимо было быстрее достичь Вислы. Эшелон, пересек ее за пару часов до побега — это мы определили по долгому громыханию на мосту. Такой длинный мост мог быть только через Вислу.

Мы бежали строго на восток через все попадавшиеся препятствия: огороды, сады, ямы, кусты. Когда, замедлив бег, осматрива-

лись, видели позади осветительные ракеты и слышали собачий лай — немцы гнались за нами.

Уже прошло несколько часов. Силы катастрофически убывали, а долгожданного берега реки все не было. Наконец местность пошла с понижением, трава становилась все выше и выше, запахло сыростью.

Впереди засветлело небо. Занималась утренняя заря.

— Ты плавать умеешь? — спросил я Ивана Власовича.

— Плохо, — был ответ.

Это меня огорчило и озадачило. В этом районе ширина Вислы — километра два. Для меня же плавание — любимый вид спорта. Я неоднократно участвовал в пятикилометровых заплывах по Москве-реке.

Внезапно растительность кончилась, и мы вбежали на широкую песчаную косу, а противоположного берега не было видно в предрассветной дымке. Мы разделись у самой воды и привязали одежду поверх головы. Ивана Власовича я предупредил, чтобы он в воду не входил, пока я не определю возможность переправы вдвоем.

Я ушел далеко от берега, пока углубился по грудь. Вдруг сильное течение подхватило меня и понесло. С трудом мне удалось вернуться к берегу. Ниже по течению находился мост, а там — немецкая охрана.

Я поделился с Сылко своими выводами. Не теряя времени на одевание, мы пошли по колено в воде вдоль берега против течения.

Шли долго, решили, что собаки след потеряют, а немцы подумают, что мы пустились вплавь.

Нам попался густой кустарник. Мы выбрались на берег и улеглись в зарослях, прижавшись друг к другу. Вскоре мы уснули, а проснулись от громких ребячьих голосов на польском и немецком языках. В прибрежной воде ребята ловили раков и рыбу. Солнце стояло в зените. Пришлось нам затаиться до вечера.

Как меня предупреждали друзья-узники, здесь, в западной части Польши, нельзя показываться на глаза никому. Территория эта онемечена. За пойманного беглеца выдавалось вознаграждение. Восточное Вислы положение было иное. Поэтому нам следовало быстрее форсировать реку.

Мы искали, на чем переправиться, но если и попадались лодки — они крепились цепями, запертыми на замки. Пришлось идти дальше на юг вдоль реки.

Шли мы ночами, днем прятались в прибрежном кустарнике, питались с огородов, чаще морковью. Больше всего нас удручала наступившая дождливая погода. Под моросящим дождем приходилось сидеть под кустом весь день, затем идти в мокрой одежде всю ночь. Мы устали, отощали, нас лихорадило. Стала очевидной необходимость в отдыхе и пище, иначе Польшу нам не пройти,

чтобы выйти к Бресту, в район Беловежской Пущи, где находились партизаны.

Своими мыслями я поделился с Иваном Власовичем и предложил зайти вечером в какой-либо дом, в случае неудачи скроемся в темноте. Сылко согласился и рассудил, что дом надо подобрать победнее, однако попадались зажиточные дома, куда мы опасались заходить. Наконец почти ночью нам встретился небольшой домик с сараем и оградой. Я предложил забраться в сарай, отлежаться там, понаблюдать днем, что за хозяева, а в следующий вечер поговорить с ними.

— Ты лезь в сарай, а я спрячусь в стогу сена. — Сылко указал на стог. Я согласился, и мы разошлись.

Взобравшись по срубу под соломенную крышу, я проник в сарай, где до самого верха были сложены снопы. Пробившись вниз через несколько рядов, я умостился поближе к стене. Тепло разморило меня, и я скоро уснул.

Проснулся я, когда в щели меж бревен пробился яркий свет. Ничто не нарушало тишины, лишь изредка было слышно кряканье уток во дворе. Через щель просматривалось полотно железной дороги, за ним — лес.

Снопы оказались необмолоченными. Отрывая колосок ржи, я растирал его в ладонях и с жадностью поедал зерна, пока не наелся.

За весь день лишь дважды я услышал польскую речь. Разговаривали мужчина и женщина, похоже, преклонного возраста. Хорошо, что во дворе не было слышно лая собак, они бы учуяли меня.

С наступлением темноты я выбрался из сарая. В это же время из стога вылез Сылко. Мы обменялись впечатлениями, решили зайти в дом. На всякий случай Власыч остался у калитки.

Я зашел во двор. Слева — дверь в дом, справа — сарай с полуоткрытыми воротами.

Не успел я подойти к двери, как за ней что-то громыхнуло. Испугавшись, я вбежал в сарай, увидел, что из дома вышел старик и направился к сараю. Он остановился ко мне спиной, чиркая зажигалкой. Я похлопал рукой по его плечу, предупредив на польском языке, чтобы он не боялся.

Старик вздрогнул и сразу успокоился, услышав польскую речь. Коротко я объяснил ему, кто я. Он предложил зайти в дом. Осмотревшись, я сообщил, что не один, а с товарищем. Позвал Сылко, и мы вошли в дом вместе. Пахнуло теплом и едой. Жена хозяина и их взрослая дочь удивленно смотрели на нас.

Хозяин им объяснил, в чем дело, и распорядился, чтобы они быстрее нас накормили. Из печи женщины извлекли два глиняных горшка. С жадностью поедали мы тушеную морковь с салом

и свежим домашним пеклеванным хлебом. Потом пили горячий кофе с молоком.

Вдруг стук в дверь. Мы вскочили в тревоге. Оказалось, пришел с дежурства на железнодорожной станции сын.

Хозяев удивил мой достаточно хороший польский язык. Я им понравился, они рассказали об обстановке вокруг, советовали, как идти и обходить гарнизоны. Отсюда начинался большой массив леса, где можно идти и днем.

Хозяева подарили нам пиджаки, шляпу и кепку, вложили в мешок буханку хлеба, сало, нож и спички. Мы распростились с ними, как с родными.

Перейдя железную дорогу, мы углубились в лес и шли до рассвета, ориентируясь по звездам. Погода наладилась. До полудня мы хорошо отдохнули и снова тронулись в путь по чудесному бору. Казалось, здесь не ступала нога человека. Под березами, кленами, дубами, соснами стелился толстый слой мягкого мха. На очередном привале мы сняли сапоги. Приятно было ощущать прохладу этого зеленого покрывала босыми ногами.

Ночью развели костер, выспались и повеселели. Неожиданно нам попалось картофельное поле, на следующем привале лакомились печеной картошкой с салом.

К сожалению, скоро продукты иссякли. Сутки мы шли без еды. Вдруг мы услышали женский голос — на весь лес звучала польская песня. Двигаясь на голос, мы вышли на поляну, где увидели несколько коров и пастушку. Мы дослушали песню, но остереглись показываться женщине на глаза.

Лес кончался. Взобравшись на высокий холм, мы увидели небольшую деревушку. Домики стояли в два ряда. Правее их были огороды и лужок со стогами сена. От них к селу ехало несколько подвод, груженных сеном.

Мы решили дождаться темноты, а затем собирались зайти в какой-либо дом за едой. В случае опасности скроемся в темноте, как это было не раз.

Ночь наступила быстро. Зашли в первый дом. Вышедший хозяин встретил нас недружелюбно.

— Самим не хватает! Много вас тут таких!

— Может, хозяйка что-нибудь найдет?

Он вошел в дом, и скоро хозяйка вынесла маленькую горбушку хлеба. Мы ее тут же съели на ходу. Шли по деревне, ощущая голод. Тускло светились окошки домов.

В последнем доме окна светились ярче. Калитка оказалась незапертой, вход в дом — со двора. Из темных сеней мы открыли вторую дверь и оказались в большой комнате, хорошо освещенной керосиновой лампой. За столом сидела большая семья. В углу, на кровати, лежал старик. К нам подошел молодой хозяин. Я поздоровался по-польски, объяснил, кто мы такие, справился,

нет ли близко немцев. Ответ был успокоительным, и я изложил нашу просьбу. Нас пригласили к столу. Я сел на край скамьи спиной к двери, Сылко — напротив меня. В тарелки нам наложили тушеной моркови с салом. В тарелке еще оставалась еда, когда я заметил, что за столом мы остались одни. Это показалось подозрительным. Я поднялся, приглашая Власыча выйти. В это время в комнате оставался молодой хозяин и лежащий старик.

Я подошел к двери, она оказалась запертой. Хозяин успокоил:

— Не стоит вам волноваться. Придут полицейские, проверят документы и отпустят!

— Какие документы! Я же вам все объяснил! — начал я перепалку с хозяином. — Вы нас обманули, сказав, что немцев нет!

— Не знаю! Ничего не знаю! Ниц невем! — твердил хозяин. Мы поняли, что оказались в ловушке. Я бросился к окну, что выходило во двор. Из темноты сквозь стекло на меня смотрели два полицая. Тем временем Иван Власович ударил ногой по окну в противоположной стене, выходившему на улицу. Вслед за звоном выбитого стекла он выскочил из окна. Тут же раздался его крик:

— Ой! Ой!

В это же мгновение распахнулась дверь, и на меня набросилось несколько полицаев. Они связали мне за спиной руки. Через минуту полицаи втащили окровавленного Сылко. Было такое впечатление, будто на его голову вылили ведро крови. Его бросили на пол, к стене, рядом со мной. Он был без сознания.

Много полицейских и немцев набилось в комнату. Наверное, по селу разнесся слух о поимке «бандитов» — дверь не закрывалась от любопытных. Полицейский выкрикивал:

— Заходите! Заходите! Посмотрите, каких бандитов поймали! Зевак прибавлялось, несмотря на поздний час. Обидно было, что все произошло в доме поляка. Немцы разорили Польшу, не считали поляков за людей. Глядя в глаза этим зевакам, я стыдил их за холуйство и предательство, говорил о трагедии польской нации. Поляки смотрели на меня с удивлением и любопытством. Один парень, стоявший ближе ко мне, произнес шепотом, кивнув на молодого хозяина дома:

— Отпускник!

Только теперь я заметил, что на нем были брюки и сапоги немецкого солдата. Напруди, из-под нижней рубашки, просматривался солдатский медальон. Значит, мы зашли в дом солдата вермахта, находившегося в отпуске.

До сих пор я не могу простить себе такой оплошности! Ведь мог бы сразу заметить.

Сылко начал стонать. Я попросил женщин перевязать моему товарищу голову.

Старшему немцу перевели мою просьбу. Он, взглянув на часы, сказал:

— Никакой помощи не требуется...

— Через пару часов мы им обоим поможем, — засмеялся один из полицаев.

Эти реплики встревожили меня, я понял, что готовится расправа.

Все это время я старался освободить руки от веревки. Мне удалось растянуть узел так, что левую руку можно уже было вытащить, правая еще была сильно стянута. Бежать можно было и с веревкой на одной руке. Медленно тянулось время, зеваки разошлись.

С улицы донесся стук колес. Задвигались полицаи, они поволокли из комнаты Сылко. Меня поставили на ноги, конец веревки, которой были связаны мои руки, волочился по земле. Сердце заколотилось при мысли, что вот-вот обнаружат растянутый узел.

На улице стояла подвода в две лошади, рядом сновали полицейские с фонарями. На деревянные боковины подводы были положены две доски — сиденья. Одна — ближе к лошадям, вторая — метра полтора от первой. На первой доске сидел ездовой —мальчишка лет четырнадцати.

    Сылко перевалили через боковину и прислонили спиной к передней доске. Он был без сознания, его голова безжизненно свешивалась на грудь. Меня усадили рядом с ним. К подводе опять стали подходить селяне. Два полицейских взобрались на подводу и уселись к нам лицом. Старший немец предупредил, чтоб глядели за нами в оба.

— Яволь! Яволь! — отозвались конвоиры, а один добавил:

— Не убегут! Из нашего леса бежать некуда!

Оба полицая вытащили наганы, один из них потряс им у самого моего носа:

— Во-о! Чуть что — во-о!

В это время притащили цепь и скрутили ею наши ноги. Моя надежда на побег угасала. Совсем сердце упало, когда полицейский увидел конец веревки на моих руках, нагнулся, взял веревку и обмотал вокруг голенища своего сапога, закрепив конец. Из собравшейся толпы послышался смех. Один паренек выкрикнул мне по-польски:

— Хлопец! Будешь бежать — пана полицейского не уволоки!

Люди засмеялись. Но мне было не до смеха.

Как только подвода тронулась, застонал Сылко. Мальчишка тут же придержал лошадей, соскочил с телеги и скрылся в темноте. Полицаи разразились всем набором польских ругательств. Ездовой появился, с охапкой соломы, бросил ее нам на ноги и пытался подсунуть под Сылко, за что получил пару оплеух. Оче-

видно, мальчишка сообразил, что тряска на голых досках измучает раненого, и хотел облегчить его страдания.                  

Подвода тихо катилась по лесной дороге, постукивая на перекатах.  В черном небе колыхалась россыпь мерцавших звезд. Мы двигались на восток. «Ближе к дому везут!» — горько подумалось мне.

Я обратился к польским полицаям. Пытался разжалобить, говорил, что и у нас есть дети, как и у них. Просил отпустить нас. Полицай отвечал, что тогда их повесят вместо нас.

Меж тем я изо всех сил пытался освободить правую руку от веревки, конец которой был привязан к ноге полицая. Неожиданно в разговор вмешался Сылко. Он говорил полицаям, что в Виннице его ждут две дочурки.

Я опешил, а потом подумал: «Иван Власович, наверное, еще в хате притворился. Молодец! Ведь его не связали». Улучив момент, я шепнул ему:

— Распутай ноги!

— А как твои руки?

— Руки я уже освободил, — ответил я.

Веры в успех было мало, но тут я насторожился, когда почувствовал руку Сылко, пытавшуюся освободить наши ноги. Опять, сердце заколотилось. Иван Власович что-то говорил, а цепь медленно двигалась по ногам, звено за звеном. Как мог, я помогал ногами. Наконец из охватывающего кольца удалось вытащить одну, а за ней вторую ногу. От пут мы освободились.

Я шепнул:                                            

— Будем выпрыгивать из телеги по моей команде.

Полицаи переговаривались между собой. В это время подвода  въехала в лесную чащобу. С обеих сторон свисали ветви деревьев. «Самое подходящее место», — решил я. И закричал во все горло:

— Поше-е-е-л!

В ту же секунду я оказался на земле, вскочил, как пружина, и ринулся в лес. Одновременно услышал выстрелы. Я несся по лесу, не чувствуя боли от хлеставших ветвей. Вдруг выскочил на просеку, услышал еще несколько выстрелов и что есть мочи помчался по твердой тропинке. Бежал долго, пока тропинка и просека не  исчезли. Я остановился перевести дух и восстановить ориентировку. Лицо жгло, провел по нему ладонью, она оказалась в крови. Это результат бега в чаще, когда ветви хлестали по лицу, а из глаз сыпались искры.

Тропинка вела на восток. Значит, бежал я параллельно дороге, по которой нас везли. Очевидно, Сылко оказался по другую сторону дороги. Находиться вблизи нее было опасно, и я свернул на юг. Местность пошла вниз, запахло сыростью. Скоро болото перешло в трясину. Я повернул назад и решил, перейдя дорогу, двигаться в противоположную сторону, на север. Там оказалась  такая же трясина. Пришлось снова вернуться к дороге и идти

вдоль нее на восток. Побежал, чтобы оказаться подальше от этой проклятой деревушки, но снова уперся в болото. Видимо, лесной массив был почти со всех сторон зажат непроходимыми болотами. Выход был только в сторону деревни, но идти туда неразумно. Я решил заночевать в кустах.

Я умостился в кустарнике на восточной стороне леса, у болота. Вздремнуть не пришлось. Разные мысли лезли в голову. Вспомнилась фраза полицая: «Не убегут, из нашего леса бежать некуда!» Действительно некуда — вокруг болота.

Тогда куда же нас везли ночью? Ведь дорога ведет в тупик! Напрашивался страшный вывод...

Забрезжил рассвет, и вскоре взошло солнце. Беспокоила судьба Ивана Власовича, да и собственная...

Мое внимание привлекло болото с восточной стороны. За ним виднелось пахотное поле. В одном месте болото сужалось метров до двухсот. Это место я избрал для перехода, но послышался стук колес. Пришлось затаиться.

Крестьяне нагружали подводы дровами из заготовленных штабелей. Дров было много. Один из штабелей был близко от меня. Это беспокоило.

«Почему нас не ищут? — думал я. — Ведь собака по следу сразу могла выйти на меня. О чем доложили полицаи, вернувшись в село? »

 Если бы они доложили о побеге, нас бы искали. Напрашивался вывод, что полицаи доложили о выполнении задания. Наверно, так оно и было. Нас предполагалось расстрелять, а трупы утопить в болоте. Полицаи, видимо, доложили, что так и сделали.

Где же Власыч? Неужели они расправились с ним? Как его найти? Искать человека в лесу что иголку в стоге сена. Тем более на враждебной территории, вблизи полицейского участка.

Я рассудил, что поиски Власыча в сложившейся ситуации будут безрезультатны, как это для меня ни печально. Ведь в этом побеге меня спас Иван Власович Сылко. До конца своих дней буду помнить, что ему обязан жизнью...

Вечерело. Уехала последняя подвода. Выждав немного, я направился к намеченному месту. В болоте на небольшой глубине я ощутил ногами хворостины и слеги. Осторожно по ним прошел через топь. Наконец ноги ступили на твердую землю. В наступивших сумерках с высоты холма я видел огромное поле. Вдали за ним чернела полоска леса.

Несколько суток я шел ночами, днем прятался в кустах и стогах сена. Однажды зашел в небольшую избушку. Обитал здесь пожилой хозяин и паренек лет четырнадцати. Мое появление их не удивило. На мой вопрос сообщили, что Висла совсем рядом. Если заплачу — переправят на ту сторону.

— Платить мне нечем, — пояснил я хозяину. — Разве что рубаху возьмете...

— Давай! — Повертев в руках рубаху, хозяин бросил ее в угол и кивнул мальчишке.

До берега было недалеко. Под покровом ночи мальчик искусно работал веслами в небольшой лодчонке, и скоро мы уткнулись в берег.

Остаток ночи я провел в кустах, а с рассветом тронулся в путь, обходя задворки деревень и хуторов. На ночь забрался в стог. Голод и усталость давали себя знать, особенно болели израненные ступни ног. Усталость притупляла бдительность, и в следующий вечер я решился попроситься переночевать в какую-нибудь крестьянскую избу. Рассуждал так: если кто меня и предаст, куда-то поведут — все равно сбегу в темноте. К счастью, все обошлось и в ту, и во все последующие ночи.

Хозяин или хозяйка дома отводили меня на сеновал или в чулан, иногда запирали на замок. Всегда приносили еду: хлеб, сало, молоко. Отдохнув, чуть свет я быстро уходил. Меня информировали об окружающей обстановке и обязательно снабжали какой-нибудь едой.

На некоторых хуторах мне предлагали остаться жить. Мужских рук не хватало — одни девичьи! Говорили:

— Оставайся! Женим тебя тут, заживешь счастливо, а идти дальше опасно, вряд ли доберешься к своим!..

В одном селе мне сообщили, что здесь живут двое русских. Меня привели к ним. Павел и Сергей — наши красноармейцы — жили здесь чуть ли не с первых дней войны. Они обрадовались мне и встретили, как родного, притащили на сеновал всякой еды и даже самогон. Жизнерадостные, крепкие парни — один с Урала, другой из Ростова — помогали в работе всей деревне. Их кормили и прятали от немцев. Оказалось, неподалеку в роще жили в землянках несколько еврейских семей.

На другой день мы пошли к ним, познакомились. Местные поляки помогали им, хотя знали, чем рискуют. Вокруг свирепствовали полицаи, евреев расстреливали на месте. Ночами проводились облавы, устраивались засады.

В такой обстановке и мне было опасно идти дальше. Павел и Сергей уговаривали меня остаться с ними, но я был непоколебим. Поляки предупредили, что на старой польско-русской границе может быть охранение. Однако его не оказалось, реку Буг я перешел вброд днем за стадом коров. Скоро наткнулся на заброшенные доты, обошел их, видел на земле свежие следы танковых гусениц и немецких сапог с шипами. Встречающиеся селяне на мои вопросы не отвечали, поэтому шел вслепую, не зная, что может встретиться впереди. Польская речь сменилась белорусской. На просьбу дать еды мне отвечали: «Самим нечего есть!»

Меня это озадачило — на белорусской земле я надеялся на большую помощь.

У одной из деревень крестьяне копали картофель. Проходя мимо, я спрашивал у них: «Где немцы?», «Можно ли в селе получить какой-либо еды?». Мне ничего не отвечали, лишь одна женщина вымолвила: «Ничего не знаем».

Меня это возмутило, про себя думал: «Поляки помогали, а свои, русские, отказывают в помощи!» Меня провожали удивленные взгляды.

Далеко впереди виднелась насыпь и телеграфные столбы, а на полпути к ним — стадо коров. Пастухом был мальчишка. Он тоже долго молчал. Наконец, усмехаясь, сказал:

— Вон, за шоссе лес, есть там и люди.

Подойдя к шоссе, я взобрался на насыпь. Лес был близко. Скоро я углубился в него. Под конец дня меж деревьев показалась железнодорожная насыпь. Перед ней было видно большое бревенчатое строение, похожее на крепость. Я знал, что немцы охраняют железные дороги, и стал обходить строение с левой стороны. Неожиданно я увидел, что ко мне приближается человек в штатском. Я подождал его и спросил, что это за лес и есть ли в нем партизаны. Он негромко, но повелительно сказал:

— Не оборачивайтесь! Сюда идет патруль! Немцам подозрительны те, кто оборачивается!

Послышалась немецкая речь, мимо нас проходили по шпалам два солдата, в касках, с автоматами и собакой на поводу.

Мой собеседник раскланялся. Когда патруль удалился, он набросился на меня с бранью:

— Откуда ты, черт, взялся? Разве можно здесь появляться! Здесь их целая рота! Иди рядом и приветствуй, как я.

Мы подходили к бункеру. На скамьях сидели солдаты и офицеры, слышался громкий говор и смех. В двух шагах мы, раскланиваясь, прошли мимо. Когда отошли далеко, свернули по дороге в сторону леса.

— Повезло тебе, парень, что меня встретил, — заметил попутчик. — Я работаю смотрителем дороги. Живу в деревне Новосады.

От этого человека я узнал, что за железнодорожным полотном начинается Беловежская Пуща, что партизан в ней немного, они далеко и найти их трудно. Мой спаситель советовал переходить железную дорогу ночью. Она хорошо охраняется, патрули встречаются через каждые полкилометра, а через километр выстроены бункера.

От всей души я поблагодарил этого человека, и мы расстались. Ждать ночи я не стал: подошел к полотну и затаился, а когда мимо прошел и удалился патруль, я бегом перескочил через полотно и скрылся в лесу.

Погода портилась. Пошел мелкий, моросящий дождь. Я почувствовал озноб и усталость, одежда промокла.

Ночью я не решился идти по мокрому лесу, выбрал дуб, под которым еще было сухо, устроил из веток ложе и, чуть согревшись, уснул.

Проснулся я от пронзительного звука. Было уже совсем светло, внизу проходила узкоколейная железная дорога. Маленький паровозик, посвистывая, тащил штук пять открытых вагончиков. Они были набиты солдатами. «Вот так Беловежская Пуща! Вот так партизаны!» — подумалось мне. Решил немедля уйти подальше от этого места. Однако за узкоколейкой лес кончился, вдали виднелась дорога, тянувшаяся с запада на восток. Она была вымощена булыжником.

Одежда моя была сырой, и, чтобы не продираться через мокрый кустарник, я решил идти по дороге. Она вывела меня к сожженной деревне, где среди обгоревших стволов торчали печные трубы.

Вдруг сзади послышалось цоканье конских копыт. Оглянуться я не смел, чтобы не вызвать подозрения, лишь ускорил шаг. Впереди показались идущие навстречу несколько женщин с кошелками. Мы поравнялись раньше, чем меня нагнала лошадь. Я бодро спросил женщин, куда ведет эта дорога, а сам оглянулся — меня нагоняла подвода, в которой сидел человек в штатском. От сердца отлегло.

— Хиба ты не знаешь? — засмеялись женщины. Очевидно, они приняли мой вопрос за шутку, но ответили: — В Нарев идэшь! В Нарев!                                            

Мы разошлись, а подвода нагнала меня. Я махнул рукой ездовому:

— Может, подвезешь?

Крестьянин остановил коня, подвинулся, и я сел рядом. Ехали молча, пока молчание не нарушил хозяин подводы:

— Видкиля и куды идэшь?

— Убежал из плена, иду к своим! — выпалил я. От неожиданности крестьянин натянул вожжи и притормозил коня.

— Ты шо, хлопче? Шуткуешь аль правду говоришь?

— Правду говорю!

— Так туташь вокруг немцы! Як же ты пройдэшь? Убьют тэбэ!

Тем временем подвода въехала в сосновый лес. Как свечки, стояли сосны по обе стороны дороги, отливая золотом стволов в пробивавшихся сквозь тучи солнечных лучах. Дождь прекратился.

— Ладно, парень! Слухай мэнэ! Сядай спокойно и робы, то я буду робыть!

Меня огорошило увиденное впереди. Я чуть было не соскочил с телеги. Мы подъезжали к новому свежерубленому коттеджу с большими окнами, террасой и черепичной крышей. Дальше вдоль

дороги стояло несколько таких домов. На крыльце и скамьях около них сидели офицеры и солдаты. В глубине леса просматривался высокий дощатый забор.

Мой сосед на телеге снимал кепку и раскланивался перед немцами, я последовал его примеру. Дорога поворачивала и спускалась вниз.

Хозяин остановил коня, сообщил, что дальше ехать нельзя, скоро будет город. Далеко внизу, над кронами сосен, блестел купол церкви.

— Хлопец! Ежели ты ни брешешь и действительно тот, за кого соби выдаешь, смогу тоби помочь! — обратился ко мне крестьянин.

— Да нет же! Не вру! Я сказал правду!

— Тогда вот шо! Тоби трэба вэрнуться назад киломитров дэсять, у село Новосады.

Услышав слово «назад», я стал отказываться от предложения, но в разговоре понял, что крестьянин искренне сочувствует мне. Он рассказал, как обойти немецкий лесопильный завод, который мы проезжали, выйти вновь к сгоревшей деревне, а затем к шлагбауму на дороге. Оттуда будет видна деревня Новосады. Надо зайти в единственный дом под белой черепичной крышей, окна которого обращены в сторону леса. В доме встретит хозяйка, ей сказать, что послал меня из леса ее муж Георгий Лукич Василюк.

— Ступай! Я отвезу на мельницу эти мешки и вернусь, — пояснил Георгий Лукич.

Мы проехали еще немного. Надо было соскакивать, но меня придержал Георгий Лукич. Навстречу показались дрожки в упряжке парой. Рысью они быстро приближались к нам. На облучке сидели два солдата. Мы опять кланялись.

— Цэ бургомистр города Нарева, — пояснил Василюк.

В удобном месте я спрыгнул и углубился в лес. Проходя через пожарище, увидел старика и старуху, копавшихся в земле. Дальше с маршрута я сбился и к шлагбауму не вышел. Тогда решил самостоятельно пробираться лесом на запад. Вскоре вышел на большую поляну, где паслись коровы, а у костра сидели три мальчугана и пекли картошку. Ребята были плохо одеты: пальцы ног торчали из опорок, сделанных из автомобильных покрышек.

Встретили они меня дружелюбно, и мы разговорились. Ребята достали из противогазной сумки хлеб и две бутылки с молоком. Угощение я принял с благодарностью и с жадностью набросился на еду, даже не заметив, как отошел от костра старший мальчик. Он вернулся в сопровождении мужчины. Это оказался житель села Новосады, бывший сельский милиционер. Он предложил мне некоторое время пожить в лесу, в шалаше. Еду будут приносить, а потом отправят в партизанский отряд.

Незнакомец, которому было за тридцать, внушал доверие. Я поблагодарил его за предложение и рассказал о встрече с Василюком.

— Он наш человек, ему можно доверять, — успокоил меня собеседник.

Мы пошли к опушке леса. Мой спутник предложил мне обождать минут тридцать. Если через это время он не вернется, значит, немцев в деревне нет и мне можно идти туда.

Выждав условленное время, я вышел из леса. Увидел нужный мне дом под черепицей. Калитка была не заперта, но на дверях дома висел замок. Пришлось укрыться во дворе за сараем.

Через несколько минут пришла хозяйка. В доме она была недолго и направилась к сараю. Увидев меня, не удивилась.

— Вы из леса?

Я все объяснил. Она указала на лестницу, ведущую на сеновал, куда я и забрался.

Через некоторое время хозяйка принесла мне ломоть хлеба с маслом и медом.

— Подкрепитесь! Наверное, проголодались! Темнело, когда ко мне на сеновал взобрался Георгий Лукич.

— Ах, братко! Ах, братко! — радостно повторял он, обнимая меня. — Я так переживал. Так переживал!

Вечером, выставив на улицу дежурить двух дочек, Лукич привел меня в хату. Хозяйка Анна нагрела воды. В большой бадье мне устроили настоящую баню, облачили в белье из самотканого полотна, смазали и перевязали раны на ногах. Выложили на стол все, что было. С Лукичом мы выпили по стопке самогона. Разговор длился долго. Главное, Лукич обещал отправить меня к партизанам.

Как выяснилось, в белорусских селах, которыми я проходил, мне не помогали потому, что немцы под видом бежавших пленных засылали провокаторов. Население боялось приютить такого «беглеца», за это расстреливали, а хату сжигали.

В семье Василюка я поправился, окреп, хорошо отдохнул. Передумал я всякое и строил планы на будущее. Часто вспоминал Ивана Власовича Сылко. Гадал о его судьбе.

Каждый вечер Лукич приводил меня в хату и старался как лучше накормить. Даже поросенка зарезал. Я понимал, как рисковала вся семья.

Лукич уговаривал, чтоб я не торопился уходить. Мол, ноги еще не совсем зажили. Однако мне показалось, что настроение его падает. Совсем угрюмый, он возвращался из леса.

Наконец он не выдержал и сказал мне правду. Ему запретили приводить меня в отряд. Больше того, нещадно ругали, упрекали, что приютил провокатора и забыл, сколько бед было из-за таких, как я. Я и сам расстроился, сказал Лукичу:

— Иди завтра в лес и скажи, что я больше не намерен подвергать риску твою семью! Если они не возьмут меня в отряд —

пойду к фронту один! Если со мной что случится - будет на их совести...

На следующий день, когда Лукич взобрался ко мне на сеновал, радость сияла на его лице:

— Радуйся, братко! Завтра пидэм у лис!

Рано утром, облачив меня в крестьянскую свитку и лыковые лапти, Лукич повел меня в лес. Его жена собрала мне в дорогу вещевой мешок. В него положила хлеб, сало, вареное мясо, лук, соль, спички, четвертинку самогона и четвертинку керосина...

2. Партизанская жизнь

На просеке, у развесистого дуба, Георгий Лукич остановился и громко свистнул. Из кустов к нам вышли двое — паренек лет шестнадцати с винтовочным обрезом и старик с винтовкой.

— Ну вот! Знакомьтесь! Это Борис! — представил меня Лукич.

— Вася, — протянул мне руку паренек.

— Захар Петрович! — пожал мою руку старик. Оба партизана ранее жили в деревне Новосады. Лукич достал бутылку и предложил выпить на прощание и за мою удачу. Под дубом сидели долго. Лукич по-родственному меня напутствовал. Показал под толстым корнем дуба нишу, прикрытую листвой и ветвями.

— Это почтовый ящик. Сюда я наведываюсь частенько. Шо потребуется — вложишь сюда записку.

Лукич вручил мне карандаш и школьную тетрадь. Расставаясь, мы обнялись и расцеловались.

Дальше шли втроем. Впереди — Вася, за ним — я и Захар Петрович. Долго петляли. Под ногами захлюпала вода, стало попадаться много поваленных деревьев. Мы прыгали с кочки на кочку, конца краю этому не было видно. Мои онучи в лаптях давно промокли.

Неожиданно остановились на сухом островке у поваленной толстой ольхи. Ее вздыбленные корневища были превращены в просторный шалаш, около тлели угли угасающего костра.

— Вот мы и пришли, — пояснил Вася. — Заходьте.

— Где же партизаны? — с удивлением спросил я.

— Мы и есть партизаны! — пояснил Петрович.

— А отряд?

— Они далеко, на задании.

— Пока будем находиться здесь, — заключил Петрович. Каждый день один из моих соратников куда-то уходил и пропадал до вечера. Оставшийся варил обед и все время расспрашивал меня о моей жизни: где воевал, как попал в плен...

На другой день это повторилось. Видимо, относились ко мне недоверчиво и проверяли, присматривались. Я возмутился.

— Не обижайся. Мы должны знать о тебе все, — успокаивал Петрович.

Меня стали оставлять одного. Медленно тянулись дни. Несколько раз я ходил с Васей за продуктами в деревню. Я оставался на опушке. Вася возвращался, нагруженный хлебом, картошкой, салом, бараниной и разной всячиной, поклажу делили пополам.

Как-то мои хозяева вернулись рано в сопровождении человека в кожаной куртке, перепоясанной ремнем, при пистолетной кобуре, с автоматом, в фуражке с армейской звездой.

Он приветливо улыбался, протянул руку, представился:

— Василий Кириченко, старший лейтенант, танкист! Хватит тут болото коптить!

Он меня обрадовал. Поскольку я успел сварить обед, мы принялись за еду. Потом загасили костер, забрали неприхотливые пожитки и ушли с этого места.

Партизанская группа Василия Кириченко базировалась в Беловежской Пуще, куда была направлена из Пинских лесов командованием партизанского отряда имени М.И. Калинина. Группа вела разведку дислокации и передвижений немецких войск, собирала на местах боев стрелковое оружие, боеприпасы. Из снарядов выдалбливали и выплавляли тол и изготовляли мины, которыми подрывали вражеские эшелоны. Группа насчитывала 22 человека:

12 — окруженцы и бежавшие из плена, 10 — жители окрестных деревень.

Я поведал Василию Кириченко о своих планах — перейти линию фронта и вернуться в боевую авиацию, в этом надеялся на помощь партизан. Василий согласился со мной. Он сообщил, что в отряд уже давно ушла группа связи, а со следующей обещал отправить меня. Из отряда на Большую землю меня смогут вывезти самолетом.

А пока Василий просил помочь ему выполнять поставленные задачи в составе группы. Я согласился. Мне вручили старенькую винтовку (партизаны окрестили ее «припеканкой»), дали гранату.

Каждое утро Василий давал задание группам в три-четыре человека и сам с одной из групп уходил по маршруту. Почти всегда он брал меня с собой. «Дома» оставались два-три бойца. В Беловежской Пуще действовали и другие группы из разных партизанских отрядов.

На выходах из леса, на переправах через реки и болота немцы часто устраивали засады, прочесывали лес, нередко завязывались бои. С обеих сторон были потери. Основной принцип действий мелкими группами — полнейшая скрытность. Не оставлять нигде никаких следов. Каждые пять дней мы меняли район нашего базирования.

Как и все крупные лесные массивы, Беловежская Пуща была разбита на квадраты просеками. Длина стороны квадрата 2— 4 километра. На пересечениях просек ставился столб высотой в метр. Верхняя часть столба — четырехгранная. Грани ее направлены вдоль просек. На сторонах, обращенных к квадратам леса, обозначались белой краской его номера. Нумерация квадратов шла с севера на юг и с запада на восток.

С годами просеки заросли, многие столбы сгнили, лишь на некоторых из них различались номера. Нам помогала карта этого района крупного масштаба с обозначениями лесных квадратов. Обнаружив номерной столб, мы точно определяли место своего нахождения. В дальнейшем я это делал по памяти. Ходить приходилось очень много. В свой квадрат возвращались лишь к вечеру. Просеки пересекали осторожно, просматривая тщательно траву и кусты — нет ли сломанных веток, свежих изломов, помятой травы. Убедившись в отсутствии таких следов, быстро перебегали,

Засады устраивали и партизаны и немцы, в основном на просеках, и можно было нарваться даже на свою засаду. Я быстро научился навыкам следопыта. По примятой траве, сломанной ветви, раздвинутым кустам определял, кто и когда здесь прошел. Чаще следы оставляли олени, кабаны, зубры.

«Почтовые ящики» находились на больших расстояниях. Из них мы получали информацию от наших нештатных разведчиков — местных жителей. Все ценные сведения мы отправляли по другим каналам связи. Василий знал, в каких квадратах могли базироваться группы других отрядов. Иногда мы с ними встречались. Нередко к «почтовым ящикам» связные приносили ржавые винтовки, гранаты, патроны, снаряды, тол в мешочках и продовольствие.

Все мы были вооружены винтовками и гранатами. Лишь у Василия был автомат и пистолет. Лишнее оружие находилось в тайниках. Питались достаточно хорошо. Почти все получали от местных жителей. Иногда охотились на оленей, кабанов.

Время бежало быстро, уже два месяца я вдоль и поперек колесил по Беловежской Пуще с партизанской группой Василия Кириченко. Заканчивался сентябрь 1943 года, связные из отряда все не возвращались. Мое намерение быстрее вернуться в полк срывалось.

Однажды я сказал Василию, что, если через пару дней связные не появятся, пойду один к линии фронта, попытаюсь найти крупный партизанский отряд, откуда меня отправят за линию фронта. Василий слушал настороженно, сказал, что надо все обсудить с группой. Через пару дней Василий меня огорошил:

— Мы решили тебя не отпускать! Это опасно не только для тебя, но и для всей группы.

— Почему для всей группы? — спросил я.

— Потому, что такой переход одному через места немецких засад почти невозможен! Может случиться, что попадешь немцам в лапы и под пытками выдашь всю нашу систему передвижений.

Напрасны были мои заверения в обратном. Василий говорил:

— Ты под пытками не был! Всякое может случиться!

— Если меня не отпустите, сбегу!

Под вечер Василий пригласил меня в свой шалаш:

— Раз уж ты оказался таким упрямым, мы решили отпустить тебя. Когда пойдешь?

— Утром.

Василий достал карту, указал на квадраты, в которых мы никогда не были, показал речку и сожженное село Борки, где придется переправляться через нее. Особое внимание он обратил на шестикилометровую просеку-насыпь через болото на востоке Беловежской Пущи. Местные жители называли ее «Поднятая Трыба». Ее не миновать, а вдоль нее немцы всегда устраивают засады.

Василий показал на карте и рассказал, как двигаться дальше и где нужно точно выйти к Белому болоту. По этому болоту, по партизанской тропе, я должен выйти к трем островам. На одном из них. Погорелом, базируется семейный отряд — старики, женщины, дети. Командир отряда — Миша. Он отведет меня в отряд имени Калинина. Василий написал ему записку, которую я надежно спрятал.

Ребята наполнили мой вещевой мешок всем необходимым, подобрали кресало получше: ударом куска напильника о кремень высекалась искра, от нее начинал тлеть ватный трут в трубке. Винтовку и гранату я хотел оставить.

— Ни в коем случае! — возразил Василий. — Конечно, одному вести бой с фашистами бесполезно, но отстреляться, убегая, можно. Гранату держи поближе — в случае беды подорвешь себя и фашистов. В тех местах уже будут близко деревни. Если собьешься с пути и не выйдешь к партизанской тропе, поспрошай крестьян. Если признают в тебе своего — выведут на тропу. Они знают, где она начинается...

Распрощавшись с командиром и бойцами, я тронулся в путь. Переходы делал в дневное время, перед ночевкой старался набрать в котелок воды, разводил два небольших костерчика, ужинал и укладывался между .ними.

На третий день пути я вышел прямо к сваям разрушенного моста у сожженного села Борки. Прислушался. Стояла успокаивающая тишина. Ночью я перебрался на другой берег и, немного пройдя, как обычно, устроился на ночлег.

Утром я стал искать просеку, вдоль которой должен был выйти на насыпь через болото — Поднятую Трыбу. Вскоре пропала трава. Она была вытоптана. На грунте я увидел отчетливые отпе-

чатки шипов немецких сапог. Следы были свежие, направлены по ходу моего движения. По их количеству было видно, что прошла большая группа солдат. Очевидно, я сбился с пути и иду в расположение немцев. Немедля повернул обратно к месту ночлега.

Оттуда я вышел на широкую прямую просеку. И здесь на земле четко отпечатались те же следы, только во встречном направлении. Это и была насыпь через болото — Поднятая Трыба, с которой только-только ушла немецкая засада.

Всю шестикилометровую просеку-насыпь я проходил с особой осторожностью. Легко обнаружил место, где полтора часа назад располагалась немецкая засада. Поднятая Трыба соединяла Беловежскую Пущу с лесами Гуты-Михалина. Далее мне предстояло выйти к Белому болоту, где начиналась партизанская тропа.

В этом лесу обнаружить квартальные просеки мне не удалось. Пробирался наугад, выдерживая заданное направление. Когда оказался в топком болоте, понял, что уклонился в сторону. Открытого болота с островами, о котором говорил Василий Кириченко, передо мной не было.

Вокруг росла крупная клюква. Ее было так много, что я лакомился ею, присев на кочку, не вставая. Огорчали невеселые раздумья: надо возвращаться назад и искать тропу. Вдруг раздался звук пилы. Я пошел в его сторону, прыгая с кочки на кочку. Местность пошла вверх. Стало сухо. Перейдя тропу-колею, я увидел сквозь мелколесье костры, лошадей и подводы. Около них сновали люди. Решил, что это крестьяне на лесозаготовках. Теперь необходимо взять «языка» — какого-нибудь отбившегося крестьянина. Как раз в мою сторону направился парень. Я ждал его приближения, затаившись в кустах.

Не доходя до меня, парень остановился, снял ремень и присел. Подождав, когда он справил нужду и застегнулся, я вышел из-за куста, направил винтовку на парня и скомандовал:

— Руки вверх!

Парень испуганно поднял руки.

— С какого села? — спросил я. Парень молчал. Я повторил вопрос. Опять молчание. Щелкнул затвор — я загнал патрон в ствол. Опять задал вопрос. Дрожащим голосом парень вымолвил:

— Я ни з сыла.

— А сколь ты? — повторил я вопрос по-белорусски.

— Я партизан.

— Не брешешь? 3 якого отряду? — допытывался я.

— 3 брыгады Чапаева.

— Тогда веди к командиру! — Я опустил винтовку. Парень повел меня к костру, у которого сидели несколько человек, и сказал, что там командир отряда.

Я отпустил его и направился к костру. На мой вопрос: «Кто командир?» — от костра поднялся невысокий человек в штат-

ском, отрекомендовался командиром отряда и взялся проводить меня к командиру бригады. Мы подошли к воинской палатке. Оттуда вышел офицер в капитанских погонах, армейской фуражке. (Как я потом узнал, это был начальник штаба отряда «За Родину!».)

Непривычно было видеть нашего офицера в погонах. К нам в полк до того, как меня сбили, погоны еще не поступили. Я их не видел. Капитана сопровождали два партизана с автоматами. Меня обыскали, забрали винтовку, гранату и все, что было в мешке.

Я рассказал все о себе, откуда и куда следую. Показал записку Василия Кириченко командиру семейного отряда на острове Погорелом. Рассказал, как я сбился с пути и наткнулся на эту бригаду.

Капитан мне не поверил, требовал не рассказывать сказки, а признаться честно, кто, когда и зачем заслал меня в лес. Говорил, что такие случаи были, что жизнь сохраняли тому. кто во всем признался, и даже зачисляли в партизаны.

Я возмутился, вновь повторил сказанное, добавив некоторые детали.

Капитан приказал посадить меня под дуб и охранять, посоветовал мне подумать хорошенько и ушел в палатку. Моей обиде не было границ.

Когда капитан появился и снова начал свой допрос, я вспылил и сказал, что, чем задавать нелепые вопросы, лучше бы распорядился, чтобы меня накормили.

Мне принесли в котелке горячий гороховый суп. Часовые охотно разговаривали со мной, расспрашивали:

— Где эта чертова Беловежская Пуща? Второй месяц идем из-под Минска и никак дойти не можем!

— Пуща рядом! — отвечал я. Рассказывал о партизанских группах, обстановке в Беловежской Пуще. Капитан по-прежнему не верил моим словам и продолжал держать под стражей.

На следующий день в бригаде была объявлена тревога. Партизаны запрягали и седлали лошадей, женщины плакали. ной тревоги было происшествие, потрясшее всех.

Командование бригады перед дальнейшим следованием в Беловежскую Пущу направило в разные стороны группы партизан для разведки обстановки в этом районе.

Большая группа партизан вышла на уже знакомую мне просеку-насыпь и нарвалась на немецкую засаду. Почти все партизаны из группы погибли. Возвратилось лишь несколько чудом уцелевших партизан. К утру вернулись и другие разведгруппы. Выяснилось, что севернее места стоянки в населенных пунктах скопилось не менее дивизии немцев. Бригаде грозило окружение.

Все готовились к маршу, быстро собирали в телеги нехитрый скарб, привязали к подводам коров, погасили костры.

Командир бригады Михаил Матевосян верхом проехал от отряда к отряду и убыл в голову колонны. Отряд, где я находился под стражей, двигался почти в хвосте.

Командир отряда осведомился у комбрига, что делать со мной. Я слышал, как, пришпорив коня, тот сказал:

— Что хочешь! На твое усмотрение!

Группа партизан, с которой я быстро вышагивал за подводой, присматривала за мной. Во второй половине дня расположились на привал.

Разведка доложила, что впереди асфальтированная дорога Ружаны — Пружаны. Выставив боевое охранение, бригада начала переход через шоссе.

Утром следующего дня было выбрано подходящее место для длительного базирования бригады. Каждый отряд строил себе одну-две большие землянки. Мы вырыли глубокие, в полтора-два метра, основания. Стены и верхние перекрытия мостили бревнами. Сверху насыпали грунт, покрывали его дерном и кустарником. Землянки оказались замаскированными и незаметными. К вечеру бригада зарылась в землю.

Подозрение ко мне спадало. Партизаны относились ко мне, как к равному, хотя оружие мне еще не возвращали.

Как я потом узнал. Центральный штаб партизанского движения (ЦШПД) при Ставке ВГК, возглавляемый П.К. Пономаренко, планировал превратить к концу 1943 года Беловежскую Пущу в партизанский район. Однако ни одной бригаде пробиться туда не удалось. Пройдя длинный путь от Минска, все партизанские бригады на зиму закрепились у границы Беловежской Пущи.

Неподалеку от нас расположился отряд имени С.М. Кирова другой бригады. В этом отряде я встретил двух летчиков Тихона Еременко и Володю Гриня. Мы подружились.

Каждая партизанская бригада имела свой план боевой работы, соответственно ставились задачи отрядам. Ежемесячно каждый из них должен был подорвать 3—5 железнодорожных эшелонов, несколько линий связи, уничтожить небольшие гарнизоны, технику на дорогах, вести разведку, сбор оружия и боеприпасов.

Меня зачислили в отделение партизана Мохнача. Каждое отделение, получив задание, уходило из расположения отряда в заданный район на довольно длительное время. Раз в месяц мы устраивали засады на немецкие колонны всем отрядом, иногда всей бригадой. Дело доходило и до рукопашных схваток.

Везде, где требовалась разведка: при пересечении трактов, входе в деревни, и в других случаях, — меня включали в состав разведгруппы. Я считал это признаком того, что меня продолжают проверять. Неоднократно мы натыкались на немцев, отстреливались, едва уносили ноги, имели потери убитыми и ранеными.

Однажды ночью при разведке перехода через шоссе Ружаны — Пружаны мы были обстреляны почти в упор. Отходя, я ощутил удар в голову. Шапка слетела, и в тот же миг впереди, метрах в трех, раздался взрыв. Меня обдало землей, но боли я не чувствовал. Когда собрались в условленном месте, недосчитались двух разведчиков. Лицо и руки у меня были в крови, от винтовки остался лишь ствол с затвором. В сапогах что-то хлюпало, хотя кругом было сухо. Это была кровь.

Потом друзья говорили, что я родился в рубашке. Видимо, немецкая граната попала мне в голову, отскочила и взорвалась. Меня лишь слегка зацепило осколками, раскровянило ноги. Наша стычка отвлекла немцев и позволила ударной группе перейти шоссе в другом месте.

Как-то в нашу землянку вошли два партизана. Разворачивая передо мной мешок, они предложили:

— Если ты летчик, разберись вот с этой штукой! Передо мной на мешке лежал авиационный пулемет ШКАС. В училище мы его изучали досконально, я мог его разбирать и собирать с завязанными глазами. Пулемет оказался в хорошем состоянии. Были к нему и металлические звенья, куда вставляются патроны, образуя ленту.

— Дело в том, — пояснил я ребятам, — что этот пулемет скорострельный. За одну секунду выстреливает тридцать патронов. Он требует интенсивного воздушного охлаждения, которое можно получить лишь при полете самолета. На земле применять его нельзя. За одну минуту он произведет 1800 выстрелов, при этом его ствол накалится докрасна...

Тем не менее пулемет я опробовал. Один раз мы его использовали в засаде. С того времени я почувствовал к себе не только доверие, но и уважение. Я неоднократно просил командование помочь мне переправиться за линию фронта. Доказывал, что за один вылет смогу нанести немцам гораздо больший урон, чем вся наша бригада за неделю. Мне отвечали, чтобы терпел, не спешил, что и здесь надо бить фрицев.

Боевая работа в немецком тылу продолжалась. В составе группы Мохнача мне довелось участвовать в подрыве четырех воинских эшелонов. Два из них мы подорвали в районе города Вылковыск, еще два на дороге Брест — Барановичи.

Это довольно сложная, кропотливая задача. Железные дороги, особенно идущие к фронту, немцы тщательно охраняли. Через каждый километр были выстроены бункеры, где размещались солдаты. По полотну ходили патрули с собаками. В ночное время дорога освещалась прожекторными фонарями и ракетами. По обе стороны насыпи лес был вырублен широкой полосой. Часть подходов к полотну минировалась. То и дело раздавались пулеметные и автоматные очереди по кустам при малейшем шорохе.

Партизанской группе в пять человек, оснащенной самодельной миной в 10—12 килограммов тола, для подрыва эшелона давался месячный срок. Для подхода к месту подрыва Мохнач всегда выбирал заболоченную местность. Не всегда удавалось подойти к насыпи в установленный срок. Иногда это достигалось за десяток ночей.

Применяемые ранее способы подрыва — под рельс, рядом с рельсом, на «шомпол» и даже подрыв веревкой с большого расстояния — уже себя исчерпали. На все эти способы немцы нашли противодействие. Мины снимались патрулями или взрывались.

Оставался довольно рискованный способ, который мы и применили во всех четырех случаях. В белых маскировочных халатах мы подходили к краю заболоченного леса. Здесь оставались три партизана. Задача двоих из этой тройки — прикрыть огнем при вынужденном отходе. Один партизан разматывал веревку от мины, которую волокли я и Мохнач.

Ползком через промерзшую заболоченную полосу мы подкрадывались к насыпи, проверяли крепление веревки к булавке-чеке взрывателя, подтягивали несколько метров веревки и расстегивали булавку-чеку. Теперь было достаточно потянуть веревку, чтобы выдернуть булавку из ударника-взрывателя.

Затаившись, мы ожидали, пока пройдет мимо нас немецкий патруль. Лежим, что называется, тише воды, ниже травы. Вот вдали появляются три фары паровоза. Пыхтя, он приближается на небольшой скорости. Перед ним, метрах в 50—100, проходит патруль, освещая фонарем рельсы. Эстафетная передача эшелона осуществляется от патруля к патрулю. С замиранием сердца выжидаем, когда патруль пройдет мимо нас.

Не дышим. Шаги удаляются. Пыхтящий трехглазый паровоз совсем рядом. Держа у груди мину, я выскакиваю на насыпь и кладу ее рядом с рельсом. Что есть мочи бросаюсь назад, в сторону болота. В тот же момент местность освещается красным заревом. В спину толкает пружинящая сила взрывной волны, прижимает к земле. Это мой товарищ в нужный момент потянул за веревку, и взрыватель сработал. Раздается грохот и лязг металла, трещат автоматные очереди. Яркий свет ракет освещает все вокруг. Но спасительный лес уже рядом, и я скрываюсь в чаще. Ребята уже в сборе, на ходу сматываем шнур и углубляемся в лес.

Настроение отличное! О результате «работы» узнаем завтра от местного связного, работающего на железной дороге. Обычно сильно повреждается паровоз. Он переворачивается, отлетают его колеса и разные детали. За паровозом опрокидываются пять-шесть вагонов или платформ с техникой, разрушается участок рельсового полотна, а на столбах рвутся провода связи.

Однако удача не всегда сопутствовала партизанам подрывных групп. Были потери, случаи гибели всей группы.

В начале марта 1944 года в нашу бригаду прибыла из-за линии фронта особая разведывательная группа из двенадцати человек. Она была оснащена радиостанцией и держала из расположения нашей бригады связь с Центром. Свои задачи она выполняла самостоятельно в населенных пунктах, занятых немцами.

Командование бригады запросило Центр о трех летчиках — о Тихоне Еременко, о Володе Гринь и обо мне. Ответ пришел через пару дней: «Подтверждаем. Веселовский, Еременко, Гринь — советские летчики. Берегите».

В партизанской деревне Белавичи я встретился с Еременко, его отправляли из отряда имени С.М. Кирова в соседнее партизанское соединение, куда прилетали наши транспортные самолеты. Далее ему предстояло лететь на Большую землю. Так требовала радиограмма от командующего Авиацией дальнего действия (АДД) А.Е. Голованова. Весь день мы провели вместе, я просил его напомнить в Москве обо мне и о Володе Гринь. Меня же в эти дни назначили начальником штаба партизанского отряда «За Родину ».

Перед строем комбриг Михаил Матевосян зачитал приказ и представил меня партизанам. До этого со мной беседовал командир отряда Алексей Виниченко. Ранее начальником штаба отряда был именно тот капитан, который арестовал меня, изводил допросами и чуть было не отправил на тот свет.

Отряд состоял из двух рот по сто двадцать человек в каждой. Добрую половину отряда составляли бывшие красноармейцы и младшие командиры. В одной роте было четверо венгров, взятых в плен при уничтожении одного из немецких гарнизонов. На вооружении отряд имел пять ручных пулеметов, автоматы и гранаты. Запас патронов, мин и медикаментов был незначителен. Партизаны отряда имели на базе четыре больших шалаша и штабную землянку на четырех человек.

Работы мне прибавилось. Ничего нельзя было упускать из поля зрения, начиная с запаса продуктов и кончая планами боевой работы. Особое внимание я уделял охранению, караульной службе и разведке. От этого зависели благополучное базирование, удачи в походах, засадах и налетах на вражеские гарнизоны.

В одном из боев был ранен в обе ноги командир отряда Алексей Виниченко, поэтому в дальнейшем боевыми операциями пришлось руководить мне.

К концу апреля появилась молодая листва, поднялась трава. Жить в лесу стало легче. Я обратился к командованию бригады за разрешением отправиться в Беловежскую Пущу с группой партизан, разведать там обстановку, определить возможности базирования всей бригады. Командование бригады дало мне «добро», назначило сроки отправления в бригаду связных с донесениями.

После тщательной разведки мы, группа в пятьдесят человек, днем перешли через Поднятую Трыбу, удачно переправились через реку у сожженной деревни Борки. Расположились мы в восточной части Беловежской Пущи, все передвижения и разведку окружающей обстановки проводили скрытно, тщательно маскируясь.

В районе нашего базирования проходило несколько дорог, соединявших поселки, где квартировали вражеские гарнизоны. Немцы заставляли местных крестьян боронить поверхность дорог, чтобы были заметны любые следы. При движении на подводах или машинах колонну замыкала лошадь, тащившая пару борон. Впереди немцы пускали крестьянскую телегу, чтобы в случае минирования подорвалась она.

Мы переходили такой боронованный тракт след в след, а последний переходящий тщательно заравнивал след, восстанавливая палкой нарушенные борозды.

Дней десять мы не обнаружили себя никакими действиями. За это время от местных жителей узнали обстановку, заимели среди них связных. В нескольких гарнизонах оказалось много солдат. На подходах к селам они устраивали засады на партизан.

В свою очередь в районе Пороховни, ближе к Белому болоту, мы устроили засаду на одной из просек и уничтожили двенадцать фашистов, пополнили запас оружия, разжились обувью и одеждой. После этого на несколько дней мы затаились в болоте на небольшом островке.

Я отправил в бригаду двоих связных с донесением об обстановке, о численности немецких гарнизонов и планах боевой работы группы.

Скоро местный связной принес нерадостную весть — фашисты сожгли много домов в деревне Новосады, предположительно погибла партизанская группа Василия Кириченко, где я начинал партизанить. В другом селе — Новый Двор — разместилось крупное подразделение карателей. Сюда по тракту регулярно приходили конные обозы, снабжая гарнизон всем необходимым.

Разведав график движения, численность подвод и охраны, я продумал план засады. Успех сулил нам хорошие трофеи: оружие и продовольствие.

Утром 12 мая мы подошли к выбранному месту и заняли позиции вдоль дороги в соответствии с планом. Я находился в центре засады. Огонь — по моему сигналу.

Скоро появились лошадь, тащившая две широкие бороны, и пожилой погонщик. Метрах в ста за ними шли, перекинув через плечо автоматы, пятеро немцев — передовое охранение.

Мы пропустили их, зная, что впереди немцев поджидает наша группа, тоже из пяти человек.

Показалась первая подвода, за ней — еще с десяток. В каждой из них сидели, свесив ноги, шесть—восемь солдат. Обоз замыкала группа солдат, человек пятнадцать.

Когда обоз вошел в створ засады, я громко засвистел, партизаны открыли прицельный огонь. Перепуганные кони шарахнулись в сторону — несколько подвод опрокинулось, остальные запутались в мелколесье. Бой был скоротечным, лишь со стороны опрокинутых телег раздалось несколько ответных автоматных очередей. Туда сразу же ударил наш пулемет.

Кроме оружия и гранат в телегах оказалось много продуктов: консервы, шоколад, сыр, хлеб. В карманах некоторых немецких френчей партизаны нашли письма на украинском и русском языках. Видимо, их получатели перешли на сторону немцев, предали Родину.

Поразил меня такой факт — в одной из телег мы обнаружили крестьянина. Так вот, у него после нашего шквального огня не было ни одной царапины, а все немцы, соседи по телеге, изрешечены пулями. Перепуганный, он стоял у опрокинутой телеги. Я спросил у него: все ли немцы охраны перебиты, не ушел ли кто?

— Ни, братко! Уси туточки! — ответил он.

На листе бумаги я написал: «Такая участь постигнет всех фашистов и их прихлебателей на нашей земле!» Подписал: «Партизан Борис» — и отдал записку мужику, велел взять подводу и ехать в Новый Двор, записку отдать немцам.

Я замечал, как растет уважение партизан ко мне. Они делились лучшим куском, беспрекословно исполняли мои распоряжения, подарили трофейный вальтер. Объяснение этому я видел в том, что в проводимых засадах и боях у нас было мало потерь, в дальних походах днем и ночью я точно, без блудежки, выводил группу к намеченному хутору или кварталу. В других группах люди гибли чаще, это случалось по причине неосмотрительности, неграмотной тактики, плохой охраны и разведки.

Вскоре в группу возвратились связные из бригады. Матевосян запрашивал возможность базирования бригады в Беловежской Пуще. С очередными связными я сообщал, что такой возможности нет: в гарнизонах полно фашистов, ходим след в след, таскаем все на себе. А бригада — это обозы, кони, коровы, пушки. Ее движение сразу будет замечено, начнется карательная операция против нее с танками, артиллерией, а то и авиацией.

Не знаю, чем руководствовался командир бригады, но прибывшие связные доложили, что бригада следует в Беловежскую Пущу, приказано подобрать место базирования и встретить.

Место мы выбрали в районе села Пороховня. где лес примыкал к Белому болоту. Здесь исключалась возможность окружения, в случае появления больших сил карателей можно было отойти на острова болота.

Перебазирование под Пороховню бригады имени В.И. Чапаева, состоявшей из пяти отрядов, не осталось незамеченным. Немцы не дали на обустройство даже суток; хорошо, что партизаны

успели выставить пулеметные секреты, эшелон.и.ров.анное охранение. Я с разрешения комбрига расположил свой отряд на ближнем острове в болоте.

Было еще темно, когда нас разбудила пальба. По ее интенсивности можно было предположить о немалой численности нападавших. Мой отряд быстро перебрался на сухопутье, и мы зашли немцам во фланг. Наш огонь с фланга оказался для них неожиданным. Вспышки очередей стали реже. По их перемещению стало ясно: немцы начали отход.

Некоторое время мы продвигались вперед, потом я передал по цепи команду прекратить стрельбу. В бригаде были убитые и раненые, пало несколько лошадей и коров. Потери были бы значительнее, если бы не пулеметные секреты и охранение, задержавшие противника и позволившие развернуть силы бригады для отпора.

На совещании пришли к выводу, что бригада обложена превосходящими силами противника. Это подтвердила и разведка. О какой-либо боевой работе и продвижении в глубь Беловежской Пущи не могло быть и речи. Решили немедленно отходить назад по краю болота за реку через Поднятую Трыбу, обратно в Гута-Михалинские леса.

Мне с группой было приказано оставаться и действовать по своему усмотрению. Мы затаились в болоте на островке.

Немцы не сразу обнаружили исчезновение бригады. Когда они пришли на место, где стояла бригада, предположили, что она отошла на острова. Немцы подтянули артиллерию и начали обстрел островов. Это продолжалось несколько дней. К счастью, на наш островок не упал ни один снаряд.

Затем немцы направили десять солдат в сторону островов на разведку. С дистанции метров триста я и два партизана редкими прицельными выстрелами стали уничтожать их по одному.

Свою «припеканку» я отлично пристрелял и сейчас, спокойно прицеливаясь, видел результат каждого выстрела, тем более что цели были малоподвижны — солдаты передвигались по пояс в болотной топи. Уйти живыми удалось только двум из них.

Интенсивно обстреляв артиллерией наш островок, немцы покинули лес. Потерь у нас не было. Мы продолжали свою будничную партизанскую работу.

Прошел уже год со дня моего побега из эшелона, когда прибыл конный связной. Он передал приказ немедленно прибыть с группой в расположение бригады. Связной рассказал, что в Гута-Михалинских лесах начались тяжелые бои партизан с большимисилами немцев, поддерживаемых танками и авиацией.

Мы двигались в бригаду днем. Благополучно прошли реку уБорков, Поднятую Трыбу, пересекли тракт из Гуты в Михалин.

Стоял чудесный июньский день. Мы обменивались чувствовали себя уже «дома». Никто не обратил внимания, мы не встретили охранения. Вдруг засвистели пули, из леса, где должны быть свои, застучал пулемет. Лес оказался занятым карателями.

Свою бригаду мы нашли у партизанской деревни Белавичи, где узнали, что неделю назад немецкие части численностью до пятидесяти тысяч, поддержанные танками, артиллерией и авиацией, начали карательную операцию против партизанского соединения генерала Ф.Ф. Капусты. Развернулось крупное сражение, местами переходившее в рукопашные бои.

Несмотря на большие потери, немцам удалось преодолеть рубежи партизанской обороны. Бригады отходили в глубь Гута-Михалинских лесов. Они оказались прижаты к железной дороге, охраняемой немцами. Наша бригада понесла большие потери, росло число раненых. Некоторых из них пришлось оставлять в лесу в «схронах» — замаскированных землянках.

Все это мне поведал комбриг Матевосян и высказал такие соображения:

— Большое количество раненых сковывает маневр и боеспособность бригады. Ты неоднократно просил отправить тебя за линию фронта, в авиаполк. Сейчас могу тебя отпустить. Но с условием: возьми группу раненых — человек двадцать пять. Переправишь их за линию фронта...

Предложение комбрига озадачило меня. Идти по немецким тылам, да еще с ранеными... Если немцы обнаружат, то отход исключен, придется стоять насмерть. И все же я согласился.

На другой день раненых готовили в дорогу. Всем сделали перевязки, каждому выдали документы, удостоверяющие личность, боевые характеристики. Мне тоже вручили такие документы.

Все раненые отправлялись без оружия: комбриг посчитал, что огонь со стороны раненых будет безрезультатным, а оставшимся дорог каждый патрон. У меня и моего адъютанта пистолеты остались. Четверо, сопровождавших двух раненых на носилках, были вооружены винтовками. Вместе со мной в группе было двадцать семь человек. Готового рецепта, как осуществить переход через железную дорогу, не было. Мы обсуждали многие варианты, но все они были сомнительны. Скрыть от немцев подход к дороге такой группой — замысел почти обреченный.

Просить у командира боевое обеспечение у меня язык не поворачивался: опять бой, снова потери и раненые. Наконец я избрал необычный вариант.

Меня привлекла заброшенная грунтовая дорога, поросшая бурьяном и мелким кустарником. Она шла от деревни Белавичи, где мы находились, к железнодорожному полустанку, где размещалась немецкая охрана.

Обычно боевые группы избегали появляться здесь, совершали подрывы подальше, на перегонах. Соответственно и внимание

немцев было приковано туда же. Казалось, нелепо подходить к полустанку, где охрана находилась постоянно. Наверно, так рассуждали и немцы. На этом я и решил сыграть. Комбриг согласился с моими доводами.

Когда стемнело, мы остановились в кустах напротив полустанка. Вдали по обе его стороны вспыхивали ракеты, тишину ночи прорезали автоматные очереди.

Передохнув, мы как можно тише и быстрее двинулись к железнодорожному полотну чуть левее станционного здания. Впереди шел мой адъютант, за ним двое носилок несли четверо партизан. Остальные раненые шли попарно. Я замыкал колонну. Нам удалось перейти железнодорожное полотно. Тут же началась беспорядочная стрельба.

Бегом мы преодолели вырубленную вдоль дороги полосу леса, она оказалась незаминированной. Шли в темноте часа три в сторону от дороги. Только когда начало светать, мы остановились на привал. Мы находились уже в Пинских лесах.

После привала мы шли по лесу днем. На третьи сутки нас окликнул партизан секрета:

— Стой! Стрелять буду! Одному подойти — остальным стоять!

Я предъявил документы и все объяснил. Нас пропустили. Недалеко от группы секрета устроили большой привал. Штаб соединения находился далеко, в «пятиканалье», — так называлось место в Пинских болотах, где были вырыты пять осушительных каналов. Ближе находился отряд Федорова, дорогу к которому нам объяснили партизаны секрета.

Теперь мы шли без опасений, как дома. Даже раненые на носилках повеселели. Встретился еще один партизанский секрет. Прошли отрядное охранение и наконец зашли на территорию базы отряда.

Командир отряда Федоров, брюнет, лет сорока, крепкого сложения, оказался приветливым, гостеприимным хозяином. Для нас освободили большую сухую землянку, всех накормили, выделили на группу корову.

Пока сестры перевязывали раненых и благоустраивали их, мы с адъютантом в командирской землянке обменивались с Федоровым новостями, попивая чай. С радостью мы узнали, что по всей Белоруссии идет наступление Красной Армии. Центральным штабом партизанского движения был дан приказ на операцию «Рельсовая война».

В этой операции в отряде у Федорова оказалось много раненых. Кто-то подорвался на минах при подходе к железнодорожному полотну, другие получили пулевые ранения. Раненых из отрядов собирали у посадочной площадки, откуда переправляли самолетами на Большую землю.

Федоров охотно предоставил нам пару коней под седлами, и мы с адъютантом поехали вечером на площадку ознакомиться с деталями приема и отправки самолетов.

Километрах в десяти находилось большое село Телеханы. Оно было сожжено карателями, лишь чудом уцелела церквушка. Поле у этого села и служило аэродромом. Скоро нас остановил патруль, партизаны проверили документы и пропустили.

К посадочной площадке пропускали только командный состав бригад, отрядов и групп. В церквушке было полно раненых.

Мы прилегли на траву. Черное небо было усыпано звездами. Скоро с востока послышался приближающийся гул самолетов. На запад пролетели бомбардировщики. Не успели они скрыться, как с запада появились немецкие бомбардировщики. Они шли на восток.

Наконец появились четыре транспортных самолета Ли-2. Им подали световой сигнал с земли. Самолеты стали в круг, послышались хлопки раскрывающихся парашютов — грузовые мешки опускались в лес.

В это время над макушками деревьев застрекотал У-2 (По-2). Ему зажгли костровый сигнал, и он тут же зашел на посадку.

Мы побежали к месту его заруливания, здесь уже скопилось много встречающих. От волнения у меня колотилось сердце: полтора года я был в разлуке с родной семьей летчиков!

Спрыгнувшего на землю пилота плотным кольцом окружили партизанские командиры. Его голос показался мне знакомым. Прислушался. Несомненно, это был Саша Кургузов — мой первый инструктор в Московской планерной школе. Протиснувшись вперед, я окликнул:

— Саша! Саша Кургузов!

Он резко повернулся в мою сторону:

— Кто это? Кто меня спрашивает?

— Это я, Борис...

Рассматривая в темноте мое лицо, Саша удивленно произнес:

— Борис Веселовский? Как ты сюда попал?

В то же мгновение мы уже сжимали друг друга в объятиях. Саша куда-то вел меня, не отпускал, прижимая к себе. Вошли в какой-то большой шалаш. Здесь было светло, стоял длинный стол, уставленный обильной едой и бутылками самогона. Присутствующие обменялись новостями, рассказывал и я Саше о своей партизанской жизни. Говорили долго. Саша пил мало: ему предстоял полет.

Вскоре все направились к самолету. Ожидался прилет еще одной машины. Саша предложил мне сейчас же лететь с ним.

Я не мог это сделать: надо было отправить в первую очередь тяжелораненых. Распрощались.

На другой день Федоров дал подводу, и к вечеру я с двумя тяжелоранеными приехал к площадке. Снова прилетел Саша, он привез несколько автоматов и распорядился, что они для моей группы. Мои ребята с жадностью вцепились в автоматы. Это была их мечта. Недовольство таким исходом было видно на лицах

здешних командиров. Затем Саша приказал грузить в самолет раненых отряда «За Родину» — моих ребят.

Когда самолет улетел, поток гнева обрушился на меня. Как смел я вне очереди отправлять своих раненых! Гость называется! Я чувствовал себя неловко и отмалчивался.

В следующий Сашин рейс я собирался улететь сам. Однако Саша не прилетел ни в ту, ни в другую, ни в третью ночь.

Командованию сообщили, что на этой трассе немецкими истребителями были сбиты два самолета У-2. Площадку у села Телеханы закрыли.

Своим ходом, на двух подводах, мы выехали из отряда Федорова, направляясь к линии фронта. Выбирая пути-дороги, много пришлось поколесить. Ночевали мы в лесах и селах, где попадались селения, жители которых за всю войну не видели ни советского, ни немецкого солдата. Хаты освещались лучиной. Детишки учились в «лесной школе», на скамьях меж деревьев писали угольками на березовой бересте...

3. Снова в небе

Однажды нам встретился конный армейский разъезд. Лейтенант, командир разъезда, расспросив нас, поведал, что мы уже находимся в тылу наших войск, а эвакогоспиталь находится в селе Ганцевичи.

После оформления передачи раненых в госпиталь я считал, что задание комбрига выполнил. У четырех партизан и моего адъютанта был выбор: они могли вернуться в бригаду или обратиться в воинскую часть, чтобы их зачислили бойцами. Мне же предстояло найти свой авиаполк.

Адъютант предложил организовать прощальный обед, для чего выменять коней и подводы на спиртное и еду. Идея была одобрена всеми.

У моста через реку, на лужайке, я увидел группу офицеров в авиационной форме. Сказал адъютанту, чтобы пришел сюда, когда в деревне будет все готово. Сам же соскочил с телеги и направился к военным, игравшим в карты на траве.

Мы разговорились. Два летчика и три авиатехника с интересом выслушали мое короткое повествование о себе. Они ждали машину, чтобы следовать на новое место базирования их истребительного авиаполка, предлагали мне ехать с ними. Я с радостью согласился.

Из деревни пришел адъютант. Сообщил, что все готово к обеду. Авиаторы приняли мое приглашение, и мы пошли в село. Один техник остался дежурить. На столе закуски было вдоволь — сало, мясо, соления и отварной картофель. В бутылях стоял самогон.

Изрядно подогретые спиртным, мы оживленно беседовали и пели песни — авиационные, партизанские, фронтовые. Радовались победам, поминали павших.

За нами прибежал авиатехник. Обнимая поочередно своих партизан, я распрощался с ними и ушел с новыми друзьями. Мы забрались через задний борт в большой крытый брезентом кузов, и машина тронулась.

К утру мы приехали на место. После завтрака меня проводили на командный пункт. В рощице стояли два стола: на одном — рация, на другом — телефон, топографические карты и журналы документации. Командир полка в наушниках, с микрофоном в руке, опершись одной ногой на табурет, держал связь с летчиками. Рядом к стволу березы был прикреплен громкоговоритель.

Репродуктор шипел, из него неслись громкие фразы, выкрики и команды: «Атакую!», «Прикрой!», «Зайди с солнца!», «Прикрой!», «Вас атакуют!», «Ур-а-а-а!», «Горит!». Командир полка изредка вклинивался в сумбурную речь истребителей.

Завороженно стоял я, представляя знакомую картину воздушного боя. Когда командир повесил микрофон, отошел в сторону и стал закуривать, я подошел к нему. Выслушав меня, он сказал:

— Летчики мне нужны. Возьму безоговорочно! Только вот по соседству находится штаб корпуса — без его ведома не могу принять такое решение. Сходи к командиру корпуса!..

Я направился в сторону видневшегося леска. В распахнутой палатке над шахматной доской склонились генерал и полковник. Я представился им. Беседовали мы долго. Генерал, командир корпуса, пригласил меня обедать. За столом он продолжал расспрашивать меня и с интересом слушал. Потом сказал, что он подчинен командующему 16-й воздушной армии генералу С.И. Руденко и сам решить мою судьбу не сможет.

— Лучше бы ты обратился к командарму... Тут недалеко! — сказал он.

В указанной деревушке штаба 16-й воздушной армии уже не оказалось. Вечерело, и мне пришлось заночевать.

В следующий день я шел от деревни к деревне — никто не знал, где размещается штаб армии. Попалась по пути небольшая площадка, где стояло несколько самолетов У-2.

С летчиками я сразу нашел общий язык. Мне они сочувствовали, все понимали и были готовы помочь. Местонахождения штаба воздушной армии они не знали и предложили подбросить к штабу фронта:

— Уж там-то дадут координаты!

И вот я в воздухе! Правда, за пассажира, но все-таки в воздухе! После приземления, поблагодарив летчика, я направился в деревню, где находился штаб 1-го Белорусского фронта. Шлагбаум преградил мне путь. Из будки вышел солдат:

— Кто такой? Куда идете?

Он внимательно изучил мой документ, переговорил по телефону, показал, куда идти и в каком доме штаб. У входа в дом другой часовой опять проверил мой документ.

У меня было намерение обратиться непосредственно к командующему фронтом. Генерала армии К.К. Рокоссовского в штабе не оказалось. Меня приветливо встретил генерал М.С. Малинин, начальник штаба фронта. Он просмотрел мой документ и внимательно выслушал.

— Вчера воздушная армия была вот здесь. — Генерал указал точку на карте. — Поторопись! Может, сегодня застанешь!

Он советовал идти на площадку — можно воспользоваться связным самолетом. Пилоты охотно взяли меня на борт.

В штабе 16-й воздушной армии меня внимательно выслушали, нашли записи в журнале учета боевой работы, где значилась дата и обстоятельства боя, из которого я не вернулся.

Разместили меня при штабе армии. Выдали форму, погоны, зачислили на довольствие и выписали необходимые личные документы. Сообщили, что некоторое время мне придется находиться при штабе армии.

А тем временем войска 1-го Белорусского фронта неудержимо продвигались на запад. За неделю штаб 16-й воздушной армии сменил три места базирования. Начались бои за польские города и села, были освобождены города Хелм и Ковель.

Наконец мне вручили за подписью начальника штаба армии справку: «Для ведения боевой работы в качестве летчика-истребителя препятствий нет». Естественно, что мне хотелось вернуться в свой родной авиаполк. Моя просьба была удовлетворена. Мне сообщили, что 46-й, ныне 68-й гвардейский, авиационный истребительный полк действует на 2-м Прибалтийском фронте, точных координат полка нет.

Добраться до 2-го Прибалтийского фронта оказалось нелегким делом. Все движение автотранспорта и связных самолетов осуществлялось от фронта в тыл и обратно. А это — громадный зигзаг. Выручили летчики транспортной и связной авиации. Они охотно брали на борт.

Так я оказался на аэродроме под Минском, который лишь накануне был освобожден. Здесь базировался истребительный полк, которым командовал мой бывший комполка на Ленинградском фронте Александр Никитович Мальцев. При встрече он меня чуть не задушил в объятиях, «пришедшего с того света», — как он выразился. Он привел меня в село, к себе в дом, и пару дней не отпускал никуда: «Отдохни! Хватит бегать!»

В доме Александра Никитовича находились его жена и одиннадцатилетний сынишка. В эти дни было много переговорено и немало выпито.

Батя предлагал мне остаться в его полку, но меня тянуло к своим боевым друзьям — в Прибалтику. Попутный самолет привез меня на аэродром Выползово, у станции Бологое. Именно с этого аэродрома я выполнил последний боевой вылет на Северо-Западном фронте. Сейчас здесь базировался истребительный авиаполк на «киттихауках», командовал им мой однокашник по училищу Петр Харито-

нов, кого в числе первых в начале войны удостоили звания Героя Советского Союза. Мы сразу узнали друг друга.

Петр с интересом слушал меня. Он не отказал мне в проверке техники пилотирования на истребителе с двойным управлением. Набрав высоту над аэродромом, я приступил к пилотированию. С каждым маневром и фигурой ко мне возвращалась былая уверенность. Особых замечаний Петр не высказал, советовал перед боевым вылетом провести пару тренировочных воздушных боев.

Сутки гостил я у Петра Харитонова, он распорядился подбросить меня на самолете У-2 на аэродром у поселка Резекне, в Латвии. Там базировался 50-й истребительный авиационный полк и размещался штаб 315-й авиадивизии, в которую он входил.

Первым, к кому я обратился, оказался заместитель командира по политической части полковник Сергей Власович Бушусв. Ранее он был комиссаром нашего полка на Северо-Западном фронте.

Бушуев заключил меня в объятия, выслушал мой рассказ, забрал документы и заявил, что меня никуда не отпустит, что я буду зачислен в один из полков дивизии на прежнюю должность — заместителя командира эскадрильи. Он мотивировал это тем, что 68-й гвардейский полк, куда я стремился, вошел в состав корпуса резерва ВГК и неизвестно, на каком фронте сейчас действует.

— В полку почти никого не осталось из прежнего состава, — рассказывал он. — Остались двое: Николай Магерин и Иван Лагутенко. Николай командует полком, Иван его замещает.

Меня зачислили в 50 иап заместителем командира 1-й эскадрильи Ивана Мавренкина. Полк был вооружен новыми самолетами конструкции Лавочкина — Ла-5. Самолета с двойным управлением в полку не было, пришлось осваивать машину без вывозных полетов. Это была прекрасная машина, превосходившая американские истребители, на которых я прежде летал, и немецкий истребитель Ме-109.

Шла вторая половина июля 1944 года, когда я выполнил первый после полуторагодичного перерыва боевой вылет. Надо сказать, что наш полк выполнял особую задачу — воздушную разведку с фотографированием объектов. Наши самолеты были оснащены американскими фотоаппаратами. Что не удавалось увидеть визуально, отчетливо фиксировалось на фотопленке.

Для быстрой обработки пленок и их дешифрирования полку было придано фотоотделение на автомобилях-лабораториях. Наши разведанные, подтвержденные снимками, докладывались в штабы армии и фронта.

Летали мы также на «свободную охоту». Бомбили с пикирования и расстреливали пулеметно-пушечным огнем живую силу и технику немцев. Каждый вылетавший истребитель имел две стокилограммовые бомбы, они сбрасывались на цель по пути к объекту разведки. Результаты бомбардировки фотографировались.

Основным моим ведомым летчиком был лейтенант Константин Смяткин. Из молодого пополнения со мной часто летал лейтенант Григорий Киржайкии.

Скоро мы перелетели на аэродром у города Крустпилс. Интенсивность боевых вылетов возрастала. Каждая наша пара истребителей вылетала по три-четыре раза ежедневно. Из боевых заданий не вернулись Володя Жуков и Иван Пронякин. Несколько раз наш аэродром обстреливала дальнобойная артиллерия. Погибли несколько авиатехников, на стоянках были повреждены самолеты.

Счет моих боевых вылетов исчислялся сызнова. Мое личное дело затерялось, запросы в соответствующие инстанции успеха не имели. Мне вручили новый партбилет с восстановленным стажем, однако из-за отсутствия личного дела присвоение очередного воинского звания задерживали.

Когда фронт, подвинулся ближе к Риге, мы перебазировались на временный аэродром на правом берегу Даугавы, у поселка Кокнес.

Мы постоянно вели разведку переправ, немецких аэродромов у Риги, железнодорожных узлов. Все эти объекты мы регулярно фотографировали. При этом было необходимо точно выдерживать высоту и курс полета. В условиях сильного зенитного огня требовалась огромная выдержка и терпение, чтобы объект был сфотографирован. Иногда объект — мост, узел железной дороги, аэродром — был прикрыт зенитным огнем настолько плотно, что не только фотографирование, а и пролет над ним становился невозможным.

В сентябре 1944 года мне был вручен орден Отечественной войны I степени за успешное выполнение заданий на разведку с фотографированием и уничтожение наземных целей. 13 октября 1944 года войска 3-го Прибалтийского фронта при содействии войск 2-го Прибалтийского фронта освободили восточную часть Риги до реки Даугавы. Мы перелетели на площадку у села Шарке, западнее Риги. 15 октября Рига была освобождена.

В конце октября я получил письмо из Москвы. Писала мама моей жены. Она сообщала, что Наташа и Таня живы, находятся в Каунасе, прислала их адрес. Это известие меня очень обрадовало. Так как стояла нелетная погода, я, сославшись на письмо, отпросился в отпуск на пятнадцать дней.

На попутных машинах я быстро добрался до Каунаса. Трудно передать мое душевное состояние, когда я очутился в городе, где 22 июня 1941 года встретил войну, где осталась моя семья. И вот после трех лет и четырех месяцев разлуки предстояла встреча.

Я отыскал нужный дом, поднялся на второй этаж. По лестнице и в коридоре бегали русские детишки, оглашая помещение звонкими ребячьими голосами. Мое появление их не смутило. Они окружили меня и наперебой засыпали вопросами. Узнав, к кому я пришел, загалдели еще громче и привели Таню. Она меня не узнала, но приветливо пригласила в комнату. Сообщила, что

мама на работе, скоро придет. Тане шел восьмой год, а, когда  мы расстались, было четыре.

Я рассматривал ее с интересом. Одета она была плохо и неопрятно. Волосы были всклокочены, словно их никогда не расчесывали.

В квартире мое внимание привлекли неплохая меблировка: развесистые фикусы в каждой из двух комнат. Таня предложила сесть, но я медленно ходил по комнате взад и вперед. Она охотно отвечала на мои вопросы. Оказалось, что она жила в детском приюте, где ей было плохо.                             

На мой вопрос: «Где твой папа?» — ответила, что папа летчик и воюет на фронте.                                    

— Какой твой папа? — спросил я.                    

— Такой же, как вы, дядя. Только немного повыше!

Она пододвинула ко мне стул, взобралась на него и рукой показала, на сколько повыше.

Уже вечерело, когда послышались шаги. Вошла Наташа и сразу бросилась в объятия. Таня таращила глаза:

— Папа! Папка! Хитрый какой! Столько времени не признавался!

Наташа рассказала, что семьи почти всех наших офицеров остались в немецкой оккупации. Их поместили в лагеря. Немцы гоняли их работать на торфоразработках.

После освобождения Каунаса всем офицерским семьям предоставили квартиры тех, кто удрал с фашистами. Узнав адреса, я побывал в нескольких семьях летчиков 31-го истребительного полка.

Все женщины рассказывали о тяжелой жизни в концлагере и каторжных работах на торфяном болоте. Несмотря на это, почти все матери удерживали своих детей при себе. Мне рассказали, что Наташа с первых дней оккупации отдала Таню в немецкий «приют». Меня это удивило, и я стал расспрашивать подробнее о жизни Наташи. Ответы были уклончивы. Наконец одна из женщин дала мне адрес:

— Там все узнаете.

По этому адресу жила семья офицера-танкиста. Отец, теперь уже в звании майора, только что прибыл в семью — к жене и двум ребятишкам. Меня встретили, как родного. Хозяйка усадила за стол, шутила. Застолье, оживило беседу.

Потом, удовлетворяя мое любопытство, Полина — так звали хозяйку — стала рассказывать. Наташу, знавшую довольно сносно немецкий язык, назначили старшей, разместили отдельно. Она распоряжалась судьбами других офицерских жен.

— Скажу только одно — мы все на нее в большой обиде! — сказала Полина.

Вернувшись, я ничего не сказал Наташе. Все еще было впереди. Шла война. Наташа устроилась работать бухгалтером в авиационной части, Таня была при ней. «Пусть все остается как есть

и идет своим чередом, — думал я. — Окончится война — разберусь, что к чему!»

Однако в отношениях с Наташей что-то у меня переменилось. Не знаю, заметила ли она эту перемену. Я чувствовал, что мы становимся чужими.

Приближались октябрьские праздники. На эти торжества нас пригласили Наташины соседи. Это меня пугало. Я боялся, как бы не вырвалось все, что я переживал в эти дни, тем более во хмелю.

Перед самыми праздниками я пришел на аэродром и на транспортном Ли-2 улетел в Москву, намереваясь оттуда сразу вылететь в полк.

В Москве мне повстречался мой друг по училищу Григорий Инякин. Он уже был в звании подполковника, командовал истребительным полком ПВО.

Встреча была самой дружеской. У меня в запасе были еще несколько дней отпуска, и Гриша уговорил остаться у него. Оказалось, он слышал кое-что о моей партизанской деятельности.

На другой день Гриша повез меня в Главный штаб ВВС Красной Армии, где работали наши общие друзья: в главной инспекции — Борис Журин и Федор Дахов, оба подполковники, в учебном отделе — Алексей Маресьев, Герой Советского Союза.

Друзья наперебой сообщили, что давно меня разыскивают, знают о моих боевых делах в партизанском соединении. Оказалось, я зачислен в претенденты на получение «подарка фронту» — самолета-истребителя.

В те трудные военные годы на средства трудящихся строилась боевая техника. Она вручалась лучшим частям и воинам фронтов. Так, эскадрилью истребителей, построенную на средства работников московского Малого театра, принял комэск старший лейтенант Александр Батизат. Летчик А.В. Алелюхин принял истребитель, построенный на средства метростроевцев.

10 ноября 1944 года был подписан приказ о передаче фронту самолета Ла-7, приобретенного на сродства работников гостиницы и ресторана «Москва». Принять этот истребитель предписывалось мне.

14 ноября на Центральном аэродроме Москвы состоялся митинг, где директор гостиницы «Москва» Шарапов вручил мне документы на истребитель Ла-7 с бортовым номером «70».

Вечером по этому случаю руководство гостиницы «Москва» организовало банкет, где присутствовали представители Наркомата обороны, Главного штаба ВВС, журналисты, мои друзья — Федя Дахов, Гриша Инякин, Борис Журин и Алексей Маресьев.

Журналисты забросали меня вопросами, интересовались побегом из плена и партизанской жизнью.

