ОБЪЯСНЕНИЕ В ЛЮБВИ

Помню, было мне лет 10—11. Мой друг Коля, который был вдвое старше меня, недавно приехал из деревни. Пожалуй, трудно представить эту дружбу мальчишки и 20-летнего деревенского плотника, но, видимо, каждый из нас в какие-то моменты нуждался друг в друге.

Коля был влюблен в Зину. Зина жила в женском общежитии, куда по вечерам мужчинам был вход запрещен. Незадачливые поклонники, стоя под окнами трехэтажного здания, вызывали своих подруг. На эти вечерние свидания Коля почему-то брал меня. Зачем я был ему нужен? Он был очень застенчив, трудно приживался в городе. Друзей у него не было, и, видимо, присутствие мальчишки вселяло в него хоть какую-то уверенность.

— Зина! — кричал он. Ответа не было. Мне надоедало это пустое ожидание, и я сам начинал кричать вслед за Колей. Из окон высовывались любопытные девичьи лица. Мы, перебивая друг друга, просили найти Зину.

Наконец она появлялась в окне.

— Чего кричишь?

И в этот долгожданный момент на Колю вдруг находило оцепенение. Он мучительно молчал, потом вверх несся его истошный крик:

— Зина, здравствуй! — И снова долгая пауза. Первой не выдерживала Зина.

— Чего, спрашиваю, пришел?

И тут Коля, как бы встрепенувшись, собирался с силами занова кричал:

— Здравствуй, Зина!

Но сколько вкладывалось в этот крик! Тоска одиночества, неразделенная любовь, радость встречи... Он хотел видеть свою Зину и видел ее — и больше ему ничего было не нужно, это было пределом его желаний. Все три этажа общежитского ковчега, несшего Зину, заполняло это «здравствуй!» — летел спасательный круг на кресте оконной рамы.

Через многие годы я понял всю силу, бескорыстие и отчаяние этого крика. Это было как заклинание — так пытаются остановить улетающую птицу.

...Судьба художника — преодоление своей немоты, постоянный поиск той выразительности, когда не нужны были бы слова.

Как некогда мой друг Коля, я пытаюсь найти форму того, что переполняет душу, что заставляет ее мучиться и радоваться, негодовать и сострадать. Это — мои работы, живописные и скульптурные. Я хотел бы, чтобы вы почувствовали, что стоит за каждой из них. Спрашивайте их — и не торопите с ответом: может быть, они откликнутся на ваше желание общения.

КОЛОКОЛА КОНВЕРА

...Колокол без языка — это иероглиф

нашей любимой Родины...

П. ЧААДАЕВ

В Музее керамики в Кускове в 1995 году прошла выставка современных французских художников «Соответствие-95». Один из ее участников, Паскаль Конвер, представил инсталляцию из трех колоколов, отлитых в воске. Эта внушительных размеров композиция, возникшая на волне религиозного возрождения, вдохновлена, по-видимому, образами Тарковского, в частности из «Андрея Рублева». Но колокола Конвера запомнились мне по-другому.

История эта давняя. Началась она в Перми в начале 20-х годов. Местные заводы потихоньку восстанавливались после разрухи гражданской. Химический завод — «Кислотный» — наладил производство суперфосфата из нашего же, уральского апатита.

Работали по сменам. Жилые бараки лепились тут же, рядом с цехами. Как позвать людей на работу? Часы в ту пору — редкость. Хотели гудок завесть, да где его взять?

И вот однажды молодой священник церквушки на Балмошной привез в завод колокол. Сам снял со своей колокольни.

В бараках оживились, когда в заводе раздался звук колокола. Некоторым обитателям бараков иногда со сна в звуках церковного колокола слышалось приглашение на праздник, на службу, в церковное тепло, где свет и чисто одетые люди.

Но это быстро проходило: сырой холодный барак, где надо было одеваться в изъеденную кислотой, всю в дырах одежду, часто сырую, непросыхающую, потому что ее негде было сушить, возвращал к действительности.

Колокольный звон стал привычен не только людям. Знали его и лошади, работавшие на откатке огарка. Сигнал конца работы и для лошади означал конец смены. И она, послушная звуку колокола, брела к проходной, к дальним заводским воротам.

Случалось, что коногон опаздывал, не успевал к началу смены, либо запивал, и лошадь, отработавшая смену, покидала рабочее место. Тогда начальник цеха звонил на проходную, чтобы лошадь задержали и не выпускали с завода до тех пор, пока не придет смена.

Долгие годы кислотские — народ больше пришлый — так и жили по колоколу: чужого звона не жалко! Сейчас он стал звучать для них, расколов, разделив их жизнь почти пополам — на работу и с работы. Голос его запомнился надолго.

...А батюшку, что снял колокол со своей церкви, нашли на следующий день мертвым. Три следствия окончились ничем. Документы по расследованию этого дела показывал мне покойный Сергей Павлович Шапошников, бывший редактор заводской многотиражки.

