Вся страна ликует и смеется,

И весельем все озарены,

Потому что весело живется

Детям замечательной страны.

О детстве счастливом, что дали нам,

Веселая песня звени.

Спасибо товарищу Сталину

За наши счастливые дни.

Родители

Мои родители Абрам Наумович Фридман, родившийся в 1905 году, и Раиса Давыдовна Смертенко, родившаяся в 1908 году, учились в Саратовском университете на факультете экономики и права. Но юристами они не стали. В 1928 году их арестовали и сослали в Среднюю Азию. В 1930 году в городе Ходженте (Узбекистан) появилась я. Молодые строители «светлого будущего», рожденные революцией, придумывали для своих детей разные «говорящие» имена: Лени?на, Стали?на, Ким (Коммунистический интернационал молодежи), Вил (Владимир Ильич Ленин), Владлен... Меня назвали в честь Троцкого Льва Давыдовича – Эльда. Родители были осуждены за принадлежность к троцкистской оппозиции. Утописты и романтики, они верили, что Троцкий привел бы народы к мировой революции и всемирному благоденствию.

Троцкого сослали в Алма-Ату, а затем изгнали из СССР. В 1940 году в Мексике Троцкий был зверски убит чекистом-провокатором Меркадером, а политические оппозиционеры в тридцатые-сороковые годы превращены в «лагерную пыль». В отдаленные края страны шли этапы «врагов народа» и «членов семей изменников Родины» (ЧСИР). У многих были красивые революционные имена. Мне повезло: мое антисталинское имя не расшифровали.

После узбекской ссылки нас разлучили. Новая ссылка. Маму и меня отправили в Башкирию (село Бакалы), а папу – по маршруту: Чувашия–Красноярск–Уральский политизолятор–Архангельск– Воркута. Папу я больше не видела и знаю о нем только по рассказам родных. Из Красноярска в Башкирию он прислал для меня фотографию. Текст на обратной стороне я выучила наизусть: «Когда подрастешь и начнешь осмысливать

мир, помни, что где-то далеко-далеко есть человек, для которого ты самое близкое, самое дорогой существо на свете – твой папа». К сожалению, она не сохранилась. Я отдала ее знакомому фотографу, чтобы сделать портрет, а он ее потерял. Сохранилась единственная фотография – мои родители перед отправкой из Саратова в узбекскую ссылку. До моего рождения еще два года.

В марте 1936 года мама со мной вернулась к себе домой в Астрахань (кончилась ссылка). А через три месяца ее снова арестовали. В 1936 году мои родители встретились на Воркуте.

Предвоенные годы (1936–1940) – пик сталинских репрессий, годы Большого Террора. Политические заключенные, в основном интеллигенция, пытались протестовать против непосильного труда, нечеловеческого быта в лагерях, голода, холода, издевательства уголовников. В 1937 году почти во всех лагпунктах Коми АССР политзаключенные объявили многодневную голодовку. В числе сорока двух организаторов был мой отец. Принимала участие в голодовке и мама. Голодовка длилась сто тридцать два дня. Кое-каких послаблений режима они добились: их отделили от уголовников, сократили рабочий день в шахтах, соединили семьи. Но вскоре террор усилился. Для расправы с заключенными прислали палачей из Москвы.

Со всех концов Коми для расправы подтягивали этапы на Воркуту. Начались массовые расстрелы. Погибли тысячи заключенных, осмелившихся сопротивляться. Только за один день, 30 марта 1938 года, в нескольких километрах от Воркуты, в тундре, подготовленные стрелки расстреляли из пулеметов триста шестьдесят одного человека. Одним из них был мой папа. Ему было тридцать три года.

Маму от расстрела спасла беременность. (Какие гуманные законы!) Ее и еще двух женщин отправили в Кочмес. Этот лагпункт-совхоз зеки называли «женским раем». Здесь были матери с детьми, детский сад-ясли. Матери работали «по хозяйству», бездетные – в основном на общих работах (лесоповал!) Начальника лагеря вспоминали как приличного человека, а это по тем временам дорогого стоило.

Роды принимала замечательная женщина-фельдшер Анна Ивановна. Она сказала маме: «Раечка, назовем ребенка простым русским именем!». Мальчика назвали Андреем.

Детей, когда им исполнялось три года, отправляли в специальные детские дома. Отрывали от матерей и совсем маленьких. Группу детей, в том числе Андрюшу, везли на пароходе в архангельский детдом три женщины «зека» и конвой. На берегу в Архангельске некоторых детей ждали родственники, получившие разрешение их забрать. Остальные здесь же, на пристани, были переданы по акту работникам детского

дома. Об этом пишет в книге «По следам моего поколения» Ада Львовна Войтоловская, которая их тогда сопровождала.

О судьбе этих детей (их было одиннадцать) долго ничего не было известно. На многочисленные запросы ответы не приходили. И, наконец, детдом сообщил, что все одиннадцать детей погибли во время эпидемии. Какая эпидемия? И была ли она? В ту пору многие детдомовцы пропадали бесследно. Была практика менять им имена и фамилии, чтобы родители не нашли.

Что произошло с теми одиннадцатью детьми, так и не удалось узнать.

Астрахань. Люба

Свою родину – город Ходжент я не помню. Самые ранние воспоминания детства – село Бакалы (Башкирия). Мама работала, за мной присматривала хозяйка, поила парным молоком. Деревенская изба, сад-огород, куры, поросята. Однажды я упала с высокой русской печи, очень испугалась, ранила лицо о какой-то гвоздь. Хозяйка долго не могла остановить кровь и успокоить меня.

Мне было около шести лет, когда мы приехали в Астрахань. Мама вернулась домой! Нас ждала бабушка Берта Михайловна и сестра мамы студентка Люба. Бабушка работала фельдшером. Дедушка Давид Моисеевич умер до возвращения мамы. Брат мамы Яша учился в Ленинградском мореходном училище. Он стал подводником и погиб в первые дни войны в Балтийском море. Дом, где жила семья (улица Урицкого), до революции принадлежал богатому астраханскому купцу, а потом был густо заселен многочисленными жильцами. Наша квартира – из двух комнат, одна очень большая, наверное, бывшая гостиная. Другая, похожая на кладовочку, метров восемь-десять. Высокие потолки, вычурная лепнина. Мебель тоже осталась от прежних хозяев: большой стол на толстых фигурных ножках, старинный шкаф. Меня новая обстановка приводила в восторг. Я любовалась посудой, которую дедушка Давид, по образованию экономист, в первые годы революции получил в качестве зарплаты. Платили конфискованными у «буржуев» вещами (денег не было?). Но особенно поразило мое воображение трехэтажная хрустальная люстра. Дождем свисали изящные хрустальные палочки с «застывшими капельками» на концах. Я бегала вокруг стола, хлопала дверью – люстра таинственно звенела при малейшем движении воздуха. Сказка!

Через три месяца маму арестовали. В Астрахани был громкий судебный процесс, сфабрикованный в связи с убийством Кирова. Судила маму так называемая тройка, ОСО

(особое совещание). Пять лет лагерей. Мы с бабушкой посетили маму в тюрьме (прямо в камере) перед отправкой на север. Большое помещение, много кроватей, шумно, накурено, добрые, сочувствующие слова женщин. Мама старательно успокаивает бабушку: все будет хорошо. Прощались без слез. Я – от непонимания происходящего, бабушка – от умения быть сильной.

Я встречусь с мамой через семь лет, бабушке – не суждено. Она вскоре умерла – не выдержало сердце.

Нас с Любой «уплотнили». Существовала практика: освободившуюся от «врагов народа» жилплощадь отдавать «нужным» людям. В большой комнате с «волшебной» люстрой поселилась семейная пара.

Любу, как сестру «врага народа», исключили из института. По той же причине не принимали на работу. Нас стали бояться, опасаясь, что общение с семьей «врагов» может им повредить. Такое имело место. Я слышала, как соседка ругала девочку: «Никакая Эльда-Шмельда. Не смей туда ходить!». Было голодно, но по утрам Люба, когда шла в очередной рейс в поисках работы, обнаруживала на окне сверток с чем-нибудь съестным. Нас подкармливали добрые люди, а открыто принести еду стеснялись или боялись.

Из друзей-студентов после исключения осталась только Ася Блюм. Мы часто обедали у Блюмов. Семья большая, за столом едоки всех возрастов. На десерт подавали очень вкусную запеченную тыкву.

Однажды я сильно заболела. Обе подруги не отходили от меня. Я капризничала, не хотела пить горячее молоко с маслом. Ася со слезами меня уговаривала: «Ну еще одну ложечку, ведь это горячее мороженое!». Я жалела ее и пила это мороженое.