Когда директор гостиницы услышал фамилию генерала Капусты, командира вашего партизанского соединения, он всполошился и сообщил, что в одном из номеров гостиницы размещается

генерал по фамилии Капуста. Шарапов послал в этот номер своего помощника за генералом.

Разговоры и застолье продолжались, когда в дверях появился Ф.Ф. Капуста. Он окинул всех взглядом, сразу узнал меня. подошел и заключил в свои могучие объятия, приговаривая:

— Чертяка! Летун! Вот так встреча!

Банкет закончился к полуночи. Потом Капуста пригласил меня с друзьями в свой номер. Уехали мы от него, когда засветлело утро и заработало метро.

На другой день в газете «Вечерняя Москва» мы прочитали заметку о торжественном вручении фронту самолета-истребителя, построенного на средства работников гостиницы и ресторана «Москва».

В эти ноябрьские дни из нашего полка в столицу на транспортном самолете прилетели летчики моей 1-й эскадрильи, чтобы получить на заводе новые самолеты. Старшим группы был заместитель командира полка майор Кравцов.

Меня включили в эту группу, и в ее составе я должен был лететь на фронт. Летчики эскадрильи получили истребители Ла-5.

Процедура их получения оказалась длительной. Потом испортилась погода. С Центрального аэродрома нас перебазировали на подмосковный аэродром Кубинка. По маршруту на Ригу стояли туманы. Только в конце декабря погода стала улучшаться, и нам разрешили вылет.

Однако на аэродроме у Смоленска пришлось вновь ждать улучшения погоды. Так повторилось и в Крустпилсе, где туман приковал эскадрилью к земле. Вылететь в таких условиях удалось лишь мне и командиру эскадрильи Ивану Мавренкину. Как снег на голову выскочили мы парой из тумана на свой аэродром, благополучно приземлились. Это произошло 31 декабря за несколько часов до нового, 1945 года.

В первые дни января в полк прилетел замполит командира нашей дивизии Бушуев. Он сообщил мне, что недалеко от нас, западнее города Шяуляй, у деревни Кейтра, базируется мой родной 68-й гвардейский истребительный авиационный полк.

С разрешения командования я улетел в Кейтру на самолете У-2 навестить друзей.

Коля Магерин — командир полка, мой друг и напарник по Северо-Западному фронту — встретил меня по-родственному. Он привел меня в дом и познакомил с женой Надей. Хорошее знакомство! Надя была на моем истребителе мотористкой, я ее и не узнал сразу. Военную форму она сменила на платье и стала очень привлекательной.

Вскоре пришел наш общий друг Иван Лагутенко — штурман полка. Вот все, что осталось от прежнего состава. А за два дня до моего прилета погиб в воздушном бою Миша Заболотнов.

Двое суток гостил я у своих друзей. Многое вспомнили, о многом переговорили и немало выпили. А впереди предстояли новые бои.

Корпус резерва ВГК, куда входил полк Николая Материна, выполнял задачи на 1-м Прибалтийском фронте. Его войскам предстояло овладеть Кенигсбергом — столицей и оплотом Восточной Пруссии. Наша 15-я воздушная армия поддерживала наступление войск 2-го Прибалтийского фронта на курляндскую группировку ПрОтивимгьп.

Над Курляндией висела низкая, дождливая облачность, переходившая местами в туман. Боевая работа авиации оказалась парализованной. Летчики вместе с техниками занимались на материальной части — выполняли на самолетах разные регламентные работы. В свободное время, как могли, мы веселились — прослушивали пластинки и сами пели, по вечерам танцевали и смотрели кино. В штабе дивизии мне по секрету сообщили, что меня ожидает сюрприз в День Красной Армии, 23 февраля, объявят приказ о присвоении мне очередного звания, назначении на должность заместителя командира полка и награждении орденом Красного Знамени.

А тем временем, несмотря на ненастье, дежурство эскадрилий в боевой готовности продолжалось. 18 февраля дежурила наша эскадрилья. С утра облачность чуть приподнялась, командиру звена Георгию Новокрещенову разрешили облетать свой истребитель после ремонта.

Полетав над аэродромом на малой высоте минут тридцать, Георгий зашел на посадку. Левая стойка шасси не вышла. Сложилась аварийная ситуация.

Командир полка отсутствовал. За старшего на аэродроме оставался я. Низкая облачность не позволяла летчику выполнить фигуры пилотажа, достичь перегрузок, чтобы сорвать ногу шасси с замков. Выполненные Георгием виражи не дали результата. Истребитель кружил над аэродромом. Горючего становилось все меньше и меньше.

 Летчик выполнял мои, команды с земли. Имея опыт действий в подобных ситуациях, я рекомендовал ему садиться на одну ногу. По моей команде ближе к полосе подъехали санитарная и пожарная машины. Я корректировал заход Георгию на посадку на одну ногу.                                

Летчик мастерски выполнил посадку, лишь в конце пробега истребитель лег на левое крыло, незначительно его повредив.

Все, кто это наблюдал, с облегчением вздохнули. Мы уже собрались ехать на обед, когда начальник штаба полка полковник Казанков пригласил меня в штабную землянку. Поступило срочное задание из штаба армии на разведку морского порта у города Либавы (Лиепая). Наземная разведка доносила, что там скопились разные суда и транспорты. Это и было необходимо проверить воздушной разведкой.

— Кого пошлем? — спросил Казанков.

— Погода на пределе, полечу сам с лейтенантом Смяткиным, — принял я решение.

Казанков интересовался, как я буду выполнять задание в таких скверных погодных условиях при сильном противодействии средств ПВО. Разложив карту, я доложил свои соображения. По своей территории на бреющем полете выйду в море, там развернусь и пройду над акваторией порта со стороны моря. Надеюсь на внезапность. Весь осмотр — визуальный, фотографирование исключено. Полковник Казанков согласился.

Я познакомил своего ведомого Костю Смяткина с планом нашего полета. Мы взлетели. Шли низко под густой черной облачностью, нависшей над самой землей. Пересекли побережье, продолжая удаляться в море. Впереди черная масса облачности слилась с водной поверхностью в одно целое. Невозможно было определить, где кончается облачность и начинается вода. Такой полет возможен лишь по приборам, но высота была чрезмерно мала — высотомер показывал ноль. Хорошо, что море штормило: просматривались белые гребни волн.

На скорости 400 километров в час мы развернулись в сторону порта. При подходе к его акватории нам стали попадаться суда разной величины, их становилось все больше. Мы шли ниже мачт кораблей, когда над нами проскочила группа немецких истребителей ФВ-190.

Между волнорезами, едва не цепляя гребни волн, мы проскочили, как в ворота, зафиксировав большое количество транспортов и барж. На бреющем полете мы прошли через весь город. Зенитный огонь по нас открыт не был. Результаты разведки я тут же передал по радио. И уже на подходе к аэродрому нам повстречались штурмовики Ил-2. Видимо, они по нашему целеуказанию вылетели на штурмовку порта.

В штабе полка я оставил письменное донесение. По телефону из штаба армии нам сообщили об объявлении благодарности за ценные сведения.

Не успел я выйти из штабной землянки, как поступило новое срочное задание. Предлагалось уточнить данные наземной разведки о передвижении войск противника на дорогах между Тукумсом и районом города Салдус.

Предстояло просмотреть несколько автомагистралей в тех же сложных метеоусловиях. Моросил дождь, рваные клочья облаков опускались до земли.

Полет осложняла холмистая, лесистая местность с возвышающимися сооружениями промышленных и жилых строений. Я предупредил Смяткина, чтобы держался в полете внимательнее, с превышением надо мной.

Линию фронта мы пересекли в облаках, избегая обстрела с земли. Далее вынырнули и на бреющем полете пошли в намеченном направлении. На асфальтированных дорогах движения автотранспорта и пеших колонн мы не наблюдали. Просмотрели все магистрали — безрезультатно. Лишь кое-где в обратном направле-

ими в местах пересечения дорог наблюдались вспышки и трассы пуль и снарядов, что свидетельствовало об обстреле нас с земли.

Линию фронта снова пересекли в облачности и вынырнули на своей территории. Убедившись, что ведомый на месте, запросил его по радио: может, он что-либо видел на дорогах? Ответ — отрицательный. Я предложил повторить заход, но и он не дал результатов.

Когда я вышел из облачности на своей территории, ведомого рядом не оказалось. На вызовы по радио он не отвечал. Продолжая барражировать над своей территорией вдоль линии фронта, я непрерывно вызывал Костю по радио, надеясь, что он отзовется или вот-вот появится.

Горючее было на исходе, когда я произвел посадку. На аэродроме Кости тоже не было, хотя я надеялся, что он, потеряв меня, вернулся.

В штабной землянке доложил начальнику штаба полковнику Казанкову о результатах разведки. Он передал их в штаб армии и стал запрашивать по рации и телефону все части, пытаясь выяснить что-либо о пропавшем истребителе.

Отовсюду поступали неутешительные сведения. Самолет Кости Смяткина нигде не обнаружили. Отчаявшись, я вышел из землянки. Костин авиатехник помогал моему зачехлять мотор машины. Я направился к ним.

В это время со стороны штаба раздался свист. Это Казанков звал меня, жестикулируя рукой. Когда я прибежал, начштаба с радостью сообщил:

— Нашли твоего Смяткина! Сидит на аэродроме Елгава, южнее Риги...

Казанков сообщил, что командующий армией приказал сегодня же лететь за Смяткиным и привести его на свою «точку».

Обрадованные техники мигом расчехлили мотор... На аэродроме в Елгаве базировались двухмоторные бомбардировщики Пе-2. Подрулив к деревянному жилому строению, куда тянулись провода связи, я стал расспрашивать подбежавшего офицера. Он указал на противоположную сторону аэродрома, где меж больших самолетов просматривался Ла-5.

По моей просьбе дежурный по аэродрому офицер поехал на полуторке к истребителю, чтобы передать команду немедленно выруливать в готовности для возвращения на свою «точку».

Сидя в кабине, я ожидал, когда Костя вырулит, но его истребитель не двигался с места.

Наконец вернулась назад полуторка, в кузове стоял Костя. Он темпераментно уговаривал меня остаться здесь на ночь. Мотивировал наступавшей темнотой и тем, что встретил друзей и по этому случаю уже готовится ужин. Получив выговор от меня, Костя с огорчением поехал к своему самолету.

Взлетели парой. Совсем стемнело, когда прибыли на свою «точку». Около капониров я расспросил Костю, как его угоразди-

до оказаться на аэродроме в Елгаве. Он рассказал, что за линией фронта к нам приблизилась пара немецких истребителей ФВ-190. Он резко отвернул в их сторону и открыл огонь, срывая их атаку.

На такой малой высоте он сразу же потерял меня, да и немцев тоже. Выйдя на нашу территорию, он сел на первый попавшийся аэродром.

4. Трибунал

Я очень устал в тот день. Ужинать не хотелось. Я предложил Косте ехать в столовую одному, заодно выпить и мои двести граммов, причитающиеся за сегодняшние боевые вылеты.

Сам я направился в небольшой домик недалеко от штабной землянки. Здесь размещалось несколько человек фотоотделения, приданного полку. Лаборатория и остальные находились в спецмашинах, стоявших рядом. В состав отделения входили водители и две девушки-лаборантки. Все они были в сержантском звании. Командовал отделением офицер — младший лейтенант. Скорая обработка фотопленки производилась спиртом. Его было в достатке, почему сюда часто заходили летчики.

Ко мне здесь относились приветливо, иногда предлагали выпить. Когда я вошел в домик, в комнате находилась одна лаборантка и что-то вязала. Через открытую дверь в другую комнату я увидел сидящего с другой лаборанткой командира фотоотделения. Мне показалось, что он пьян.

Шура, так звали лаборантку, предложила присесть. В это время в коридоре загремела дверь, и в комнату ввалилась, матерясь, компания ребят фотоотделения. Все были пьяны, кто-то держал тарелку с едой, рассыпая на пол содержимое. Я сказал:

— Немедленно прекратите ругань! Все-таки здесь женщины!

— А тебе какого хрена здесь надо?

Не успел я и рта раскрыть, как приблизившийся сержант неожиданно ударил меня кулаком в лицо. Брызнула кровь. Это меня взбесило, и я потянулся рукой к кобуре пистолета. В это время двое других обхватили меня с двух сторон, приговаривая:

— Командир! Не надо! Не надо! Командир!

Ударивший меня сержант не успокоился. Воспользовавшись тем, что меня держат, он ударил еще сильней и еще раз.

Ярость охватила меня. Не помня себя, я вырвался из рук державших, выхватил пистолет и стал стрелять.

Вся пьяная компания выбежала из помещения. Моя одежда была в крови, пятна крови темнели и на полу.

Подойдя к умывальнику, я смывал кровь с лица. Первым вбежал в помещение начштаба Казанков:

— Кто стрелял?

Я ему все объяснил. Через некоторое время в комнату внесли раненого сержанта.

Полковой врач осмотрел рану и сказал, что сержант скоро скончается. Так оно и случилось. Тяжелый груз лег на душу — я застрелил человека!

Никакие заверения друзей, что обстоятельства на моей стороне, что моей вины здесь нет, не могли меня успокоить. Я считал себя виновным и готовился понести любую кару.

Расследование проводил следователь военного трибунала 15-й воздушной армии. Он тоже заверял меня и летчиков, что все обойдется. Это меня не успокаивало. Я тяжело переживал случившееся, почти не выходил из помещения и ничего не ел.

Следователь, старший лейтенант Антонов, приезжал меня опрашивать несколько раз. Хотя, на мой взгляд, все было предельно ясно. По нескольку раз я повторял, как все произошло.

В последний свой визит следователь сказал, что больше мучить - меня не будет, если я подпишу его заключение, и что мне будет разрешено продолжать боевую работу.

«Буду летать и воевать так, — думал я, — чтобы искупить свою вину».

Следователь дал мне на подпись обвинительное заключение: «18 февраля 1945 года, вечером, в общежитие фотоотделения пришел старший лейтенант Веселовский Борис Владимирович и учинил там дебош со стрельбой, при этом одним из выстрелов смертельно ранил сержанта фотоотделения. В совершенном преступлении Веселовский Б.В. признался полностью».

Несмотря на чувство вины и готовность нести любое наказание, меня возмутило утверждение, что я «учинил дебош».

— Как же так? Никакого дебоша я не устраивал! Меня неожиданно стали избивать! Это спровоцировало мою стрельбу. Какой же это дебош?

Следователь ответил, что я не понимаю строгого юридического языка, что стрельба в общественном месте квалифицируется как дебош.

— Но это ничего не значит! — сказал он. — Вам ничего не грозит! Можете смело подписывать!

— Меня наказание не пугает, а выражение «учинил дебош» кажется неправдоподобным.

— Ничего! Ничего! Это вам так кажется! Подписывайте, и больше никто не будет вас беспокоить!

— Может, вы и правы. В этих делах я ничего не понимаю. Пусть будет по-вашему, — с этими словами я подписал обвинительное заключение.

Через несколько дней в полк приехал военный трибунал: председатель — майор Шведов, следователь Антонов и секретарь — женщина-сержант. Был собран личный состав.

К сожалению, командира полка и летчиков одной из эскадрилий в расположении не оказалось. Они улетели за новыми истребителями. Всего собралось человек пятнадцать летчиков и техников.

Председатель огласил суть дела и обвинительное заключение. Зачитал приговор: «Именем Союза ССР, руководствуясь УПК РСФСР, его статьей 136, часть первая, суд признал: бывшего старшего лейтенанта Веселовского Б.В. виновным в совершенном преступлении и приговорил к лишению свободы сроком на семь лет, с отбыванием наказания в исправительно-трудовых лагерях МВД СССР. Лишить Веселовского Б.В. воинского звания. Ходатайствовать перед Президиумом Верховного Совета СССР о лишении правительственных наград. Приговор обжалованию не подлежит.

Подписали: председатель Шведов, следователь Антонов».

Вся процедура суда продолжалась минут пятнадцать. На присутствующих летчиков приговор суда подействовал, как разорвавшаяся бомба. Все всполошились, вскочили с мест, кричали:

— Неверно! Несправедливо! Вы нас обманули! Будем жаловаться!

Когда у меня были сняты погоны и отвинчены ордена, подошли два конвоира взять меня под стражу. Среди летчиков снова вспыхнуло возмущение. Они оттеснили конвой, окружили трибунал.

Летчики негодовали, заявили, что не дадут взять меня под стражу, требовали, чтобы конвой и трибунал убирались из полка.

Под давлением присутствующих председатель трибунала отказался от моего немедленного ареста. Он взял расписку от начальника штаба полковника Казанкова и оставил меня в полку под его ответственность. После этого трибунал покинул наш полк.

Ребята принялись меня утешать, заверяя, что добьются пересмотра дела.

Прошло еще несколько дней. Тяжелые раздумья мучили меня. Но ни я, ни кто другой не подумал поинтересоваться, что же гласила и определяла статья, которой руководствовался трибунал? А ведь статья 136, часть первая, определяла «убийство в корыстных целях, с целью ограбления». Это я узнал много позже.

Мы все были научены, что трибунал сам знает, какую и за что применять статью. Впоследствии крупные юристы военной прокуратуры ломали головы: на каком основании была применена эта статья?

До сих пор на это ответа нет.

1. В лагерях

Через несколько дней после суда в комнату, из которой я почти не выходил, пришел начальник штаба полка полковник Казанков. Он сообщил, что звонил из штаба 15-й воздушной армии полковник Фотеев и приказал прибыть в штаб. Полковник Фотеев возглавлял отдел войсковой разведки, куда стекались все данные разведывательных полетов. Мне было неясно, в каком качестве я должен прибыть в штаб армии. Казанков предложил взять полуторку и ехать.

— Боюсь, вам за меня попадет, — сказал я. — Ведь я осужден и не имею права без конвоя куда бы то ни было следовать.

Решили посадить в машину рядом со мной моего техника с автоматом.

Полковник Фотеев встретил меня радушно, переговорил по телефону с командующим 15-й воздушной армией генерал-полковником Н.Ф. Науменко. Фотеев сообщил, что Науменко интересовался, под конвоем ли я прибыл. Командующий приказал отправить машину и конвоира обратно в полк, а Фотееву вместе со мной явиться завтра к 10.00 к нему.

На другой день я с Фотеевым поднялся на второй этаж к командарму. Он сидел за большим письменным столом в просторном кабинете. Слева от него стоял полковник Парамонов, начальник отдела кадров армии, и держал перед собой открытую папку, справа — председатель военного трибунала армии майор Шведов и следователь старший лейтенант Антонов.

Я представился командующему.

— Ну, рассказывай, как там все произошло? — спросил он. Я изложил события. Полковник Парамонов зачитал мою характеристику. Командующий встал и, медленно шагая, глядя на меня, произнес:

— Вот видишь! У нас в армии не осталось больше таких летчиков, а ты порол такую ерунду! Не надо было тебе стрелять!

— Виноват, не сдержался.

— «Не сдержался, не сдержался...» — рассердился генерал. — Если бы мне доложили, что тебя так оскорбили, я бы приехал к

вам, построил полк и сам расстрелял этого наглеца! А тебе не следовало этого делать! Ладно, иди!

Я вышел из кабинета и ожидал на лестничной клетке, когда выйдет полковник Фотеев. Вскоре он выскочил из кабинета с сияющим лицом:

— Радуйся, Веселовский! Радуйся!

Спускаясь вниз, он на ходу спешил меня обрадовать, что командующий раздолбил этот трибунал, приговор не утвердил и приказал отвезти меня в полк, чтоб работал, как работал!

За мной приехала полуторка. Фотеев и другие офицеры тепло меня проводили.

Шел март 1945 года. Готовилась крупная операция по ликвидации курляндской группировки фашистских войск. Медленно я приходил в себя и готовился к боевым вылетам. Неожиданно Казанков сообщил, что меня опять вызывают в штаб воздушной армии. Сменив летную куртку на шинель, я выехал. Полковник Фотеев, к которому я обратился, удивленно произнес:

— Я тебя не вызывал. Зайди в контрразведку — «Смерш». Может, они что к тебе имеют?

— Не сюда ли меня вызывали? — спросил я дежурного по отделу «Смерш» капитана.

Он поинтересовался моей фамилией и ответил утвердительно. Достал из стола бумагу:

—— Вот приговор трибунала, придется вас взять под стражу. Я пояснил, что приговор командующим не утвержден.

— Нет, утвержден, — подтвердил капитан, протягивая мне листок. Внизу стояла подпись Науменко.

— В таком случае я в вашем распоряжении. Капитан предложил снять погоны и ремень с пистолетом. Затем приказал сидящему рядом старшине:

— Отведите арестованного!

Старшина вынул из кобуры наган и приказал мне следовать вперед. Он отвел меня в подвал, где содержались арестованные. Я стоял за прогремевшей железной дверью и не мог прийти в себя. В тусклом свете подвала виднелись низкие дощатые нары и люди, лежавшие и сидевшие на них. Среди них трое были в форме, но без погон. Они пригласили меня к себе на нары:

— Ну, что ты там стоишь? Проходи сюда, садись. Не робей. Надо привыкать теперь к этой жизни!

Я стоял оторопело и никак еще не мог опомниться. Наконец я сделал несколько шагов и сел на нары. Мы познакомились. Мои новые знакомые были судимы несколько дней назад этим же военным трибуналом. Здесь был бывший майор — штурман при штабе воздушной армии. Его осудили на пять лет за утерю личного оружия. Бывшего капитана — начальника склада горючего и смазочных материалов — осудили на восемь лет за недостачу трофейного спирта. Его помощника, бывшего старшего лейтенан-

та, — на пять лет. Ребята уже пообвыкли в этом подвале и держались довольно бодро. Я полюбопытствовал:

— А кто эти гражданские?

— Разная местная контра — диверсанты, заброшенные парашютисты. Но теперь мы равны, все должны искупать вину перед Родиной!..

В один из дней загремела засовами железная дверь. Старшина подозвал меня к выходу:

— К вам пришли!

Рядом с ним стоял молоденький младший лейтенант в авиационной форме. Он пояснил мне, что летает на связном У-2, вчера был в 50-м полку и летчики просили найти меня и узнать, чем они могут помочь. В короткой беседе я рассказал о том, что командующий изменил решение и подписал приговор. Пилот У-2 сообщил мне, что случайно узнал некоторые обстоятельства.

Оказалось, командующего 2-м Прибалтийским фронтом А.И. Еременко отозвали в Москву. Фронт принял Л.А. Говоров. При передаче дел были заслушаны отчеты военных трибуналов армий. Председатель трибунала 15-й воздушной армии майор Шведов доложил об ухудшении дисциплины в армии, сослался на принимаемые трибуналом меры и отсутствие поддержки со стороны командующего 15-й воздушной армией генерала Н.Ф. Науменко. Шведов рассказал о возмущении летчиков 50-го истребительного авиационного полка приговором военного трибунала, о том, что командующий армией пошел на поводу у летчиков. Генерал-полковник Л.А. Говоров выразил неудовольствие по этому поводу:

«Нельзя миловать отдельных личностей и тем разлагать дисциплину! Тем более что приговор был уже вынесен!» Вот почему генерал Науменко был вынужден изменить свое решение. Я поблагодарил паренька за эти сведения. Еще несколько дней меня держали в этом подвале, а затем перевезли в Рижскую пересыльную тюрьму, которая была переполнена.

В большой камере, где я содержался, было тесно и душно. Из угла, где стояла большая деревянная параша, распространялось зловоние.

Дня через два большую группу заключенных под усиленным конвоем, с собаками, привели на железнодорожную станцию и погрузили в товарные вагоны. Среди заключенных были матерые преступники и юнцы, начинающие преступную жизнь. Они группировались возле своих кумиров, беспрекословно выполняя их капризы. Они всячески ущемляли положение фрайеров, как они называли заключенных, не имевших отношения к преступному миру, особенно политических. Урки, воры в законе чувствовали себя вольготно в заключении, как в родной стихии. Они каким-то чутьем угадывали, куда следует эшелон, где будут остановки. Так я узнал от них, что везут нас в Москву, в Краснопресненскую пересыльную тюрьму. Там я пробыл недолго. Вскоре нас опять погрузили в товарный эшелон. Через несколько суток он прибыл

в населенный пункт Вожаель, в Коми АССР. Здесь находился лагерь Усть-Вымь Главного управления лагерей Министерства внутренних дел СССР. Поселок утопал в сугробах, держались сильные морозы — до 30 градусов. Нам выдали валенки, поношенные телогрейки и шапки-ушанки. Через пару дней меня с группой заключенных повели этапом по лесной тропе. Конвой объяснил, что идем на «подкомандировку», где будем работать на лесоповале.

Шли молча. Тишину нарушали лишь хруст снега да тяжелые вздохи. Несколько раз конвой останавливал нас передохнуть. В марте на Севере день длинный. Лишь в сумерки мы вышли к высокому бревенчатому забору. Мы пришли к месту назначения на речке Пурис. За забором находились два жилых барака, столовая и домик медсанчасти. В бараках размещалось человек двести зеков, разделенных на бригады по 25 и более человек. Контингент этого небольшого лагеря состоял из бывших военных, многие попали сюда лишь за то, что оказались в немецком плену. Уголовников было мало, и им не удалось здесь установить свои порядки.

Постельное белье и полотенца нам не выдавались, спали мы на голых досках двухэтажных нар, нательное белье не менялось, а прожаривалось вместе с другой одеждой в банные дни. После скудного завтрака заключенных выводили побригадно за ворота, они брали в инструменталке пилы, топоры и под конвоем шли на свои делянки валить лес. Работали до вечера. Перерывы и окончание работ соблюдались по команде старшего конвоя. По приходе в зону мы направлялись в столовую, а оттуда в барак на отдых.

Меня назначили бригадиром. Моя обязанность заключалась в том, чтобы поддерживать порядок в бараке и на работе, водить бригаду в столовую, раздавать пайки хлеба и получать горячую пищу. За это я мог получать двойную порцию горячей еды.

Столь быстрое превращение в арестанта чуть не сломало меня, я ощущал апатию ко всему, свои обязанности переложил на помощника. Сам относился формально ко всему и лишь числился бригадиром. На работе пытался отвлечься тяжелой работой: валил пилой сосну за сосной. Когда уставал, переходил на работу сучкорубом.

Полученную в столовой еду я раздавал: пайка хлеба не лезла в горло. Ребята в бригаде видели мое состояние. Они заметили, что я худею с каждым днем, подбадривали и уговаривали что-либо съесть. Через силу я заставлял себя съесть немного хлеба, баланды и каши, но через полчаса меня начинало тошнить.

Охранники лагеря жили семьями вне зоны, имели хозяйство. Некоторые из них держали коз и кур. Ребята решили помочь мне и достать более доброй еды. Они скопили мои пайки хлеба и выменяли на пару яиц, повар сварил их всмятку. Тем не менее рвота повторилась. Ребята выменяли пол-литра козьего молока. Молоко вскипятили, но результат оказался прежним. Так продол-

жалось целый месяц. Я выходил с бригадой в лес, но силы оставляли меня. Не работая, я просиживал весь день у костра. Меня уговорили обратиться к лагерному врачу. Тот предположил, что у меня язва желудка, доложил начальству. С согласия начальника лагеря меня определили в санчасть, где лежали еще двое доходяг. Не знаю, как выглядел я, но на моих соседей было страшно смотреть.

9 мая в лазарет вбежал охранник и радостным криком известил:

— Ребята! Победа! Война окончена!!! Скоро поедете домой!

Затеплилась надежда. Однако мое здоровье не улучшалось. Врач лагеря решил, пока стоят морозы, отправить нас, доходяг, на головной лагерный пункт, в стационар. В летнюю распутицу туда не добраться до следующей зимы.

В середине мая под охраной одного конвоира мы, трое доходяг, побрели по лесной тропе. Стоял небольшой мороз. Лучи солнца и голубое небо высвечивали красоту и величие тайги. Конвоир нас не торопил. Во второй половине дня нам встретилось небольшое село. Здесь мы присели на завалинке дома и долго отдыхали. С больших ледяных сосулек, свисавших с крыши, лилась частая капель.

Мы снова тронулись в путь и к ночи добрались к месту назначения. Лагерь, куда мы пришли, был огорожен несколькими рядами колючей проволоки, по углам стояли вышки охраны. Со стороны ворот и проходной, кроме проволочного ограждения, высился забор из горбыля и бревен.

На ночь нас отвели в барак, где не было нар. На полу лежали несколько заключенных. Я прилег на свободное место, уснул, но скоро был разбужен. Мои карманы обшаривал паренек, он отпрянул, как только я зашевелился. Так повторялось несколько раз, пока мое терпение не иссякло. Я громко сказал, что ничего у меня нет, а если кто еще попробует шарить по карманам, то заработает по морде.

Утром дежурный надзиратель отвел нас, троих новичков, в столовую, где нам дали хлеб и баланду. После завтрака надзиратель сопроводил нас в барак, где лежали больные. Здесь был стационар. К моему удивлению, на железной койке были матрас, подушка, тонкое одеяло и застиранное белье. Койки стояли в несколько рядов. Лежавшие больные не проявили никакого любопытства и интереса к моему появлению. Видимо, им было не до меня.

Первым подошел ко мне санитар — плотный пожилой человек. Он интересовался, откуда я прибыл и кто такой. Услышав, что я летчик-истребитель, он присел на край койки. Глаза его засветились радостью и любопытством, он задал мне массу вопросов: где и на чем летал, что окончил, в чем провинился? Когда услышал, что я и на «миге» много летал, совсем преобразился и воскликнул:

— Да это же мой основной истребитель, который я вел в последний год работы!

— А кто же вы будете? — спросил я.

Мой собеседник пригнулся ко мне и почти шепотом поведал:

— Я бывший генерал, руководил основной группой летчиков-испытателей в Москве. В группе были Чкалов, Байдуков, Степанченок... Зовут меня Адам Залевский.

— Как же вы сюда попали?

— Меня осудили по статье ПШ — подозрение в шпионаже — на десять лет, — пояснил Залевский и добавил: — Я бывал за границей.

Залевский рассказал, что представляет собою 17-й лагерь, где я оказался, какой контингент заключенных.

Когда больным разносили жидкую кашицу, санитар Залевский вливал каждому в миску с наперсток подсолнечного масла. Мне он вливал украдкой два, а то и три черпачка. В свободное время Адам приходил, садился на край койки, и мы подолгу беседовали. Он уверял, что доктор здесь хороший и быстро поставит меня на ноги.

Стационар возглавлял доктор—профессор, бывший кремлевский врач, — осужденный на 10 лет по так называемому «делу Горького». Доктор долго со мной беседовал и назначил уколы в вену. Через несколько дней у меня появился волчий аппетит, мизерного больничного питания явно не хватало. Отпала версия и о язве желудка, я чувствовал себя здоровым, но все время ощущал голод.

У меня уцелела гимнастерка, я решил променять ее на пайку хлеба. Эта добавка не утолила голод. В стационаре я уже находился более полумесяца, но продолжал худеть.

Доктор и Адам советовали выписаться и ходить на работы, где в бригаде можно заработать до семисот граммов хлеба. Весна давала о себе знать.

Шел июнь. Меня выписали из стационара. Включили в рабочую бригаду на лесоповал. В бараке, где я обитал, размещались четыре бригады, спали на голых досках.

Бараков в зоне было много. Ближе к проходной стояли два женских. Каждое утро после удара дежурного надзирателя в кусок подвешенного рельса заключенные тянулись побригадно к столовой. Бригадир получал на деревянный лоток трехсотграммовые пайки и раздавал сидящим за длинным столом зекам. Затем в алюминиевых мисках передавались из кухонного окна порции жидкой каши. Завтрак длился минут десять, очереди бригад у кухонного окна были кратковременны. Из столовой все направлялись к воротам, где начинался развод. Нарядчик и старший охраны по списку выкрикивали фамилии. Заключенный, услышав свою фамилию, отвечал: «Я!», называл статью и срок, на который осужден, а затем выходил за ворота. Здесь уже стоял конвой сопровождения на работу. Так выходили за ворота все бригады, по порядку присвоенных им номеров. Конвой каждой бригады

состоял из четырех солдат, двое из них были с собаками. Бригада выстраивалась в колонну по три. Перед движением старший конвоя предупреждал:

— Бригада, внимание! Следовать на работу, не нарушая строя! Выход из строя — шаг влево, шаг вправо считается попыткой к побегу! Конвой открывает огонь без предупреждения! Бригада, понятно?

— Понятно! — отвечали хором. Если ответ был недружный, старший конвоир повторял вопрос до тех пор, пока не последует дружный громогласный ответ.

По дороге останавливались у инструментального склада. Бригадир и двое заключенных выходили из строя за инструментом. Потом долго шли к лесным делянкам. У нетронутого лесного массива конвой разрешал бригаде присесть. Бригадиру и трем-четырем заключенным давалось задание вырубить подлесок — кусты и мелкие деревца — и нанести на стволах сосен засечки, ограничивающие площадь леса, где будет производиться лесоповал.

Пока это делалось, мы отдыхали. Затем бригадир распределял обязанности. Обычно валили стволы три-четыре человека — это самая тяжелая работа. Ее выполняли вальщики, остальные разделялись на сучкорубов, кряжевщиков и трелевщиков. С поваленного ствола обрубали сучья, хлыст распиливали на бревна и трелевали — подкатывали их слегами к штабелю.

Кряжеванием — распиливанием на бревна — занимались вальщики и физически крепкие заключенные. Самые слабые стаскивали сучья в кучи и сжигали в костре. После распределения обязанностей конвоир опять предупреждал:

— Бригада! Внимание! Зона работ ограничена засечками на стволах, переход за зону считается попыткой к побегу! Конвой открывает огонь без предупреждения! Бригада, понятно?

После ответа следовала команда:

— Приступить к работе!

Стремясь заработать большую пайку, получить четыреста граммов вечернего рациона вместо трехсот, я упросил бригадира поставить меня вальщиком. Напрягал все силы, чтоб не отстать от других. Эта работа требовала больших физических сил. Толстые стволы сосен надо было срезать у самой земли — высота пня не должна превышать 15—20 см. Упираясь левой коленкой в ствол, вальщик наклонялся так, что руками мог достать землю. В этом положении он перепиливал ствол лучковой пилой. Бензопил нам не полагалось, а работа двуручной пилой себя не оправдала — ее широкое полотно, врезаясь на глубину менее своей ширины, тут же покрывалось слоем смолы, застревало, и протащить его становилось невозможно. Узкая же пила, натянутая в деревянной раме, как тетива лука (поэтому ее название — «лучковая»), была менее подвержена засмоливанию. Время от времени

засмоленное полотно очищалось тряпкой, смоченной в керосине, который мы получали на инструментальном складе.

Почти треть бригады состояла из матерых уголовников-рецидивистов. Здесь были карманные воры — щипачи, квартирные — скокари, грабители сейфов — медвежатники, убийцы — мокрушники. Некоторые из них считались ворами в законе. Они подчинялись паханам — уголовникам со стажем, не раз сидевшим в тюрьмах и лагерях. Молодых преступников именовали «пацанами», держали на побегушках.

Эта воровская каста терроризировала остальной люд. Отнималась еда, заработанные дополнительные пайки отдавались неработавшим уголовникам. В бараке воры занимали лучшие, более теплые места. Протестующих избивали, снимали понравившуюся одежду, отдавая вместо нее изорванную и ветхую. Способствовали этому произволу бригадиры, назначенные руководством лагеря из воров в законе. Конвоиры относились к уголовникам более благосклонно, чем к «врагам народа». В нашей бригаде на лесоповале всегда сидели у костра несколько бездельничавших уголовников, никакого наказания они за это не несли. Между тем всякий другой, не понравившийся бригадиру, характеризовался конвою как лодырь. По возвращении в лагерь его отводили в «шизо» — штрафной изолятор и переводили на штрафную трехсотграммовую пайку.

В первые же дни я столкнулся с подобным террором, когда потребовал в столовой заработанную пайку. Тут же здоровенный вор врезал мне кулаком по лицу. Отвечать не было сил, а жаловаться некому. В дальнейшем бригадир перевел меня работать сучкорубом. Работа эта не из легких. Крону сосны у основания формировали толстые ветви. Сучкоруб должен был быстро срубить каждую ветвь заподлицо, чтобы весь хлыст был гладкий.

Часто случалось, что спиленная сосна падала частью кроны за зону засечек. Сучкоруб обычно начинает срубать толстые ветви, двигаясь задом к вершине ствола. Увлекшись работой, оказывался за зоной, обозначенной засечками. В этом случае жизнь сучкоруба зависела от конвоира, заметившего нарушение. Он мог выстрелить вверх, а мог и по нарушителю. В случае смертельного исхода это квалифицировалось как «убит при попытке к бегству».

В лесу процветали террор и издевательства над заключенными со стороны урок. Неугодный им, на кого горел зуб, мог быть избит. Нередко по настоянию бригадира или по инициативе конвоя «провинившегося» наказывали — ставили на пень на несколько часов. Особо «виноватого» заставляли раздеться догола: зимой — при морозе, летом — под тучей комаров. Лагерный режим способствовал бесправию и произволу. Пытаться искать правду — значило навлечь на себя еще большие издевательства.

Меня страшно мучил голод. Утром — триста граммов хлеба и черпак жидкой, без жира каши. Вечером — триста граммов хле-

ба, соленая баланда из черной капусты и пара ложек той же каши. Это весь суточный рацион. Такое «питание» не утоляло голод и не восполняло истраченных сил.

В последнее воскресенье каждого месяца в лагере был «праздник». Его называли «сахарный день». Каждому выдавали половину стакана сахарного песка — месячную норму. Тут же, не выходя из столовой, он поедался с пайкой хлеба.

Грязная, ветхая, рваная одежда не спасала от холода и дождя. Ходила молва, что она собрана на полях боев, так как на этой рванине обнаруживали пятна крови. Одежда не снималась от бани до бани, которая была два раза в месяц.

Зачастую мы в лесу промокали до костей, к утру одежда не успевала высохнуть на теле, приходилось идти на работу во влажной одежде. При бане была устроена «прожарка». Туда на крючья вешалась одежда. При входе в мыльную стоял лагерный парикмахер, он быстро снимал машинкой отросшие на голове волосы, смазывал кистью лицо жидким мылом и несколькими движениями заканчивал бритье. При этом казалось, что не волосы сбриваются, а снимается кожа. За парикмахером стоял другой зек. Он вручал шайку, черпал ложкой из ведра жидкое черное мыло, выливал его на голову и проталкивал в дверь мыльной. Там мыло с головы надо было, сколько возможно, размазать по телу. Одной шайкой воды вымыться, другой ополоснуться. Больше воды не полагалось. За этим следил зек, стоявший у бочки.

Пока длились санобработка и мытье, одежда в «прожарке» успевала прожариться до такой степени, что от нее шел дым. Поэтому у нас не заводились насекомые. Не было клопов, тараканов и в бараке. В этот же банный день разбирались нары, мы их выносили из бараков и поочередно погружали доски и стойки в длинный, сваренный из листового железа чан, где кипела вода, подогреваемая снизу костром. Медленно тянулись дни в этом исправительно-трудовом лагере — ИТЛ.

До моего сознания доходила неутешительная мысль, что продержаться здесь долго невозможно. Каждое воскресенье, будучи в лагере, я наблюдал, как вывозили одного-двух умерших. В будние дни мы наблюдать это не могли — были на работе. Трупы вывозили за конный парк, в овраг. Старожилы советовали, пока не поздно, написать кому только можно с просьбой о помощи продуктами.

В лагерной конторке я выпросил лист бумаги, написал на полевую почту полка одному из моих друзей — летчику Виктору Полякову. Еще одно письмо отправил в Москву. Наташа, наверное, уже там. Сообщил ей о своем положении и просил выслать по возможности самых дешевых продуктов.

К моему удивлению, довольно быстро мне вручили письмо из полка от Виктора. Он передавал наилучшие пожелания от летчиков, рассказал, что они написали жалобу в Верховный Совет о

несправедливом суде трибунала. Она была послана не простой почтой, а через спецсвязь, думали, так будет быстрее. Однако жалоба попала в штаб дивизии, и ее уничтожили в политотделе. Командованию полка вынесли порицание за «коллективку» против советского правосудия, предложили писать каждому отдельно. Эти жалобы пропадали. Виктор известил, что ребята выслали деньги. Пришло несколько переводов от них.

В ИТЛ один раз в месяц выдавалась сумма, на которую можно было купить одну пайку хлеба или порцию сахара. Держать деньги при себе здесь было нельзя: их выкрадывали или отбирали уголовники. Поэтому поддержка друзей деньгами почти не улучшила моего положения. Ответа от Наташи не было долго, наконец пришло письмо. Оно меня поразило и морально убило. Наташа меня отчитывала и стыдила за просьбу помочь. «Разве тебе мало того, что я столько лет содержу и воспитываю твою сестру?» — писала она.

Больше ждать помощи мне было неоткуда. В морально подавленном состоянии продолжалось мое голодное и холодное существование. Я понимал, что надо бороться за жизнь, что-то предпринимать. У меня появилась мысль о побеге. Не мог я смириться с тем, что меня вывезут ногами вперед, предварительно проткнув штыком, как это делалось с каждым трупом, который вываливали в овраг.

В один из осенних выходных дней 1946 года я медленно брел вдоль ограды от барака до столовой, выискивая не сорванную еще лебеду. Это была небольшая добавка к пище. Вдруг меня кто-то окликнул по фамилии. Это был коренастый зек, с бородой в форме лопаты. Улыбаясь, он спросил:

— Вы меня не узнаете?

С удивлением я смотрел на него и не узнавал.

— А я вас сразу узнал! Вы были инструктором-летчиком в Дзержинском аэроклубе Москвы?

— А вы кто такой, откуда меня знаете? — поинтересовался я.

— Я бывший технический директор завода «Калибр», где вы часто бывали. Зовут меня Роберт Анцевич Шмидт. Впоследствии мы часто встречались в Тушине, где я обучался полетам на У-2, — добавил он.

Я представил этого человека без бороды и вспомнил наши встречи. Шмидт рассказал, что его осудили по подозрению в шпионаже на десять лет. Тогда он ездил в разные страны Европы на металлургические заводы, знакомился с термическими цехами. Это ему и поставили в вину, хотя благодаря ему на заводе «Калибр» был построен лучший в Европе термический цех.

Он рассказал, что недалеко от нашего лагеря находится крупная мастерская-завод, где ремонтируются и переоборудуются грузовые автомобили. Там работали многие инженеры и ученые, осужденные по разным политическим статьям. Руководил мастерской

бывший директор авиационного завода Шеришевский. Шмидт там работал токарем. Все заключенные, работавшие в мастерской, жили в отдельном бараке, среди них не было уголовников.

Я стал часто навещать Роберта Анцевича. В его бараке заключенные не остерегались хранить посылки, здесь воровства не было. Я познакомился со многими обитателями барака. Среди них были бывшие командиры и политработники, был даже один старый адмирал русского флота, переживший японский плен еще в русско-японскую войну 1904—1905 годов. Адмирала прозвали Полтора Ивана за его высокий рост. Был он стар, и на работу в зону его не выводили, привлекали к работе на кухне.

Была здесь и группа бывших бойцов итальянского Сопротивления. Они бежали с фашистской каторги и сражались в составе партизанской бригады имени Гарибальди. Впоследствии их интернировали на родину, где они были осуждены как изменники. Были здесь и настоящие предатели — бывшие полицаи, каратели, власовцы. Всех уравнял лагерь, каторжный труд, голод и произвол.

В этом 17-м лагпункте находилось более полуторы тысячи заключенных. В мастерской работало человек пятьдесят. Инженер Шеришевский обещал похлопотать перед начальством о моем переводе в мастерскую «как слесаря, знающего технику».

К моему счастью, это осуществилось — меня зачислили в мастерскую и перевели в ее барак. Здесь спали не на сплошных нарах, каждый имел свое место, отгороженное досками. В мастерской меня направили в кузницу работать молотобойцем. Там было четыре горна и четыре наковальни, соответственно работали четыре пары — кузнец и молотобоец. Молотобоец работал средней кувалдой в 5—6 килограммов. Была и другая кувалда в 10—12 килограммов —«Маруся». Первые дни я страшно уставал, но виду не подавал: боялся потерять это место. Жаром пыхтел горн, тепло исходило от раскаленного обрабатываемого металла. По сравнению с лесоповалом в холод и дождь, с террором урок работа в кузнице казалась мне раем.

Скоро я втянулся и не так уставал. Моя вечерняя .пайка хлеба увеличилась на сто граммов. В первые дни я работал без рукавиц, чтобы лучше чувствовать кувалду и бить точнее. За это я поплатился: кожа на ладонях стала похожа на подметку, между буграми мозолей образовались глубокие трещины, из которых сочилась кровь. Я стал работать в рукавицах, а руки лечил, смазывая их техническим солидолом. Не успели зажить руки, как приключилась новая беда: в голенище старого валенка, одетого на босую ногу, влетел раскаленный обрубок железа. Образовалась долго не заживающая язва.

В кузнице имелась возможность разжиться кое-какими продуктами — мы выменивали у приезжавших в мастерскую из других лагерей и поселков овес, крупы. Расплачивались пайками хлеба или нелегально делали какие-нибудь поковки. За пайку

хлеба можно было выменять пол-литровую банку овса. Его просушивали на горне, толкли, просеивали и варили кашу. Она намного превосходила по питательности пайку хлеба.

В середине зимы я познакомился с Леонидом Каллистратовичем Подборским. Это был политзаключенный, специалист по термической обработке металлов, профессор. Ему было около пятидесяти лет. Несмотря на разницу в летах, мы нашли общий язык и подружились. Подборский отвечал за качество всех закаливаемых деталей, возглавляя термическую лабораторию. В дневную смену с ним работали еще три зека. Он пообещал, что вытащит меня из этого каторжного ада, которым считал кузницу.

Так, благодаря Л.К. Подборскому я стал работать в «термичке» его подручным. Мы закаливали различные детали, изготовленные кузнецами, токарями, фрезеровщиками и слесарями. Все детали предназначались для восстановления грузовых автомобилей — лесовозов. Сюда привозили старые, разбитые автомашины. Их восстанавливали и оборудовали газогенераторами, в которых из тлеющих кубиков-чурок вырабатывался горючий газ. Во всем Усть-Вымьлаге лесовозы работали на чурках: бензин сюда не завозился. Нам приходилось закаливать много разного инструмента — от ножовочного полотна до фрез и сверл. Мастерство и талант Леонида Подборского обеспечивали закаливание деталей и инструментов, и они превосходили по качеству заводские изделия. В этой работе у Подборского было немало секретов, некоторыми из них он делился со мной.

Работа термиста меня заинтересовала. Леонид Каллистратович научил меня не только практическим навыкам, но и просветил теоретически: я стал понимать, как меняется структура железа при цементации и закаливании.

Тем не менее жизнь впроголодь давила на психику. Еда снилась во сне. Заключенные худели на глазах, умирали от истощения. Я стал готовиться к побегу. Думал: надо спасать себя, а заодно и других. Я собирался добраться до Москвы, прийти в ЦК ВКП(б) и рассказать обо всем. По наивности я полагал, что руководители партии и государства, товарищ Сталин ничего не знают о том, что творится в лагерях.

«Подходящее время для побега — лето. В тайге будут ягоды и грибы. А когда выйду из лесного массива, из зоны лагерей, мне помогут жители окрестных сел», — думал я, изучая в разных местах состояние проволочного ограждения территории мастерских. Меня привлекло место за механическим цехом. Постепенно я мастерил необходимое в дороге оснащение: отковал из хорошей стали нож и бритву, хорошо их заточил, сделал компасную стрелку, из ветоши выбрал плотные куски ткани и сшил заспинный мешок и маску от комаров, запасся солью и спичками, изготовил трубку с фильтром для питья болотной воды, насушил сухарей.

2. Побеги

Побеги из лагеря совершались и ранее, одиночные и групповые, Они всегда заканчивались неудачей. Причиной тому было отсутствие элементарного оснащения, пищи и неумение ориентироваться в тайге. Были случаи, когда погоня из охраны натыкалась на кострища, возле которых валялись человеческие останки, свидетельствовавшие о людоедстве. Иногда находили останки и скелеты потерявших ориентировку людей и блудивших в окрестных местах.

Я пытался исключить подобный результат побега. О своих планах я ни с кем не делился, все готовил украдкой. Леонид Каллистратович делал вид, что не замечает моих приготовлений. Очевидно, он не осуждал мои намерения.

Шел июль 1947 года. Мне оставалось решить еще одну проблему. В лагере ходила молва, что беглецов быстро настигали по следу благодаря собакам. В тайге, если нет дождей, запахи держатся долго, и собаки берут даже застаревший след.

Надо было собак обмануть. Я смешивал различные пахучие жидкости и экспериментировал с ними. Я заготовил бутылку смеси из керосина, смолы и разных масел.

В первый день августа, к концу ночи, я достал из тайника вещмешок со своим скарбом, взял бутылку и быстро направился за механический цех. Раздвинув ряды проволоки, я выбрался за ограждение. Быстро удаляясь от зоны, я перебежал через наезженную грунтовую дорогу и вскоре углубился в тайгу, не забывая поливать следы приготовленной жидкостью. Я шел ночь и весь следующий день, придерживаясь южного направления. С наступлением сумерек перешел через железную дорогу Вологда — Котлас.

Несколько часов удалялся я от этой магистрали на юг, остановился, когда стало совсем темно. С рассветом пошел дальше. Теперь я придерживался юго-западного направления, чтобы Котлас остался справа, а республиканский центр Коми АССР, город Сыктывкар, — слева.

Особенно мучили меня встречающиеся буреломы: тайга обрывалась и впереди возникало сплошное нагромождение сушняка — поваленные ели, сосны, лиственницы, березы. Стволы беспорядочно перекрещивались на высоте более десятка метров, сухие ветви переплелись, образуя сплошную преграду. Сучья и ветви грозили не только одежде, но и могли пропороть тело при неосторожном шаге.

Один такой бурелом уходил до самого горизонта — море мертвой тайги. Было очевидно, что придется обходить бурелом, я выбрал северное направление.

Наблюдая недавно вывороченные с корнями деревья, я понял суть образования бурелома. Слой почвы, на котором росли деревья, был толщиной не более метра. Под слоем почвы лежали скальные породы. Естественно, что в сильный ветер деревья опрокидывались.

На третий день к вечеру я опять вышел на железную дорогу, но уже с юга. Заманчиво и легко было идти среди тайги по этому прямому, как стрела, полотну. Однако скоро впереди показалась сторожка, около нее стояли мужчина и женщина. Пришлось опять углубиться в лес.

Быстро шли день за днем. Кончился хлеб. На мое счастье, попадались кусты смородины. Крупные красные ягоды — хорошее подкрепление. Стояла отличная, теплая погода.

Долго не попадались источники чистой воды, жажду приходилось утолять в низинах, где я докапывался ножом до воды, опускал в лунку трубку с фильтром из плотной материи и отсасывал очищенную воду. Я шел по лесу параллельно железной дороге, изредка попадались жилые дома и селения. Заходить туда я не рисковал. По моей прикидке, я уже шел более полумесяца, скоро должен был показаться город Котлас. Он стоял на слиянии четырех рек — Вычегды, Северной Двины, Сухоны и реки Юг. Для меня это была серьезная преграда. Чтобы преодолеть ее, я решил выйти на железнодорожную станцию, забраться в товарный вагон или угольный хопер, проехать все мосты и выпрыгнуть западнее Котласа. Все эти водные преграды, слияние рек в виде паука останутся позади.

Наконец к вечеру я вышел на крупную станцию, где стояло несколько товарных составов. Я затаился в кустах за станцией, чтобы запрыгнуть в эшелон, начавший движение. Видимо, я находился слишком далеко от станции — составы проходили уже на большой скорости и мои попытки уцепиться за поручни успеха не имели. Между тем светало. Я решил отойти от станции и переждать в лесу до следующей ночи.

Станция находилась на открытой местности. Южнее ее тянулась вырубка, западнее распростерся до горизонта сгоревший лес. Лишь севернее станции зеленел лесной островок. Туда я и направился на дневку.

Мне повезло — в кустах было много малины, а неподалеку журчал чистый ручей. Вечером появился туман. Под его прикрытием я вышел на станцию и забрался в пустой товарный вагон, пропахший соленой рыбой. Скоро состав тронулся на запад, набирая скорость, прогрохотал через мосты — один, второй, третий.

Была небольшая остановка. Мне никак не хотелось покидать вагон, так быстро перемещавший меня на запад. Поддавшись соблазну, я поехал дальше. Следующая остановка была на большой, ярко освещенной станции. В полуоткрытую дверь вагона

были видны освещенные вагоны и тень товарняка, в котором я сидел.

Здесь выйти из вагона я не решился. Долго тянулось время. Вдруг к полуоткрытой двери подошел человек и открыл ее полностью. Тут же меня ослепил яркий луч. Голос с местным акцентом вопрошал:

— Кто такой? Откуда? Куда едешь?

Мои ответы были неубедительны — блеснула вороненая сталь нагана. Подчиняясь приказу, я спрыгнул на землю. Прозвучали знакомые фразы:

— Следуй вперед! Шаг в сторону считается побегом, стреляю без предупреждения!

Конвоир в штатском привел меня на перрон ярко освещенной станции. Он передал меня дежурному военизированной охраны. Отвечать на вопросы я отказался, пока меня не накормят.

Дежурный привел меня в караульное помещение, где бодрствовали несколько охранников. На плите в большом казане кипела картошка. Мне поставили армейский котелок со сваренным картофелем, дали соль и кусок хлеба. Охранники посмеивались и подшучивали, глядя, как жадно я поглощал еду. Мне и впрямь казалось, что ничего вкуснее этой еды нет. Долгий и длинный путь прошел я, почти не питаясь. Несколько паек хлеба и ягоды — вот весь рацион за все это время.

Когда после еды я ответил, что был в Усть-Вымьлаге и сбежал из 17-го лагпункта, охранники хором воскликнули:

— Так ты и есть тот летчик? Нагнал ты шороху! О твоем побеге осведомлена вся воркутинская дорога. Ну молодец! Ну молодец!.. Всюду объявлена тревога! Все площадки, куда садятся самолеты, взяты под усиленную охрану!.. Всем нашим подразделениям приказано во что бы то ни стало тебя задержать!..

Старший охраны, похлопывая меня по плечу, заметил довольным тоном:

— Ты прославил наш взвод! Тебе повезло! Хорошо, что попал к нам! Поймай тебя твоя охрана, обошлись бы с тобой не так!

Через день под охраной двух солдат на первом же поезде меня доставили в поселок Вожаель, в управление лагерями. На ночь меня заперли в одиночной камере изолятора. Несмотря на все тревоги, я быстро уснул на нарах.

Утром меня привели в управление Усть-Вымьлага. В большой комнате находилось много офицеров — от младшего лейтенанта до капитана. Это были оперуполномоченные лагерей. Среди них находился и оперуполномоченный 17-го лагпункта, из которого я бежал. Он зло посматривал на меня. Во взглядах других сквозило любопытство и, как мне показалось, даже сочувствие.

Старший офицер управления держал в руках папку с моим делом, медленно зачитывал фамилию, статью, срок, бывшее офи-

церское звание, специальность. Перечислил правительственные награды и принадлежность в прошлом к ВКП(б). Обращаясь к присутствующим, произнес:

— Обратите внимание на этот экземпляр! Казалось бы, от такого нельзя было ожидать такой выходки. Однако он совершил побег! Почему ты это сделал? — повышая голос, спросил он.

— Потому, что вы превратили людей в скотину! Условия содержания хуже скотских! Хозяин рабочую скотину кормит, а морите людей голодом при каторжных работах! Уверен, что правительство и партия не знают о массовом истреблении людей лагерях! Я сбежал, чтобы в Москве рассказать об этом, чтобы погибнуть, как тысячи заключенных! — волнуясь, выпалил я.

На какое-то время в помещении стало тихо.

— В назидание за побег получишь дополнительный срок! Уведите! — прокричал начальник.

— Если условия в лагере не станут человеческими, я снова сбегу!

На лесовозе меня привезли в тот же 17-й лагпункт и заперли в одиночке «шизо». Вечером меня отвели в столовую, где я мигом проглотил баланду и 150 граммов хлеба. На обратном пути в «шизо» меня провожали сочувствующими взглядами вышедшие посмотреть на меня зеки. Утром, перед разводом, меня поставили на ступени проходной рядом с воротами, через которые бригады выходили на работу. Меня было хорошо видно всем. На шею мне повесили доску, на которой крупными буквами было написано: «Из нашего лагеря бежать бесполезно!»

Выходившие за ворота заключенные меня подбадривали, приветствовали, улыбались. Особенно сочувствовали рабочие мастерских. Подборский громко крикнул:

— Крепись! Не падай духом! Молодец!

После развода меня куда-то повезли на лесовозе. Машина быстро ехала по лежневой дороге. Такие дороги в лесу доводилось строить и мне. На вырубленную просеку, как шпалы, укладывались поперек бревна, на них клали толстые доски — пластины. В нескольких местах пластина просверливалась ручным буравом вместе с бревном. В это отверстие забивался деревянный шпунт, прочно скрепляя пластину с бревном, лежащим под ней. Пластины изготавливали вручную на распиловочной раме. Готовая лежневка представляла собой две полосы — ленты. Каждая лента в три пластины шириной 60—80 сантиметров. Чтобы машины не съехали с лент дороги, между ними, вдоль их внутренних сторон, закреплялись в общую сплошную нить бревна. По мере продвижения лесоповальных бригад в тайгу дорожная бригада прокладывала за ними лежневку.

Заготовленный деловой лес — бревна длиной в 5,5 метра — после сортировки вывозились лесовозами к речкам, где бревна складировались в штабелях. Весной штабеля смывали паводко-

вые потоки рек, и они сплавлялись по течению из меньшей реки в большую, к сплавным базам, где лес сбивался в плоты, которые плыли сами или тянулись буксирами в порты северных морей.

Через несколько часов моего путешествия в лесовозе лежневка вышла в зону крупного лагпункта. Высокий бревенчатый забор и несколько рядов колючей проволоки тянулись по правому берегу реки. Здесь находился штрафной лагпункт усиленного режима. Кроме десятка бараков в зоне находились столовая с кухней, медсанчасть, колодец, «шизо» и общая уборная. Здесь содержалось более тысячи заключенных (мужчин). Несколько дней меня держали в «шизо» на «трехсотке» — штрафной пайке хлеба.

Другие «провинившиеся» рассказали мне о «прелестях» этого лагеря. Я понял, что мои собеседники — бандиты и воры в законе разных мастей. Они наизусть знали почти все статьи Уголовного кодекса. Узнав статью моей судимости, они приняли меня за мокрушника. Когда же я рассказал подробности, решительно объявили меня фрайером, которого «купили не за понюх табаку». Тем не менее они зауважали меня за совершенный побег.

Меня зачислили в лесоповальную бригаду. Лагерь отличался особым режимом. Бараки на ночь запирались, охрана и конвоирование осуществлялись увеличенным количеством солдат и собак. За малейшую провинность виновных сажали на штрафную пайку и запирали в «шизо». В остальном — те же голые нары, та же баланда, никакого белья и умывания, баня с «прожаркой», каторжный труд в лесу, произвол урок над фрайерами, беззаконие охраны. Бригадирами назначались отборные бандюги. Урки сидели у костра, а фрайеры вкалывали.

Приближалась еще одна лагерная зима. По выпавшему снегу меня и нескольких зеков под усиленным конвоем, с собаками, однажды утром повели по лежневке. К вечеру подошли к лагерной зоне. Короткое оформление на проходной — и нас отвели в «шизо». На следующее утро после завтрака меня привели к воротам на развод, тут же определили в бригаду. По дороге на лесную делянку я узнал, что этот немногочисленный лагерь является «подкомандировкой» от штрафного лагпункта и носит прозвище «лудановская каторга», по фамилии начальника этой «подкомандировки» — Луданова. Сюда этапируют матерых уголовников и пойманных беглецов. Условия жизни здесь самые бесчеловечные.

Даже среди воров в законе шла борьба за выживание. Пайки хлеба, вынесенные на лотке для раздачи, расхватывались на ступенях проходной. Сильный подавлял слабого. Потом стали раздавать хлеб за зоной. Бригаду выводили под конвоем за ворота, вызывали каждого, вручали пайку и проталкивали в зону через проходную. При этом не всегда удавалось ее съесть. Ожидавшие урки пытались отнять хлеб, завязывалась борьба и драка, нередко она прекращалась предупредительными выстрелами.

Не всегда конвой проявлял такое «милосердие». Чаще из зоны выводили одного бригадира. Он получал пайки и заносил в зону.

Его ждали озверевшие от голода зеки. Были случаи, когда в бараке прятали умершего, чтобы получить лишнюю пайку.

В маленьком домике находилась санчасть. Лекарь из заключенных, по прозвищу Лепила, получал с вечера от начальника «подкомандировки» Луданова лимит, сколько зеков тот имеет право освободить от работы назавтра. Утром с ударом в рельс к Лепиле бежала толпа заключенных, прорывались только наиболее сильные урки.

Больные, не имевшие освобождения, были обязаны на работу с бригадой. Горе тому, кто не выходил на развод оставался в бараке! Их отлавливали охранники. Не имеющего заветной бумажки об освобождении от работы стаскивали с нар, избивали ногами и вышвыривали за ворота. Назад в зону его впускали с бригадой, пришедшей из леса. Тут же отказника препровождали в «шизо» на штрафную пайку.

Начальник «подкомандировки» Луданов и охрана обязаны были исключить побеги и отказы от работы, обеспечить выполнение спущенного сверху плана по заготовке леса в кубометрах. Этого они добивались любой ценой, чтобы получить премиальные выплаты.

За смертность, убийства в зоне и на работе, за произвол и разгул террора никто не отвечал. Беглецы и отказники являлись бельмом в глазу у охраны и начальника. С ними жестоко расправлялись при малейшем поводе.

Я напрягал всю силу воли, чтобы не заболеть, терпеливо переносил голод, издевательства, побои и холод. Холод не только уличный, но и в бараке, особенно в «шизо». И все же я заболел, и сильно. Я не смог пробиться к Лепиле и не смог выйти на развод — лежал на нарах. Вскоре ворвались охранники, они не нашли моей фамилии на дощечке, где записаны освобожденные от работы. Орали, не стесняясь в выражениях, требовали встать. Этого я сделать не смог. Меня стащили за ноги на пол, били ногами и требовали встать. Я продолжал лежать на полу. Разъяренный, старший охраны кричал:

— Сейчас я покажу этой фашистской морде, как отказываться от работы!

Он встал спиной ко мне, поднял мои ноги так, что щиколотки оказались у него под мышками, и потащил меня по полу. Ему открыли дверь. Так он тащил меня по снегу к проходной. Рваная телогрейка завернулась до самой головы, а голая костлявая спина скользила по снегу. Перетащив меня через ступени проходной, охранник отшвырнул меня в сторону и ушел в помещение. Был сильный мороз. Не знаю, сколько прошло часов, когда из проходной выскочил тот же охранник, выхватил наган и, тыча им мне в лицо, заорал:

— Ну, что, фашистская морда?! Долго будешь валяться или встанешь?

— Фашистская морда не я, а ты! Игрушку свою убери, этим фронтовиков не испугаешь! — огрызнулся я. — Как вытаскивал меня, так и втаскивай, подниматься не собираюсь!

Холода я почему-то не ощущал. В это время по дороге к лагерю приближалась лошадка. Ездовой в тулупе остановил сани возле меня и ушел в проходную. Вернулся он в сопровождении двух охранников. Меня взвалили на сани, заехали в зону к «шизо» и втащили в камеру. Здесь меня держали несколько дней на штрафной пайке. Каким-то чудом мой организм победил болезнь...

Зима выдалась снежной. Снега навалило по пояс. Бригады выходили в лес по лежневкам без охраны. Потянулись напряженные дни работы и голодного существования. Бежать отсюда нечего было и думать. На лежневках, в удобных для охраны местах, выставлялись патрули. И тем не менее я лелеял мысль о побеге. Не на Большую землю, а хотя бы на другой лагпункт, лишь бы с этой каторги, откуда дорога вела лишь на тот свет.

Выдался пуржистый, с небольшим морозцем день. Густой мелкий снег, закрученный вихрем, сокращал видимость. Учитывая непродолжительность северного дня, вскоре после начала работ я незаметно от бригадира углубился в тайгу. Пробирался медленно, по пояс в снегу. По моим расчетам, через несколько часов я должен был выйти на лежневку, ведущую к головному штрафному лагпункту. Однако уже темнело, а дорога не появлялась. Глубокий снег затруднял движение, особенно утомляла попадавшаяся чащоба. Рваные, подшитые автомобильным кордом валенки, внутрь которых проникал снег, висели на ногах тяжелым грузом. Портянок не было, и я быстро натер ноги, их жгло нестерпимой болью.

Наконец появилась лежневка. Идти по ней было намного легче. Прибавилось бодрости, ноги зашагали быстрее. Вскоре увидел двух приближающихся людей в полушубках. Сворачивать не стал. Поравнявшись, как мог, бодро спросил:

— Далеко ли до головного лагпункта? Идущие оживленно беседовали между собой. На мой вопрос один из них мельком бросил:

— С полчаса ходу.

Мы разошлись. Это были люди не с «лудановской каторги». Темнело, когда я подошел к проходной штрафного лагеря. Объяснил коротко: бежал из «лудановской каторги» от произвола. Меня отвели в «шизо».

Утром охранник сводил меня в столовую и привел в штабное помещение, где допрос вел лейтенант-оперуполномоченный. Он быстро составил протокол, дал расписаться и уведомил:

— Будем судить. Получишь дополнительный срок. В этот день я отдыхал. Со следующего дня с бригадой выходил на работу в лес. Шевелился как мог. За большой пайкой не

гнался, не реагировал на несправедливость. Довольствовался тем, что давали.

Здесь санчастью заведовал врач Алексей Александрович Боркин. Говорили, что он крупный ученый-медик, отсидевший десять лет по какому-то «делу». После отбывания срока наказания его не отпустили. Боркин не имел паспорта и проживал за зоной, в поселке охраны и вольных жителей.

Не дожидаясь, когда заболею и не будет сил, я однажды прорвался на прием к Боркину. Он внимательно меня выслушал и дал освобождение от работы на один день. Он запомнил меня, при встречах был приветлив, называл по фамилии. Когда мне удавалось пробиться в санчасть, Боркин всякий раз давал мне освобождение. Я безмерно благодарен этому человеку.

Пришла весна 1948 года. В мае быстро таял снег на солнце длинного, северного дня. Потоки ручьев наполнили бурные таежные реки. Приближались лесосплавные работы. К этому времени на берегу реки, рядом с зоной лагеря, скопилось большое количество штабелей делового леса, готового к «срывке», то есть сваливанию в реку для сплава.

На «срывку» было переброшено много бригад. Яркое северное солнце теплило холодный воздух, прогревало мерзлую землю, вытягивало зеленую поросль, бодрило душу. Работа на «срывке» гораздо легче, чем на лесоповале. Комаров еще не было. Штабеля бревен высотой с трехэтажный дом возвышались над рекой, уходя в воду нижним основанием. Бревна складировались вдоль реки слоями на продольных тонких лагах, которые отделяли слой от слоя с небольшим наклоном в сторону реки. Самое крайнее от реки бревно, чтобы не скатилось вниз, удерживалось деревянным клином и потому не давало скатиться вниз всему слою бревен.

Чем выше рос штабель, тем длиннее становился последующий слой бревен. Штабеля собирались всю зиму, тянулись десятками по берегу, напоминая древнеегипетские пирамиды. В смену работали три бригады, каждая работала на двух штабелях.

Охрана располагалась на крайних штабелях и сзади них. Рядом находилась зона с охранными вышками, откуда хорошо просматривались штабеля.

Работа на «срывке» была опасна. Как только выбивались клинья из-под первого бревна, все остальные срывались вниз. Разинешь варежку — можешь полететь вниз вместе с бревнами. Первый, верхний, ряд скатывался довольно легко и быстро. Работа с последующими рядами осложнялась тем, что часто отсутствовал наклон, и бревна не катились по лагам в реку. Тогда приходилось катить бревно руками и сталкивать вниз в реку. Это было трудной, быстро утомляющей работой. Для ее облегчения изготовлялись крючья — стальные прутья толщиной в 10—15 миллиметров, длиной в метр. С одной стороны они загибались в кольцо, чтобы держать, с другой — в полукольцо с заостренным, загну-

тым крюком. Мы становились впереди бревна, цепляли его крюком и тянули на себя, и оно катилось к краю штабеля. Надо было вовремя перешагнуть через бревно, чтобы оно не столкнуло вниз.

Работа на «срывке» сезонна и непродолжительна. Пока бегут бурные, весенние воды, надо успеть столкнуть все штабеля, чтобы лес успел сплавиться в крупные реки — Вымь, Сухону и Северную Двину.

Работы на «срывке» проводились все светлое время дня, продолжительность которого увеличилась часов до двадцати. В эти дни, лежа на нарах, я разговорился с зеком моего возраста. Рассуждали о побеге. Вывод напрашивался таков, что выжить здесь длительное время невозможно. Мой собеседник был осужден на десять лет. Мне за побеги добавят до такого же срока. Мы строили разные планы. Однако вскоре мой напарник как-то сник, стал избегать этой темы. Я понял, что на побег он не решится. Решил бежать один.

Уже были «сорваны» в реку по половине каждого штабеля, но еще можно было подойти к воде незаметно по расщелине между штабелями. В дальнейшем, когда штабеля станут низкими, подойти незаметно к воде будет трудно. Это торопило меня.

В один из дней, когда был подан сигнал на перерыв и заключенные сходились в отведенное место за штабелями, я скрылся в расщелине и быстро спустился к реке, по которой плыли редкие бревна. Погрузившись в воду, я не спеша поплыл к противоположному берегу. Течением меня относило в сторону лагерной зоны. Когда я был на середине реки, меня заметил стрелок на вышке и открыл огонь. Поднялась тревога. Охрана на штабелях также стала стрелять. Пули свистели над головой, некоторые буравили воду совсем рядом. Напрягая силы, я поплыл быстрее. До берега оставалось еще метров двадцать. Вот и он! Подняться сразу я не смог: намокшая ватная одежда тянула в воду. А рядом вздымали глину пули. Наконец я поднялся на невысокий берег и скрылся в чащобе. Чувство свободы, свежий лесной воздух прибавили сил, и я бодро бежал по руслу попавшегося ручья. Он повернул в сторону, впереди виднелась поляна. Не успев добежать до ее середины, я услышал громкий лай собаки. Оглянулся и увидел мчавшуюся ко мне огромную овчарку. Не дожидаясь, когда она бросится на меня, я лег на землю. Собака яростно терзала меня. Когда одежда была вконец изорвана и пропиталась кровью, охранник отозвал пса.

В зоне, выдав изрядное количество пинков, меня бросили в «шизо». Через несколько дней меня привели к оперуполномоченному — опять допрос, протокол, подписи и угрозы. Помог оклематься врач Боркин. Он освободил меня от работ на несколько дней.

Начались опять работы на лесоповале. Кончилось лето, осень, выпал снег. В один из воскресных дней, когда все лежали на нарах в ожидании очереди идти в столовую, за мной пришел охранник и отвел к «оперу». У него были еще двое в штатском —

судьи. Мне зачитали обвинение в совершении побега, и я расписался. «Преступление» квалифицировалось как контрреволюционный саботаж, и согласно статье 58, пункту 14, мне назначался срок наказания в десять лет исправительно-трудовых лагерей.

Пока оформлялись судом соответствующие бумаги, мысли мои были о том, как бы не опоздать в столовую, не потерять драгоценную пайку хлеба и черпак баланды. Наконец я услышал последнюю фразу: «...ранее отбытый срок не засчитывать. Новый срок в десять лет исчислять с момента судимости. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит». Я быстро расписался и бегом побежал в столовую. К счастью, пайки еще не раздавали. С этого дня я стал политическим заключенным.

Вскоре меня опять этапировали на «лудановскую каторгу». Всю зиму я терпеливо переживал царивший там произвол, старался не ввязываться ни в какие конфликты. Знал, что здесь запросто можно потерять жизнь. Смертной казни тогда не существовало. Матерым бандитам, ворам в законе, многократно судимым, имеющим срок, превышающий двадцать пять лет, терять нечего. Больше двадцати пяти лет срока не давали. Не было для них сдерживающего фактора, что ни сотвори — избей, ограбь, убей, — все равно больше двадцати пяти лет не дадут! Вот и развязался невиданный жестокий террор.

Чтобы избавиться от неугодного режима и тягот штрафного лагеря, бандюга затевал ссору с любым работягой. Мог размозжить ему голову любым подвернувшимся инструментом, зная, что больше уже имеющегося срока в двадцать пять лет ему не дадут. За убийство его долго содержали под следствием, не отправляя на работу. После суда его увозили в другой лагерь. Если и здесь несладко, он повторял то же самое, пока не попадал в приемлемое место заключения. О некоторых бандюгах шла слава: «У него мешок голов». Это означало, что он не раз убивал заключенных.

Однажды матерому вору в законе, сидевшему у костра, не понравилось мое высказывание в его адрес. Он ударил меня металлической штангой и поднялся для повторного удара. Зная, каков может быть результат, я решительно вскинул топор. Трудно сказать, чем бы закончился этот поединок, если бы не стрельба конвоира, вмешавшегося в этот инцидент.

Когда мы прибыли в зону, меня сразу отвели в «шизо», не выдав положенной пайки хлеба. Там меня раздели догола и втолкнули в холодную камеру. Мороз стоял за тридцать, стекло окошка было покрыто толстым слоем инея. Низкие дощатые нары были холодны, как лед. Земляной пол — еще холоднее. Чтобы не околеть, я, как попрыгунчик, все время подпрыгивал, переминался с ноги на ногу, размахивал руками, пытаясь согреться. Продолжалось это, как мне показалось, целую вечность. Наконец дверь отворилась. Мне бросили одежду, а затем перевели в другую камеру, где была плюсовая температура. На нарах сидели

еще двое. Утром их вывели на работу, а к вечеру привели обратно. Они за что-то отбывали наказание в «шизо». Положение мое было бедственным. Я сильно исхудал и очень ослаб.

Что-то надо было делать, чтобы не погибнуть. Я решил объявить голодовку до тех пор, пока меня не вывезут из этой каторги. Когда утром меня вызвали на работу, я отказался выйти из карцера. По моему требованию мне принесли пару листов бумаги и ручку. Я написал заявление об объявленной голодовке и ее причинах на имя начальника Усть-Вымьлага. Опасаясь его пропажи, второй экземпляр заявления я оставил у себя. На другое утро передал его заключенному, которого приводили в камеру на ночь, чтобы он передал заявление шоферу лесовоза, а тот — в управление.

На четвертый день голодовки мне уже не хотелось есть. Через неделю начались галлюцинации, связанные с вкусной воображаемой пищей. В таком состоянии я увидел вошедшего в камеру охранника. Он сообщил, что меня ждет в санчасти доктор головного лагеря Боркин, просит меня прийти к нему.

Из уважения к этому человеку я поднялся и направился к выходу. На ступенях «шизо» меня ослепило яркое солнце, голова закружилась, и я начал терять сознание. С помощью охранника я добрался к домику санчасти. Алексей Александрович сидел в белом халате. Какое-то тепло исходило от этого человека. Он улыбался и приговаривал:

— Ах, Веселовский, Веселовский! Что же ты с собой сделал? Он усадил меня на табуретку и стал расспрашивать. Все было ему понятно, но он настоятельно доказывал необходимость принять пищу:

— Завтра будет поздно! Спишут тебя, и никому ничего не докажешь!

Я категорически отказывался что-либо взять в рот до гарантии, что меня отсюда вывезут. Боркин повторял, что пищу надо принять именно сегодня, а завтра он обещал за мной обязательно приехать.

— Если это так будет —а я вам верю, — тогда я согласен пищу принять.

Боркин распорядился, и Лепила принес с кухни в железной миске какую-то жидкую эмульсию — какой-то отвар. Маленькими глотками я смог выпить половину порции.

На другой день приехал лесовоз, в его кабине сидел Боркин. Мне отдали все скопившиеся у охраны трехсотграммовые пайки хлеба, помогли взобраться в кабину, где я уселся рядом с Боркиным.

В головном штрафном лагпункте я долго не мог не только работать, но и ходить — отлеживался на нарах, едва передвигаясь, получал в столовой баланду и больничные четыреста граммов хлеба. Спасибо Боркину! Когда я окреп, он устроил меня на кухню подсобным рабочим. Здесь еды перепадало больше, и поправка пошла быстрее. Однажды на кухню пришел с проверкой

«опер». Он стал расспрашивать всех зеков, по какой статье они судимы. Меня узнал, пробурчал:

— Откармливают тут беглецов.

На другой день в кухню меня не допустили, зачислили в лесоповальную бригаду. Выходил я с ней в лес, едва волоча ноги. Как мог, тюкал по сучьям топором. Все помнили мой побег через реку, и даже урки относились ко мне снисходительно. Боркин опять мне помог — меня назначили водовозом в зоне.

Перед самым отбоем у проходной уже стояла старенькая кляча, запряженная в сани, на которых лежала большая деревянная бочка. Я брал под уздцы лошадь, вел ее к колодцу, наполнял бочку и развозил воду. В первую очередь надо было обеспечить кухню, потом баню, затем бочки в бараках и санчасти. К утру я отводил лошадь на место — к проходной. Такая работа продолжалась всю ночь, уставал я неимоверно. Но на кухне меня подкармливали, и я старался.

Прошло уже более месяца, как я возил воду. Однажды ночью на кухне мне перепало много остывшей густой каши, я объелся. Почувствовал сильную тяжесть в животе, решил немного отдохнуть в бане. Теплота разморила меня, и я вскоре уснул. Проснулся я, когда ударили в рельс. Почти без воды оказалась кухня и баня, в остальных местах ее не было совсем. Поднялась буча, от работы водовозом меня отстранили. Снова началась работа в лесу.

Наступил новый, 1949 год. До лагеря дошел слух о большом международном скандале. Норвегия, Швеция и другие страны, закупающие в Советском Союзе деловой лес, обвинили СССР на сессии ООН в демпинге — в продаже по заниженным ценам леса, заготовленного каторжным трудом заключенных.

Об этом за рубежом узнали из письменного обращения заключенных в ООН, заложенного в бревна, попавшие в одну из упомянутых стран. В своем послании заключенные рассказывали о произволе, голоде, нечеловеческих условиях жизни и каторжного труда в лагерях ГУЛАГа. Скандал разрастался. Правительства многих стран требовали проверки фактов на местах. Тогдашний министр иностранных дел СССР А.Я. Вышинский выступил в прессе с пространным опровержением. Казалось, скандал утихомирился. Тем временем, чтобы избежать скандальных разоблачений, ГУЛАГу было дано указание создать врачебные комиссии. Им вменялось проверить действительное положение в ИТЛ ГУЛАГа.

В наш штрафной лагпункт прибыла медицинская комиссия из пяти врачей, начался медосмотр заключенных.

Заключенные раздевались догола в коридоре и заходили по вызову в комнату, где находились врачи. Когда подошла моя очередь и я показался в дверях, женщина-врач остановила меня жестом, велела дальше не проходить. Она спросила мою фамилию

и предложила одеться. Ее глаза выражали ужас, она что-то записывала и тихо проговорила:

— Господи! До такого состояния смогли довести человека! На другой день встретился Боркин. Он бодро сообщил мне:

— Ну, Веселовский, можешь радоваться! Дали тебе полную инвалидность. Теперь тебя не имеют права выгонять за ворота и отправлять в лес на работы.

В этом лагере стали полными инвалидами более 400 заключенных. Многие впали в неизлечимое состояние, когда вследствие длительного голодания стираются ворсинки кишечника, пища не усваивается, и человек гибнет. Меня это, слава Богу, миновало. Однако Боркин информировал, что я попал в первую десятку — особо истощенных.

Поместили всех инвалидов в самом дальнем от проходной бараке. Несмотря на сильные морозы, со всех сняли обувь, мало-мальски пригодные телогрейки и штаны, заменяя рваными.

— Теперь это вам не потребуется! Вы не работяги! — объяснило начальство.

Питание инвалидов состояло их четырехсотграммовой пайки хлеба и двух порций баланды в сутки. В столовую мы ходили после всех бригад, приходилось всегда ожидать на улице, пока освободятся места. За этим строго следил охранник. Несмотря на большое расстояние до столовой, мы топали по снегу босиком в любой мороз, нетерпеливо ожидая часа получения еды. Как и прежде, всех мучил голод. И все же нас бодрило избавление от каторжного труда. Теплилась мысль, что удастся выжить.

Однажды за мной пришел охранник. У «опера» были члены суда. Они приехали судить меня снова за последний побег через реку. Все повторилось по-прежнему. Опять статья 58, пункт 14, и срок десять лет с момента последнего суда. Опять я нетерпеливо ожидал конца этой «процедуры», чтобы не опоздать в столовую.

В бараке мне удалось занять место на верхних нарах. Там было теплее, нежели внизу. Лежать можно было только на боку, плотно прижавшись друг к другу. Когда у большинства заболевали кости этого бока, по команде все переворачивались на другой бок. Такая теснота обусловилась тем, что загнали в этот барак вместо размещавшихся ранее 120 зеков более 400 инвалидов.

Сюда, в штрафной лагерь, стали прибывать новые партии заключенных. Размещать их было негде. Нас, инвалидов, запихали в несколько лесовозов и отвезли на «лудановскую каторгу». Здесь отвели нам дальний холодный барак. Зима еще не кончилась, а нас, босых, выгоняли на разные работы — чистить уборную, дорожки, пилить и колоть дрова. В барак давали минимум сырых дров. Они тлели в печке из железной бочки и едва согревали помещение.

Лежать долго на голых нарах было очень неудобно. Многие, и я в том числе, брали от печки по полену, чтобы подложить под голову. К утру полено исчезало, его тихонько вытаскивали из-под головы, чтобы бросить в печку.

За хлебом наши бригадиры ходили к проходной. Когда они возвращались, в бараке начинались шум, гам и драки. По-прежнему процветал террор со стороны урок. Фрайерам частенько пайки не доставались. Как-то одному из доходяг охранник принес посылку — ее тут же разбазарили, у хозяина остались в руках лишь добротные коричневые ботинки, похожие на американские.

Он их продавал за две пайки, Я боялся заболеть от беготни босиком по снегу и решил приобрести их. Они обошлись мне в две сэкономленные пайки хлеба. Рассчитавшись, я надел ботинки и чувствовал себя на седьмом небе.

Вечером того же дня в барак вбежал один бригадир Брекун — пожилой вор в законе:

— Дай ботинки на время, поработать!

Я отказался разуваться, Брекун с такой силой ударил меня в область сердца, что я тут же потерял сознание. Когда очнулся, ботинок на ногах не было. Больше я их не видел...

Как-то весной я от доктора Боркина узнал, что ожидается этапирование инвалидов куда-то на юг.

— Боюсь, Веселовский, не выдержишь ты этап, — сказал он.

— Выдержу, Алексей Александрович, обязательно выдержу!

И я выдержал, не околел от холода. Полураздетых, нас на лесовозах перевезли в пересыльный лагерь при управлении Усть-Вымьлага, где мне уже довелось побывать дважды.

Все прибывшие сюда были инвалидами. В двух бараках находились женщины. Кто не умер в пути, радовались весне и надеялись на лучшее существование. В первый же день нас отвели в баню и на «прожарку». В мыльной среди доходяг я увидел несколько «скелетов» с длинными волосами. Это были женщины. Только и отличались они от нас тем, что были с волосами. Поднять шайку с водой не было сил. Делали это вдвоем. Друг друга не стыдились.

Из бани я вышел таким ослабленным, что никак не мог натянуть на себя «прожаренные» лохмотья. У какой-то женщины оказался осколок зеркала, я взглянул в него и испугался: на меня смотрел череп, обтянутый кожей.

Днем все заключенные выползали из бараков и грелись на солнышке, по двое и группками беседовали о будущем. Большинство разговоров оканчивалось воспоминаниями о вкусной еде. Все доходяги были какие-то одинаковые. Все с нетерпением ждали эвакуации.

Как-то я увидел заключенного, что-то строгавшего осколком стекла. Он мастерил деревянную ложку. Я последовал его приме-

ру и через пару дней имел приличную ложку. Ел ею баланду и хранил у пояса под штанами.

Как-то пришел охранник, приказал бригаде построиться и вывел за зону. Мы пришли к вещевому складу, где всем босым выдали старые ботинки. У кого одежда была совсем рваная, заменили на более целую. На следующий день несколько бригад привели на железнодорожную станцию, где конвой внутренних войск проверял целость товарных вагонов, принимая эшелон.

Началась погрузка. В вагон загружали по две бригады. Конвоир прокричал известный «молебен» о том, что считается побегом. Загремели засовы, свистнул паровоз, и эшелон тронулся. Состав шел на юго-запад.

В вагоне становилось все теплее и теплее. В каждом углу вагона, под самой крышей, располагались закрытые крышками узкие люки. Их разрешалось открывать, люки были зарешечены. Я разместился на верхних нарах, ближе к люку. Врывающийся теплый ветер приятно бодрил. Разговаривали мало, каждый что-то думал про себя. Кормили сносно, гораздо лучше, чем в лагерях. Утром нам раздавали большие порции сухарей, три раза в день приносили в канистрах неплохое крупяное или гороховое варево. Мне казалось, что даже с запахом мяса. Кормили, когда эшелон стоял на какой-либо станции.

Каждое утро на остановках со скрежетом отодвигалась дверь, в вагон запрыгивали четыре-пять конвоиров, перегоняли заключенных с одной стороны на другую, подталкивая деревянными молотками. Затем они простукивали все стенные доски, перегоняли заключенных на проверенную сторону и проверяли другую половину вагона. Потом выносилась параша, мы втаскивали канистры, и начинался завтрак.

Я сбился со счета, сколько дней мы были в пути. На одной из станций эшелон долго стоял, снаружи доносились какие-то оклики, команды. Послышался лай собак. Двери раскрылись. Прозвучала команда:

— Вылеза-а-ай!

Мы выпрыгивали на каменистую гальку и выстраивались в колонну по четыре. Вдоль эшелона цепью стояли солдаты конвоя, держа на поводке овчарок. Выгрузили не менее полуторы тысячи человек. Колонна заключенных растянулась на километр, еле продвигаясь. Многие падали от слабости. Их подбирали солдаты, взваливали на грузовик и увозили далеко вперед, там сгружали и возвращались подбирать следующих. Так сновали взад и вперед несколько грузовиков.

Я шел в ряду ближе к хвосту колонны. Мы держали друг Друга под руки, боясь упасть от слабости. Ближе к полудню впереди показался город. Как потом выяснилось, это был город Боровичи на реке Мете, между Москвой и Ленинградом.

Конвой, видимо, рассчитывал пройти город ранним утром, но поскольку мы еле тащились, поспели лишь к полудню.

Был воскресный день. Громкий собачий лай десятков собак взбудоражил жителей — раскрылись окна, многие горожане выбежали на улицу. Колонна двигалась сквозь толпу любопытных. Не сразу народ разобрался, кого ведут. Потом послышались причитания:

— Господи! Да ведь это же наши!

В колонну полетели куски хлеба, пачки папирос, всякая еда. С жадностью мы хватали все это, тут же утоляли голод и запихивали съестное под одежду про запас. Конвой кричал, толпа гудела, собаки лаяли еще пуще. Грузовики едва успевали подбирать падающих. Народ был ошеломлен видом изможденных, оборванных мужиков. Многие женщины утирали слезы.

Мы пересекли длинный мост через реку Мету, и скоро Боровичи остались позади. Через пару часов показалась деревня, в стороне от нее виднелись проволочная ограда и охранные вышки. Зона была большая, но охранялась слабо. Колючая проволока в один ряд едва держалась на покосившихся столбах. Вышки стояли только по углам зоны на большом расстоянии друг от друга.

