Поиск спасения

II.1917-XI.1918 /Нижний Новгород/

Государственный переворот.

Смятение и разброд в церковных кругах.

Архиепископ Иоаким (Левицкий).

Противодействие революции со стороны церковных ревнителей.

Спасо-Преображенское братство и Союз христианского единения.

Еп. Лаврентий (Князев) и А. А. Булгаков.

Выступление о. Варнавы на монашеском съезде в Москве.

Первые случаи предвидения у о. Варнавы.

Казнь еп. Лаврентия.

Разгром Спасо-Преображенского братства

За тяготами, тревогами и дороговизной военного времени как-то естественно, хотя и неожиданно, вполз — февральским серым днем — государственный переворот. Еще 26 февраля в письме к крестному о. Варнава жалеет москвичей, у которых, судя по газетам, плохо с продуктами («Тетя, наверно, в "хвосте" все дни проводит... До нас пока тягота эта не дошла. Хлеб едим без карточек. Кажется, одна из самых лучших губерний. Только вот насчет выезда и вывоза чего-либо хуже быть не может»), жалуется на прохудившиеся сапоги («опять по ладони в тот и другой сапог входит»), спрашивает между прочим: «А как у вас, тихо ли вообще в городе? В Петрограде какой-то шум»; а уже в письме от 19 марта упоминает о начавшейся «смуте».

Буднично, законопослушно и скучно вся страна присягала Временному правительству. Это было неизбежно, как неизбежен культурный прогресс, как неотвратимо торжество науки приходит на смену тьме невежества. Так казалось тогда новоявленным гражданам свободной России. Не одно поколение успело вырасти в стране на идеях неизбежности естественнонаучной и социальной эволюции (а при необходимости и революции). «Свершилось то, что должно было свершиться... без особых потрясений и вполне спокойно. Таков закон исторической эволюции»²⁷¹, — писала городская церковная газета, и припев этот звучал везде. Ду-

ховенство спешило присоединиться к общему хору, тем самым освящая происшедшие перемены. Поезд цивилизации мчался в светлое завтра.

В вагоне едет только что освобожденный революцией после двадцатипятилетнего заключения политкаторжанин «с лицом профессора». Он грустен, многие годы проведены за решеткой, жизнь безвозвратно ушла вперед. Случайные попутчики убеждают в обратном. Ему предстоит открыть Чехова, Левитана, Шаляпина! «Все наше нынешнее искусство!.. Можно ли не завидовать вам?» Он познакомится с новейшими достижениями техники (телефон, авто). «О, я бы умерла от зависти к вам, — сказала молодая писательница, сидевшая напротив, и продолжала с возбуждением: — Если бы не сложилось так, что и нас, грешных, ждет много неожиданных чудес и очарований!»²⁷² Это один из первых образцов идеологического искусства революционной эпохи — преисполненного надежд и заклинавшего в восторге: «Расцветайте же, красные зори...»²⁷³

Духовенство, в силу особенностей своего служения, не склонно смотреть на мир сквозь розовые очки, скорее, тяготеет к охранительному консерватизму, житейской трезвости, зная, как легко человеку упасть и как трудно подняться. Не так-то просто убедить его в неизбежности перемен, «очаровать» революцией. Однако с наступившим временем надо было что-то делать, встроиться в нормальную колею, приноровиться. Впрочем, с политического Олимпа в массы спустили текущий лозунг: демократия; самоорганизация населения снизу. Возникли бесчисленные общества, комитеты, союзы. За год в Нижнем прошло три епархиальных съезда (один — чрезвычайный), множество пастырских собраний, созданы Комитет единения духовенства, Комитет объединения духовенства и мирян и т. д. и т. п., в которых различные группы духовенства и верующих пытались найти пути наилучшей организации местной Церкви, чтобы и в новых условиях она привлекала к себе людей, врачуя их души. Проблем вставало множество: возврат к соборному началу в управлении, приходская реформа, преодоление разобщенности и пассивности прихожан, преодоление разрыва между пастырем и обществом. Между тем, идея приспособления к цвету времени была обречена на провал. Требовались неординарные решения. Проблемы сыпались отовсюду...

В конце жизни епископ Варнава размышлял о необходимости соединения веры и знания для служения Творцу. Человек церковный не доверяет знанию, потому что оно «надмевает и кичит», подходя к проблемам жизни доктринерски. А человек науки видит в Церкви «закрытую для общества книгу», подконтрольную правительству организацию, посягающую на свободу творчества. Он писал: «Человек, только что покаявшийся и обратившийся к Богу или даже просто с детства верующий, имеет нужду в постоянном очищении сердца (Мф. 5, 8). Особенно, если он хочет усердно служить Богу. Все его старания, все усилия, весь его подвиг направлены на истребление в себе страстей (сребролюбия, чревоугодия, блуда, самолюбия, гордости и проч.) — это отрицательный полюс — и на насаждение в себе добродетелей, из которых первой будет для него молитва, и это — положительная задача». В виде искушения спасающемуся является вопрос: «Нужно ли вообще быть образованным человеком? Для спасения-то?»

Древняя Церковь во времена гонений «не постеснялась кое-что из внешней премудрости заимствовать у язычников и использовала ее в своих увещеваниях тиранов». Великие святые (Григорий Богослов, Василий Великий) «показали всем последующим поколениям, как нужно и важно достигать синтеза науки и веры, претворяя дебелое вещество эмпирической науки в стихии духовного миропонимания». Но в старой России для некоторых чиновников стало ясно, «что только при счастливых обстоятельствах человек остается и с верой, и при науке», и, чтобы человека не одолевали ненужные вредные «помыслы», государство нашло выход из этого положения. «Бессменный обер-прокурор Победоносцев, лучший друг императора Александра III, подсказал последнему, что если ты хочешь быть "царем-миротворцем" и чтобы никакой смуты и крамолы в государстве не было, то должно держать народ в потемках. Старое правительство и Победоносцев исходили из той мысли, что незнатное население — это те же дикари. Они не понимают — не знают даже о тех вопросах "высшей политики", которыми занимаются "верхи". И жизнь идет "спокойно". А научи грамоте, что получится? "Освободительное движение", войны освободительного характера, восстания и т. д. Этого-то наши цари и боялись»²⁷⁴.

И русский народ порой походил на путников в пустыне, нашедших клад и умиравших над ним от жажды. Ему подарили святое Евангелие, он жаждет его читать и проводить его заповеди в свою жизнь, но он неграмотен, должен кого-то просить, чтобы прочитали, что там написано. «Крестьяне наши были в старое время неграмотны и малограмотны. Между прочим, на известном полотне художника Мясоедова сидят крестьяне, старики, и слушают Манифест об освобождении на волю, а читает им об избавлении от крепостного права маленькая девчушка, только что научившаяся в школе азбуке: "По печатному читает, пальчиком водя..."» «Как это ни парадоксально, — продолжал рассуждать епископ, затерявшийся в одном из углов на просторах коммунистической империи, — теперь по существу ничего не изменилось. Пропорции и линии остались те же и при зеркальном отображении, только при раскрытии скобок пришлось переменить везде знаки, плюсы на минусы. Так что то, что было справа, перешло налево, а то, что было положительным, стало отрицательным, а в существе, говорю, ничего не изменилось. Хотя теперь принята противоположная точка зрения.

Но читаю в сегодняшней газете о Китае, который во всем копирует Советский Союз: "Далянь (Дальний) — один из первых городов Китайской Народной Республики, где неграмотность ликвидирована полностью... Ликвидацию неграмотности среди населения коммунисты Даляня считали одной из своих важнейших задач". Но, повторяю, что изменилось? Ничего. Ведь даже если все стали грамотны, то читать-то и развиваться можно лишь в одном, предписанном сверху, направлении. Все остальное <запрещено>, закрыто, потемки, все равно что при той же неграмотности. И новый строй, следовательно, тоже боится "темных людей", как и прежний. Ты и грамотен, но нигде, куда бы ни поехал, — ни в книжных магазинах, ни на базаре, ни в городах, ни в деревнях — не в состоянии найти Евангелие или какую-нибудь духовную книгу. Какая же разница между этими двумя мирами?^¹ Что пользы в твоем образовании? Оно ограниченно, односторонне, узко, смотрит лишь из одной щелки в стене, а остальные три стены и страны света для тебя не значатся. Пускать за границу-то,

чтобы развить свой кругозор, тебя не пускают, книг противоположного установленному направлению не позволяют разрабатывать, <книг, содержащих> имена Божии, нельзя включать в библиографию твоих диссертаций. Одним словом, ты, в свою меру, тоже "неграмотен", в сравнении с учеными старого времени, да с любым студентом, старым подпольщиком, который когда захотел, тогда и поехал за границу, на вольный Божий свет, расширять свой кругозор, смотреть, как люди живут в иных странах, учиться уму-разуму... И все это на гроши»²⁷⁵.

Эсхатологический испуг перед новым, недоверие к человеку обернулось насильственной скованностью общественных сил, расслабленностью церковного самосознания.

Когда грянул час, тот роковой, в который опадают личины (и выстаивают только личности и личное), в стране не нашлось достаточного количества ответственных людей, которые бы понимали суть происходивших событий и знали, что нужно делать.

Первого марта Нижний присягал Временному правительству. Третьего собралось городское духовенство для выработки отношения к новому государственному строю (постановили: «Предержащая власть, которой мы обязаны своим повиновением, — это то правительство, во главе которого стоит Председатель Государственной Думы М. В. Родзянко») и для принятия решения об исключении молитв за царя. Подавляющим большинством голосов высказались за изменение богослужебных молитв (только викарный епископ заявил, что считает «своим долгом, во имя святости присяги, молиться, как и прежде, за Государя», пока с него эта присяга не будет снята высшею церковною властью; но общему решению и он подчинился). А дальше пошло-поехало. Съезды, собрания. Пока серьезные, заслуженные священники раскачивались, выбирая наилучшую из возможных в текущий момент позицию для духовенства, инициативу взяли в свои руки клирики помоложе, из второго ряда, не стяжавшие особого уважения, амбициозные. Они объявили себя реформаторами и революционерами в Церкви (возглавил их о. В. Гагинский, который не столь давно увещевал в проповедях солдат умирать на фронте за Св. Русь: «Не в беспримерном ли геройстве и великодушии ко врагам русского воина откроется все величие и красота уклада жизни Восточной кафолической Церкви?»).

Низшие клирики, дьяконы, псаломщики, чтецы вдруг почувствовали себя угнетенными, обойденными «в праве голоса и чести», обделенными материально. Церковные сторожа заволновались и составили петицию с требованиями экономического характера. В приходах начались конфликты мирян с духовенством, что обернулось для приходских священников тяжелой драмой: их выгоняли, травили, унижали. («Вопрос о "недоразумениях" между прихожанами и клиром для Нижегородской епархии есть чрезвычайно острый и больной вопрос. С первых дней революции "недоразумения" между клиром и прихожанами обозначились во многих случаях и часто в самой острой форме гонений на духовенство, и особенно на священников».) Завязались баталии вокруг управления свечным заводом, служившим основным источником епархиальных доходов (скандалы вокруг свечных заводов вспыхнули по всей стране). В печати появились требования об удалении на покой архиепископа Иоакима, обвинявшегося в симонии и связях с крайними правыми силами. В это же время целый ряд архиереев, имевших в передовых общественных кругах репутацию ретроградов, был отстранен от должности. В их числе ректор Московской духовной академии епископ Феодор, за «поддержку старого режима», и бывший Нижегородский викарий, а потом епископ Орловский и Севский Макарий (Гневушев), за «черносотенные выступления».

Архиепископ Нижегородский Иоаким (Левицкий), из вдовых священников, был хорошим администратором старой школы. Все положенное по должности добросовестно исполнял, много разъезжал по епархии. Дочери председателя казенной палаты, Соне Булгаковой, тогда еще подростку, запомнился владыка величественным духовным сановником, холодным и властным. Епархию он возглавил в 1909 году, в 1916 стал архиепископом. При нем был порядок, но — безжизненный. Когда же началась революционная смута, он стушевался, большей частью отсутствуя: то в Петрограде (был постоянным членом Синода), то он в Москве (как член Всероссийского Поместного Собора). 23 марта он вернулся из столицы и прибыл на собрание городского духовенства, где счел нужным высказаться по поводу позоривших его обвинений. Оправдывался он, в основном, по двум пунктам. В мнимой связи с жандармским управлением и в сочувствии Союзу русского народа.

Выяснилось, что жандармское управление в самом деле арендовало часть архиерейского дома, но владыка делал все возможное, чтобы оно оттуда съехало, а вместо них намеревался впустить беженцев; это не оказалось возможным только в силу «нового квартирного закона». По вопросу о поддержке им черносотенцев лучше послушать самого епископа: «Мне ставят в вину еще то, что я сочувствовал Союзу русских людей. Но как же я мог не сочувствовать этому союзу, когда на его знамени было написано: за православие, самодержавие и русскую народность. Мне кажется, что и вы все должны сочувствовать этому знамени. Как я мог не служить православию, как я мог не любить русскую народность, как я мог искренне не поддерживать самодержавный строй гражданского управления? Но я никогда не работал в Союзе русских людей. Теперь у нас другое правительство, и я опять не за страх, а за совесть служу новому правительству. И вам то же самое предлагаю, "несть бо власть, аще не от Бога"»²⁷⁶.

Конечно, он регулярно в старое время выступал на собраниях таких одиозных образований, как Союз правых (монархистов), возглавлявшийся Дубровиным, но законопослушная позиция в отношении Временного правительства помогла ему удержаться на месте. Архиепископ участвовал в деяниях Всероссийского Поместного Собора. Уже после Октябрьского переворота, в январе 1918 года, он успел выступить на открытии христианских курсов в Нижнем и объяснить присутствующим, что происходящие тяжелые события исходят «от незримой, неуловимой, таинственной, адской силы, скрывающейся под именем масонства, прикровенно заменившего истинное богопознание и богопочитание сатанизмом... поклонением древнему змию-диаволу. Это сатанинское сообщество уже охватило все страны света. Оно, действуя разрушительно против всех религий и государственных установлений, с особенною силою нападает на Церковь православную... Все, что ныне совершается: и современное богоотступничество, и нравственное одичание, и развращение, и разрушение... семейных устоев... и междоусобные брани... все это... совершается так, как программно определено масонскими протоколами». Но далее, поставив закономерный вопрос: «Что же делать братьям-христианам?» — не дает ответа, кроме общих призывов: «Стойте... будьте... защищайте...»

И под конец говорит, что хотя «главным образом» должны благовсствовать пастыри, но хорошо, если им помогут и миряне²⁷⁷. Сам он вскоре, уже из Москвы, после закрытия очередной сессии Собора, бросает епархию, уезжает в Крым. Там у него была дача, которую впоследствии разграбили бандиты, повесив архиепископа²⁷⁸.

...Среди наступившей смуты чуть ли не единственным отрадным событием было появление в городе нового викария (взамен переведенного в Орел епископа Макария) и организация при его активном участии кружка православных мирян, положивших начать деятельность по возрождению приходской жизни и объединению епархиального духовенства и мирян. О. Варнава в письме к родным упоминал в феврале 1917 года: «Нового епископа (бывший ректор Литовской семинарии, архимандрит Лаврентий) хиротонисали. На наречении я был²⁷⁹. Человек благочестивый, смиренный, каких мало».

Ученый монах, он был представлен к хиротонии архиепископом Литовским Тихоном, будущим Патриархом, под началом которого одно время находился, и 19 февраля в кафедральном соборе состоялась последняя царская — по повелению Государя — хиротония: архимандрит Лаврентий возведен в епископы града Балахны, став Нижегородским викарием. А после революции по сути самостоятельно руководил епархией.

Среди горожан заметной фигурой был Александр Александрович Булгаков, управляющий казенной палатой, друг М. Новоселова, известного церковно-общественного деятеля. Одно время Александр Александрович увлекался Микеланджело и написал о нем большую книгу, по-видимому посвященную не только творчеству великого художника, но и содержащую критику принципов возрожденческой культуры. Она читалась и обсуждалась в кругу друзей (в гражданскую войну рукопись ее пропала). Хотя епархиальная власть пыталась привлечь интеллигенцию к более активной церковной деятельности, но посредством официозных мероприятий это плохо удавалось. Только после крушения Империи по инициативе энергичного и болеющего за судьбы родины Булгакова («по инициативе Булгакова и при содействии еп. Лаврентия» — такова официальная сакральная формула их сотрудничества) в марте 1917 года было создано (номинально при кафедральном

соборе) Спасо-Преображенское братство по возрождению церковно-общественной жизни. Вскоре Булгакова избрали губернским комиссаром, но он отказался от этой должности. «Сейчас нужна, — объяснял он свою позицию, — религиозная проповедь». Все сколько-нибудь активные городские пастыри и миряне посещали собрания братства и участвовали в его деятельности. В краткий срок, отпущенный историей, братство развернуло плодотворную и во многом уникальную по своим результатам работу. Оно устроило церковный детский сад, очаг помощи, намеревалось создать приют, организовало религиозную библиотеку, предполагало издавать газету и книги; от него отпочковались, уже в январе 1918 года, Богословские общеобразовательные платные²⁸⁰ курсы для простого народа, интеллигенции и учащейся молодежи. Все мероприятия братства проходили под почетным председательством епископа и при его непосредственном участии²⁸¹. Вскоре братство превратилось и в весомую политическую силу, организовав Союз христианского единения, который на ноябрьских выборах в Учредительное собрание занял по губернии третье место. Это был выдающийся результат, если учесть степень засилья в общественной жизни социалистических партий и то, что со дня создания Союза прошло немногим более месяца. Старые партии народных социалистов и меньшевиков, а также кооператоры, вместе взятые, уступили «Христианскому единению» по числу собранных голосов. Позади осталась партия кадетов. В результате православные от нижегородской губернии получили одно место в Учредительном собрании²⁸².

Епископ Лаврентий, Булгаков и их единомышленники стояли на своего рода национально-демократической платформе. Их девизом стали слова: «За Веру и Родину». В уставе «Христианского единения» значилось, что оно является народным союзом, полагающим целью своей деятельности устроение «родины на основах святой православной веры» и добивающимся этого при помощи деятельной любви к отечеству. Сила любви понималась как главное средство в русском государственном строительстве — «в противовес бесплодному космополитизму с его мечтой о несуществующем интернационале»²⁸³. Конечно, выдвигался лозунг «неделимой России» (и конечно, с оговоркой «при уважении к другим народностям»), ставились

задачи воспитания национального чувства. (Насколько сильны были патриотические переживания у того же епископа Лаврентия, видно из Слова, сказанного им вскоре после Октябрьского переворота. На собрании Спасо-Преображенского братства он говорил на тему апостольского призыва «За все благодарите». Он просил всех благодарить Бога за ниспосланные скорби и испытания, приготовляющие нас к вечному блаженству. И одновременно, добавил он, «возблагодарим Господа за то, что св. град Иерусалим — это селение Царя Небесного — теперь освобожден от рук неверных» — имелась в виду победа английских, бывших союзных, войск на Ближнем Востоке.)²⁸⁴ В списке № 11, под которым Союз вышел на выборы, в числе его кандидатов и единомышленников указывались философ Сергий Булгаков, бывший Верховный главнокомандующий Алексеев, архиепископ Владимирский Сергий (Страгородский). Большевики уже цепкой рукой крепко держали жизненные артерии страны, но владыка Лаврентий и братчики, воодушевленные запоздалым — после стольких сотрясений, постигших епархию, — успехом, горячо надеялись, что «если большинство православных христиан объединится для защиты Веры... отечество наше будет спасено»²⁸⁵.

Когда вскоре начались гонения на Церковь и Патриарх призвал к организации крестных ходов по всей стране, Спасо-Преображенское братство активно помогало в их устроении в Нижнем. В Сретение, второго февраля 1918 года, перед началом молебна, после которого огромная процессия пошла по улицам города, преосвященный Лаврентий произнес Слово о мирной христианской борьбе с врагами веры и Церкви²⁸⁶. К крестному ходу присоединились солдаты местного гарнизона с оркестром. Всего этого коммунисты не могли ни забыть, ни простить епископу и его помощникам. На его вредное идеологическое влияние, по-видимому, указывали новой власти и те представители местного духовенства, которые надеялись революционизировать Церковь и с которыми владыка вел изнурительную борьбу.

Но пока стояла весна и слякоть Семнадцатого года, и у многих теплилась надежда на «дарованную» свободу (недаром среди лозунгов «Христианского единения» встречался и такой: «Одна надежда у нас на Бога да на Учредительное собрание»). В марте от всей этой кутерьмы о. Варнаве хоте-

лось куда-нибудь скрыться, хотя бы до осени, а то и навсегда, в пустыню или с миссионерской целью в Японию (эта последняя мысль возникала настойчиво еще в академии, и о. Алексей Затворник ее даже вроде бы и одобрял). Но постепенно он сблизился с владыкой Лаврентием, с семьей Булгаковых, по средам принимал участие в собраниях узкого кружка единомышленного духовенства и мирян на квартире у Александра Александровича, иногда выступал там, запомнившись молоденькой дочке хозяина частым употреблением оговорок «дескать» и «мол». Беседы носили религиозно-философский и богословский характер. Завсегдатаем их был и Петр Васильевич Тополев, преподаватель духовного училища, и Александр Щукин, выпускник духовной академии и будущий архиепископ, о котором о. Варнава говорил, обращаясь к епископу: «Владыка, он на небо лезет».

Хорошо было среди своих, но за стенами теплого дома закручивалась карусель головокружительных событий. «Политика встала на место религии, — вспоминал позже владыка Варнава. — И вот, на другой же день революции начались и продолжаются до сих пор всякие "собрания", "митинги", "доклады", "проекты", "дискуссии" и прочее, и прочее, чего раньше не было, по крайней мере в деревенских и детских условиях. А для всего этого нужна наука. И ее постарались завести»²⁸⁷.

Многие из духовенства удручались, наблюдая пропасть, разверзшуюся между Церковью и обществом, сокрушались, что в прежние мирные годы не начали осуществлять приходскую реформу. Считали, что сейчас верующим нужно организовываться в разнообразные союзы, чтобы влиять на политические настроения простых людей и самой власти. Благочинные одного из уездов организовались в отдельный союз и призывали епархиальное священство последовать их примеру, за ними потянулись низшие клирики. Идея полезная, однако в тех условиях демократические процедуры и рычаги не работали. Нарастал хаос. «Свободная столица широко распахнула свои двери, — писали после свержения монархии в журнале "Огонек" про Петроград. — И влилась в них с первых же дней революции со всех концов света... масса преступного и уголовного элемента. Одни языком и подкупом вносили разложение в ряды армии и населения, другие ножом и отравляющим морфием и кокаином наводят панику на мирных граждан...»²⁸⁸

Благонамеренные граждане пребывали в растерянности, искали правильную выигрышную позицию, надеялись на различные политические фигуры, силы. В июле о. Варнаву командировали на всероссийский монашеский съезд в Троице-Сергиеву лавру, на котором он смог высказаться по поводу места христианина в «нынешнее грозное время».

Новый Московский архиепископ Тихон, открывший съезд, передал председательствование на нем опальному владыке Феодору, недавно удаленному с поста ректора духовной академии, как злорадно писали в газетах, «по единодушному требованию совета профессоров и студентов». Заседания продлились неделю и ознаменовались торжеством «здравомыслящих элементов». Послали приветствие архиепископу Антонию (Храповицкому), также удаленному с харьковской кафедры вместе с падением старого строя; с большой речью о необходимости послушания для ученого монашества выступил известный противник имябожничества архиепископ Никон (как с тревогой отметили газеты: дали слово инициатору афонского разгрома...). Все-таки молодые монахи выдвинули заманчивое, в духе времени, предложение организовать союз ученого монашества, который бы направлял общие усилия в нужное русло и координировал всю работу своих членов.

Тридцатилетний иеромонах Варнава высказал свой протест (резюме отдельно подал в секретариат съезда). Суть его речи такова: «Говорят, монахи должны заставить общество уважать их и считаться с ними как с известной интеллигентной силой. Я говорю: монахи должны заставить себя жить так, чтобы с ними считались, как с интеллектуальной и аскетической силой. Союз (братство) ученых монахов не должен иметь большевистскую тенденцию, стараясь забрать культурную миссию исключительно в свои руки (может быть, ее общество и принять-то не захочет), но должен исходить из идеологии чина пострижения. Целью для нас должно быть стяжанье личного, мистического единения с Богом — посредством любого рода послушаний, будь то выкорчевывание пней в лесу и пилка дров или писание научного апологетического трактата и занятие епископской кафедры (так называемое "общественное служение" Церкви, следовательно, не цель, а только послушание). Если союз не собирается для себя

ставить девизом последнее, то существование его не считаю полезным и необходимым»²⁸⁹.

Подавляющее большинство съезда высказалось за создание союза, однако мнение о. Варнавы, видимо, было учтено при принятии резолюции: «Ученое монашество едино со всем монашеством в силу единства цели иноческой жизни. Состоя доселе, по послушанию церковной власти, на разных поприщах религиозно-просветительного служения, оно и впредь готово служить этому делу при соответствующей монашеским обетам организации своего быта и условий деятельности» ²⁹⁰.

Газеты, обозвав о. Варнаву сторонником старого монастырского уклада, сильно исказили, политизировав, смысл его речи. А он был очень прост. «Состояние монаха, — говорил о. Варнава, — таково должно быть: Бог и я в Нем»²⁹¹. Только эта предельно ясная позиция помогала ему относительно спокойно переносить происходившее, сосредоточившись на молитве и творчестве.

Демократические лозунги не работали, священников то тут, то там задерживали, типографские листки, в огромном количестве распространявшиеся даже в деревнях, рисовали духовенство предателями учения Христова. В сентябре создается Нижегородский пастырский союз. Его руководители, обращаясь к своим коллегам, подчеркивали, что никогда так одиноко не чувствовал себя священник, как в нынешнее время. Сейчас, «когда наша дорогая родина, сбросивши с себя ледяные оковы царского самодержавия, так торжественно вступила на путь давно желанной свободы, когда чувствуется такой небывалый, сказочный подъем духа, когда так глубока у всех вера и сильна надежда на светлое будущее... — одно, одно только духовенство остается без всякой защиты от насилий и произвола над его личностью и посягательств на его права... Эта удручающая пустыня духовного одиночества может заставить опустить руки пастырей, даже и обладающих твердой нравственной силой»²⁹². О. Варнава записывал в блокнот: «Дело плохо... Революция в государстве и в Церкви, девятый вал. К концу...» ²⁹³

Удорожание жизни вызывало бытовые трудности, прислугу пришлось рассчитать, заниматься доставанием продуктов он не мог, большую часть времени работая «над своими книгами». «Живу помаленьку», — сообщает он

родственникам. Несколько проясняет его тогдашние обстоятельства свидетельство Сони Булгаковой, которой было в то время четырнадцать лет. «Владыка Варнава, — писала она уже в старости, — был очень близок к нашей семье, и в первое время, в 1917-1918 годах, он к нам даже ежедневно приходил обедать. Мама его очень жалела как молодого еще и одинокого иеромонаха. Хозяйка, у которой он жил на "хлебах", отказала ему давать обед. Он и приходил к нам ежедневно обедать и потом просиживал у нас часа по четыре, рассказывал нам всякие интересные вещи, больше из "Отечника". Нам было это очень интересно, потому что мы тогда еще ничего такого не читали. Он был человек очень образованный... Был в Палестине. Знал языки древнегреческий, еврейский и латинский и несколько новых языков и был очень начитан»²⁹⁴.

Возобновились занятия в семинарии. Но как бы вдогонку закону о свободе вероисповеданий в обществе и в печати постоянно обсуждалась тема о ненужности духовного образования, изучения Закона Божьего. Давно вызревавшее в земских кругах намерение забрать церковные школы в ведение Министерства народного просвещения наконец было осуществлено октябрьским постановлением правительства. В газетах граждане читали броские заявления: «Бог умер под ножом науки». А тут подкралось и октябрьское выступление большевиков. «Как поживаете, почему не напишите после событий, живы ли, здоровы ли? — спрашивал он у крестного. — Я, по милости Божией, еще попираю землю... Коснулось ли Вашего района движение? Это посильнее 905 года будет, потому что сатана очень обозлился на христиан и хочет вытравить всю веру. Еще немножко осталось. Потому будем бодрствовать. Довольно с нас даже этих событий, чтобы обратиться к Богу, и мы не обращаемся»²⁹⁵. «Теперь всем терпеть нужно, — продолжает он откликаться на ту же злобу дня уже в декабрьском письме. — Но скажу со Христом: горе беременным и кормящим в эти дни». В декабре же новоявленный Наркомпрос педантично продолжил деяния «буржуазного» правительства: отменил преподавание церковных дисциплин и упразднил должность законоучителя; церковные учебные заведения должны были отойти в ведение комиссариата. Несколько ранее этого постановления, в день семинарского храмового праздника (память преп. Иоанна

Дамаскина) в домовой Крестовой церкви о. Варнава сказал, обращаясь к семинаристам, поучение, в котором в старую и болезненную для него тему о великой, самодостаточной науке, восставшей на Бога, вплелась новая, о маленьком человеке, задавленном цивилизацией.

«Человек, исчерпавший весь кладезь положительных знаний, увидевший "дно" данной науки и подошедший к ее последним граням, вправе ее спросить: "Вот я узнал твои... законы... но что же ты даешь мне в удел вечности? Что ты даешь моему мятущемуся духу, приблизившемуся к преддверию того другого мира, о котором ты мне ничего не говорила?" И ответом ученому служит одно только гробовое молчание... Куда пойти человеку с тонкой психической организацией, еще не зажившему скотской жизнью, но интересующемуся вопросами "как, что и почему"?..

Кажется, осталась еще одна надежда; вот он пытается найти смысл и безусловную ценность в культурном прогрессе как синтезе практических знаний человечества. Но каков ужас его положения! Едва он хочет подойти к этой прославляемой свободной культуре, как она схватывает его своими стальными цепкими щупальцами, заковывает его в цепи рабской условности и мертвящего номизма и начинает медленно пить из него кровь... Только в культурном государстве создается необходимость в существовании хотя бы подъемных машин и телефонов; и вот к ним, как каторжник к своей тачке, приковано живое, мыслящее, разумное, молодое человеческое существо, обреченное или на однообразное захлопывание и открывание дверок лифта, или на бессмысленное повторение одного и того же: "4-37", "7-34", "3-47" и "3-74". И это с утра до вечера, с вечера до утра в продолжение года, двух, трех, пяти лет, до тех пор пока человек не измочалится... А там его выбросят, как ненужную тряпку, вон... Какой смысл в обезличивании разумного существа, в высасывании из него всех жизненных соков, в претворении его самого в машину среди множества других бездушных вертящихся машин?.. Современный человек, перегруженный знаниями, до приторности насытившийся всеми новыми измышлениями нынешней мудрости, напитавшей его ум, но оставившей голодной его душу, не знает, куда обратиться, чтобы хоть несколько утолить свой духовный голод. Ему остается только в отчаянии повторять знаменитое изречение: разуму упившись, куда ся

приклониши? И сбывается на них слово Господне, реченное пророком: се, дние грядут, глаголет Господь, и послю глад на землю, не глад хлеба, не жажду воды, но глад слышания Слова Господня (Ам. 8, 11)»²⁹⁶.

Еще осенью духовенство забеспокоилось, что в Нижнем «в настоящее время нельзя купить Нового Завета». Причина вскоре выяснилась: социалисты экспроприировали синодальные типографии, и теперь на станках, печатавших книги для христианского просвещения народа, изготовляли антирелигиозные издания²⁹⁷. Спасо-Преображенское братство, после ознакомления с проектом большевистского декрета об отделении Церкви от государства, выразило резкий протест: «В союзе с Церковью русское государство было поистине Св. Русью, и русские крестьяне были поистине христианами-крестоносцами. Мы верим, что только в союзе государства с Церковью и в вере православной родина наша найдет себе спасенье и в наши страшные дни»²⁹⁸. Свое определение по данному вопросу братство направило представителю нижегородского «Христианского единения за веру и родину» в Учредительном собрании священнику В. И. Востокову «для руководства».

Но уже начинались кровавые большевистские насилия над Церковью. Патриарх призвал народ стоять до смерти за веру православную. В январе в Нижнем при большом стечении верующих прошли крестные ходы. Еще удалось братству открыть Богословские курсы, на которых о. Варнава читал лекции²⁹⁹. В феврале 1918 года он сообщал родным: «Жалованье, сказали, казенное больше не выдадут. Семинарию закроют, конечно, если Господь нас не помилует. Раз церкви не нужны, то <не нужны> и семинарии». Он вновь засобирался в Японию миссионерствовать, прошение об этом послал еще в ноябре; изучал японский язык. Общественная смута мешала молиться, а в городе некоторые верующие обратили особенное внимание на ревностного монаха. «Уже начинают за мной гоняться, — сообщал он в том же письме к московским родственникам. — Верный признак, что надо уйти в трущобу. И я это хочу сделать, если не в Японию, то в пустыню». В Вербное воскресенье, в апреле 1918 года, его наградили наперсным крестом («крест — очень дорогой и изящный — подарил о. Варфоломей»). А город, после «выступления монархистов», перешел на осадное положение, на улицах постреливали.

Начиналась братоубийственная война. Отныне Церковь обрекалась на уничтожение, верующие объявлены несознательными людьми третьего сорта, а духовной жизни отказано в праве на существование. Человеку предписывалось исходить в своих действиях не из евангельского закона, а из классовых интересов.

Из будущих размышлений еп. Варнавы: «Никто не может быть обманутым ни одним политическим реформатором и диктатором до самых времен антихриста, если будет верующим христианином, будет исполнять евангельские заповеди и знать пророчества ветхозаветных и новозаветных пророков и Самого Иисуса Христа. Но сперва у человека отнимают религию и веру, внушают и ослепляют безбожием, а потом делают с ним, что хотят.

На удочку лести попался русский народ, который думал, что "фабрики — рабочим, земля — народу", что будет так: те барыши, которые получали фабрикант и помещик, будут они делить и класть себе в карман, а земля будет также в полной его (народа) собственности; хочет кто — владей ею, не хочешь — продай. "В вечное пользование"... раздается земля. Значит, сам себе хозяин навсегда! Оказывается, нет. Потому-то и не можешь ее продать или заложить, что она дана тебе в вечное пользование! Пользоваться можешь только, да еще тоже в известном смысле... И эта лесть повторяется везде во всех новых "демократических" "народных" республиках над простецами. Вот сейчас происходит аграрная революция в Китае, опять делят землю, раздают в награду, по книге пророка Даниила»³⁰⁰.

Семинария каким-то образом просуществовала до лета. Большевики, лишив, по своему декрету, Церковь юридического статуса, приступили к грабежу ее имущества. Целое столетие мысль передового русского общества мечтала освободить народ от «духовного ярма». Выполнить эту задачу вполне логично выпало РКП(б). Коммунисты воспользовались реальными болезненными и нерешенными проблемами, накопившимися в церковной жизни. На проблемы можно смотреть по-разному. Можно в толстом человеке увидеть результат преступной алчности за счет трудового народа, а можно обнаружить нарушение у него обмена веществ, «конституциональную тучность». В пустых витринах магазинов, вместо товаров, появились многочисленные, в полсажени, карикатуры, на которых «мо-

нахи», «попы» и «архиереи» (у последних на груди вместо панагии рисовали почему-то восьмиконечные старообрядческие кресты)³⁰¹ изображались «для издевательства непомерно толстыми, с заплывшими жиром глазками, с лицами, которые "решетом не покроешь"»³⁰².

К власти пришли умелые и жестокие демагоги. «В первые годы революции был крайне популярен лозунг: "Кто не работает — тот не ест". Его можно было видеть на всех перекрестках, на стенах домов, на триумфальных арках, в газетах, на плакатах, транспарантах и полотнах красного кумача через всю улицу. И все думали, что слова эти Ленину или Марксу принадлежат»³⁰³. Если так думало большинство, то это было свидетельством плодотворности уроков «Закона Божия», выданным самой историей.

В душе пылал огонь покаяния, и о. Варнава хотел бежать от людей. Писал родственникам: «Теперь всякий спасает, знай, свою душу. Огонь-то гсенский, настоящий. Нам, монахам, больше всех достанется. Удивляюсь, как люди не каются, будто бессмертны они. Диавол забрал души их к себе в лапы. Горе нам». На ум приходили священные слова: «Как сделалась блудницею верная столица, исполненная правосудия! Правда обитала в ней, а теперь — убийцы» (Ис. 1, 21). «Плачьте, священники! Рыдайте, служители алтаря!» (Иоиль 1, 13). На городских улицах все чистильщики сапог были выходцами с Востока. «На вопрос, кто они, отвечают: "Мы православный народ". Оказывается — потомки библейских ассириян, говорят на языке святых Ефрема и Исаака Сиринов!.. Принять-то их в православие (через посредство Болотова) приняли, а веру воспитать в них не воспитали. И вспоминается... из пророка Осии (4, 6): "Истреблен будет народ мой за недостаток ведения". С тех пор как я прочел впервые эти слова, они уже не выходили у меня из памяти... Вот он и истреблен»³⁰⁴. Ощущение народной гибели и всеобщего распада не оставляло его. Народ захотел быть обманутым, и грозные последствия были неминуемы.

«В начале революции в Нижнем, — вспоминал он, — старыми деньгами и ценными бумагами топили общественные бани, и их обгорелые обрывки летели из трубы, а мальчишки и взрослые подбирали упавшие с возов бумаги и прятали в карман. Можно было слышать <рассказ о том>, как один мальчик, поднявший "Петра" (500 рублей) на

улице, спросил дома отца: "Папа, почему мы были богаты, а теперь, ты говоришь, стали нищими?" А он: "А потому, что чрез сожжение этих бумаг государство улучшает денежную систему и облегчает себе сделки и учет..."» Учет, надзор и наказание возводились в главный принцип воспитания масс. Богатство и непролетарское происхождение считались главными пороками.

О. Варнава размышлял об ответственности монашества за происходящее. «Во многих словах и рассуждениях врагов монашества немало есть истины, и к их словам надо прислушиваться. Но вообще надо разобраться в существе монашеских добродетелей, чтобы, думая, что ты совершаешь великое дело, не оказалось, что то была ошибка, и чтобы не прийти оттого в уныние и не уйти из монастыря (или, как обычно бывает, не впасть в противоположную этой добродетели страсть)». Например, соблюдался ли монахами обет нестяжания? «Дело не в капитале, а в отношении к капиталу. Можно написать тысячи книг против капитала и распространять их с помощью того же капитала... Итак, нужно нестяжание соблюдать, а не бедность... У ученых монахов иногда бывает большой капитал. И как ему не быть, когда митрополит Московский с одной часовни Иверской имел двести тысяч рублей золотом. Архиепископ Новгородский тоже <получал> тысяч сто восемьдесят. Некоторые из них строили монастыри, богадельни, храмы, приюты, организовывали разные стипендии, премии при вузах и проч. Но вопрос остается вопросом. Можно ли оправдать все это с точки зрения тех обетов, которые монах дает при пострижении?»³⁰⁵

Революция возбудила в обществе невиданное дотоле ожесточение, зажгла неугасимую ненависть друг к другу. Большевики приступили к покорению самой большой и консервативной части населения страны — крестьянства, этой стихии, по мнению вождей марксизма, частнособственнических интересов. Даже по советским источникам, в 1918 году в Нижегородской губернии произошло около сорока крестьянских восстаний³⁰⁶. Возникло множество комитетов и чрезвычайных комиссий, чья обязанность состояла в том, чтобы обломать жизнь народа и ввести ее в заданное партией русло. Кровавая ВЧК была стержнем этой карательной системы. Но запомнилась и «Чеквалап» - «существовала в дни гражданской войны Чрезвычайная

Комиссия по заготовке валенок и лаптей»³⁰⁷ — символ красного бюрократического абсурда. Это новое чиновничество («нередко приходилось встречать на собраниях, уже в революционное время, "краснобаев", легко и гладко говорящих, но малограмотных, мало знающих, недалеких даже по уму, которых среда и современная жизнь потерла, и они выдвинулись»)³⁰⁸ для решения любого вопроса знало только одно средство, с легкостью его применяя, — расстрел. Когда в конце 1918-начале 1919 годов иеромонах Варнава жил уже на Дивеевском подворье, то, вспоминал он позже, «к нам пришли и сказали, что вспыхнула эпидемия сапа среди детей. В соседней больнице целую палату заполнили <больными детьми>. Не знают, что делать. Дошло до "комиссаров". Они поступили просто: пришли из ЧК и всех перестреляли на постелях»³⁰⁹.

Но еще несколько раньше, навестив в Москве епископа Феодора (Поздеевского), получившего от Патриарха в управление Данилов монастырь, он близко наблюдал масштаб и глубину охватившего людей помрачения. «В 1918 году мне пришлось как-то попасть в Данилов монастырь, — вспоминал он, — в гости к настоятелю, еп. Феодору. Как известно, вдоль стены монастыря проходит Павелецкая железная дорога. В момент, когда мы сидели за столом, приходит иеромонах и рассказывает, что полчаса назад произошло за стеной крушение воинского поезда: карательный отряд латышей отправлялся на свою "работу". Были, конечно, и наши в нем (то есть русские). Но вообще-то на них тогда мало надеялись, и делу революции служили наемные латыши и китайцы. Говорили даже, сколько они за голову получают золотой валютой. Так вот, он (иеромонах) пошел тотчас же со Св. Дарами туда: не захочет ли кто причаститься перед смертью?

Были еще тогда такие монахи-идеалисты... Но продолжаю. Разбитые вагоны, кругом груды обломков, искалеченные и мертвые люди... Стоны... И особенно его поразил там один такой случай. Переходя от одного раненого к другому, он подошел к одному солдату (иеромонах не привык еще их называть "красноармейцами", впрочем, и сами большевики <потом> отказались от этого названия и перешли на старое, считавшееся перед тем ненавистным). Глаза у этого паренька уже стекленели, но он был еще в сознании. Духовник предложил ему принять последнее напутствие. Ему ка-

залось, что солдатик должен уже видеть "тамошнее" бытие. Но он его еще не видел. И со скрежетом зубовным и ненавистью отказался. Тут же он и умер»³¹⁰.

Материальные условия жизни все ухудшались, поститься было легко, особенно потому, что продовольствие исчезло, коммунистам помогал править его величество голод. «Тогда нам давали, — писал через тридцать пять лет владыка, — по 50 граммов не хлеба, а "жмыхов", как скотам, а в фарфоровых унитазах богатых уборных горкой стояло то, что не нужно было даже нуждающейся советской власти»³¹¹.

К этому страшному году относятся первые случаи его прозорливости. Для укрепления памяти смертной стоял на письменном столе у о. Варнавы человеческий череп. Пришли к нему с каким-то поручением от епископа Лаврентия. «Что монаху подарить?» — спросил хозяин. Увидел у себя на столе череп и продолжил: «Монаху нужна память смерти». И послал владыке череп. Позже псаломщица Евгения Фоминская спросила у епископа, что это у него на столе за череп. «А это Варнава подарил», — ответил он.

Епископу Лаврентию во время его служения в Вильно была предсказана мученическая кончина, и он об этом часто вспоминал. Ему выпало фактически управлять епархией в момент крушения российской государственности и наката первых волн насилия на Церковь. Ученик оптинских старцев, он проявил большую гибкость, смирение и твердость и за короткий срок успел сделать многое, удержать порядок в местной Церкви, сплотить малое стадо. О его положительном влиянии на окружающих говорит тот факт, что еще недавно колебавшееся революционными соблазнами городское духовенство, собравшись 7 июня 1918 года на очередной епархиальный съезд, приняло постановление, протестующее против изъятия церковного имущества. Последние проповеди он заканчивал одинаково: «Возлюбленные братья и сестры, мы переживаем совсем особое время — всем нам предстоит исповедничество, а некоторым и мученичество». В конце августа 1918 года его арестовали и 24 октября (6 ноября н. ст.) расстреляли в Почайнинском овраге.

Сидел он поначалу в тюрьме на Середном базаре. Проходя мимо по площади, можно было в годы красного террора увидеть, как это привелось четырнадцатилетней Вере Ловзанской, следующую сцену: заключенный кричит из окна: «За что? За что?!» После покушения на Ленина, в

первых числах сентября, владыку, уже как заложника, перевели в острожную тюрьму. Оттуда его повезли расстреливать в городскую ЧК на Малой Покровке (потом переименованной в честь первого начальника нижегородских чекистов и превратившейся в Воробьевку). Особняк, в котором размещалась ЧК, выстроен был богатым чудаком, окончившим два факультета и повредившимся психически; он возвел причудливый дом со страшными подвалами, с коридорной системой; вокруг находился большой сад, выходивший задами в Почайнинский овраг. Здесь каждый день были слышны выстрелы: производились расстрелы. Много людей здесь погибло за веру. Говорили горожане, что когда-нибудь над оврагом будет построена церковь — на крови и костях мучеников³¹².

Из тюрьмы епископ успел передать свои истертые четки (кажется, кожаную лестовку); рассматривая их, о. Варнава сказал: «Трудовые четки».

Как-то подарил о. Варнава одной игуменье — через ее келейницу, присланную по какому-то делу, — ключи, и вскоре эту игуменью арестовали. Другой игуменье он послал терновый венец, привезенный им еще из Палестины, и ее тоже арестовали³¹³.

Вместе с владыкой казнили еще одного члена Спасо-Преображенского братства, кафедрального протоиерея Алексея Порфирьева, а позже расстреляли одного из кандидатов в Учредительное собрание от «Христианского единства», присяжного поверенного и ревностного мирянина Дмитрия Серебровского.

Тогда и позже в своих изданиях и на своем псевдонаучном языке коммунисты представляли Церковь организатором народного возмущения, сорвавшего в 1918 году «осуществление декретов о земле и об отделении Церкви от государства»³¹⁴. Мы уже видели выше растерянность иерархии и духовенства перед революционной стихией, никакой организаторской работы по созданию сопротивления они не могли вести. Но грабежу — а иначе не назовешь те «мероприятия», которые большевики обрушили на монастыри и приходы в своем стремлении национализировать их имущество («Все погибло, — характеризовал позже революционные дни епископ Варнава, — во время славной социалистической революции и всеобщего грабежа, что, впрочем, одна моя знакомая тетечка из деревни

считала за одно и то же. Иллюстрация и сравнение невысокого качества, но не обижайтесь: "По человеку и сила его" (Суд. 8, 21), по предмету — пример»)³¹⁵ — грабежу насильников противостала совесть верующих, заставлявшая их протестовать при столкновении с фактами насилия.

Рикошетом карательные мероприятия большевиков задели и о. Варнаву. В ноябре 1918 года ему, как представителю «бесполезного» класса (а может быть, и как участнику мероприятий Спасо-Преображенского братства), грозила отправка в дисциплинарный батальон. «Слава Богу за все, — писал он родным. — Меня освободили от рабочего дисциплинарного батальона по глазам. Таскался по всем учреждениям больше 3-х недель... Здесь меня прямо на улице оплакивали, а уж молились об избавлении-то во всех часовнях и обителях. И вот, отмолили. Что-то будет, на пользу ли? Не знаю, как смог бы я таскать мешки в 5-6 пудов, грузить и прочее, когда я очень слабосилен и на горку взойти устаю. Ну, что ж, умер бы под мешком или бревном, и слава Богу. Не все ли равно, где умирать... Желаю Вам здравствовать и за все благодарить Бога. В этом теперь все спасение и дело»³¹⁶.

«До сей минуты вижу покров над собой Царицы Небесной и Божий», — писал он в том же письме. Его бытовые обстоятельства были нелегкими; кроме материальной нужды, он испытывал гнетущее чувство неопределенности собственного положения. Но в конце ноября православную общину города, потрясенную террором властей и недавними внутренними нестроениями, возглавил архиепископ Евдоким, бывший глава Северо-Американской епархии.

«Миротворец». Начало катастрофы в Церкви

1918-1919 Нижний Новгород

Архиепископ Евдоким — новый тип церковнослужителя.

«Новаторские» особенности в управлении епархией.

О. Варнава — епархиальный секретарь

С прибытием архиепископа Евдокима началась новая глава не только в истории Нижегородской епархии, но, пожалуй, и в истории Русской Церкви. 24 ноября, всего через

четыре дня после приезда, он направляет письмо председателю губисполкома товарищу Орловскому, содержащее горячую просьбу о сотрудничестве. Он докладывал, что уже успел провести работу со священниками, призванными в Красную армию, и «успокоить» их. Еще, казалось, земля в Почайнинском овраге не забыла о пролившейся на ней крови священномучеников (не прошло и трех недель), еще в народе передавали рассказ крестьянина, видевшего их казнь (епископ Лаврентий стоял на воздухе и молился), а уже новый церковный руководитель радовал подведомственное духовенство таким сообщением: «Вчера был один из счастливых дней в моей жизни... я послал письмо Председателю Губернского Исполнительного Комитета, в коем просил его, во избежание могущих быть новых недоразумений, указать недочеты подведомственных мне учреждений и лиц. Со своей стороны, я обещал не вмешиваться в политическую борьбу, вести церковный корабль по-американски, где у нас уже давно Церковь отделена от Государства. Мое письмо было заслушано в общем собрании. Собрание постановило благодарить меня через особого делегата за письмо и сообщить мне, что отныне не будет совершено ни одного ареста без предварительного разбора... мною лично обвинений, предъявляемых тому или другому лицу, состоящему на духовной службе. Обещано также много и других очень важных льгот духовенству, некоторые из которых на моих глазах вчера же были исполнены. Итак, с бодрою, спокойною душою принимайтесь за работу».

Впервые после большевистского переворота архипастырем было четко сформулировано, что Церковь должна не за страх, а за совесть служить атеистической власти. Позиция его была разносторонне продумана (потому что была для него глубоко естественной). Он все время говорил как бы от лица заокеанской страны, санкционируя ее демократическим опытом зверства отечественной революции. Но это придавало его словам какой-то ирреальный смысл. Он предлагал властям конкордат: я вам обещаю полную покорность и оправдание всех ваших действий, а вы своей поддержкой и помощью сделайте мою власть над духовным сословием неограниченной и реальной. (А уж ослушников я выдам вам с головой.)

В Нижегородской епархии настал, по его словам, «глубокий мир». После окончания гражданской войны он с гор-

достью подводил итоги: «Многие говорят, что в прежнее дореволюционное время так хорошо не жилось в епархии, как живется в настоящее время...»

Архиепископ любил проповедовать и умел воздействовать на слушателей (специально занимался риторикой и гомилетикой). Испытанный прием (вспоминал о его манере проповедовать епископ Варнава): говоря в храме с амвона, подпускать тему о «дорогих сердцу могилках». Как упомянет о них — «весь народ плачет. Умел растрогать и расположить к себе людей».

При этом имелось в его поведении одно «но»: четкая отрицательная линия в отношении замученного предшественника и Спасо-Преображенского братства. «В это время приехал к нам в Нижний архиепископ Евдоким, — свидетельствует Соня Булгакова. — Сначала он говорил хорошие проповеди, а мы ходили на его службы. Поселился он на Дивеевском подворье на Ковалихе. Таня даже бывала у него дома. Но наша семья сразу почувствовала его отрицательное отношение к покойному владыке (Лаврентию) и к папе, и это нас от него отвращало»³¹⁷.

Однако архиепископа прислала в город высшая церковная власть, он являлся законным архиереем. Духовенство, окруженное бушующим морем ненависти, ему повиновалось. Да и позиция его не представлялась им во всей полноте. Ясным было одно: он хочет и может дать епархии мир. «Приехал новый архиерей, Высокопреосвященный Евдоким, — писал крестному о. Варнава. — Прикармливает меня чуть не каждый день. Сделал настоятелем своей церкви. Однако грозят и искушения. С Нового года — расчет с должности, а потом приемка по каким-то условиям, по которым я уж, наверно, не попаду. Да будет во всем воля Божия. Может быть, придется даже в деревню ехать на приход, кто знает».

Архиепископ Евдоким (в миру Василий Иванович Мещерский) был прирожденный администратор. Стоит упомянуть о его жизненном пути. Родился в 1869 году, окончил Московскую духовную академию. Он был способным к наукам юношей. На последнем курсе, вместе с группой студентов, посещает о. Иоанна Кронштадтского, наблюдает за его служением, беседует с ним. Вскоре выпускает книгу об этой своей поездке, которая приобретает широкую популярность и неоднократно переиздается (и сейчас она

представляет интерес для биографов святого). Читая эти впечатления о поездке к праведнику, постоянно наталкиваешься на индивидуальность автора, мятущуюся и беспокойную, как бы невольно наблюдаешь его внутренние метания. Он описывает светлого священника, окруженного страждущим народом, врачующего раны многочисленных людей, приехавших к нему. Эта картина вызывает в юноше тревогу о себе, но не покаянную, не о своих недостатках, а тревогу за свое земное будущее устройство, боязнь остаться «маленьким человеком», никому неизвестным и неинтересным. Он любит в о. Иоанне не искреннего служителя Бога, не пример живой любви к людям, а силу его влияния на людей, тайну авторитета, таинственное воздействие на умы и души современников, власть над ними.

Им владеет страх перед миром, и вместо того чтобы всмотреться в свое состояние, разобраться в причинах страха и душевной смуты, он примеривается к высокому уделу монашества. Евдоким описывает момент своего выбора, происшедшего во время одной из бесед с праведником. И он совершенно не слышит пророческого предупреждения о. Иоанна об опасности корыстных побуждений при решении своей судьбы, при обручении себя Небесному Жениху. Поистине древнежитийный случай, когда авва, Кронштадтский пастырь, отвечая на один из вопросов Василия Мещерского, сделал ударение на том, что главный выбор жизни надо делать трезво, с искусом и всяческим терпением, а не в лихорадке страсти. Но юноша уже прикидывал будущие «выгоды» от пострига³¹⁸.

Вскоре он становится магистром богословия, в 1903 году - ректором Московской духовной академии, а через год -архиереем. Типичная карьера удачливого «ученого» монаха. Быстро превратившись в блестящего чиновника, вполне равнодушного к пастырским задачам, он издает многочисленные «богословские» труды, беспомощные по мысли, компилятивные по сути, цель которых — создать имя автору как активному церковно-общественному деятелю (на дворе стояла пора, когда у иерархии и богоискателей-интеллигентов вдруг пробудился интерес друг к другу). Одно свойство нельзя отнять у этих писаний: чутье к ходовым темам на политическом рынке. Понимая силу печатного слова, Евдоким становится редактором-издателем «Богословского Вестника»; используя должность ректора, по-

простецки издает за счет Троице-Сергиевой лавры ряд своих «творений», одновременно числясь и их цензором (случай достаточно уникальный, хотя, коль скоро он осуществлен на глазах у всего священноначалия, в чем-то и характерный для тогдашней атмосферы). С 1914 года (после пятилетнего служения викарием в Туле) возглавляет Аляскинскую и Северо-Американскую епархии³¹⁹. Здесь, среди удобств столь ценимой им цивилизации, прославился скандальным поведением, завел любовницу, прижил детей, растратил церковное имущество. В 1917 году вызван на Всероссийский Поместный Собор, участвовал в его заседаниях и был кулуарно (и вполне опрометчиво) прощен епископатом³²⁰. По-видимому, в столь тяжкое время решено было использовать его большой административный опыт. В начале 1918 года мы видим его в Костроме, где поначалу, не разобравшись, на чьей стороне сила, он выступает с проповедями против творимых безбожниками насилий. После кратковременного ареста круто изменяет ориентацию и в самый тяжелый и ответственный момент назначен Патриархом Тихоном руководителем важнейшей кафедры в центре России.

Поскольку архиерейский дом конфисковали, свою резиденцию и одновременно епархиальное управление переносит в помещение Дивеевского подворья, невзирая на неуместность своего пребывания в женском монастыре и на народное смущение (это было сильным искушением для молоденьких матушек, преимущественно находившихся там). Ничего конкретно его компрометирующего нижегородские провинциалы не знали. Местная церковь, обессиленная недавним кровопусканием и внутренними нестроениями, жаждала мира и хотела надеяться на лучшее. Молодой иеромонах, образованный, с прекрасной аскетической выучкой и навыком к монашескому послушанию (усвоенным от старцев), малоопытный в практических вопросах, но с хорошей репутацией, представлял для архиепископа во всех смыслах удобную фигуру. Можно было заведомо рассчитывать на его преданность и исполнительность. И уже в начале 1919 года о. Варнава становится секретарем архиерея и одновременно назначается настоятелем маленького храма Иоанна Милостивого на Нижнем базаре.

Семья Булгаковых и близкая к ней интеллигенция вскоре стали в оппозицию к Евдокиму и с огорчением на-

блюдали за сближением недавнего участника собраний Спасо-Преображенского братства с новым владыкой. «Он поддался Евдокиму», — говорили в их кругах. За близость эту придется платить, считали там. Однако о. Варнава держался другого взгляда и был убежден, что архиепископ — «ангел нашей Церкви». За спиной этого ангела он мог спокойно молиться, всецело погрузиться в творчество и пастырскую работу.

Многое еще представлялось неясным в облике начальника. Он не желал его судить и надеялся перетерпеть очередной непростой поворот судьбы. Тем более что можно было идти вперед, и он чувствовал в происходившем вокруг него Божию помощь и поддержку.

Благодатные встречи и знамения

1919 Нижний Новгород

Знакомство с В. И. Долгановой.

Посещение Выксунского монастыря.

Переписка со старцем Анатолием Саровским

Зимой 1919 года Валентина Ивановна Долганова, дочь многодетного торговца, тяжело заболела сыпным тифом. Находясь уже в беспамятстве, услышала слова доктора, сказанные ее матери: «Она безнадежна». Валентина, движимая непонятным чувством, потребовала, чтоб мать позвала иеромонаха Варнаву, которого до этого лишь однажды видела на Дивеевском подворье, приходя туда на послушание: печатать на машинке. Ему захотела исповедаться перед смертью. Мать отговаривала: «Зачем звать? Тебе ничего не грозит, да и он слишком занят и известен, чтоб пойти к тебе». Но о. Варнава пришел, исповедал и причастил. После исповеди попросила его: «Когда умру, вы меня отпойте и похороните». Он погладил ее по голове, стал утешать и сказал, что она обязательно выздоровеет: «Ты мне нужна».

— И вот моя тебе первая заповедь: выздоровеешь, иди не куда иначе, как на подворье, поблагодари Бога.

После его посещения стала поправляться. С болью в ногах пошла в храм преп. Серафима.

На сердце лежала гнетущая плита тяжкой скорби. Осенью прошлого года она получила письмо, в котором ей прикровенно сообщали, что ее жених погиб на фронте в Белой армии. Жить не хотелось. Но этот тщедушный, истощенный монах нашел нужные слова, исповедал, дал несколько новых правил, «заповедей», и вернулась надежда. Валентина становится верной помощницей, точным исполнителем нелегких и порой опасных поручений. К нему в церковь Иоанна Милостивого она привела и своих девчонок, подруг³²¹.

Уныние охватило в то лето толпы людей. Многие опускались, перерождались внутренне и внешне. Помощи не видно было ниоткуда. О сентябре 1919 года владыка Варнава вспоминал: «Белые подходили к Москве. Ничего не было. Селедка стоила 50 000 рублей, а сапоги — миллион»³²². (Была в то лето надежда, что все образуется, благодаря победам Добровольческой армии, однако кремлевские вожди организовали ответный контрудар...) Унывали и крестный с женой.

«Как терпите скорби? — писал им племянник. — Нужно благодарить Бога, как бы сердце этого не хотело. Мало того, что легче будет, но и помощь Господь пошлет. Уныние — дело диавольское, ропот — тоже. Все к очищению наших страстей служит. Если теперь не спасемся, то никогда не спасемся. Самое благоприятное время теперь.

Мать передавала мне, что дедушка перед смертью предсказывал это время и говорил, что он не доживет до него, а дети его доживут. Я хорошо эти слова помню и теперь во всей ясности понимаю, что они значат. То же говорила перед смертью и мать моя. Великая была женщина, потому что бездна смирения у ней была. Только я знаю ее ночные со слезами молитвы, ее кротость, воздержание. И чего она хотела у Бога, то и просила, и Он все давал ей. Я был лет шести и все видел. За эти великие скорби и труды она имела дар видения и прозорливости. Но награду ей пусть Господь даст, а не люди. По грехам моим не дожила она до моего монашества, впрочем, его бы не было, она там вымолила его у Бога».

Главное — не цепенеть душой, не застывать, а хоть ненамного, но продвигаться вперед. Он писал воспоминания о родителях, осмысляя истоки своего детства. И чувствовал благодарность не только к Творцу, но и к архиерею также.

Сопровождал его в пастырской поездке по епархии, летом они посетили Выксунский женский монастырь, основанный старцем Варнавою Гефсиманским. Его большой почитатель, «новый о. Варнава», много постился, утеснял себя, хотел раствориться в служении Вседержителю, но видел неизбывность прародительского греха, всплывавшего в чувствах и делах. Излюбленная мысль, которую позже сформулировал, была близка и тогда: «Внешние подвиги нужны и полезны, но как тело без души — труп, так и они без благодатного освящения — ничтожны»³²³. Осенью 1919 года посылал одну прихожанку в Саров, к старцу Анатолию Затворнику, вопросить, «есть ли надежда на освобождение от страстей ветхого человека и о внутреннем просвещении». Посланцу было сказано для передачи вопросившему: «Ему скоро Афон откроется...»³²⁴

Монах Анатолий (в схиме Василий), строгий аскет, безмолвник, жил в пустыньке Саровского монастыря и слыл прозорливым. Передал он вопросившему четырехстраничный «Листок № 10» — «благословение святой Саровской обители» - под названием: «Приготовление преподобного о. Серафима к открытому служению ближним и самое служение», и приписал на нем карандашом: «Помолюсь за иеромонаха Варнаву. Буди вам по вере». В присланном тексте привлекало к себе внимание следующее место: «Ко всем приветливый, ласковый, о. Серафим с особенною любовью и участием принимал к себе тех, кого мучили горести, печали, уныние; кто стоял на распутье, не зная, каким путем идти в жизни; кто был обуреваем сомнениями, заблуждался, каялся и скорбел о грехах»³²⁵. В словах и подарке подвижника содержалось указание на предстоящий его молодому собрату новый период жизни — благодатного подвига и помощи людям. Предстояло невидимое восхождение на Святую гору.

Хиротония и первые опыты пастырского врачевания душ

1920 /Нижний Новгород. Васильсурск. Макарьев/

Архиерейские обеты.

Различные мнения по поводу ранней хиротонии о. Варнавы.

Взаимоотношения с еп. Петром (Зверевым).

Устроение еп. Варнавой монашеской жизни в монастырях епархии.

Борьба за погибающую душу Серафимы Чуркиной (м. Георгии).

Прощальная беседа умирающей монахини со своим духовником

Всероссийский Собор 1917-1918 годов — дабы преодолеть разрыв между иерархией и церковным народом — решил увеличить в епархиях количество викарных епископов³²⁶. По представлению преосвященного Евдокима, Священный Синод принял указ (13 февраля 1920 г.) о возведении на кафедру маленького городка Васильсурска иеромонаха Варнавы. Хиротония по традиции состоялась в неделю Торжества Православия 29 февраля 1920 года.