Однажды ко мне в мастерскую пришли старые рабочие - кислотские ветераны. (Вот уж кто буквально прожжен и хлебнул паров серной кислоты!) По устоявшейся привычке не заводить сразу разговор о деле, подначивая друг друга, делились барачными новостями, а Яков Григорьевич рассказал, как спасали его козы: перед работой и после работы — обязательно стакан молока. А при Хрущеве пришлось упрятать животину в подпол. Соседи и выдали... Сам прошедший террор 30-х, старик рассказывал, как пришли к нему арестовывать коз. Но и тут помогла смекалка: одну козу вытащил, а вторую оставил. Умное животное не подало голос. Милиционерам было невдомек, что там есть еще кто-то: донос был только на одну козу. У старика отлегло: не сразу погибель, с одной козой еще можно продержаться...

Посмеялись, и старики сразу посерьезнели. Рассказали мне историю про колокол: неизвестно когда, при каком начальнике его сняли — не стало нужды в этой массовой побудке. А колокол пропал... И старики попросили меня в память о тех годах, о том звоне отлить колокол. Долго объясняли, какой он был. Кажется, рассказали все, что знали о колоколе, — вплоть до названия села Пурихово в Нижегородской губернии. «А лил его мастер Веденеев, потому и к тебе пришли», — тянули они свое. Исчерпав все аргументы и видя, что я молчу, они попытались успокоить меня: «Да нам звонов и не надо, наслушались по самую макушку, нам чтоб похож был. Отлей колокол, хоть с колоды вытеши да выдолби!»

До меня дошло: им нужен памятник звону...

КОЛОКОЛ — вылитый из меди (с примесью олова, серебра) — толстостенный колпак; с развалистым раструбом, с ушами для подвески и с привешенным внутри билом, или языком... Колокола зовутся также Божьим гласом...

Словарь В. ДАЛЯ

...Вот почему восковые колокола Конвера остановили меня на выставке.

У старых мастеров — ностальгия по тому, чего уж не вернуть, тоска по утрате «чувства колесика» в однажды заведенной машине.

На кладбище в Магадане меня поразило надгробие-пирамидка. Не сохранилось ни фамилии, ни имени, а на пирамидке — шестеренка! Здесь ни прибавить, ни отнять... Анахронизмом кажется лишь одиночность могил с такой кладбищенской метафорой братских захоронений — с их общим памятником на все времена.

Умирает ли эпоха после похорон своих творцов на братских и лагерных кладбищах? Боюсь, что эпоха живучее своих творцов-шестеренок, и если мезозой умер с последним динозавром, то коммунистическая утопия еще утолит жажду из своих же черепов и еще спляшет на своих же могилах.

Материал скульптуры — воск, составляющая образного решения — подсказывает, что переходное состояние есть всего лишь фаза технологического процесса, при котором восковая модель утрачивается — вот жертва! (Это как заповеданное: если зерно умрет, то принесет плод сторичный).

ЛИТЬ КОЛОКОЛ — сочинять и распускать вздорные, совершенно фантастические слухи и вести. Иначе сказать, пускать утки...

Словарь в. ДАЛЯ

...Вот интересно — какой кукиш положат они завтра на алтарь отечества...

П. ЧААДАЕВ

«...Что же за страна такая Россия, где национальной гордостью служит Царь-пушка Чехова, не сделавшая ни одного выстрела, и Царь-колокол, который ни разу не звонил», — говаривал Василий Осипович Ключевский.

На пороге будущего сторонников в лоб понятого возрождения одолевает зуд восстановления — сделать все как было! Кто — колокола, кто — храм Христа Спасителя, кто — лагерные бараки. Починили крышу, застелили полы, побелили, написали крупно: «Мемориал» и позвали батюшку с причтом освятить. Служба идет, но никто и лба не перекрестит. Процесс осмысления заменяет выхолощенный обряд. Про чиновников, с показной набожностью выстаивающих перед телекамерами время церковной службы, в народе говорят: «подсвечники». Не нам судить, что предпочтительней — атеисты или фарисеи? К сожалению, труд осмысления, духовная работа отодвигаются на задний план, клич «Надо сваи бить!» оказывается доходчивым, узнаваемым энтузиазмом.

В состоянии ли сегодня эти «реставраторы» со свалившейся на них неожиданно свободой, а порой и властью, в безраздельном распоряжении которых оказывается прошлое, достаточно осмысленно распорядиться им?

КАК Я СПАС СТАЛИНА...

...В невысоком дуплистом столбе бесконечных рядов лагерного ограждения птицы свили гнездо. Пришла пора. И поскольку на этой голой каменистой земле не нашлось ни травинки, ни веточки, на устройство гнезда пошло то, что здесь, в горах Чукотки, осталось в изобилии, — куски колючей проволоки ограждений.

Птичью колыбель, покинутую обитателями, участники чукотской экспедиции обнаружили на границе жилой и рабочей зоны каторжного лагеря «Восточный»^¹.

...Полярная Чукотка, порт Певек на побережье Ледовитого океана...

Еще не так давно это был город-зона, где вольные работали за колючей проволокой под надзором охранников на вышках, а заключенных не было необходимости охранять — и в этом было дьявольское «новаторство» системы, ибо сама природа, океан, бесконечность тундры, казалось, стояли на страже этого очередного «детища сталинских пятилеток».