«Вот откуда можно рвануть без труда!» — наверное, такая мысль появилась не у одного меня. Впоследствии мы узнали, что зона эта строилась не для своих, а для военнопленных немцев. Через некоторое время нас стали запускать в зону. Местные охранники разводили бригады зеков по большим баракам-землянкам, где недавно жили и которые построили немцы.

Каждый барак вмещал четыре бригады. Нары — двухэтажные, каждое место было отгорожено. Других построек было немного — большая столовая с кухней, два стационарных барака, большая баня, отгороженная забором. Устраивались мы весь день, никакой еды «хозяева» для нас не приготовили.

Утром обнаружилось чрезвычайное происшествие — повара из местных сельчан не обнаружили ни единой картофелины в овощехранилище. Их удивлению не было предела — ведь был большой запас картошки! Ее растащили по землянкам изголодавшиеся доходяги и съели за ночь. Пришлось завозить картофель из деревни.

На завтраке уже мы таращили глаза от удивления — в алюминиевой миске с порцией картофеля и масла лежала еще и сосиска! Кроме того, большой кусок хлеба и сладкий чай! В обед это повторилось, а на первое был наваристый суп.

К вечеру возле столовой прикрепили щит с распорядком дня — предусматривалось трехразовое питание.

За зоной стоял стог соломы. Здесь мы под конвоем набили соломой матрасы и подушки, в бане нам выдали нательное белье. Наши лица выражали удивление и радость.

Через день-другой в землянке стали слышны блатные песни и кто-то даже пускался в пляс под озорные частушки. За неделю никто не сбежал, — видимо, набирались сил. Я и сам подумывал о побеге.

Медицинская комиссия осматривала всех целую неделю. Меня вертели со всех сторон. В один из дней после завтрака я пришел в баню «на работу». Тут же пришел санитар и объявил, что меня комиссия назначила на лечение в стационаре и надо немедленно туда явиться. Я категорически отказался:

— Работаю в бане и ни в какой стационар не пойду!

На другой день пришли два санитара. Они заставили банного парикмахера зека Солонченко меня побрить, удерживая меня. Шрам на лице после того «бритья» у меня сохранился по сей день. После этого меня препроводили в стационар, куда отобрали еще человек сто, наиболее истощенных. В другом стационаре разместили столько же туберкулезников.

Во всю длину стационара стояли четыре ряда двухэтажных коек, на них лежали матрасы, постельное белье, подушки и байковые одеяла. По другую сторону были небольшие помещения, по две койки в каждом. Сюда поместили наиболее слабых. В их числе оказался и я. Мой напарник, эстонец, умер через пару дней. Я не умирал, стал поправляться. Впоследствии я благодарил санитаров, притащивших меня в стационар. Здесь впервые за четыре года я лег в нормальную, с бельем, койку. Здесь было усиленное питание, внимательные фельдшеры и врачи. Было и еще одно преимущество перед находящимися в общей зоне — сюда охрана привозила посылки владельцам и хранились они у старшего санитара.

В зоне посылка выдавалась заключенному в проходной. Как только ее владелец появлялся на ступенях, на него набрасывались урки и все отбирали. В стационаре этого не случалось. Я помнил многие адреса своих московских друзей. Написал им и просил прислать по возможности рыбьего жира, сгущенки, чеснока. Откликнулись Галунины, Перины, Елена Никитина. Я стал получать от них посылки, как и другие обитатели стационара.

Получатели кое-чем делились с санитаром, хранившим посылки, но все остальное доставалось им. Перед каждым завтраком, обедом и ужином кто-то из нас вносил из кладовой посылочную добавку, и мы наслаждались вкусной едой. Люди поправлялись на глазах, повеселели.

Через месяц я выглядел здоровым человеком, хотя ноги оставались отекшими. При нажатии пальцем на голень оставалась ямка. Тем не менее меня выписали из стационара — надо было размещать очередную группу доходяг.

Меня назначили бригадиром. Это сулило некоторое облегчение в существовании — бригадир кормит в столовой бригаду, за что

получает двойную порцию. Кроме того, бригадиры назначались дежурить по кухне, что позволяло хоть иногда поесть досыта. Я поправился, физически окреп. Теперь уже даже матерые урки не решались мне противоречить.

Наступило лето 1949 года. Поспевали морковь, турнепс, картофель. Мы стали выходить под конвоем в поле. Пока мы работали, в больших котлах на кострах варился картофель. Этой еды было от пуза, а что-то пряталось на потом под одежду. Правда, вносить в зону что-либо, в том числе и картофель, категорически запрещалось. На проходной при обыске у каждого вытряхивались эти заначки. Трехразовое сносное питание плюс .подножный корм быстро восстанавливали наши силы, доходяги преображались на глазах. Может быть, поэтому не было ни одного побега.

С первым снегом в лагерь приехала медицинская комиссия ГУЛАГа. Определялась степень трудоспособности поправившихся заключенных. В медицинских картах ставились пометки: «ТТ» — может выполнять тяжелый труд, «СТ» — средний труд, «ЛТ» — легкий труд. В моей медицинской карте проставили «ТТ», несмотря на сильную отечность ног.

За это лето ко многим заключенным приезжали на свидание родственники. У меня теплилась надежда, что приедет Наташа: ведь лагерь находился не так далеко от Москвы — четыре-пять, часов езды. Но она не приехала.

Однажды большую группу комиссованных зеков вывели за ворота. Нам выдали новые ватные штаны, телогрейки, ушанки и ботинки, тут же погрузили на машины и привезли на товарную железнодорожную станцию, откуда эшелоном довезли до города Кандалакша на Кольском полуострове. Колонну заключенных под сильным конвоем провели через город в зону лагеря. Правда, он назывался «колонией».

Здесь было двухразовое сносное питание, мы спали на двухэтажных деревянных койках с матрасами и подушками. Постельного белья не было. В бараках стояли умывальники. В зоне работала продовольственная палатка-магазин. Посылки можно было хранить в каптерке. Бригадирам разрешалось носить волосы. Была неплохая баня и «прожарка». Охрана зоны была усиленной — несколько рядов колючей проволоки, сплошной высокий забор и сторожевые вышки. В бараках и полуземлянках размещалось по четыре бригады. Общее число заключенных было тысячи две.

На территории лагеря, у проходной, находился штабной барак. Нарядчик назначался из заключенных. У него была картотека всех бригад. В обязанность нарядчика входило: присутствие на разводах, вывод бригад к воротам на работу, учет вышедших и оставшихся в зоне — освобожденных и прогульщиков. Он же учитывал выполнение плана работ побригадно. У штаба был соо-

ружен большой щит, где вывешивали показатели труда бригад, фамилии отличившихся и отказников. В этой колонии нарядчиком был бывший летчик-штурмовик Володя Солнцев.

Кроме нашей колонии в Кандалакше находилось много ИТЛ, в том числе большой женский лагерь.

Заключенные работали в основном на двух объектах — на строительстве подземной электростанции на реке Нива и на строительстве крупного комбината по выплавке алюминия.

На стенде у штаба красовался призыв к отличным показателям в труде в честь приближающегося семидесятилетия «отца народов» — Иосифа Виссарионовича Сталина (21 декабря 1949 года). Наша бригада некоторое время работала в котловане будущей электростанции «Нива ГЭС-3», а затем на строительстве алюминиевого комбината. Нам досталось рытье котлована под фундамент заводской трубы. Под глубоким снегом открылись скальные породы, в которых предстояло выдолбить котлован диаметром метров пятнадцать, глубиной более пяти метров. Это была тяжелая, изнурительная работа. Основным инструментом были кирка, лом, лопата и кайло. Здесь пришлось трудиться и уркам. При всем старании выдолбить норму в два кубометра было невозможно. Низкий процент выработки не увеличивал пайку хлеба. Мы страшно уставали и мерзли на открытой местности. Несоответствие затраченного труда и питания снова вело к истощению.

За два месяца мы вгрызлись на глубину более трех метров. Попадавшиеся в грунте крупные валуны никак не разбивались ни кайлом, ни кувалдой. Тогда были подвезены дрова. Под валунами мы развели костры. От высокой температуры они раскалывались. Тепло костров, подтаивавший грунт до какой-то степени облегчали работу.

Чтобы утром можно было спуститься в котлован, мы оставляли в грунте узкие перемычки разной высоты. Однажды я спрыгнул на заснеженную за ночь перемычку, неожиданно ноги соскользнули с узкого гребня. Последующий удар был настолько сильным, что я потерял сознание, оказавшись на дне котлована. Когда очнулся, я не мог вздохнуть от боли в ребрах. Меня освободили на пару дней от работы. Тем временем котлован под фундамент трубы был выдолблен.

Скоро начались строительные работы, появились вольнонаемные специалисты — арматурщики, строители, механики, электрики. Из заключенных также стали подбирать рабочих разных профессий.

Я записался в электрики. Таких набралось около тридцати человек. Почти каждого из нас опросил инженер-электрик, определяя степень квалификации. «Теперь вам надо избрать бригадира!» — заключил он беседу. Его взгляд неторопливо скользил по лицам, остановился на мне. Так я стал бригадиром электриков.

Быстро росли стены огромных цехов. Были возведены здания, где разместились слесарные и механические мастерские. Фронт электромонтажных работ расширялся с каждым днем. Моя бригада увеличилась до пятидесяти человек. На строительной площадке появилось много вольнонаемного люда различных профессий. Задание на производство работ я получал от мастера или инженера-электрика, затем направлял на участки группы электриков.

Мы прокладывали силовые и осветительные линии, монтировали высоковольтные токопроводы к электролизным ваннам и электрораспределительные щиты. Приходилось проявлять выдумку и изобретательность. Наша бригада не раз получала благодарность от руководства стройки, процент выполнения плана иногда доходил до 200. Наряды за производимые работы закрывал мастер. Он нас не обижал. Мы старались работать не только за дополнительные пайки. Высокий процент выполнения плана сокращал срок заключения — один день засчитывался за три при выработке 150 процентов плана.

Чтобы иметь дополнительный заработок, я оставлял в мастерской трех-четырех человек, которые изготовляли кочережки, совки, санки и всякую всячину, которую заказывали вольнонаемные. Рассчитывались они натурой — хлебом, салом, маргарином, крупами. Это было большим подспорьем для всей бригады. Наряды за «ширпотребщиков» отрабатывала вся бригада.

Для проверки хода работ на стройку наведывались вышестоящие инженеры из разных управлений и министерств. Я иногда сопровождал их, разъясняя суть выполненных работ. Они и не догадывались, что я заключенный, «враг народа». На мне были новые кирзовые сапоги, ватные штаны и телогрейка защитного цвета, неплохая шапка, пышная шевелюра под ней, густая русая бородка...

3. Бригадир уголовников

Шло время, заканчивался 1950 год. Выпало много снега, и крепчали морозы. На стройке прошел слух, что из соседнего лагеря сбежали двое заключенных. Однажды из зоны нашего лагеря не была выведена на работу ни одна бригада. С развода все разошлись по баракам. Узнать, в чем дело, я направился к нарядчику Володе Солнцеву. Оказалось, из ГУЛАГа прибыл оперуполномоченный, взял картотеку рабочих бригад, высыпал все карты в одну кучу и стал сортировать их постатейно.

Он отобрал много карт заключенных, которых запретил выводить на работы на общую стройплощадку. В их числе были зеки, судимые за побеги и особо опасные преступления, с многими судимостями. «Опер» сам разбил их всех по бригадам, приказал выводить под усиленным конвоем. Это было сделано в целях предупреждения новых побегов с учетом того, что лагеря у Кандалакши находились недалеко от границы с Финляндией. Брига-

да, куда я попал, состояла из осужденных за побеги и матерых уголовников. Меня вызвали в штаб, и «опер» приказал принять эту бригаду. Зная контингент, я категорически отказался принимать бригаду.

— Подумай! На размышление сутки! — с укором заявил «опер».

Эту ситуацию я долго обсуждал с Володей Солнцевым. Он понимал, в какое положение я попал: урки не щадили даже своих, если они им не нравились, а уж с фрайером разделаются при первой возможности.

— Я получил команду поставить бригадиром тебя! — говорил Володя. — Не примешь бригаду, можешь оказаться в худшей ситуации. Готовится этап — загремишь с ним. Привезут на такую каторгу, небо в овчинку покажется! Здесь условия все-таки приемлемые...

В конце концов я согласился принять бригаду из сорока человек. Володя представил меня. Зашумели, загалдели мои будущие подопечные:

— Что за мужик? Откуда? За что чалится?

Нарядчик коротко охарактеризовал меня:

— Был бригадиром электриков, снят «опером», судим за убийство по 36-й статье, но потом по 58-й за побеги, срок — червонец.

Еще пуще загалдели урки:

— Добро! Свой мужик! Пусть будет! Мокрушник — человек серьезный! — и обратились ко мне:

— Бугор! Принимай бригаду! Располагайся!

Каждый вор в законе знает Уголовный кодекс почти наизусть. Статья, которой «наградил» меня трибунал, и судимости за побеги пришлись уркам по вкусу. Они приняли меня за своего.

— Надеюсь, будем жить дружно, — сказал я. — За малые пайки в столовой — на меня без обиды! Что заработаете, то и дадут!

— Не дрейфь, Бугор! Все будет нормально!

— Размещайся! Помогите Бугру! — приказали паханы. В углу отдельно стоял топчан, туда бросили набитые сеном матрас и подушку, услужливо принесли тумбочку и табурет.

Полярная ночь вошла в свои права. Как обычно, удары колокола извещали подъем. Через час развод на работы. Из моей бригады в первый же день не вышли на развод пятнадцать зеков. Претензию ко мне высказал старший охраны:

— Почему?

— Понятия не имею! Вернемся с работы — выясним!

За воротами со всех сторон бригаду облепили конвоиры. Задние держали собак.

— Бригада, внимание! — заглушая лай собак, крикнул старший конвоя. — Следуем на работу! Шаг в сторону считается

побегом! Конвой открывает огонь без предупреждения! Бригада, понятно?

Нас повели в центр города к небольшой зоне, освещенной мощными светильниками и огороженной высоким забором с рядами колючей проволоки поверх него. По углам — вышки охраны. Здесь, на открытой площадке, начиналось строительство пятиэтажного жилого дома. Кроме нас сюда привели еще четыре бригады заключенных. Это были политические с большими сроками из других лагерей. Инструмент знакомый: кирка, лом, лопата. Прораб разметил на снегу места будущих траншей и ушел в деревянную будку. Выделенный участок я разбил на пять частей, назначил старших и ушел в прорабскую. Здесь разрешалось находиться бригадирам.

Через пару часов разговоров прораб предложил пойти посмотреть, как идет работа. Уже светлел полярный день. Издали были видны черные полосы земли, очищенной от снега. На них вдалбливались в мерзлый грунт работяги других бригад. Других! Но не моей бригады. На моем участке горел костер, вокруг него сидели урки. На вопрос прораба: «Почему не работаете?» — последовали бодрые ответы:

— Еще успеем! Работа не медведь, в лес не убежит!

Я объяснил ситуацию прорабу, да он и сам ее понимал. Мы остерегались давить на уголовников.

Через пару дней другие бригады углубились в грунт почти по колено, на моем участке лишь наметились полосы траншей.

По вечерам же урки угощали меня хлебом, салом, домашней колбасой:

— Подкрепись, Бугор! Целый день ведь на холоде!

— Откуда все это? — вопрошал я.

— Бог послал! Давай навертывай!

Нетрудно было догадаться, откуда это все и кто «послал». Все было просто. Ежедневно из нашей бригады человек десять воров оставались в зоне. Они умудрялись так заначиться, что никакие розыски охраны успеха не имели. Когда охранники покидали зону, начинался грабеж. Продукты хранились у многих заключенных — купленные в магазине, заработанные у вольнонаемных, выменянные, посылки.

Меня не раз вызывали в штаб, корили, стыдили, что плохо занимаюсь воспитанием. Володя Солнцев жаловался, что его, как нарядчика, все время попрекают моей бригадой.

— Бодаться я с ними не буду! Если хочешь, попробуй сам или пусть командование этим займется! Я их перевоспитывать не собираюсь! — отвечал я.

В глубине души я чувствовал себя виноватым. Но не в моих силах было изменить порядки воровского, уголовного мира. Я стал частенько браться сам за лом или кирку. Долбил в одиноче-

стве до тех пор, пока не проснется у кого-либо совесть. У некоторых она просыпалась:

— Ладно, Бугор! Устал небось? Давай я маленько потюкаю. Подошедший брал у меня инструмент и начинал работать. К нему поднимались погреться остальные. Когда в других бригадах траншеи были почти готовы, наши были едва по пояс. Понемногу работа двигалась. Как-то, выйдя из прорабской, я удивился количеству людей, работающих на моем участке. Оказалось, что работали заключенные из других бригад.

Каким образом урки договорились с ними, не знаю, но работа пошла быстро. Через день глубина траншей уравнялась, можно было начинать кладку фундамента. Прораб поделился со мной возникшей проблемой: где найти людей, могущих обслуживать механизмы? Вот-вот они должны прибыть сюда — передвижной кран с выносной стрелой, бетономешалки, транспортеры, электрические трамбовки, комплекты прогрева бетонного раствора, заливаемого в траншеи. Еще стояли сильные морозы, и без электропрогрева бетонные работы были невозможны.

— Может, возьмешься за это дело своей бригадой? — спросил прораб.

Предложение показалось мне заманчивым, я попросил прораба обождать до понедельника. «Поговорю со своими «королями», может, согласятся», — думал я.

В воскресенье, сразу после завтрака, пока еще не начались игры в карты, я собрал всю бригаду в свой угол:

— Поговорить надо!

— Что это Бугор ботать будет?

— Подвертывается всем вам блатное дело! — объяснил я. Урки насторожились. С интересом выслушали суть предложения прораба. Загалдели и стар, и млад:

— Ты что. Бугор, чеканулся? Мы же в механизмах ни хрена не петрим!

— Все объясню! Сам все расскажу и покажу! Одно могу сказать — работа будет непыльная! Будете только нажимать кнопки и передвигать рычажки! — агитировал я.

— Что будем иметь с этого дела?

— Во-первых, гарантийная выработка бригады будет не менее ста процентов! Это значит — большая пайка! Во-вторых, бригада будет на Доске почета! Ведь ни одна бригада на общих работах не выдала ста процентов! Моргалы на лоб полезут у начальства, когда бригаду урок увидят на почетном месте! В-третьих, — продолжал я, — будут идти зачеты, хоть какой срок да скостят! Грошей маленько подкинут. К тому же управлять механизмом легко, интересно и время бежит быстро!

Видать, предложение и мои доводы многих заинтересовали. Посыпалась уйми вопросов.

— Детали потом! Давайте решим, что ответить прорабу. Давать «добро»?

— Давай, Бугор! Давай!

— Не подведете?

— Ты что. Бугор? Слово — закон!

Скоро на стройке появился прибуксированный кран. С помощью других бригад его установили на рельсы, электропитание от щита подвели вольнонаемные электрики. Через пару дней после инструктажа и небольшой стажировки на нем стали работать крановщиками два зека из нашей бригады. Заработала бетономешалка. Началось заполнение бетоном траншей — фундамента. На электропрогреве бетона работала половина бригады. Появились транспортеры, и началась кирпичная кладка стен.

Наша бригада стала передовой, была занесена на Доску почета. Трудовые успехи повлияли на моральную атмосферу: меньше стало отлыниваний и воровства. Оказалось, что многие урки неплохо играют на гитаре, поют не только блатные песни, любят пляски. Я чувствовал к себе уважение. Наверное, поэтому они меня часто спрашивали:

— Бугор, что тебе изобразить?

Порой не верилось, что передо мной матерые уголовники, трудно было видеть в этих простых, веселых, остроумных парнях бандитов, грабителей и убийц.

31 декабря 1950 года мы работали на стройке. Я зашел в прорабскую, где собрались и другие бригадиры. Кто-то высказал мысль:

— Чем бы отметить Новый год?

Прораб порылся в шкафчике и обнаружил флакон... одеколона. Были отбиты цоколи у трех лампочек. Этими «стопками» и прорабской кружкой мы чокнулись и выпили в честь наступившего 1951 года. На этой же стройке, когда мы заканчивали возводить третий этаж дома, 1 марта я встретил свое тридцатипятилетие.

Неожиданно в зону стройки нагрянуло начальство алюминиевого комбината и обкома партии. Со мной лоб в лоб встретился знавший меня инженер-электрик.

— Веселовский! А вы что здесь делаете?

— Строю дом.

— Нечего здесь вам делать! Обойдутся без вас! Вы нужны в другом месте! — Он обратился к своим спутникам: — Этого бригадира электриков сняли со строительства комбината! Поговорите с начальником лагеря капитаном Потешкиным, чтобы Веселовского вернули на прежнюю работу в зоне комбината!

Через пару дней меня вернули бригадиром в прежнюю бригаду. Электрики встретили меня приветливо. Особенно был рад

прежний мой заместитель Валентин Московский. Урки меня корили:

— Что ж ты Бугор, бросил нас?

— Вы же знаете, ребята, мы здесь бесправны, куда конвой прикажет, туда и идти надо!

Дел прибавилось. На стройке комбината выросло много новых цехов, закончили возводить трубу, была создана еще одна бригада электриков.

Однажды ночью меня разбудил конвоир и приказал собираться. Валентин Московский, мой заместитель, тоже проснулся. Мы тепло простились. Меня вывели за зону лагеря и привели в БУР — барак усиленного режима. Его обитатели, видимо, проснулись от грохота засовов. На полу вдоль стены плотно лежали урки моей прежней бригады. Один из них воскликнул:

— Ого! Человека привели! Раздвиньтесь, урки! Дайте место Бугру!

На другое утро небольшую колонну заключенных под усиленным конвоем, с собаками, привели на грузовую железнодорожную станцию и поместили в товарном вагоне. В эшелоне размещались зеки и из других лагерей, располагавшихся около Мончегорска и Оленегорска. Через много суток эшелон прибыл в Красноярск, где недалеко от знаменитых скалистых Столбов располагалась большая зона пересыльной тюрьмы — «пересылки».

Сюда прибывали и прибывали колонны заключенных из разных мест ГУЛАГа. В основном это были матерые уголовники. Они быстро находили друг друга и через барачные ограждения перекликались, делились новостями: кто, где и сколько «чалится», кто «ссучился», «завязал» или вовсе «скурвился», перешел на работу в охрану.

В бараках на общих двухэтажных нарах зеков было набито битком. И здесь верховодили самые авторитетные воры в законе. На верхних нарах по группам шла оживленная карточная игра в «стиры». Я разместился внизу. Было душно. Я незаметно вздремнул, проснулся от того, что с меня молодой пацан стаскивал сапог. Такие были в услужении у старых воров.

Я сразу догадался, что мои сапоги проиграны. Мальчишка выполнял приказ старшего. Сапоги отдавать я не собирался.

— Ты что делаешь, пацан? — как бы в недоумении спросил я.

— Снимай сапоги, мужик! Снимай! Снимай по-хорошему! Я приподнялся, натянул поплотнее полуснятый сапог:

— Брось, пацан! Дохлое дело! Ступай отсюда, пока не попало! Пацан уходить не собирался и снова ухватился за подъем и каблук, пытаясь стащить сапог с ноги. Завязалась борьба. Пацан угрожал, что-то кричал, перемежая речь матерщиной. К нему на помощь соскочил с верхних нар старик, но в это время из компании картежников прозвучало предостережение:

— Стоп, стоп! Кореши, этого мужика не трожь! — Началась перебранка.

В моем защитнике я узнал пахана из нашей бригады.

— Будь спок. Бугор! Трогать тебя не дадим! Лежи отдыхай!

— Пошли! — приказывая взмахом руки отойти от моего места, пахан стал первым забираться на нары. — Мужика этого не трожьте!

Все понимали, что находиться на «пересылке» будем недолго. Баня работала круглосуточно. После бани нас построили перед воротами в колонну по четыре, потом приказали сесть. Так мы сидели довольно долго. Вдруг послышались крики, хлопнула распахнутая дверь, и один за другим из бани стали выскакивать голые зеки. Послышались крики «Помоги-и-и-те! Спаси-и-и-те!».

Конвоиры пытались навести порядок. Но даже автоматные очереди поверх голов результата не дали. Когда дерущиеся оказались в середине сидящей колонны и в драку начали ввязываться другие зеки, трескотню автоматов заглушил дробный стук ручного пулемета. Как подкошенные снопы, упали несколько зеков. Пули свистели над головами, заставляя ничком втиснуться в землю.

Наконец воцарилась тишина, даже собаки приумолкли. Кое-где лежали голые тела, из которых струилась кровь, образуя черные лужицы. Кое-кто из лежащих шевелился и стонал. Заскрежетали открываемые ворота, и раздалась команда:

— Первая шеренга, встать! За воротами шагом—марш!

Я сидел в пятой шеренге. За воротами стояли цепью автоматчики с собаками. В грузовик, как и ранее, нас упаковали как сельдей в бочку. Утрамбовывали в кузове прикладами и тумаками. Опять прежний «молебен»: «...конвой открывает огонь без предупреждения!»

Колонна машин прибыла на пирс левого берега Енисея, где стояла огромная баржа. Через узкие люки нас погрузили в отсеки глубокого трюма.

Я разместился на сплошных нарах недалеко от люка, откуда пробивался дневной свет. В этот отсек набили не менее пятисот зеков. Под люком, у трапа, стояли три параши.

Вниз по течению Енисея таких барж шло много. Уже наступило лето — ив трюме стояла жара и духота. Большинство из нас разделись до пояса и сняли обувь. Отходить от одежды я опасался: чуть зазеваешься — сопрут. Мне повезло: поблизости разместились урки прежней моей бригады. Они опекали меня. От них я узнал, что драка в бане произошла потому, что там встретились воры в законе с «ссученными» ворами, то есть с теми, кто завязал, а значит, предал воровскую касту. По воровскому закону с ними и пытались расправиться. Пострадали же и те и другие, многие погибли под пулеметным огнем.

— Тащат нас на каторгу в Норильск! — твердо уверяли паханы.

— Знали бы ранее, куда нас определят, рванули б из зоны еще в Европе!

— В Норильске, если и выживет кто, все равно на материк не пустят! Живут там с подпиской и без паспортов.

Настроение портилось от такой перспективы. К тому же большинство страдало от поносов. У параш возникали очереди. Баланда и затхлая забортная вода сделали свое дело. Ведь по Енисею шло огромное число разных судов и барж, все они сбрасывали нечистоты в воды реки. Одних только параш из десятков барж, опрокидываемых за борт с испражнениями сотен тысяч зеков, было достаточно, чтобы заразить воду.

Наконец, суток через двадцать, стало прохладно. Скрежет по борту и остановка движения позволили думать, что баржа причалила. Раздалась громкая команда:

— Вылеза-а-ай!

Все зашевелилось в трюме, словно потревоженный муравейник. Зеки на ходу натягивали на себя барахло, каждый стремился быстрее подойти к люку. Когда я начал одеваться, обнаружил исчезновение гимнастерки. Хорошо, что остальное было цело. Искать пропажу в этой сутолоке сборов бесполезно.

— Быстрей! Быстрей! Чего ползешь? — покрикивали конвоиры. У калитки причала стоял стол со стеклянными флягами, суетились медики в белых халатах. Каждому заключенному, проходящему через калитку, давалась мензурка с желто-зеленой жидкостью — бактериофагом, сильным средством от желудочно-кишечных заболеваний.

4. В столице Заполярья

Из порта Дудинка нас по узкоколейной железной дороге в товарных вагончиках привезли в Норильск — столицу Заполярья. Страна получала отсюда до 70 процентов от общей добычи цветных металлов: меди, никеля, золота, платины, урана и многих других металлов. Здесь работали сотни тысяч зеков. Это был закрытый город, о котором тогда нигде не говорилось. В Дудинку и Норильск, как и на весь полуостров Таймыр, все грузы доставлялись водным путем — по Енисею и Северному Ледовитому океану. За навигацию суда проходили в один конец и едва успевали вернуться.

В то время на Таймыре еще не были открыты месторождения железа, поэтому сюда доставлялось огромное количество стали и чугуна для нужд норильских полиметаллических комбинатов. Авиация тогда занимала малую долю в перевозках грузов. Поэтому транспортную проблему пытались разрешить постройкой железной дороги от станции Лабытнанги через город Салехард (бывший Обдорск) и тайгу Ямальского и Таймырского полуостровов протяженностью около 2000 километров. Началась так называемая 501-я стройка.

Вдоль намеченной трассы были созданы десятки лагерей, согнаны сотни тысяч заключенных. Строительство дороги быстро

продвигалось. Тайгу и болота прочертили насыпи и телеграфные столбы. На многих участках, в районах рек Надым и Таз, были уже проложены рельсы, построены мосты. Однако после амнистии в 1953 году стройка была законсервирована. Здесь была тяжелая, изнурительная, каторжная работа в нечеловеческих условиях существования. Большинство строителей-заключенных, остались лежать навечно по всей трассе. Писатель А.А. Побожий в восьмом номере журнала «Новый мир» за 1964 год в повести «Мертвая дорога» подробно рассказал об этой стройке.

Сейчас Норильск и Таймыр все еще снабжаются водным путем. С появлением тяжелых транспортных самолетов АН-22, «Антей», «Руслан», «Мрия» и Ил-76 значительный вклад в перевозки стала вносить авиация. Большим облегчением в жизни Норильска явилось открытие на Таймыре Толнахского месторождения железных руд. Черный металл стали плавить на месте.

Но вернемся к описываемым событиям. Вся зона, где находились заводы и предприятия, была оцеплена колючей проволокой, окружена сторожевыми вышками. В свою очередь, каждый лагерь имел свою огороженную проволокой зону. Основной жилой массив города, где проживало гражданское население, находился вне зоны оцепления. На заводы, в оцепление, вольнонаемные проходили по пропускам через выстроенные проходные, где находились наряды охраны. Наш 6-й лагпункт был расположен на склоне горы, поднимавшейся на север, где на горизонте синели горы. На востоке возвышалась зубом вершина, ее так и называли — Зубгора. Во впадинах и балках лежал снег. Наиболее открытая местность раскинулась на юге и юго-востоке. Поражало количество заводских труб. Черные и серые шлейфы дыма поднимались вверх, сливались в общую тучу, закрывая горизонт.

Почти от самого лагеря уходили вдаль кирпичные и бетонные постройки заводов, разных сооружений, сливались далеко внизу с тундрой. Недалеко была видна зона другого лагеря. Моему взору не попалось ни клочка зеленой травы, ни одного деревца.

Большинство зеков выходили из лагеря в оцепление" без конвоя, отмечаясь в проходной у дежурного охраны, следовали на завод, к месту работы, где отмечались снова. Несколько бригад выходили под конвоем с собаками, они были заняты на общих работах, в основном земляных. По моему формуляру, перечеркнутому красной полосой, меня сразу определили в такую бригаду. Сюда попали немало воров в законе, знакомых мне по Кандалакше. Они по-прежнему называли меня Бугром.

— Моли Бога, Бугор, чтоб нас не заслали на Зубгору! — говорили они.

Там находился штрафной лагерь, узников которого использовали на руднике открытых работ — РОР, откуда одна дорога — на тот свет. Какие только легенды не ходили об этом лагере!

Зима нагрянула неожиданно. Не заставили себя ждать норильские холода с ветрами и буранами — обычными и черными.

Трудно было определить, какой буран начался. Это определялось позже по последствиям. С дороги сдувало не только людей, но и грузовые машины. Потом собирали закоченевшие трупы, подсчитывали без вести пропавших. В такую черную круговерть нельзя было, без риска обморозиться, оголять даже часть лица или рук.

Общие наружные работы отнимали все силы. Скудная пайка и баланда не могли компенсировать затраченную энергию, на сознание давила печальная перспектива. Надо было что-то предпринимать. В один из выходных я отправился в барак, где размещались заключенные, работавшие на заводах. Решил выяснить у любого бригадира возможность работать на заводе. Поначалу дневальный, узнав, из какого барака я пришел, категорически отказывался меня впустить, выталкивая за дверь. Вмешались другие заключенные, выслушали меня и пропустили. Здесь в основном жили политические зеки, имевшие заводские профессии.

Мне указали место бригадира. Это была маленькая каморка в углу барака. Меня приветливо встретил человек с обожженным лицом в оспинных ямках. Я сделал вывод: фронтовик. Он слушал меня внимательно. Его лицо засветилось улыбкой, когда он услышал, что я летчик. Привстав, слегка меня обнимая и похлопывая по спине, он весело воскликнул:

— Ну, давай знакомиться! Константин Шаров! Я тоже военный летчик, только не истребитель, а бомбер!

После рукопожатий он усадил меня на табурет и кратко рассказал о себе. Оказалось, что до войны мы с ним встречались на сборах летчиков-инструкторов аэроклубов. Костя тогда работал в аэроклубе города Коломны, затем — училище и война. В конце 1943 года его бомбардировщик ДБ-ЗФ был подбит над Польшей зенитным огнем. Едва выбравшись из горящего самолета после посадки на поле, он от ожогов потерял сознание и попал в плен к немцам. Его и еще двоих пленных заточили в тюрьму польского города Ченстоховы. Оправившись, они разобрали кладку в толстой кирпичной стене и убежали. Недели через две вышли к своим. Костю арестовали и долго допрашивали. Никак не могли понять и твердили:

— Как это — машина сгорела, а ты остался жив? Обгоревшее лицо и части тела оказались недостаточным доказательством. Военный трибунал осудил Костю Шарова как «изменника Родины» по статье 58, пункт «а», сроком на десять лет ИТЛ. После были разные лагеря. Костя оказался в Норильске. Так как он окончил механический техникум, то хорошо разбирался в технике и разных механизмах. Его определили работать на завод. У него была семья в Коломне — жена Антонина, сын Витя и дочь Людмила. Они переписывались, иногда он получал посылки. Костя показал мне фотографию семьи.

Способности и талант Кости были оценены руководством завода, его назначили мастером механического цеха Центрального ремонтно-механического завода (ЦРМЗ) Норильского комбината.

Костя расспросил меня, какими профессиями я владею, обещал сделать все от него зависящее, чтобы меня направили работать на завод.

Костя рассказал обо мне главному механику и инженеру завода, они написали ходатайство на имя начальника Норильского комбината Зверева о моем переводе на ЦРМЗ. Скоро меня назначили в слесарно-сборочное отделение. Попасть сюда работать — в тепло, под крышу — с наружных земляных работ было большим счастьем. Косте Шарову за такое ко мне внимание и добро вечная благодарность!

Ведь тогда с учетом добавок за побеги мне еще оставалось семь лет лагерного срока. На каторжных работах в Норильске это означало неминуемую смерть. В цехе я вырабатывал норму выше ста процентов, а для таких зеков в Норильске применялись зачеты срока день за три.

На этом заводе ремонтировались вышедшие из строя агрегаты других заводов комбината. В основном это были крупные детали и механизмы, подлежавшие полной разборке, ремонту и последующей сборке. Опыта у меня не хватало, но частенько помогал Костя, обучал всяким сложностям. Старался я изо всех сил, работал без передыху и в обеденный перерыв.

Однажды в обед по совету Кости я отправился в электрослужбу цеха поговорить, может, меня возьмут электриком. Руководил службой инженер-электрик Владимир Степанович Станкявичус из Литвы. Он отбыл срок в десять лет по 58-й статье, но его не отпускали, и он жил в городе без паспорта.

— Электрик мне нужен. Давайте посмотрим, что вы можете, — с литовским акцентом ответил на мою просьбу Станкявичус. Он довольно долго экзаменовал меня.

— Пожалуй, вы будете справляться, — сделал он вывод. Когда Станкявичус узнал, что я жил в Литве, в Каунасе, и там меня застала война, оживился. Его взгляд выразил интерес и сочувствие.

— Я поговорю с начальством, — пожимая мне руку, добавил он. — Надеюсь, все уладится, и мы скоро увидимся.

Через неделю на доске объявлений и приказов висело распоряжение о моем переводе из слесарного отделения в электрослужбу завода.

Здесь работал еще один заключенный из нашего лагеря — Даниил Филипченко. Остальные четверо электриков были вольнонаемными и проживали в городе, вне зоны оцепления. Бригадир — Николай Кузьмин — ознакомил меня с предстоящими работами, мы обошли все отделения цеха. Я ознакомился с механизмами, электрооборудование которых придется обслуживать и ремонтировать. Меня удивило количество новейших по тому времени импортных станков: австралийских, американских, английских. На некоторых из них протачивались детали больших размеров, железнодорожные скаты и толстые валы. Говорили, что

подобных станков, таких, как, например, «Гарвей», в Советском Союзе всего четыре: три в Норильске и лишь один — на материке. Из отечественных станков выделялся зуборезный полуавтомат коломенского завода, его электромеханическую часть приходилось часто ремонтировать. Большие станки располагались в два ряда во всю длину цеха. Между ними по рельсам двигало ч мостовой кран мощностью подъема в десятки тонн.

Работа электриков в основном сводилась к двум задачам: дежурство в целях устранения неисправностей электрооборудования работающих механизмов и их регламентный ремонт по графику. Если в цехе работало все исправно, дежурный электрик занимался работами в мастерской.

Благодаря прошлому увлечению электротехникой, учебе в слесарном и электротехническом ФЗУ, практике работы электромонтером в МХАТе мне было нетрудно восстановить навыки и успешно выполнять порученные задания. Товарищи по работе относились ко мне с уважением, часто обращались за помощью. Наш инженер Станкявичус одобрительно покачивал головой, доброжелательно улыбался, зачастую поручал мне сложные ремонтные работы.

Время побежало быстрее, жизнь моя стала лучше, перестал мучить голод. Выполненные работы хорошо оценивались, заработанные деньги перечислялись на лицевой счет. Несмотря на удержания за содержание в лагере и обмундирование, к концу 1952 года на моей сберкнижке оказалось около 3000 рублей.

Были и некоторые хитрости. Некоторые наряды закрывались по договоренности на кого-либо из вольнонаемных электриков. В получку он получал наличными всю заработанную мной сумму. За это он приносил мне из города продукты, купленные на эти деньги, часть из них предназначалась ему. Это устраивало нас обоих. Приходя утром в мастерскую, я ставил на плитку кастрюлю, где варился мясной суп. Обед получался отменный. Я поправился и окреп.

Специфика работы позволяла мне бывать в разных местах завода, появились знакомые зеки и вольнонаемные. На мостовом кране работал бывший летчик-истребитель Игорь Зайцев, осужденный трибуналом в конце войны. Выяснилось, что он служил в дивизии, которой командовал мой однокашник по училищу Анатолий Кожевников. Строповщиком под краном работал бывший стрелок-радист Борис Фомичев. В управлении завода работал вольнонаемный, бывший зек, авиационный специалист Сергей Иванов. К нам, авиаторам, несколько раз приходил из города бывший летчик-истребитель Герой Советского Союза Константин Новиков. Судьба привела его в Норильск из Москвы, где он ранее работал летчиком-испытателем на авиазаводе. Там произошел конфликт с руководством летно-испытательной службы, его уволили, и Костя собирался устроиться пилотом в норильском аэропорту Надежда. Оказалось, Костя Новиков был на фронте в соста-

ве полка, в котором летал Алексей Маресьев, тоже мой однокашник. Он уже был известен по книге Бориса Полевого «Повесть о настоящем человеке».

Во время таких встреч в конторке Кости Шарова мы вспоминали минувшие дни и боевые дела. Иногда из города Новиков приносил бутылку спиртного. Тогда поминали тех, кто не вернулся, и себе желали счастливого будущего.

Не всегда в пургу, тем более в буран, удавалось сразу дойти до завода, приходилось укрываться и обогреваться в других цехах и заводах. Так я познакомился со Степаном Панцыревым, бывшим авиационным специалистом. Он работал на обогатительной фабрике в лаборатории. Были и другие знакомства, в основном с бывшими офицерами разных родов и видов войск, осужденных «за измену Родине» после возвращения из плена. Среди них были и осужденные после репатриации из разных стран, куда они попали из фашистских лагерей.

Степан Панцырев был добродушным, веселым и остроумным собеседником. Как-то его товарищ из города умудрился принести фотоаппарат, мы сфотографировались. Та фотография хранится у меня и Степана до сих пор. Забегая вперед, скажу, что из всех заключенных, которых я знал в те годы, на свободе мне встретились только двое — Костя Шаров и Степан Панцырев. Костя умер в 1983 году в Коломне, Степан погиб в автомобильной катастрофе в 1987 году в Красноярске, где он жил с семьей.

Жизнь в норильском лагере скрашивалась цеховой библиотекой. Здесь кроме технической была и художественная литература. Заведовала библиотекой Люба — вежливая, уважительная женщина, бывшая заключенная, отбывшая срок в десять лет по обвинению в «контрреволюционной агитации».

Мне нравилась работа в цехе, некоторые мои предложения были одобрены руководством завода, внедрены и дали эффективные результаты. За внедрение одного из устройств мне была объявлена благодарность и вручена денежная премия от руководства завода.

Остался позади 1952 год. Прошло более десяти месяцев сверх того, что определил мне военный трибунал. Но меня продолжали содержать в заключении как «политического преступника», осужденного за побеги. Даже Указ Президиума Верховного Совета от 27 марта 1953 года об амнистии меня почему-то не коснулся.

Тогда были освобождены Костя Шаров, Игорь Зайцев, Борис Фомичев, Степан Панцырев; с одним из них я отправил письмо в ЦК ВКП (б). В нем я подробно описал свои злоключения и порядки, царившие в ГУЛАГе. Однако мои жалобы были безрезультатны.

Тем не менее «хрущевская оттепель» докатилась и до ГУЛАГа. Пришло указание не применять статью 58 за лагерные «преступления». Возможно, возымели действие многочисленные письма

заключенных по этому поводу. В Норильске забастовали несколько лагерей, заключенные которых работали на наружных общих работах. Забастовки перекинулись на зоны строительства в городе. Охрану не подпускали градом камней, которых всюду хватало. С помощью воздушных змеев заключенные забрасывали в город листовки с требованиями и просьбами к населению города сообщить правительству о невыносимых условиях в лагерях. Забастовщики требовали прибытия Председателя Президиума Верховного Совета СССР в лагеря Норильского комбината для разбирательства с положением дел на месте.

Вместо этого в Норильск в конце апреля приехал Берия, тогдашний нарком внутренних дел СССР. В город прибыла большая войсковая часть. Бастовавшим было объявлено требование немедленно прекратить забастовку. Из зоны своего лагеря мы видели, как был окружен войсковыми подразделениями расположенный ниже нас лагерь. Вскоре донеслась стрельба: автоматные и пулеметные очереди. Жители города потом рассказывали, что на грузовиках в тундру было вывезено большое количество трупов. Забастовка в лагерях и рабочих зонах была жестоко подавлена. На всех нас это произвело тягчайшее впечатление.

Мрачным оказался и День Победы. Я тяжело заболел: сказались обморожение в зимние бураны, частые простуды. Носовое дыхание у меня совсем прекратилось, из носа выделялся гной. Меня положили в лагерную больницу. Рентген выявил запушенный гайморит. Мне сделали операцию гайморовой полости. Около месяца пролежал я в лагерной больнице.

После поправки меня ожидало письмо от Наташи. Она благодарила меня за денежные переводы, которые уже более полугода ежемесячно по моим заявлениям перечислялись на ее имя с моего лицевого счета. Наташа сетовала на трудную жизнь, жаловалась, что все силы отнимает воспитание Татьяны, из-за которой она не может устроить свою жизнь лучше, завести новую семью. Я вполне ее понимал. Мы были разлучены уже более десяти лет. В записке, которую я ей передал через Степана Панцырева, я писал, чтобы она меня не ждала, устраивала свою жизнь, не надеясь на меня. В письме к ней я повторил все это и заверил ее, что готов на развод и никаких претензий к ней не имею, понимаю ее проблемы. Конечно, такая переписка не радовала меня. Огорчало и то, что многих зеков, в том числе и бывших полицаями и карателями, освободили по амнистии, а меня она не коснулась.

Семилетний срок по сфабрикованной статье я уже отбыл, а лагерные статьи подпадали под амнистию, тем не менее меня не освобождали. Оставалась надежда на зачеты при работе с перевыполнением плана производственного задания. По моим расчетам, меня должны были освободить по зачетам в конце 1953 года. По моей просьбе отдел кадров завода запросил управление лагерей Норильского комбината об окончании срока моего заключения.

Ответ подтвердил мои предположения. До дня моего освобождения оставалось немногим более полугода.

Тогда меня стала тревожить другая мысль: «А вдруг отменят зачеты? Как бы не угодить на какой-либо этап, где зачетов не будет!»

Костя Шаров настойчиво предлагал мне после освобождения ехать к нему в Коломну. «Отдохнешь недельку-другую, оклемаешься, а там видно будет. Антонина моя — баба добрая, приветливая, возражать не будет!» — говорил он. Костя знал по моим рассказам, письмам от Наташи состояние моих семейных дел. Он не советовал сразу ехать к ней. Обо всем этом я тоже думал в оставшиеся полгода заключения.

Чтобы скопить на грядущий день больше денег на лицевом счету, я перестал писать заявления о перечислении сумм в адрес Наташи, рабочие наряды стал заполнять только на свое имя, перестал снимать ежемесячно сто рублей на текущие расходы. Свое приближающееся освобождение старался скрыть от окружающих, только со Станкявичусом поделился ожидаемой радостью. Он был рад за меня, стал выписывать наряды на высокооплачиваемые работы.

А в городе в это время царил произвол. Не было суток без происшествий с убийством людей. Люди жили в страхе за свою жизнь. Тогда в связи с амнистией уголовных преступников террор прокатился по всей стране. В лагерях Норильского комбината содержалось большое число уголовников. Их амнистировали, но выезд из города запретили. Они жили «на свободе» без паспортов, оформлялись на работу для вида, а промышляли грабежом всего и вся, занимались бандитизмом. По поводу и без повода — пика в живот. Нет денег у встречного — У дар ножом, грошовая выручка в магазине — закалывали даже беременных продавщиц. Были нередки случаи, когда закалывали десятого встречного или другого числа жертву. Надо полагать, что среди преступников шли азартные картежные игры, в которых на кон ставились жизни невинных посторонних людей.

В зимнее время убыть из Норильска можно было только самолетом. Оформление на вылет проводилось лишь тем, у кого на лицевом счету было достаточно средств. При отсутствии денег освободившийся должен был их заработать на «вольной» жизни. Это было еще одной причиной грабежей и убийств, картежных ставок на жизнь человека.

Перелет из Норильска в Красноярск стоил тысячу рублей. Не каждому удавалось выбраться из Норильска, многие «исчезали». Оказавшиеся на борту самолета или теплохода могли чувствовать себя счастливчиками.

Все это заставляло меня задуматься и скрывать день освобождения. Мучительно медленно тянулись дни.

1. Освобождение

Каждый день в зоне я ожидал вызова к начальнику лагеря. Волновался, страдал бессонницей. Я не выдержал и поделился своими переживаниями с бригадиром Николаем Кузьминым. Он пытался рассеять мои сомнения, советовал не оформлять отъезд в этом году, а пожить после освобождения у него, успокоиться.

Наконец меня вызвали к начальнику лагеря. Это случилось 13 декабря 1953 года. С волнением, как на крыльях, влетел я в его кабинет. Когда услышал об освобождении, не чувствовал от радости земли под ногами.

Свобода!!! Опьяненный сладким чувством, я подходил к дому Николая Кузьмина. Он и его жена смотрели на меня понимающими взглядами, радовались за меня, обнимали и поздравляли. Их квартира находилась в центре Норильска на третьем этаже семиэтажного дома. Из окна была видна большая, освещенная площадь с памятником Ленину. Вокруг площади стояли современные дома, светясь сотнями окон и витринами магазинов. В центре площади уже устанавливали высокую пушистую елку.

На встречу Нового года к Николаю пришел бывший зек Борис Фомичев с невестой. На столе было все, что полагается к такому празднику. Мне же казалось, что все происходит во сне.

На второй день нового, 1954 года в сопровождении Николая я пришел в управление лагерей Норильского комбината. Оформление было недолгим. В паспорте, кроме основания на его выдачу, формулировка оканчивалась фразой: «...согласно положению о паспортах». Это означало, что мне не разрешается проживать в столицах республик и некоторых других городах и режимных промышленных зонах. На многие предприятия я не имел права оформляться на работу. В справке об освобождении проставлялся адрес будущего проживания для оформления проездных документов. Оказалось, мне запрещено следовать не только в Москву, но и в московскую, стокилометровую зону. В итоге место следования в справке поставили — город Великие Луки. Там проживал знакомый зек, освободившийся ранее из Норильска. На моем лицевом

счету скопилось более пяти тысяч рублей. Одну тысячу удержали за авиабилет до Красноярска, остальные деньги я получил. Из управления Николай сопроводил меня в аэропорт Надежда. Вскоре началась посадка на рейсовый самолет Ли-2. Мы простились...

После взлета исчезли огни аэродрома, за иллюминатором салона — непроглядная тьма. Монотонно гудели двигатели, а я никак не мог поверить происходящему. Так продолжалось до первой посадки в аэропорту поселка Подкаменная Тунгуска. Красноярск не мог принять самолет — там испортилась погода.

В буфете я случайно разговорился с летчиками нашего самолета, кратко поведал им о своей причастности к летной работе и причине, приведшей меня в Норильск, С интересом и сочувствием слушали они мой рассказ. «По всей вероятности, мы здесь заночуем», — сообщил командир самолета. Так оно и произошло. В аэропорту скопилось много людей, я примостился с краю скамьи, готовясь коротать ночь.

Неожиданно ко мне подошел бортмеханик нашего экипажа и предложил следовать за ним, как он выразился, «в более удобное место». В комнате стояло несколько кроватей. Командир указал на свободные места:

— Располагайся на любой! Переночуй с нами, чего там мучиться! Я был благодарен такому вниманию и охотно отвечал на вопросы членов экипажа. Командир советовал обратиться к руководству

Красноярского аэропорта, уверял, что работа для меня найдется. На следующий день наш рейс был продолжен. После набора высоты, к величайшей моей радости, бортмеханик предложил пройти в пилотскую кабину.

Машина шла на автопилоте. Экипаж продолжал любопытствовать, меня же гипнотизировали стрелки на приборной доске. Как давно я не видел их фосфоресцирующего света! Группа пилотаж-но-навигационных приборов обозначала параметры полета — высоту, скорость, курс и положение самолета в пространстве. Сразу забылось, где и кто я, словно не было девятилетнего отторжения от авиации.

Прощаясь с экипажем, я унес с собой твердое стремление добиться возвращения к летной работе. В Красноярском аэропорту я убедился, что там мне ничего не светит. В лучшем случае я мог бы стать диспетчером службы руководства полетами. Стало очевидным, что решать все придется в Москве с малой надеждой на успех.

Из Красноярска меня мчал скорый поезд «Иркутск — Москва». Я был счастлив, как только может быть счастлив человек. Никакие разговоры с соседями по купе меня не занимали. В проходе, стоя у окна, я пожирал взором мелькавшие мимо леса и поля, заснеженные, как в сказке, избушки и села, словно чувствуя запах дыма из печных труб...

С нетерпением я ожидал часа, когда пойду в вагон-ресторан, готовился к этому событию, как перед следованием в театр. Здесь было особое наслаждение: я сам выбирал еду, мог есть столько, сколько захочу...

В Великих Луках меня душевно встретил товарищ по несчастью. Александр Баранов. Все было как подобает, но оставаться здесь долго я не мог. Через пару дней я поехал в Коломну к Косте Шарову. В Москве с трудом переборол желание отправиться домой, переехал с Рижского вокзала на Казанский и через пару часов был в Коломне. Костя с семьей проживал в пригороде, в поселке Щурово, недалеко от слияния Москвы с Окой. Мы встретились, как родные.

Жена Кости Антонина оказалась приветливой, добродушной хозяйкой. Их сын Витя ходил в школу, дочь Мила — совсем маленькая. С первых же дней меня стали преображать в человеческий облик. Купили в городе новый костюм, полностью заменили лагерное тряпье и обувь. Антонина и Костя уделили этому много внимания. У меня оставалось тысячи три рублей. Довольно быстро была оформлена временная прописка у Кости. Я становился почти правоправным гражданином. Через неделю, вполне прилично одетый, я отправился в Москву, в родной дом. Было большое желание узнать, как живут Таня и Наташа. Наши отношения требовали четкого выяснения. В общем-то мне давно было ясно из Наташиных писем в Норильск, что у нее складывается новая личная жизнь. Да и прежняя, каунасская, «трещина» в наших отношениях не сузилась.

Было еще светло. От Казанского вокзала я пошел пешком по Садовому кольцу давно знакомыми местами. Я шел неторопливо, разглядывая все и вся, как будто впервые. Вот Колхозная площадь, бывшая Сухаревская, Самотечная, Садово-Каляевская, Каретная площади.

С удовольствием и волнением шагал я по Москве. Прошло почти десять лет, как я был здесь в ноябре 1944 года, когда улетел на фронт на подаренном мне самолете...

Вот стала видна площадь Маяковского, бывшая Садово-Триумфальная. На противоположной стороне улицы Горького, за воротами углового дома, где находится Концертный зал имени Н.И. Чайковского, за длинным двором, в полуподвале коммунальной квартиры меня ожидала маленькая, родная мне комнатушка.

Медленно я вошел в ворота, ощущая сильные удары сердца в груди. Наташа была дома одна. Мое неожиданное появление ее удивило, но радости я не заметил.

Нам было о чем поговорить. Она показала мне мою фотографию со Степаном Панцыревым, которую ей передали год назад, сказала, что сейчас я выгляжу значительно лучше. Она отыскала чудом сохранившуюся мою гимнастерку с кубиками в петлицах и

парашютным значком у левого кармана. Постепенно я освоился и рассматривал все в комнате. На стене висела мамина и моя аэрок-лубовская фотография, добавилась фотография Тани. Она стала совсем взрослой — 10 февраля ей исполнится семнадцать лет. Сразу после войны она пошла в школу и сейчас была в девятом классе. Наташа была ей мамой, а я папой. Но неожиданно случилась драма. Однажды Наташа поссорилась с соседкой. Таня что-то натворила, и Наташа ударила ее в общей кухне при этой соседке. Та, желая насолить Наташе, воскликнула:

— Какое она имеет право тебя бить? Что, она тебе мать?

— А кто мне мать? — удивилась Таня.

— Твоя мать та, что на фотографии в твоей комнате! Когда для Тани раскрылась эта тайна, ей было лет четырнадцать. Наташу она продолжала звать мамой. А то, что я оказался ее братом, потрясло душу девочки. Именно тогда она стала неуправляемой, вспыльчивой, появились жалобы из школы на ее поведение.

Наша беседа продолжалась бы долго, но пришла мама Наташи — Ольга Петровна, старая, седая и очень полная женщина. В прошлом она относилась ко мне приветливо и доброжелательно. В войну, в наше отсутствие, она здесь жила одна, оставив в своей квартире, в Кисельном переулке, семьи двух своих дочерей. Теперь она продолжала жить с Наташей. Сейчас, как только она меня увидела, ее постаревшее лицо выразило злобу. Вместо приветствия она набросилась на меня со всякими ругательствами:

— Появился, арестант поганый! Изуродовал нам жизнь, бродяга!

— Мама! Перестань! — пыталась ее успокоить Наташа. Теща не обращала внимания на уговоры и, как старая волчица, с еще большей яростью выкрикивала в мой адрес ругательства и оскорбления:

— Убирайся отсюда! Нечего тебе здесь делать! А ты чего смотришь? — с криком обратилась она к Наташе. — Гони его прочь!

Я не ожидал такого ушата грязи, стоял, ошарашенный, не в силах вымолвить слово. В перепалку с матерью вступила Наташа. Доказывала, что здесь мой родной дом. Тогда я еще не успел сообщить Наташе, что находиться в Москве не имею права.

Старуха не унималась, и я решил немедленно покинуть комнату. У выхода из квартиры Наташа виновато приглашала меня приходить в любое время, как в родной дом. Была глубокая ночь, на Казанском вокзале мне пришлось коротать время до первой электрички. Славу Богу, что не подошел ко мне милицейский патруль.

В Коломне, удивляясь моему виду, меня встретила Тоня, Костя был на работе. Обсуждая ситуацию, мы все пришли к выводу, что надо пытаться мне прописаться в родном доме. В дальнейшем я встречал Наташу на улице. Уверил ее, что мешать ей в устрой-

стве личной жизни не буду. Мы определили в связи с этим наши дальнейшие отношения.

Понимая, что прописка облегчит мою дальнейшую жизнь, Наташа написала заявление о согласии и подписала все бланки. Однако во всех милицейских инстанциях, несмотря на семью в Москве и выписки из домовой книги о проживании по этому адресу с 1928 года, в прописке мне было категорически отказано.

Я записался на прием к секретарю Президиума Верховного Совета СССР М.П. Георгадзе. Из моего заявления было видно, кто я, откуда и что прошу.

Георгадзе тут же стал меня стыдить в том, что после «такого» преступления я прошу прописку в столице.

— И не думайте! И не мечтайте! Таких в столице прописывать нельзя! — повысил он голос. — Вам определили город Великие Луки, вот езжайте и живите там!.. Ступайте!

Торопливо уходя из приемной, я опасался, чтобы меня вновь не арестовали. С Наташей мы договорились, что приду в воскресенье, когда не будет ее мамы, а дома будет Таня. Нашей встрече Таня была рада. Беседовали мы долго...

Однажды вечером Наташа была одна, мы собирались окончательно решить наши взаимоотношения. Неожиданно вошел мужчина, по его поведению было видно, что он завсегдатай этой комнаты. После того как Наташа представила меня как мужа, разыгралась неприятная сцена.

Николай, так звали мужчину, стал грубо упрекать Наташу, не стесняясь в выражениях, в том, что она его обманула, говоря о своей одинокой жизни, когда у нее есть муж. Скандал разгорался. Я не вмешивался в ссору. Чувствовал себя непрошеным гостем, оделся и пошел к выходу. Николай вышел за мной, завязался разговор. Я успокоил Николая, сказал, что мною принято решение не связывать Наташу в ее выборе.

Появление Николая поставило окончательную точку в моих отношениях с Наташей. С этого дня я твердо решил не переступать порога когда-то родного дома.

Я помнил, где жили мои школьные друзья. Хотелось повидать их: живы ли? Хотелось поделиться с кем-то близким всем пережитым, выслушать советы.

В доме 26 на Петровке меня, как родного, встретили друзья по школе Лиза и Саша Галунины. Здесь они проживали с мамой в двухкомнатной квартире. Они предлагали обосноваться у них и хлопотать во всех инстанциях о восстановлении справедливости — ликвидации неправомерной статьи, примененной трибуналом.

На задворках Грохольского переулка, в старом двухэтажном доме, некогда проживал с семьей мой школьный товарищ и одно-

кашник по электротехническому училищу Анатолий Алферов. Последний раз я видел его в мае 1942 года, в те дни, когда мне вручали в Кремле орден Красного Знамени. Тогда Толя лежал в госпитале после тяжелого ранения. Наша встреча после двенадцати лет разлуки была теплой и радушной.

Анатолий сразу после войны руководил электрослужбой и узлом связи на автозаводе имени Сталина (ныне имени И.А. Лихачева). Его направили на партийную работу в ЦК ВКП(б), где он стал заведующим приемной ЦК. Жизнь в семье Анатолия не сложилась, по этой причине он уехал в Киев, где работал инженером-электриком. Буквально за пару дней до моего прихода он вернулся в Москву. Всю мою историю он выслушал внимательно и с сожалением.

— Если бы я знал, когда работал в ЦК, где ты находишься, сделал бы все, чтобы ты был на свободе, чтобы все было по справедливости! Ты не представляешь, скольким людям я помог, будучи заведующим приемной ЦК! Тогда в моих руках были большие права и власть. Где же ты был раньше?

— Не мог я тогда знать почтовых адресов своих друзей, — с горечью констатировал я.

Из моих воспоминаний Толя обратил внимание на фамилию — Маресьев.

— Это тот, что в книге Бориса Полевого «Повесть о настоящем человеке»?

— Именно! Он самый, — подтвердил я.

— Я с ним часто встречался на приемах, — продолжал Толя. — Могу узнать его координаты! Человек он авторитетный, во многом сможет тебе помочь!

Так я встретился с Алексеем Маресьевым вновь. Он проживал с семьей на улице Горького, недалеко от моего дома. Его авторитет был огромен, работал он секретарем Комитета ветеранов войны.

Не могу сказать, что встреча наша была очень радушной. Встретились как знакомые. Совместное в прошлом пребывание в училище в одной летной группе, переплетение фронтовых дорог, общие боевые друзья и их судьбы, как мне показалось, воспринимались Маресьевым как само собой разумеющееся, не имеющее сейчас значения. Несмотря на то что мы часто встречались, Алексей не выказывал мне особого сочувствия и не предлагал своей помощи. Когда же я напрямую попросил его содействия в пересмотре моего дела, он отрубил:

— Занимался же этим трибунал, значит, все правильно, и я ничем не смогу помочь!

Мне показалось, что он беспокоился, как-бы не запачкать свой авторитет. Наши отношения холодели, встречи стали редкими и вскоре прекратились.

Хорошо, что Маресьев сообщил мне несколько адресов наших однокашников по училищу. Оказалось, что Гриша Инякин, с которым я был в одной летной группе, встречался в годы войны, проживал совсем рядом, в Люберцах.

Семья Инякина — жена Шура, сын Саша и дочь Валя, дошкольного возраста, — была гостеприимной, веселой и дружной. Гриша привел меня в одну из трех комнат со словами:

— Вот, живи здесь сколько потребуется. Если будут нужны деньги, скажешь!

Гриша в звании полковника командовал истребительным авиаполком ПВО, дислоцировавшимся под Москвой. По утрам он отправлялся в полк, а я на московскую электричку, чтобы продолжить хождение по разным приемным. Я добивался пересмотра судимости и восстановления гражданских прав. К великому моему огорчению, результаты были неутешительны. Чаще всего ответ на мои заявления гласил: «Ваше заявление осталось без рассмотрения ввиду тяжести совершенного преступления».

Я огорчался, но снова и снова подавал заявления в различные инстанции. Активно хлопотал за меня и Гриша. Зная меня как боевого летчика, он написал официальные характеристики к моим заявлениям. Через штаб полка Инякин запросил архив Министерства обороны о моем участии в боевых действиях. Вскоре пришли соответствующие документы, справки о налете на истребителях разных типов.

Много сил и времени ушло на обивание порогов в Прокуратуре СССР, но все окончилось безрезультатно. Я подал все документы в Главную военную прокуратуру. Когда и здесь результаты оказались отрицательными, я добился записи на прием к заместителю Главного военного прокурора.

С волнением вошел я в кабинет генерала. Но и здесь я услышал упреки, ссылки на справедливость наказания и невозможность пересмотра дела. Когда генерал замолчал, я попросил разрешения изложить свое мнение.

— Я глубоко сознаю свою вину! — начал я. — Срок наказания отбыл. Но прошу, товарищ генерал, обратить внимание на обстоятельства, приведшие к трагедии, и на статью, примененную трибуналом противоправно и не имеющую никакого отношения к составу преступления. Я не хочу и морально не могу носить такое пятно, коим запятнал меня трибунал.

Генерал слушал внимательно.

— Сейчас посмотрим, — изрек он, раскрывая папку, и углубился в чтение документов.

Через некоторое время он удивленно констатировал:

— Да-а! Здесь вы правы. Статья 136, часть первая, действительно неверно применена, так как не отражает состава вашего преступления... Ладно! Будем рассматривать!

Поблагодарив генерала, я вышел. В душе затеплилась надежда.

Гриша и Шура Инякины радовались, что у меня появилась надежда. В эти дни, свободные от беготни по приемным, я разыскал и других своих школьных друзей: Зенту Ренеслац, Володю Николаева. Он уже стал полковником. По новому адресу, на улице Чайковского, я нашел семью Периных — с Всеволодом и его сестрой Леной я поддерживал дружеские связи с 1928 года. В Благовещенском переулке я разыскал братьев Раскиных — Виктора и Шуру, моих пионерских товарищей. Виктор был инженером в области ракетостроения. Шура стал писателем-сатириком. Жена Шуры — писательница Фрида Вигдорова — оказалась чудесной, доброй, гостеприимной женщиной. Очень забавной была их дочь Сашенька, похожая на Шуру.

На Малой Бронной, тоже по новому адресу, я встретился с Мусой Селимхановым, его сестрой Лилей и братом Эдиком. Муса до войны служил в армии в Эстонии. В первые дни войны он эвакуировался оттуда на самоходной барже. Ее потопили вражеские бомбардировщики, спастись удалось лишь единицам, в том числе и Мусе.

Муса познакомил меня с близким к их семье Рафаилом Капрэляном, летчиком-испытателем вертолетов в фирме конструктора М.Л. Миля. Впоследствии Капрэлян помог мне в устройстве на летную работу. Через полтора десятка лет я с радостью встретил весть о присвоении Рафаилу Ивановичу Капрэляну звания Героя Советского Союза. К этому времени он уже лет пять находился на пенсии.

Когда я вновь посетил Главную военную прокуратуру, дежурный по приемной подполковник, уже знакомый с материалами дела, воскликнул:

— Ну Веселовский! Не везет же тебе! Все осталось без изменения. Генерал сказал: «Пусть остается как есть! Тем более он уже отбыл срок! Не время сейчас заниматься этой статьей».

Подполковник пояснил мне, что в Верховном Совете СССР рассматривался вопрос о борьбе с преступностью и за преступления по статье, которую применил ко мне трибунал, ужесточил наказание вплоть до высшей меры.

— Вот и решило наше начальство пока с этой твоей статьей не заниматься, — заключил он и добавил: — Правда на твоей стороне! Не отчаивайся! Подавай документы в Верховный суд.

Гриша и Шура Инякины также советовали это сделать. Через пару дней я прибыл в Верховный суд. Дежурный по приемной внимательно прочитал заявление и приложенные документы, сделал вывод, что вопрос должен решиться положительно.

— Правильно делаете, что добиваетесь пересмотра дела. С вами поступили несправедливо, — обнадежил он меня.

2. Хождение по мукам

Я лелеял надежду, что судимость с меня будет снята. Ведь только тогда могла появиться возможность вернуться на летную работу. Мои надежды опережали реальность, я уже думал о том, смогу ли я летать по состоянию здоровья. Что осталось от моих летных и физических качеств за девять лет заключения и после «инвалидности по истощению»? Я поделился этими мыслями с Гришей. После долгого раздумья он вдруг решительно вымолвил:

— Завтра часа в два приезжай в Монино к северной проходной. Я закажу на тебя пропуск.

Летом Гриша с семьей переезжал в Монино, где они жили в финском двухквартирном домике, как на даче. Здесь же базировался полк, которым командовал Инякин. На северной проходной Монинского гарнизона дежурный капитан долго перелистывал мой паспорт, посматривал на меня, переспрашивал, к кому следую, и наконец стал звонить по телефону, зачитывая данные из паспорта. Наконец он положил трубку и стал выписывать пропуск.

Как всегда при моем появлении, Шура стала собирать на стол. После недолгой беседы Гриша стал собираться и попросил Шуру достать его другой форменный костюм. Он предложил надеть его мне. Я недоумевал.

— Надевай, надевай! Увидишь зачем! — торопил Гриша. Мы вышли к стоявшей машине. У въезда на аэродром часовой приветствовал двух полковников и поднял шлагбаум. За зеленым полем пролегла бетонная взлетно-посадочная полоса, где серебрились реактивные истребители МиГ-15. Мы заехали за ангар и остановились возле одномоторного двухместного небольшого самолета.

— Знаешь, что это за машина? — спросил Гриша.

— Понятия не имею!

— Это Як-18! Учебный спортивный самолет!

Гриша вскочил на центроплан, отодвинул фонарь кабины и достал книжицу «Руководство по летной эксплуатации самолета Як-18».

— Вот что! — сказал он. — Садись в кабину, ознакомься со всем согласно этому руководству, а я займусь своими делами.

Гриша помог мне взобраться в кабину, хлопнул по плечу и укатил. Просвистели взлетающие пары «мигов», и наступила тишина.

Я снова в кабине самолета! Взора не отрывал от приборной доски. Вспомнилась вся моя летная работа. Однако надо было выполнять поставленную Гришей задачу. Я изучил кабину, потом усвоил порядок запуска двигателя, запоминая параметры оборотов, скоростей по прибору в различных режимах полета.

Наконец вернулся Гриша, он привез два парашюта. Стало ясно — будем взлетать.

— Разобрался? — поинтересовался он.

— Да, вроде бы!

— Ну, ладно! Вон там будет наша зона. — Гриша указал рукой направление. — Работать будем на высоте 1000 метров. Запускай и выруливай! Круг полетов — левый! Все ясно?

— Ясно! — ответил я.

Гриша находился во второй, инструкторской кабине. Взлетели мы с травяного грунта левее бетонки. Я ощутил давно не испытываемое чувство полета и подчинение машины моей воле, установил режим работы двигателя при наборе высоты и соответствующую скорость полета.

Выполнил полет по прямоугольному маршруту, что у летчиков называется «по кругу», и направил самолет в зону, указанную Гришей. По другую сторону аэродрома виднелось полотно железной дороги. Прибрав обороты двигателя, я доложил Грише по самолетному переговорному устройству (СПУ), что прибыл в зону.

— Ну, давай работай, как учили!

Я понял, что Гриша имел в виду тот комплекс упражнений и фигур, который мы выполняли когда-то в училище при полетах в зону на истребителе И-16. Наметив на горизонте характерный ориентир, я ввел самолет в мелкий вираж. После мелкой восьмерки (левый и правый виражи) выполнил глубокие виражи с креном 45—60 градусов, затем левый переворот через крыло и правый боевой разворот, правый переворот через крыло и левый боевой разворот. Из следующего переворота я ввел машину в петлю Нестерова, повторил переворот и выполнил полупетлю. После этого комплекса я заметил, что удалился от центра зоны. Возвратившись на место, я доложил, как когда-то, будучи курсантом:

— Товарищ инструктор, курсант Веселовский задание выполнил!

— Давай левую бочку!

Чистого вращения самолета вдоль продольной оси не получилось, самолет опустил нос и описал окружность ниже горизонта.

— Это не бочка, а кадушка! — засмеялся Гриша. — Смотри, как надо!

Он взял управление, добавил оборотов двигателя, увеличил скорость, немного задрал нос машины выше горизонта, затем плавным движением рулей ввел самолет в фигуру — выход из нее был точно по горизонту.

— Понял?

— Конечно! — подтвердил я.

— Повтори!

       После нескольких бочек и других фигур Гриша скомандовал:

— Давай спираль до высоты «круга» и домой!

Когда мы зарулили на стоянку и замолк двигатель, я вылез из кабины на центроплан и гордо доложил:

— Товарищ инструктор! Курсант Веселовский задание выполнил! Разрешите получить замечания?

Гриша засмеялся:

— В основном все нормально. Конечно, нужна тренировка. Если бы моя власть, взял бы тебя в полк и через пару недель выпустил на МиГ-15. Давай хлопочи! Доказывай, что ты не верблюд!

Оставив в кабинах парашюты и шлемофоны, мы уехали с аэродрома. В приподнятом настроении я уезжал из Монина с твердой решимостью добиться возможности работать летчиком.

На фронте Гриша дружил с инженером полка Тарахтуновым, который теперь работал в 1-м Московском аэроклубе. Гриша познакомил меня с ним.

Учебные полеты спортсменов аэроклуба проводились на аэродроме у поселка Клязьма, под Москвой. Здесь я познакомился с начальником аэроклуба Ефимом Андреевичем Михаленковым. Героем Советского Союза, и другими летчиками-инструкторами.

Ефим Андреевич относился ко мне хорошо и готов был взять на работу, но летчики-инструкторы московских аэроклубов утверждались городским комитетом ДОСААФ. В Москве командовал авиацией ДОСААФ полковник Леонид Яковлевич Ошурков. Он категорически заявил, что оформлять меня не будет, что и близко не подпустит к авиации.

После этого я обратился в областной комитет ДОСААФ, где узнал, что аэроклубом в городе Коломне командует мой сослуживец по дивизии в Каунасе полковник Василий Александрович Зайцев, дважды Герой Советского Союза. С надеждой и радостью я помчался в Коломну, состоялась продолжительная дружеская встреча, но оказалось, что. Василий передал аэроклуб другому полковнику. Мы пошли к нему.

— С радостью возьму тебя! — обещал тот.

Когда же начальник отдела кадров развернул мой паспорт, то заявил категорически:

— Не буду оформлять, не имею права.

В Центральном комитете ДОСААФ в то время возглавлял авиацию известный полярный летчик — Герой Советского Союза генерал Николай Павлович Каманин. Он принял меня и внимательно выслушал.

— Давай рассуждать вместе, — сказал он. — Ты же знаешь, какой контингент отбирался в авиацию и как отбирался? Так вот! Твои документы положительны, но девятилетней давности! Кто знает, что произошло в твоем мышлении за девять лет пребывания в заключении? Конечно, если я напишу «принять», тебя примут! Но ты знаешь, что такое авиация! Сядешь на «вынужденную» при отказе мотора, при расследовании скажут: «Каманин прислал!» Спрячутся за мою спину! А я этого не хочу! Давай договоримся так, — продолжал Каманин. — Если тебя согласятся взять в какой-либо аэроклуб, пришлют документы, я их подпишу!

Каманин привел пример, когда летчик Зайцев (тот самый, что работал со мной на заводе в Норильске), отбывший срок заключения, был принят в аэроклуб города Кирова, проработал инструктором-летчиком пару лет, стал командиром звена, но был снят с летной работы прибывшим из ЦК ДОСААФ инспектором. Когда Зайцев приехал к Каманину вместе с Героем Советского Союза генералом А.Л. Кожевниковым, с которым был на фронте, Каманин подписал ходатайство и поручительство Кожевникова о восстановлении Зайцева на летной работе.

— У тебя совсем другое дело! Ты — прямо из тюрьмы! Езжай в Караганду, там организуется аэроклуб, может, возьмут. Придут бумаги — подпишу!

На такую поездку, за тысячи километров, у меня уже не было средств. С тяжелым грузом на сердце ушел я от Каманина. Все же через пару дней я опять отправился в Московский городской комитет ДОСААФ. Ошуркова я не застал и зашел в отдел кадров к полковнику Баясову, который был в курсе дел.

Мы долго беседовали, и Баясов высказал свое мнение:

— На летную работу тебя не возьмут! Никто не захочет подставлять за тебя свою голову! Советую поступить так: устраивайся на работу хоть куда! Затем иди в аэроклуб к Ефиму Михаленкову, который тебя знает, и оформляйся летчиком-спортсменом. Будешь летать без отрыва от производства! Спортсменов-летчиков разрешено набирать командованию аэроклубов, минуя городской комитет ДОСААФ! Летай спортсменом, поддерживай свое летное мастерство, а там видно будет!

С надеждой расстался я с этим доброжелательным человеком. Но появились другие барьеры. Куда только я ни обращался, на работу меня не принимали. Основную причину ставили — прописка в Коломне.

— Нельзя работать в Москве, проживая за сто километров, — говорили мне.

В отчаянном настроении побрел я опять в приемную Главного управления милиции, решил еще раз попытаться выяснить возможность прописаться в родной квартире в Москве. Дежурный капитан, признавший меня по прежним посещениям, с вниманием отнесся к моему положению:

— Скажу тебе, Веселовский, по секрету! Стокилометровая московская зона, запретная для таких, как ты, только так называется. На самом деле ее границы кое-где приближаются к Москве до пятидесяти километров — в зависимости от важности объектов производства.

— Так-то оно так! — заметил я. — Но надо же знать, где находится и по какой дороге это самое «приближение»!

— Вот это тебе, Веселовский, я и хочу поведать! Записывай! Павелецкая железная дорога, станция Белые Столбы. Такие, как ты, там прописаны и работают в Москве!

В начале августа 1954 года я поехал в Белые Столбы. Раньше мне здесь бывать не приходилось. Прошелся по поселку и выбрал большой дом под красной железной крышей, по моим прикидкам, с немалой жилой площадью. Это вселяло надежду, что хозяин согласится предоставить прописку. Здесь проживала большая семья Григория Литвинова. Хозяина дома не оказалось, он работал на железной дороге в подвижном составе. В доме были хозяйка, сын, дочь и две маленькие внучки. Я объяснил цель визита и рассказал свою историю.

— Мне нужна только прописка. Буду оплачивать площадь, а проживать не буду.

Хозяйка не возражала, но без мужа решить вопрос не могла. В назначенный день я приехал вновь. К моей радости, все согласились «уважить» меня. Все формальности были соблюдены. Я выписался в Коломне и получил в паспорте штамп временной прописки в Белых Столбах.

Но недолго пришлось мне радоваться. Теперь отказ принять меня на работу мотивировался временной пропиской. Пришлось просить Литвиновых прописать меня постоянно под честное слово. Спасибо этим добрым людям!

Я продолжил поиски работы по вывешенным объявлениям московских предприятий. Теперь не имели значения справки и характеристики о летной работе. Основным документом являлась справка Норильского комбината, которая удостоверяла, что мне присвоен седьмой разряд электрослесаря по ремонту электрооборудования металлорежущих станков. Естественно, что я направлялся туда, где требовались такие специалисты. Когда я предъявлял паспорт в окошко инспектора кадров, неизменно следовала фраза: «Мы вас не возьмем!» Так было не только на «почтовых ящиках», но и на всех других предприятиях. Деньги у меня кончились, фактически я жил на иждивении своих друзей.

Наконец мелькнул проблеск надежды на 1-м Государственном подшипниковом заводе (ГПЗ). Здесь, у здания управления завода, висело объявление о требуемых рабочих, в том числе по моей специальности. Сначала повторилась прежняя история:

— Мы вас не возьмем.

— Но ведь объявление висит! Вам нужны электрослесари седьмого разряда, а вы мне отказываете! — громко произнес я в окошко.

— Не можем, — как у робота, прозвучал голос;

— Где ваш начальник кадров?

Голос сообщил номер кабинета. Начальник отдела кадров долго просматривал пачку моих документов. Недоуменно спросил:

— Вы летчик? Зачем же к нам пришли?

— Вот документ о другой профессии! — Я показал удостоверение. — Вам ведь нужны электрики седьмого разряда!

— Вот что, — решил начальник отдела кадров, — документы пусть останутся. Покажу их директору завода Громову. Зайдите через пару дней!

Когда я пришел снова, главный кадровик завода отнесся ко мне внимательно и сочувственно. Он пересказал свою беседу с директором завода Громовым, сообщил о принятом решении взять меня на работу электриком. Он предупредил, чтобы в коллективе я вел себя достойно, не допускал нареканий. Мне это было понятно. К бывшим зекам повсюду относились подозрительно. Прежде чем окончательно определить меня, со мной побеседовали главный энергетик завода и инженер по электрическим силовым установкам. После этого собеседования мне выписали направление в 4-й цех мелких серий — ЦМС-4. Инженер-электрик цеха Фрол Дмитриевич Залеткин встретил меня приветливо, изучая взглядом поверх очков.

— Чудесно! Квалифицированный специалист нам очень нужен! Петр Иваныч! — подозвал он невысокого бригадира электриков цеха. — Вот, знакомься! К нам прибыл еще один семиразрядник! Тех двух мы отправили? Посмотри, пожалуйста, и этого, что он умеет.

Петр Иванович показал мастерскую электриков — отдельное помещение в цехе, отгороженное металлической сеткой. Затем мы пришли в токарное отделение. Бригадир указал на бетонную площадку с торчащими из нее болтами.

— Вот на этот фундамент механики цеха сейчас будут устанавливать по частям отремонтированный токарный станок «ДИП-300». Ваша задача — по мере сборки установить все электрооборудование станка. Понятно?

В Норильске мне приходилось ремонтировать такие и другие отечественные станки. В сравнении с импортными они были гораздо проще. Дело пошло на лад. Правда, пришлось покопаться в замасленных, с растворившейся изоляцией, пришедших в негодность проводах. Я заменил их, как и несколько электрических устройств.

К обеду механики установили последнюю деталь, и я закончил работу и доложил об этом инженеру. Фрол Дмитриевич удивленно глянул поверх очков.

— Молодец, быстро справился. Петр Иваныч! — подозвал он бригадира. — Пойдем посмотрим! Человек работу закончил. Станок, конечно, работать не будет! Но молодец! Ведь что-то сделал!

Дежурный электрик по указанию Фрола (так между собой рабочие звали инженера) вставил в электрошкафу трубчатые вставки-предохранители. Фрол лично начал опробование станка. По нескольку раз он включал привод суппорта и шпинделя, менял сторону вращения, приводил в действие насос эмульсии — охлаждающей жидкости. Наконец выпрямился. На меня глядели удивленные глаза.

— Ну вот что! — обратился он к бригадиру. — В какой там смене нет у нас электрика?

— Сегодня в ночную некому выходить!

— Так вот! Пусть выходит и работает! Человек дело знает!

Я никак не ожидал такого быстрого решения и к немедленному выходу на работу не был готов. На все это Фрол дал мне два дня.

3. Возвращение в авиацию

Приказом директора 1-го ГПЗ от 24 августа 1954 года я был принят на работу на должность электрослесаря седьмого разряда в уже упомянутый цех. При первой возможности я отправился на Новослободскую улицу к начальнику 1-го Московского городского аэроклуба Ефим Андреевичу Михаленкову. Были выполнены все формальности до зачисления меня в аэроклуб летчиком-спортсменом. За несколько дней я сдал зачеты по необходимым предметам. После прохождения медицинской комиссии меня приказом по аэроклубу допустили к летной практике.

Аэродром находился у поселка Клязьма под Москвой. Меня зачислили в летную группу летчика-инструктора Михаила Ярошевича, входившую в звено Ивана Хлопцева. Командиром летного отряда был Владимир Шумилов. В первых числах сентября 1954 года я с Ярошевичем взлетел на самолете Як-18 на проверку техники пилотирования. Через пару дней после полетов с инструктором и проверки командиром отряда меня выпустили в полет самостоятельно.

Так, через девять лет я вновь оказался в небе один на один с машиной. Мое настроение и моральное состояние были великолепны, полеты доставляли колоссальное удовольствие, прибавили сил и энергии. После ночной смены на заводе я сразу ехал на аэродром, немного отдыхал в палатке и шел на полеты. У меня появилось много друзей из летчиков-спортсменов и инструкторов.

Техника пилотирования у меня была неплохой, и командование обратило на это внимание — меня зачислили в сборную команду аэроклуба по самолетному спорту. Мы прошли тренировку в ночных полетах, готовились к междугородным соревнованиям. Из архива аэроклубов довоенных лет были получены копии дипломов об окончании мною Московской планерной школы, областной школы инструкторов-летчиков-планеристов и Высшей школы пилотов-парителей в Коктебеле. Планеристов с такой подготовкой в аэроклубе не было, и мне предложили участвовать в тренировках и по этому виду спорта, включили в команду аэроклуба.

На работе все шло хорошо. Я легко справлялся с ремонтом и быстро устранял неисправности на действующих механизмах. Рабочие цеха и руководство относились ко мне уважительно. За ремонт сложных устройств были у меня благодарности в прика-

зах и денежные премии. В ходе работ и вызовов к неисправным станкам и разным электроустройствам мне приходилось встречаться почти со всеми рабочими цеха, появилось много знакомых и друзей. Частые поездки на аэродром при временном жилье в Москве были неудобны. Мне предложили возможность проживания в Клязьме. Хозяйкой квартиры здесь была Валентина Семеновна Бирюкова. По сей день я благодарен ей за приют и внимательное, душевное отношение.

На соревнованиях по самолетному спорту наша команда заняла первое место среди аэроклубов Москвы и Центрального аэроклуба ЦК ДОСААФ. Не отставал наш аэроклуб и по планерному спорту. За сезоны 1955—1956 годов за отличные результаты в авиационных видах спорта городской комитет ДОСААФ, ЦК ДОСААФ и ЦК ВЛКСМ награждали нас почетными грамотами.

В августе 1956 года из аэроклуба ушел на испытательную работу летчик парашютного звена Сергей Иванович Замычкин. Он летал на выброску парашютистов на самолете Ан-2. С первых дней мы подружились, частенько я выезжал с ним на парашютные прыжки в другие аэроклубы. Сергей Иванович брал меня в кабину на сиденье второго пилота, не раз он доверял мне взлетать и производить посадку, хвалил за успехи в пилотировании самолета.

Когда встал вопрос, кто будет летать на Ан-2 после ухода летчика, Сергей Иванович убедительно заявил начальству:

— Я лично доверил бы самолет только Веселовскому! Начальник аэроклуба Михаленков был такого же мнения. Он сочувствовал моему положению, но помнил, что полковник Ошурков из городского комитета ДОСААФ отказал мне в возможности перейти на летную работу. Поэтому Михаленков был в нерешительности. Он доложил об уходе Замычкина и необходимости в летчике для парашютного звена.

— Подбирай сам себе летчика, мы утвердим, — сказали ему в горкоме ДОСААФ.

— Я уже подобрал, — ответил Михаленков.

— Кого? — поинтересовался Ошурков.

— Да вот, кому грамоты вы вручали за призовые места по самолетному и планерному спорту! — напомнил Михаленков.

— Это Веселовский, что ли?

— Да-да! Тот самый! Он и на Ан-2 неплохо летает! — пояснил Михаленков.

— Что ж! Помню! Присылай на него бумаги, отдадим приказом! 24 августа 1956 года приказом по городскому комитету ДОСААФ я был зачислен в штат 1-го Московского аэроклуба на должность летчика-инструктора-парашютиста в парашютное звено. Обязанности командира звена исполнял Виктор Махов, он не летал на самолете Ан-2. В звено также прибыл летчик Михаил Мейлахс. Кроме двух летчиков-инструкторов-парашютистов, Володи Амп-

леева и меня, в звене были укладчики, инструкторы-парашютисты Александр Пятаков, Николай Данильченко, Александр Крюков и Юрий Бучин.

Старшим парашютно-десантной службы (ПДС), ответственным за все парашютное хозяйство был Александр Иванович Пятаков. Вскоре прибыл на должность командира звена мастер парашютного спорта летчик-инструктор Борис Андреевич Шустров. Весь коллектив звена помогал мне быстрее изучить парашютное дело. Все парашютные звенья московских аэроклубов подчинялись отделу парашютного спорта городского комитета ДОСААФ, которым руководил инспектор парашютной подготовки полковник Егор Федорович Пожаров.

На 1-м ГПЗ неохотно расстались со мною электрики цеха и инженер Фрол Дмитриевич Залеткин. В коллективе цеха, где я проработал два года, у меня появились друзья. Они остались в моей памяти навсегда, их трудовая рабочая выручка и поддержка помогли в моем послелагерном становлении.

Я совсем перебрался жить в Клязьму и в Москве появлялся редко, в основном на инструкторские сборы и теоретическую подготовку. Прибавилось много работы в новой для меня сфере, связанной с парашютными прыжками. Как летчик-инструктор-парашютист, я был обязан знать теоретические основы парашютного дела, уметь укладывать парашюты разных модификаций, совершать прыжки различной сложности днем и ночью, на землю и на воду, знать тренажерные устройства и уметь ими пользоваться. Инструктор-летчик-парашютист передает свои знания начинающим парашютистам и парашютистам-спортсменам, сам вывозит подготовленную им группу на самолете для совершения первого и последующих прыжков.

Штатные инструкторы-парашютисты имели соответствующую подготовку в специальном училище ДОСААФ, совершенствовали в прыжках свое мастерство. Многие из них были мастерами спорта. У меня же к моменту зачисления в штат парашютного звена не было никакой парашютной подготовки: первый прыжок я совершил в училище, второй — на фронте, когда попал в плен. Чему я мог научить опытного парашютиста-спортсмена?