В этот день в Вознесенском храме Нижнего Новгорода архимандрит Варнава произнес перед лицом молящегося народа следующие знаменательные слова обряда: «Еще же и церковный мир обещаюся соблюдати и твердо держати, и ни единым убо нравом в чесом противная православней кафоличестей восточней христианстей вере мудрствовати во вся дни живота моего, и последствовати мне во всем и повиноватися всегда Великому Господину нашему, святейшему Патриарху Московскому и всея России Тихону и Священному Синоду и преосвященным митрополитом, архиепископом и епископом, братии моей, во всем согласну быти и купночинну по божественным законам и Священным правилам святых апостол и святых отец, и любовь духовную вседушно к ним имети, и яко братию почитати... Обещаюсь во страсе Божием и боголюбивым правом вверенное ми стадо управляти, и усердно учити, и от всех ересей охраняти со всяким усердным тщанием... С сим же обещаюся ничтоже творити ми по нужде, аще и от сильных

лиц или от множества народа нудиму, аще и смертию мне воспретят, веляще что сотворити ми вопреки божественным и священным правилам... Обещаюся врученную ми паству по обычаю апостол посещати и назирати: како пребывают вернии в вере и во исправлении дел благих, а наипаче иерее; и смотрити с прилежанием, учити и запрещати, дабы расколы, суеверия и ереси не умножалися и дабы противнии христианскому благочестию обычаи не повреждали христианскаго жития»³²⁷.

Несколько знаменательных происшествий случилось незадолго до этого события. Ровно год назад в городе появился новый викарий, епископ Балахнинский Петр (Зверев).

Чистый, прямой, истово настроенный монах, он еще до Первой мировой войны служил под началом Евдокима. В Нижнем у них сперва установились дружеские отношения. Однако вскоре с неизбежностью сказалась разность внутреннего устроения. Владыка Петр искренностью служения быстро привлек к себе расположение верующих; сблизилась с ним (по благословению оптинских старцев) и семья Булгаковых. Вспыхнувшая у архиепископа зависть вскоре перешла в открытую ненависть. В Прощеное воскресенье 1920 года епископ Петр нарочно зашел на Дивеевское подворье проститься (попросить прощения по обычаю) перед Великим постом со своим начальником. Он поклонился архиепископу в ноги и подошел к тому со словами: «Христос посреди нас». Вместо привычного в таких случаях ответа: «И есть, и будет», сопровождающегося целованием любви, Евдоким ответил: «И нет, и не будет». Так началась первая неделя поста, в конце которой состоялась хиротония о. Варнавы. Несомненно, руководитель епархии видел в нем (как и в других викариях, возведенных в сан по его представлению) своего человека. Вскоре владыку Петра перевели служить в пригород Сормово, слывший тяжелым, «красным», районом, где он быстро приобрел среди пролетариев популярность и всеобщую любовь.

Епископ Петр понимал, что молодой иеромонах нужен для их общего начальника по вполне корыстным и темным соображениям. Соня Булгакова вспоминала то огорчение, которое вызывало в кругу их семьи сближение о. Варнавы с архиепископом. «Владыка Петр говорил, — писала она, — что епископ Варнава предан Евдокиму за то, что безвре-

менно получил от него архиерейство. Еще он говорил, что голова у Варнавы темная»³²⁸.

Это мнение по поводу слишком раннего возведения в епископский сан и обстоятельств, заставивших его искать покровительства у архиепископа, по-видимому, было известно о. Варнаве. Он замечал резкую перемену в отношении к нему со стороны Булгаковых. Когда умерли родители, дочь Соню вызвали на Дивеевское подворье; к ней вышел архимандрит Варнава «... и сказал, что владыка архиепископ о нас с Лизой беспокоится и спрашивает, может, мы в чем нуждаемся. Мы, конечно, тогда нуждались во всем, но я не хотела от него <т. е. от архиепископа> ничего принимать и ответила: "Пожалуйста, поблагодарите владыку архиепископа, мы ни в чем не нуждаемся". Уже спустя много лет я узнала, что заботы архиепископа Евдокима о некоторых иногда плохо кончались»³²⁹.

Но о. Варнава хотел хиротонии не ради сана или должности, а ради получения благодатных сил для служения Церкви. Стать епископом в тридцать три года не воспрещалось каноническими правилами (более того, многие иерархи той страшной эпохи принимали архиерейский сан в молодом возрасте: Серафим Звездинский посвящен в архимандриты в 31 год, а в епископы в 36 лет, Варфоломей Ремов, как и его друг по духовной академии о. Варнава, в 33 года уже епископ и т. д.). Занимаясь пастырским окормлением на приходе, он видел, как жадно впитывают прихожане семена святоотеческого учения, советы делателей подвижнической науки («Ваш аскетический труд, - обращались они к нему, — способствует тому, что вы понимаете своим опытным сердцем наши духовные нужды»)³³⁰, и считал, что с епископской кафедры он окажет более глубокое влияние на паству, сможет в большей мере воздействовать на духовную жизнь епархии. «Какой вы талант от Бога имеете, — писал к нему в марте 1920 года известный аскет, монах Анатолий Саровский, — его не зарывайте, трудитесь, сколько сил хватает, а когда потребуется и более, просите у Господа, просвещающего всякого человека, труждающегося, не жалея себя, для пользы ближнего. Аминь».

Отголоски упреков, обращенных к нему, обвинений в несвоевременном архиерействе, в стремлении к раннему старчеству, в честолюбии слышны и в речи архимандрита

Варнавы при возведении его во епископа: «Епископство для меня, почти юноши по летам, недостойного по грехам, неразумного по делам... является именно даром, и даром, сошедшим с самого неба. Беру на себя смелость сказать, что... я никогда, даже в помысле, не позволил себе остановиться на этом, могущем быть... камнем преткновения и тщеславия звании. Если я и желал епископства, то... епископства над своим сердцем»³³¹.

Уже после извещения, последовавшего от Синода о предстоящей хиротонии, о. Варнава в начале февраля передал Паше, большой почитательнице дивеевской юродивой Марии Ивановны, письмо с просьбой просить блаженную помолиться о нем. Вскоре он получил знаменательное сообщение: «Ходила я к Марии Ивановне, у нее сидела три часа и от Вас кланялась... Она перекрестилась, когда я стала от Вас поклон передавать ей, и сказала, что его хотят в какой-то бедный город перевести архиереем, а потом сказала — священником, а потом сказала — даже уже перевели — и все за Вас волнуется. А потом после этого она хорошо сказала, весело: пошли ему карманный платок. Ему, говорит, нужно жить в женском монастыре. Я говорю: он владыка, а она говорит: ему лучше быть священником, она даже Вас называет блажем. Конечно, она много говорила, но всего я не могу Вам описать, но все-таки Вас ставит так, как будто Вы юродствуете»³³².

Здесь с очевидностью содержится предсказание ближайших перипетий на предстоящем ему пути: епископство в захолустном городке (в Васильсурске проживало несколько тысяч человек), несамостоятельность в управлении, зависимость от Евдокима, подобная всецелой зависимости приходского священника от власти архиерея. Карманный платок предвещал слезы, но за волнениями и тревогой проступала радость («смех»). Многое возвещено было в словах блаженной. Но попробуй распознать их скрытый смысл, столь ясно видимый по прошествии почти восьмидесяти лет!.. Во всяком случае строгий приговор, вынесенный молодому архиерею в кругах, близких к семье Булгаковых, не являлся окончательным судом Божиим. Вопреки линейной логике, о. Варнава вступал в апостольский период своего служения, как он определял его позже, обильный романтическими событиями и духовными дарованиями.

В яблочный, тихий Васильсурск и в первую поездку по епархии он отправился в марте. В его ведении оказались древний Макарьевский Желтоводский женский монастырь и женская монашеская община в Марах, недалеко от Лыскова. В духе времени они преобразовались в «трудовые артели», но монашеский строй жизни оставался в неприкосновенности.

Сейчас трудно представить настроение тогдашних энтузиастов религии, собравшихся в обителях, напряженную жизнь, протекавшую за монастырскими стенами, а главное, понять проблемы, стоявшие перед теми, кто отрекся от мира, вышел из него в эпоху начавшейся кровавой междоусобицы. Проблемы уживчивости, единения в совместном труде и служении и, одновременно, умения уважать другого, с его особенностями и неповторимостью. Проблемы сохранения внутреннего огня веры — при верности уставным требованиям, правилам, закону церковному. Проблемы посильного и как можно более активного участия в окружающей общенародной жизни и проблемы исхода из нее. Забота о сохранении и приумножении веры в себе и о евангельском просвещении народа. В монастырской жизни было много греховного, суеверного, но много и ослепительного, неземного света. С этой противоречивой, контрастной природой церковно-бытовой стихии сразу соприкоснулся молодой епископ.

В Марах строгая игуменья заставляла монахинь так тяжело работать в поле, что те, хотя стол был хороший, не могли уже вечером, по приходе, есть от усталости; им было уже не до вкусной еды. Многие монахини от тяжелого труда заболевали, и многие — женскими болезнями. А с другой стороны, в кельях на пуховых постелях лежали мягкие подушки, полы устилали коврики, на стенах висели фотографии родственников. Владыка не одобрял такого устроения и велел переменить рабочий режим. Он ходил по кельям и спрашивал их обитательниц: «Племянницы есть в деревне?» — «Есть». — «Ну, и отдайте им все это» — он показывал на перины, карточки. Монахи, настаивал он, должны отличаться беспопечительностью, иначе им не достичь внутренней чистоты.

В Макарьевском монастыре другая картина, экономка морила матушек голодом, «экономила»³³³. И всюду отсутствие исповеди как очищающего совесть таинства, место

которого заняли беседы с батюшкой у аналоя на моральные темы. «В нынешних монастырях... об откровении помыслов и понятия не имеют, — обобщал через несколько лет свои наблюдения владыка. — Если же открываются помыслы, то с самооправданием и нечисто, так что получается, будто послушник приходит только докладывать... как он в том-то и в том-то распорядился, а не обвинять себя в грехах»³³⁴. Он вводил в подведомственных ему обителях старческую исповедь. Поскольку там находились искренне настроенные невесты Христовы, усилия епископа вызывали в них чувство благодарности за оказанную духовную помощь. Некоторые из инокинь приобретали в результате подлинную внутреннюю чистоту, расцветавшую мистическими дарованиями. Иным было заранее открыто о приезде владыки. В конце июня он записал о подобном случае в дневнике:

«Был... на хуторе Макарьевского монастыря. На обратном пути, к вечеру уже, сестры провожали. Одна из них, Дуняша, только что приехала из Вятской губернии. Уехала на родину два года тому назад. Она рассказывала, что у них на Пасху нынешнего года скончался юродствовавший о. Тихон, иеродиакон Раифской пустыни. ("Я его еще с детства знала".) Он предсказывал обо мне так в ноябре 1919 г.: "Скоро приедет к вам в монастырь батюшка. Он будет высокий-высокий, так что голову закинешь ты и не достанешь глазами, и светлый-светлый, в блестящих ризах. Он привезет маленькие востренькие ножинки и будет стричь вас". Она ничего не понимала, тогда он ее спрашивал: "Ты за кого молишься?" Она перебирала имена монастырских священников. "Нет, не так. Вот тогда <т. е. когда приедет> молись за него".

После его смерти уже ей принесли письмо из монастыря, в котором сообщалось, что приехал я. На Пасхе, как известно, я впервые постригал чахоточную монахиню Анастасию, скончавшуюся на семнадцатый день после пострига. (Интересно, что она видела несколько раз свою смерть, идущую к ней, но свертывавшую к другим, коих и видела в гробах. Действительно, спустя несколько дней умерли виденные ею так четыре монахини. Наконец она уже увидела и свою смерть...)»³³⁵.

С Желтоводским Троицким монастырем, основанным преп. Макарием в XV веке, владыку связала история спасе-

ния одной тонкой, но запутавшейся и смертельно отчаявшейся души. Впрочем, обитель приглянулась его сердцу с первого взгляда. Монастырь располагался на левом берегу Волги, напротив пристани, и порой приходилось добираться до него на лодке.

«Пять веков, со времени монголов, стоит эта красавица-обитель со своими круглыми башнями, бойницами, с храмами, где со стен смотрят на вас строгие фрески. Я взял лодку и поехал на ту сторону. Монастырь, при первом же взгляде на него, протянул невидимые руки и стал манить меня к себе... Представлялось, что он стоит на острове. Казалось, не лодка качается на волнах, а обитель, как белая чайка, поднимается и опускается на гребне волн, постепенно увеличиваясь в размерах. Выбираем необходимые для проезда места, продираемся сквозь прутья ивняка, которые хлещут нас по лицу, и наконец мы у цели. Была вторая половина июня <1920 года>.

Поднимаюсь по лесенке, подхожу к главным воротам и слышу тихое элегическое пение... Процессия выходила из собора. Плакали воском свечи на безветренном, пронизанном солнцем теплом воздухе, и капли его оплывали на руки сопровождавших гроб. Слезы капельками росы скатывались по их бледным ланитам. Пост и бдение написаны на большинстве лиц. Хоронили новопостриженную монахиню Назарету, и окружающие гроб тридцать монахинь, кроме двух сотен остальных, тоже были новопостриженные. Бессонные ночи, непрестанная молитва, безвыходное недельное сидение в церкви — вот что их иссушило. В черных клобуках склоненные головы, фимиам, тонкими струйками поднимавшийся к небу и напоминавший, что и душа каждого должна так же благоухать добродетелями и возноситься горе, зашитое наглухо платом, по монашескому обычаю, лицо покойницы и спеленутое недавно полученной мантией тело — все было полно особого смысла и значения.

Это был сознательный, одухотворенный, санкционированный и запечатленный Духом быт, а не вскормленные страстями и земными выгодами условности настоящего века. Символическая смерть в пострижении, нашедшая ныне свое полное завершение в действительности, — это готовая художественная картина для какого-нибудь Нестерова с его "Великим постригом"»³³⁶.

В этот-то монастырь в начале рокового Семнадцатого года к игуменье Рафаиле неожиданно приехала молодая племянница, находившаяся на грани психического срыва. Несмотря на свой возраст, она уже успела истощить свой запас жизненных сил. История ее во многом типична для тогдашней атмосферы, широко раскрытой к грядущей диктатуре.

Родилась Серафима Владимировна Чуркина в 1895 году в городке Петропавловске Акмолинского уезда Тобольской губернии, в семье зажиточного мещанина. Жили в достатке, девочку баловали, но, по существу, не воспитывали, оставляя наедине со своими проблемами. В гимназии ее развитием занялась учительница словесности: началось чтение передовой литературы (от Байрона до Горького). Столкнувшись с антисемитскими побасенками преподавателя физики, заядлого юдофоба, она возмутилась, наговорила дерзостей и с того времени привязалась к евреям, как гонимым и нуждающимся в поддержке. В связи со случившейся историей последний, восьмой, класс Серафима оканчивает уже в Томске. Здесь же поступает на медицинские курсы. В большом городе, считавшемся тогда столицей Сибири, живет на квартире, принадлежащей еврейской семье, с которой у нее установились не только дружественные, но почти семейные отношения. «По привычке, — записала она позже, — я стала во всем подражать им. Радовалась их радостями, исполняла их посты, праздновала их праздники, даже привыкла к их жаргону».

В этом же доме знакомится с женатым господином, евреем, увлекается им и вскоре вступает в связь; детей не имела, искусственно пресекая беременность. Он настаивал на переходе ее в иудаизм, но Серафима тянулась к интересной жизни: она вступает в студенческое землячество и кружки, в которых соприкасается с революционерами. «Деятельность их пришлась мне по душе, — вспоминала она. — В то время как мои товарищи занимались чисто агитационной деятельностью, у нас образовался свой кружок. Мы больше занимались материальной стороной жизни рабочих, старались отказать себе во всем, лишь бы помочь им». «Это не помешало бы ни одному из нас стать на свое место в нужную минуту и исполнить какое бы то ни было приказание», — со значением подчеркивает она свою готовность и решимость в ту пору на все, вплоть до убийства, во

имя революции. В довершение блужданий она попадает в собрание местных масонов (на своего рода салонные радения пресыщенных и экзальтированных людей), где с ней случается приступ истерики.

Общественная деятельность, землячество, незаконная связь, аборты до болезни расшатали нервы, и она возвращается в Петропавловск. В это время, словно в старинном романе, из соседнего монастыря к ним приезжает дальняя родственница, монахиня. Заметив состояние Серафимы, она склоняет отца уговорить дочь поехать к тетке в Макарьевский монастырь, отдохнуть. Неожиданно Серафима Владимировна соглашается, не без тайной мысли вести агитационную работу среди «темных» женщин.

В обители — а уже катился первый год революции — у нее усиливаются припадки отчаяния, переходящие в настоящее неистовство: она проклинает Бога, швыряет Евангелие на пол, хулит крест и святых, пытается покончить жизнь самоубийством. Вдруг, уступая доводам мудрой игуменьи, соглашается пойти к исповеди. И что же? На исповеди некий отец Петр говорит комплименты, полагающиеся молодой барышне (ей было тогда 23 года), а позже разглашает некоторые подробности ее интимной жизни. Удар страшный. Она начинает глохнуть и слепнуть, врачи ставят диагноз: прогрессивное онемение всего тела на нервной почве. Медленно приближалась смерть - Серафима же хотела жить и не могла примириться с выпавшей ей судьбой. Она чувствовала себя в ловушке внешних («в Сибирь пути из России были закрыты») и внутренних обстоятельств, чужой и одинокой среди «невежественных» людей. Но она не могла, по природному свойству нежного по существу характера, находиться во вражде с окружающими, она чувствовала любовь к себе со стороны игумений и сама испытывала душевное сочувствие к простым крестьянкам, жившим с ней рядом. Серафима делает шаг им навстречу — решает принять монашество. Игумения была против этого, однако после долгих уговоров и даже угроз со стороны несчастной племянницы согласилась. («Тем более, — отмечает неизвестный свидетель, — что в первый день Пасхи произошел знаменательный случай. Блаженный Алексей подошел к Серафиме Владимировне и назвал ее матушкой. Она отвернулась от него. Тогда он дотронулся до ее пуговок на белом праздничном платье и

сказал: "Хорошие, но снимут"».) На второй день Пасхи 1919 года ее одели во все монашеское. Чуть ли не сразу она уже полностью оглохла на одно ухо, и последовал новый приступ отчаяния. Так она двигалась по безнадежному кругу: от тоски к взрыву гнева, от долго длившихся вспышек раздражения к ухудшению физического и психического состояния. Выхода не было никакого.

Но в марте 1920 года в монастыре появился владыка Варнава. В первое же свое посещение тяжелобольной женщины сказал ей о погибели души, выбравшей адскую пустоту и поправшей свое предназначение. Содержание беседы задело Серафиму; скрывая волнение, она в ответ «говорила о разорении и уничтожении монастырей, о работе в компартии». Спохватившись, вдогонку передавала ему записку, в которой изливала свою боль: «Мне иногда бывает настолько тяжело, что я забываю всех и все и безудержно отдаюсь своему горю... А горечи и боли у меня и так много». Все-таки после первого разговора она сделала новое усилие на пути к внутреннему прозрению и протрезвлению.

В записках к ее биографии читаем о дальнейшем: «Она... начала читать Евангелие, стала учить наизусть молитвы и выучила два акафиста, Божией Матери и Иисусу Сладчайшему, и всю семнадцатую кафизму. Одним словом, стала делать то, что велел преосвященный, но от исповеди отказалась: "Не хочу, стыдно мне". Преосвященный Варнава принуждать не стал, но сказал: "Онемеешь сама, язык отнимется". И уехал... По его отъезде, действительно, Серафима Владимировна почувствовала онемение и сильное ослабление зрения. По <новом> приезде преосвященного поисповедовалась начисто, но от соборования отказалась. "Хорошо, — сказал владыка, — не хочешь, совсем ослепнешь". И опять уехал. Сначала видела очертания предметов, потом ослепла окончательно, но прежнего отчаяния на этот раз не было, она получила утешение в видении. Ее осиял сильный Свет... Это видение было так сладостно, что сказала: "Слепой лучше жить, я теперь и сама не хочу видеть". По очередном приезде преосвященного пособоровалась, причастилась, поклонилась ему в ноги, просила постричь в мантию. Владыка обещал. Обрадовалась, ждет и молится.

В это время преосвященный Варнава велел вырыть на кладбище могилу, сделать гроб и принести его к дверям матушкиной кельи. Принесли гроб, преосвященный вывел

Серафиму Владимировну за руку, дал ей дотронуться до гроба и сказал: "Вот твой дом". В ответ получил: "Вот и хорошо". Попросила гроб внести в келью, поцеловала его, стала украшать, не разрешала никому до него дотрагиваться. Через несколько дней ее постригли в мантию с именем Георгии. Одну ночь молилась в церкви, да две ночи дома, молилась до головокружения, все время творила Иисусову молитву. Через неделю видела во сне пострижение в схиму. Была очень покойна, ко всем радушна. Начала сестрам раздавать свое имущество, и вдруг опять нечеловеческий крик, бросила четки...»

Соприкоснувшись с таким страданием, епископ всеми силами желал ей помочь. Отправил письмо в Саров монаху Анатолию Затворнику с просьбой молиться о больной. «Получил ваше письмо, — отвечал старец, — просили меня грешного помолиться о духовной дочери, она не верит в таинства, в бесов и во все святое и отреклась Господа Христа. Жив буду, помолюсь, буди вам по вере; и вы ей желаете спасения, покрепче молитесь за нее, да направит ее Господь Своими судьбами на истинный путь»³³⁷.

В одну из первых встреч владыка дал ей читать «Лествицу», особо отметив некоторые главы. Серафима вскоре написала ему: «...Больше всех остановилась на Слове 18 (о бесчувствии)... Во время всенощной, раздумавшись о прочитанном, я невольно спросила себя: зачем это было <дано мне>? Ведь там все сказано обо мне. Что-то вроде раскаяния на минуту охватило меня. С этим настроением я пришла из церкви и пишу Вам. Теперь моя очередь смириться перед Вами... Помолитесь за меня и поддержите. Вот сейчас... я готова низко, низко поклониться Вам (даже до земли, а я никогда не кланялась так никому) и прошу Ваших молитв».

«Слава Богу! — отметил на полях ее послания владыка. - Еще на вершок продвинулся вперед. Дай, Господи, не сделать неверного шага!» И отдельно записал уже о состоянии своей подопечной: «Омертвение, окаменение, в общем, полное. Кроме Христа, никто в свете ей помочь не сможет... Горда до безумия. Но надежда на спасение есть... Ибо, мнится, Господь хочет сотворить с нею милость. Но все это будет случай чисто житийного чудесного типа».

Он видел в Чуркиной не просто больного гордого человека с издерганными нервами, но чуткое сердце, потерявшее нравственные ориентиры. («Это не обычный тип ны-

нешних Неверов...») Он понимал, что ее душа, вместо веры, как нечто сокровенное, «свое», восприняла модную в миру идеологию социального внешнего братства и устроения. В ней были остро развиты чувства сострадания, жалости (потому и пошла в медицину: «Меня волновал каждый порезанный палец, всякая болезнь, и я мучилась совестью, что не могу помочь»), желание справедливости для всех, народническая жажда служения ближнему. Она так передавала свои первые впечатления от монастырской жизни: «Бедность, неразвитость меня не удивили, это я видела и в Томске у рабочих. Гораздо более меня удивило отношение ко мне. Если там мы были желанными гостями, если не как агитаторы, то как "благодетели", то здесь меня не хотели признавать равной. Отдавала я им все, что было можно при помощи других... но лечить приходилось самой. Они <монахини> дошли до того, что стали ссориться, говоря, что я хожу к одним охотнее, чем к другим, и даже стали предлагать мне плату, если удавалось помочь в какой-нибудь пустячной болезни. Это мне-то, когда я сама была рада им отдать все, что я имею, и знания, и все. Я одела рясу, чтобы ближе сойтись с ними».

— Вы не юдофоб? — не без вызова спрашивала она епископа.

Ее волновало также множество других болезненных вопросов, которыми мучились многие прогрессивные люди того времени. Зачем жить? Как жить? «Имеют ли право люди, более или менее интеллигентные, вместо того чтобы приносить пользу обществу — отдаляться от него добровольно?^¹ Ведь преступные и всякие ненормальные явления оттого и бывают, что у людей нет хлеба и умения работать и нет нравственной поддержки». Но если бы на эти проблемы она и получила ответы, они не принесли бы облегчения ее страдающей душе. Перед лицом приближающейся смерти она не находила внутренних опор. Как и очень многие русские люди того безумного времени.

Кто повинен в роковой потерянности ее души, в безвременно загубленной жизни? Ура-патриот предреволюционной поры (как, впрочем, и нынешней) не сомневался бы: евреи и масоны. Какой-нибудь красный комиссар, окажись он в монастырской ограде, разъяснил бы, что виноваты

социальная среда и классовое неравенство. Если же отбросить кровавый бред озлобленного сознания, то перед взором останется заброшенное существо, не встретившее при входе в этот мир зрячей любви и вдумчивой опеки. В глухом углу благословенной русской провинции, в материально обеспеченной семье, в добротном доме царит мерзость запустения. (Картина, которую потом во множестве наблюдал в своей пастырской практике владыка Варнава.)

Послушница, записавшая историю Серафимы Чуркиной, отмечала: «В детстве, а потом и тем более, она никогда не знала ласки, никому не поверяла своих переживаний, ни с кем не делилась ни радостями, ни горем». Ее чуткая от природы совесть долго не находила в окружающей среде начал, созвучных глубинам сердца. Выросшая на нравственном пустыре, она, с легкостью подхваченная поветриями эпохи, попадает в фантастический мир господствующих общественных настроений. «Не имея корня» и внутренней устойчивости, превращается в медиума, одержимого посторонними ей беспощадными силами поверхностных идей и впечатлений, быстро приведших ее к краю бездны.

...После пострига явился ей Спаситель, и она дала обещание не есть до смерти. Восемьдесят пять суток почти не пила и не ела, постоянно причащаясь. Иногда мучила себя: ела соль и не пила воды. Перед смертью со всеми попрощалась, соборовалась, причастилась Святых Тайн и тут же, 25 сентября (ст. ст.)³³⁸, спокойно умерла.

Поразительная перемена, происшедшая с монахиней Георгией, светлость и ясность сознания, пробившиеся сквозь тернии страданий, видны в ее прощальной беседе с епископом Варнавой (в июле 1920 года, перед его отъездом в Нижний). Темы, прозвучавшие в речи больной, отражали не только откровения о будущей судьбе наставника, незадолго до того полученные ею в видении, но удивительным образом отражали и его мысли, настроения, даже обстоятельства той поры его жизни, которые монахиня не могла знать (вплоть до того, что она совершенно не ведала о предстоявшем его скором отъезде из Макарьевского монастыря), и в значительной мере являлись ответом (так их воспринимал всегда сам владыка) на ряд волновавших его тогда конкретных проблем. Притом что она мало знала о епископе, можно только удивляться верности ее слов, точному попаданию их в цель, соответствию их личности ее

духовного отца. Главная, сквозная, мелодия: любовь ко Христу и к людям поверх всех условностей и барьеров. Вот путь, по которому только и нужно идти.

«Давайте в первый и последний раз побеседуем, — начала она прощальную беседу (владыка на полях своей позднейшей записи отметил здесь: "До сих пор м. Георгия была послушницей в полном смысле этого слова, т. е. всегда только спрашивала и задавала вопросы. Даже разговоров на нейтральной почве у нас не было, а не то чтобы какие советы <она давала>. У нее бы и не повернулся <на это> язык"). — Я буду за каждым вашим шагом оттуда смотреть. Буду удерживать вас от всего дурного. Лишь бы была капелька дерзновения, сколько будет только достоинства. Буду молиться за вас, всюду следовать за Христом и припадать к Его стопам, умоляя за вас.

Владыка, больше ласки к людям, все дети маленькие, больше смирения. Смерть скоро уже придет, очень скоро... Они все <монахини> боятся смерти, а я не боюсь. Я знаю, что меня истязать будут, но я имею надежду на милосердие Божие. Нужно больше любви ко всем и свету, свету. Хоть не этого, который я вижу^*, а спокойствия, мира души... Как живете, так и живите, и принесете пользу людям. К ним не привыкайте особенно, но только больше ласки и смирения.

На что была способна, я все старалась делать, но я очень слабенькая... От души благодарю Бога за слепоту и за все... А про меня говорят, что я ненормальная... На таких людей, как я, никакое слово не действует, а только пример. И вы меня победили своей любовью и смирением, тем, что ничего от меня не требовали, не ожидали благодарности. Я считала всех служителей алтаря лицемерами, лжецами и обманщиками, научающими народ тому, во что сами не верят. Но, встретивши вас, была побеждена, и пример вашей собственной жизни меня сразил...

Не смущайтесь, что люди невнимательны и холодно относиться будут к вашим словам, пусть оскорбляются на вас. Бог отплатит за вашу любовь...

Вы меня простите, я в последний раз с вами теперь говорю. Если бы не умирала, то и не осмелилась бы говорить...

Другие скажут, что я ненормальная, но вы-то не скажете... А свет^¹ все ярче делается. И на душе так хорошо.

Вы же спасайтесь, живите, как живете. Больше, больше смиряйтесь, еще больше, чем теперь. Смирение, правда, непобедимо?!. Я хуже всех... Я очень хорошо поняла ваши собственные слова: остывать не надо. Как сделались горячим, так и продолжайте. Не остывайте, да вы никогда не остынете...

У меня порок сердца, а матушка игумения дает мне пить крепкий чай, и пью, и живу еще, но лучше, — сказано в Писании, — погубить тело свое, чем душу^².

Я многих сестер видела там, Шуру Викторову... Только не говорите никому, только вам рассказываю. Наверно, скоро умрут. Матушка в Иерусалим не поедет, пожалуй. (Тут мои чувства ни при чем...)

Остывать не надо. Я, было, поколебалась^³, но мантия удержала, и удержит, да ваши молитвы спасли. Спасаться трудно, очень трудно. Но ведь вы знаете, что в Евангелии писано: Царство Божие нудится... Всегда так живите. Больше смирения и никогда от людей ничего не требуйте; если не сейчас будет благодарность, то в будущем.

А в Японию не ездите, не допытывайтесь почему, а просто не ездите. Одна моя испорченная душа сколько вам спасения принесет, никакой Японии не нужно. Спасайте здесь людей, в этом должно состоять ваше спасение. Здесь, в Макарьеве, непременно, а вообще в России должно вам спасать души. Мне был показан там громадный апостольский, красивый, очень красивый, железный крест, который вам очень хочется получить за труды в Японии. И сказано, что если вы возьмете на себя этот добрый подвиг, то вас встретят невыразимые и страшные скорби. И это вам не нужно, вы должны это же дело делать здесь... В сущности, вам нужно только одно запомнить — не ездить в Японию. Господь, может быть, вас удержит... Я молю Бога и буду молить, чтобы вы не ездили. Спасайте людей здесь. Так нужно. Вот... мне ангелы кругом кричат: "Не уедет, не уедет, не

уедет..." — и рукоплещут. А я вас опять прошу, не ездите... У Бога я не буду просить для вас ни здоровья, ни долгой жизни, но только спасения...

Я умру, а вы в Нижний уедете^*, и все рассеется — но вы не забывайте меня»³³⁹.

Собирание паствы

В то время, когда в глухом углу российской провинции молодой епископ заботился о вверенных ему душах и сталкивался с характерами, словно вышедшими из эпохи Раннего Возрождения, помогая грешникам подняться к свету и получить исцеление от язв немощной своей природы, — в то время Красная армия на фронтах гражданской войны, чекисты в своих глухих подвалах, продармейцы, чоновцы в карательных грабительских экспедициях «отбраковывали» негодный человеческий материал, перепахивая страну, дабы вывести ее из «проклятого» прошлого, из сермяжной избы, из храма — в «светлое» завтра. В потоках крови и океане насилия осуществлялась мечта передового европейского общества (и российского тоже), рождалось новое сознание сверхлюдей, новая классовая мораль. Коллектив, освобожденный от пережитков христианской жалости и мягкотелости, предъявлял свои безусловные права на этот мир и на всякое существо, обитающее в поднебесной. Его вожди заранее, еще до прихода к власти, обрекли на уничтожение многие человеческие типы, раскрытые к духовной культуре и к не видимой вещественным зрением правде. (Ленин боялся допустить в себе даже малейшее чувство, хоть как-то связанное с христианским милосердием. Однажды он ушел с концерта, на котором исполнялась известная соната Бетховена, находя ее музыку вредной для революционера, потому что та смягчает сердце.)

«Один мир, — писал епископ Варнава, находясь уже в советском пространстве, — построен на смирении, милосердии и всепрощении, а другой — на ненависти, злобе и лести. В одном — проповедник заповедует: "Если видишь падающего, прикрой его" (св. Исаак Сирин). А в другом —

вторит по-своему Ницше: "Падающего толкни и добей его". Или как у Горького: "Если враг не сдается, его уничтожают". Таковы цели тех, которые зовут человечество якобы "к свету". И как отдыхает скорбная душа, как будто выходит из затхлой вонючей комнаты на свежий воздух, когда читает у пророка Исайи эти слова: "Се, Отрок Мой... / Не воспрекословит, / Не возопиет... / Трости надломленной не преломит / И льна курящегося не угасит" (Ис. 42, 1-4). То есть людей, совершенно сломленных судьбой, забитых горем и нуждой, и даже такого человека, вера которого едва-едва теплится, Господь утешит, и успокоит, и облегчит ему душевную боль... Любовь — вот что Он заповедал Своим последователям»³⁴⁰.

Разными путями собирались вокруг епископа дети «бывших» людей, обреченные на изгойство, не имевшие пристанища в этом мире в силу своего воспитания и происхождения. Иные из них, зараженные мутными общественными поветриями (философия классовой борьбы, культ научности, оправдывающий революционные зверства, «простота» нравов в отношениях между полами, относительность всех духовных ценностей, культ грубой силы), находились в смятении и отчаянии.

Семнадцатилетний Коля Давыдов, обуреваемый тоской, посещает Макарьевский монастырь, где впервые видит владыку (сам юноша вместе с матерью и сестрой бежал из Москвы от надвигавшегося голода; поселились они в Лыскове, напротив обители, через реку). Судьба и внутреннее состояние этого молодого человека характерны для российской молодежи той эпохи. Трех лет он остался без отца, служившего офицером на Кавказе и зверски убитого повстанцами в Пятом году. Слезы матери над обезображенным трупом мужа — первое воспоминание детства. Постоянное переживание — чувство одиночества. Хотя одиннадцати лет его отдали в Московский кадетский корпус, он постоянно ощущал себя чужаком среди сверстников. Даже во сне Николай помнит свою главную боль: «Как тяжело жить здесь, на земле». Позже писал духовному отцу: «Я страдал душой. Неужели нет никого, кто пожалел бы меня? Ведь и я человек, и мне хочется ласки и участия».

Растерянный, как и окружающие его взрослые (чувствовал, что может пасть и погибнуть под ударами надвинувшихся грозных исторических событий), издерганный

тяготами переходного возраста, ощущает чужими самых близких доселе людей, мать и сестру. Они пребывали в постоянных заботах и тревогах (часто проводились властями «недели золота и серебра», когда чекисты устраивали повальные обыски у классово чуждых элементов, изымая у них фамильные драгоценности, иногда бывшие последним шансом на выживание). Коля раздражался на близких, стыдился их суетности. Среди всеобщего равнодушия и разброда он искал поддержки и не находил. В 1919 году написал письмо архиепископу Евдокиму «и не получил ответа», пошел к местному священнику «и встретил холодный прием», написал епископу Петру, «но и он ответил молчанием». «Среди тьмы, в которой я блуждал, — писал он, — передо мной светилась одна только надежда на Бога, Который никого не оттолкнет...» Наконец перед Пасхой 1920 года в Макарьевский монастырь приезжает епископ Варнава, и юноша встречает у него участливое к себе отношение. Коля был утешен. «На душе стало как-то спокойнее, я с просветленным взглядом стал смотреть на будущее», но через некоторое время «меня опять начали мучить сомнения, я все чего-то хотел, чего-то требовал, осуждал пастырей, воображал из себя что-то необыкновенное и написал вновь, но уже епископу Варнаве, которого я полюбил, который меня приласкал. Я приехал десятого июня в монастырь, и епископ объяснил мне все мои заблуждения; впервые меня научил. С этого дня для меня началась, как говорит епископ, знаменательная эпоха».

Владыка понял его состояние, душевную потерянность. Сделал своим иподиаконом, позволил пожить в монастыре. Брал с собой в лес, на прогулки по берегу Волги; дорогой беседовал, рассказывал о цели христианской жизни, назначал послушания, учил, как надо молиться, что читать, как жить. И конечно же — исповедь в ее первоначальной, древней форме: постоянное откровение помыслов, вникание во внутренний мир другого, врачевание воли. Николай писал в своем дневнике: «Впервые в жизни я встречаю ласку от постороннего...»

Во время поездок в обитель владыку сопровождал еще один молодой человек, вскоре ставший его ближайшим учеником, Костя Нелидов. Выпускник нижегородского Дворянского института, из семьи уважаемого в городе врача, он обладал ровным характером, благородными каче-

ствами души. Молодые люди сдружились. Живя при наставнике, они получили возможность не только учиться тонкостям церковной службы, но и духовному взгляду на жизнь.

Макарьевский монастырь. Шестого июля 1920 года епископ записал: «За чаем, после ужина, увидели в окно пожар; горело, как говорили, Головково. Лазили, между прочим, я, Костя и Коля на колокольню. Спустя час, когда собрали со стола, я, проходя залой, где Коля, облокотившись на комод, стоял, нагнувши низко голову, сказал ему, на его мысли: "Мы даже молиться-то, как нужно, не знаем... Святые молились за других, не раньше как получат извещение от Бога, что можно молиться и будут услышаны. А то будешь молиться, а Господь скажет: все равно не услышу (Иер. 15,1). Эх, срамота мы..." Я прошел в кабинет и сел читать св. Исаака Сирина. Минут через 15 пришел Коля и говорит: "Владыка, я сейчас молился у окна³⁴¹, стоя на коленях, и вот увидел над пожаром меч огненный, направленный с неба вниз. Разделенный его конец касался края огня. Меч кровавый, яркий, так что огонь кажется бледнее. Вы видите?" Мы стали смотреть из моего окна, но я ничего не видел. Руки Коли дрожали, и сам он <тоже>, потому что явление не прекращалось для него долго. Меч делался ярче, когда пожар стихал, и уменьшался в силе цвета, когда разгорался. Когда Коля уходил, я ему напомнил о своих словах...

Жители этой деревни славятся в округе своей скупостью к творению милостыни, хотя являются самыми богатыми около Лыскова»³⁴².

Стояла засуха. Накануне Успенского поста, 31 июля (ст. ст.), епископ посетил приход села Мичина, молился о ниспослании дождя. Народ переживал за судьбу будущего урожая, а местный чудаковатый настоятель оказался большим поклонником науки и бредил своим изобретением — «тайной разделения отрицательной и положительной силы» с помощью «фигуры правильного креста» (который предлагал установить в определенной точке экватора; изложение сей премудрости посылал почитаемому им о. Павлу Флоренскому), приставал со своим открытием он и к владыке. Тот запретил ему «изобретать» и указал на его «бесчувственность». Интересно поведение владыки при соприкосновении с экзальтированным батюшкой.

Когда последний бесцеремонно обрушился на епископа со своими «научными» разговорами, то услышал в ответ: «Завтра будет Пасха». «Я спрашивал себя, — рассказывал потом священник, — какой завтра праздник, а вы, трепля меня по плечу и заглядывая мне в лицо с ангельскою улыбкою, говорили: "Пасха! Пасха!" ...Вы, не давая договорить мне, твердили: "Пасха, Пасха!"» (Назавтра был праздник Происхождения древа животворящего Креста Господня.) Позже этот священник, о. Иоанн Скамницкий, сообщил в письме, что вскоре у них «начались дожди, которых не было все лето».

В том же августе владыку переводят в Нижегородский Печерский монастырь, и он становится епископом Печерским, старшим викарием епархии. Возле него постепенно собирается паства из интеллигенции, городской молодежи. Но в это время над его головой неожиданно грянула гроза, и на церковную общину пролился ряд необычных событий.

Первые нестроения. Столкновение с главой епархии

Архиепископ Евдоким, обустроившись на Дивеевском подворье, с американской деловитостью и размахом развил активную деятельность: открыл пастырские курсы для народа, кружок молодежи, организовал сбор средств для бедных (так называемая «лепта Божией Матери»). Кружок и курсы вскоре тихо канули в Лету, благотворительность держалась только на случай рекламной поддержки начинаний советской власти (в виде пожертвований голодающим Поволжья), но осталось устройство бесконечных светских приемов, на которых — «по долгу службы», конечно, — ему как бы ненароком приходилось бывать в обществе дам. Если поначалу явно ничего утверждать было нельзя, шли одни лишь слухи, то вскоре, почувствовав безнаказанность и прочность собственного положения, он распоясался в открытую. Кого-то из молоденьких матушек ему удалось совратить, о чем с негодованием вспоминали старые нижегородские прихожане еще в восьмидесятых годах нашего века. Крепкий, во цвете лет, представительный пятидесятилетний мужчина, он в конце концов сошелся с Сонечкой, дочерью известного в прежнее время городского богача.

Подчиняться такому «архипастырю» не давала совесть. Однако никто не поднял голоса против, ибо Евдокима прислала на кафедру каноническая высшая церковная власть, и убрать его могли только по духовному суду. В момент революционной смуты и гонений на Церковь об этом не решались даже подумать; Патриарху уже и то представлялось приемлемым, что епархия была управляемой. Хотя о какой управляемости можно говорить, когда архиепископ, установив прочные связи с губкомом и губисполкомом, перестал приезжать на заседания Синода, хорошо понимая, что надо держаться подальше от «религиозных фанатиков», там заседавших. Это был страшный человек, мстительный, неистовый как в преследовании неугодных ему лиц, так и в достижении малейших своих желаний.

Для юных иподиаконов владыки Варнавы представлялось непонятным, почему такое безобразное положение покрывалось духовной властью, почему все молчат. Что мог ответить их наставник? Но внезапно сами события стали вынуждать к действию. Начальник его считал, что повышение по службе — а таковым являлось перемещение из Васильсурска в Печерский монастырь — необходимо в своем кругу отметить торжественно. Может быть, он хотел и большего: связать подчиненного тесными, «келейными» отношениями. Как представляется, происшедшее в дальнейшем, по-видимому, было заранее предрешено выучеником строгих старцев (хотя иные «театральные» повороты и резкости были вызваны эгоцентричным и болезненным характером Коли Давыдова).

Итак, в новой резиденции (в начале сентября) пришлось устраивать новоселье. Владыка «назначил день и пригласил гостей». Пришел архиепископ, оба послушника Варнавы, несколько его духовных дочерей, в том числе регент Дивеевского подворья. Евдоким особенно не церемонился, и его поведение перешло границы допустимого. Нижеследующее восстанавливаем по злорадному газетному фельетону и обрывочным свидетельствам некоторых участников.

Николай неожиданно пришел в исступление и закричал присутствующим: «Грешники вы!» «Да, да, великие грешники, — пробормотал епископ Варнава. — И Евдоким тоже великий грешник, и женщины...» Евдоким не на шутку встревожился, но было поздно — Коля Давыдов с воплем бросился на него. Пришлось бунтовщика связать.

Скандал произошел оглушительный. Архиепископ не принимал владыку, потребовал, чтобы тот удалил от себя Николая и Константина. «Владыка, — читаем в записях Долгановой, — не подчинился, на него было донесено в Зосимову пустынь старцам и Святейшему Патриарху, после чего был получен приказ выехать в Москву»³⁴³.

Патриарх Тихон попал в сложное положение. Он должен был чувствовать личную ответственность за назначение на нижегородскую кафедру фактического безбожника и бесчинника, о безобразиях которого имел вполне ясное представление, но сделать резкое движение и запретить Евдокима в служении не решался. Год назад в известном послании к пастве Святейший призвал духовенство не конфликтовать с советской властью, не вмешиваться в политику³⁴⁴, и, возможно, потому он и не мог удалить архиепископа, что тот умело воплощал в своей деятельности эту новую линию (впрочем, активно участвуя в политике, но только на стороне власть имущих). О том, как трудно давались неординарные решения в тех сложнейших обстоятельствах, с каким неимоверным усилием приходилось преодолевать в себе привычные стереотипы поведения, епископ Варнава вспоминал уже на старости лет: «Пришлось воевать со своим патроном. Вначале это не укладывалось в уме. Мы воспитывались так, чтобы в мыслях нельзя было начальство осуждать и, тем более, ему противиться. (Евдоким хотел, чтобы "под начало" старцев меня послал Патриарх Тихон. А тот был против Евдокима, но не хотел ему противоречить, как начальству надо мной...) Отсечение воли — обещание при постриге, пред крестом и Евангелием — даже до смерти, причем никаких скидок не делали на характер содержания обета: догматический, канонический или аскетический. А сам начальник это выражал всегда в форме приказа, очень категорического: "Умри, но сделай".

Итак, когда началось живоцерковничество и из этой курной избы понесло уже слишком едким дымом — а лютый по характеру Евдоким мстил никак не меньше, чем ГПУ, — пришлось воевать. Следствие: сперва длительный "отпуск" на "дачу"...»³⁴⁵

Сердечно сочувствовал Патриарх в случившейся истории, конечно, своему молодому «собрату». Именно этим объясняется тот факт, что Синод вынес суждение о происшедшем на основании рапорта Варнавы, а не записки архи-

епископа Нижегородского. Было постановлено направить епископа Варнаву в «двухмесячный отпуск» в Зосимову пустынь Александровского уезда Владимирской губернии, на послушание игумену «названной пустыни и под ближайшее духовное руководство своего духовника». (И хотя на бумаге ему запретили в пустыни проповедовать, но на деле не требовали исполнения этого пункта.) Получив указ в конце октября, владыка надписал на нем: «Предсказано было 21.VIII.1909 схиархимандритом Варсонофием Оптинским, первым моим старцем».

«Отпуск»

Х.1920-Ш.1921 Зосимова пустынь

Жизнь еп. Варнавы в Зосимовой пустыни.

Встречи с Патриархом.

Общение со старцами.

Благословение на духовническую деятельность

«Укрываясь несколько месяцев от гнева очень сильного и влиятельного лица, сам занимая высокое положение, <я> проживал в Зосимовой пустыни (ст. Арсаки, Северной железной дороги), как "на даче", как сказал мне лично в напутствие и утешение Патриарх Тихон, считая данное место за самое лучшее. Я жил там, правда, в тиши пустынной, но и не без личных и общих скорбей. Это было время голода, нехватки самых необходимых вещей (например, керосина, который для моих занятий представлял большую ценность), страшной разрухи. Так начинала жить "самая счастливая революция". Железная дорога едва работала. "Нередко по пути в Москву мы, — вспоминал в 1955 году во время пребывания лидеров КПСС в Кабуле бывший посол Афганистана в СССР, — вместе с русскими разбирали заборы и даже старые здания, чтобы набрать топлива для паровоза..."³⁴⁶

Что мне оставалось делать, молодому человеку, полному неукротимой энергии (понимая это в смысле пушкинских "русских титанов"), среди унылой природы, в отчуждении от людей, почти настоящему затворнику? Только читать и размышлять о своей судьбе и о судьбах других людей. Ска-

жут: молиться! Каюсь, молился я плохо. Давило многое, здесь не рассказываемое. И только чтобы не соблазнять братию, я стал ходить в церковь на ночные молитвы (с 3 до 9 утра). На ложе моем разумех дни древние и поучахся.

Еще не так давно здесь собирался большой Евангельский Улов. Приезжала фешенебельная публика из Гатчины, Петрограда и Москвы к о. иеросхимонаху Алексею, затворнику. Приезжали к нему же с любопытством, посмотреть и поговорить, корреспонденты профессорской прогрессивной газеты "Русские ведомости". Приезжали ученые, профессора, писатели, и даже приезжали С. Н. Булгаков, Николай Бердяев, известные марксисты, и другие. Толпились около него (между прочим, моего духовного отца) люди и попроще, но духом повыше. Захаживали писатели и к о. Герману, славному игумену этой пустыни.

Всем было радостно, умилительно и легко на душе. Клумбы цветов от церкви до святых ворот щедро источали свой сладкий аромат. Виртуоз-монах восторженно трезвонил на высокой красивой колокольне...

После многих побывок приехал снова сюда и я, по распоряжению своей высшей власти, в отпуск "на дачу". Но это теперь узилище.

Кругом пустынно, голо. Название обители соответствует действительности. Холодный, пронизывающий ветер шевелит верхушками деревьев вокруг ее добротных кирпичных стен. Ни одной души... Над всей пустыней нависла какая-то давящая жуть. Она доживала свои последние дни, если не часы...

Мне отвели маленькую келью. Маленькое, забранное железной решеткой оконце. Железная же кровать, матрац, набитый соломой, и жесткая подушка из сенной трухи. Все время я сидел без огня. Сегодня сосед-послушник поделился со мной керосином для коптилки. Керосину он достал "по блату", у знакомого стрелочника на ближней станции, который как-то ухитрялся и фонари на семафорах и стрелках зажигать, и на сторону на что-то менять.

Долгие службы начинаются ночью задолго до всякого рассвета. После них — скудная трапеза, и братия расходится «на послушания», то есть на различные работы. Я пишу, читаю, а теперь, с получением коптилки, могу и вовсе продолжать, где бы я ни был, свои научные и литературные занятия до поздней ночи».

Старцы и братия отнеслись к невольному затворнику с сочувствием, в церковных кругах столицы его поступок восприняли как подвижническое самоуничижение ради Церкви, многие выражали свою поддержку, передавали видимые знаки внимания. В дневниковых записях тех дней он отмечал: «Приехали посторонние мне люди из Москвы, говорили зосимовским старцам, что "обо мне по всей Москве гудит". Про случай <с Евдокимом> и Патриарх узнал, и теперь по всей Москве "ищут" как чудотворца. Это уже есть чем устрашиться и от чего спрятаться. Кроме своей немощи, которую еще продолжаю очищать довольно крестом скорбей и страданий, ничего не знаю».

В Рождество записал: «Вот новая Пасха! Вот радостный всесветлый день! Вот незримый свет и веселие! Служба началась литией (великий сочельник вечера) в час ночи и завершилась Божественной литургией в 10 часов утра. Ночь бдения, трижды и трижды благословенная ночь. О, страшный, Всемогущий и Всемилосердый Вселюбвеобильный Бог в Своих Пречистых Животворящих Тайнах!

Господь утешил и телесно. Вскоре после причастия меня позвали, сказали: какие-то "две женщины с посылкой, из Переяславля". Я говорю: "У меня таких и знакомых нет, и вообще никого не жду". Вышел. Две монахини, оказывается, "с посылочкой" от их матушки игумений Олимпиады. "Да я ее и не знаю". "Вы-то ее не знаете, да она же вас знает. Вот извольте". А в узелке разные вещи и гостинцы. Да где же она меня видела? Здесь? Оказывается, она недавно из темницы; с ней была и одна из пришедших монахинь. Посылку взял, а взамен послал свою брошюру об о. Тихоне, собственно поблагодарить и почитать. Да благословит Господь добрую душу миром»³⁴⁷.

Патриарх принимал его несколько раз и старался всячески помочь. Заботливо предупреждал об опасностях.

«14/1. <1921> Был у Патриарха. Принял очень любезно. Недоволен, что архиепископ, которого очередь ехать в Синод на заседание, отказался. Что за него там кто-то хлопочет из прихожан, выставляя различные благовидные причины. (Раньше честь была, когда в Синод вызывали, а теперь...)

Относительно меня сказал, чтобы я не ехал пока в Нижний, но пожил в Зосимовой. А то слух идет, что Шпицберг, которого выгнали из Наркомюста... перешел в Чека и те-

перь "добирается до вас, обвиняя в педерастии... с вами двух келейников. А его по этой части хлебом не корми, он помешан на этом. Поживите некоторое время, не ездите в Нижний, а пока разузнаем, в чем дело..."

Ушел от Патриарха, благодаря за все Бога охраняющего»³⁴⁸.

Шпицберг И. А., бывший присяжный поверенный и специалист по бракоразводным делам, в первые годы нового режима прославился как циничный и злобный гонитель христианства. В 1918 году в Петрограде он выступил со зловещей лекцией о политике большевиков на религиозном фронте, в которой подчеркнул, что пока «патриарх еще жив», пока заседает собор и духовенство вынашивает свои «затеи», дело революции в опасности³⁴⁹. В комиссариате юстиции наблюдал за бракоразводными делами в Церкви, проводя партийную линию по разрушению ее канонических оснований (советские работники требовали, чтобы развод разрешался священноначалием по первому требованию одного из верующих супругов). Его атеистические статьи поражали болезненным интересом к подробностям брачной жизни и, в особенности, к содомии. Он обладал властью, и поэтому слух о его интересе к делу владыки беспокоил Патриарха...

Через месяц Святейший велел невольному пустыннику послать запрос архиепископу: обязательно ли приезжать в Нижний (более того, лично продиктовал текст запроса).

...Об исключительно молитвенном и, одновременно, духовно напряженном состоянии владыки говорят листки его тогдашнего дневника.

«16/1. Враг отомстил за молитву в Зосимовой пустыни, и когда я позволил себе распуститься, предавшись забвению и оставив молитву, врасплох напал на меня, уязвивши душу и тело смертельным ядом порока, ушел <затем> с хохотом и злорадством.

19/1. Опять в Зосимовой. При трудностях передвижения Господь помогает мне всегда удобнейшими условиями сообщения. Успокоен во всем. Люди не имеют черного подчас хлеба, а мне надавали белого, конфет, чаю, сахару, сливочного масла, черной икры и прочего; и все банками. Душе плен, огнь геенский, за временное наслаждение придется заплатить»³⁵⁰.

Кроме тревоги, постоянно возникавшей от признаков запустения, подступавшего к пустыни, епископа в дни не-

вольного «отпуска» волновала одна неразрешенная (и серьезная) внутренняя проблема. С прошлой весны все большее количество людей стало обращаться к нему за помощью в духовных вопросах. В своем монашеском звании он ощущал себя новоначальным, всего лишь послушником опытных старцев, имевшим указание только исповедовать приходящих, но не руководствовать их, так как последнее требовало более тесных взаимоотношений с паствой. «Неполезных», считали отцы. В своей пастырской практике владыка успел столкнуться с таким тяжелым нравственным состоянием современного человека (от семейных трагедий до полной утраты представлений о христианском достоинстве и одичании сердца и разума), которое говорило о духовной брошенности людей, о запустении виноградника души нерадивыми работниками, поставленными его растить. Он считал, что благодать епископства и монашеский опыт должны быть всецело отданы поиску заблудших, уставших и потерянных. Чувствовал в себе силы и, главное, призыв свыше — всеми способами помогать Христу спасать российский народ.

Наконец у него произошел разговор на эту тему со старцами, о. Алексеем и о. Митрофаном, понявшими состояние своего воспитанника.

Из дневниковых записей: «1/II. <1921> Сегодня хотел было пойти к о. Алексею, поговорить окончательно о "специальном" или не специальном подвиге, о котором они писали мне с о. Митрофаном. Чтобы выяснить это неловкое положение, при котором чувствуешь, что дали тебе возможность идти и делать (архиерей...), а руки и ноги связаны.

У о. Алексея много народу, и я пошел к о. Митрофану, думая по пути, что о. Алексей иногда говорил, что он не отвечает за меня и что мой духовный отец — о. Митрофан. У о. Митрофана сперва <говорили> о нижегородских новостях, которые привезла Аннушка. Потом я перешел к вопросу о "старчестве".

Говорю, что я понимаю, что архиерей — не чиновник, "не трапезам служить должен", не милости раздавать, а постоянно делом заниматься "в молитве и служении слову" (Деян. 6, 4). Иоанн Кронштадтский не формальным исполнением треб занимался, а духовничеством, и всякая треба для него не была внешне заказною, а служила к спасению души

и была таинством. Сколько случаев, когда архиерей должен тут же исповедовать, не упуская момента (приводил пример отца в момент смерти). Вообще рассказал о своей практике и перечислил все вопросы, которые меня волновали в это время и <волнуют> до сих пор. Сказал, что как архиерей я получил благодать и благословение от Синода, а теперь как монах хочу получить благословение от старца. Исповедь, периодические советы и прочее, конечно, могу совершать, раз омофор надел и благодать епископа есть, но еще личную благодать хочу иметь, хочу как монах получить благословение. Тогда эти две благодати дадут силу.

И в последнюю минуту, благодаря молитвам Царицы Небесной и святителя Иоасафа, которых я просил в предыдущие дни и ночи (конечно, плохо), пришла помощь.

О. Митрофан и не противоречил мне, но только сказал, что писали они мне, чтобы я не брался за старческое руководство самостоятельно, не желая, чтобы я в него втягивался (как молодой архиерей, к которому иногда духовные дочери с пустяками лезут), напоминая... (Я сказал, что духовные отношения с паствой можно ввести в рамки сразу... и чрез то не упускать своих архиерейских обязанностей.) А затем, продолжал о. Митрофан, "главное" (мои кавычки): из моего письма тогда было видно, что не только мне нельзя руководствовать других, но и самому нужно руководство. Но прямо не высказали этого, считая неудобным. А теперь другое дело. "Можете поступать и действовать как угодно, чтобы быть хорошим и добрым пастырем. Кто уж предназначен к этому, кто делается избранником Божиим, все равно не уйдет от такого послушания, как ни беги от него. Некоторые архиереи относятся формально к исполнению пастырских обязанностей, отсылая нуждающихся — "у нас есть хорошие духовники" и проч. И я получил полную carte blanche^* в своей пастырской деятельности. И это не было так, что старец как бы "махнул рукой", сказав: "Это ты говоришь".

Итак, от Бога получил все милости и благословение. И делать окончательно нечего в пустыни, а в Нижнем заждались.

3/II. Итак, все недоумения мои решены. Все чисто и ясно. Бог призывает меня к пастырству в духе Иоанна Кронштадтского, которого, кстати сказать, я так люблю. Это

было сказано через м. Георгию, через Николая, когда велено идти туда, куда позовут, это теперь благословлено через старцев. Остается благодарить Бога и терпеть скорби. А они только начинаются. Аннушка, приезжавшая недавно, сказала, что другому никому и не перенести того, что я испытал, а я говорю, что это только начало болезням и что несказанно радуюсь в своем состоянии, как будто мне деньги и драгоценности дарят. Впрочем, те духовные дары, какие даются Богом, совершенно не дают мне чувствовать скорби искушений, и то, что бывает, исчезает вскоре, не оставляя ни малейшего следа, тая, как туман, под лучами восходящего солнца, — здесь мысленного, — Солнца Правды, Христа Бога нашего, Ему же слава во веки. Аминь»³⁵¹.

Погружение в пастырскую работу. «Окормления»

Март 1921-1922 Нижний Новгород

Служение еп. Варнавы в Печерском монастыре.

Церковный молодежный кружок.

Знакомство Веры Ловзанской с еп. Варнавой.

Молодые люди, пришедшие к владыке за духовной помощью.

Дивеевская блаженная Мария Ивановна.

Начало записей «хроники» русской жизни.

Душевное состояние «маленьких» людей.

Пожар в Печерской слободе. Бракоразводные процессы

В марте 1921 года епископ Варнава, окрыленный полученным благословением, возвращается на кафедру, в Печерский монастырь, к своей пастве. Однако одновременно и под начало архиепископа Евдокима.

Внешне все шло по-прежнему, владыка жил в Печерском монастыре, при надвратной домовой церкви преп. Евфимия Суздальского, на втором этаже; по хозяйству ему помогали келейницы, монахини Матреша и Саша, помещавшиеся внизу. Обитель, стоявшая на берегу Волги, недалеко от живописной Печерской слободы, в которой жили «мелкие собственники», народ благочестивый и устойчивый, находилась в запустении, монахов была горсточка. Епископ, высокий и худой, много молился и мало ел, келейницы рассказывали «девчонкам» (духовным детям),

что еду ему варили в микроскопических горшках (чуть больше детской кастрюльки). Много и истово служил.

«Когда входил в храм и одевал мантию и шел прикладываться к иконам, то монахи пели "Достойно". Он шел медленно, несколько волоча ноги от слабости»³⁵². По воскресным вечерам в Успенском соборе (в Печерах) всегда служил Параклисис Божией Матери. (Напротив иконы Печерской Божией Матери стояла маленькая кафедра, на которую он подымался. Большая кафедра стояла посреди храма.) На эту службу, которую пели все молящиеся, собирались свои, духовные дети; только здесь он говорил большие проповеди. (На литургии, для всего народа, говорил кратко.) За каждым богослужением, утром и вечером, и на подготовительных неделях Великого поста говорил проповедь, обычно недлинную, в которой рассказывал о том или ином духовном правиле, помогающем жить.

Объяснял, например, что такое правильная исповедь: «Вот второй день вы слышите канон Андрея Критского, в котором грехи называются своими именами, как они есть в жизни, не маскируемые ничем. В том-то весь труд и состоит, что мало грех на исповеди назвать по имени, а надо... описать всю его суть. Хороших примеров для нас достаточно в Библии, где грехи прямо называются своими именами... Вот и я к вам обращаюсь с увещанием, кто хочет спастись и ищет спасения, послушайте внимательно, что такое исповедь. Что у нас обыкновенно считают за исповедь? Пришел к священнику на три-пять минут, назвал несколько грехов и чист. Иногда какая-нибудь боголюбивая душа и хочет все сказать, что тяготит ее, да духовник не хочет выслушивать, ему некогда... Выберите духовника по сердцу, уговоритесь с ним о времени, приготовьтесь сами, припомните всю свою жизнь с детства и придя... расскажите подробно... Это надо сделать хоть раз в жизни... Мне вспоминается такой случай: ко мне пришла барышня на исповедь, наговорила пустяков и вышла совсем почти безгрешная, праведница — прямо ангельской чистоты. А я вижу, что что-то есть, начал доискиваться, нет ли еще чего-нибудь скрытого на душе, тогда она говорит мне, подумав: "Вот разве только", и следует ответ вроде того, что "живу с братом" или еще что-нибудь подобное. Значит, мы пали до такой степени, что грех называем "разве только"»³⁵³.

Опытный гомилет, владыка раз и навсегда решил для себя следующий вопрос: «Хочешь ли говорить "стильные" проповеди, но без необходимого в данный момент духовного содержания или, отбросивши попечение о всякой красоте внешней формы и логики, говорить только то, что благодать вкладывает в сердце?» И выбирал последнее — непосредственное вдохновение. Принципиально никогда не готовился к проповедям, но «желал говорить по вдохновению, чтобы в них по таинственному внушению сказалось то, что нужно в данный момент для какого-то слушателя, для души, пришедшей что-то получить в своей скорби и духовной нужде...» Потому и «самые блестящие мысли, - писал владыка о некоем харизматическом проповеднике, в котором легко узнать его самого, — считал диавольским наваждением, желанием прельстить его и поймать на красоте, если они приходили не после того, как он, выйдя на амвон и перекрестившись, скажет: "Во имя Отца и Сына и Святого Духа!" Он тщательно заботился, чтобы поле сознания его было чисто от всяких мыслей, хотя бы и благочестивых... Только молитву к великим проповедникам, Иоанну Златоусту, Василию Великому, Григорию Богослову, он позволял себе перед тем, как идти на проповедь.