Поворот в нашей жизни произошел неожиданно. Люба вышла замуж. Как и где они встретились? В социальном положении – пропасть, в возрасте – значительная разница. Константин Павлович Полупанов работал главным редактором. Коммунист, член обкома партии. Он появился в нашей «кладовочке», как добрый джин из бутылки, приходил с подарками, с неизменной коробкой конфет «Орехи в шоколаде». Он не побоялся наших «грехов», и вскоре мы перебрались к нему. Теперь у нас была еда и хорошая квартира. Новобрачную немедленно восстановили в институте, с ней снова здоровались студенты, перед ней стали заискивать преподаватели. Люба же демонстративно подъезжала к институту на редакторской машине, одевалась, как положено жене «большого» человека, и ходила с высоко поднятой головой. Она «мстила».

Полупанов (дядя Костя) – талантливый, жизнелюбивый, обаятельный человек. Жену он обожает, меня балует вниманием, интересно рассказывает о своем детстве. Сам он, бывший беспризорник и детдомовец, знал «почем фунт лиха», учит меня плести из шпагата тапочки (макрамэ), напевая частушки:

Эх карманчики да карманечики,

карман вышитый – шитый,

да уголочики!..

На кухне дядя Костя повесил объявление: «Эльда любит молочную лапшу!». В первом классе я была Полупановой. Сохранилась «Похвальная грамота» Полупановой Эльды, удивительный документ с портретами Ленина и Сталина. Видимо, решался вопрос о моем удочерении.

Вопрос этот отпал сам собой по двум причинам. Во-первых, родилась настоящая Полупанова, Валерия, Леруся, хотя это не было помехой. Главное, оказалось, что у меня есть еще бабушка, дедушка и другие родственники моего папы, что они меня любят и ждут. И, оставив восьмимесячную Лерусю, Люба везет меня в Симферополь, в новую жизнь.

Симферополь. Фридманы

Дом № 32 на окраине города по улице Акмечетской – дедушкин дом. Здесь родились мой папа, его сестры, их дети.

Запомнилась первая встреча. Какие-то взволнованные люди. Меня обнимают, разглядывают, вздыхают: «Ашейн медл, вылитый Абраша!». Почему-то плачет бабушка.

Маленький дворик весь в зелени и цветах, большая виноградная беседка. Это меня обрадовало больше, чем многочисленные родственники. Подошел рыжий, веснушчатый мальчик моих лет и сразу заявил: «Лучше бы был брат, но ладно уж!». Это Женя, сын тети Фриды, отчаянный озорник и общий любимец.

Дедушка Наум Тевелевич обладал библейской внешностью мудреца. Он работал шорником в артели (шил из кожи сбрую для лошадей) и был уважаемым третейским судьей. К нему постоянно приходили люди. Мы с Женей старались из-за двери подслушать происходящее, но понять не могли – разговоры велись на идиш.

Бабушка Анна Моисеевна была тихой, застенчивой и как бы незаметной в доме. А дедушка постоянно ею восхищался (вслух): лучше всех готовит курицу, лапшу, жаркое и т. д., лучше всех шьет, и волосы у нее золотые (рыжие!).

Тетя Фрида – хлопотливая, говорливая, улыбчивая, такая местечковая героиня Алейхема и Шагала. Ее муж, отец Жени, Петр Штейнберг, красивый, серьезный и молчаливый человек. Он работал в НКВД и больше находился в командировках, чем дома. Гримасы советского времени: муж – гебист, брат – «враг народа».

Фрида любила похвастать крепдешиновыми отрезами, приобретенными в энкавэдэвском закрытом распределителе. «Вот подрастешь, – говорила она мне, – мы тебе сошьем много крепдешиновых платьев». Сама она не очень-то щеголяла в шелках.

Тамара – самая младшая из трех сестер моего папы. Ей было лет двадцать. У нее был «неудачный» жених, предмет постоянных семейных обсуждений. Почему этот парень Сема был «неудачным», мы с Женькой не понимали и жалели Тамару. Еще одна папина сестра с мужем и дочерью жила в Запорожье.

Свою безразмерную любовь к внукам дедушка объяснял так: «Дети – наши враги (имеется в виду, думаю, извечный «конфликт отцов и детей»), а внуки – враги наших врагов, то есть друзья».

«Друзья» – я и Женька жили весело и беззаботно. Нас никогда не ругали. Женька, например, находил конфеты, которые бабушка тщательно прятала от нас даже в подвал, где хранились дрова и уголь. Конфеты оказывались в наших карманах, а обертки от них мы теряли где попало. Бабушка обижалась – нам было стыдно. Когда нас послали с передачей для тети Фриды в роддом, мы не удержались и съели груши-дюшес. Это выяснилось, и нам было стыдно.

У нас были секретные копеечные заработки. Город часто заливали ливневые дожди, и по улицам неслись такие потоки воды, что, не замочив ноги, перейти дорогу было трудно. Мальчишки придумывали приспособления из камней и досок и делали «свой бизнес». Потом мы пили газированную воду (сколько влезет), покупали конфеты-тянучки и даже мороженое. Школьные заботы казались легкими, домашние – необременительными. Мы приносили воду из водопроводной будки (одна копейка за два ведра). Для хозяйственных целей собирали дождевую воду в специальные бочки. Ходили с бабушкой на базар за продуктами, помогали домашним способом сбивать сливочное масло. Для этого надо было долго трясти большую бутыль со сливками.

Тетя Фрида родила мальчика, очень похожего на своего красивого папу, кудрявого и черноглазого, в отличие от Женьки, который пошел в фридмановскую породу. «Вы посмотрите на него моими глазами», – говорила Фрида. Видно, боялась, что кто-то

недооценит Ленечкину красоту. Мы охраняли его сон в виноградной беседке. Мы тоже считали, что наш братик – самый замечательный ребенок на свете.

А между тем страна стояла на пороге войны. Жили под музыку песни «Если завтра война, если завтра в поход, если темные силы нагрянут…». Мы были уверены, что этим темным силам не поздоровится. Женькины планы расправы с фашистами были гениально просты. В комнате на шкафу хранилась банки с разным вареньем: из розы, из айвы, из кизила – дело чести крымских хозяек. «Если придут фашисты, – рассуждал Женька, – мы спрячемся на шкафу и разобьем им головы этими банками!».

Но получилось все не так!

Война началась внезапно и сразу все изменила. Заклеенные крест-накрест стекла окон, камуфляжные раскрашенные стены (сами красили), светомаскировка. Молниеносно опустевшие магазины, рытье защитных щелей (канав) во дворах, завывание сирен воздушной тревоги. Мы научились отличать режущий звук немецких бомбардировщиков от наших самолетов.

Дядю Петю откомандировали в Евпаторию, Тамару мобилизовали на рытье окопов за городом.

Родственники и знакомые обсуждали главный вопрос – оставаться или эвакуироваться. Было два взаимоисключающих аргумента. Первый – немцы уничтожают всех евреев. Второй – этого не может быть, так как немцы – культурная нация. Отъезжающим разрешали взять с собой один чемодан на человека, в дороге кормили, и везли в Среднюю Азию.

А в моей судьбе произошел новый поворот. К нам пришла незнакомая седая женщина. Ее звали Тереза Осиповна. Она долго разговаривала с дедушкой наедине, доказывала необходимость эвакуации. Но он был непреклонен: «Если погибать, то дома!».

Терезе Осиповне удалось уговорить дедушку отдать меня: «Я должна ее спасти, я должна отвезти ее к матери!». Я не хотела уезжать с этой чужой женщиной. «Почему она должна?». Я сопротивлялась, как могла, спорила, протестовала.

Но на следующий день мы прощались. Дедушка просил меня быть хорошей девочкой. Я ревела. Женя меня успокаивал: «Приедет папа – мы тоже уедем!».

Немцы были в Крыму, едва мы успели переехать керченский перешеек.

О том, что случилось с моими родными, я узнала через несколько лет из рассказа соседки, русской женщины Лены, которая провожала их на Голгофу. В городе были

развешаны указатели, куда должны явиться евреи с вещами и документами для отправки в Палестину. И ведь верили! Радостная суета сборов… Фрида полощет детские трусики в дождевой бочке – в дороге пригодится! Дедушка Наум понимал, что не Палестина их ждет…, но до последней минуты держался сам и сохранял душевное равновесие семьи. Тамара вернуться не успела, ее судьба неизвестна. Дядя Петя не приехал, но о нем я еще расскажу.

Когда на пролетке (извозчик) подъехали к месту сбора, всем все стало ясно. Место сбора у ставшего печально знаменитым симферопольского рва. Симферопольский «Бабий Яр»! Вещи сразу сбросили в общую кучу. Людей разделили на группы. Малюткам мазали чем-то губы, мгновенная смерть, чтобы не орали.

Вспоминаю кричащие строчки у Василия Гроссмана в «Жизни и судьбе» о молодой женщине с маленьким спящим ребенком на руках. Она осторожно, чтобы не разбудить ребенка спускалась в смертную яму.

Как прав Твардовский:

Я знаю, нет моей вины,

что я живой пришел с войны,

но все же, все же, все же…

Имена моих родных хранятся в Музее Холокоста «Яд-Вашем» в Иерусалиме. А что еще я могла для них сделать?

Фридман Наум Тевелевич.

Фридман Анна Моисеевна.

Штейнберг Фрида Наумовна.

