И. С. Вербловская

Письмо бывшей узницы

Меня все время мучает мысль, вернее тревога, что наш лагерный опыт пропал втуне. Что мы не очень интересуемся временем, которое предшествовало началу правозащитного движения в стране. Мы далеко не во всех аспектах изучили так называемую «оттепель». Явление, которое, образно говоря, можно было бы сравнить с весной в тундре, когда на поверхности цветы, а вечная мерзлота в полной неприкосновенности.

В сталинское время были планомерно уничтожены основные интеллектуальные силы общества. В лагерях той поры содержались люди одаренные и талантливые.

Настали другие времена — в лагерях другие зеки.

Расскажу о Тайшетской трассе. 14 лагпункт — ЖХ 410/14 — находился в нескольких километрах от станции Невельская — это 62-й километр на дороге Тайшет-Братск. Саму эту дорогу, как говорят, начинали строить военнопленные японцы, где-то есть их кладбище. Лагерь имел небольшую зону. Перед самым новым годом, 30 декабря 1959 года, в нескольких битком набитых столыпинских вагонах туда перевезли из Мариинска весь наш женский лагерь. Тогда это была единственная женская политзона на всю страну.

Некоторые старые лагерницы помнили эту зону еще со сталинских времен. Примечательно, что начальником был несменяемый с тех пор Ткаченко. Ни имени, ни чина его не помню. Помню, что он был одноглазым.

Нас там содержали до середины апреля 1961 года, когда,. погрузив в несколько теплушек, перевезли в Мордовию.

Основной контингент лагеря состоял из верующих сектанток. Больше всего было «Свидетельниц Иеговы», баптисток и монашек — ипх (исконно православных христиан).

Но была и другая публика. Несколько давно сидевших украинок, имевших когда-то кто близкое, кто далекое отношение к УПА (Бандера, Украинская повстанческая армия). Наиболее интересные и яркие из них: Анна Коцур, Юлия Панькив, Галина Голояд, Владимира Кулик. Сейчас им всем уже около 70-ти лет, и я не знаю, кто из них жив. Они были фанатиками своей идеи. Не разделяя их взглядов, нельзя было, однако, не уважать их за порядочность, категорический отказ от сотрудничества с «кумом» и какой бы то ни было лагадминистрацией. Такими же были зечки из литовского землячества. В отличие от украинок они были представлены дву-

мя поколениями: сидевшими с послевоенных времен «лесными сестрами» и молодежью, часто моложе двадцати лет. В Литве в 1957 году было несколько молодежных дел, в результате которых в лагерь приехало несколько замечательных девушек на разные сроки от 1,5 до 7 лет. Они не были национально замкнуты.

Вообще же в лагере в основном объединялись по землячествам. Вот у «россиян», как бы мы сейчас назвали жителей Россия, землячеств не было. Из Ленинграда была одна женщина, сидевшая уже второй десяток лет за сотрудничество с немцами на территории Ленинградской области. Некая Анна С. Была она нарядчицей, правой рукой администрации. Да еще при мне привезли некую Женю А., сделавшую попытку перейти финскую границу.

Из Москвы привезли, по-моему уже в Невельск, пожилую учительницу литературы из Московской школы — Дору Борисовну Кустанович. На московском фестивале 1957 г. она вступила в контакт с израильской делегацией и чуть ли не с послом. За что и получила срок 7 лет.

Были у нас две старые лагерницы уже не по первому сроку, В. Санагина и А. А. Баркова. (О последней смотрите мою публикацию в журнале «Нева» № 4 за 1989 г.). Анна Александровна Баркова поэт, чьи стихи опубликованы в журнале «Огонек» № 37 за 1988 г. и отдельной книжкой в г. Ива-ново.

Дружила я с моей сверстницей Нателлой М., окончившей филфак МГУ и работавшей до ареста в Тбилисском Дворце пионеров. Коснулась она со своими школьниками каких-то «не тех» тем, и в результате — 4 года неволи. Живет она сейчас в Тбилиси. Увы, тяжело психически больная.

Вообще же, должна оберечь вас от искушения идеализировать обитателей лагеря. Были и стукачи, сознательно вставшие на этот путь в надежде выслужиться; были и явно засланные, выполняющие задание по выявлению настроений среди молодежи; были и просто слабые люди, — ломать-то там умели, — которых, конечно, жалко, но вспоминать о них не хочется. Не хочется вспоминать и о так называемой «Лагерной 58-й». Это уголовницы-бытовички, которые «зарабатывали» специально 58-ю статью, чтобы их перевели в политзону, где можно было безнаказанно воровать.