Поэтому я с удвоенной энергией взялся за парашютное дело. Теоретические основы прыжка, аэродинамику падающего тела, работу купола парашюта при раскрытии я усвоил довольно быстро. Бессчетное количество раз я укладывал к прыжку распущенные парашюты, достиг в этом деле совершенства, освоил расчеты точки выброса парашютистов на различных высотах в разных погодных условиях. Подолгу тренировался я в тренажерном городке, поочередно осваивая элементы прыжка, научился быстро разворачиваться на подвесной системе, овладел техникой управления парашютом. Словом, усвоил все то, что должен знать инст-

руктор-летчик-парашютист, осталось главное — выполнить побольше прыжков с парашютом. Я не упускал ни одного прыжкового дня, поскольку в день разрешалось выполнять не более двух прыжков.

В пяти московских аэроклубах прыжки с парашютом выполнялись из самолетов По-2, Як-12 и Ан-2. Часто прыгали из гондолы аэростата, иногда из самолетов Як-18 и Ли-2. Зимой каждый понедельник все инструкторы-парашютисты аэроклубов собирались в Москве на командирскую учебу. Руководил ею уже упомянутый инспектор парашютной подготовки полковник Пожаров. С первых дней он меня невзлюбил, на занятиях гонял по всем теоретическим вопросам, относился ко мне предвзято.

Другие инструкторы и сослуживцы сочувствовали мне и помогали советами в освоении прыжков. С командирами звеньев других аэроклубов я договорился, что буду приезжать на прыжки к ним. Все понимали, что мне надо прыгать и прыгать. Почти каждый день выполнялись парашютные прыжки на каком-нибудь из подмосковных аэродромов, и я умудрялся в них участвовать. Часто там находился инспектор Пожаров. Он располагался у точки приземления парашютистов, обозначенной двумя полотнищами, выложенными крестом. Приземлившийся парашютист, собрав парашют, подходил к инспектору с докладом и получал замечания.

За прыжками с задержкой в раскрытии парашюта Пожаров наблюдал в стереотрубу зенитной коррекции (ТЗК), определяя ошибки парашютиста в свободном падении и выполнении им фигур. Если я появлялся на прыжках в другом аэроклубе и там оказывался Пожаров, к прыжкам он меня не допускал.

— Нечего вам прыгать в других аэроклубах! Хватит вам прыжков и в своем!

Приходилось покидать аэродром несолоно хлебавши. Пожаров возмущался тем, что я, в возрасте за сорок, ударился в парашютный спорт.

— Ничего из него не получится! — говорил он. — В таком возрасте даже мастер спорта заканчивает карьеру!

Но я не сдавался. Меня поддерживали и помогали опытные парашютисты Саша Пятаков, Николай Данильченко, Борис Шустров, Евгений Подгорбунский и другие.

Самое трудное — научиться управлять телом в свободном падении, когда руки и ноги становятся как бы рулями. Мне приходилось встречать инструкторов, имевших сотни прыжков, но так и не научившихся пилотировать свое тело. У меня было уже за несколько десятков прыжков, когда кое-что стало мне удаваться.

У меня в падении тело раскачивалось, виноваты были руки, точнее, насколько я их выбрасывал вперед. Я никак не мог поймать координацию движений. Но вот однажды комбинированный прыжок с высоты 1600 метров на точность приземления, с

задержкой раскрытия парашюта на 20 секунд, я выполнил безупречно, заслужил похвалу друзей.

Однажды мы проводили прыжки недалеко от поселка Клязьма. Обычно сначала прыгают спортсмены, а потом наиболее опытные из них и штатные инструкторы, так как к этому времени почти всегда усиливается ветер. В центре аэродрома за прыжками наблюдал инспектор Пожаров.

Подошла моя очередь. Задание — комбинированный прыжок с высоты 1600 метров. Вот летчик Михаил Мейлахс на расчетном курсе подал команду: «Приготовиться!» Выпускающий Борис Шустров открыл дверь салона. Я поставил правую ногу на порог двери, держась правой рукой за борт, а левой приготовился включить секундомер, закрепленный на запасном парашюте. Внизу на летном поле проплыл назад крест из белых полотнищ, летчик уменьшил скорость, появился сигнал: «Пошел!»

Отталкиваюсь правой ногой, включаю секундомер, поджимаю к груди руки, разбросив широко ноги, ложусь на встречный поток воздуха лицом по полету... Вытягиваю вперед и в сторону руки — появилось небольшое раскачивание. Плавно подбираю нужное положение рук и падаю устойчиво. Наблюдаю за стрелкой секундомера, дублируя его работу устным счетом. Быстро приближается крест. Стрелка секундомера у нужной отметки. Плавно выдвигаю перед собой левую руку, одновременно переношу к кольцу правую. Меня кренит вправо, в это время дергаю вытяжное кольцо. Недолгий шорох за спиной — рывок раскрывшегося парашюта. Осматриваю купол, поправляю подвесную систему.

Внизу, немного в стороне, отчетливо виден крест. Надо приземлиться на него. Там, у треноги с трубой ТЗК, расположился Пожаров.

Приземление произошло метрах в пяти от цели. Я собрал купол парашюта и стропы, подошел к Пожарову и доложил:

— Товарищ полковник! Летчик-инструктор Веселовский выполнил 49-й комбинированный прыжок! Разрешите получить замечания?

Удивленные глаза инспектора готовы были выскочить из орбит. Наконец он переспросил:

— Это вы... с задержкой 20 секунд?

— Так точно, товарищ полковник!

— Ну что ж! Неплохо, неплохо! Но есть ошибочки...

Он принялся объяснять, как надо их устранить. Я слушал со всем вниманием. Когда Пожаров закончил объяснение и вопросительно глянул на меня, я бодро подтвердил:

— Понял! Разрешите, товарищ полковник, повторить прыжок? Второй купол у меня уложен!

— Давайте, давайте! Я посмотрю!

Пожаров направился к трубе, наблюдая за самолетом, идущим на расчетном курсе и готовым вот-вот выбросить очередного парашютиста. Я быстро направился в «квадрат» — место нахождения парашютистов и парашютов.

При повторном прыжке мне удалось сразу установить свободное, стабильное падение. Прогнувшись, с широко расставленными ногами и руками, я устойчиво сквозил в плотном воздушном потоке. Приземлился у самого креста, доложил:

— Летчик-инструктор Веселовский выполнил 50-й комбинированный прыжок...

— Ну вот! Сейчас гораздо лучше! — Пожаров протянул мне руку. — Поздравляю с выполнением юбилейного прыжка! — Его рукопожатие выражало искренние чувства.

С того времени он стал относиться ко мне с уважением и на очередных командирских сборах под аплодисменты друзей поздравил меня с успехом в парашютных делах и подарил книгу «Спортивные прыжки с парашютом» с автографом: «В честь успешных 50 прыжков с парашютом от автора. Е. Пожаров».

К лету 1957 года я выполнил более ста прыжков разных категорий — днем, ночью, на воду, с задержкой 20, 30, 40 и 50 секунд. Я научился выполнять в свободном падении спирали-виражи и заднее сальто. В чем-то я уступал маститым парашютистам, но задания мы получали на равных. Я видел, как росло ко мне уважение, чему способствовало не только мастерство в парашютном спорте, но и мой возраст. Я был старше своих коллег и спортсменов на 10—20 лет.

Я по-настоящему «заболел» парашютным спортом. Стало понятно, почему молодежь — студенты, рабочие, инженеры, гуманитарии, — один раз попробовав, рвались на прыжки. Неискушенному этого не понять. Надо испытать. Многие потом оставляли прежние специальности, уходили в профессиональный спорт, становились испытателями парашютов, как, например, Эрик Севостьянов, Таня Кузнецова, Рита Соловьева. Доставляли на арктические станции грузы на парашютах Вячеслав Лучшев и его друзья, работали укладчиками на летно-испытательных станциях Александр Пятаков и Виктор Махов, многие потом служили в воздушно-десантных войсках (ВДВ) и окончили там высшее военное училище, стали офицерами-десантниками. Сергей Киселев, Петр Войленко и другие научились вести киносъемки в свободном падении и создали много уникальных фильмов.

Особо насыщенным стал для меня 1957 год. Я готовился к соревнованиям по самолетному, планерному и парашютному спорту. Закрутился в этой увлекательной круговерти и забыл, что я все еще пораженный в правах гражданин. Забыл, что судим и мне нельзя появляться в столице и многих других городах.

Обо всем этом мне напомнила повестка в Верховный суд, где уже давно находились мои документы. В приемной мне возвратили их. Дежурный сочувственно пояснил, что дело осталось нерассмотренным, поскольку я обращался еще не во все нижестоящие инстанции.

— Позвольте! — возразил я. — Заявления я подавал во все инстанции!

— Нет не во все! — настаивал дежурный. — Вы еще не писали в трибунал, который вас судил!

— Как же я буду туда писать, если их обвиняю в нарушении закона, в нечестности и иных прегрешениях? Они обрушатся на меня и замыслят еще что-нибудь недоброе!

— Ничего, Веселовский, ничего! Отправляйте бумаги в трибунал. Лишь бы был ответ, хоть какой! После этого мы будем все пересматривать. Не унывайте! Правда на вашей стороне! В заявлении ничего не меняйте, замените лишь «шапку»!

— А куда писать? Где сейчас трибунал?

Дежурный попросил подождать, поднялся на второй этаж и вскоре продиктовал адрес: город Рига, трибунал Прибалтийского военного округа. Я отправил все документы по этому адресу...

Меня снова захватила целиком авиационная жизнь. Я попросил командира звена Бориса Шустрова включить меня в плановую таблицу на прыжок с задержкой раскрытия в 40 или 50 секунд. У парашютиста самое желанное — это прыжок с задержкой раскрытия парашюта. Чем больше задержка, тем больше летишь в свободном падении, где опорой является лишь воздух. При этом, обуздав в падении непокорную стихию, чувствуешь себя победителем.

В те годы парашютный спорт был массовым. Из пяти московских аэроклубов четыре готовили начинающих спортсменов, призывников в ВДВ. За лето на подмосковных аэродромах ДОСААФ совершалось более 20 тысяч прыжков с парашютом. Конечно, бывали неприятности. Как не .учи человека, а всякое может случиться, нередки травмы при приземлении, переломы.

Работа купола парашюта при раскрытии изучается до сих пор. Он иногда преподносит фортели хуже норовистой лошади. Бывает, после динамического удара вывертывается наизнанку, вдруг парашютиста захлестнет за ногу стропа и перевернет головой вниз. Это случается с теми, кто падает беспорядочно. Наиболее часто происходит так называемый перехлест, когда одна или несколько строп после раскрытия парашюта оказывается перекинутыми через купол, превращая его в два отдельных наполненных воздухом объема. Тогда рабочая площадь купола уменьшается и скорость снижения парашюта возрастает. Это полбеды! Хуже, если в таком виде купол начинает вращаться, наращивая скорость. Стропы закручиваются в общий жгут, купол «погасает», превращаясь в вытянутую тряпку. В таком случае единствен -

ный выход из положения — воспользоваться запасным парашютом. Сделать это непросто. Из раскрытого ранца купол запасного парашюта выходит вяло, может попасть в стропы основного купола. Если этого избежать не удалось, результат трагический. Из-за перехлестов пострадал не один опытный парашютист.

Чудом, например, спасла глубокая, мягкая пашня нашего Сашу Пятакова — мастера парашютного спорта, в результате закручивания парашюта при перехлесте при ударе о землю получила сильнейшие переломы Надежда Пряхина — мастер спорта и рекордсменка мира.

Парашютисты искали метод борьбы с перехлестами. Пришли к единому мнению — немедленно отрезать от подвесной системы стропы основного парашюта. Освободившись от него, падая, раскрывать запасной парашют. Для этого и других случаев к ранцу запасного парашюта прикрепляется десантный нож в чехле. Пришлось и мне побывать в подобных ситуациях, но все обошлось благополучно. Однажды на аэродроме Дубровицы, под Подольском, при отличной погоде у самой земли меня поддуло и положило почти горизонтально спиной к земле. Вывернуться я не успел. Удар о землю спиной был хлесткий и настолько сильный, что я был без сознания минут двадцать.

В первых числах августа 1957 года мы проводили парашютные прыжки на аэродроме около Мытищ. Руководил прыжками инспек-

тор Пожаров. Дул крепкий ветерок, и потому прыгали лишь опытные парашютисты. Ветер усиливался. Решили выполнить последний подъем восьми парашютистов, а затем прекратить работу. Прыгали мы с высоты 2000 метров с задержкой раскрытия парашюта 30 секунд. Отделение от самолета производили двумя группами. В первой четверке старшим был я, во второй — Борис Шустров.

Миша Мейлахс набрал заданную высоту, и самолет шел к расчетной точке выброски. По тому, как медленно проплывала под нами земля, можно было догадываться о силе встречного ветра. Самолет резко вздрагивал. Предвидя большой относ парашютистов, Михаил увеличил упреждение. Мы приближались к Москве, отчетливо видели территорию ВДНХ. Наконец прозвучал сигнал: «Приготовиться!» Из первой четверки я отделился последним. Выдержав 30 секунд падения, раскрыл парашют. К моему удивлению, в небе оказалось три купола вместо четырех. Приблизившись, я убедился, что рядом были Женя Подгорбунский и Василий Устинов. Не было с нами Александра Васина. Я наблюдал из самолета его отделение и стабильное начало падения. Сейчас задумываться над причиной случившегося было некогда: как на курьерском поезде, нас несло к аэродрому. Из-за большой скорости горизонтального перемещения не чувствовалось вертикального снижения. Порой казалось, что мы вообще не снижаемся.

У края аэродрома стало ясно, что на него мы не попадем. Ближе к железной дороге вытянулась узкая травянистая полоска земли. Все трое стали прижиматься туда. Однако полоска быстро уходила и вскоре осталась позади. Нас несло на стройку Новых Мытищ, где громоздились недостроенные дома. Приближался большой, пятиэтажный дом, правее которого стоял башенный кран с длинной стрелой. Женю Подгорбунского несло прямо на этот кран. Я маневрировал, стремясь проскочить между краном и домом. Василий Устинов находился левее, и было видно, что столкновения с домом ему не миновать. У самого торца дома меня качнуло так сильно, что я оказался в горизонтальном положении спиной к земле. Было еще метров 15 высоты, и я успел вывернуться. Подо мной была площадка из строительного горбыля, куда я и приземлился. Это была крыша сарая. Сырой горбыль прогнулся и смягчил удар, я даже устоял на ногах. Подгорбун-скому удалось избежать столкновения с краном. На мой оклик он ответил: «Все в порядке!»

Взглянув на верх дома, я увидел свесившиеся с крыши ноги Устинова и болтавшийся на стропах парашют. Василий был без сознания. Его удерживало от падения ограждение крыши. Что было сил я бросился к домовой лестнице, сюда уже прибежали местные жители. Василий пришел в себя, собрал парашют и с помощью подоспевших спустился вниз. Вскоре за нами приехала машина.

Как говорится, хорошо то, что хорошо кончается! А произошло вот что. Когда взлетел самолет, Егор Пожаров, зная всех, кто был на борту, и будучи уверен в последней, благополучной выброске, дал команду на свертывание «старта». Был собран «квадрат», уложены в машину парашюты и свернута рация. Неожиданно поднялся ураганный ветер, все заволокло поднявшейся пылью. В это время самолет подходил к точке выброски. Развернуть рацию и предупредить о шторме не успели, и моя четверка ушла за борт. Пока Миша Мейлахс выполнял заход для выброски второй четверки, рация заработала, штормовое предупреждение передали на борт и выброску второй четверки отставили.

С Сашей Васиным, чей купол я не обнаружил в небе, обошлось по пословице «Не было бы счастья, да несчастье помогло!» В свободном падении струёй воздуха вырвало из кармашка подвесной системы вытяжное кольцо. Через 30 секунд падения, когда рука должна ухватить кольцо, его там не оказалось. Продолжая падать, Саша искал за спиной на ранце место выхода вытяжного троса. Найдя трос, рывком раскрыл ранец. Купол наполнился на малой высоте. Саша не дотянул до аэродрома и приземлился на картофельном поле. Ураганный ветер тащил купол, и Саша долго вспахивал картофельное поле запасным парашютом, лежа на нем, не в силах погасить купол основного парашюта.

На следующий день московские газеты сообщили о шторме и причиненных им повреждениях в речном порту и на других объектах.

К тому времени у меня было около двухсот прыжков.

Приближался День авиации — 18 августа 1957 года. К празднику завершились соревнования между аэроклубами по планерному спорту. Я тренировался на планере МАК-15. Командир планерного звена Юра Гамаюнов в один из дней буксировал меня за самолетом Як-12. Предстояло отцепиться над аэродромом Клязьма на высоте 300 метров, набрать в восходящих потоках наибольшую высоту и пройти по маршруту Клязьма — Тайнинская — Набережная — Клязьма.

Погода благоприятствовала парящим полетам. На высоте 1000—1500 метров начала развиваться кучевая облачность — предвестник восходящих потоков. Я отцепился от самолета и сразу почувствовал «вспухание». Невидимая сила тащила планер вверх. Выполняя мелкую спираль, я набирал высоту. Вариометр — прибор, показывающий скорость набора и снижения, — иногда фиксировал набор высоты 5 метров в секунду. Вскоре я достиг высоты 1500 метров.

Между облаками высота теряется, а находясь под облаком, планер как бы в него всасывается. Чтобы не выйти из восходящего потока, нужно выполнять мелкий вираж спиралью, пока не окажешься под самой кромкой облака. Входить в облако не следует, в нем могут быть сильные турбулентные потоки, способные

разрушить планер. Так, перемещаясь от облака к облаку, можно уйти далеко. Наиболее сложным считается полет по треугольному маршруту с возвращением на старт.

На середине маршрута мой планер оказался в мощном нисходящем потоке, возросла скорость снижения. Надежды, что встречу вновь восходящий поток, не оправдались. Не успел я глазом моргнуть, как у станции Строитель высота упала до 300 метров. Аэродром рядом, но с этой высоты до него не дотянуть. Среди огородов и домов я искал площадку для приземления. Причем такую, чтобы туда потом смог сесть самолет Як-12 и взлететь с планером на буксире. Прошел над огородами и умостился на край узкой травяной полосы.

Сбежалась уйма народа, особенно детворы. Они засыпали меня вопросами. Я обещал им дать на все ответы после того, как позвоню на аэродром.

— А вы пока посмотрите за планером, чтобы его не разломали! — обратился я к нескольким парням, а сам побежал к телефону у станции. Дозвонился до аэродрома и сообщил командиру звена Юре Гамаюнову о посадке. Уверил, что рядом можно посадить самолет.

У планера народу прибавилось. Мне помогли оттащить планер в сторону. Когда появился Як-12, я встал у края травяной полосы и раскинул руки, изображая посадочный знак «Т». Гамаюнов меня понял, он на метровой высоте прошел над картофельным полем и приземлился в начале травяной полосы. Для взлета Юрий зарулил к самому краю площадки. Планер добровольные помощники оттащили к концу картофельного поля, подцепили буксирный трос, и мы взлетели.

В назначенный день на трех планерах за Ан-2 мы перелетели на аэродром Чертаново. Начались соревнования. За три дня планеристы аэроклубов выполнили почти все упражнения. Осталось самое сложное — полет по треугольнику с возвращением на старт.

Для такого полета ждали кучевую облачность, но небо было чистым. Прошли два дня в бездеятельности, тогда решили больше не ждать подходящей погоды, упростить упражнение и продолжить соревнования. Отбуксировали первую тройку планеров за Подольск и отцепили их на высоте 300 метров. Планеристам предстояло вернуться на свой аэродром.

Подошла очередь и моей тройки. Самолет Ан-2 отбуксировал планеры в установленное место. Погода отличная — чистое небо, ни единого облачка. Уйти далеко в такую погоду на планере невозможно: восходящие потоки слабые и определить их трудно. Все планеристы знают, что возникают они над темной, прогретой поверхностью. Около станции я заметил большую площадь шлакоотвала. Над этим местом наскреб высоту 800 метров.

Недалеко над пашней спиралил на своем планере Николай Пугачев. В направлении аэродрома были видны площади пахот-

ной земли. От клочка к клочку, то теряя, то вновь наскребая высоту, я приближался к аэродрому. В пределах моей видимости также поступал и Николай. Несколько часов мы боролись за наибольшую дальность полета, пока не оказались в зоне, где отсутствовали восходящие потоки. Приземлились мы на подобранные площадки недалеко друг от друга. Как оказалось, из всех команд никто не смог вернуться на свой аэродром. Замером расстояний было установлено, что от места отцепления планеров я и Коля Пугачев пролетели наибольшее расстояние. Команда планеристов нашего аэроклуба заняла первое место.

В День авиации на нашем аэродроме в Клязьме был большой праздник. Мне пришлось участвовать в показательных выступлениях по всем трем видам авиационного спорта — на планере, самолете и в групповых прыжках с парашютом. На потеху публике был сброшен на парашюте поросенок, играла музыка, работали буфеты. Праздник удался на славу.

В первых числах сентября начались тренировки по самолетному спорту. Мне удалось показать на соревнованиях отличные результаты, особенно по высшему пилотажу, — второе место. По этому упражнению меня опередил лишь командир отряда Яша Пономаренко. Удачно выполнил я и «слепой» полет. Вышел по приборам в зашторенной кабине точно на центр аэродрома. Ребята уже поздравили меня с первым местом по этому упражнению, однако представитель судейской коллегии Василий Иванович Астахов обвинил меня в нечестном выполнении полета: якобы я приоткрывал кабину и наблюдал ориентиры. Этого сделать я не мог, так как в передней кабине находился проверяющий полковник Вячеслав Николаевич Макаров, который тросом от рычага шторок закрывал и открывал шторки.

Судьи заставили меня перелетать это упражнение. В повторном полете я вновь пришел на центр аэродрома и подтвердил первое место. Тем не менее судьи сняли очки «за перелет», да столько, что полученной суммы не хватило для подтверждения категории мастера спорта. Мне было очень обидно. Тем не менее наша команда заняла первое место. В соревнованиях по парашютному спорту на аэродроме Дубровицы мне не повезло. Оставалось выполнить последнее упражнение — два комбинированных прыжка на точность приземления с задержкой раскрытия парашюта 20 секунд. Первый прыжок был удачным. Надо было сразу выполнять и второй. Но меня попросили сменить летчика и произвести несколько выбросок. Через пару часов я полетел на второй прыжок. К этому времени изменились метеоусловия, чего я не учел и отделился от самолета в той же точке, что и в первом прыжке. Усилившийся ветер отнес меня от креста, и, как я ни старался, приземление получилось слишком далеко.

Заканчивался летний сезон работы аэроклубов, началась годичная врачебно-летная комиссия — ВЛК. На предварительном осмотре терапевт обнаружил у меня шумок в сердце. Видимо, сказалось переутомление. Чтобы не рисковать, врач аэроклуба предложил мне предварительно отдохнуть в санатории. Путевка была в Кисловодск. Это был первый отдых в моей жизни.

После санатория я прошел ВЛК без ограничений, меня наградили грамотой ЦК ВЛКСМ «За отличные результаты по всем видам авиационного спорта». Так закончился 1957 год.

В один из февральских дней 1958 года Миша Мейлахс сбрасывал с самолета Ан-2 начинающих парашютистов. Зима выдалась снежная, Было пасмурно. Я находился в «квадрате», проверял правильность надетых парашютов и подгонку подвесных систем. Подготовив к выброске очередную группу, я стал следить за самолетом. Вот он подходит к точке выброски: высыпались из дверей все восемь спортсменов, поочередно раскрывались их парашюты. У одного из них случился глубокий перехлест купола. Парашютист на большой скорости приближался к земле. Все вскочили с мест и хором кричали:  «Запасной! Запасной.» Парашютист продолжал снижаться, не открывая запасной парашют. Инструктор Александр Пятаков через мегафон выкрикивал ему команды. Казалось, трагедия неминуема. Но вот у самой земли мы увидели вытягивающийся запасной парашют. Он наполнился перед самым приземлением, все облегченно вздохнули. Парашютист не получил никаких травм. Это оказалась девчушка из группы, которую я обучал. Я представил себе, каково было бы мое положение, если бы она разбилась. Судимость, поражение в правах и новое происшествие с гибелью человека. Наверняка я вновь бы оказался в тюрьме. Меня бросило в дрожь от таких мыслей. Хорошо, что из-за ухудшения погоды пришлось прекратить прыжки.

Вернувшись домой, я спросил у квартирной хозяйки Валентины Семеновны, нет ли у нее немного водки. Выпил, чтобы успокоить себя. Как раз в это время женщина-почтальон принесла заказное письмо. В глаза бросилась красная звездочка на конверте. Такие я уже получал с коротким текстом: «Ваше заявление осталось без рассмотрения ввиду тяжести совершенного преступления».

Предвидя очередной отказ, я попросил хозяйку бросить конверт в топившуюся печь. Она разорвала его пополам, при этом выпала на пол небольшая бумажка. Прочитав ее, она передала мне, говоря, что это интересный документ. Я прочитал текст следующего содержания: «Дело по обвинению Веселовского Бориса Владимировича, 1916 года рождения, пересмотрено военным трибуналом Прибалтийского военного округа 14 февраля 1958 года. Приговор военного трибунала 15-й воздушной армии от 26 февраля 1945 года изменен. Преступление Веселовского переквалифицировано со ст. 136, ч. 1, на статью 137 УК РСФСР, и по этой статье ему определено 5 лет ИТЛ и на основании ст. 6 Указа 205

Президиума Верховного Совета СССР от 27 марта 1953 года с Веселовского снята судимость.

Из приговора исключено лишение Веселовского воинского звания старший лейтенант и возбуждение ходатайства о лишении его орденов Красного Знамени, Отечественной войны I степени и медали «За оборону Ленинграда».

Зам. председателя военного трибунала Прибалтийского военного округа полковник юстиции Насека».

Так окончилось мое бесправие. И снова в моей памяти воскресли события давно минувших дней. В который раз возник вопрос: почему военный трибунал в определении состава преступления исказил факты и применил статью, совершенно не соответствующую содеянному, не подлежащую никакой амнистии?

Ведь, по сути дела, именно на меня было совершено нападение, а я применил оружие, обороняясь. Если это было превышение меры обороны, то и тогда трибунал должен был руководствоваться статьей 137, как это было сделано теперь, в феврале 1958 года. Эта статья подпадала под амнистию в честь Дня Победы в 1945 году.

Размышляя, я склонялся к тому, что следователь Антонов имел в этом корыстные цели. Видимо, он получил взятку от командира фотоотделения, подчиненные которого совершили нападение на меня, и все вместе они должны были нести ответственность.

В том, что пересмотр дела состоялся, хотя и через тринадцать лет долгих мытарств, я был несказанно рад. Теперь я полноправный гражданин Советского Союза! Вскоре мне заменили паспорт и военный билет. Меня прописали на аэродроме Клязьма в общежитии, хотя проживал я на частной квартире. Работать стало спокойнее. Появилась новая семья. Кроме дочери в 1960 году родился сын Дмитрий.

В том же году из нескольких парашютных звеньев московских аэроклубов был создан парашютный аэроклуб. Объем работы увеличивался в несколько раз. Меня назначили командиром звена, а потом командиром отряда парашютного клуба. За время работы в аэроклубе мною было налетано много часов в аэродромных и маршрутных полетах днем и ночью на различных типах самолетов и планеров. Лично я совершил 350 прыжков.

Осенью 1961 года я сменил место работы — стал пилотом Гражданского Воздушного Флота — ГВФ. Всей семьей мы уехали на Север, в город Салехард, Тюменской области, где я работал пилотом в объединенном авиаотряде.

В 1964 году меня вновь приняли в ряды КПСС, вернули государственные награды. Я работал в Тюменской области с большим интересом, особенно любил работать на гидросамолете в акваториях многих северных рек и озер.

В те годы в Тюменской области были открыты многие месторождения газа и нефти. Этому способствовал труд пилотов нашего отряда. Нами были высажены впервые партии геофизиков и геологов на многие будущие месторождения — в районы Надына, Медвежьего, Уренгоя, Самбурга, Нового Порта, Мессояхм, Харасавея, Полярного Урала и других местах. Большие работы были выполнены по освоению рыбных промыслов и в интересах оленеводства. Наши самолеты выполняли рейсы на местных воздушных линиях: в Тюменской области, в Ямало-Ненецком и Ханты-Мансийском национальных округах. За время работы в этих местах я налетал в должности командира экипажа более 12 000 часов.

Осенью 1975 года в возрасте около шестидесяти лет по решению врачебно-летной комиссии меня отстранили от дальнейшей летной работы в связи с достижением предельного возраста. Я продолжал работать в том же Салехардском авиаотряде в должности старшего инженера авиационной поисково-спасательной службы (АПСС). В январе 1985 года в возрасте 69 лет я ушел на пенсию.

Постоянным местом жительства моей семьи стал поселок Клязьма, а затем город Пушкино в Московской области.

Сын Дмитрий после окончания Актюбинското высшего летного училища Гражданской авиации с 1982 года работает пилотом самолета Як-40 в городе Салехарде, Тюменской области, в том же отряде, где я работал в течение двадцати четырех лет. Дочь Надежда также живет и работает в Тюменской области. У них теперь свои семьи, растут мои внуки и внучки. Моя жена, Мария Андреевна, и я — пенсионеры. Мы надеемся, что дети наши вскоре переведутся в Москву или в Подмосковье на работу и наша большая семья станет жить вместе.

Это повествование о своей жизни я решился написать по настоятельной просьбе сына Дмитрия. Он и его друзья считают, что обо всем пережитом мною будет интересно узнать многим людям, особенно молодого возраста. Что было, то было...

г. Пушкино, 1995 год

1. Раннее детство

Я, Веселовский Борис Владимирович, родился 1 (14) марта 1916 года в городе Казани.

Моя мама — Елена Николаевна Веселовская — окончила гимназию, потом была учительницей. Папа — Владимир Маркович Левитто — офицер царской армии. Случилось так, что отца еще до моего рождения срочно отправили на фронт. Намечавшаяся свадьба и венчание не состоялись. Отец успел отправить беременную маму из Москвы в Казань к своим родственникам.

В моей метрике отец не вписан, поскольку отсутствовал документ о бракосочетании. Вскоре после моего рождения мама со мной переехала в Подмосковье, в деревню Фроловское Волоколамского уезда, к своим родителям, где учительствовала в сельской школе.

Свою жизнь я помню с четырехлетнего возраста. Жили мы в школе. Бабушку не помню, а деда, Николая Веселовского, помню хорошо. Он был священником, но церковь тогда была закрыта, и дедушка все время сидел дома. Был он стар, мрачен, ко мне относился строго, воспитывал нравоучениями, так что за столом во время еды не раз мне попадало по лбу деревянной ложкой.

Не помню, как дедушки не стало. Наверное, он умер в больнице, и, как его хоронили, я не видел.

Рано утром мама брала меня в класс, и вместе с учениками я постигал азы грамоты. Читать начал рано, много выучил стихотворений и любил их декламировать.

Меня знала вся деревня. Отлично помню все детские забавы зимой и летом. Зимой — коньки; моя мечта — настоящие, блестящие «снегурочки», но приходилось прикручивать на валенки деревяшки с проволокой.

Помню, как мы бедно жили, впроголодь. Совсем не было сахара. Немного воблы мама привозила на лыжах из уездного города. В основном мы питались тем, что приносили в школу крестьяне в благодарность маме за ученье их детей. С лета у нас сохранялись сушеные грибы.

Моя мечта летом — длиннющий, пастуший кнут. Когда пастух утром выгонял из деревни стадо коров на луга, я с восторгом сопровождал его, восхищаясь громким щелканьем кнута, похожим на выстрел. Домой возвращался весь в пыли, за что попадало от мамы.

Помню, как однажды отправился я в конский табун, где на лугу паслись лошади. Собирался надергать волос из хвостов лошадей для хвостянки, которой оканчивается кнут. Наверное, я пожадничал, намотав на ладонь слишком толстый пучок хвоста. Когда, зажав кулак, дернул что есть мочи, пучок из хвоста лошади не выдернулся. Лошадь это вытерпела, но когда я повторил рывок — получил в грудь такой удар копытом, что далеко отлетел назад и поднял крик на всю деревню,

Потом мама рассказывала, как первыми в школу прибежали ребята с криком:

— Тетя Лена! Елена Николаевна! Твоего Борьку лошадь убила!

Конечно, мама была в шоке, пока не увидела меня живого и здорового.

Помню, мама заболела тифом. Остался я один жить в школе. Заботилась обо мне вся деревня. Кажется, все ко мне приходили и я у всех побывал, где меня кормили и оставляли на ночлег. Когда стриженая мама вернулась из больницы, я, не помня себя от радости, выложил ей все, чего нахватался за время ее отсутствия, такими словечками бравировал, что глаза у мамы полезли на лоб. Слова оказались, как сказала мама, «неприличными». Немало ей пришлось приложить усилий, чтобы я их больше не употреблял.

Пришла зима 1921 года. Однажды вечером в дверь постучали. Мама открыла ее, и в кухню вошел человек с рыжеватыми, слегка закрученными кверху усами, в черном пальто и круглой меховой шапке. Поставив на пол чемодан, он обнял маму, и они поцеловались. Потом он поцеловал меня и поднял.

— Вот твой папа, Боренька, — сказала мама.

Было поздно, когда мама отправила меня в кухню спать на мою любимую русскую печь. Прежде на ней любил греть косточки дедушка. После его смерти эта печь стала моим любимым ложем. Бывало, придешь с улицы, весь перемерзший и мокрый, скинешь все и мигом вскарабкаешься на теплые кирпичи, на мех дедушкиного кожуха.

Через пару дней, вечером, меня закутали, усадили в сани-розвальни. И я с отцом поехал в неведомую мне даль. Мама осталась. Помню, как приехали в большой город, вошли в ярко освещенную комнату, пили горячий кофе с молоком. Затем ночью ехали в холодном, без окон, полутемном вагоне, освещенном керосиновой лампой, раскачивающейся под потолком. На дощатых, вдоль стен нарах в вагоне ехали еще несколько мужчин и женщин с детьми.

Неожиданно вагон остановился. Я проснулся от наступившей тишины. В отодвинутую дверь ворвался яркий солнечный свет. По приставленной железной лестнице все начали спускаться из вагона.

Перед нашим вагоном стоял пыхтевший паровоз, который я видел впервые. Меня поразили огромные многоэтажные дома за путями. Мы пошли им навстречу. Дома стояли сплошными рядами. Меж ними сновали извозчики и автомобили. Снег куда-то исчез. Было тепло. Моему удивлению не было границ.

Отец улыбнулся моему раскрытому от удивления рту.

— Мы с тобой, Борюшка, приехали в город Варшаву, — сказал он и жестом руки подозвал извозчика.

Мы сели в фаэтон, и лошадь, громко цокая копытами, помчала нас по городу. Вскоре мы остановились у одного из домов, поднялись по лестнице, отец покрутил ручку звонка. Нам открыла женщина, мы вошли в квартиру и прошли в дальнюю комнату.

Отца обняла незнакомая красивая женщина, они объяснялись на непонятном языке. Наконец обратили внимание на меня.

— Эту тетю называй мамусей, — сказал отец. Улыбаясь, она потрепала мою голову. — Тебя она будет звать Бронеком...

Так состоялось знакомство с женщиной, которая, как я вскоре понял, должна была заменить мне маму. Хозяйкой квартиры была старушка, у которой была взрослая, уже в годах, дочь. «Мамуся» занималась собой, ничего не готовя на кухне. Она старалась научить меня польскому языку. Отец уходил на весь день и возвращался к вечеру. Он приносил в портфеле разную еду, все было очень вкусно. Некоторое время меня совсем не выводили на улицу. Довольно скоро я научился понимать «мамусю» и мог произносить основные фразы по-польски. Всю одежду мне купили новую. Обедали мы в ресторанах.

Очевидно, квартира чем-то не устраивала «мамусю», и мы переехали на улицу Маршалковскую, где сняли большую, светлую комнату на третьем этаже, с отдельным входом, без кухни и почти без мебели. Моей постелью был матрас на полу. Вскоре я совсем обвык, все понимал и научился говорить по-польски.

Мне разрешили выходить во двор, где моим другом стал мальчик моих лет — Янек, сын дворника. «Мамуся» посылала меня в ближайшие продуктовые магазины. Ее поручения я выполнял с большим желанием: очень вкусны были колбасы, ветчина, пышные булки и всякие сладости.

Несколько раз «мамуся» ходила со мной в парк. Лето было в разгаре, и парк благоухал зеленью и цветами. Однако скоро посещения парка прекратились. Все больше времени я проводил во дворе и на улице с Янеком.

Однажды Янек угостил меня вкусной халвой. Это удивило меня. Откуда у Янека халва? Потом как-то мы лакомились слад-

кими пряниками — угощением Янека. На мое любопытство Янек хитро улыбнулся и предложил пойти с ним. Мы зашли в кондитерскую.

— Стой у двери и смотри, — распорядился Янек. Прячась за покупателей, он подкрался к витрине, просунул под стекло руку, ухватил большой кусок халвы и мигом вернулся к дверям. Мы отдышались во дворе, трапезу с Янеком я разделил, но вкус халвы показался мне не таким, как прежде.

Янек воровал. Это мне не понравилось. Наша дружба начала рушиться. Однажды Янек показал толстую пачку злотых. Почти половину предложил мне.

— Куда мне одному такое богатство? — сказал он и сунул деньги мне в карман.

Деньги я отдал «мамусе».

— Откуда это? — спросила она.

— Нашел, — буркнул я.

— Ладно! Иди! — сказала и, как мне показалось, обрадовалась.

С того дня я стал избегать Янека.

Отец все больше внимания уделял своей Зосе — так он звал «мамусю». О деньгах он меня не спросил, скорее всего не был осведомлен о них. Одиноко бродил я по Маршалковской, иногда далеко удаляясь от дома.

Однажды я увидел напротив нашего подъезда стоящий автомобиль. Когда на звонок открыла мне «мамуся», я увидел в комнате незнакомого мужчину в черной кожаной куртке.

«Мамуся» дала мне злотый на сладости и выпроводила гулять. Стоя у автомобиля, я разглядывал его с большим интересом. Мое любопытство прервал голос над головой:

— А, это ты! Хочешь покататься?

Человек в кожаной куртке усадил меня в автомобиль, сел рядом за руль. Мотор загрохотал, и мы помчались по Маршалковской. Моему восторгу не было границ — все мелькало и мчалось назад со страшной скоростью. В конце улицы автомобиль остановился.

— Понравилось? — спросил шофер, высаживая меня на тротуар. Я не смог вымолвить ни слова, — Беги, — добавил он, подтолкнув меня в затылок.

Как после чудесного сна, брел я обратно к дому, натыкаясь на встречных варшавян. Так неожиданно первый раз в жизни встретился я с чудом ума человеческого — автомобилем, а шел мне шестой год. «Мамуся» почему-то не велела говорить о госте папе...

Как-то на другом конце Маршалковской я оказался рядом с домом, увешанным разными красивыми картинками с надписями большими буквами. Сверху красовалась большая надпись на польском языке: «Люзьон» — это означало кино. Узнав, что есть

детские сеансы и сколько стоит билет, я помчался к «мамусе» выпрашивать на кино деньги. К моей радости, она охотно дала мне пятнадцать грошей. В тот день я впервые побывал в люзьоне. Кино стало моим любимым развлечением.

Надвигалась зима. Неожиданно выпал снег. Чаще стала вспоминаться мама, ребята нашего села, катанье с гор на ледянках, на деревянных коньках. Я скучал. В Варшаве замерз пруд в парке. По льду бегала детвора, а отец почему-то не покупал мне коньки. Я написал маме во Фроловское письмо о своем житье-бытье. Просил прислать коньки, но ответа не пришло...

В начале лета мы поехали к родителям «мамуси» в село Ерусалимовку. Оно оказалось замечательным по красоте — сплошь цветущие сады и цветники вдоль реки. На ее крутом берегу — сосновый бор, невдалеке — водяная мельница. По другую сторону Ерусалимовки, за клеверными и гречишными полями, красовался молодой лес — гай.

Семья «мамуси», по фамилии Станчик, жила на краю села в старом доме, состоявшем из одной большой комнаты, кухни и пристроенного хлева. В семье — пятеро детей. «Мамуся» — старшая дочь, у нее две сестры — Станислава и Хелена, два брата — Тадек и Юрек. Тадек работал на мельнице, а самый младший, Юрек, был чуть старше меня. Семья жила бедно, недавно глава семьи потерял место лесника. Корова пала, остались куры и гуси. Был небольшой огород, клумба и вдоль забора много разных красивых цветов. Я сразу подружился с Юрском. Мы вместе выполняли разные порученные ему дела. Но вместе мы жили недолго.

Отец снял комнату в селе за рекой — она была рядом, быстрая и глубокая. Купаться «мамуся» не любила, и на реку мы ходили с отцом. До этого времени я ни разу не видел отца, раздетого до трусов. Теперь увидел у него на правом плече углубление. В него влезал почти весь мой указательный палец, а рука была заметно тоньше левой. Отец пояснил, что это ранение от немецкой пули (позже я узнал, что у мамы пропало молоко, когда она получила извещение о ранении отца). Плавал отец хорошо. Брал меня на середину реки, и я уверенно держался за его шею.

К концу лета отец с «мамусей» уехали в Варшаву, а я остался в Ерусалимовке. Нам с Юреком поручили заготовку сосновых шишек и хвороста — основного печного топлива. Ежедневно из соснового бора мы приносили по большой корзине шишек.

Питались скудно. В основном пища состояла из мятой картошки и свекольного борща, черного хлеба, соленых огурцов и лука. Отношения между всеми были натянутые. Юреку часто попадало ни за что ни про что. В этой семье я чувствовал себя чужим. Выполнял всякую работу, за что меня и кормили.

Уже лежал снег, когда приехал отец. Я расплакался и умолял забрать меня отсюда. Мы приехали в Варшаву, в ту же комнату. «Мамуся» встретила меня как чужого. Я страшно скучал по маме, по дорогим мне мальчишеским забавам.

Прошла и эта зима. Опять потеплело. Душу радовало весеннее солнце". В один прекрасный день отец приехал с извозчиком, быстро собрали негромоздкий скарб и прикатили на вокзал.

На другой день поезд прибыл в город Острог. Это на юге Польши, на Волыни. Здесь было совсем тепло. Распустилась зелень. Дом, куда приехали, находился почти за городом. Дома полудеревенского типа стояли редко среди высоких фруктовых деревьев.

В нашей половине дома находилась кухня, столовая и спальня. За стеной — хозяева дома, семья из шести человек. Детей четверо: старший сын Николай, моего возраста — Евгений, дочь — гимназистка (имени не помню), самая младшая, меньше меня, — Галина. Вокруг дома — большой фруктовый сад. Среди слив, вишен и яблонь стояло несколько высоченных груш и шелковиц

По краям ухоженных дорожек и у забора разрослись кусты жасмина, роз и других разных цветов. Перед домом — большой двор, поросший густой, короткой травой. В конце двора — сарай. За ним — огород, где постоянно трудился глава семьи. Его жена хлопотала по дому.

Все дети, кроме Галины, учились. Дружба наладилась быстро. Много ребят приходило к нам из соседних дворов, большинство — русские и украинцы, были и поляки, и евреи. Мы объяснялись на смеси русского, украинского и польского языков. Наедине с отцом я говорил по-русски, с «мамусей» — по-польски. Моя кровать стояла на кухне у окна в сад. В остальные комнаты я никогда не ходил. В столовую кушать меня не приглашали, ел на кухне.

Отец с утра уходил в город по делам, связанным, как я догадывался, с какой-то торговлей. Ранним утром я просыпался, открывал окно, взбирался на сливу и долго лакомился хрустящими «венгерками».

Вскоре в сад приходили соседские ребята, собиралась компания человек в пятнадцать. Начинались наши забавы. Предводителем был Женя, его изобретательность в играх была неисчерпаемой. Играли в индейцев, рыцарей, казаков-разбойников, футбол, часто боролись, лазали по деревьям, «охотились» на свиней, придумывали другие забавы. У каждого имелись самодельные мечи, копья, щиты, луки и стрелы. Луки были из ореховых или вишневых палок.

Женя водил нас в дальний овраг — на полигон, где солдаты проводили учебные стрельбы. Там мы выискивали в глине пули,

из них на костре выплавляли свинец, оставшуюся оболочку насаживали на конец стрелы. Такая стрела летела очень далеко, точно поражала цель и пробивала жесть консервных банок.

Шел 1923 год. Мне исполнилось семь лет. Дома мной никто не интересовался. Видимо, никому я был не нужен. Там кипела своя бурная жизнь. Готовить приходила какая-то женщина-кухарка. Почти каждый вечер собиралась шумная компания, по воскресеньям она уходила то ли на реку Горынь, то ли в лес. Иногда возвращались на другой день.

Когда уволилась кухарка, «мамуся» вспомнила обо мне. Надо было натаскать воды, вымыть гору вчерашней посуды, бежать утром на базар за всякой всячиной. Таких дел хватало до вечера.

Однажды я ушел с ребятами рано утром, вернулся к вечеру. На плите — гора посуды, в бочке и ведрах — ни капли воды. «Мамуся» пожаловалась отцу. На мое молчание он несколько раз больно ударил меня стеком. Стек — это стальной прут в кожаной оплетке, которым всадник погоняет лошадь.

Как-то отец, еще лежа в постели, окликнул меня. Рядом, на стуле, лежал, поблескивая вороненой сталью, наган.

— До каких пор ты не будешь слушаться «мамусю»? — закричал он на меня Я стоял молча, не понимая, в чем виноват. — Застрелю как паршивца! — кричал отец, схватив наган. — Ступай вон!

Я пулей выбежал из спальни, забился в чулан, долго плакал, готовый повеситься. На душе было больно и горько.

Приближалась осень. В один из пасмурных дней отец собрал в сумку мои пожитки, и мы поехали на извозчике через весь город. По другую его сторону, километрах в пяти, раскинулось село Ольховка и несколько хуторов. Дальше — лес, по опушке которого проходила русско-польская граница.

Мы зашли в большой дом на хуторе. Отца встретили объятиями мужчина и женщина. Потом они поочередно обласкали меня. Это была семья бывшего офицера, фронтового друга отца, бежавшего из России. Фамилия их была Филимоновы. Для меня — дядя Коля, тетя Шура. У них был сынишка Алеша двух лет.

Другую половину дома занимал брат дяди Коли — Филипп с женой и двумя малолетними детьми.

На другой день отец уехал. Жизнь у этих людей оставила в моей памяти самые добрые воспоминания. Ко мне относились, как к родному человеку, я был всегда ухожен и накормлен. Маленького Алешу я полюбил и все время играл с ним. Он привязался ко мне. Дядя Коля любил петь украинские песни. Он рассказывал мне о России, хорошо отзывался о моем отце.

Дядя Коля зарабатывал на жизнь торговлей. У него был плоский деревянный ящик, куда он укладывал золотые и серебряные побрякушки: кольца, серьги, броши, браслеты, цепочки и разную

блестящую мелочь. С этим ящиком дядя Коля уезжал. По нескольку дней его не было. Возвращался домой с гостинцами, а деньги отдавал тете Шуре — красивой стройной женщине с пучком черных волос. Она была великолепной хозяйкой и очень вкусно готовила. В кухне и комнате она поддерживала порядок и чистоту, а я старался ей во всем помогать. Она никогда не заставляла меня что-либо делать.

В такой жизни очень быстро пробежали зимние дни. Но что-то у моих опекунов изменилось, и они переехали на новое место жительства, в город Ровно.

А перед этим за мной приехал отец, и мы уехали на попутной подводе по Луцкому тракту на какой-то хутор. Там в маленьком глинобитном домишке жила семья Бойко. Хозяин — крупного телосложения добродушный украинец, в прошлом матрос Балтийского флота, его жена — маленькая симпатичная эстонка. Они поженились в Ревеле (ныне — Таллин). В гражданскую войну они покинули родину, приехали в Польшу, где и обосновались на этом маленьком хуторе. Здесь у них родился сынишка Сережа. Был он года на два моложе меня.

Отец оставил меня в семье Бойко, а сам уехал. Разместили  меня в маленькой кухне. Здесь был земляной, холодный пол. На этом полу, на мешке, набитом соломой, я спал В соседней маленькой комнатушке жили хозяева. Возле дома был разбит небольшой огород, где росли огурцы, лук, картофель, фасоль. В пристроечке содержалось несколько гусей. Это была очень бедная семья, питались впроголодь. Мне казалось, что я никогда не наемся досыта.

Мне поручили выгонять и пасти гусей. Травы поблизости не было. Частенько под моросящим дождем сидел я на меже возле гусей и чувствовал себя самым несчастным на свете. Шепотом молил Боженьку, чтобы услышал меня и отправил в Россию к моей дорогой маме.

В кухне почему-то всегда было холодно, и согревался я лишь на своем мешке, когда ложился спать, укрывшись с головой самотканым рядном. Мучительно медленно тянулись дни. Уже зацвела картошка, выросли огурцы, когда неожиданно появился отец.

Не знаю, то ли разговор с Бойко, то ли мои слезы разжалобили отца, только на другой день, поблагодарив за приют, съехали мы из этого хуторочка. Приехали в Ровно, где нас по-родственному тепло встретила семья Филимоновых. Алеша повис на моей шее от радости. К нашему огорчению, меня нельзя было здесь оставить: семья ютилась в крохотной комнатушке, где и без того негде было повернуться.

Взяв у дяди Коли какую-то записку, отец повез меня в Ольховку, в тот же дом, где жил брат дяди Коли — Филипп. Он согласился меня приютить на какое-то время. Отец уехал.

Жена дяди Фили — тетя Дуся — была приветливая, добрая хозяйка. Было у них двое мальчиков. Даниилу, горбатенькому, хрипло дышавшему мальчику, шел четвертый год, но крепышом рос краснощекий двухгодовалый Алеша. Дядя Филя был кузнецом. Его кузня стояла поодаль от дома, рядом с ней — конюшня и коровник под одной крышей, где обитали лошадь и корова. Недалеко от дома рос картофель.

Дальше, за прудом, находилась усадьба отца дяди Фили — дедушки Егора. У него были большой фруктовый сад, конюшня, коровник и столярная мастерская. Меня разместили в кухне, спал я на брошенном на деревянный топчан мешке с соломой, который на день выносили в коридор.

В доме всегда было тепло. Тетя Дуся весь день что-то варила на плите, а комната обогревалась отдельной печью. Семья жила в достатке, питались хорошо. Чужим я себя здесь не чувствовал. Мальчики привыкли играть со мной и не докучали родителям. Тетя Дуся каждый день относила для продажи молоко, дядя Филя работал в кузне.

У жителей Ольховки основным занятием было гончарное дело. Бывая у соседей, я наблюдал, как из глины делают горшки и всякую посуду, обжигают их в печах. Дядя Филя нередко на пару с каким-нибудь гончаром упаковывал румяную после обжига посуду в телегу, выезжал в окрестные села и выменивал на нее продукты — сало, растительное масло, муку, крупы, мясо.

Всеми силами я старался помогать в хозяйстве, чтоб хоть какая была от меня польза: таскал из колодца воду, носил дрова, кормил и поил корову и лошадь. Наиболее тяжело было убирать промокшую соломенную подстилку из-под коровы. Спрессованная солома с жижей никак не отрывалась вилами от пола, а когда удавалось подхватить большой ком этой массы, не хватало сил поднять его и выбросить из хлева через нишу выше моего роста.

Нравилось мне помогать дяде Филе в кузне. Я охотно раздувал ручными мехами горн, где раскалялись куски железа. Дядя Филя выковывал из них разные поковки: подковы, ободы для тележных колес, кочережки, ножи, ухваты и даже ножницы. Я восхищался мастерством дядя Фили. Из куска раскаленного железа из-под его молота появлялась вдруг нужная вещь.

Как-то я упросил дядю Филю разрешить мне небольшой кувалдочкой расплющить раскаленную железку. Сначала не ладилось, но скоро удары стали точнее и дело пошло. Со всех окрестностей приезжали к дяде Филе крестьяне. Он подковывал лошадей, оковывал телеги и колеса, я пытался ему помогать. Дядя Филя расхваливал меня тете Дусе, а она добавляла мне

половник великолепных русских щей со свининой. Меня охотно отпускали к ребятам в деревню и к дедушке Егору.

Однажды в воскресенье дядя Филя вывел Серого, одел уздечку, привязал подпругой подстилку на спину, усадил меня на лошадь и предложил покататься недалеко от дома. Трудно передать мой восторг. Постепенно прошла робость, и я стал привыкать к лошади. Через несколько дней таких тренировок я стал ездить рысью и даже переходил в галоп.

Наступила осень 1925 года. Убрали картофель, запасли соломы и сена, напилили в лесу сухой ольхи и заготовили дрова. Дядя Филя привез в кузню уголь.

Дел стало меньше. Все чаще я стал ходить к дедушке Егору. Там меня привлекала его столярная мастерская, где по стенам было закреплено множество всякого инструмента. Дедушка что-то мастерил и пытался мне рассказать, что к чему. Он очаровал меня также книгами и набожными, красочными картинками. В красивом деревянном ящике лежала толстая стопа картинок. В крышку ящика была вделана увеличительная линза, через которую можно было рассматривать в увеличенном виде каждое изображение. Здесь были жизнеописания Иисуса Христа, девы Марии, всех апостолов. Хорошо, что мама научила меня читать и писать. 

Из книг дедушки больше всего меня привлекла история Руси. Нашествия и битвы интересовали меня, и многое прочитанное запечатлелось на всю жизнь в моей памяти. Дедушка разрешал мне брать книги домой. Отрываясь от книг, я думал: а что сейчас там, на моей родине? Как там живет моя мама? Что делают мои друзья — деревенские мальчишки? А ведь Россия была рядом! За деревней! Иногда ночью мы просыпались от беспорядочной стрельбы на границе. Взрослые говорили между собой о каких-то контрабандистах, о переходах через границу крестьян в Россию. Иногда через границу забредали коровы, и их возвращали назад через шлагбаум на краю деревни.

Все эти события занимали меня. В конце концов появилась мысль о том, что и я могу перейти границу и вернуться во Фроловское к маме. Я решил осуществить это намерение.

Наступил 1926 год. Мне уже исполнилось десять лет. В ту зиму выпало много снега, и он, отражая солнце, больно резал глаза. За несколько часов до обеда я отправился в деревню. По единственной улице, по ее левой стороне, шел я по тропке мимо домов. Показался шлагбаум, по обе стороны его стояли пограничные будки с красными полосами. Учащенно забилось сердце. За два дома до конца деревни я резко свернул влево и, как мог, быстро направился к границе. Глубокий снег затруднял движе-

ние. Все же я довольно быстро подошел к лесу и скрылся в нем. Никто меня не окликнул.

Стояла завороженная тишина, и только в груди стучало. Вдали, меж сосен, я увидел человека с винтовкой, одетого в тулуп, и направился к нему.

— Ты откуда взялся, малец? — окликнул часовой.

— Оттуда! — вымолвил я, кивком головы указывая на польскую сторону.

— И куда же путь держишь?

—Иду к своей маме...

— Ну ладно! Пойдем!

Скоро подошли к сплошному дощатому забору, за которым стоял большой рубленый дом. Начальник заставы и красноармейцы с любопытством и улыбками слушали мой рассказ.

Они одобрили мой рискованный поступок, хвалили за решительность и желание вернуться к маме. Были написаны какие-то бумаги. Их передал начальник красноармейцу, велел накормить меня и куда-то отвезти.

Ехали на санях. Меня обложили соломой. Уже вечерело, когда въехали в какой-то городок. Поместили меня в большую комнату, окно которой было забрано железной решеткой. Вдоль стены — сплошной дощатый топчан. В углу стояла низкая деревянная бочка, накрытая крышкой. От нее исходил запах уборной. Дверь за мной закрыли на замок. Сквозь узкое окно над дверью, которое было зарешечено, пробивался тусклый свет керосиновой лампы.

Вскоре в дверях открылось оконце, и мне просунули котелок с едой, ложку и кусок черного хлеба. Утром меня посадили в сани, и уже другой красноармеец повез меня дальше. Заметив мое грустное настроение, он пытался развеселить меня шутками.

Наконец въехали в большой поселок Славута, где дома стояли среди высоченных сосен. Остановились у высокого бревенчатого забора, поверх которого была натянута колючая проволока. В стороне стоял двухэтажный деревянный дом. Оставив меня в санях, красноармеец с пакетом побежал в дом. Потом нам открыли ворота, и мы проехали внутрь двора. На огороженном плацу вдоль забора стоял длиннющий барак с большим количеством входных дверей. Все окна — с решетками. Это была пересыльная тюрьма. Рядом с воротами, в проходной, размещался караульный наряд красноармейцев. Охранялась тюрьма и часовыми на вышках. Вся территория освещалась электролампами. В глубине двора, под навесом, стояла пара походных кухонь. В дальнем углу — большой туалет.

Камеры имели сплошные деревянные нары. Постельных принадлежностей на них не было. Часть камер была заперта, из открытых же задержанные могли перемещаться по всей внутренней территории. Мои соседи по нарам, в основном крестьяне,

были простыми, безобидными людьми, озабоченными своими по-разному сложившимися судьбами. Здесь было несколько семей с детьми. Тогда много крестьян из Польши переходило границу. Чаще это были украинцы, чья жизнь не сложилась. В то время Советская Россия таких крестьян принимала и обеспечивала им сносные условия. В закрытых камерах содержались уголовники. В большинстве это были контрабандисты.

В помещении я находился мало, целыми днями бродил по двору, коротая время. Предпочитал проводить его с поварами, которые все время варили еду. Я не ленился, подтаскивал дрова и следил за топкой котлов. Меня не обижали и кормили досыта.

Один из красноармейцев заинтересовался моей судьбой. Он часто приходил ко мне, был ласков, угощал вкусными булочками. Как-то он сказал, что скоро будет демобилизован из армии и если я захочу, могу поехать с ним в деревню. Я уже привык к этому дяде Ване, всегда радовался его приходу, но на его предложение не согласился — ведь скоро меня должны были отвезти во Фроловское к маме.

Наступило лето, в моей зимней одежде стало жарко. Я давно не мылся в бане, и у меня, как и у других, завелись вши. Это страшно огорчало меня. Воевал я с ними как мог, но все мои усилия были напрасны. За ночь от соседа они опять наползали на меня вместо уничтоженных. На мое счастье, в один прекрасный день за мной пришли. После бани мы сели с сопровождающим красноармейцем в поезд и приехали в город Шепетовку. Там в штабе ОГПУ (отдел государственного политического управления) меня еще раз обо всем расспросили, опять сводили в баню, дали чистое белье и форменную красноармейскую одежду, в том числе буденовку со звездой на ней. Жить меня определили в казарму красноармейского взвода.

Меня научили застилать по-солдатски койку и соблюдать воинский порядок. Наш взвод выполнял боевую задачу по охране штаба и тюрьмы ОГПУ. Каждое утро с нарядом красноармейцев я приходил в штаб и до вечера находился там, что-то рисовал за свободным столом и прислушивался к разговорам. Здесь наслушался всяческих интересных историй: как задержали нарушителя границы, о перестрелке с контрабандистами, о бое в лесу с бандой, о разных грабежах и разбоях.

Во дворе штаба, против тюрьмы, стояла походная кухня, где варилась еда арестованным. Здесь повар угощал меня вкусной гречневой кашей.

Быстро привык я к этой жизни в казарме, к красноармейцам, относившимся ко мне с вниманием и любовью. Как и все. я получал пайковый кусковой сахар, но им меня угощали и красноармейцы. Так что в моей тумбочке сахар не переводился. Тогда он считался редким лакомством.

Когда у меня заболело горло и поднялась температура, собралось целое совещание красноармейцев: как меня лечить?

Способ был найден. Полоску шинельного сукна смочили керосином, обмотали мне шею, уложили на койку, закутали и велели терпеть. Шею сильно щипало. Терпел я всю ночь. На другой день горло прошло.

Время шло и шло, а мне неоднократно отвечали в штабе: «Не можем найти твою маму». Не знаю, кто из начальства додумался, но меня решили поместить в городской детский дом.

Там в огромном холодном помещении стояло множество коек. Ночью под тоненьким одеяльцем я никак не мог согреться. Еды не хватало. Суп был чуть теплый или совсем холодный. Почти все ребята были старше меня. Многие из них не ночевали, возвращались откуда-то с добытыми продуктами — колбасой, салом, сладостями. В частых перебранках слышалась нецензурная брань, редкий день обходился без драк.

Я ни с кем не мог подружиться. Группы ребят по углам играли в карты. Через неделю житья в такой компании» я сбежал. Пришел в штаб ОГПУ и заявил, что жить в таком детдоме не буду. Вечером красноармейцы забрали меня в казарму.

В начале осени меня пригласил в кабинет старший начальник. Он поинтересовался моим житьем-бытьем, а потом сообщил, что никак не могут найти мою маму, что она не живет во Фроловском и, где находится сейчас, никто не знает.

— За это время, — продолжал начальник, — на тебя, Борис, поступил запрос из Польши. Требуют вернуть тебя польским властям для передачи отцу. Мне приказано выполнить это требование.

У меня от такого известия зашумело в голове.

В тот же день меня снарядили в дорогу и препроводили в Славуту. Оттуда местный начальник ОГПУ и красноармеец на бричке повезли меня в сторону границы. Не помню, сколько длилась дорога, но в конце концов бричка остановилась на тракте недалеко от шлагбаума. На польской стороне тоже стояла бричка, возле нее — польский офицер с солдатом и мой отец в темном костюме и шляпе. Польские военные направились к шлагбауму. Начальник ОГПУ соскочил с подножки, помог сойти мне, и мы тоже пошли к шлагбауму. За несколько шагов до него нас окликнул красноармеец. Подбежав, он сказал мне:

— Борис, идти туда в буденовке нельзя.

Я снял буденовку и отдал ему. Поднялся шлагбаум. Военные встретились, обменялись какими-то бумагами, отдали честь и разошлись. Сопровождаемые польскими военными, мы подошли к бричке, где стоял отец. Сзади, на русской стороне, удалялся цокот копыт. Я смирился с мыслью, что отец меня убьет. Однако, взглянув ему в лицо, ничего свирепого не заметил. Напротив, как

мне показалось, он улыбался. Подсаживая меня в бричку, отец проговорил:

— Дурень ты, дурень! Было тесно, и отец усадил меня на колени. Ехали молча, пока не приехали в город Острог. Мы сошли у гостиницы и поднялись на второй этаж. В номере отец спокойным голосом, будто ничего не произошло, задавал мне вопросы, я коротко отвечал. Доверительной беседы не получилось.

Жили мы в гостинице недолго, помылись в бане, отец купил мне новую одежду.

Уезжали на извозчике. Проехали знакомый мост через реку Горынь. Показались хутора, за ними виднелась деревня Ольховка. Свернули к дому дяди Фили. Встреча была теплой. Взрослые размещались за столом в кухне. Я прошел в комнату к мальчикам, они обрадовались моему возвращению и наперебой торопились посвятить меня в свои ребячьи дела.

Отец уехал. После его отъезда тетя Дуся и дядя Филя забросали меня вопросами. С вниманием слушали мои рассказы. Пришли и соседи, взрослые и ребята. Всех интересовало: как там, в России?

А жизнь шла своим чередом. Пришла зима, выпало много снега. Надвигались праздники Рождества Христова. Тетя Дуся купила в городе разной блестящей мишуры и цветной бумаги. Мы принялись делать игрушки на елку — разноцветные бумажные цепи, хлопушки, звезды, клееные домики и кубики. Елка получилась на славу. К веткам прищепками прикрепили подсвечники, вставили тонкие желтые свечи. Тетя Дуся напекла пирогов и плюшек.

Вечером мы услышали пение и увидели за окном большую красную звезду, изнутри подсвеченную свечой. Поющие девчата и парни были нарядно одеты, украсились блестящими нитями и мишурой. Это было рождественское колядование. Колядующих пригласили в дом и угостили пирогами.

Через неделю наступил новый, 1927 год. В первый его день дети, подростки и молодежь, с полными карманами зерна утром ходили по домам и, набрав в горсть зерна, рассеивали его, приговаривая: «Сею, вею, посеваю, с Новым годом поздравляю».

Хозяева в благодарность угощали ранних гостей всякой выпечкой. Эти угощения прятались в торбу, висевшую через плечо. Всем было весело и радостно. В этот день после «посевания» я возвратился домой с полной торбой разной вкусной выпечки.

Незаметно бежали дни. Однажды, войдя в дом после уборки коровника, я увидел сидящего за столом отца. Выглядел он устало. Между взрослыми шел какой-то серьезный разговор. Я ушел в комнату к мальчикам. Потом отец расспросил меня о всех моих

делах, интересовался, что я читаю. Наверное, его беспокоило, что я нигде не учился, а ведь мне шел уже одиннадцатый год.

Прошло несколько дней, как приехал отец. В наших разговорах с ним речь шла о времени моего пребывания в России.

Я рассказал отцу о крестьянах, переходивших через границу в Россию целыми семьями. Заметил, что и он мог бы так поступить. Меня поддержал дядя Филя. Несколько дней отец был задумчив. Как-то, укладываясь спать, он как бы невзначай тихо сказал:

— Завтра, Боренька, пойдем с тобой в Россию... Ночь тянулась долго. Я чувствовал, что и отец не спит. Утром собрались и простились со всеми. Был морозный солнечный день. Шагая впереди, я шел знакомым маршрутом. Все повторилось, как в прошлый раз. Правда, пограничник в тулупе на этот раз обошелся с нами строже. До Славуты нас конвоировали тем же путем. Отца содержали под стражей, а меня приветствовали как старого знакомого:

— А, Борис! Старый знакомый!

Как и прежде, я бродил по двору Славутской тюрьмы. Довольно часто я видел, как отца выводили за проходную и не скоро приводили обратно.

Однажды, уже весной, меня вывели за проходную. В кабинете двухэтажного дома представили молодой женщине с короткой стрижкой.

— Ну, здравствуй, Боренька! — сказала она, теребя мою грязную шевелюру. — Поедем с тобой к маме.

От неожиданности я оторопел и не мог вымолвить ни слова. Как оказалось, это была племянница отца Ольга, моя двоюродная сестра. Она работала в Москве в Президиуме Коммунистического Интернационала, была членом партии.

Моя встреча с мамой состоялась в Москве в одноэтажном деревянном доме по адресу: Большая Якиманка, 47. Мама заключила меня в объятия, исцеловала все лицо. Она постарела, похудела, коротко подрезала волосы.

Приехать в Славуту за мной она не могла, так как недавно вышла из больницы после операции по поводу аппендицита.

Жила она, а теперь и я, в комнате у сестры — тети Юли. За стеной в двух комнатах жила семья Шор из четырех взрослых. Мама и тетя Юля дружили с этой семьей. Кухня была общей.

Тетя Юля работала старшим корректором в «Правде». Мама — в редакции газеты «На вахте». Началась моя новая жизнь. Сразу возникло множество проблем. Надо было немедленно начинать учиться в мои одиннадцать лет. Разговаривал я с сильным польским и украинским акцентом. Предстояло пройти полное медицинское обследование. Оформление метрического свидетельства в

Казани, прописка и многие другие формальности доставили маме немало хлопот.

Она наказала мне, чтобы я никогда и нигде ничего не говорил об отце и дедушке, о своей жизни в Польше, что отца я не знаю и он никогда с нами не жил, а приехали мы вместе из деревни Фроловское. Фамилию мне присвоили мамину, а отчество записали с ее слов.

Вскоре маме прислали извещение, что ее муж Владимир Маркович Левитто (мой отец) приговорен к расстрелу. Забегая вперед, хочу сказать, что об отце я много размышлял в последующие годы. Многие его поступки мне были непонятны, но я убежден, что он был честным человеком и никаких преступлений не совершил, не воевал против Красной Армии. Он уехал из России, опасаясь за свою жизнь, так как в то время без суда и следствия расстреляли и убили многих офицеров Русской армии. Тогда из страны эмигрировало много людей разных сословий, которых потом стали называть «врагами народа».

В Польше отец влюбился в Зосю Станчик. Он не замечал, что она не отвечала ему взаимностью. Об этом свидетельствовали и ее отношение ко мне, и другие ее поступки. Эта связь для отца кончилась трагедией.

Отец меня искренно и горячо любил. Иначе не стал бы обманывать мать и нелегально переправляться со мной в Польшу. Он надеялся на новую, счастливую жизнь там, особенно для меня. Когда этого не получилось, он рискнул нелегально вернуться со мной на Родину. Он знал, что бывшему офицеру появиться нелегально в Советской России чревато смертельной опасностью. Но он пошел на это ради моего будущего. Честность офицера была недоказуема, а тем более если он возвращался из панской, буржуазной Польши, где правителем тогда был маршал Пилсудский.

Знай я тогда, в свои детские годы, все это — ни за что не уговаривал бы отца идти через границу в Россию. Таким образом, я стал косвенным виновником его гибели.

2. Новая жизнь

В первые дни новой жизни в Москве меня во двор не пускали. Мама, тетя Юля и Ольга накупили мне много интересных книг. Со мной специально много разговаривали, чтобы произношение слов и фраз было правильным. Когда я стал выходить во двор, познакомился с мальчишками, в моей речи акцент все же еще оставался и некоторые ребята меня передразнивали.

Со мной начала заниматься мамина знакомая учительница Елизавета Васильевна — тетя Лиза. Я ходил к ней на Зубовскую площадь, занимались по пять часов ежедневно. Эти занятия мне стали надоедать. Особенно я не любил арифметику. Учительница

Я любил посещать музеи. Побывав в политехническом музее и аэрохиммузее, я заинтересовался авиационной техникой, решил поступить в авиашколу. Оказалось, что сначала надо заниматься в аэроклубе при Осоавиахиме (Общество содействия авиации и химии). Меня приняли в планерную школу аэроклуба Дзержинского района.

Это было недалеко от работы. Учеба проходила по вечерам, без отрыва от работы. В июне 1933 года все курсанты в отпускное время выехали в лагерь Московской городской планерной школы около станции Трикотажная, что неподалеку от Тушинского аэродрома.

Началось обучение полетам на планере. Дисциплина была воинская. Мы жили в палатках, по группам. В нашей группе из десяти курсантов инструктором был Александр Сыромятников. Обучались на планере УС-3 конструкции Олега Константиновича Антонова.

С восхищением мы наблюдали показательные полеты командира отряда Кокарева и начальника летной части Ратникова на планере Г-7 конструкции Грибовского.

Вставали мы рано. Вытаскивали свой планер из ангара. В него садился инструктор, а мы растягивали резиновый амортизатор. Словно выстрелянный из большой рогатки, планер срывался с места. После взлета инструктор выполнял развороты и приземлялся на ровном лугу. Потом начинали тренироваться курсанты. Амортизатор натягивали не полностью, и планер бежал не отрываясь. При этом он подчинялся движениям рулей. Гора большой подковой охватывала луг. У ее подножия располагались более десяти планеров. То и дело была слышна команда: «На амортизатор-ре!» «Есть!» — хором отвечали курсанты. «На-а-тягивай!» — командовал инструктор. «Р-раз, два...» — начинали отсчет курсанты группы, растягивая усы амортизатора.

Инструктор определял количество шагов натяжения, давал команду: «Старт!»

Сидящий в планере левой рукой двигал рычаг вперед. Трос от штопора ввернутого в землю, соскакивал с крючка хвостовой балки, планер начинал движение, реагируя на действия рулями курсанта, который стремился выполнить пробежку прямо, без кренов. В случае успеха увеличивалось натяжение амортизатора в следующих пробежках — планер бежал быстрее и дальше. Наконец, если курсант действовал безошибочно, в очередной раз натяжение делали таким, чтобы планер оторвался от земли. И так до тех пор, пока планер не забирался на высоту 10—20 метров. На этом заканчивалась первая ступень обучения. Далее планер поднимался на склон горы: сначала — на одну треть ее высоты, потом — на половину. Наконец планер затаскивался на самый верх горы. Отсюда совершался настоящий полет с разворотами.

Первый разворот выполнялся на 90 градусов, второй — на 180. Посадку совершали в долине, у флажка.

После выполнения зачетного полета заканчивалось обучение пилота-планериста второй ступени.

Моими друзьями-планеристами были Клавдий Егоров, Петр Голахов, Виктор Жмулин, Ира Эдельберг, Ольга Клепикова, Алексей Борисов и другие. Все мы учились летать с огромным желанием и энтузиазмом и хотели стать настоящими пилотами, мечтали поступить в летные школы.

В Тушине тогда была Центральная школа летчиков-инструкторов Центрального совета Осоавиахима. Туда как раз шел набор курсантов. Принимали с восемнадцати лет. Мне не хватало восьми месяцев, и в справке я переправил год рождения. К экзаменам меня допустили, однако, несмотря на отличные оценки, в школу не приняли. Председатель комиссии, возвращая документы, сказал, чтобы приходил в следующем году и больше справки не подделывал.

Стремление учиться летать было велико, и я продолжал искать такую возможность. В городском комитете Осоавиахима мне предложили поступить в Московскую областную школу инструкторов-летчиков-планеристов. Сюда принимали с семнадцати лет. Я обрадовался этой возможности. Но возникло другое препятствие: надо было добиться разрешения уйти с работы, где я был обязан отработать три года после ФЗУ. Профсоюзный комитет МХАТа мою просьбу удовлетворил. Его председатель — режиссер Судаков — сказал: «В летчики надо отпустить!»

В июле я прибыл в школу на станцию Первомайская (ныне Планерная) по Октябрьской железной дороге. После бани, выдачи белья и воинского обмундирования нас разбили на группы, и мы стали обустраиваться в казарме.

Порядок всей жизни и учебы определяли воинские уставы и наставления. Все мы получили винтовки и патроны. Наша школа фактически являлась учебно-боевым воинским подразделением. Начальник школы Мартынов и комиссар Уткин являлись кадровыми офицерами Военно-Воздушных Сил (ВВС). Командиром отряда был Михаил Романов, командирами звеньев — Валентин Хапов, Виктор Расторгуев, Иван Карташов. Инструктором нашей группы был Артем Молчанов.

Весь распорядок дня был расписан поминутно: теоретическая учеба, полеты, караульная служба, несение нарядов, работа на материальной части, воинская подготовка, самоподготовка, отдых. О степени нашей воинской и строевой подготовки можно судить по тому, что курсантский состав школы участвовал в военном параде 7 ноября 1933 года на Красной площади.

Мы освоили новый планер «Упар» конструкции О.К. Антонова. Окончание учебы и торжественный выпуск состоялся в декаб-

ре.    Нам    вручили    удостоверения   летчика-инструктора-планериста и все мы разъехались по местам будущей работы.

1 января 1934 года меня зачислили в штат аэроклуба Дзержинского района Москвы. Первыми моими курсантами стали ученики девятых и десятых классов школы совхоза Марфино, в Останкине. Шефы школы купили на планерном заводе в Тушине планер. Ребята сами притащили его, и началась учеба. Летали на поле, недалеко от школы. Сейчас эта территория Принадлежит ВДНХ. Научились летать более пятидесяти ребят. Преподаватель физики Иван Маркович Капуста и десятиклассник Сергей Мягков стали инструкторами-общественниками.

Летом планер увезли в пионерский лагерь, где продолжали учебу и полеты.

В дальнейшем у меня учились группы планеристов различных организаций Дзержинского района — Центрального института труда (ЦИТ), заводов «Калибр» и «Борец», Министерства иностранных дел. Московского уголовного розыска (МУР), красильной фабрики и других организаций.

В августе меня назначили командиром звена. Планеристы нашего аэроклуба — Петр Голахов, Владимир Филиппов, Алексей Борисов, Василий Казаков — были моими друзьями.

В сентябре проводился слет планеристов Московской области, на котором в соревнованиях по технике пилотирования Петр Голахов и я поделили первое место. Меня премировали путевкой на обучение в Высшей летно-планерной школе (ВЛПШ) в Коктебеле.

В конце сентября с великой радостью ступил я на землю горы Узун-Сырт (гора Клементьева). Здесь, на плато, разместилась школа, ее возглавлял старший летчик Шабашев. Инструктором нашей группы был летчик Штамм, командирами звеньев — Виктор Ильченко, Игорь Шелест, Никодим Симонов, командиром отряда — Сергей Анохин.

Здесь предстояло научиться парящим полетам. Ощущение такого полета трудно передать словами. Фактически это полет птицы В парящем полете человек как бы срастается с планером в единое целое. Нет шума работающего двигателя, слышен лишь мягкий шелест воздушного потока, рассекаемого крылом планера.

По звуку обтекающего воздушного потока планерист может определить скорость полета. Проконтролировав при определенных тонах звучания скорость по прибору, в дальнейшем можно определять ее на слух.

Запускали планеры с горы резиновыми амортизаторами. В хорошую погоду, когда дул сильный южный ветер — «южак», планер можно было запускать в полет с рук. Его поднимали на руках вверх и толкали с горы вниз. Планерист, планируя, набирал скорость, разворачивался вдоль горы и в восходящем потоке набирал высоту.

Гора Узун-Сырт имела высоту около 300 метров и тянулась более чем на семь километров, создавая при южном ветре перед собой мощный восходящий поток.

За время полета вдоль горы планерист оказывался на высоте 500—1000 метров. В дальнейшем он мог забраться на 1500—2000 метров и парить, медленно теряя высоту, очень долго.

В период моей учебы в Коктебеле командир отряда Сергей Анохин установил всесоюзный рекорд продолжительности полета на планере ГН-2 конструкции Гурия Грошева, равный 36 часам. Только утихший «южак» и исчезновение вследствие этого восходящего потока не позволили Сергею перекрыть мировой рекорд.

Мы летали на уже упоминавшемся планере «Упар» Антонова и планере Г-9 конструкции Грибовского. Вывозные и учебно-показательные полеты проводились на двухместном планере ША-5 конструкции Шереметьева.

Полеты полетами, но я впервые оказался в Крыму, увидел море, внимал шуму прибоя, дышал насыщенным влагой морским воздухом, первый раз в жизни искупался в море...

В конце декабря 1934 года учеба в ВЛПШ была окончена. Это событие ознаменовалось торжественным вручением дипломов и большим банкетом. На другой день мы разъехались в разные места нашей необъятной Родины.

В Москве меня ждали нерадостные вести. Умерла тетя Юля — мамина сестра, у которой мы жили на Якиманке. При полете на планере погибла Стася Номаконова. Погибли парашютистки Люба Берлин и Наташа Бабушкина. Арестовали мужа нашей соседки — Николая Введенского. Она осталась одна с маленьким сынишкой Алешей.

В Москве было холодно, голодно и тревожно. Газеты сообщали о судебных процессах над разными «партиями», «вредителями» и «врагами народа». Продуктов не хватало, магазины пустовали, трудно было отоварить карточки.

У авиаторов же — свои радости. Авиация в стране бурно развивалась. Росло число аэроклубов. Кроме районных в Москве появились аэроклубы при спортивных обществах, крупных заводах и предприятиях. Плакаты призывали: «Комсомолец — на самолет!» В райкомах и горкомах комсомола проводился спецнабор в летные школы Военно-Воздушных Сил Красной Армии. Ко Дню авиации готовился праздник авиаторов на аэродроме в Тушине. Строились рекордные планеры¹ к предстоящему слету планеристов в Коктебеле.

Инструкторы-планеристы московских аэроклубов в ходе командирской учебы овладевали полетами на буксире за самолетом, высшим пилотажем. Меня полностью захватила учебная работа в

аэроклубе и тренировки в Тушине. Подготовкой по высшему пилотажу и полетам на буксире за самолетом руководил Владимир Михайлович Малюгин — бывший начальник военной подготовки в нашей областной школе инструкторов. Он работал в Центральном аэроклубе имени Александра Косарева в Тушине, одновременно испытывал планеры, изготавливаемые Тушинским планерным заводом. Летом 1935 года приказом по аэроклубу Дзержинского района меня назначили ответственным за строевую подготовку батальона авиационных спортсменов, которым предстояло участвовать в параде на Красной площади в День авиации. Парад прошел успешно. Мне была объявлена благодарность.

Основным же для меня были полеты. В это время в ангаре на Тушинском аэродроме планерист Иван Карташев готовил к испытанию новый двухместный планер Г-18 конструкции Грибовского.

— Помоги мне! Облетаем его — похлопочу, чтоб ты гнал его на слет планеристов в Коктебель, — сказал мне Карташев.

Сам он собирался лететь в Коктебель на рекордном планере «Чайка» конструкции Емельянова. Предложение Ивана я принял с радостью, и мы стали доводить планер — крепили приборы, регулировали тросы управления. Полеты в Тушине, работа на планере в какой-то степени отвлекли меня от учебной работы у себя в аэроклубе.

31 августа 1935 года мы подготовили планер к испытанию. Буксировал нас самолет Р-5, пилотируемый летчиком Ястребовым. Иван, по комплекции крупнее меня, расположился во второй, более просторной кабине. На взлете, после отрыва, планер стал резко переходить в набор высоты, не слушаясь рулей. Иван немедленно отцепился от самолета, я в управление планером не вмешивался. Так повторилось несколько раз.

О поведении планера мы доложили конструктору Грибовскому. Конструктор предположил, что нарушена центровка планера. В моем присутствии в носовую часть планера, за шпангоуты, загрузили и закрепили несколько мешочков с песком.

Руководивший работами инженер сказал подошедшему Ивану:

— Все в порядке! Можете смело взлетать.

Самолет начал разбег, буксируя нас на тросе. Первым при буксировке отрывается от земли планер. Теперь наш планер хорошо реагировал на действия руля высоты. После отрыва Иван выдерживал высоту в один-два метра, ожидая момента отрыва самолета. Далее планер в полете выдерживается с небольшим превышением над самолетом, чтобы не оказаться в турбулентной струе от винта мотора. На заданной высоте планерист отцепляется от троса. Но всего этого у нас не произошло.

Когда самолет отделился от земли, наш планер стал произвольно вспухать, быстро набирая высоту и не слушаясь рулей. Трос натянулся под углом 45 градусов. Превышение планера над

самолетом продолжало возрастать, что могло привести к складыванию крыльев от возникающей перегрузки.

Решение немедленно отцепиться возникло у нас одновременно, и мы оба дернули кольца отцепки. Освобожденный от натянутого троса планер продолжал некоторое время вспухать, теряя скорость, затем перешел в крутое снижение, Я решил, что Иван выдерживает такой угол планирования для набора скорости перед посадочным маневрированием. Земля (метро приближалась. Пора было уменьшать угол планирования. Инстинктивно я взял ручку управления на себя и тут же почувстювал, что Иван делает то же самое. Однако планер не реагировал на наши усилия. Земля молниеносно приближалась. Чувство беспомощности в такой ситуации непередаваемо...

Грохот удара и разрушающейся кабины я еще слышал, ощутил обжигающую боль на лице и в паху, где проходили лямки подвесной системы парашюта. С трудом я выбрался из-под обломков, в перевернутой второй кабине на привязных ремнях повис потерявший сознание Иван. Аэродрому меня раскачивался под ногами, пока я не ударился лицом о землю... Очнулись мы в Боткинской больнице.

Через две недели я появился в своем аэроклубе. За это время в моем звене у инструктора Казакова курсантка поломала планер, упав в речку Яузу. Начальство обвиняло меня в ослаблении методико-учебной работы в звене. Через пару дней я получил повестку явиться в райком комсомола.

— В военное училище заявление подавал? — спросил секретарь Дзержинского райкома комсомола Земсков.

— Подавал еще в начале года, — ответил я.

— Покажи комсомольский билет.

Я выложил книжицу.

— Исключаем тебя из комсомола за сокрытие социального происхождения! Можешь идти!..

Я вышел из кабинета в растерянности. Идя по Петровке, долго не мог сообразить, что произошло. Наконец всплыли в памяти детские годы, отец... Возник вопрос: как узнали? Я и сам забыл о перипетиях своего раннего детства, во всех анкетах писал: «отца не знаю», «отец с семьей никогда не жил». Фамилия у меня мамина. В моих документах нигде отец не значился.

Все прояснилось дома. Оказывается, председатель мандатной комиссии штаба ВВС решил уточнить у мамы сведения о моем отце. Мама была честным человеком и никогда не говорила неправду. В данном случае она могла солгать, могла назвать любого несуществующего человека. Этого она не сделала, сказала правду. Да еще просила о состоявшемся разговоре мне не сообщать. Дома, разрыдавшись, она только и повторяла: «Борюшка! Я тебе испортила всю жизнь!» На другой день, выйдя на работу, я расписался

в ознакомлении с приказом, где в итоге значилось: «...уволить из аэроклуба за сокрытие социального происхождения и аварию планера». На руки мне была выдана соответствующая справка.

Все случившееся подавило меня, главным было моральное потрясение. К нему прибавились и материальные потери. Нужно было получать талоны на продукты на четвертый квартал, а при такой справке на работу меня никуда не принимали. Числиться иждивенцем я не мог, ни по возрасту, ни по здоровью. Я оказался бесправным иждивенцем у мамы. Ее скудного пайка советской служащей не хватало ей одной. А тут появился здоровый начальник. Мне в горло не лез кусок хлеба. Потянулись месяцы Ног знает какого существования. Не знаю, что удержало меня в то время от принятия рокового решения...

Как-то мне встретился однокашник по школе — Жора Алкасов. Он привел меня к себе в небольшую комнатушку в доме на Тверском бульваре, где жил у старенькой бабушки. Заглянули еще человек шесть парней нашего возраста, выставили несколько бутылок водки, разной закуски, и началось застолье. Жора поведал им о моем положении.

— Ничего! — сказал один из парней. — Мы тоже нигде не работаем, но вот видишь — не голодаем и не унываем! Найдем и тебе дело! Давай выпьем за знакомство!

Несколько раз прикладывался я к доверху налитому стакану. Спиртное не действовало на меня. Блатная пьяная речь этой компании ясно высветила ее «дела», за какую «работу» мне предлагалось взяться... Больше с Жорой мы не встречались.

Я написал заявление в горком и ЦК комсомола, в авиационный отдел Центрального комитета Осоавиахима, просил восстановить в комсомоле и на работе. Ответов не последовало.

В авиационном отделе меня хорошо знали и приветливо встречали, готовы были предоставить летную работу, но... после восстановления в комсомоле.

Аналогичная участь постигла и одного моего бывшего курсанта, инструктора-общественника Сергея Мягкова. Ему тоже был I закрыт путь в авиацию. У него в родословной был дедушка-священник. Тогда от людей требовали классовой чистоты, и для чего ломались их судьбы. Многого я тогда не понимал, и для меня странным и удивительным показался арест нашей соседки по квартире Натальи Алексеевны Беловой, бывшей секретарем партячейки в «Огоньке». Ее увезли ночью неизвестно куда, больше я ее никогда не видел. А в ее комнате поселилась другая семья. Тогда же из нашей квартиры съехали Насановские, их комнату заняла семья Алексея Канищева.

У мамы на работе начались неприятности, и она уволилась из «Огонька», подыскав другое место работы. Новый сосед, Алексей Канищев, сломал ногу и находился дома. Мы познакомились. Он

отнесся к моему положению с искренним сочувствием. Высказал мысль, что с такой справкой меня не возьмут на работу никуда, разве только в артель. У него был друг директор артели. Алексей написал ему рекомендательную записку. Так я был принят в артель «Мосрадио» на улице Трифоновской на должность бригадира электромонтеров.

Жизнь пошла веселее. Дело я знал. Коллектив оказался хороший и дружный. Работа спорилась, и я старался забыть авиацию. При артелях — в системе промкооперации — было образовано спортивное общество «Спартак». Много молодежи нашей артели занималось в разных спортивных секциях. Я записался сразу в несколько: в конькобежную, лыжную, плавания, гимнастическую, а потом и в секцию бокса.