Штейнберг Евгений Петрович, одиннадцать лет.

Штейнберг Леонид Петрович, полтора года.

Фридман Тамара Наумовна.

Тереза Осиповна

Кто она и почему появилась у Фридманов? Тереза Осиповна (к великому стыду, я забыла ее сложную польскую фамилию) хорошо знала мою маму. Они вместе отбывали срок в Кочмесе. Думаю, что в ночной беседе с дедушкой Наумом она рассказала ему о гибели сына на Воркуте и внука в архангельском детском доме. Вряд ли иначе ей доверили бы меня.

Тереза Осиповна освободилась незадолго до войны (мама – 21 июня 1941 года) и приехала к себе домой, в Ялту. Адрес Фридманов мама ей дала на всякий случай. И

случай представился – эвакуация из Ялты через Симферополь.

В дороге я поняла, что эта женщина, на самом деле, очень добрая. Она трогательно заботилась обо мне. Я ехала нелегально. Наверное, не успели оформить мои документы в эвакопункте. Кормили строго по спискам. В вагонах разносили хлеб, а на остановках разливали суп и кашу. Тереза Осиповна выбегала на остановках, чтобы купить у торговок что-нибудь для меня, а я боялась, что она опоздает на поезд.

Эвакуированных везли в Среднюю Азию через Астрахань, дальше по морю до Гурьева. Мы волновались каждая по-своему. Предстояло встретиться с Любой и ее семьей. Тереза Осиповна хотела, чтобы я ехала с ней дальше. У нее никогда не было своих детей, и она была уверена, что мне с ней будет лучше, чем у Полупановых. Встреча произошла точно по Репину – «не ждали». Крым под немцами, а значит… Мне были рады, ведь я вернулась домой. Живая! С Терезой Осиповной было бурное выяснение отношений по поводу моего отъезда с ней. И мы расстались.

Прямолинейная, резкая, она не смогла обаять Полупановых. А может боялись контакта с бывшей заключенной.

В силу своего возраста, я не могла тогда понять, что сделала для меня эта одинокая чужая женщина.

Как сложилась ее судьба? В каких краях она затерялась? Найти ее мы не смогли.

Запорожье. Синельниковы

Тетя Муся, Мария Наумовна Синельникова, папина сестра, жила с мужем и дочерью в Запорожье.

Еще было мирное время, когда тетя Муся увезла меня к себе погостить. «Гостила» долго, успела поучиться в запорожской школе, а летом 41-го, во время каникул, я вернулась в Симферополь, где меня и застала война (я уже рассказала, как это было!).

Муж тети Муси, Давид Яковлевич, по-домашнему Дудик, работал инженером на заводе «Запорожсталь». У них была шикарная, по тем меркам, благоустроенная квартира в знаменитом «шестом поселке» Запорожья. Знаменит он был тем, что именно здесь был прославленный Днепрогэс, гордость социалистической индустрии, великая стройка сталинских пятилеток.

Семья Синельниковых из тех, что называют образцовыми. Дядя Дудик – веселый, шумный, влюбленный в жену и дочку. Тетя Муся – первоклассная хозяйка. Мила – добрая, общительная девочка. У нас строгий режим дня. Питание, гуляние, сон – все по

часам. Как у большинства еврейских мам, у Муси был «пунктик» – наша еда. Особенно я ее огорчала отсутствием аппетита. «Ты посмотри на себя – одни кости!». Мужу жаловалась: «Не ест. За курочку вот такие слезы», – показывала она на пальце величину моих слез. В школе я и Мила были «отличницами», сохранилась «Похвальная грамота» на украинском языке.

Тетя Муся шила нам одинаковые красивые платья. Она была модисткой (так называли там хороших портних) и имела успех у местных модниц.

Запомнились веселые семейные праздники с гостями, патефоном, традиционным тортом. Накануне квартира наполнялась запахами жаренья, печенья, корицы, ванили. Муся украшала торт белыми и шоколадными кремовыми цветами (она их рисовала, выдавливая через картонный кулек), а мы с удовольствием «вылизывали» посуду с остатками крема.

Была и художественная часть: стихи, песни, танцы. Особенно любила «выступать» Мила. В ход шли мамины наряды, косынки, украшения, помада. Под «ля-ля» исполнялся китайский танец с веером. (После войны Мила окончила театральное училище и работала в Донецком драматическом театре.)

«Шестой поселок» Запорожья немцы начали бомбить в первые дни войны, метились в Днепрогэс. Разрушить плотину Днепрогэса им не удалось, а огромный дом, неподалеку от которого жили Синельниковы, разбомбили. Они ошиблись: дом был полукруглой формы, напоминал рисунок плотины. (Такую форму имеет гостиница «Космос» в Москве.) Завод «Запорожсталь» был эвакуирован в Новосибирск. Вместе с семьями рабочих уехали Муся и Мила. Дядя Давид был призван в отряд ополчения для защиты Днепрогэса. Но что и как могли защитить ополченцы, сугубо невоенные люди? Задача, на самом деле, была другая. При наступлении немцев они должны были взорвать плотину. Задачу они выполнили – и все погибли. Подробности неизвестны.

После гибели мужа в разрушенный «шестой поселок» тетя Муся не вернулась. Из эвакуации они приехали в Симферополь. Здесь их тоже никто не ждал. Синельниковы, родители мужа, погибли так же, как Фридманы. Дедушкин дом был занят чужими людьми. Удалось отсудить одну комнату из четырех.

В 1949 году Муся разыскала меня в общежитии московского пединститута. Как ей это удалось? От Муси я узнала о подробностях симферопольской трагедии, которые она услышала от соседки Лены.

В Москве Муся нашла Петра Штейнберга, мужа Фриды. Он был благополучен и по-прежнему красив. Работал почему-то уже не в НКВД, а директором швейной фабрики. У него была новая семья – жена и ребенок. Муся винила Штейнберга в гибели Фриды и детей. По его версии он покинул Евпаторию (был в командировке!) вместе с работниками НКВД, а в Симферополь послал машину для эвакуации жены и детей, но, якобы, Фрида отказалась ехать, не согласилась оставить родителей. Муся ему не поверила. Как было на самом деле? То ли шофер не заезжал за ними, то ли никакой машины не было, то ли он говорил правду. Муся уговаривала меня встретиться со Штейнбергом: «Я не хочу его больше видеть, а ты сходи, пусть ему будет больно и стыдно!». Она была уверена, что из Евпатории Петр Штейнберг уехал с любовницей. Я с ним не встретилась – мне тоже не хотелось его видеть.

Последнее письмо от Синельниковых я получила в 1958 году в Петропавловске. А потом я их потеряла. Запрашивала адресные столы Симферополя и Донецка (там работала Мила), но безрезультатно, даже не сообщили куда и когда выбыли.

В Симферополе я слышала рассказы о том, что дедушкин брат перебрался в Америку (еще в начале века, до революции), там обустроился, женился и разбогател. Когда Муся вернулась из эвакуации на симферопольское «пепелище», американские родственники активно помогали ей вещевыми посылками. Хочется надеяться, что Муся и Мила переехали в Америку.

Астрахань. Новая семья Полупановых

За время моих «путешествий» в Симферополь и Запорожье в семье Полупановых произошли большие перемены. Появился Вячеслав Константинович, Славик, маленький, толстый, забавный карапуз с раскосыми отцовскими глазами (было в крови у дяди Кости что-то монголо-калмыцкое). И вообще семья несоразмерно расширилась. Дело в том, что сестра дяди Кости Нина, уйдя от мужа, пьяницы и дебошира, перебралась с детьми к Полупановым. Старшей дочери Люсе было пятнадцать лет, остальные (Боря, Вова, Алик) мал мала меньше. Вместе со мной в семье стало семеро детей.

Всем домашним «парадом» командовала тетя Нина и делала это легко и с удовольствием. Вся в делах и заботах, она никогда не жаловалась на усталость и нездоровье. Люба практически домашними делами не занималась, работала инженером рыбной промышленности на комбинате им. Микояна, приходила, согласно режиму

военного времени, очень поздно. Дядю Костю вообще редко видели дома – редакционная работа!

Главная задача тети Нины – всех накормить. Голодное военное время. И куда девались астраханская рыба, астраханские помидоры, арбузы, тыква? Основной едой был вкусный и сытный калмыцкий чай. Варили в ведерной кастрюле – вода, молоко, прессованный листовой чай и соль по вкусу. Хлеба (по карточкам), конечно, не хватало. Тетя Нина всегда знала, когда в магазине будет продаваться коммерческий хлеб или мука. В эти дни вся наша команда с вечера занимала очередь, потом тетя Нина дежурила там всю ночь, а нас поднимала рано утром, еще по темноте. Приходили домой с богатым «уловом», потом пировали. Нина пекла вкусные лепешки. За ними тоже выстраивалась очередь. Начинали есть самые маленькие, остальные мужественно ждали новую лепешку. Помню, как Леруся бубнила: «А я хочу, да не прошу, я хочу, да не прошу!».