Отсюда начиналась дорога на урановые лагеря, в эту адову котельную XX века, губительное пламя которой для стольких оказалось роковым.

Арктическая Чукотка — это Ultima Thule — явленная догадка древних греков, предсказанная ими еще в мифологические времена, самая северная из обитаемых земель, край света, бериевский лабиринт, всех принимавший, но так неохотно отдававший свои жертвы.

Для граждан СССР и иностранных подданных этот путь, начинавшийся в следственных подвалах, продолжался бесконечными рядами колючей проволоки; их сеть опутывала всю страну, теряясь в горных ущельях Чукотки, где практически и не нужны были ряды ограждения, — заключенного убивал жестокий холод, свирепые вьюги, мертвое безмолвие самой земли, затаившее невидимую опасность — радиацию.

В 40-50-е годы людей гнали сюда тысячными этапами. В Певек они прибывали в трюмах барж и судов. Тех, кто выживал, дальше гнали пешком. Дорога до сих пор та же, по которой шли, падали и мостили своими костями скорбный путь.

На Чукотке, где, по оценке местных исследователей, находилось одновременно до 150 тысяч заключенных, за десятилетия Гулага полуостров стал кладбищем безымянных жертв - на каждого погибшего, если хоронить не в общей яме, пришлось бы до 6 квадратных метров территории.

Ненастье обрушивается на Чукотке моментально, в несколько минут. На только что чистое небо вдруг надвинулись тучи, налетел вихрь колючего снега, даль закрылась, становится темно, совершенно теряется ориентировка.

Геологи до сих пор рассказывают о замерзшем в дороге на Гыргычан тысячном этапе, вместе с конвоем застигнутом пургой, которая длилась несколько дней, при сильном, не ослабевающем ни на секунду, пронизывающем насквозь ледяном ветре. Здешний южак сбивает с ног взрослого человека.

Заключенных тех давно нет. Остались гранитные бараки с черными провалами зарешеченных окон - каменные братские могилы, цепляясь друг за друга гроздьями колючки, они образуют города мертвых, поражающие размерами и кладкой. Обреченные стоять века, гранитные здания отмечены на картах геологов скупыми пометками: бараки, землянки.

Советский ампир барачного зодчества эпохи строительства социализма - наш вклад в мировую архитектуру — раскинулся от Москвы до самых до окраин.

На одном полюсе холодное отчуждение официоза парадных фасадов Совмина, Госплана и зданий Старой площади, на другом — цепенящий холод склепов.

Два полюса: имперской стратегии со штабами Гулага, с надменностью облицовки полированного гранита - и неотесанных гранитных блоков циклопической кладки жилья простого советского заключенного, где за ночь человек примерзал к нарам.

Чего стоила жизнь заключенного в тех условиях? Ответ на этот вопрос мы искали везде, в том числе и на необозримых лагерных кладбищах, понимая, что там лежат далеко не все. Смерть в дороге на этапе, в штольнях от непосильного труда, несчастного случая, просто произвола конвоя, чаще всего не затрудняла выбором места для могилы, в Арктике всегда условной. Небольшое углубление среди камней — вот и вся могила. Вокруг карцера на «Северном» несимметричные горбики камней. Хоронили прямо за порогом.

С большим трудом на кладбище можно разобрать фамилию заключенного, а вот номер бригады годы не стерли. И умирая, человек остается приписанным к системе повинности каторжной кабалы.

При входе в один из бараков «Северного» рядом с крючками для одежды наклеены один на другой бумажные клочки с именами и фамилиями заключенных. Вряд ли кто вешал на эти крючки телогрейки и бушлаты из соображений сохранности, да и промерзшему до костей заключенному и в бараке без них не согреться. Но номера сохранились. Фамилии не разобрать, сохранилась лишь бригадирская - Макаров.

Слипшиеся в папье-маше, они легко отделились от доски. Я вздрогнул от неожиданности касания к чему-то памятному с детства: крестьянские грамотки, поминальные записки с перечнем имен родственников, близких. Их подают из рук в руки в церкви, с сухим шелестом плывут они над склоненными черными платами матерей, сестер и жен белыми птицами, гонцами черной скорби. И еще милостью той минуты службы во время Великого поста, когда в тишине после слов молитвы каждый про себя только губами повторяет имена всех, кого помнит душа.

Эстафетой из того мира я держал в руке бригадный мартиролог с еле заметными следами давления карандашного грифеля. Тяжело стиснутые прессом времени листы легли на ладонь наказом помянуть, выполнить последнюю волю, безвестным душеприказчиком отстоять службу: за упокой ли, за здравие? Знать бы, да подпись истлела...

Жив ли кто-то из них, живы ли родные? Мне сказали, что надписи эти не пропащие, с помощью специалистов их можно прочесть. Эти бумажки - послания нам, склеенные в 10-12 слоев, переданы в музей Певека.

Здесь, где за каждым бараком угадывались безвестные могилы, я чувствовал невольную вину перед этими людьми, «отлученными от Бога», и перед Богом», оставшимся без человека».

Сколько жил человек в тех условиях? Понятно, что пути его перемещения достаточно определенны - на работу, с работы. Переставал человек выходить на работу - значило, за вычетом заболевания, только одно - смерть.