И после, перекрестившись, начинал беседу, считывая ее как бы с книги, поставленной у него перед глазами, до тех пор пока не увидит таинственные письмена окончившимися и дальше опять белые страницы. Тогда мысли у него тотчас же иссякали, и уже не мог найти ни одного слова. Ставил: "Аминь", где бы ни пришлось, и уходил на свое место.

А во время появления громадного наплыва мыслей, приходивших к нему как бы откуда-то извне, он старался только... не пропустить ни одной и придать им какую-нибудь сносную форму, наиболее точно их передающую. От желания передать народу как можно больше этих мыслей, он давился часто словами, перебегал с одной строки таинственной книги на другую (ибо сказать все, он ясно видел, не сможет, и потому выбирал лучшее), не заботясь, логично ли у него это выходит или нет. Он рассуждал так: мне Бог дал пригоршни бриллиантов, которые надо раздать в 5-10 минут людям... И он их раздавал, разбрасывал... А там уж делай из них, что хочешь. Да и как иначе? Невозможно живую мысль, животворящий дух

заколачивать в гроб логических схем, проклятых шаблонов и литературных трафаретов»³⁵⁴.

«Когда за литургией я говорил несколько проповедей (однажды до пяти!), — вспоминал владыка, — то эти две: апологетическую, после Евангелия на литургии оглашенных, и мистическую, до (или после) причащения, для "верных", считал за основные. Обычно выходил на амвон с маленьким Евангелием на русском, употребляемым на молебнах, и по его тексту объяснял дневное зачало»³⁵⁵.

Однажды, читаем в записках его духовной дочери, «во время проповеди видел Свет, и эта проповедь была такой силы, что не знаю, забудет ли ее кто из присутствовавших когда-нибудь; говорил он на тему "о покаянии"; эта тема его излюбленная, и часто, начав проповедь о другом, он переходил на свою любимую тему о покаянии, страдании Христа, плаче о своих грехах и сокрушении сердечном»³⁵⁶.

Внутреннему плачу в сердечном устроении, своем и своих пасомых, придавал большое, даже центральное, значение. «Он мне всегда говорил, — свидетельствовала Долганова В. И. — "Плачь беспрерывно, будь в обществе, смейся, а душой плачь и плачь". И свои слова в жизнь сам проводил буквально: и говорит, и иногда улыбается, а глаза печальные, добрые, душой, значит, всегда плакал»³⁵⁷.

Третий год советская власть «благополучно правила несчастной Россией». Конец старого мира многие интеллектуалы, люди с обостренной совестью предчувствовали заранее и даже желали его, надеясь, что таким образом разрешатся противоречия современной цивилизации с ее социальной несправедливостью и духовной узостью. Тонкие и чуткие к малейшей пошлости натуры надеялись на рождение нового — с расширенным космическим сознанием — человека, который создаст новую науку и культуру, и на новой земле жизнь, избавленная от пошлости, превратится в непрерывное творчество. Подобные чаяния разделяла не только интеллигенция, но в той или иной степени и многие представители духовенства, и даже самого консервативного направления, как мы видели на примере епископа Макария (Гневушева). По мнению большинства «чающих», исторические перемены должны были начаться в результате победы России и ее союзников в Первой мировой войне. (Только либеральные круги, например приверженцы партии Народной свободы, видели славное будущее отечества

в свете достижений западной политической мысли: плюрализм, защита социальных интересов населения и так далее, а правые надеялись на восстановление во всех сферах жизнедеятельности национальных начал. Но те и другие считали, что России предстоит в XX веке играть роль мирового лидера.) Час исторических перемен пробил. Великая империя не только проиграла войну, но и сама распалась. Однако облик строителей нового мира вызвал в обществе оторопь. Новый мир стал воплощением древнего ада, знакомого по изображениям в церковных притворах.

Очень скоро всем стало ясно, что для выживания необходимо приспособиться к вывороченной наизнанку действительности. И граждане активно занялись собственной перелицовкой. Если для одних она давалась легко и просто, то для других означала чуть не полное самоуничтожение. Особенно тяжело было молодому поколению из "хороших" семей, детям образованных сословий. Что ожидало эту молодежь? Ограничения в выборе профессий и в получении образования, преследования за неблагонадежность по признаку чуждого классового происхождения, издевательства над их старорежимной хлипкостью, испорченной породой. Что могли противопоставить требованиям революционной действительности совестливые юноши и девушки, воспитанные в христианских традициях? Можно было, конечно, махнув на прошлое рукой, броситься в водоворот эмансипации и свободной любви, превратиться в общественников и по вечерам плясать в рабочих клубах с энергичными представителями нового гегемона, но не для всех это было приемлемо. Душа тосковала.

Спасительной отдушиной для некоторых недоучившихся гимназистов и гимназисток явились в те годы христианские молодежные кружки, возникшие на краткий исторический миг во многих больших городах. Это были последние ростки великой кружковой традиции русской интеллигенции.

После роспуска в 1918 году Спасо-Преображенского братства и расстрела ряда его участников церковно-общественная жизнь в Нижнем замерла. Появившись в городе, архиепископ Евдоким старался показать себя с лучшей стороны, развернул активную деятельность, стал читать в Вознесенском храме цикл лекций под общим названием «Русская Церковь в Америке», устроил открытые пастыр-

ские курсы на Дивеевском подворье (в противовес богословским курсам, организованным Булгаковым и еп. Лаврентием). Когда в Поволжье начался голод, устроил на подворье же, в Серафимовской церкви, сбор средств в помощь пострадавшим, сюда приносили продукты (крупу, сахар). Году в 1920 организовал христианский кружок, «закрытый», куда принимали почему-то по его личной протекции. Входили туда одни девушки и два его иподиакона. Мутное это начинание имело неожиданные и плодотворные последствия.

Вот описание пути, приведшего одну молодую девушку через участие в работе подобного кружка к серьезной духовной жизни.

Февральская революция застала дочь инженера Веру Ловзанскую в Астрахани, где она училась в гимназии. Ее вызвала директриса и сказала, чтобы девочка срочно шла домой (она жила через реку, на Форпосте, и директриса опасалась беспорядков в городе). Вера благополучно добралась домой, никакой «революции» не заметив, в их стороне стояли казаки, и все было спокойно. Но когда после пришла в гимназию, то подружки удивили ее речью, доселе неслыханной. «Теперь свобода, а тебя по-старинному воспитывают. Теперь все можно и родителей слушаться не обязательно». «А я слушала их и ничего не понимала. Какая свобода? Швобода!»

Вернувшись с родителями домой, в Нижний Новгород, она продолжила учебу в Институте благородных девиц. После Октябрьского переворота, когда средние учебные заведения превратились в школы второй ступени, детей перед началом уроков (вместо молитвы и «Боже, царя храни») сразу же начали заставлять петь «Интернационал», что их неприятно задевало. Отец ее, Василий Николаевич, церковь посещал раз в году, мачеха, обремененная большой семьей, несколько чаще. Религиозным воспитанием дочери специально не занимались, однако она сама, по непонятному влечению сердца, регулярно бегала в «домашний» приходской храм Похвалы Пресвятой Богородицы на Похвалинском съезде или в женский Крестовоздвиженский монастырь.

Ей было лет шестнадцать, когда она узнала, что Евдоким организовал пастырские курсы для народа. «Я тоже стала ходить на них, — вспоминает она, — на Серафимо-Ди-

веевское подворье, а потом стала посещать здесь храм преп. Серафима. Однажды пошли туда с Марусей Метелевой (худенькая, бледная, модно одетая, интеллигентная девушка), смотрим — справа от входа какие-то стоят девушки рядами, лет по двадцать. Узнаем; оказывается, это христианский кружок, организованный Евдокимом и притом - «закрытый». Туда входили только два его иподиакона и эти рафинированные интеллигентные барышни. Держатся замкнуто, собираются где-то у Евдокима. Нам, конечно, завидно, что, мол, закрытый.

А потом узнаем, что разрешили открыть второй кружок христианской молодежи. Большой, наверно, человек 200 в нем было. Дали нам вместительный храм, Трехсвятительский (на Канатной улице), при нем библиотека; мы там в церкви устанавливали порядки: за детьми смотрели во время службы, собирались там, читали, организовали хор и всю архиерейскую службу пели. Я исполатчиком, вторым голосом пела... Устраивали доклады. Я, помню, делала доклад о Шестом Вселенском соборе... Председателем кружка был Костя Нелидов, будущий иподиакон владыки Варнавы. Молоденький, ходил еще в институтской форме (с такими красными погончиками), а его заместителем состоял бывший офицер. Они были разного духа; Костя чисто монашеского и духовного направления, а у этого так: и здесь не упустить, и там получить. Конечно, кружок недолго существовал. Разве могли терпеть в такие годы такой кружок? Вскоре последовал запрет. Незадолго до его закрытия вдруг приходит на собрание Костя и говорит: "Дорогие братья и сестры, приехал владыка, у кого есть какие духовные нужды, пожалуйста, — двери всегда открыты, он живет в Печерах, — епископ Варнава"».

Когда кружок прекратил существование, некоторые его участники, тяготевшие к более строгой духовной жизни, начали посещать Печерский монастырь. Однажды решилась и Вера, подошла к боковой двери в стене домового храма преп. Евфимия Суздальского, позвонила, успев подумать: «Лучше бы не открывали». Открыли матушки, повели наверх, к епископу в приемную. От волнения она мало что запомнила. Рассказала о себе, о любимых книгах. Читала тогда еп. Феофана Затворника («Что есть духовная жизнь»). Владыка велел эту книгу оставить и достать «Лествицу» и авву Дорофея. Назначил день для исповеди.

На первую исповедь (весной 1921 года) она пришла «безгрешной». Два дня самовольно ничего не ела, ходила на работу, и дома, перед Пасхой, надо было убраться. Вышло так, что все грехи свои «забыла» и не знала, в чем исповедоваться. Заметив ее состояние, владыка сказал: «Идите и с семи лет запишите все свои грехи на бумаге». В следующий раз принесла лист, где уже были записаны не только греховные дела, но и помыслы («так уж на совести положено было»). После того, что написала, испытывала стыд. Владыка вышел чрез свою дверь, в белом подряснике, прочел разрешительную молитву и пальцем начертал крест на ее лбу... Так появилась в его окружении та, которая впоследствии помогла наставнику выжить в этом мире.

Исповедь происходила нечасто («владыка говорил, что надо так исповедоваться, чтобы враг нигде в уголочке ничего не оставил, а то опять все начнется заново»)³⁵⁸, в промежутках передавали через монахинь письма с вопросами, возникавшими по жизни и требовавшими разрешения. (Как в области умозрительной, так, большей частью, и в конкретно-бытовой, практической: «К владыке мы лично ходили очень редко, в исключительных случаях, когда найдет нужным позвать, а мы ему писали о своих духовных нуждах и искушениях...») Потом, в церкви, монахини возвращали их с его резолюцией. Ответы принимались к исполнению.

Из кружка пришла к епископу также Лидия Серебровская, дочь известного нижегородского присяжного поверенного и деятеля Спасо-Преображенского братства. Отец ее, круглый сирота и воспитанник Нижегородского епархиального приюта, вел активную церковно-общественную деятельность, занимался широкой благотворительностью, слыл человеком стойких убеждений и правдолюбцем. В 1918 году коммунисты его расстреляли, а потом издевательски извинялись перед женой, что расстреляли по ошибке.

Пришли Елена Рожина, учительница (позже она помогала еп. Варфоломею (Ремову), попала на Соловки), Валерия Уманова, Ольга Патрушева, дочь лесника, и другие. Прибился к Печерам приятель Нелидова по дворянскому институту Петр Скипский³⁵⁹, он был из семьи врача и ему удалось попасть в университет, на физико-математическое отделение. Еще в мае двадцатого года владыка предложил

ему принять участие в составлении апологетических текстов, отвечающих на насущные вопросы современности. (Примечательны некоторые из предложенных епископом тем: «Крушение идеалов. На рубеже новой культуры», «Нарождение новой расы», «Какова будет грядущая цивилизация?», «Задачи христианского уклада жизни в наше время».)

«Длинные службы, проповеди владыки... — вспоминает спустя семьдесят пять лет Вера Васильевна Ловзанская. — Было военное положение, ходить разрешалось по улицам до полночи. Бежишь из церкви, бьет двенадцать, дрожишь, как бы не забрали. Вот так поздно у нас иногда кончались службы (а в праздничные дни мы приходили на службы два раза, утром и вечером, с маленьким перерывом). Правда, транспорта никакого не было, ходили пешком через весь город... Это была самая счастливая пора в нашей жизни и единственное утешение в тяжелое, голодное и холодное время».

В позднейшей рукописи своего незавершенного романа епископ сформулировал отличительную особенность своих взаимоотношений с «малым стадом», собравшимся вокруг него: «Кружок — это от личности. Появился Евдоким, Петр — завели кружки. О. Гигантий^* — не создавал кружка, но к нему ходили (как в Печеры). Он "окормлял". Так что получался все равно тесный кружок встречавшихся у него лиц, построенный не на формальных началах, а на чисто духовных, что гораздо крепче»³⁶⁰.

Владыка вспоминал то особенное состояние, «горение духа», с которым «девчонки» бегали в Печеры. Казалось, начинается новая жизнь, возрождение атмосферы древней христианской общины, единым сердцем, едиными устами и единым делом служащей Творцу. Ближайшим и незаменимым помощником епископа (кроме Нелидова) стала Валентина Ивановна Долганова. Как и ее старшая сестра Фаина (также духовная дочь владыки), она устроилась делопроизводителем, а потом статистиком в губернское Статбюро. Получив статус советской служащей, могла оказывать существенные услуги своему духовнику. Ему часто по духовным делам требовалось выезжать в Москву,

но на поезд можно было попасть только при наличии брони, и билет всегда доставала Валентина. Он говорил: «Моя молитва, а твои труды». Через несколько лет, допрашивая его в ОГПУ, чекисты удивлялись: «Мы знаем, что вы бывали в Москве. Но как вы туда добирались, на лошадях?» «Зачем на лошадях, — отвечал владыка. — На поезде».

«Валентина была самой близкой духовной дочерью владыки. Она работала в советском учреждении, жила с родителями и ходила на службы в Печеры. Она как-то сразу стала выделяться из всех нас. Одетая в почти монашеское платье (она и на работе так сидела), умная, энергичная, волевая, с интересной внешностью — чувствовалось ее превосходство над всеми нами. Послушницей она была для владыки незаменимой. Она никогда не считалась ни со своими личными нуждами, ни с семьей, ни с работой и всегда была в полном его распоряжении.

Как-то девчонки заметили, что Валентина к владыке ближе всех. Лидия Серебровская на исповеди (он заставлял открывать помыслы) покаялась, что ревнует к Валентине. "Хорошо, — сказал владыка. — Ты будешь мне вместо Валентины. Ты готова?" — "Да". — "Ну, что ж, мне завтра надо послать кого-то в Саров. Или вот к Марье Ивановне в Дивеево, у меня к ней вопросы есть. Ты поедешь?" — "Но мне надо спросить, как мама к этому отнесется". — "Ах, мама! А Валентина у мамы не спрашивает. Что мне нужно, я поручаю ей, и уж как там Валентина хочет, но дело она устраивает. А у тебя мама"»³⁶¹.

По совету епископа, Валентина Долганова записывала истории, услышанные от знакомых на работе, в которых раскрывался или Промысл Божий, или состояние современных умов и сердец. Записывала истории нижегородских монастырей и подвижников. Ездила она с вопросами епископа к дивеевской блаженной Марии Ивановне и оставила записи ее бесед, ценнейшие материалы для понимания феномена российского юродства.

«Блаженную юродивую Дивеевскую Марию Ивановну владыка считал за великую прозорливую старицу. Своих духовных детей всегда направлял к ней и сам постоянно обращался с вопросами, специально для этого посылая в Дивеево верных людей. Когда я пришла к владыке, — вспоминает инокиня Серафима (В. В. Ловзанская), — он вскоре же сказал мне: "Вам нужно бы съездить в Саров и сходить

в Дивеево к Марии Ивановне: что она скажет?" По своему смирению, не беря решения на себя, он из ее слов заключал, каким путем нужно было вести человека. Блаженная очень любила владыку. Она с радостью встречала всегда приезжавших от него и говорила: "Это приехали от Варнавы с дворни". Называла его своим сыночком, а также повторяла: "Его очень любит Христос, потому что у него много смирения"... Я лично очень часто ездила в Саров и всегда заезжала к блаженной. Конечно, прозорливость ее была исключительная, приводившая меня прямо в ужас. Она насквозь видела все твои грехи, знала постоянно, что происходит с человеком за много верст и за много времени, и все ее предсказания всегда сбывались».

Еще на одно важнейшее дело благословил свою послушницу владыка. Всероссийский Поместный Собор в 1918 году призвал священноначалие «собирать сведения и оповещать православное население посредством печатных изданий и живого слова о всех случаях гонения на Церковь и насилия над исповедниками православной веры»³⁶². Нам известен только один случай, когда в вихре революции на территории, захваченной большевиками, был проведен опрос свидетелей и была осуществлена запись их показаний вскоре после казни мучеников. По благословению епископа Варнавы, это сделала Валентина Долганова, собрав свидетельства о расстреле в селе Пузо в августе 1918 года подвижницы Евдокии Шиковой с тремя келейницами.

Четвертого октября 1921 года за всенощной, в канун памяти святителей Московских, владыка говорил о том, как древние христиане почитали своих мучеников, собирая их кровь «и каждую частичку их мощей», храня собранное в своих домах как величайшую святыню. Память о новых мучениках и подвижниках была для него такой святыней.

Иногда насильники врывались и в Печерский монастырь. Однажды в двенадцатом часу ночи комиссар с красноармейцами пришли с вином и требовали вместе с ними выпить, но четверть лопнула у них в руках — под крестным знамением владыки³⁶³.

Соприкасаясь с религиозной жизнью народа, владыка видел страшный нравственный упадок и одновременно замечательное благочестие, опыт живого богообщения. Обычно, говоря о ревностном пастыре и его трудах, рису-

ют его как небесного посланника, изрекающего лишь истины и творящего благодеяния пастве, однако владыка смотрел на свое служение иначе и старался учиться тому неотмирному, что открывалось в общении с верующим народом: сокровенной жизни Церкви. Не случайно своим заметкам он хотел дать характерное название — «Пути Промысла Божия», а дневник 1921 года предварил следующим пояснением: «С принятием мною епископского сана я попал в сферу таких чудных действий Божественного Откровения в отношении людей и вообще проявлений таинственных (хотя бы и отрицательных) сторон потустороннего духовного мира или жизни души человеческой в пределах нашей грубой, дебелой, материальной, земной действительности, что оставлять их без внимания, предоставляя времени сокрушать память о них и стирать следы воспоминаний, было бы крайне неразумно, если не погрешительно»³⁶⁴.

Он чувствовал себя летописцем, которому показано состояние души современного русского человека, дано услышать зов Творца к конкретным людям и увидеть отклик их свободной воли на этот призыв. Картина открывалась поучительная. «Кругом неверие, — записывал епископ, — люди обезумели, не признают духовного мира, который будто бы является "выдумкой попов", говорят, что нет ни Бога, ни ангелов, ни демонов, и в то же время эти окаянные, то есть бесы, внушая одним, что они — демоны — не существуют, других мучают, являются к ним, хозяйничают в их жилищах и душах со всей дерзостью и жестокостью...»³⁶⁵

В художественных фантазиях Гоголя ничтожный служащий Акакий Акакиевич был поглощен мечтой о шинели как высшей цели в этом мире, в реальности же «маленькие люди» жили мелкими радостями убогого хозяйства, семейных забот, стихией народных бытовых суеверий. В круговороте эмоций слишком многие не различали Божественного присутствия, а Церковь замечали лишь по праздникам, по названиям храмов, по именам священников, служащих в той или иной местности. Человека полностью поработили плотские, психические, классовые инстинкты. И часто в народной толпе, заполнявшей церкви, раздавались страшные крики бесноватых — этих одушевленных комков материи, потерявшихся в бескрайних просторах бытия. Внутренний мир людей давал знать о себе присту-

пами постоянной тоски и мраком, неизбывно пребывающим в чувствах и помыслах. Отпадение от духовной жизни произошло в результате придавленности народа-богоносца в прошлом — и еще более в беспощадном настоящем — бременем исторической миссии, возложенным на плечи малых сих их вождями (порфироносными и краснозвездными), в результате безжалостной чиновничьей узды, накинутой на судьбу человека.

Вот Наталья, крестьянка из глухой деревни Лопатищи Васильсурского уезда, замужняя, но с детства отдавшаяся распространенному пороку, более двадцати лет не бывшая у причастия. Соседка Маруха («порченая») обвинила ее в том, что Наталья наводит порчу. Деревенская толпа ведет подозреваемую к причастию, чтобы через святое таинство испытать верность обвинения. В церкви Наталья закричала, поэтому все признали ее повинной и стали плевать на причастницу (что делал во время дикой сцены священник, осталось неизвестным, его как бы и нет в этой гуще народного быта). От душевной окаменелости Наталья приняла на себя клевету и повинилась в небывшем грехе. После подобного случая, да еще «от постоянных нападок невежественных деревенских баб и мужиков», трудно сохранить неповрежденным ум. Наталья стала заговариваться и жить галлюцинациями.

Интеллигентную Марию Федоровну из Нижнего в «освободительное» время оставил муж, решил под лозунги Пятого года сбросить с себя путы семьи. Единственный сын, окончив реальное училище, а потом петроградский институт, стал инженером и уже большевиками был аккуратно поставлен на учет и вскоре послан в Саратов. Году в двадцатом пришла оттуда телеграмма с сообщением о смерти его в одном из городских лазаретов. В матери вспыхнула ненависть к Богу.

У «пенсионерки социального обеспечения» М. Ф. сын утонул, а у Н. погиб на фронте. Теперь обеих одиноких женщин преследуют, как им кажется, враги, холодные безжалостные соседи по коммунальной квартире. И оказавшись за гранью отчаяния, все эти женщины вспоминали о Церкви, брели в храм.

Из нижегородского госпиталя, «усердно оберегаемого от всякого "поповского духа"», пришло письмо настоятелю Печерского монастыря от умирающего двадцатидвухлет-

него Якова. Этот молодой парень, по-видимому красноармеец (похожий на тех, кто порой вламывался в обитель, устраивая там стрельбу и гульбище), не надеялся быть прощенным в будущей жизни, но просил все-таки святого отца помолиться за его загубленную бесчисленными кровавыми преступлениями душу.

Во мрак погрузились «маленькие» русские люди, и только самые смиренные и убогие, юродивые и тихие души сохраняли в своих сердцах человеческое тепло и надежду. В одном благочестивом (но бездетном) семействе встретил епископ блаженного Ивана, лет тридцати пяти, имевшего почти совершенный духовный разум. В детстве на святках он увидел ряженых в страшных костюмах и утратил дар речи. Живя в подлинно христианской нищете, приобрел чистоту сердца и прозорливость. «Ничего не имеет, — записал владыка впечатления о встрече с ним, — только то, что на себе: рубашка, шаровары, пальто, в лаптях. Встает с зарей. Ест скудно, простую, грубую пищу. Никого не осуждает ни на сколько, не имеет пристрастия к миру ни в чем. Постоянно молится и ходит за иконой Оранской Божьей Матери... Видит мысли, поступки людей — настоящие, прошедшие и будущие... За его чистоту и простоту Бог милостью Царицы Небесной, Которой он так служит, даровал ему сильный дар ведения. Он, например, говорил и вскрывал подлинную суть таких событий церковной жизни, о которой только я знал (остальные верили ему на слово). Что было у нас до прихода его, рассказал нам (между прочим, обличил меня за то, что я съел масла сливочного — а был постный день; съел же я тартинку по чревоугодию и забывчивости, чему доказательством служит то, что отказался наперед от молока для кофе, подчеркнув, что ныне пост)... Одно только скажу, что все чудно, достойно удивления и благодарности к Богу, дивному во святых Своих».

В Печерской слободе приобрел владыка верных прихожан, у одной из них, своей духовной дочери, хранил рукописи (так как чекисты часто проводили обыски среди духовенства). Эта благочестивая и еще молодая женщина жила с детьми и матерью в собственном доме. Отец выдал ее замуж вопреки воле дочери (сердце ее с детства рвалось в монастырь); муж вскоре, по-видимому, запил и ушел. Она растила детей, работала в советском учреждении и вела строгий, монашеский образ жизни. Во сне ангелы пока-

зали ей Печерскую обитель, немногочисленный крестный ход, с которым шел епископ Варнава. И женщина эта с того часа постоянно посещала все монастырские службы, часто исповедовалась и причащалась.

За одинокой привлекательной служащей начал ухаживать управляющий того учреждения, в котором она работала, провожать ее вечерами домой, занимать разговорами, предлагать деньги, помощь. Его ухаживание вылилось в настоящее преследование. Она же много молилась (тем более что ее старая мать сильно заболела), прося помощи в своем положении. И вот однажды в тяжелом забытье увидела летний монастырский храм. Шла литургия, которую совершал владыка Варнава (он стоял на кафедре и показался спящей вдвое выше обыкновенного). Духовная дочь его погрузилась в молитву и богомыслие, «зная, что меня никто тут не тронет под защитой Бога». «Душа моя, — описывала она свой сон в письме к епископу, — в это время что-то переживала необыкновенное... И вот глаза свои я подняла кверху и вижу как будто бы стоящую на облаках Богоматерь, но только не Покров Пресвятой Богородицы, как там в храме написано, а нашу Печерскую Царицу Небесную... Только в руках у Нее ваш омофор, который Она и держала над вами. А по обеим сторонам Ее стояли на коленях преподобные Антоний и Феодосии, опустивши головы и скрестивши на груди руки. Я с умилением смотрела на эту картину и думала про себя, что есть на свете такие люди, которых Сама Богоматерь защищает от всего Своим Покровом».

Видение это было неслучайно и как бы двухпланово: предзнаменовало чудесную помощь Божию во вскоре последовавших событиях и, одновременно, указывало на место, где пройдет последняя часть жизни владыки. Дальнейшее воспроизвожу по записи епископа на листах письма своей духовной дочери. «Когда она кончила писать сие и легла спать, то через некоторое время чувствует, что к ней подошли, но проснуться никак не может. Затем начинают тащить с нее одеяло. Она начинает всеми силами натягивать его на себя. Те же рвут и тащат. Затем хотели как бы броситься на нее (на ней был св. крест, данный ей мною, с мощами преп. Серафима Саровского) и сказали: "Смотри, если ты будешь ходить к Варнаве и рассказывать ему все (т. е. исповедовать помыслы. — Прим. П. Я.), мы тебе зададим..."

Когда она раскрыла глаза, то увидела, что новое одеяло, которым она была покрыта, в верхней части, за которую его тащили, изорвано, как бы от когтей, в клочья. Теперь она не знает, как скрыть от домашних все это дело. При всем том на нее напал такой великий страх, что отнялись ноги на два дня и она не могла ходить даже в церковь».

«1922 г., 18 апреля. Не прошло и трех дней, нет, ровно три дня исполнилось, как была у меня (16. IV, а сейчас одиннадцать часов ночи восемнадцатого <числа>), и демоны уже исполнили свою угрозу. Напротив меня горит ее дом. У нее часть моих рукописей... Да будет Его воля. Отомстили и мстят не только ей, но и мне.

Сейчас пришли и сказали характерную причину пожара. Из мести, похоже, забрались (а уже все спали), коридор и крыльцо облили не только керосином, но и бензином, подожгли и сами ушли. Все выскочили в одном белье, одна старуха сгорела. Вышла она, было, из дому, да вещей пожалела, вернулась, подошла к постели, ткнулась около и задохнулась... Лежит старуха у монастырской стены, обгоревшая, без рук, без ног, половина черепа. Женщина же эта <духовная дочь> почти все сохранила, не растащили рукописи, но дом весь сгорел. И здесь милость Божия».

Валентина Долганова записала о том же событии важную подробность: во время молитвы епископ заранее узнал о готовящемся поджоге и послал монахинь помочь пострадавшим. («В Печерах случился пожар, сгорело два дома как раз напротив монастырских ворот. Владыка первый узнал о пожаре, к нему пришел демон и сказал об этом. Он постучал к сестрам, те побежали и увидели начавшийся пожар. Они первые помогали вынести вещи, разбудили спящих. Пожар был по поджогу».)

Действительность была столь тягостна и безнадежна, что у обычных людей исчезло чувство радости, постоянно накатывали волны навязчивых желаний отбросить устаревшую мораль, существовать растительно: чем легче и проще, тем лучше. Епископ противопоставлял этой духовной болезни аскетические правила. Исповедь, обязательно с откровением помыслов («Он всегда говорил: можно не делать никаких подвигов, только все говори мне, дочиста исповедуй помыслы и греховные желания и ни о чем больше не беспокойся. И действительно, нельзя было скрыть от него чего-нибудь: сейчас же совесть начинает обличать, и

такое получается страдание, что лучше перетерпеть стыд, но все сказать, да к тому же и страшно: ему не скажешь, значит, хочешь скрыть от Бога; все равно все раскроется на Страшном Суде и какое воздаяние получишь ты тогда за неисповеданные грехи?»)³⁶⁶, молитва («Где бы ни была, — требовал от своей послушницы, — и что бы ни делала, тверди, знай, молитву»)³⁶⁷, пост, удаление от всякой разболтанности и отказ от вольного поведения (говорил Долгановой: «Что можно делать всем другим — тебе следует позволять только десятую часть, все кругом смеются над чем-нибудь — ты улыбнись, чтобы не вносить большого диссонанса и тем не соблазнить душу ближнего»)³⁶⁸, всемерное поддерживание в себе стремления поступать во всем по любви к Богу. Только в следовании подвижническим правилам видел он возможность выполнять евангельские заповеди в нынешнее время, намертво охлаждающее всякое живое сердце. «Остывать не надо, — любил повторять епископ. — Как сделались горячими, так и продолжайте»³⁶⁹. «Худое знакомство бросайте, злого чуждайтесь, доброго держитесь, хорошее настроение у себя поддерживайте, доколе оно не станет главным устоем вашей жизни», — заповедовал епископ своей послушнице Валентине³⁷⁰. Ольга Патрушева вспоминала главный принцип его тогдашней педагогики: «Результат строгой аскетической жизни есть любовь»³⁷¹.

Своеволие как одно из свойств души, мешающих жить, владыка всячески пытался искоренить из характера своих духовных детей. Юная Вера Ловзанская (она начала «трудовую деятельность» в пятнадцать лет) решила ходить на работу в черном платке, подражая сестрам Долгановым. Этому решению способствовало и желание отстраниться от молодых коллег по службе, которые при "встрече задерживали ее руку «нечистым осязанием». На исповеди епископ узнал об этом: «Как? Вы сидите в платке? — удивился он. — Кто благословил?» «Каково мне было снять платок? - вспоминает она. — Все молодые люди понимают это так, что я изменилась и, значит, позволительно проявлять вольности». Но решению наставника беспрекословно подчинилась. Те же ребята убеждали Веру, что она отстала от современности, раз не читает любовных романов. Наконец она сама смутилась от своего невежества в этих вопросах и написала владыке записку: «"Владыка, ничего я не понимаю

<в делах сердечных>... А может, мне надо что-то знать?" Вот он на это и написал: "Всегда думайте, что на вас смотрит Христос и все небо, а около вас ангел-хранитель. Ничего вам знать не надо"».

Постепенно стали замечать, что слова и намеки владыки часто сбывались буквально. «Одному молодому человеку на вопрос, где ему поселиться, жить у родителей в доме или здесь в Нижнем, владыка ответил: «Поживите <в семье>, все равно обстоятельства изменятся, и вы освободитесь». В то время спрашивавший не понял, да и особого внимания не обратил на эти слова, а в марте месяце у него умерла мать, которая связывала всю семью своей любовью»³⁷². Подобных случаев было собрано и записано в то время немало.

Об этом даре пророческого предвидения епископ «замечал не раз, что не понимает своего состояния и говорит как бы не сам, а кто-то другой, и он сам не может объяснить, что это за чувство — присутствие благодати Божией»³⁷³.

С высоты пройденной жизни, оглядываясь назад, он оценивал свое далекое прошлое (1921-1922 гг.): «Что такое Печеры? Юношеский возраст. Мальчикам... серьезных вещей не показывают». Это был период монашеской романтики, нащупывания твердой дорожки среди хлябей современности, строгого подвижничества и приобретения опыта пастырского руководства. В стремлении к аскетическим подвигам он порой перебарщивал. По возвращении в Нижний из «отпуска» «вскоре стал спать на полу, прямо на ковре, головой к кровати, касаясь... ее. И тут же стал ощущать боязнь и присутствие бесов, подобно тому, как они заявились первый раз в Макарьеве. Особенное такое ощущение... Намекнул об этом сестрам. Одна из них стала спать наверху в передней (интересно, что они сами заметили, что мне наверху <стало> не совсем по себе оставаться одному). Я сперва отказывался из тех соображений, что если будет обыск ночью (у всех архиереев уже были), то могут насочинить какую-нибудь грязную сплетню... Но боязнь бесовских влияний и нежелание подвергнуться горделивому чувству (что вот, мол, я один справлюсь, как же подвижники <справлялись>, а Бог-то и проч.) заставили меня согласиться на предложение, чтобы через несколько комнат спал кто-либо из сестер. Когда же начались дни Пасхи и Пятидесятницы и я из-за этого перестал спать на полу, прошло и бесовское нашествие. Интересно,

что такие пустяки даже, как спанье на ковре, что меня нисколько не удовлетворяло (хотел прямо после на полу спать — "долулегание" это называется у древних отцов-подвижников), и то бесам не по нраву...»³⁷⁴

Блаженная Мария Ивановна передавала: «Под кровать чтоб не лазил». И грозно стучала пальцем по ручке стула (но при этом весело улыбаясь)³⁷⁵. После всегда не преминет спросить: «Ну, что, он под кровать-то лазает? Спит-то как, на мягком или на полу?.. А то они ведь рядом, сзади стоят. Как бы чего... Еще молод больно. Рано ему еще... Скажи ему, чтобы этого больше не делал»³⁷⁶. Она беспокоилась о владыке и однажды, пропев пасхальный тропарь, сказала: «Надо и ему чаще читать "Христос воскресе", очень <этой молитвы> бесы боятся; тогда под кровать не полезет». Еще добавила совсем непонятное: «Умер о. Анатолий... умрет и ваш Варнава. Скоро еще годок поживет».

Так получалось, что его личное время на какой-то краткий исторический миг струилось в иной плоскости, чем время общее. Календарь показывал год четвертый со дня революции. Епископ целиком погрузился в духовничество, в молитвенное делание, в работу над рукописями, что также требовало особенных условий жизни. Он находился в парадоксальном положении: как молодой монах, должен был уклоняться от мира и трудиться в келейной тишине, как епископ, должен был идти навстречу людям и событиям. («От архиерейства отказываться грех, — говорила Мария Ивановна, — принимать людей надо, только не всех, половину принял, немного, и будет».)³⁷⁷

Конечно, он не отгораживался и от социальной действительности. Городские власти дали понять, что откроют в нижегородском Кремле древний собор, отнятый ими у Церкви, однако обещания не выполнили. Народ заволновался, и как-то большая толпа собралась на Благовещенской площади, требуя ключи от храма. Решили идти в епархию. Архиепископ побоялся выйти к людям и, зная, что верующие расположены к владыке, послал его к ним. Епископ Варнава вместе с пришедшими отправился в губисполком на переговоры, которые, конечно, оказались безрезультатными, но волнение он успокоил, и все мирно разошлись.

Приставил его Евдоким и к другому тяжкому послушанию — ведать в консистории бракоразводными процес-

сами. Придя к власти, коммунисты взяли это дело в свои руки и поставили на поток: достаточно одной из сторон заплатить три рубля, «и дело с концом — разливанное море разврата»³⁷⁸. Комиссары следили за тем, чтобы духовенство не препятствовало желающим развестись и по первому требованию одного из супругов оформляло и развод церковный. Общество, привыкшее существовать в условиях нескончаемой войны, внешней и внутренней, распадающихся привычных устоев жизни, приняло это новшество не без удовлетворения. «Возможность многократного заключения гражданского брака, — вспоминал владыка, — появившаяся в первое время <после прихода соввласти>, была прикрытием проституции и блуда, что расценивалось так даже не с церковной точки зрения... И архиереи, занимавшиеся разводами, попали в безвыходное положение. Ведь в конце концов епископ не может разводить по гражданским документам»³⁷⁹. Поток разводящихся был значительный, но епископ, как служитель Христа, не мог в своем решении руководствоваться канонами Церкви, без того чтобы не попасть в неприятную историю, ибо из приходящих мало кто хотел поступать по Евангелию, но старался для успокоения совести получить необходимую бумажку. Через несколько лет владыка писал по этому поводу:

«Вопрос о разводе, если и всегда больно трогал сердце плотского человека, то в настоящее время он едва ли не самый больной. Из сластолюбия люди всячески пытаются расширить себе права в этом отношении, хотя бы и посредством натяжек евангельского текста. И можно уже предвидеть, что чем дальше пойдет время, тем дальше пойдет в сторону от определенной и узкой заповеди Христа и дело с разводами. Насколько я близко, по долгу службы, стоял в свое время к интимной стороне последних и насколько знаю истинные причины их — почти всегда неудобного для передачи на словах свойства, — а не причины придуманные, более или менее "благоприличные", вроде "несходства характеров", простого "нежелания жить вместе", "оставления детей и семьи" и проч., я заключаю, что в большинстве случаев не виновата "виноватая" сторона или не только она одна виновата. И не развод часто должен служить исцелением для мужа и жены, а терпеливое о Христе, смиренное жительство, целомудренное, с подавлением плотских похотей. Жена — не уличная женщина и даже не любовница, а

семейная спальня — не "отдельный кабинет". Нельзя в них искать того, к чему привык и на чем нередко растратил уже свою молодость мужчина... Целомудренное в меру воздержание не отменяется браком. Если миряне не монахи, то это не значит, что они могут жить разнузданно. Все это если бы соблюдалось, т. е. если бы в нашем обществе были воплощены в жизнь здравые и строгие христианские взгляды на семью и на брак, то разводы наполовину бы сократились. Не забудем еще и того, сколько жило не в одну сотню прошедших лет людей, которые терпели и импотенцию, и болезни, и сумасшествие и проч.! Терпели, благодарили еще Бога, принимая от Него это как ниспосланный для уврачевания страстей крест, и не думали разводиться! Тогда было это возможно, а теперь нет? А говорят еще, что человечество прогрессирует и делается лучше. Не наоборот ли? Не теряет ли и те добродетели, хотя бы только одно терпение, которые имели наши предки раньше?»³⁸⁰

Позже владыка говорил: «Трудно не нарушать каноны, если государство разводит. Что тогда делать Церкви? Не разводить? У государства ведь свои причины к разводу, а у Церкви — свой взгляд». Проблема для епископа стояла болезненно остро: не выполнять требования власти — значит подвергнуться прямым преследованиям, а применять критерии церковные — не для того его поставил сюда законный священноначальник.

За спиной Евдокима можно было на время укрыться от революционной вьюги, но научиться вести паству по водам истории было невозможно.

Буря гонений, обрушившаяся на Церковь

Июнь 1922 Нижний Новгород

Голод Поволжья.

Неготовность церковного народа к гонениям.

Соблазн обновленчества. Отступничество среди духовенства.

Падение еп. Варнавы. Покаяние.

Положение Церкви в стране все ухудшалось. Коммунисты, по указанию Ленина, решили, что настал удобный момент для сокрушительного удара по религии. Подходящим пово-

дом для этого они сочли голод, обрушившийся на Поволжье в результате большевистского переворота и экспериментов с экономикой и сельским хозяйством. Новые правители хорошо понимали, что голод унесет миллионы человеческих жизней (погибло не менее пяти миллионов). Но убедившись, что западные государства не будут увязывать свою продовольственную помощь с требованиями политических перемен, партийные вожди не только не смягчили карательные методы управления, но и усилили их, начав очередной кровавый натиск на Церковь и на свободомыслящую часть общества. Голод начался летом 1921 года.

В крайних, совершенно новых, исторических обстоятельствах верующим людям пришлось искать и вырабатывать новую, соответствующую духу православия, линию поведения. Церковные руководители, Патриарх Тихон и его ближайшее окружение, часто не имели единого согласованного мнения по поводу происходящего (отметим напряженные отношения в этот период между архиепископом Феодором (Поздеевским), настаивавшим на твердой позиции в отношениях с властью, и Святейшим, искавшим путей компромисса). Почти всем мечталось о каком-то конкордате с властью, чтобы жизнь церковная умирилась и можно было бы окормлять народ Словом Божиим, не подвергаясь постоянным преследованиям. По мнению одних, однако, достижение согласия не должно было противоречить евангельской правде, а другим важнее всего представлялось заключить «мир» любой ценой. К последним принадлежал архиепископ Евдоким, давно пошедший на услужение безбожникам ради достижения «тишины церковной».

Нижегородские клирики на пастырском собрании (1922 г.) благодарили своего руководителя за то, что «в самые острые моменты политической жизни, когда в других... епархиях творились всякие ужасы, духовенство Нижегородской епархии тихо, спокойно и безмятежно творило свое пастырское дело, заботясь исключительно о вечном спасении своих пасомых, не вмешиваясь в земные дела, устрояемые земною властью»³⁸¹. Губительно для судеб Церкви отдавать земные дела во всецелое ведение кесаря, посягающего надушу человека и отрицающего ее божественную свободу.

Древние христианские общины, подвергаясь во времена зверонравных неронов и Диоклетианов беспощадным преследованиям, выстаивали, благодаря духу христианской

любви, соединявшей их членов между собой. Великая культура евангельских отношений делала древних христиан близкими, родными друг другу, и даже уничтожаемые физически, они не теряли своей удивительной цельности, одерживая реальную победу над гонителями. Все члены единого тела древней Церкви знали (и узнавали) друг друга в едином евхаристическом опыте жизни и делали одно дело.

Русская Православная Церковь могла выстоять среди гонений только таким же опытом единения в христианской жизни. После столетий московской церковно-государственной симфонии, после двухсот лет синодального периода у многих священнослужителей выработался иной взгляд на роль христианина в истории, отличный от древнего, универсального, кафолического миропонимания. «Уединение в пустыне», освящение исторической реальности из кельи, оставление земного бренного бытия на всецелое усмотрение кесаря — миссия Церкви в этом мире сужалась до игольного ушка.

Последователи церковного спиритуализма (а именно это направление стало главенствующим в России XIX века) мечтали о создании христианской цивилизации. К началу XX столетия великие европейские державы претендовали на роль лидеров могущественного христианского мира. Империи — Британская, Германская, Австро-Венгерская, Российская — свою военную политическую экспансию оправдывали духовными целями, необходимостью расширить границы культурного мира, привлекая для обслуживания этой триумфалистской псевдохристианской идеологии национальные Церкви.

Русское духовенство в обязательном порядке принимало участие в национально-патриотическом воспитании населения, воодушевляя доблестную армию (при большевиках эту роль забрали себе комиссары), активно поддерживало образ врага в народе, разоблачая чужаков, мешающих его благополучию и разрушающих его благочестие. Враг — это представитель иной этнической культуры, иной цивилизации и, конечно, иного вероисповедания. Все у них не так, как у нас, противоположно нашему. Особенно враждебными казались евреи.

Итак, с одной стороны, отказ Церкви от участия в политической и общественной жизни, а с другой — обслужива-

ние религиозных нужд земной власти (пусть номинально и православной), сведение духовности к узко понятому аскетизму — все это привело значительное число церковных деятелей к утрате евангельских ориентиров.

С началом революции изменился у государства и образ врага: теперь преследовались буржуи, черносотенцы, верующие, представители «буржуазной» культуры — одним словом, «бывшие люди». Теперь держава трудилась для победы интернационала во всемирном масштабе.

Еще недавно, в начале века, молодым горящим энтузиастам веры казалось, что нужно лишь рассеять досадное недоразумение, убедить общество, что знание и религия не противоречат друг другу, и тогда гармония, стабильность, а также постепенный духовный и материальный прогресс не замедлят восторжествовать. Но с неожиданной легкостью нарушился незыблемый мировой порядок, неугасимым огнем вспыхнула ненависть. Бытовое благочестие перестало укрывать от соблазнов (особенно — молодые поколения).

Когда к владыке в Печеры впервые пришла молодежь из христианского кружка, то вскоре его строгие проповеди побудили барышень сменить кружевные платья на более скромные одеяния. Это было внешним проявлением трезвения и в какой-то мере более соответствовало их новому положению, смиряло. Творческий же ответ на совершающееся вокруг мог родиться только из трезвого и покаянного осмысления происходящего. Но многие, по инерции разделяя идеалы затонувшей эпохи, не спешили расстаться с собственной слепотой и надеялись, что власть переродится и все само собой утрясется.

Епископ Варнава понимал необходимость более тесного единения с паствой, для чего и добился соответствующего разрешения от зосимовских старцев. К нему ходили за очищением и утешением, как сформулировала одна из его чад. (Впрочем, блаженная Мария Ивановна все время одергивала: «Дал святой воды да просфору, вот и утешение, нечего с ними разговаривать».) Он старался укрепить личные связи и с паствой, и с единомысленным духовенством. (У него в эти годы окормлялись и новая молодая игуменья Пицкого монастыря Алексия (Сотова), и настоятельница Маровской женской общины, и определенные круги нижегородской интеллигенции.)

Однако подкравшуюся уже смертельную опасность он не различил. Мария Ивановна в 1921, в 1922 годах загадочно предупреждала: «Все у него пропадет... Он будет священником, схимником...»

К этому же периоду относится сохранившийся отрывок интереснейшего произведения владыки, показывающего неправильное устроение современных искателей старческого руководства, их рассеянность, болтливость, восторженность. Страну заливала кровь жертв гражданской междоусобицы, Церковь изнемогала от преследований. Молодым любителям старческого руководства предстояло не когда-то в далеком будущем, а уже сейчас дать ответ о своем уповании перед пристрастными судьями (и часто под воздействием изуверских методов дознания). Но на страницах текста владыки решались совсем другие вопросы.

Он с иронией пишет о том, как приехавшие из разных мест искатели духовного окормления, после келейных бесед со старцем, в суетной болтовне делятся друг с другом наставлениями, полученными сокровенно. Огорчается их легкомысленному настроению, стремлению к поверхностному общению. «Я часто замечал, — пишет он, — что нередко преуспеяние или отсталость ученика зависят только от его болтливости и от того, что последний не может утерпеть и не поделиться со своими приятелями тем, что старец доверил только ему одному. Стоит только побывать в каком-либо месте, где процветает старчество, в какой-либо пустыни, у какого-либо подвижника, подобного Варнаве Гефсиманскому, Амвросию Оптинскому, Иоанну Кронштадтскому, стоит только оказаться в компании подобных странников, как можно уже наслушаться вокруг себя вдоволь разговоров на этот счет...

Придем на вокзал и, сидя в ожидании поезда и, следовательно, от нечего делать^¹, услышим, как приехавшая издалека учительница изливает душу какому-то толстому купчику. (В своих странствованиях по святым местам автор много слышал бесед, подобных нижеописанной.)

— Знаете, только что я вошла к нему, — я уж вам рассказывала в гостинице о своей скорби и о том, как решилась

переменить место, — а батюшка прямо мне: "Нет тебе моего благословения, нет благословения..." Но как же, батюшка, говорю ему, я ведь сон видела и молилась сильно, а он...

И далее начинается подробное изложение разговора, к которому и готовиться надо со многими покаянными слезами, постом, страхом Божиим. А здесь первому попавшемуся человеку всю жизнь и искушения свои расскажут; бесовские сны в доказательство "святости" своей молитвы приведут... Но вот в другом углу слышишь:

— ...Я вам, родной мой, это по тайне говорю, вы уж, прошу вас, никому не говорите, — просит мужчина средних лет другого, по виду представляющего нечто среднее между comme il faut, "приличным" светским молодым человеком, и новопоступившим, не привыкшим еще ни к скромной одежде, ни к обращению с другими людьми, послушником какого-то строгого скита. Очевидно, этот юноша с напускным серьезным видом и напряженными манерами, решил бросить мир и служить Богу. Но страсть тщеславия не дает ему покоя и все время подущает, чтобы он "на пользу" другим рассказал об этом "подвиге" в настоящее — "тяжелое, безверное" — время вслух. Пусть чрез это и "другие" спасутся...

— Нет, нет, будьте покойны, — отвечает он своему собеседнику так, что вовсе не нужно напрягать слух, чтобы услышать. — Я сам, знаете, так же думаю. Я ведь из реального училища, отец у меня неверующий, мать тоже не очень... И вот, попал в христианский кружок N (следует имя интеллигента-полусектанта с мистической окраской. — Еп. Варнава). У него познакомился с Евангелием, стал размышлять ирешил, что общественная жизнь наша несостоятельна. Даже церковная имеет много худых сторон. Ведь вы представьте себе, у нас, например, в приходском совете...

Но громкие голоса носильщиков, везущих багаж на платформу, заглушают их разговор, и рассказ на самом интересном месте обрывается... Послышался первый звонок. Толпа людей тронулась к выходу и разделила их совсем. На дебаркадере слышу опять сзади себя обрывок фразы молодого человека:

— ...Ну, я и решил поступить в монастырь. Церковь нуждается в служителях. Тем более вот и старец мне сказал...

В эту минуту со свистом и грохотом, обдавая паром, пролетел мимо нас паровоз и несколько вагонов. Все торопятся занять места.

— Так я вам в вагоне договорю... Идемте скорее...

И разговаривающие исчезают в дверях тормозной площадки...

И здесь все то же, одно и то же. Нет священного молчания христианского подвига, нет безмолвия не только души, но и языка. Нет даже желания, чтобы исполнились над человеком слова Самого Бога: На кого воззрю? Токмо на кроткого и молчаливого и трепещущего словес Моих (Ис. 66, 2). Но одно только пусто- и празднословие, не укрощаемые и не обуздываемые никаким страхом огня геенского и ответственностью за свои грехи и нечистоту жизни, болтливость, осуждение всех и всего, даже церковных пастырей и порядков, горделивое сознание возможности оказать "услугу" Церкви и чуть ли не Самому Господу Богу "сделать одолжение"; наконец, легкомысленное отношение к старческим советам и указаниям, проявляющееся хотя бы в том, что о них рассказывается другим (и где же? - в вагоне). А бесы видят все это, как говорит Великий Варсонофий, и раздражаются, что такой, вовсе не призванный, чтобы учить других, человек, не имеющий страха Божия, исполняющий на деле все страсти, которые только демоны ему предлагают, и вдруг — хочет выступить на борьбу с ними и надеть "всеоружие" воина Христова!.. (Еф. 6, 13.) Есть на что им раздражиться.

Нет, так святые отцы себя не вели, и, живя так, невозможно, совершенно невозможно, брат и сестра, преуспеть. Не говоря о тысяче других искушений, одного этого довольно, чтобы удалилась от тебя навсегда благодать Божия, а чрез нее и все спасение. Спасение эгоистично и ревниво, оно не любит, чтобы человек имел какие-либо привязанности в миру и доверял его какому-либо человеку, хотя бы самому ближайшему "другу" или "подруге", кроме своего духовного отца».

Дух христианских кружков (даже и внутрицерковных) был владыкой сурово (и во многом справедливо) обличен. Человек спасается в волнах житейского моря только аскезой, послушанием и смирением, а не интеллектуальной или общественной деятельностью и тем более не болтовней. Поэтому миряне должны подражать монахам, углубляясь в себя и удаляясь от мира. «Монашество есть подчеркнутое христианство, истинное, — размышлял о. Варнава еще перед революцией. — Истинный монах и истинный христиа-

нин — понятия равнозначащие. Писать о подвижничестве - значит писать об истинном христианстве...» Приведенные им типы паломников поражают своей незрелостью и легкомыслием. Но, может быть, он смотрел на них односторонне? Среди множества недалеких и наивных людей, заполнявших храмы, занимавшихся в кружках и приезжавших к старцам, ведь обретались серьезно настроенные души и сердца! С другой стороны, сколько пастырей — под ударами грянувшего урагана — показали себя не на должном уровне. Перед верующими, особенно в эпоху нравственного одичания, всегда стоит проблема распознавания духа времени, различения его соблазнов и проблем, нахождения узкой тропы среди обманов мира. Перед лицом гонений христианин должен найти собственную позицию, которая даст устойчивость в ненадежной действительности и способность самостоятельно ориентироваться. Найти путь света и отвергнуть путь тьмы.

В мирочувствии русского монашества таилась опасность, характерная для древнего восточного дуализма (например манихейства), подчиниться всемогущему историческому злу и закрыться от окружающих проблем, упростить их. Правильно совершаемое, православное, духовное делание, напротив, ведет инока к открытости перед Богом, к острому осознанию взаимосвязи всех сторон окружающего мира, ответственности за него.

Арсений Великий (V в.) обитал в пустыне; келья его, из которой он никогда не выходил, стояла на расстоянии нескольких миль от скита. Когда последний был разрушен варварами, старец вышел из кельи и, заплакав, сказал: «Мир потерял Рим, а монахи потеряли скит». Все сплетено между собой на земле, — как бы хотел сказать подвижник своим жестом, — и если хочешь, чтобы стоял скит в пустыне, молись, чтобы удержался вечный город, оплот культурного мира.

Церковному пастырю насущно необходимо своевременно распознать загадку исторического момента и противопоставить его угрозам и страхам христианскую альтернативу.

Молодежь, шедшая в кружки, конечно, была внутренне «зеленой», неопытной, но ей нельзя было отказать в искренности веры, в стремлении к правде, в горячей захваченности религиозными вопросами. Возле епископа Варнавы собра-

лась группка верных последователей, прошедших как раз через опыт «кружкового» христианства. Он объединил их не ради решения отвлеченных вопросов и рассуждений, а ради «делания», и вместе с учителем они прошли нелегкий и духовно значимый путь.

В начале 1922 года при негласной поддержке коммунистической партии зародилось и организационно оформилось «прогрессивное», так называемое обновленческое, движение в православной среде. Используя остроту внутреннего положения, создавшегося в стране из-за голода, руководители «революционного» духовенства потребовали удаления от управления Церковью Патриарха Тихона, реформирования богослужения и, главное, тесного сотрудничества с атеистической властью. Эта позиция (особенно в последнем пункте) была близка архиепископу Евдокиму, и не удивительно, что вскоре он, вместе с двумя другими архиереями, поддержал новое течение³⁸², а затем и формально возглавил «Красную церковь».

Ее апологеты сразу выдвинули четкий идейный принцип отбора своих сторонников: «Выделить из общей массы православного духовенства и мирян тех лиц, которые признают справедливость Российской Социалистической Революции» — и одновременно обратились к власть предержащим с просьбой оградить своих приверженцев от «церковных решений и служебных кар со стороны патриаршего управления»³⁸³.

Это прошение стало удобной ширмой для режиссеров из ВКП(б), замысливших окончательно перешибить хребет религии. Свои новшества — от богослужебных до канонических (женатый епископат, второбрачие духовенства) - обновленцы вводили в пожарном порядке. Несогласных с ними священнослужителей удаляли с помощью светских властей в тюрьмы и ссылки. Впрочем, многие православные хотели примирения церковного руководства и вождей государства, хотели симфонии. Торжеству движения на первых порах способствовали не только приспособленчество и страх, но и тревога верующих за судьбу Церкви, широко разлитые ожидания положительных перемен в отношениях между пролетарской властью и религией. Не удивительно, что в считанные месяцы чуть ли не все храмы и большинство духовенства оказались в рядах «реформаторов».

Архиепископ Евдоким, признав Высшее Церковное Управление (обновленческий аналог Священного Синода) и будучи опытным администратором, потребовал от подчиненного духовенства полной солидарности со своим главой. Несомненно, давление он оказывал и на еп. Варнаву.

Тяготы и опасности, подстерегавшие владыку на послушании по бракоразводным делам, столкновения с Евдокимом все настойчивее заставляли искать выход из положения. («Сорок лет страданий, — говорил он позже, из-за того, что я не хотел нарушать каноны».) Решение вызревало неожиданное. В январе 1922 года он спрашивает блаженную Марию Ивановну: «Понести после подвиг юродства или затвора?» «Схимник он — монах, — отвечала она. — В схиму его, в схиму... А желала я, чтобы он умер, Господь его прибрал: трудно ему жить».

По-видимому, планы его уже в это время были достаточно определенны, ибо он тогда же спрашивал о том, что будет после, в конце задуманного подвига: «Можно ли надеяться остаться в конце Нижегородским епархиальным архиереем?» «Схимник он, — загадочно отвечала блаженная. — Я рада, что он архиерей, очень хорошо». И перекрестилась.

В марте большевистское правительство начало кампанию по насильственному изъятию церковных ценностей из храмов. В провинции (Смоленск, Шуя) пролилась кровь верующих, ставших на защиту святынь. Восьмого мая в Москве одиннадцатью смертными приговорами окончился процесс над духовенством и мирянами, сопротивлявшимися грабежу. Десятого июня в Петрограде перед ревтрибуналом предстала большая группа православных, обвиненных в подстрекательстве религиозного населения к волнениям и противодействии декрету об изъятии церковных ценностей³⁸⁴.

Пятнадцатого июня (за день до появления воззвания трех архиереев, среди которых была подпись Евдокима, с признанием законности ВЦУ) владыка отправил к Марии Ивановне посланца (В. Долганову) со следующими важнейшими для него вопросами: «Отношение к архиепископу? К ВЦУ? Дожидаться серьезного указа или теперь же отказаться? Если архиепископ уедет в Москву, одному как быть?»

Ответ: «Отказаться, какой архиерей будет без кос, какой уж архиерей будет, пусть уйдет, будет просто поп, венчать

будет, рассказывать, вот его дело, нет нового, старого надо держаться».

Вопрос: «Если ВЦУ пришлет еретический указ, как быть?»

Ответ: «Плюнуть на него, еретический указ не исполнять, грех, тогда отказаться».

И на восклицание Долгановой: «Что же владыке делать?» — блаженная добавила: «Терпеть ему надо».

Но почему-то особенно убедительными (и более авторитетными, чем соображения юродивой) показались для епископа полученные вскоре сообщения о собрании восьмого июня московских благочинных, на котором они признали учреждение ВЦУ «канонической необходимостью»³⁸⁵. Он боялся проявить непослушание. Из всех видов малодушия человек выбирает удобнейшее для самолюбия. Сказалось долгое нахождение в подвешенном состоянии: между необходимостью почитать разбойника Евдокима как законного архиерея и отвращением к его деяниям. Да еще и недавно (год назад) та же Мария Ивановна передавала: «Пусть он слушается архиепископа, какой бы он ни был». И посохом застучала³⁸⁶.

Девятнадцатого июня в храме Дивеевского подворья епархиальное духовенство «единогласно постановило присоединиться к резолюции московских благочинных и признать Высшее Церковное Управление единственным, канонически правомочным органом управления всей Церковью». Помимо нижегородских благочинных резолюцию подписали и местные архиереи, среди них — и епископ Варнава³⁸⁷. И хотя подписал с разумными оговорками (которые, конечно, опустили, пропечатав одну только подпись), но тут же увидел, что обманут и всего лишь использован врагами Церкви. Режим требовал идолопоклонства от всех, кто попал в его тенета, кто только соприкасался с ним, всячески — хитростью и угрозами — втягивая в отступничество. По-человечески понятные идеи возможных компромиссов с Системой были обманом и самообманом в то время, когда от верующих и пастырей требовался поиск новых путей доброделания и верности Христу в условиях беспощадной диктатуры.

Самым удручающим было то, что он попал в ряды самочинных и преступных организаторов разрушительной церковной политики. Чуть ли не сразу настало прозрение,

спохватился, увидев реакцию на свой поступок со стороны уважаемых им духовных лиц (архиепископ Феодор, к которому поехал, не принял его). Это было настоящее падение, от которого предостерегала так недавно дивеевская юродивая. «И нельзя было никуда уйти от их прозорливости, — писал владыка спустя десятилетия о пророческих предупреждениях святых, — как сказали они, как ни крепись ты, непременно поскользнешься, и сбудется реченное... Сколько раз я ожидал в точности предсказанного мне события (по-монашески "послушания"), чтобы оно меня не победило. Но оно побеждало. Не потому, что у меня не было сил его победить, а потому, что демоны заставали меня всегда врасплох (такие хитрые и пронырливые), и у меня не было смирения, а не сил»³⁸⁸.

Удар оказался столь силен, что уже в старости, вспоминая те черные дни, епископ испытывал чувство острой боли: «Я не буду ни в чем оправдываться, ибо по-монашески это для меня выгоднее. Об одном только заявляю — я православный... А в остальном все принимаю на себя, кроме созидания активной деятельности от лица Ecclesiae vitalis^¹, разумею же здесь о пропечатании меня в своих газетах, что я "их", "подписался", и свою близость к Евдокиму... Но объяснить, что значит и как образовалась подпись, необходимо, это плод малодушия и послушания (отношения сложились... как в хозяйственной канцелярии; обман был). Я бы мог привести для себя, например, смягчающие обстоятельства и оправдания, но это для меня невыгодно. Чем строже наказание, тем мне вожделеннее. Ибо я больше десятка лет тому назад дал обет каяться Богу и работать Ему, но никак не сделал этого, откладывая день за днем свое покаяние. Пусть же, хотя невольно, из-под палки, тернием и бичами, меня наладят на это дело. Бог и намерение целует, и "две лепты" незаслуженной кары, сороковый удар (Библия декретирует, чтобы наказание не превышало 39 ударов: так полагалось) будут ходатайствовать пред Небесным Архиереем о моем прощении.

А что я не еретик — это я постараюсь изложить в прилагаемых книгах ясно. Всякий должен видеть, что они — плод долговременных трудов, известным образом, хотя, повторяю, и лениво, выработанного настроения, а не результат

желаний испуганного воришки загладить свою вину. И это бы неплохо, но не надежно, как и апостол говорит... Нет, я не хочу скрывать моих грехов личных и общественно-служебных, и как в древности люди приносили общественное покаяние, так и я ныне этим самым прошением прошу вменить мне, как таковое»³⁸⁹.

«Надо описать все подробно, не скрывая, т. е. не наговаривая на себя и не дозволяя думать другим, что много осталось необъясненным и поэтому много еще за мной вины.

Все произошло из послушания, и наклонность была к "догматике"...

Для обсуждения декларации, которую надо было подписывать, собирались несколько раз. Фактических данных, как и где и что происходит, не было (те же, кто заправляли всем этим, ни в каких данных не нуждались, ибо все данные получали в ГПУ); епископ Макарий говорил, что благочестивый съезд Москвы признал ВЦУ, а ему (т. е. "благочестивому съезду". — Прим. П. П.) виднее...

Помнится... несколько раз менял редакцию, но: "Пишите, что вам диктуют и что вы с нами". При этом подавали свою политику необходимым поступком... Но когда принимали пятый пункт, я отказался — "Филькина грамота". После сего уже ясно было — надо ехать в Небесный Иерусалим. Взял билет и поехал.

Заявление подал ему же <Евдокиму> не потому, понятно, чтобы от него зависел, а чтобы бросить им в лицо, что я их отлучаю и ничего не имею с ними общего.