Выходные дни и вечера были у меня заняты занятиями в этих секциях. В лыжной секции был тренером мастер спорта Михайлов. В бассейне — Кислухин. В гимнастической — Романов и Вольфинзон. В конькобежной — Аниканов. Секцией бокса руководил Самойлов. Все они — мастера спорта.

Работа в цехе и спорт целиком поглотили меня. Это спасло меня от ненужных раздумий. Домой я возвращался к ночи, усталый, и засыпал мертвецки. Однажды, идя на работу, у проходной прочитал объявление: «Желающие могут записаться в аэроклуб «Спартак»...» Далее перечислялись условия поступления и адрес. Кровь в голову хлынула от слова «аэроклуб».

Несколько дней я косился на это объявление. Наконец душа не выдержала, и я побрел в переулок у Никитской площади, в здание художественного техникума, где аэроклуб «Спартак» снимал помещение для занятий. Мне нужно было узнать, кто преподаватели, кто летчики, имеет ли аэроклуб отношение к системе Осоавиахима, в которой я ранее работал. Если да — бесполезно поступать, если нет — можно попытаться, возможно, удастся полетать.

Мои надежды оправдались. Аэроклуб «Спартак» не имел никакого отношения к Осоавиахиму. Я быстро собрал необходимые документы. В анкете и автобиографии ничего не написал об отце, скрыл исключение из комсомола. Меня зачислили курсантом аэроклуба. Начались теоретические занятия по вечерам. По воскресеньям ездили на аэродром в Теплый Стан. Знакомились с самолетами У-2 (По-2), мыли их. Появились новые друзья: Алексей Роднов, Борзов, Леонид Кусков, Валентина Головленкова, Наташа Киселева и другие. Спортивные секции отошли на задний план.

Забегая вперед, скажу: дружба с Наташей Киселевой закончилась женитьбой.

Заниматься было легко. Почти все предметы ранее мной изучались, а некоторые я преподавал сам.

Наступило лето 1936 года. Все курсанты взяли отпуска по отношениям от командования аэроклуба. Мы выехали в лагеря на аэродром у Теплого Стана, размещались в сельской школе. Начались учебные полеты.

Летчик-инструктор Взнуздаев удивленно посматривал на меня в воздухе и после посадки отмечал правильные действия, радовался моим успехам и ставил в пример другим. Ему было невдомек, что его курсант сам был летчиком-инструктором.

Вскоре он представил меня к самостоятельному вылету. После проверки моей техники пилотирования начальником летной части аэроклуба, которая прошла успешно, я выполнил самостоятельный полет по кругу.

Почти месяц я летал самостоятельно, прежде чем выпустили в самостоятельный полет очередного курсанта. Все думали, что у меня какой-то особый дар к полетам.

Мне было. предложено освоить программу летчика-инструктора, и я с радостью согласился, хотя на душе было неспокойно. Не покидала мысль: вот узнают все обо мне и опять отстранят от полетов. Мне продлили отпуск без сохранения содержания. Однажды над нашим аэродромом стали появляться один за другим воздушные поезда. Планеры отцеплялись от буксировщиков и садились на наш аэродром. На нем собирались проводить слет планеристов. Моя душа ушла в пятки, когда я увидел среди планеристов своих старых друзей. Один из них, Клавдий Егоров, увидев меня на стоянке, закричал:

— Смотрите, ребята! Южак-то, оказывается, вынырнул в «Спартаке».

Меня еще в Коктебеле прозвали Южаком за то, что по утрам чуть свет, определив направление ветра, я всех будил криком: «Южак»! «Южак»! «Южак» дует — летать будем!»

Сейчас меня не радовала встреча с друзьями. Ребята, наверное, забыли о той горестной эпопее, когда я оказался чуть ли не «врагом народа».

К этому времени мне улыбнулось счастье: меня вызвали в горком комсомола и возвратили комсомольский билет как несправедливо исключенному. Сказали, что членские взносы надо уплатить за весь прошедший год. Меня оставили работать инструктором в аэроклубе московского «Спартака».

Теперь я редко бывал дома. На следующее лето выехал в лагерь, на аэродром.

Мама осталась в комнате одна. Ранее ее частенько навещал знакомый по работе. Потом у них начали портиться отношения. Мама переживала, стала много курить. Однажды она попросила меня сделать так, чтобы этот человек больше не приходил. Я переговорил с ним: он больше у нас не появлялся. Потом мама объясняла, что все годы жила мной и не хотела заводить новую

семью. Когда же мои дела наладились, она решила устроить свою личную жизнь, но ничего хорошего не вышло.

10 февраля 1937 года она родила дочь Таню. Девочка оказалась болезненной, и у мамы на нервной почве пропало молоко. Моя подруга по аэроклубу Наташа Киселева бывала у нас частенько и помогала маме. Потом стала навещать ее почти ежедневно, даже в дни моего отсутствия.

Наташа мечтала о счастливой семейной жизни. Она любила меня и была готова на все, лишь бы остаться со мной. К ее огорчению, я не собирался жениться. Убеждал, что еще не время, лучше подождать, пока я стану настоящим летчиком и смогу обеспечить семью. В начале 1938 года я решил уйти в армию, в Военно-Воздушные Силы.

По моему рапорту военкомат направил меня в авиационную бригаду под Оршу, в Белоруссию. Сюда также прибыли многие инструкторы московских аэроклубов. К нашему сожалению, бригада оказалась вооруженной самолетами Р-5. Они были и в аэроклубах, мы же все мечтали стать летчиками-истребителями.

Вскоре бригада перебазировалась в Брянск, а летом мы выехали в палаточный лагерь на берегу Десны. Все мы летали в тренировочном отряде. Командир бригады полковник Гущин не хотел нас отпускать, когда мы окончили летную программу, но мы настаивали, и нас откомандировали в разные летные училища. Наша группа в десять человек в декабре прибыла в 30-ю Читинскую школу пилотов (ЧШП) имени А.К. Серова обучаться на самолетах-истребителях И-16. ЧШП состояла из четырех учебных эскадрилий, по 240 курсантов в каждой. Мы были рады зачислению в эту школу.

Мою радость омрачало личное горе — умерла мама, ее похоронили на Ваганьковском кладбище. Тане шел второй год. Я хотел отдать ее в дом младенца, но Наташа категорически возражала. За год она привыкла к Тане, стала ей второй матерью.

— В таком случае, — сказал я, — нам надо с тобой пожениться, иначе как бы ты не осталась одна с чужим ребенком. В авиации бывает всякое.

Мы оформили брак, договорились, что Таня будет нашей дочерью.

Так что в Читу я прибыл женатым. Скоро пришел приказ о перебазировании школы. Мы прибыли в город Батайск под Ростовом, на место расположения бывшей школы гражданских пилотов. Летала наша эскадрилья на истребителях И-16 на аэродроме у села Кулешовка, под городом Азовом. Ускоренный выпуск состоялся в мае 1940 года. Всем нам присвоили звание младший лейтенант.

Мечта сбылась — я стал летчиком-истребителем! Некоторых выпускников оставили в школе инструкторами — Василия Кисе-

лева, Николая Нестеренко, Алексея Маресьева, Анатолия Кожевникова, Ивана Мартынова и других. Все мы помним и благодарны нашим наставникам — командиру эскадрильи Казанскому, . командирам отрядов Хвостикову и Калачову, командиру звена Герасимову, инструктору нашей группы Кириллову. Несколько человек, в том числе и я, были командированы в 160-й истребительный полк, базировавшийся под Горьким. Нам полагался отпуск, и я приехал домой.

Наташа была рада концу нашей разлуки. Жилось ей с Таней несладко. Девочку одолевали болезни, она оказалась своенравной и капризной. В Москве, в Кисельном переулке, жили родственники Наташи — мама и две сестры. Старшая, Шура, была замужем, у нее росла дочь Валя, ровесница Тане. Мы оставляли Таню у них, а сами, как могли, отдыхали и развлекались. Всем нравилась моя военная форма летчика. Я тоже не без гордости любил ходить в ней с Наташей в театр, к друзьям — всюду. Военная форма вошла в привычку, стала обычной одеждой.

Вернулся я в полк с Наташей, а Таня пока осталась у Шуры на все лето.

Наш аэродром располагался в чудесной местности. Рядом — деревня Сейма, вся в садах, недалеко — речка. Мы сняли отдельную комнатушку в деревенском домике с садом, пчелиными ульями и цветниками. В полку шла обычная учебно-боевая подготовка. По воскресеньям в хорошую погоду выезжали на автобусах на Оку. Коллектив полка жил дружно, как одна семья. Воинская дисциплина и порядок мне не были в тягость. К этому я привык с юных лет, когда учился и работал в аэроклубах.

В конце августа десять летчиков откомандировали в Прибалтику, в распоряжение штаба Прибалтийского военного округа. Мы прибыли в Ригу, пока без жен. Сашу Бобровницкого, Колю Кузнецова, Гришу Власенко, Пылаева и меня откомандировали в город Каунас, который тогда был столицей Литвы. Явились в штаб 8-й авиационной истребительной дивизии, которой командовал полковник Гущин — бывший командир брянской бригады. Всех нас зачислили в 31-й истребительный авиаполк, который базировался в Каунасе. Аэродром располагался на правом, высоком берегу Немана, вплотную примыкая к городу.

Полк состоял из четырех эскадрилий по 15 истребителей. Каждая эскадрилья имела свой ангар и двухэтажное здание, где размещался штаб, учебные классы, службы обеспечения. Это создавало полную автономность в деятельности подразделения. Многие летчики полка участвовали в боях в Испании, командир полка майор Путивко был награжден за боевые подвиги там двумя орденами Красного Знамени.

Несмотря на наш немалый опыт в полетах, нас называли в полку желто ротиками. Да мы и сами чувствовали себя такими в

сравнении с боевыми асами полка. Нас, прибывших, зачислили в 4-ю эскадрилью, которой командовал капитан Овечкин.

Семейные летчики жили в городе.

Наташа и я — любители природы — от квартиры в городе отказались, сняли комнату в деревне, вблизи аэродрома. Хозяин — Ионас Рашкявичус — работал сторожем на мясокомбинате, его жена Роза — домашняя хозяйка. Воспитывали они троих детей — двух девочек, пяти и восьми лет, и мальчика четырех лет. В этом же двухэтажном кирпичном восьмиквартирном доме снимал комнату летчик Костя Привалов.

В деревне кроме одноэтажных деревянных было шесть таких домов под красными черепичными крышами. В них были все удобства: электричество, водопровод, батарейное отопление, канализация; во дворе — асфальтированные дорожки. В то время жизнь в Литве нам казалась сказочной. Все было гораздо дешевле, чем в Москве. Литовский лит приравнивался к нашим 98 копейкам, но на него можно было купить раз в 5—6 больше товаров, чем на рубль. Поражало изобилие товаров и продуктов в магазинах. Очередей ни за чем никогда не возникало.

Наш хозяин получал 300 литов в месяц. Нам, летчикам-истребителям, полагался оклад в 1000 рублей, однако нам выплачивали 250 литов. Этого с избытком хватало на всю семью. А ведь сторож получал больше! На крылечке у каждого дома стояла обувь всех его обитателей. На тротуарах, особенно около учреждений, парковалось множество велосипедов. Крестьяне вывозили на отдаленную главную дорожную магистраль бидоны с молоком и там оставляли заказчику. Никогда ничего не пропадало.

За все время жизни в Литве не помню ни одного недружественного инцидента. Любопытство литовцев было неистощимо, они задавали много вопросов: «Как там у вас люди живут?», «У нас на месячную зарплату можно купить три костюма, а у вас?» Как же тяжело было нам отвечать на такие вопросы! Язык не поворачивался признавать, что жизнь у нас хуже, что все втридорога.

Мы выкручивались в ответах как могли. А тем временем цены начали повышаться и в Литве. Сначала в обращении были литы и рубли, но скоро литовские купюры были изъяты. Единой валютой стал рубль, Литва перешла на единые союзные цены. В несколько раз подорожали товары и продукты, а заработная плата населения осталась прежней. Тогда мы не пытались вникать в законы экономики, нас интересовали законы аэродинамики, баллистики и полеты.

Осенью 1940 года мы уехали в отпуск в Москву. Мы уже отвыкли от высоких цен, пока жили в Литве, и только удивлялись, как быстро тают отпускные деньги. Пришлось досрочно вернуться в Каунас. Хорошо, что для коллекции я сохранил

литовские монеты разного достоинства. На эту коллекцию мы прожили остаток отпуска.

А в полку изучали новый секретный истребитель И-200. Потом его стали называть МиГ-1. Этот истребитель превосходил по летно-тактическим данным наш И-16.

В начале 1941 года было уже 60 новых машин, хватало на каждого летчика. Мы были заняты их сборкой и с нетерпением ждали дня, когда увидим этот истребитель в воздухе. В марте прибыл из Москвы летчик-испытатель и выполнил показательный полет. Истребитель быстро набирал высоту и лучшие свои качества выявлял на расчетной высоте 7000 метров.

Первыми в самостоятельный полет были выпущены летчики управления дивизии, потом командир полка Путивко и командиры эскадрилий. Дело осложнялось тем, что не было двухместной машины-спарки с двойным управлением. Летчик вылетал сразу самостоятельно.

Естественно, что не обошлось без поломок, сроки самостоятельных вылетов рядовых пилотов отодвигались. Между тем ресурс основных наших машин — И-16 вырабатывался и подходил к концу. Боеготовность полка снижалась: прежних машин не стало, новыми еще не овладели.

На нашем же аэродроме располагался другой, 15-й истребительный полк, имевший еще более старые машины — И-15. Он также перевооружался новой техникой. К весне 1941 года в нашем полку еще не вылетело самостоятельно на «мигах» и половины летчиков, а те, кто уже летал на них, уехали в Москву для участия в первомайском воздушном параде.

Именно тогда в наше воздушное пространство стали залетать на большой высоте одиночные немецкие самолеты-разведчики. Вскоре нарушения границы чужими самолетами стали почти ежедневными. Они углублялись далеко на нашу территорию. Дежурное звено «мигов» поднималось по тревоге и довольно быстро настигало нарушителя, однако открывать огонь было запрещено, поскольку с Германией был заключен договор о ненападении. Нарушители не подчинялись командам наших истребителей «Следуй за мной» (команды отдавались эволюциями по международным правилам). Наши летчики довольствовались тем, что, подойдя вплотную к нарушителю, замечали его бортовые номера. Затем эти данные сообщались далее по инстанциям.

В начале июня дежурило звено Евтушенко. В ясном небе появился разведчик, тройка наших «мигов» быстро его настигла. Сбавляя скорость, чтобы не проскочить нарушителя, звено подошло к «Юнкерсу-88». Неожиданно все три истребителя сорвались в штопор. Один летчик вывел свой «миг» из штопора почти у самой земли. Второй покинул машину и

спасся на парашюте. Командир звена Евтушенко штопорил до земли и погиб. Его похоронили на городском кладбище в Каунасе. Летчики других дежурных звеньев за гибель товарища намеревались сбить очередного нарушителя. Об этом командир полка сообщил в штаб округа. Оттуда пришел повторный приказ:

«Огонь не открывать».

10 июня полк перебазировался на полевой аэродром в 30 километрах северо-западнее Каунаса. Нам предстояло участвовать в маневрах всех родов и видов войск, дислоцированных в Литве, против группы войск, расположенных в Латвии.

Полеты немецких разведчиков прекратились. Наступила атмосфера полного спокойствия. Никаких намеков и предположений о военных действиях со стороны немцев ни у кого из летчиков не возникало. Правда, на занятиях по изучению военного потенциала соседней Германии преподаватель — офицер особого отдела — анализировал военную ситуацию в Европе, ход воздушной войны между Германией и Англией, однако вывод его был оптимистичен: «От нас это еще далеко. Если возможны какие-либо действия против Советского Союза, то не раньше осени».

Всех нас успокаивал договор с Германией о дружбе, но мы знали, что началось перевооружение не только нашего полка, но и частей всех других родов войск, расположенных на западе страны. Возможно, оно и стало одной из причин, заставивших Гитлера назначить срок вторжения на более раннее время. Логично предположить, что Гитлер не мог ждать перевооружения Красной Армии. Это срывало и затруднило бы его планы экспансии на восток.

Не случайно активизировалась и немецкая воздушная разведка. Ее интересовал новый советский истребитель. Что за машина? На что способна? Определить это не так сложно. Засекли время взлета, набора высоты, скорость срыва в штопор, а значит, и посадочную скорость, по ней и крейсерскую. Явно поняли, что это высотный истребитель. Значит, на малых высотах его качества значительно хуже. По фотоснимкам с близкого расстояния можно определить вооружение и радиофикацию. Оставалось следить за ходом овладения этим истребителем летчиками нашего полка.

Это облегчалось тем, что в городе согласно договору о дружбе размещалась немецкая комендатура по репатриации немецкого населения. Так что немцы знали, что летчики полка еще не все научились взлету и посадке. До групповой слетанности и ведения учебного воздушного боя было еще далеко. Ни один летчик не произвел в воздухе ни одного выстрела как по воздушным, так и по наземным целям.

Дома — свои заботы и хлопоты. Наташа была беременна, и я отвез ее в роддом. Таня в свои четыре года осталась хозяйничать

одна. За ней присматривала квартирная хозяйка Роза. В лагере на досуге ребята нашей эскадрильи помогали мне и другим будущим отцам подобрать имена новорожденным.

Мне постановили, если родится дочь, назвать Галей, если сын, — Анатолием в честь летчика-истребителя Анатолия Серова, имя которого носила оконченная мной летная школа. Чаще других ездил в Каунас комиссар полка Степанов. Будущие отцы поручали справляться в роддоме, когда кто у кого родится.

Мне удавалось на велосипеде приезжать домой, проведать Таню. Она то по-литовски, то по-русски торопилась рассказать о своем житье. Однажды утром в эскадрилью пришел комиссар Степанов и объявил всем, что моя жена Наташа родила. Поднялся крик со всех сторон:

— Кого? Галю или Толю?

— И Галю, и Толю! — был ответ.

— Ура-а-а! Качать его!..

Через пару дней я навестил Наташу. Галя и Толя оказались здоровенькими. Уменьшенного, правда, веса: по два с небольшим килограмма. При повторном визите все было нормально.

Мы договорились, что я приеду за ними 21 июня во второй половине дня. В тот день, перед ужином, никому не доложив, договорившись с водителем нашей «санитарки», я поехал в роддом за Наташей и детьми.

Заплаканная Наташа сообщила, что недавно, около часа назад, вбежала в палату медицинская сестра и сказала, что оба наших ребенка умерли. Мы были потрясены и озадачены. Как же так? Были здоровы — и вдруг такое! Таня не понимала, почему плачет мама.

Расстроенным и мрачным я вернулся в часть. Ребята, ничего не зная, принялись было меня ругать:

— Где пропадал? Уже час, как батя (так называли командира полка) приказал явиться к нему! Мы с ног сбились!

Доложив бате о прибытии, я ждал накачки. Этого не случилось.

— Задание тебе. Бери машину, всю молодежь, езжайте в Каунас, а утром 22 июня, не позже 10.00, пригоните управленческие И-16 и пару Ут-2...

Мы проезжали через центр города. Несколько ребят выскочили около ресторана. На аэродроме в штурманском классе нашей эскадрильи расположились четыре летчика и два техника.

До моего дома было недалеко, но беспокоить Наташу в ночное время не хотелось. Сдвинув столы, мы расстелили комбинезоны, достали из своих «тревожных» чемоданчиков белье, разделись до трусов и улеглись. Стихла наша болтовня.

Мне не спалось. Дремоту нарушил сильный грохот. Я приподнялся. В большом окне занималась заря воскресного утра 22 июня 1941 года.

3. Война

На травянистом летном поле, поседевшем от росы, я увидел воронки, как пунктир, перекрывшие весь аэродром. Из них букетами поднимались сизые дымки, похожие на те, что возникают от разрывов цементных учебных бомб.

Решив, что начались учения, я громко прокричал:

— Вставайте, сачки! Мы дрыхнем, а седьмая дивизия нас уже долбит!

Наша литовская дивизия была восьмой. В Латвии базировалась седьмая. На учениях мы должны были действовать как «противники».

Едва ребята на мой возглас подняли головы, как начался вновь грохот разрывов, и мы увидели, что на другой стороне аэродрома, в расположении 15-го полка, в щепы разлетелись ящики с «мигами», в ангарах вспыхнули пожары.

Сообразив, что на учение это не похоже, мы мгновенно стали одеваться, стремясь быстрее покинуть здание и бежать к самолетам.

Не успев надеть второй сапог, я замешкался и потянулся к изголовью, где был планшет с картой. Из штурманской я выбежал последним, держа в одной руке сапог, в другой планшет. В конце коридора, едва я ступил на лестницу, раздался страшный грохот. Очнулся я под обломками, засыпанный штукатуркой. Ничего не видно и невозможно дышать. Поначалу подумал: газы, потом понял, что задыхаюсь от штукатурной пыли.

Выкарабкался в сторону полоски света, пробивавшейся из щели неприкрытой двери. Отдышался и осмотрелся. Слева алел восток, где показался оранжевый край солнца. Впереди — открытая дверь в погребок с баллонами сжатого воздуха, там оказались мои ребята.

Я предложил немедленно покинуть наше «убежище», пока не рухнул бетонный потолок. Мы быстро перебежали в кювет у аэродромного ограждения. Отдышались и обратили внимание на здание, где ночевали. Оно было полностью разрушено. Горели штабы других эскадрилий. Огромный пожар пылал на территории 15-го полка. Неожиданно появились на небольшой высоте четыре тройки бомбардировщиков «Хейнкель-111» в сопровождении «мессершмиттов».

Как могли, мы прижались к основанию кювета. Разрывы бомб покрыли летное поле. Видимо, не все бомбы были сброшены — бомбардировщики прошли над городом, направляясь в сторону Кармелавы, на наш полевой аэродром.

От проходной и караульного помещения к небольшой роще убегали красноармейцы и несколько техников.

Мы решили добираться поодиночке до уцелевших самолетов и пытаться взлететь по краю аэродрома. Основное летное поле было

все в воронках. Только мы начали выбираться из кювета, как со стороны восходящего солнца над зданиями мясокомбината появилась четверка истребителей «Мессершмитт-109».

Видимо, они заметили нас. Мы влипли в противоположную сторону кювета. Снаряды прошли над нами. В следующее мгновение я кинулся в сторону штаба полка, где на стоянке виднелся истребитель И-16. Машина оказалась цела. Запуск ее двигателя осуществлялся с помощью специального автомобиля — автостартера, управляемого водителем по команде техника или летчика. Для вылета мне был необходим парашют, кроме основного своего предназначения являвшийся сиденьем для летчика.

На счастье, мне попался красноармеец из охраны, не успевший убежать. По моему приказу он побежал за парашютом, а я кинулся к автостартеру, надеясь возле него найти водителя. Он был на месте. Все складывалось удачно. Мы подъехали к самолету. Запыхавшийся красноармеец принес парашют, поясняя: «Никого не было там, пришлось ломать дверь». Поблагодарив за смекалку, я его отпустил. Соединив храповики стартера и двигателя самолета, я полез в кабину.

Только я собрался подать рукой команду на раскрутку, как дверка автомобиля распахнулась, выскочил водитель и бросился в сторону кювета. Взглянув вверх, я все понял. Над головой шла группа бомбардировщиков. Пришлось последовать примеру водителя. Аналогичные попытки запустить двигатель истребителя повторялись дважды. Наконец винт завращался и мотор заработал. Отъехал стартер. Я стал прогревать двигатель. Опять увидел бегущих. Бомбардировщики приближались. На полном газу начал разбег по самому краю аэродрома. Непрогретый двигатель давал перебои. Быстро приближалось стоящее впереди шестиэтажное здание. Но фортуна улыбнулась мне, истребитель взлетел, едва не зацепив крышу.

Убрав шасси, я осмотрелся. В небе — никого. Оказавшись в родной, привычной стихии, я почувствовал себя уверенно. Внизу распластался Каунас и извивающаяся лента Немана. В городе дымили очаги пожаров, но деревушка, где мы жили, была цела.

Взглянув на красные черепичные крыши шести ее домов, я развернулся на Кармелаву.

Скоро увидел аэродром, воронки на нем, лежащий во ржи «миг». На опушке леса, у стоянок самолетов, — несколько очагов пожара. Не хотелось идти на посадку. Пользуясь возможностью, над аэродромом выполнил несколько фигур. После посадки зарулил на стоянку эскадрильи. Здесь наши самолеты стояли под маскировочными сетями.

Едва выключил двигатель, как на летном поле показалась мчавшаяся эмка командира полка. Батя подробно расспросил об обстановке на аэродроме в Каунасе и уехал в расположение шта-

ба. Дежурство в первой готовности продолжалось поэскадрильно. Вылетевшая по тревоге первая эскадрилья барражировала в зоне аэродрома.

В это время немецкие самолеты не появлялись. При заходе эскадрильи на посадку появилась большая группа вражеских бомбардировщиков в сопровождении истребителей. Бомбы рвались на летном поле, истребители штурмовали наземные цели, расстреливая рулящие «миги». Находившееся в воздухе звено наших истребителей атаковало бомбардировщики, но после первой короткой очереди пулеметы не работали.

Три пулемета «мига» стреляли через плоскость вращения винта, специальной регулировкой добивались, чтобы пули проходили между лопастями винта. Эта система не была еще отлажена. Крыльевые крупнокалиберные пулеметы системы Березина и зарядные ящики были сняты со всех машин, так как своим большим весом способствовали срыву в штопор, переходу из простого штопора в плоский и невыходу из него. Это подтвердилось, когда звено Евтушенко сорвалось в штопор, а он сам погиб. Теперь после отказа оружия в воздухе техники-оружейники снимали с мотора капот и пытались устранить дефект. Если учесть, что снять капот мотора легко, а обратно одеть сложно из-за старой, «шомпольной» конструкции, времени на устранение неисправности уходило много.

Таким образом, в самый критический момент полк оказался безоружным. Ощущая безнаказанность, авиация противника обнаглела. Бомбардировщики шли группа за группой. В интервалах между бомбовыми ударами истребители штурмовали на аэродроме все видимые цели. Гонялись буквально за каждым человеком.

Аэродром сплошь покрылся воронками и вывороченными валунами. Большими оказались потери в личном составе. У стоянок самолетов в разных местах лежали убитые в лужах запекшейся крови. Около 12 часов дня со стороны деревни появилась лошадь с подводой.

Это наши официантки везли на аэродром обед. Они были одеты в цветастые платья и платочки. Наша эскадрилья была первой, куда они заехали. Почти у всех, кроме меня, отсутствовал аппетит. Я быстро проглотил несколько порций второго и компота. Не успели девочки отъехать, как появились вражеские бомбардировщики. Наверное, им хорошо была видна цветастая одежда девчат.

Весь груз бомб обрушился на нашу эскадрилью. Вырытая земляная щель оказалась битком набитой людьми. Земля, словно живая, вздрагивала и качалась. Тишина наступила внезапно.

Из-под тяжести лежащих на мне людей не сразу удалось выбраться. Самым верхним оказался командир звена Куровский. Видимо, он не уместился весь в щели, и его тело было иссечено осколками. Он был еще жив. Лежа на спине, он смотрел в ясное

небо большими голубыми глазами. Гимнастерка на его груди вздувалась от фонтана бьющей крови.

Я расстегнул ворот, разорвал гимнастерку и пытался остановить кровь. Потом бросился бежать через аэродром за санитарной машиной. Но все оказалось тщетным...

Недалеко от щели из земли торчало колесо телеги. Лошадь исчезла. Виднелся присыпанный клок женской одежды — белый в синий горошек... Правая нога шасси моего истребителя была перебита, и машина лежала на крыле, черными струйками вытекало масло из пробоин на двигателе...

Из всех налетов немецких бомбардировщиков за эти восемь часов первого дня войны этот налет мне показался самым страшным. После этого налета взлететь с аэродрома было уже невозможно, да и не на чем. Несколько ранее семь «мигов» взлетели и взяли курс на Ригу. Это все, что осталось от 60 самолетов полка.

В расположении нашей эскадрильи откуда-то появился батя. Его приказ был краток: «Оставшемуся в живых личному составу полка индивидуально, кто как сможет, добираться в Ригу, в штаб округа».

Вместе с однокашником по училищу лейтенантом Пылаевым я направился в сторону Кармелавы на шоссейную дорогу Каунас— Шяуляй—Рига. Мы прошли по открытой местности около километра, когда на нас спикировала четверка «мессершмиттов». Мы бегом бросились к деревне. У ближайшего дома заметили бетонный круг. Это оказался колодец. Мы с ходу вскочили туда, и тут же по бетону ударили снаряды.

Когда мы выбрались из колодца, увидели на шоссе ужасную картину. На обочинах и в кюветах лежали убитые и раненые люди, лошади, перевернутые машины. Здесь были местные жители, семьи военнослужащих, военные разных родов войск.

Вдоль дороги двигались воинские машины, танки, артиллерийские орудия. Они торопились занять где-то оборону против оказавшихся в нашем тылу прорвавшихся немецких войск. Линии фронта не существовало. В штабах — полная неразбериха. Одни части двигались на запад, другие отходили на восток. Воздух то и дело оглашался ревом немецкой авиации, несущей смертоносный груз. Не было видно в небе наших самолетов. И мы, два летчика, двигались со всей этой массой в сторону Риги, оставив безнадежные попытки найти попутный транспорт.

Вскоре нас обогнала эмка и остановилась. Дверца открылась, и нас окликнул командир нашей дивизии полковник Гущин. Он расспросил нас о положении дел в полку. На наш вопрос, как дела в других четырех полках дивизии, ответил:

— Ничего, Веселовский, не знаем. Ни с кем нет связи. Вас с собой взять не можем. Видишь, машина набита битком.

Наступившую ночь мы коротали в кустах. К вечеру другого дня под Шяуляем нас настигла дивизионная машина ПАРМ (полевая авиаремонтная мастерская). Водитель остановился, увидев на нас «родную» форму. Мы втиснулись в будку-фургон, где среди технического имущества и верстаков оказалось несколько авиатехников.

Через несколько часов будку вдруг стало бросать из стороны в сторону, в передней части крыши засветились рваные отверстия. Затем резкое торможение — и все смешалось. Все летело вперед и переворачивалось. С полок на нас падало всякое имущество, потекла какая-то жидкость. Выбрались мы с трудом через заднюю дверь, увидели: на небольшой высоте разворачивался на повторный заход «мессершмитт».

От новой атаки укрылись в кустах. Машина потеряла ход. Я и Пылаев по общему решению продолжили путь, а техники остались ремонтировать машину. Прошло еще двое суток. Неожиданно наша одежда стала расползаться в клочья. Оказалось, что в ПАРМе на нас вылилась кислота. Наш вид стал трагикомичным. Попутные машины проскакивали мимо. Остановить одну из них удалось лишь с помощью пистолетов. Вдобавок нас уже давно мучил голод. За все время пути нам удалось съесть по паре булочек.

Наконец показалась Рига. В штабе ВВС Прибалтийского округа мы оказались 26—27 июня. Там узнали, что прилетевшую 22 июня нашу семерку «мигов» рижские зенитчики приняли за вражескую, обстреляли и несколько машин сбили и повредили. Среди сбитых оказался и мой сосед по дому Костя Привалов. Командир полка Путивко получил приказ следовать с оставшимися летчиками на аэродром в Псков. Батя и трое летчиков перелетели туда на уцелевших «мигах». Остальные выехали на автобусе зарубежного производства. Дорогой автобус был обстрелян нашими солдатами, принявшими его за вражеский. Несколько летчиков при этом были ранены. В Пскове, на железнодорожных платформах, оказалось десятка два ящиков с «мигами». Некоторые были повреждены бомбами.

За сутки машины были собраны и готовы к полетам. Кроме боев в воздухе с численно превосходящим противником истребители вылетали на штурмовку танков. Это была бессмысленная задача. Истребитель не мог поразить танк своим вооружением, а сам был легко уязвим. Через пару дней в полку осталось всего два «мига».

Когда над аэродромом появилась армада примерно в 60 бомбардировщиков и 40 немецких истребителей, батя не выстрелил из поднятой вверх ракетницы. Он подал сигнал рукой сидевшим в кабинах «мигов» командиру эскадрильи Ковшикову и комиссару Баймалуху покинуть машины.

Все укрылись в землянке. Мы понимали, что пара истребителей ничего бы не сделала в этом случае. Командир полка решил не посылать людей не верную гибель. Бомбежка станции и города была беспрепятственной. На аэродром приехали несколько общевойсковых генералов.

— Почему не были подняты истребители? — набросились они на батю. — Расстрелять!!!

Командира спас очередной налет и прибывший позже командующий округом. На другой день батя собрал оставшихся летчиков, назначил меня старшим и приказал на автобусе ехать в тыл по аэродромам и, обнаружив истребители, прибыть на них для защиты Пскова. Позже нам сообщили: батя взлетел один на И-16, вел бой с шестью «мессершмиттами», двух сбил, но погиб и сам.

На аэродромах, куда мы прибывали, никаких истребителей не оказалось. Так мы доехали до Орла. Здесь на одном из аэродромов старшим оказался командир эскадрильи старший лейтенант Василий Сталин (сын И.В. Сталина). Тогда был порядок, что старшим начальником на аэродроме был летный командир, даже если командиры вспомогательных частей были старше его по званию. Василий Сталин расспросил нас об обстановке в прифронтовой полосе, в свою очередь сообщил, что в гарнизоне находятся более 500 летчиков-«безлошадников», что все аэродромы подверглись массированным бомбардировкам противника, в результате которых пострадала авиационная техника и сотни летчиков остались без самолетов.

Узнав о цели нашего прибытия, Василий обещал передать нашей группе самолеты, как только они поступят. Его эскадрилья была вооружена истребителями МиГ-1, а так как мы были знакомы с ними, он просил помочь в боевом дежурстве в случае необходимости. Оказалось, что в эскадрилье не было достаточно подготовленных летчиков. Наш 31-й полк был, пожалуй, первым, где началось освоение этих боевых машин.

Мы разместились неподалеку от аэродрома, на территории ботанического сада, в одном из бараков. Сюда, под Орел, немцы остерегались прилетать в дневное время, но бомбили по ночам ежесуточно. Приходилось ночами отсиживаться в щелях.

Василий Сталин почти не покидал штабное помещение на аэродроме, там же и ночевал. Я иногда приходил к нему, и мы подолгу беседовали под аккомпанемент бомбежек. Вскоре прибыли ящики с истребителями ЯК-1. Мы рассчитывали их получить, как договаривались. В эти дни наши войска оставили Псков, о судьбе нашего полка ничего не было известно.

Случайно в столовой из рассказа прибывшего авиатехника мы узнали, что наш 31-й истребительный полк находится в Рязани, на аэродроме Дягилеве. Полк пополнился летчиками, получил

новые истребители МиГ-3, и командование разыскивало нашу группу.

Немедля я отправился к Василию. От тут же сделал запрос и получил подтверждение. На другой день мы тепло распрощались со всеми и выехали поездом в Рязань.

Командовал гарнизоном на аэродроме Дягилеве генерал А.В. Беляков — бывший штурман чкаловского экипажа. Распорядившись о нашем размещении и питании, он через окно кабинета на втором этаже указал мне пальцем на стоявший внизу самолет Ли-2, к которому нам следовало прибыть утром.

На этом самолете Беляков отвез нас в Луховицы, где был расквартирован наш полк. Рядом с деревней на лугу замаскированные копнами сена стояли 60 истребителей МиГ-3.

Прибывших летчиков распределили по всем четырем эскадрильям. Летали каждый день на групповую слетанность, воздушный бой, стрельбу по наземным целям. В середине августа был получен приказ вылететь полку под Харьков, на аэродром Лебедянь.

Туда ушли самолеты Ли-2 с техсоставом и нашими личными вещами. Мы проложили на картах маршрут. Вылетом руководил сам генерал Беляков. Взмахом белого флажка он давал разрешение на взлет. Когда наша эскадрилья подрулила к старту, Белякова подозвали к полевому телефону. Переговорив, он показал нам красный флажок и, скрестив руки, дал команду выключить двигатели. Было получено указание высшего начальства задержать вылет одной эскадрильи. В Дягилеве так же «притормозили» одну эскадрилью из другого полка.

Из них был сформирован новый, 283-й истребительный полк, ему предстояло воевать под Ленинградом. Командиром полка назначили майора Александра Никитича Мальцева, нашей 2-й эскадрильей командовал капитан Иван Николаевич Токарев. Половина эскадрильи были летчики в звании сержант. Еще в 1940 году, после нашего выпуска, вышел приказ наркома обороны Тимошенко о присвоении звания сержант всем выпускникам авиационных училищ, в то время как училища других родов войск продолжали выпускать офицеров в звании младший лейтенант и лейтенант.

Это был абсурд, несовместимый с логикой, страшный моральный удар. В авиационных училищах начались бунты, многих арестовали или исключили из училища и отправили в пехоту.

Маршала Тимошенко прозвали «лучший друг авиации». Его нововведение сказалось и на боевой подготовке летчиков, внесло неразбериху в руководство подразделениями. Случалось, что сержанты как летные командиры командовали офицерским составом. При гибели командира звена, эскадрильи в командование ими вступали молодые летчики-сержанты. Им подчинялись приданные части — батальоны авиационного обеспечения (БАО) и

другие, командовали которыми старшие офицеры. Эта неразбериха в авиации продолжалась до конца 1942 года, пока Главнокомандующий не отменил этот приказ «лучшего друга ации». Пополнение молодых летчиков стало поступать на фронт офицерском звании.

Наш комэск в свои 35 лет был опытным летчиком-истребителем. Он стремился передать нам свой опыт. Он менял ведомых и с утра до вечера отрабатывал с каждым тактику и технику ведения воздушного боя. Вечером после полетов командир эскадрильи проводил тщательный разбор допущенных ошибок. На следующий день все повторялось. Как только выдерживал капитан Токарев такую нагрузку! Он был один, а нас девять! «Дрался»с каждым, а с некоторыми взлетал повторно. В «бою» никто не мог зайти ему в хвост. Ночами мы ломали голову: как это сделать, как добиться превосходства, каким маневром? Не знаю, то ли командир устал, то ли у меня прибавилось мастерства, но однажды после лобовой атаки и нескольких боевых разворотов командирский истребитель оказался у меня впереди. Правда, взять в прицел его не удалось, но все же я был у него в хвосте. Какие только эволюции не предпринимал командир: перевороты, боевые развороты, полупетли, — моя машина, как прилипшая, шла за ним.

Потеряв высоту до 300 метров, командир покачиванием крыльев дал понять, что «бой» окончен — радиостанций тогда на наших самолетах еще не было. Удовлетворенный, я вплотную пристроился к ведущему, и мы парой пошли на посадку.

Вечером, как обычно, шел разбор ошибок. Когда очередь дошла до меня, командир коротко изрек: «Сегодня младший лейтенант Веселовский дрался лучше. Садитесь». И все же я был на седьмом небе.

Моя семья осталась на территории, оккупированной немцами. Ничего не знал я о Наташе и Тане. Было известно, что Каунас немцы заняли на третий день войны. Не было связи и с родственниками Наташи. В душе у меня теплилась надежда, что, возможно, Наташе удалось добраться до дома. Была вера, что неудача на фронте временные и мы вот-вот начнем изгонять фашистов.

В конце августа наш полк в составе двух эскадрилий на 20 истребителях МиГ-3 вылетел из Рязани на Ленинградский фронт. Летели за лидером — бомбардировщиком Пе-2. Метеообстановка была сложной: грозовая облачность и ливневые дожди, видимость снизилась почти до нуля. Лидер куда-то пропал, и командир полка сам завел всех нас на посадку у населенного пункта Косова Гора. Посадочная площадка была оборудована на бывшем картофельном поле, она раскисла от ливня. На рулении из-под колес вылетала картошка. К счастью, все обошлось без происшествий. Вылетели мы отсюда на другой день. Прифронтовой аэродром находился южнее Тихвина, у деревни Шибинец. Взлетная грунто-

вая полоса длиной с километр, шириной метров пятьдесят находилась в живописном смешанном лесу, у небольшой речки с водяной мельницей.

Самолеты мы укрыли в углубленных капонирах за западной стороной взлетной полосы. После заруливания полоса была тут же замаскирована подвижным кустарником и деревцами. Нашим жильем стали две землянки, еще одна — штабная. На мельнице была кухня и столовая. У самой деревни расположился батальон авиационного обслуживания с необходимой техникой и заправщиками.

После обеда начальник штаба полка майор Фатюшенко доложил летному составу обстановку на плацдарме, показал на карте линию фронта. Она пролегала по западному берегу реки Волхов до Киришей на юге, далее поворачивала на северо-запад к Синявино и Ладожскому озеру.

В это время года заканчивались белые ночи, темнота наступала лишь на короткое время. В землянках спали на сене, не снимая комбинезонов, под аккомпанемент пролетавших одиночных немецких бомбардировщиков. Иногда воздух сотрясали разрывы бомб. Это немцы пытались обнаружить наш аэродром и наугад сбрасывали свой смертоносный груз. Просыпались мы от рокота прогреваемых техниками моторов наших истребителей. В первое же утро командир эскадрильи Токарев приказал мне быть готовым к вылету с ним на разведку.

— Запуск двигателя — по ракете! Взлет — парой! Мы набрали высоту 1500 метров. В левом пеленге мы шли на запад на первое боевое задание. Реку Волхов пересекли у плотины Волховской ГРЭС. Линию фронта обозначили пожары, дым и огневые вспышки артиллерийской стрельбы. Сквозь пелену дыма едва просвечивалось Ладожское озеро — горел Шлиссельбург. Кроме нас в воздухе никого. Командир, маневрируя, изучал обстановку на земле. На подходе к узловой станции Мга на нас обрушился шквал зенитного огня. Ясное небо стало черным от шапок разрывов, нити снарядных трасс стали проходить между нашими машинами, заставляя разомкнуться. Казалось, конца не будет этому полету. Наконец командир стал разворачиваться. В это время я услышал хлопок слева, словно кто-то стукнул палкой по крылу. Глянув, увидел, что отсутствует часть консоли — торчали обломанные деревяшки и болталась обшивка. Мотор работал нормально. Я приблизился к ведущему, но командир не увидел повреждения крыла моей машины. Разрывы зенитного огня остались позади. Стало спокойнее.

Неожиданно спереди появилось два «мессерпмитта». Они шли навстречу ниже нас. Когда «мессеры» были почти под нами, командир выполнил переворот и устремился в атаку. Я повторил его маневр, не отставая. Выходя из пикирования на большой

скорости, мы подходили к противнику снизу. Приблизившись почти вплотную, Токарев открыл огонь. Убедившись, что второй «мессер» у меня в прицеле, я нажал на гашетки пулеметов. Результата не видел, так как в это время сорвало фонарь, воздушная струя ворвалась в кабину и унесла шлемофон, растрепав волосы. Когда я пристроился к ведущему вплотную, Токарев увидел все, что было с моим самолетом. Он сбавил скорость и стучал кулаком по своей голове, что означало: «Как мотор?» Я показал большой палец. Токарев улыбнулся и, махнув рукой вперед, закрыл фонарь своей кабины.

Никаких признаков посадочной полосы не было видно в лесу, но зеленая ракета обозначила ее место. Быстро раздвинулась маскировка, и мы зашли на посадку по одному. Наш воздушный бой с «мессерами» наблюдали с земли. В штаб пришло донесение: оба истребителя противника сбиты. Это случилось 9 сентября 1941 года в 10 часов 5 минут в районе населенного пункта Кириши.

Осень выдалась на редкость красивой, действительно золотой. Но утренняя роса с каждым днем уступала место седому инею. Небольшое озерко около наших землянок стало затягиваться стеклянным ледком. Приходилось пробивать его каблуком сапога, чтобы умыться.

Обычно еще с вечера мы знали, какая предстоит боевая работа. Были и неплановые вылеты по тревоге, которые выполняло дежурное звено самолетов, замаскированных в начале взлетной полосы. Летчики звена сидели в кабинах, готовые к запуску двигателей и взлету по сигнальной ракете.

Плановые вылеты эскадрилий выполнялись для сопровождения бомбардировщиков, штурмовиков, для прикрытия своих войск от налетов вражеской авиации. На разведку вылетала пара истребителей. По тревоге приходилось вылетать на перехват бомбардировщиков, шедших бомбить Тихвин. Сопровождали мы и транспортные самолеты Ли-2, доставлявшие грузы через Ладожское озеро в осажденный Ленинград. Они шли бреющим полетом над самой водой. Это редко обходилось без воздушного боя. над Ладогой с немецкими истребителями. Если во время прикрытия штурмовиков Ил-2 — «горбатых», как мы их называли, — в воздухе не оказывалось противника, мы вместе с ними штурмовали наземные цели: артиллерийские батареи, автомашины, траншеи. За смертоносные удары немцы называли штурмовики Ил-2 «черной смертью».

В основном вылеты на задания проводились поэскадрильно. Одна эскадрилья уходила — летчики другой садились в кабины и ждали команды на вылет. Взлетавшая эскадрилья пристраивалась к идущим бомбардировщикам или штурмовикам. Истребители сопровождения шли двумя группами: одна — непосредствен-

ного прикрытия — шла в стороне и сзади метров на 200. Другая — сковывающая группа — шла выше на 300—500 метров.

Командир эскадрильи Токарев всегда вел сковывающую группу. Во всех вылетах я был у него ведомым. Наша задача: сковать боем появившихся истребителей противника и не дать им возможности атаковать бомбардировщики. Летчики группы непосредственного прикрытия отсекали прорвавшиеся «мессершмитты», не отходя при этом от охраняемых бомбардировщиков. Задача считалась успешно выполненной, если все бомбардировщики оставались в сохранности и наносили бомбовый удар по заданной цели, даже если у истребителей сопровождения были потери.

В нашу дивизию, которой командовал Герой Советского Союза полковник Николай Степанович Торопчин, входило пять полков. Севернее Тихвина, на аэродроме у деревни Кейвакса, стоял полк на «чайках». У города Волхова, у деревни Плеханове, а так же на аэродроме у Ладоги стояло три полка на «мигах». Они выполняли аналогичные задачи. Мы часто встречались в воздухе и нередко приходили на помощь друг другу. На «пятачке», как называлась окруженная ленинградская территория, истребителей базировалось мало. Там недоставало обеспечения для боевой работы. Нам рекомендовали на «пятачке» не садиться. Только крайняя ситуация могла заставить это сделать, что и случилось однажды со мной. Мы сопровождали через Ладожское озеро транспортные самолеты Ли-2. На нас обрушился рой «мессеров». Каждый из нас дрался с несколькими «мессерами». Когда бой кончился, у меня осталось совсем мало горючего и пришлось сесть на «пятачке», на Комендантском аэродроме. Ко мне подбежали рабочие авиационных мастерских. Они быстро залатали пробоины и подогнали к самолету заправщик.

— Как у вас тут дела? — заговорил я с одним из рабочих. Он вынул из кармана и протянул немецкую листовку. На ней значилась дата, когда фашисты собирались быть в Ленинграде и предлагали встречать гостей.

— Вот им, — рабочий показал кукиш, — а не Ленинград!

— Сейчас стало полегче, добавили хлеба, теперь получаем сто пятьдесят грамм! — отвечал он на мой вопрос. — Так что бейте этих стервятников, а мы тут не подкачаем!..

Немецкой авиации под Ленинградом было намного больше, чем нашей, особенно самолетов-истребителей. Наш МиГ-3 уступал немецкому «Мессер шмитту-109» по всем статьям. Лишь на больших высотах он имел превосходство в скорости. Немцы это знали и вели боевую работу на малых и средних высотах. Все немецкие объекты и укрепления были прикрыты зенитками. Наши бомбардировщики несли большие потери не только от истребителей, но и от зенитного огня.

В район Синявино мы ежедневно сопровождали группы бомбардировщиков Пе-2. Чего только не сыпали на немецкую оборо-

ну — от разных бомб до фосфорных шариков, горящих даже в воде. И тем не менее вражеские средства, обороны оказались неподавленными. Готовилась Синявинская операция по прорыву кольца блокады в направлении Шлиссельбурга. Когда наши части пошли в атаку, немцы встретили атакующих ураганным огнем. Операция не удалась, погибли десятки тысяч солдат.

Каждый день из боевых вылетов кто-то из летчиков не возвращался. Особенно большие потери были в 1-й эскадрилье. В конце сентября из утреннего вылета на сопровождение бомбардировщиков вернулся лишь один заместитель командира 1-й эскадрильи Саша Анюточкин. Долетел чудом — вся его машина была в пробоинах, из мотора текло масло. Не вернулась и половина бомбардировщиков. На наши расспросы Саша лишь рукой махнул:  «Встретила нас тьма «мессеров».

Следующий вылет был нашей эскадрильи. Взлетели восьмеркой. Три истребителя пристроились к бомбардировщикам. Наша сковывающая пятерка во главе с Токаревым расположилась выше. Шли на станцию Лодва на высоте 1000 метров. Не доходя до цели, как обычно, показались приближающиеся многочисленные точки, увеличивающиеся в размере. Действительно «тьма», вспомнил я слова Анюточкина. С одной стороны, такая масса вражеских машин позволяет быстро атаковать цель, а с другой — не успеешь открыть огонь, как тебе самому сядет на хвост «мессер».

В такой ситуации даешь одну-две прицельные очереди, но результат стрельбы увидеть не успеваешь, так как видишь немца на хвосте и резким маневром пытаешься уйти от его огня.

Начинается карусель воздушного боя. Чуть замешкаешь — будешь расстрелян. Возвратившись на аэродром, о результатах такого боя в большинстве случаев ничего конкретного сказать нельзя.

— Вел воздушный бой с превосходящими силами противника, стрелял. Сбил или не сбил — сказать не могу.

В тот раз все происходило именно по такой схеме. Я открыл огонь в лобовой атаке. Успел дать очередь после боевого разворота и сразу же ушел скольжением от трасс пристроившегося мне в хвост фрица. Снаряды прошли в полуметре над Кабиной. Немец не отставал, никакими маневрами не мог я от него оторваться, а он настойчиво подбирал момент для решающей очереди.

На помощь мне никто не приходил. Видимо, вся группа рассеялась и летчики вели индивидуальные бои. Двигатель работал на максимальном режиме, я выжимал все из себя и машины. Стремился пилотировать на максимальных перегрузках, надеясь, что фриц слабее меня и у него в глазах потемнеет раньше. Не раз выскакивали предкрылки, предупреждая срыв в штопор. Наконец убедившись по трассам, что немецкому асу в меня не попасть, я обеспокоился тем, что у «мига» меньше топлива, нежели

у «мессера». Единственное спасение — тянуть фрица на высоту. Это мне удалось, несмотря на круговерть маневров.

Уже на высоте 5000 метров «мессер» стал «проваливаться», выше — отставать. Если бы не оставшиеся капли горючего, можно было поменяться ролями. Из этого боя из нашей пятерки домой не вернулся Коля Ленюк. Наши бомбардировщики успели зайти на цель. Бомбы легли прицельно. Все бомбардировщики вернулись на свой аэродром.

Земля сообщила, что в этом бою было сбито четыре «мессера». К концу сентября 1941 года в нашем полку осталось шесть летчиков — командир полка Мальцев, командир 2-й эскадрильи Токарев, ее комиссар Алексей Годовиков, заместитель командира эскадрильи Саша Анюточкин, Миша Горлов и я. Оставшиеся самолеты были потрепаны, все в заплатах. Пять «мигов» были переданы в другую часть. Один ремонтировался на аэродроме. К нам прибыли остатки другого полка — сержанты Толя Сорокин, Коля Денчик, Саша Лазарев и капитан Леонид Горячко, знакомый мне по Каунасу. Встреча с Леонидом была дружеской и радостной. Мы ждали транспортный самолет, чтобы убыть на переформирование и получить новые самолеты. Немцам стало известно, что на нашем аэродроме нет больше истребителей, и они нагло на небольшой высоте проходили нашу зону и безнаказанно бомбили Тихвин.

Это особенно переживал наш командир Токарев. Он мастерил зенитную установку и готовился поразить немцев. Как-то в первые дни октября в чудесный, с легким морозцем денек мы небольшой группой стояли у штабной землянки. Развлекались анекдотами и всякой болтовней. Вдруг появились «Хейнкели-111». Шли на Тихвин. Вскоре оттуда донеслись разрывы. Бомбардировщики безнаказанно повторяли заходы, поражая выбранную цель. Видимо, бомбы попали в склад горючего — столб черного дыма поднялся на большую высоту и стоял неподвижно в спокойном синем небе. От досады мы приумолкли. Кто-то выругался, когда немецкие самолеты возвращались назад.

Едва они скрылись, как на большой высоте, оставляя за собой инверсионный след, появился «Юнкерс-88». Он шел на Тихвин, видимо намереваясь фотографировать результаты бомбежки. В это время из палатки, где ремонтировали МиГ-3, выбежал инженер полка и доложил командиру о готовности машины к облету. Взгляд командира полка остановился на мне.

— Давай! Облетай. И — вот! — Он ткнул пальцем вверх, указав на движущегося разведчика.

— Понял! — был мой ответ.

Мотор уже был запущен. Привычно наброшен парашют, привязные ремни, сектора газа — вперед, разбег и взлет. На высоте надеть кислородную маску трудно. Пришлось ее прижимать ко рту

рукой. Когда я набрал высоту разведчика, он, не дойдя до Тихвина, стал разворачиваться обратно. Видимо, он обнаружил меня по инверсионному следу, но это не спасло его. Зайдя ему в хвост, я с небольшой дистанции прицельно открыл огонь. Красная трасса уперлась в туловище «юнкерса», из правого двигателя потянулся сизый шлейф. Резко перейдя в пикирование, разведчик пытался уйти от огня, но я не отставал. Дистанция не увеличилась. На пикировании методично, очередь за очередью, всаживал я в него. Он дергался, но никак не загорался. Так и скрылся в приземной облачности. Потом из района Будогощи сообщили о врезавшемся в лес «юнкерсе». По времени определили, что это тот самый разведчик. Это был четвертый сбитый стервятник на моем счету.

Прошел неполный месяц боевой работы нашего 283-го полка. Фактически его не стало, как не стало нашего 31-го полка в первый день войны. А сколько погибло людей!

Для нас же, оставшихся в живых, жизнь продолжалась, чувства обострились. Все стало выпуклым, ярким, ощутимым. Природа стала казаться иной — мы поняли цену жизни, стали дороги друг другу, словно породнились. Обязаны этому мертвым и живым. Умирать из нас никто не хотел, но мы смирились с мыслью, что кто-то сегодня не вернется. Но если расставаться с жизнью, то отдать ее следует подороже, чтобы не было обидно. Идя в атаку, мы кричали не только: «За Родину!», «За Сталина!». Мы так же кричали: «За Ваню!», «За Петра!», «За Наташу!», «За Таню!», «За Ленинград!».

Недавние бои не покидали наши мысли, подолгу мы не могли, уснуть. Лишь утро прерывало переживания и раздумья. Избавиться от такого состояния помогало спиртное — «сто грамм» за каждый вылет. Выпьешь перед ужином триста граммов — и приходит желанный сон. Спишь тогда мертвецки, пока гул моторов не разбудит. За этот месяц пришлось привыкнуть к спиртному, до этого не только водку — пива в рот не брал.

Отвлекали нас от фронтовой действительности и ленинградские артисты. Они приезжали к нам, и мы с удовольствием прослушивали их концерты. На весь лес из громкоговорителя доносился голос Клавдии Шульженко: «...синенький скромный платочек...»

Осталось в моей памяти еще одно немаловажное событие. В сентябре меня и других летчиков приняли в ряды ВКП(б). Партийные билеты нам вручили, когда мы дежурили в кабинах машин в готовности к немедленному вылету. Было нам в то время по 20—25 лет.

4 октября на транспортном Ли-2 мы прибыли в Москву, на Центральный аэродром. Нас разместили здесь же в гостинице. Предстояло получить «миги» на 1-м авиационном заводе, приго-

товившемся к эвакуации. Цехи были пусты, на платформах стояли станки и разное оборудование.

В одном из цехов стояли на козелках 20 «мигов», на них предстояло установить оборудование и электропроводку. Этим предстояло заняться нам вместе с несколькими рабочими: почти весь персонал завода и летчики-испытатели были уже эвакуированы.

В первый свободный день я отправился домой. Там меня встретила Наташина мама — Ольга Петровна. О Наташе у нее не было никаких известий. Своими мыслями я делиться не стал — слез и без того было много. Мои предположения были самые печальные. Что может быть с женой летчика, комсомолкой, попавшей на третий день войны в лапы фашистов? Ответ напрашивался самый горестный.

Домой я больше не приходил: избегал слез Ольги Петровны. Через пару дней с молодым пополнением летчиков мы выкатили «миги» из цеха, сами их облетали и перелетели на подмосковный аэродром Монино.

Ежедневно с наступлением темноты звучала сирена воздушной тревоги. Столица озарялась разрывами зенитных снарядов, бомб и пожарами. Небо прочерчивали лучи прожекторов, выискивая вражеские бомбардировщики. Противовоздушная оборона (ПВО) столицы была мощной, и лавина зенитного огня стеной преграждала путь к городу. Но отдельные бомбардировщики прорывались и сбрасывали свой смертоносный груз.

Стояли сильные морозы. Несмотря на холод, мы дежурили в кабинах истребителей все светлое время суток. Ночью работали другие полки. Нам было разрешено выезжать до утра в Москву. Электрички не ходили, были сняты все силовые провода. Мы выходили вечером на Щелковское шоссе и на попутных добирались в город. Чаще такие «путешествия» я совершал с Леней Горячко. Время проводили у моих школьных друзей, не обращая внимания на воздушные тревоги и гром разрывов.

К 7 ноября в сорокаградусный мороз в Москву пришли сибирские части. Был проведен парад войск на Красной площади. Отсюда войска ушли на передний край обороны Москвы. Страшный холод был удобным моментом для нанесения удара по фашистам. Стояли густые туманы. Наступление наших частей началось без участия авиации.

В эти дни на Ленинградском фронте немцы заняли город Тихвин, стремясь замкнуть второе кольцо блокады. Нашему полку был дан приказ вылетать на Ленинградский фронт.

14 ноября в тридцатиградусный мороз мы вылетели из Монино. Заночевали на аэродроме в Рыбинске. На другой день прибыли на аэродром у деревни Матурино, около города Череповца. Далее в сторону Ленинграда аэродромов не было. Неподалеку от станции Бабаеве, у села Володино, расчистили полосу, пригодную

для полетов. Нашему полку присвоили 740-й номер и придали 148-й дивизии ПВО, которой командовал генерал Король.

Капитан Леонид Горячко был назначен командиром 1-й эскадрильи. Меня назначили командиром звена во 2-й эскадрилье капитана Токарева. Нашей задачей была оборона железной дороги на участке Череповец—Бабаево—Тихвин и всех примыкающих населенных пунктов. В обязанности полка входил перехват немецких самолетов-разведчиков. Они появлялись на большой высоте и шли вдоль железной дороги, фотографируя перевозки по этой единственной железнодорожной магистрали к блокадному Ленинграду.

Для успешного выполнения поставленных задач полк был рассредоточен. 1-я эскадрилья перелетела на аэродром у Володино, ближе к Тихвину. Наша эскадрилья осталась в Матурино. Работали ежедневно, вылетая по одному. Взлетевший истребитель занимал указанную зону над железной дорогой. Таким образом, вся дорога от Тихвина до Череповца была прикрыта истребителями нашего полка. Участок от Череповца до Вологды прикрывался другим полком. На территории всей нашей зоны ответственности располагались посты ВНОС (воздушного наблюдения, оповещения и связи), оснащенные звукоуловителями с раструбами, как у граммофона. Наш начальник штаба майор Фатюшенко постоянно имел с ними связь. Посты сообщали о появившемся самолете или о его звуке.

На наших самолетах были установлены радиостанции. Мы получили возможность переговариваться в воздухе и держать связь с командным пунктом. Правда, радиостанции РСИ-УЗМ часто отказывали, а обнаружить разведчика на большой высоте в облачную погоду без радионаведения — задача чрезвычайно сложная.

Патрулирование и перехват в одиночку также осложняли задачу. Вести бой с тремя бомбардировщиками или с одним разведчиком на большой высоте одному истребителю тяжело: у бомбардировщика подходы к нему со всех сторон прикрыты спаренными пулеметами. На немецких самолетах-разведчиках летали опытные пилоты и стрелки. Нередко разведчик уходил, а наш истребитель возвращался подбитый, изрешеченный пулеметным огнем. У нас было много боевых вылетов, а сбитых фашистов мало. Но поставленная задача выполнялась. Возможность нанесения бомбовых ударов по железной дороге и населенным пунктам была исключена. Каждую попытку разведки с больших высот мы пресекали, однако нередко ценой потерь. Погибли Иван Маркин из 1-й эскадрильи. Толя Сорокин из 2-й. Комиссар¹ 1-й эскадрильи Алексей Годовиков вступил в бой с тремя бомбардировщиками. Израсходовав весь боекомплект, таранил бомбардировщик, при этом погиб.

Хоронили Алексея в Череповце. Прикрывая процессию с воздуха, я видел нескончаемую колонну жителей города, следовавших за гробом. Алексею Николаевичу Годовикову было присвоено звание Героя Советского Союза посмертно.

В феврале 1942 года Тихвин был освобожден. Отступая на Будогощь по единственной дороге через болотистую лесистую местность, немцы понесли огромные потери, причем в основном от нашей авиации.

Тихвинская группа немецких войск была уничтожена, тем не менее полеты разведчиков участились. Двух из них сбил капитан Токарев, по одному — Миша Горлов, Леонид Горячко и Коля Денчик. В начале марта пришел приказ о присвоении звания лейтенант Михаилу Горлову и мне. В газете мы прочитали Указ Верховного Совета СССР о награждении орденом Ленина Лени Горячко и орденом Красного Знамени меня. В этом месяце Леня чуть было не погиб. Он посадил изрешеченный, с отказавшим двигателем истребитель на фюзеляж в лесистой местности.

Однажды в солнечный, морозный день на высоте около 9000 метров я быстро настиг разведчика. Зайдя ему точно в хвост — а это одно из удобных положений, когда стрелку вести огонь мешает его же хвостовое оперение, — я с близкой дистанции нажал на гашетку пулеметов. Огня не последовало. Решил продолжать сближение и рубить винтом хвост самолета. Когда до него оставалось метров пятнадцать, хвостовое оперение резко ушло влево и тут же две струи пулевых трасс впились в носовую часть моей машины — это результат противотаранного маневра, выполненного немецким летчиком и позволившего стрелку открыть огонь. Впоследствии выяснилось, что, неся потери от таранных ударов, немцы разработали противотаранные маневры. Этого я еще не знал. Меня обдало горячими брызгами воды и масла — кабину заполнил пар, ничего не стало видно. Я резко отвернул вправо, уходя от прицельного огня, отодвинул фонарь кабины — стало видно небо и большое белое облако. Оно образовалось от выброса из разорванной рубашки моего двигателя горячей, более ста градусов, жидкости в атмосферу, где температура воздуха была минус сорок. Посты наблюдения по облаку решили, что истребитель врезался в разведчика. Так и доложили командованию. А «хейнкель» тем временем уходил, я же быстро терял высоту.

Внизу безлюдная лесистая местность и пятна заснеженных полян. В стороне показалась извилистая нить железной дороги. Направил машину ближе к ней. Мысль покинуть самолет с парашютом не приходила в голову. Все внимание — на спасение истребителя. Не только шасси, но и закрылки решил не выпускать — они первыми коснутся земли и будут сорваны. С небольшой высоты заметил деревушку. Возле нее — два поля, разделенных перемычкой  леса. Планируя, зашел так, чтобы в случае

неудачи на первом поле произвести посадку на втором. Выключил зажигание и бензокран, уперся левой рукой в основание прицела, чтобы не удариться головой о приборную доску при приземлении.

К земле подошел на минимальной скорости, но машина неслась в полуметре от земли над заснеженным полем и никак не садилась. Только на втором поле машина коснулась брюхом снежного покрова. В конце пробега (скольжения по снегу) машина наткнулась на какое-то препятствие. Хвост поднялся, и его занесло в сторону, меня ударило обо что-то головой. Я потерял сознание. Когда очнулся, увидел кровь на руках, она струйками стекала с лица.

Расстегнув привязные ремни и замок парашюта, я выбрался на крыло. Взгляд упал на широкую борозду, пропаханную самолетом, метрах в пятнадцати из-под снега торчал стабилизатор реактивного снаряда (РС). От увиденного меня бросило в жар. Под каждым крылом моего истребителя висело по три РС1 Они приняли первый удар при посадке, оторвались, но не взорвались.

Я совсем забыл о них, уделяя все внимание вынужденной посадке, иначе воспользовался бы парашютом. Потом мне говорили, что родился в рубашке. Со стороны деревушки приближались лыжники. Подъехав, один из них вскинул винтовку и скомандовал:

— Руки вверх!

— Да вы что? Я же свой, русский!

— Не бреши, фашист! Мы видели, как наш ястребок врезался тебе в хвост!

— Да вы посмотрите на самолет! Разве фашисты на своих самолетах рисуют красные звезды?

Наконец крестьяне признали во мне своего и помогли добраться до деревни.

Волею судьбы случилось так, что с другой стороны деревни месяц назад упал Толя Сорокин, врезавшись своим истребителем в заболоченный берег речушки. Там стояла высокая тренога, с помощью которой техники тщетно пытались хоть что-то извлечь от глубоко ушедшего в болото самолета. К вечеру за мной прилетел самолет У-2. Виновато, неловко чувствовал я себя в эти дни. Друзья меня подбадривали. Оказалось, что разведчика, сбившего меня, в своей зоне перехватил и сбил мой друг Леня Горячко.

Снова начав боевую работу на другой машине, я вновь обрел себя в коллективе эскадрильи. Теперь на перехват вражеских разведчиков мы вылетали парами. Приказом по полку меня наградили денежной премией — 5000 рублей.

К весне 1942 года наши потери оказались весьма значительными. Оставшиеся летчики были объединены в одну эскадрилью. Пришлось чаще дежурить на земле и в воздухе. Полк пополнялся прибывающими из разных мест летчиками, имевшими боевой опыт. Отыскивали летчиков и в местах заключения, осужденных

еще в мирное время. Среди них был Олег Чумаков, с которым я служил в Каунасе. За месяц до начала войны он был осужден на пять лет лишения свободы. Худого и ослабленного, с лицом землистого цвета увидели мы его. Он скоро поправился, вошел в строй и начал боевую работу. Наш командир эскадрильи Иван Николаевич Токарев получил новое назначение — командиром полка под Мурманск.

Эскадрильей стал командовать Саша Анюточкин. Меня назначили его заместителем. Теперь мне пришлось вылетать парой с разными летчиками — Колей Денчиком, Сашей Кобзаревым, Мишей Горловым. Довольно часто мы летали с Леней Горячко. «Мигов» осталось мало, да и ресурс их исчерпывался. Мы стали получать американские истребители «киттихаук».

То, что мы стали летать парами на перехват разведчиков, сказалось на результатах. Потери наши уменьшились. Несколько самолетов-разведчиков сбил я с Леней Горячко. Запомнился один из вылетов на перехват парой. Леня взлетел на «миге», я на «киттихауке». «Миг» набирал высоту быстрее. Первым атаковал вражеского разведчика на высоте около 9000 метров Леонид. Я находился немного ниже. Немец, очевидно, меня не видел. Пытаясь уйти от огня «мига» пикированием, он снижался в мою сторону, прямо под огонь моих пулеметов.

«Юнкере» приземлился на пахоте у деревни Хвойная, южнее Бокситогорска. Его экипаж погиб, не успев взорвать радиолокационную установку в фюзеляже. Так впервые были получены данные о применении немцами радиолокаторов на самолетах. Нам объявили благодарность и наградили нас ценными подарками.

Однако немцы пытались на больших высотах с разных сторон прорваться к железной дороге, несмотря на потери, стремились вскрыть состояние перевозок на Ленинград.

В начале мая 1942 года на наш аэродром прилетел транспортный самолет. Было приказано отправить на нем меня и Леню Горячко в Москву для получения наград. Награждение состоялось 5 мая в Кремле. Председатель Президиума Верховного Совета СССР Михаил Иванович Калинин вручил Лене Горячко орден Ленина, мне — орден Красного Знамени. Кроме нас были награждены еще 34 летчика с других фронтов. На память нас сфотографировали.

Я успел забежать домой — сведений о Наташе не было.

А тем временем к нам в полк прибыло пополнение выпускников авиационных школ и училищ. Для ввода их в боевой строй из других полков нашей дивизии прилетели опытные летчики. Среди них два испанца, защищавших небо республиканской Испании в 1936—1937 годах, — Ладислав Дуарте и Антонио Ариас. Вместе мы обучали молодых летчиков воздушному бою, вылетали на боевые задания.

В конце сентября 1942 года меня и Антония Ариаса откомандировали в Москву в распоряжение Ставки Верховного Главнокомандования¹. Василий Сталин, уже в звании полковника, комплектовал из опытных летчиков дивизию в составе трех полков. Соединение направлялось под Сталинград. Наше прибытие в Москву оказалось запоздалым. Антонио получил назначение в ПВО Москвы, меня командировали в город Иванове, где доукомплектовывался 46-й истребительный авиационный полк, и назначили заместителем командира 1-й эскадрильи. Ею командовал капитан Николай Магерин.

Полк возглавлял майор Мухин, его заместителем по политической части был майор Бушуев, а штурманом — Иван Лагутенко. В полку осталось несколько опытных летчиков, остальные — выпускники авиационных школ и училищ, не имеющие боевого опыта. Полтора месяца почти ежедневно я был занят тренировкой молодежи. Отрабатывали полеты строем, воздушный бой, стрельбы по наземным целям и пилотаж парой.

Готовность летчиков к боевой работе проверила прибывшая из Москвы комиссия ВВС, и 46-й истребительный полк, вооруженный американскими истребителями «киттихаук», в конце ноября вылетел на Северо-Западный фронт, где начал боевую работу с аэродрома у деревни Выползово...

К осени 16-я немецкая армия, занимавшая плацдарм под Демянском, была почти полностью окружена. Войскам Северо-Западного фронта ставилась задача замкнуть кольцо окружения, пленить или уничтожить демянскую группировку противника.

Разгорелись ожесточенные наземные и воздушные бои. Мы работали в основном над узким, четырехкилометровой ширины, коридором, по которому снабжалась немецкая 16-я армия из Старой Руссы.

В нашу 5-ю гвардейскую дивизию, которой командовал полковник Иванов, входили еще 28-й и 72-й истребительные авиационные полки. Они летали на «эркобрах». Американский истребитель «эркобра» почти не уступал немецкому «Мессершмитту-109». Летчики на них вели бои значительно успешнее, чем мы на «киттихауках». Наши «китти», как мы их звали, во многом уступали «мессерам». У них была меньше скорость и гораздо больше вес, что затрудняло бой на вертикалях. Мы стремились вести бой на виражах, а «кобры» не уступали немцам на вертикалях. Такое взаимодействие было успешным. Когда в зоне боя не было рядом летчиков из братских полков, нам доставалось. Возвращались пощипанными, появились потери. Однажды мы вылетели восьмеркой на прикрытие наших войск. Над линией фронта на нас обрушилась большая группа «мессеров».

Отражая атаки то сверху, то снизу, мы рассредоточились и вели бой парами.

Моим ведомым был молодой, но способный летчик сержант Коля Трещин. Нас непрерывно атаковали три пары. Мы едва успевали подставлять свои лбы пикирующей паре, как тут же приходилось встречать атакующих снизу. Так мы огрызались довольно долго, благо горючего у нас было больше. Случилось так, что, когда я перевел машину из очередной вертикали в вираж, Коли рядом не оказалось. Он почему-то отстал, был далеко внизу и, задрав нос машины, стремился подойти ко мне. В это время к нему снизу пристроилась в хвост пара «мессеров». Коля их не видел. Оказать ему помощь мгновенно было невозможно. По рации я закричал:

— Коля! «Мессер» в хвосте! Коля! «Мессер» в хвосте!

Но Коля на мой крик не реагировал. Пикируя, я несся к нему, но не успевал. С близкой дистанции фашист открыл огонь. Машина Коли перевернулась и в плоской спирали пошла к земле. Атаковавший немец в крутом наборе высоты шел на меня. С близкой дистанции прицельно я дал длинную очередь и последовал за Колиной машиной, надеясь увидеть, как он покинет самолет. Этого не произошло. Машина упала в лес. Потом я осмотрелся: вверху увидел «мессер», за ним тянулся черный шлейф дыма. Возле него держались остальные пять. Стало ясно, почему они меня бросили. «Мессер» качался с крыла на крыло, потом перешел в крутое пикирование и взорвался в лесу. «Так тебе и надо, сволочь! Это тебе за Колю!» Закончился еще один бой, в котором погиб еще один мой товарищ — Коля Трещин.

В конце декабря мы взлетали шестеркой на очередное задание. Перед нами ушла в небо восьмерка «кобр» 28-го полка. У них была уже высота 1000 метров, когда мы набрали 600. Вдруг с запада на их эшелоне появился наш самолет Ту-2, а за ним — шестерка «мессеров». Они гнались за Ту-2 от самой линии фронта, увлеклись погоней и очутились чуть ли не над нашим аэродромом. «Кобры» немедля их атаковали. «Мессеры», пытаясь уйти со снижением, попали прямо под наши прицелы. Из шести фашистов четыре оказались сбиты. Они совершили вынужденную посадку на озере Валдай. Один летчик был ранен и отправлен в госпиталь, троих фрицев доставили в нашу дивизию, где вечером в присутствии всех летчиков они отвечали на наши вопросы.

Наступил 1943 год. Бои за ликвидацию демянского котла продолжались с нарастающей силой. Ежедневно мы вылетали по 5—6 раз. Едва успевали пополнить боекомплект, залатать пробоины, заправиться топливом, как взвивалась ракета и мы вновь выруливали на взлет. В эти дни группу нашей эскадрильи приходилось возглавлять мне. Комэск Николай Материн замещал командира полка, который после вынужденной посадки в поле был нездоров.

7 января мы вернулись из второго вылета, заправиться успели лишь четыре истребителя, как подъехала штабная эмка и офицер штаба передал приказание немедленно выруливать на взлет, задание получим в воздухе, передадут по радио. Я сидел в кабине и доказал офицеру на заправщика, который подъезжал к очередной машине для заправки.

— Начальник штаба приказал выруливать четверкой. К вам пристроится четверка из другой эскадрильи, — пояснил офицер.

На задание с нами шла четверка 2-й эскадрильи, ведомая Василием Гутором. Такой смешанный состав ничего доброго не сулил. Это подтвердилось сразу. Чтобы определиться, каким порядком пойдем, я по радио вызвал Гутора, но он меня не услышал. Это могло объясняться тем, что связь, проверяется поэскад-рильно и настройка на одну частоту в разных эскадрильях незначительно отличается. Наконец я связался с Гутором через своего ведомого лейтенанта Сашу Малышевского.

Наша четверка заняла место сковывающей группы. Четверка Гутора шла ниже, непосредственно прикрывая десятку штурмовиков Ил-2. На подходе к линии фронта я заметил шестерку «мессеров», приближающихся к нам. Необходимо было их отвлечь и дать возможность «горбатым» работать над целью.

— Передай Гутору, что мы с тобой парой свяжем «мессеры» боем, — сказал я своему ведомому.

Замысел мой удался. Шестерка «мессеров» соблазнилась боем с парой истребителей, пропустив «горбатых» к переднему краю немецкой обороны. Их сопровождал Гутор шестеркой. Минут пять на нас двоих набрасывались три пары немцев. Маневрируя тактически грамотно, огрызаясь, мы оборонялись. Видя безрезультатность атак, «мессеры» прекратили бой и ушли вверх, где их взяли в оборот наши «кобры».

Мы с Сашей Малышевским подошли к своей группе, встали в общий круг, прикрывая работающих «горбатых». Согласно последнему приказу штурмовикам предстояло держать под ударом участок обороны немцев не менее двадцати минут — это не менее четырех заходов на штурмовку эресами (РС) огневых точек и укреплений врага. За это время пехота приближалась вплотную к немецкой обороне для решающей атаки.

Когда «горбатые» выполняли четвертый, завершающий заход на штурмовку, в наушниках раздался отчетливый голос земли:

— Дубок! Дубок! «Мессер» в хвосте!

Это предупреждение последовало от офицера штаба нашей дивизии, координировавшего боевую работу авиации с наземными войсками и находившегося в окопах пехоты. Такое предупреждение означало, что кому-то из нас зашел в хвост «мессер».

Видимо, это был свободный охотник. Такую тактику применяли немцы довольно широко. Прикрываясь облачностью или заходя со стороны солнца, охотник выискивал жертву, подкрадывался сзади сверху на большой скорости и с короткой дистанции открывал огонь, после чего с набором высоты скрывался в дымке или в облаках.

В тот день погода для охотника благоприятствовала. Держался мороз за тридцать градусов, образуя сильную дымку и снижая горизонтальную видимость, при этом в зените светило солнце. Как обычно, когда в воздухе нет противника, мы прикрывали «горбатых», образуя круг. Это обеспечивало наблюдение друг за другом. Когда последовало предупреждение с земли, я усиленно всматривался в пространство впереди себя, охраняя заднюю полусферу шедшего впереди истребителя.

Мою безопасность обеспечивал мой ведомый Саша Малышевский. Вдруг боковым зрением я увидел, как фонтанчиками рвется в клочья обшивка крыла, а через образовавшуюся рваную дыру выплескивается бензин. Я понял, что атакован «мессером», и попытался резким маневром выйти из-под огня. Очередные снаряды пришлись по капоту двигателя, в верхнюю часть фонаря кабины и по фюзеляжу. Очевидно, перебило тягу управления — машина резко дернулась вверх, войдя в непонятное положение.

Морозная струя воздуха обожгла лицо. Попытки покинуть кабину не увенчались успехом из-за центробежных сил, прижимающих меня к сиденью. Земля была близко. Не помню, дергал ли я кольцо, но парашют сработал. Меня вытянуло потоком воздуха из кабины...

1.В плену

Очевидно, парашют раскрылся почти в момент приземления. Какое-то время я был без сознания. Когда очнулся, почувствовал тяжесть на коленях и увидел сидящего на мне верхом немецкого солдата. Он расстегивал на мне карабины парашюта, рядом на корточках сидел второй немец. Он держал в руках мой ремень, на котором висела кобура с пистолетом. Неподалеку что-то горело, слышалась артиллерийская стрельба, пулеметные очереди.

Вцепившись в ворот моего комбинезона, немцы втянули меня на дно траншеи. Глубокая тоска и досада охватили меня. На моем счету было семь сбитых стервятников. Этого явно недостаточно. Ведь сколько отнято жизней моих товарищей! Сколько погибло нашего люду: детей, матерей, жен! Тут же резанула другая мысль — будут допросы, пытки. Как я все это перенесу и что отвечать на вопросы немцев?

В левом кармане гимнастерки лежал партийный билет, рядом привинчен орден Красного Знамени. «Хорош гусь попался!» — подумают фрицы,

Тем временем солдаты поставили меня на ноги и, толкая в спину, повели по траншее в землянку. Пахнуло душным теплом — помещение было битком набито солдатами, отдавало спиртным перегаром.

Увидев меня, несколько солдат подбежали вплотную с криком:

— Рус! Рус флигер! Гут! Гут!

В мгновение разлетелась молния комбинезона, и несколько рук потянулось к моему ордену. Потом меня протолкнули в соседнюю дверь. Я оказался в просторном помещении. Удивила меблировка: большое зеркало, полочки, шкаф, мягкие кресла и большой канцелярский стол. Над ним висел большой портрет Гитлера. На столе — письменный прибор, книги, телефон, графин с водой. На стуле висел серый френч с генеральскими погонами и нагрудными крестами. Комната освещалась люстрой. Странно было видеть такой комфорт на линии фронта.

С противоположной стороны открылась дверь, вошел высокий преклонного возраста лысоватый человек в нижней рубашке.

Солдат отдал ему рапорт, указав рукой на меня. Генерал, не торопясь, накинул френч и сел в кресло у стола. Лицо его, худое и бледное, выражало усталость. Он распорядился, солдаты меня обыскали и выложили на стол содержимое моих карманов: письма, блокнот, вещевую книжку, партбилет. Мое сердце заколотилось.

Генерал рассматривал внимательно каждую бумажку. Затем он достал большой конверт, вложил туда вещевую книжку, еще что-то и передал автоматчику, отдав какое-то распоряжение.

— Яволь! — стукнув каблуками, ответил солдат. Затем генерал отодвинул рукой оставшуюся кучку бумаг, среди которых лежал партбилет, и на ломаном русском языке сказал:

— Это ви может взять!

Я быстро растолкал все по карманам. Сильно искажая русские слова, генерал начал меня расспрашивать.

Придумав легенду, я отвечал, что я летчик-истребитель, было нас восемь, сюда прилетаем из Москвы, садимся в Выползово (этот аэродром немцы знали еще с мирного времени), потом улетаем обратно в Москву, никаких других здешних аэродромов не знаю.

— Ви коммунистиш?

— Нихт, — ответил я.

Генерал не поверил, сказал, что все советские летчики — коммунисты.

«Партбилет надо уничтожить», — решил я.

Когда генерал распорядился увести меня, я сказал, что мне нужно в туалет. Генерал отдал распоряжение конвоирам,

Когда меня вели по траншее, выложенной тесинами белых березок, были слышны недалекие разрывы снарядов и трескотня пулеметов. В стороне, в тупике отвода траншеи, стояла «скворешня».

Солдат толкнул меня, указав на будку:

— Шнель!

В уборной я достал из кармана партбилет, разорвал его на мелкие клочки и бросил в яму. От сердца отлегло.

По неизвестной причине немцы какое-то время не вывозили меня из прифронтовой зоны. Лежа на сене в небольшой землянке, я прислушивался к ночному бою, надеялся, что, может быть, наши потеснят немцев, ворвутся в их траншеи и освободят меня, но этого не случилось.

Через сутки меня отвезли в Старую Руссу, откуда на штабной машине привезли в деревню Тулебля, где был немецкий аэродром. Здесь разместили в небольшой комнатушке, где стояли деревянный столик и табурет. Охраняли меня два автоматчика. Вскоре они принесли обед: вкусный мясной суп, мясо с жареным картофелем и гречневой кашей, компот из персиков. Вошедший

офицер пояснил на русском языке, что такими обедами кормят немецких летчиков.

Вечером меня привели в большое помещение, где на скамейках расположились летчики. Перед ними — длинный, накрытый темной скатертью стол. За него усадили меня. Рядом сел офицер, говоривший по-русски. Внесли поднос с графином и стаканом. Предложили попить. Справа стояла трибунка, обитая коричневым бархатом. За ней находился генерал — красивый брюнет средних лет с несколькими крестами на груди.

Генерал обратился к летчикам, а офицер перевел мне его слова. На этом собрании мне предлагалось отвечать на все интересующие генерала и летчиков вопросы. Как я понял, передо мной сидели асы прославленной немецкой группы имени Вольфрама фон Рихтгофена — известного немецкого летчика и военачальника.

Сначала спрашивали, как звать, сколько лет, женат ли, какое образование. Потом посыпались профессиональные вопросы: с какого времени воюю, сбивал ли немецкие самолеты?

— Да, сбивал! Семь ваших самолетов!

Генерал спросил, когда и где именно я одержал последние победы. Я назвал день, когда погиб Коля Трещин и была сбита четверка «мессеров» над нашим аэродромом. Генерал поинтересовался судьбой сбитых летчиков, видел ли их я.

— Да, видел! — ответил я и добавил, что жизни сбитых летчиков ничего не угрожает.

— Хотите видеть летчика, который вас сбил?

— Желательно.

— Обер-лейтенант Штотц! — скомандовал генерал. Из дальнего ряда поднялся, щелкнув каблуками, улыбающийся лет тридцати летчик. На его груди висело несколько крестов.

— Знаете, какой вы у него по счету? Вы у него сто сорок третий!

Переводчик переводил слова генерала.

— Передайте генералу, что он сбил меня не в воздушном бою, а подкравшись внезапно, «из-за угла». Генерал пояснил:

— В нашу группу зачисляются летчики, имеющие не менее ста сбитых самолетов! Здесь мы сбиваем по тридцать русских самолетов ежедневно!

Я попросил перевести, что, если бы это было так, давно уже перестала бы существовать наша авиация.

Один из летчиков сказал, что русские допускают в боях много ошибок — стреляют с большой дистанции, пытаются вести бой на вертикали, не используют меньший радиус виража американских машин. Чем это объяснить?

— Внезапным ударом по аэродромам 22 июня 1941 года вам удалось вывести из строя не только нашу авиацию, но и многих

опытных летчиков. Сейчас в небе действует в основном молодежь. Молодые летчики допускают много ошибок, но опыт — дело наживное. Скоро вы это почувствуете! — ответил я.

— Как ваши летчики оценивают наш «мессершмитт»?

— Наши летчики очень хорошо отзываются об этой машине. Думаю, если бы у нас была на вооружении такая машина, вы, здесь сидящие, давно были бы в таком положении, в каком нахожусь я!

Мой ответ не понравился присутствовавшим. «Будь что будет!» — думал я и продолжал дерзить.

— Что у вас думают: когда война кончится? — спросил генерал.

— У нас думают: когда вас всех перебьем, тогда и война кончится!

Едва переводчик перевел мои слова, как шум прошел по рядам. В это время вошел штабной офицер с кипой большого размера фотографий. Мне предложили, отложить фотографии летчиков, сбитых нами, которых я видел.

Воцарилась тишина. Все следили за моими руками. Вот я отложил в сторону одну, другую, третью.

— Гут! — изрек генерал. Он махнул рукой и вышел.

Так закончилась «пресс-конференция», длившаяся часа три. Меня увели, а скоро под конвоем двух солдат повезли в немецкий тыл, в Ригу.

Здесь, в центре города, неподалеку от сквера и пруда, в небольшом одноэтажном доме, меня заключили в одиночную камеру. Ее стены были исцарапаны фамилиями побывавших здесь ранее узников. Среди них фамилии: Банщиков Евгений, Шулежко Евгений — это летчики нашего полка, которых мы считали погибшими.

Я вынашивал мысль о побеге. Каждый день два автоматчика водили меня на допрос в большое серое здание, у входа которого свисали два флага со свастикой. Это была особая комендатура штаба ВВС. Допрашивающий офицер был груб. Мои ответы его не удовлетворяли. Коверкая русские слова, озлобленный, он пронзительно кричал, брызгал слюной и тянулся рукой к кобуре пистолета. Его интересовало, какими радиоприборами оснащены американские истребители, на которых мы воевали. Он не верил, что не было у нас никаких особых приборов, грозил таким допросом, где я буду говорить правду,

На стене кабинета висела огромная карта крупного масштаба. Бросая украдкой на нее взгляд, я заметил синие линии, тянувшиеся от Риги в глубь нашей территории. Они совпадали с маршрутами самолетов-разведчиков, которых мы перехватывали в зоне железной дороги Череповец—Тихвин—Волхов—Ленинград. Я представил, что бы со мной сделала эта штабная разведка, если б знала, что перед ними один из тех. Кто уничтожал столь дорогие для них, специально подготовленные экипажи и машины.

Дней десять держали меня в одиночной камере. Думая о побеге, я старался сохранить «форму»: прыгал, приседал, отжимался руками, много ходил по камере, не давая расслабляться организму.

Вскоре меня перевели в концлагерь под Ригой, где находились военнопленные разных родов войск. Давно уже у меня отобрали летную одежду — облачение состояло из какой-то рванины. Все узники носили разноцветное тряпье, многие страдали от запущенных, загнивающих ран...