Однажды дядя Костя объявил, что нам привезут полмешка риса – выделили для редакционных работников. Радостно ждем, вот уж наварим каши! Но рис оказался неочищенным. Мы пытались чистить его руками, скалкой, в ручной кофемолке. В общем, «близок локоть, да не укусишь!».

Война давала о себе знать не только отсутствием еды. Хотя фронт был далеко, людей посылали на строительство оборонительных заграждений. Мобилизовали и Любу. Вернулась она, по ее же словам, «вся во вшах». Она стояла у двери, тетя Нина помогала ей раздеться, не переставая причитать по поводу вшей. Детей не пустили в прихожую, хотя всем хотелось посмотреть, а Славик плакал, потому что соскучился по маме. Всё мыли, кипятили, а мы потом долго боялись этих непонятных вшей.

В обязанности пятнадцатилетней Люси входило «смотреть» за младшими. Слушались ее беспрекословно. Для меня Люся была непререкаемым авторитетом. Хотелось ей подражать. Предметом моей зависти, например, был Люсин «Альбом для души», очень модный среди девочек тех лет. Альбом разукрашен виньеточками, красными пронзенными сердцами. Одноклассники и друзья вписывали туда смешные, трогательные, иногда нелепые стихотворные опусы. Вроде такого: «Кто возьмет альбом без спросу, тот останется без носа». Люся записывала в альбом свои любимые песни и стихи. Культурные интересы Люси шли дальше альбома. Ей я обязана первым знакомством с «Евгением Онегиным». Она комментировала иллюстрации в старого

издания потрепанной книге. Особенно нам нравилась картинка, где Онегин на коленях перед гордой красавицей, и слова: «Но я другому отдана…». Мы сочувствовали Татьяне. Люся приобщила «наш коллектив» к классической музыке. Это имело не только воспитательное, но и практическое значение. Люся «заводила» пластинки с оперными ариями (Лемешев, Козловский, Барсова, Шпиллер). Мы усаживали самых маленьких на высокие стульчики – и все молча слушали. (К счастью, телевизоров тогда не было!) Во время этих музыкальных занятий мы отдыхали и даже учили уроки. Леруся потом напевала: «Я так безропотна, так простодушна…». Розина из «Севильского цирюльника».

Однажды я слишком сильно закрутила ручку патефона – и лопнула пружина. «Команда» восприняла это как беду, а я боялась гнева взрослых. Когда пришел дядя Костя, Славик выдал меня «с головой»: «Папа, Ельда лёпнула тюнь-тюнь и ушла в школу». Он только учился говорить. Старшие пытались его остановить, но он снова повторял: «Ельда лёпнула тюнь-тюнь…». Видно, больше всех хотел классики. Все обошлось без скандала – патефон легко починили.

Когда немцы подошли к Сталинграду, началась эвакуация из Астрахани. Семьи партийных работников эвакуировали первыми. С семьями редакционного начальства уехали и мы: Люба, Леруся, Славик и я. Главы семей оставались до особого распоряжения.

Когда мы прощались, Люся сказала мне с упреком: «Я никуда не убегу, я буду бороться здесь, в партизанском отряде!».

К счастью, немцы до Астрахани не дошли – их остановили у Сталинграда.

Пржевальск. Дорога. Либединский. Возвращение

Наша эвакогруппа состояла из четырех семей редакционного начальства. Кажется, газета называлась «Коммунист». Отношения с Любой у них не заладились. То ли их по-бабьи раздражал статус жены главного редактора – молодая, красивая, то ли обилие у нас вещей (был даже небольшой, но тяжелый сундучок). По мнению Любы, виной был вульгарный антисемитизм. Он в то время разгулялся сильно.

Наш маршрут: Гурьев–Фрунзе–поселок Рыбачий на озере Иссык-Куль–Пржевальск. До Гурьева плыли по Каспийскому морю на маленьком рыболовном суденышке. Бочки, сети, запах рыбы и бензина, два матроса (или капитана?). Разместились в каюте, где-то под палубой в трюме. Не успели отчалить, как к нам заглянул один из «капитанов» и

объявил: «Мал-мал кашка будет!». Мы посмеялись, не поняли, что за «кашка» будет. Однако скоро нам стало не до смеха. Началась такая качка – расходилась морская стихия! Нас швыряло буквально как щепку, но даже страх «перевернуться» отступил перед жуткой «морской болезнью». Лежали все пластом. Бедные наши «капитаны» – им потом пришлось убирать «следы».

В Гурьеве как-то добрались до железнодорожной станции, получили причитающуюся норму продуктов и погрузились в поезд. Он состоял только из товарных вагонов-теплушек. Народу много, разместились на своих вещах (полок не было). Распаковали свои одеяла и устроились для длительного «отдыха».

До Рыбачьего ехали (без пересадок) больше месяца. Мы не знали расписания движения. Может быть, его и не было. Дорога была перегружена. Ждали своей очереди такие же товарняки с эвакуированными и заключенными. На запад шли эшелоны для фронта, на восток везли раненых. Мы подолгу стояли в железнодорожных тупиках на маленьких и больших станциях. Часто происходила пересортировка составов: отцепляли вагоны, перегоняли с одного пути на другой. Если ходили на станцию за водой, в уборную или что-нибудь прикупить, потом приходилось долго лазить под вагонами в поисках своей теплушки. С «туалетными делами» были большие проблемы. Когда поезд неожиданно останавливался в степи, все спешили «справить нужду». Мужчины в одну сторону, женщины в другую. Картина получалась живописная – было не до стыдливости. А паровоз давал длинный гудок и так же неожиданно, как остановился, шел дальше. Может быть, и останавливался для «туалета». Ночью мужчины приспосабливались, приоткрывая дверь вагона, женщины и дети – на горшках. Темно, все делают вид, что ничего не происходит – ехала интеллигенция!

В Рыбачьем мы окончательно размежевались со своими попутчиками. Они решили остаться в близлежащей деревне, а мы, как положено, должны добираться до Пржевальска. Нам предстояло плыть по Иссык-Кулю. Я остро жалела Любу – ей приходилось быть главным носильщиком. Даже сундучок взваливала себе на спину, а я мало чем могла помочь.

Ждем водный транспорт в каком-то помещении. Наверное, пристань. Сидим на своих вещах, держим на руках спящих детей… Вдруг к нам подошел человек в солдатской шинели, угостил красивыми красными яблоками и предложил помочь. Мы удивились: «Какая помощь – сам хромой». Человека звали Либединский (имя не

помню). А он оказался настоящим рыцарем. Либединский после тяжелого ранения был списан в тыл, работал директором консервного завода в Пржевальске и возвращался из командировки. Во Фрунзе жила его эвакуированная жена с детьми.

Озеро Иссык-Куль уникальное (соленая вода) и фантастически красивое, окружено горами со снеговыми вершинами, вода синяя, прозрачная – виден каждый камешек в глубине. И в довершение к этой ослепительной красоте пассажиров перевозили на каких-то удивительно сказочных плавсредствах. Что-то вроде былинных челнов или огромных братин с выгнутыми по-утиному носами. Но любоваться пейзажем нам не пришлось. Началась «кашка» почище каспийской. Это было так странно – погода тихая, ни ветерка! Откуда волны? Может быть, это была вибрация дна озера.

Либединского встречали с транспортом – лошадь с телегой. Он отвез нас на свою «точку». Здесь он хранил кое-какие свои вещи, а жил в конторе завода за городом. «Точка» представляла собой оборудованный сарай, бывший коровник при большом богатом доме. Почему-то хозяева поселили здесь свою старушку-мать. Она была очень старая и больная. Дочь Настя несколько раз в день приходила ее кормить, мыть и лечить. В углу стояли ящики с яблоками. Либединский их приготовил для отправки семье. Они издавали такой аромат, что перекрывали запахи от постели больной. Бабушку мы жалели и побаивались. Она нас часто озадачивала. Например, зная, что она слепая и плохо слышит, мы потихоньку подворовывали яблоки. И вдруг слышим: «Опять чужие яблоки взяли!». Ящики мы здорово ополовинили. Когда Либединский приехал за ними, я боялась скандала. Но он сказал: «Что же яблок так мало ели?».

Работу Люба не нашла. Продавали на базаре вещи или меняли их на еду. Особенно жалко было «проедать» Любину красивую шубу из какого-то серебристого меха. Выручали нас баночки с соленой сельдью. Дядя Костя нагрузил нас ими! Соль, спички и мыло – главный дефицит военного быта. Топили плиту тростником – кураем. Привозили его киргизы на осликах, кричали у ворот: «Кому курай, есть курай!». Прогорал он быстро, и чтобы поддержать тлеющий огонь (из-за отсутствия спичек) его обкладывали кизяком. Кизяк – это засохшие коровьи лепешки. Мы их собирали на улицах с азартом грибников. Благо коров (и другой живности) у местных жителей было много. Вообще народ здесь жил зажиточно, как будто не было ни коллективизации, ни репрессий, ни войны. Чужаков терпеть не могли. Все эвакуированные, конечно, жиды. Местные

ребятишки обычно кричали нам вслед: «Жид, жид, по веревочке бежит!». Почему по веревочке?