Не оправдываюсь, но надо сказать для выяснения дела (ибо это касается веры), что я никогда не учил, не учу... и не жил так, чтобы заниматься церковной политикой. Я следую в жизни Великим Варсонофиям, Пименам и другим, которые учат о плаче (что допускает уже такие случаи, когда люди, достигшие края совершенства, имеют еретические мысли: старец о. Мелхиседек... заблуждался в вопросе о причащении ("Древний Патерик") и не потерял своих святости и совершенства, так как это было не злостно, а от простоты), а не учат непосредственно догматике и церковным спорам. И хотя был я епископ, но обладал природной простотой, не видел, что настали уже времена первохристианские, когда при известных обстоятельствах викарному можно самому забирать бразды правления и садиться на престол своего начальника, отстраняя его.

Где мне было разобраться в этой, окружившей меня, лжи, кроме как с помощью своих внутренних чувств, которые заглушены были молодежным разумом, когда даже такие умы и лица, как будущий Патриарх Сергий... зосимовские старцы... и многие другие путались — и допускали большие вещи, чем я. Но если Господь даровал прощение апостолу Петру, отрекшемуся от Него (а я этого не сделал), и вернул ему апостольское достоинство, то и я надеюсь на то же и, конечно, не отказываюсь от покаяния личного или общественного, как и апостол нес его до конца жизни»³⁹⁰.

Во время богослужений, которые совершал молодой епископ, часто кричали бесноватые. Однажды один из них пронзительно громко сказал: «Молодой, а уже святой, ходит да помахивает. (Во время каждения на величании.) Молодого боюсь, старого <Евдокима> не боюсь»³⁹¹. И вот после вдохновенного пастырского и аскетического труда, после молитв, постов и благодатных озарений — падение. Для подвижника, стремящегося на небо, вдруг превратиться в падшего, в худшую разновидность грешника — в еретика — это и есть дно адово. Он видел себя поруганным собственными грехами, политиканами от религии и, конечно, бесами. Надо было собираться в дорогу.

Принятие юродства

Июль-ноябрь 1922 /Нижний Новгород/

Еп. Варнава «собирается в дорогу».

Благословение старцев Зосимовской пустыни.

«Прощальная записка».

Владыка «чудит».

Взгляд православных нижегородцев на происшедшее с епископом

В эти тяжкие месяцы на краткий миг он предстает нашему взгляду в воспоминаниях старшей дочери уже покойного к тому времени А. А. Булгакова, председателя бывшего Спасо-Преображенского братства: «В это время, — пишет она, — в Печерах жил владыка Варнава. По старой памяти он несколько раз приглашал меня к себе и кормил обедом. Подарил мне книжку Нила Сорского и пытался давать наставления. А я отвечала: "Не знаю". Он чертил мне пальцем крестик на лбу и говорил: "Зато я знаю". Но я, помня завет владыки Петра, не вступала с ним в дальнейшие разговоры. Запомнила только, что он говорил, что Иоанна Лествичника надо выучить наизусть. Это совершенно правильно, и я, хоть наизусть не выучила, но в молодые годы очень много его читала и очень любила.

Больше я владыку Варнаву не видела. Дальше произошли с ним какие-то странные события; говорили, что являлся ему святитель Иоасаф, что владыка сошел с ума или же начал юродствовать — не знаю. Следуя слепо за Евдокимом, он попал в обновленчество, потом приносил в Зосимовой пустыне покаяние...»

Суды человеческие жестоки. Владыка засобирался в путь. «Путешествие, предпринятое мною в Небесный Иерусалим, — писал он позже, оглядываясь на пройденное, — может, и не без комфорта... и не болезненно для плоти, но не неощутительно для гордости и для некоторых совсем непреодолимо»³⁹².

Еще летом, побывав в Москве, он, чтобы получить подтверждение своим предположениям о взгляде современной психиатрии на человека, решил посетить некое медицинское светило. «Я поехал к проф. Ганнушкину, известному психиатру и директору психиатрической клиники (на Де-

вичке), побеседовать. (Его учение теперь принято советской психиатрической наукой наподобие павловского учения в физиологии.) И вот в разговоре, когда я удивлялся, что некоторые люди, почитаемые и даже прославленные, в сущности — сумасшедшие, он сказал:

— Что же, тут ничего нет удивительного. Мы все немножко сумасшедшие...

— Например, и вы?.. — думал я его смутить. Он спокойно пожал плечами.

— Немножко и я...»³⁹³

Посетил Зосимову пустынь, и здесь со старцами, о. Алексеем и о. Митрофаном, было принято судьбоносное для него решение. Это произошло «вечером, после вечерни, 29 сентября».

«Старцы благословили мне подвиг юродства легко и свободно (и даже пошли сами навстречу этому желанию), как "единственный выход в моем теперешнем положении, грозящем мне большой опасностью для всей духовной моей жизни" (из-за близости к преосвященному Евдокиму, по долгу службы, и вытекающих отсюда нравственных страданий, выбивающих постоянно из душевного равновесия, благодаря участию в епархиальных делах, которые приходится решать теперь постоянно с нарушением канонов).

Остальные мотивы: необходимость заняться богословскими сочинениями, вместо того чтобы даром тратить время на канцелярские и совсем не безгрешные теперь дела, подготовка к схиме и старчеству, если угодно то Богу будет, учиться молиться и прочее.

Подписавши, о. Алексей сказал: "Ну, вот, мы (то есть с о. Митрофаном) вас запираем" (т. е. в уединение от людей, хотя и не в полное, не в затвор). На мою просьбу дома служить перекрестился и сказал: "Бог благословит. Это дело хорошее". На просьбу мою помолиться о. Алексей встал, мы прошли в его моленную; я стал на колени, а он стал молиться. Перечисляя многих святых (как на Спаси, Боже, люди Твоя), молился о даровании мне помощи и сил в предстоящем деле служения и "в послушании дела архиерейства" моего, "где будет указано от начальства", и в предстоящих мне трудах и подвигах.

В молитве он никак не забывал, что я — архиерей и буду проходить дело служения своего архиерейства, хотя бы на время и принял подвиг юродства.

Затем сказал: "Надо ведь благословить и иконою вас". Взявши икону св. Димитрия Ростовского, сказал: "Да будет он вам покровитель во все остальное время жизни вашей в предстоящих вам трудах и подвигах". Сперва, по его велению, я его благословил сею иконою, потом стал на колени, и о. Алексей уже меня благословил ею. Перед сим он прочел наизусть ему <св. Димитрию> тропарь, "слава и ныне", кондак или опять тропарь, не помню что...»³⁹⁴

Второго октября, в день памяти святого, с именем которого связан один из любимейших церковных праздников русского народа — Покров Пресвятой Богородицы, владыка каллиграфическим полууставом заранее заготовил странную записку:

«Зрите не ужасайтесь, ничему не удивляйтесь, что будет пройдет, а всякий найдет после трудов то, что в кармане обрящет. Пути Господни для человека неисповедимы, у каждого свой путь. Унывать не нужно, а что не понимаем, потерпим и, Бог даст, после узнаем. А за меня, дурачка, Господа и Пречистую Матерь Его молите. Аминь.

Москва. Память блаженного Андрея, Христа ради юродивого»³⁹⁵.

Шестнадцатого октября побывал на приеме у ординатора факультета терапевтической клиники доктора Лебедева в Московской Терапевтической Высшей Медицинской Школе (МТВМШ), который выдал епископу справку, подтверждающую наличие «резко выраженной истероневрастении». (Очень похоже, — и есть тому устное подтверждение, — что врач приходился необычному пациенту родственником, может быть, двоюродным братом; выданный документ озаглавлен в духе времени, но и несколько иронично: «Удостоверение».)

Восемнадцатого октября (ст. ст.) вернулся в Нижний, в Печеры, может быть, даже служил в монастырском храме. В народе уже некоторое время замечали за владыкой кое-какие странности, то слово скажет чудное, то как бы приблаживать начнет за богослужением.

В воскресенье, девятнадцатого числа, в день памяти протоиерея Иоанна Кронштадтского, епископ совершал литургию в обители. Местная «Нижегородская Коммуна» так описала впоследствии его поведение: «...Когда в обители шла архиерейская служба, присутствующие в храме стали замечать, что Варнава при совершении обрядов творит

не то, что надо. Кадит не в определенное время, целует иконы не в то место, куда следует, и так далее»³⁹⁶. Вернувшись после литургии — в сопровождении нескольких лиц из причта — к себе на квартиру (расположенную в помещении надвратного храма), он за чашкой чая как-то неожиданно и обрывочно заговорил «о предстоящей новой поездке по небесному пути», потом вдруг оборвал речь и ушел в свою комнату.

Дальнейшие события этого и последующего дней запечатлел дневник Валентины Долгановой. «Сегодняшний день начался для меня величайшим счастием и равным по силе несчастием, именно: причастилась Св. Животворящих Тайн Тела и Крови Господа нашего Иисуса Христа, а потом была свидетельницей помешательства нашего дорогого, единственно-родного владыки. Опишу по порядку событие, потому что писать о горе не приходится, нет человеческих слов описать отчаяние и пустоту, когда отнято все утешение, надежда и опора; ничего нельзя сделать, кроме как смириться перед всеблагим Промыслом Божиим.

После обедни, как всегда, я и Карелины пришли на кухню, а Сашу послали доложить о нас, та сошла вниз взволнованная и передала нам, что владыка просит подождать час, нас это немного удивило своей необычностью, потому что прежде подобных поступков у владыки не было, приходилось переждать иногда несколько минут, когда его задерживал кто-нибудь из посетителей, а в этот день у него никого не было. Карелины решили этот час не сидеть без дела и ушли в дальние Печеры^¹, отслужить панихиду по батюшке о. И. Кронштадтском на могиле схимонаха Иоасафа; я с ними не пошла, потому что сделалась оттепель и у меня все ноги были мокрые. За этот час мне сестры рассказали, что они замечают, как с владыкой делается нечто неладное, я спросила, в чем выражается эта "неладность". "Да вот, он собирается куда-то ехать, а куда и как — неизвестно, говорит непонятные вещи, а сегодня как будто бы и не признал меня". Я обеспокоилась; сидим, ждем. Вернулись Карелины, опять сидим все вместе и не решаемся напомнить владыке о себе. Наконец еще полчаса проходит. Рафаил Андреевич попросил Сашу еще раз сходить и доложить, что мы ждем, и, может быть, нам <лучше> уйти. Саша ушла, воз-

вращается совсем растерянная и говорит, что ее владыка не узнал и просит повнимательнее поговорить с ним и все выяснить. В это время послышался стук в потолок, и мы поднялись наверх, а Саша, по приказанию владыки, пошла пригласить к нему о. архимандрита или о. Гавриила.

Наверху встали в прихожей. Владыка к нам не выходит и голоса не подает, опять стоим и ждем; через четверть часа пришли Саша и о. Гавриил. Саша сотворила молитву и сказала: "Владыка святый, о. Гавриил пришел". Из комнаты послышалось: "... А... пришел..." И вдруг (это не опишешь) дверь раскрывается и появляется владыка со словами: "Архимандрит — собака, уезжаю в Иерусалим". Остриженный лестницами, без бороды, глаза с расширенными зрачками, одетый в статское пальто, а под ним в ватный подрясник, обрезанный городками, и в руках шляпа.

Мы все растерялись настолько, что не сумели задержать его, и догнали уже на улице. А владыка все идет и идет, и мы за ним, молчит, а если и скажет что, то все непонятное. Так дошли до дома, где помещается Епархиальный совет по управлению церковными делами Нижегородской епархии. Владыка вошел прямо туда, а мы, я и Елизавета Германовна, остались ждать на улице. Через несколько минут из ворот совета показался владыка, его вел под руку Рафаил Андреевич, а за ними о. Петр Тополев и о. Александр Черноуцан. Я сейчас же подошла к ним и спрашиваю: "Ну что, как?" Они мне отвечают: "Вот, решили его сюда сводить, посоветоваться надо с врачом, видимо, он чем-то расстроен". И с этими словами все вошли в ворота психиатрической лечебницы доктора Писнячевского, и на лицах у них вовсе не было горя, а любопытство ненасытное: что-то там будет интересного, и сладость, как они будут первые всем рассказывать о столь необычном событии.

Мы опять остались ждать у ворот. В это время подошли Матреша с о. архимандритом. Я о. архимандриту объяснила, куда повели владыку. На мои слова он мне говорит: "Так я и поверю, что владыка с ума сошел, юродство на себя принял, вот и все". Я усомнилась, а он продолжал: "Все так начинали" — и с этими словами ушел тоже в больницу. Прошло полчаса, из ворот показались о. П. Тополев и о. А. Черноуцан. Мы подошли к ним и спросили о результатах. Они сказали, что доктор нашел острое помешательство, и его необходимо оставить пока здесь. "Мы решили

его оставить здесь". Нам не очень понравилось их решение, и мы пошли теперь сами в больницу. К нам вышла сиделка и рассказала, что владыке будет здесь покойнее, за ним будет надлежащий уход и надзор, что он ничего, все больше молчит и куда-то все собирается ехать в слуги к новому хозяину, Дмитрию Дмитриевичу (намек на св. Димитрия Ростовского. — Прим. П. П.), себя не помнит владыкой, а называет Митей (так епископ превратился в Димитрия Рыбаря — псевдоним, которым впоследствии часто подписывал свои будущие произведения. — Прим. П. П.). Но несмотря на его тихость, его все-таки поместили в отделение буйных, где он и пробыл одну ночь. На вторую ночь перевели в отделение более тихих, и потом мы выпросили его на выписку. Сначала доктор не соглашался отпустить его в частный дом к Карелиным, но когда просьбу Рафаила Андреевича я подкрепила просьбой всех верующих взять владыку из больницы к Р. А., Писнячевский согласился, и в пять часов вечера, в канун <праздника> Казанской иконы Божией Матери, владыку выписали из больницы и поместили у Р. А.

Очень я надоедала врачам с расспросами, что у владыки за болезнь, на днях узнала, что консилиум вынес окончательное заключение о владыкином здоровье: хроническое душевное расстройство и параноическое слабоумие. Видимо, все кончено...»

Итак, вечером 21 октября больного отпустили на попечение одного из его почитателей. Хозяин, сокрушенный несчастьем, выпавшим духовному отцу, через несколько дней отправился за вещами епископа и в квартире последнего подобрал — для обертывания вещей — скомканный лист бумаги. Уже у себя дома Карелин обнаружил, что на листе рукой владыки с помарками, словно наспех, набросан текст неотправленного письма, необычного по содержанию:

«17 октября 1922 г. Дорогой о. протоиерей Виктор, сегодня не могу прийти, сильно болит голова, на две половинки раскалывается. Голос шепчет, что никак не обману в среду, постараюсь прийти и быть к Вашим услугам. Очень раздражают приходские дела. Александр Миныч попался, говорит преосвященному Евдокиму... "сквалыжники" ничего не дают на архиерейский дом. Владыке сейчас трудно. Вся эта московская неразбериха все в глазах мельтешит, не швейный хитон Господа разделяют... и даже жребия не мечут, а прямо, кому что попадет. Каждый приход — все по-своему. Это я

все про Москву. И когда все придет к одному знаменателю? Все очень тяжело. А я, к сожалению, не родился с кожей бегемота и душой индифферентного китайца. Да и омофор архиерейский давит и жжет плечи. Простите.

Перо плоховато повинуется — от боли. Ваш епископ Варнава. Благословение, прощение и привет всем прочим»³⁹⁷.

Верующие горожане были взбудоражены происшедшим, слухи ходили разнообразные, хотя удивления достойно, что многие догадывались об истинной подоплеке события. Советская печать, не скрывая злорадства, вела разъяснительную работу. В фельетоне «Небесный пилигрим» читаем: «В церковных кругах много вызвала толков печальная история с епископом Печерской обители — Варнавой. Религиозный до последней степени фанатик... как и надо было ожидать, судя по его действиям, должен был закончить свою судьбу печально». Газетчики назидательно проводили излюбленную коммунистической пропагандой мысль, что религиозность оборачивается сумасшествием, но, заболевая, верующие с неизбежностью обращаются к помощи науки, чем доказывается ее всемогущество. «Епископ Варнава сам почувствовал, что он ненормальный, душевнобольной, и в Москву-то он ездил к докторам, чтобы посоветоваться! Стало быть, сам понял, в чем дело, и опять же к науке обратился, а не к кому-нибудь!» Это звучало настоящей буффонадой, если вспомнить отношение епископа к культу самодостаточной научности, предусмотрительные приготовления к переходу в чин «сумасшедшего», единичные на протяжении всей жизни обращения к помощи медицины. В те дни в разговорах обывателей и в газетах неоднократно всплывал необычный поступок Варнавы.

Вот он без бороды, с остриженными волосами, в расстегнутом пальто, из-под которого виднелась подрезанная выше колен ряса, направился через весь город на Тихоновскую улицу в помещение Епархиального совета. «Здесь владыка, — со злорадством описывала городская газета, - начал настаивать на выдаче ему мандата на проезд в Астрахань, откуда он по новому пути направится с докладом в Небесный Иерусалим... Как ни старались члены совета доказать несуразность его заявления, Варнава стоял на своем:

- Билет до Астрахани, а там по новому небесному пути к богу...»

Газеты, впрочем, невольно отразили и противоположную точку зрения на происшедшее. «Не с ума епископ сошел, — доказывала рабкору одна из православных "бабушек", — а самим господом богом обласкан, в святой град Иерусалим отозван! Туда вот и поехал»³⁹⁸. Пониманию народа оказался доступен сокровенный смысл происшедшего, промыслительно скрытый и от могущественных органов, и от церковного начальства, и от газетчиков.

Так в досужих пересудах, под улюлюканье гонителей, при сочувственном внимании верующих начался его исход из мира призрачных ценностей и благопристойных видимостей. Новая власть расправлялась с врагами по-простому, посредством маузера; изощренная карательная медицина еще не была изобретена за ненадобностью. «Пользуясь случаем», владыка бежал если не из красного рая (от которого еще предстояло десятилетиями отползать и откатываться), то из Красной церкви. К действительной свободе.

За некоторое время до случившегося целому ряду лиц было открыто о надвигающихся на него испытаниях. Одной верующей он приснился в виде мальчика-дурачка, в которого стреляют из револьвера, но Матерь Божия спасает от пули и неизбежной погибели. Некая «боголюбивая душа» рассказывала, что в ночь на 19 апреля 1922 года увидела себя в Печерском храме, в котором владыка произносил прощальное слово: «Куда-то от нас уходит и навсегда, — передавала она, — у всех скорбь», служить ему осталось пять дней. (А вышло ровно шесть, и не дней, а месяцев.) О случае с настоятельницей Пицкого монастыря, ценившей духовное руководство епископа, рассказала (в половине восьмидесятых годов) престарелая инокиня Мария: «Игумения Алексия <А. А. Сотова> владыку Варнаву очень любила и уважала за высокую духовную жизнь. И вот какое странное дело. Я, когда болела, работать приходила наверх... Прихожу, а она мне говорит: "Знаешь, Мария, какой я видела сон?!. Будто пришел владыка Варнава, а у него половина головы выстрижена и полбороды обрезано, и одет он в мирскую одежду". В тот же день из города пришло письмо с сообщением об этом событии <превращении епископа в юродивого>»³⁹⁹.

Накануне его болезни одна верующая увидела следующий сон: «Большой сияющий круг из множества слитых вместе звезд и в нем такой же сияющий крест, также из

звезд». Блаженная Мария Ивановна сказала: «Это владыкин крест».

Позорище, устроенное епископом на улицах города, свидетельствовало не о его ненормальности, а о тяжком кресте юродства, взятом на себя. В тысячелетней истории русской святости юродству принадлежит особое место. Этот вид подвижничества, благодаря добровольному самоуничижению и отказу от социального статуса, неожиданным образом освобождал человека от тисков невыносимой реальности, от необходимости жить по лжи. Юродивые, балансируя на грани позора и шутовства, жизни и смерти, избавлялись от компромисса с жестокими законами мира. На Тихоновской улице епископ превратился в сумасшедшего гражданина великого и беспощадного государства, мечтавшего о беспредельном господстве над своими подданными.

Через двести лет после царствования Петра Первого власть вновь разорвала с национальными традициями. Творцы «нового порядка» предназначали верующим роль жертв или отступников, но в светлом завтра для них не было места. Пушкинский Евгений, бедный житель призрачной столицы, в отчаянии бежал от Медного всадника навстречу гибели; служитель Христа Варнава уходил от возрождавшегося крепостного строя, от обезумевшей цивилизации, веря, что во мраке исторического обвала не заглохнет христианская надежда (в своем устремлении он был не одинок, в том же году, например, крестьянский сын Афанасий Сайко в далеком Орле пошел той же дорогой⁴⁰⁰, и еще многие десятилетия спустя после рокового октября Семнадцатого года нехожеными тропами мнимого безумия уходили православные от государства-Голиафа).

Размышления еп. Варнавы о прожитом — много лет спустя:

«Юродство как странный, вычурный, экстравагантный образ поведения, столь непонятный миру и людям, которые хотели его объяснить с внешней точки зрения, нетрудно <объяснить> даже без привлечения всякой мистики. Это охранительный modus vivendi, способ жизни. Подвижники, уходя в пустыню, в монастырь, в нем <в этом образе существования> не нуждались, от соблазнов мира их охраняли стены, одежда, отчуждение от общества и т. д. А того, кто остался подвизаться в миру, что может охранить?

Им тоже надо как-то защищать себя от мирских соблазнов, чтобы мир и его страсти их не поглотили. Надо ведь гореть в огне и не сгореть. Вот они и совершали <соответствующие> поступки, чтобы миру все это было ненавистно, соблазнительно, то есть чтобы никто из мирских не захотел бы к ним приблизиться, иметь общение из ложного стыда, чтобы про него не сказали: и ты такой же. И надевали даже маску безумия. А приобретя чрез это свободу от мирских обязанностей, связей, почестей, тяготения к ним и не неся с собой, так сказать, инфекции мирских пороков и увлечений, они предавались совершенно Христовым заповедям, Богу. Ну и само по себе юродство — это есть подвиг жестокий, особенно в той форме, в которой его проводили древние Христа ради блаженные»⁴⁰¹.

«Юродивого (настоящего) отличает не хождение босиком по снегу, не железная шапка и вериги, не неряшливый вид, как думают многие, а — смирение...»⁴⁰²

«Юродство, с одной стороны, — это чистое смиренномудрие, а с другой (внутренней) — истинное выражение таинственного делания христианина, которое, покрытое смирением, не может быть различимо плотскими глазами в надлежащем виде и кажется карикатурным и непонятным»⁴⁰³.

Пятого декабря психиатрическая лечебница на запрос Епархиального совета сообщила, что «епископ Варнава, записанный... как Николай Никанорович Беляев, страдает хроническим душевным расстройством в форме параноического слабоумия»⁴⁰⁴.

Таким образом в руках владыки оказался документ (бумага на бланке Отдела здравоохранения Нижегородского Губернского Исполнительного Комитета Совета Рабочих и Крестьянских Депутатов — весомого в РСФСР учреждения), дающий в какой-то мере право на открепление от государственной системы.

Никто, кроме старцев, не знал подоплеки его поступка. Даже Валентина Долганова, передававшая вопросы наставника блаженной Марии Ивановне, поначалу не различала сущности происшедшего. Люди, и далекие и близкие, колебались в оценке события, у иных мелькала мысль, что случившееся — своего рода спектакль, но факты — безобразная и безжалостная болезнь — были слишком удручающими, чтобы оставить место надежде.

— Был один будильник и тот испортился, — подытожил послушник владыки Костя Нелидов.

Впрочем, некоторые, простые сердцем люди видели все очень точно. Монахиня Крестовоздвиженского монастыря Анна вспоминала: «Владыка Варнава служил у нас. Он многих постригал в Крестовоздвиженском монастыре. У него было много почитателей в городе и из больших людей. Он проказник был, Бог с ним. Не захотел признавать советскую власть и сделался как ненормальный, бороду остриг. Стали спрашивать его одно, а он стал отвечать совсем другое. А потом нашлись какие-то послушницы, девушки, и его куда-то увезли. Его признали ненормальным, а он был нормальным, он только притворялся».

В конце того же года в Нижнем с успехом шла пьеса Потапенко с броским и пропагандистски крикливым названием «Ряса». Атеистический репертуар советских театров был еще беден произведениями пролетарских авторов, и потому приходилось использовать плоды прогрессивного творчества недавнего кумира отечественной интеллигенции. Его герой, вдовый священник Языков, взял к себе в экономки вдовую же родственницу своего знакомого. «Ханжествующая часть духовенства» подняла вокруг священника травлю (обвинив в нарушении канонов и прелюбодеянии). В дело вмешался правящий архиерей — и батюшка, в духе передовых веяний, слагает с себя сан. Вот захватывающая и щекочущая нервы коллизия. (Рецензия на пьесу была помещена в том же номере газеты, что и сообщение о «сумасшествии» владыки Варнавы.) Красный митрополит Евдоким не был «лицемером» и открыто жил с Сонечкой, дочерью известного местного богатея. (Вскоре, получив назначение в Одессу, он вместе со своей пассией исчез на юге.) Реалии российской жизни быстро и бесповоротно менялись.

Неумолимо наступала эпоха, когда личность, живя среди толпы, чуть ли не постоянно на людях, оказывалась вне человеческих связей, в одиночестве, ибо всякое общение становилось опасным под испепеляющим взглядом революционного государства. Приходилось учиться существовать в человеческой пустыне.

Затвор, или оазис в пустыне

ХII.1922-1925 Нижний Новгород

Жизнь еп. Варнавы в доме у художника Р. Карелина

Уходя на волю от вездесущей Системы, епископ Варнава в дальнейшем мог сохранять свободу лишь в затворе: занимаясь молитвой и творчеством. («Он пусть пишет», - говорила Мария Ивановна в Дивееве.) Убежище ему предоставил художник Рафаил Карелин, сын европейски известного фотографа (чье знакомство с Горьким послужило своего рода охранной грамотой для его потомков). Рафаил Андреевич, человек тонкой культуры, сторонник чистого искусства (и жил он в художественной обстановке отцовского дома, среди коллекций старинной одежды и предметов народного быта), в предреволюционные годы, остро чувствуя шаткость и недостаточность идейных устоев российской интеллигенции, погрузился в занятия оккультизмом, пережил глубокий духовный кризис. В начале века, зеленым юношей, он проделывал гипнотические опыты над знакомыми, заставляя их «видеть видения». У одной из его жертв, Пелагии Дзержинской, в результате появились галлюцинации (и болезненная тяга к ним). Видения у нее «бывали всегда в высокой степени фантастические, иногда ужасные, иногда приводящие в восторг. Около половины их приходилось на время пребывания в церкви»⁴⁰⁵. Карелин и его друзья никогда не порывали с религией, но религиозность их была смутной. За этим увлечением стояла жажда «возвышенных» чувств и «неземных» переживаний, сопровождавшая напряженный поиск «нового» — сверх — человека, которым грезили европейские (и российские) интеллектуалы в конце ХIХ-начале XX столетий.

Рассуждая о древних магах, которые, подобно Симону Волхву, могли вызывать демонов, владыка сравнивал с ними современных оккультистов и, в частности, Карелина. «В своей жизни я встречал подобных людей, — вспоминал он, — но в маленьком масштабе. По одному простому их слову бесы исполняют, например, такие дела. Высыплет

он <Р.А. Карелин>, бывало, на стол с полпуда гречневой крупы - чтобы "дать бесам работу", потому что они приставали и мучили его этим, — и заставит их выбирать ее, и бесы быстро-быстро сделают это...»⁴⁰⁶

Революционная кровавая смута пробудила в художнике недовольство собой и вызвала раскаяние за прошлое; с помощью епископа Варнавы (которого считал своим духовным отцом) он вернулся в православие. Путь этот был нелегок. Весной 1920 года Карелин с женой, Елизаветой Германовной (они всегда появлялись вместе), делали нарочитые усилия, чтобы расстаться с учителем, но старания эти разрушились «почти чудесным образом»⁴⁰⁷.

Рафаил Андреевич, высокий, представительный, с бородой и локонами по самые плечи, и его супруга, немка, принявшая православие, также высокая, очень худенькая и очень красивая, одетая всегда во все черное, по-монашески (даже платок повязывала по самые брови), с неизменной черной сумкой через плечо, представляли собой несколько загадочную для горожан пару. В период своего обращения они много времени проводили у владыки, после церковной службы всегда шли к нему, что вызывало у верующих ропот. «Люди говорили, что у владыки, при его слабом здоровье, совсем нет времени для отдыха, — вспоминает В. В. Ловзанская, - а они отнимают у него столько времени. Но можно предположить (и так говорили некоторые), что это были лица, занимавшиеся черной магией. И они отдали ему все свои бесовские книги (которые он сжег), за что, как выражался владыка, сатана мстил ему всю жизнь своими нападениями».

Жили Карелины в собственном доме на Большой Печерке, в котором их уплотнили и из одиннадцати комнат оставили только пять. С хозяевами обитали родственники: Татьяна Андреевна, сестра Рафаила, незамужняя и очень религиозная женщина, одна верующая старушка, Пелагея Васильевна, и Мария Христиановна, мать Елизаветы, глубоко верующая лютеранка. Сколько владыка ни разговаривал с ней, она не обратилась в православие, говоря, что нужно жить в той вере, в которой родилась и воспитывалась. «По рассказам владыки, это была личность с типичным немецким характером, очень усидчивая и терпеливая. Бывало, рассказывал он, после стирки принесут ей целую гору рваного белья для починки, и думаешь, как это можно

такую массу вещей перечинить. А она, целый день сидя за этим делом, не торопясь, глядишь, и все перечинит».

Коллекция старинных вещей знаменитого фотографа перешла к сыну, все комнаты были забиты уникальной старинной утварью, антикварной мебелью, от пола до потолка стояли сундуки со старинной народной одеждой, боярскими облачениями, шелковыми и штофными сарафанами, драгоценным вышиваньем, всюду — статуэтки, посуда самого тонкого фарфора, часы, масса картин. В этой обстановке, в маленькой комнатке, плотно занавешенное окно которой выходило во двор, епископ проживет около трех лет. («Некоторые из нас, — вспоминает инокиня Серафима (Ловзанская), — нашли во дворе окно с решеткой, где был владыка, и поздно вечером прибегали и целовали стенку под этим окном. В их числе была и я. Окно было всегда задернуто тяжелой темной занавеской, но, видимо, она была ветхая, и в ней было маленькое пятнышко света, и мы так радовались этому светлому пятнышку».)

После работы приходила Валентина Долганова, помогала по хозяйству, ночью стирала. Спала перед дверью, ведущей в келью епископа, на полу. Когда подымалась очередная волна реквизиций, Карелины разносили ценные вещи по домам духовных детей своего наставника. Вообще, с хозяевами владыка жил тихо, дружно, обедали поначалу всегда вместе... Но здесь уместно рассказать историю одного его подопечного, своеобразного «добровольного монаха антихристовой поры», певца огнедышащего самовара и философа домашнего уюта, в котором тот видел последнее убежище от мировой катастрофы, начавшейся с русской революции.

Дом как последнее убежище

Рафаил Андреевич познакомил епископа со своим старшим товарищем и единомышленником Садовским Б. А. Одаренный тонко развитым чувством прекрасного, известный литературный критик (его острые рецензии в модном журнале «Весы» привлекали внимание читающей публики), талантливый поэт, прозаик и драматург, Борис Александрович был тяжело болен — его разбил паралич,

результат ранее перенесенного сифилиса. Недуг этот в каком-то смысле явился закономерным итогом бурно проведенной юности с ее обильными возлияниями в честь Венеры и Вакха. Он плохо учился — гимназию окончил лишь благодаря удачно приобретенному ореолу поэта, университет и вовсе оставил, главный интерес существования полагая в погоне за радостями жизни и служении красоте. Происходя из семьи хорошо обеспеченного государственного чиновника, любителя старины и архивных изысканий, еще будучи мальчиком, погрузился в философию опоэтизированного быта дворянских усадеб (родительская семья занимала казенную лесную дачу — типичную помещичью усадьбу Николаевской эпохи), мещанской Руси (отсюда культ самовара в его жизни и творчестве); культурные предания XVIII-XIX веков стали воздухом, которым он дышал. С ранних лет имел серьезные монархические убеждения, бывшие тем прочнее, что основывались на конкретном чувстве, а не на отвлеченном философствовании. Двенадцатилетним гимназистом записал в дневник: «Я горжусь тем, что нахожусь под властью самодержца, а не паршивого королишки, который слова не может пикнуть без согласия своего рейхстага... не под властью взбалмошной республики... а самодержца, помазанника Божия, отцы, деды и прадеды которого властвовали также над нашими предками»⁴⁰⁸. Консерватизм его молодости — это своеобразная демонстрация приверженности дворянской культуре, с непременным культом охоты и дам, природы и рестораций (с обязательным кутежом), театра и галантных закулисных похождений, многочисленных дружеских связей и светских раутов. Эта любезная сердцу роскошная житейская вязь держалась и расцветала на прочном древе российского абсолютизма. Поэтому Садовской был патриотом и искренним черносотенцем в своих сокровенных идеологических оценках и привязанностях. Нападки на трон, ширящееся неуважение к государю являлись для него признаком близящегося нашествия грядущего хама и всеобщей уравнительной бездарности. Паралич, разбивший его в канун Семнадцатого года, грянувшая вслед революция, гибель империи и культуры сбросили Садовского на дно одиночества и отчаяния.

«Очутившись глаз на глаз со своею внутренней пустотой, — признавался он в письме к поэту Андрею Белому в

декабре 1918 года, — и вырванный из условий прежней внешней жизни, я стал искать спасения у мудрецов»⁴⁰⁹. Эти поиски смысла существования привели к тому, что несчастного стала одолевать «жажда смерти» и дважды его вынимали из петли. Он пытается получить духовную помощь в учении антропософа Штейнера, вынашивает фантастический прожект бегства из страны и получения испанского гражданства (вспомним тягу к миссионерству в Японии у епископа Варнавы, вспыхнувшую в 1917-1920 годах).

В конце концов религиозное чувство, занимавшее дотоле в его душе место чисто номинальное, оживает, и он испытывает неподдельное раскаяние за грязно прожитые годы. Но было ли это и осознанием своей личной ответственности за общую катастрофу? За пропитую и прокученную Россию? (В пьяном ресторанном разговоре со своим другом поэтом Ходасевичем он обвинял во всем одних либералов...)⁴¹⁰

В мае 1921 года Рафаил Карелин знакомит со своим больным другом епископа Варнаву. Владыка исповедует его и помогает воцерковиться. После своего второго посещения страдающего Садовского делает знаменательную запись в дневнике: «Позвали к одному больному, уже второй раз. Это известный наш поэт и писатель N (Садовской, который написал "Ледоход"). Прожил жизнь блудно и атеистом. Теперь расплачивается за прошедшую жизнь (впрочем, он молодой человек, лет 35-40), прикован к креслу и постели. Но хотя с виду <он> жалкий человек, душа же его раскаялась во всех своих прегрешениях, а болезнь его теперь является, с одной стороны, очищением от прежних грехов, а с другой — пособием и побуждением к духовной жизни. Господь не оставляет его Своим утешением»⁴¹¹.

Садовской раскаивался в своих прегрешениях, но, между прочим, несмотря на физическую немощь, проявляет удивительную жизнестойкость, упорно ищет себе невесту, близкого человека. По-видимому, у него появились виды на хорошую партию, так как он обращается (в июне 1922 г.)⁴¹² к епископу за благословением на предстоящий брак. Но владыка советует повременить, подождать. Вскоре избранница Бориса Александровича внезапно умирает. Жених был поражен. Советы наставника воспринимаются им как указания старца, которые нельзя не выполнять; старец, между прочим, был на шесть лет младше своего подопеч-

ного. Колеблясь по поводу того, стоит ли обращаться к земным лекарям для продолжения бесплодных попыток врачевания своего недуга, больной прибегает за советом к духовному отцу и получает благословение попробовать медицинские средства, если еще не утратил к тем доверия. (Подчеркнем, что в таких серьезных вопросах владыка предварительно сверял свое решение с соответствующими ответами блаженной Марии Ивановны.)⁴¹³

Близкие знакомые Садовского знали о духовном перевороте, совершившемся с ним, и о радости, вызванной обретением подлинного духовника. Георгий Блок (двоюродный брат великого поэта) просил в письме из Петрограда (от 2 апреля 1922 г.): «Попросите отца Варнаву, чтобы помолился о нас, главное, чтобы сердце чисто и дух прав обновил»⁴¹⁴. «Счастье великое, — писал он же, — что обрели Вы о. Варнаву. Все, что Вы говорите о себе по поводу этого, входит мне в душу, как ящик в шведский шкаф, нигде ни щелочки не остается и не заедает»⁴¹⁵.

Весть о «сумасшествии» владыки застает Садовского в Москве. О растерянности духовных детей епископа (и всех, руководствовавшихся его советами) говорит пасхальное письмо Карелина к своему другу, посланное в марте 1923 года:

«Христос воскресе! Дорогой Борис Александрович! Простите, что так долго не отвечал Вам — хворал. И сейчас еще плох. Слухи, дошедшие до Вас о владыке, совершенно справедливы. Остается добавить только, что врачи признают его положение безнадежным: хроническая паранойя. В области же Ваших сомнений мне дело представляется ясным: пока он был здоров (или, если угодно, пока болезнь не проявилась в острой форме), он, конечно, мог быть старцем, — и советы, данные им тогда, остаются в силе. Разве смерть Вашей невесты не является для Вас разительным доказательством правильности его совета? Теперь же он никем и не руководит»⁴¹⁶.

Оказывая духовную помощь больной душе, епископ нашел в парализованном писателе еще и единомышленника по ряду волновавших обоих мировоззренческих вопросов. Хорошо знавший историю отечественной литературы, биографии ее творцов, лично знакомый с большинством знаменитых деятелей искусства начала века, Садовской мог авторитетно свидетельствовать о той атмосфере нравствен-

ной безответственности, в которой создавались многие произведения изящной словесности. На его литературоведческие статьи неоднократно ссылается епископ в своем труде по аскетике «Основы искусства святости». Садовской так же, как и владыка, не принимал «механистического прогресса» и восставшей на Творца безрелигиозной науки. Возможно, не случайно в 1921 году (в начальный период их знакомства) писатель пишет короткое сочинение под названием «Святая реакция», в котором вечное в человеке (для автора всегда консервативное) противопоставляет плоскому и поверхностному «развитию». («Прогресс обольщает исканием, сулит новизну. И личность, покидая себя, рассыпается прахом».)⁴¹⁷

После «ухода» владыки Садовской с ним непосредственно не соприкасается (хотя через близкого к обоим Карелина мог и узнать, что ушел епископ не в край безумия, а в мир священного созерцания)⁴¹⁸. Но именно Борис Александрович становится изобретателем замечательной художественно-мистической притчи о трагедии «русских мальчиков и девочек», искавших счастья в лабиринтах кровавой земной истории (и собственной греховности). В кульминационной точке этого повествования внезапно возникают тихий домик в райской Печерской слободе и отец игумен Варнава, умиротворяющий и исцеляющий раскаявшихся «блудных детей». Его образ не только излучает внутренний покой, но служит маяком для гибнущих в житейском море. Тем, кто кается в своих преступлениях и принимает руководство Церкви, открывается тихое надежное пристанище. За стенами частного дома, принадлежащего «монастырскому иконописцу Рафаилу Ковшешникову» (в котором легко угадывается Карелин Р. А.), у ног отца Варнавы начинает строиться таинственная благодатная жизнь.

Свою книгу — «Приключения Карла Вебера»⁴¹⁹ — Садовской заканчивает в ноябре 1923 года. Труд этот явился в какой-то степени данью признательности духовному наставнику (символично, что рядом с ним автор изображает юродивого Мишеньку)⁴²⁰. Вопреки ужесточавшейся драконовской цензуре, роман через пять лет удалось издать, что для писателя-изгоя, вычеркнутого из советской действительности, было несомненным чудом.

Жизнь в затворе и творчество

После ухода владыки в необычный затвор к нему приехал о. Митрофан из Зосимовской пустыни. В доме Долгановых на Выставочном шоссе он по одному принял всех, окормлявшихся у епископа. Вера Ловзанская плакала: «Хочу к владыке». «К владыке нельзя, — сказал о. Митрофан. - Владыка больной». И всех благословил обращаться со своими духовными нуждами к священнику Петру Тополеву⁴²¹. «Девчонки» из паствы епископа бунтовали, не хотели верить, что он сумасшедший (ведь Валентина и Костя Нелидов имели к учителю доступ). Владыка вспоминал: «Девчонки настроили о. Митрофана так, чтобы меня из затвора извлечь. И только Мария Ивановна спасла и защитила. Обличила его, позвав тайно, и сказала: "Ты его не тронь, пусть сидит, как сидит"»⁴²².

Он никого не принимал, виделся только с хозяевами и с ближайшими послушниками; днем никуда не выходил. Из квартиры был ход в маленький сад, куда он изредка спускался ночью. Иногда тайком уходил из дому. Долганова уже в глубокой старости рассказывала автору этих строк: «Летом мы вставали в час ночи и уходили, пока никого не было на улицах, за город, в лес. Заходили далеко. Собирали ягоды, грибы (один раз, в заброшенном саду, яблоки). Всю поклажу владыка нес сам, мне не дозволял». Возвращались через сутки, также ночью. В дороге учил постоянно читать Иисусову молитву: «Без Иисусовой молитвы, как без воздуха, жить нельзя».

От сидячей жизни в помещении пополнел. Один раз за все годы, проведенные им в затворе, Вере Ловзанской удалось его увидеть. У нее случилось сильное искушение, через Валентину передала духовному отцу исповедь, изложенную на бумаге, и он разрешил прийти. Вышел и сказал: «Потерпи еще немного».

Жизнь шла своим чередом. Епископ по-прежнему нагружал Валентину множеством поручений, через нее поддерживал связь с Дивеевым, с Москвой. Однажды послал в столицу и Веру Ловзанскую — доставить записку философу А. Ф. Лосеву. (Профессор нервничал, и она вспомнила, как старец Митрофан, также бывавший у Лосевых, рассказывал, что Алексей Федорович попросил не ходить

к ним в духовном платье. «Нам, батюшка, неудобно, что вы приходите в духовном платье, надо, чтоб вы выглядели незаметно, — смущенно сделал он замечание. — Вы, батюшка, так, чтоб и нам и вам». О. Митрофан⁴²³, рассказывая об этом, с улыбкой добавлял: «Мы живем не ради Иисуса, а ради хлеба-куса».)⁴²⁴

Постепенно Валентина догадалась, что разительная перемена, происшедшая в жизни владыки, вызвана не болезнью, а духовным выбором. «Странно, — писала она, - многие его считают сумасшедшим, больным, ненормальным, и все очень все-таки уважают и ценят его, дорожат его мнением и... никого... кроме него, не хотят знать и никому другому — подчиняться. Такова в нем сила благодати. На что благословит — и конец, ослушаться и не думай, получишь наказание уже от Самого Бога за преслушание Его святой воли»⁴²⁵. 18 февраля (ст. ст.) 1923 года он постриг ее в рясофор с именем Серафима.

Блаженная Мария Ивановна так высказывалась в это время о пути, предстоявшем владыке: «Плач на реках Вавилонских... Затворник. Схимник. Смиренный». «Пиши».

В доме на Большой Печерке «сумасшедший» священнослужитель пишет свою главную книгу — «Основы искусства святости. Опыт изложения православной аскетики», фундаментальный труд, изучающий методологию и практику восточно-христианского подвижничества.

Аскетика — дисциплина, исследующая приемы, с помощью которых человеческая воля укрепляется в доброделании, своего рода наука, изучающая поведение человека, законы, определяющие поступки, их направленность к свету или тьме. Под углом аскетического опыта автор рассматривает устои современной цивилизации, жизнь ее вождей и наставников, определяя стремительное и опасное нарастание в культуре нового времени моральной безответственности и всеядности. Об искусстве быть свободным рассказывает эта книга, о том, как сохранять свободу в условиях земного странствия, в тяжких путах мирских обстоятельств и катаклизмов, средь рабства греху и насилия.

Читая «Основы», нужно помнить время и обстоятельства их написания: основной текст создавался, когда, по собственному признанию автора, он «находился в подполье при большевиках». Работая над ним, он пользовался своей «обширной библиотекой, о ценности которой можно судить

по многочисленным ссылкам, разбросанным на страницах рукописи; потом случился разгром, и она целиком погибла. Но вчерне труд был уже закончен и систематически прятался». Книга задумывалась как своего рода справочник для широкой (но преимущественно образованной) публики, «желающей искренне приобщиться к православию и войти в Церковь и, попросту говоря, спастись», а также и для молодежи, хотящей жить церковно. Поэтому в ней огромное количество длинных цитат из святых отцов, с которыми автор хотел познакомить читателя («ибо не всякий имеет время, деньги, охоту полностью изучать их творения»).

Основы искусства... жизни

Еще юношей, молодым ревностным монахом, о. Варнава с пылом неофита надеялся доказать теплохладному и равнодушному к религии обществу, что только церковное учение может вызвать настоящую радость жизни, по первозданному чистое и творческое восприятие бытия, благородство стремлений. Он надеялся убедить всякую ищущую душу, что, только следуя Евангелию, люди обретут счастье. Стоило талантливо, современно и разносторонне раскрыть истоки заблуждений, овладевших человечеством (технократизм, культ наслаждений, внешней силы, власти и т. п.), и воля людей обратится к доброделанию. Он считал важным показать «путь внешнего поведения христианина»,который подсознательно близок и для людей науки, и для интеллигентного человека. Это путь стояния в правде и в любви. Но человек неустойчив в истине, Божественное добро ему не принадлежит, он его постоянно теряет и, более того, сам оказывается во власти зла — по слову апостола: «Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю» (Рим. 7, 19). Поэтому для приобретения навыков доброделания нужен внутренний труд, нужно войти чрез узкую дверь в царство евангельских блаженств, присоединиться таинственным, непостижимым для рационального сознания образом к Вечному и Благому Началу. (По слову св. Григория Нисского: «Христос источает чистоту, святость, а приобщающийся почерпает».) Для этого необходима аскетика.

Но не успел он начать осуществлять свой замысел, как грянула революция и Церковь превратилась в одиозное и враждебное для мира явление, коммунисты объявили религию ненужной и, мало того, обреченной на неизбежное быстрое уничтожение. Надо было обороняться. Отсюда берет начало пристрастное, порой тенденциозное отношение епископа к науке и культуре, к их деятелям. Однако в этой пристрастности есть и немалая польза, помогающая разобраться в истоках современного идолопоклонства, в удручающем росте аморализма, оправдываемого прогрессом.

Значительную часть «Основ» составляют святоотеческие цитаты и явные или скрытые реминисценции из различных церковных авторов прошлого и начала нынешнего столетий. Законы духовной жизни обильно проиллюстрированы в книге примерами из общей истории, художественной литературы и частной жизни. Материал замечательно точно систематизирован в соответствии с учением подвижников об устроении внутреннего человека.

Святые отцы и учители Церкви всегда подходили к явлениям жизни с точки зрения духовного реализма, стараясь рассмотреть при свете евангельского опыта всякий миг бытия: каким образом конкретная действительность и силы, в ней действующие, влияют на личность, разрушая ее или, напротив, способствуя ее уцеломудриванию, помогая спасению души. Стараясь разрешить всякую проблему по заповедям Христа, исполнение которых и есть прямой путь к Небу, владыка показывает православный подход ко всем сторонам трехсоставной человеческой природы: духовной, душевной и телесной.

Его взгляд — это прежде всего взгляд монаха, аскета-практика, а не теоретика аскетической премудрости. Он называет вещи своими именами, подробно описывает страсти, восстающие на человека, но это делается для того, чтобы показать выход из тупиков греха. В жизни подвижник часто сталкивается с осуждением и даже клеветой со стороны людей, которые не хотят видеть правду о себе и своей природе; таковые нередко того или иного святого обвиняли в разврате. Более того, в начале века проповедников монашеского покроя обвиняли в том, что они навязывают обществу ханжеские подходы к жизни, что монахам нужно заниматься личным спасением, а не навязывать другим пуританскую мораль, что, говоря о по-

роке, они развращают народ, которому нужно прививать общую грамотность и культуру. При этом место церковных пастырей, призванных проповедовать о нормах христианской морали, заняли журналисты, философы, психиатры, политики и другие общественные деятели, призывавшие к новой, «свободной» этике. Епископ писал по поводу подобных обвинений:

«Как не хочется писать о пороке... Душа задыхается от нестерпимого зловония, гнусных страстей, содрогается от стыда... Но необходимо, необходимо говорить обо всем этом... Необходимо потому, что народ гниет в полном смысле этого слова. Не помню, сколько раз рука порывалась сжечь все написанное, боясь загрязнить чистые души... Это главное, потому что страх перед обвинением: врачу, исцелися сам (Лк. 4, 23), стыд перед обществом, что нет ни одной у тебя книги, где бы ты (давший обет целомудрия!) не задевал половой вопрос, и отсюда боязнь соблазна немощной совести колеблющегося брата, менее тревожит меня. Но я, вопросивши не один раз и святых отцов подвижников, и прозорливцев, и старцев (говорю не о книжном вопрошании, а о непосредственном, живом, устном общении), всегда определенно получал один ответ — писать, писать, писать.

С восприятием сана епископа и сам вижу, что надо писать. Теперь это — моя обязанность. Епископ, как я сказал, затем и носит омофор, что есть подражатель Самому Христу, Который, как Пастырь, берет на Свои рамена всякую заблудшую овцу и приводит ее к единому стаду спасающихся. Епископ, как делающий дело Христово, существует во еже очистити грехи людские (Евр. 1,3), и не должен гнушаться никакими сквернами и нечистотами, но, как нежная мать своих детей, должен любить пасомых, и прежде всего тех, которые, как более слабые и немощные, считаются у людей грешнейшими, достойнейшими презрения и стыда; должен следовать Самому Христу, Который преимущественно... вращался среди мытарей, грешников и любодейцев, не стыдился этого и переносил терпеливо все многочисленные упреки из-за сего.

Вижу, что нужно писать обо всем, что считается неприличным и на самом деле таково, потому что духовническая практика среди людей и самого утонченного высшего культурного круга, и простого народа, как моя собственная, таки многих старцев, духовных отцов, известных на всю Рос-

сию (а они делились со мной с полной откровенностью), показывает, что молчать нельзя. Чего монаху бояться? Конечно, не злословий, насмешек, издевок, поруганий, обвинений в щекотании своих собственных страстей, но только соблазна малых сих, неповинных сердцем. Но вот духовническая то практика — не моя, а старцев известной пустыни России — среди тысяч людей (да и окружающая даже жизнь) говорит, что таких лиц очень и очень мало, но что, наоборот, зло прилежит человеку от юности его (Быт. 8, 21).

Следовательно, оставив излишнюю боязнь разбудить дремлющую инертность и преждевременное жадное любопытство до этих вещей у малой части не отведавших... от горького плода греха, необходимо обратиться с советами, убеждением, обличением, разъяснением, предупреждением с милостью, кротостью, любовию к тем многочисленным и бесчисленным лицам, которые этот плод уже вкусили и жадно отравляются им. Молчать в этом случае даже преступно. Здесь я подхожу к тем причинам, по которым решил говорить открыто обо всех "запретных вещах". Я решил говорить потому, что другие молчат. Если бы даже говорил кто, я не имел бы оправдания для себя, раз ношу на себе право и обязанность врачевать других, хотя бы и не по достоинству своему. А почему молчат почти все, кому надо бы говорить, а говорят часто те, кому говорить не надо? Почему <пастыри> стыдятся говорить о вещах плотской жизни человека, а не стыдятся слушать, когда другие говорят об этом, занимая их место и <принимая на себя их>достоинство? Стыд, позор, когда миряне, как овцы, не имеющие пастыря (...) и как больные дети, не имеющие любящей матери или отца, идут показать свою постыдную рану знахарям или же беспомощно советуются друг с другом, не принося этим нисколько себе пользы и растравляя еще более рану... Почему теперь привилегии и прерогативы в этом отношении остаются за врачами и юристами? Почему не скажет свое веское слово здесь ни один пастырь? Если человек состоит из тела и души, то понятно, что и врачевства ему нужны и телесные, и духовные. Почему же духовные врачевства не только в печати, но и с аналоя перестали применяться? Забыли разве... как архиепископы Иоанн Златоуст, Василий Великий, Григорий Богослов и прочие неустанно вещали об этом, называя вещи своими именами? Думаю, что... враг рода человеческого не хочет,

чтобы было ясно дело его. Вот он свое ложное, демонское целомудрие и внушает. Но я не хочу сего целомудрия. Прочь оно. Елей же грешного да не намастит главы моея».

На войне, как на войне. Владыка оборонялся от духа агрессивного безбожия, от попыток размыть границы Церкви, вольного и мечтательного отношения к духовности. В книге есть страницы, несущие на себе печать заблуждений, широко бытовавших в церковной среде той эпохи: жесткое и подчас несправедливое отношение к инославным, к интеллигенции, к иудеям. (В черновике он ссылался на каноническое правило св. Григория Нисского, запрещающее христианам обращаться к врачам иудейского исповедания. Правило это, несомненно вызванное к жизни некоторыми историческими реалиями первых веков нашей эры, давно превратилось ванахронизм, требовало разъяснений и комментариев, однако для него было непререкаемой Догмой. И здесь надобно помнить, что значительное, если не подавляющее число русского духовенства придерживалось таких же воззрений...) И еще одна странность. Он прекрасно отдавал себе отчет в пагубности, например, крепостного права, в развращающем влиянии привилегий дворянского сословия и высшего чиновничества, понимал (особенно во второй половине жизни), что власть не может быть опорой Церкви, прекрасно видел, что корень всех наших бед — рабство гре-ху, но считал, что в крушении русской жизни не обошлось без воздействия каких-то внешних, «масонских» сил.

Несмотря на эти недостатки (и на то, что в двадцатые годы он уже не мог доставать нужную богословскую литературу, выверять цитаты и т. п.), «Основы» дают живое представление об аскетическом делании. Епископ с молодых лет стремился к свободе внутренней («свободе от страстей, смрада и исчадий смерти и порока»), думал над тем, как всю свою жизнь строить на евангельской основе. Он считал, что аскетика — это настоящий рай, который может быть насажден в нашей душе. Когда Россия научится жить строго по православному, осознанно аскетично, тогда в ней начнется расцвет культуры. Эта мечта ревнителей православия того времени, хотевших переломить ход событий, влекший страну к бездне, была своего рода утопией, но она помогла им с верой и надеждой пройти через ураган насилия и людского ожесточения, обрушившийся на русское общество.

Дом и община

Библиотека его (и часть рукописей) хранилась в диване у Валентины, в доме ее родителей. Уместная предосторожность, ибо периодически к нему приходили с обыском (1923-1925 гг.), несколько раз арестовывали и забирали в ГПУ. Для властей он был по-прежнему подозрителен. Однажды сидел у себя в комнате и писал. Услышав, что в дом вошли чекисты, владыка быстро спрятал листки рукописи между страницами книги, успев поставить ее на полку. Но ворвавшийся соглядатай, словно по подсказке, сразу достал нужный фолиант. «Бес указал», — говорил об этом случае епископ.

После обыска часто увозили на Воробьевку. На допросах, между прочим, добивались, чтобы признался в контрреволюционной деятельности, в создании подпольной общины, регистрации которой требовали. (Блаженная Мария Ивановна передавала: «А Варнава пусть... не регистрируется...») В застенке он продолжал юродствовать и держал себя странно, «как больной». На вопросы отвечал проповедью (длившейся до утра) о спасении души. Чекисты двери откроют, слушают...

— Замучили меня вопросами, — говорил, вернувшись.

Как-то отправился владыка в ГПУ за панагией, забранной на обыске; обратно его не выпустили, задержали, и возвратился он только через неделю. Валентина ежедневно носила передачи. (Как опекунше больного, ей отдали и панагию.) При освобождении епископа Долгановой сказали: «Забирайте его, мы не нашли в нем ничего предосудительного. Он нам здесь интересные лекции читал».

Решили как-то чекисты задержать и Валентину, продержали ее более суток. На допросах смеялись над домотканым крестьянским платком, покрывавшим голову послушницы (в нем она заснята владыкой в его доме на Сенной).«Почему замуж не выходишь?» — «Сами знаете, жених мой умер».

Фаина Долганова ожидала сестру напротив здания ГПУ, сидя на завалинке...

— Это жиды, евреи ненавистные, дай Бог их не видеть,- волновалась Мария Ивановна. — Это жиды его брали. Долго его там держали под арестом?.. Зачем его сажали?..

Спаси меня, Господи, не подпишусь. Господь Бог мой, зачем его брали? — И перекрестилась. — Надо писать, чтобы святое его тело не трогали погаными руками, они не достойны, поганые евреи, с крестами его трогать.

И, обращаясь к Валентине, которую таскали в это время на допросы, добавила:

— Крест у Варнавы большой и крест у него жить; терпи, все терпи, коли к Варнаве пошла жить...

Владыке велела сказать следующее:

— Пусть молится; молиться надо о России, погибает она, война надвигается, плохо живется архиереям⁴²⁶.

Из-за частых чекистских налетов и нависшей угрозы ареста епископ спрашивал у блаженной: не нужно ли скрыться из города, переехать в глухое место, например в село. Она отвечала:

— Никак не надо, сидит пусть на одном месте, никто не прогонит, не смеют... А за что его в тюрьму посадят?..⁴²⁷ ...А здесь моление надо устроить, чтобы его не взяли⁴²⁸.

Чтобы благополучно плыть по бурному житейскому морю, от окружающих епископа требовалась большая собранность, серьезная аскетическая работа, строгое послушание, неподдельное смирение. И на тонкую, неуловимую для плотских глаз связь с духовником обрушился невидимый враг, возбудив в Карелине восстание на владыку.

Отпечаток прежних занятий оккультизмом сказывался на Рафаиле Андреевиче, давая знать о себе то в виде припадков падучей (во время которых страшно кричал), то в постоянных приступах раздражительности и мнительности, в особенной уязвимости для помыслов, диктовавших ему то одно, то другое настроение.

Внешне размолвка наступила, после того как владыка высказал желание обедать не за общим столом, а у себя, в одиночестве. Естественное стремление затворника к уединению, к перемене бытового распорядка в сторону большей сосредоточенности, освобождения от церемониального быта (необходимости светской беседы за столом) вызвало недовольство. Вскоре начавшаяся полоса обысков и кратковременных арестов епископа помогла помыслам накручивать хозяина дома против ненавистного бесам жильца. Рафаил Андреевич приступил к владыке с требованиями об уходе.

— Он в прелесть впал, — заметила о нем блаженная Мария Ивановна. — Карелиным молиться надо⁴²⁹.

По ее благословению, владыка жил у Карелина до тех пор, пока тот категорически не отказал в приюте, грозил выгнать (но из-за противодействия жены, оставшейся верной своему наставнику, все не решался окончательно лишить того крова).

«— Куда его выгонят? Некуда... — отвечала Мария Ивановна в конце октября 1924 года на тревожные вопрошания Валентины. — Ему Господь невидимо пошлет... Купи избу, да поставь как следует, по-черному, да по-белому поставь, да и живите с ним, Господь поможет... как весна будет, таки уйдете»⁴³⁰.

Наконец Рафаил Андреевич как-то подошел к Долгановой и сказал: «Валентина, покупайте дом и с владыкой уезжайте». Он передал ей некоторое количество антикварных вещей для продажи, чтобы за вырученные деньги можно было купить усадьбу в городе. Их приобрел какой-то армянин при посредничестве Юлии Ивановны Долгановой (старшей сестры Валентины).

Весной 1925 года переехали в дом на Сенной площади - недалеко и от тюрьмы, и от Крестовоздвиженского женского монастыря; была куплена и оформлена на Валентину часть этого дома, состоявшая из двух комнат, кухни и мезонина. Их половина смотрела окнами во двор; другая половина, принадлежавшая полякам, выходила на площадь. Епископ жил в маленькой «келье» внизу, а вверху, в мезонине, поселился иеромонах Рувим, всегда молчаливый, сосредоточенный, прозванный за свою аскетичность отшельником.

В эти годы, после того как владыка превратился в странника, идущего по нехоженым тропам в Небесный Иерусалим, возле него осталась горстка молодежи. Игумен Митрофан Зосимовский «переправил» большую часть паствы к о. Петру Тополеву, и лишь несколько девушек упорно держались Валентины, желая хоть через нее соприкасаться со своим первым духовником. Епископ жил затворником, и контакты с ним могли осуществляться только через его послушницу. Характер у последней был своеобычный, гордый, поэтому тем, кто хотел сообщаться с наставником, приходилось передней сильно смиряться. Многим это оказалось не под силу. Но во всем случившемся был, по-видимому, Промысл Божий.

Обстоятельства сами отбирали тех, на кого можно положиться. Вера Ловзанская очень была привязана к Валентине, восхищалась ею. Однажды та позвонила младшей

подруге на работу и попросила выполнить какое-то поручение. Отношения между девушками упрочились, и через некоторое время Вера могла уже посещать домик на Сенной.

Сюда приходила Аннушка Борисова («Анна маленькая»), почти девочка, самая молоденькая из духовных чад владыки. По молодости лет на работу она не ходила и в домике на Сенной стряпала еду. (Владыка просил печь «лепешки на жару»; во всю остальную жизнь из съестного уже больше ничего не заказывал.) Когда владыка стал передвигаться по городу, то брал ее с собой, и она вприпрыжку бежала перед ним. (Другим девушкам, постарше, уже неловко было его сопровождать.) Посещала домик и Анна Ненюкова («Анна большая»).

По воскресеньям собирались в большой гостиной девчонки во главе с Валентиной да трое молодых монахов, обсуждали различные религиозные вопросы. Горячий, почти мальчик (так воспринимался даже сверстниками), Руфин всегда спорил с добродушным Киприаном (Нелидовым) и сдержанным Рувимом на богословские и общецерковные темы. Иногда забегала Елизавета Германовна Карелина — старалась помочь материально. Изредка выходил епископ и беседовал о тонких духовных предметах. Однажды заговорил о милостыне. «Подать милостыню может всякий, но не все будет... от чистого сердца. Надо знать, как подать милостыню по-христиански. Неверующие часто упрекают христиан, что они делают дела милосердия своекорыстно, ради получения будущего Царства Небесного. Многие подают нищему или больному из жалости к нему, некоторые из-за тщеславия и гордости... иные просто ради своего спокойствия, потому что голодные мешают спокойно жить и наслаждаться своим богатством. Здесь нужен дух смирения, чтобы подать милостыню с одинаковым чувством — больной ли перед тобой или здоровый, подать из-за одной любви к Богу и ради исполнения Его заповедей. Вот к какому состоянию должны мы стремиться!» (Как правило, он говорил на тему Евангелия, читаемого в этот день в храме.) 18 апреля 1925 года толковал слова Спасителя: Аще постыдится Мене и Моих словес вроде сем прелюбодейнем и грешием... (Мк. 8, 38.)