В апреле 1943 года меня вывезли из этого лагеря, и я с двумя конвоирами оказался на улицах города Лётцен в Восточной Пруссии. Меня подвели к высокой белой кирпичной, похожей на крепостную, стене с прилепившейся к ней часовенкой. Конвоир нажал кнопку звонка — открылось окошко. Конвоир подал документ, и нас впустили.

Изнутри было видно, что стена кольцом охватывает огромную чашу с травянистым покровом, на дне которой стоят длинные бараки и двухэтажное здание. Поверх стены на разных расстояниях возвышались деревянные вышки с часовыми.

По крутой узкой лестнице длиной метров в двадцать пять меня провели вниз к двухэтажному зданию. В нем — казарменное помещение с несколькими рядами коек в два этажа. К конвоиру вышел офицер, говоривший по-русски, и указал мне койку. Окружающие усадили меня на скамью и наперебой стали расспрашивать. Это были наши пленные.

Вскоре меня пригласили в комнату, где за столом сидел офицер, на рукаве мундира которого была эмблема с крупными буквами «РОА». Офицер на чистом русском языке предложил мне сесть.

Как я потом узнал, это был майор Сахаров, представитель штаба «Русской освободительной армии» (РОА) генерала Власова.

Офицер пояснил, что мне представляется возможность вступить в РОА с сохранением офицерского звания и соответствующих привилегий.

— Подумайте. Когда примете решение, заполните это заявление. — Офицер протянул отпечатанный бланк, где требовалось только заполнить графы и поставить подпись.

Так я оказался в вербовочном лагере, но становиться предателем я не собирался. Об этом решил сразу не заявлять — верил в возможность побега и ждал случая.

На другой день сюда привезли еще одного летчика-истребителя — Колю Добрина. Мы быстро нашли общий язык и подружились. «Мы летчики, идти в пехоту не желаем!» — таков был наш ответ на вопрос: «Почему не подписываете заявления?»

Мы надеялись, что, не добившись толку, нас долго держать здесь не будут. А пока заучивали немецкие слова в надежде, что это пригодится. В отведенное время нам разрешалось выхо-

дитъ и прогуливаться возле здания. За нами наблюдал солдат и не разрешал подходить к баракам, где размещались военнопленные французы.

На первом этаже нашего здания были помещения, куда запрещалось входить. Однажды любопытство взяло верх, и мы с Колей вошли. В маленькой комнате лежал весь в бинтах человек. Он обрадовался нашему появлению и приподнялся. Мы разговорились.

Это был начальник штаба Брянского партизанского соединения Виктор Гоголюк. Из окружения его вывозил на самолете У-2 летчик Евгений Кирш. В тумане над передним краем немецкой обороны их самолет был сбит. Раненого Виктора привезли сюда. Он быстро разбинтовал ногу, и под бинтом мы увидели орден Ленина и два ордена Красного Знамени. Мы поделились своими планами на побег. Виктор одобрил, пожелал удачи и советовал все хорошо продумать. На всякий случай сообщил нам свой московский адрес.

Нашу беседу прервал ворвавшийся солдат. Бранясь, он вытолкал нас в коридор.

Однажды, прогуливаясь, мы увидели спускавшихся по лестнице вниз наших военнопленных. Они примостились на травке. Им принесли из склада немецкую одежду. Пленные переодевались и обретали вид немецких солдат.

— Это что ж, теперь пойдете против своих? — спросил я.

— Что ты, браток! Какие из нас солдаты? Мы еле на ногах стоим, разве не видишь? Вот поправимся, дадут оружие, а потом посмотрим, что нам делать!

Я спросил, откуда их привезли.

— Рыли под Берлином глубокие рвы. Кто ослаб, того прикалывали прямо в траншеях! Оттуда и привезли...

Разговор наш прервался — нас отогнали конвоиры.

Неожиданно меня разлучили с Колей Добриным и отправили в лагерь под Кенигсбергом. Ограждение лагеря было хилое: на тонких столбах в один ряд болталась колючая проволока. Ходившие вдоль нее два немецких солдата были калеки. Один хромал, у другого виднелся бинт из-под пилотки. Преодолеть такую ограду ничего не стоило. Внутри лагеря было несколько бараков, снаружи — штабной домик, караульное помещение и гараж.

В штабе конвоиры передали меня администрации лагеря. В небольшом кабинете со мной разговаривали два ефрейтора на чистом русском языке. Один — Додонов, второй назвался Алексом. Немцы предложили им работать при штабе лагеря, и они согласились. В их обязанность входила регистрация прибывающих пленных, заполнение анкетных данных. Жили они в караульном помещении, но им разрешалось ночевать в штабе. Лагерь принадлежал авиационному военному ведомству, начальником лагеря

был полковник авиации Холтерс. Около лагеря было небольшое ровное травяное поле. Сюда прилетал легкий самолет связи.

В небольшой комнатушке лагерного барака со мной помещался Володя Коняхин. По его словам, он был командиром эскадрильи 1-го гвардейского истребительного авиационного полка, воевал на Ленинградском фронте.

Это был высокий, крепкий, добродушный парень. Лицо его было усыпано черными точками, что обычно является следствием близко разорвавшегося снаряда. Мы подружились.

Додонов принес мне кирзовые сапоги, серые брюки, зеленоватый френч и нижнее белье. На Володе уже была такая одежда, она походила на форму немецких солдат. Сначала мы не придали этому значения и были рады чистому белью.

В бараках размещалось около 150 военнопленных. Все они были авиаторы — летчики, штурманы, стрелки-радисты, бортмеханики. Жили в больших помещениях с рядами двухэтажных коек. Нельзя было понять, кто есть кто, — все переодеты.

Загадочным был этот лагерь. Частенько в штаб вызывали кого-либо, и там подолгу велся с ним разговор. Несколько раз со мной беседовал полковник Холтерс. Не допрашивал, а именно беседовал.

Некоторых пленных куда-то увозили. Через несколько дней они вновь появлялись. В лагере, в отдельном флигеле, жил пленный генерал авиации Александр Алексеевич Белишев. Его тоже подолгу не было видно. Додонов сообщил, что генерал был в Берлине.

В лагере проводилась антисоветская агитация, были развешены соответствующие плакаты. Почти ежедневно Додонов приносил в лагерь газету РОА «За Родину», расхваливал «новый порядок» на территориях, оккупированных немцами.

Однажды я поделился с Володей мыслью о побеге, он с радостью согласился участвовать в нем. Обдумывая варианты, мы решили подобрать большую группу и организовать массовый побег. Каждый день нас небольшими группами выводили под конвоем на разные хозяйственные работы в деревню. Мы копали огороды и чистили скотные дворы. Частенько с нами ходил Додонов или Алекс. У Додонова был фотоаппарат, и он фотографировал нас.

Мы организовали комитет по подготовке побега. К нам присоединились майор Тонких и капитан Лепехин из Авиации дальнего действия (АДД). Лепехина сбили недавно над Данцигом (Гданьском), он обрадовал нас хорошими вестями с фронта.

^[1]* Лепехин Гавриил Васильевич, Герой Советского Союза. В лагере называл себя Георгием. В книге часть фамилий и имен автор дает по памяти, если их не удалось проверить по архивным и другим документам. Поэтому отсутствуют инициалы многих упоминаемых лиц. (Примеч. ред.)

Нам хотелось склонить к участию в нашем комитете генерала Белишева, через него, как старшего по званию, отдавались распоряжения администрации.

Вести дела с генералом Белишевым поручили мне. Вечером я встретил его у флигеля, и мы разговорились. Оказалось, он с Урала, один его сын — танкист, другой — артиллерист. Оба на фронте. Генерал находился при штабе 2-й ударной армии Власова, когда она была окружена и разгромлена, а ее штаб оказался в плену. Немцы всячески склоняли Белишева перейти к ним на службу, но он на предательство не пошел.

Я откровенно сказал Белишеву, что ребята побаиваются его и относятся к нему с подозрением. Генерал возмутился и просил передать, что он никогда не пойдет на сотрудничество с немцами, что он патриот своего Отечества и, если ему поверят, готов возглавить комитет по организации побега.

На другой день меня привели в штаб. Полковник Холтерс, улыбаясь, сообщил, что разыскали в Каунасе мою жену и я могу написать ей письмо. На мой вопрос: «Могут ли ее привести сюда?» — Холтерс ответил утвердительно.

Я написал Наташе о своем положении, просил: пусть добивается свидания со мной. Наташа сообщила, что жива, здорова, но на свидание прибыть не может по ряду обстоятельств. По содержанию записки чувствовалось, что она многого недоговаривает.

Обо всем этом я рассказал на собрании комитета. Мнения и высказывания были различны. Каждому члену комитета поручили подобрать наибольшую группу желающих бежать.

Все члены комитета были коммунистами, поэтому мы решили создать подпольный комитет партии.

Чтобы не вызвать подозрений, комитет собирался на короткое время в нашей комнатушке или у Белишева. Разрабатывали план побега, а точнее, два его варианта. Первый — скрытно уйти ночью. Второй — подготовить восстание, в ходе которого уничтожить охрану, штаб, линии связи, захватить оружие и автомобили и двигаться на них в Литву или в Польшу, к партизанам.

Большинством комитета был принят второй вариант. Члены комитета назначались старшими групп. Общее руководство возлагалось на генерала Белишева. После уничтожения охраны лагеря вооруженные группы должны были захватить штаб, караульное помещение, гараж. Моей группе в пятнадцать человек поручалось захватить контрольно-пропускной пункт, гараж и продовольственный склад. В целях конспирации задача не доводилась до личного состава. Это предполагалось сделать в канун восстания, каждому участнику соответственно поставить задачу. Восстание намечалось на 15 мая.

В 19.30—20.00 генерал Белишев должен был выйти из флигеля с полотенцем на плече — сигнал к началу действий всех групп.

Ночью накануне мы с Володей Коняхиным долго не могли уснуть. Разные мысли лезли в голову. Почти до утра мы вертелись с боку на бок. Томительно тянулся день. Лишь после ужина время пошло быстро. В соседнем бараке я объяснил каждому, как и где действовать. Там же прилег на чью-то койку, ожидая сигнала.

Вдруг послышался рев автомобиля и топот бегущих по коридору. Грохнула распахнутая дверь. Вбежал офицер в черной форме СС и солдат с автоматом.

— Ахтунг!

Все вскочили. Офицер громко зачитывал фамилии. Солдат выталкивал названного за дверь, приговаривая:

— Шнель! Шнель!

Очутившись за дверью, я увидел в коридоре стоящих в два ряда автоматчиков. Меня втолкнули в кузов большой, крытой брезентом машины. Их был полон двор. В машине уже находились Белишев, Коняхин, Лепехин и еще десять наших пленных.

Солдат закрыл перегородку в кузове машины, по другую ее сторону разместилось около десятка автоматчиков.

Мы все смотрели друг на друга в недоумении. Было ясно одно — предательство. Но кто?

Через минут сорок во дворе тюрьмы нас вытолкали из машины, рассредоточили по одному на дистанции несколько метров. Люди в штатском подошли к каждому из нас, приказали раздеться догола и тщательно обыскали всю одежду и белье, прощупывая каждый шов. По команде мы снова оделись.

Меня отвели в тесную холодную камеру — одиночку; Сюда едва пробивался свет из маленького зарешеченного оконца под потолком.

«Вот и спета моя песенка!».— подумалось мне. Несомненно, немцы были осведомлены о нашем плане. Мы заранее условились — в случае провала не признаваться ни в чем ни под какими пытками.

Через пару часов меня повели на допрос. Офицер СС зло глядел на меня сквозь очки. Коверкая русские слова и мою фамилию, объявил сразу, что участь моя решена, только чистосердечное признание может «спасайт свой голова». Далее он пояснил, что мне надо ответить лишь на один вопрос: кто из немецких солдат согласился достать нам канистры с бензином?

Действительно, с несколькими солдатами охраны у нас налаживались отношения. Однако замысел сорвался из-за того, что внезапно была заменена вся охрана. С новым составом установить контакты не удалось.

Я отвечал, как условились на комитете, что «ничего не знаю, подозреваете меня и обвиняете напрасно».

Эсэсовец выходил из себя, кричал, избивал кулаками, тыкал пистолетом в лицо и грозил пристрелить.

Я повторял одно и то же: «Ничего не знаю!», «Первый раз слышу», «Обвиняете меня напрасно».

Допросы продолжались каждые сутки по нескольку часов, в основном ночью. Счет дням был потерян. Баланда и кусок хлеба с опилками — вся еда. Я чувствовал, как худею и слабею, бока болели и немели от бетонного пола одиночки. Я крепился изо всех сил, старался не падать духом, проделывал кое-какие упражнения, старался больше держаться на ногах.

Однажды из камеры меня привели в просторный коридор, где уже стояли раздетые догола мои товарищи. Были они обросшие, избитые, едва узнаваемые. Кучку одежды перед каждым из нас опять тщательно обыскали люди в штатском. Потом нам приказали одеться и погрузили в крытые автомашины, на которых привезли в город Инстенбург, на вокзал.

В товарном вагоне нас доставили в польский город Лодзь, на окраине которого находился концлагерь. Здесь содержалось несколько тысяч военнопленных, в основном из частей ВВС и ПВО.

В лагере нас снова обыскали и отвели по баракам. Каждый из полутора десятков бараков был огорожен колючей проволокой. Территория лагеря в виде прямоугольника триста на двести метров была огорожена пятью рядами колючей проволоки. Между ними лежали проволочные валы-спирали. Ограда была под током и оборудована сигнальным устройством. За проволочным ограждением, метрах в двух, проходила бетонная стена. Между ней и проволочной оградой патрулировали часовые. По углам территории лагеря возвышались вышки с пулеметами, в ночное время лагерь освещался прожекторами.

Отсюда пленных на работы не выводили. Вид узников произвел на меня самое удручающее впечатление. Баланда и кусочек хлеба с опилками быстро превращали людей в доходяг. Из этого концлагеря не было совершено ни одного побега, хотя и были отчаянные попытки. На проволоку набрасывали одежду, всякое тряпье — надеялись быстрым броском преодолеть ограду и скрыться в ночной тьме. Смельчаки погибали под пулеметным огнем.

Оказавшийся в плену мировой рекордсмен-парашютист Козуля пытался организовать побег из барака путем подкопа. Было уже все готово, оставалось прорыть небольшой участок под стеной. Однако патрулировавший между стеной и проволокой часовой провалился в прорытый ход. Он поднял тревогу, сбежалась охрана. Всех узников этого барака вывели на плац лагеря, уложили на землю лицом вниз и под ударами плетей заставили ползти в другой конец лагеря. Это происходило на глазах остальных узников.

Большинство истязуемых не доползло, остальных выволокли за ворота. Затем к каждому бараку подвезли лопаты и заставили

узников выкопать под ними слой земли, чтоб были видны столбы, на которых стоят бараки. Каждый день приходили солдаты и острыми металлическими штырями протыкали землю возле бараков, их прозвали «золотоискателями». Ежедневно, в любую погоду, нас всех выстраивали на плацу для поверки. Проверяли по номерам, написанным масляной краской на груди и спине ниже букв «ЗУ». Мне намалевали номер 7525.

На другой стороне плаца отдельно стоял такой же, как и остальные, барак. Туда отбирали ослабевших доходяг, потом их уводили за ворота, и они уже никогда не возвращались обратно.

Из наших заговорщиков мне встретилось несколько человек. Никто не знал, кто же нас предал. Грешили на генерала, но я категорически отвергал эту версию. Белишев находился в этом же лагере, но содержался отдельно. Здесь находилось много летчиков, пытавшихся бежать из других лагерей. На разных стадиях побега их постигла неудача.

Из нашего полка мне встретился Евгений Шулежко. Он также пытался бежать, но его поймали. Сильно били, отчего он болел, ослаб и уже не мечтал бежать. Однако он подбадривал меня, подарил драгоценную маленькую компасную стрелку. Ведь в случае удачного побега без нее не обойтись — идти по маршруту в пасмурные дни и ночи без компаса невозможно. Я был искренне благодарен Жене. Он подсказал, как лучше спрятать и сохранить стрелку. Я обменялся с одним из узников штанами. Это были французские цвета хаки с толстыми швами, особенно в ширинке, штаны. Туда я и затолкал стрелку.

С надеждой поглядывал я на этапный барак. Должны же немцы когда-нибудь и меня туда водворить! Оттуда за ворота — и на этап.

Фортуна мне улыбнулась. Как-то в дождливый день на очередной поверке фашист ткнул палкой мне в грудь.

В этапном бараке нас оказалось человек пятьдесят. Вид доходяги был у каждого, но я верил в свои силы. Под усиленным конвоем, с собаками, нас провели через город на вокзал, там погрузили в старые «телятники». Снаружи половина вагона, в которой размещались пленные, была обита вертикальными рядами колючей проволоки, внутри эта часть вагона была отделена сеткой из колючей проволоки. В середине сетки встроена деревянная дверь. За сеткой, в полуметре от нее, — дощатые двухэтажные нары. Над верхними нарами в стенах — по одному узкому люку, дверцы которого закрыты рычагами и забиты металлическими скобами. На нижних нарах разместились восемь пленных. На верхних — семь. Я находился вверху. В другую часть вагона, где дверь была отодвинута, зашли десять автоматчиков. Немцы расселись на обитых материалом топчанах. При задвинутой двери

свет проникал в ту часть вагона, где расположились солдаты, через два открытых люка.

Мы лежали вдоль вагона головами к торцовой стене. В первый же час, как тронулся эшелон, я достал стрелку и определил, что везут нас на восток. Поскольку везут «ближе к дому», решил никаких попыток к побегу не предпринимать.

В темное время немцы зажигали лампу, подвешенную у потолка возле проволочной сетки. Рефлектор был направлен в нашу сторону. Мы находились на свету, в то время как солдаты оставались в тени.

Когда кому-то из нас требовалось в туалет, солдат отодвигал дверь, и мы мочились в щель через проволоку. По большой нужде выводили пленного через дверцу на остановках.

На другой день нас выгрузили на небольшой станции в лесу. Как потом оказалось, в Литве. В лесу было два лагеря. Один — большой, как в Лодзи. В нем содержались пленные английские летчики. В малом — советские военнопленные. В центре его стояло несколько виселиц. Однако ограждение внушало надежду на возможность побега.

Пленных англичан содержали в достаточно хороших условиях. Днями англичане играли в футбол, регби, занимались легкой атлетикой. Питались они продуктами, поступавшими от Международного Красного Креста, от немецкого пайка отказывались в пользу советских пленных. Но нам он не доставался — немцы выливали баланду и выбрасывали хлеб с опилками, не съеденный англичанами, в помойку.

Наш лагерь военнопленных предназначался для обслуживания англичан. Наши доходяги чистили помойки, туалеты, выполняли всякие хозяйственные и ремонтные работы.

Англичане, как могли, помогали нам. Они закладывали в пустые банки еду и подбрасывали их в мусор.

В ночь перед моим прибытием сюда один из пленных — летчик Юрий Цуркан — организовал побег и увел с собой сорок человек. Это обозлило охрану. Барак в центре лагеря был тут же огорожен проволокой. Немцы заставили нас вырыть яму для отдельного туалета у нашего огороженного барака.

Через день были пойманы несколько бежавших. Их забили до смерти на глазах у остальных узников.

Через пару дней нас вывели из барака и приказали снять одежду. День был холодный, а с обыском фашисты не торопились. Меня беспокоила спрятанная стрелка компаса, к счастью, ее не обнаружили. После обыска нас принял прибывший конвой с собаками и повел на станцию, где уже стояли опутанные проволокой «телятники».

Я снова оказался на верхних нарах. У самой стены, слева от меня, лежал зенитчик капитан Иван Власович Сылко. Справа —

капитан Георгий Лепехин. За ним — штурман Володя Жуков¹ и еще трое пленных.

Теперь нас повезли на запад. Возникла мысль о побеге. Сылко идею поддержал. Он был уверен, что, если не сбежим из этого вагона, нас ждет гибель. Лепехин не соглашался. «Броситься на автомат я всегда успею!» — говорил он.

Обстановка действительно не располагала к побегу. За проволочной сеткой — десять солдат. Один автоматчик все время торчит у проволочной сетки. Отодвигающаяся дверь на стороне немцев, за проволокой.

Тем не менее я и Сылко прикидывали варианты побега. Один из них сводился к тому, чтобы освободить дверцу люка от забитых скоб, повернуть рычаги запоров, открыть люк, раздвинуть наружную колючую проволоку и выпрыгивать на ходу. По другому варианту — один из нас попросится справить малую нужду. Когда автоматчик откроет запор и отодвинет дверь, чтобы образовалась щель, нужно ударом ноги выбить ограждающую сетку и выпрыгнуть по очереди из вагона. Сделать это успеют два человека, по третьему наверняка будет дана автоматная очередь.

Чтобы бежать четырем или пяти пленным, необходимо совместить одновременно оба варианта. Я и Сылко избрали первый.

На другой день пути один из нас на корточках двигался к краю нар вдоль стены и оставался в такой позе, закрывая от немцев люк. Другой в это время раскачивал скобы, чтобы их вытащить. К исходу дня мы так разболтали скобы, что их можно было вытащить. Осталось проверить, как открывается люк. Было еще светло. Иван Власович загородил собой люк, а я быстро вытащил скобы, повернул рычаги и потянул на себя — дверца приоткрылась. Вместе с дневным светом ворвался стук колес и струя холодного ветра. На счастье, проволоки за люком не оказалось. В тот же миг я быстро закрыл дверцу на рычаги и вставил обратно скобы.

Рядом со своим напарником я уселся на корточки. Вдоль проволочной перегородки от стены к стене вышагивал автоматчик,

В глубине вагона галдели и хохотали солдаты охраны, а мы с нетерпением ждали ночи. Наконец начало темнеть, немцы зажгли карбидную лампу. Мы улеглись. Теперь Лепехин и Жуков изменили свое мнение и решили присоединиться к нам.

— Выпрыгнуть через люк можно только двоим, — доказывал Сылко, — третий будет прошит очередью.

Я изложил второй вариант побега.

— Надо осуществить оба! — согласились со мною все.

Встал вопрос: кому по какому варианту бежать? Кто-то предложил бросить жребий. Пустой кулак означал второй вариант. Он достался мне и Володе Жукову.

Мы поменялись местами. Рядом с Сылко, ближе к люку лег Лепехин, потом я и Володя. Мы лежали молча, ожидая середины ночи.

— Пора! — толкнул я Володю, на корточках приблизился к краю нар, ближе к двери. Передо мной, за сеткой, остановился автоматчик.

— Вас? — окликнул он меня.

— Их мехте нах аборт! (Я хочу в туалет!) — ответил я.

— Верботен! (Запрещено!)

Я дал понять немцу, что не могу больше терпеть. Накричав на меня, солдат приказал немедля ложиться и ждать утра. Он направился к противоположной стороне, давая понять, что разговор окончен. Все рушилось. Жар ударил в голову от досады.

Соскочив с нар на пол, я опять стал требовать свое. Фашист стал тыкать автоматом через проволоку, доставая до груди, требовал немедленно идти на место.

В это время Жуков находился на самом краю нар. Когда немец пошел в другую сторону, он сдавил рукой мое плечо. Я обернулся, увидел открытый люк и мелькнувшие в нем сапоги.

Решение возникло мгновенно. Правой ногой я стал на нижние нары, левой коленкой — на верхние и из этого положения бросился в черноту люка. Меня обдала сильная струя холодного воздуха. Тело ударилось о землю, и наступила тишина.

Очнувшись, я увидел вдали красный огонек последнего вагона удаляющегося эшелона.

Железнодорожное полотно, рядом с которым я лежат, пролегало в глубокой выемке. Взобравшись на ее крутой склон, в ночной тьме я увидел силуэт бежавшего человека.

— Иван Власович! — окликнул я.

Мы обнялись. Нужно было сориентироваться и немедленно уходить. В черном безлунном небе сверкали мириады звезд. Я быстро нашел Большую Медведицу, затем Полярную звезду. Боясь ошибиться, я вытащил компасную стрелку. Когда, вращаясь на тоненькой ниточке, ее северный конец указал на Полярную звезду, мы бросились на восток, ориентируясь далее по звездам. Компасную стрелку я спрятал.

Мы понимали, что несомненно будет погоня с собаками. Чтобы  сбить след, необходимо было быстрее достичь Вислы. Эшелон, пересек ее за пару часов до побега — это мы определили по долгому громыханию на мосту. Такой длинный мост мог быть только через Вислу.

Мы бежали строго на восток через все попадавшиеся препятствия: огороды, сады, ямы, кусты. Когда, замедлив бег, осматрива-

лись, видели позади осветительные ракеты и слышали собачий лай — немцы гнались за нами.

Уже прошло несколько часов. Силы катастрофически убывали, а долгожданного берега реки все не было. Наконец местность пошла с понижением, трава становилась все выше и выше, запахло сыростью.

Впереди засветлело небо. Занималась утренняя заря.

— Ты плавать умеешь? — спросил я Ивана Власовича.

— Плохо, — был ответ.

Это меня огорчило и озадачило. В этом районе ширина Вислы — километра два. Для меня же плавание — любимый вид спорта. Я неоднократно участвовал в пятикилометровых заплывах по Москве-реке.

Внезапно растительность кончилась, и мы вбежали на широкую песчаную косу, а противоположного берега не было видно в предрассветной дымке. Мы разделись у самой воды и привязали одежду поверх головы. Ивана Власовича я предупредил, чтобы он в воду не входил, пока я не определю возможность переправы вдвоем.

Я ушел далеко от берега, пока углубился по грудь. Вдруг сильное течение подхватило меня и понесло. С трудом мне удалось вернуться к берегу. Ниже по течению находился мост, а там — немецкая охрана.

Я поделился с Сылко своими выводами. Не теряя времени на одевание, мы пошли по колено в воде вдоль берега против течения.

Шли долго, решили, что собаки след потеряют, а немцы подумают, что мы пустились вплавь.

Нам попался густой кустарник. Мы выбрались на берег и улеглись в зарослях, прижавшись друг к другу. Вскоре мы уснули, а проснулись от громких ребячьих голосов на польском и немецком языках. В прибрежной воде ребята ловили раков и рыбу. Солнце стояло в зените. Пришлось нам затаиться до вечера.

Как меня предупреждали друзья-узники, здесь, в западной части Польши, нельзя показываться на глаза никому. Территория эта онемечена. За пойманного беглеца выдавалось вознаграждение. Восточное Вислы положение было иное. Поэтому нам следовало быстрее форсировать реку.

Мы искали, на чем переправиться, но если и попадались лодки — они крепились цепями, запертыми на замки. Пришлось идти дальше на юг вдоль реки.

Шли мы ночами, днем прятались в прибрежном кустарнике, питались с огородов, чаще морковью. Больше всего нас удручала наступившая дождливая погода. Под моросящим дождем приходилось сидеть под кустом весь день, затем идти в мокрой одежде всю ночь. Мы устали, отощали, нас лихорадило. Стала очевидной необходимость в отдыхе и пище, иначе Польшу нам не пройти,

чтобы выйти к Бресту, в район Беловежской Пущи, где находились партизаны.

Своими мыслями я поделился с Иваном Власовичем и предложил зайти вечером в какой-либо дом, в случае неудачи скроемся в темноте. Сылко согласился и рассудил, что дом надо подобрать победнее, однако попадались зажиточные дома, куда мы опасались заходить. Наконец почти ночью нам встретился небольшой домик с сараем и оградой. Я предложил забраться в сарай, отлежаться там, понаблюдать днем, что за хозяева, а в следующий вечер поговорить с ними.

— Ты лезь в сарай, а я спрячусь в стогу сена. — Сылко указал на стог. Я согласился, и мы разошлись.

Взобравшись по срубу под соломенную крышу, я проник в сарай, где до самого верха были сложены снопы. Пробившись вниз через несколько рядов, я умостился поближе к стене. Тепло разморило меня, и я скоро уснул.

Проснулся я, когда в щели меж бревен пробился яркий свет. Ничто не нарушало тишины, лишь изредка было слышно кряканье уток во дворе. Через щель просматривалось полотно железной дороги, за ним — лес.

Снопы оказались необмолоченными. Отрывая колосок ржи, я растирал его в ладонях и с жадностью поедал зерна, пока не наелся.

За весь день лишь дважды я услышал польскую речь. Разговаривали мужчина и женщина, похоже, преклонного возраста. Хорошо, что во дворе не было слышно лая собак, они бы учуяли меня.

С наступлением темноты я выбрался из сарая. В это же время из стога вылез Сылко. Мы обменялись впечатлениями, решили зайти в дом. На всякий случай Власыч остался у калитки.

Я зашел во двор. Слева — дверь в дом, справа — сарай с полуоткрытыми воротами.

Не успел я подойти к двери, как за ней что-то громыхнуло. Испугавшись, я вбежал в сарай, увидел, что из дома вышел старик и направился к сараю. Он остановился ко мне спиной, чиркая зажигалкой. Я похлопал рукой по его плечу, предупредив на польском языке, чтобы он не боялся.

Старик вздрогнул и сразу успокоился, услышав польскую речь. Коротко я объяснил ему, кто я. Он предложил зайти в дом. Осмотревшись, я сообщил, что не один, а с товарищем. Позвал Сылко, и мы вошли в дом вместе. Пахнуло теплом и едой. Жена хозяина и их взрослая дочь удивленно смотрели на нас.

Хозяин им объяснил, в чем дело, и распорядился, чтобы они быстрее нас накормили. Из печи женщины извлекли два глиняных горшка. С жадностью поедали мы тушеную морковь с салом

и свежим домашним пеклеванным хлебом. Потом пили горячий кофе с молоком.

Вдруг стук в дверь. Мы вскочили в тревоге. Оказалось, пришел с дежурства на железнодорожной станции сын.

Хозяев удивил мой достаточно хороший польский язык. Я им понравился, они рассказали об обстановке вокруг, советовали, как идти и обходить гарнизоны. Отсюда начинался большой массив леса, где можно идти и днем.

Хозяева подарили нам пиджаки, шляпу и кепку, вложили в мешок буханку хлеба, сало, нож и спички. Мы распростились с ними, как с родными.

Перейдя железную дорогу, мы углубились в лес и шли до рассвета, ориентируясь по звездам. Погода наладилась. До полудня мы хорошо отдохнули и снова тронулись в путь по чудесному бору. Казалось, здесь не ступала нога человека. Под березами, кленами, дубами, соснами стелился толстый слой мягкого мха. На очередном привале мы сняли сапоги. Приятно было ощущать прохладу этого зеленого покрывала босыми ногами.

Ночью развели костер, выспались и повеселели. Неожиданно нам попалось картофельное поле, на следующем привале лакомились печеной картошкой с салом.

К сожалению, скоро продукты иссякли. Сутки мы шли без еды. Вдруг мы услышали женский голос — на весь лес звучала польская песня. Двигаясь на голос, мы вышли на поляну, где увидели несколько коров и пастушку. Мы дослушали песню, но остереглись показываться женщине на глаза.

Лес кончался. Взобравшись на высокий холм, мы увидели небольшую деревушку. Домики стояли в два ряда. Правее их были огороды и лужок со стогами сена. От них к селу ехало несколько подвод, груженных сеном.

Мы решили дождаться темноты, а затем собирались зайти в какой-либо дом за едой. В случае опасности скроемся в темноте, как это было не раз.

Ночь наступила быстро. Зашли в первый дом. Вышедший хозяин встретил нас недружелюбно.

— Самим не хватает! Много вас тут таких!

— Может, хозяйка что-нибудь найдет?

Он вошел в дом, и скоро хозяйка вынесла маленькую горбушку хлеба. Мы ее тут же съели на ходу. Шли по деревне, ощущая голод. Тускло светились окошки домов.

В последнем доме окна светились ярче. Калитка оказалась незапертой, вход в дом — со двора. Из темных сеней мы открыли вторую дверь и оказались в большой комнате, хорошо освещенной керосиновой лампой. За столом сидела большая семья. В углу, на кровати, лежал старик. К нам подошел молодой хозяин. Я поздоровался по-польски, объяснил, кто мы такие, справился,

нет ли близко немцев. Ответ был успокоительным, и я изложил нашу просьбу. Нас пригласили к столу. Я сел на край скамьи спиной к двери, Сылко — напротив меня. В тарелки нам наложили тушеной моркови с салом. В тарелке еще оставалась еда, когда я заметил, что за столом мы остались одни. Это показалось подозрительным. Я поднялся, приглашая Власыча выйти. В это время в комнате оставался молодой хозяин и лежащий старик.

Я подошел к двери, она оказалась запертой. Хозяин успокоил:

— Не стоит вам волноваться. Придут полицейские, проверят документы и отпустят!

— Какие документы! Я же вам все объяснил! — начал я перепалку с хозяином. — Вы нас обманули, сказав, что немцев нет!

— Не знаю! Ничего не знаю! Ниц невем! — твердил хозяин. Мы поняли, что оказались в ловушке. Я бросился к окну, что выходило во двор. Из темноты сквозь стекло на меня смотрели два полицая. Тем временем Иван Власович ударил ногой по окну в противоположной стене, выходившему на улицу. Вслед за звоном выбитого стекла он выскочил из окна. Тут же раздался его крик:

— Ой! Ой!

В это же мгновение распахнулась дверь, и на меня набросилось несколько полицаев. Они связали мне за спиной руки. Через минуту полицаи втащили окровавленного Сылко. Было такое впечатление, будто на его голову вылили ведро крови. Его бросили на пол, к стене, рядом со мной. Он был без сознания.

Много полицейских и немцев набилось в комнату. Наверное, по селу разнесся слух о поимке «бандитов» — дверь не закрывалась от любопытных. Полицейский выкрикивал:

— Заходите! Заходите! Посмотрите, каких бандитов поймали! Зевак прибавлялось, несмотря на поздний час. Обидно было, что все произошло в доме поляка. Немцы разорили Польшу, не считали поляков за людей. Глядя в глаза этим зевакам, я стыдил их за холуйство и предательство, говорил о трагедии польской нации. Поляки смотрели на меня с удивлением и любопытством. Один парень, стоявший ближе ко мне, произнес шепотом, кивнув на молодого хозяина дома:

— Отпускник!

Только теперь я заметил, что на нем были брюки и сапоги немецкого солдата. Напруди, из-под нижней рубашки, просматривался солдатский медальон. Значит, мы зашли в дом солдата вермахта, находившегося в отпуске.

До сих пор я не могу простить себе такой оплошности! Ведь мог бы сразу заметить.

Сылко начал стонать. Я попросил женщин перевязать моему товарищу голову.

Старшему немцу перевели мою просьбу. Он, взглянув на часы, сказал:

— Никакой помощи не требуется...

— Через пару часов мы им обоим поможем, — засмеялся один из полицаев.

Эти реплики встревожили меня, я понял, что готовится расправа.

Все это время я старался освободить руки от веревки. Мне удалось растянуть узел так, что левую руку можно уже было вытащить, правая еще была сильно стянута. Бежать можно было и с веревкой на одной руке. Медленно тянулось время, зеваки разошлись.

С улицы донесся стук колес. Задвигались полицаи, они поволокли из комнаты Сылко. Меня поставили на ноги, конец веревки, которой были связаны мои руки, волочился по земле. Сердце заколотилось при мысли, что вот-вот обнаружат растянутый узел.

На улице стояла подвода в две лошади, рядом сновали полицейские с фонарями. На деревянные боковины подводы были положены две доски — сиденья. Одна — ближе к лошадям, вторая — метра полтора от первой. На первой доске сидел ездовой —мальчишка лет четырнадцати.

    Сылко перевалили через боковину и прислонили спиной к передней доске. Он был без сознания, его голова безжизненно свешивалась на грудь. Меня усадили рядом с ним. К подводе опять стали подходить селяне. Два полицейских взобрались на подводу и уселись к нам лицом. Старший немец предупредил, чтоб глядели за нами в оба.

— Яволь! Яволь! — отозвались конвоиры, а один добавил:

— Не убегут! Из нашего леса бежать некуда!

Оба полицая вытащили наганы, один из них потряс им у самого моего носа:

— Во-о! Чуть что — во-о!

В это время притащили цепь и скрутили ею наши ноги. Моя надежда на побег угасала. Совсем сердце упало, когда полицейский увидел конец веревки на моих руках, нагнулся, взял веревку и обмотал вокруг голенища своего сапога, закрепив конец. Из собравшейся толпы послышался смех. Один паренек выкрикнул мне по-польски:

— Хлопец! Будешь бежать — пана полицейского не уволоки!

Люди засмеялись. Но мне было не до смеха.

Как только подвода тронулась, застонал Сылко. Мальчишка тут же придержал лошадей, соскочил с телеги и скрылся в темноте. Полицаи разразились всем набором польских ругательств. Ездовой появился, с охапкой соломы, бросил ее нам на ноги и пытался подсунуть под Сылко, за что получил пару оплеух. Оче-

видно, мальчишка сообразил, что тряска на голых досках измучает раненого, и хотел облегчить его страдания.                  

Подвода тихо катилась по лесной дороге, постукивая на перекатах.  В черном небе колыхалась россыпь мерцавших звезд. Мы двигались на восток. «Ближе к дому везут!» — горько подумалось мне.

Я обратился к польским полицаям. Пытался разжалобить, говорил, что и у нас есть дети, как и у них. Просил отпустить нас. Полицай отвечал, что тогда их повесят вместо нас.

Меж тем я изо всех сил пытался освободить правую руку от веревки, конец которой был привязан к ноге полицая. Неожиданно в разговор вмешался Сылко. Он говорил полицаям, что в Виннице его ждут две дочурки.

Я опешил, а потом подумал: «Иван Власович, наверное, еще в хате притворился. Молодец! Ведь его не связали». Улучив момент, я шепнул ему:

— Распутай ноги!

— А как твои руки?

— Руки я уже освободил, — ответил я.

Веры в успех было мало, но тут я насторожился, когда почувствовал руку Сылко, пытавшуюся освободить наши ноги. Опять, сердце заколотилось. Иван Власович что-то говорил, а цепь медленно двигалась по ногам, звено за звеном. Как мог, я помогал ногами. Наконец из охватывающего кольца удалось вытащить одну, а за ней вторую ногу. От пут мы освободились.

Я шепнул:                                            

— Будем выпрыгивать из телеги по моей команде.

Полицаи переговаривались между собой. В это время подвода  въехала в лесную чащобу. С обеих сторон свисали ветви деревьев. «Самое подходящее место», — решил я. И закричал во все горло:

— Поше-е-е-л!

В ту же секунду я оказался на земле, вскочил, как пружина, и ринулся в лес. Одновременно услышал выстрелы. Я несся по лесу, не чувствуя боли от хлеставших ветвей. Вдруг выскочил на просеку, услышал еще несколько выстрелов и что есть мочи помчался по твердой тропинке. Бежал долго, пока тропинка и просека не  исчезли. Я остановился перевести дух и восстановить ориентировку. Лицо жгло, провел по нему ладонью, она оказалась в крови. Это результат бега в чаще, когда ветви хлестали по лицу, а из глаз сыпались искры.

Тропинка вела на восток. Значит, бежал я параллельно дороге, по которой нас везли. Очевидно, Сылко оказался по другую сторону дороги. Находиться вблизи нее было опасно, и я свернул на юг. Местность пошла вниз, запахло сыростью. Скоро болото перешло в трясину. Я повернул назад и решил, перейдя дорогу, двигаться в противоположную сторону, на север. Там оказалась  такая же трясина. Пришлось снова вернуться к дороге и идти

вдоль нее на восток. Побежал, чтобы оказаться подальше от этой проклятой деревушки, но снова уперся в болото. Видимо, лесной массив был почти со всех сторон зажат непроходимыми болотами. Выход был только в сторону деревни, но идти туда неразумно. Я решил заночевать в кустах.

Я умостился в кустарнике на восточной стороне леса, у болота. Вздремнуть не пришлось. Разные мысли лезли в голову. Вспомнилась фраза полицая: «Не убегут, из нашего леса бежать некуда!» Действительно некуда — вокруг болота.

Тогда куда же нас везли ночью? Ведь дорога ведет в тупик! Напрашивался страшный вывод...

Забрезжил рассвет, и вскоре взошло солнце. Беспокоила судьба Ивана Власовича, да и собственная...

Мое внимание привлекло болото с восточной стороны. За ним виднелось пахотное поле. В одном месте болото сужалось метров до двухсот. Это место я избрал для перехода, но послышался стук колес. Пришлось затаиться.

Крестьяне нагружали подводы дровами из заготовленных штабелей. Дров было много. Один из штабелей был близко от меня. Это беспокоило.

«Почему нас не ищут? — думал я. — Ведь собака по следу сразу могла выйти на меня. О чем доложили полицаи, вернувшись в село? »

 Если бы они доложили о побеге, нас бы искали. Напрашивался вывод, что полицаи доложили о выполнении задания. Наверно, так оно и было. Нас предполагалось расстрелять, а трупы утопить в болоте. Полицаи, видимо, доложили, что так и сделали.

Где же Власыч? Неужели они расправились с ним? Как его найти? Искать человека в лесу что иголку в стоге сена. Тем более на враждебной территории, вблизи полицейского участка.

Я рассудил, что поиски Власыча в сложившейся ситуации будут безрезультатны, как это для меня ни печально. Ведь в этом побеге меня спас Иван Власович Сылко. До конца своих дней буду помнить, что ему обязан жизнью...

Вечерело. Уехала последняя подвода. Выждав немного, я направился к намеченному месту. В болоте на небольшой глубине я ощутил ногами хворостины и слеги. Осторожно по ним прошел через топь. Наконец ноги ступили на твердую землю. В наступивших сумерках с высоты холма я видел огромное поле. Вдали за ним чернела полоска леса.

Несколько суток я шел ночами, днем прятался в кустах и стогах сена. Однажды зашел в небольшую избушку. Обитал здесь пожилой хозяин и паренек лет четырнадцати. Мое появление их не удивило. На мой вопрос сообщили, что Висла совсем рядом. Если заплачу — переправят на ту сторону.

— Платить мне нечем, — пояснил я хозяину. — Разве что рубаху возьмете...

— Давай! — Повертев в руках рубаху, хозяин бросил ее в угол и кивнул мальчишке.

До берега было недалеко. Под покровом ночи мальчик искусно работал веслами в небольшой лодчонке, и скоро мы уткнулись в берег.

Остаток ночи я провел в кустах, а с рассветом тронулся в путь, обходя задворки деревень и хуторов. На ночь забрался в стог. Голод и усталость давали себя знать, особенно болели израненные ступни ног. Усталость притупляла бдительность, и в следующий вечер я решился попроситься переночевать в какую-нибудь крестьянскую избу. Рассуждал так: если кто меня и предаст, куда-то поведут — все равно сбегу в темноте. К счастью, все обошлось и в ту, и во все последующие ночи.

Хозяин или хозяйка дома отводили меня на сеновал или в чулан, иногда запирали на замок. Всегда приносили еду: хлеб, сало, молоко. Отдохнув, чуть свет я быстро уходил. Меня информировали об окружающей обстановке и обязательно снабжали какой-нибудь едой.

На некоторых хуторах мне предлагали остаться жить. Мужских рук не хватало — одни девичьи! Говорили:

— Оставайся! Женим тебя тут, заживешь счастливо, а идти дальше опасно, вряд ли доберешься к своим!..

В одном селе мне сообщили, что здесь живут двое русских. Меня привели к ним. Павел и Сергей — наши красноармейцы — жили здесь чуть ли не с первых дней войны. Они обрадовались мне и встретили, как родного, притащили на сеновал всякой еды и даже самогон. Жизнерадостные, крепкие парни — один с Урала, другой из Ростова — помогали в работе всей деревне. Их кормили и прятали от немцев. Оказалось, неподалеку в роще жили в землянках несколько еврейских семей.

На другой день мы пошли к ним, познакомились. Местные поляки помогали им, хотя знали, чем рискуют. Вокруг свирепствовали полицаи, евреев расстреливали на месте. Ночами проводились облавы, устраивались засады.

В такой обстановке и мне было опасно идти дальше. Павел и Сергей уговаривали меня остаться с ними, но я был непоколебим. Поляки предупредили, что на старой польско-русской границе может быть охранение. Однако его не оказалось, реку Буг я перешел вброд днем за стадом коров. Скоро наткнулся на заброшенные доты, обошел их, видел на земле свежие следы танковых гусениц и немецких сапог с шипами. Встречающиеся селяне на мои вопросы не отвечали, поэтому шел вслепую, не зная, что может встретиться впереди. Польская речь сменилась белорусской. На просьбу дать еды мне отвечали: «Самим нечего есть!»

Меня это озадачило — на белорусской земле я надеялся на большую помощь.

У одной из деревень крестьяне копали картофель. Проходя мимо, я спрашивал у них: «Где немцы?», «Можно ли в селе получить какой-либо еды?». Мне ничего не отвечали, лишь одна женщина вымолвила: «Ничего не знаем».

Меня это возмутило, про себя думал: «Поляки помогали, а свои, русские, отказывают в помощи!» Меня провожали удивленные взгляды.

Далеко впереди виднелась насыпь и телеграфные столбы, а на полпути к ним — стадо коров. Пастухом был мальчишка. Он тоже долго молчал. Наконец, усмехаясь, сказал:

— Вон, за шоссе лес, есть там и люди.

Подойдя к шоссе, я взобрался на насыпь. Лес был близко. Скоро я углубился в него. Под конец дня меж деревьев показалась железнодорожная насыпь. Перед ней было видно большое бревенчатое строение, похожее на крепость. Я знал, что немцы охраняют железные дороги, и стал обходить строение с левой стороны. Неожиданно я увидел, что ко мне приближается человек в штатском. Я подождал его и спросил, что это за лес и есть ли в нем партизаны. Он негромко, но повелительно сказал:

— Не оборачивайтесь! Сюда идет патруль! Немцам подозрительны те, кто оборачивается!

Послышалась немецкая речь, мимо нас проходили по шпалам два солдата, в касках, с автоматами и собакой на поводу.

Мой собеседник раскланялся. Когда патруль удалился, он набросился на меня с бранью:

— Откуда ты, черт, взялся? Разве можно здесь появляться! Здесь их целая рота! Иди рядом и приветствуй, как я.

Мы подходили к бункеру. На скамьях сидели солдаты и офицеры, слышался громкий говор и смех. В двух шагах мы, раскланиваясь, прошли мимо. Когда отошли далеко, свернули по дороге в сторону леса.

— Повезло тебе, парень, что меня встретил, — заметил попутчик. — Я работаю смотрителем дороги. Живу в деревне Новосады.

От этого человека я узнал, что за железнодорожным полотном начинается Беловежская Пуща, что партизан в ней немного, они далеко и найти их трудно. Мой спаситель советовал переходить железную дорогу ночью. Она хорошо охраняется, патрули встречаются через каждые полкилометра, а через километр выстроены бункера.

От всей души я поблагодарил этого человека, и мы расстались. Ждать ночи я не стал: подошел к полотну и затаился, а когда мимо прошел и удалился патруль, я бегом перескочил через полотно и скрылся в лесу.

Погода портилась. Пошел мелкий, моросящий дождь. Я почувствовал озноб и усталость, одежда промокла.

Ночью я не решился идти по мокрому лесу, выбрал дуб, под которым еще было сухо, устроил из веток ложе и, чуть согревшись, уснул.

Проснулся я от пронзительного звука. Было уже совсем светло, внизу проходила узкоколейная железная дорога. Маленький паровозик, посвистывая, тащил штук пять открытых вагончиков. Они были набиты солдатами. «Вот так Беловежская Пуща! Вот так партизаны!» — подумалось мне. Решил немедля уйти подальше от этого места. Однако за узкоколейкой лес кончился, вдали виднелась дорога, тянувшаяся с запада на восток. Она была вымощена булыжником.

Одежда моя была сырой, и, чтобы не продираться через мокрый кустарник, я решил идти по дороге. Она вывела меня к сожженной деревне, где среди обгоревших стволов торчали печные трубы.

Вдруг сзади послышалось цоканье конских копыт. Оглянуться я не смел, чтобы не вызвать подозрения, лишь ускорил шаг. Впереди показались идущие навстречу несколько женщин с кошелками. Мы поравнялись раньше, чем меня нагнала лошадь. Я бодро спросил женщин, куда ведет эта дорога, а сам оглянулся — меня нагоняла подвода, в которой сидел человек в штатском. От сердца отлегло.

— Хиба ты не знаешь? — засмеялись женщины. Очевидно, они приняли мой вопрос за шутку, но ответили: — В Нарев идэшь! В Нарев!                                            

Мы разошлись, а подвода нагнала меня. Я махнул рукой ездовому:

— Может, подвезешь?

Крестьянин остановил коня, подвинулся, и я сел рядом. Ехали молча, пока молчание не нарушил хозяин подводы:

— Видкиля и куды идэшь?

— Убежал из плена, иду к своим! — выпалил я. От неожиданности крестьянин натянул вожжи и притормозил коня.

— Ты шо, хлопче? Шуткуешь аль правду говоришь?

— Правду говорю!

— Так туташь вокруг немцы! Як же ты пройдэшь? Убьют тэбэ!

Тем временем подвода въехала в сосновый лес. Как свечки, стояли сосны по обе стороны дороги, отливая золотом стволов в пробивавшихся сквозь тучи солнечных лучах. Дождь прекратился.

— Ладно, парень! Слухай мэнэ! Сядай спокойно и робы, то я буду робыть!

Меня огорошило увиденное впереди. Я чуть было не соскочил с телеги. Мы подъезжали к новому свежерубленому коттеджу с большими окнами, террасой и черепичной крышей. Дальше вдоль

дороги стояло несколько таких домов. На крыльце и скамьях около них сидели офицеры и солдаты. В глубине леса просматривался высокий дощатый забор.

Мой сосед на телеге снимал кепку и раскланивался перед немцами, я последовал его примеру. Дорога поворачивала и спускалась вниз.

Хозяин остановил коня, сообщил, что дальше ехать нельзя, скоро будет город. Далеко внизу, над кронами сосен, блестел купол церкви.

— Хлопец! Ежели ты ни брешешь и действительно тот, за кого соби выдаешь, смогу тоби помочь! — обратился ко мне крестьянин.

— Да нет же! Не вру! Я сказал правду!

— Тогда вот шо! Тоби трэба вэрнуться назад киломитров дэсять, у село Новосады.

Услышав слово «назад», я стал отказываться от предложения, но в разговоре понял, что крестьянин искренне сочувствует мне. Он рассказал, как обойти немецкий лесопильный завод, который мы проезжали, выйти вновь к сгоревшей деревне, а затем к шлагбауму на дороге. Оттуда будет видна деревня Новосады. Надо зайти в единственный дом под белой черепичной крышей, окна которого обращены в сторону леса. В доме встретит хозяйка, ей сказать, что послал меня из леса ее муж Георгий Лукич Василюк.

— Ступай! Я отвезу на мельницу эти мешки и вернусь, — пояснил Георгий Лукич.

Мы проехали еще немного. Надо было соскакивать, но меня придержал Георгий Лукич. Навстречу показались дрожки в упряжке парой. Рысью они быстро приближались к нам. На облучке сидели два солдата. Мы опять кланялись.

— Цэ бургомистр города Нарева, — пояснил Василюк.

В удобном месте я спрыгнул и углубился в лес. Проходя через пожарище, увидел старика и старуху, копавшихся в земле. Дальше с маршрута я сбился и к шлагбауму не вышел. Тогда решил самостоятельно пробираться лесом на запад. Вскоре вышел на большую поляну, где паслись коровы, а у костра сидели три мальчугана и пекли картошку. Ребята были плохо одеты: пальцы ног торчали из опорок, сделанных из автомобильных покрышек.

Встретили они меня дружелюбно, и мы разговорились. Ребята достали из противогазной сумки хлеб и две бутылки с молоком. Угощение я принял с благодарностью и с жадностью набросился на еду, даже не заметив, как отошел от костра старший мальчик. Он вернулся в сопровождении мужчины. Это оказался житель села Новосады, бывший сельский милиционер. Он предложил мне некоторое время пожить в лесу, в шалаше. Еду будут приносить, а потом отправят в партизанский отряд.

Незнакомец, которому было за тридцать, внушал доверие. Я поблагодарил его за предложение и рассказал о встрече с Василюком.

— Он наш человек, ему можно доверять, — успокоил меня собеседник.

Мы пошли к опушке леса. Мой спутник предложил мне обождать минут тридцать. Если через это время он не вернется, значит, немцев в деревне нет и мне можно идти туда.

Выждав условленное время, я вышел из леса. Увидел нужный мне дом под черепицей. Калитка была не заперта, но на дверях дома висел замок. Пришлось укрыться во дворе за сараем.

Через несколько минут пришла хозяйка. В доме она была недолго и направилась к сараю. Увидев меня, не удивилась.

— Вы из леса?

Я все объяснил. Она указала на лестницу, ведущую на сеновал, куда я и забрался.

Через некоторое время хозяйка принесла мне ломоть хлеба с маслом и медом.

— Подкрепитесь! Наверное, проголодались! Темнело, когда ко мне на сеновал взобрался Георгий Лукич.

— Ах, братко! Ах, братко! — радостно повторял он, обнимая меня. — Я так переживал. Так переживал!

Вечером, выставив на улицу дежурить двух дочек, Лукич привел меня в хату. Хозяйка Анна нагрела воды. В большой бадье мне устроили настоящую баню, облачили в белье из самотканого полотна, смазали и перевязали раны на ногах. Выложили на стол все, что было. С Лукичом мы выпили по стопке самогона. Разговор длился долго. Главное, Лукич обещал отправить меня к партизанам.

Как выяснилось, в белорусских селах, которыми я проходил, мне не помогали потому, что немцы под видом бежавших пленных засылали провокаторов. Население боялось приютить такого «беглеца», за это расстреливали, а хату сжигали.

В семье Василюка я поправился, окреп, хорошо отдохнул. Передумал я всякое и строил планы на будущее. Часто вспоминал Ивана Власовича Сылко. Гадал о его судьбе.

Каждый вечер Лукич приводил меня в хату и старался как лучше накормить. Даже поросенка зарезал. Я понимал, как рисковала вся семья.

Лукич уговаривал, чтоб я не торопился уходить. Мол, ноги еще не совсем зажили. Однако мне показалось, что настроение его падает. Совсем угрюмый, он возвращался из леса.

Наконец он не выдержал и сказал мне правду. Ему запретили приводить меня в отряд. Больше того, нещадно ругали, упрекали, что приютил провокатора и забыл, сколько бед было из-за таких, как я. Я и сам расстроился, сказал Лукичу:

— Иди завтра в лес и скажи, что я больше не намерен подвергать риску твою семью! Если они не возьмут меня в отряд —

пойду к фронту один! Если со мной что случится - будет на их совести...

На следующий день, когда Лукич взобрался ко мне на сеновал, радость сияла на его лице:

— Радуйся, братко! Завтра пидэм у лис!

Рано утром, облачив меня в крестьянскую свитку и лыковые лапти, Лукич повел меня в лес. Его жена собрала мне в дорогу вещевой мешок. В него положила хлеб, сало, вареное мясо, лук, соль, спички, четвертинку самогона и четвертинку керосина...

2. Партизанская жизнь

На просеке, у развесистого дуба, Георгий Лукич остановился и громко свистнул. Из кустов к нам вышли двое — паренек лет шестнадцати с винтовочным обрезом и старик с винтовкой.

— Ну вот! Знакомьтесь! Это Борис! — представил меня Лукич.

— Вася, — протянул мне руку паренек.

— Захар Петрович! — пожал мою руку старик. Оба партизана ранее жили в деревне Новосады. Лукич достал бутылку и предложил выпить на прощание и за мою удачу. Под дубом сидели долго. Лукич по-родственному меня напутствовал. Показал под толстым корнем дуба нишу, прикрытую листвой и ветвями.

— Это почтовый ящик. Сюда я наведываюсь частенько. Шо потребуется — вложишь сюда записку.

Лукич вручил мне карандаш и школьную тетрадь. Расставаясь, мы обнялись и расцеловались.

Дальше шли втроем. Впереди — Вася, за ним — я и Захар Петрович. Долго петляли. Под ногами захлюпала вода, стало попадаться много поваленных деревьев. Мы прыгали с кочки на кочку, конца краю этому не было видно. Мои онучи в лаптях давно промокли.

Неожиданно остановились на сухом островке у поваленной толстой ольхи. Ее вздыбленные корневища были превращены в просторный шалаш, около тлели угли угасающего костра.

— Вот мы и пришли, — пояснил Вася. — Заходьте.

— Где же партизаны? — с удивлением спросил я.

— Мы и есть партизаны! — пояснил Петрович.

— А отряд?

— Они далеко, на задании.

— Пока будем находиться здесь, — заключил Петрович. Каждый день один из моих соратников куда-то уходил и пропадал до вечера. Оставшийся варил обед и все время расспрашивал меня о моей жизни: где воевал, как попал в плен...

На другой день это повторилось. Видимо, относились ко мне недоверчиво и проверяли, присматривались. Я возмутился.

— Не обижайся. Мы должны знать о тебе все, — успокаивал Петрович.

Меня стали оставлять одного. Медленно тянулись дни. Несколько раз я ходил с Васей за продуктами в деревню. Я оставался на опушке. Вася возвращался, нагруженный хлебом, картошкой, салом, бараниной и разной всячиной, поклажу делили пополам.

Как-то мои хозяева вернулись рано в сопровождении человека в кожаной куртке, перепоясанной ремнем, при пистолетной кобуре, с автоматом, в фуражке с армейской звездой.

Он приветливо улыбался, протянул руку, представился:

— Василий Кириченко, старший лейтенант, танкист! Хватит тут болото коптить!

Он меня обрадовал. Поскольку я успел сварить обед, мы принялись за еду. Потом загасили костер, забрали неприхотливые пожитки и ушли с этого места.

Партизанская группа Василия Кириченко базировалась в Беловежской Пуще, куда была направлена из Пинских лесов командованием партизанского отряда имени М.И. Калинина. Группа вела разведку дислокации и передвижений немецких войск, собирала на местах боев стрелковое оружие, боеприпасы. Из снарядов выдалбливали и выплавляли тол и изготовляли мины, которыми подрывали вражеские эшелоны. Группа насчитывала 22 человека:

12 — окруженцы и бежавшие из плена, 10 — жители окрестных деревень.

Я поведал Василию Кириченко о своих планах — перейти линию фронта и вернуться в боевую авиацию, в этом надеялся на помощь партизан. Василий согласился со мной. Он сообщил, что в отряд уже давно ушла группа связи, а со следующей обещал отправить меня. Из отряда на Большую землю меня смогут вывезти самолетом.

А пока Василий просил помочь ему выполнять поставленные задачи в составе группы. Я согласился. Мне вручили старенькую винтовку (партизаны окрестили ее «припеканкой»), дали гранату.

Каждое утро Василий давал задание группам в три-четыре человека и сам с одной из групп уходил по маршруту. Почти всегда он брал меня с собой. «Дома» оставались два-три бойца. В Беловежской Пуще действовали и другие группы из разных партизанских отрядов.

На выходах из леса, на переправах через реки и болота немцы часто устраивали засады, прочесывали лес, нередко завязывались бои. С обеих сторон были потери. Основной принцип действий мелкими группами — полнейшая скрытность. Не оставлять нигде никаких следов. Каждые пять дней мы меняли район нашего базирования.

Как и все крупные лесные массивы, Беловежская Пуща была разбита на квадраты просеками. Длина стороны квадрата 2— 4 километра. На пересечениях просек ставился столб высотой в метр. Верхняя часть столба — четырехгранная. Грани ее направлены вдоль просек. На сторонах, обращенных к квадратам леса, обозначались белой краской его номера. Нумерация квадратов шла с севера на юг и с запада на восток.

С годами просеки заросли, многие столбы сгнили, лишь на некоторых из них различались номера. Нам помогала карта этого района крупного масштаба с обозначениями лесных квадратов. Обнаружив номерной столб, мы точно определяли место своего нахождения. В дальнейшем я это делал по памяти. Ходить приходилось очень много. В свой квадрат возвращались лишь к вечеру. Просеки пересекали осторожно, просматривая тщательно траву и кусты — нет ли сломанных веток, свежих изломов, помятой травы. Убедившись в отсутствии таких следов, быстро перебегали,

Засады устраивали и партизаны и немцы, в основном на просеках, и можно было нарваться даже на свою засаду. Я быстро научился навыкам следопыта. По примятой траве, сломанной ветви, раздвинутым кустам определял, кто и когда здесь прошел. Чаще следы оставляли олени, кабаны, зубры.

«Почтовые ящики» находились на больших расстояниях. Из них мы получали информацию от наших нештатных разведчиков — местных жителей. Все ценные сведения мы отправляли по другим каналам связи. Василий знал, в каких квадратах могли базироваться группы других отрядов. Иногда мы с ними встречались. Нередко к «почтовым ящикам» связные приносили ржавые винтовки, гранаты, патроны, снаряды, тол в мешочках и продовольствие.

Все мы были вооружены винтовками и гранатами. Лишь у Василия был автомат и пистолет. Лишнее оружие находилось в тайниках. Питались достаточно хорошо. Почти все получали от местных жителей. Иногда охотились на оленей, кабанов.

Время бежало быстро, уже два месяца я вдоль и поперек колесил по Беловежской Пуще с партизанской группой Василия Кириченко. Заканчивался сентябрь 1943 года, связные из отряда все не возвращались. Мое намерение быстрее вернуться в полк срывалось.

Однажды я сказал Василию, что, если через пару дней связные не появятся, пойду один к линии фронта, попытаюсь найти крупный партизанский отряд, откуда меня отправят за линию фронта. Василий слушал настороженно, сказал, что надо все обсудить с группой. Через пару дней Василий меня огорошил:

— Мы решили тебя не отпускать! Это опасно не только для тебя, но и для всей группы.

— Почему для всей группы? — спросил я.

— Потому, что такой переход одному через места немецких засад почти невозможен! Может случиться, что попадешь немцам в лапы и под пытками выдашь всю нашу систему передвижений.

Напрасны были мои заверения в обратном. Василий говорил:

— Ты под пытками не был! Всякое может случиться!

— Если меня не отпустите, сбегу!

Под вечер Василий пригласил меня в свой шалаш:

— Раз уж ты оказался таким упрямым, мы решили отпустить тебя. Когда пойдешь?

— Утром.

Василий достал карту, указал на квадраты, в которых мы никогда не были, показал речку и сожженное село Борки, где придется переправляться через нее. Особое внимание он обратил на шестикилометровую просеку-насыпь через болото на востоке Беловежской Пущи. Местные жители называли ее «Поднятая Трыба». Ее не миновать, а вдоль нее немцы всегда устраивают засады.

Василий показал на карте и рассказал, как двигаться дальше и где нужно точно выйти к Белому болоту. По этому болоту, по партизанской тропе, я должен выйти к трем островам. На одном из них. Погорелом, базируется семейный отряд — старики, женщины, дети. Командир отряда — Миша. Он отведет меня в отряд имени Калинина. Василий написал ему записку, которую я надежно спрятал.

Ребята наполнили мой вещевой мешок всем необходимым, подобрали кресало получше: ударом куска напильника о кремень высекалась искра, от нее начинал тлеть ватный трут в трубке. Винтовку и гранату я хотел оставить.

— Ни в коем случае! — возразил Василий. — Конечно, одному вести бой с фашистами бесполезно, но отстреляться, убегая, можно. Гранату держи поближе — в случае беды подорвешь себя и фашистов. В тех местах уже будут близко деревни. Если собьешься с пути и не выйдешь к партизанской тропе, поспрошай крестьян. Если признают в тебе своего — выведут на тропу. Они знают, где она начинается...

Распрощавшись с командиром и бойцами, я тронулся в путь. Переходы делал в дневное время, перед ночевкой старался набрать в котелок воды, разводил два небольших костерчика, ужинал и укладывался между .ними.

На третий день пути я вышел прямо к сваям разрушенного моста у сожженного села Борки. Прислушался. Стояла успокаивающая тишина. Ночью я перебрался на другой берег и, немного пройдя, как обычно, устроился на ночлег.

Утром я стал искать просеку, вдоль которой должен был выйти на насыпь через болото — Поднятую Трыбу. Вскоре пропала трава. Она была вытоптана. На грунте я увидел отчетливые отпе-

чатки шипов немецких сапог. Следы были свежие, направлены по ходу моего движения. По их количеству было видно, что прошла большая группа солдат. Очевидно, я сбился с пути и иду в расположение немцев. Немедля повернул обратно к месту ночлега.

Оттуда я вышел на широкую прямую просеку. И здесь на земле четко отпечатались те же следы, только во встречном направлении. Это и была насыпь через болото — Поднятая Трыба, с которой только-только ушла немецкая засада.

Всю шестикилометровую просеку-насыпь я проходил с особой осторожностью. Легко обнаружил место, где полтора часа назад располагалась немецкая засада. Поднятая Трыба соединяла Беловежскую Пущу с лесами Гуты-Михалина. Далее мне предстояло выйти к Белому болоту, где начиналась партизанская тропа.

В этом лесу обнаружить квартальные просеки мне не удалось. Пробирался наугад, выдерживая заданное направление. Когда оказался в топком болоте, понял, что уклонился в сторону. Открытого болота с островами, о котором говорил Василий Кириченко, передо мной не было.

Вокруг росла крупная клюква. Ее было так много, что я лакомился ею, присев на кочку, не вставая. Огорчали невеселые раздумья: надо возвращаться назад и искать тропу. Вдруг раздался звук пилы. Я пошел в его сторону, прыгая с кочки на кочку. Местность пошла вверх. Стало сухо. Перейдя тропу-колею, я увидел сквозь мелколесье костры, лошадей и подводы. Около них сновали люди. Решил, что это крестьяне на лесозаготовках. Теперь необходимо взять «языка» — какого-нибудь отбившегося крестьянина. Как раз в мою сторону направился парень. Я ждал его приближения, затаившись в кустах.

Не доходя до меня, парень остановился, снял ремень и присел. Подождав, когда он справил нужду и застегнулся, я вышел из-за куста, направил винтовку на парня и скомандовал:

— Руки вверх!

Парень испуганно поднял руки.

— С какого села? — спросил я. Парень молчал. Я повторил вопрос. Опять молчание. Щелкнул затвор — я загнал патрон в ствол. Опять задал вопрос. Дрожащим голосом парень вымолвил:

— Я ни з сыла.

— А сколь ты? — повторил я вопрос по-белорусски.

— Я партизан.

— Не брешешь? 3 якого отряду? — допытывался я.

— 3 брыгады Чапаева.

— Тогда веди к командиру! — Я опустил винтовку. Парень повел меня к костру, у которого сидели несколько человек, и сказал, что там командир отряда.

Я отпустил его и направился к костру. На мой вопрос: «Кто командир?» — от костра поднялся невысокий человек в штат-

ском, отрекомендовался командиром отряда и взялся проводить меня к командиру бригады. Мы подошли к воинской палатке. Оттуда вышел офицер в капитанских погонах, армейской фуражке. (Как я потом узнал, это был начальник штаба отряда «За Родину!».)

Непривычно было видеть нашего офицера в погонах. К нам в полк до того, как меня сбили, погоны еще не поступили. Я их не видел. Капитана сопровождали два партизана с автоматами. Меня обыскали, забрали винтовку, гранату и все, что было в мешке.

Я рассказал все о себе, откуда и куда следую. Показал записку Василия Кириченко командиру семейного отряда на острове Погорелом. Рассказал, как я сбился с пути и наткнулся на эту бригаду.

Капитан мне не поверил, требовал не рассказывать сказки, а признаться честно, кто, когда и зачем заслал меня в лес. Говорил, что такие случаи были, что жизнь сохраняли тому. кто во всем признался, и даже зачисляли в партизаны.

Я возмутился, вновь повторил сказанное, добавив некоторые детали.

Капитан приказал посадить меня под дуб и охранять, посоветовал мне подумать хорошенько и ушел в палатку. Моей обиде не было границ.

Когда капитан появился и снова начал свой допрос, я вспылил и сказал, что, чем задавать нелепые вопросы, лучше бы распорядился, чтобы меня накормили.

Мне принесли в котелке горячий гороховый суп. Часовые охотно разговаривали со мной, расспрашивали:

— Где эта чертова Беловежская Пуща? Второй месяц идем из-под Минска и никак дойти не можем!

— Пуща рядом! — отвечал я. Рассказывал о партизанских группах, обстановке в Беловежской Пуще. Капитан по-прежнему не верил моим словам и продолжал держать под стражей.

На следующий день в бригаде была объявлена тревога. Партизаны запрягали и седлали лошадей, женщины плакали. ной тревоги было происшествие, потрясшее всех.

Командование бригады перед дальнейшим следованием в Беловежскую Пущу направило в разные стороны группы партизан для разведки обстановки в этом районе.

Большая группа партизан вышла на уже знакомую мне просеку-насыпь и нарвалась на немецкую засаду. Почти все партизаны из группы погибли. Возвратилось лишь несколько чудом уцелевших партизан. К утру вернулись и другие разведгруппы. Выяснилось, что севернее места стоянки в населенных пунктах скопилось не менее дивизии немцев. Бригаде грозило окружение.

Все готовились к маршу, быстро собирали в телеги нехитрый скарб, привязали к подводам коров, погасили костры.

Командир бригады Михаил Матевосян верхом проехал от отряда к отряду и убыл в голову колонны. Отряд, где я находился под стражей, двигался почти в хвосте.

Командир отряда осведомился у комбрига, что делать со мной. Я слышал, как, пришпорив коня, тот сказал:

— Что хочешь! На твое усмотрение!

Группа партизан, с которой я быстро вышагивал за подводой, присматривала за мной. Во второй половине дня расположились на привал.

Разведка доложила, что впереди асфальтированная дорога Ружаны — Пружаны. Выставив боевое охранение, бригада начала переход через шоссе.

Утром следующего дня было выбрано подходящее место для длительного базирования бригады. Каждый отряд строил себе одну-две большие землянки. Мы вырыли глубокие, в полтора-два метра, основания. Стены и верхние перекрытия мостили бревнами. Сверху насыпали грунт, покрывали его дерном и кустарником. Землянки оказались замаскированными и незаметными. К вечеру бригада зарылась в землю.

Подозрение ко мне спадало. Партизаны относились ко мне, как к равному, хотя оружие мне еще не возвращали.

Как я потом узнал. Центральный штаб партизанского движения (ЦШПД) при Ставке ВГК, возглавляемый П.К. Пономаренко, планировал превратить к концу 1943 года Беловежскую Пущу в партизанский район. Однако ни одной бригаде пробиться туда не удалось. Пройдя длинный путь от Минска, все партизанские бригады на зиму закрепились у границы Беловежской Пущи.

Неподалеку от нас расположился отряд имени С.М. Кирова другой бригады. В этом отряде я встретил двух летчиков Тихона Еременко и Володю Гриня. Мы подружились.

Каждая партизанская бригада имела свой план боевой работы, соответственно ставились задачи отрядам. Ежемесячно каждый из них должен был подорвать 3—5 железнодорожных эшелонов, несколько линий связи, уничтожить небольшие гарнизоны, технику на дорогах, вести разведку, сбор оружия и боеприпасов.

Меня зачислили в отделение партизана Мохнача. Каждое отделение, получив задание, уходило из расположения отряда в заданный район на довольно длительное время. Раз в месяц мы устраивали засады на немецкие колонны всем отрядом, иногда всей бригадой. Дело доходило и до рукопашных схваток.

Везде, где требовалась разведка: при пересечении трактов, входе в деревни, и в других случаях, — меня включали в состав разведгруппы. Я считал это признаком того, что меня продолжают проверять. Неоднократно мы натыкались на немцев, отстреливались, едва уносили ноги, имели потери убитыми и ранеными.

Однажды ночью при разведке перехода через шоссе Ружаны — Пружаны мы были обстреляны почти в упор. Отходя, я ощутил удар в голову. Шапка слетела, и в тот же миг впереди, метрах в трех, раздался взрыв. Меня обдало землей, но боли я не чувствовал. Когда собрались в условленном месте, недосчитались двух разведчиков. Лицо и руки у меня были в крови, от винтовки остался лишь ствол с затвором. В сапогах что-то хлюпало, хотя кругом было сухо. Это была кровь.

Потом друзья говорили, что я родился в рубашке. Видимо, немецкая граната попала мне в голову, отскочила и взорвалась. Меня лишь слегка зацепило осколками, раскровянило ноги. Наша стычка отвлекла немцев и позволила ударной группе перейти шоссе в другом месте.

Как-то в нашу землянку вошли два партизана. Разворачивая передо мной мешок, они предложили:

— Если ты летчик, разберись вот с этой штукой! Передо мной на мешке лежал авиационный пулемет ШКАС. В училище мы его изучали досконально, я мог его разбирать и собирать с завязанными глазами. Пулемет оказался в хорошем состоянии. Были к нему и металлические звенья, куда вставляются патроны, образуя ленту.

— Дело в том, — пояснил я ребятам, — что этот пулемет скорострельный. За одну секунду выстреливает тридцать патронов. Он требует интенсивного воздушного охлаждения, которое можно получить лишь при полете самолета. На земле применять его нельзя. За одну минуту он произведет 1800 выстрелов, при этом его ствол накалится докрасна...

Тем не менее пулемет я опробовал. Один раз мы его использовали в засаде. С того времени я почувствовал к себе не только доверие, но и уважение. Я неоднократно просил командование помочь мне переправиться за линию фронта. Доказывал, что за один вылет смогу нанести немцам гораздо больший урон, чем вся наша бригада за неделю. Мне отвечали, чтобы терпел, не спешил, что и здесь надо бить фрицев.

Боевая работа в немецком тылу продолжалась. В составе группы Мохнача мне довелось участвовать в подрыве четырех воинских эшелонов. Два из них мы подорвали в районе города Вылковыск, еще два на дороге Брест — Барановичи.

Это довольно сложная, кропотливая задача. Железные дороги, особенно идущие к фронту, немцы тщательно охраняли. Через каждый километр были выстроены бункеры, где размещались солдаты. По полотну ходили патрули с собаками. В ночное время дорога освещалась прожекторными фонарями и ракетами. По обе стороны насыпи лес был вырублен широкой полосой. Часть подходов к полотну минировалась. То и дело раздавались пулеметные и автоматные очереди по кустам при малейшем шорохе.

Партизанской группе в пять человек, оснащенной самодельной миной в 10—12 килограммов тола, для подрыва эшелона давался месячный срок. Для подхода к месту подрыва Мохнач всегда выбирал заболоченную местность. Не всегда удавалось подойти к насыпи в установленный срок. Иногда это достигалось за десяток ночей.

Применяемые ранее способы подрыва — под рельс, рядом с рельсом, на «шомпол» и даже подрыв веревкой с большого расстояния — уже себя исчерпали. На все эти способы немцы нашли противодействие. Мины снимались патрулями или взрывались.

Оставался довольно рискованный способ, который мы и применили во всех четырех случаях. В белых маскировочных халатах мы подходили к краю заболоченного леса. Здесь оставались три партизана. Задача двоих из этой тройки — прикрыть огнем при вынужденном отходе. Один партизан разматывал веревку от мины, которую волокли я и Мохнач.

Ползком через промерзшую заболоченную полосу мы подкрадывались к насыпи, проверяли крепление веревки к булавке-чеке взрывателя, подтягивали несколько метров веревки и расстегивали булавку-чеку. Теперь было достаточно потянуть веревку, чтобы выдернуть булавку из ударника-взрывателя.

Затаившись, мы ожидали, пока пройдет мимо нас немецкий патруль. Лежим, что называется, тише воды, ниже травы. Вот вдали появляются три фары паровоза. Пыхтя, он приближается на небольшой скорости. Перед ним, метрах в 50—100, проходит патруль, освещая фонарем рельсы. Эстафетная передача эшелона осуществляется от патруля к патрулю. С замиранием сердца выжидаем, когда патруль пройдет мимо нас.

Не дышим. Шаги удаляются. Пыхтящий трехглазый паровоз совсем рядом. Держа у груди мину, я выскакиваю на насыпь и кладу ее рядом с рельсом. Что есть мочи бросаюсь назад, в сторону болота. В тот же момент местность освещается красным заревом. В спину толкает пружинящая сила взрывной волны, прижимает к земле. Это мой товарищ в нужный момент потянул за веревку, и взрыватель сработал. Раздается грохот и лязг металла, трещат автоматные очереди. Яркий свет ракет освещает все вокруг. Но спасительный лес уже рядом, и я скрываюсь в чаще. Ребята уже в сборе, на ходу сматываем шнур и углубляемся в лес.

Настроение отличное! О результате «работы» узнаем завтра от местного связного, работающего на железной дороге. Обычно сильно повреждается паровоз. Он переворачивается, отлетают его колеса и разные детали. За паровозом опрокидываются пять-шесть вагонов или платформ с техникой, разрушается участок рельсового полотна, а на столбах рвутся провода связи.

Однако удача не всегда сопутствовала партизанам подрывных групп. Были потери, случаи гибели всей группы.

В начале марта 1944 года в нашу бригаду прибыла из-за линии фронта особая разведывательная группа из двенадцати человек. Она была оснащена радиостанцией и держала из расположения нашей бригады связь с Центром. Свои задачи она выполняла самостоятельно в населенных пунктах, занятых немцами.

Командование бригады запросило Центр о трех летчиках — о Тихоне Еременко, о Володе Гринь и обо мне. Ответ пришел через пару дней: «Подтверждаем. Веселовский, Еременко, Гринь — советские летчики. Берегите».

В партизанской деревне Белавичи я встретился с Еременко, его отправляли из отряда имени С.М. Кирова в соседнее партизанское соединение, куда прилетали наши транспортные самолеты. Далее ему предстояло лететь на Большую землю. Так требовала радиограмма от командующего Авиацией дальнего действия (АДД) А.Е. Голованова. Весь день мы провели вместе, я просил его напомнить в Москве обо мне и о Володе Гринь. Меня же в эти дни назначили начальником штаба партизанского отряда «За Родину ».

Перед строем комбриг Михаил Матевосян зачитал приказ и представил меня партизанам. До этого со мной беседовал командир отряда Алексей Виниченко. Ранее начальником штаба отряда был именно тот капитан, который арестовал меня, изводил допросами и чуть было не отправил на тот свет.

Отряд состоял из двух рот по сто двадцать человек в каждой. Добрую половину отряда составляли бывшие красноармейцы и младшие командиры. В одной роте было четверо венгров, взятых в плен при уничтожении одного из немецких гарнизонов. На вооружении отряд имел пять ручных пулеметов, автоматы и гранаты. Запас патронов, мин и медикаментов был незначителен. Партизаны отряда имели на базе четыре больших шалаша и штабную землянку на четырех человек.

Работы мне прибавилось. Ничего нельзя было упускать из поля зрения, начиная с запаса продуктов и кончая планами боевой работы. Особое внимание я уделял охранению, караульной службе и разведке. От этого зависели благополучное базирование, удачи в походах, засадах и налетах на вражеские гарнизоны.

В одном из боев был ранен в обе ноги командир отряда Алексей Виниченко, поэтому в дальнейшем боевыми операциями пришлось руководить мне.

К концу апреля появилась молодая листва, поднялась трава. Жить в лесу стало легче. Я обратился к командованию бригады за разрешением отправиться в Беловежскую Пущу с группой партизан, разведать там обстановку, определить возможности базирования всей бригады. Командование бригады дало мне «добро», назначило сроки отправления в бригаду связных с донесениями.

После тщательной разведки мы, группа в пятьдесят человек, днем перешли через Поднятую Трыбу, удачно переправились через реку у сожженной деревни Борки. Расположились мы в восточной части Беловежской Пущи, все передвижения и разведку окружающей обстановки проводили скрытно, тщательно маскируясь.

В районе нашего базирования проходило несколько дорог, соединявших поселки, где квартировали вражеские гарнизоны. Немцы заставляли местных крестьян боронить поверхность дорог, чтобы были заметны любые следы. При движении на подводах или машинах колонну замыкала лошадь, тащившая пару борон. Впереди немцы пускали крестьянскую телегу, чтобы в случае минирования подорвалась она.

Мы переходили такой боронованный тракт след в след, а последний переходящий тщательно заравнивал след, восстанавливая палкой нарушенные борозды.

Дней десять мы не обнаружили себя никакими действиями. За это время от местных жителей узнали обстановку, заимели среди них связных. В нескольких гарнизонах оказалось много солдат. На подходах к селам они устраивали засады на партизан.

В свою очередь в районе Пороховни, ближе к Белому болоту, мы устроили засаду на одной из просек и уничтожили двенадцать фашистов, пополнили запас оружия, разжились обувью и одеждой. После этого на несколько дней мы затаились в болоте на небольшом островке.

Я отправил в бригаду двоих связных с донесением об обстановке, о численности немецких гарнизонов и планах боевой работы группы.

Скоро местный связной принес нерадостную весть — фашисты сожгли много домов в деревне Новосады, предположительно погибла партизанская группа Василия Кириченко, где я начинал партизанить. В другом селе — Новый Двор — разместилось крупное подразделение карателей. Сюда по тракту регулярно приходили конные обозы, снабжая гарнизон всем необходимым.

Разведав график движения, численность подвод и охраны, я продумал план засады. Успех сулил нам хорошие трофеи: оружие и продовольствие.

Утром 12 мая мы подошли к выбранному месту и заняли позиции вдоль дороги в соответствии с планом. Я находился в центре засады. Огонь — по моему сигналу.

Скоро появились лошадь, тащившая две широкие бороны, и пожилой погонщик. Метрах в ста за ними шли, перекинув через плечо автоматы, пятеро немцев — передовое охранение.

Мы пропустили их, зная, что впереди немцев поджидает наша группа, тоже из пяти человек.

Показалась первая подвода, за ней — еще с десяток. В каждой из них сидели, свесив ноги, шесть—восемь солдат. Обоз замыкала группа солдат, человек пятнадцать.

Когда обоз вошел в створ засады, я громко засвистел, партизаны открыли прицельный огонь. Перепуганные кони шарахнулись в сторону — несколько подвод опрокинулось, остальные запутались в мелколесье. Бой был скоротечным, лишь со стороны опрокинутых телег раздалось несколько ответных автоматных очередей. Туда сразу же ударил наш пулемет.

Кроме оружия и гранат в телегах оказалось много продуктов: консервы, шоколад, сыр, хлеб. В карманах некоторых немецких френчей партизаны нашли письма на украинском и русском языках. Видимо, их получатели перешли на сторону немцев, предали Родину.

Поразил меня такой факт — в одной из телег мы обнаружили крестьянина. Так вот, у него после нашего шквального огня не было ни одной царапины, а все немцы, соседи по телеге, изрешечены пулями. Перепуганный, он стоял у опрокинутой телеги. Я спросил у него: все ли немцы охраны перебиты, не ушел ли кто?

— Ни, братко! Уси туточки! — ответил он.

На листе бумаги я написал: «Такая участь постигнет всех фашистов и их прихлебателей на нашей земле!» Подписал: «Партизан Борис» — и отдал записку мужику, велел взять подводу и ехать в Новый Двор, записку отдать немцам.

Я замечал, как растет уважение партизан ко мне. Они делились лучшим куском, беспрекословно исполняли мои распоряжения, подарили трофейный вальтер. Объяснение этому я видел в том, что в проводимых засадах и боях у нас было мало потерь, в дальних походах днем и ночью я точно, без блудежки, выводил группу к намеченному хутору или кварталу. В других группах люди гибли чаще, это случалось по причине неосмотрительности, неграмотной тактики, плохой охраны и разведки.

Вскоре в группу возвратились связные из бригады. Матевосян запрашивал возможность базирования бригады в Беловежской Пуще. С очередными связными я сообщал, что такой возможности нет: в гарнизонах полно фашистов, ходим след в след, таскаем все на себе. А бригада — это обозы, кони, коровы, пушки. Ее движение сразу будет замечено, начнется карательная операция против нее с танками, артиллерией, а то и авиацией.

Не знаю, чем руководствовался командир бригады, но прибывшие связные доложили, что бригада следует в Беловежскую Пущу, приказано подобрать место базирования и встретить.

Место мы выбрали в районе села Пороховня. где лес примыкал к Белому болоту. Здесь исключалась возможность окружения, в случае появления больших сил карателей можно было отойти на острова болота.

Перебазирование под Пороховню бригады имени В.И. Чапаева, состоявшей из пяти отрядов, не осталось незамеченным. Немцы не дали на обустройство даже суток; хорошо, что партизаны

успели выставить пулеметные секреты, эшелон.и.ров.анное охранение. Я с разрешения комбрига расположил свой отряд на ближнем острове в болоте.

Было еще темно, когда нас разбудила пальба. По ее интенсивности можно было предположить о немалой численности нападавших. Мой отряд быстро перебрался на сухопутье, и мы зашли немцам во фланг. Наш огонь с фланга оказался для них неожиданным. Вспышки очередей стали реже. По их перемещению стало ясно: немцы начали отход.

Некоторое время мы продвигались вперед, потом я передал по цепи команду прекратить стрельбу. В бригаде были убитые и раненые, пало несколько лошадей и коров. Потери были бы значительнее, если бы не пулеметные секреты и охранение, задержавшие противника и позволившие развернуть силы бригады для отпора.

На совещании пришли к выводу, что бригада обложена превосходящими силами противника. Это подтвердила и разведка. О какой-либо боевой работе и продвижении в глубь Беловежской Пущи не могло быть и речи. Решили немедленно отходить назад по краю болота за реку через Поднятую Трыбу, обратно в Гута-Михалинские леса.

Мне с группой было приказано оставаться и действовать по своему усмотрению. Мы затаились в болоте на островке.

Немцы не сразу обнаружили исчезновение бригады. Когда они пришли на место, где стояла бригада, предположили, что она отошла на острова. Немцы подтянули артиллерию и начали обстрел островов. Это продолжалось несколько дней. К счастью, на наш островок не упал ни один снаряд.

Затем немцы направили десять солдат в сторону островов на разведку. С дистанции метров триста я и два партизана редкими прицельными выстрелами стали уничтожать их по одному.

Свою «припеканку» я отлично пристрелял и сейчас, спокойно прицеливаясь, видел результат каждого выстрела, тем более что цели были малоподвижны — солдаты передвигались по пояс в болотной топи. Уйти живыми удалось только двум из них.

Интенсивно обстреляв артиллерией наш островок, немцы покинули лес. Потерь у нас не было. Мы продолжали свою будничную партизанскую работу.

Прошел уже год со дня моего побега из эшелона, когда прибыл конный связной. Он передал приказ немедленно прибыть с группой в расположение бригады. Связной рассказал, что в Гута-Михалинских лесах начались тяжелые бои партизан с большимисилами немцев, поддерживаемых танками и авиацией.

Мы двигались в бригаду днем. Благополучно прошли реку уБорков, Поднятую Трыбу, пересекли тракт из Гуты в Михалин.

Стоял чудесный июньский день. Мы обменивались чувствовали себя уже «дома». Никто не обратил внимания, мы не встретили охранения. Вдруг засвистели пули, из леса, где должны быть свои, застучал пулемет. Лес оказался занятым карателями.

Свою бригаду мы нашли у партизанской деревни Белавичи, где узнали, что неделю назад немецкие части численностью до пятидесяти тысяч, поддержанные танками, артиллерией и авиацией, начали карательную операцию против партизанского соединения генерала Ф.Ф. Капусты. Развернулось крупное сражение, местами переходившее в рукопашные бои.

Несмотря на большие потери, немцам удалось преодолеть рубежи партизанской обороны. Бригады отходили в глубь Гута-Михалинских лесов. Они оказались прижаты к железной дороге, охраняемой немцами. Наша бригада понесла большие потери, росло число раненых. Некоторых из них пришлось оставлять в лесу в «схронах» — замаскированных землянках.