В городе было неспокойно. Темнело рано – кругом горы, улицы не освещались. Воровство, грабежи. Однажды мы очень напугались. Дверь нашего жилища защищала только теоретически: запиралась на крючок. Мы укрепляли ее защитные функции, привязывая на ночь толстой веревкой за ручку к сундуку, на котором я спала. Не успела я заснуть, как почувствовала, что веревка шевелится. Разбудила Любу. Прислушались – за дверью кто-то возится, дергает ее. Мы замерли. И Люба проявила замечательную смекалку. Она очень громко крикнула: «Костя, Костя, проснись, к нам кто-то лезет!». Через минуту мимо окна мелькнула тень неудачника-вора. Успокоили детей, объяснили ситуацию бабушке и посмеялись от души.

Плохо было с гигиеной. Панически боялись вшей. В бане выдавали сантиметровые кирпичики хозяйственного мыла. Там я, наверное, подцепила чесотку. Расчесывала до крови живот и ноги. Когда обнаружили, хозяйка предложила свой метод лечения. Она взяла горсть соли (дефицит!) и растерла этой солью мою ногу. Я орала и выла, но меня держали крепко. Больше, однако, я себя так лечить не дала. Сама пошла к врачу и мазалась какой-то вонючей мазью. Главное, никого не заразила!

Тяжело заболел Слава. Брюшной тиф. Больницы переполнены. Любу отказались положить вместе с ребенком, но она заявила, что все равно не уйдет. Силу применять не стали. Вряд ли бы Славик выкарабкался, если бы ее не было рядом.

Когда немцев отогнали от Сталинграда, редакционные мужья затребовали семьи домой. В Рыбачьем мы соединились со своими компаньонами. Они везли с собой хлебные и другие съедобные изделия – деревенские харчи. Мы тоже кое-что из продуктов в дорогу собрали. На обратном пути эвакопункты не обязаны были нас кормить! Теперь у нас не было тяжелых вещей. Ехали до Гурьева с несколькими пересадками, в нормальных вагонах, спали на полках, пили горячий чай. На одной станции прикупили патоку. Это сахарный полуфабрикат, на вид и вкус похожий на мед. Торговки воровали ее на местном сахарном заводе. Люба набрала полный бидончик, несколько литров. Лакомились, радовались.

Но произошло событие, о котором не могу вспомнить без стыда. На одном из вокзалов (пересадка!) Люба отошла с детьми по «туалетным делам», а мне наказала караулить вещи. Объявили посадку на какой-то поезд. Началась суматоха, люди бегут,

перешагивают через наши вещи. Когда все успокоилось и вернулась Люба с детьми, мы не обнаружили сумки с продуктами и бидончика с патокой. Была истерика, был скандал. Я никогда не слышала от Любы столько обидных слов! Я понимала всю вину, я страдала не меньше, чем она. Но что я могла сделать? Жестокий, эгоистичный, ранимый возраст! Я решила сбежать. Ушла в туалет и не вернулась. С собой не взяла ничего. Да и как я могла взять? В голове одна мысль – скорее бы объявили посадку и они бы уехали. Что будет дальше, об этом не думалось. Я шла «не знаю куда», замерзла в своем симферопольском пальтишке из «чертовой кожи», села на ступеньки какого-то небольшого строения. То ли трансформаторная будка, то ли водокачка, вдоволь наревелась и, видимо, задремала. Очнулась, услышав свое имя. Люба с каким-то мужчиной искали меня. Я решила не откликаться, но меня нашли. В руках у мужчины фонарь. Может быть, это был железнодорожник. Он выругал меня последними словами, схватил за руку и потащил на вокзал. Больше я не убегала, а конфронтация сохранялась долго. В дороге нас подкармливали земляки.

В Гурьеве мы жили на пароходе в ожидании навигации на Волге. Это был волжский пароход. Он застрял здесь на зиму, перевозил эвакуированных из Астрахани поздней осенью. Мы жили в хорошей каюте, варили еду на пароходной кухне, дети резвились на палубах.

Волжский пароход с плоским дном и огромными колесами не приспособлен для морского плавания. Пока добрались до Астрахани, страху натерпелись. Каждый скрип вызывал панику. Женщины почему-то уверяли, что пароход может развалиться пополам из-за глубины. Это, конечно, глупость. Но перевернуться при сильной «кашке», безусловно, мог. Но море, к счастью, было тихое, ласковое.

Для Любы все пережитое не прошло бесследно. Я первый раз видела ее совсем больной. Случился сердечный приступ. Ей тогда было всего двадцать пять лет, и тетей я ее называла по детской привычке. Разница в возрасте у нас была около тринадцати лет!

Еду к маме.

Астрахань–Горький–Вологда–Котлас–Кожва–Усть-Уса

1943 год. Еду к маме! Уверена, что Полупановы не отпустили бы меня, если бы знали, какая это будет дорога.

Мы вернулись из Пржевальска, а мама после освобождения работала в Усть-Усе Коми АССР бухгалтером в промкомбинате.

В Горький (Нижний Новгород) в очередную командировку отправлялась сотрудница промкомбината (фотограф). Я должна была встретиться с ней и вместе ехать.

А шесть лет назад я путешествовала по Волге (Астрахань–Горький – Астрахань). Это была роскошная поездка – свадебное турне Полупановых. Теперь мне предстояло ехать одной. Меня «погрузили» в одноместную каюту. В дорогу дали, что могли: буханку хлеба, сухари, селедку, хлебные карточки (я ими не смогла воспользоваться) и сколько-то денег.

Пароход шел медленно, ночью стоял на якоре или у причалов, потому что после военных действий у Сталинграда боялись нарваться на мины.

В Сталинграде пассажиры ходили смотреть разрушенный город, а я видела развалины с берега – выходить боялась. Говорили, что сохранился только один дом.

Со съестными припасами я, естественно, «справилась» раньше, чем доехала до Горького. Деньги растратила в буфете парохода.

На пристани в Горьком (район Сормово) меня никто не встретил. Я пошла искать указанный в маминой телеграмме адрес. Хозяйка квартиры Ковалевская (может быть, не точно помню) жила недалеко от базара и работала в Доме колхозника. Некоторым приезжим она «сдавала» койки у себя дома. Моя предполагаемая попутчица еще не приехала, и мое появление не вызвало радости у хозяйки.

Ковалевская обещала меня кормить, если я буду ей помогать делать уборку в Доме колхозника. Пришлось мыть там заплеванный грязный пол. Есть все равно хотелось – и я стала продавать на базаре свое барахлишко. Продала даже чемодан, покупала вареную картошку, какой-то гороховый холодец, семечки.

Однажды у хозяйки остановились две торговки. Они привезли продавать белые ситцевые косынки. Я с удовольствием согласилась им помочь. Когда стали считать доходы, на стол кучей навалили деньги (я такого количества никогда не видела!), я тоже выложила из кармана вырученные деньги. А потом я вспомнила, что в кармане были и мои собственные, но сказать об этом не решилась. А торговки их даже не посчитали. За работу меня накормили какими-то пирожками.

Из Усть-Усы долго не было никаких известий. Потом выяснилось, что мама была в командировке в Сыктывкаре и считала, что я уже в Усть-Усе. Меня должна была приютить Анна Григорьевна Вишнепольская.

Своим постояльцам Ковалевская жаловалась: «Вот, подкинули мне девчонку, придется отвести в детдом».

Наконец пришла долгожданная телеграмма от мамы и деньги на дорогу. В телеграмме были указаны адреса, куда я должна зайти. Мой маршрут Горький–Вологда–Котлас–Кожва–Усть-Уса.

Я купила билет до Вологды. Интересная деталь – билет продавали только по предъявлению справки из санпропускника. Это баня, а пока моешься, твою одежду «прожаривают» в специальных машинах. Профилактика от вшей.

Из упакованных в Астрахани вещей у меня осталась только одна. Это был спорок с бабушкиного пальто. Добротный двусторонний драп. Люба хотела, чтобы мама сшила мне из него теплое пальто. Я держала его в руках: чемодан-то продала! Какая-то женщина на вокзале стала уговаривать меня продать спорок. Я не хотела с ним расставаться – уже представляла себя в красивом пальто из этого драпа в крупную синюю клетку.

И все-таки я его продала. Я рассуждала так. Денег осталось мало; заходить в Котласе ни к кому не буду. В Котласе взяла билет на Кожву. Я боялась, что попаду к такой же хозяйке, как Ковалевская. Если бы я знала, кто ждал меня в Котласе. Это Нина Булгакова. Как и моя мама, она избежала расстрела после голодовки, родила в Кочмесе девочку и потеряла этого ребенка в архангельском детдоме. Как бы тепло она меня встретила! Но тогда я этого ничего не знала.

В Кожве была уже зима. Я шла по снегу в туфлях и без головного убора – шапку украли в поезде. Пришла по указанному адресу к Каратаевой-Фельдман. Она недавно освободилась и очень нуждалась. До Усть-Усы из Кожвы добирались по Печоре. Но навигация кончилась, а санный путь еще не установился. Надо было ждать. Каратаева отвела меня к Шульдерам.