В январе того же года перед авторитетной Комиссией Костя Нелидов успешно выдержал экзамен по богословским предметам, «обнаружив хорошее богословское разви-

тие». Оценку выставил сам митрополит Сергий (Страгородский), новый глава епархии. Великим постом после литургии он постриг в мантию в Крестовоздвиженском монастыре духовного сына владыки с именем Киприан.(Новопостриженный решил по обычаю провести сорок дней в подвальной церкви под собором, где находилась почитаемая могила старицы Дорофеи, но по телесной слабости весь срок не выдержал.) Митрополит благоволил кнему и при постриге сказал примечательное напутственное слово: «Как хорошо, что в монашество идет молодой человек. Мы, старики, уже не те, мы боимся всего».

После окончательного отпадения Евдокима в обновленчество митрополит Сергий, успевший уже принести покаяние в той же ереси, в марте 1924 года получил назначение от Патриарха на ответственнейшую Нижегородскую кафедру. Он был глуховат на одно ухо, и верующие его звали «дедушкой». В начале двадцатых годов епископ Варнава, будучи во Владимире, познакомился с ним лично. («Когда-то мне пришлось есть, пить и даже спать под одной крышей с Сергием... Он даже раз мне прочел наизусть все полностью правило ко святому причащению: три канона, акафисты, утренние и все <другие необходимые> молитвы. Вот память!.. И все потому, что я забыл канонник, по которому мог бы прочитать сам».)⁴³¹ По рассказам последнего он записал любопытную историю из жизни этого известного богослова и будущего Патриарха. «Разными путями призывает Бог ко спасению и монашеству... И поводом для оставления "мирского мятежа" бывают вещи далеко не спасительные... Вспоминается случай из жизни Патриарха Сергия (Страгородского). Когда он учился в Нижегородской семинарии, он очень пил. Парень умный (и остроумный, что, кстати сказать, сохранил до старости), он понимал, что не дело — прожигать свой талант и жизнь. Я уверен, что он в душе начинал уже определять свой будущий путь или где-то колесить около него.

И вот однажды допился до того, что поспорил с товарищами, что залезет на церковный крест. Церковь при Нижегородской семинарии... каменная, в саду за семинарским зданием, с обычной колокольней. Сказано — сделано... благородство обязывает. На крест купола он взобрался. Но, очевидно, подумал, что недалеко уже оттуда и до неба. Бросил пить и ушел в монахи»⁴³².

Митрополит, конечно, знал о «сумасшествии» владыки и, по-видимому, относился к его поступку с уважением, так как сделал своим иподиаконом Константина Нелидова. Ему нравился настрой горевших верой молодых людей. Онценил их искренность и смелость и не прочь был использовать эти их евангельские качества, которых ему самому так не доставало.

Почти сразу же Киприана рукоположили в иеромонаха. В условиях ужесточавшегося отношения государства к Церкви молодому монаху приходилось нелегко; одно время служил при Казанской часовне Крестовоздвиженскогомонастыря⁴³³, потом вместе с Руфином жил в полуподвальном помещении при Благовещенском мужском монастыре, наконец вынужденно переехал к своей бабушке; для пропитания подрабатывал переплетом книг.

Облик о. Киприана — черные вьющиеся волосы, голубые глаза, чистый и серьезный внутренний настрой, ровный и ясный характер — производил на окружающих самое лучшее впечатление. Два его друга, иеромонахи Рувим и Руфин, появились возле владыки после ухода того в затвор(епископ, уже подписывавший свои рукописи именем Димитрия Рыбаря, по слову Спасителя, закидывал апостольский невод и продолжал спасать души).

Рувим (в миру Борис Павлович Цыганков), молодой, лет тридцати, аскет и «отшельник», — полная противоположность Киприану, он и в доме на Сенной площади держался обособленно. (А общительный Киприан, еще мальчиком — в погонах студента Дворянского института —познакомившийся с владыкой и бывший к нему ближе всех, добрый и отзывчивый, мог запросто шутить с девчонками.) В прошлом — офицер царской армии, Рувим переехал в Нижний из Киева, где участвовал в работе студенческого христианского кружка. Сопровождал епископа Варнаву в Среднюю Азию, где вскоре получил назначение на приход в Турткуль, на границе с Афганистаном, арестован там и расстрелян.

Монах Руфин (в миру Аркадий Павлович Демидов, 1902г. р.) происходил из семьи уездного земского начальника. Монашество принял в 1926 году. Обладал прямым характером. (Через три года епископом Ветлужским Неофитом (Коробовым) рукоположен во иеромонаха, вскоре арестован.

Отбывал срок на знаменитой Медвежке^¹. По болезни сактирован. Из последних сил дополз до поезда на четвереньках... Второй раз арестован в 1937 году и вскоре расстрелян.)

В это время владыка иногда выезжал с молодежью загород, на природу. Имея благословение старца Алексея Зосимовского, изредка совершал дома богослужение.«Служить не надо, — предостерегала Мария Ивановна, -опасно и трудно, только по большим праздникам».

Вера Ловзанская, одна из самых юных подопечных владыки, непосредственно соприкасалась с ним редко, он как бы намеренно отодвигал ее от себя. И тем самым задевал ее самолюбие, саднила невидимая ранка. Вера с пятнадцати лет начала тянуть трудовую лямку. Единственную отраду находила в церкви, ее притягивала монашеская жизнь. Неизъяснимо привлекательной казалась ей и та серьезная внутренняя настроенность, осмысленность, которая излучалась от епископа и его окружения. (Состояние девушки характеризует небольшое столкновение с представителем власти. С первых лет революции комиссары стали внедрять в Нижнем социалистические принципы труда: за горожанами закреплялись участки земли, которые они должны были обрабатывать. Называлось это «коммуной». За отработанные человеко-часы им потом платили картошкой. Во главе начинания стоял некто Глебский, записывавший всех и все учитывавший, жил он рядом с Печерами. Вера, спешившая в храм, как-то натолкнулась на него. Он стал выговаривать: «Зачем ты ходишь к этому архиерею?!» Она заплакала, не могла слушать злобное ворчание администратора. «Это было первое, самое дорогое, а он такое говорит».)

Вместе с группкой духовных детей владыки она впервые посетила Дивеево и Саров, столь поразившие ее, что уезжать не хотелось. Она сидела у Марии Ивановны и с замиранием сердца ожидала, что та скажет на тайные мысли: идти в монастырь или замуж.

Послушница принесла блины, начала их раздавать гостям, а юродивая, словно невзначай, обронила: «Ты вот той маленькой монашке тоже дай». Все стало ясно.

Мысль остаться в монастыре (хотя в Дивеево уже запретили принимать новых насельниц) ее не покидала. В следующий раз дивеевская послушница Аполлинария предложила: «Пошли к Марье Ивановне. Если она благословит, то

останешься». Но блаженная еще издали закричала: «Не надо! Не надо ее! Не надо!» Потом, рассмеявшись, прибавила: «Ты же будешь на старости лет отца покоить». И дальше пояснила: «Иди к владыке Варнаве, он тебя устроит».

У Веры все внутри оборвалось: «Значит, я в монастырь не пойду?..»

В другой раз услышала совсем неожиданное. В Дивеевской обители много лет жил юродивый Ониська, говоривший о себе в женском роде, любезный друг Марии Ивановны, которого она звала своим «женихом» (иногда, впрочем, «женихом» называла и о. Варнаву). И вот однажды блаженная, прозывавшая Веру «Любой», говорит ей: «Увезет Ониська мою Любашку далеко-далеко».

Пойди пойми слова юродов, разгадай их пророчества и предзнаменования. Только после догадываешься (и тогда эти подсказки служат невольной и существенной опорой). Через десять лет, оказавшись с духовным отцом в Сибири, она все уразумела.

...В необычных встречах на перекрестках судеб тянулась к епископу зеленая поросль, юные прекрасные ростки старого мира, обреченные революцией на прозябание, а то и напрямую гибель. Он возвращал им смысл жизни, разрывал путы времени, показывая, что от каждого, как в эпоху гонений на первых христиан в Римской империи, зависит судьба Церкви. За окнами дома на Сенной площади сгущался мрак, но спустя годы епископ вспоминал о жизни их тогдашнего сообщества: «Мы жили, не думая о завтрашнем дне»⁴³⁴. И им было светло в их труде и надеждах.

Епископ Варнава подарил как-то духовной дочери Псалтирь и сделал на ней такую надпись: «Молись крепче, в этом залог духовного просвещения, разума и самой прозорливости. А зная, что есть добро и зло, спасешься и других спасешь». Он учил, невзирая на обстоятельства, идти путем добра. И учился этому сам, благо сложнейшие исторические события тому способствовали.

Послабления, допущенные режимом в годы нэпа, сворачивались, атмосфера сгущалась; чтобы сохранить духовное горение, надо было вновь уходить от политической непогоды, пытаясь сберечь церковный (отеческий) строй жизни. Волновала судьба рукописей и собранных святых реликвий (у владыки хранились антиминс, частицы мощей, предметы, принадлежавшие святым, например преп. Сера-

фиму Саровскому, Иоанну Кронштадтскому и др.), но не меньше тревожили судьбы Православия. Неужели оно будет перемолото жерновами государственной машины, запущенной ненавистниками христианства?

В Нижнем власти не забывали «съехавшего» с ума епископа, требовали, чтобы он устроился на работу. Он был слишком молод (всего сорок лет), для того чтобы эта драконовская Система оставила его в покое. Приходилось думать — не нужно ли переменить год рождения, увеличив тем свой возраст. Мария Ивановна подсказывала:«Старичок Варнава на постели лежит и служит»⁴³⁵. Иногда как бы оговаривалась: «В Иерусалим пусть съездит, в Киев, его там мало знают, никто не тронет его там...»⁴³⁶

В 1928 году о. Киприан получает назначение служить в Кзыл-Орде. Это было знаком судьбы, и епископ принимает решение переезжать в Среднюю Азию и под покровом официального прихода строить не видимый миру тайный монастырь.

Вначале уезжал Киприан (перед отъездом, 25 января, сфотографировался на память); прощался в домике, в большой комнате, где обычно собирались по воскресеньям; девочки плакали, чувствуя, что решающим образом меняется их жизнь, а спросить, куда едет, нельзя — интересоваться не полагалось.

Потом отправились владыка с Рувимом и Валентиной, затем Фаина и Елизавета Фотиевна Долгановы, затем две Анны («маленькая» и «большая»), а позже всех Вера.

На краю мира

1928-1931 Кзыл-Орда

Организация и жизнь тайного монастыря в Кзыл-Орде.

Вынужденный отъезд в Европейскую Россию

Подвижники всегда удалялись в труднодоступные,  «высокие»,  «глухие»,  необжитые места всякого рода (от Кавказского хребта до потаенных комнат в городах и деревнях), пытаясь найти Божьи тропинки среди полыхающего безумием ненависти и страха мира.

Всю жизнь у епископа было заветное желание организовать маленький монастырок, монашескую общину, на что не раз испрашивал благословения у блаженной. Мария Ивановна отвечала уклончиво, словно придерживая («на волю Божию полагаться надо»), а через несколько лет обронила: «Монастырек поставь и монашек набери»⁴³⁷.

Лишь на краю социалистического рая, в пустыне, можно было попытаться наладить сокровенную жизнь христианской общины. Кзыл-Орда — недавняя столица Казахстана, небольшой азиатский городок, затерявшийся среди золотых барханов. В старой части города женщины в паранджах скользили по узким проходам между рядов хибарок, сделанных из глины и самана. Хибарки эти, оберегая жен от чужих глаз, глухой своей стеной выходили в узкие улочки.

Советская власть превратила этот край в место ссылки; с половины двадцатых годов из Центральной России сюда направляли политически неблагонадежных; многие приезжали по собственной воле, в надежде, что здесь их забудут вездесущие органы. Удаленность от центра, бедность, крайняя нужда в культурных и научных кадрах и впрямь способствовали некоторому смягчению режима.

«Грязные, в кизяке, верблюды, рыдающие с подсвистом ишаки... низенькие, художественной резьбы, калитки (похожие на узкое евангельское, игольное, ушко!) старых узбекских дворов... и новые здания в арабском стиле, но с тысячелетней юртой на дворе...» Неряшливые и добродушно ленивые казахи, встретившись на дороге друг с другом, часами разговаривают, сидя на корточках. Но разговор этот — песня, в которой они сообщают друг другу о только что увиденном. Узбеки более сдержанны, с хитрецой и живут зажиточней.

Вот такие картины открылись нашим странникам по приезде. У одного русского техника строителя (по работе он все время в разъездах), местного жителя, им удалось снять европейского вида домик, фасадом смотревший на улицу. (Вера приехала ночью и нашла своих только по знакомым красным занавескам.) Три комнаты, обставленные изысканной карелинской мебелью, привезенной сюда из Нижнего, кухня, дворик с райским садом (арбузы, дыни, вишни), колодец, устроенный в стене изгороди (общий с соседом). Во дворе чуланчик, заваленный книгами владыки.

В городке много «бывших людей» из метрополии. «Это, кажется, единственное место в Казахстане, где не бывает

дождей, — вспоминал владыка, — где каждое утро просыпаешься, зная, что за занавеской вечно голубое небо... Ни облачка... Чистая бирюза. "Небо Неаполя не лучше здешнего", — говорили ссыльные старушки аристократки».

Главный интерес местных жителей — в воде, отмерявшейся скупо по нитям арыков, прокопанных от Сыр-Дарьи. Девчонки вставали ночью, чтобы, присыпав соседские канальчики, заставить воду подыматься в их рукав (сад имел уклон вверх, дом стоял на возвышенности), и таким хитроумным способом напитывали влагой сад и огород. Главное послушание в саду исполняла Фаина. Она и Аня Ненюкова работали статистиками в «Статбюро». Вера («дочка Верочка» — звали ее все, кроме строгого владыки)работала в исполкоме машинисткой, реестрантом-приемщиком у нотариуса (из бывших баев, европейски образованного и либерального, Аль-Мухамеда Кутыбаровича Курульчина) и под конец — в банке. Целыми днями они просиживали на работе. «Маленькая» Аня помогала на кухне Елизавете Фотиевне, матери сестер Долгановых. Валентина устроилась при церкви уставщиком. Иеромонаха Рувима вскоре после прибытия перевели в далекий Туртукль, жаркое, гнилое место.

О. Киприан служил в местном храме, в воскресный деньвсе общинники (приехало их с епископом девять человек)⁴³⁸ приходили на службу, читали на клиросе. Владыка — здесь его уже называли «дядей Колей» — без бороды, в обычной светской одежде стоял среди мирян. Исповедовались домау епископа, а причащались в храме. В будни девчонки уходили на работу, вечером и по ночам — на домашнем хозяйстве. Ритм жизни у них был напряженный, но бытовые трудности легко разрешались благодаря уважению, с которым киргизы относились к о. Киприану: ночью, в обходзапретов, привозили саксаул (обычно на топливо отпускали солому), сгружали во двор. Приходил старик по имени Карп, живший отшельником в степи, помогал рубить дрова (саксаул по крепости подобен стали, его не берет топор, но берет умение). Церковная староста, полная, маленькая хлопотушка Анна Никаноровна, сердечно ко всем расположилась и каждый день посылала молоко.

Прихожане любили батюшку, любили бывать у него в гостях; чувствуя духовный подъем обитателей дома, стремились навещать их почаще. Атмосфера там была теплая, и все

было попросту. Частенько прибегали верующие девушки: пели церковные песнопения. «Дядя Коля» пользовался чрезвычайным уважением. Во время еды он сидел во главе стола, о. Киприан постоянно оказывал ему знаки любви и почитания, что не могло, конечно, пройти не замеченным для гостей.

А по улицам города постоянно гнали партии раскулаченных (общинницы носили им на пересыльный пункт, расположенный в бывшей мечети, еду). И хозяин дома, изредка наезжавший с очередных объектов, рассказывал обустройстве на острове в Аральском море лагеря для многосемейных раскулаченных крестьян, присылаемых сюда на поселение — на скорое переселение в жизнь вечную: ведь водной из самых жарких точек Средней Азии в сутки давали всего по кружке воды.

А вокруг яркая южная синь... Простота нравов у аборигенов была удивительной. Вполне естественно они смотрели на женщину как на вьючный скот. «Этот взгляд дожили до наших дней, — писал владыка, — уже при советской власти. Вижу однажды картину: по улице идет женщина, согнувшаяся в три погибели, и несет на спине какую-то громадную копну (забыл уже чего), а сзади нее, шагах в десяти, идет задумчивый муж, помахивает кнутом (этот кнут, кажется, камча называется...) и мурлычет что-то себе под нос. Я так растерялся, что, хотя при мне был миниатюрный аппарат Цейса "Атом" (дореволюционного времени), не снял эту сцену, достойную назидания»⁴³⁹.

«Стройные пирамидальные тополя, издали кажущиеся настоящими кипарисами, темнеют из-за белых и желтых стен глинобитных мазанок туземцев и домиков европейцев»⁴⁴⁰. Раскаленный добела огненный шар на чистом небе точно застыл на месте. «Темно-зеленая листва... не дает почти никакой тени. Но ее и не нужно. От этого кругом светлее, ослепительнее, радостнее. Все зовет к жизни, наслаждению... Вдали кто-то проехал на верблюде. Потом на ослике... Проскрипела арба... Все так обычно, буднично. Как будто нет никакого Бога, ни будущей — возможно и через две минуты — вечной жизни для мученика, ни рая, ни Церкви Небесной...»⁴⁴¹

Окружающая пустыня (на этот раз не только нравственная, но и географическая), тягучий восточный быт и давящая тягостная атмосфера надвигавшейся из далекого

центра грозы, омрачавшая лица занесенных сюда трагической судьбой русских людей, — все воскрешало в памяти и делало особенно близкими фигуры древних монахов из патериков и житий. Владыка пишет на темы ранне-христианской истории, в частности, жизнеописания преп. Синклитикии Александрийской и святителя Григория Акрагантийского. Оба святых в юном возрасте по зову совести ушли из мира, но Синклитикия ни разу не выходила за ограду монастыря, а Григорий, после воспитания, полученного в пустыне у одного из тогдашних старцев, избирается народом на епископскую кафедру и, оберегая свою паству, претерпевает многие страдания, неправедный суд и заключение. Оба, пройдя долгий жизненный путь, достойно переносили выпавшие им испытания(тяжкую болезнь у одной; клевету, гонения у другого).

Чтобы воля устояла в добре, «надо при любых искушениях терпеть и молиться», — записывал владыка уже свой опыт. Несмотря на многочисленные опасности, коварные ловушки, устраиваемые князем мира сего, епископ старался не сойти со своего — Богом определенного — места и, хотя и немощными малыми силами (и помощью немногих оставшихся верными духовных чад), старался освящать эту землю, увязывать, соединять ее со Христом.

В старости владыка рассказывал об узнанных на опыте законах житейского моря, неожиданно обрушивающего свои волны — невзгоды и страсти — на человека, плывущего по его просторам: «Живу и живу, все ничего-ничего, а потом вдруг и разом свалится все со всех сторон: на вот, терпи, проверь теперь, каково твое смирение и послушание Богу».

Чуть не ежевечерне и уже по-свойски запросто захаживал к ним молодой прихожанин Николай Васильевич Н., производивший впечатление человека исключительно положительного и порядочного. (Он не хотел работать на власть и служил официантом, «подавалой», о чем Киприан сочинил шутливый стишок: «Из низвала — подавала...») Вера, моя посуду, стала замечать, что он пристраивается рядом и старается помочь. Однажды, когда все сидели за столом, он как-то странно себя повел, попросил слова (владыка подумал: «Напрасно его хорошо приняли, приблизили, он, видимо, стукач и сейчас об этом объявит»), долго мялся, пытаясь что-то сказать, и наконец странным

необычным голосом начал в наступившей тишине так: «Я давно все не решаюсь вам сказать... что полюбил Веру Васильевну и прошу ее руки».

— А мы здесь при чем? Вы с ней говорите, — бросил ему владыка и вышел.

Веру и Николая Васильевича оставили одних. «Я не могу сразу дать ответ, — сказала она (и подумала: "Как важно знать благословение и свой путь"), — для меня это очень неожиданно». Он все понял...

После владыка позвал ее. «Смотри сама, — взглянул испытующе, — человек он хороший. Выходи за него. Можно».

— А как же меня Мария Ивановна благословила на монашество, четки дала?..

«Решил, что будет ГПУ, а вышла любовь», — улыбаясь, вспоминал епископ позже.

На том дело и окончилось. (Но несостоявшегося жениха, уже после их отъезда, арестовали за веру, человеком он был негнущимся, и его забили насмерть.)

Тихая и внешне безоблачная жизнь — по каким-то внутренним причинам — не складывалась в монастырскую. Елизавета Фотиевна, полная и крупная женщина, требовала особого отношения к своим детям, хотела, чтобы они ели мясо, а владыка не соглашался на это. Некоторые из общинниц оказались не готовы к совместной жизни, их беспокоил мир и его «возможности». Могла взвихриться буря, вызвать смятение. (Факт ничтожный, но в тех обстоятельствах не столь и безобидный, как может показаться на первый взгляд: Анюте «маленькой» поручил отнести пакет с не проявленными негативами, из любопытства она раскрыла его и засветила пленки, бывшие там. Пришлось заказать жестяной узкий ящик с замочком.)

Однажды в храме на дядю Колю наткнулся бывший нижегородский священник, узнав в нем епископа. Пошли слухи, сплетни: «Это содом. Монахи и девки вместе живут. Не годится так!» Вскоре пришла и бумага от местного ташкентского архиерея Никандра (Феноменова) о переводе о. Киприана в поселок «Аральское море». С ним отправилась псаломщицей мать Серафима (Долганова). Там, веще более глухом месте, чем Кзыл-Орда, среди задавленного нуждой и страхом народа, они объединили верующих в служении Богу. «Но и здесь, — записал владыка обрывок воспоминаний, — в разрушенной церквушке (в который

раз) восстанавливает службу Богу с кучкой таких же энтузиастов худой, с агатовой копной волос и длинной бородой, батюшка. Идет всенощная. Тихо в пустыне. Почти незаметный ветерок иногда чуть тронет тонюсенькую прядь волос. Бесшумно пробежит ящерица по сухому рассыпающемуся песку. Через открытые окна церкви доносится пение: торевнитель Христов поет поэтический ексапостиларий в неделю Антипасхи: "Днесь весна благоухает..."»

С очевидностью угрожающе надвигалась буря, восставал мир. Как раз в это время, в ночном небе над домом, владыка увидел Крест. Вскоре он слег с брюшным тифом. Был при смерти, горел в жару, но от услуг врачей отказался. И так без лечения, «на манной каше» (раздобытой где-то по случаю), выздоровел.

Постепенно, словно осенние пажити, обнажились бесплодность и опасность дальнейшего здесь пребывания(окончание тишины совпало с волной арестов, начавшихся в тридцатом году среди бывших зосимовских монахов и в близких к ним кругах).

Марья Ивановна благословила уйти от «непогоды» и устраивать монастырек; когда же с течением времени обстоятельства переменились и над общиной вновь собрались тучи — решил ехать в Москву, идти навстречу судьбе, идти прямо, следуя лишь внутреннему зову.

«Немного прошло времени после выздоровления... Как он и ожидал скорбей (решившись пойти по пути спасения неукоснительно), так они и начались. Начались... со всяких разговоров о нем... потом с искушений на его домашних; постепенно, после Пасхи, в нем созрела решимость исполнить (если он правильно понял) слова Марьи Ивановны: "Когда все кончится, поедет в Москву..." В июне, после именин своих, после многочисленных бесовских козней и препятствий тронулись»⁴⁴².

Собрали поклажу и отправили на станцию. Выехали из Кзыл-Орды 23 июня (ст. ст.) 1931 года на праздник Владимирской иконы Божией Матери⁴⁴³ — «благословением Марьи Ивановны». (Повидимому, у о. Киприана возникли трудности при откреплении от местной епархии.) Вновь вокзал, бесконечные поезда. До столицы добирались почти четыре месяца⁴⁴⁴, прибыли под самый Покров: «Приехали помощью Божией, при самооткрытии закрытых дверей везде в Москве».

Пустыня каменная — Москва

1931-1933 Москва. Пушкино

Тайная жизнь еп. Варнавы в коммунистической Мекке.

Церковная позиция владыки в годы «безбожных пятилеток».

Ожидание ареста

В столице владыка поселился в Останкине,  у Виталия Ивановича Долганова,  младшего брата Валентины,  занимавшего важный пост главного архитектора по озеленению города,  в маленькой комнатке (чуть не в кладовке). Валентина и Фаина устроились в Москве на работу (опять выручала статистика). Началась странная жизнь.

Дома он слышал рассказы хозяина о кремлевских обитателях,  с которыми тот невольно сталкивался по работе. Усатый вождь любил иногда,  после хорошего кахетинского,  затянуть с друзьями по революционной борьбе знакомые с юности песни,  часто из семинарского обихода. А бывало,  когда обсадят улицу молодыми деревьями,  Сталин проедет и изречет: «Не те деревья посадили. Эти не годятся. Сажайте другие». И надо было немедля выполнять высочайшее повеление.

...Владыка ходил по улицам,  по дорогим его сердцу местам (посетил храм Покрова,  где был крещен). Затаившийся,  измученный страхом,  искалеченный реконструкциями и многочисленными идеологическими кампаниями,  дивный город был внутренне пуст. Однажды во время таких хождений к нему обратился художник,  вырезавший силуэты прохожих,  «попросил позировать (на одну минуту) для рекламы ему (я случайно подошел к его витрине. Кругом него была толпа,  которая в это время поредела).

 У вас очень характерное лицо,  такого у меня еще никогда не было... Пожалуйста,  бесплатно»⁴⁴⁵.

Подобно этому служителю искусства,  внимательно изучавшему облик встречавшихся ему людей,  владыка пристально рассматривал новую действительность. Зашел в антирелигиозный музей,  расположившийся в бывшем Страстном монастыре,  и здесь увидел мощи преп. Серафима,  выставленные напоказ. С горечью вспомнил старые споры,  когда иерархия растерялась,  обнаружив,  что мощи

сохранились лишь частично. «А я стоял перед этими костями, и удивлялся, и умилялся. Ведь какие это были кости! Свежие, крепкие, чистые, благоуханные, цвета желтого-прежелтого воска... таких ведь никогда не бывает среди тех, по которым изучают остеологию! Ведь те, бывало, вертишь в руках... и удивляешься, как это они, только что вываренные, а уже носят на себе печать тления».

В августе 1932 года посетил Лавру и там застал мерзость запустения. «Ходил по Успенскому кладбищу... Все памятники снесены и разрушены. Остались случайно... И. С. Аксакова (славянофила) и одного старца-крестьянина, что, конечно, имеет промыслительный смысл. Надпись на памятнике последнего я привожу здесь (если памятник погибнет, то и память погибнет, достойная сохранения).

На задней стороне высечено: "Крестьянин Василий Матвеевич Николаев всю жизнь свою провел в трудах, в молодости работал на фабрике. Потом по выбору служил3 года казенным лесником. После этого стал покупать в казне и у крестьян лесные участки, собственноручно разделывал их и продавал. Впоследствии приобрел в собственность землю с лесом и на ней трудился, не покладая рук.

Пищей довольствовался самой простой и никогда не пил чая, в супружестве жил 3 года и имел детей, сына и дочь, остальное время более 50 лет прожил вдовцом. Любил путешествовать по св. местам, на богомолье. Более 17 лет ежегодно ездил в Киев, был в старом Иерусалиме, на св.Афоне, в Сарове и др. местах. 29 лет был старостой в своем приходском храме.

Несмотря на то, что впоследствии имел хороший достаток, жизни своей не переменил и собственноручный труд ценил выше всего. Любимым занятием его было работать в лесу, подчищать лес, пилить и разделывать луга под покос.

Незадолго до своей кончины приобщился Св. Тайн, и за2 дня до смерти его видели трудящимся. С 15 на 16 ноября1915 года занемог и не более как за 3 часа до своей кончины на своих ногах пришел в передний угол, под образа, перекрестил место, лег и вскоре скончался, имея от роду78 лет"»⁴⁴⁶.

Будет ли российская действительность и в дальнейшем рождать подобных праведников? Смогут ли такие люди выжить в новых условиях? На чем они будут строить свои души, на какой правде стоять? Христианство уходило из

мира,  как вода сквозь песок. «Научно доказано»,  что Бога нет,  что совесть и мораль — понятия относительные. Действительность заражена ненавистью,  и человек потерял внутреннюю устойчивость. В очередной раз епископ заводит дневник,  в котором рассуждает об истоках атеизма: «Сатана предлагал людям эту мысль еще в раю как средство к достижению знания. Когда науку поставят во главу угла,  то "будете сами,  как боги",  т. е. Бога уже не нужно будет. (Нельзя отказать в логичности. Раз все человек знает,  то становится,  конечно,  сам на место Всезнающего Бога.) Но полная реализация только в последние времена станет возможной (начало как массовому явлению уже положено)».

Впервые возникает перед ним не только угроза гонений за веру,  но и проблема «тупика»,  одиночества в обвалившемся от глыб насилия и страха советском мире,  в «подполье». Между тем он не затаился в городской каморке,  а продолжал попытки нащупать плодотворную творческую линию поведения в этом адском мире,  где каждый думал только о себе. Самое важное — это сохранить человеческие связи,  основанные на единстве надежды и упования.

Путь в Небесный Иерусалим в условиях диктатуры с неизбежностью пролегал через затвор,  уединенный образ жизни,  но при этом владыка продолжал находиться в церковном общении с ревнителями веры. Есть скупые и обрывочные сведения,  по которым можно предположить, что он окормлял общинку монашествующих,  соприкасался также с близким ему кругом уцелевших зосимовских монахов (к тому времени старец Алексей уже умер,  а игумен Митрофан был арестован,  некоторая часть братии перебралась по приглашению еп. Варфоломея (Ремова) в Высоко-Петровский монастырь⁴⁴⁷,  рассеялась по домам боголюбцев).

Какой-то период он жил в подмосковном Пушкине,  на Акуловской горе (там прописан был о. Киприан),  и за ним «ухаживали» монашки. Доносчик из лжебратии,  «служитель культа»,  сообщал об этом в ГПУ и добавлял,  что у него лично сложилось от увиденного «полнейшее впечатление нелегального монастыря. Пребывание там Варнавы считалось секретным и держалось в глубокой тайне»⁴⁴⁸.(Связь с этим дачным в то время городком подтверждает и независимый источник: в начале тридцатых годов епископ оставил у проживавшего там родственника некоторые свои

вещи «на хранение».) Другой стукач, также из клира, сообщал, что епископ Варнава ставил своей задачей «привлечение — вербовку молодежи в монашество и создание нелегального монастыря⁴⁴⁹. Молодой осведомитель (28 лет) рапортовал, что сестры Долгановы и иеромонах Нелидов предлагали ему в личной беседе, состоявшейся в 1932 году, «уйти в монашество от советской жизни, ибо при советской власти идет одно лишь развращение». (Формулировка данного «контрреволюционного деяния» типична для многих чекистских разработок в среде активных верующих и отражает религиозную плоскость, в которой проходил разговор, а не ее политическую, проштампованную в кремлевско-лубянской кухне, подоплеку.)

Здесь надо очертить церковную позицию, которую занимал епископ в те годы. Она, как и многое в его судьбе, парадоксальна, многогранна и вполне соответствует его личине юродивого. Для всех он ушел с кафедры «по болезни» и, согласно канонам, сохраняя «честь епископа», не мог«самовольно священнодействовать»⁴⁵⁰. Для знавших дело его случай был связан с необходимостью отделиться от еретика, и потому, по правилу Двукратного собора, владыка сохранял все права действующего архиерея и в какой-то мере (учитывая все же особенности его выбора, маску болезни) должен был печься о Церкви, «к которой поставлен»⁴⁵¹. В той или иной степени каждое из этих положений им осуществлялось. Кроме того, для него уход в юродство был и знаком покаяния в том, что вовремя не различил границу, проходящую между церковной организацией, всегда внешней к евангельскому духу и потому подверженной всяческим замутнениям и компромиссам с духом времени, и сущностью Церкви как единения в любви Христовой. Перед христианами всегда в земной истории стоит выбор: оставить чистоту — и полноту — своего упования ради сохранения земной структуры религиозной организации или отказаться от всего «плотяного» ради Бога; он выбрал последнее.

После столкновений с Евдокимом он понимал, что в эпоху гонений миссия Церкви будет реализовываться только в личной жизненной позиции ее членов, а не в юридически оформленном (и «зарегистрированном» государством) объединении. В поступке веры, а не в канцелярском делопроизводстве. Евдоким свои безобразия оправдывал

необходимостью добиться для местной Церкви «тишины», того же хотел Синод, назначив его на кафедру. На собственном горьком опыте епископ Варнава узнал, чем кончается борьба за мир: верующий народ погружается в нескончаемые внешние нестроения; в результате народ неимеет ни мира внешнего, ни, главное, мира внутреннего. Православных продолжают избивать, и, идя за «миролюбивым» руководителем, они как раз и попадают в сети ересей и расколов.

В 1927 году митрополит Нижегородский Сергий, ставший временным главой Российской Церкви, издал «Декларацию» о необходимости для церковных людей непросто лояльного отношения к советской власти — на этой позиции стояли и Патриарх Тихон, и подавляющая часть духовенства, — но и безоговорочного признания ее идеологии. Как и ранее обновленцы, он оправдывал свои действия необходимостью легализовать подчиненный ему Синод и «центральное управление», этим волшебным словом намекая на возможность новой церковно-государственной симфонии. По иронии судьбы, коммунистические правители вскоре издадут постановление, в котором все ими же зарегистрированные религиозные организации объявят единственной легально действующей контрреволюционной силой в стране и приступят к полному уничтожению религии и ее приверженцев⁴⁵².

Сердце православного человека той эпохи, сокрушенное тревогами за судьбу христианства, понимало, что главное для Церкви выжить духовно, сохранить, по слову архиепископа Илариона (Троицкого), верное «духовное чувство, которое указывало бы путь Христов среди множества троп, протоптанных дикими зверями в овечьей шкуре»⁴⁵³. Когда Христа гонят, Его ученикам, считал епископ Варнава, остается одно — удаляться от гонителей, а не идти с ними на компромиссы. После 1927 года он не поддерживал контакты с официальной иерархией, полагая, что та слишком подобострастна по отношению к безбожной власти. Однако парадоксальным образом Константина Нелидова (в монашестве Киприана), своего духовного сына, благословляет служить в этой Церкви и принимать назначения от ее руководителей, так что по возвращении из Средней Азии о. Киприан устраивается работать в канцелярии митрополита Сергия, будущего

Патриарха, который весьма выделял молодого священнослужителя.

Волны тяжких гонений захлестывали Церковь. Поэтому надо четко представлять, каким резким и удручающим для православного народа диссонансом звучали заявления митрополита Сергия об отсутствии в стране преследований верующих: если храмы и закрываются, то попросьбе населения, если христиане подвергаются репрессиям, то за свои «антиправительственные деяния»; как ив дореволюционное время, Синод благополучно управляетЦерковью⁴⁵⁴.

Советские вожди рассматривали митрополита Сергия как более удобную (в агитационном и политическом смысле) разновидность обновленцев, как одного из временных своих союзников по разложению православия изнутри(«...имя митрополита Сергия, — писал ближайший сподвижник покойного Патриарха Тихона архиепископ Иларион, — произносится всеми как имя действительного кормчего Русской Церкви, но увы! — имя это является фальшивой монетой, так как фактически распорядителем судеб Русской Церкви и ее епископов, как гонимых, так и протежируемых... является нынешний обер-прокурор... Евгений Александрович Тучков»)⁴⁵⁵.

Все граждане СССР должны были усвоить фантасмагорическую картину социального мироустройства, созданную под руководством Ленина и Троцкого, в которой Церкви отводилась вполне определенная роль воинствующего ретрограда, мешающего созданию социалистического рая. Религия всегда боролась с научным прогрессом, и поэтому передовой отряд прогрессивного человечества — ВКП (б) — должен смести ее с лица земли. А в застенках ЧК сформулировали, что такой важнейший церковный институт, как монашество, «в теперешних условиях в борьбе двух непримиримых идеологий (коммунистической и христианской) по своему характеру аналогичен иезуитским орденам средневековья, которые создавались католической церковью для борьбы с реформаторством на Западе»⁴⁵⁶. Но в среде этих мракобесов появился митрополит Сергий, чье идейное «полевение» объективно означало ослабление борьбы Православной Церкви с социализмом («если верующие будут поддерживать советскую власть, проводить ее мероприятия и т. д., то есть будут ло-

яльно относиться к существующему строю, то они тем самым сами ускоряют гибель Церкви и веры»)⁴⁵⁷. Все, кто выступают против него (Сергия), являются контрреволюционерами. Так четко расценивали чекисты позицию всех несогласных с деяниями митрополита Сергия.

...Владыка шел узкой тропой аскетического подвига. Он не одобрял поведения глуховатого «дедушки» и придерживался линии, которая более всего приближалась к взглядам митрополита Казанского Кирилла (Смирнова), постоянно пребывавшего в ссылках. Если бы в те годы оказалось возможным провести свободные выборы Патриарха, то владыка Кирилл вероятнее всего занял бы первосвятительское место. Он был первым кандидатом на должность Патриаршего Местоблюстителя, указанным в завещательном распоряжении Святейшего Тихона, и вовремя попытки провести тайные выборы Патриарха (1926г.) оказался единственным безусловным кандидатом, которого вынужденно поддержал и митрополит Сергий(сбор голосов своевременно прервало ГПУ, арестовав иеромонаха Тавриона Батозского и других сборщиков подписей). Сослужить митрополиту Сергию и единомышленным ему архипастырям ссыльному митрополиту Кириллу не позволяла совесть, потому что они поступали не по любви ко Христу, но таинства, ими совершаемые, он признавал.

Впрочем, до своего ареста владыка Варнава мог причащаться у единомышленного с ним духовенства (причем это могли быть и те, кто служил у «сергиан», но чье внутреннее устроение епископ хорошо знал, как это имело место в отношении о. Киприана). И только после концлагеря, когда для подвижника настала глухая пора полного духовного одиночества, ему уже не у кого было принимать Св. Тайны, сам же он литургии не совершал, чтобы «не дразнить бесов» и в знак великой скорби о трагедии Церкви. Начиналась для него пора пустынножительства. Дела юродивого всегда находятся в сокровенной связи с существом реальности, которое ему тайно открывается. И поступки его — иногда внешне «безумные» — символически свидетельствуют об этой глубинной сути происходящего. Пустыня диктует свои законы.

Преподобный Серафим Саровский, живя в лесной пустыньке, около трех лет провел в молчальничестве. Из-за

болезни ног, со времени стояния на камне, он никуда не выходил и богослужений не посещал. Никто из братии не знал, причащается ли старец, но, читаем в «Дивеевской Летописи», все монахи «ни на минуту не сомневались, что он без вкушения Тела и Крови Христовой не оставался»⁴⁵⁸.«Но почему такая странная уверенность? — записал свои размышления на эту тему епископ. — Начетчикам житий святых надо бы хорошо знать, что древние пустынники десятками лет не только в храме не были и не причащались, но и икон не имели, так же как и крестов на шее... Но мертвых воскрешали свободно. Почему бы и нынешние не могли так поступать?» Харизматикам должно предоставлять свободу, считал владыка, «и не вмешиваться в их личные дела»⁴⁵⁹.

В будущем епископа ожидали пустынное житие, молитвенный подвиг, самоуничижение в юродстве, подпольное писательство, но прежде ему предстоял арест.

Иеромонах Рувим, уезжая в Турткуль, договорился с Валентиной о переписке. Для сообщения сведений, не предназначенных для посторонних глаз, они условились о некоторых лишь им понятных обозначениях. Из писем было видно, что тучи над «отшельником» сгущаются, он ожидал ареста. Как-то прикровенно между строк намекнул: если моих весточек больше не будет, значит — расстрелян. Вскоре письма прекратились. По-видимому, шел 1932 год.

Работать в канцелярии митрополита Сергия было опасно. Возле о. Киприана стал виться Федька Ковальский, его ровесник и знакомый еще по Нижнему Новгороду; у заместителя Местоблюстителя он числился в иподиаконах, а всей церковной Москве был известен как доносчик. Он все добивался узнать, где находится духовник Нелидова, и просил о встрече с епископом.

Между тем во все время пребывания в Москве (почти два года) владыка искал указания Божьего о дальнейшем пути. Он «все ждал, что за ним придут»⁴⁶⁰. И пришли.

Суд кесаря

Март-май 1933 Москва, Лубянка

«Дело» еп. Варнавы.

Следствие.

Поведение епископа и его духовных детей.

Разговоры с сокамерниками: творчество в тюрьме.

Приговор.

В ночь на пятнадцатое марта 1933 года возле дома № 39 по Первому Останкинскому проезду остановился воронок. В квартире № 2 начался обыск. (О. Киприана забрали перед этим на работе, в канцелярии Синода.) Владыка лежал с высокой температурой, и его не тронули, обыск был не тщательный (так как хозяин — ответственный работник), может быть, только в комнате Валентины, во всяком случае рукописей не нашли — они лежали в кухне, в ящике для посуды и стеклянной тары, в котором владыка сделал двойное дно (на пользу пошло пристрастие к потайным емкостям; интересно, что в деле нет указаний на изъятие каких-либо вещей, а это стоит признать большой редкостью). Сестер Долгановых арестовали; перед уходом старшая, Фаина, поклонилась владыке в ноги.

На следующий день, несколько оправившись от болезни, епископ сам направился на Лубянку, «выручать моих девчонок», и разминулся с машиной, набитой гэпэушниками, мчавшимися за ним. В материалах дела днем его ареста указано 16 марта.

Обвиняли его по знаменитой 58-й статье (пункты 10,11) в создании контрреволюционной организации (то бишь монастыря)⁴⁶¹. Основанием для возникновения дела послужила «докладная записка» некоего «служителя культа», Руднева Петра Николаевича, выпускника Московской духовной академии (окончил ее в 1916 г.), знакомого с владыкой еще со студенческой скамьи. Знал он своего сокурсника поверхностно, со стороны, а после окончания учебы и вовсе по слухам, о чем говорит большое количество неточностей в изложении известных фактов (художника Карелина называет психиатром; неправильно указаны годы хиротонии и ухода с кафедры; причины ухода изложены также искаженно, открыто провозглашенная владыкой цель его нео-

бычного путешествия — в Небесный Иерусалим — переврана: «Помешался будто бы на путешествиях в Африку и другие далекие страны»). Представлял епископа «взбалмошным», а потому склочным, вследствие чего тот«всегда вступал в ссоры с преподавателями и профессорами» (так естественно воспринимать обывателю всякое идейное несогласие, открыто выражаемое). Не расстался владыка Варнава с причудами и после хиротонии: «...держал себя странно, не так, как многие архиереи». При этом Руднев сообщает любопытную подробность, характеризующую поведение владыки в самом начале двадцатых годов: «...дело дошло до того, что иногда переодевался эскимосом и ходил по знакомым; в таком же виде приехал однажды в Зосимову пустынь». (Является ли это показание фантастическим отражением в сознании доносчика каких-то слухов, вызванных необычным поступком владыки, или же свидетельством о реальном символическом жесте, который Варнава, стремившийся к миссионерской деятельности, обращал к кругу его знавших, и только им понятном?) Однако сам «служитель культа» не считал епископа больным, совсем напротив: «По имеющимся сведениям, — докладывал он, — Варнава не был сумасшедшим, а представлялся таковым с целью большего удобства для маскировки своей контрреволюционной работы».

Подрывную деятельность он косвенно подтверждает указанием на то, что бывший викарий Нижегородской епархии, находясь в Печерском монастыре, «стремился создать общину из интеллигентной молодежи, которую наставлял в строго консервативном духе». Далее сообщает и факты, которые должны были иллюстрировать деятельность по созданию антисоветской организации. Константин Алексеевич Нелидов, «один из наиболее преданных учеников» епископа, «принимал в судьбе Варнавы (Беляева) весьма горячее участие... Возил его с собой в ссылку⁴⁶² в Кзыл-Орду и наконец привез в Пушкино, где поместил особо, приставив к нему для услуг монашек. Получилось полнейшее впечатление нелегального монастыря. Пребывание там Варнавы считалось секретным и держалось в глубокой тайне». В духе того времени необходимо было указать и на «поповские махинации»: Нелидов «поддерживал существование Варнавы путем спекуляции на его мнимом чудотворении и пускал к нему просителей с разбором». Другой

доносчик вторил: Долгановы считали епископа «святым» и «никого к нему не допускали, видно боясь, что могут расконспирировать его симуляцию сумасшествия».

Интересна еще одна линия, наметившаяся в «докладной записке», — указание на причастность к антисоветской деятельности Варнавы самого заместителя Патриаршего Местоблюстителя, который, следуя интерпретации его иподиакона, покрывал заговор. О создании тайного монастыря «знал... митрополит Сергий и отчасти архиепископ Питирим»⁴⁶³. У советской власти был испытанный метод: уничтожать попутчиков, предварительно использовав их, как это было сделано с обновленцами. Есть множество свидетельств, говорящих, что то же самое собирались совершить и с митрополитом Сергием. Но в данном случае, так как о. Киприан служил в канцелярии Синода, можно предположить, что его начальник знал о проживании владыки в Москве (и в Пушкино). (Это не противоречит отрицательному отношению епископа к Декларации митрополита Сергия, так как последний старался поддерживать отношения с «непоминающими», если они были людьми известными в Церкви и не противодействовали ему открыто.)

На допросе 22 апреля 1933 года появляется и второй лжесвидетель, Ковальский Федор Федорович («чертежник-конструктор "Нефтепроекта" и иподиакон митрополита Сергия Страгородского, 1904 г. р., одинокий»). Показания его просты и, в соответствии с задачами обвинения, четко сориентированы. Сестры Долгановы, а также иеромонах Киприан на квартире в Останкино обрабатывали его «в контрреволюционном духе». «Епископ Варнава, — показывал Ковальский, — притворившись сумасшедшим, фактически вел контрреволюционную деятельность, ставя своей задачей привлечение — вербовку молодежи в монашество и создание нелегального монастыря. Его контрреволюционная деятельность сугубо конспирировалась». «Я лично, — добавляет соглядатай, — на эту удочку контрреволюционной деятельности не пошел и участия в этом нелегальном монастыре не принимал»⁴⁶⁴.

(Внешнюю причину ареста можно бы искать и в оброненных как-то владыкой Варнавой словах, что его выдал бывший приятель по Московской духовной академии, «тонкий провокатор» архиепископ Варфоломей (Ремов)⁴⁶⁵, но кроме

устного свидетельства об этом факте и краткого глухого упоминания,  содержащегося в записных книжках юродивого писателя,  никаких других подтверждений тому нет.)

Следователи,  обнаружив в своих сетях епископа,  пытались раздуть дело,  подвергнув узника воздействию знаменитой «мельницы»: цепи непрерывных допросов,  угроз, оскорблений при одновременном помещении в одиночку, пол которой периодически нагревался,  создавая в камере нехватку воздуха (позже и до самой смерти владыка страдал тяжелой формой стенокардии). Замысел чекистов очевиден: если доказать,  что владыка не болен психически, то тогда понятно,  что заниматься он мог под прикрытием сумасшествия только подрывной деятельностью. Система вновь пыталась его сломить,  но епископ,  по слову пророка Давида,  защищался броней кротости и юродства.

«Вспоминаю,  как на Лубянке меня вызывали к современным Закревским,  — писал владыка десятилетия спустя. ...Разговор на пятьдесят процентов прерывался страшным криком и,  по выражению Пушкина,  чисто "русскими словами". Но меня постоянно насмешливо спрашивали:

        — Ах,  да вы не понимаете по-французски?

Но мне всегда импонировала кротость царя Давида,  который говорил про себя: Во утрия — с самого раннего утра, как встал,  — избивах вся грешныя земли... зубы грешников сокрушил еси (Пс. 100,  8; 3,  8) — это,  конечно,  надо понимать в духовном смысле,  в значении особого аскетического делания... И потому все эти штучки с "французским языком",  а потом уже и по-настоящему поставление к стенке (товарищ пошел к Давиду — я остался) были для меня как"стрелы младенец" (Пс. 63,  8)»⁴⁶⁶.

О чем говорит это загадочное «товарищ пошел к Давиду» и упоминание о «поставлении к стенке»? О пытках в кабинетах следователей,  во время которых один из неизвестных нам подельников владыки был расстрелян? Или о том,  что сокамерник его был взят на расстрел?.. Во всяком случае о том,  что смерть к епископу была тогда близка.

Изловив епископа,  чекисты,  кажется,  были этому удивлены.

— Как это мы не знали,  что вы столько времени жили в Москве? — спрашивали они.

Однажды во время допроса в кабинет «случайно» заглянул посторонний чин. Следователь высокопарно и много

значительно воскликнул, указывая на жертву:

— А ты знаешь, кто это сидит? Ты думаешь, это теперешний архиерей? Это же кадровый тихоновский епископ!

Так, воровски подменяя смысл слов, подводили под«кадровую» контрреволюцию. Или примеряли к нему петлю «шпионажа» и «измены», незаметно к ней подталкивая.

— Хочешь, мы выпустим тебя за границу?

— Нет, не хочу уезжать со своей родины.

А клюнешь на эту наживку — оформят расстрельную статью.

Его мучили за веру, за попытку жить согласно убеждениям. Но теперь пыточных дел мастера — в отличие от своих коллег в языческом Риме, честно и открыто предлагавших христианам переменить свои взгляды и принести жертву идолам, — прикрывали свое кровавое ремесло изощренной идеологией, пытаясь вызвать у узников согласие с бесчеловечным приговором, им выносимым. Эта садистская уловка называлась «идейным разоружением». Религию в СССР не преследуют, — цинично хохотали верные «слуги народа», — а наказывают лишь отдельных представителей духовенства за государственные преступления.

Российская империя превратилась в материал для коммунистической утопии, здесь должны были возвести «светлое будущее», и потому тот, кто смотрит в прошлое, предатель «социалистической родины». В конце двадцатых годов красный «царь» Сталин начал постепенно насаждать культ социалистического патриотизма (вместо культа затасканного «интернационализма»), и для иных православных русских эта идеологическая уловка стала камнем преткновения. Она с легкостью усыпляла совесть многих христиан и облегчала для нее соглашательство с духом времени. В своем знаменитом обращении к пастве («Декларации») митрополит Сергий писал с пафосом о«Советском Государстве», «Советской Власти», «Советском Правительстве» (все с большой буквы, как о понятиях священных, может быть, с расчетом на сознание кремлевского недоучившегося семинариста), и такой неподдельный холопий экстаз просвечивал сквозь строки его послания, что трудно уже различить, призывал ли он верующих к компромиссу (но что они могли получить взамен, кроме фиктивной «легализации», остается в тумане) или к«самоликвидации». И вливалось в души людей — на столе

тие вперед — на уровне подсознания, возбуждая темные древние архетипы коллективистского первобытного мировоззрения, — ядовитое убеждение, что верить можно только в Силу, что бог — это Великая Мощь Великого Государства и доказательством правильности твоего духовного развития есть твоя верность Державе, Партии, идолу Родины, в какую бы разбойничью банду они ни превратились, какими бы преступными путями ни развивались. Личность не принадлежит себе во веки веков. (Отсюда берет начало то смертельно опасное для нравственного здоровья народа представление, что каждое время рождает свою религию, содержание которой определяет земной богоподобный Царь. «Вчера мы верили в одно, потому что так надо было, а сегодня уже другие требования выдвигает жизнь, и мы верим в другое. Но все мы верующие», — излагает свое «Верую» человек толпы конца XX столетия.)

Епископ Варнава видел за этим подмену. Он, как аскет, привык не играть словами, не манипулировать понятиями, не прятаться в страхе от действительности. Для него вера была воздухом, и мучили его за то, что он осмеливался дышать.

«Следователь — когда я пытался перевести разговор на религиозную почву — говорил:

— Я не Христа твоего сужу».

О религии можно было спорить с палачами «во времена древних мучеников. Но теперь не так».

«В газетах и везде пишут, что не религию гонят, — писал на закате своих дней (и на закате сталинской эры) епископ, а духовенство, занимающееся контрреволюцией. Ведь теперь кружок, самый невинный и благочестивый, по изучению Евангелия и догматов рассматривается с политической точки зрения — это "группировка", статья 58. А религии, Церкви гонения де не касаются, последняя отделена от государства. И действительно, с марксистско-безбожной точки зрения монастырь, монахи, христиане — это контрреволюция.

Ленинизм и К° чему учат? Царству коммунизма на земле, а Евангелие — на небе. Христиане должны прощать обиды, терпеть и смиряться, а революционеры — негодовать, ненавидеть (капитализм, буржуев), восставать и в конечном счете убивать и уничтожать все "старое", в чем бы оно ни заключалось, если только оно не служит делу собствен-

ного ниспровержения, возвеличивания социализма и т. д. Так что хороший монах или христианин, верующий (и чем святее жизнь и духовнее, тем в большей степени), будет всегда в глазах безбожников ретроград, отсталый человек, контрреволюционер ("каэр"), а в очах политиков "соэ" (социально опасный элемент). За верующим прямого преступления нет, но "дух" его не нравится. А раз кесарь одержимый, то он, конечно, легко чует всюду религиозный дух(примеры из поведения бесноватых).

...Безбожие, которому противостоит Церковь, — это есть религия и вера. Христианин всегда враг власти ("народа", как теперь говорят, ибо всегда от лица народа говорится). В конечном счете мир тайно борется против Христа и христианства! Хотя бы внешне речь шла об одежде на пляже, о литературном произведении, политической проблеме»⁴⁶⁷.

Владыка знал, что предстоит не только перед палачами чиновниками, пытающимися из слов одинокой жертвы соорудить эшафот для казни, но перед древним врагом рода человеческого.

Мужество дается нелегко.

С самого начала арестант начал чудить. Отчество заменил на «Никифорович», возраст себе прибавил на четыре года и превратился в пятидесятилетнего. Двадцатого марта его заснял тюремный фотограф, и на карточке стоит придуманное отчество «Никифорович». Потом чекисты спохватились, и в документах дела его обозначали с двойным отчеством.

В единственном официально оформленном протоколе допроса (допрашивал помощник уполномоченного 3 отдела СПО ОГПУ Байбус В. Н.) от 8 апреля год рождения указан неправильный, позже следователи последнюю цифру«3» переправили на «7»⁴⁶⁸. Происхождение указали «измещан», и здесь уже видна инициатива палачей, не желавших портить статистическую картину (если отметить, что «из рабочих», то контрреволюционер попадет в социально близкие). В графе «место жительства» проставлено грозное — «проживал на нелегальном положении в г. Москве». Епископ был одиноким и не имел никакого «имущества».

Но самое интересное, что вместо показаний «по существу» значится убогое: «Какие-либо показания давать категорически отказывается, также и подписывать»⁴⁶⁹. Далее

следуют подписи свидетелей. Ниже проставлен крест и рядом — плохо разбираемые закорючки, в которых можно угадать подпись «еп. Беляев».

Он отказался от всякого участия в следствии. Его подписи нет в деле (эту высокую норму поведения вновь открывали для себя правозащитники послесталинской эпохи). Теперь понятно, почему владыку чуть не поставили к стенке. Но также ясно, что следователи попали в тяжелое положение. Дело оказывалось липовое и разваливалось на глазах. Очень несолидный вышел протокол допроса главного обвиняемого.

От сестер Долгановых пытались добиться признания того, что их духовник разыгрывает сумасшедшего. Предлагали:

— Вы только скажите, что он здоров, и мы вас выпустим.

Фаина держалась безупречно. Двадцати лет она «удостоилась звания Самаритянки» (сдав экзамены на соответствующих курсах), что говорит о желании служить ближнему в качестве сестры милосердия (практику проходила в лазаретах для раненых и больных воинов; специализировалась по«наложению повязок» и по психиатрии)⁴⁷⁰. В 1919 году окончила историко-философский факультет Второго Московского государственного университета (бывшие Высшие женские курсы), диплом писала по «новой русской литературе»; хорошо знала французский и удовлетворительно польский языки⁴⁷¹. Работала статистиком-экономистом в «Новлубобъединении» (Варшавское шоссе, 9), числилась «членом Союза рабочих земледельческих совхозов». У нее был бесхитростный, как у младенца, ясный характер, исключительный по своей простоте⁴⁷². Она пришла к владыке вслед за сестрой и, следуя за ним в его странствиях, постоянно ему помогала в разрешении житейских проблем: и сестру свою, не имевшую высшего образования, обучила статистике, устроила на советскую службу.

На хитросплетенные вопросы следователя о ее духовном отце отвечать отказалась. На допросе второго апреля заявила: «В предъявленном мне обвинении виновной себя не признаю».

В отличие от нее Валентина колебалась и на допросе двадцать шестого марта показала: «В предъявленном обвинении виновной себя признаю в том, что удерживала у себя на квартире проживающего на нелегальном положении

епископа Варнаву Беляева Николая Никаноровича». (Она подсказала чекистам его настоящее отчество.) Но тут же прибавила: «В антисоветской агитации виновной себя не признаю».

Чекистский замысел не удался. Духовные дети епископа не подтвердили догадку следствия и доносчиков⁴⁷³. Разматывание нерядового дела — с расстрельными приговорами жертвам и наградами палачам — провалилось, и арестованные были оперативно (чтобы не ухудшать показатели сроков, отпускаемых на расследование рядовых случаев контрреволюционных вылазок) сброшены в общий поток соэ (социально опасных элементов), высылаемых из столицы.

Митрополит Сергий оправдывал свое малодушие желанием перехитрить кесаря и убедить его в том, что христиане во всем послушны воле социалистического государства. Взамен он надеялся получить от власти разрешение для верующих беспрепятственно молиться. Епископ Варнава не покушался на власть, занимаясь молитвенным деланием, невзирая на тяжкие внешние обстоятельства (его кредо: жизнь как сплошная молитва), и если и воинствовал против кого, то только против духов тьмы, но прекрасно понимал, что именно поэтому в нем мир видит государственного преступника. И здесь не перехитришь духов злобы поднебесной, не договоришься с ними, не обойдешь стороной опасные повороты судьбы. Но если ты выбираешь путь любви и правды, если дорога твоя устремлена ввысь, то только свободно принятое страдание доведет до цели и даст крепость и силу. Тайна этой надежды принадлежит одному христианству.

Очищающий смысл страданий ради Христа — стержень и смысл предстоящих лагерных лет. И на этом камне строится вся последующая жизнь владыки, его невидимый подвиг и тайный монастырь.

Некоторое время его еще держали на Лубянке, но уже в общей камере.

«Изолятор особого назначения ОГПУ. Хотя на дворе день, но в камере полумрак от сдвинутых железных жалюзей. В ней паркетные полы, несколько чистых кроватей, крытые масляной краской стены, и все это больше походит на больничную палату (не непременно "номер шесть"), чем на тюрьму. Сходство с больницей увеличивает мертвая ти-

шина: говорят полушепотом, вполголоса; ходят за дверями по веревочным коврам мягко, по-кошачьи».

На тюремном снимке у «Николая Никифоровича» глаза опущены, добродушные очертания губ грустны, но, кажется, спроси его о чем-либо, и мягкое лицо озарит вспышка улыбки, мгновенной (немного кривенькой) и во весь рот, как у дивеевских блаженных или у Иванушки-дурачка. Вот зашла в камере речь о том, что стоили в прежнее время царские два рубля. Беляев, между прочим, «посмотрел краем глаза на нос и вставил от себя: "А по тогдашнему курсу, товарищи, вы, конечно, должны знать и вспомнить, что на эти деньги можно было целый воз хлеба купить"».

Эта его реплика взята мной из сохранившейся позднейшей записи владыки, в которой он описывает, как однажды пришлось рассказать сокамерникам историю о «Дурачке», переделанную им из малоизвестного произведения Лескова⁴⁷⁴.Факт знаменательный, ибо говорит о поведении епископа в застенке и о восприятии его личности невольными товарищами по несчастью. Сидел он среди интеллигенции (из-за «чистки Москвы» людей свободных профессий высылали), держался замкнуто, несколько чудаковато, о себе ничего не сообщал и воспринимался всеми как загадочная и странная фигура. (В рассказе изображает себя в третьем лице, глядя насебя как бы со стороны, глазами одного из окружающих.)

«Среди нас находился один любопытный заключенный. Говорили, что будто бы у него "не все дома", — однако он умно и логично вдруг заговорил недавно с каким-то товарищем о четвертом измерении... Но обычно он ни в какие разговоры не ввязывался, на все обращенные к нему вопросы отвечал молчанием.

Но однажды дружные усилия нашего вынужденного коллектива заставили его так или иначе отозваться. Дело в том, что для сокращения времени и для умаления скуки, а отчасти пользы ради, было у нас заведено правило, чтобы каждый прочел или рассказал всей аудитории что-нибудь из своей специальности, жизни или литературы. Так как все сидящие без исключения принадлежали к людям науки, музыкантам, писателям, артистам, то это не составляло для них большого труда.

Но здесь мы натолкнулись на сопротивление нашего нового члена семьи. Он вообще нас как бы не замечал и витал в своем мире грез или видений... А тут, когда подошла

его очередь,  прямо запротестовал изо всех сил. Нас же это только подзадоривало. По тому,  что он расскажет,  резонно полагали мы,  так или иначе,  можно косвенно познакомиться с его необычным (судя по внешнему поведению) внутренним миром,  об оригинальности которого мы судили хотя бы по немногим словам,  оброненным им в дискуссии насчет четвертого измерения и резко окрашенным в мистический цвет. Среди нас было несколько горячих молодых людей,  для которых этот вопрос был и нов,  и задевал их позитивистские убеждения,  но они как раз и лезли на рожон и крепко наседали на него,  прося,  чтоб он продолжил свои философские рассуждения. В конце концов, к общему удивлению,  наш сокамерник захотел рассказать нечто в литературно-художественном вкусе. Но просил не перебивать и терпеливо слушать до конца. Нам было все равно,  и мы согласились»⁴⁷⁵.

За основу своего рассказа Беляев взял историю из времен крепостного права,  изложенную Лесковым⁴⁷⁶,  вплетя в нее впечатления собственного детства. Всплывали в памяти нехитрые уроки жизни,  преподанные когда-то бабушкой Екатериной и дедом,  Матфеем Самуиловичем,  бывшими рабами князя Прозоровского-Голицына. Постоянно в трудах,  изломанные работой и унижениями,  бесправные, они относились к выпавшей им доле просветленно. И этот нездешний свет они в свою пору почерпнули в поведении людей,  существовавших рядом с ними,  еще более униженных и презираемых,  но при этом отвечавших миру не ненавистью,  а щедрой,  неиссякаемой любовью.

«— Моя бабушка,  — начал он,  — была крепостная,  дедушка тоже. Когда отпустили на волю,  он был уже по нездоровью ночным сторожем,  или "хожалым",  при той же фабрике,  где когда-то работал ткачом. И вот,  когда он уходил с вечера на всю ночь дежурить — хожалить,  как точно и метко народ выражается: ну-ка походи всю ночь по многоэтажным длинным корпусам,  последи-ка,  чтобы ничего не загорелось,  ибо кругом все хлопок,  вата,  пряжа, смазочные масла,  горючий материал,  — когда,  говорю,  дедушка уходил,  а мы с бабушкой оставались одни,  то она плохо вообще на старости лет спавшая — по моей просьбе, начинала сказывать про старую жизнь,  про свое житье-бытье. Много таких рассказов наслушался я,  многое перезабыл,  еще более перепутал с давно прочитанным...