Все это мне поведал комбриг Матевосян и высказал такие соображения:

— Большое количество раненых сковывает маневр и боеспособность бригады. Ты неоднократно просил отправить тебя за линию фронта, в авиаполк. Сейчас могу тебя отпустить. Но с условием: возьми группу раненых — человек двадцать пять. Переправишь их за линию фронта...

Предложение комбрига озадачило меня. Идти по немецким тылам, да еще с ранеными... Если немцы обнаружат, то отход исключен, придется стоять насмерть. И все же я согласился.

На другой день раненых готовили в дорогу. Всем сделали перевязки, каждому выдали документы, удостоверяющие личность, боевые характеристики. Мне тоже вручили такие документы.

Все раненые отправлялись без оружия: комбриг посчитал, что огонь со стороны раненых будет безрезультатным, а оставшимся дорог каждый патрон. У меня и моего адъютанта пистолеты остались. Четверо, сопровождавших двух раненых на носилках, были вооружены винтовками. Вместе со мной в группе было двадцать семь человек. Готового рецепта, как осуществить переход через железную дорогу, не было. Мы обсуждали многие варианты, но все они были сомнительны. Скрыть от немцев подход к дороге такой группой — замысел почти обреченный.

Просить у командира боевое обеспечение у меня язык не поворачивался: опять бой, снова потери и раненые. Наконец я избрал необычный вариант.

Меня привлекла заброшенная грунтовая дорога, поросшая бурьяном и мелким кустарником. Она шла от деревни Белавичи, где мы находились, к железнодорожному полустанку, где размещалась немецкая охрана.

Обычно боевые группы избегали появляться здесь, совершали подрывы подальше, на перегонах. Соответственно и внимание

немцев было приковано туда же. Казалось, нелепо подходить к полустанку, где охрана находилась постоянно. Наверно, так рассуждали и немцы. На этом я и решил сыграть. Комбриг согласился с моими доводами.

Когда стемнело, мы остановились в кустах напротив полустанка. Вдали по обе его стороны вспыхивали ракеты, тишину ночи прорезали автоматные очереди.

Передохнув, мы как можно тише и быстрее двинулись к железнодорожному полотну чуть левее станционного здания. Впереди шел мой адъютант, за ним двое носилок несли четверо партизан. Остальные раненые шли попарно. Я замыкал колонну. Нам удалось перейти железнодорожное полотно. Тут же началась беспорядочная стрельба.

Бегом мы преодолели вырубленную вдоль дороги полосу леса, она оказалась незаминированной. Шли в темноте часа три в сторону от дороги. Только когда начало светать, мы остановились на привал. Мы находились уже в Пинских лесах.

После привала мы шли по лесу днем. На третьи сутки нас окликнул партизан секрета:

— Стой! Стрелять буду! Одному подойти — остальным стоять!

Я предъявил документы и все объяснил. Нас пропустили. Недалеко от группы секрета устроили большой привал. Штаб соединения находился далеко, в «пятиканалье», — так называлось место в Пинских болотах, где были вырыты пять осушительных каналов. Ближе находился отряд Федорова, дорогу к которому нам объяснили партизаны секрета.

Теперь мы шли без опасений, как дома. Даже раненые на носилках повеселели. Встретился еще один партизанский секрет. Прошли отрядное охранение и наконец зашли на территорию базы отряда.

Командир отряда Федоров, брюнет, лет сорока, крепкого сложения, оказался приветливым, гостеприимным хозяином. Для нас освободили большую сухую землянку, всех накормили, выделили на группу корову.

Пока сестры перевязывали раненых и благоустраивали их, мы с адъютантом в командирской землянке обменивались с Федоровым новостями, попивая чай. С радостью мы узнали, что по всей Белоруссии идет наступление Красной Армии. Центральным штабом партизанского движения был дан приказ на операцию «Рельсовая война».

В этой операции в отряде у Федорова оказалось много раненых. Кто-то подорвался на минах при подходе к железнодорожному полотну, другие получили пулевые ранения. Раненых из отрядов собирали у посадочной площадки, откуда переправляли самолетами на Большую землю.

Федоров охотно предоставил нам пару коней под седлами, и мы с адъютантом поехали вечером на площадку ознакомиться с деталями приема и отправки самолетов.

Километрах в десяти находилось большое село Телеханы. Оно было сожжено карателями, лишь чудом уцелела церквушка. Поле у этого села и служило аэродромом. Скоро нас остановил патруль, партизаны проверили документы и пропустили.

К посадочной площадке пропускали только командный состав бригад, отрядов и групп. В церквушке было полно раненых.

Мы прилегли на траву. Черное небо было усыпано звездами. Скоро с востока послышался приближающийся гул самолетов. На запад пролетели бомбардировщики. Не успели они скрыться, как с запада появились немецкие бомбардировщики. Они шли на восток.

Наконец появились четыре транспортных самолета Ли-2. Им подали световой сигнал с земли. Самолеты стали в круг, послышались хлопки раскрывающихся парашютов — грузовые мешки опускались в лес.

В это время над макушками деревьев застрекотал У-2 (По-2). Ему зажгли костровый сигнал, и он тут же зашел на посадку.

Мы побежали к месту его заруливания, здесь уже скопилось много встречающих. От волнения у меня колотилось сердце: полтора года я был в разлуке с родной семьей летчиков!

Спрыгнувшего на землю пилота плотным кольцом окружили партизанские командиры. Его голос показался мне знакомым. Прислушался. Несомненно, это был Саша Кургузов — мой первый инструктор в Московской планерной школе. Протиснувшись вперед, я окликнул:

— Саша! Саша Кургузов!

Он резко повернулся в мою сторону:

— Кто это? Кто меня спрашивает?

— Это я, Борис...

Рассматривая в темноте мое лицо, Саша удивленно произнес:

— Борис Веселовский? Как ты сюда попал?

В то же мгновение мы уже сжимали друг друга в объятиях. Саша куда-то вел меня, не отпускал, прижимая к себе. Вошли в какой-то большой шалаш. Здесь было светло, стоял длинный стол, уставленный обильной едой и бутылками самогона. Присутствующие обменялись новостями, рассказывал и я Саше о своей партизанской жизни. Говорили долго. Саша пил мало: ему предстоял полет.

Вскоре все направились к самолету. Ожидался прилет еще одной машины. Саша предложил мне сейчас же лететь с ним.

Я не мог это сделать: надо было отправить в первую очередь тяжелораненых. Распрощались.

На другой день Федоров дал подводу, и к вечеру я с двумя тяжелоранеными приехал к площадке. Снова прилетел Саша, он привез несколько автоматов и распорядился, что они для моей группы. Мои ребята с жадностью вцепились в автоматы. Это была их мечта. Недовольство таким исходом было видно на лицах

здешних командиров. Затем Саша приказал грузить в самолет раненых отряда «За Родину» — моих ребят.

Когда самолет улетел, поток гнева обрушился на меня. Как смел я вне очереди отправлять своих раненых! Гость называется! Я чувствовал себя неловко и отмалчивался.

В следующий Сашин рейс я собирался улететь сам. Однако Саша не прилетел ни в ту, ни в другую, ни в третью ночь.

Командованию сообщили, что на этой трассе немецкими истребителями были сбиты два самолета У-2. Площадку у села Телеханы закрыли.

Своим ходом, на двух подводах, мы выехали из отряда Федорова, направляясь к линии фронта. Выбирая пути-дороги, много пришлось поколесить. Ночевали мы в лесах и селах, где попадались селения, жители которых за всю войну не видели ни советского, ни немецкого солдата. Хаты освещались лучиной. Детишки учились в «лесной школе», на скамьях меж деревьев писали угольками на березовой бересте...

3. Снова в небе

Однажды нам встретился конный армейский разъезд. Лейтенант, командир разъезда, расспросив нас, поведал, что мы уже находимся в тылу наших войск, а эвакогоспиталь находится в селе Ганцевичи.

После оформления передачи раненых в госпиталь я считал, что задание комбрига выполнил. У четырех партизан и моего адъютанта был выбор: они могли вернуться в бригаду или обратиться в воинскую часть, чтобы их зачислили бойцами. Мне же предстояло найти свой авиаполк.

Адъютант предложил организовать прощальный обед, для чего выменять коней и подводы на спиртное и еду. Идея была одобрена всеми.

У моста через реку, на лужайке, я увидел группу офицеров в авиационной форме. Сказал адъютанту, чтобы пришел сюда, когда в деревне будет все готово. Сам же соскочил с телеги и направился к военным, игравшим в карты на траве.

Мы разговорились. Два летчика и три авиатехника с интересом выслушали мое короткое повествование о себе. Они ждали машину, чтобы следовать на новое место базирования их истребительного авиаполка, предлагали мне ехать с ними. Я с радостью согласился.

Из деревни пришел адъютант. Сообщил, что все готово к обеду. Авиаторы приняли мое приглашение, и мы пошли в село. Один техник остался дежурить. На столе закуски было вдоволь — сало, мясо, соления и отварной картофель. В бутылях стоял самогон.

Изрядно подогретые спиртным, мы оживленно беседовали и пели песни — авиационные, партизанские, фронтовые. Радовались победам, поминали павших.

За нами прибежал авиатехник. Обнимая поочередно своих партизан, я распрощался с ними и ушел с новыми друзьями. Мы забрались через задний борт в большой крытый брезентом кузов, и машина тронулась.

К утру мы приехали на место. После завтрака меня проводили на командный пункт. В рощице стояли два стола: на одном — рация, на другом — телефон, топографические карты и журналы документации. Командир полка в наушниках, с микрофоном в руке, опершись одной ногой на табурет, держал связь с летчиками. Рядом к стволу березы был прикреплен громкоговоритель.

Репродуктор шипел, из него неслись громкие фразы, выкрики и команды: «Атакую!», «Прикрой!», «Зайди с солнца!», «Прикрой!», «Вас атакуют!», «Ур-а-а-а!», «Горит!». Командир полка изредка вклинивался в сумбурную речь истребителей.

Завороженно стоял я, представляя знакомую картину воздушного боя. Когда командир повесил микрофон, отошел в сторону и стал закуривать, я подошел к нему. Выслушав меня, он сказал:

— Летчики мне нужны. Возьму безоговорочно! Только вот по соседству находится штаб корпуса — без его ведома не могу принять такое решение. Сходи к командиру корпуса!..

Я направился в сторону видневшегося леска. В распахнутой палатке над шахматной доской склонились генерал и полковник. Я представился им. Беседовали мы долго. Генерал, командир корпуса, пригласил меня обедать. За столом он продолжал расспрашивать меня и с интересом слушал. Потом сказал, что он подчинен командующему 16-й воздушной армии генералу С.И. Руденко и сам решить мою судьбу не сможет.

— Лучше бы ты обратился к командарму... Тут недалеко! — сказал он.

В указанной деревушке штаба 16-й воздушной армии уже не оказалось. Вечерело, и мне пришлось заночевать.

В следующий день я шел от деревни к деревне — никто не знал, где размещается штаб армии. Попалась по пути небольшая площадка, где стояло несколько самолетов У-2.

С летчиками я сразу нашел общий язык. Мне они сочувствовали, все понимали и были готовы помочь. Местонахождения штаба воздушной армии они не знали и предложили подбросить к штабу фронта:

— Уж там-то дадут координаты!

И вот я в воздухе! Правда, за пассажира, но все-таки в воздухе! После приземления, поблагодарив летчика, я направился в деревню, где находился штаб 1-го Белорусского фронта. Шлагбаум преградил мне путь. Из будки вышел солдат:

— Кто такой? Куда идете?

Он внимательно изучил мой документ, переговорил по телефону, показал, куда идти и в каком доме штаб. У входа в дом другой часовой опять проверил мой документ.

У меня было намерение обратиться непосредственно к командующему фронтом. Генерала армии К.К. Рокоссовского в штабе не оказалось. Меня приветливо встретил генерал М.С. Малинин, начальник штаба фронта. Он просмотрел мой документ и внимательно выслушал.

— Вчера воздушная армия была вот здесь. — Генерал указал точку на карте. — Поторопись! Может, сегодня застанешь!

Он советовал идти на площадку — можно воспользоваться связным самолетом. Пилоты охотно взяли меня на борт.

В штабе 16-й воздушной армии меня внимательно выслушали, нашли записи в журнале учета боевой работы, где значилась дата и обстоятельства боя, из которого я не вернулся.

Разместили меня при штабе армии. Выдали форму, погоны, зачислили на довольствие и выписали необходимые личные документы. Сообщили, что некоторое время мне придется находиться при штабе армии.

А тем временем войска 1-го Белорусского фронта неудержимо продвигались на запад. За неделю штаб 16-й воздушной армии сменил три места базирования. Начались бои за польские города и села, были освобождены города Хелм и Ковель.

Наконец мне вручили за подписью начальника штаба армии справку: «Для ведения боевой работы в качестве летчика-истребителя препятствий нет». Естественно, что мне хотелось вернуться в свой родной авиаполк. Моя просьба была удовлетворена. Мне сообщили, что 46-й, ныне 68-й гвардейский, авиационный истребительный полк действует на 2-м Прибалтийском фронте, точных координат полка нет.

Добраться до 2-го Прибалтийского фронта оказалось нелегким делом. Все движение автотранспорта и связных самолетов осуществлялось от фронта в тыл и обратно. А это — громадный зигзаг. Выручили летчики транспортной и связной авиации. Они охотно брали на борт.

Так я оказался на аэродроме под Минском, который лишь накануне был освобожден. Здесь базировался истребительный полк, которым командовал мой бывший комполка на Ленинградском фронте Александр Никитович Мальцев. При встрече он меня чуть не задушил в объятиях, «пришедшего с того света», — как он выразился. Он привел меня в село, к себе в дом, и пару дней не отпускал никуда: «Отдохни! Хватит бегать!»

В доме Александра Никитовича находились его жена и одиннадцатилетний сынишка. В эти дни было много переговорено и немало выпито.

Батя предлагал мне остаться в его полку, но меня тянуло к своим боевым друзьям — в Прибалтику. Попутный самолет привез меня на аэродром Выползово, у станции Бологое. Именно с этого аэродрома я выполнил последний боевой вылет на Северо-Западном фронте. Сейчас здесь базировался истребительный авиаполк на «киттихауках», командовал им мой однокашник по училищу Петр Харито-

нов, кого в числе первых в начале войны удостоили звания Героя Советского Союза. Мы сразу узнали друг друга.

Петр с интересом слушал меня. Он не отказал мне в проверке техники пилотирования на истребителе с двойным управлением. Набрав высоту над аэродромом, я приступил к пилотированию. С каждым маневром и фигурой ко мне возвращалась былая уверенность. Особых замечаний Петр не высказал, советовал перед боевым вылетом провести пару тренировочных воздушных боев.

Сутки гостил я у Петра Харитонова, он распорядился подбросить меня на самолете У-2 на аэродром у поселка Резекне, в Латвии. Там базировался 50-й истребительный авиационный полк и размещался штаб 315-й авиадивизии, в которую он входил.

Первым, к кому я обратился, оказался заместитель командира по политической части полковник Сергей Власович Бушусв. Ранее он был комиссаром нашего полка на Северо-Западном фронте.

Бушуев заключил меня в объятия, выслушал мой рассказ, забрал документы и заявил, что меня никуда не отпустит, что я буду зачислен в один из полков дивизии на прежнюю должность — заместителя командира эскадрильи. Он мотивировал это тем, что 68-й гвардейский полк, куда я стремился, вошел в состав корпуса резерва ВГК и неизвестно, на каком фронте сейчас действует.

— В полку почти никого не осталось из прежнего состава, — рассказывал он. — Остались двое: Николай Магерин и Иван Лагутенко. Николай командует полком, Иван его замещает.

Меня зачислили в 50 иап заместителем командира 1-й эскадрильи Ивана Мавренкина. Полк был вооружен новыми самолетами конструкции Лавочкина — Ла-5. Самолета с двойным управлением в полку не было, пришлось осваивать машину без вывозных полетов. Это была прекрасная машина, превосходившая американские истребители, на которых я прежде летал, и немецкий истребитель Ме-109.

Шла вторая половина июля 1944 года, когда я выполнил первый после полуторагодичного перерыва боевой вылет. Надо сказать, что наш полк выполнял особую задачу — воздушную разведку с фотографированием объектов. Наши самолеты были оснащены американскими фотоаппаратами. Что не удавалось увидеть визуально, отчетливо фиксировалось на фотопленке.

Для быстрой обработки пленок и их дешифрирования полку было придано фотоотделение на автомобилях-лабораториях. Наши разведанные, подтвержденные снимками, докладывались в штабы армии и фронта.

Летали мы также на «свободную охоту». Бомбили с пикирования и расстреливали пулеметно-пушечным огнем живую силу и технику немцев. Каждый вылетавший истребитель имел две стокилограммовые бомбы, они сбрасывались на цель по пути к объекту разведки. Результаты бомбардировки фотографировались.

Основным моим ведомым летчиком был лейтенант Константин Смяткин. Из молодого пополнения со мной часто летал лейтенант Григорий Киржайкии.

Скоро мы перелетели на аэродром у города Крустпилс. Интенсивность боевых вылетов возрастала. Каждая наша пара истребителей вылетала по три-четыре раза ежедневно. Из боевых заданий не вернулись Володя Жуков и Иван Пронякин. Несколько раз наш аэродром обстреливала дальнобойная артиллерия. Погибли несколько авиатехников, на стоянках были повреждены самолеты.

Счет моих боевых вылетов исчислялся сызнова. Мое личное дело затерялось, запросы в соответствующие инстанции успеха не имели. Мне вручили новый партбилет с восстановленным стажем, однако из-за отсутствия личного дела присвоение очередного воинского звания задерживали.

Когда фронт, подвинулся ближе к Риге, мы перебазировались на временный аэродром на правом берегу Даугавы, у поселка Кокнес.

Мы постоянно вели разведку переправ, немецких аэродромов у Риги, железнодорожных узлов. Все эти объекты мы регулярно фотографировали. При этом было необходимо точно выдерживать высоту и курс полета. В условиях сильного зенитного огня требовалась огромная выдержка и терпение, чтобы объект был сфотографирован. Иногда объект — мост, узел железной дороги, аэродром — был прикрыт зенитным огнем настолько плотно, что не только фотографирование, а и пролет над ним становился невозможным.

В сентябре 1944 года мне был вручен орден Отечественной войны I степени за успешное выполнение заданий на разведку с фотографированием и уничтожение наземных целей. 13 октября 1944 года войска 3-го Прибалтийского фронта при содействии войск 2-го Прибалтийского фронта освободили восточную часть Риги до реки Даугавы. Мы перелетели на площадку у села Шарке, западнее Риги. 15 октября Рига была освобождена.

В конце октября я получил письмо из Москвы. Писала мама моей жены. Она сообщала, что Наташа и Таня живы, находятся в Каунасе, прислала их адрес. Это известие меня очень обрадовало. Так как стояла нелетная погода, я, сославшись на письмо, отпросился в отпуск на пятнадцать дней.

На попутных машинах я быстро добрался до Каунаса. Трудно передать мое душевное состояние, когда я очутился в городе, где 22 июня 1941 года встретил войну, где осталась моя семья. И вот после трех лет и четырех месяцев разлуки предстояла встреча.

Я отыскал нужный дом, поднялся на второй этаж. По лестнице и в коридоре бегали русские детишки, оглашая помещение звонкими ребячьими голосами. Мое появление их не смутило. Они окружили меня и наперебой засыпали вопросами. Узнав, к кому я пришел, загалдели еще громче и привели Таню. Она меня не узнала, но приветливо пригласила в комнату. Сообщила, что

мама на работе, скоро придет. Тане шел восьмой год, а, когда  мы расстались, было четыре.

Я рассматривал ее с интересом. Одета она была плохо и неопрятно. Волосы были всклокочены, словно их никогда не расчесывали.

В квартире мое внимание привлекли неплохая меблировка: развесистые фикусы в каждой из двух комнат. Таня предложила сесть, но я медленно ходил по комнате взад и вперед. Она охотно отвечала на мои вопросы. Оказалось, что она жила в детском приюте, где ей было плохо.                             

На мой вопрос: «Где твой папа?» — ответила, что папа летчик и воюет на фронте.                                    

— Какой твой папа? — спросил я.                    

— Такой же, как вы, дядя. Только немного повыше!

Она пододвинула ко мне стул, взобралась на него и рукой показала, на сколько повыше.

Уже вечерело, когда послышались шаги. Вошла Наташа и сразу бросилась в объятия. Таня таращила глаза:

— Папа! Папка! Хитрый какой! Столько времени не признавался!

Наташа рассказала, что семьи почти всех наших офицеров остались в немецкой оккупации. Их поместили в лагеря. Немцы гоняли их работать на торфоразработках.

После освобождения Каунаса всем офицерским семьям предоставили квартиры тех, кто удрал с фашистами. Узнав адреса, я побывал в нескольких семьях летчиков 31-го истребительного полка.

Все женщины рассказывали о тяжелой жизни в концлагере и каторжных работах на торфяном болоте. Несмотря на это, почти все матери удерживали своих детей при себе. Мне рассказали, что Наташа с первых дней оккупации отдала Таню в немецкий «приют». Меня это удивило, и я стал расспрашивать подробнее о жизни Наташи. Ответы были уклончивы. Наконец одна из женщин дала мне адрес:

— Там все узнаете.

По этому адресу жила семья офицера-танкиста. Отец, теперь уже в звании майора, только что прибыл в семью — к жене и двум ребятишкам. Меня встретили, как родного. Хозяйка усадила за стол, шутила. Застолье, оживило беседу.

Потом, удовлетворяя мое любопытство, Полина — так звали хозяйку — стала рассказывать. Наташу, знавшую довольно сносно немецкий язык, назначили старшей, разместили отдельно. Она распоряжалась судьбами других офицерских жен.

— Скажу только одно — мы все на нее в большой обиде! — сказала Полина.

Вернувшись, я ничего не сказал Наташе. Все еще было впереди. Шла война. Наташа устроилась работать бухгалтером в авиационной части, Таня была при ней. «Пусть все остается как есть

и идет своим чередом, — думал я. — Окончится война — разберусь, что к чему!»

Однако в отношениях с Наташей что-то у меня переменилось. Не знаю, заметила ли она эту перемену. Я чувствовал, что мы становимся чужими.

Приближались октябрьские праздники. На эти торжества нас пригласили Наташины соседи. Это меня пугало. Я боялся, как бы не вырвалось все, что я переживал в эти дни, тем более во хмелю.

Перед самыми праздниками я пришел на аэродром и на транспортном Ли-2 улетел в Москву, намереваясь оттуда сразу вылететь в полк.

В Москве мне повстречался мой друг по училищу Григорий Инякин. Он уже был в звании подполковника, командовал истребительным полком ПВО.

Встреча была самой дружеской. У меня в запасе были еще несколько дней отпуска, и Гриша уговорил остаться у него. Оказалось, он слышал кое-что о моей партизанской деятельности.

На другой день Гриша повез меня в Главный штаб ВВС Красной Армии, где работали наши общие друзья: в главной инспекции — Борис Журин и Федор Дахов, оба подполковники, в учебном отделе — Алексей Маресьев, Герой Советского Союза.

Друзья наперебой сообщили, что давно меня разыскивают, знают о моих боевых делах в партизанском соединении. Оказалось, я зачислен в претенденты на получение «подарка фронту» — самолета-истребителя.

В те трудные военные годы на средства трудящихся строилась боевая техника. Она вручалась лучшим частям и воинам фронтов. Так, эскадрилью истребителей, построенную на средства работников московского Малого театра, принял комэск старший лейтенант Александр Батизат. Летчик А.В. Алелюхин принял истребитель, построенный на средства метростроевцев.

10 ноября 1944 года был подписан приказ о передаче фронту самолета Ла-7, приобретенного на сродства работников гостиницы и ресторана «Москва». Принять этот истребитель предписывалось мне.

14 ноября на Центральном аэродроме Москвы состоялся митинг, где директор гостиницы «Москва» Шарапов вручил мне документы на истребитель Ла-7 с бортовым номером «70».

Вечером по этому случаю руководство гостиницы «Москва» организовало банкет, где присутствовали представители Наркомата обороны, Главного штаба ВВС, журналисты, мои друзья — Федя Дахов, Гриша Инякин, Борис Журин и Алексей Маресьев.

Журналисты забросали меня вопросами, интересовались побегом из плена и партизанской жизнью.

Когда директор гостиницы услышал фамилию генерала Капусты, командира вашего партизанского соединения, он всполошился и сообщил, что в одном из номеров гостиницы размещается

генерал по фамилии Капуста. Шарапов послал в этот номер своего помощника за генералом.

Разговоры и застолье продолжались, когда в дверях появился Ф.Ф. Капуста. Он окинул всех взглядом, сразу узнал меня. подошел и заключил в свои могучие объятия, приговаривая:

— Чертяка! Летун! Вот так встреча!

Банкет закончился к полуночи. Потом Капуста пригласил меня с друзьями в свой номер. Уехали мы от него, когда засветлело утро и заработало метро.

На другой день в газете «Вечерняя Москва» мы прочитали заметку о торжественном вручении фронту самолета-истребителя, построенного на средства работников гостиницы и ресторана «Москва».

В эти ноябрьские дни из нашего полка в столицу на транспортном самолете прилетели летчики моей 1-й эскадрильи, чтобы получить на заводе новые самолеты. Старшим группы был заместитель командира полка майор Кравцов.

Меня включили в эту группу, и в ее составе я должен был лететь на фронт. Летчики эскадрильи получили истребители Ла-5.

Процедура их получения оказалась длительной. Потом испортилась погода. С Центрального аэродрома нас перебазировали на подмосковный аэродром Кубинка. По маршруту на Ригу стояли туманы. Только в конце декабря погода стала улучшаться, и нам разрешили вылет.

Однако на аэродроме у Смоленска пришлось вновь ждать улучшения погоды. Так повторилось и в Крустпилсе, где туман приковал эскадрилью к земле. Вылететь в таких условиях удалось лишь мне и командиру эскадрильи Ивану Мавренкину. Как снег на голову выскочили мы парой из тумана на свой аэродром, благополучно приземлились. Это произошло 31 декабря за несколько часов до нового, 1945 года.

В первые дни января в полк прилетел замполит командира нашей дивизии Бушуев. Он сообщил мне, что недалеко от нас, западнее города Шяуляй, у деревни Кейтра, базируется мой родной 68-й гвардейский истребительный авиационный полк.

С разрешения командования я улетел в Кейтру на самолете У-2 навестить друзей.

Коля Магерин — командир полка, мой друг и напарник по Северо-Западному фронту — встретил меня по-родственному. Он привел меня в дом и познакомил с женой Надей. Хорошее знакомство! Надя была на моем истребителе мотористкой, я ее и не узнал сразу. Военную форму она сменила на платье и стала очень привлекательной.

Вскоре пришел наш общий друг Иван Лагутенко — штурман полка. Вот все, что осталось от прежнего состава. А за два дня до моего прилета погиб в воздушном бою Миша Заболотнов.

Двое суток гостил я у своих друзей. Многое вспомнили, о многом переговорили и немало выпили. А впереди предстояли новые бои.

Корпус резерва ВГК, куда входил полк Николая Материна, выполнял задачи на 1-м Прибалтийском фронте. Его войскам предстояло овладеть Кенигсбергом — столицей и оплотом Восточной Пруссии. Наша 15-я воздушная армия поддерживала наступление войск 2-го Прибалтийского фронта на курляндскую группировку ПрОтивимгьп.

Над Курляндией висела низкая, дождливая облачность, переходившая местами в туман. Боевая работа авиации оказалась парализованной. Летчики вместе с техниками занимались на материальной части — выполняли на самолетах разные регламентные работы. В свободное время, как могли, мы веселились — прослушивали пластинки и сами пели, по вечерам танцевали и смотрели кино. В штабе дивизии мне по секрету сообщили, что меня ожидает сюрприз в День Красной Армии, 23 февраля, объявят приказ о присвоении мне очередного звания, назначении на должность заместителя командира полка и награждении орденом Красного Знамени.

А тем временем, несмотря на ненастье, дежурство эскадрилий в боевой готовности продолжалось. 18 февраля дежурила наша эскадрилья. С утра облачность чуть приподнялась, командиру звена Георгию Новокрещенову разрешили облетать свой истребитель после ремонта.

Полетав над аэродромом на малой высоте минут тридцать, Георгий зашел на посадку. Левая стойка шасси не вышла. Сложилась аварийная ситуация.

Командир полка отсутствовал. За старшего на аэродроме оставался я. Низкая облачность не позволяла летчику выполнить фигуры пилотажа, достичь перегрузок, чтобы сорвать ногу шасси с замков. Выполненные Георгием виражи не дали результата. Истребитель кружил над аэродромом. Горючего становилось все меньше и меньше.

 Летчик выполнял мои, команды с земли. Имея опыт действий в подобных ситуациях, я рекомендовал ему садиться на одну ногу. По моей команде ближе к полосе подъехали санитарная и пожарная машины. Я корректировал заход Георгию на посадку на одну ногу.                                

Летчик мастерски выполнил посадку, лишь в конце пробега истребитель лег на левое крыло, незначительно его повредив.

Все, кто это наблюдал, с облегчением вздохнули. Мы уже собрались ехать на обед, когда начальник штаба полка полковник Казанков пригласил меня в штабную землянку. Поступило срочное задание из штаба армии на разведку морского порта у города Либавы (Лиепая). Наземная разведка доносила, что там скопились разные суда и транспорты. Это и было необходимо проверить воздушной разведкой.

— Кого пошлем? — спросил Казанков.

— Погода на пределе, полечу сам с лейтенантом Смяткиным, — принял я решение.

Казанков интересовался, как я буду выполнять задание в таких скверных погодных условиях при сильном противодействии средств ПВО. Разложив карту, я доложил свои соображения. По своей территории на бреющем полете выйду в море, там развернусь и пройду над акваторией порта со стороны моря. Надеюсь на внезапность. Весь осмотр — визуальный, фотографирование исключено. Полковник Казанков согласился.

Я познакомил своего ведомого Костю Смяткина с планом нашего полета. Мы взлетели. Шли низко под густой черной облачностью, нависшей над самой землей. Пересекли побережье, продолжая удаляться в море. Впереди черная масса облачности слилась с водной поверхностью в одно целое. Невозможно было определить, где кончается облачность и начинается вода. Такой полет возможен лишь по приборам, но высота была чрезмерно мала — высотомер показывал ноль. Хорошо, что море штормило: просматривались белые гребни волн.

На скорости 400 километров в час мы развернулись в сторону порта. При подходе к его акватории нам стали попадаться суда разной величины, их становилось все больше. Мы шли ниже мачт кораблей, когда над нами проскочила группа немецких истребителей ФВ-190.

Между волнорезами, едва не цепляя гребни волн, мы проскочили, как в ворота, зафиксировав большое количество транспортов и барж. На бреющем полете мы прошли через весь город. Зенитный огонь по нас открыт не был. Результаты разведки я тут же передал по радио. И уже на подходе к аэродрому нам повстречались штурмовики Ил-2. Видимо, они по нашему целеуказанию вылетели на штурмовку порта.

В штабе полка я оставил письменное донесение. По телефону из штаба армии нам сообщили об объявлении благодарности за ценные сведения.

Не успел я выйти из штабной землянки, как поступило новое срочное задание. Предлагалось уточнить данные наземной разведки о передвижении войск противника на дорогах между Тукумсом и районом города Салдус.

Предстояло просмотреть несколько автомагистралей в тех же сложных метеоусловиях. Моросил дождь, рваные клочья облаков опускались до земли.

Полет осложняла холмистая, лесистая местность с возвышающимися сооружениями промышленных и жилых строений. Я предупредил Смяткина, чтобы держался в полете внимательнее, с превышением надо мной.

Линию фронта мы пересекли в облаках, избегая обстрела с земли. Далее вынырнули и на бреющем полете пошли в намеченном направлении. На асфальтированных дорогах движения автотранспорта и пеших колонн мы не наблюдали. Просмотрели все магистрали — безрезультатно. Лишь кое-где в обратном направле-

ими в местах пересечения дорог наблюдались вспышки и трассы пуль и снарядов, что свидетельствовало об обстреле нас с земли.

Линию фронта снова пересекли в облачности и вынырнули на своей территории. Убедившись, что ведомый на месте, запросил его по радио: может, он что-либо видел на дорогах? Ответ — отрицательный. Я предложил повторить заход, но и он не дал результатов.

Когда я вышел из облачности на своей территории, ведомого рядом не оказалось. На вызовы по радио он не отвечал. Продолжая барражировать над своей территорией вдоль линии фронта, я непрерывно вызывал Костю по радио, надеясь, что он отзовется или вот-вот появится.

Горючее было на исходе, когда я произвел посадку. На аэродроме Кости тоже не было, хотя я надеялся, что он, потеряв меня, вернулся.

В штабной землянке доложил начальнику штаба полковнику Казанкову о результатах разведки. Он передал их в штаб армии и стал запрашивать по рации и телефону все части, пытаясь выяснить что-либо о пропавшем истребителе.

Отовсюду поступали неутешительные сведения. Самолет Кости Смяткина нигде не обнаружили. Отчаявшись, я вышел из землянки. Костин авиатехник помогал моему зачехлять мотор машины. Я направился к ним.

В это время со стороны штаба раздался свист. Это Казанков звал меня, жестикулируя рукой. Когда я прибежал, начштаба с радостью сообщил:

— Нашли твоего Смяткина! Сидит на аэродроме Елгава, южнее Риги...

Казанков сообщил, что командующий армией приказал сегодня же лететь за Смяткиным и привести его на свою «точку».

Обрадованные техники мигом расчехлили мотор... На аэродроме в Елгаве базировались двухмоторные бомбардировщики Пе-2. Подрулив к деревянному жилому строению, куда тянулись провода связи, я стал расспрашивать подбежавшего офицера. Он указал на противоположную сторону аэродрома, где меж больших самолетов просматривался Ла-5.

По моей просьбе дежурный по аэродрому офицер поехал на полуторке к истребителю, чтобы передать команду немедленно выруливать в готовности для возвращения на свою «точку».

Сидя в кабине, я ожидал, когда Костя вырулит, но его истребитель не двигался с места.

Наконец вернулась назад полуторка, в кузове стоял Костя. Он темпераментно уговаривал меня остаться здесь на ночь. Мотивировал наступавшей темнотой и тем, что встретил друзей и по этому случаю уже готовится ужин. Получив выговор от меня, Костя с огорчением поехал к своему самолету.

Взлетели парой. Совсем стемнело, когда прибыли на свою «точку». Около капониров я расспросил Костю, как его угоразди-

до оказаться на аэродроме в Елгаве. Он рассказал, что за линией фронта к нам приблизилась пара немецких истребителей ФВ-190. Он резко отвернул в их сторону и открыл огонь, срывая их атаку.

На такой малой высоте он сразу же потерял меня, да и немцев тоже. Выйдя на нашу территорию, он сел на первый попавшийся аэродром.

4. Трибунал

Я очень устал в тот день. Ужинать не хотелось. Я предложил Косте ехать в столовую одному, заодно выпить и мои двести граммов, причитающиеся за сегодняшние боевые вылеты.

Сам я направился в небольшой домик недалеко от штабной землянки. Здесь размещалось несколько человек фотоотделения, приданного полку. Лаборатория и остальные находились в спецмашинах, стоявших рядом. В состав отделения входили водители и две девушки-лаборантки. Все они были в сержантском звании. Командовал отделением офицер — младший лейтенант. Скорая обработка фотопленки производилась спиртом. Его было в достатке, почему сюда часто заходили летчики.

Ко мне здесь относились приветливо, иногда предлагали выпить. Когда я вошел в домик, в комнате находилась одна лаборантка и что-то вязала. Через открытую дверь в другую комнату я увидел сидящего с другой лаборанткой командира фотоотделения. Мне показалось, что он пьян.

Шура, так звали лаборантку, предложила присесть. В это время в коридоре загремела дверь, и в комнату ввалилась, матерясь, компания ребят фотоотделения. Все были пьяны, кто-то держал тарелку с едой, рассыпая на пол содержимое. Я сказал:

— Немедленно прекратите ругань! Все-таки здесь женщины!

— А тебе какого хрена здесь надо?

Не успел я и рта раскрыть, как приблизившийся сержант неожиданно ударил меня кулаком в лицо. Брызнула кровь. Это меня взбесило, и я потянулся рукой к кобуре пистолета. В это время двое других обхватили меня с двух сторон, приговаривая:

— Командир! Не надо! Не надо! Командир!

Ударивший меня сержант не успокоился. Воспользовавшись тем, что меня держат, он ударил еще сильней и еще раз.

Ярость охватила меня. Не помня себя, я вырвался из рук державших, выхватил пистолет и стал стрелять.

Вся пьяная компания выбежала из помещения. Моя одежда была в крови, пятна крови темнели и на полу.

Подойдя к умывальнику, я смывал кровь с лица. Первым вбежал в помещение начштаба Казанков:

— Кто стрелял?

Я ему все объяснил. Через некоторое время в комнату внесли раненого сержанта.

Полковой врач осмотрел рану и сказал, что сержант скоро скончается. Так оно и случилось. Тяжелый груз лег на душу — я застрелил человека!

Никакие заверения друзей, что обстоятельства на моей стороне, что моей вины здесь нет, не могли меня успокоить. Я считал себя виновным и готовился понести любую кару.

Расследование проводил следователь военного трибунала 15-й воздушной армии. Он тоже заверял меня и летчиков, что все обойдется. Это меня не успокаивало. Я тяжело переживал случившееся, почти не выходил из помещения и ничего не ел.

Следователь, старший лейтенант Антонов, приезжал меня опрашивать несколько раз. Хотя, на мой взгляд, все было предельно ясно. По нескольку раз я повторял, как все произошло.

В последний свой визит следователь сказал, что больше мучить - меня не будет, если я подпишу его заключение, и что мне будет разрешено продолжать боевую работу.

«Буду летать и воевать так, — думал я, — чтобы искупить свою вину».

Следователь дал мне на подпись обвинительное заключение: «18 февраля 1945 года, вечером, в общежитие фотоотделения пришел старший лейтенант Веселовский Борис Владимирович и учинил там дебош со стрельбой, при этом одним из выстрелов смертельно ранил сержанта фотоотделения. В совершенном преступлении Веселовский Б.В. признался полностью».

Несмотря на чувство вины и готовность нести любое наказание, меня возмутило утверждение, что я «учинил дебош».

— Как же так? Никакого дебоша я не устраивал! Меня неожиданно стали избивать! Это спровоцировало мою стрельбу. Какой же это дебош?

Следователь ответил, что я не понимаю строгого юридического языка, что стрельба в общественном месте квалифицируется как дебош.

— Но это ничего не значит! — сказал он. — Вам ничего не грозит! Можете смело подписывать!

— Меня наказание не пугает, а выражение «учинил дебош» кажется неправдоподобным.

— Ничего! Ничего! Это вам так кажется! Подписывайте, и больше никто не будет вас беспокоить!

— Может, вы и правы. В этих делах я ничего не понимаю. Пусть будет по-вашему, — с этими словами я подписал обвинительное заключение.

Через несколько дней в полк приехал военный трибунал: председатель — майор Шведов, следователь Антонов и секретарь — женщина-сержант. Был собран личный состав.

К сожалению, командира полка и летчиков одной из эскадрилий в расположении не оказалось. Они улетели за новыми истребителями. Всего собралось человек пятнадцать летчиков и техников.

Председатель огласил суть дела и обвинительное заключение. Зачитал приговор: «Именем Союза ССР, руководствуясь УПК РСФСР, его статьей 136, часть первая, суд признал: бывшего старшего лейтенанта Веселовского Б.В. виновным в совершенном преступлении и приговорил к лишению свободы сроком на семь лет, с отбыванием наказания в исправительно-трудовых лагерях МВД СССР. Лишить Веселовского Б.В. воинского звания. Ходатайствовать перед Президиумом Верховного Совета СССР о лишении правительственных наград. Приговор обжалованию не подлежит.

Подписали: председатель Шведов, следователь Антонов».

Вся процедура суда продолжалась минут пятнадцать. На присутствующих летчиков приговор суда подействовал, как разорвавшаяся бомба. Все всполошились, вскочили с мест, кричали:

— Неверно! Несправедливо! Вы нас обманули! Будем жаловаться!

Когда у меня были сняты погоны и отвинчены ордена, подошли два конвоира взять меня под стражу. Среди летчиков снова вспыхнуло возмущение. Они оттеснили конвой, окружили трибунал.

Летчики негодовали, заявили, что не дадут взять меня под стражу, требовали, чтобы конвой и трибунал убирались из полка.

Под давлением присутствующих председатель трибунала отказался от моего немедленного ареста. Он взял расписку от начальника штаба полковника Казанкова и оставил меня в полку под его ответственность. После этого трибунал покинул наш полк.

Ребята принялись меня утешать, заверяя, что добьются пересмотра дела.

Прошло еще несколько дней. Тяжелые раздумья мучили меня. Но ни я, ни кто другой не подумал поинтересоваться, что же гласила и определяла статья, которой руководствовался трибунал? А ведь статья 136, часть первая, определяла «убийство в корыстных целях, с целью ограбления». Это я узнал много позже.

Мы все были научены, что трибунал сам знает, какую и за что применять статью. Впоследствии крупные юристы военной прокуратуры ломали головы: на каком основании была применена эта статья?

До сих пор на это ответа нет.

1. В лагерях

Через несколько дней после суда в комнату, из которой я почти не выходил, пришел начальник штаба полка полковник Казанков. Он сообщил, что звонил из штаба 15-й воздушной армии полковник Фотеев и приказал прибыть в штаб. Полковник Фотеев возглавлял отдел войсковой разведки, куда стекались все данные разведывательных полетов. Мне было неясно, в каком качестве я должен прибыть в штаб армии. Казанков предложил взять полуторку и ехать.

— Боюсь, вам за меня попадет, — сказал я. — Ведь я осужден и не имею права без конвоя куда бы то ни было следовать.

Решили посадить в машину рядом со мной моего техника с автоматом.

Полковник Фотеев встретил меня радушно, переговорил по телефону с командующим 15-й воздушной армией генерал-полковником Н.Ф. Науменко. Фотеев сообщил, что Науменко интересовался, под конвоем ли я прибыл. Командующий приказал отправить машину и конвоира обратно в полк, а Фотееву вместе со мной явиться завтра к 10.00 к нему.

На другой день я с Фотеевым поднялся на второй этаж к командарму. Он сидел за большим письменным столом в просторном кабинете. Слева от него стоял полковник Парамонов, начальник отдела кадров армии, и держал перед собой открытую папку, справа — председатель военного трибунала армии майор Шведов и следователь старший лейтенант Антонов.

Я представился командующему.

— Ну, рассказывай, как там все произошло? — спросил он. Я изложил события. Полковник Парамонов зачитал мою характеристику. Командующий встал и, медленно шагая, глядя на меня, произнес:

— Вот видишь! У нас в армии не осталось больше таких летчиков, а ты порол такую ерунду! Не надо было тебе стрелять!

— Виноват, не сдержался.

— «Не сдержался, не сдержался...» — рассердился генерал. — Если бы мне доложили, что тебя так оскорбили, я бы приехал к

вам, построил полк и сам расстрелял этого наглеца! А тебе не следовало этого делать! Ладно, иди!

Я вышел из кабинета и ожидал на лестничной клетке, когда выйдет полковник Фотеев. Вскоре он выскочил из кабинета с сияющим лицом:

— Радуйся, Веселовский! Радуйся!

Спускаясь вниз, он на ходу спешил меня обрадовать, что командующий раздолбил этот трибунал, приговор не утвердил и приказал отвезти меня в полк, чтоб работал, как работал!

За мной приехала полуторка. Фотеев и другие офицеры тепло меня проводили.

Шел март 1945 года. Готовилась крупная операция по ликвидации курляндской группировки фашистских войск. Медленно я приходил в себя и готовился к боевым вылетам. Неожиданно Казанков сообщил, что меня опять вызывают в штаб воздушной армии. Сменив летную куртку на шинель, я выехал. Полковник Фотеев, к которому я обратился, удивленно произнес:

— Я тебя не вызывал. Зайди в контрразведку — «Смерш». Может, они что к тебе имеют?

— Не сюда ли меня вызывали? — спросил я дежурного по отделу «Смерш» капитана.

Он поинтересовался моей фамилией и ответил утвердительно. Достал из стола бумагу:

—— Вот приговор трибунала, придется вас взять под стражу. Я пояснил, что приговор командующим не утвержден.

— Нет, утвержден, — подтвердил капитан, протягивая мне листок. Внизу стояла подпись Науменко.

— В таком случае я в вашем распоряжении. Капитан предложил снять погоны и ремень с пистолетом. Затем приказал сидящему рядом старшине:

— Отведите арестованного!

Старшина вынул из кобуры наган и приказал мне следовать вперед. Он отвел меня в подвал, где содержались арестованные. Я стоял за прогремевшей железной дверью и не мог прийти в себя. В тусклом свете подвала виднелись низкие дощатые нары и люди, лежавшие и сидевшие на них. Среди них трое были в форме, но без погон. Они пригласили меня к себе на нары:

— Ну, что ты там стоишь? Проходи сюда, садись. Не робей. Надо привыкать теперь к этой жизни!

Я стоял оторопело и никак еще не мог опомниться. Наконец я сделал несколько шагов и сел на нары. Мы познакомились. Мои новые знакомые были судимы несколько дней назад этим же военным трибуналом. Здесь был бывший майор — штурман при штабе воздушной армии. Его осудили на пять лет за утерю личного оружия. Бывшего капитана — начальника склада горючего и смазочных материалов — осудили на восемь лет за недостачу трофейного спирта. Его помощника, бывшего старшего лейтенан-

та, — на пять лет. Ребята уже пообвыкли в этом подвале и держались довольно бодро. Я полюбопытствовал:

— А кто эти гражданские?

— Разная местная контра — диверсанты, заброшенные парашютисты. Но теперь мы равны, все должны искупать вину перед Родиной!..

В один из дней загремела засовами железная дверь. Старшина подозвал меня к выходу:

— К вам пришли!

Рядом с ним стоял молоденький младший лейтенант в авиационной форме. Он пояснил мне, что летает на связном У-2, вчера был в 50-м полку и летчики просили найти меня и узнать, чем они могут помочь. В короткой беседе я рассказал о том, что командующий изменил решение и подписал приговор. Пилот У-2 сообщил мне, что случайно узнал некоторые обстоятельства.

Оказалось, командующего 2-м Прибалтийским фронтом А.И. Еременко отозвали в Москву. Фронт принял Л.А. Говоров. При передаче дел были заслушаны отчеты военных трибуналов армий. Председатель трибунала 15-й воздушной армии майор Шведов доложил об ухудшении дисциплины в армии, сослался на принимаемые трибуналом меры и отсутствие поддержки со стороны командующего 15-й воздушной армией генерала Н.Ф. Науменко. Шведов рассказал о возмущении летчиков 50-го истребительного авиационного полка приговором военного трибунала, о том, что командующий армией пошел на поводу у летчиков. Генерал-полковник Л.А. Говоров выразил неудовольствие по этому поводу:

«Нельзя миловать отдельных личностей и тем разлагать дисциплину! Тем более что приговор был уже вынесен!» Вот почему генерал Науменко был вынужден изменить свое решение. Я поблагодарил паренька за эти сведения. Еще несколько дней меня держали в этом подвале, а затем перевезли в Рижскую пересыльную тюрьму, которая была переполнена.

В большой камере, где я содержался, было тесно и душно. Из угла, где стояла большая деревянная параша, распространялось зловоние.

Дня через два большую группу заключенных под усиленным конвоем, с собаками, привели на железнодорожную станцию и погрузили в товарные вагоны. Среди заключенных были матерые преступники и юнцы, начинающие преступную жизнь. Они группировались возле своих кумиров, беспрекословно выполняя их капризы. Они всячески ущемляли положение фрайеров, как они называли заключенных, не имевших отношения к преступному миру, особенно политических. Урки, воры в законе чувствовали себя вольготно в заключении, как в родной стихии. Они каким-то чутьем угадывали, куда следует эшелон, где будут остановки. Так я узнал от них, что везут нас в Москву, в Краснопресненскую пересыльную тюрьму. Там я пробыл недолго. Вскоре нас опять погрузили в товарный эшелон. Через несколько суток он прибыл

в населенный пункт Вожаель, в Коми АССР. Здесь находился лагерь Усть-Вымь Главного управления лагерей Министерства внутренних дел СССР. Поселок утопал в сугробах, держались сильные морозы — до 30 градусов. Нам выдали валенки, поношенные телогрейки и шапки-ушанки. Через пару дней меня с группой заключенных повели этапом по лесной тропе. Конвой объяснил, что идем на «подкомандировку», где будем работать на лесоповале.

Шли молча. Тишину нарушали лишь хруст снега да тяжелые вздохи. Несколько раз конвой останавливал нас передохнуть. В марте на Севере день длинный. Лишь в сумерки мы вышли к высокому бревенчатому забору. Мы пришли к месту назначения на речке Пурис. За забором находились два жилых барака, столовая и домик медсанчасти. В бараках размещалось человек двести зеков, разделенных на бригады по 25 и более человек. Контингент этого небольшого лагеря состоял из бывших военных, многие попали сюда лишь за то, что оказались в немецком плену. Уголовников было мало, и им не удалось здесь установить свои порядки.

Постельное белье и полотенца нам не выдавались, спали мы на голых досках двухэтажных нар, нательное белье не менялось, а прожаривалось вместе с другой одеждой в банные дни. После скудного завтрака заключенных выводили побригадно за ворота, они брали в инструменталке пилы, топоры и под конвоем шли на свои делянки валить лес. Работали до вечера. Перерывы и окончание работ соблюдались по команде старшего конвоя. По приходе в зону мы направлялись в столовую, а оттуда в барак на отдых.

Меня назначили бригадиром. Моя обязанность заключалась в том, чтобы поддерживать порядок в бараке и на работе, водить бригаду в столовую, раздавать пайки хлеба и получать горячую пищу. За это я мог получать двойную порцию горячей еды.

Столь быстрое превращение в арестанта чуть не сломало меня, я ощущал апатию ко всему, свои обязанности переложил на помощника. Сам относился формально ко всему и лишь числился бригадиром. На работе пытался отвлечься тяжелой работой: валил пилой сосну за сосной. Когда уставал, переходил на работу сучкорубом.

Полученную в столовой еду я раздавал: пайка хлеба не лезла в горло. Ребята в бригаде видели мое состояние. Они заметили, что я худею с каждым днем, подбадривали и уговаривали что-либо съесть. Через силу я заставлял себя съесть немного хлеба, баланды и каши, но через полчаса меня начинало тошнить.

Охранники лагеря жили семьями вне зоны, имели хозяйство. Некоторые из них держали коз и кур. Ребята решили помочь мне и достать более доброй еды. Они скопили мои пайки хлеба и выменяли на пару яиц, повар сварил их всмятку. Тем не менее рвота повторилась. Ребята выменяли пол-литра козьего молока. Молоко вскипятили, но результат оказался прежним. Так продол-

жалось целый месяц. Я выходил с бригадой в лес, но силы оставляли меня. Не работая, я просиживал весь день у костра. Меня уговорили обратиться к лагерному врачу. Тот предположил, что у меня язва желудка, доложил начальству. С согласия начальника лагеря меня определили в санчасть, где лежали еще двое доходяг. Не знаю, как выглядел я, но на моих соседей было страшно смотреть.

9 мая в лазарет вбежал охранник и радостным криком известил:

— Ребята! Победа! Война окончена!!! Скоро поедете домой!

Затеплилась надежда. Однако мое здоровье не улучшалось. Врач лагеря решил, пока стоят морозы, отправить нас, доходяг, на головной лагерный пункт, в стационар. В летнюю распутицу туда не добраться до следующей зимы.

В середине мая под охраной одного конвоира мы, трое доходяг, побрели по лесной тропе. Стоял небольшой мороз. Лучи солнца и голубое небо высвечивали красоту и величие тайги. Конвоир нас не торопил. Во второй половине дня нам встретилось небольшое село. Здесь мы присели на завалинке дома и долго отдыхали. С больших ледяных сосулек, свисавших с крыши, лилась частая капель.

Мы снова тронулись в путь и к ночи добрались к месту назначения. Лагерь, куда мы пришли, был огорожен несколькими рядами колючей проволоки, по углам стояли вышки охраны. Со стороны ворот и проходной, кроме проволочного ограждения, высился забор из горбыля и бревен.

На ночь нас отвели в барак, где не было нар. На полу лежали несколько заключенных. Я прилег на свободное место, уснул, но скоро был разбужен. Мои карманы обшаривал паренек, он отпрянул, как только я зашевелился. Так повторялось несколько раз, пока мое терпение не иссякло. Я громко сказал, что ничего у меня нет, а если кто еще попробует шарить по карманам, то заработает по морде.

Утром дежурный надзиратель отвел нас, троих новичков, в столовую, где нам дали хлеб и баланду. После завтрака надзиратель сопроводил нас в барак, где лежали больные. Здесь был стационар. К моему удивлению, на железной койке были матрас, подушка, тонкое одеяло и застиранное белье. Койки стояли в несколько рядов. Лежавшие больные не проявили никакого любопытства и интереса к моему появлению. Видимо, им было не до меня.

Первым подошел ко мне санитар — плотный пожилой человек. Он интересовался, откуда я прибыл и кто такой. Услышав, что я летчик-истребитель, он присел на край койки. Глаза его засветились радостью и любопытством, он задал мне массу вопросов: где и на чем летал, что окончил, в чем провинился? Когда услышал, что я и на «миге» много летал, совсем преобразился и воскликнул:

— Да это же мой основной истребитель, который я вел в последний год работы!

— А кто же вы будете? — спросил я.

Мой собеседник пригнулся ко мне и почти шепотом поведал:

— Я бывший генерал, руководил основной группой летчиков-испытателей в Москве. В группе были Чкалов, Байдуков, Степанченок... Зовут меня Адам Залевский.

— Как же вы сюда попали?

— Меня осудили по статье ПШ — подозрение в шпионаже — на десять лет, — пояснил Залевский и добавил: — Я бывал за границей.

Залевский рассказал, что представляет собою 17-й лагерь, где я оказался, какой контингент заключенных.

Когда больным разносили жидкую кашицу, санитар Залевский вливал каждому в миску с наперсток подсолнечного масла. Мне он вливал украдкой два, а то и три черпачка. В свободное время Адам приходил, садился на край койки, и мы подолгу беседовали. Он уверял, что доктор здесь хороший и быстро поставит меня на ноги.

Стационар возглавлял доктор—профессор, бывший кремлевский врач, — осужденный на 10 лет по так называемому «делу Горького». Доктор долго со мной беседовал и назначил уколы в вену. Через несколько дней у меня появился волчий аппетит, мизерного больничного питания явно не хватало. Отпала версия и о язве желудка, я чувствовал себя здоровым, но все время ощущал голод.

У меня уцелела гимнастерка, я решил променять ее на пайку хлеба. Эта добавка не утолила голод. В стационаре я уже находился более полумесяца, но продолжал худеть.

Доктор и Адам советовали выписаться и ходить на работы, где в бригаде можно заработать до семисот граммов хлеба. Весна давала о себе знать.

Шел июнь. Меня выписали из стационара. Включили в рабочую бригаду на лесоповал. В бараке, где я обитал, размещались четыре бригады, спали на голых досках.

Бараков в зоне было много. Ближе к проходной стояли два женских. Каждое утро после удара дежурного надзирателя в кусок подвешенного рельса заключенные тянулись побригадно к столовой. Бригадир получал на деревянный лоток трехсотграммовые пайки и раздавал сидящим за длинным столом зекам. Затем в алюминиевых мисках передавались из кухонного окна порции жидкой каши. Завтрак длился минут десять, очереди бригад у кухонного окна были кратковременны. Из столовой все направлялись к воротам, где начинался развод. Нарядчик и старший охраны по списку выкрикивали фамилии. Заключенный, услышав свою фамилию, отвечал: «Я!», называл статью и срок, на который осужден, а затем выходил за ворота. Здесь уже стоял конвой сопровождения на работу. Так выходили за ворота все бригады, по порядку присвоенных им номеров. Конвой каждой бригады

состоял из четырех солдат, двое из них были с собаками. Бригада выстраивалась в колонну по три. Перед движением старший конвоя предупреждал:

— Бригада, внимание! Следовать на работу, не нарушая строя! Выход из строя — шаг влево, шаг вправо считается попыткой к побегу! Конвой открывает огонь без предупреждения! Бригада, понятно?

— Понятно! — отвечали хором. Если ответ был недружный, старший конвоир повторял вопрос до тех пор, пока не последует дружный громогласный ответ.

По дороге останавливались у инструментального склада. Бригадир и двое заключенных выходили из строя за инструментом. Потом долго шли к лесным делянкам. У нетронутого лесного массива конвой разрешал бригаде присесть. Бригадиру и трем-четырем заключенным давалось задание вырубить подлесок — кусты и мелкие деревца — и нанести на стволах сосен засечки, ограничивающие площадь леса, где будет производиться лесоповал.

Пока это делалось, мы отдыхали. Затем бригадир распределял обязанности. Обычно валили стволы три-четыре человека — это самая тяжелая работа. Ее выполняли вальщики, остальные разделялись на сучкорубов, кряжевщиков и трелевщиков. С поваленного ствола обрубали сучья, хлыст распиливали на бревна и трелевали — подкатывали их слегами к штабелю.

Кряжеванием — распиливанием на бревна — занимались вальщики и физически крепкие заключенные. Самые слабые стаскивали сучья в кучи и сжигали в костре. После распределения обязанностей конвоир опять предупреждал:

— Бригада! Внимание! Зона работ ограничена засечками на стволах, переход за зону считается попыткой к побегу! Конвой открывает огонь без предупреждения! Бригада, понятно?

После ответа следовала команда:

— Приступить к работе!

Стремясь заработать большую пайку, получить четыреста граммов вечернего рациона вместо трехсот, я упросил бригадира поставить меня вальщиком. Напрягал все силы, чтоб не отстать от других. Эта работа требовала больших физических сил. Толстые стволы сосен надо было срезать у самой земли — высота пня не должна превышать 15—20 см. Упираясь левой коленкой в ствол, вальщик наклонялся так, что руками мог достать землю. В этом положении он перепиливал ствол лучковой пилой. Бензопил нам не полагалось, а работа двуручной пилой себя не оправдала — ее широкое полотно, врезаясь на глубину менее своей ширины, тут же покрывалось слоем смолы, застревало, и протащить его становилось невозможно. Узкая же пила, натянутая в деревянной раме, как тетива лука (поэтому ее название — «лучковая»), была менее подвержена засмоливанию. Время от времени

засмоленное полотно очищалось тряпкой, смоченной в керосине, который мы получали на инструментальном складе.

Почти треть бригады состояла из матерых уголовников-рецидивистов. Здесь были карманные воры — щипачи, квартирные — скокари, грабители сейфов — медвежатники, убийцы — мокрушники. Некоторые из них считались ворами в законе. Они подчинялись паханам — уголовникам со стажем, не раз сидевшим в тюрьмах и лагерях. Молодых преступников именовали «пацанами», держали на побегушках.

Эта воровская каста терроризировала остальной люд. Отнималась еда, заработанные дополнительные пайки отдавались неработавшим уголовникам. В бараке воры занимали лучшие, более теплые места. Протестующих избивали, снимали понравившуюся одежду, отдавая вместо нее изорванную и ветхую. Способствовали этому произволу бригадиры, назначенные руководством лагеря из воров в законе. Конвоиры относились к уголовникам более благосклонно, чем к «врагам народа». В нашей бригаде на лесоповале всегда сидели у костра несколько бездельничавших уголовников, никакого наказания они за это не несли. Между тем всякий другой, не понравившийся бригадиру, характеризовался конвою как лодырь. По возвращении в лагерь его отводили в «шизо» — штрафной изолятор и переводили на штрафную трехсотграммовую пайку.

В первые же дни я столкнулся с подобным террором, когда потребовал в столовой заработанную пайку. Тут же здоровенный вор врезал мне кулаком по лицу. Отвечать не было сил, а жаловаться некому. В дальнейшем бригадир перевел меня работать сучкорубом. Работа эта не из легких. Крону сосны у основания формировали толстые ветви. Сучкоруб должен был быстро срубить каждую ветвь заподлицо, чтобы весь хлыст был гладкий.

Часто случалось, что спиленная сосна падала частью кроны за зону засечек. Сучкоруб обычно начинает срубать толстые ветви, двигаясь задом к вершине ствола. Увлекшись работой, оказывался за зоной, обозначенной засечками. В этом случае жизнь сучкоруба зависела от конвоира, заметившего нарушение. Он мог выстрелить вверх, а мог и по нарушителю. В случае смертельного исхода это квалифицировалось как «убит при попытке к бегству».

В лесу процветали террор и издевательства над заключенными со стороны урок. Неугодный им, на кого горел зуб, мог быть избит. Нередко по настоянию бригадира или по инициативе конвоя «провинившегося» наказывали — ставили на пень на несколько часов. Особо «виноватого» заставляли раздеться догола: зимой — при морозе, летом — под тучей комаров. Лагерный режим способствовал бесправию и произволу. Пытаться искать правду — значило навлечь на себя еще большие издевательства.

Меня страшно мучил голод. Утром — триста граммов хлеба и черпак жидкой, без жира каши. Вечером — триста граммов хле-

ба, соленая баланда из черной капусты и пара ложек той же каши. Это весь суточный рацион. Такое «питание» не утоляло голод и не восполняло истраченных сил.

В последнее воскресенье каждого месяца в лагере был «праздник». Его называли «сахарный день». Каждому выдавали половину стакана сахарного песка — месячную норму. Тут же, не выходя из столовой, он поедался с пайкой хлеба.

Грязная, ветхая, рваная одежда не спасала от холода и дождя. Ходила молва, что она собрана на полях боев, так как на этой рванине обнаруживали пятна крови. Одежда не снималась от бани до бани, которая была два раза в месяц.

Зачастую мы в лесу промокали до костей, к утру одежда не успевала высохнуть на теле, приходилось идти на работу во влажной одежде. При бане была устроена «прожарка». Туда на крючья вешалась одежда. При входе в мыльную стоял лагерный парикмахер, он быстро снимал машинкой отросшие на голове волосы, смазывал кистью лицо жидким мылом и несколькими движениями заканчивал бритье. При этом казалось, что не волосы сбриваются, а снимается кожа. За парикмахером стоял другой зек. Он вручал шайку, черпал ложкой из ведра жидкое черное мыло, выливал его на голову и проталкивал в дверь мыльной. Там мыло с головы надо было, сколько возможно, размазать по телу. Одной шайкой воды вымыться, другой ополоснуться. Больше воды не полагалось. За этим следил зек, стоявший у бочки.

Пока длились санобработка и мытье, одежда в «прожарке» успевала прожариться до такой степени, что от нее шел дым. Поэтому у нас не заводились насекомые. Не было клопов, тараканов и в бараке. В этот же банный день разбирались нары, мы их выносили из бараков и поочередно погружали доски и стойки в длинный, сваренный из листового железа чан, где кипела вода, подогреваемая снизу костром. Медленно тянулись дни в этом исправительно-трудовом лагере — ИТЛ.

До моего сознания доходила неутешительная мысль, что продержаться здесь долго невозможно. Каждое воскресенье, будучи в лагере, я наблюдал, как вывозили одного-двух умерших. В будние дни мы наблюдать это не могли — были на работе. Трупы вывозили за конный парк, в овраг. Старожилы советовали, пока не поздно, написать кому только можно с просьбой о помощи продуктами.

В лагерной конторке я выпросил лист бумаги, написал на полевую почту полка одному из моих друзей — летчику Виктору Полякову. Еще одно письмо отправил в Москву. Наташа, наверное, уже там. Сообщил ей о своем положении и просил выслать по возможности самых дешевых продуктов.

К моему удивлению, довольно быстро мне вручили письмо из полка от Виктора. Он передавал наилучшие пожелания от летчиков, рассказал, что они написали жалобу в Верховный Совет о

несправедливом суде трибунала. Она была послана не простой почтой, а через спецсвязь, думали, так будет быстрее. Однако жалоба попала в штаб дивизии, и ее уничтожили в политотделе. Командованию полка вынесли порицание за «коллективку» против советского правосудия, предложили писать каждому отдельно. Эти жалобы пропадали. Виктор известил, что ребята выслали деньги. Пришло несколько переводов от них.

В ИТЛ один раз в месяц выдавалась сумма, на которую можно было купить одну пайку хлеба или порцию сахара. Держать деньги при себе здесь было нельзя: их выкрадывали или отбирали уголовники. Поэтому поддержка друзей деньгами почти не улучшила моего положения. Ответа от Наташи не было долго, наконец пришло письмо. Оно меня поразило и морально убило. Наташа меня отчитывала и стыдила за просьбу помочь. «Разве тебе мало того, что я столько лет содержу и воспитываю твою сестру?» — писала она.

Больше ждать помощи мне было неоткуда. В морально подавленном состоянии продолжалось мое голодное и холодное существование. Я понимал, что надо бороться за жизнь, что-то предпринимать. У меня появилась мысль о побеге. Не мог я смириться с тем, что меня вывезут ногами вперед, предварительно проткнув штыком, как это делалось с каждым трупом, который вываливали в овраг.

В один из осенних выходных дней 1946 года я медленно брел вдоль ограды от барака до столовой, выискивая не сорванную еще лебеду. Это была небольшая добавка к пище. Вдруг меня кто-то окликнул по фамилии. Это был коренастый зек, с бородой в форме лопаты. Улыбаясь, он спросил:

— Вы меня не узнаете?

С удивлением я смотрел на него и не узнавал.

— А я вас сразу узнал! Вы были инструктором-летчиком в Дзержинском аэроклубе Москвы?

— А вы кто такой, откуда меня знаете? — поинтересовался я.

— Я бывший технический директор завода «Калибр», где вы часто бывали. Зовут меня Роберт Анцевич Шмидт. Впоследствии мы часто встречались в Тушине, где я обучался полетам на У-2, — добавил он.

Я представил этого человека без бороды и вспомнил наши встречи. Шмидт рассказал, что его осудили по подозрению в шпионаже на десять лет. Тогда он ездил в разные страны Европы на металлургические заводы, знакомился с термическими цехами. Это ему и поставили в вину, хотя благодаря ему на заводе «Калибр» был построен лучший в Европе термический цех.

Он рассказал, что недалеко от нашего лагеря находится крупная мастерская-завод, где ремонтируются и переоборудуются грузовые автомобили. Там работали многие инженеры и ученые, осужденные по разным политическим статьям. Руководил мастерской

бывший директор авиационного завода Шеришевский. Шмидт там работал токарем. Все заключенные, работавшие в мастерской, жили в отдельном бараке, среди них не было уголовников.

Я стал часто навещать Роберта Анцевича. В его бараке заключенные не остерегались хранить посылки, здесь воровства не было. Я познакомился со многими обитателями барака. Среди них были бывшие командиры и политработники, был даже один старый адмирал русского флота, переживший японский плен еще в русско-японскую войну 1904—1905 годов. Адмирала прозвали Полтора Ивана за его высокий рост. Был он стар, и на работу в зону его не выводили, привлекали к работе на кухне.

Была здесь и группа бывших бойцов итальянского Сопротивления. Они бежали с фашистской каторги и сражались в составе партизанской бригады имени Гарибальди. Впоследствии их интернировали на родину, где они были осуждены как изменники. Были здесь и настоящие предатели — бывшие полицаи, каратели, власовцы. Всех уравнял лагерь, каторжный труд, голод и произвол.

В этом 17-м лагпункте находилось более полуторы тысячи заключенных. В мастерской работало человек пятьдесят. Инженер Шеришевский обещал похлопотать перед начальством о моем переводе в мастерскую «как слесаря, знающего технику».

К моему счастью, это осуществилось — меня зачислили в мастерскую и перевели в ее барак. Здесь спали не на сплошных нарах, каждый имел свое место, отгороженное досками. В мастерской меня направили в кузницу работать молотобойцем. Там было четыре горна и четыре наковальни, соответственно работали четыре пары — кузнец и молотобоец. Молотобоец работал средней кувалдой в 5—6 килограммов. Была и другая кувалда в 10—12 килограммов —«Маруся». Первые дни я страшно уставал, но виду не подавал: боялся потерять это место. Жаром пыхтел горн, тепло исходило от раскаленного обрабатываемого металла. По сравнению с лесоповалом в холод и дождь, с террором урок работа в кузнице казалась мне раем.

Скоро я втянулся и не так уставал. Моя вечерняя .пайка хлеба увеличилась на сто граммов. В первые дни я работал без рукавиц, чтобы лучше чувствовать кувалду и бить точнее. За это я поплатился: кожа на ладонях стала похожа на подметку, между буграми мозолей образовались глубокие трещины, из которых сочилась кровь. Я стал работать в рукавицах, а руки лечил, смазывая их техническим солидолом. Не успели зажить руки, как приключилась новая беда: в голенище старого валенка, одетого на босую ногу, влетел раскаленный обрубок железа. Образовалась долго не заживающая язва.

В кузнице имелась возможность разжиться кое-какими продуктами — мы выменивали у приезжавших в мастерскую из других лагерей и поселков овес, крупы. Расплачивались пайками хлеба или нелегально делали какие-нибудь поковки. За пайку

хлеба можно было выменять пол-литровую банку овса. Его просушивали на горне, толкли, просеивали и варили кашу. Она намного превосходила по питательности пайку хлеба.

В середине зимы я познакомился с Леонидом Каллистратовичем Подборским. Это был политзаключенный, специалист по термической обработке металлов, профессор. Ему было около пятидесяти лет. Несмотря на разницу в летах, мы нашли общий язык и подружились. Подборский отвечал за качество всех закаливаемых деталей, возглавляя термическую лабораторию. В дневную смену с ним работали еще три зека. Он пообещал, что вытащит меня из этого каторжного ада, которым считал кузницу.

Так, благодаря Л.К. Подборскому я стал работать в «термичке» его подручным. Мы закаливали различные детали, изготовленные кузнецами, токарями, фрезеровщиками и слесарями. Все детали предназначались для восстановления грузовых автомобилей — лесовозов. Сюда привозили старые, разбитые автомашины. Их восстанавливали и оборудовали газогенераторами, в которых из тлеющих кубиков-чурок вырабатывался горючий газ. Во всем Усть-Вымьлаге лесовозы работали на чурках: бензин сюда не завозился. Нам приходилось закаливать много разного инструмента — от ножовочного полотна до фрез и сверл. Мастерство и талант Леонида Подборского обеспечивали закаливание деталей и инструментов, и они превосходили по качеству заводские изделия. В этой работе у Подборского было немало секретов, некоторыми из них он делился со мной.

Работа термиста меня заинтересовала. Леонид Каллистратович научил меня не только практическим навыкам, но и просветил теоретически: я стал понимать, как меняется структура железа при цементации и закаливании.

Тем не менее жизнь впроголодь давила на психику. Еда снилась во сне. Заключенные худели на глазах, умирали от истощения. Я стал готовиться к побегу. Думал: надо спасать себя, а заодно и других. Я собирался добраться до Москвы, прийти в ЦК ВКП(б) и рассказать обо всем. По наивности я полагал, что руководители партии и государства, товарищ Сталин ничего не знают о том, что творится в лагерях.

«Подходящее время для побега — лето. В тайге будут ягоды и грибы. А когда выйду из лесного массива, из зоны лагерей, мне помогут жители окрестных сел», — думал я, изучая в разных местах состояние проволочного ограждения территории мастерских. Меня привлекло место за механическим цехом. Постепенно я мастерил необходимое в дороге оснащение: отковал из хорошей стали нож и бритву, хорошо их заточил, сделал компасную стрелку, из ветоши выбрал плотные куски ткани и сшил заспинный мешок и маску от комаров, запасся солью и спичками, изготовил трубку с фильтром для питья болотной воды, насушил сухарей.

2. Побеги

Побеги из лагеря совершались и ранее, одиночные и групповые, Они всегда заканчивались неудачей. Причиной тому было отсутствие элементарного оснащения, пищи и неумение ориентироваться в тайге. Были случаи, когда погоня из охраны натыкалась на кострища, возле которых валялись человеческие останки, свидетельствовавшие о людоедстве. Иногда находили останки и скелеты потерявших ориентировку людей и блудивших в окрестных местах.

Я пытался исключить подобный результат побега. О своих планах я ни с кем не делился, все готовил украдкой. Леонид Каллистратович делал вид, что не замечает моих приготовлений. Очевидно, он не осуждал мои намерения.

Шел июль 1947 года. Мне оставалось решить еще одну проблему. В лагере ходила молва, что беглецов быстро настигали по следу благодаря собакам. В тайге, если нет дождей, запахи держатся долго, и собаки берут даже застаревший след.

Надо было собак обмануть. Я смешивал различные пахучие жидкости и экспериментировал с ними. Я заготовил бутылку смеси из керосина, смолы и разных масел.

В первый день августа, к концу ночи, я достал из тайника вещмешок со своим скарбом, взял бутылку и быстро направился за механический цех. Раздвинув ряды проволоки, я выбрался за ограждение. Быстро удаляясь от зоны, я перебежал через наезженную грунтовую дорогу и вскоре углубился в тайгу, не забывая поливать следы приготовленной жидкостью. Я шел ночь и весь следующий день, придерживаясь южного направления. С наступлением сумерек перешел через железную дорогу Вологда — Котлас.

Несколько часов удалялся я от этой магистрали на юг, остановился, когда стало совсем темно. С рассветом пошел дальше. Теперь я придерживался юго-западного направления, чтобы Котлас остался справа, а республиканский центр Коми АССР, город Сыктывкар, — слева.

Особенно мучили меня встречающиеся буреломы: тайга обрывалась и впереди возникало сплошное нагромождение сушняка — поваленные ели, сосны, лиственницы, березы. Стволы беспорядочно перекрещивались на высоте более десятка метров, сухие ветви переплелись, образуя сплошную преграду. Сучья и ветви грозили не только одежде, но и могли пропороть тело при неосторожном шаге.

Один такой бурелом уходил до самого горизонта — море мертвой тайги. Было очевидно, что придется обходить бурелом, я выбрал северное направление.

Наблюдая недавно вывороченные с корнями деревья, я понял суть образования бурелома. Слой почвы, на котором росли деревья, был толщиной не более метра. Под слоем почвы лежали скальные породы. Естественно, что в сильный ветер деревья опрокидывались.

На третий день к вечеру я опять вышел на железную дорогу, но уже с юга. Заманчиво и легко было идти среди тайги по этому прямому, как стрела, полотну. Однако скоро впереди показалась сторожка, около нее стояли мужчина и женщина. Пришлось опять углубиться в лес.

Быстро шли день за днем. Кончился хлеб. На мое счастье, попадались кусты смородины. Крупные красные ягоды — хорошее подкрепление. Стояла отличная, теплая погода.

Долго не попадались источники чистой воды, жажду приходилось утолять в низинах, где я докапывался ножом до воды, опускал в лунку трубку с фильтром из плотной материи и отсасывал очищенную воду. Я шел по лесу параллельно железной дороге, изредка попадались жилые дома и селения. Заходить туда я не рисковал. По моей прикидке, я уже шел более полумесяца, скоро должен был показаться город Котлас. Он стоял на слиянии четырех рек — Вычегды, Северной Двины, Сухоны и реки Юг. Для меня это была серьезная преграда. Чтобы преодолеть ее, я решил выйти на железнодорожную станцию, забраться в товарный вагон или угольный хопер, проехать все мосты и выпрыгнуть западнее Котласа. Все эти водные преграды, слияние рек в виде паука останутся позади.

Наконец к вечеру я вышел на крупную станцию, где стояло несколько товарных составов. Я затаился в кустах за станцией, чтобы запрыгнуть в эшелон, начавший движение. Видимо, я находился слишком далеко от станции — составы проходили уже на большой скорости и мои попытки уцепиться за поручни успеха не имели. Между тем светало. Я решил отойти от станции и переждать в лесу до следующей ночи.

Станция находилась на открытой местности. Южнее ее тянулась вырубка, западнее распростерся до горизонта сгоревший лес. Лишь севернее станции зеленел лесной островок. Туда я и направился на дневку.

Мне повезло — в кустах было много малины, а неподалеку журчал чистый ручей. Вечером появился туман. Под его прикрытием я вышел на станцию и забрался в пустой товарный вагон, пропахший соленой рыбой. Скоро состав тронулся на запад, набирая скорость, прогрохотал через мосты — один, второй, третий.

Была небольшая остановка. Мне никак не хотелось покидать вагон, так быстро перемещавший меня на запад. Поддавшись соблазну, я поехал дальше. Следующая остановка была на большой, ярко освещенной станции. В полуоткрытую дверь вагона

были видны освещенные вагоны и тень товарняка, в котором я сидел.

Здесь выйти из вагона я не решился. Долго тянулось время. Вдруг к полуоткрытой двери подошел человек и открыл ее полностью. Тут же меня ослепил яркий луч. Голос с местным акцентом вопрошал:

— Кто такой? Откуда? Куда едешь?

Мои ответы были неубедительны — блеснула вороненая сталь нагана. Подчиняясь приказу, я спрыгнул на землю. Прозвучали знакомые фразы:

— Следуй вперед! Шаг в сторону считается побегом, стреляю без предупреждения!

Конвоир в штатском привел меня на перрон ярко освещенной станции. Он передал меня дежурному военизированной охраны. Отвечать на вопросы я отказался, пока меня не накормят.

Дежурный привел меня в караульное помещение, где бодрствовали несколько охранников. На плите в большом казане кипела картошка. Мне поставили армейский котелок со сваренным картофелем, дали соль и кусок хлеба. Охранники посмеивались и подшучивали, глядя, как жадно я поглощал еду. Мне и впрямь казалось, что ничего вкуснее этой еды нет. Долгий и длинный путь прошел я, почти не питаясь. Несколько паек хлеба и ягоды — вот весь рацион за все это время.

Когда после еды я ответил, что был в Усть-Вымьлаге и сбежал из 17-го лагпункта, охранники хором воскликнули:

— Так ты и есть тот летчик? Нагнал ты шороху! О твоем побеге осведомлена вся воркутинская дорога. Ну молодец! Ну молодец!.. Всюду объявлена тревога! Все площадки, куда садятся самолеты, взяты под усиленную охрану!.. Всем нашим подразделениям приказано во что бы то ни стало тебя задержать!..

Старший охраны, похлопывая меня по плечу, заметил довольным тоном:

— Ты прославил наш взвод! Тебе повезло! Хорошо, что попал к нам! Поймай тебя твоя охрана, обошлись бы с тобой не так!

Через день под охраной двух солдат на первом же поезде меня доставили в поселок Вожаель, в управление лагерями. На ночь меня заперли в одиночной камере изолятора. Несмотря на все тревоги, я быстро уснул на нарах.

Утром меня привели в управление Усть-Вымьлага. В большой комнате находилось много офицеров — от младшего лейтенанта до капитана. Это были оперуполномоченные лагерей. Среди них находился и оперуполномоченный 17-го лагпункта, из которого я бежал. Он зло посматривал на меня. Во взглядах других сквозило любопытство и, как мне показалось, даже сочувствие.

Старший офицер управления держал в руках папку с моим делом, медленно зачитывал фамилию, статью, срок, бывшее офи-

церское звание, специальность. Перечислил правительственные награды и принадлежность в прошлом к ВКП(б). Обращаясь к присутствующим, произнес:

— Обратите внимание на этот экземпляр! Казалось бы, от такого нельзя было ожидать такой выходки. Однако он совершил побег! Почему ты это сделал? — повышая голос, спросил он.

— Потому, что вы превратили людей в скотину! Условия содержания хуже скотских! Хозяин рабочую скотину кормит, а морите людей голодом при каторжных работах! Уверен, что правительство и партия не знают о массовом истреблении людей лагерях! Я сбежал, чтобы в Москве рассказать об этом, чтобы погибнуть, как тысячи заключенных! — волнуясь, выпалил я.

На какое-то время в помещении стало тихо.

— В назидание за побег получишь дополнительный срок! Уведите! — прокричал начальник.

— Если условия в лагере не станут человеческими, я снова сбегу!

На лесовозе меня привезли в тот же 17-й лагпункт и заперли в одиночке «шизо». Вечером меня отвели в столовую, где я мигом проглотил баланду и 150 граммов хлеба. На обратном пути в «шизо» меня провожали сочувствующими взглядами вышедшие посмотреть на меня зеки. Утром, перед разводом, меня поставили на ступени проходной рядом с воротами, через которые бригады выходили на работу. Меня было хорошо видно всем. На шею мне повесили доску, на которой крупными буквами было написано: «Из нашего лагеря бежать бесполезно!»

Выходившие за ворота заключенные меня подбадривали, приветствовали, улыбались. Особенно сочувствовали рабочие мастерских. Подборский громко крикнул:

— Крепись! Не падай духом! Молодец!

После развода меня куда-то повезли на лесовозе. Машина быстро ехала по лежневой дороге. Такие дороги в лесу доводилось строить и мне. На вырубленную просеку, как шпалы, укладывались поперек бревна, на них клали толстые доски — пластины. В нескольких местах пластина просверливалась ручным буравом вместе с бревном. В это отверстие забивался деревянный шпунт, прочно скрепляя пластину с бревном, лежащим под ней. Пластины изготавливали вручную на распиловочной раме. Готовая лежневка представляла собой две полосы — ленты. Каждая лента в три пластины шириной 60—80 сантиметров. Чтобы машины не съехали с лент дороги, между ними, вдоль их внутренних сторон, закреплялись в общую сплошную нить бревна. По мере продвижения лесоповальных бригад в тайгу дорожная бригада прокладывала за ними лежневку.

Заготовленный деловой лес — бревна длиной в 5,5 метра — после сортировки вывозились лесовозами к речкам, где бревна складировались в штабелях. Весной штабеля смывали паводко-

вые потоки рек, и они сплавлялись по течению из меньшей реки в большую, к сплавным базам, где лес сбивался в плоты, которые плыли сами или тянулись буксирами в порты северных морей.

Через несколько часов моего путешествия в лесовозе лежневка вышла в зону крупного лагпункта. Высокий бревенчатый забор и несколько рядов колючей проволоки тянулись по правому берегу реки. Здесь находился штрафной лагпункт усиленного режима. Кроме десятка бараков в зоне находились столовая с кухней, медсанчасть, колодец, «шизо» и общая уборная. Здесь содержалось более тысячи заключенных (мужчин). Несколько дней меня держали в «шизо» на «трехсотке» — штрафной пайке хлеба.

Другие «провинившиеся» рассказали мне о «прелестях» этого лагеря. Я понял, что мои собеседники — бандиты и воры в законе разных мастей. Они наизусть знали почти все статьи Уголовного кодекса. Узнав статью моей судимости, они приняли меня за мокрушника. Когда же я рассказал подробности, решительно объявили меня фрайером, которого «купили не за понюх табаку». Тем не менее они зауважали меня за совершенный побег.

Меня зачислили в лесоповальную бригаду. Лагерь отличался особым режимом. Бараки на ночь запирались, охрана и конвоирование осуществлялись увеличенным количеством солдат и собак. За малейшую провинность виновных сажали на штрафную пайку и запирали в «шизо». В остальном — те же голые нары, та же баланда, никакого белья и умывания, баня с «прожаркой», каторжный труд в лесу, произвол урок над фрайерами, беззаконие охраны. Бригадирами назначались отборные бандюги. Урки сидели у костра, а фрайеры вкалывали.

Приближалась еще одна лагерная зима. По выпавшему снегу меня и нескольких зеков под усиленным конвоем, с собаками, однажды утром повели по лежневке. К вечеру подошли к лагерной зоне. Короткое оформление на проходной — и нас отвели в «шизо». На следующее утро после завтрака меня привели к воротам на развод, тут же определили в бригаду. По дороге на лесную делянку я узнал, что этот немногочисленный лагерь является «подкомандировкой» от штрафного лагпункта и носит прозвище «лудановская каторга», по фамилии начальника этой «подкомандировки» — Луданова. Сюда этапируют матерых уголовников и пойманных беглецов. Условия жизни здесь самые бесчеловечные.

Даже среди воров в законе шла борьба за выживание. Пайки хлеба, вынесенные на лотке для раздачи, расхватывались на ступенях проходной. Сильный подавлял слабого. Потом стали раздавать хлеб за зоной. Бригаду выводили под конвоем за ворота, вызывали каждого, вручали пайку и проталкивали в зону через проходную. При этом не всегда удавалось ее съесть. Ожидавшие урки пытались отнять хлеб, завязывалась борьба и драка, нередко она прекращалась предупредительными выстрелами.

Не всегда конвой проявлял такое «милосердие». Чаще из зоны выводили одного бригадира. Он получал пайки и заносил в зону.

Его ждали озверевшие от голода зеки. Были случаи, когда в бараке прятали умершего, чтобы получить лишнюю пайку.

В маленьком домике находилась санчасть. Лекарь из заключенных, по прозвищу Лепила, получал с вечера от начальника «подкомандировки» Луданова лимит, сколько зеков тот имеет право освободить от работы назавтра. Утром с ударом в рельс к Лепиле бежала толпа заключенных, прорывались только наиболее сильные урки.

Больные, не имевшие освобождения, были обязаны на работу с бригадой. Горе тому, кто не выходил на развод оставался в бараке! Их отлавливали охранники. Не имеющего заветной бумажки об освобождении от работы стаскивали с нар, избивали ногами и вышвыривали за ворота. Назад в зону его впускали с бригадой, пришедшей из леса. Тут же отказника препровождали в «шизо» на штрафную пайку.

Начальник «подкомандировки» Луданов и охрана обязаны были исключить побеги и отказы от работы, обеспечить выполнение спущенного сверху плана по заготовке леса в кубометрах. Этого они добивались любой ценой, чтобы получить премиальные выплаты.

За смертность, убийства в зоне и на работе, за произвол и разгул террора никто не отвечал. Беглецы и отказники являлись бельмом в глазу у охраны и начальника. С ними жестоко расправлялись при малейшем поводе.

Я напрягал всю силу воли, чтобы не заболеть, терпеливо переносил голод, издевательства, побои и холод. Холод не только уличный, но и в бараке, особенно в «шизо». И все же я заболел, и сильно. Я не смог пробиться к Лепиле и не смог выйти на развод — лежал на нарах. Вскоре ворвались охранники, они не нашли моей фамилии на дощечке, где записаны освобожденные от работы. Орали, не стесняясь в выражениях, требовали встать. Этого я сделать не смог. Меня стащили за ноги на пол, били ногами и требовали встать. Я продолжал лежать на полу. Разъяренный, старший охраны кричал:

— Сейчас я покажу этой фашистской морде, как отказываться от работы!

Он встал спиной ко мне, поднял мои ноги так, что щиколотки оказались у него под мышками, и потащил меня по полу. Ему открыли дверь. Так он тащил меня по снегу к проходной. Рваная телогрейка завернулась до самой головы, а голая костлявая спина скользила по снегу. Перетащив меня через ступени проходной, охранник отшвырнул меня в сторону и ушел в помещение. Был сильный мороз. Не знаю, сколько прошло часов, когда из проходной выскочил тот же охранник, выхватил наган и, тыча им мне в лицо, заорал:

— Ну, что, фашистская морда?! Долго будешь валяться или встанешь?

— Фашистская морда не я, а ты! Игрушку свою убери, этим фронтовиков не испугаешь! — огрызнулся я. — Как вытаскивал меня, так и втаскивай, подниматься не собираюсь!

Холода я почему-то не ощущал. В это время по дороге к лагерю приближалась лошадка. Ездовой в тулупе остановил сани возле меня и ушел в проходную. Вернулся он в сопровождении двух охранников. Меня взвалили на сани, заехали в зону к «шизо» и втащили в камеру. Здесь меня держали несколько дней на штрафной пайке. Каким-то чудом мой организм победил болезнь...