Поскольку работа стоять не может, на его место приходил другой, о чем и сообщала новая бирка, наклеенная сверху. Новая бирка - единственная эпитафия ушедшим. Одновременно она извещала, что урон восстановлен, работа продолжается. Тут же сообщалась фамилия очередной жертвы.

Кто были эти люди? Вот только одно свидетельство с более чем сорокалетним адресом. На кладбище «Восточного» я подобрал могильную бирку на Айзено... - дальше стерто - Анатолия Павловича, 1931 года рождения. И дата смерти - декабрь 1947 года. Кто был этот человек, проживший на свете неполных семнадцать лет? Политический, уголовный?

Шаг за шагом, от могилы к могиле в туманный дождливый день обходим кладбище, вглядываемся в отверстые могилы. Хоронили без одежды и обуви, кое-где клок стружек в изголовье; неприкаянно белеют среди камней кости да черепа со страшным поперечным распилом. И после смерти узников ожидал очередной, уже загробный круг ада — послужить системе подопытными «кроликами»: мозг препарировали, чтобы определить, как быстро убивает его радиация.

В поисках границ кладбища обходим ряд за рядом. Каждый раз веха, обозначившая край кладбища, снова уходила вдаль с очередной могилой, и, окончательно измотанные, мы оставили это занятие, убеждаясь каждый раз в тщетности наших усилий.

Закон контрастов - главный закон сотворения Чукотки, где всего чересчур и все чрезмерно, - делает ее особой планетой.

Однажды попав в поле ее притяжения, испытываешь его непреодолимую силу. Настолько все фантастично, настолько разнится все увиденное с обыденными представлениями, что приходит мысль - не видение ли это?

Чья эта выдумка, когда над горизонтом рождается сразу несколько солнц или одно, громадное, в полнеба, когда искаженные масштабы окружающего ландшафта рисуют картину с черным небом в полдень и живым колыханием - белым-бело застлано - гигантского покрывала океана с редкими зазубринами скал, как бы метя дорогу к нему - какая же действительность реальнее?

Или чукотская фата-моргана, северные миражи, когда, казалось бы, четкий контур мыса вдруг смещается, оказывается подвижным, плывет и меняет очертания, появляясь каждый раз в другом месте.

Здесь все сразу: ослепительное незакатное солнце и сквозняки штормовых ветров в коридорах горных ущелий. Соперничество сразу двух великих океанов - Северного и Тихого - щедро дарит зиму пургой и вьюгами, а летом частыми туманами, которые берут приступом местную высоту - Королеву - и держат ее в плену сутками. Здесь и барометра не надо. Облака вокруг Королевы заходили - жди непогоды.

Туман сплошной завесой отгораживает от остального мира, оставляет наедине с этими громадинами - братскими гробницами Гулага. Тогда этому городу мертвых в окружении гранитных стражей кекур безлюдье становится невыносимо.

Под порывами ветра рваные клочья тумана кажутся одушевленными. Будто нас обступили тени непогребенных и сгнивших в безвестных могилах. Они восстали, прибегнув к единственно доступному им — не дать погаснуть экрану нашей памяти, чтобы мы не забывали, что они были. Если мы не хотим быть теми, чем они стали.

Всегда готовые уйти в побег, тени клубятся, собираются в табун и, заслонив солнце и весь белый свет, мечутся среди бараков под этим низким небом и иссеченностью камней. Но беглецам и скитальцам от рождения никогда не вырваться из вечной мерзлоты, ибо смертным причастием определена им здесь вечная прописка.

Весной 1953 года Гулаг, как и вся страна, затаился. Все ждали перемен. Тиран, ставший символом тоталитарной системы, пал, но долгожданной свободы его смерть каторжанам не принесла.

До сих пор живы легенды о восстании заключенных в августе 1953 года. Одна из них почин восстания облекает в детективную историю с переодеванием заключенных, выдавших себя за ожидаемое начальство, которое никто не знал в лицо. Это дало выигрыш инициативы и помогло обезоружить лагерную охрану. Так было или иначе, но той осенью глотка свободы хватило ненадолго. Отряды восставших с командирами из своих же каторжан — бывших офицеров, вооружившись чем попало, решили идти на Певек. На подходе к порту были встречены заградительными отрядами и под огнем повернули обратно. Восставших загнали в устье ручья Гранитного.

Разрозненные группы заключенных были расстреляны с самолетов пулеметными очередями по всем правилам искусства охоты на людей. Живые были забросаны гранатами. Трупы восставших были зарыты в устье ручья. Живым оттуда никто не вышел. Каменный истукан продолжал стоять в карауле.

Частокол запретных зон преследует повсюду. Хотя часовые сняты и в спину вам не выстрелят, везде таблички «Стой, стреляю!» -предупреждение срабатывает помимо воли и сознания.

Безотчетная тревога не покидает вас на этой земле. Будто вы находитесь на острове, к берегам которого не подойдет ни один корабль.

Заключенным, прибывавшим сюда длинным морским путем, говорилось именно так. Охранники использовали это для пресечения попыток побега.