Шульдеры жили в нескольких километрах от Кожвы около лагерной зоны. Дядя Саша Шульдер – личность легендарная. Он врач-психиатр, работал главным врачом санчасти в лагпунктах для больных с психическими отклонениями. Говорили, что он многих спас и от разных болезней и от тяжелой работы, ставя им «нужный диагноз». Мама рассказала мне такой фантастический эпизод из его лагерной жизни. Во время очередного этапа, как обычно, бесчинствовали уголовники: отнимали вещи, проигрывали в карты. Шульдер сказал их «пахану»: «Если еще тронут кого-нибудь – у тебя отнимутся ноги и руки». Тот расхохотался. Мол, какая-то жидовская рожа его пугает. Новый инцидент не заставил себя ждать, а «пахан» не смог пошевелить конечностями. «Я тебя предупреждал», – сказал ему дядя Саша. И безобразия прекратились. Сила гипноза!

После освобождения дядя Саша продолжал там же работать. К нему приехала жена и дочь Нора.

У Шульдеров меня отмыли, обогрели, откормили и одели.

В Усть-Усу я летела на открытом самолете (кукурузнике). Мало кто может этим похвастаться!

Я ехала к маме почти три месяца. Мне было 13 лет.

Нюра Вишнепольская

На аэродроме меня встретила Анна Георгиевна Вишнепольская – тетя Нюра. Мама к прилету опоздала, так как ей идти было далеко, а транспорта никакого не было. Когда тетя Нюра сняла телогрейку и размотала платок, я увидела, какая она красивая: черные косы, белозубая улыбка, цыганские глаза.

Тетя Нюра – «декабристка». Ей было лет девятнадцать, когда она влюбилась в соседа. Идель Вольфович Вишнепольский – человек науки, европейски образованный, солидный, обаятельный. Его арестовали. Семья от него отреклась, что иногда случалось, а Нюра поехала на север, чтобы быть рядом. Она очень забавно называла мужа – Вишня. Мама подружилась с этой семьей в Усть-Усе после освобождения. Вишнепольский в 1942 году был мобилизован на «трудовой фронт». Трудармия – вариант рабского труда для тех, кого не посылали воевать из-за политической неблагонадежности. Нюра с ребенком осталась в Усть-Усе.

В январе 1942 года в этих местах произошли трагические события, которые могли иметь очень серьезные последствия для Нюры и для моей мамы.

Я слышала тревожные разговоры о каких-то вооруженных бандитах, которые тогда «захватили» Усть-Усу. Что случилось на самом деле, я узнала много лет спустя от Л. М. Городина и А. Г. Вишнепольской. Тогда произошло вооруженное восстание политических заключенных лагпункта «Лесорейд» в Усть-Усе. Одним из организаторов был большой друг мамы и Вишнепольских Александр Викторович Гусаров. Финн по национальности, он планировал на лыжах по тундре уйти в Финляндию. Лыжи хранились у Вишнепольских. Многие погибли в перестрелках на улице. Для подавления восстания была привлечена даже авиация. С «бандитами» расправились очень жестоко. К счастью, никто не «настучал» о связях с Гусаровым.

Мы с мамой жили в поселке «Промкомбинат» в нескольких километрах от райцентра. Я часто ночевала у Вишнепольских, потому что во время пурги дорогу так

переметало, что ее не было видно. Стоило оступиться – и провалишься по пояс в снег.

Однажды тетя Нюра взяла меня на «охоту» за дровами. Вишнепольские жили рядом с милицией. Ночью мы осторожно подобрались к большой поленнице дров, уложенных за зданием милиции. Залаяли собаки, но мы успели забежать в сени. Сторож нашел нас быстро (может быть, по следам на снегу), но Нюра успела бросить дрова на кровать, меня в телогрейке и валенках уложила на них и накрыла одеялом. Когда она открывала дверь, я лежала не шелохнувшись, Нюра еще шикнула на сторожа: «Тише, детей разбудите!». Думаю, он нас просто пожалел, а мы потом вспоминали, как удачно украли дрова у милиции.

В Москву Вишнепольские вернулись в шестидесятых годах после реабилитации Иделя Вольфовича. Им дали маленькую комнатку в коммуналке в Черемушках. Дочь Инна с мужем жили в Ленинграде. Нюра самоотверженно боролась за здоровье своего Вишни. Он был тяжело болен. Сама она «на северах» тоже подорвала здоровье: плохо слышала, сильно хромала (ходила с палочкой).

Укатали Сивку крутые горки!

Житье-бытье в Усть-Усе

Поселок «Промкомбинат» располагался на территории бывшей лагерной зоны. Забор с колючей проволокой, сторожевые вышки, несколько бараков для вольнонаемных – вся декорация сохранилась. Только в заборе зияли просветы – доски воровали на дрова. В сохранившихся бараках жили работники промкомбината: ссыльные, эвакуированные, бывшие зеки и местные, коми, семьи оленеводов. Народ «тертый», терпеливый. Даже когда привозили замороженный хлеб (транспорт гужевой!) и продавщица рубила его топором, чтобы отоварить хлебные карточки, народ не возмущался. Ни забастовок, ни стачек. Не те времена, что у Горького в романе «Мать».

Взаимоотношения были добрые. Мамин сослуживец, бывший вор, каждое утро, проходя на работу мимо нас, заносил для меня одну картофелину. Я ела ее сырой – витамины!

Мы с мамой по карточкам получали 700 граммов хлеба. Она, как служащая, – 400, я, как иждивенка, – 300. Есть хотелось всегда! Заведовала игрушечной мастерской добрейшая женщина Шура Задверняк. Свое отсидела, муж на фронте. Игрушки делали из папье-маше. Для клейстера привозили мукомольные отходы. Этот «продукт» имел

свое название, но я его забыла. «Раиса, привезли много», – каждый раз уверяла она маму. «Продукт» мы тщательно просеивали (там попадались щепки, осколки, мышиный помет) и варили «затируху». Это варево нас сильно выручало.

Из Астрахани я привезла с собой малярию. Удивительно, что в дороге не случилось ни одного приступа, а в Усть-Усе снова стало «трясти». Температура поднималась выше 40°. Мама не могла уйти с работы, и ко мне приходила старая женщина-карелка. Карелы были высланы сюда, видимо, во время финской войны (1939 год). Эта замечательная бабушка оказалась настоящим крысоловом. Дело в том, что в старых бараках расплодились крысы. Я накрывалась с головой одеялом и с ужасом слушала, как они пищат, бегают, особенно противно плюхаются со стола на пол. Может быть, мне казалось, но я была уверена, что они ползают и по моему одеялу. А бабушка эта приходила с палкой, била их и даже ловила руками.

По соседству жили семьи аборигенов, оленеводов. Коми удивительно простодушны, наивны, как дети. В любое время, например, могли заглянуть «на огонек». Зайдет человек, сбросит малицу у двери, посидит за столом (неважно, что нечем угощать) и уходит. Приходил «в гости» – значит уважает! Женщины-коми работали в меховой мастерской, шили из оленьих шкур разные изделия. Оленеводы иногда пригоняли оленей из стойбища. Забивали оленей здесь же, под окнами, пили еще горячую кровь. Зрелище не для слабонервных! Нас приглашали на застолье. Строганину (сырое замороженное мясо) мама любила, а я есть не могла. Зато мне нравилась соленая рыба «коми-засола». Рыба еще до засолки должна быть «с душком» – запах специфический. На стол ставится полная миска с рыбой, все туда макают (в рассол) хлеб и достают рыбу. Потом крепкий сладкий чай из самовара. Оленеводы имели такой дефицит, как сахар и чай. Шикарное угощение.

Директором промкомбината был местный человек Канев. Мама говорила, что он умный и добрый, а я его боялась. В своей малице он был похож на большого медведя – мне хотелось убежать и спрятаться. Какого злодея он мне напоминал? И как я в нем ошиблась!

Случилось следующее. В бухгалтерии годовой отчет, мама работает до поздней ночи и, чтобы меня не будить, уходя, запирает дверь на наружный амбарный замок. Мне это не нравится и я обещаю не спать, ждать маму. В комнатах очень холодно. Печка-буржуйка чуть теплая. Сырые дрова никак не разгорались. Я решила погреться в постели, легла и заснула. Проснулась и не поняла, что произошло. Сквозь густой дым

еле виден огонек керосиновой лампы на столе, а печка-буржуйка раскалилась докрасна: дрова подсохли и разгорелись, а из стенки, около которой стояла печка, валит дым. Я зачем-то стала отковыривать штукатурку – оттуда вместе с клубами дыма вырвался огонь. Плеснула водой (ее было мало), а огонь полыхал вовсю. И вместо того, чтобы кричать «Пожар!», я стучу соседке. Диалог такой. «Тетя Ванда, дайте воды!» – «Ты что среди ночи будишь?» – «Мне воды надо». – «Ну давай кружку». – «Нет, мне много надо, у меня стенка горит!». Ванда разбудила всех, кто-то побежал сообщить в контору. Воду в ведрах передавали из рук в руки. Выгорела стена и потолок, наше помещение оказалось непригодным для жилья. Кроме того, пришли в негодность много пар валенок, которые привезли для рабочих и временно сложили у нас.