Он помолчал и вздохнул. Я забыл сказать, что он в это время лежал на постели, на спине, ни на кого не глядя, но вперив глаза куда-то перед собой вдаль, будучи весь как бы во власти своих воспоминаний или просто уйдя от нас в свой внутренний мир, бывший очень далеким от нашего».

Его интеллигентные слушатели и в казематах Лубянки перебивались «отвлеченными идеями» и абстрактными чувствами, партийными страстями и горделивыми речами; еще недавно слепо блуждали на распутьях свободной жизни и сейчас беспросветно мучались в тюремном застенке. Впереди не было видно ни зги. Лишь тьма надвинувшегося рабства и унижений. Как пройти дальнейший отрезок пути с неистребимым клеймом невольника и отщепенца? Во имя чего существовать, когда закатилось солнце русской свободы, так бездарно отданной ими же самими крикливым проходимцам? Где найти внутренние силы? (Но уже начинался тяжкий путь к нравственному просветлению.)

«— Итак... догорал глубокий зимний день. В окна девичьей — а они были широкие, бабушке (тогда юной девице) все видать — пурпурно-фиолетовая заря бросала свои прощальные лучи, и по снегу ходили темные иссиня-серые тени. А падали они от фигурки нашего Ванюшки, который, как раз напротив окон, наливал в кадушку, стоявшую на санках, воду из колодца. Мальчишка был одет в какое-то тряпье, на ногах дырявые лапти — а мороз к вечеру крепчал, — на голове большущая рваная шапка. Лапти его обмерзли, ноги скользят (у колодца сруб обледенел, образовалась горка), разъезжаются, и наконец мальчик падает. Чуть нос в кровь не расшиб. И сколько смеху от этого в девичьей!

— Да чевой-то вы, девушки, смеетесь, — скажет бабушка, она была не по летам развитая, скорбная и жалливая, — тут плакать надо, а не смеяться... Сирота, голодный, холодный, с утра до вечера на всех работает... и все, кому не лень, его бьют, понукают и гонят работать.

— Одно слово, дурак, — сказала одна из девок.

— Это чем же дурак-то? — вспыхнула моя бабушка.

— А этим самым и есть. Другой бы попросил или пожаловался, а он молчит да ухмыляется. Как же не дурак?..

Рассказчик на минуту замолк и пристально посмотрел на "волчок" в двери. Глазок закрылся.

За окном,  далеко внизу,  на дворе,  послышался гудок уезжавшего "черного ворона" (закрытой автомашины,  увозившей кого-нибудь в пересыльную тюрьму)».

Палачи,  пытавшие и обрекшие их — ради того чтобы иметь приличное жалованье,  казенные льготы и почет в обществе — на медленное превращение в лагерную пыль, нет-нет,  но иногда все же отрывались от своей подлой работы,  расходились по домам,  к семьям,  друзьям,  приятным развлечениям. Сменяющиеся надзиратели несли непрерывную вахту у камер. Для их жертв выхода отсюда нет. Только в невольничий трюм и в погибель.

...Лесков изобразил в дураке праведника,  одно «из светлых явлений русской жизни»,  но нарисовал характер своего героя схематично. «Николай Никифорович-Никанорович» старался показать своим слушателям силу сострадания и самопожертвования,  которой спасалась Русь вовсе лихие и глухие годы. Подробно живописал убожество и самоуничижение дурачка,  его привычки и повадки,  которые неожиданно укрепляли и охраняли от бед. Не забывали любимую свою деревенскую природу,  созерцая которую, приближаешься к Творцу и омываешь душу от грязи.

«— Утренняя сереющая тьма,  предрассветный туман над рекой и влажными низинами,  первые розовеющие лучи готового явиться солнца и росистая трава с медвяным ароматом,  о котором горожанин не имеет никакого понятия,  но видит эту траву только пыльной,  на задворках,  без всякого природного запаха,  разве только с примесью уличной вони от бензина и выгребных ям... А представьте теперь море колосящихся хлебов. Просека вьется между ними,  и смотрят из ржи головки синих васильков. Вот только что проехали дрожки,  и во втулку колеса попала одна такая головка. Измазался об деготь венчик и,  оторванный,  застрял на колесе... А по морю зеленеющих колосьев пробежала волна,  они вздрогнули,  покачнулись и отворотились в другую сторону, не желая видеть той судьбы,  которая и некоторых из них ожидает. Но что из того,  хотим ли мы иных вещей или нет? Они с нами случаются помимо наших желаний...

Кто-то из слушавших крякнул. Снова внизу на дворе заработал мотор машины⁴⁷⁷. Послышался гудок,  и машина, по-видимому,  отъехала. За решеткой,  да еще полузакрытой ставнями железных жалюзей,  в узкую щель которых и днем виднелись только полоска неба да темная стена соседнего

корпуса сего учреждения, теперь едва просачивался свет. Все были нервно возбуждены — не столько рассказом, понятно, сколько этими приездами и отъездами "черного ворона", ибо в любую минуту могла открыться дверь и выпустить любого "с вещами" или без оных (в первом случае — для перевода в пересыльную тюрьму, а во втором — только на допрос)».

Иванушка-дурачок всю жизнь помогал другим, получая в ответ издевательства и черную неблагодарность. Несмотря на это, он возмужал и превратился в вольнолюбивого сильного человека, ушел за другого из своей деревни на Крымскую войну, а после ее окончания подался в степь, гонял коней, нанялся к местному богачу Хан-Джангару.«— Этот князек, приезжая в города продавать лошадей, держал себя, как и все люди, а по приезде домой, в степь, становился зверем. Впрочем, не он один такой... Да, о чем-бишь я хотел сказать?.. — И рассказчик обвел глазами серо-желтые стены камеры с вымытым нами паркетным полом, на котором не было ни порошинки, и на секунду запнулся.— Да, о зверстве людей...»

Однажды Джангар поймал своего врага, конокрада Хабибулу и, «не имея возможности в данный момент устроить "показательный суд", так как приходилось уезжать на ярмарку», поручил Ивану сторожить пленника.

«— Теперь я перейду к главному подвигу его жизни, продолжал рассказчик. — Ибо надо вещи называть своими именами. Такое "дурачество"... есть целожизненный подвиг, это система нравственной философии, построенная более глубоко, чем у признанных мировых философов. Христианство на всем протяжении своей истории не слова хвалит, а дела прославляет. В этом Бог видит достоинство человека. "Блаженны мертвые, умирающие в Господе... дела их идут вслед за ними" (Откр. 14, 13)».

«Дурачок», призвав вора к покаянию, отпустил его с миром. Вернувшийся жестокий хозяин был ошеломлен пропажей заключенного, но, подумав, решил, что Ивана нельзя казнить. «Сам Аллах такое чувство ему вложил. Это ангел, а не человек!» И соплеменники его согласились: «Это — святой. Нельзя его трогать».

«— Вот собственно история любви к людям, пример истинной любви к человеку... Против теории можно спорить не верующим <в нее>, но против самого факта — нет! Все согласятся, что он высок».

Не так важно,  был ли этот случай рассказан в таком виде,  в каком его изложил на исходе дней владыка,  но важно то настроение,  которое им владело в те дни лубянского заточения. Безумец,  руководствующийся вдохновением свыше (которому внимало его сердце),  жертвующий собой ради ближнего,  пример пламенеющей христианской веры(не призрачного гуманизма,  «в сущности холодной бессердечной гордости»).

Отныне он вновь священно юродствует,  и маска дурачка скрывает решимость идти на вольное страдание.

Занимаясь молитвой,  христианской педагогикой,  пытаясь построить жизнь собственную и своих ближних на началах евангельской правды,  он незаметно превратился в государственного преступника. Злостного контрреволюционера,  занимавшегося опасной организационной деятельностью,  направленной к ослаблению советской власти(так звучит один из сакральных пунктов приснопамятной статьи 58 Уголовного Кодекса СССР). Таковые,  по гневной формуле газет той эпохи,  подлежат изничтожению на корню,  как вредные насекомые.

— Иду своей дорогой в Астрахань,  а оттуда в Небесный Иерусалим,  никого не трогаю,  — бормотал «сумасшедший».

Впрочем,  хорошо знал,  что к нему применят меры социальной защиты и отправят в обиталище теней. Но,  по своему дурацкому обыкновению,  решил не сворачивать с дороги и не отвлекаться на общение с властью; от нее то он ничего не ждал,  в его случае все решалось не в земных инстанциях. Незаметно для надзирателей подследственный Беляев открыл заслонку печи и шагнул в полыхающий костер (что двадцать лет назад и было предсказано старцем Гавриилом).

Подследственные уперлись,  а «профилакторий» надо было разгружать,  со всех сторон свозили сюда новых постояльцев. На следствие ушло меньше двух месяцев. Вскоре «тройка» вынесла приговор. Тогда имели обыкновение зачитывать его арестантам в тюремном коридоре. Постановлением Особого Совещания при Коллегии ОПТУ от 10 мая 1933 года «Беляев Николай Никанорович (Никифорович) и Нелидов Константин (Киприян) Алексеевич» приговорены к заключению в исправительно-трудовом лагере сроком на три года. Сестрам Долгановым опреде-

лили ссылку в Севкрай, также на три года⁴⁷⁸. День, в который собрался чекистский синедрион, пришелся на преполовение Пасхи (но вершителям арестантских судеб этого, конечно, знать было не обязательно). Сроки вышли по тем временам маленькие (в том потоке следственных дел церковникам, как правило, давали по три года), но не всем приговоренным удалось сквозь них пройти невредимыми.

С «образцовой» Лубянки владыку и его «подельников» перебрасывают в грязную, но «вольную» Бутырку, откуда уже последовала отправка в лагерь.

Несколько ранее (приговор им зачитали сразу после Пасхи, пришедшейся в тот год на 18 апреля) схожий путь из чекистского застенка в общую тюрьму — проделали будущие солагерники епископа и о. Киприана, духовные дети одного из последних старцев Данилова монастыря архимандрита Георгия (Лаврова), обвиненные по той же статье. Через много лет Елена Чичерина напишет в своих воспоминаниях: «Как небо от земли, так Бутырки от Лубянки! В корпусе, куда нас доставили, была раньше церковь. Она занимала восточную часть здания. Теперь же ее место заменили туалеты. Когда поднимаешься наверх, в третий этаж — попадаешь в полукруглый вестибюль... В камере на сто человек помещается двести, а то и больше... Полы цементные, освещение тусклое верхней лампочкой. По стенам двухэтажные нары, старые, изъеденные клопами и изрезанные надписями их насельников. В камере, в тусклом ее воздухе, стоял постоянный гул от множества голосов... Обед привозили огромными бачками, затем разливали в старые оцинкованные шайки из расчета на пять человек. Суп из вонючей требухи или тухлой рыбы, жидкий и противный... Хлеб по порциям. Он тут дорого ценился»⁴⁷⁹.

Еще одно знаменательное пересечение судеб — Фаину поместили в одну камеру с молоденькой Зиной Петруневич, которой впоследствии в лагере выпало стать ангелом-хранителем владыки. Когда девушку вызвали «с вещами», Долганова отдала ей в дорогу свой сахар. Подобные поступки зэки не забывают.

Еще более необычной оказалась в те же майские дни случайная встреча Валентины и Веры Ловзанской.

Передача

По возвращении в Нижний из среднеазиатской «пустыни» Вера устроилась машинисткой на чугунолитейный механический завод имени Ульянова,  стоявший на берегу Волги (а после перешла в финчасть). Много времени занимала работа (начальники были выдвиженцы и мало смыслили в бумагах,  просили помочь. Директор смущенно бормотал: «Знаешь что,  я вот могу головой сообразить,  а писать-то я не могу. Так вот,  я буду тебе говорить,  а ты записывай»), все остальное время — церковь (где виделась с немногими близкими по духу сестрами). Из столицы доходили какие-то смутные слухи об аресте Долгановых. Неожиданно Анна Ненюкова,  которую в шутку называли послушницей Валентины,  получила от нее письмо: «Приезжайте,  есть возможность последний раз повидаться». Одновременно и к Вере пришла по почте записка от Елизаветы Фотиевны: «Приезжай и забирай бумаги» (что речь идет о рукописях — объяснять было незачем).

Девушки,  не мешкая,  сразу выехали в Москву. Только сошли на трамвайной остановке в Останкино с «девятки», а Валентина и Фаина идут навстречу. Из тюрьмы их отпустили домой взять вещи и выкупаться,  а назавтра назначили отправку в ссылку (на руках у них был уже литер на дорогу). Валентина сказала: «Сейчас такое время — не знаем,  что будет с нами через час. Может быть,  у нас только эта минута и есть. Поэтому ты,  Вера,  узнаешь адрес владыки и будешь держать связь с ним и с Киприаном,  а ты,  Аня,  с нами».

«Я Валентину очень любила,  — вспоминает Вера Васильевна Ловзанская. — Прямо-таки влюблена в нее была... Услышала эти слова,  и уже никаких разговоров не могло быть».

Дело помощи близким требовало беспрерывных больших усилий (в чем-то соразмерных усилиям палачей,  терзавших невинную жертву). Стали добиваться свидания; Аня просила о встрече с Киприаном,  а Вера — с владыкой. Хлопоты эти закончились несколько неожиданным и отчасти «преобразовательным» поворотом событий.

Обе наконец получили разрешение на свидание. Вера долго ожидала в шумном зале административного корпуса

тюрьмы («Ну, думаю, меня уже здесь и оставят»). Из-за перемены отчества Беляев Н. Н. (успел все же запутать анкетные данные) никак не отыскивался, канцелярская машина не срабатывала. И вдруг выдала сразу двоих: на несколько минут вывели владыку и Киприана (епископ уже юродствовал, и поэтому решили дать ему сопровождающего), одетого еще в рясу и с длинными волосами. Большая комната для свиданий разделялась длинным, узким коридором, с обеих сторон забранным сеткой, как в зверинце. На некотором расстоянии, словно в аптеке, были проделаны окошечки с обеих сторон. Внутри коридора прохаживался часовой с винтовкой. По вызову к окошечкам подходили — из разных «миров» — родные и заключенные. Разговоры велись на крике, и в гуле голосов трудно было что-то разобрать, сосредоточиться. Она передала им чемодан с одеждой и едой. Свидание длилось несколько минут.

В Останкино Вера забрала чудом уцелевшие рукописи, упаковав их в баул (в нем возили раньше кагор для причастия). Поклажа вышла тяжелой, но еще тягостней было на душе, снедала тревога: удастся ли необычный груз благополучно довезти. Уехать из столицы было не так просто, шла пресловутая злосчастная «чистка», и на вокзал не пускали без билетов. В залах ожидания, на перронах — всюду сидела на чемоданах «выметаемая», высылаемая интеллигенция. (Много милиции, и всюду шныряют крепкие молодые люди «в штатском» с цепким взглядом.) Выручил носильщик, откликнулся на просьбу и, за небольшую переплату, купил ей билет. В Нижнем жила она в родительском доме, в котором, тайком от отца и мачехи, спрятала рукописи, закопав их в узком подполе возле русской печи в надежде, что там место посуше и сырость не повредит бумаги.

...Почему одна свеча, бодро вспыхнув, вскоре затухает, не догорев, оставляя в воздухе едкий запах гари, а другая, поначалу чуть теплящаяся, медленно разгорается и после долго пламенеет ярким ровным светом, пока не поглотит весь фитиль, скрытый в расплавляемом огнем воске? Один человек, обратившись к Богу, только что по небу не летает, пышет энергией и берется за любые дела, служащие помощью ближнему, и вдруг, словно подрезанная выстрелом птица, сникает, падает в земную пыль. Другой обращается к вере как бы по обязанности, чуть не по принуждению, живет серенько, а вдруг, смотришь, оказывается, тянет за

собой тяжеленную повозку бесчисленных добрых дел, упорно тащит до самой смерти.

Валентина Долганова (не забудем,  что она монахиня Серафима,  постриженная владыкой в 1923 г.),  активная, волевая,  своеобычная (но и своенравная: так заботилась о блаженной Марии Ивановне,  что та сбежала из-под ее опеки),  четырнадцать лет самоотверженно помогала учителю в его служении Церкви (изнемогала и начинала мучиться непосильной ношей,  а дивеевская юродивая в том ее обличала и кое-что напророчила),  способствовала созданию монастыря в миру,  связывая его с такими же маленькими общинами ревнителей православия,  скрывавшимися среди развалин российского дома,  усеявших просторы СССР. Впереди ей предстояли нелегкие испытания: ссылка. Еще пламенеющая духом,  но уже на излете своего отважного парения,  она невольно — при случайной встрече на трамвайной остановке — подтолкнула Веру Ловзанскую к выполнению сокровенных предначертаний судьбы. Мария Ивановна давно говорила об уготованной ее «Любашке»дороге,  но какой — догадаться было невозможно. Неясным,  тревожащим и странным впечатлением оставались в тайниках сознания и ее давешние слова,  сказанные в мае 1933 года. Просто «дочка Вера» исполнила должное,  организовала передачу заключенным собратьям. Вернулась домой,  и началась прежняя будничная,  незаметная жизнь.

Через пятьдесят лет автор этого повествования вместе с Верой Васильевной Ловзанской,  восьмидесятилетней бодрой старушкой,  всегда расположенной к собеседнику и готовой помочь,  чем может,  первому встречному,  посетил в городе Горьком Анну Степановну Ненюкову.

В начале нашего века Ненюковы слыли среди нижегородцев людьми богатыми. Обитали они в своем доме в Благовещенской слободе,  а еще один особняк сдавали на Нижнем базаре⁴⁸⁰. Худенькая,  скромная девушка,  Аня привязалась к Валентине,  полюбила Печерский монастырь,  службы и проповеди владыки,  а потом как-то естественно попала и в «тайный» монастырь,  уехала в Среднюю Азию вместе со всеми общинниками. А тут грянула гроза, подул ветер гонений,  рассыпалось мирное существование, надо было не оставить в беде друзей,  попавших в самый эпицентр бури. Но... силы оставили ее. Приходилось правдами и неправдами получать высшее образование,  потом

устраиваться в местный университет преподавателем древнеанглийского языка, потом замужество, дети. Время не оставляло ни малейших надежд на перемену к лучшему, в храм зайти — и то опасно; помогать неосторожным людям, заклейменным и отверженным, — об этом нельзя и подумать. Устремления молодости, надежды, обеты — все растаяло как дым, как призрачный замок. Когда увидела нас, окаменела, не могла заставить себя не то что вспомнить прошлое, но сказать несколько обычных слов, полагающихся у людей при встрече после долгой разлуки (всетаки приехала подруга юности), ком стоял в горле, а в глазах ужас и страх. За стеной шумел большой город, красная империя строила коммунизм, и хозяйка дома физически ощущала занесенный над ее хрупким покоем молот всевидящего государства.

На своем пути в Небесный Иерусалим владыка часто возвращался мыслью к этой проблеме проблем — отчего человек часто изменяется к худшему, внутренне охладевает, тяжелеет? Незадолго до ареста, находясь на «нелегальном положении», возможно в доме на Акуловской горе в Пушкино, он писал: «Почему же ты так ежедневно и ежечасно погружаешься в материальное, что должно скоро кончиться? В дрязги, суету, земные интересы, что оставляет жгучую, мучительную на сердце тяжесть? Почему ты забываешь о небесном?..

"...не имеем здесь постоянного града, но ищем будущего" (Евр. 13, 14).

Каждый день будем класть камень за камнем, что я говорю "каждый день" — каждую минуту будем полагать начало спасению. Здесь — вздох горького... покаяния из сердца, там — слово участия, нежное и успокаивающее больного или несчастного... иногда слово не просто ласки, но, может быть, даже завернутое в материальную оболочку денег, пищи, одежды; здесь — подавление в себе минутной вспышки гнева, похоти, тщеславия. В результате — это даст день увенчанной борьбы и преуспеяния. Из дней составляется неделя, из недель — месяц, из последних — год, а это уже есть ценный — если бы это был действительно ценный! вклад в загробную, да и в здешнюю сокровищницу. Лишь бы не отступать. Лишь бы <идти> дальше, дальше. Бесшумно опадают лепестки белоснежных цветов вишневых веток в саду за окном и у меня на бюро в Китай-

ской вазе. Умирающие от легкого прикосновения, более нежного, чем золотистая пыльца на крыльях бабочки, они засыпают ароматным дождем чинаровый стол, книги, тетрадь, на которой я пишу. Один листок за другим, как бы отсчитывая уходящие невозвратно в вечность минуты моей жизни, отрывается, кружится, скользит, падает. Упал.

Оплывает свеча. Капля за каплей стекает янтарный воск на старинный бронзовый подсвечник. Неверно колеблющийся язык красновато-желтого пламени освещает последним отсветом углы моего убежища, и вещи бросают в полусумраке зловещие качающиеся тени. Последняя вспышка. Нет, еще одна. И не одна: свеча борется за свою жизнь. Но нет... Огонь замирает, иссякают силы ее, последние судорожные движения, потухла...

"Наше жительство — на небесах..." (Флп. 3, 20). На небесах... В Небесном Иерусалиме... (Откр. 21, 2). А не здесь, где все гниет, разрушается, умирает...

Бегут по пути в Небесный Иерусалим. Не идут, бегут. Начиная с апостола (1 Кор. 9, 2425). Бегут, как на спортивных состязаниях. Но, говорит св. апостол Павел, "я бегуне так, как на неверное", не впустую, а для высокой цели, и, подобно боксерам, бьюсь с противником (диаволом), но"не так, чтобы только бить воздух..."^¹ И чтобы оказаться вовремя у финиша и одержать победу в борьбе, апостол не жалеет сил при тренировке: "Усмиряю и порабощаю тело мое" (стих 27). В подлиннике передано красочнее: "…", — говорит, — "подбиваю глаза", "синяков наставляю" ему, телу-то...

А какая борьба! Какое напряжение всех тончайших струн души! Ведь если в мирской жизни — по ассоциации идей, мне пришел в голову пример из той же области, и я остановлюсь на нем, не ища других, — в невинном, как буд-

то простецком и спокойном теннисе столько требуется от чемпиона энергии и ловкости,  сосредоточенного внимания, острой сообразительности,  хладнокровной выдержки при всех случайностях игры,  как при чудовищных "сметах", бешеных "драйвах",  так и при мягких,  коварных "воллеях" противника,  то в духовной борьбе враги невидимые бесконечно пронырливее,  хитрее,  умнее и борются против нас с помощью самих же нас. Я разумею ту сторону нашей природы,  которая падка на все страстное и грешное.

Таков "Путь в Небесный Иерусалим" как образ практического поведения. А нам хотя бы не бежать,  а тащиться на костылях,  но по этой же дороге...»⁴⁸¹

Случайная встреча на перекрестке судеб. Каждый увидел глаза другого,  каждый все понял и... вернулся в свой угол. Плита жизни придавила всех,  завалила выходы и входы. Одни замерли,  готовясь к броску наверх,  другие поникли. А узников повезли на Голгофу.

Воронки,  конвой («Шаг направо,  шаг налево — применяем огневое оружие!»),  железнодорожный тупик⁴⁸².

Потом владыка вспомнит этот час: «Свисток паровоза. Гремят теплушки на стрелках. Тянется перед глазами длинный,  длинный эшелон. Двери вагонов наглухо закрыты,  и лишь в люках,  под крышей,  видны испитые лица. Зека. Семафоры,  стрелки,  пути. Много путей. Пути жизни... Вот мы и едем. Несутся вагоны вглубь,  в тайгу,  в холод одиночества»⁴⁸³.

Концлагерь (или откуда начинается рай?)

1933—1936 Алтай. Психушка под Томском. Мариинские лагеря

Смысл и назначение ГУЛАГа.

«Дело» Петруневич.

Работа на прокладке Чуйского тракта.

Гибель о. Киприана.

Епископ несет в лагере подвиг юродства.

Лагерный быт.

Случаи прозорливости владыки.

Палачи. Лагерный фольклор. Блатные

В фантасмагорическом космосе социалистического государства лагерь выполняет важную идеологическую роль. По замыслу своих создателей — и по настоящую пору числящихся в вождях мирового социалистического движения

— он является не простым карательным учреждением, а наилучшим местом для перевоспитания человеческого материала и убеждения его в непобедимости коммунистических идей. Именно ИТУ («истребительно-трудовое учреждение»), любимое детище нового строя, делает очевидным и наглядным примат материи над духом. Здесь выковывался прославленный советский коллективизм, идеально нивелировался человек, отшлифованный до блестящей пустоты в душе. Нормы социалистического общежития, поведения берут свое начало отсюда, мутной жижей растекаясь по всей стране.

Лагерь по своему устройству напоминает монастырь, только вывернутый наизнанку. Если в обители жизнь организована на началах свободного самоотречения и сознательного выбора, то зона принудительно вгоняет человека в образ животного, развязывает «низ», страсти, и убеждает в истинности лишь одной сверхчеловеческой и над мирной силы — власти Главного Писаря, держащего в своих руках нити управления Системой. Методично и упорно из десятилетия в десятилетие на этом полигоне воспитывали говорящего зверя. Туповатые вертухаи, не блещущие знаниями надсмотрщики умеют использовать греховную сторону падшей природы Адама. От постоянной сосредоточенности на зле, которым зона окружает заключенных, они теряют образ Божий, утрачивают духовную почву и, обессилев, с покорностью навеки превращаются в рабов материи (и, конечно, Слуг Народа, которые ее организуют в общественный социум). Еще в лубянском застенке, а потом за колючей проволокой владыке сразу бросилось в глаза, что карательные учреждения страшны расслаблением воли, которое там культивируют как единственную радость, доступную обрубку плоти. Душа развращается навсегда, отказываясь от себя ради легко доступной грязи и греха. «В концлагере... есть рассеяние, нет труда монастырской молитвы, так ненавистного диаволу, следовательно, нет борьбы с бесами; там некоторые неплохо устраиваются, как я видел собственными глазами»⁴⁸⁴. Некоторые — слишком многие, миллионы, — соглашаются на смерть завтра, лишь бы сегодня была чечевичная похлебка, из чего и родился новый, советский, народ.

Лагерь наиболее полно воплощает естество падшего мира: постоянно творимое насилие и взаимное поедание. Для

уголовников и «воспитателей» (палачей) он — дом родной, но и всякую жертву (и тех, кто не сломился на следствии и держится за свое достоинство) он старается превратить в«своего», приобщить — чрез возбуждение греховных наклонностей человеческой природы — к своему адскому мраку. Грязь, голод, холод, позорное бесправие, унизительное сведение имярека к инвентарному номеру, к скотским отправлениям и бессмысленному труду загоняют людей в отчаяние, из которого нет выхода. Мировая бессмыслица совершает на пятачке земли, огороженном вышками и опутанном колючей проволокой, свою тризну, сооружает здесь свои капища.

Верующий, попадая в этот ад, вскоре обнаруживает, что отбыть его, просто отмучиться не получается, ибо тьма требует всего человека, засасывает в свой жернов, и надо как-то отодвинуться от черной воронки, отгородиться, хотя ты и связан по рукам и ногам своим бесправием. Если бы на свободе заботилось об узнике вольнолюбивое общество, добивалось освобождения, требовало пересмотра дела... Но нельзя мечтать о том, чего нет, что было еще осуществимо при «проклятом» царском режиме; нечего надеяться и на почти уничтоженную Церковь. Поэтому нередко церковные люди, попавшие в заключение «за религию», отказывались от принудительной работы, гноились в штрафных бараках и карцерах, лишь бы, как формулировали они словами древнего пророка Давида, «не ходить на совет нечестивых» (Пс. 1, 1). Известно, что на Соловках такие «отказники»помещались в отдельном корпусе. В невольничьих колодках верующие были совершенно беспомощны перед насилием как со стороны карателей, так и «блатной кодлы». Писатель Олег Волков, более четверти века путешествовавший по ГУЛАГу, сравнивал участь русских узников христиан XX века с судьбой исповедников древности, которых выпускали на арену цирка к хищным зверям. Тигры и львы, считал он, были милосерднее человекоподобных хищников...⁴⁸⁵

После долгого этапа, через всю страну, учитель и ученик прибыли на край света, на окраину далекого Бийска, где в заречной части города располагался центр алтайских «исправительных» учреждений. Лагерь встретил их огромным полотнищем, протянутым во всю длину административного здания, на котором аршинными буквами была выведена

назидательная надпись: «Социалистическая собственность есть вещь священная»⁴⁸⁶.

В УРЧе (учетнораспределительной части) происходил медицинский осмотр новоприбывших заключенных,  записывали их анкетные данные,  выясняли профессии. Молоденькая фельдшерица Зина Петруневич (тоже 58 статья) заполняла,  склонившись над столом,  карточки на вновь прибывших «пациентов» и вдруг услышала прозвучавшие рядом необычные слова,  что-то церковное. «Что такое? — встрепенулась она. — Кто говорит?» В стороне,  у соседнего стола,  вновь зазвучала странная речь:

— Ваша специальность?

— Кормчий.

С интересом обернувшись,  увидела в спину обнаженного по пояс,  худого высокого зэка...

Четверть века молитв,  строгого уставного поста,  отказа себе во всем,  что скрашивает и без того скромное существование рядовых людей,  десятилетия надежд и непрекращающихся усилий сделать действительность более милосердной и согласной с евангельскими началами — все пошло насмарку,  развеялось как дым. Какой смысл находиться в мире,  в котором нет места Христу? Епископ решил не жалеть себя и не принимать условий новых рабовладельцев,  а неукоснительно идти узкой тропой «в вечный немеркнущий свет» Небесного Иерусалима. Он готов был сложить свои кости,  лишь бы не затянуло болото малодушия и дебелого бездарного безбожного существования ради «куса хлеба» (но понимал,  что «теперь "чистое" юродство — с обличениями,  резкими поступками и тому подобным — невозможно; его должно заменить "чудачество"»)⁴⁸⁷. Уже в полусумраке товарного вагона,  невольником путешествуя на восток,  невидимой тканью пламенеющего сердца осязал,  как близко подошел к нему мир потусторонний,  в котором улавливались,  проступали очертания будущего скитальчества.

Из набросков к автобиографии. «Когда ехал по этапу на Алтай,  дорогой было показано,  что меня ожидает в первый год (даже само место ссылки,  забор...)⁴⁸⁸,  а когда по Алтаю здил,  каждую ночь видел то,  куда повезут дальше и какие встретятся искушения»⁴⁸⁹.

...Сразу после прибытия на зону нескладного длинного «Дурака» урки обворовали начисто,  вплоть до оловянной ложки. В этот же день,  вопросив Бога,  епископ услышал

голос: «Здесь есть наша девушка» — и после молитвы получил указание, кто она. Это была Зина.

Вскоре после вышеупомянутого случая при приеме новоприбывших заключенных, когда она невольно обратила внимание на «кормчего», к ней подошел молодой человек со светлым выражением лица и, представившись иеромонахом Киприаном, сказал: «Среди нас находится епископ, ему был голос: в лагере есть наша девушка. Эта девушка — вы. Помогите владыке с вещами, его обокрали». Так она узнала, кто такой «кормчий». Уркаганы «уважали» врачей, и когда Зина велела им: «Все, что взяли, верните», — ее послушались и быстро принесли украденное.

Она была поражена, и не только потому, что владыка догадался о ее религиозности и обратился к ней за помощью. Не так давно, пройдя чрез знаменитую Бутырку, она по приговору «тройки» получила три года по 58й статье как раз по доносу сломленного на допросе епископа, которому как-то оказала существенную помощь. И навсегда для себя решила: «Ни с каким архиереем больше не иметь дела».

По происхождению Зина была сербка (и фамилия ее правильно читается на сербский лад: Петруньйович), родилась в семье киевского протоиерея, настоятеля Ольгинской церкви (и одновременно законоучителя), о. Саввы. Митрополит Киевский Антоний (Храповицкий), уезжая из города ввиду приближавшейся Красной армии и уже сидя в вагоне поезда, предложил ему отправиться вместе в свободный мир, но священник отказался. Позже, когда обновленцы захватили Лавру, он приютил в своем приходе изгнанную монашескую братию (в народе говорили: «принял Лавру»). Попал в списки неблагонадежных, неоднократно арестовывался и в конце концов оказался в сибирском концлагере.

Воспитанная в патриархальной благочестивой семье (помнила еще, как дедушку, о. Михаила Петруневича, почитал народ за его благочестие) — с трех лет дети наизусть читали молитвы, от младенчества приучались давать милостыню, — Зина обладала открытым, доброжелательным ко всем характером. Поэтому для нее естественно было навещать гонимых. Устроившись работать в лучшую киевскую клинику к известному хирургу Пхакадзе, что давало широкие возможности для помощи преследуемым собратьям (и малодушного архиерея поддержала тем, что выписала

какую-то медицинскую справку,  облегчавшую его участь,  а он,  надеясь выторговать у властей свободу,  донес о своей благодетельнице),  она ездила в места ссылок,  посещала заключенных в лагеря духовных лиц,  провозя на себе Св. Дары.

(Она обладала хорошим голосом и в тюремной камере пела духовные песни. Следователь на допросе попросил исполнить «Странника» — это был ее «коронный номер».

— Птичка в клетке не поет,  — ответила Зина.)

Очутившись в беспощадных жерновах карательной системы,  она,  несмотря на природную жизнерадостность,  пребывала в отчаянии. «Какая я несчастная!» — жалела себя постоянно. Но — редкое везение,  в Бийске ее оставили прилагерной медчасти на должности врача. Медицинский персонал,  набранный из «заключенного контингента» (среди сотрудников больницы встречались и верующие),  обладал в те времена значительными привилегиями. Отдельное помещение для жилья,  улучшенное питание,  сменная работа, право свободного выхода за пределы зоны.

Когда владыку через некоторое время определили в партию зэков,  угонявшуюся в горы,  на строительство дороги,  к ней вновь подошел Киприан с просьбой о помощи,  иона все же включила Беляева в список больных,  которых должны повезти машиной. К этим двум невольникам она испытала доверие: так началось их сближение,  так в земном аду (по слову Христа: «Где двое или трое собраны во имя Мое,  там Я посреди них») епископ обрел новую духовную дочь.

Позже,  пользуясь своим положением,  Петруневич вызывала юродивого к себе в санчасть для осмотра и,  сидя напротив него,  исповедовалась. Ей исполнилось в это время 25 лет,  характер энергичный,  веселый,  внешность привлекательная; в лагере за ней увивалось много ухажеров,  и ей нравилось внимание мужчин. Владыка ее одергивал: «Разве за этим тебя Господь сюда прислал?» Но на исповеди всегда держалась откровенно и искренне,  и епископ был этим неизменно доволен. (Уже в Киеве он высказал другим то,  что подметил в ней давно: «Зину Господь слышит, потому что она девица,  и ей дано поэтому кое что предвидеть».)

Этапировали владыку на один из дальних лагпунктов вблизи Семинского перевала,  в горную живописную деревушку с мрачным названием Топучая. Машина с больными

мчалась по узким горным дорогам,  словно на гонках,  шофер и охрана были навеселе. Здесь в числе других каторжников работала духовная дочь даниловского старца архимандрита Георгия Елена Чичерина (1908 г. р.),  оставившая свои лагерные воспоминания. Однажды она увидела,  как на пригорке вблизи селения,  лежавшего в болотистой долине⁴⁹⁰,  со всех сторон окруженной горными кряжами,  появился новый московский этап,  среди которого находились епископ и его воспитанник.

Система алтайских лагерей снабжала рабской силой могущественное ведомство «Шосдорстрой»,  прокладывавшее Чуйский тракт,  автомобильную дорогу в Монголию. Частично этот тракт (тянулся на протяжении 625 километров от Бийска до границ Маньчжурии) уже в царское время,  с 1903 по 1913 годы,  был приспособлен для колесной езды⁴⁹¹, но во многих местах путь шел по каменистой почве,  часто по сырому грунту (в ненастную погоду превращавшемуся в грязь),  усыпанному обломками гранита. Кремлевские вожди,  не забывавшие присматривать за судьбами азиатского континента,  объявили строительство автотрассы стратегической задачей государственного значения,  отведя на ее выполнение четыре года. Отрядили сюда людишек,  непригодных для жизни в социалистическом рае и не прошедших в узкие врата советского Уголовного Кодекса (лишь вблизи границы их заменяли вольнонаемные рабочие),  вооружив их доисторическими орудиями производства (кайлом,  тачками и лопатой). Как в древних рабовладельческих империях,  всякое строительство должно для надежности полагать в свое основание обильные человеческие жертвоприношения.

И не только в древних. Уже находясь на свободе,  владыка натолкнулся на знакомые сюжеты в книге Андре Жида «Путешествие в Конго».

Положение туземцев во французских колониях в Африке в чем-то напоминало состояние русских крепостных крестьян,  а еще более походило на жизнь современных советских рабов — зэков. Одной из главных задач колонизаторов была забота о создании сети хороших дорог для транспортировки грузов. Эту важную стратегическую цель ставила перед собой французская администрация. «Так было нужно,  — писал в отчете один из тамошних чи-

новников. — Вопрос снабжения важнее всех остальных, оружие, боевые припасы, товары для обмена должны передвигаться». А потому конголезцев безжалостно сгоняли из их деревень для прокладки очередной трассы или же впрягали в «режим обязательной переноски грузов», что вело к вымиранию населения, к запустению края. Писатель мог наблюдать несчастных, потерявших человеческий образ негритянских женщин, работавших над починкой дороги под тропическим ливнем. «Многие из них кормили грудью младенцев, не переставая работать. Приблизительно через каждые двадцать метров по сторонам дороги попадаются большие ямы около трех метров глубины. Из нихто эти бедные труженицы без всяких рабочих инструментов доставали песчаную землю для насыпей. Не раз случалось, что рыхлая земля обваливалась, засыпая женщин и детей...» А когда аборигены какой-либо деревни отказывались выполнять приказания начальства, расправа была сурова. «По дороге сержант Иемба забирал в каждом поселке по два или по три человека и, заковав их, уводил с собой».По прибытии в Боданбере началась расправа. «Двенадцать человек были привязаны к деревьям... Все привязанные были расстреляны сержантом... За этим последовало зверское избиение женщин, которых Иемба закалывал ножом. Наконец, захватив пятеро маленьких детей, он запер их в хижине и поджег ее». Выделенные курсивом слова были подчеркнуты епископом; они красноречиво говорят о тех ассоциациях, которые возникали в его сознании при чтении. Он также строил стратегическую дорогу на границе с Маньчжурией и наблюдал похожие картины пыток своих собратий по неволе. Французские колонизаторы в Африке и советские коммунисты в России преследовали отчасти схожие задачи по взнуздыванию и беспощадной эксплуатации местного населения. Только французские власти действовали с оглядкой на общественное мнение в своей стране, и потому не с таким размахом и неистовством... За что же любимой стране посланы такие звероподобные правители, одержимые неслыханным презрением к своимсоплеменникам?⁴⁹²

Через несколько дней после прибытия этапа Чичериной представился «молодой мужчина в синей холщовой куртке», сразу вызвавший у нее доверие и симпатию. «С его от-

крытого,  благородного лица смотрели на меня большие светлые глаза». Выяснилось,  что он священник и сидел в камере с ее старшим братом. Интересно,  что для девушки, еще малоопытной в духовном отношении и плохо разбиравшейся во внутрицерковных направлениях (архимандрит Георгий,  например,  велел своей молодежи не вникать в суть разделений,  возникших в Церкви в связи с «Декларацией»),  главным при встрече с братом во Христе — причем при встрече в экстремальных житейских условиях — являлся вопрос: не еретик ли он? С присущей ему мягкостью о. Киприан развеял возникшие опасения. «Не зная,  что в лагере с духовных лиц снимают облачение и стригут волосы,  — пишет Елена Владимировна Чичерина,  — и решив, что он,  наверное,  обновленец,  я строго спросила,  какой он ориентации. На это,  улыбаясь,  он ответил,  что работал в канцелярии Синода в Москве. Тогда я пригласила его к нам. Мы... вскоре подружились»⁴⁹³. Скупые строки воспоминаний рисуют гармоничный,  иначе не скажешь,  характер, внимательного и доброжелательного человека,  за обликом которого угадывается аскетический опыт и умелая рука подлинного воспитателя. (К Чичериной,  которую не знал лично,  подошел не сразу,  сначала «приглядывался к походке» женщин и наконец точно определил ту,  которую искал.)

«Чудная,  светлая личность был этот о. Киприан. Всегда ровный,  светлый,  ясный,  на вид русский витязь,  полный сил и здоровья». Мелочная зависть,  въедливая злоба и в конце концов смертельно опасная ненависть избирают таких открытых к добру людей,  где бы те ни находились,  своей удобной мишенью. Поставили его сразу на тяжелые земляные работы. Потом за честность назначили кладовщиком,  но честность его же и погубила. «За... неподкупность, нежелательную для окружающих,  его оклеветали и отправили в штрафную командировку к самым отъявленным разбойникам и жуликам. Много пришлось ему претерпеть... Но он все побеждал своей кротостью. Будучи дневальным в палатке этих разнузданных людей,  он им не перечил,  не укорял,  старался услужить (дневальный следит за печкой,  за сушкой одежды,  за кипятком),  любил их, и когда вскоре умер в больнице в расцвете лет,  то один из них вспоминал о нем со слезами»⁴⁹⁴.

Кончину любимого ученика предскажет учитель. Но это еще предстоит впереди. А пока,  привезенный в качестве

рабсилы на укладку дороги, епископ на работу не вышел, на вопросы не отвечал и вскоре был отправлен назад в Бийск. Он твердо осуществлял задуманное — перевоплощался в сошедшего с ума мира сего, не в притворца «придурка», а в самого настоящего, взаправдашнего. Это позволяло не подчиняться лагерной системе, быть от нее в какой-то степени свободным, могло, при удачном стечении обстоятельств, защитить от ее стальной хватки, затягивающей навсегда в жерло смерти, телесной или духовной. Но в любой момент — прежде чем начальство и солагерники признают его «больным» и согласятся с его правом на свободу от режима «исправительного учреждения» — жесткие условия игры в «дурачка» могли стоить ему жизни.

Служители советских карательных органов всегда смотрели на психически больных как на обременительный для государства баланс, который при первом подвернувшемся случае стоит сбросить с довольствия, пустить в распыл. (Официальные лица в неофициальной обстановке доверительно — или в пылу гнева — сообщали, что в случае военных действий, обострения внутреннего положения психов предписано уничтожать. Политика Гитлера в этом отношении была для них образцом разумности.)

Но другого пути для Беляева не существовало. Еще лишь соприкоснувшись со звериными нравами зоны, уже испытывая давление со стороны врага, когтящего сердце тоской, он решает не сворачивать в сторону компромиссов, даже если придется умереть.

«Дело было в первые дни приезда на Алтай, — вспоминал он. — Скорби были еще только впереди, а я уже, похоже, стал унывать, или просить Бога о помощи, или еще что-то в этом роде... И вот видение, лег после обеда отдохнуть, и заявляется диавол, черный, лохматый, с рогами, и стал меня душить. И голос — не то мой с гневом, не то со стороны: "Ешь, ешь, ешь, если тебе Христос позволил!.."

Из этого надо было вывести заключение, что, во-первых, не всегда получишь помощь <в ответ> на молитву, ибо и Господь не услышан был: а) в саду Гефсиманском, б) на кресте...

Потом я это испытал бесчисленное количество раз, хотя и получал извещение от Бога, что Он слышит мою молитву.

Во-вторых, что сатана сам ничего не может, <если то не будет попущено> от Бога...»⁴⁹⁵

Владыка постоянно творил умную молитву, вернее, она в нем струилась, была «самодвижной» (глядя на его тюремный снимок, это понимаешь каким-то шестым чувством). Возможно, просил Творца, чтоб укрыл в тихом, пусть самом убогом, углу и позволил вязать ткань добрых положительных дел, вместо того чтобы постоянно противостоять злу, идти без передыха по канату над пропастью? Но небо как бы оставалось глухим, продолжали терзатьдушу бесы во плоти. Не настал ли час неизбежной расплаты за ту «тишину», которой пользовался при Евдокиме? Рано полученное епископство не уравновешивалось ли теперь необходимым уничижением, умалением предельным? И Церковь, великая, обнимавшая недавно миллионы православных, располагавшая тысячами храмов, не свелась ли в эти годы к внутренней клети горстки ее верных детей? Промыслительно посланные очистительные страдания, свободно принятые, потом обернутся желанным и чудесным выходом.

В бараках царил настоящий содом, урки избивали слабых, приводили женщин-рецидивисток, которые голыми расхаживали среди нар.

В женском корпусе та же картина: у Зины была своя каморка — знак привилегированного положения, одна из зэчек приводила потихоньку в барак мужчину и «укладывалась с ним тут же у ее комнаты между коек на полу. Другой раз они устроились на крыше, у всех на виду». Кавалеры приходили к своим пассиям танцевать⁴⁹⁶.

Из-за матерщины и адского быта владыка весь день проводил под открытым небом, блуждая в своей длинной сатиновой рубашке возле барака; то начнет что-то шептать, то, став на колени, возденет руки, а потом заплачет, закрыв лицо ладонями. На работу — в головной зоне на окраине Бийска — не выходил («Не хотел на советскую власть работать», — несколько упрощенное объяснение его последней келейницы). Из-за этого его отправляли то на один лагпункт, то на другой. Переводили то в штрафной барак на уменьшенный паек (100 граммов хлеба и миска бурды)⁴⁹⁷, то в слабосильную команду. Исхудал так, что превратился вщепку. Если приводилось есть — ел всегда медленно, тщательно пережевывая пищу: так создавалось ощущение сытости. (Позже говорил: «Пережевывай <каждый кусок>до 80 раз».) Как психически больной (а таковым его счита-

ли все,  даже верующие) получил неписаное право разговаривать только с тем,  с кем ему самому хотелось,  и потому почти всегда молчал или же изрекал нелепости⁴⁹⁸. В баню не ходил и три года своего срока не мылся. Белье не менял; оно на нем все истлело.

Одна из бывших заключенных вспоминала: «От работы в лагере владыка отказался — бить дорогу из камней,  что лежала от Бийска до Маньчжурии. За это ему дали минимальный паек... Определили жить в бараке,  в котором помещены преступнейшие из уголовников,  где постоянно звучала матерщина,  рассказы о воровских и преступных делах,  насущных по их состоянию. Потому он большую часть дня проводил в прогулках возле бараков,  где первый раз увидела его. Жаль его было»⁴⁹⁹.

Несколько лагерных медработников,  также отбывавших срок за религию,  приметив в этом «шизофренике»прозорливый ум и духовный опыт,  прониклись к нему уважением и стали помогать. Случилось это не в один миг,  и даже не в какой-то определенный период времени,  а постепенно,  растянувшись надолго,  на весь лагерный срок. Верующие знали,  что среди них находится епископ,  но это не сделало их внимательнее,  не обострило внутреннее зрение(не говоря уж о том,  что ни у кого — кроме Петруневич,  которая свое знакомство с владыкой восприняла как знак свыше,  — не возникло побуждения искать духовного руководства или,  как в древних житиях,  объединиться вокруг него в тайную,  и конечно «контрреволюционную»,  общину). Все были равно придавлены бедой и видели в ненормальном только несчастного. И жалели,  конечно. Только столкнувшись со случаями поразительного предвидения им будущего,  стали присматриваться к нему... (и сохранили в памяти то,  что рассказывается сейчас на этих страницах).

Татьяна Михайловна Широкова⁵⁰⁰,  санитарка лагерной больнички,  также воспринимала («по простоте души») владыку ненормальным и,  жалея его,  частенько подкармливала,  всегда приговаривая: «На тебе,  Беляев,  покушай»⁵⁰¹.

В долагерной жизни псаломщица Ильинской церкви села Лупичи Вятской области⁵⁰²,  «чадо Божие поистине» (так отозвалась о ней ее подруга в разговоре с автором этих строк),  она пользовалась уважением среди верующих за простоту и прямоту характера. Ей дали 10 лет,  срок,  с которым она никак не могла примириться и молилась так: «Нет,

Божья Матерь, 10 лет я не согласна, это много. Пожалуйста, возьми на Себя два с половиной года. И ты, святитель Николай, возьми на себя два с половиной года. Угодник Божий Илия, я у тебя псаломщицей служила, читала, забери и ты два с половиной года. А <оставшиеся> два с половиной года я выдержу». При этом мысленно воображала лики Божией Матери, святителя и пророка. «Я и руками разведу, и головой покачаю, точно с живыми беседую».

Она пребывала как бы в тихом отчаянии, и Беляев нашел необычную возможность ее поддержать. Однажды он осведомился, какой у Татьяны срок, и, получив ответ, сказал: «Кто тебе дал эти десять лет?» — и, не дожидаясь ответа, продолжил: «Мужик». А затем, показав пальцем на небо, прибавил: «Там у тебя другой срок. Жди радости в Ильин день».

Через два месяца после этого разговора, проснувшись ранним утром в Ильин день, — рассказывала позже Таня, — «я почувствовала, что душа моя из лагеря ушла. Все ликует внутри». Заступив на смену пораньше, чтоб быстрее сделать всю положенную работу, прощалась с больными, говоря, что освобождается: «Пою вас чаем в последний раз».

— Как? Ты писала заявление?

— Писала.

— А куда подавала? И что, уже ответ пришел?

— Нет, не пришел.

— Да ты фантазерка! — смеялись над ней.

И вдруг вызывают ее в контору и вручают бумагу об освобождении: «Оформляйте, Широкова, документы».

— Вы не шутите? — то заранее ликовала, а то уже и не верит.

— Разве такими вещами шутят?

«Молитва ее и предсказание владыки исполнились. Она пробыла в заключении два с половиной года», — заключает свои воспоминания ее соузница.

Заключенной Марии Кузьминичне Шитовой, из духовных детей архимандрита Георгия (Лаврова), не имевшей полного медицинского образования, пришлось заведовать лагерной больницей. Она сочувствовала Беляеву, но считала его больным. «Пришла мне мысль послать его в Томск, — рассказывала она, — в психиатрическую больницу. На воздухе, в одиночестве провела с ним подробную беседу, но

ничего осмысленного не услышала. С диагнозом "шизофрения" отправила его в Томск,  откуда его,  продержав несколько месяцев,  вскоре вернули — психиатричка была забита по настоящему опасными сумасшедшими».

Волевая,  энергичная женщина,  она намеревалась вновь поместить несчастного в психушку. Но один случай переменил ее взгляд на странного зэка. «Как врачу,  мне была полная воля,  ходила в белом костюме куда хотела,  и никто не цеплялся. И вот я пошла в церковь,  причастилась (конечно,  никто не знал,  что я ухожу в церковь),  прихожу назад... Сразу же у ворот попадается Беляев и низко кланяется: "С принятием Святых Тайн,  монахиня Михаила". Я чуть не упала со страху. А про себя соображаю,  что это ему разболтали девчонки,  чада о. Георгия,  мои подельницы. Разозлилась. "Гады вы,  гады,  — думаю,  — надо же психу рассказать,  что я монахиня!"

В медчасти я напустилась на них:

— Ах,  болтушки,  болтушки,  все рассказали! Вы что,  хотите,  чтоб мне еще десятку прибавили?

— Да что рассказали-то?

—Что я мать Михаила.

—А ты разве Михаила? Мы и не знали.

...Вечером спрашиваю его: "Откуда вы узнали,  что я монахиня?"

Если угодно,  извольте <скажу>,  — смиренно отвечал (смиренный был). — Когда я первый раз вас увидел,  то как бы огорчился. Вы были хорошо одеты. И у вас такой румянец на всю щеку. Все расспрашивали,  где я был ранее и что делал. Я не отвечал. И вы долго меня испытывали,  чтоб послать в Томск. "Кто она такая?" — спросил я. Мне показали высокую рожь,  и вы выходите из нее в мантии. "О,  она, оказывается,  манатейная",  — подумалось мне. А за вашей спиной стоял архистратиг Михаил»⁵⁰³.

Но только перед освобождением (последовавшем в 1935 году) Мария Кузьминична пришла просить прощения,  что не кланялась «больному» в землю,  как епископу: «Потому отдам долг сейчас»,  — сказала и упала ему в ноги. «А мы еще увидимся. Вы меня еще в Москве встречать будете»,  — проронил он.

Немногие слова,  произнесенные им,  оказывались полны значения и вполне конкретного знания о скрытых для других обстоятельствах и настоящего,  и будущего. Так,  он

предсказал смерть любимого ученика. Еще перед отправкой в психушку неожиданно обронил при Зине: «Среди лета умер Нелидов». Обеспокоившись,  она отправилась на штрафную командировку,  где тот находился,  и застала его в здравии,  загорелым,  полным сил,  с кайлом в руках на прокладке «проклятого» тракта. Но вскоре (16 июня 1934 года) пришло известие о смерти Киприана от дизентерии. В это время Беляев был уже в больнице,  под Томском. Приехав туда в качестве сопровождающего медперсонала, Зина сумела увидеть владыку и повторить ему его давешние слова: «Среди лета умер Нелидов»⁵⁰⁴. По щекам владыки покатились слезы.

Жизнь концлагеря постоянно кружится вокруг смерти. Все здесь покрыто ее костлявой тенью. Наверху «обслуживающий персонал» обеспечивает выполнение особенно важных государственных задач и не забывает использовать данную ему власть в свое удовольствие,  пьянеет от чувства своего всемогущества,  утверждая себя в глазах трепещущих заключенных. Нет ничего,  кроме меня,  закон существует только для таких,  как я,  классово проверенных товарищей. Произвол руководящих кадров объективно служит делу партии. А внизу,  среди рабов,  которыми позволено мостить дорогу в счастливое завтра,  правят бал уголовники,  разливанное море разврата,  крови. Пустота завладела людьми и вяжет из их безумных дел сатанинскую сеть. Началась дозаветная,  допотопная жизнь,  когда не было заповедей не только новых,  но и «ветхих»,  когда человек руководствовался животным инстинктом.

Но и в новую,  христианскую,  эру люди тоже не в раю пребывали. Для Ивана Грозного тот день был не в радость, когда не убивал или не пытал кого-нибудь; только удовлетворив свою ненависть,  успокаивался. Древний русский летописец отмечал случаи озверения людей,  тягу властителей к кровожадности. В Ипатьевском списке,  под 6770 (1262) годом,  изложена мрачная,  будто взятая из двадцатого века,  история литовского князя Войшелка. Когда он сел княжить в Новгородке,  то «нача проливати крови много: убиваше бо на всяк день по три,  по четыре; которого же дни не убиваше кого,  печаловаше тогда,  ко лиже убьяшет кого, тогда весел бяшет»⁵⁰⁵.

Стоит ли упоминать какого-нибудь губернатора Москвы графа Закревского,  которого государь Николай I назна-

чил на эту должность с условием «подтянуть» первопрестольную? «Ну, он и подтянул», — замечает владыка на страницах одной из своих рукописей (и с иронией отмечает, что дом вельможи в Леонтьевском переулке «сохранился до времен большевиков» и находится недалеко от Лубянки, где уже самого епископа допрашивали преемники сиятельного генерала). Ссылаться ли на обыски, которые устраивала старшая саровская братия у дивеевских сестер, приходивших к преп. Серафиму?.. («"Взошли они, не бранили, ничего, оглядели нас зорко (эх, поспешили жить на 100 лет ранее, таланты пропали! — Прим. еп. Варнавы) и молча чего-то все искали, и приказали нам тут же одеться скорее и немедленно идти прочь". Это ночью-то, наломанных за день, выгоняют! И какие выражения? Как будто переживаешь наше время, а не 100 лет назад в лесных чащах и дебрях Сарова! Ох, уж эти непорочные подвижники. Гадюки целомудренные».)

Зло наступало во все времена. Но никогда оно не выдавалось за благодеяние, не превращалось с таким наглым самодовольством в благое божество, сообщающее рецепты счастливого существования.

Но вот марксисты выработали теорию, которую их главный практик-пахан, излагая боевой путь своей организации (знаменитая «История ВКП(б)», одобренная всем Центральным Комитетом), обобщил так: «...революционные перевороты, совершаемые угнетенными классами, представляют совершенно естественное и неизбежное явление». Стихия классовой борьбы отныне освящала всякую страсть, пакость и преступление. Страсть к убийству лежит в основе строительства «нового мира». Во имя народа можно теперь все.

В Бийском лагере одно из руководящих лиц избавлялось от личной гневливости с большой пользой для пролетарского государства. Бес гневливости, по терминологии аскетов, «перепродавал» своего подопечного демону убийства. В результате все «враги народа», сидевшие по делам своим в этом месте мучений, трепетали и терпели очередное поражение. Был, вспоминал владыка, «у нас один корпусной, — в своих странствиях по десяткам лагерей я всего насмотрелся и наслушался, — у него имелась страсть, о которой говорит пророк Давид (Пс. 58, 3: муж кровей). Ему нужна была жертва, и, найдя ее, он тотчас успокаивался.

Недели на две, впрочем, не больше. Когда они подходили к концу, он начинал нервничать, придираться; ребята знали уже, что это значит. И, конечно, приходили в ужас. На кого-то сегодня падет жребий? Конечно, в "успокоительных" средствах недостатка никогда не было. Предлог всегда можно найти... (Но его начальство, очевидно, знало об этой его страсти и судебную формулу "приговор приведен в исполнение" предоставляло осуществлять именно корпусному.) И насколько накануне он был сумрачен, суров, жесток, настолько на другой день бывал мягок, предупредителен, вежлив, весел, шутлив. А потом опять начинал темнеть, мрачнеть, и снова нужен был и "приговор", и новая жертва...»

Этим законом темного внутреннего мира, которым существовали вожди и их опричники, зажила вся страна. Историю о нраве корпусного владыка заключает печальным, но точным выводом: «Подобными средствами некоторые думают уничтожить свои страсти. А ведь в сущности такой метод борьбы со страстями у нас повседневен в общежитии и в малых масштабах»⁵⁰⁶.

Зеркальное отражение палачей — социально-близкие, шпана. Законы у каждой из этих сторон имеют родственный источник: распятие в себе совести. Но вывороченный наизнанку мир уркаганов не претендовал на вселенскую миссию, был прямее, сохранял искру пусть и уродливых, но все же человеческих чувств. В этих людских осколках еще можно было обнаружить зияющую, как рана, пустоту души, вызванную безбожием.

В уродливых блатных песнях, услышанных владыкой в Бийске (и позже записанных), проскальзывали сердечная тоска, искреннее чувство.

Однажды начальство разрешило провести «вечер смеха и всякого зубоскальства. Было домашнее ряженье, говорили в большой рупор из бумаги ("радио") "последние известия", включавшие новости дня и рассказы о местных событиях, переделанные язвительно и смехотворно в злые сплетни и анекдоты». Вот лагерные менестрели затянули эпическую былину эпохи индустриализации и разбойничьего разгула:

«Крыша красна,

Тюрьма бела,

Волга-матушка река,

Мы в тюрьме

Сидим напрасно,

Да заливает берега.

Стань ты, мама, рано утром

Да послушай на заре,

Не твоя ли дочка плачет

Да в белой каменной тюрьме...

Волга-матушка река,

Мы в тюрьме

Сидим напрасно,

Да заливает берега.

Мы не сеем

И не пашем,

Волга-матушка река,

Из тюрьмы

Платочком машем,

Да заливает берега...

Потом перешли к слезливотрагической:

Маруся, ты, Маруся,

Не думай, что я пропаду.

Даст Бог, я выйду на волю,

Жестоко тебе отомщу.

И мелодия такая грустная, лирическая.

Я руки тебе поломаю

И ноги тебе отрублю,

Сурово тебя покараю

И снова уйду в тюрьму.

И мотив все такой же грустный, увлекательно-красивый, спокойный!»

Во время каждого концерта исполнялся своего рода бандитский романс, удовлетворявший жажду романтических переживаний у преступников. «Решеточка» — песня «самая, так сказать, лучшая по музыкальности, печальная, полная тоски и разочарования, — отмечал епископ. — Ее многие любили.

Осыпаются листья осенние,

Хороша эта ночка в лесу,

Дай попробую я эту решеточку,

Принажму молодецки плечом...

Дальше бандит или вор мечтает, как он выйдет на волю и — передаю вариант, распеваемый украинцами:

Обниму мою милую женушку

И усну на грудях у нее.

Здесь нет похабщины и скабрезности, это в духе даже литературного украинского языка.

И подалася решетка железная,

И упала, о землю стуча,

Не услышала стража тюремная,

Не поймать вам меня, молодца!..

(И вот бандит или вор — дано в варианте украинцев — мечтает о том, как он вышел на волю, вернулся к любимой"марухе".)

Ах, зачем я ломал ту решеточку,

Ах, зачем я бежал из тюрьмы,

Моя милая славная женушка

У другого лежит на груди...»⁵⁰⁷

Не только бытовики, сидевшие ни за что, ни про что (например, по «постановлению от седьмого третьего», за кражу колхозного имущества: колосков с убранного поля или забытого кочана капусты), за желание прокормить свою семью в голод, вызванный хозяйствованием коммунистов, но и политические и даже религиозники держались тихо, покорно, укрываясь в углах и расщелинах земных, лишь бы дотянуть до желанной «свободы». В кругах лагерного ада все подчинено шабашу надзирателей и блатных. Но разве так бессильно сникали перед насилием первыехристиане на каторжных рудниках Римской империи? (В Риме тоже «были триумвиры, члены "тройки", triumviricapitales, или carceris lautumiarum^¹, что, кажется, понятно и без перевода... В обязанность этой "тройки" входил надзорза тюрьмами и за приведением приговоров в исполнение. Lautumiae или latomiae (lapidariac собственно, слово это греческое, ср. в Евангелии от Матфея 27, 60) означает "каменоломни", а если по-нашему сказать, то "изолятор особого назначения", или каторжную тюрьму с особо тяжелым режимом и работами».)⁵⁰⁸

Среди разгула и бесчинств одного из «курортов» Страны Советов владыка старался разглядеть Смысл, найти зерно правды, которое, усвоенное душой, может дать плод добра. «Во всем можно найти Доброе, даже в недобром, — писал он, вырвавшись уже за лагерные ворота, — и Бога, даже там, где не ожидают видеть. Все зависит от ревности, от душевного произволения, от желания, и даже — не очень большого... Следовательно, необходимо пойти навстречу Божеству и призывающей нас благодати Св. Духа. Они зовут — посредством разных обстоятельств жизни, через случайно попавшую на глаза книгу, мысль, пришедшую неожиданно человеку в голову, может быть, даже через кощунственную шутку о Боге, — а мы должны откликнуться. Насильно заставить себя стать на ноги и пойти на зов к Отцу Небесному (Лк. 15, 18)»⁵⁰⁹.

Интересные наблюдения и еще более интересные выводы из них делает владыка в лагерной аптеке, куда его, после возвращения из психушки, устраивает Зина. Попросила она заведующего аптекой Артамошкина взять несчастного Беляева хотя бы к себе в регистратуру. Тот отказывался:

— Что я с твоим психом буду делать?

— Он умеет красиво писать. У него почерк хороший.

Как-то удалось уговорить... Владыка владел искусством каллиграфии, мог писать древним полууставом, разными шрифтами. Но любопытно то, что он сам согласился на эту работу, так как она хоть как-то была осмысленна, связана с милосердием и предложена близким человеком. Надписывал этикетки, заполнял карточки.