В мое время интеллигенции в женском лагере почти не было. В январе 1961 г. к нам привезли С. В. Ивинскую с дочерью И. И. Емельяновой (люди близкие Б. Пастернаку), и с той поры Ира Емельянова — моя подруга. (В № 3 за 1990 г. журнала «Новый мир» опубликована ее навеянная лагерем проза).

Работали мы на сельхозработах, дровозаготовках, разгрузке вагонов, хозяйственном строительстве. Для инвалидов и блатных в зоне был слюдяной цех. Я весь свой срок отбыла «на общих». Одно время небольшой бригадой нас водили за 1,5 километра на молочную ферму, где мы на кормокухне распаривали турнепс для коров. Он был в смерзшихся буртах. Надо было его раскайлить, отнести в огромный чан, там распарить, а потом доставить коровам. Это была тяжелая работа. Иногда на ферме встречались «вольняшки», и представлялась таким образом возможность послать письмо на волю, минуя лагерную цензуру. Несколько раз нас возили на пилораму за досками в поселок Квиток. Он состоял сплошь из ссыльных и спецпереселенцев из Литвы и Украины. Мы любили туда ездить, ибо, даже не вступая в контакт, мы чувствовали их доброе отношение к нам. Ведь вся лагерная система была нацелена на то, чтоб унизить и растоптать в человеке личность. Лагерь — место страшное, бесчеловечное, делающее таким и все общество.

Но уж вынесенная оттуда дружба сродни фронтовому братству. Сейчас, когда «одних уже нет, а те далече», мою жизнь согревает дружба с моими литовскими подругами. Летом 1990 г. в Ленинграде была встреча политзаключенных 1953—90 гг.

Я была рядовым з/к, имевшим срок 5 лет. Немногим более года я провела во внутренней тюрьме УКГБ Ленинграда, остальное время в лагерях, отбыв свой срок «от звонка до звонка». Не очень крепкая физически, не имевшая навыков к тяжелой работе, я страшно изматывалась и старалась изо всех сил. Я тогда не думала о том, что подневольный труд не предусматривает добросовестности. Несколько раз я тяжело болела. В зоне на 14-м была небольшая больничка-изолятор с двумя врачами: терапевтом из з/к Марией Ивановной Брандт, имевшей срок 20 лет КТР—каторжных работ, переведенную к нам в Мариянск с Колымы, и вольнонаемным хирургом, к которому никогда не обращалась. Тема лагерной и тюремной медицины особая. Об этом сейчас не буду. Не все сразу.

'Радостью были письма, которые можно было тогда получать неограниченно. Впрочем, и посылки тоже, и не только от родственников. Ограничения и новые устрожающие правила ввели, когда мы уже были в Мордовии, в конце 1961 г. (Есть о чем задуматься, правда? В стране расцвет свободы, расцвет оттепели, а в политзонах — резкое утяжеление режима).

Один раз за мое тайшетское время я побывала в карцере. Это была пытка холодом. Я отказалась идти ночью раз-

гружать вагоны, т. к. по инструкции у меня должен был быть бушлат и валенки. Теплого бушлата мне не выдали и валенки были б/у. За что и попала в неотапливаемый карцер. Всю ночь промучилась, а под утро в какой-то щели мы с подругой обнаружили клочки газеты и расстелив их, легли на нары. К счастью, меня на другой день выпустили.

Не то в феврале, не то в марте 1961 освобождалась сектанктка Стефания В. Она была родом с Западной Украины и требовала, чтоб ее отправили непосредственно в Польшу. Ей в этом отказывали, а она понимала, что в ином случае ее вновь арестуют, т. к. сектанткой она, отбыв немалый срок, осталась. Ее решили силой вытолкнуть на зону. «Сестры» и бывшие в зоне другие сочувствующие ей, окружили ее, чтоб не допустить этого. Некоторое время они так ее продержали, но в конечном итоге ее все-таки вывели за зону и дальнейшая судьба ее мне неизвестна.

Вот тогда-то и приехали к нам Евстигнеев и его заместитель по оперативной части Курилин. Стали вызывать, допрашивать, запугивать. Несколько человек забрали в карцер. Искали «зачинщиков».

Отвлекаясь от этого сюжета, хочу выразить мое мнение о Евстигнееве и К°. Я считаю, что они все подлежат суду как преступники против человечности.