Зима выдалась снежной. Снега навалило по пояс. Бригады выходили в лес по лежневкам без охраны. Потянулись напряженные дни работы и голодного существования. Бежать отсюда нечего было и думать. На лежневках, в удобных для охраны местах, выставлялись патрули. И тем не менее я лелеял мысль о побеге. Не на Большую землю, а хотя бы на другой лагпункт, лишь бы с этой каторги, откуда дорога вела лишь на тот свет.

Выдался пуржистый, с небольшим морозцем день. Густой мелкий снег, закрученный вихрем, сокращал видимость. Учитывая непродолжительность северного дня, вскоре после начала работ я незаметно от бригадира углубился в тайгу. Пробирался медленно, по пояс в снегу. По моим расчетам, через несколько часов я должен был выйти на лежневку, ведущую к головному штрафному лагпункту. Однако уже темнело, а дорога не появлялась. Глубокий снег затруднял движение, особенно утомляла попадавшаяся чащоба. Рваные, подшитые автомобильным кордом валенки, внутрь которых проникал снег, висели на ногах тяжелым грузом. Портянок не было, и я быстро натер ноги, их жгло нестерпимой болью.

Наконец появилась лежневка. Идти по ней было намного легче. Прибавилось бодрости, ноги зашагали быстрее. Вскоре увидел двух приближающихся людей в полушубках. Сворачивать не стал. Поравнявшись, как мог, бодро спросил:

— Далеко ли до головного лагпункта? Идущие оживленно беседовали между собой. На мой вопрос один из них мельком бросил:

— С полчаса ходу.

Мы разошлись. Это были люди не с «лудановской каторги». Темнело, когда я подошел к проходной штрафного лагеря. Объяснил коротко: бежал из «лудановской каторги» от произвола. Меня отвели в «шизо».

Утром охранник сводил меня в столовую и привел в штабное помещение, где допрос вел лейтенант-оперуполномоченный. Он быстро составил протокол, дал расписаться и уведомил:

— Будем судить. Получишь дополнительный срок. В этот день я отдыхал. Со следующего дня с бригадой выходил на работу в лес. Шевелился как мог. За большой пайкой не

гнался, не реагировал на несправедливость. Довольствовался тем, что давали.

Здесь санчастью заведовал врач Алексей Александрович Боркин. Говорили, что он крупный ученый-медик, отсидевший десять лет по какому-то «делу». После отбывания срока наказания его не отпустили. Боркин не имел паспорта и проживал за зоной, в поселке охраны и вольных жителей.

Не дожидаясь, когда заболею и не будет сил, я однажды прорвался на прием к Боркину. Он внимательно меня выслушал и дал освобождение от работы на один день. Он запомнил меня, при встречах был приветлив, называл по фамилии. Когда мне удавалось пробиться в санчасть, Боркин всякий раз давал мне освобождение. Я безмерно благодарен этому человеку.

Пришла весна 1948 года. В мае быстро таял снег на солнце длинного, северного дня. Потоки ручьев наполнили бурные таежные реки. Приближались лесосплавные работы. К этому времени на берегу реки, рядом с зоной лагеря, скопилось большое количество штабелей делового леса, готового к «срывке», то есть сваливанию в реку для сплава.

На «срывку» было переброшено много бригад. Яркое северное солнце теплило холодный воздух, прогревало мерзлую землю, вытягивало зеленую поросль, бодрило душу. Работа на «срывке» гораздо легче, чем на лесоповале. Комаров еще не было. Штабеля бревен высотой с трехэтажный дом возвышались над рекой, уходя в воду нижним основанием. Бревна складировались вдоль реки слоями на продольных тонких лагах, которые отделяли слой от слоя с небольшим наклоном в сторону реки. Самое крайнее от реки бревно, чтобы не скатилось вниз, удерживалось деревянным клином и потому не давало скатиться вниз всему слою бревен.

Чем выше рос штабель, тем длиннее становился последующий слой бревен. Штабеля собирались всю зиму, тянулись десятками по берегу, напоминая древнеегипетские пирамиды. В смену работали три бригады, каждая работала на двух штабелях.

Охрана располагалась на крайних штабелях и сзади них. Рядом находилась зона с охранными вышками, откуда хорошо просматривались штабеля.

Работа на «срывке» была опасна. Как только выбивались клинья из-под первого бревна, все остальные срывались вниз. Разинешь варежку — можешь полететь вниз вместе с бревнами. Первый, верхний, ряд скатывался довольно легко и быстро. Работа с последующими рядами осложнялась тем, что часто отсутствовал наклон, и бревна не катились по лагам в реку. Тогда приходилось катить бревно руками и сталкивать вниз в реку. Это было трудной, быстро утомляющей работой. Для ее облегчения изготовлялись крючья — стальные прутья толщиной в 10—15 миллиметров, длиной в метр. С одной стороны они загибались в кольцо, чтобы держать, с другой — в полукольцо с заостренным, загну-

тым крюком. Мы становились впереди бревна, цепляли его крюком и тянули на себя, и оно катилось к краю штабеля. Надо было вовремя перешагнуть через бревно, чтобы оно не столкнуло вниз.

Работа на «срывке» сезонна и непродолжительна. Пока бегут бурные, весенние воды, надо успеть столкнуть все штабеля, чтобы лес успел сплавиться в крупные реки — Вымь, Сухону и Северную Двину.

Работы на «срывке» проводились все светлое время дня, продолжительность которого увеличилась часов до двадцати. В эти дни, лежа на нарах, я разговорился с зеком моего возраста. Рассуждали о побеге. Вывод напрашивался таков, что выжить здесь длительное время невозможно. Мой собеседник был осужден на десять лет. Мне за побеги добавят до такого же срока. Мы строили разные планы. Однако вскоре мой напарник как-то сник, стал избегать этой темы. Я понял, что на побег он не решится. Решил бежать один.

Уже были «сорваны» в реку по половине каждого штабеля, но еще можно было подойти к воде незаметно по расщелине между штабелями. В дальнейшем, когда штабеля станут низкими, подойти незаметно к воде будет трудно. Это торопило меня.

В один из дней, когда был подан сигнал на перерыв и заключенные сходились в отведенное место за штабелями, я скрылся в расщелине и быстро спустился к реке, по которой плыли редкие бревна. Погрузившись в воду, я не спеша поплыл к противоположному берегу. Течением меня относило в сторону лагерной зоны. Когда я был на середине реки, меня заметил стрелок на вышке и открыл огонь. Поднялась тревога. Охрана на штабелях также стала стрелять. Пули свистели над головой, некоторые буравили воду совсем рядом. Напрягая силы, я поплыл быстрее. До берега оставалось еще метров двадцать. Вот и он! Подняться сразу я не смог: намокшая ватная одежда тянула в воду. А рядом вздымали глину пули. Наконец я поднялся на невысокий берег и скрылся в чащобе. Чувство свободы, свежий лесной воздух прибавили сил, и я бодро бежал по руслу попавшегося ручья. Он повернул в сторону, впереди виднелась поляна. Не успев добежать до ее середины, я услышал громкий лай собаки. Оглянулся и увидел мчавшуюся ко мне огромную овчарку. Не дожидаясь, когда она бросится на меня, я лег на землю. Собака яростно терзала меня. Когда одежда была вконец изорвана и пропиталась кровью, охранник отозвал пса.

В зоне, выдав изрядное количество пинков, меня бросили в «шизо». Через несколько дней меня привели к оперуполномоченному — опять допрос, протокол, подписи и угрозы. Помог оклематься врач Боркин. Он освободил меня от работ на несколько дней.

Начались опять работы на лесоповале. Кончилось лето, осень, выпал снег. В один из воскресных дней, когда все лежали на нарах в ожидании очереди идти в столовую, за мной пришел охранник и отвел к «оперу». У него были еще двое в штатском —

судьи. Мне зачитали обвинение в совершении побега, и я расписался. «Преступление» квалифицировалось как контрреволюционный саботаж, и согласно статье 58, пункту 14, мне назначался срок наказания в десять лет исправительно-трудовых лагерей.

Пока оформлялись судом соответствующие бумаги, мысли мои были о том, как бы не опоздать в столовую, не потерять драгоценную пайку хлеба и черпак баланды. Наконец я услышал последнюю фразу: «...ранее отбытый срок не засчитывать. Новый срок в десять лет исчислять с момента судимости. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит». Я быстро расписался и бегом побежал в столовую. К счастью, пайки еще не раздавали. С этого дня я стал политическим заключенным.

Вскоре меня опять этапировали на «лудановскую каторгу». Всю зиму я терпеливо переживал царивший там произвол, старался не ввязываться ни в какие конфликты. Знал, что здесь запросто можно потерять жизнь. Смертной казни тогда не существовало. Матерым бандитам, ворам в законе, многократно судимым, имеющим срок, превышающий двадцать пять лет, терять нечего. Больше двадцати пяти лет срока не давали. Не было для них сдерживающего фактора, что ни сотвори — избей, ограбь, убей, — все равно больше двадцати пяти лет не дадут! Вот и развязался невиданный жестокий террор.

Чтобы избавиться от неугодного режима и тягот штрафного лагеря, бандюга затевал ссору с любым работягой. Мог размозжить ему голову любым подвернувшимся инструментом, зная, что больше уже имеющегося срока в двадцать пять лет ему не дадут. За убийство его долго содержали под следствием, не отправляя на работу. После суда его увозили в другой лагерь. Если и здесь несладко, он повторял то же самое, пока не попадал в приемлемое место заключения. О некоторых бандюгах шла слава: «У него мешок голов». Это означало, что он не раз убивал заключенных.

Однажды матерому вору в законе, сидевшему у костра, не понравилось мое высказывание в его адрес. Он ударил меня металлической штангой и поднялся для повторного удара. Зная, каков может быть результат, я решительно вскинул топор. Трудно сказать, чем бы закончился этот поединок, если бы не стрельба конвоира, вмешавшегося в этот инцидент.

Когда мы прибыли в зону, меня сразу отвели в «шизо», не выдав положенной пайки хлеба. Там меня раздели догола и втолкнули в холодную камеру. Мороз стоял за тридцать, стекло окошка было покрыто толстым слоем инея. Низкие дощатые нары были холодны, как лед. Земляной пол — еще холоднее. Чтобы не околеть, я, как попрыгунчик, все время подпрыгивал, переминался с ноги на ногу, размахивал руками, пытаясь согреться. Продолжалось это, как мне показалось, целую вечность. Наконец дверь отворилась. Мне бросили одежду, а затем перевели в другую камеру, где была плюсовая температура. На нарах сидели

еще двое. Утром их вывели на работу, а к вечеру привели обратно. Они за что-то отбывали наказание в «шизо». Положение мое было бедственным. Я сильно исхудал и очень ослаб.

Что-то надо было делать, чтобы не погибнуть. Я решил объявить голодовку до тех пор, пока меня не вывезут из этой каторги. Когда утром меня вызвали на работу, я отказался выйти из карцера. По моему требованию мне принесли пару листов бумаги и ручку. Я написал заявление об объявленной голодовке и ее причинах на имя начальника Усть-Вымьлага. Опасаясь его пропажи, второй экземпляр заявления я оставил у себя. На другое утро передал его заключенному, которого приводили в камеру на ночь, чтобы он передал заявление шоферу лесовоза, а тот — в управление.

На четвертый день голодовки мне уже не хотелось есть. Через неделю начались галлюцинации, связанные с вкусной воображаемой пищей. В таком состоянии я увидел вошедшего в камеру охранника. Он сообщил, что меня ждет в санчасти доктор головного лагеря Боркин, просит меня прийти к нему.

Из уважения к этому человеку я поднялся и направился к выходу. На ступенях «шизо» меня ослепило яркое солнце, голова закружилась, и я начал терять сознание. С помощью охранника я добрался к домику санчасти. Алексей Александрович сидел в белом халате. Какое-то тепло исходило от этого человека. Он улыбался и приговаривал:

— Ах, Веселовский, Веселовский! Что же ты с собой сделал? Он усадил меня на табуретку и стал расспрашивать. Все было ему понятно, но он настоятельно доказывал необходимость принять пищу:

— Завтра будет поздно! Спишут тебя, и никому ничего не докажешь!

Я категорически отказывался что-либо взять в рот до гарантии, что меня отсюда вывезут. Боркин повторял, что пищу надо принять именно сегодня, а завтра он обещал за мной обязательно приехать.

— Если это так будет —а я вам верю, — тогда я согласен пищу принять.

Боркин распорядился, и Лепила принес с кухни в железной миске какую-то жидкую эмульсию — какой-то отвар. Маленькими глотками я смог выпить половину порции.

На другой день приехал лесовоз, в его кабине сидел Боркин. Мне отдали все скопившиеся у охраны трехсотграммовые пайки хлеба, помогли взобраться в кабину, где я уселся рядом с Боркиным.

В головном штрафном лагпункте я долго не мог не только работать, но и ходить — отлеживался на нарах, едва передвигаясь, получал в столовой баланду и больничные четыреста граммов хлеба. Спасибо Боркину! Когда я окреп, он устроил меня на кухню подсобным рабочим. Здесь еды перепадало больше, и поправка пошла быстрее. Однажды на кухню пришел с проверкой

«опер». Он стал расспрашивать всех зеков, по какой статье они судимы. Меня узнал, пробурчал:

— Откармливают тут беглецов.

На другой день в кухню меня не допустили, зачислили в лесоповальную бригаду. Выходил я с ней в лес, едва волоча ноги. Как мог, тюкал по сучьям топором. Все помнили мой побег через реку, и даже урки относились ко мне снисходительно. Боркин опять мне помог — меня назначили водовозом в зоне.

Перед самым отбоем у проходной уже стояла старенькая кляча, запряженная в сани, на которых лежала большая деревянная бочка. Я брал под уздцы лошадь, вел ее к колодцу, наполнял бочку и развозил воду. В первую очередь надо было обеспечить кухню, потом баню, затем бочки в бараках и санчасти. К утру я отводил лошадь на место — к проходной. Такая работа продолжалась всю ночь, уставал я неимоверно. Но на кухне меня подкармливали, и я старался.

Прошло уже более месяца, как я возил воду. Однажды ночью на кухне мне перепало много остывшей густой каши, я объелся. Почувствовал сильную тяжесть в животе, решил немного отдохнуть в бане. Теплота разморила меня, и я вскоре уснул. Проснулся я, когда ударили в рельс. Почти без воды оказалась кухня и баня, в остальных местах ее не было совсем. Поднялась буча, от работы водовозом меня отстранили. Снова началась работа в лесу.

Наступил новый, 1949 год. До лагеря дошел слух о большом международном скандале. Норвегия, Швеция и другие страны, закупающие в Советском Союзе деловой лес, обвинили СССР на сессии ООН в демпинге — в продаже по заниженным ценам леса, заготовленного каторжным трудом заключенных.

Об этом за рубежом узнали из письменного обращения заключенных в ООН, заложенного в бревна, попавшие в одну из упомянутых стран. В своем послании заключенные рассказывали о произволе, голоде, нечеловеческих условиях жизни и каторжного труда в лагерях ГУЛАГа. Скандал разрастался. Правительства многих стран требовали проверки фактов на местах. Тогдашний министр иностранных дел СССР А.Я. Вышинский выступил в прессе с пространным опровержением. Казалось, скандал утихомирился. Тем временем, чтобы избежать скандальных разоблачений, ГУЛАГу было дано указание создать врачебные комиссии. Им вменялось проверить действительное положение в ИТЛ ГУЛАГа.

В наш штрафной лагпункт прибыла медицинская комиссия из пяти врачей, начался медосмотр заключенных.

Заключенные раздевались догола в коридоре и заходили по вызову в комнату, где находились врачи. Когда подошла моя очередь и я показался в дверях, женщина-врач остановила меня жестом, велела дальше не проходить. Она спросила мою фамилию

и предложила одеться. Ее глаза выражали ужас, она что-то записывала и тихо проговорила:

— Господи! До такого состояния смогли довести человека! На другой день встретился Боркин. Он бодро сообщил мне:

— Ну, Веселовский, можешь радоваться! Дали тебе полную инвалидность. Теперь тебя не имеют права выгонять за ворота и отправлять в лес на работы.

В этом лагере стали полными инвалидами более 400 заключенных. Многие впали в неизлечимое состояние, когда вследствие длительного голодания стираются ворсинки кишечника, пища не усваивается, и человек гибнет. Меня это, слава Богу, миновало. Однако Боркин информировал, что я попал в первую десятку — особо истощенных.

Поместили всех инвалидов в самом дальнем от проходной бараке. Несмотря на сильные морозы, со всех сняли обувь, мало-мальски пригодные телогрейки и штаны, заменяя рваными.

— Теперь это вам не потребуется! Вы не работяги! — объяснило начальство.

Питание инвалидов состояло их четырехсотграммовой пайки хлеба и двух порций баланды в сутки. В столовую мы ходили после всех бригад, приходилось всегда ожидать на улице, пока освободятся места. За этим строго следил охранник. Несмотря на большое расстояние до столовой, мы топали по снегу босиком в любой мороз, нетерпеливо ожидая часа получения еды. Как и прежде, всех мучил голод. И все же нас бодрило избавление от каторжного труда. Теплилась мысль, что удастся выжить.

Однажды за мной пришел охранник. У «опера» были члены суда. Они приехали судить меня снова за последний побег через реку. Все повторилось по-прежнему. Опять статья 58, пункт 14, и срок десять лет с момента последнего суда. Опять я нетерпеливо ожидал конца этой «процедуры», чтобы не опоздать в столовую.

В бараке мне удалось занять место на верхних нарах. Там было теплее, нежели внизу. Лежать можно было только на боку, плотно прижавшись друг к другу. Когда у большинства заболевали кости этого бока, по команде все переворачивались на другой бок. Такая теснота обусловилась тем, что загнали в этот барак вместо размещавшихся ранее 120 зеков более 400 инвалидов.

Сюда, в штрафной лагерь, стали прибывать новые партии заключенных. Размещать их было негде. Нас, инвалидов, запихали в несколько лесовозов и отвезли на «лудановскую каторгу». Здесь отвели нам дальний холодный барак. Зима еще не кончилась, а нас, босых, выгоняли на разные работы — чистить уборную, дорожки, пилить и колоть дрова. В барак давали минимум сырых дров. Они тлели в печке из железной бочки и едва согревали помещение.

Лежать долго на голых нарах было очень неудобно. Многие, и я в том числе, брали от печки по полену, чтобы подложить под голову. К утру полено исчезало, его тихонько вытаскивали из-под головы, чтобы бросить в печку.

За хлебом наши бригадиры ходили к проходной. Когда они возвращались, в бараке начинались шум, гам и драки. По-прежнему процветал террор со стороны урок. Фрайерам частенько пайки не доставались. Как-то одному из доходяг охранник принес посылку — ее тут же разбазарили, у хозяина остались в руках лишь добротные коричневые ботинки, похожие на американские.

Он их продавал за две пайки, Я боялся заболеть от беготни босиком по снегу и решил приобрести их. Они обошлись мне в две сэкономленные пайки хлеба. Рассчитавшись, я надел ботинки и чувствовал себя на седьмом небе.

Вечером того же дня в барак вбежал один бригадир Брекун — пожилой вор в законе:

— Дай ботинки на время, поработать!

Я отказался разуваться, Брекун с такой силой ударил меня в область сердца, что я тут же потерял сознание. Когда очнулся, ботинок на ногах не было. Больше я их не видел...

Как-то весной я от доктора Боркина узнал, что ожидается этапирование инвалидов куда-то на юг.

— Боюсь, Веселовский, не выдержишь ты этап, — сказал он.

— Выдержу, Алексей Александрович, обязательно выдержу!

И я выдержал, не околел от холода. Полураздетых, нас на лесовозах перевезли в пересыльный лагерь при управлении Усть-Вымьлага, где мне уже довелось побывать дважды.

Все прибывшие сюда были инвалидами. В двух бараках находились женщины. Кто не умер в пути, радовались весне и надеялись на лучшее существование. В первый же день нас отвели в баню и на «прожарку». В мыльной среди доходяг я увидел несколько «скелетов» с длинными волосами. Это были женщины. Только и отличались они от нас тем, что были с волосами. Поднять шайку с водой не было сил. Делали это вдвоем. Друг друга не стыдились.

Из бани я вышел таким ослабленным, что никак не мог натянуть на себя «прожаренные» лохмотья. У какой-то женщины оказался осколок зеркала, я взглянул в него и испугался: на меня смотрел череп, обтянутый кожей.

Днем все заключенные выползали из бараков и грелись на солнышке, по двое и группками беседовали о будущем. Большинство разговоров оканчивалось воспоминаниями о вкусной еде. Все доходяги были какие-то одинаковые. Все с нетерпением ждали эвакуации.

Как-то я увидел заключенного, что-то строгавшего осколком стекла. Он мастерил деревянную ложку. Я последовал его приме-

ру и через пару дней имел приличную ложку. Ел ею баланду и хранил у пояса под штанами.

Как-то пришел охранник, приказал бригаде построиться и вывел за зону. Мы пришли к вещевому складу, где всем босым выдали старые ботинки. У кого одежда была совсем рваная, заменили на более целую. На следующий день несколько бригад привели на железнодорожную станцию, где конвой внутренних войск проверял целость товарных вагонов, принимая эшелон.

Началась погрузка. В вагон загружали по две бригады. Конвоир прокричал известный «молебен» о том, что считается побегом. Загремели засовы, свистнул паровоз, и эшелон тронулся. Состав шел на юго-запад.

В вагоне становилось все теплее и теплее. В каждом углу вагона, под самой крышей, располагались закрытые крышками узкие люки. Их разрешалось открывать, люки были зарешечены. Я разместился на верхних нарах, ближе к люку. Врывающийся теплый ветер приятно бодрил. Разговаривали мало, каждый что-то думал про себя. Кормили сносно, гораздо лучше, чем в лагерях. Утром нам раздавали большие порции сухарей, три раза в день приносили в канистрах неплохое крупяное или гороховое варево. Мне казалось, что даже с запахом мяса. Кормили, когда эшелон стоял на какой-либо станции.

Каждое утро на остановках со скрежетом отодвигалась дверь, в вагон запрыгивали четыре-пять конвоиров, перегоняли заключенных с одной стороны на другую, подталкивая деревянными молотками. Затем они простукивали все стенные доски, перегоняли заключенных на проверенную сторону и проверяли другую половину вагона. Потом выносилась параша, мы втаскивали канистры, и начинался завтрак.

Я сбился со счета, сколько дней мы были в пути. На одной из станций эшелон долго стоял, снаружи доносились какие-то оклики, команды. Послышался лай собак. Двери раскрылись. Прозвучала команда:

— Вылеза-а-ай!

Мы выпрыгивали на каменистую гальку и выстраивались в колонну по четыре. Вдоль эшелона цепью стояли солдаты конвоя, держа на поводке овчарок. Выгрузили не менее полуторы тысячи человек. Колонна заключенных растянулась на километр, еле продвигаясь. Многие падали от слабости. Их подбирали солдаты, взваливали на грузовик и увозили далеко вперед, там сгружали и возвращались подбирать следующих. Так сновали взад и вперед несколько грузовиков.

Я шел в ряду ближе к хвосту колонны. Мы держали друг Друга под руки, боясь упасть от слабости. Ближе к полудню впереди показался город. Как потом выяснилось, это был город Боровичи на реке Мете, между Москвой и Ленинградом.

Конвой, видимо, рассчитывал пройти город ранним утром, но поскольку мы еле тащились, поспели лишь к полудню.

Был воскресный день. Громкий собачий лай десятков собак взбудоражил жителей — раскрылись окна, многие горожане выбежали на улицу. Колонна двигалась сквозь толпу любопытных. Не сразу народ разобрался, кого ведут. Потом послышались причитания:

— Господи! Да ведь это же наши!

В колонну полетели куски хлеба, пачки папирос, всякая еда. С жадностью мы хватали все это, тут же утоляли голод и запихивали съестное под одежду про запас. Конвой кричал, толпа гудела, собаки лаяли еще пуще. Грузовики едва успевали подбирать падающих. Народ был ошеломлен видом изможденных, оборванных мужиков. Многие женщины утирали слезы.

Мы пересекли длинный мост через реку Мету, и скоро Боровичи остались позади. Через пару часов показалась деревня, в стороне от нее виднелись проволочная ограда и охранные вышки. Зона была большая, но охранялась слабо. Колючая проволока в один ряд едва держалась на покосившихся столбах. Вышки стояли только по углам зоны на большом расстоянии друг от друга.

«Вот откуда можно рвануть без труда!» — наверное, такая мысль появилась не у одного меня. Впоследствии мы узнали, что зона эта строилась не для своих, а для военнопленных немцев. Через некоторое время нас стали запускать в зону. Местные охранники разводили бригады зеков по большим баракам-землянкам, где недавно жили и которые построили немцы.

Каждый барак вмещал четыре бригады. Нары — двухэтажные, каждое место было отгорожено. Других построек было немного — большая столовая с кухней, два стационарных барака, большая баня, отгороженная забором. Устраивались мы весь день, никакой еды «хозяева» для нас не приготовили.

Утром обнаружилось чрезвычайное происшествие — повара из местных сельчан не обнаружили ни единой картофелины в овощехранилище. Их удивлению не было предела — ведь был большой запас картошки! Ее растащили по землянкам изголодавшиеся доходяги и съели за ночь. Пришлось завозить картофель из деревни.

На завтраке уже мы таращили глаза от удивления — в алюминиевой миске с порцией картофеля и масла лежала еще и сосиска! Кроме того, большой кусок хлеба и сладкий чай! В обед это повторилось, а на первое был наваристый суп.

К вечеру возле столовой прикрепили щит с распорядком дня — предусматривалось трехразовое питание.

За зоной стоял стог соломы. Здесь мы под конвоем набили соломой матрасы и подушки, в бане нам выдали нательное белье. Наши лица выражали удивление и радость.

Через день-другой в землянке стали слышны блатные песни и кто-то даже пускался в пляс под озорные частушки. За неделю никто не сбежал, — видимо, набирались сил. Я и сам подумывал о побеге.

Медицинская комиссия осматривала всех целую неделю. Меня вертели со всех сторон. В один из дней после завтрака я пришел в баню «на работу». Тут же пришел санитар и объявил, что меня комиссия назначила на лечение в стационаре и надо немедленно туда явиться. Я категорически отказался:

— Работаю в бане и ни в какой стационар не пойду!

На другой день пришли два санитара. Они заставили банного парикмахера зека Солонченко меня побрить, удерживая меня. Шрам на лице после того «бритья» у меня сохранился по сей день. После этого меня препроводили в стационар, куда отобрали еще человек сто, наиболее истощенных. В другом стационаре разместили столько же туберкулезников.

Во всю длину стационара стояли четыре ряда двухэтажных коек, на них лежали матрасы, постельное белье, подушки и байковые одеяла. По другую сторону были небольшие помещения, по две койки в каждом. Сюда поместили наиболее слабых. В их числе оказался и я. Мой напарник, эстонец, умер через пару дней. Я не умирал, стал поправляться. Впоследствии я благодарил санитаров, притащивших меня в стационар. Здесь впервые за четыре года я лег в нормальную, с бельем, койку. Здесь было усиленное питание, внимательные фельдшеры и врачи. Было и еще одно преимущество перед находящимися в общей зоне — сюда охрана привозила посылки владельцам и хранились они у старшего санитара.

В зоне посылка выдавалась заключенному в проходной. Как только ее владелец появлялся на ступенях, на него набрасывались урки и все отбирали. В стационаре этого не случалось. Я помнил многие адреса своих московских друзей. Написал им и просил прислать по возможности рыбьего жира, сгущенки, чеснока. Откликнулись Галунины, Перины, Елена Никитина. Я стал получать от них посылки, как и другие обитатели стационара.

Получатели кое-чем делились с санитаром, хранившим посылки, но все остальное доставалось им. Перед каждым завтраком, обедом и ужином кто-то из нас вносил из кладовой посылочную добавку, и мы наслаждались вкусной едой. Люди поправлялись на глазах, повеселели.

Через месяц я выглядел здоровым человеком, хотя ноги оставались отекшими. При нажатии пальцем на голень оставалась ямка. Тем не менее меня выписали из стационара — надо было размещать очередную группу доходяг.

Меня назначили бригадиром. Это сулило некоторое облегчение в существовании — бригадир кормит в столовой бригаду, за что

получает двойную порцию. Кроме того, бригадиры назначались дежурить по кухне, что позволяло хоть иногда поесть досыта. Я поправился, физически окреп. Теперь уже даже матерые урки не решались мне противоречить.

Наступило лето 1949 года. Поспевали морковь, турнепс, картофель. Мы стали выходить под конвоем в поле. Пока мы работали, в больших котлах на кострах варился картофель. Этой еды было от пуза, а что-то пряталось на потом под одежду. Правда, вносить в зону что-либо, в том числе и картофель, категорически запрещалось. На проходной при обыске у каждого вытряхивались эти заначки. Трехразовое сносное питание плюс .подножный корм быстро восстанавливали наши силы, доходяги преображались на глазах. Может быть, поэтому не было ни одного побега.

С первым снегом в лагерь приехала медицинская комиссия ГУЛАГа. Определялась степень трудоспособности поправившихся заключенных. В медицинских картах ставились пометки: «ТТ» — может выполнять тяжелый труд, «СТ» — средний труд, «ЛТ» — легкий труд. В моей медицинской карте проставили «ТТ», несмотря на сильную отечность ног.

За это лето ко многим заключенным приезжали на свидание родственники. У меня теплилась надежда, что приедет Наташа: ведь лагерь находился не так далеко от Москвы — четыре-пять, часов езды. Но она не приехала.

Однажды большую группу комиссованных зеков вывели за ворота. Нам выдали новые ватные штаны, телогрейки, ушанки и ботинки, тут же погрузили на машины и привезли на товарную железнодорожную станцию, откуда эшелоном довезли до города Кандалакша на Кольском полуострове. Колонну заключенных под сильным конвоем провели через город в зону лагеря. Правда, он назывался «колонией».

Здесь было двухразовое сносное питание, мы спали на двухэтажных деревянных койках с матрасами и подушками. Постельного белья не было. В бараках стояли умывальники. В зоне работала продовольственная палатка-магазин. Посылки можно было хранить в каптерке. Бригадирам разрешалось носить волосы. Была неплохая баня и «прожарка». Охрана зоны была усиленной — несколько рядов колючей проволоки, сплошной высокий забор и сторожевые вышки. В бараках и полуземлянках размещалось по четыре бригады. Общее число заключенных было тысячи две.

На территории лагеря, у проходной, находился штабной барак. Нарядчик назначался из заключенных. У него была картотека всех бригад. В обязанность нарядчика входило: присутствие на разводах, вывод бригад к воротам на работу, учет вышедших и оставшихся в зоне — освобожденных и прогульщиков. Он же учитывал выполнение плана работ побригадно. У штаба был соо-

ружен большой щит, где вывешивали показатели труда бригад, фамилии отличившихся и отказников. В этой колонии нарядчиком был бывший летчик-штурмовик Володя Солнцев.

Кроме нашей колонии в Кандалакше находилось много ИТЛ, в том числе большой женский лагерь.

Заключенные работали в основном на двух объектах — на строительстве подземной электростанции на реке Нива и на строительстве крупного комбината по выплавке алюминия.

На стенде у штаба красовался призыв к отличным показателям в труде в честь приближающегося семидесятилетия «отца народов» — Иосифа Виссарионовича Сталина (21 декабря 1949 года). Наша бригада некоторое время работала в котловане будущей электростанции «Нива ГЭС-3», а затем на строительстве алюминиевого комбината. Нам досталось рытье котлована под фундамент заводской трубы. Под глубоким снегом открылись скальные породы, в которых предстояло выдолбить котлован диаметром метров пятнадцать, глубиной более пяти метров. Это была тяжелая, изнурительная работа. Основным инструментом были кирка, лом, лопата и кайло. Здесь пришлось трудиться и уркам. При всем старании выдолбить норму в два кубометра было невозможно. Низкий процент выработки не увеличивал пайку хлеба. Мы страшно уставали и мерзли на открытой местности. Несоответствие затраченного труда и питания снова вело к истощению.

За два месяца мы вгрызлись на глубину более трех метров. Попадавшиеся в грунте крупные валуны никак не разбивались ни кайлом, ни кувалдой. Тогда были подвезены дрова. Под валунами мы развели костры. От высокой температуры они раскалывались. Тепло костров, подтаивавший грунт до какой-то степени облегчали работу.

Чтобы утром можно было спуститься в котлован, мы оставляли в грунте узкие перемычки разной высоты. Однажды я спрыгнул на заснеженную за ночь перемычку, неожиданно ноги соскользнули с узкого гребня. Последующий удар был настолько сильным, что я потерял сознание, оказавшись на дне котлована. Когда очнулся, я не мог вздохнуть от боли в ребрах. Меня освободили на пару дней от работы. Тем временем котлован под фундамент трубы был выдолблен.

Скоро начались строительные работы, появились вольнонаемные специалисты — арматурщики, строители, механики, электрики. Из заключенных также стали подбирать рабочих разных профессий.

Я записался в электрики. Таких набралось около тридцати человек. Почти каждого из нас опросил инженер-электрик, определяя степень квалификации. «Теперь вам надо избрать бригадира!» — заключил он беседу. Его взгляд неторопливо скользил по лицам, остановился на мне. Так я стал бригадиром электриков.

Быстро росли стены огромных цехов. Были возведены здания, где разместились слесарные и механические мастерские. Фронт электромонтажных работ расширялся с каждым днем. Моя бригада увеличилась до пятидесяти человек. На строительной площадке появилось много вольнонаемного люда различных профессий. Задание на производство работ я получал от мастера или инженера-электрика, затем направлял на участки группы электриков.

Мы прокладывали силовые и осветительные линии, монтировали высоковольтные токопроводы к электролизным ваннам и электрораспределительные щиты. Приходилось проявлять выдумку и изобретательность. Наша бригада не раз получала благодарность от руководства стройки, процент выполнения плана иногда доходил до 200. Наряды за производимые работы закрывал мастер. Он нас не обижал. Мы старались работать не только за дополнительные пайки. Высокий процент выполнения плана сокращал срок заключения — один день засчитывался за три при выработке 150 процентов плана.

Чтобы иметь дополнительный заработок, я оставлял в мастерской трех-четырех человек, которые изготовляли кочережки, совки, санки и всякую всячину, которую заказывали вольнонаемные. Рассчитывались они натурой — хлебом, салом, маргарином, крупами. Это было большим подспорьем для всей бригады. Наряды за «ширпотребщиков» отрабатывала вся бригада.

Для проверки хода работ на стройку наведывались вышестоящие инженеры из разных управлений и министерств. Я иногда сопровождал их, разъясняя суть выполненных работ. Они и не догадывались, что я заключенный, «враг народа». На мне были новые кирзовые сапоги, ватные штаны и телогрейка защитного цвета, неплохая шапка, пышная шевелюра под ней, густая русая бородка...

3. Бригадир уголовников

Шло время, заканчивался 1950 год. Выпало много снега, и крепчали морозы. На стройке прошел слух, что из соседнего лагеря сбежали двое заключенных. Однажды из зоны нашего лагеря не была выведена на работу ни одна бригада. С развода все разошлись по баракам. Узнать, в чем дело, я направился к нарядчику Володе Солнцеву. Оказалось, из ГУЛАГа прибыл оперуполномоченный, взял картотеку рабочих бригад, высыпал все карты в одну кучу и стал сортировать их постатейно.

Он отобрал много карт заключенных, которых запретил выводить на работы на общую стройплощадку. В их числе были зеки, судимые за побеги и особо опасные преступления, с многими судимостями. «Опер» сам разбил их всех по бригадам, приказал выводить под усиленным конвоем. Это было сделано в целях предупреждения новых побегов с учетом того, что лагеря у Кандалакши находились недалеко от границы с Финляндией. Брига-

да, куда я попал, состояла из осужденных за побеги и матерых уголовников. Меня вызвали в штаб, и «опер» приказал принять эту бригаду. Зная контингент, я категорически отказался принимать бригаду.

— Подумай! На размышление сутки! — с укором заявил «опер».

Эту ситуацию я долго обсуждал с Володей Солнцевым. Он понимал, в какое положение я попал: урки не щадили даже своих, если они им не нравились, а уж с фрайером разделаются при первой возможности.

— Я получил команду поставить бригадиром тебя! — говорил Володя. — Не примешь бригаду, можешь оказаться в худшей ситуации. Готовится этап — загремишь с ним. Привезут на такую каторгу, небо в овчинку покажется! Здесь условия все-таки приемлемые...

В конце концов я согласился принять бригаду из сорока человек. Володя представил меня. Зашумели, загалдели мои будущие подопечные:

— Что за мужик? Откуда? За что чалится?

Нарядчик коротко охарактеризовал меня:

— Был бригадиром электриков, снят «опером», судим за убийство по 36-й статье, но потом по 58-й за побеги, срок — червонец.

Еще пуще загалдели урки:

— Добро! Свой мужик! Пусть будет! Мокрушник — человек серьезный! — и обратились ко мне:

— Бугор! Принимай бригаду! Располагайся!

Каждый вор в законе знает Уголовный кодекс почти наизусть. Статья, которой «наградил» меня трибунал, и судимости за побеги пришлись уркам по вкусу. Они приняли меня за своего.

— Надеюсь, будем жить дружно, — сказал я. — За малые пайки в столовой — на меня без обиды! Что заработаете, то и дадут!

— Не дрейфь, Бугор! Все будет нормально!

— Размещайся! Помогите Бугру! — приказали паханы. В углу отдельно стоял топчан, туда бросили набитые сеном матрас и подушку, услужливо принесли тумбочку и табурет.

Полярная ночь вошла в свои права. Как обычно, удары колокола извещали подъем. Через час развод на работы. Из моей бригады в первый же день не вышли на развод пятнадцать зеков. Претензию ко мне высказал старший охраны:

— Почему?

— Понятия не имею! Вернемся с работы — выясним!

За воротами со всех сторон бригаду облепили конвоиры. Задние держали собак.

— Бригада, внимание! — заглушая лай собак, крикнул старший конвоя. — Следуем на работу! Шаг в сторону считается

побегом! Конвой открывает огонь без предупреждения! Бригада, понятно?

Нас повели в центр города к небольшой зоне, освещенной мощными светильниками и огороженной высоким забором с рядами колючей проволоки поверх него. По углам — вышки охраны. Здесь, на открытой площадке, начиналось строительство пятиэтажного жилого дома. Кроме нас сюда привели еще четыре бригады заключенных. Это были политические с большими сроками из других лагерей. Инструмент знакомый: кирка, лом, лопата. Прораб разметил на снегу места будущих траншей и ушел в деревянную будку. Выделенный участок я разбил на пять частей, назначил старших и ушел в прорабскую. Здесь разрешалось находиться бригадирам.

Через пару часов разговоров прораб предложил пойти посмотреть, как идет работа. Уже светлел полярный день. Издали были видны черные полосы земли, очищенной от снега. На них вдалбливались в мерзлый грунт работяги других бригад. Других! Но не моей бригады. На моем участке горел костер, вокруг него сидели урки. На вопрос прораба: «Почему не работаете?» — последовали бодрые ответы:

— Еще успеем! Работа не медведь, в лес не убежит!

Я объяснил ситуацию прорабу, да он и сам ее понимал. Мы остерегались давить на уголовников.

Через пару дней другие бригады углубились в грунт почти по колено, на моем участке лишь наметились полосы траншей.

По вечерам же урки угощали меня хлебом, салом, домашней колбасой:

— Подкрепись, Бугор! Целый день ведь на холоде!

— Откуда все это? — вопрошал я.

— Бог послал! Давай навертывай!

Нетрудно было догадаться, откуда это все и кто «послал». Все было просто. Ежедневно из нашей бригады человек десять воров оставались в зоне. Они умудрялись так заначиться, что никакие розыски охраны успеха не имели. Когда охранники покидали зону, начинался грабеж. Продукты хранились у многих заключенных — купленные в магазине, заработанные у вольнонаемных, выменянные, посылки.

Меня не раз вызывали в штаб, корили, стыдили, что плохо занимаюсь воспитанием. Володя Солнцев жаловался, что его, как нарядчика, все время попрекают моей бригадой.

— Бодаться я с ними не буду! Если хочешь, попробуй сам или пусть командование этим займется! Я их перевоспитывать не собираюсь! — отвечал я.

В глубине души я чувствовал себя виноватым. Но не в моих силах было изменить порядки воровского, уголовного мира. Я стал частенько браться сам за лом или кирку. Долбил в одиноче-

стве до тех пор, пока не проснется у кого-либо совесть. У некоторых она просыпалась:

— Ладно, Бугор! Устал небось? Давай я маленько потюкаю. Подошедший брал у меня инструмент и начинал работать. К нему поднимались погреться остальные. Когда в других бригадах траншеи были почти готовы, наши были едва по пояс. Понемногу работа двигалась. Как-то, выйдя из прорабской, я удивился количеству людей, работающих на моем участке. Оказалось, что работали заключенные из других бригад.

Каким образом урки договорились с ними, не знаю, но работа пошла быстро. Через день глубина траншей уравнялась, можно было начинать кладку фундамента. Прораб поделился со мной возникшей проблемой: где найти людей, могущих обслуживать механизмы? Вот-вот они должны прибыть сюда — передвижной кран с выносной стрелой, бетономешалки, транспортеры, электрические трамбовки, комплекты прогрева бетонного раствора, заливаемого в траншеи. Еще стояли сильные морозы, и без электропрогрева бетонные работы были невозможны.

— Может, возьмешься за это дело своей бригадой? — спросил прораб.

Предложение показалось мне заманчивым, я попросил прораба обождать до понедельника. «Поговорю со своими «королями», может, согласятся», — думал я.

В воскресенье, сразу после завтрака, пока еще не начались игры в карты, я собрал всю бригаду в свой угол:

— Поговорить надо!

— Что это Бугор ботать будет?

— Подвертывается всем вам блатное дело! — объяснил я. Урки насторожились. С интересом выслушали суть предложения прораба. Загалдели и стар, и млад:

— Ты что. Бугор, чеканулся? Мы же в механизмах ни хрена не петрим!

— Все объясню! Сам все расскажу и покажу! Одно могу сказать — работа будет непыльная! Будете только нажимать кнопки и передвигать рычажки! — агитировал я.

— Что будем иметь с этого дела?

— Во-первых, гарантийная выработка бригады будет не менее ста процентов! Это значит — большая пайка! Во-вторых, бригада будет на Доске почета! Ведь ни одна бригада на общих работах не выдала ста процентов! Моргалы на лоб полезут у начальства, когда бригаду урок увидят на почетном месте! В-третьих, — продолжал я, — будут идти зачеты, хоть какой срок да скостят! Грошей маленько подкинут. К тому же управлять механизмом легко, интересно и время бежит быстро!

Видать, предложение и мои доводы многих заинтересовали. Посыпалась уйми вопросов.

— Детали потом! Давайте решим, что ответить прорабу. Давать «добро»?

— Давай, Бугор! Давай!

— Не подведете?

— Ты что. Бугор? Слово — закон!

Скоро на стройке появился прибуксированный кран. С помощью других бригад его установили на рельсы, электропитание от щита подвели вольнонаемные электрики. Через пару дней после инструктажа и небольшой стажировки на нем стали работать крановщиками два зека из нашей бригады. Заработала бетономешалка. Началось заполнение бетоном траншей — фундамента. На электропрогреве бетона работала половина бригады. Появились транспортеры, и началась кирпичная кладка стен.

Наша бригада стала передовой, была занесена на Доску почета. Трудовые успехи повлияли на моральную атмосферу: меньше стало отлыниваний и воровства. Оказалось, что многие урки неплохо играют на гитаре, поют не только блатные песни, любят пляски. Я чувствовал к себе уважение. Наверное, поэтому они меня часто спрашивали:

— Бугор, что тебе изобразить?

Порой не верилось, что передо мной матерые уголовники, трудно было видеть в этих простых, веселых, остроумных парнях бандитов, грабителей и убийц.

31 декабря 1950 года мы работали на стройке. Я зашел в прорабскую, где собрались и другие бригадиры. Кто-то высказал мысль:

— Чем бы отметить Новый год?

Прораб порылся в шкафчике и обнаружил флакон... одеколона. Были отбиты цоколи у трех лампочек. Этими «стопками» и прорабской кружкой мы чокнулись и выпили в честь наступившего 1951 года. На этой же стройке, когда мы заканчивали возводить третий этаж дома, 1 марта я встретил свое тридцатипятилетие.

Неожиданно в зону стройки нагрянуло начальство алюминиевого комбината и обкома партии. Со мной лоб в лоб встретился знавший меня инженер-электрик.

— Веселовский! А вы что здесь делаете?

— Строю дом.

— Нечего здесь вам делать! Обойдутся без вас! Вы нужны в другом месте! — Он обратился к своим спутникам: — Этого бригадира электриков сняли со строительства комбината! Поговорите с начальником лагеря капитаном Потешкиным, чтобы Веселовского вернули на прежнюю работу в зоне комбината!

Через пару дней меня вернули бригадиром в прежнюю бригаду. Электрики встретили меня приветливо. Особенно был рад

прежний мой заместитель Валентин Московский. Урки меня корили:

— Что ж ты Бугор, бросил нас?

— Вы же знаете, ребята, мы здесь бесправны, куда конвой прикажет, туда и идти надо!

Дел прибавилось. На стройке комбината выросло много новых цехов, закончили возводить трубу, была создана еще одна бригада электриков.

Однажды ночью меня разбудил конвоир и приказал собираться. Валентин Московский, мой заместитель, тоже проснулся. Мы тепло простились. Меня вывели за зону лагеря и привели в БУР — барак усиленного режима. Его обитатели, видимо, проснулись от грохота засовов. На полу вдоль стены плотно лежали урки моей прежней бригады. Один из них воскликнул:

— Ого! Человека привели! Раздвиньтесь, урки! Дайте место Бугру!

На другое утро небольшую колонну заключенных под усиленным конвоем, с собаками, привели на грузовую железнодорожную станцию и поместили в товарном вагоне. В эшелоне размещались зеки и из других лагерей, располагавшихся около Мончегорска и Оленегорска. Через много суток эшелон прибыл в Красноярск, где недалеко от знаменитых скалистых Столбов располагалась большая зона пересыльной тюрьмы — «пересылки».

Сюда прибывали и прибывали колонны заключенных из разных мест ГУЛАГа. В основном это были матерые уголовники. Они быстро находили друг друга и через барачные ограждения перекликались, делились новостями: кто, где и сколько «чалится», кто «ссучился», «завязал» или вовсе «скурвился», перешел на работу в охрану.

В бараках на общих двухэтажных нарах зеков было набито битком. И здесь верховодили самые авторитетные воры в законе. На верхних нарах по группам шла оживленная карточная игра в «стиры». Я разместился внизу. Было душно. Я незаметно вздремнул, проснулся от того, что с меня молодой пацан стаскивал сапог. Такие были в услужении у старых воров.

Я сразу догадался, что мои сапоги проиграны. Мальчишка выполнял приказ старшего. Сапоги отдавать я не собирался.

— Ты что делаешь, пацан? — как бы в недоумении спросил я.

— Снимай сапоги, мужик! Снимай! Снимай по-хорошему! Я приподнялся, натянул поплотнее полуснятый сапог:

— Брось, пацан! Дохлое дело! Ступай отсюда, пока не попало! Пацан уходить не собирался и снова ухватился за подъем и каблук, пытаясь стащить сапог с ноги. Завязалась борьба. Пацан угрожал, что-то кричал, перемежая речь матерщиной. К нему на помощь соскочил с верхних нар старик, но в это время из компании картежников прозвучало предостережение:

— Стоп, стоп! Кореши, этого мужика не трожь! — Началась перебранка.

В моем защитнике я узнал пахана из нашей бригады.

— Будь спок. Бугор! Трогать тебя не дадим! Лежи отдыхай!

— Пошли! — приказывая взмахом руки отойти от моего места, пахан стал первым забираться на нары. — Мужика этого не трожьте!

Все понимали, что находиться на «пересылке» будем недолго. Баня работала круглосуточно. После бани нас построили перед воротами в колонну по четыре, потом приказали сесть. Так мы сидели довольно долго. Вдруг послышались крики, хлопнула распахнутая дверь, и один за другим из бани стали выскакивать голые зеки. Послышались крики «Помоги-и-и-те! Спаси-и-и-те!».

Конвоиры пытались навести порядок. Но даже автоматные очереди поверх голов результата не дали. Когда дерущиеся оказались в середине сидящей колонны и в драку начали ввязываться другие зеки, трескотню автоматов заглушил дробный стук ручного пулемета. Как подкошенные снопы, упали несколько зеков. Пули свистели над головами, заставляя ничком втиснуться в землю.

Наконец воцарилась тишина, даже собаки приумолкли. Кое-где лежали голые тела, из которых струилась кровь, образуя черные лужицы. Кое-кто из лежащих шевелился и стонал. Заскрежетали открываемые ворота, и раздалась команда:

— Первая шеренга, встать! За воротами шагом—марш!

Я сидел в пятой шеренге. За воротами стояли цепью автоматчики с собаками. В грузовик, как и ранее, нас упаковали как сельдей в бочку. Утрамбовывали в кузове прикладами и тумаками. Опять прежний «молебен»: «...конвой открывает огонь без предупреждения!»

Колонна машин прибыла на пирс левого берега Енисея, где стояла огромная баржа. Через узкие люки нас погрузили в отсеки глубокого трюма.

Я разместился на сплошных нарах недалеко от люка, откуда пробивался дневной свет. В этот отсек набили не менее пятисот зеков. Под люком, у трапа, стояли три параши.

Вниз по течению Енисея таких барж шло много. Уже наступило лето — ив трюме стояла жара и духота. Большинство из нас разделись до пояса и сняли обувь. Отходить от одежды я опасался: чуть зазеваешься — сопрут. Мне повезло: поблизости разместились урки прежней моей бригады. Они опекали меня. От них я узнал, что драка в бане произошла потому, что там встретились воры в законе с «ссученными» ворами, то есть с теми, кто завязал, а значит, предал воровскую касту. По воровскому закону с ними и пытались расправиться. Пострадали же и те и другие, многие погибли под пулеметным огнем.

— Тащат нас на каторгу в Норильск! — твердо уверяли паханы.

— Знали бы ранее, куда нас определят, рванули б из зоны еще в Европе!

— В Норильске, если и выживет кто, все равно на материк не пустят! Живут там с подпиской и без паспортов.

Настроение портилось от такой перспективы. К тому же большинство страдало от поносов. У параш возникали очереди. Баланда и затхлая забортная вода сделали свое дело. Ведь по Енисею шло огромное число разных судов и барж, все они сбрасывали нечистоты в воды реки. Одних только параш из десятков барж, опрокидываемых за борт с испражнениями сотен тысяч зеков, было достаточно, чтобы заразить воду.

Наконец, суток через двадцать, стало прохладно. Скрежет по борту и остановка движения позволили думать, что баржа причалила. Раздалась громкая команда:

— Вылеза-а-ай!

Все зашевелилось в трюме, словно потревоженный муравейник. Зеки на ходу натягивали на себя барахло, каждый стремился быстрее подойти к люку. Когда я начал одеваться, обнаружил исчезновение гимнастерки. Хорошо, что остальное было цело. Искать пропажу в этой сутолоке сборов бесполезно.

— Быстрей! Быстрей! Чего ползешь? — покрикивали конвоиры. У калитки причала стоял стол со стеклянными флягами, суетились медики в белых халатах. Каждому заключенному, проходящему через калитку, давалась мензурка с желто-зеленой жидкостью — бактериофагом, сильным средством от желудочно-кишечных заболеваний.

4. В столице Заполярья

Из порта Дудинка нас по узкоколейной железной дороге в товарных вагончиках привезли в Норильск — столицу Заполярья. Страна получала отсюда до 70 процентов от общей добычи цветных металлов: меди, никеля, золота, платины, урана и многих других металлов. Здесь работали сотни тысяч зеков. Это был закрытый город, о котором тогда нигде не говорилось. В Дудинку и Норильск, как и на весь полуостров Таймыр, все грузы доставлялись водным путем — по Енисею и Северному Ледовитому океану. За навигацию суда проходили в один конец и едва успевали вернуться.

В то время на Таймыре еще не были открыты месторождения железа, поэтому сюда доставлялось огромное количество стали и чугуна для нужд норильских полиметаллических комбинатов. Авиация тогда занимала малую долю в перевозках грузов. Поэтому транспортную проблему пытались разрешить постройкой железной дороги от станции Лабытнанги через город Салехард (бывший Обдорск) и тайгу Ямальского и Таймырского полуостровов протяженностью около 2000 километров. Началась так называемая 501-я стройка.

Вдоль намеченной трассы были созданы десятки лагерей, согнаны сотни тысяч заключенных. Строительство дороги быстро

продвигалось. Тайгу и болота прочертили насыпи и телеграфные столбы. На многих участках, в районах рек Надым и Таз, были уже проложены рельсы, построены мосты. Однако после амнистии в 1953 году стройка была законсервирована. Здесь была тяжелая, изнурительная, каторжная работа в нечеловеческих условиях существования. Большинство строителей-заключенных, остались лежать навечно по всей трассе. Писатель А.А. Побожий в восьмом номере журнала «Новый мир» за 1964 год в повести «Мертвая дорога» подробно рассказал об этой стройке.

Сейчас Норильск и Таймыр все еще снабжаются водным путем. С появлением тяжелых транспортных самолетов АН-22, «Антей», «Руслан», «Мрия» и Ил-76 значительный вклад в перевозки стала вносить авиация. Большим облегчением в жизни Норильска явилось открытие на Таймыре Толнахского месторождения железных руд. Черный металл стали плавить на месте.

Но вернемся к описываемым событиям. Вся зона, где находились заводы и предприятия, была оцеплена колючей проволокой, окружена сторожевыми вышками. В свою очередь, каждый лагерь имел свою огороженную проволокой зону. Основной жилой массив города, где проживало гражданское население, находился вне зоны оцепления. На заводы, в оцепление, вольнонаемные проходили по пропускам через выстроенные проходные, где находились наряды охраны. Наш 6-й лагпункт был расположен на склоне горы, поднимавшейся на север, где на горизонте синели горы. На востоке возвышалась зубом вершина, ее так и называли — Зубгора. Во впадинах и балках лежал снег. Наиболее открытая местность раскинулась на юге и юго-востоке. Поражало количество заводских труб. Черные и серые шлейфы дыма поднимались вверх, сливались в общую тучу, закрывая горизонт.

Почти от самого лагеря уходили вдаль кирпичные и бетонные постройки заводов, разных сооружений, сливались далеко внизу с тундрой. Недалеко была видна зона другого лагеря. Моему взору не попалось ни клочка зеленой травы, ни одного деревца.

Большинство зеков выходили из лагеря в оцепление" без конвоя, отмечаясь в проходной у дежурного охраны, следовали на завод, к месту работы, где отмечались снова. Несколько бригад выходили под конвоем с собаками, они были заняты на общих работах, в основном земляных. По моему формуляру, перечеркнутому красной полосой, меня сразу определили в такую бригаду. Сюда попали немало воров в законе, знакомых мне по Кандалакше. Они по-прежнему называли меня Бугром.

— Моли Бога, Бугор, чтоб нас не заслали на Зубгору! — говорили они.

Там находился штрафной лагерь, узников которого использовали на руднике открытых работ — РОР, откуда одна дорога — на тот свет. Какие только легенды не ходили об этом лагере!

Зима нагрянула неожиданно. Не заставили себя ждать норильские холода с ветрами и буранами — обычными и черными.

Трудно было определить, какой буран начался. Это определялось позже по последствиям. С дороги сдувало не только людей, но и грузовые машины. Потом собирали закоченевшие трупы, подсчитывали без вести пропавших. В такую черную круговерть нельзя было, без риска обморозиться, оголять даже часть лица или рук.

Общие наружные работы отнимали все силы. Скудная пайка и баланда не могли компенсировать затраченную энергию, на сознание давила печальная перспектива. Надо было что-то предпринимать. В один из выходных я отправился в барак, где размещались заключенные, работавшие на заводах. Решил выяснить у любого бригадира возможность работать на заводе. Поначалу дневальный, узнав, из какого барака я пришел, категорически отказывался меня впустить, выталкивая за дверь. Вмешались другие заключенные, выслушали меня и пропустили. Здесь в основном жили политические зеки, имевшие заводские профессии.

Мне указали место бригадира. Это была маленькая каморка в углу барака. Меня приветливо встретил человек с обожженным лицом в оспинных ямках. Я сделал вывод: фронтовик. Он слушал меня внимательно. Его лицо засветилось улыбкой, когда он услышал, что я летчик. Привстав, слегка меня обнимая и похлопывая по спине, он весело воскликнул:

— Ну, давай знакомиться! Константин Шаров! Я тоже военный летчик, только не истребитель, а бомбер!

После рукопожатий он усадил меня на табурет и кратко рассказал о себе. Оказалось, что до войны мы с ним встречались на сборах летчиков-инструкторов аэроклубов. Костя тогда работал в аэроклубе города Коломны, затем — училище и война. В конце 1943 года его бомбардировщик ДБ-ЗФ был подбит над Польшей зенитным огнем. Едва выбравшись из горящего самолета после посадки на поле, он от ожогов потерял сознание и попал в плен к немцам. Его и еще двоих пленных заточили в тюрьму польского города Ченстоховы. Оправившись, они разобрали кладку в толстой кирпичной стене и убежали. Недели через две вышли к своим. Костю арестовали и долго допрашивали. Никак не могли понять и твердили:

— Как это — машина сгорела, а ты остался жив? Обгоревшее лицо и части тела оказались недостаточным доказательством. Военный трибунал осудил Костю Шарова как «изменника Родины» по статье 58, пункт «а», сроком на десять лет ИТЛ. После были разные лагеря. Костя оказался в Норильске. Так как он окончил механический техникум, то хорошо разбирался в технике и разных механизмах. Его определили работать на завод. У него была семья в Коломне — жена Антонина, сын Витя и дочь Людмила. Они переписывались, иногда он получал посылки. Костя показал мне фотографию семьи.

Способности и талант Кости были оценены руководством завода, его назначили мастером механического цеха Центрального ремонтно-механического завода (ЦРМЗ) Норильского комбината.

Костя расспросил меня, какими профессиями я владею, обещал сделать все от него зависящее, чтобы меня направили работать на завод.

Костя рассказал обо мне главному механику и инженеру завода, они написали ходатайство на имя начальника Норильского комбината Зверева о моем переводе на ЦРМЗ. Скоро меня назначили в слесарно-сборочное отделение. Попасть сюда работать — в тепло, под крышу — с наружных земляных работ было большим счастьем. Косте Шарову за такое ко мне внимание и добро вечная благодарность!

Ведь тогда с учетом добавок за побеги мне еще оставалось семь лет лагерного срока. На каторжных работах в Норильске это означало неминуемую смерть. В цехе я вырабатывал норму выше ста процентов, а для таких зеков в Норильске применялись зачеты срока день за три.

На этом заводе ремонтировались вышедшие из строя агрегаты других заводов комбината. В основном это были крупные детали и механизмы, подлежавшие полной разборке, ремонту и последующей сборке. Опыта у меня не хватало, но частенько помогал Костя, обучал всяким сложностям. Старался я изо всех сил, работал без передыху и в обеденный перерыв.

Однажды в обед по совету Кости я отправился в электрослужбу цеха поговорить, может, меня возьмут электриком. Руководил службой инженер-электрик Владимир Степанович Станкявичус из Литвы. Он отбыл срок в десять лет по 58-й статье, но его не отпускали, и он жил в городе без паспорта.

— Электрик мне нужен. Давайте посмотрим, что вы можете, — с литовским акцентом ответил на мою просьбу Станкявичус. Он довольно долго экзаменовал меня.

— Пожалуй, вы будете справляться, — сделал он вывод. Когда Станкявичус узнал, что я жил в Литве, в Каунасе, и там меня застала война, оживился. Его взгляд выразил интерес и сочувствие.

— Я поговорю с начальством, — пожимая мне руку, добавил он. — Надеюсь, все уладится, и мы скоро увидимся.

Через неделю на доске объявлений и приказов висело распоряжение о моем переводе из слесарного отделения в электрослужбу завода.

Здесь работал еще один заключенный из нашего лагеря — Даниил Филипченко. Остальные четверо электриков были вольнонаемными и проживали в городе, вне зоны оцепления. Бригадир — Николай Кузьмин — ознакомил меня с предстоящими работами, мы обошли все отделения цеха. Я ознакомился с механизмами, электрооборудование которых придется обслуживать и ремонтировать. Меня удивило количество новейших по тому времени импортных станков: австралийских, американских, английских. На некоторых из них протачивались детали больших размеров, железнодорожные скаты и толстые валы. Говорили, что

подобных станков, таких, как, например, «Гарвей», в Советском Союзе всего четыре: три в Норильске и лишь один — на материке. Из отечественных станков выделялся зуборезный полуавтомат коломенского завода, его электромеханическую часть приходилось часто ремонтировать. Большие станки располагались в два ряда во всю длину цеха. Между ними по рельсам двигало ч мостовой кран мощностью подъема в десятки тонн.

Работа электриков в основном сводилась к двум задачам: дежурство в целях устранения неисправностей электрооборудования работающих механизмов и их регламентный ремонт по графику. Если в цехе работало все исправно, дежурный электрик занимался работами в мастерской.

Благодаря прошлому увлечению электротехникой, учебе в слесарном и электротехническом ФЗУ, практике работы электромонтером в МХАТе мне было нетрудно восстановить навыки и успешно выполнять порученные задания. Товарищи по работе относились ко мне с уважением, часто обращались за помощью. Наш инженер Станкявичус одобрительно покачивал головой, доброжелательно улыбался, зачастую поручал мне сложные ремонтные работы.

Время побежало быстрее, жизнь моя стала лучше, перестал мучить голод. Выполненные работы хорошо оценивались, заработанные деньги перечислялись на лицевой счет. Несмотря на удержания за содержание в лагере и обмундирование, к концу 1952 года на моей сберкнижке оказалось около 3000 рублей.

Были и некоторые хитрости. Некоторые наряды закрывались по договоренности на кого-либо из вольнонаемных электриков. В получку он получал наличными всю заработанную мной сумму. За это он приносил мне из города продукты, купленные на эти деньги, часть из них предназначалась ему. Это устраивало нас обоих. Приходя утром в мастерскую, я ставил на плитку кастрюлю, где варился мясной суп. Обед получался отменный. Я поправился и окреп.

Специфика работы позволяла мне бывать в разных местах завода, появились знакомые зеки и вольнонаемные. На мостовом кране работал бывший летчик-истребитель Игорь Зайцев, осужденный трибуналом в конце войны. Выяснилось, что он служил в дивизии, которой командовал мой однокашник по училищу Анатолий Кожевников. Строповщиком под краном работал бывший стрелок-радист Борис Фомичев. В управлении завода работал вольнонаемный, бывший зек, авиационный специалист Сергей Иванов. К нам, авиаторам, несколько раз приходил из города бывший летчик-истребитель Герой Советского Союза Константин Новиков. Судьба привела его в Норильск из Москвы, где он ранее работал летчиком-испытателем на авиазаводе. Там произошел конфликт с руководством летно-испытательной службы, его уволили, и Костя собирался устроиться пилотом в норильском аэропорту Надежда. Оказалось, Костя Новиков был на фронте в соста-

ве полка, в котором летал Алексей Маресьев, тоже мой однокашник. Он уже был известен по книге Бориса Полевого «Повесть о настоящем человеке».

Во время таких встреч в конторке Кости Шарова мы вспоминали минувшие дни и боевые дела. Иногда из города Новиков приносил бутылку спиртного. Тогда поминали тех, кто не вернулся, и себе желали счастливого будущего.

Не всегда в пургу, тем более в буран, удавалось сразу дойти до завода, приходилось укрываться и обогреваться в других цехах и заводах. Так я познакомился со Степаном Панцыревым, бывшим авиационным специалистом. Он работал на обогатительной фабрике в лаборатории. Были и другие знакомства, в основном с бывшими офицерами разных родов и видов войск, осужденных «за измену Родине» после возвращения из плена. Среди них были и осужденные после репатриации из разных стран, куда они попали из фашистских лагерей.

Степан Панцырев был добродушным, веселым и остроумным собеседником. Как-то его товарищ из города умудрился принести фотоаппарат, мы сфотографировались. Та фотография хранится у меня и Степана до сих пор. Забегая вперед, скажу, что из всех заключенных, которых я знал в те годы, на свободе мне встретились только двое — Костя Шаров и Степан Панцырев. Костя умер в 1983 году в Коломне, Степан погиб в автомобильной катастрофе в 1987 году в Красноярске, где он жил с семьей.

Жизнь в норильском лагере скрашивалась цеховой библиотекой. Здесь кроме технической была и художественная литература. Заведовала библиотекой Люба — вежливая, уважительная женщина, бывшая заключенная, отбывшая срок в десять лет по обвинению в «контрреволюционной агитации».

Мне нравилась работа в цехе, некоторые мои предложения были одобрены руководством завода, внедрены и дали эффективные результаты. За внедрение одного из устройств мне была объявлена благодарность и вручена денежная премия от руководства завода.

Остался позади 1952 год. Прошло более десяти месяцев сверх того, что определил мне военный трибунал. Но меня продолжали содержать в заключении как «политического преступника», осужденного за побеги. Даже Указ Президиума Верховного Совета от 27 марта 1953 года об амнистии меня почему-то не коснулся.

Тогда были освобождены Костя Шаров, Игорь Зайцев, Борис Фомичев, Степан Панцырев; с одним из них я отправил письмо в ЦК ВКП (б). В нем я подробно описал свои злоключения и порядки, царившие в ГУЛАГе. Однако мои жалобы были безрезультатны.

Тем не менее «хрущевская оттепель» докатилась и до ГУЛАГа. Пришло указание не применять статью 58 за лагерные «преступления». Возможно, возымели действие многочисленные письма

заключенных по этому поводу. В Норильске забастовали несколько лагерей, заключенные которых работали на наружных общих работах. Забастовки перекинулись на зоны строительства в городе. Охрану не подпускали градом камней, которых всюду хватало. С помощью воздушных змеев заключенные забрасывали в город листовки с требованиями и просьбами к населению города сообщить правительству о невыносимых условиях в лагерях. Забастовщики требовали прибытия Председателя Президиума Верховного Совета СССР в лагеря Норильского комбината для разбирательства с положением дел на месте.

Вместо этого в Норильск в конце апреля приехал Берия, тогдашний нарком внутренних дел СССР. В город прибыла большая войсковая часть. Бастовавшим было объявлено требование немедленно прекратить забастовку. Из зоны своего лагеря мы видели, как был окружен войсковыми подразделениями расположенный ниже нас лагерь. Вскоре донеслась стрельба: автоматные и пулеметные очереди. Жители города потом рассказывали, что на грузовиках в тундру было вывезено большое количество трупов. Забастовка в лагерях и рабочих зонах была жестоко подавлена. На всех нас это произвело тягчайшее впечатление.

Мрачным оказался и День Победы. Я тяжело заболел: сказались обморожение в зимние бураны, частые простуды. Носовое дыхание у меня совсем прекратилось, из носа выделялся гной. Меня положили в лагерную больницу. Рентген выявил запушенный гайморит. Мне сделали операцию гайморовой полости. Около месяца пролежал я в лагерной больнице.

После поправки меня ожидало письмо от Наташи. Она благодарила меня за денежные переводы, которые уже более полугода ежемесячно по моим заявлениям перечислялись на ее имя с моего лицевого счета. Наташа сетовала на трудную жизнь, жаловалась, что все силы отнимает воспитание Татьяны, из-за которой она не может устроить свою жизнь лучше, завести новую семью. Я вполне ее понимал. Мы были разлучены уже более десяти лет. В записке, которую я ей передал через Степана Панцырева, я писал, чтобы она меня не ждала, устраивала свою жизнь, не надеясь на меня. В письме к ней я повторил все это и заверил ее, что готов на развод и никаких претензий к ней не имею, понимаю ее проблемы. Конечно, такая переписка не радовала меня. Огорчало и то, что многих зеков, в том числе и бывших полицаями и карателями, освободили по амнистии, а меня она не коснулась.

Семилетний срок по сфабрикованной статье я уже отбыл, а лагерные статьи подпадали под амнистию, тем не менее меня не освобождали. Оставалась надежда на зачеты при работе с перевыполнением плана производственного задания. По моим расчетам, меня должны были освободить по зачетам в конце 1953 года. По моей просьбе отдел кадров завода запросил управление лагерей Норильского комбината об окончании срока моего заключения.

Ответ подтвердил мои предположения. До дня моего освобождения оставалось немногим более полугода.

Тогда меня стала тревожить другая мысль: «А вдруг отменят зачеты? Как бы не угодить на какой-либо этап, где зачетов не будет!»

Костя Шаров настойчиво предлагал мне после освобождения ехать к нему в Коломну. «Отдохнешь недельку-другую, оклемаешься, а там видно будет. Антонина моя — баба добрая, приветливая, возражать не будет!» — говорил он. Костя знал по моим рассказам, письмам от Наташи состояние моих семейных дел. Он не советовал сразу ехать к ней. Обо всем этом я тоже думал в оставшиеся полгода заключения.

Чтобы скопить на грядущий день больше денег на лицевом счету, я перестал писать заявления о перечислении сумм в адрес Наташи, рабочие наряды стал заполнять только на свое имя, перестал снимать ежемесячно сто рублей на текущие расходы. Свое приближающееся освобождение старался скрыть от окружающих, только со Станкявичусом поделился ожидаемой радостью. Он был рад за меня, стал выписывать наряды на высокооплачиваемые работы.

А в городе в это время царил произвол. Не было суток без происшествий с убийством людей. Люди жили в страхе за свою жизнь. Тогда в связи с амнистией уголовных преступников террор прокатился по всей стране. В лагерях Норильского комбината содержалось большое число уголовников. Их амнистировали, но выезд из города запретили. Они жили «на свободе» без паспортов, оформлялись на работу для вида, а промышляли грабежом всего и вся, занимались бандитизмом. По поводу и без повода — пика в живот. Нет денег у встречного — У дар ножом, грошовая выручка в магазине — закалывали даже беременных продавщиц. Были нередки случаи, когда закалывали десятого встречного или другого числа жертву. Надо полагать, что среди преступников шли азартные картежные игры, в которых на кон ставились жизни невинных посторонних людей.

В зимнее время убыть из Норильска можно было только самолетом. Оформление на вылет проводилось лишь тем, у кого на лицевом счету было достаточно средств. При отсутствии денег освободившийся должен был их заработать на «вольной» жизни. Это было еще одной причиной грабежей и убийств, картежных ставок на жизнь человека.

Перелет из Норильска в Красноярск стоил тысячу рублей. Не каждому удавалось выбраться из Норильска, многие «исчезали». Оказавшиеся на борту самолета или теплохода могли чувствовать себя счастливчиками.

Все это заставляло меня задуматься и скрывать день освобождения. Мучительно медленно тянулись дни.

1. Освобождение

Каждый день в зоне я ожидал вызова к начальнику лагеря. Волновался, страдал бессонницей. Я не выдержал и поделился своими переживаниями с бригадиром Николаем Кузьминым. Он пытался рассеять мои сомнения, советовал не оформлять отъезд в этом году, а пожить после освобождения у него, успокоиться.

Наконец меня вызвали к начальнику лагеря. Это случилось 13 декабря 1953 года. С волнением, как на крыльях, влетел я в его кабинет. Когда услышал об освобождении, не чувствовал от радости земли под ногами.

Свобода!!! Опьяненный сладким чувством, я подходил к дому Николая Кузьмина. Он и его жена смотрели на меня понимающими взглядами, радовались за меня, обнимали и поздравляли. Их квартира находилась в центре Норильска на третьем этаже семиэтажного дома. Из окна была видна большая, освещенная площадь с памятником Ленину. Вокруг площади стояли современные дома, светясь сотнями окон и витринами магазинов. В центре площади уже устанавливали высокую пушистую елку.

На встречу Нового года к Николаю пришел бывший зек Борис Фомичев с невестой. На столе было все, что полагается к такому празднику. Мне же казалось, что все происходит во сне.

На второй день нового, 1954 года в сопровождении Николая я пришел в управление лагерей Норильского комбината. Оформление было недолгим. В паспорте, кроме основания на его выдачу, формулировка оканчивалась фразой: «...согласно положению о паспортах». Это означало, что мне не разрешается проживать в столицах республик и некоторых других городах и режимных промышленных зонах. На многие предприятия я не имел права оформляться на работу. В справке об освобождении проставлялся адрес будущего проживания для оформления проездных документов. Оказалось, мне запрещено следовать не только в Москву, но и в московскую, стокилометровую зону. В итоге место следования в справке поставили — город Великие Луки. Там проживал знакомый зек, освободившийся ранее из Норильска. На моем лицевом

счету скопилось более пяти тысяч рублей. Одну тысячу удержали за авиабилет до Красноярска, остальные деньги я получил. Из управления Николай сопроводил меня в аэропорт Надежда. Вскоре началась посадка на рейсовый самолет Ли-2. Мы простились...

После взлета исчезли огни аэродрома, за иллюминатором салона — непроглядная тьма. Монотонно гудели двигатели, а я никак не мог поверить происходящему. Так продолжалось до первой посадки в аэропорту поселка Подкаменная Тунгуска. Красноярск не мог принять самолет — там испортилась погода.

В буфете я случайно разговорился с летчиками нашего самолета, кратко поведал им о своей причастности к летной работе и причине, приведшей меня в Норильск, С интересом и сочувствием слушали они мой рассказ. «По всей вероятности, мы здесь заночуем», — сообщил командир самолета. Так оно и произошло. В аэропорту скопилось много людей, я примостился с краю скамьи, готовясь коротать ночь.

Неожиданно ко мне подошел бортмеханик нашего экипажа и предложил следовать за ним, как он выразился, «в более удобное место». В комнате стояло несколько кроватей. Командир указал на свободные места:

— Располагайся на любой! Переночуй с нами, чего там мучиться! Я был благодарен такому вниманию и охотно отвечал на вопросы членов экипажа. Командир советовал обратиться к руководству

Красноярского аэропорта, уверял, что работа для меня найдется. На следующий день наш рейс был продолжен. После набора высоты, к величайшей моей радости, бортмеханик предложил пройти в пилотскую кабину.

Машина шла на автопилоте. Экипаж продолжал любопытствовать, меня же гипнотизировали стрелки на приборной доске. Как давно я не видел их фосфоресцирующего света! Группа пилотаж-но-навигационных приборов обозначала параметры полета — высоту, скорость, курс и положение самолета в пространстве. Сразу забылось, где и кто я, словно не было девятилетнего отторжения от авиации.

Прощаясь с экипажем, я унес с собой твердое стремление добиться возвращения к летной работе. В Красноярском аэропорту я убедился, что там мне ничего не светит. В лучшем случае я мог бы стать диспетчером службы руководства полетами. Стало очевидным, что решать все придется в Москве с малой надеждой на успех.

Из Красноярска меня мчал скорый поезд «Иркутск — Москва». Я был счастлив, как только может быть счастлив человек. Никакие разговоры с соседями по купе меня не занимали. В проходе, стоя у окна, я пожирал взором мелькавшие мимо леса и поля, заснеженные, как в сказке, избушки и села, словно чувствуя запах дыма из печных труб...

С нетерпением я ожидал часа, когда пойду в вагон-ресторан, готовился к этому событию, как перед следованием в театр. Здесь было особое наслаждение: я сам выбирал еду, мог есть столько, сколько захочу...

В Великих Луках меня душевно встретил товарищ по несчастью. Александр Баранов. Все было как подобает, но оставаться здесь долго я не мог. Через пару дней я поехал в Коломну к Косте Шарову. В Москве с трудом переборол желание отправиться домой, переехал с Рижского вокзала на Казанский и через пару часов был в Коломне. Костя с семьей проживал в пригороде, в поселке Щурово, недалеко от слияния Москвы с Окой. Мы встретились, как родные.

Жена Кости Антонина оказалась приветливой, добродушной хозяйкой. Их сын Витя ходил в школу, дочь Мила — совсем маленькая. С первых же дней меня стали преображать в человеческий облик. Купили в городе новый костюм, полностью заменили лагерное тряпье и обувь. Антонина и Костя уделили этому много внимания. У меня оставалось тысячи три рублей. Довольно быстро была оформлена временная прописка у Кости. Я становился почти правоправным гражданином. Через неделю, вполне прилично одетый, я отправился в Москву, в родной дом. Было большое желание узнать, как живут Таня и Наташа. Наши отношения требовали четкого выяснения. В общем-то мне давно было ясно из Наташиных писем в Норильск, что у нее складывается новая личная жизнь. Да и прежняя, каунасская, «трещина» в наших отношениях не сузилась.

Было еще светло. От Казанского вокзала я пошел пешком по Садовому кольцу давно знакомыми местами. Я шел неторопливо, разглядывая все и вся, как будто впервые. Вот Колхозная площадь, бывшая Сухаревская, Самотечная, Садово-Каляевская, Каретная площади.

С удовольствием и волнением шагал я по Москве. Прошло почти десять лет, как я был здесь в ноябре 1944 года, когда улетел на фронт на подаренном мне самолете...

Вот стала видна площадь Маяковского, бывшая Садово-Триумфальная. На противоположной стороне улицы Горького, за воротами углового дома, где находится Концертный зал имени Н.И. Чайковского, за длинным двором, в полуподвале коммунальной квартиры меня ожидала маленькая, родная мне комнатушка.

Медленно я вошел в ворота, ощущая сильные удары сердца в груди. Наташа была дома одна. Мое неожиданное появление ее удивило, но радости я не заметил.

Нам было о чем поговорить. Она показала мне мою фотографию со Степаном Панцыревым, которую ей передали год назад, сказала, что сейчас я выгляжу значительно лучше. Она отыскала чудом сохранившуюся мою гимнастерку с кубиками в петлицах и

парашютным значком у левого кармана. Постепенно я освоился и рассматривал все в комнате. На стене висела мамина и моя аэрок-лубовская фотография, добавилась фотография Тани. Она стала совсем взрослой — 10 февраля ей исполнится семнадцать лет. Сразу после войны она пошла в школу и сейчас была в девятом классе. Наташа была ей мамой, а я папой. Но неожиданно случилась драма. Однажды Наташа поссорилась с соседкой. Таня что-то натворила, и Наташа ударила ее в общей кухне при этой соседке. Та, желая насолить Наташе, воскликнула:

— Какое она имеет право тебя бить? Что, она тебе мать?

— А кто мне мать? — удивилась Таня.

— Твоя мать та, что на фотографии в твоей комнате! Когда для Тани раскрылась эта тайна, ей было лет четырнадцать. Наташу она продолжала звать мамой. А то, что я оказался ее братом, потрясло душу девочки. Именно тогда она стала неуправляемой, вспыльчивой, появились жалобы из школы на ее поведение.

Наша беседа продолжалась бы долго, но пришла мама Наташи — Ольга Петровна, старая, седая и очень полная женщина. В прошлом она относилась ко мне приветливо и доброжелательно. В войну, в наше отсутствие, она здесь жила одна, оставив в своей квартире, в Кисельном переулке, семьи двух своих дочерей. Теперь она продолжала жить с Наташей. Сейчас, как только она меня увидела, ее постаревшее лицо выразило злобу. Вместо приветствия она набросилась на меня со всякими ругательствами:

— Появился, арестант поганый! Изуродовал нам жизнь, бродяга!

— Мама! Перестань! — пыталась ее успокоить Наташа. Теща не обращала внимания на уговоры и, как старая волчица, с еще большей яростью выкрикивала в мой адрес ругательства и оскорбления:

— Убирайся отсюда! Нечего тебе здесь делать! А ты чего смотришь? — с криком обратилась она к Наташе. — Гони его прочь!

Я не ожидал такого ушата грязи, стоял, ошарашенный, не в силах вымолвить слово. В перепалку с матерью вступила Наташа. Доказывала, что здесь мой родной дом. Тогда я еще не успел сообщить Наташе, что находиться в Москве не имею права.

Старуха не унималась, и я решил немедленно покинуть комнату. У выхода из квартиры Наташа виновато приглашала меня приходить в любое время, как в родной дом. Была глубокая ночь, на Казанском вокзале мне пришлось коротать время до первой электрички. Славу Богу, что не подошел ко мне милицейский патруль.

В Коломне, удивляясь моему виду, меня встретила Тоня, Костя был на работе. Обсуждая ситуацию, мы все пришли к выводу, что надо пытаться мне прописаться в родном доме. В дальнейшем я встречал Наташу на улице. Уверил ее, что мешать ей в устрой-

стве личной жизни не буду. Мы определили в связи с этим наши дальнейшие отношения.

Понимая, что прописка облегчит мою дальнейшую жизнь, Наташа написала заявление о согласии и подписала все бланки. Однако во всех милицейских инстанциях, несмотря на семью в Москве и выписки из домовой книги о проживании по этому адресу с 1928 года, в прописке мне было категорически отказано.

Я записался на прием к секретарю Президиума Верховного Совета СССР М.П. Георгадзе. Из моего заявления было видно, кто я, откуда и что прошу.

Георгадзе тут же стал меня стыдить в том, что после «такого» преступления я прошу прописку в столице.

— И не думайте! И не мечтайте! Таких в столице прописывать нельзя! — повысил он голос. — Вам определили город Великие Луки, вот езжайте и живите там!.. Ступайте!

Торопливо уходя из приемной, я опасался, чтобы меня вновь не арестовали. С Наташей мы договорились, что приду в воскресенье, когда не будет ее мамы, а дома будет Таня. Нашей встрече Таня была рада. Беседовали мы долго...

Однажды вечером Наташа была одна, мы собирались окончательно решить наши взаимоотношения. Неожиданно вошел мужчина, по его поведению было видно, что он завсегдатай этой комнаты. После того как Наташа представила меня как мужа, разыгралась неприятная сцена.

Николай, так звали мужчину, стал грубо упрекать Наташу, не стесняясь в выражениях, в том, что она его обманула, говоря о своей одинокой жизни, когда у нее есть муж. Скандал разгорался. Я не вмешивался в ссору. Чувствовал себя непрошеным гостем, оделся и пошел к выходу. Николай вышел за мной, завязался разговор. Я успокоил Николая, сказал, что мною принято решение не связывать Наташу в ее выборе.

Появление Николая поставило окончательную точку в моих отношениях с Наташей. С этого дня я твердо решил не переступать порога когда-то родного дома.

Я помнил, где жили мои школьные друзья. Хотелось повидать их: живы ли? Хотелось поделиться с кем-то близким всем пережитым, выслушать советы.

В доме 26 на Петровке меня, как родного, встретили друзья по школе Лиза и Саша Галунины. Здесь они проживали с мамой в двухкомнатной квартире. Они предлагали обосноваться у них и хлопотать во всех инстанциях о восстановлении справедливости — ликвидации неправомерной статьи, примененной трибуналом.

На задворках Грохольского переулка, в старом двухэтажном доме, некогда проживал с семьей мой школьный товарищ и одно-

кашник по электротехническому училищу Анатолий Алферов. Последний раз я видел его в мае 1942 года, в те дни, когда мне вручали в Кремле орден Красного Знамени. Тогда Толя лежал в госпитале после тяжелого ранения. Наша встреча после двенадцати лет разлуки была теплой и радушной.

Анатолий сразу после войны руководил электрослужбой и узлом связи на автозаводе имени Сталина (ныне имени И.А. Лихачева). Его направили на партийную работу в ЦК ВКП(б), где он стал заведующим приемной ЦК. Жизнь в семье Анатолия не сложилась, по этой причине он уехал в Киев, где работал инженером-электриком. Буквально за пару дней до моего прихода он вернулся в Москву. Всю мою историю он выслушал внимательно и с сожалением.

— Если бы я знал, когда работал в ЦК, где ты находишься, сделал бы все, чтобы ты был на свободе, чтобы все было по справедливости! Ты не представляешь, скольким людям я помог, будучи заведующим приемной ЦК! Тогда в моих руках были большие права и власть. Где же ты был раньше?

— Не мог я тогда знать почтовых адресов своих друзей, — с горечью констатировал я.

Из моих воспоминаний Толя обратил внимание на фамилию — Маресьев.

— Это тот, что в книге Бориса Полевого «Повесть о настоящем человеке»?

— Именно! Он самый, — подтвердил я.

— Я с ним часто встречался на приемах, — продолжал Толя. — Могу узнать его координаты! Человек он авторитетный, во многом сможет тебе помочь!

Так я встретился с Алексеем Маресьевым вновь. Он проживал с семьей на улице Горького, недалеко от моего дома. Его авторитет был огромен, работал он секретарем Комитета ветеранов войны.

Не могу сказать, что встреча наша была очень радушной. Встретились как знакомые. Совместное в прошлом пребывание в училище в одной летной группе, переплетение фронтовых дорог, общие боевые друзья и их судьбы, как мне показалось, воспринимались Маресьевым как само собой разумеющееся, не имеющее сейчас значения. Несмотря на то что мы часто встречались, Алексей не выказывал мне особого сочувствия и не предлагал своей помощи. Когда же я напрямую попросил его содействия в пересмотре моего дела, он отрубил:

— Занимался же этим трибунал, значит, все правильно, и я ничем не смогу помочь!

Мне показалось, что он беспокоился, как-бы не запачкать свой авторитет. Наши отношения холодели, встречи стали редкими и вскоре прекратились.

Хорошо, что Маресьев сообщил мне несколько адресов наших однокашников по училищу. Оказалось, что Гриша Инякин, с которым я был в одной летной группе, встречался в годы войны, проживал совсем рядом, в Люберцах.

Семья Инякина — жена Шура, сын Саша и дочь Валя, дошкольного возраста, — была гостеприимной, веселой и дружной. Гриша привел меня в одну из трех комнат со словами:

— Вот, живи здесь сколько потребуется. Если будут нужны деньги, скажешь!

Гриша в звании полковника командовал истребительным авиаполком ПВО, дислоцировавшимся под Москвой. По утрам он отправлялся в полк, а я на московскую электричку, чтобы продолжить хождение по разным приемным. Я добивался пересмотра судимости и восстановления гражданских прав. К великому моему огорчению, результаты были неутешительны. Чаще всего ответ на мои заявления гласил: «Ваше заявление осталось без рассмотрения ввиду тяжести совершенного преступления».

Я огорчался, но снова и снова подавал заявления в различные инстанции. Активно хлопотал за меня и Гриша. Зная меня как боевого летчика, он написал официальные характеристики к моим заявлениям. Через штаб полка Инякин запросил архив Министерства обороны о моем участии в боевых действиях. Вскоре пришли соответствующие документы, справки о налете на истребителях разных типов.

Много сил и времени ушло на обивание порогов в Прокуратуре СССР, но все окончилось безрезультатно. Я подал все документы в Главную военную прокуратуру. Когда и здесь результаты оказались отрицательными, я добился записи на прием к заместителю Главного военного прокурора.

С волнением вошел я в кабинет генерала. Но и здесь я услышал упреки, ссылки на справедливость наказания и невозможность пересмотра дела. Когда генерал замолчал, я попросил разрешения изложить свое мнение.

— Я глубоко сознаю свою вину! — начал я. — Срок наказания отбыл. Но прошу, товарищ генерал, обратить внимание на обстоятельства, приведшие к трагедии, и на статью, примененную трибуналом противоправно и не имеющую никакого отношения к составу преступления. Я не хочу и морально не могу носить такое пятно, коим запятнал меня трибунал.

Генерал слушал внимательно.

— Сейчас посмотрим, — изрек он, раскрывая папку, и углубился в чтение документов.

Через некоторое время он удивленно констатировал:

— Да-а! Здесь вы правы. Статья 136, часть первая, действительно неверно применена, так как не отражает состава вашего преступления... Ладно! Будем рассматривать!