Лебедева Г.М.: Люди, чей зрелый возраст пришелся на 1960-е годы, отлично помнят газеты, радио, телепередачи той поры, за редким исключением похожие в оценках друг на друга, как близнецы-братья. И в кино, и в художественной литературе царили те же стереотипы.

Для художественной натуры Рудольфа Веденеева, в конце 60-х годов – студента заочного отделения Пермского истфака и начинающего скульптора, этот клишированный мир был особенно ненавистен, поэтому к потоку самиздата, как многие молодые люди шестидесятых, он припал с естественной жадностью. «Мы хотели добиться права доступа к информации», – говорит он. К информации, прежде всего, объективной, без идеологических искажений и умолчаний. И неудивительно, что вскоре Рудольф Веденеев, как и его товарищ Олег Воробьев, оказался под «колпаком» Пермского областного КГБ.

Веденеев Р.Б.: Непременным атрибутом моей жизни был радиоприемник, без приемника я никогда не жил, я был радиолюбитель, у меня была куча приемников. Когда открывался вечер А. Галича в Доме художника, организаторы вечера запросили его выступление из цикла «О русской поэзии» с радио «Свобода». Такая запись была прислана, но это была студийная запись. Все удивились, никто не слышал никогда алича в таком чистом звучании. Тогда запросили радиолюбилей-коротковолновиков, один с Севера прислал такую запись. Когда прослушивали эту передачу, записанную со всеми шумами и глушениями, всех охватило странное чувство. Все это было приметой того времени. Вечерние, ночные часы, когда я крутил один из своих приемников, 6-Н1 (шестиламповый настольный первый выпуск), напоминающий половину буфета. Эти обрывки – контекст, в котором вырастало мое поколение. Я на этом рос, безусловно.

Шел громадный поток литературы. Было много совершенно разных источников. Интересен был документальный материал. Волна художественной литературы – тот же Михаил Булгаков (слава Богу, дожили до того времени, когда я на афише московского театра увидел название – «Собачье сердце», за чтение которого меня судили), не говорю уже о романах А. Солженицына («В первом круге» и т.д.).

– У тебя был свой рубикон, когда ты переступил через что-то и решил выступать против системы?

– Я работал на заводе и оказался на больничном, когда по радио передали о чехословацких событиях 1968 года. Представил себе ситуацию, что под окном моим по улице, на которой я живу, пройдут люди в чужой форме. Как бы я на это среагировал? Тогда я слепил свою первую скульптуру.

Арест

Веденеев Р.: Я уже перешел на работу в Художественный фонд Перми и целое лето в 1970 году работал над оформлением дворца культуры в поселке Уральский. Все лето сидел без денег. 11 сентября, в день рождения сына Артема, я получил деньги за лето и решил пригласить друзей на день рождения. За два, три часа до того, как собрались друзья, я шел около «художки», художественной школы, меня окликнул мягкий голос: «Рудик!». Оборачиваюсь – открыта черная «Волга», через секунду я оказался в ней, через пять минут – в ГБ. Я попал в одиночку. В камере был врублен на полную мощность динамик. Я не знаю, как передать впечатление человека, оказавшегося в «одиночке», где многоваттная оглушающая музыка. Я вытерпел это сутки, больше я этого терпеть не мог. Я стал требовать, стучать в дверь. Вдруг дверь моментально открылась, и я оказался в изоляторе. Я был вынужден объявить голодовку: голодал до вторника, в надежде, что меня вызовут на допрос. Утром меня сажают в машину, везут на улицу «25-го Октября» и спрашивают: «Веденеев, как вы себя чувствуете?». – «О чем вы говорите? Я в первый же день объявил голодовку в знак протеста!». Я написал заявление прокурору с просьбой: диктору пермского радио говорить потише. Ничего другого я сделать не мог.

Тогда был устроен такой спектакль. На нескольких машинах работники этого учреждения приехали вместе со мной в тюрьму. Вдоль тюремного коридора были выстроены, по-моему, все работники тюрьмы, все стояли на вытяжку. Офицер ходил и говорил: «Как это вы могли допустить такой произвол, такое беззаконие? Как это возможно в нашей стране?».

Следствие

Лебедева Г.: Во время следствия и суда подобных спектаклей будет для него разыграно немало. И, надо

отдать должное, сотрудники КГБ 60-80-годов в искусстве фабрикации обвинения нисколько не уступали их коллегам из ОГПУ и НКВД. Волею органов, дела Веденеева и Воробьева были объединены в одно дело. Следствие, конечно, отдавало себе отчет, что они были людьми совершенно разными как по характеру, так и по жизненным устремлениям. Существенно отличались Веденеев и Воробьев и степенью отрицания системы.