И мог наблюдать оригинальных пациентов. Заматерелых преступников, рецидивисток, чье плотское неистовство и одержимость страстями ставят их в один ряд с евангельскими мытарями и блудницами — все они «ошиблись», выбрав грех как единственную возможность для реализации своей жизненной энергии. Но в них, как ни парадоксально, владыка разглядел людей, которые в условиях полнейшего бесправия смогли преодолеть в себе страх, только это бесстрашие направлено на пустоту, на достижение удовольствий и, в конце концов, смерть. Лишь свободный человек может созидать жизнь; если бы новые вандалы направили свою энергию на служение ближнему, то наша история пошла бы по другому руслу... В некоторых чертах характера уголовников и их поведения епископ увидел вызов себе как члену

Церкви: с такой же «дерзостью» и неутомимостью необходимо ученикам Христовым служить Богу и в обстановке земного ада,  невзирая на все тяготы исторической реальности.

Из набросков к автобиографии: «Иногда приходили разные девицы,  "девахи",  как их называли по местному, сибирскому,  говору.

Одна была цыганка,  другая — "беглянка",  третья... и т. д. Последняя — из бывших беспризорниц,  лет пятнадцати,  пока еще не вышла из "малолеток"^* (для них специальный барак был),  однако физически была так развита... что редкая деревенская взрослая молодуха обладала такими формами. "Молочно-товарное хозяйство,  — как цинично выражался фельдшер,  — поставлено было "сверх плана" на сто с лишком процентов..."

Девахи заглядывали,  когда все были на работе,  к нам  барак и рассказывали обслуживающему персоналу всякие любопытные вещи из своей прошлой и настоящей жизни. Нередко с иллюстрациями и в сопровождении "документальных" данных. Так,  одна такая красавица показывала свою татуировку,  очень красиво сделанную. Но,  очевидно, перенесенную очень болезненно,  ибо она была наколота на нежной атласной коже стороны ног,  около паха. Надпись, сопровождавшая ее,  была невероятно цинична.

Они рассказывали,  как Инга,  так звали главную коноводку в соседнем женском бараке,  со своими товарками вчера "проиграла" в карты одну старушку из их отделения и,  вследствие этого,  раздела ее догола и гнала железным шкворнем через весь барак,  между нар,  к выходу на улицу. (Впоследствии эту Ингу расстреляли по совокупности всех ее проделок и злодеяний.)

...Их было четверо: одна,  после приговора "расстрелять", упала в обморок,  а остальные даже не изменились в лице. Они часто приходили к нам в амбулаторию (я тогда работал,  вел картотеку) на "вливания",  ибо все были сифилитички. Но что это были за девушки! Сколько красоты, изящества и огня — огня и энергии — в этих проститутках.

Одетые в лохмотья когда-то дорогих костюмов и платьев,  легкие,  грациозные,  как серны,  певуньи,  насмешницы,

злые и жестокие, как гадюки, мстительные, как осы, они заставляли меня всегда завидовать им и вздыхать и плакать о том, что такой источник колоссальной энергии пропадает зря, на зло, а не на добро... Почему у людей нет такой любви к добродетели? Во всяком случае, так же понимало дело их начальство, желая всеми силами их "перековки" (название газетное): переключить их силу и энергию на другие рельсы. Но они на все эти попытки отвечали смехом и издевками и полным презрением. Ничегонеделание, dolce farniente^¹ — вот было все их дело.

Они, бывало, когда их дела становились выше всякого терпения, запирались в изоляторе, где раздевались все догола — действительно, у них было жарко, — и каждому мужчине (не только врачу), приходившему с каким-нибудь обследованием или для опроса, было очень страшно туда заходить. Но они просили не стесняться и ничем не нарушали атмосферу "деловой обстановки".

Но если кто ради pruderie (из-за жеманства, щепетильности) хотел протестовать, то лишь подливал масло в огонь; тогда барак расходился, все равно как рассерженный улей. Да их и требовалось уважать. И всякий опытный и наслышанный о них человек это делал. А то был такой случай, когда заносчивый молодой стрелок из ВОХРы, раздосадованный непослушанием какой-то подобного рода красуни^² во время получения ими <ее товарками> обеда, вздумал было что-то сказать или сделать резкое, и ему это не простилось — большой котелок на пятерых человек с горячими щами, который держала, только что получив его, маруха, был моментально надет ему на голову. И он уже больше не встал.

Не все были изящны, ибо были среди таких, как выражались когда-то в дни моей юности, и "переспелки", не все красивы — ибо и на настоящую красоту я всегда смотрю, как на любой дар Божий и отображение сияния вечной красоты Бога, как впрочем и апостол смотрит, поучая жен пребывать в неизреченной красоте кроткого и молчаливого духа⁵¹⁰, — но вышеуказанные четыре были красавицы — и меня всегда возбуждали к высшим и лучшим, главным, мыслям и к умилению по Богу. Были в это время там и строгие монахини (конечно, тайные, ибо всем было извест-

но, что существовал неписаный обычай — или предписание— не оставлять не оскверненной ни одной монахини и попадьи!), были и целомудренные девушки, стремившиеся к Богу и только потому не попавшие в монастырь, что этого нельзя было сделать по общим условиям. Но лишь этих<проституток> я всегда сравнивал — как это ни кощунственно кому-нибудь покажется — с первохристианскими мученицами, этими энтузиастками новой религии, горевшими неукротимым огнем и любовью ко Христу, своему Небесному Жениху, и никакими казнями и мучениями непобежденными.

Конечно, у девах никакой идеи не было, которой бы они служили, но я от них того и не требовал, идея у меня была своя, а от них я брал только пример и побуждение для своего внутреннего делания. Придя к нам, повторяю, в амбулаторию, они в приемной, т. е. ожидальне, не в кабинете, бывало, перевернут все вещи, посмотрят, что лежит под каждым стулом, поленом и у меня под шкафчиком, стоявшим на столе и оставлявшим щель между ним и дном, — одним словом, везде. Не оставят ни одного человека в покое, ни старого, ни малого, ни простого, ни чиновного; все-то им нужно, все-то им любопытно и необходимо знать. Они смотрели на мир Божий глазами удивленного ребенка и в то же время с какой-то неиссякаемой и вечно обновлявшейся энергией. Этого было для меня достаточно. А то, что они были неисправимы, об этом-то и стоило плакать каждому»⁵¹¹..

Что же это за идея, которой не было у энергичных рецидивисток и которой руководствовался епископ? Думается, что это стремление к неутомимой, ни на мгновение не прекращающейся работе для созидания Церкви. Для положительного творчества в условиях, его отрицающих, в условиях распада и разложения всех форм существования культуры и порабощения духа.

В этот период было ему видение (Божией Матери): девушка, одетая в платье дореволюционного фасона («черная юбка, красная кофточка, сравни... "черный и красный крест"»), сказала: «Я твоя невеста!»⁵¹² Он постоянно ощущал поддержку небесных сил. Здесь, на Алтае, «в связи с Иоанном Кронштадтским», было ему «немало» сказано о будущей пустыннической жизни и дарах, которые в ней приобретет⁵¹³. Потом, на старости лет, говорил: «Где бы я ни находился, в лагере и Сибири, какие бы ни

случались обстоятельства,  но Пасху удавалось отметить празднично,  всегда были куличи и яйца». К этому времени пришла к нему с неожиданной стороны и видимая помощь. Выручать духовного отца приехала из Нижнего «дочка Верочка».

В Заречье была служащая церковь,  и иные из верующих тихонько помогали заключенным (у многих городских жителей,  в свою очередь,  сослали родных в чужие далекиекрая: «Вас сюда,  а наших-то отсюда»)⁵¹⁴. Петруневич завязала кое с кем из вольных отношения. И еще в томской психушке (лето 1934 года) владыка дал Вере Ловзанской адрес верующей женщины из Заречья,  на имя которой можно для него слать посылки (во второй половине восьмидесятых годов удалось найти фотокарточку епископа в доме одной из жительниц Бийска). Зина имела свободный выход,  отправлялась,  к примеру,  за лекарствами и,  забрав посылку, проносила продукты в лагерь под белым халатом,  привязав их к телу бинтами. Владыка почти все отдавал ей для раздачи («Я монах и мясное все равно не ем»).

Ловзанская чудом смогла посетить его в лагере: Зина провела тайком,  без разрешения. В амбулаторию привели зэка Беляева лечить зубы; Вера,  сидя у кресла,  смогла поговорить с владыкой,  пока Петруневич осматривала какого-то начальника из вольных. Запомнила,  как та говорила пышущему здоровьем руководителю: «Вам надо есть больше кислой капусты с клюквой!» — «а мы знаем,  что представляли собой тогда эти "комиссары" в галифе,  с кожаными леями,  в кожаных куртках или в кожаной "сбруе",  как,  помню,  выражались в тюрьме про них остроумные "урки",  и с убивальниками при поясе»⁵¹⁵.

Теперь появилась возможность помочь ближним. Когда Зина освобождалась,  епископ дал ей двести рублей,  с тем чтобы она посетила отца,  отбывавшего срок сравнительно недалеко,  на станции Алейск в Алтайском крае. Она отказывалась от денег. «У меня в Киеве мать,  брат и сестра. Мне нечем будет вернуть долг».

— Заедь повидаться,  может,  больше не свидитесь...

(Зина все же одумалась и посетила отца в лагере: это была их последняя встреча. Протоиерей Савва рассказывал, что епископ,  который ее предал,  попав в одну с ним зону,  нашел его,  упал в ноги и каялся в том,  что «засадил вашу дочь».

— Не вы засадили,  а Бог попустил.)

Кстати, при «выписке» произошел эпизод, характеризующий ее настроение. Вызывает начальник лагеря:

—Вы находитесь в исправительно-трудовом лагере, и мне желательно знать, исправил ли он вас? Отказались ли вы от религиозного дурмана?

—Верую во единого Бога Отца Вседержителя, — Зина стала читать вслух «Символ веры».

—Значит, нет?!

—Творца неба и земли...

Все-таки тиски разжались, и, получив «минус», она, вместе с художницей Зинаидой Осколковой, уехала в Калугу.

А я приеду к тебе в Киев, — на прощание сказал владыка, — и буду у тебя чай с вишневым вареньем пить, ты меня первой поведешь в Лавру.

"Трифон едет!"

В следственном деле епископа в графе «семейное положение» указано, что арестант «одинокий». Крестный и тетя Нюта (в монашестве Вирсавия) умерли, для остальных родственников он давно был как отрезанный ломоть, тем более теперь, когда каждый думал лишь о своем собственном спасении. Ближайшие воспитанники попали вместе с ним в застенок, а другие, молодые, неопытные, далеко, и над ними висит дамоклов меч преследований. Церковь как земная организация разгромлена и не может следить за судьбами своих питомцев, даже если они служили ее «кормчими». Действующие епископы, когда попадали в воронку ГУЛАГа, уже, как правило (впрочем, не относившееся к тем, кто переходил в стан победителей, в роль «Евдокимов»), не выныривали на поверхность церковной действительности, и если кто и заботился о них, то только горстка верных из прежней обширной паствы. Тем более, что могло ожидать его, давно ушедшего в затвор, на узкую тропу личного подвига? Плита забвения, которой придавила его эпоха, должна была помочь палачам доделать свое черное дело.

Машина подавления все глубже его заглатывала, медленно, не спеша пережевывала. Лагерная администрация, желая избавиться от бесполезной обузы, упорно заталкивала в психушку. Психиатрические больницы переполняло

множество разнообразного люда. Изредка попадались нормальные. Большинство же составляли те, кто запутался в многообразных силах, наполняющих мир, и темноту разъедающих губительных страстей принял за часть своей личности, за основу бытия, сливаясь с ними, ими расшатываясь и направляясь к гибели. Чем-то эти несчастные напоминали состояние всего общества, обманувшегося лживыми приманками идеологии и утратившего здравые понятия о жизни и своем назначении на земле.

Человек, сорванный со своего места глухой ночью, теряет ориентацию в пространстве. Бредет ощупью, словно слепец, по дороге. Ведет себя несоответственно своему положению и окружающей обстановке. По лицу блуждает улыбка, а нога занесена над пропастью. Его ограбили (впрочем, добровольно все отдал проходимцам), а он считает себя центром вселенной, передовым представителем отряда homo sapiens (так мыслили себя советские поколения), хозяином страны, где привольно дышится. За ним планомерно охотятся (требуются дрова для котла всемирной революции), и он одобряет все мероприятия по собственной поимке. Чтоб сохранить человеческое достоинство, надо осознать происходящее, но мыслительная способность чревата контрреволюционной деятельностью, и потому гони мысли прочь. В такой перевернутой реальности отдохновение можно получить только в бреду. Страсть защищает от необходимости сознательного выбора. Бесконечный поход за «клубничкой», пьянство всегда и везде, обожествление всех носителей власти. Ты жалкий раб, отдавший своих детей на съедение дракону. Но зато какие эмоции! Подобная внутренняя жизнь — октябрь Семнадцатого выдал ей мандат идеальной — венчалась главным, “царственным чувством” — ненавистью. Только в гневе обретешь свободу. И, обрушив его на голову слабейших, уляжешься спать умиротворенным.

В клиническом описании психически больных, как заметил владыка, работая над аскетикой, отсутствует главный пункт: духовная основа происходящего с личностью. «Навязчивые идеи» подавляют волю, и человек, не желая того, совершает преступление. Он больной, говорит наука, и не отвечает за свои поступки. Религия смотрит на это иначе. К греху сознательное существо влекут его падшая природа и демонские внушения. Отвергнуть последние

мешает принципиальное отрицание как нравственных заповедей, так и духовного мира. (Коммунисты распоясали народ, потом потребовали от него не убивать друг друга без приказа. А это оказалось уже не выполнимым.)

В стенах психиатрической лечебницы владыку окружила толпа одержимых темными духами, знакомые ему по церковной практике <збесноватые>.

- Там сумасшедших нет, — отзывался он о пациентах психушек, — а есть бесноватые.⁵¹⁶

Администрация и обслуга больницы относились к ним, как к скотам бессмысленным, на которых жалко было и свинцовой пули. Особенно тяжело пришлось ему там в первый раз, зимой 1933-1934 годов, «когда мороз на дворе был минус 50 градусов по Цельсию и больше, а в палате минус 25 (дров не было ни полена)». “Больные собирались (в одном белье, а некоторые и без) в кучу на разложенных на полу матрацах в один общий клубок, переплетались, как змеи, и покрывались одеялами со всех коек, как тентом, и тем спасались... А верх <этой горки> выходящий пар от их дыхания одевал инеем. "Это что? — говорит сестра. — Бывало так, что плюнет кто на пол, и плевок замерзает. А это что теперь? Благодать". Но и при такой благодати все синели и дрожали от холода».⁵¹⁷

Пользуясь статусом «психа», постоянно ночью расхаживал с папкой под мышкой по палате и коридору, обдумывая свои будущие работы. Он мысленно рассуждал о том, как писать для теперешней молодежи; она не будет читать авву Дорофея, «Лествицу», ей нужен роман, в который необходимо вложить что-то назидательное и в то же время мистическое... Всюду копошатся кучи заключенных, греющихся друг от друга. И вдруг из одной поднимается дегенеративный тип и, погрозив кулаком, кричит вслед: «Я тебе покажу культпросвет!»

Раньше, — размышлял владыка на своих прогулках, — бесоодержимые (припадочные, кликуши) большею частью встречались в среде простого народа. (Представители высокопоставленных классов умели скрывать эти вещи, живя среди неверия и разврата.) “Крестьянки, обычно очень религиозные, не оставляли церковной молитвы и после того, как им случалось впадать в смертные грехи. Бес, вошедший в них чрез эти грехи и страсти, приходил в храме в неистовство. Поскольку теперь и церквей-то нет, все разломали

или отвели под складочные места, то, следовательно, врачи совершенно не знакомы с тем, что происходило <с их пациентами> в религиозном мире, хотя бы в Николо-Угрешском монастыре под Москвой (там тоже не то лагерь сейчас, не то еще что-то в этом роде). Современная медицина, составляя клинические описания психиатрических заболеваний, не знает того, как часто "сумасшедшие", например слабенькие женщины, "боятся" идти прикладываться к святыне или ко св. Чаше и их едва-едва могут удержать силой десять мужчин. И мало того, что те упираются, но самый вес их тела увеличивается. Ведь ничего, казалось, не стоило бы дюжему мужику одному взять такую "даму" и подвести к святыне, нет, куда тут, несколько человек с трудом несут худенькую особу, словно десятипудовый памятник на кладбище. Я хорошо насмотрелся с детства на подобные картины во многих местах”⁵¹⁸.

Наблюдая теперь пациентов сумасшедшего дома, дикие припадки эпилептиков и психопатов, он видел то, <чего врачи не видели”. Когда приступ проходил, изо рта очнувшегося “выходило как бы дымное облачков, а с ним и нечистый дух — нечистая страсть.

«Я спрашивал, — вспоминал епископ уже на свободе, -"очнувшихся" бесноватых (особенно с высшим образованием), что они чувствовали, например, во время припадка. Большею частью они отвечали, что испытывали приступ страшного гнева. Не беса чувствовали как постороннее существо, а переживали субъективное чувство страсти гнева.

У святителя Димитрия Ростовского есть слово на тему "Есть ли ныне чудотворцы?". Там он говорит, что гневливый человек — это бесноватый. И кто укротит такого или себя самого, тот сотворит настоящее чудо»⁵¹⁹.

Но мир отрицал и саму невидимую реальность, и необходимость борьбы с грехом, выращивая пороки и объявляя их болезнями. Он строил счастливое будущее, которое смахивало на ад. И гнев для него — великое революционное чувство, признак силы и мощи.

В стенах психушки, в лабиринтах лагерной системы мир, не стыдясь, раскрывал свое животное нутро, совершал свой унылый карнавал.

Из набросков к автобиографии: «Старичок-сумасшедший пел, все санитарки его заставляли петь, пройдет некоторое время, и опять поет скорбную "Долю бедняка":

Ах, ты доля, моя доля,

Доля бедняка,

Тяжела ты, безотрадна,

Тяжела, горька!

Не твоя ль, бедняк, могила

Смотрит сиротой?

Крест свалился, все размыло

Дождевой водой!

Не твои ли, бедняк, слезы

На пиру текут?

Не твои ли, бедняк, песни

Сердце грустью жгут!

Не твоя ль жена в лохмотьях

Ходит босиком?

Не твои ли это дети

Просят под окном?

Пел задушевно, в песне стонала душа, и все в палате чуть не плакали. А потом переходил вдруг на такую похабщину, какую и в советское время редко услышишь, бесшабашную, невозможную песню:

Взяли девки кузовки,

Пошли в лес вот по грибки.

Угораздил Дуньку бес

Забрести далеко в лес...

Потом... пошли такие дела, такие дела, со всеми анатомическими подробностями.

Санитарки краснели от стыда, не знали куда деваться, но, считая, очевидно, что все равно находятся среди бессловесных животных, открыто горели темной страстью и с наслаждением смаковали подробности. Потом некоторых, разгоряченных, захватывали не раз в ванной с кем-нибудь из больных (как выражаются юристы, in statu flagranti — в состоянии страсти), ибо бесов всех мастей немало в психбольнице, и "Дунькиных" и не "Дунькиных" в частности»⁵²⁰.

Томская психбольница (и ее тюремное отделение) находилась далеко за городом, за горой Каштак, за лесом, где когда-то была спичечная фабрика, а сейчас вся та местность была изрыта землянками спецпереселенцев, высланных раскулаченных крестьян.

Среди «больных» встречались иногда интересные люди, и можно было услышать истории, от которых на душе ста-

новилось тошно. Один из них рассказывал, как врачи испытывали на пациентах лекарства «и просто отправляли к праотцам в трудных случаях»⁵²¹. (Беляеву также хотели назначить уколы, но каким-то чудом он отбился от этого.) Соприкоснулся там владыка с иеродиаконом Константином Гесселем, сидевшим за «религиозную психопатию». Диакон (много переживший человек: в свое время был под расстрелом, но уцелел, выбравшись из могилы; тогда казнили епископа Никодима, автора ряда текстов в многотомных «Подвижниках благочестия», которого вместе с подведомственным духовенством взяли во время совершения литургии, «присоединив сюда же и мать игуменью, вывели на кладбище и, нанеся десятки резаных ран, прикончили»)⁵²² подарил ему службу Пасхальной недели и катехизис⁵²³ (что косвенно свидетельствует о режиме тогдашних учреждений карательной медицины — в чем-то более мягком, чем установившийся в годы «застоя»). Попав сюда уже в следующий раз, владыка за пайку хлеба смог выменять у одного из «придурков» обрывок Нового Завета (Послания апостолов и Апокалипсис) на славянском языке.

Однажды разговорился с сумасшедшим, в руках которого заметил гимназический учебник по церковной истории. («По нему когда-то и я учился, — заметил владыка. — И это меня заинтересовало».) Оказывается, это был учитель какой-то районной неполной средней школы, «начитался Нилуса и теперь попал в эту колонию». Этот чудаковатый педагог смотрел на происходящее в России вполне безмятежно, с вершины бесстрастной вечности: коммунисты, как саранча, пройдут и исчезнут...⁵²⁴

Но пока с лица земли во множестве исчезали их жертвы.

Один раз во время молитвы (а когда он не молился?) владыке был голос: «Там твою собачонку пригревают». Он переживал за свою маленькую паству; надеялся выпросить у Бога облегчения выпавших ей испытаний; несмотря на внешне безнадежное свое положение, мечтал об организации в каких-то новых формах совместной церковной жизни... От услышанного возросла тревога, ведь речь шла о его правой руке, Валентине. Несколько лет спустя, уже после освобождения, дело прояснилось...

Сестры Долгановы отбывали ссылку на севере, в городе Сыктывкаре. Условия там были не из легких: на квартиру их не пускали, на работу не принимали, приткнуться неку-

да. Они чувствовали себя одинокими. Регулярно ходили в служащий храм, хотя ни от священника, ни от прихожан, запуганных властями и арестами, помощи не встретили. Валентина, страдавшая хроническим туберкулезом, вскоре заболела... (С 1934 года, после отбытия очередного заключения, сюда же под плотный надзор соглядатаев выслали архиепископа Феодора (Поздеевского). Он, посылая своим чадам причастие, удивлялся и не мог понять, почему «варнавины» послушницы ходят в “официальную” церковь.)

Жил там ссыльный врач из Киева В. И. Серов (сын расстрелянного полицмейстера, сменивший фамилию), который, благодаря профессии, неплохо устроился. Он пожалел Валентину; сначала она просто ходила к нему мыть полы, а потом поселилась у него насовсем. После освобождения они свой брак зарегистрировали (между тем, за тринадцать лет до того Валентина тайно принесла монашеские обеты)...⁵²⁵

Когда-то в Нижнем, в Печерском монастыре, владыка ввел по воскресным вечерам чтение (собственно, всенародное пение) любимого им “утешительного” канона ко Пресвятой Богородице, «поемаго во всяком обстоянии и скорби душевной». Он считал, что этот древний канон, ежедневно вычитываемый, приносит большую пользу душе. Автор замечательных молитв, монах Феостирикт, сочинил их в тюрьме, куда попал во время иконоборческого движения и где смертельно заболел и подвергся многочисленным бесовским нападениям. Гонимый сочинитель чуть не погиб, но зато, устояв в истине, “пришел в сокрушение, раскаялся во всемм и чудесно исцелился. Сам превратившись в бесправного узника (почти доходягу), владыка видел в истории с Феостириктом “пример терпения и благодарности при перенесении скорбей>, образец того, как нужно вести себя на месте «озлобления», «то есть в тюрьмах и подобных учреждениях прошедших и будущих цивилизаций»⁵²⁶ Он находил, что, попустив страдания, Промысел Божий вел его к очищению от грехов, к Небесному Иерусалиму, даже если и пришлось бы по дороге сложить свои кости в лагерной безымянной могиле с биркой на ноге. Но он надеялся выбраться из этого земного ада и в своей кажущейся оставленности на Голгофе ждал помощи свыше и избавления, предчувствуя новые возможности для подвижничества и проповеди.

Помощь пришла неожиданно.

В середине февраля 1934 года владыке — в психушке под Томском — был голос: «Трифон едет!» В начале марта Беляева вывели в приемную: там ожидала его Вера Васильевна Ловзанская. “Племянницам. Увидев ее, он сказал: «А мне голос был: Трифон едет, Трифон едет. А это, оказывается, ты». Присутствовавшие при этом врачи не удивлялись, чего не услышишь от психов... Не сразу, со скрипом, но в конце концов администрация разрешила не только свидание, но, под расписку, позволила его брать на прогулки.

«Первый раз пришла в психбольницу (по дороге мучила мысль: здесь ли он?), узнала, что владыка там, и ушла обратно, — вспоминает Ловзанская, ныне престарелая инокиня Серафима. — Надо было хлопотать у начальства о свидании, он ведь был заключенным».

— Он мой дядя, — говорила она главврачу. — Это все,
что осталось у меня от матери, поэтому он мне так дорог.

Приезд духовной дочери сыграл в последующей жизни епископа столь значительную роль, что необходимо подробней описать предысторию этого самоотверженного шага.

В Нижнем среди верующих прошел слух, что владыка находится в психбольнице под Томском⁵²⁷. Вспомнив обещание, данное старшей подруге, Вера решила ехать к духовному отцу, чтобы быть поблизости от него, пытаясь облегчить его положение. Выбор дался нелегко, друзья по церкви обратили внимание на перемену в ее облике: «Ты ходишь скорбная, как с креста снята». Чтоб родители ничего не знали о задуманном дочерью, вещей с собой не взяла, положила в чемоданчик одно ситцевое платье, а ватное одеяло заранее, тайком, отнесла на вокзал, в камеру хранения. Как всегда, выручила Елизавета Германовна Карелина: продала одну золотую монету в Торгсине и купила там для отъезжавшей бывшее большой редкостью постное масло (его можно было выгодно продать); а средства, вырученные за антикварный кувшин (из карелинской коллекции), пошли на билет до Томска.

На заводе, где Вера работала, ее ценили и не хотели увольнять. Пришлось объясняться:

— Еду в Сибирь, к жениху.

Выдвиженец, заместитель директора, попытался отговорить:

— Мы тебе здесь жениха найдем, — смеялся он. — Ты
там замерзнешь, как птичка...

Но в разгар зимы она все-таки благополучно упорхнула - без ничего (и время такое настало: в изобилии имелась одна нищета), «голая», с маленьким чемоданчиком — и уже с дороги сообщила родителям: "Папа, прости, я от вас насовсем уехала”.

По стечению обстоятельств (которые часто не стыкуются с нашими внутренними состояниями, стараясь поставить в неловкое положение и вытолкать в мир мертвых видимостей), в одном купе с ней ехал прославленный Ботвинник, живой символ кипучей, расцветшей талантами жизни в первой стране социализма. Странная девушка не обращала на него никакого внимания. Он спросил: «Вы знаете, кто такой Ботвинник?!» — «нет». Гроссмейстер удивился и объяснил. Она не проявила никаких эмоций. («Мне-то что?» — подумала про себя.) Она не замечала его презрительного недоумения. Будущий чемпион мира привык видеть в глазах окружающих священный трепет перед той миссией, которую ему выпало нести на этой земле. Девушка погрузилась в себя и казалась сосредоточенной, словно очень занятой каким-то важным делом. Какие могут быть дела у таких маленьких, явно старорежимных созданий?

Десять лет назад, после ухода владыки в юродство, блаженная Мария Ивановна благословила троих нижегородских верующих читать за него акафисты. Вере же велела ежедневно прочитывать акафист мученику Трифону, которому, по преданию Церкви, дана особая власть помогать верным, попавшим в тяжкие, «злые», обстоятельства, когда ниоткуда нет помощи и уже, кажется, погасла последняя надежда, а впереди одна тьма... Выехала она из Москвы в день памяти святого Трифона (1 февраля ст. ст.).

... «Трифон приехал», и зажегся теплый очаг надежды.

Вере удалось найти жилье в Томске и устроиться на работу в государственный банк. «Я же молоденькая девчонка была, — вспоминает Ловзанская (ей тогда едва минуло тридцать лет). — Только Господь помогал».

«В четыре часа утра встану, печку истоплю, напеку, что нести в больницу, и иду»⁵²⁸. В выходной владыку отпускали со мной на целый день>.

Стояла суровая сибирская зима. Они гуляли по тайге. Нашли пещерку, и там Вера писала письма под его диктовку (пытался использовать момент и нащупать тропу к оставшимся на свободе друзьям? Если это так, то ничего в

этом направлении сделать не удалось), разговаривали. Владыка был очень худ. Тощий, в серой цигейковой ушанке, грязной куртке.

Несколько раз его отправляли в лагерь, а через некоторое время опять возвращали в психушку. Однажды — первый случай его внезапного “исчезновениям в лабиринтах ГУЛАГа запомнился ей навсегда — приходит она в больницу (а идти далеко, за город), в регистратуре говорят: «Беляева нет». Ошеломленная, вышла во двор и здесь увидела владыку на телеге (вместе с еще одним заключенным), медленно катившей по осенней грязи. Догнав, узнала, что его везут недалеко, в «первую трудовую колонию». Пошла рядом и так проводила до самой зоны.

Под Томском располагался целый куст колоний: четыре мужских и одна женская. Но обстановка в том лагере, куда перебросили владыку, была особенно зловещей, в основном здесь содержались малолетки, безжалостные бесенята. Когда в следующий раз Вера привезла передачу, то обнаружила, что епископа там уже нет...

Наконец из Бийска его отправили в Мариинские лагеря. Приближался конец срока. Карательная машина словно начала нервничать, стараясь напоследок запихнуть ускользающего узника поглубже, перемолоть в прах и развеять над сибирской промерзшей землей... Случайно узнав от одного из своих банковских клиентов (зэка из колонии, в которую запрятали епископа), как добраться до нового места пребывания владыки, — а в банках были счета всех местных зон, откуда постоянно приезжали хозяйственники, часто заключенные, для выбивания нужных денежных перечислений, — она, взяв отпуск, едет к «дяде» на свидание.

Доехала до узловой станции Юрга — главная ветка шла на Алма-Ату, ветка влево — на Томск, а вправо — на Алтай. Обычно, добравшись сюда, сдавала вещи в камеру хранения — «и еду, куда мне надо, а потом вернусь и еду в другую сторону». В тот раз (декабрь 1935 года?), измотанная тяжкой работой и неустроенным бытом, Вера заснула в здании вокзальчика. Разбудил начальник станции:

— Куда едете?

Спросонья и от переутомления она сказала:

— Дайте подумать. Уже не знаю, куда и еду...

Такой ответ в эпоху строгой и всепроникающей бдительности казался подозрительным.

— Ваши документы, — раздалось неминуемое, как справедливое возмездие в революционных фильмах, требование.

Бумаги были в порядке, и суровый чиновник неожиданно увидел перед собой не врага народа, а смертельно уставшего человека, и в конце концов именно он достал ей билет.

Добралась до Мариинских лагерей. Стояли лютые морозы. Комендант зоны, толстый и раздражительный, взятый на эту должность из заключенных, был особенно придирчив и долго не соглашался предоставить свидание. Наконец Вера выпросила необходимое разрешение на суточное свидание.

И вот уже ее с Беляевым — в этой последней своей зоне он был дневальным — ведут тайгой в Цаплино, где стоял домик для свиданий. (А до этого где-то надо было переночевать: возвращаться в Мариинск нет ни сил, ни возможности. Умолила дежурного зэка-телефониста, диктовавшего в трубку статистические сводки, пустить ее в лагерную контору, расположилась на стульях. Но вскоре нагрянула охрана и в пятидесятиградусный мороз выставила постороннюю гражданку на улицу; через несколько часов незаметно проскользнула в сени и пристроилась на поленницах.) Заключенные метко прозвали избу для встреч «Цаплей», так все было издевательски устроено, наспех, куцо, словно стоишь на одной ноге. Несмотря на трескучий мороз, в помещении одинарные окна. Всюду кишат вши. В центре избы стоит печка, к ней вплотную приставлены две узкие лавки, лежа на которых можно обогреть один бок, когда другой стынет на холоде. Воду для кипятка добывали, растапливая снег. Постоянно входил к ним охранник, осматривал комнату, даже ночью проверка — наведывался конвой, но не обыскивал (у Веры захолонуло сердце: на себе она хранила несколько мелких драгоценных вещиц, подаренных Карелиной, оставить их в Томске не решилась, захватила в дорогу).

Расставаясь, она отдала «дяде» свою черную на меху дубленку и уехала в Томск в его пальто, которое на ней доставало до полу.

Силы у обоих кончались. Казалось, конца и краю нет путешествиям владыки по островам архипелага ГУЛАГа и

бесконечным розыскам, предпринимаемым его племянницей⁵²⁹. Но уже истекал срок его мытарств по советским «:райским» зонам — и окончательное определение было принято, конечно, не в земных инстанциях. Лагерная администрация, в свою очередь, так измучилась бесплодной возней с бесполезным сумасшедшим зэком, числившимся за центром, что заранее запросила органы в столице о его дальнейшей судьбе; ответ пришел краткий: освободить. Так, даже несколько раньше ожидаемого (и в бумагах прописанного) времени — в феврале 1936 года — чудовище извергло епископа из своего нутра⁵³⁰. Можно сказать, что ему повезло. Пойманный в чекистские сети во время чистки Москвы, когда не было времени возиться ни с ним, ни с его упрямыми сообщниками, промыслительно занесенный общим потоком каэров на край света, он, под покровом юродства, успел проскользнуть в щель между двумя волнами красного террора (заканчивалось эпоха Ягоды, а Ежов еще не запустил маховик новых казней)... Высокий, худой как жердь, мужчина брел по дороге к очередной станции, рядом спешила маленькая изящная девушка с саквояжем. На сохранившемся фотоснимке не видна та тропа, которая сквозь сибирскую тайгу и трущобы советских городов вела путников вдаль, за серую полоску горизонта. «У6ыл в Томск», — гласит запись казенного документа.

Непрозрачный обитатель г. Томска

1936-1948 Томск

«Угол» в Орловском переулке.

Устроение на новом месте.

Молитва владыки о России. Военные годы.

Творчество и «светопись» еп. Варнавы.

Хроника бесчеловечных нравов.

Конфликт с Долгановой. Отъезд из Сибири

Жизнь опять начиналась как бы заново, с нового рубежа, посреди прозрачного, враждебного к человеку, мобилизованного идеологией пространства. «Бывшие люди», возвращавшиеся из лагерного мрака, несли на себе отметку своего контрреволюционного прошлого и были обречены на гибель в будущем. Страна, под руководством партии

Ленина-Сталина, преобразилась в казарму, где человек, прикрепленный полицейской пропиской и тотальным надзором к месту проживания и рабочему коллективу, превратился в глянцевый плакат, в частицу безликой массы, бесконечно марширующей перед трибунами бессмертных вождей. Конкретные граждане — нищие и плохо одетые, запуганные и дрожащие от страха, ограбленные материально и духовно, всегда голодные и растерянные — не обладали правом на личную жизнь, прозябали в небытии в ожидании того блаженного страшного мига, когда от них потребуется очередная жертва — принести себя на алтарь революционного отечества. Жизнь пребывала только в Партии, и только ради Партии стоило жить. Все остальное отменил декретом Семнадцатый год. Океан истории обрывался у границ СССР. Дальше простиралась, под лай сторожевых собак и крики конвоя, одна сплошная коммунистическая стройка. Терял смысл всякий поступок, потому как человек ничего не мог предпринять по личному выбору, исходя из внутреннего убеждения. Любое искренне вызревшее внутреннее стремление отделяло его от масс, делало классово чуждым, непрозрачным и изощренно опасным. Каждый должен стать, как все. Все должны быть как один. Коллектив, созидаемый ВКП(б), есть рай на земле. Кто не состоит в нем, тот разрушитель земного счастья, демон-искуситель нового человечества. Такое материалистическое «богословие» вольно или невольно исповедовало общество (через двадцать лет после свержения царизма, крушения феодального строя с его средневековыми пережитками). Куда приткнуться в этой зеркальной конструкции монаху, десятилетиями в покаянной молитве расчищающему в своем сердце образ и подобие Божий?

Вера снимала угол в большой перегороженной кухне в квартире на втором этаже двухэтажного дома № 6 по Орловскому переулку. «Угол» и был в прямом смысле слова углом в два окна с большой круглой печкой, буржуйкой, устроенным из фанерных, не доходивших до потолка перс-городок. Здесь поселился и дядя Коля. Прежде всего, чтобы опять не попасть за решетку, требовалось прописаться. Хозяева, старая супружеская пара, душевно расположились к своим тихим, как мышки, постояльцам. Старик, Степан Иванович, работал в промтоварном магазине. Когда возвращался, у входной двери с ласковым визгом встречала его

комнатная беленькая собачка, Нелька. Жена, Татьяна, ревновала и с ворчливым упреком жаловалась: «Другой бы жену приласкал, а он собаку завел», на что муж неизменно отвечал:

— Сколько лет тебя советская власть в котле варит и все никак не переварит!

Эта-то старуха сходила в милицию и на удивление легко прописала нового квартиранта. Паспорт ему выдали на основании справки лагерной администрации, и поэтому на одной из страниц, вместе со штампом прописки, чиновник проставил загадочные литеры.

Казалось, да так было и на самом деле, судьба епископа висела на ниточке. В любой момент могли появиться угрюмые посланцы марксистской преисподней и вновь упрятать его в свое чистилище. К концу года спустилась с кремлевского Олимпа прогрессивная, воплотившая высшие достижения всего передового человечества сталинская Конституция (одновременно у руля НКВД встал железный нарком, людовед Ежов). Каждому гражданину, независимо от классового происхождения, отныне дозволялось — население уже хорошо научилось понимать двойную советскую речь — голосовать на выборах в Верховный Совет. Все спешили исполнить эту священную обязанность. Занесли в избирательные списки и Беляева. Но, в отличие от советского народа, он в этот день никуда не выходил и избирательный участок не посещал.

...Проскочив сквозь череду огненных печей, предсказанных ему в юности старцем Гавриилом, епископ вновь обнаружил себя в плотном кольце полыхающего пламени. Надежды на передышку испарились, не успев зародиться. Первоочередная задача, которую приходилось решать, заключалась в следующем: можно ли в чем-то подчиниться требованиям окружающего, враждебного Евангелию, мира? Отдав кесарю положенное, затвориться в молитвенном углу? То, что мечты эти были давешним опасным призраком, не вызывало теперь сомнения.

Когда государство протягивает лапу к душе, то пора уходить в горы, и хорошо, если в это время ты не обременен страхом или заботами о чем-либо ином (ибо все прочес не имеет цены). Нет, впрочем, таких гор, где советская власть оставила бы человека в покое. Есть зато времена, в которые лучше бы ему не родиться или, в крайнем случае, испарить-

ся с лица земли. Так он порабощен всевозможными кровожадными идолами, что само существование превращается в одно сплошное мучение. Но для христианина уход из истории невозможен. Тертуллиан на заре нашей цивилизации (конец II -начало III вв.) дал замечательное определение: «Христианин, то есть человек, который всегда должен быть готовым к смерти»⁵³¹. Подвижник, равно как и скромный мирянин, старается, словно полевой цветок, всей своей жизнью развернуться к Незаходимому Солнцу, которое всех обнимает живительным Светом. Всякому верующему знаком страх из-за своего малодушия оказаться в тени смертной.

Епископ Варнава не мог принимать участие ни в каком официальном действе, потому что исполнение любой государственной повинности грозило полным помрачением. В этот страшный исторический час путь предлежал ему только один — продолжать идти тропой юродства. Спустя семнадцать столетий он дополнил определение древнего учителя Церкви. «Истинный христианин, то есть в точности исполняющий евангельские Христовы заповеди, всегда будет в глазах мира юродивым, а значит "ненормальным" и сумасшедшим, глупеньким, чудаком, странным...»⁵³²

Владыка считал, что настало время, предсказанное Антонием Великим, когда на улицах будут хватать «последних монахов» (добавим: и просто «последних» совестливых людей) и кричать им:

— Вы безумные, потому что не живете так, как мы!..

Как они — так он жить не мог. Конечно, был большой риск, что опричники по должности или обычные жактовские доброхоты, каковых водится в нашей действительности в избытке, всполошатся, завернут с пути и пристрелят у первой канавы. Любая неточность в поступке, любая неосторожность могли столкнуть его в могильную яму. Он рискнул...

Когда пришли агитаторы узнать, что это за такая личность, не желающая воспользоваться предоставленным ей правом голоса, Беляев сидел в своем углу и на вопрос отвечал молчанием.

— Больной он, — пояснила вместо него хозяйка.

Они ушли и больше не появлялись. (В следующие выборы он уже отдавал свой бюллетень Вере, и та бросала его в избирательную урну.)

По документам он числился теперь «иждивенцем» племянницы. А так как паспорт тогда давали «со слов» получателя, то в очередной раз изменил отчество на «Николаевич» и год рождения на 1883. Однако все равно попадал в работоспособную категорию граждан (всего выходило ему 53 года) и по советским законам должен был отбывать трудовую повинность на предприятии или в учреждении. Соприкосновение с зараженным ненавистью и страхом обществом грозило новым арестом, да и очутиться в трудовом коллективе представлялось подвижнику духовно бессмысленным. Выглядел он вполне молодо (и уж не старше своих действительных 49 лет), что вызывало порой у окружающих недоумение и опасные вопросы. Но где-то в канцелярских бумажках все же отмечен он был как больной, и эта запись, словно фиговый листок, прикрывала его все оставшиеся годы. Почти три десятилетия дядя Коля живет в серой пустыне безбожия, удивительно незаметный для соглядатаев, хотя его необычный облик неизменно привлекал внимание посторонних.

Российская земля горела под ногами ее жителей. Кремлевские властители, безжалостной рукой подняв на дыбы страну, взбодрили на свой манер неспешный крестьянский народ, втолкнули его в городской ритм современности, заставив трепетать от страха и тоски и изо всех сил тянуться угодить новым хозяевам. Непокорные, еще не захваченные чекистским неводом, для которых свобода была важнее крепостной пайки, бежали в труднодоступные места — такова одиссея наиболее стойких старообрядческих общин, скрывшихся в енисейской тайге. Вольнолюбивым горожанам из «бывших», отмеченным печатью проклятого прошлого, особенно духовенству, бежать некуда, разве только превратиться в тень. Так поступил духовный сын Оптинского старца Нектария киевский священник Андрей Рымаренко, много лет безвыходно просидевший в доме (чуть не в кладовке) своей прихожанки и вышедший на волю только после прихода немцев (в эмиграции он стал епископом).

Никуда не выходил и дядя Коля; лишь изредка, вернувшись поздно с работы и собрав остатки сил, племянница выводила его на прогулку. В тридцать седьмом году она дрожала при каждом ночном звуке: едут забирать владыку! Их переулок глухой, здесь днем всегда пустынно, а тут вдруг ночью машина остановилась возле дома. Но черный

воронок увез слесаря, жившего этажом ниже, прямо под ними. Однажды пришла в банк, прозвенел звонок, а работать не с кем, всех клиентов в одночасье забрали, карательная стихия обрушилась на эту область профессиональной деятельности: зонам «потребовались финансисты и бухгалтеры».

И тут случилась неприятная история. Один из клиентов, пенсионер из бывших чекистов, пришел получать деньги. Вера попросила у него паспорт, но тот в ответ разорался и потребовал наказать строптивицу. Ее вызвали к главному бухгалтеру. Назревал скандал, грозивший крупными осложнениями. Начальство затеяло разбирательство, и тут, к счастью, выяснилось, что пенсионер страдает шизофренией. Все успокоилось, на сердце отлегло... «У меня было только одно на уме: как сохранить владыку!» — вспоминает Ловзанская.

Жили они в холмистой местности, Орловский переулок упирался в стену Алексеевского монастыря и дальше спускался к реке Ушайке. В закрытой и разоренной обители сохранилась могила некогда знаменитого «старца» Федора Кузьмича. Народная молва выдавала его за императора Александра I, тайно оставившего престол. По официальным бумагам числился бродягой, за что неоднократно наказывался плетьми. В конце концов, в 1837 году странника сослали в Томскую губернию, где он пользовался огромным уважением среди людей различного звания. Фигура во многом загадочная и чудаковатая (по формулярам неграмотный, обучал крестьянских детей азбуке, Священному Писанию, истории), старец всегда руководствовался законом своей совести. Это был тип русского искателя цельной жизни, вольнолюбивого и одновременно смиренного «крестоносителя», жившего только для Бога. Книжечку о Федоре Кузьмиче местного издания (конечно, допотопного 1907 года) удалось владыке где-то раздобыть⁵³³.

Сидя в очередном затворе, дядя Коля не уставал вопрошать Творца о том, каким путем идти дальше. И на языке, одному ему понятном, получал ответы. С конца тридцатых годов эти небесные сигналы он стал обозначать в редких записях на обрывках бумаги с характерными пометками: «vid» (видения) и «dog» (togos — зашифрованное «голос»). Внимательно всматривался и вслушивался в происходившее вокруг, чтобы во мраке различить надежные ориен-

тиры для движения вперед. Кроме молитвы, занимался рукоделием, которым служило переписывание отрывков из книг самого различного содержания, художественных и познавательных (от мемуаров путешественников до стихов древних поэтов), потом переписанное переплетал в сборники цитат (вместо того чтобы возить с собой большую библиотеку, нужные отрывки всегда будут под рукой). Получились толстые фолианты: «Винегрет. Выписки из разных книг» (1936 г.), «Липовые цветы. Мысли и мнения разных поэтов, ученых и философов обо всем видимом и невидимом», «Осколки. Выписки из книг» (1940 г., кожаный переплет) и др. Возможно, за такими занятиями застал его пожар, случившийся в Татьянин день (25 января н. ст.). Именинница хозяйка допоздна пекла пироги и, устав, улеглась спать. И вдруг потянуло дымом, деревянный дом загорелся. Стряпуха спросонья подумала, что виной этому стали ее кулинарные занятия, но оказалось, что горят нижние соседи. Жильцы выскакивали на улицу, каждый старался вынести нужнейшее: Вера схватила паспорта, старуха испеченный пирог, какой-то студент готовальню. Прибывшие пожарные вскрыли пол в их квартире, и снизу полыхнул огонь. И хотя пожар благополучно потушили, но очевидно стало, что огненное лихолетье не пересидишь, огненные языки, гудя, рвутся из всех щелей убогого быта. Надо «идти на вы», навстречу горящему времени, и не просто миновать опасное место, но, запечатлев свидетельство о происходящем, понять причины возгорания.

Дядя Коля стал изредка совершать вылазки в город. Заглянул в Центральную библиотеку и сделал некоторые выписки со стенда, посвященного Пушкину (уже минул помпезно отмеченный юбилей поэта). Кощунственные стихи классика всегда вызывали у епископа чувство острого негодования, о чем он писал в своей «Аскетике». Сейчас занес в блокнот несколько современных данных о потомках Александра Сергеевича. Внук его, Григорий Александрович, кадровый военный, сражался в Гражданскую в рядах Красной армии и ныне живет «на Рождественке, в большой квартире, предоставленной ему Моссоветом, и получает пенсию в триста рублей». «Мы рассматриваем фотографию. Группа красноармейцев в "буденновках", в гимнастерках. Один из них — сын Григория Александровича, Гриша... служит в рядах Красной армии». Правнучке поэта, Екатерине

Александровне, двадцать семь лет, живет в Москве, сработает на фабрике "Спартак", в конторе!»⁵³⁴. Саша Пушкин, десятилетний советский школьник, мечтает стать летчиком, этаким, как Чкалова... Дарвинисты из «органов» виртуозно провели естественный отбор и произвели на свет начатки нового человечества.

В центре города находилась обновленческая церковь Петра и Павла, а далеко, на кладбище, православная, Воскресенская. Но и ее он не посещал, это было опасней, чем пройтись по улицам. Сразу донесут, кому следует.

Дядя Коля размышлял, на каких началах возможно в эти последние времена устройство церковной жизни, в каких формах?

Русские социалисты поняли тайну исторического творчества; они опустились на самое дно общества и здесь, среди его отбросов, обрели единомышленников, озлобленных и жаждущих мести за свои неудачи, потерянных и никому (конечно, кроме Партии) не нужных. Здесь, в духовных пустотах, образовавшихся в народе, они выпестовали будущую бурю. На крепком фундаменте из «маленьких людей», из их серьезных обид и болей, используя обман и религиозно оформленную материалистическую мифологию, они заложили свое разрушительное дело.

Ход истории неумолимо тянул епископа ко дну существования. Внук крепостного, сын рабочего, он превратился в нищего, в никому ненужное одинокое существо среди вселенского пожара и горя. Каких-то два десятка лет назад будущее представлялось иначе. Старательная учеба, отмеченная золотой медалью, многообещающая пора ученичества у ног великих старцев, карьера ученого монаха и наконец епископство — все это открывало простор для великого служения на пользу заблудшего общества. Церковные деятели недавнего прошлого воспринимали себя воспитателями народа, изнутри укрепляющей государство силой. И вот государство превратилось в Червленого Зверя, разорившего Церковь, сокрушившего все ее сложившиеся за тысячелетие формы существования.

В пролетевшие над Русью «христианские» столетия мир рядовых обывателей был слишком оставлен, обделен вниманием Церкви. Даже пастыри ориентировались в своей деятельности на «лучших» людей, крепких, почетных прихожан. От духовного недоедания народ находился в

обмороке. (О нем вспоминали только в дни праздников, рождественских и пасхальных, для помещения на сусальную картинку, да в годину войны: «Родина в опасности».) Он уходил в нети, в никуда, чтоб вернуться назад грозной ватагой во главе с лихим атаманом и Божью землю превратить в пустошь. Что может прорасти на пустыре?

Из записей еп. Варнавы. Томск, 1939 год: «Профессор судебной медицины Яковлев поливал свои цветы человеческой кровью — от покойников, которых к нему постоянно возили. "Хорошее, — говорит, — удобрение"»⁵³⁵.

На свалке небытия попробуй вырасти цветок чистой, смиренной, напряженной и осмысленной жизни. Два "маленьких человека", соединенные верой и надеждой, попробовали. И это им удалось.

Дядя Коля был мастер на все руки: столярничал, сапожничал (чинил всю обувь в доме: отдавать в починку было дорого), знал слесарную работу, переплетное дело, играл на скрипке, обладал массой полезных сведений, читал и говорил на шести языках. Все это пригодилось только для того, чтобы в лабиринтах советских трущоб, на семи злых ветрах, в самое не подходящее для того время, возрос росток подлинной христианской любви. Вот когда особенно понадобилась <!наука> искусства святости. Если обстоятельства биографии насильно превратили тебя в ничто, что можно еще добавить к своему ничтожеству? Можно его принять как дар, каждая деталь которого требует тонкой доводки. Способность к самоуничижению производит в христианине ясный взгляд на происходящее. Сознательно принимая крест, подправим детали в картине нашего убожества и внешнего позора. И таинственный огонь, загоревшийся в сердце, просветляет лица рабов, даруя тайную свободу.

Скудные, скорбные картины их сибирской жизни ценны теми мелочами, которые свидетельствуют о присутствии в ней отсвета нездешнего света.

При советской власти Томск, ранее один из крупнейших расцветающих центров Сибири, превратился в заштатный студенческий городок, «кузницу кадров» Зауралья, без серьезной промышленности, без общественного транспорта (при этом городские магистрали дико растянуты), с плохим снабжением и дорогими продуктами (до первой германской цены в городе, как и по всей России, были копеечные; в исчислении за фунт: подсолнечное масло — 12 копеек литр,

топленое — 22-23 копейки, мясо — 10 копеек килограмм; десяток свежайших яиц — 10 копеек).⁵³⁶ В центре — несколько улиц с домами добротной европейской постройки, заполненных новыми учреждениями с неудобь выговариваемыми названиями (для будущего романа владыка записал с натуры характерную сценку: «Мужик, приехавший из деревни, читает вывески, ища, куда ему обратиться. Читает по слогам. "Губа-с-полком... Та-ак. Рай-совет. С-со-бес..." Обратясь к дочери: "Ну, Клавдия, приехали. Вся советская власть тут заключается"»)⁵³⁷, пустыри, громко названные бульварами и проспектами, гипсовые скульптуры вождя, рабочих и пионеров в чахлых скверах, избы «частного сектора», живописно раскинувшиеся по склонам полноводной реки (через город протекала Ушайка, впадавшая в Томь), лавки, пивные ларьки с неизменной очередью.

Утром Вера вставала в шесть часов. До ухода на работу надо успеть накормить владыку и оставить для него еду, иначе он не будет есть. Поначалу она удивлялась этому упрямому чудачеству, а потом поняла, что пища должна быть согрета сердечным теплом. Жили на ее нищенскую месячную зарплату в шестьсот рублей. А работа бухгалтера по времени не нормирована, принудительно ударная: с утра и до ночи корпела над счетами и отчетами, приходила поздно вечером. Опаздывать нельзя. Но мало стать, не щадя сил и здоровья, передовиком производства, нужно превратиться в прозрачного для всех общественника. Владыка вспоминал: «Когда Вера служила в Томском банке... работа была страшно трудная... И вот она новые методы открыла... И так прославилась... что о ней написали даже в газету, что, дескать, исключительная работница, методы которой должны быть изучены другими. А в это время приехал ревизор. На собрании директор банка сказал:

— Очень жаль, что товарищ Ловзанская не поделится с другими, как она добивается таких успехов. И опыт ее для остальных остается неизвестным.

Но ревизор ее защитил:

— Есть такие характеры, — сказал он, — которые по своему складу не способны к общественной работе. К таким людям я отношу и т. Ловзанскую»⁵³⁸.

Мелкие банковские служащие относились друг к другу доброжелательно (у многих мужья в заключении), да и магия цифр Вере всегда нравилась, но изматывал беспощад-

ный авральный стиль «трудового процесса». Жесткий однообразный режим будней (изобретение усатого Генерального Писаря, создававшего свой хрустальный дворец равенства и братства), недоедание и собственная добросовестность в конце концов привели к тому, что Вера чуть не падала с ног. Придя домой, могла лишь плакать от усталости. (Через несколько лет, уже в войну, заснял ее «дядя» у глухой стены каких-то задворков, платком утирающей слезы.)

— Сначала поешь, а потом будешь лежать сколько хочешь, — требовал от нес владыка.

«Какие там правила! Какие молитвы! — вспоминает спустя шестьдесят лет инокиня Серафима (Ловзанская). - Духовных всяких разговоров мы не вели. Где уж там до них. У меня уже ни на что не было сил и ничего не хотелось. Кроме одного: плакать и только плакать от собственного бессилия. Такое было бессилие, что владыка насильно заставлял меня поесть. А еще надо было потом, когда немного отдышусь, хоть ненадолго, пойти с ним погулять».

Утренние и вечерние молитвы она, однако, старалась вычитывать. Впрочем, епископ «ничего "духовного" не требовал, кроме самоукорения». «Главный порок, который мешает спасению и покаянному подвигу, — считал он, — да и всей духовной жизни, — это самооправдание»⁵³⁹. После путешествия в ГУЛАГ он никогда уже не исповедовал ее (и никого другого) в каноническом, уставном понимании этого слова, а просто Вера ежедневно, придя с работы, все рассказывала о себе, внешние события и внутренние переживания. Это было возвратом к древним формам общения старца и ученика. Она приносила с собой облачко производственных и бытовых тревог, забот, и, бросив на нее внимательный взгляд, он иногда замечал:

— Ты сегодня какая-то чужая. Расскажи, что с тобой? Иногда давал советы, как поступить в том или ином случае.

С ней — а она сознательно жертвовала собой ради ближнего и старалась идти за Христом — периодически случалось то, что постоянно происходило со всей страной: провал в беспамятство (у нее, к счастью, лишь частичный), нравственный обморок.

Владыка большую часть ночи не спал. «И6о спать для монаха ночью, — писал он, — это такой позор, который ни-

чем не оправдаешь. Да к тому же бдение дает духовное просветление уму, как редко какая другая добродетель»⁵⁴⁰. Просыпаясь иногда, она различала в полутьме, что «дядя» читает греческий молитвослов или греческое же Евангелие. На рассвете, уходя из дому, Вера вновь (откуда только брались силы) взваливала на себя груз подневольной жизни.

Денег он не касался, они были в ведении «племянницы», и если ему что-нибудь было нужно, всегда говорил: «Дай мне столько-то и на то-то». Но при себе всегда имел «аварийные2 три рубля. Иногда в конце пятидневки (потом шестидневки), в выходной, отправлялись они в тайгу...

Вождь требовал, чтобы рабы, в свободное от каторги время, постоянно учились. И в довершение всех нагрузок Вера повышала свою квалификацию на банковских курсах «техучебы2, да еще сама преподавала бумажную, счетную премудрость младшим бухгалтерам. Однажды на работе она упала без сознания, сердце не выдержало. Приехала скорая помощь. 2Сердце у вас никудышное», — сказал врач и на один день дал больничный лист (больше она себе не могла позволить, средств не хватало). Узнав об этом, владыка велел увольняться. И тут как раз один из банковских клиентов предложил перейти на службу в городскую медицинскую клинику, которой требовалось усилить свою финансовую часть.

Шел 1939 год, и совслужащему уволиться было не легче, чем крепостному сто лет назад получить вольную. Начальство не подписывало приказ, а без этого отдел кадров не производил расчета и не выдавал документов, без которых все двери в этой стране оставались закрытыми. Владыка благословил прибегнуть к хитрости: уволиться за прогул.

В сентябре Вера, всегда бывшая на лучшем счету, передовиком производства (хотя и упрекали ее за отсутствие общественной активности), не вышла на службу. Но директор банка ценил хорошего работника и распорядился по-своему.

— Пусть продолжает работать.

Как она ни доказывала, ссылаясь на недавний случай с кассиром, который не смог добраться до банка из-за разлива реки, за что на следующий день был с позором рассчитан, что совершила должностной проступок и заслуживает увольнения, начальник решения не изменил. Тогда, по совету «дяди», не появилась на службе еще два следующих дня

и добилась своего (приказ по Томскому отделению Госбанка № 121 от 5 сентября).

Так тянулась череда монотонных лет. В Прощеное воскресенье, в полночь на второе марта 1941 года, над городом раскинуло свой шатер северное сияние. Бледные светящиеся лучи спускались к горизонту в виде арки, с основаниями на востоке и на западе. По прошествии пяти минут волнообразные зеленовато-желтые лучи крестообразно пересекли бледные нити, лившиеся с юго-западной части небесного свода⁵⁴¹. Немного спустя в вышине появилась широкая темно-красная полоса. Природа предвещала грозные и, быть может, очистительные события. Приближалась война, давно предсказанная дивсевской Марией Ивановной.

Уйдя из банка в клиники Томского медицинского института имени В. М. Молотова и несколько потеряв в зарплате, Вера, не ведая того, спасла и себя, и «дядю» от голодной смерти в военные годы. Если всем маленьким людям в лихую годину пришлось тяжко, то им, не имеющим корней на этой земле, в особенности. Полагаться можно было только на самих себя и на Того, Кто слышит всякого слабого и убогого.

В сентябре 1941 года Веру назначили главным бухгалтером, это были те же прежние шестьсот рублей, но только, в отличие от банка, без премий. Из них надо платить за квартиру и за дрова, а буханка хлеба на базаре стоила неподъемные сто двадцать рублей (паек хлеба: 300 граммов на себя и столько же на «иждивенца»). Подрабатывала лекциями в школе медсестер. Главное: выручал огород (ей дали два участка на окраине)⁵⁴² с которого и питались.

Летом — в выходные дни с утра, а в будни вечером — они шли через весь город — на пожалованный в аренду клочок земли, где они выращивали картошку, серьезное подспорье в скудном питании. Вера, маленькая, но крепенькая, тянула огромную тачку, нагруженную огородной рухлядью, а назад везли капусту и прочие овощи. «Дядя» помогал ей копаться на грядках, но долго работать не мог: сильно, от тромбофлебита, болела нога. В основном ограничивался тем, что подносил тяжести.

Воду и ту приходилось «выкупать» по талонам: столько-то ведер на один талон. Зимой, вся закутанная, так что виднелись только одни глаза и нос, Вера везла ведра на санках к водокачке, отдавала талоны контролеру, и тот включал колонку.

Рабоче-крестьянское государство, надежда прогрессивного человечества, в очередной раз бросило людей на произвол судьбы, в крутые сибирские морозы (а они в эти годы были как нарочно особенно трескучие) топливом не обеспечивало и ничего — кроме пустых призывов — не позволяло населению делать для разрешения собственными силами этого кардинального для выживания вопроса: ни угля, ни дров купить нельзя. Начальство заботилось только о себе. В тайге разрешалось собирать один сухостой, которого хватало лишь на растопку печки, да и много ли его вывезешь на себе.

Местные газеты были откровенны: «Рассчитывать на завозное топливо в условиях отечественной войны мы не имеем права». Признавались: прошлая, 1942 года, зима дала «суровые уроки» хозяйственным и партийным руководителям и населению города (а без этих «уроков», то есть множества очередных человеческих жертв, продолжали бы молчать). «Особенно следует подумать трудящимся, — назидала коммунистическая печать, — об индивидуальном обеспечении себя топливом на зимний сезон... Горком ВКП (б) призывает всех трудящихся города принять самое активное участие в заготовке топлива, превратив это дело в массовое патриотическое движение. Ни один трудящийся города в современных условиях не может рассчитывать на централизованное снабжение. Каждый должен обеспечить себя и свою семью топливом на всю зиму. Собирайте еловые шишки, хворост, пни, заготовляйте дрова, торф...»⁵⁴³

В этих нечеловеческих условиях приходилось всеми правдами и неправдами выкручиваться. «Бог как-то всегда посылал людей, — вспоминает девяносточетырехлетняя Вера Васильевна Ловзанская, — которые жалели нас, и это, конечно, ради владыки, чтобы ему было немножко легче». Неожиданно открывались в сочувствии сердца то одного, то другого начальника на Вериной работе, и те понемногу поддерживали ее материально. Начальником снабжения клиник состоял Василий Григорьевич Жаренов, из замаскировавшихся «бывших» людей. К Рождеству и Пасхе (к этим «запретным» датам как бы невзначай приурочивал свои дары, которые шли «тройке»: директору, руководителю хозчасти и ему, снабженцу, а также главбуху, в виде исключения) он вручал ей «СП-2», так назывался спецпаек, в который входил яичный порошок. Иногда говорил:

«Зайдите к Оле» — а Оля работала в хлеборезке и украдкой давала ей буханки две хлеба. С этим хлебом они с владыкой шли в тайгу и, сунув леснику буханку, покупали тем право отбирать в свои санки не хворост, а полноценные бревна для растопки. Впрочем, их тоже ненадолго хватало, топить надо было круглосуточно, утром и вечером засыпая в печь по ведру угля: иначе замерзнешь.

Приходилось, чтобы не замерзнуть, воровать казенный уголь. Вера допоздна задерживалась на работе из-за обилия счетов, некоторые требовалось переоформить таким образом, чтобы хозяйственные операции, производимые Василием Григорьевичем, не вызывали при проверке вопросов у контролирующих инстанций: в этом она шла навстречу просьбам своего начальства, потому что благодаря деятельности Жаренова клиники обеспечивались необходимыми медикаментами и продуктами, а обслуживающий персонал хоть какой-то материальной поддержкой. Уборщица, высыпав уголь около печей, уходила, и Вера, набрав полный портфель угля, шла через весь город домой; принесенной меры хватало на ночь.

— Я воровка, — с сокрушением говорит она спустя более полувека⁵⁴⁴.