Свою работу они выполняли со вкусом и удовольствием. Все они были садисты и циники. Возвращение к общечеловеческим нормам, к понятию о том, что человеческая жизнь представляет собой приоритетную ценность, им просто недоступно. Поэтому они и не признают за собой вины. Поэтому они и не способны на раскаяние. Их лучшее время жизни — время бесконтрольной власти над беззащитными людьми. Они столпы и опора самой бесчеловечной в мире системы. И не к нашей чести все или почти вое они персональные пенсионеры, пользующиеся .разными льготами. За какие такие заслуги перед народом и страной?!

Я не хочу сказать того же про низший персонал. Там индивидуально. Были и ревностные служанки, были «ленивые», были и тайно сочувствовавшие. Пусть не по идейным соображениям, — от этой мысли я далека, — а просто по-человечески. С этим народом надо разобраться спокойно, осторожно и индивидуально. Это часть нашего общества. Высший же эшелон однозначен и по моему глубокому убеждению подсуден. Пусть их по старости пощадят от тяжких наказаний или помилуют даже (я крови не жажду), но сначала пусть осудят. Пока они не осуждены — общество покрывает преступников и на нравственное возрождение надеяться не вправе.

Угодила тогда в карцер и Нателла М. Прямо из карцера ее увели в закрытку во Владимир.

Мне, конечно, в этом случае повезло. Если б я жила в зоне, меня бы тоже эта участь не миновала. Но я была за зоной.

В зоне был учинен повальный обыск. В помещении «школы», — маленькой комнатки, куда несколько раз в неделю приходила вольная старуха-учительница учить тех, у кого не было начального образования, а на самом деле не учился никто, — обнаружили какие-то вещи Нателлы. Ей эта «вольняшка» покровительствовала. Через 30 лет я испытываю острое сострадание к этой несчастной женщине, в таком безумном страхе и отчаянии она была от «разоблачения».

Кира Петровна Колокольникова отбыла еще в сталинские времена срок за «сотрудничество с оккупантами» — была на территории Ленинградской области, захваченной врагом. Отбыв свои 10 лет, она никуда не уехала. Некуда и не к кому было ехать. Осталась и работала вольнонаемной учительницей. Она была интеллигенткой, но изрядно одичавшей без соответствующей среды, одинокой как перст и поэтому расположилась к Нателле. И теперь она была в глубочайшем горе. С работы ее выгнали. Как она жила дальше, трудно представить. Ведь у всех не реабилитированных (и у меня в том числе) время заключения в рабочий стаж не шло. Пенсия у нее могла быть намного ниже прожиточного минимума. ..

Вообще весь небольшой поселок рядом с лагерем состоял из бывших з/ков и ссыльных. Не считая, конечно, надзирателей, надзорок, начальников отрядов и т. п. Помню семейство — он и она надзиратели, фамилия их Шадрины. Он сказал при мне запомнившуюся мне навсегда примечательную фразу:

— Раньше нас учили, что з/ки не люди. А теперь этого не говорят, так не учат.

Все эти надзиратели, а их была уйма, больше всего боялись, что не будет лагеря и закроется такая замечательная кормушка. Боялись, что придется на жизнь зарабатывать. Они были откровенно развращены безделием.

Ежеутренне перед началом рабочего дня получали заряд ненависти конвоиры. Этим солдатам срочной службы (парням 18—20 лет) рассказывали о нас черт знает что, чтобы оправдать наши ярлыки «особо опасных» и заставить их особо бдительно следить за нами. Но именно на Тайшетской трассе попался конвоирам солдат, который приведя нас в лес, осмотревшись, снял свой автомат с плеча, повесил на сук, сказал нам, чтобы следили за оружием, другим, чтоб

следили за дорогой, взял пилу и стал работать. Потом помогал грузить на волокушу бревна. Сказал скупо:

— Негоже, чтоб бабы таскали такие тяжести.

И каждый раз, когда он конвоировал бригаду, он помогал. Я помню его фамилию. Но в нашей неустойчивой жизни предпочту благодарную память о нем унести в могилу.

Знала я людей, отбывавших сроки на других лагпунктах. Но эти знакомства состоялись позже.

Лара замечаний «не по существу».

Я совершенно сознательно в этом письме пользуюсь лагерной терминологией, чтобы через язык передать дух той жизни в неволе.

Лагерь назывался Озрлаг. Это аббревиатура: особый, закрытый, режимный лагерь. Букву «е» ставить не надо...