Мне рассказали о вышедшей на Западе книге воспоминаний спасшегося узника. Он пишет, что сидел в урановых лагерях, точно описывая чукотские, но называет это место островом Врангеля.

Позднее я встречался с участниками картографической экспедиции аэрофотосъемки острова. Они в один голос заявили: следов лагерей на острове Врангеля не обнаружено.

Нигде так не чувствуется хрупкость жизни. Здесь крохотный куст сирени, усыпанный цветами, пахнет как и на материке и весь умещается в детском кулачке, а грибы тундры выше леса, который вырастает с ладонь.

Дорога обрывается к ущелью «Северного» каменистой осыпью. Глубоко внизу горная река вырывается прямо из штольни. Зона полого тянется к воде, сверху, с дороги, преображаясь перспективой в игрушечные домики архитектурного макета. И лишь в ритме рядов колючки - в этой чересполосице человечьих загонов — угадываются бараки, рабочая зона, караульные помещения и отдельно на западном склоне - карцер. Все разделено колючей проволокой, и все связано ею.

Здесь, на краю земли, между заброшенными урановыми рудниками каторжных зон Северной и Восточной, океанская даль до конца июля забита льдами, а гряды хребтов вытягиваются в очередь, чтобы примерить мантию Королеве. Как бы вдогонку ей устремилась молчаливая свита - монументальные гранитные останцы, - здесь их зовут кекуры, - забытый людьми и Богом караул, прихотью природы приставленный к царствующей над округой вершине.

Одна из них, пониже прочих, вырвалась вперед и будто споткнулась и ушла в невидимую пропасть - лишь голова видна, и, возглавляя отставших, держит, однако, дистанцию. Кекура по жуткой иронии удивительно узнаваема по профилю усатого вождя всего прогрессивного человечества, друга всех заключенных страны. Изваянный тектоническим движением, к которому не причастна ни воля, ни рука человека, этот мутант без затылка остался бессменным стражем сдобренного радиоактивными отходами конвейера смерти.

Скульптура и сейчас производит жуткое впечатление. Остается только догадываться, какой ужас она вселяла в пригнанных по этапу, привезенных в трюмах судов тогда?

Я иду по безграничному кладбищу с отверстыми могилами и спрашиваю: «Отпетые всеми вьюгами Чукотки, какой войны жертвы, не оплаканные до сих пор, лежат здесь?»

Спрашиваю и не нахожу ответа. Только обезлюдевшие лагерные Помпеи, всё население которых будто сметено апокалипсической катастрофой, да молчаливые кекуры остались свидетелями тех лет.

Молчат и недоступные архивы.

Единственные в округе обитатели станции дальней связи пригласили меня в гости. В разговоре полковник, внимательно выслушавший мой рассказ об истории урановых зон, деловито спросил: — Так что нам делать со Сталиным? Может, взорвать его?

Меня поразила эта готовность видеть природу через призму политических клише. Я замахал руками: а знаменитый сфинкс, египетские пирамиды и гробницы, а римские императорские акведуки? Что стало бы с ними, приди кому в голову исправлять мир согласно последним политическим установкам?

Так мне пришлось выступить в роли спасителя каменного идола - надеюсь на прощение, — тень которого простерлась так далеко и надолго, что само имя его стало нарицательным не только для режима, вдохновленного им, но и обозначением для ядерного оружия, сырье которого и добывалось в чукотских рудниках. Американцы называли испытания атомных и водородных бомб «Джо» (Иосиф) № 1, 2, 3 и т. д. - по имени Сталина.

Редкие голоса выживших доносятся к нам из того, кажущегося нереальным, времени. В 1946 году на Чукотку прибыл этапом на транспорте «Тобол» политзэка Ростовых Юрий Викторович. Землеустроитель по образованию, там, в зоне, он работал фельдшером.

Он мне рассказывал, как однажды за зиму на лагпункте 32-го км, на Анадырском перевале, только от обморожений скончалось 105 человек, не считая умерших от голода. Погибших складывали штабелями у караулки — пятками наружу для облегчения счета.

Невдалеке от кекур и выбрали место для будущего памятника. Был обычный туманный день. Голоса вязли в плотной белой массе, да говорить и не хотелось, работали молча. Медленно, камень за камнем рос террикон — из тех же гранитных глыб, что шли и на бараки, и на могилы.

В основание была вмурована бронзовая плита с надписью: «Здесь будет воздвигнут памятник узникам, погибшим в урановых рудниках Гулага в 40—50-е годы».

Гранитные плиты тяжело улеглись в землю, образовав постамент архаичной силы и строгости.

...Неприютна чукотская земля, трудна для человеческого обживания. Похоже, что бог сотворил её, чтобы помнил человек о близком своем конце и легче было ему перейти незримую границу бытия на пути к иным, таким же безлюдным и пустынным мирам.

Мне рассказали о недавнем процессе чукчей о нарушении права на жизненную территорию. Стойбище выиграло процесс — река осталась в их владении, защищена судом от хищнического отношения вербованных поденщиков, но в каком виде?