Страшный директор Канев обрушил на меня весь свой праведный гнев. Он кричал, а я от страха не понимала его слов – я думала о том, где же мы теперь будем жить.

Нас должны были судить за халатное отношение к социалистической собственности по законам военного времени.

Спас нас Канев. Сумел замять дело и списать убытки. Конечно, он рисковал служебным положением и партийным билетом, что по тем временам значило попасть в «черные списки» изгоев общества. А мы перебрались в другой барак.

В школе я подружилась с Люсей Бабенко. Ее мама работала директором районного Дома культуры. В нем были кружки разной самодеятельности. Часто «артисты» не уступали в мастерстве профессионалам. Люся училась балетному искусству, серьезно готовилась к «звездному» будущему и имела у зрителей большой успех. Я же, благодаря нашей дружбе, имела возможность посещать репетиции и киносеансы.

На новогоднем карнавале я в костюме царевны-лебедь заняла второе место. Первым был костюм на злобу дня: «Смерть фашизму!». Идея моего костюма принадлежала эвакуированной из Ленинграда маминой сотруднице. У нее было роскошное белое платье из тяжелого шелка и какие-то украшения. Платье приспособили на меня «на живульку». Из куска белого батиста сделали крылья, а в мастерской вырезали из жести замысловатую корону. И еще бусы. Никто даже не обратил внимания, что на ногах у «царевны» были пимы из оленьей шкуры.

А мама «щеголяла» в Доме культуры. Ее костюм назывался «местная промышленность». Готовили его всем миром. В мастерских сделали миниатюрные

изделия: крошечные меховые пимы, шапки, варежки, жестяные кружки, ведра, лопаты, тазы, деревянные бочонки. Прицепили все это к рыболовной сети и обмотали ею маму. Получилась живая реклама местной промышленности. Ее везли в санях на лошади, сопровождала общественность предприятия – местком, профком. Такая Мисс Промкомбинат. Ей дали какой-то приз.

В 1945 году мы уехали на Воркуту. Маме удалось получить перевод через Министерство местной промышленности.

До Воркуты мы добирались санным путем по Печоре, на перекладных, с ночевкой в каком-то селении. На стоянках кормили лошадей, а мы пили чай. Весь наш скарб уместился с нами в санях.

Усть-Уса мне запомнилась ослепительно-белым снегом, фантастическими полярными сияниями, осенним ковром цветов и ягод и, главное, сердечными людьми.

Воркута. Наш барак

Трагический город. Геологи нашли уголь – власти пригнали заключенных. Странное, мистическое совпадение: очертание города на карте выглядит как профиль человеческого черепа. В вечной мерзлоте Воркуты лежат тысячи ее строителей.

Воркута сороковых годов – город деревянный. Позже научились ставить тяжелые дома на сваях (из-за вечной мерзлоты!). На сохранившихся открытках-фотографиях два городских пейзажа. Главная, парадная улица тех лет – улица Ленина. На первом плане – горный техникум. Его достраивали на моих глазах. Мимо него я ходила в школу (тоже деревянную), а навстречу вооруженная охрана вела строителей с номерами на спинах. На другой фотографии – стадион. Над входом растяжка: «Слава Сталину – лучшему другу физкультурников!». Тогда Сталин был «нашим «всё».

Интересно, что эти открытки делал Алексей Каплер, известный драматург и киносценарист («Ленин в Октябре», «Ленин в 1918 году»). Он работал фотографом в ателье промкомбината. С ним у Сталина были личные счеты. Каплер имел несчастье влюбиться в его дочь Светлану. В своей книге «Далекая музыка» Светлана Аллилуева вспоминает, что вскоре после ареста Каплера она вышла замуж.

Барак, в котором мы жили, можно считать элитным. В нем жили промкомбинатовские «начальники»: мама работала бухгалтером. Нашими соседями были руководители промкомбината (барак находился на балансе промкомбината – ведомственное жилье). Общий коридор, два ряда комнат (двенадцать-тринадцать

квадратных метров каждая), удобства на улице, вода в колонке. Зато у нас был истопник, угрюмый и волосатый (жил в комнате № 1). Я его побаивалась. Печки он топил ночью, в комнатах всегда было тепло. Около каждой печки (топка из коридора) стояли ящики с углем.

В отличие от традиционных коммуналок, в нашем бараке не было ни ссор, ни скандалов.

Сохранилась фотография сотрудников промкомбината после какого-то торжественного собрания в здании Дома пионеров (неподалеку от нашего жилья). Среди этого многолюдья есть знакомые и дорогие мне лица.

Моя мама. Ей здесь лет тридцать восемь. Очень уставшая, худая, после болезни. Сквирчак – мастер обувного цеха. К нему после освобождения приехали с Украины жена и дочь Клара. Наши комнаты в бараке были рядом. С Кларой я дружила. Она на год раньше окончила школу, уехала в Киев и поступила в мединститут. В каждом письме уговаривала меня приехать в Киев, чтобы вместе учиться. Но я (с половиной одноклассников) уехала в Москву, и мы растерялись.

Лиза – молодая женщина-коми. Единственная в бараке не из «врагов народа». Она работала в пошивочной мастерской и жила в гражданском браке с молодым литовским евреем Симчиком (так мы его звали). Симчик был заключенным, имел «выход» за зону и тоже работал портным. Лиза родила прелестную девочку – я ее с удовольствием «нянчила». Симчик познакомил нас со своими земляками, тоже молодыми, но «очень глубокими евреями». Они добросовестно, до абсурда соблюдали свои традиции. Например, пили чай за столом, не снимая (зимних!) шапок. А один из них, Лева, совершенно серьезно уговаривал мою маму отдать меня ему в жены. После освобождения он планировал увезти меня в Литву. Нам такая перспектива казалась смешной и нелепой, но мы старались не обидеть его словом. А Симчик после освобождения уехал в Литву без Лизы. В маминых «фотоархивах» есть фотография их дочери, уже взрослой коми-еврейской красавицы. Прислала наша общая знакомая-воркутянка.

В первом ряду – начальство. Степанян (имя не помню) – главный инженер. Знаю историю перевязанной руки. Он травмировал ее на каком-то станке, прибежал в барак, я ему поливала водой на рану. Завернули чем-то руку – и в больницу. Кажется, палец не удалось сохранить. Степанян – человек хозяйственный и, что называется, широкая натура. Он несколько раз пытался жениться. Однажды из командировки привез очаровательную блондинку. Мы радовались за него, поздравляли, но она оказалась

обманщицей: была заранее беременна. За что и была обратно отправлена в Сыктывкар. А настоящую семью Степанян построил. Около него на фото стоит девушка Катя, очень красивая, яркая, украинка с Западной Украины. Оттуда пригнали много молодых людей, которые, на свою беду, вынуждены были работать на оккупированной немцами территории. По 58-й статье их судили как изменников Родины. Комната Степаняна отличалась домашним уютом с кавказским акцентом. Постель отгорожена экзотической ширмой, ковры, полочки, красивая посуда, патефон. Все с выдумкой, с шиком. Видимо, очень хотелось забыть лагерное убожество. После реабилитации Степаняны с детьми, рожденными на Воркуте, уехали во Львов, на родину Кати.

Сергей Васильевич Шейбуков – директор промкомбината. У этого хмурого человека удивительно обманчивая внешность. Интеллигент в самом красивом смысле этого слова, скромный, застенчивый, что совсем не совпадает ни с суровой внешностью, ни с низким густым голосом, ни тем более с его статусом директора. В комнате Шейбукова все просто и аскетично, ничего лишнего, зато есть книги. На день рождения мне Сергей Васильевич подарил «Сагу о Форсайтах» Голсуорси. Он прекрасно знал литературу, поэзию, признался, что в юности сам «грешил стишками». Когда я уезжала в Москву поступать в институт, Сергей Васильевич дал адрес своей семьи «на всякий случай», если негде будет остановиться. Жена Мария Константиновна и дети Дима и Элла жили на Арбате. Помощь не понадобилась, а в гостях я у них побывала – очень милые люди.

В Москве произошла совершенно фантастическая встреча с Сергеем Васильевичем. Дело в том, что когда мы с подругой приехали поступать в институт, нас, как абитуриентов, поселили на время сдачи экзаменов в студенческое общежитие. Там у нас украли документы и деньги. Сумки мы держали (для верности) под подушкой и «проспали». Чтобы остаться в Москве, нам нужен был какой-то временный документ. Мы долго колесили по милицейским инстанциям, но нам везде отказывали. Последняя надежда – приемная председателя Президиума Верховного Совета Шверника. Идем туда голодные и печальные. И вдруг нам навстречу, в центре Москвы, – Шейбуков! Приехал в командировку! Он нас как-то успокоил, дал денег, как мы рассуждали, в долг.