Веденеев Р.: Я не знал, что председатель Пермской Коллегии адвокатов предложил Олегу стать его защитником. Олег эту просьбу отклонил, он сказал, что это банда, и он не будет перед бандой защищаться. Я отказался от защиты, чтоб иметь возможность сказать все, что я думаю. Я полагал, что в этой системе я смогу защитится. Другое дело, что это мнение было ошибочным. Председатель Пермской Коллегии адвокатов обращался ко мне с той же просьбой и настоятельно просил дать ему возможность участвовать в этом деле. Позднее стало ясно, что это было бы в интересах дела, но у меня не было возможности согласовать всё это с Олегом, я не мог согласиться.

– Ты верил в то, что ты сможешь себя защитить?

– Верил, до самого последнего момента. Я был вынужден отказаться от защитника, поскольку не была удовлетворена просьба Олега Воробъева о вызове защитника из Москвы, то сохранить себе адвоката мне казалось своеобразным таким предательством. В этом смысле мы ставились в неравное положение с Олегом. С тех пор мы на эту тему не говорили. Сейчас, в 1994 году, когда он оказался в Перми, эта тема снова выплыла. Олег сказал, что я погорячился. В известном смысле, отказ от адвоката лишил наш процесс, и так замолчанный до предела, последней возможности стать известным общественности. Само по себе правозащитное движение не носило насильственного характера, целью его было заставить власть уважать ее собственные законы: «Исполняйте ваши законы!» Правозащитное движение намерено было существовать в рамках системы. В общем, и я, осуществляя свою защиту на процессе, действовал подобным образом.

С самого начала следствия я утверждал, что не считал своей виной, нарушением то, что я кого-либо знакомлю с литературой. Давление оказывалось на свидетелей чрезвычайное. Моя очная ставка с одним из свидетелей (художник Володя) прерывалась несколько раз. Только я начинал говорить, что не вижу ничего преступного в чтении литературы, свидетеля отзывали, проводили с ним какую-то работу, и снова мы возвращались к исходному моменту.

– Почему они все так дружно начали сдавать вас? Вроде бы у людей, читающих самиздат, должны были уже возникнуть чувства протеста по отношению к системе? Однако они сдавали вас с энтузиазмом.

– Страх, тотальный страх. Страх несмотря на внешнее, кажущееся провинциальное благополучие города Перми, проникает во все поры. Когда человек сталкивается с тотальной, всеподавляющей, всесильной государственной машиной, он совершенно растерян. Никакой помощи ниоткуда. Этот вопрос меня снова вовлекает в прошлое, а я хочу отойти, освободиться от этого, ставлю перед собой другие задачи. Пусть каждый внутренне сам для себя на этот вопрос ответит. Выступать сегодня, показывать пальцем не хочется. Но становится нестерпимо, когда человек на этом делает политическую карьеру. Ситуации по-разному складывались. Однажды занятый печатанием на машинке очной ставки Петухов пропустил момент, когда я передал свидетелю записку чисто бытового характера. Передав ее моей семье, тот человек ничем бы не рисковал. На следующее утро выяснилось, что эта записка попала в КГБ. Для меня это было потрясением.

– Всю эту литературу, которая составила два или три тома, следователи тоже читали. Как ты считаешь, она оказывала на них какое-то влияние? Не ощущалось это на следствии?

– Было понято, что средний уровень информированности следователей был выше. То положение, которое они занимали в обществе, позволяло им больше видеть. Но они подчеркнуто разделяли своим поведением свою позицию и закон. Петухов печатал протоколы. Следователь Истомин вел дело.

– Ты говорил, что самая страшная книжка была – Авторханов, «Технология власти». Почему, собственно, он их так испугал?

– У него есть глава «Казнь Сталина», 30-й год, Институт красной профессуры, здание на берегу Москва-реки, напротив Дома художников. Всегда с особым вниманием вглядываюсь в это здание. В этом эпизоде рассказывалась о том, как был порван портрет Сталина где-то, если мне память не изменяет, в туалете. Это бомба была своеобразная. За эту книгу давалась прямая «семидесятка».

Разница между мной и Олегом Воробьевым заключалась в том, что Олег, практически, жил на нелегальном положении, а я же ничего не скрывал. Литература, которая прямо проходила по 70-й статье, например, Авторханов, была доступна. Был совершенно юмористический эпизод, когда у меня изъяли пленку с книгой А. Авторханова (книга была заснята на фотопленке). Пермский ЧК был вынужден запросить эту книгу на Лубянке. Лубянка, желая помочь периферии, прислала французское издание Авторханова. Пермским переводчикам понадобилось эту книгу переводить. Меня привозили на допрос, где я, переводчик и два сотрудника ГБ уточняли переводы названий глав книги Авторханова.