После того как человек обесплодит землю, ее недра, а в руслах прежних рек потечет мертвая вода, человек должен будет покинуть свою колыбель и осмыслить итог: «Почему сама щедрость дара человеку обернулась ожесточением в уничтожении самого себя?»

Крайний северо-восток страны, Чукотка, убедительный пример к утверждению Л. Гумилева, что любой ландшафт умирает, если он лишен своего природного этноса, единственно знающего, понимающего, выросшего сызмала, родившегося здесь на земле предков и воспринимающего как родную именно арктическую природную культуру.

В Певеке на 20 тысяч его жителей приходится не более двух десятков чукчей, из которых прописаны в городе, как мне сказали, только двое. В Певеке чукчей я встречал только в гостинице и тамошнем буфете.

Никто не мог мне сказать — прописаны ли они? Для жителей Певека коренные обитатели тундры воспринимаются на уровне бомжей.

Сейчас мы вглядываемся в ту даль — начало атомной эры, и отчетливо видим: череда бед, испитых страной полной чашей Чернобыля, идет по кругу в который раз.

Разработка и добыча на урановых месторождениях — не ведомственная инициатива, а государственная политика. Преемник Особого Комитета - Министерство среднего машиностроения, Минцветмет, Минатомэнерго, Минатоммаш, наконец, Дальстрой и сам Гулаг — лишь одно из звеньев государственной политики и поставщики дешевой рабочей силы непрерывным потоком и без промедления.

Цепь безответственных государственных мероприятий включала и попытку создать на Чукотке обогатительную фабрику на месте добычи урановой руды. Для ее обогащения необходима вода, а в горах воды нет. Пытались строить накопители льда, снега, талой воды — искусственные водохранилища прорезают зону до сих пор.

Но этого количества воды было ничтожно мало для производства. И тогда фабрику перенесли в поселок на берегу океана. Так возник город Певек — на земле, отравленной радиоактивными отходами. Вал ядерного апокалипсиса уже катился по стране от Шпицбергена до Колымы и Чукотки, от Забайкалья до Казахстана. Позднее к нему добавились экологические потрясения ядерных испытаний. И снова под ударом север — от Новой Земли до острова Врангеля.

А что же названные министерства и ведомства, занимавшиеся разработкой месторождений, добычей урановой руды и ее обогащением на Чукотке? Использовавшие бесплатный рабский труд заключенных, отравившие землю этого края радиоактивными отходами — и, зная это, все же построившие здесь город Певек — «молодой советский город», как назвал его один из дежурных певцов.

Дорогой ценой было оплачено ядерное равновесие (сколько раз это повторяется, когда в основе лежит безнравственность!).

Одни получали звезды, чины, награды, повышения и премиальные, курорты и привилегии; другие — безвременную гибель в урановых рудниках, на обогащении руды, просто от истощения, непосильной работы и лютого холода.

Не является ли моральным долгом оплата хоть малой толики тех бед, которые принесли они природе и человеку? И прежде всего местному населению, у которого была отнята и частью разрушена сама среда обитания?

Облегчить их существование в стесненных экологических и социальных условиях, сделать все, чтобы не прошел даром трагический урок — создать охранную зону вокруг лагерей «Восточного» и «Северного», сберечь их как памятники рабского труда XX века — музея техники начала атомной эры — и, наконец, увековечить память тех, кто навсегда остался лежать в чукотской земле.

Болезненно и мучительно снимаются с наших глаз бельма идеологии, трудно восстанавливаются провалы в памяти; дано ли нам по-человечески участливо ощутить боль за безвестных мучеников и воздать дань их памяти?

Гулаговские метастазы Чукотки — кусочка земли меж двух океанов — открылись достойными мирового соборования, бесконечными смертельными хороводами в трауре полярных ночей. Арктические сполохи — по чукотским легендам — свет душ усопших. Этот свет душ предков и друзей доходит до нас, чтобы примирить с жизнью и друг с другом.

По их поверьям, умерший в пути независимо от того, сам ли он лишил себя жизни или помогли ему в этом, друг, недруг, идет на небо, где и проживает в обществе Бога.

Для идущих под землю роют могилы, устремляющихся на небо оставляют на поверхности земли.

ПАМЯТНИКИ — ЭТО ОРИЕНТИРЫ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА

(из положения ЮНЕСКО ООН о памятниках).

Идея памятника — завещание миллионов, погибших от пули, доноса, тотального сыска, непосильного каторжного труда, их послание нам — последним этапом из того времени.

Камни, ставшие их братской могилой, молчат. Погибшим уже ничего не надо, ничего они не просят, последней судорогой вздеты их руки. Пощады, спасения, милосердия в абсолютно расчеловеченной, опутанной колючей проволокой стране они не дождались.

Поставить им всем памятник — немыслимо, но и жить с сердцем, сжатым болью и тоской об ушедших, нельзя. Памятник нужен нам, живым.

Мертвые молчат, и души их немы и безгласны. Лишь редкие голоса чудом вырвавшихся живыми доносятся к нам из того страшного и трагического времени. Неразборчивы их речи, почти не слышны, но когда люди молчат, то пусть горы и камни, дыхание неба исторгнут из металла стон, и плач богов, голоса детей, которые уже никогда не родятся, достигнут нас.