В 1949 году Шейбукова снова арестовали. Тогда прошла волна «посадок» старых сидельцев. Его сослали куда-то в тайгу, на восток. После реабилитации Сергей

Васильевич жил в Москве. На мой вопрос: «За что же все эти «сиденья»? он грустно ответил: «Даже не извинились».

Комната напротив нашей была совсем необычной, скорее мастерская художника: мольберты, краски, неоконченные картины, рисунки, книги. Все в «художественном беспорядке». Здесь жили два замечательных человека – Александр Степанович Кузнецов и Василий Васильевич Ян. Трудно найти таких непохожих людей.

Александр Степанович – профессиональный художник, работал заведующим художественной мастерской и дома, «для души». Он пользовался у всех особым расположением, если не сказать, обожанием. Удивительно легкий в общении. От него всегда можно было ждать остроумных шуток и безобидных розыгрышей. Меня он поддразнивал по поводу моего пения. Я любила петь громко, во весь голос арии из репертуара воркутинского театра, фанатами которого были все школьники. Когда я очень уж увлекалась (а слышимость хорошая!), он из-за двери мне подпевал тоже во весь голос. Было смешно – и я, конечно, замолкала.

На фото я рядом с Александром Степановичем и смотрю на него влюбленными глазами. Пока там обсуждали производственные вопросы, он рисовал физиономии присутствующих (в руках чемоданчик с принадлежностями). Я вообще часто ходила за ним «хвостиком»; например на колонку за водой. Как-то он сказал: «Смотри, какой сиреневый снег!». Я бы не поверила. Оказывается, бывает сиреневый снег, на севере.

Василь Васильевич Ян – человек «не от мира сего». Большой ребенок. Детски-ясные глаза и детская улыбка. Он толстовец. Даже внешне похож на Льва Николаевича. Советская власть всех толстовцев пересажала, оказались вредными для нее, как и прочие религиозные люди. В лагере Ян получил новый срок, взяв на себя вину какого-то уголовника. Наивный, он был уверен, что у того подонка проснется совесть! Меня и моих подруг Василий Васильевич просвещал, воспитывал по-толстовски, давал читать «Круг чтения» Л. Н. Толстого. Это что-то вроде философского календаря. На каждый день года есть мудрая цитата из какого-либо мыслителя. Следовало ее утром прочитать и целый день о ней думать. Для самоусовершенствования. Маму он просил не курить и не красить губы – развратно, по его мнению. Мы любили посидеть в их комнате «в гостях». Василий Васильевич щедро угощал чаем, а Александр Степанович, не отрываясь от мольберта, подшучивал над ним на тему: «А кому еще Ян подставит левую щеку». (По учению Толстого, если ударили по правой щеке, надо подставить левую.)

Тот только улыбался, «защищаться» он не умел, да и обидеться на Кузнецова было невозможно.

Однажды я пошла в магазин за продуктами. Пока стояла в очереди, началась страшная пурга, ни зги не видно. Мама очень волновалась, и Ян пошел за мной. Одна я бы не нашла дороги, хоть и не очень было далеко.

Расставались мы с Кузнецовым со слезами. Он уехал домой в Орел. Там его ждала жена. Мы знали, что она балерина. Вскоре уехал к себе домой в Ялту Василий Васильевич. К великому огорчению, об их дальнейшей судьбе я ничего не знаю.

В 1990 году, почти через полвека, я побывала на Воркуте по приглашения «Мемориала» на «Днях памяти». В краеведческом музее сделали выставку работ художников Воркуты. В ней значительное место занимали картины Кузнецова. Теперь это раритет, историческая ценность. Продаже они не подлежат. Я положила к ним цветы. Там же, в музее, оформили стенды, рассказывающие о известных людях Воркуты. В основном это бывшие заключенные, среди которых я нашла Каплера и Кузнецова.

У меня на память осталась маленькая картина – северный пейзаж. Александр Степанович подарил мне на день рождения. Есть еще карандашный портрет мамы, а в квартире моей дочери висит его картина «Северные цветы», натюрморт. И еще сохранился альбомчик от сороковых годов. В нем цветные картинки. Какие-то наброски, театральные фантазии, лагерные зарисовки, баржи с углем качаются на воде – вода как «живая»!

Одного обитателя нашего барака почему-то нет на снимке. Это Владимир Владимирович Щуко. Он работал главным бухгалтером, а мама – его заместителем. Тогда и начался их служебный роман, который перерос в семейные отношения. Мне в Щуко не нравился загадочный вид с курительной трубкой в зубах, его замкнутый, необщительный характер. Не нравилось, что над кроватью висит портрет жены. Позже я узнала, что после ареста она от него отказалась. Почему-то он завел овчарку. Принес маленького щенка, а вымахала огромная собака. Мама помогала за ней ухаживать. Мне это казалось странным. На Воркуте к овчаркам отношение негативное. Они воспринимались как приложение к лагерной охране, хотя собаки ни в чем не виноваты. Лучше Л. М. Городина в рассказе «Прости меня, Рекс» не скажешь. Еще я думала о том, что где-то есть папа. Я тогда не знала, что он погиб на Воркуте во время кашкетинских расстрелов. Во мне говорил юношеский максимализм, и отношения наши были напряженными.

Когда я уехала учиться в Москву, мама и Щуко переехали в Сыктывкар, жили на частной квартире (у Ольги Анатольевны Гассох), но через год его снова арестовали, одновременно с Шейбуховым. Полгода он сидел в тюрьме, а потом – ссылка в Петропавловск-Казахстанский. Мама поехала за ним. После реабилитации они перебрались в Москву, жили в той квартире, откуда его забрали в ГУЛАГ.

Всю свою нерастраченную отцовскую и дедовскую любовь он отдал моей дочери, за что я ему бесконечно благодарна.

Много лет советский народ просыпался под звуки песни по радио «Широка страна моя родная, много в ней лесов, полей и рек…». Исполнял ее замечательный бас Дейнека. А потом заключенный Дейнека пел партию Мефистофеля на сцене воркутинского театра. Слова из центральной арии «Сатана там правит бал» ему особенно удавались.

Наш барак – подходящая иллюстрация к той песне. Широка страна! Литва, Украина, Кавказ, Астрахань, Орел, Ялта, Москва!

Неисповедимы пути ГУЛАГа.

P. S.

Перебираю старые фотографии.

Махачкала. Пятидесятые годы. В то время, когда я училась в московском педвузе, дядя Костя получил новое назначение – редактором дагестанской республиканской газеты. В летние месяцы я работала там корректором, а по окончании института Полупановы предложили мне взять направление в Дагестан. Квартиру им долго не давали, и мы жили в однокомнатном номере гостиницы «Дагестан». Еду варили на электроплитке, удобства и водопровод – в общем коридоре. Леруся и Славик учились в школе, Люба работала в министерстве пищевой промышленности. Благодаря хлопотам дяди Кости, меня приняли на работу инспектором школьного отдела министерства просвещения Дагестанской АССР.

На фотографиях я щеголяю сплошь в Любиной одежде: платье, костюм, кофточки. Смешные фотки! Вот Славик ухитрился «щелкнуть» нас с Лерусей спящими – у нас на двоих одна кровать. Впритык к ней стол с кухонными «делами».

Вот я с Лерусей в горах под Буйнакском. Семейная вылазка в горы. А потом я подробнеепознакомилась с жизнью в горах: в составе комиссии проверяла образование и воспитание детей. Из аула в аул приходилось добираться верхом на лошадях. Самое смешное, что мы должны были «бороться с пережитками прошлого». Был, например,

такой пункт: «Борьба с головными платками». (Головы девочек и на уроках были закутаны по глаза!) А заместитель министра даргинка Саррат (фамилию не помню) на работу приходила в национальной одежде. Помню, в одном аварском высокогорном районе у директора школы Пирбудагова было три жены и много детей. Все жили вместе и дружно. Угощал сам хозяин – женщины только бесшумно подносили еду – за столом им сидеть не полагалось. Из школы шли окольными путями, хотя дом был рядом. Директор пояснил, что из уважения к кровникам нельзя проходить мимо их жилья. Может быть, в начале XXI века победили уже «пережитки прошлого»?

Вот Слава у меня на коленях: «мы с приятелем вдвоем замечательно живем!». Вот я в новом халате – Люба сшила. Но больше пляжных фотографий: дядя Костя, Люба, я, дети, друзья. «Сопляжники», – шутила Люба.

И теперь, оглядываясь в то далеко, я могу ответить на вопросы, которые даже не мелькали тогда в моей голове. Почему они мне всегда были рады? Почему меня никогда ни в чем не упрекали? А ведь было за что. А волнения из-за моих командировок в горные районы, где ни телефона, ни телеграфа. И отказаться нельзя!

А какие теплые, родные письма уже тяжело больная писала Люба мне в Петропавловск.

И не было в моей жизни более светлого, бескорыстного и любящего человека, чем она.

Съездить бы к ней на могилу в Махачкалу, поклониться и покаяться.