Суд

Веденеев Р.: Аудитория была заполнена. В зале сидели незнакомые люди, гэбэшники.

Расскажу эпизод, который произошел намного позднее. Я освободился, нигде не мог устроиться на работу. Александр Николаевич Спешилов, мой сосед, рассказал мне о приезде в Пермь в 20-х годах В. Маяковского, который выступал в институте. Я обратился прямо к ректору института, предложил сделать мемориальную доску в честь этого события. Ректор вызвал парторга и попросил подождать. Появился парторг и говорит: «Вы давно освободились?». Только тогда меня осенило, что в этой компании, которая заполняла ряды кресел в суде, были специально подобранные люди. И после вопроса о сроке освобождения ни о каком заказе не могло идти речи…

– Были какие-то люди, которые поддержали тебя во время судебного процесса: друзья, семья? Как ты себя чувствовал?

– По иронии судьбы, суд в Перми проходил в здании, которое посещал А.П. Чехов, возвращаясь с Сахалина. Все здание по улице Луначарской было оцеплено. Через два ряда оцепления друзья прорвались прямо к крыльцу. Когда меня вели от воронка до дверей суда, я увидел ребят, которые пришли просто послушать. Это компенсирует все, что я тогда пережил.

Лагерь

Лебедева Г.: Рудольфу Веденееву пришлось отбывать срок в одной из самых суровых зон, в системе Кизеллага. В течение двух лет у Веденеева было время взвесить и осмыслить произошедшее, благо, думать ему никто не мог помешать. Это было единственное, что не могли отслеживать тюремщики. В этих раздумьях Веденеев приходил к выводу о порочности всей системы в целом, карающей своих граждан просто за инакомыслие

Несмотря на предварительную договоренность с соответствующим начальством о посещении зоны нашей съемочной группой, снимающей фильм «Пермское дело», по приезде в Кизел мы наткнулись на категорический отказ. Нам пришлось доказывать, что наш интерес к Кизеллагу связан с событиями 30-летней давности. Достигнутый в конце концов компромисс свелся к тому, что поездку разрешили, но под конвоем двух офицеров управления. Так что Веденеев и во второй раз отправился в поселок Широковский под конвоем.

Веденеев Р.: Это было в 1971 году. Захожу в зону – банька, никого нет, я под душ. Отвел душу за долгое время (до этого год просидел в одиночке). Вдруг откуда-то набежал народ. Дело дошло до конфликта. Откуда я взялся в баньке для привилегированного бригадирского состава? Слава Богу, в первый раз обошлось, мне по незнанию списали это.

Надо прямо сказать, что открытой враждебности в отношении ко мне со стороны других заключенных не было. С тех пор у меня повторяется один и тот же сон с разными подробностями. Я собираюсь и иду в побег. В одном из таких снов мы уходим в побег вдвоем, и, когда преодолеваем, все заграждения, нас застигают собаки. Казалось бы, нет выхода из этой ситуации. Вдруг мой товарищ по побегу бросает собакам крысу из кармана. На этом я просыпаюсь. Сон все время повторяется, страх догоняет. Я освободился, но не чувствую свободы. Льдина в груди так просто не растает.

– Ты, в основном, на каком труде использовался?

– Рабочий день состоял из того, что мы пилили и грузили лес. Когда не пилили – грузили. Мое рабочее место – третяк – я подавал детали станочнику. Мне кажется, что если бы я снова встал, то смог бы выдержать этот ритм, закалка не проходит. Сплошной поток… Это была неприкрытая система эксплуатации. Нет такой китайской стены, которая бы отделяла лагерь от жизни. Лагерь та же жизнь, только она предстает здесь в обнаженном, сгущенном виде. Здесь все вопросы ставятся предельно жестко. На воле у вас, конечно, есть какая-та возможность выбора, в лагере вы загнаны в коридор. Цена ошибки в лагере – жизнь. И этот дамоклов меч постоянно весит перед всеми, кто там был.

С самого начала мы с Олегом Воробьевым не признали себя виновными в этом деле. Может быть, этим объяснялась суровость наказания. Вообще я человек не слабый. Но в лагере от такой нагрузки у меня отекали ноги, и каждое утро огромным усилием воли я заставлял себя натягивать сапоги и шел на работу. У меня было состояние предела, когда живешь, как сжатая пружина.

– Слежку КГБ за собой в лагере ощущал?