Распятые роком насилия на вечной мерзлоте, где могилой служит чаще всего отверстый камень, без лица и имени, ставшие для нас лишь лагерной пылью, сгустком теней под напряжением взора, струятся они нескончаемым множественным роем, низвергаясь в тартарары в бесконечном падении, и остаются в памяти вечным потоком вознесения.

...КОГДА ОКОНЧИТСЯ ГРАЖДАНСКАЯ ВОЙНА?

Если слово не о деле и не вызовет дела, – так и на что оно? Ночной лай собак на деревне... Вот так наш народ привык понимать... и не скоро отвыкнет. И надо ли отвыкать?

А. Солженицын. «Архипелаг ГУЛАГ»

Со старым политзэка ареста 37-го года Петром Яковлевичем Коноваловым судьба свела меня в середине 70-х годов: я лепил его портрет. Возвращаясь с рыбалки, по-стариковски словоохотливо, как будто вновь переживал те годы, рассказывал он о своем знакомце, а ныне «коллеге» по рыбалке, особисте, который фабриковал многочисленные дела на «врагов народа», работников завода. Петру Яковлевичу отводилась в этих делах роль организатора диверсий в цехе суперфосфата. В том самом, основателем которого он и был с первого колышка, а затем восстанавливал его после разрухи и гражданской войны.

Красное колесо необъявленной тотальной войны против своего народа набирало обороты. Вскоре с группой ведущих специалистов арестовали директора завода.

В разгуляйскую тюрьму с развернутым в тюремном саду филиалом под открытым небом, где арестованные вповалку лежали на земле, директора привезли на его же машине. За рулем сидел его водитель. После полутора лет заключения его освободили, но это не принесло ему утешения. В ночь его ареста семья была выселена в нежилой холодный барак, и двое его детей умерли в ту зиму.

Писатель Лев Разгон как-то вычислил такое соотношение: на девять человек заключенных приходился один вохровец.

...А какое это было время, ясно из письма начальника Пермской железной дороги в адрес администрации завода с настоятельным требованием принять срочные меры: рабочие пригородных сел и деревень, добиравшиеся на работу по железной дороге, приноровились сушить в непогоду лапти, лежа на третьей полке и уперев ноги в потолок и стенки вагона. От этого весь потолок был в грязных следах, будто вся многотысячная слободская голытьба двинулась в город немыслимо фантастическим способом – по потолку. А так как всякому было известно, что поголовно лапотным был рабочий люд именно Кислотного завода, да и следы их выдавали – особый красно-коричневый цвет огарка, — то и суровое предписание безошибочно было направлено на Кислотный.

С годами все уже стариковский круг, и заводских той поры осталось всего двое – Петр Яковлевич и его особист, «сатанинское семя», как называл его Петр Яковлевич. Вот и ездят вдвоем на рыбалку. На давно облюбованных местах сидят рядышком два «классовых врага» – по очень живучей терминологии двух небезызвестных классиков – одного лысого, другого с бородой.

– Да, мало сажали, мало стреляли, надо было больше, — шамкает беззубым ртом «особист», и за этими словами бессильного сейчас человека продолжает тянуться кровавая канитель гражданской войны.

– Да, уж, видно, так солона кровушка людская, если никакой Камы не хватает ему напиться, – как бы продолжая разговор с особистом, говорит мне Петр Яковлевич.

Сорок с лишним лет минуло с тех пор. Много воды утекло, не меньше крови... С горечью понял старый мастер, что, видно, кто раз хлебнул этого напитка, только им и может напиться.

Среди этого моря лжи люди все же видят честные сны.

Б. Пастернак

...Помню, как поразили меня воспоминания одной москвички, как ее семья была счастлива в предвоенные годы. По стране катился вал репрессий, собственно, никогда не прекращавшийся с 1917 года, и эти признания женщины прозвучали для меня почти вызовом: не трогайте моего счастья!

Действительно, разве человек виноват, что из его близких никто не погиб и даже не был посажен и сослан, и не знает он, что такое «кормушка», «волчок», арестантские нары? Но он уже научился не замечать...

И тогда я думаю: в одной ли стране мы живем?

Но вот совсем недавно читаю признание члена Политбюро, что ни о каких массовых репрессиях он не слышал до конца 80-х. И мне хочется его спросить: какой стеной – кремлевской, берлинской или китайской – был он отгорожен от судьбы своего народа?

Я жил в другой стране. Где каждый стук в дверь звучал трагической прелюдией, где почта приносила похоронки, и по одному-двум оброненным взрослыми словам я узнавал о судьбе родных и брата отчима, не вернувшегося с Беломорканала.

Помню врезавшийся в память с детства эпизод.

Мы с матерью едем ночью на вокзал встречать дядю, освободившегося – сактированного, – с открытой формой легочного туберкулеза, уже обреченного. Из Сибири он возвращался в Питер и на несколько часов задержался в Перми. Здесь у него была пересадка. Александр Петрович, самый молодой из братьев моего погибшего отца, в нашей семье был легендой: спортсмен, рослый, до войны он играл за городскую сборную по баскетболу. По рассказам матери у меня сложился образ дяди Саши, этакого былинного молодца в распахнутой меховой шубе и, конечно, с гостинцами из Сибири.