– Я жил там в чуждой среде. Позже пообтерся, прижился, появились какие-то чисто человеческие связи. Ребята потом предлагали помочь перевестись на другую работу. Я же художник. Велись переговоры с бригадиром той бригады, в которой я работал, с другой бригадой, которая хотела бы меня взять. Дошло дело до нарядчика – и затор. Там шепнули на ушко бригадиру, что не надо в это дело соваться. Сказали, что за мной особый надзор КГБ; дана команда оставаться на прежнем рабочем месте. Все попытки перейти на другое место работы были обрублены с самого начала.

– Чем ты жил тогда?

– Наверно, книги. В таком захолустье, Богом забытом месте, я обнаружил, например, книгу Ясперса, которую не мог достать на воле. В зоне возможна была подписка на журналы, достаточно широко была представлена периодика. Когда я оттуда уезжал, единственное, что я вез, – груду книг.

– Когда зашел за проволоку, когда оказался на зоне, не возникла мысль, что ты зря все это сделал? Не пожалел, что ввязался во всю эту историю?

– Сейчас говорят, нельзя пройти в эту зону, потому что в ней карантин. А я очень хотел пройти в эту зону, встать в цепочку и грузить эти вагоны. Я готов снова их грузить, главное, чтоб человек мог дышать свободно.

–: То есть ты не пожалел тогда?

– Не знаю, я в судьбу не верю, но может быть, это освободило меня от самодовольства, от существования советского обывателем, который думает, что где-то там наверху что-то решается. Раз уж так все получилось, слава Богу, что я остался жив и здоров. Хотя, когда меня освобождали, у меня горлом шла кровь. Повториться все это не может. Возможно движение назад, будут попытки, но повторения не будет.

После возвращения из лагеря

Лебедева Г.: После отъезда Олега Воробьева в Австрию они не виделись. Приезд Олега летом 1994 года в Пермь вернул их в прошлое. Теперь уже по своей воле подельники отправились туда, куда их некогда доставили в закрытых воронках. Поездок было много, и растянулись они до самой зимы.

– После того как ты освободился, пытался встретиться с Олегом? Он ведь больше сидел, чем ты.

– Я приезжал с сыном к нему во Владимир. Свидание проходило в кабинете начальника Владимирской тюрьмы. Над его столом висел портрет Сталина (не забывайте, это уже был 1973-й год). На Олега это подействовало, как красная тряпка на быка. Все свидание прошло под его эмоциональной, импульсивной реакцией на существование этого портрета в этой цитадели советского режима.

– Ты привез ему яблоки?

– Да, привез.

Когда закончился мой срок, я был подвергнут чисто административным репрессиям. Как только освободился, меня вызвали в КГБ и объявили, что я лишен права жить в крупных городах. Москва и Ленинград были для меня закрыты. С самого начала они подрезали мне крылья, лишив возможности продолжать свое образование. То, что впоследствии мне пришлось такой дорогой ценой все это преодолевать, – вина КГБ.

– Твое знакомство сейчас, в 1994 году, с Пермским делом, по которому проходил ты и Олег Воробьев, открыло для тебя какие-то новые пружины? Прозрел в чем-то?

– Рельефнее стали видны некоторые вещи. Очевиден стал и сам замысел обвинения.

Когда закончился мой срок, я был подвергнут чисто административным репрессиям. Как только освободился, меня вызвали в КГБ и объявили, что я лишен права жить в крупных городах. Москва и Ленинград были для меня закрыты. С самого начала они подрезали мне крылья, лишив возможности продолжать свое образование. То, что впоследствии мне пришлось такой дорогой ценой все это преодолевать, – вина КГБ.

– Тебе приходилось встречаться со своими приятелями, которые читали самиздат, но испугались, оказались слабыми? Как они вели себя?

– Всегда это по-разному бывает. Прежде всего, конечно, у них было стремление сделать вид, что этого ничего не было.

Во имя сохранения памяти, во имя того, чтоб это никогда не повторилось, этот шаг должен быть сделан на государственном уровне. Совершенно невыносимо читать в официальных документах, что работники ВОХР пользуются теми же правами, что ветераны войны. Мы должны понять, что есть разница между теми, кто отдавал свою жизнь за Родину и теми, кто отсиживался в теплых местах. Решение, принятое на государственном уровне, позволило бы обществу освободиться от гнета прошлого.

Хотелось бы, чтоб мы нашли место для памятника жертвам репрессий и в нашем городе Перми. Место должно быть не на отшибе, а там, куда можно прийти спокойно, чтобы отдать должное памяти этих людей. К сожалению, делается многое, чтоб этого места не было.

Я вижу в этом свой долг художника, я знаю эту проблему изнутри и хочу воздать память всем жертвам тоталитаризма.