На вокзале, видно, произошла какая-то путаница. Поезд пришел глубокой ночью, на перроне ни души, а из дядиного вагона, цепляясь за поручни, едва-едва, с помощью проводницы и попутчиков, медленно спускался какой-то очень больной, согнувшийся человек и, уже стоя на платформе, как бы не надеясь на ноги, не отнимал рук от стенки вагона. А где же дядя? Значит, он не приехал и не будет сибирских гостинцев?

Вдруг приехавший стал выпрямляться, зябко обхватив руками грудь, и позвал нас по имени...

...Дома при свете керосиновой лампы мы собрались в единственной отапливаемой маленькой комнате, и я, то засыпая, то просыпаясь, всю показавшуюся мне бесконечной ночь смотрел на дядю.

Передо мной сидел старик, у которого не было ни одного своего зуба: во рту блестели две подковы стальных зубов. Глухой старческий голос, глубоко запавшие глазницы и поразительный блеск глаз. Этой ночью я запомнил нездешнее сияние и свет в глазах на всю жизнь – и потом сразу узнавал эти глаза. Смертельная тоска стояла в них, и я почувствовал, что этот человек знает что-то такое, чем нельзя поделиться...

Это и был тот «дядин гостинец», который спас меня от самодовольства и равнодушия.

В мире должна произойти великая реакция против власти и господства политики... Она должна перестать определять критерии добра и зла, должна покориться духу и духовным целям.

Люди должны соединиться прежде всего по духовным, а не политическим признакам и принципам. И тогда только в мире произойдет духовное возрождение.

Н. Бердяев. «Философия неравенства»

...Рассказали мне про одну деревню у нас на Урале. Когда-то, еще в давние времена, первые поселенцы распахали земли по

солнечной стороне бескрайнего будто бы лога. И зажила деревня, а внизу река петляла. Постепенно вся сторона оказалась заселенной, и вновь пришедшим пришлось осваивать земли по другую сторону лога. А там и солнце поменьше гостит, и земля оказалась скудноватой, а оттого, может, и сыновья родились на той стороне реже... Вот и пошла традиция разделения на богатых и бедных. И в гражданскую тоже: у кого лошадь да седло – в конницу к белым, а голытьба с другого берега – к красным. Вот так и расщепила окончательно гражданская война деревню пополам.

Те бои давно отгремели, а вражда, ставшая привычной, осталась. Каждой осенью, в самый хмурый месяц, идут односельчане стенка на стенку: бьются «белые» с «красными»...

Уже не одно десятилетие длится этот бой. Что может положить ему конец?

ТОСКА ЗАЛЕШАН

Многие помнят городские валы древнего русского города Переславля-Залесского. И сейчас нас окружают меты пролетевших над городом столетий. Вот одна из самых давних.

...Непонятно, откуда пришла эта тревога — был ли вещий сон кому из отцов города, но пошла молва о скором конце света. Сейчас не враг стоял у ворот — то было в 1382 году, когда хан Тохтамыш прорвался от Москвы и осадил Переславль, да не взял. Отбились тогда монахи. И не голод, не мор — бывали потяжелее времена.

Предчувствия эти монахи Горицкого монастыря (название монастырю — потому что на горе стоит) истолковали по-своему: близок последний, Судный день.

С легкой руки, обитателей Рыбацкой слободы, изб и огородов, опутанных старыми сетями на кольях, ринувшихся вразбежку с горы к Плещееву озеру, начали рубить большой корабль. Такого здесь не только никогда не видывали, но и не слышали о таком. Отцы-монахи назвали его ковчегом.

У мужиков-залешан с измальства топор из рук не падает. Задумано было, что одновременно со строительством ковчега на обширной территории монастыря будет выкопан пруд изрядной величины.

Готовый к отплытию корабль спускался на воду в монастырском пруду, а затем по системе шлюзов в Плещеево озеро — будущую купель предка русского флота — ботика Петра, а там по Вексе прямой путь на Волгу, а дальше — на Север к Белому морю и в океан.

За давностью лет подробности сооружения неслыханной дерзости затерялись в архивах церковных и государственных.

Иногда создается впечатление, что было сделано все для того, чтобы стереть из памяти людей сам факт такого замысла и его осуществления.

Скептикам предлагается убедиться в реальности событий, пусть даже столь давних. Когда вы будете в Переславле и вам захочется представить хотя бы приблизительно реальные размеры ковчега, посетите Горицкий монастырь и, войдя в его знаменитые каменные ворота с надвратной церковью, не сворачивайте направо по пешеходной асфальтовой дорожке, куда идут все, а продолжайте идти прямо, и вскоре вы увидите тот рукотворный пруд — первую купель первого русского корабля-ковчега, правда, сильно заросший камышом и осокой и населенный в изобилии лягушками, чьи а капелла потрясающе накатывают, особенно по вечерам. Эта ни с чем не сравнимая музыка необычайной хрупкости этого мира вселяет тревожное чувство, что в следующий раз вызов судьбы в Горицком может быть не услышан.