Но тогда ею владела другая мысль: «Я должна покоить владыку». Она не рассказывала ему о том, каким образом достается топливо (чуть ли не единственный пример ее неискренности в их отношениях), но, конечно, он не мог не видеть и не понимать происходящего. Через много лет, начав писать книгу о действиях Промысла, епископ столкнется с парадоксальным противоречием между благостным описанием проявлений воли Вседержителя, которое даст школьное богословие, и той жесткой прозой жизни, в которую рука Творца часто вмешивается совсем не посредством сусального ангела и не через обязательно благополучное разрешение наших тяжких обстоятельств. В Катехизисе читаем: «Промысл Божий есть непрестанное действие всемогущества, премудрости и благости Божией, которым Бог сохраняет бытие и силы тварей, направляет их к благим целям, всякому добру вспомоществует, а возникающее чрез удаление от добра зло пресекает или исправляет и обращает к добрым последствиям»⁵⁴⁵. у выпускников церковно-приходских школ (а многие из них входили в ту пору в когорту активно действующих поколений), исходя из

приведенного определения, складывалось поверхностное убеждение, что праведник при любых затруднениях получает непосредственную помощь небесных сил. При отсутствии топлива в тридцатиградусные морозы он должен не рассчитывать на утащенные тайком горючие материалы, а просить, чтоб сарай сам собой наполнился отборным углем. Но владыка не пользовался логикой праведного фарисея.

«Святая» власть считала народ за банду воров и контрреволюционеров, подлежащих беспощадному осуждению и перевоспитанию. Поставленные на грань выживания, люди пытались прокормить своих детей колосками, собранными с колхозных полей, и получали за это «справедливое» воздаяние в виде лагерных сроков. Вера, поступая, как и все обездоленные и нищие, пытавшиеся спасти своих ближних в это Богом попущенное время, нарушала не заповеди Милосердного Отца, а статьи грозного советского Уголовного кодекса. Местные газеты зловеще назидали, постоянно предупреждая несознательных:

«Дикое преступление. На одном из подсобных хозяйств М. Т. Еремина вырвала 27 ростков лука для продажи на рынке. Еремина задержана на месте преступления и привлекается... за расхищение социалистической собственности»⁵⁴⁶. У гражданки Ловзанской также могли быть большие неприятности.

Рассуждая над действиями Промысла (и над человеческим несовершенным его толкованием), епископ писал: Юдин из великих сирийских отцов-аскетов древних времен рассказывает, как в его время несколько монахов, возгоревшихся великой ревностью к Богу, отправились в глухую и бесплодную пустыню спасаться. Ведь сказано еще у пророка Давида: Давый пищу всякой плоти… Птенцем врановым, призывающим Его... (Пс. 135, 25; 146, 9.) Но догматике они учились плохо, она у них была не выше, чем в нашем Катехизисе. И дело кончилось трагично.

Монахи пошли (не забудьте, что это были исключительные подвижники, всецело предавшие свои души Богу). И зашли далеко. И к тому же заблудились. Пища кончилась. Вода тоже. В житиях мы привыкли читать, что у пещер отшельников повелением Божиим вырастали плодоносящие финиковые пальмы и из земли начинали бить прохладные источники кристально чистой воды. А в данном случае ничего такого не произошло, даже пещер

они не нашли, а вокруг были одни голые скалы и раскаленные пески... без фиников и студеных родников.

И вот один из монахов протянул ноги. Другой, вслед за ним, тоже. Горестная судьба. Они ли не взывали к Богу, не ждали от Него помощи?.. Ради Него они зашли сюда, и вот ноги уже у них не движутся, язык почернел, и гортань пересохла от жажды... Нет у них больше сил никуда идти, только на небо, к которому они стремились, хотя и не таким этот путь себе представляли»⁵⁴⁷. Из отправившихся в пустыню только один выжил и вернулся в монастырь. «В этом действительном событии, — продолжал владыка, — вполне понятном нашему времени, когда не только в пустыне, но посреди большого города можешь погибнуть от голода, когда тебе никто не подаст <руку помощи>, — все противоречит вышеприведенному положению из Катехизиса». Учение о Промысле не сообщает секреты житейской удачливости. Существует и богооставленность. «Это факт. И об этом опять в Катехизисе не упомянуто. А поскольку люди... выходили из школы только с таким "пространным" количеством богословских знаний и во все остальное время жизни часто их и не пополняли, то можно себе представить, насколько они были беспомощны в жизни, которая есть тигр лютый». «Важно, — обобщал епископ, — чтобы каждый в том кругу обстоятельств, который ему выпал, сделал все, что от него зависит. И он не расспрашивал Веру, каким образом она достает уголь⁵⁴⁸.

Епископ любил перечитывать то место в «Дивеевской летописи», где повествуется, как некая «строгая стряпуха» в «мельничной» общинке преп. Серафима Саровского стала жестко ограничивать в еде своих духовных сестер. Причем делала это не самочинно, а по требованию жесткой начальницы монастыря Ксениии Михайловны. Преподобный Серафим, напротив, заповедовал, чтобы опекаемые им монахини всегда ели вволю. Узнав, что данная им заповедь в этом пункте нарушается и после общей трапезы никому не давали даже кусочка хлеба (так что общинницы друг у друга начали его воровать: «Картина, знакомая теперь всем даже в государственном масштабе, — записал владыка. — Если утром не сходил в магазин, прозевал очередь, то уже больше хлеба не получишь...»), святой потребовал стряпуху к себе «и так страшно, строго и грозно ей

выговаривал». А на оправдывания провинившейся, ссылавшейся на то, что она выполняла волю начальницы, сказал: «Пусть начальница-то говорит, а ты бы потихонечку давала, да не запирала <еду>, тем бы и спаслась!»⁵⁴⁹ «Чему учил преподобный! — отмечал владыка. — Не правда ли, странная пошла аскетика? Ученым и неученым богословам и простецам на рассмотрение. А мне она очень нравится»⁵⁵⁰.

В первый год войны они переехали от Степана Ивановича в «частный сектор». Пригласила помощница Веры по работе, убедив тем, что ее дом, в котором есть подвал для хранения картошки, удобно расположен рядом с их огородом. Но уже осенью Вера с удивлением заметила, что новые хозяева ежедневно съедают огромный чугунок картошки, и вскоре обнаружила, что берут они ее из их с «дядей» мешков. К Рождеству те почти опустели. Она долго не решалась сказать об этом владыке. («Он ведь помогал ее растить».) Рацион питания резко ухудшился.

Помог случай. В клиниках появился новый главный врач, доктор Шуб В. В., маленькая, толстенькая и быстрая в решениях еврейка, эвакуировавшаяся из Киева. Она, обратив внимание на то, что многие из ее новых сотрудников физически ослаблены, устроила диетическую столовую, к которой каждого прикрепляла на месяц. Но, осмотрев Веру Васильевну, нашла у нес серьезную болезнь (какие-то полосы и «лучи» на груди) и распорядилась кормить ее диетическим питанием постоянно. Заведующая столовой, в свою очередь, расположилась к Ловзанской и всегда давала суп (с клецками, галушками) без меры, а «зная, что я живу не одна, позволяла уносить с собой большую порцию супа и одну порцию второго».

Решили они купить козу у кассирши клиник Шуры Утеевой (родом из сибирской деревни, практичная и добрая женщина, она как-то спросила: «Ваш дядя не из священства ли?»), приготовившись отдать вместо денег золотую цепочку. Но не успела Вера сделать предложение, как та сама приводит в подарок эту козу. У козы было маленькое вымя (в день давала литр молока), и когда ее гнали по улице, мальчишки кричали вслед:

— Козел дойный идет!

Зато на Пасху у «племянницы» с «дядей» был творог...

Бедность ужимала со всех сторон. Еду жарили на касторовом масле. Однажды обстоятельства сложились таким образом, что не было возможности выкупить хлеб по карточкам. В тот же день Вера, просматривая лотерейную таблицу, обнаружила, что выиграла небольшую сумму по облигации.

Дядя Коля всегда ощущал на себе руку Божию: как силу покрывающую, охраняющую, но и попускающую периоды мнимой богооставленности, когда приходилось идти по острию ножа — на волосок от смерти, в вершке от пропасти, принимая острые решения, чтоб в очередной раз прорваться сквозь стену огня, неизбывно гулявшего по российским просторам. Правило, которым постоянно руководствовался, формулировал по-будничному просто:

— Надо сидеть тихо и не дразнить бесов.

Он затаился в ниспосланном углу, словно мышь в норке: ежедневно брился, старался как можно реже попадаться на глаза посторонним; однако это не значит, что решил отсидеться до благополучной смерти, подобно обитателям гоголевского Миргорода. Дядя Коля ждал указания, проясняющего дальнейший маршрут предпринятого им путешествия, и был готов к любым поворотам многотрудной судьбы, лишь бы невидимый знак исходил от Того, Кто единственно надежен в целой вселенной.

В 1943 году ему было видение голубя, которого удалось поймать («Я ему: "Куда же ты хочешь от меня улететь?"»), при этом голос сказал: «Трогать не надо, не надо трогать. Пиши. Что за это будет?.. Как будто уж нигде не сидеть»⁵⁵¹. Возможно, именно это событие внутренней жизни стало для него неким уверением — тропа расчищена, в стене образовался зазор, — послужившим толчком к началу осуществления ряда давно вызревших творческих замыслов, к медленной перемене внешнего поведения и даже облика: с конца войны уже позволил себе отрастить маленькую бородку (и в дальнейшем ее то сбривал, то отращивал). На внешних фронтах, далеко на западе лилась кровь, людская кровь лилась в лагерях, на внутреннем трудфронте; в 1945 году в Томске ухудшилось снабжение продуктами. Дядя Коля стал не только выходить из дому, но и совершать целенаправленные походы по городу и его окрестностям, имея, как правило, при себе фотоаппарат (фотоделание им возобновляется с августа 1945 года)»⁵⁵².

Он приступает к изучению нового мира («активизируется», определили бы следователи из НКВД), выпестованного чередой войн и революций, к своего рода летописанию. Задачу собирания церковного предания владыка пытался осуществлять, начиная с первых послереволюционных лет; сейчас он запечатлевает — на бумагу и фотопленку — свидетельства о происшедшем с Россией, с душой человека, увиденные из чудом сохранившейся «подпольной» (если понимать под подпольем внутреннюю клеть) монастырской кельи.

« Теперь "хроники" в газетах нет, — размышлял он. — Никаких сообщений об убийствах, воровстве, грабежах и прочем, которыми богат "подлый буржуазный мир". Эти пустяки... бросают слишком черную тень на одежду действительности, которая всегда должна быть блистающей. Поэтому ее, хронику, заменяют устные рассказы». Замышлял создать собрание газетных вырезок, доступных документов (хотя в СССР рядовым гражданам серьезных документов не доверяли), занесенных на бумагу разговоров, мнений, слухов — любых фактов времени, поставленных, как и положено делать монастырскому хроникеру, пред светом Христовой истины. (Однажды пришлось фотографировать нужное здание чуть не со ступенек местного НКВД, что говорит о серьезности цели, ради достижения которой готов был рисковать. Поступок, достойный удивления, если учесть всю шаткость положения бывшего зэка и маниакальную советскую подозрительность^¹.)

Первые записи «свидетельских показаний» датируются 1943 годом (основной их массив приходится на последующий, последний, период его жизни). Писал дядя Коля карандашом, бегло, малоразборчивым почерком, на серой плохой бумаге, отчего большая часть заметок пропала. Но и сохранившиеся описания воссоздают трагедию народа, построившего для себя на земле подобие ада.

Запись от 7 июня 1943 года. Горком партии потребовал от руководства клиник и Медицинского института послать сотрудников и студентов на строительство узкоколейки,

прокладываемой через болото в семнадцати километрах от города.

«Результаты работы: сделать ничего не сделали, но измучились и потеряли здоровье, ибо были отправлены и молодые — девицы, студенты, служащие, санитарки госпиталя, и старые — пожилые конторщицы, бухгалтера. У людей горячая пора, огороды... а тут — "кампания": заготовка топлива на зиму! Собрали совершенно не подходящих людей. Было, правда, несколько техников, но неумелые руки женщин повели линию <дороги> криво. На неумелых посыпался град насмешек и издевательств, несмотря на то что среди них были и старые люди. Под обещанным обедом, оказалось, надо было понимать маленькую баночку консервов (открывали топором) на двоих! Вместо обещанных "витаминов" — чай из еловых шишек! Хлеб — 400 граммов. Студенты привезли мутную бурду, без всякого признака мяса, под названием "плов"...

Ясное утро обещало прекрасный день... По дороге вдруг разразился страшный ливень с градом. Все не только промокли до нитки, но шли по колено в воде, покорно, словно иначе и не могло быть. Сделалось холодно. На студентках и женщинах платья все облипли. Некоторые его сняли (теплее так идти) на потеху парням. Начались анекдоты, шутки, намеки. Разговоры завертелись исключительно около половой сферы.

В конце концов, после таких мучений, какая же могла быть работа? 240 человек сделали пустяки, воз и ныне там... вернулись в четыре часа утра на другой день, приобретя ревматизм на всю оставшуюся жизнь. Начальство предупредило директора: завтра опять всех послать туда же, но само никуда не ходит и носа никуда не сует. Ибо вместо прав по рождению завоевали... права помещиков по назначению.

Всякие были порядки... при Иоанне Грозном, Петре I, но такого еще не было. Ну, какую пользу получили от всего этого Гольдберг (директор Мединститута) и Позднер (главврач клиник)? Люди пришли искалеченные, исправно работать не могут... (А что сделало руководство — другой вопрос, об этом никто не спросит. А когда спросят, Гольдберг и К° получат уже свои награды, и все концы уже будут в воде, не найдешь, кто тут виноват. На другой день на узкоколейку отправится новая партия, из следующего учреждения.)

Даже... беременные боялись не пойти — "судить будут"⁵⁵³. Галя, дочь домохозяйки и сослуживица Верочки, беременная, обратилась в консультацию. Ей сказали: вы получите временное освобождение и можете не ходить ни на какую такую работу, потому что помрете на ней. Но Позднер накануне предупредил всех, что он "не признает никаких справок" и чтобы все шли. Иначе отдаст под суд. Ибо ему надо выйти на "стопроцентную явку"»⁵⁵⁴.

Запись от 20 июня 1945 года: «Случай на улице».

«Голод, нищета. Люди дохнут, как мухи. От голода и непосильного труда одновременно. За последние несколько дней сколько встретил валяющихся по улицам, тротуарам, под заборами мертвых или при последнем издыхании мужчин, женщин, подростков. Старых, молодых.

Вчера старичок или пожилой уже мужчина лежал на лавочке у дверей парикмахерской на "проспекте" им. Фрунзе, напротив хлебной лавки, и предавал Богу душу. Лежал на спине, скрестив на груди руки. Нельзя сказать, чтобы совсем нищий, — в рабочей блузе. Люди, взрослые, проходят мимо; одна женщина со злобой бросила: "Подыхаем и валяемся, как падаль".

Группа ребятишек с соседнего двора стояла и безмолвно созерцала картину.

Кстати, жестокость сердца нынешних людей, привыкших ко всему, может характеризовать такой случай.

На днях прохожу по Сибирской улице. Не доходя двух домов до хлебного магазина, вижу, лежит мальчик лет четырнадцати, ничком, вдоль мостков тротуара. Недвижим. Очевидно, мертвый. Вышла из соседних ворот старуха с ведрами на коромысле (рассада), тяпкой и лопатой. Сказала, что идет за десять километров на огород, так как сидит на пайке в 400 граммов хлеба из мякины (другая дополнила: "Чего-чего только в нем нет, и отруби, и ячмень, песок и камни горстями и что-то еще, от чего хлеб становится как камень и через день разваливается, распадается"), — и когда она накануне шла с огорода в 11 часов ночи, то этот паренек (по-видимому, с какого-то военного завода, а "они страшно бегут с него") лежал все здесь же и страшно стонал на всю улицу, очевидно, чем-то мучился. Теперь замолк и недвижим, наверное, кончился.

И никто не вышел, не поинтересовался, не помог. Даже те, у кого он лежал под окнами. Как раз домик был низенький, и окна на аршин от земли.

И еще лежал целый день, люди ходили мимо, перешагивали через мертвеца, злобно, как через дохлого пса, пока — стоит ведь жара, 31 градус в тени, — кто-нибудь не "донесет", чтобы не разложился и не заразил воздух.

Когда женщина передавала рассказ о себе и о нем, прошли здесь красные командиры, в новых френчах с погонами; один с матросскими полосками, но они никак не могли заметить лежащего так низко, на самой земле, мальчишки — в большом отцовском картузе, в длинном ватном пальто, — они... разговаривали о "высокой" политике (о договоре с Америкой), и мысли их витали в высших сферах. Они мальчишку никак не могли заметить, потому что они разговаривали...»⁵⁵⁵

Запись от 21 февраля 1946 года: «Зверь Красный»..

«На днях студенты давали вечер в честь выпускников Медицинского института. (Экзамены еще не кончились. Вечера такие с профессорами не раз уже были, что сие значит, для меня неизвестно.)

Перепились все страшным образом. Профессор Ш-н, старик уже, громадных объемов, плясал вприсядку. Профессор Ф-в, тоже громадный дядя, напился до положения риз. Профессор М-ч (тот, о котором я писал когда-то. Говорят, оставался после работы со своей "кралей" и просил: "Няня, приготовьте, пожалуйста, ванночку..." Теперь эта "подруга" насилу вырвалась от него и ушла...), так тот совсем уже потерял всякое соображение, сгреб скатерть, набрал печенья, все зажал под мышку и домой бежит. "Я, — рассказывает помощник директора по хозяйственной части, — догнала его, зазвала в ординаторскую комнату и сказала: "Позвольте, я вам заверну печенье в газету, а скатерть вы мне уж назад верните..."»

Одну студентку, крестьянскую девчонку, напившуюся тоже до потери сознания, человек пять студентов — завтрашних врачей — затащили в отдельную комнату и изнасиловали. Когда она проспалась наутро и осознала свою беду, то ничего не могла вспомнить и рассказать, кто тут был и как...

Были и дамы. "Жена" Ш-ва (все-таки жена в кавычках, потому что семью свою ректор бросил в Горьком, откуда его перевели сюда), которая так прославилась воровством (недавно вскрыла чужую посылку) и своим командованием над ним».⁵⁵⁶

От такой гнетущей атмосферы, когда человек погрузился в животную жизнь и всецело сосредоточен на удовлетворении телесных потребностей, невольно брала оторопь и подступало уныние. «В Томске я приходил в отчаяние, — вспоминал позже владыка. — Кому и на что все, чем я интересуюсь, нужно? Духовным не интересуется никто»⁵⁵⁷.

Люди привыкли не замечать своей души, народились уже стайки внешне благопристойных особей — сущих зверей по внутреннему устроению. Дядя Коля имел обыкновение отыскивать прекрасное «в разных срезах жизни», различал таинственные уроки Божий там, где о религии, в лучшем случае, привыкли говорить лишь с пренебрежением или даже негодованием, — в среде советской молодежи (старшие поколения добровольно отказались от Христа, считал он, но, возможно, их наследники развернутся к Нему). На страницах одной из его рукописей второй половины сороковых годов сохранилось описание того умного делания, посредством которого он ежедневно обнаруживал в ужасном настоящем всходы надежды и творческие задачи, поставленные историей перед христианами. Так совершалась его молитва о России.

«Тускло светят мутными пятнами электрические фонари на Ленинском проспекте в дыме и гари, затянувшей весь сибирский город. На всех дворах жгут навоз и расчищают их под огороды. И я сижу в городском саду на обрубке от прошлогодней скамейки, которую истопили на дрова. Больше не на чем сесть, так как все десять лавочек по причине множества гуляющих заняты до отказа. Я завернул сюда из центра города мимоходом, в надежде дать отдохнуть больной ноге и записать в блокнот мысли, которые приходили в голову. В саду все последние годы в это время никого не было. Но на этот раз я ошибся. Духовой оркестр, присланный сюда по случаю какого-то советского праздника или очередной победы (идет война), собрал всю городскую молодежь: студентов, рабочих, учеников ФЗО обоего пола и школьников 12-15 лет. Взрослых, то есть пожилых, не было. Но они не в счет: я давно уже их не вижу... Прошел дозорный патруль из двух молоденьких солдатиков. Они шли по дорожке сада среди беззаботно смеющихся и нарядных гуляющих, серьезные, молчаливые, в караульном снаряжении, с красной повязкой на рукавах и с винтовкой за плечами — у одного дулом вниз, изредка перекидываясь

замечаниями со знакомыми девушками и присаживаясь на загородках, чтобы, свернув "козью ножку", покурить.

Встали, пошли. И за ними пошла моя мысль... (И я сам. Домой.) И образы естественного и аллегорического воинствования переплетались, соединялись в моем уме между собою, и апостольские, библейские побеждали натуральные и эмпирические...

Братие… облецытеся во вся оружия Божия, яко несть наша брань к крови и плоти, но к началом и ко властем и к миродержателем тмы века сего, к духовом злобы поднебесным…(Еф. 6, 10-12.)

Ружье не само стреляет и танк не сам по себе движется, а действуют они посредством тех, кто за ними стоит. Так и в духовной войне. Оружием же, в данном случае Божиим, служит Божественная сила благодати Св. Духа...

Вот апостол и говорит, чтобы мы облеклись в это первоначальное всеоружие первозданного Адама. И это не иное что значит теперь... как облечься в Самого Христа (Гал. 3, 27), чтобы Он Сам воинствовал за нас. Но это возможно лишь тогда, когда оружие нашего воинствования будет духовными, то есть божественными, добродетелями и когда, следовательно, мы совлечемся греха»⁵⁵⁸.

Юные поколения бодро шагают навстречу судьбе. Одетые в форму, построенные в колонны, прогрессивные, обученные, полные решимости выковать свое коллективное счастье, они не ведают сомнений, не замечают черных красок. Они лишены духовного покрова, безоружны пред силой зла. Но скажи им о том, начнут тут же разоблачать поповщину. Не уберечь зеленую поросль. Впереди ее ждут бесконечные поля, усеянные костьми мертвецов, опустошенные пажити, заплесневелые руины достижений, бессилие обманутых рабов. И так будет длиться до той поры, пока глаза не обратятся к Небу и сердце не почует свою связанность с ним. Говорить об этом с ними опасно, нацарапать же на бумаге можно. Дядя Коля продолжал:

«"...Почитайте себя мертвыми для греха, живыми же для Бога во Христе Иисусе, Господе нашем. Итак да не царствует грех в смертном вашем теле, — увещевает св. апостол Павел, — чтобы вам повиноваться ему в похотях его. И не предавайте членов ваших греху в орудие неправды, но

представьте себя Богу, как оживших из мертвых, и члены ваши Богу в орудия праведности" (Рим. 6, 11-13).

...В то время как моя рука выводит эти апостольские слова, я слышу, как куры громко кудахчут за окном, как будто их собираются резать, душу раздирают, как черные вороны, — а в голову мне приходит неожиданная мысль: как глупы все эти утверждения со стороны мира, что религию и христианство попы выдумали для околпачивания масс.

Какие вдруг, если не смирение, то терпимость и "прибеднение": ведь в числе последних находятся и великие мира сего, самые умные и культурные люди. И они, значит, в числе "околпаченных" и "дураков"? Все эти верующие Ньютоны, Коперники, Галилеи, Рентгены, Пастеры, Мендели и многие другие, да не просто верующие, а церковники и монахи!.. И какое, оказывается, простое средство для этого околпачивания нужно (посредством которого, однако, как сам мир знает по горькому опыту, никоим образом нельзя прельстить ему своих членов): обещать невидимый рай, да еще в будущем, и на небе, а не здесь... Но сатана, князь мира сего, замалчивает самое главное: дело не в том, чтобы привлечь людей приятными вещами, будь то будущими, духовными, или здешними, в виде пряников, в буквальном и переносном смысле слова, а в том, чтобы привлечь их, если хотят получить это будущее, не иначе, как только под условием восприятия скорбей, мучений и страданий.

И Господь Иисус Христос, таким образом, не обещает блаженства, ни будущего, ни здешнего, если каждый в жизни не пройдет, в подражание Ему, через свою Голгофу (1 Пет. 2,21).

Иже не примет креста своего, и в след Мене грядет, несть Мене достоин (Мф. 10, 38).

...И сколько еще подобных увещаний и предсказаний! Вот чем призывает Христос к Себе страждущую душу! Вот что обещает в удел земной жизни.

Вышеприведенные слова апостола, вызвавшие у меня вереницу этих мыслей, к чему призывают? К страшному самоограничению и аскезе, к отсечению своих похотей, к ежеминутной борьбе с собою... А разве это легко? И кому понравится?..

Какой "поп", проповедник, основатель религии осмелится на это, кроме Самого Бога, если хочет, чтобы его

"религия" или учение пошло в ход и нашло себе широкое распространение? Никакой... Только Творец мира мог так говорить, потому что в руках Его... все эти неминуемые кресты, гонения и мучения... уравновешиваются силой благодати, которой мир лишен и которую не знает. Только она одна в состоянии дать человеку утешение в самых трудных обстоятельствах жизни, почти безнадежных и непереносимых...

А навоз все курится и горькой струйкой дыма залезает ко мне в окно. Я вижу, как на поляне, в роще, сбоку от дома, — там тоже собираются разбивать гряды — люди собрали прошлогоднюю ботву, взгромоздили большой костер и языки его пламени мрачно озаряют полночную окрестность. Какое страшное время!.. "Се Жених грядет в полунощи..." Страшный Суд. "...и блажен раб, егоже обрящет бдяща..." Луна во мгле, затянувшей небо, кажется багровой, жутко зловещей, прямо-таки кровавой... И далеко, далеко на фронте льется кровь.

Встают в памяти ужасные слова пророка Иоиля, вернее, Господни: "И покажу знамения на небе и на земле: кровь и огонь и столпы дыма. Солнце превратится во тьму и луна — в кровь, прежде нежели наступит день Господень, великий и страшный" (Иоил. 2, 30-31)».⁵⁵⁹

Он не мог завязать с представителями младого племени свободный разговор (разве случайно мимоходом что-то спросить), хорошо, если удастся расслышать обрывок их непринужденной беседы где-либо на улице. Оставалось обдумывать свои будущие книги, обращенные к ним. И позаботиться о том, чтобы они дошли до читателя, дождались — быть может, лежа в сырой земле (обстоятельства могли обернуться по-разному) — того часа, когда их извлекут на свет Божий. Поэтому дядя Коля времени не терял.

« Пробовал еще так. Кипятил каждый день в консервной банке 25 граммов дубовой коры. Слил, залил вновь водой и еще раза два прокипятил. Потом уварил (до тех пор пока морщиниться стала вытяжка). Добавил чайную ложку восьмидесятипроцентной уксусной эссенции. Но они расплывались.

Прибавил лаку (и в первый раз не вышло), и смола отскочила... Пришлось процеживать... Сейчас пишу этими подкрашенными чернилами, которых кипяток не берет».⁵⁶⁰

Не стоит удивляться подобным загадочным манипуляциям. По всему СССР в ходу были одни анилиновые чернила, обладавшие свойством уничтожать (а не сохранять) написанный текст. Авторитетный специалист из грозного ведомства сетовал (а дядя Коля отмечал: «Трудно себе представить что-либо более неопровержимое из сказанного о наших "культурных достижениях", чем эти признания представителя науки, да еще произнесенные от имени НКВД»): «В нашей советской действительности... достаточно указать на факт... имевший место в 1925 году, когда в печати появилась заметка о том, что почти погибли рукописи В. И. Ленина, так как ему по неосмотрительности наливали в чернильницу анилиновые чернила, т. е. именно те фиолетовые чернила, которые получили у нас, к сожалению, весьма широкое употребление... Печальный случай с рукописями Ленина ничему не научил нас — по-прежнему в советских учреждениях... продолжают писать водой, подкрашенной фиолетовыми чернилами».

Пришлось воспользоваться рецептами, сохранившимися от Древней Руси (XV-XVI вв.). (Ловзанская вспоминает: «Владыка, изготовив чернила, раскладывал бумажки с надписью "проба" в блюдце с водой и так проверял качество чернил».)

«Заброшенный в места, где я сидел, выражаясь по Писанию, как нощный вран на нырищи и птица, особящаяся на зде, — как сова на развалинах и одинокая птица на крыше (Пс. 101, 7-8), — делился опытом дядя Коля, — и не имея чернил, какими я когда-то писал, и не будучи в силах их приобрести, потому что за тридцать лет соввласти их и в столицах никогда не было, я решил сделать их сам... Я напряг все свои знания но химии (в сущности посторонние мне) и решил сделать что-то достойное своих предков, приготовлявших, хоть и на кислых щах, триста-четыреста лет назад чернила... которых ни дождь, ни солнце не брали... И составил следующий рецепт. Возьми: дубовой коры — десять чайных ложек, ржавых гвоздей — полгорсти, воды — один стакан...»⁵⁶¹

Двадцатый век восходил к своему зениту. Многократно вываренный в его многочисленных котлах епископ волхвовал в своем углу над чудодейственным раствором.

«Тихо в клети и безлюдно на дворе в этот полуночный час. Мороз на улице доходит до минус пятидесяти одного

градуса по Цельсию, и слышно не только, как за окном скрипит снег под пимами соседки, идущей с помоями по дорожке, уже без того обгаженной и обильно политой всякими нечистотами, но и как гудит сирена (так громко, как будто прямо под окном) далеко за городом, за десять километров отсюда, на химзаводе "Красный Пролетарий". Коптилка моя едва дает свет на клочки бумаги и без того грязного цвета... И я обрезаю нить своих воспоминаний...»⁵⁶²

Писал он на серых листах блокнота, а из желтых бланков контокоррентных счетов, приносимых Верой, сшивал маленькие, чуть больше ладони, тетрадки, занося в них свои мысли, картинки действительности. Обдумывал планы будущих работ; при этом колебался, какие избирать для них темы: мистические или познавательного характера, с длинным закрученным сюжетом или укладывающиеся в краткие парадоксальные максимы. Набрасывает схемы нескольких романов из современной жизни. По сути, это был вопрос о том, к какому читателю должно обращаться и на каком языке говорить церковному миссионеру с людьми последних времен. А то, что вскоре это потребуется, он не сомневался.

С 1947 года стал посещать книжную толкучку (у входа всегда стояли нищие старухи) и обнаружил, что молодежь приходит сюда в желании найти редкую книгу, не имеющую идеологического содержания, лучше всего — историческую, рассказывающую о дореволюционном прошлом (пользовались спросом романы запрещенного Вс. Соловьева) или иностранного автора.

Любил смотреть с холмов — и запечатлевал светописью увиденное — на реку, на избы внизу. Улицы в паводке, жители пробираются по ним на лодках, остров с мощным массивом безмолвного соснового леса; жены, мужья, дети, схваченные в бытовых сценках, раскрытые друг к другу, — излюбленные сюжеты его фотографий, в которых, сквозь казенное сукно серого подсоветского существования, он старался запечатлеть сокровенную тягу души к свободе внутренней. Он обращал свой взгляд — и фотообъектив — на те реалии, к которым тянулся человек в противовес казенной мертвечине, возле которых мог обогреть свое охолодевшее сердце. Кладбище в Троицу, народ убирает могилы, служит на них панихиды (1947 г.). В городском саду на

скамеечке «занимаются» студенты: «Он читает ей, а она орешки кедровые щелкает (1945 г.). Толпа на дамбе «тревожно смотрит, как подо льдом начинает бурлить вода». В Благовещенье у ворот дома девчушка пускает кораблик.

Он снимал приметы эпохи с черного хода, там, где нельзя было скрыть печать плена и тоски. Концлагерь и рядом землянки «спецпоселка», избушки «спецпереселенцев» (в июне 1946 года в газетах появился закон об упразднении Чечено-Ингушской АССР, а в сибирской тайге — горцы Кавказа, ото было их новое место жительства»)⁵⁶³. В саду имени Революции, на стадионе, «узники строят трибуну», виднеется будка часового (1946 г.). Макаронная фабрика — бывшая Духовская церковь. Воскресенская церковь — ныне гараж. Всюду (и возле их огородов) колючая проволока. Каменные болваны государственной религии, изваяния вождя с протянутой указующей рукой: памятник Сталина оттащен с дорожки, на которой он стал мешать прохожим.

Правда преодолевает фальшь, восходя к духовному опыту, который до конца не может быть изгнан из жизни. На этом мотиве, взятом из классической русской литературы (в свою очередь взошедшей на дрожжах Евангелия), дядя Коля пытался передать видение надежды, посещавшей его на дне опустошенного новым варварством мира.

Потянуло весенним ветерком. В газетах стали появляться необычные сообщения, менялась государственная лексика. В Москве прошел Поместный Собор Русской Православной Церкви (1945 г.), избран новый Патриарх. Герой одной из популярных «патриотических» пьес, сержант Хромов, перед смертью говорит возлюбленной: «Ни к чему нам прощаться — скоро увидимся. Там увидимся, куда его (немецкого генерала. — Прим. еп. Варнавы) окаянную душу не пустят»⁵⁶⁴.

В декабре 1944 года дядя Коля спросил у Бога о причинах своего неизбывного, скорбного и безвыходного положения: «Отчего это?» И в ответ услышал: «"Ты призван к терпению... Не раньше пяти минут" (пять лет еще!)»⁵⁶⁵. В том же году, после прослушивания по своему приемничку какой-то радиопередачи, он обдумывает заманчивую идею: осуществление ее могло бы прорвать железный занавес, которым был наглухо отгорожен. Нужны "охотники" из иностранцев, желающих вести переписку с русскими. «Теперь так, кажется, коротковолновики поступают. Заводят

знакомство со своими антиподами заочно. Пропаганда идет и, одновременно, обычное знакомство. Может, обратится в теплое, прочное, тем более что выступает и приступает к ответу "охотник", а может быть, после и дружественная душа найдется (следовательно, надо просить, чтобы познакомили — то есть показали письмо плюс брошюру! — с друзьями своими). Да, целая уже миссия образуется... Вот для этого как надобны брошюры, а не книги... Лучше всего проспект с цитатами послать на английском языке»⁵⁶⁶.

Он надеялся на публикацию своих произведений за границей! И хотя идея эта казалась неосуществимой, все чаще задумывается о том, что надо менять место жительства, продвигаться в западные области страны, откуда — все возможно для неколеблющейся веры — ее легче осуществить.

Минуло двенадцать лет сибирского пленения (а учитывая лагерный срок — пятнадцать), которое извне могло показаться медленным застыванием в яме постылого одиночества, прозябанием на пустыре забвения. Но это внешнее обманчивое впечатление. Самосохраниться, переждать лихо и дотянуть до «спокойной» старости — такое настроение подстать человеку, погребенному заживо. Вопреки всему, епископ осторожно продвигался в однажды выбранном направлении.

Так сложились обстоятельства, что затвор оказывался для него чуть ли не единственно возможной формой выживания. Для большинства одиночество непереносимо, ведет к нравственной деградации; одна только угроза столкновения с общепринятыми нормами поведения, а после Семнадцатого года — с генеральной линией партии, призрак возможной насильственной изоляции и отлучения от общества заставляли многих своеобычных («с лица не общим выраженьем») людей становиться перед толпой на колени, стираться в серую массу. Редко у кого имеются силы и энтузиазм прокладывать одинокий путь средь житейского моря. Затворники и пустынники древности выдерживали бремя одиночества только тогда, когда, благодаря овладению «искусством святости», их труд превращался в сплошное благодарение, возносимое ко Творцу. «Истинный христианин, —               писал епископ, — должен работать не ради получения Царства Небесного или чего другого, но ради любви к евангельским заповедям, ко Христу: Аще любите Мя, заповеди Моя соблюдите (Ин. 14, 15)⁵⁶⁷. Дядя Коля (а обстоятель-

ства его жизни были суровы, чреваты многообразными угрозами) не брал на себя каких-либо подвигов. Путеводителем в Небесный Иерусалим, в послелагерные годы, имел следующий девиз: «Старайтесь иметь мир со всеми и святость, без которой никто не увидит Господа» (Евр. 12, 14).

Страна боролась с внутренними врагами, потом с немецкими ордами, билась за мир во всем мире (да так, что битва эта вылилась в войну «холодную»)... Дядя Коля с «племянницей» Верой строили незаметную, свою (в отдельно взятом углу), мирную жизнь. По попущению свыше, разоренная Церковь исчезла с горизонтов российских пейзажей. Но и у безбожников душа по природе христианка. Тоска по добру, по его устойчивости и прочности посещает и обитателей земного рая. Властители железным посохом согнали народ на строительство хрустального дворца. «Хочешь не хочешь, а ту дорогу мы все-таки построили», — с горькой иронией вспоминал владыка о прокладывании Чуйского стратегического тракта, унесшего жизнь любимого ученика. («После нашли, — продолжал он, — что здесь был какой-то перегиб... у следователя в "ежовых" рукавицах. Но это нам не принесло пользы, потому что дорогу-то мы строили в благодарность за то, что оставили нам жизнь».)⁵⁶⁸ В сияющих зеркалах отражалась чернота отчаяния: убогое настоящее.

«Сейчас нет монастырей, — говорил епископ, — но несколько человек всегда могут согласиться жить ради Христа». Луч невидимой обители, которую возводили двое маленьких людей, сквозь образ их внешнего убожества пробивался наружу и замечался посторонними. Наталья Александровна, их последняя домохозяйка в Томске (дом находился на Почтовой улице), образованная и интеллигентная женщина, прониклась большим доверием к дяде Коле, проводя много времени в разговорах с ним. Как-то призналась: «Как жаль, что я вас не встретила раньше, моя бы жизнь пошла по-другому». В январе 1944 года владыка записал в блокноте: «Ha днях Н. А. сказала мне (через перегородку):

— У вас какая-то замечательная способность, которую я никогда не встречала. Какая-то сила, вы можете что угодно сделать из человека, например из еретика — православного. И я не пойму никак, отчего это происходит, в чем тут дело... И все это понемножку, постепенно, незаметно, как будто

без всякого труда. Без приложения каких бы то ни было усилий!..

То, о чем она говорит, мне не внове слышать: не она первая... Все это напоминает разные степени духовного устроения. Новоначальный мучается, просит, просит у Бога и едва-едва получает... А совершенный только помыслит, а Бог, как бы по обязанности, благословляет...»⁵⁶⁹

Ни одна проблема не может быть решена в России, если люди не научатся идти ближнему навстречу. Без самоотверженности «племянницы» владыка не протянул бы на советской «свободе» ни дня; Вера прикрыла его от Системы и подарила без малого тридцать лет жизни. С раннего возраста она находила в себе тягу к духовному пути, но без опытного учителя ей вряд ли бы удалось так многогранно, всеми сторонами личности, реализовать себя в служении другому. «Столько лет прожить со старцем, — говорит она. — Мне повезло, как никому».

Владыка каждодневно излечивал ее от влияния тех завораживающих своей пустотой лабиринтов, по которым она вынужденно блуждала на советских службах. В ее судьбе он видел отражение трагедий тысяч молодых христиан, которых ночь застала в начале пути. Рухнули подпорки видимой Церкви, и человек оказался на распутье. Без помощи, без мудрого совета (кто и что мог посоветовать в эпоху тектонических сдвигов?). Те, кто уцелел среди массовых гонений, кого не схватили и не отправили на плаху, медленно теперь умирали в разреженном воздухе. Большинство монахинь «позагсилось», множество верных зарыло свой талант в землю. А те, кто втайне пытался идти за Христом, отвечая на вызов времени, что обрели, кроме падений и бесконечных ошибок? Так звучала в душе епископа тема верности Небу в бесконечной череде страданий, тема, которую он пунктирно обозначил в замысле романа под названием «Невеста».

«Невеста» — это душа, постоянно тянущаяся к добру и постоянно в бессилии падающая, под тяжестью немощей и грехов, на равнодушную пыльную землю. Многие факты из биографии Веры были переосмыслены и интерпретированы под углом судьбы современных российских христиан, борющихся за свою любовь и чистоту среди чуждой и враждебной обстановки. Множество соблазнов расставлены миром для уловления в свои сети «детей света» (Еф. 5, 8).

Дядя Коля писал, испытывая тревогу за будущее духовной дочери, имея пред глазами пример Валентины, соскользнувшей вниз, и иных, имже несть числа...

Приехав в Томск в 1934 году, Вера устроилась у верующей старухи Олимпиады Александровны Пылковой, снимавшей комнату в частном доме. Здесь же квартировал некий поэт, бросивший жену-учительницу. Он повадился в гости, читал стихи и пьяно обещал Вере: «Я вас увезу на Алтай».

В черновиках романа героиня переживает схожую историю, которая, однако, разворачивается в трагическую (и столь обыденную) сторону.

«Невеста. Героиня приезжает в сибирский город. (В декабре самые морозы. В кожаных ботинках. Как раз ударил мороз минус 49 градусов. "У нас так не ходят", — пожалел ее сторож на станции.) Она оставила свои вещи в багажном отделении и пошла в город. Ей дала прежняя соседка адрес своей знакомой, которая жила в поселке, в двух-трех километрах за городом. Та, сказали соседи, год уж как умерла, но у нее есть сестра, старушка 77 лет, которая живет в городе...

Наутро пошла искать старушку. Нашла дом, квартиру, идет пьянка, веселье, песни, баб полно. Было восьмое марта.

Старушка ее ласково приняла. Большая чистенькая комната, много вещей. Чай собрала, разговоры: а ведь где-то надо устроиться. Она спросила: а нельзя где-нибудь у вас тут остаться жить? Та говорит: надо хозяйку спросить. Позвали хозяйку, она говорит: "Конечно, можно..."

Поселилась у старушки, а на работу поступила в Центральную общественную библиотеку (откуда берет для чтения книги). Так и жила, когда неожиданно вдруг встретила у себя на крыльце Горт-де-Гротта. Он снял в соседнем доме комнату. Поэт, стихи пишет, тоже устраивается в Когизе».

Демоном-искусителем стал молодой мужчина из «бывших» (дворянин), несмотря на свое изгойство не устававший ловить мгновения «счастья». В романе героиня, уставшая от одиночества, падает. (В действительности Вера съехала на другую квартиру.) «Потом ей стало тошно. Начали мучить угрызения совести. Началась душевная борьба. С одной стороны, страсть затягивала, с другой — совесть жгла». Она привыкает к пороку и одновременно обращается к изучению церковного мировоззрения. (Одно из ее

наблюдений по поводу нравственного состояния советского человека: «Мы живем, как звери в Ноевом ковчеге, только внешне держим себя прилично, чтобы не выказать себя и не попасть в лагерь. Потому и молчишь, вечно молчишь или разговариваешь о погоде, передаешь коридорные и кухонные сплетни. А там, в монастыре, люди хоть и формально, но отказались от всего этого, т. е. бросили мир, вышли из него...») От соблазнов не заслониться, их надо научиться преодолевать, считает автор. Падение не смертельно, не оно страшно, а губительное застывание на месте, вследствие чего искаженный грехом взгляд начинает измерять глубину действительности своими убогими мерками... И меркнет свет в очах. Навсегда. «B дальнейшей жизни, — очерчивает владыка будущий путь героини своего романа среди безбожного мира, — она падает, встает, опять падает. Но никогда не оставляет борьбы со своими страстями, и задняя забывая, в передняя простирается до... конца»⁵⁷⁰. Покаяние и смирение всегда выводят к Небесному Иерусалиму.

...Зина Петруневич звала в письмах в Киев, Ольга Патрушева приглашала в Ленинград. Это были люди, которые в опустевшем мире могли понять тоску о вечном, могли оказаться надежной подмогой. Отъезд назревал. Но прежде должно было умереть зерно старых надежд.

Неожиданно (впрочем, случившемуся предшествовали предупредительные видения) весной 1947 года приехала из Алма-Аты Валентина Долганова. С мужем. Владело ею сильное желание наладить совместную, как когда-то в годы молодого энтузиазма и горячей ревности ко всему церковному, общинную жизнь. Плохо встретил ее владыка. Когда впервые вошла, сказал:

— Ты должна от порога до меня ползти на коленях.

— Верно, — ответила она.

Замужество Валентины не сделало ее в глазах епископа «нечистой», и вовсе не обличительными задачами руководствовался он в своих резких словах. Владыка хотел определить, видит ли та, как встарь, цель, к которой он стремится. Или страстное желание восстановить золотое прошлое затмевает действительное положение вещей, толкая не к трезвому поступку, а к опьянению мечтательностью? Епископ не возражал, чтобы гости сняли комнату в том же доме, у Натальи Александровны. Началась совместная жизнь.

Бывшая послушница и бывшая монахиня, а теперь мужняя жена строила далеко идущие планы. Материально она не нуждалась (у супруга имелись сбережения).

Хорошо приобрести корову. На полезную покупку средства найдутся (молоко нужно всем и, в частности, ее больному мужу, Владимиру Ивановичу Серову, а излишки пойдут на продажу), только для того надобно Вере уволиться с работы и заняться домашним хозяйством (скотина тщательного ухода требует). С подобными благими пожеланиями Валентина вручила духовному отцу некоторую сумму денег. Дядя Коля червонцы взял.

Удивлялся бесстрашию Валентины. Только что окончился «минус» (административные ограничения на право проживать в центральных городах страны), а уже норовит распоряжаться и не замечает, как опасно ходит. Ранним утром в октябре при переезде на отдельную квартиру задержал ее милиционер. Владыка записал: «Сейчас... в семь часов утра... вылезли (Валентина и Серов. — Прим. П.П.) с вещами, как всегда, в окно! Это увидел милиционер, было еще темно, удивился, спросил, что тут такое делается, стал придираться к вознице».

Решил дядя Коля смирить Валентину и вместо коровы купил «племяннице» подарок. Зашли как-то Серовы к ним в гости, глядь, а на руке у Веры красивое колечко. Слово за слово, и дело прояснилось.

— Все ты хочешь Веру принизить, — сказал епископ. — Но чтобы она тебя обслуживала, такого никогда не будет.

Получился скандал. Валентина негодовала и обвиняла любимого учителя в «воровстве». Владыка недоразумение потихонечку урегулировал, кольцо продали и деньги вернули.

Отношения, сложившиеся между «дядей» и «племянницей», не поддаются формальному описанию, их нельзя охарактеризовать в традиционных категориях духовнической практики: строгое послушание старцу, откровение помыслов, точное следование канонам. Вера вообще не исповедовалась (в узкодогматическом понимании этого слова); вся ее внутренняя и внешняя жизнь была, как на духу, открыта перед епископом. Последний, в свою очередь, всегда рассказывал ей о всех своих внешних действиях в течение дня и основных внутренних событиях. Двое людей жили в гармоничном согласии, поддерживая друг друга на терни-

стом пути. Валентина своим поведением невольно наносила удары по этому единству. Она двигалась по другой дороге.

Общего дела с Валентиной не получалось, для нее духовная реальность слилась с обыденностью. С горечью владыка описывал картину внутренней глухоты бывшей монахини.

«22/IV-1948 г. Сейчас — четверть десятого <вечера> — проводил... Валентину с Серовым. После нескольких дней неудачных попыток сесть в поезд уехали.

За два дня до отъезда приходила прощаться. И еще раз до этого приходила. Разговор не клеился. Читал ей письма О., думал подействовать и напомнить о спасении. Слушая, все молчала, что-то переживая ("зависть", как сказала после). Но в общем, холодно и тупо реагировала, как будто чужой человек сидит (да и на самом деле таковой по поступкам). Последнее время старался "кормить сахаром". Но у нее сейчас же просыпается прежняя страсть и желание "командовать", а теперь еще и всячески эксплуатировать ближнего. "Вера, сделай то, Вера, сделай другое..."

Около семи часов вечера пришли к ним. Думали тихо, мирно посидеть перед отъездом. Но ее застали взволнованной. Только что приехала с вокзала, не приняли часть багажа ("тарахтит" чемодан и лишний вес). Вновь стала распаковывать вещи, перекладывать.

...Положено все у ней кое-как и странным образом. Хотя взяла лишь самое ценное, но лежат, например, истоптанные туфли. Лоскутки шелковой карелинской материи ("Память о Елене Матвеевне Охапкиной", — сказала она, хотя я ее об этом не спрашивал, только мысленно подумал, как уже ее сердце смущается)...

Надвигалась ночь. Валентина просила Веру проводить ее на вокзал, помочь устроиться с багажом. Может, опять случится какое-либо недоразумение. Но сама же после кому-то сказала, что шофер дожидаться там не будет, довезет только до универмага (следовательно, надо идти домой в такую распутицу не меньше трех четвертей часа или больше). И главное, даже денег не дала на это, не подрядила машину. Лишь бы заманить Веру, а там как хочешь, так и доставляй себя за десять верст. А меня уже не спрашивала: отпущу ли я Веру. Вообще, тонкость духовного обращения совсем потеряла.

И такая скаредность, скупость... Демонстративные подачки из приносимых полных пакетов снеди. Нет возможности перечислить за этот год все подобные молчаливые оскорбления, разные открытые изъявления зла, отказ от собственных слов и дел, как только поговорит с ним. Просто она не задумывается, как можно валить в одну кучу все: и нашу неуплату денег им за что-то, и "воровство", и "проклятия", и благословения...

И это после того как жили с Киприаном, не думая о завтрашнем дне. "Деньги созданы для того, чтобы их тратить", — повторял он свой афоризм.

Кстати, когда я увидел ее неумелое запаковывание вещей, то сказал: "Вот вспомнишь при этом случае Киприана" (хотя намекал-то вообще на прежнюю духовную жизнь). В ответ, как всегда, последовало молчание.

...Сидели мы с Верой молча. Не пойти было нельзя, а придя, видно было, что мы им в тяжесть и раздражение. Сбылось пророчество, бывшее еще в больнице, обо всем этом камуфлете... Но Валентине даже не смог рассказать о том, враг помешал. Передала через Веру, что смущается она, как это мне говорит-де Бог...

Так кончился большой период жизни»⁵⁷¹.

Впрочем, усилия владыки расстаться мирно не пропали даром, Долганова до конца жизни епископа периодически оказывала им материальную помощь. («Нутром я не изменилась, — убеждала она в письмах, — но Вы его перестали чувствовать».)

В этот период «великого искушения» дядя Коля пересмотрел свои планы на ту красивую старинную мебель, подаренную в свое время Карелиными, что оставалась у него в Москве. Было там любимое им бюро с секретными замками и потайными ящиками... Питал себя надеждой, что, при благоприятном стечении обстоятельств, эти удобные и изящные вещи могут послужить при обустройстве очередного монастыря в миру. Или при сооружении тайного миссионерского стана посреди шумной марксистской Мекки. (Об эволюции своего отношения к приобретению ценных антикварных изделий владыка писал, что «сперва был против» их собирания, а после решил покупать «хорошие вещи», считая это своего рода валютой «на черный день»: «Нужно только не на нее надеяться, а на Бога». При соблюдении данного условия материальные сбережения, в

принципе, дозволительны, считал он, «ибо смирение требует не ходить высоким путем, то есть не ожидать чудес от Бога, чтобы Он тебя кормил чуть ли не через ворона, как пророка Илью».)⁵⁷² После встречи с Валентиной, прилепившейся всецело к миру материальному (и уже не отличавшей его от внутреннего), надежды на строительство общины рассеялись... Освобождаясь от пристрастия, послал в Москву телеграмму: «Дарю всю обстановку Виталию Долганову».

В том же 1948 году Вера неожиданно получила письмо от отца. Василий Николаевич сообщал, что в семье сложились трудные обстоятельства, из-за которых придется продавать дом. При этом давал понять, что приезд дочери мог бы изменить положение к лучшему; родители готовы предоставить ей и ее «спутнику» мезонин, пусть живут — не чужие.

На чашу весов положена судьба зарытых рукописей. Все «сигналы» сходились на том, что надобно собираться в дорогу. Последние годы дядя Коля жил в ожидании перемен. Все чаще на исходе ночного бдения рука выводила заветные строки из «Слова о полку Игореве»: «Медленно ночь убывает»⁵⁷³.

Все исторические книги (а их было очень много) Вера погрузила на тачку, свезла на толкучку и за гроши продала студентам. Один из них спросил какую-то нужную ему работу, а у меня ее с собой не было. Я ему говорю: "Приходите", и дала наш адрес⁵⁷⁴. Он пришел, долго разговаривал с владыкой. Сообщил, что родом с Украины, сын священника, поэтому на родине у него нет возможности получить высшее образование. Вдруг спохватился: "Ой, что это я вам все рассказываю!.."»⁵⁷⁵ Книги духовного содержания «дядя» распорядился оставить одной верующей из Медицинского института: «Здесь духовный голод, грех увозить, а мы достанем!»⁵⁷⁶.

Двадцатого июля Вера уволилась. А пятнадцатого августа они с владыкой уже завтракали в доме Ловзанских на бывшей Прядильной улице. Через несколько часов они выйдут на берег Волги, встретятся с улицами старинного города, разрушенными за двадцать лет «мирного строительства». Города Горького.

Дом обетованный

Поиск угла в Киеве.

Обстановка дома на Демиевке

Ловзанские некоторое время сдавали свой мезонин одной семье, которую для этого у себя и прописали. Однако подзаработать не получилось, а неприятностей вышло множество. Квартиранты, получив вожделенную прописку, не стали платить, не захотели они и съезжать по требованию хозяев, намереваясь присвоить себе жилплощадь. Родителям пришлось подавать в суд. На этой почве у Вериной мачехи развился психоз.

Василию Николаевичу казалось, что если прописать в доме дочь с ее «спутником», то это будет гарантией от возможного «уплотнения» (в памяти стояли эксцессы революционных лет). Несмотря на то что Горький числился в списках режимных городов, дядю Колю прописали легко (прописывали вначале сроком на месяц). («Со мной еще дядя», — сказала Вера, «Какой еще дядя?! — удивился начальник милиции. — А-а! Ладно!»— и подмахнул заявление.)

Родителям думалось, что «бывший епископ» является мужем Веры, и это, как ни странно, примиряло их с ее неудачно сложившейся жизнью, они готовы были предоставить гостям жилье в злополучном мезонине. Но, конечно, при личной встрече характер отношений дочери с дядей Колей был слишком очевиден (в довершение всего тот являлся обузой: «иждивенцем» — такая запись имелась в его паспорте, эксплуататором девушки в их представлении). Вскоре отец, оставшись наедине с дочерью, предложил: «Хочешь, я заявлю, и его возьмут, и ты будешь свободна? Намекни только». Она была поражена и смогла сказать лишь одно:

— Если ты, папа, это сделаешь, меня никогда больше не увидишь.

Психическое состояние мачехи ухудшалось, периодически она делалась буйной, так что приходилось ее связывать. Как-то она собрала узелок с вещами: «Меня заберут в

тюрьму». Насилу успокоили. Василий Николаевич велел, чтобы гости уезжали.

...24 сентября 1948 года в 5 часов утра они сошли на киевский перрон. Встречала Зина, с радушием и любовью. Повезла к себе — в церковную сторожку при Троицком храме (она здесь работала просвирней), поила, как и было когда-то предсказано, чаем с вишневым вареньем.

Владыка ночевал у священника Гавриила Вишневского, недавно вернувшегося после десятилетнего заключения и работавшего сторожем в гаражах, — в подвальной комнате (окна под потолком) на Кловском спуске⁵⁷⁷. О. Гавриил служил в свое время в Киевской епархии, был арестован и по статье 58 получил 10 лет лагерей. Освободившись и желая получить приход, обратился за соответствующим указом к Экзарху Украины митрополиту Иоанну. Тот, по обыкновению, послал просителя к уполномоченному, на собеседование. Но батюшка отказался:

— Я хочу от вас, владыка, получить назначение, а не от властей.

Так и доживал священник в сторожах на светской работе (после XX съезда назначил ему митрополит пенсию в 30 рублей). Вечером дядя Коля приходил к нему ночевать (Вера временно поселилась у Зины), а утром и днем находился в гостях у Петруневичей. С поиском квартиры возникли большие трудности.

Никто не хотел сдавать жилье неизвестным людям, боясь, что те, прописавшись, не будут платить (сюжет, хорошо знакомый советской эпохе). А иногда и владыка, придя по рекомендованному адресу и увидев высокие потолки с лепкой, отказывался:

— Это для нас слишком хорошо.

«Вот нам бы такую хатку, — говорил он Вере, — чтоб окошки в землю вросли», — и показывал на покосившуюся хибарку, типичную для киевских окраин глинобитную мазанку, стоявшую возле трамвайного депо, с двумя окошками, вросшими в землю: «Нам такая нужна».

Месяц прошел в безрезультатных поисках. Не оставалось другого выхода, как переселяться к о. Гавриилу. Но тут Зина подыскала дом недалеко от Троицкого храма на берегу Лыбеди по улице Физкультурной: единственное частное строение среди государственных складов. Десятого

ноября, по договоренности, сюда и переехали. Хозяйка с двумя детьми, школьниками, обитала в проходной комнате, а другую сдавала квартирантам. «Дяде» с «племянницей» удалось прописаться, для чего Вере пришлось, единственный раз в своей жизни, дать взятку.

Дом строили без фундамента, и поэтому глиняный пол был всегда влажным. От большой сырости Вера вскоре стала болеть, и врач настоятельно рекомендовал сменить место проживания, в противном случае нельзя надеяться на выздоровление. Намаявшись с поисками угла, решили держаться до последнего и попробовали сложить своими усилиями печь, в надежде просушить комнату. Купив на базаре маленькие кирпичи («межи-горку»), дядя Коля привез их в тачке домой. До этого в Томске Вера наблюдала за работой лучшего печника Медицинских клиник и сейчас по памяти ей удалось сложить печку. Но, хотя та и давала тепло, все же комната не просыхала.

Только весной 1949 года удалось найти новую хатку, в которой владыка жил до конца своих дней и откуда никуда не хотел уходить.

— Это дар Божий, — говорил он.

Дар этот снизошел на них при следующих обстоятельствах. С марта Вера устроилась старшим бухгалтером в автотехникум, и ее подчиненная, Андрус, предложила пойти по некоему адресу в старый (тогда еще окраинный) район города, Демиевку. Домик оказался ветхим, еще родительским⁵⁷⁸, прислоненный к новой постройке, где обитала семья владельцев, Ажуровых. Владыке с Верой отводили кухоньку, комнатку и палисадник возле крыльца, примыкавший к большому хозяйскому саду, который задами выходил к оврагу (забора с этой стороны не имелось). Раньше внизу, по дну ущелья, бежала бурная речка, а теперь лишь кое-где били родники. На краю сада, прямо над обрывом, стояла вишня (под которой полюбил сидеть владыка) и открывался вид на далекую лаврскую колокольню, увенчанную золотым крестом.

Хозяева требовали плату за год вперед, выходило две тысячи рублей. Таких денег наниматели не имели. Вера Максимовна Андрус, бывшая замужем за румынским евреем⁵⁷⁹, предложила неожиданный выход: занять требующуюся сумму у знакомых под проценты. Она же способст-

вовала осуществлению сделки и впоследствии помогла расплатиться с долгом.

Этот уголок старого Киева стал для дяди Коли последним и любимым пристанищем на земле. Надо было ехать на трамвае № 9 до конечной остановки, а потом, перейдя на правую сторону, около километра идти в гору по крутой немощеной узкой улице, Никопольской. Вот как описывает местность и дом, куда переселился владыка, одна его духовная дочь. (Читая оставленное ею описание, словно попадаешь на страницы произведений Гоголя, изображавшего малороссийское захолустье.) "Улица настолько узка, что при проезде машины некуда даже свернуть в сторону. (Впрочем, они сюда предпочитали не ездить, слишком крутые горки, а в дождь можно и увязнуть в глине. — П. П.) Идти приходится по узкой тропинке, переходящей с одной стороны улицы на другую, чтобы не утонуть в грязи или не упасть в яму. Поднявшись в гору до конца улицы, надо свернуть вправо и через одно строение но левой стороне остановиться у калитки в деревянном заборе с номером, прикрепленным на нем, — 24-а»⁵⁸⁰.

Белая хатка была старой, с маленькими окнами в комнате и кухне⁵⁸¹, с земляным, покрашенным красной краской, полом; латаная-перелатаная крыша постоянно протекала (и как нарочно, в иконном углу). Обстановку заводить не позволял. Сколько Зина ни предлагала:

— Владыка, возьмите мебель! Владыка, возьмите кроватку! И это, и то для вас достану!

— Ничего не надо, — отвечал он. — Надо так жить, чтоб вздумал поехать — бросил все, взял чемодан и уехал.

Его правило: «Надо привыкать жить скромно, чтобы было поменьше вещей»⁵⁸².

Мастер на все руки, он соорудил «мебель» из дощечек и бумаги (самодельного прессованного картона). «Накупил газет, — вспоминает В. В. Ловзанская, — наклеил из них картона, сбил из дощечек деревянный каркас (уголки), к которому и прикрепил картон, и получился шкаф для одежды, довольно большой. Этим шкафом отгородил угол, за которым я спала»⁵⁸³. Взойдя на «веранду» (сколоченную из досок), попадаешь в маленькую кухню, отделенную от комнаты занавеской. В закутке, образованном стеной и шкафом, стоял узкий стол, у которого подпилили ножки, и он превратился в «кровать» для Веры. Имелся еще один

квадратный большой стол и две лавки у окна (все списанное как негодное старье из автотехникума, в котором Вера работала)⁵⁸⁴. Спал дядя Коля на раскладушке, поперек которой клали доски.

Из воспоминаний духовной дочери. «Обстановка в помещении бедная и простая: в комнате у окна квадратный стол, под окнами две простых скамейки, две самодельные табуретки из нестроганых реек и досок и такое же самодельное кресло, сделанное самим владыкою. За ширмой в углу и под иконами на полу горы книг, журналов и газет... Печку приходилось начинать топить рано и долго, так как стены были ветхие, дверь закрывалась плохо, и за ночь <комнату> очень сильно продувало... В кухне на двух керосинках готовилась еда, грелась вода для стирки, отчего в низенькой комнате постоянно пахло керосинным угаром, запахами варившейся пищи, паром... Келейнице владыка говорил: "И эта квартира для нас очень хорошая", — и отказывался от всего лучшего, что ему предлагали»⁵⁸⁵.

Одно время Вера работала в СМУ, и там ей настойчиво предлагали квартиру в новом доме⁵⁸⁶ («моя очередь была первая»), но владыка не хотел идти в «большие дома», и она, видя его отношение к переезду, отказалась получить ордер.

—Что вы, Вера Васильевна, вам скоро на пенсию, будет
угол на всю жизнь. И вы вдруг отказываетесь.

—Нет-нет, мне не надо, у меня дядя.

—Что за такой дядя? Живет для какого-то дяди! — шумели возмущенные сотрудники.

Она объясняла:

— Это брат моей матери, все, что от нее осталось. Он меня воспитал. Он больной, вы его на второй этаж запрячете,
и будет он целый день там сидеть без меня. А тут у нас все
же сад.

Иногда она сокрушалась тем, «как у нас неказисто: земляной пол, течет все, а владыка в ответ: "Нам с тобой еще хуже надо. Чем это плохо? Смотри, как у нас хорошо! Почему? А потому что мы с тобой душа в душу живем"».

Лариса Семеновна Озерницкая, посещавшая епископа в последние пять лет его жизни, предложила переехать жить к ней в квартиру «с удобствами». Он сказал:

— Когда я был без угла и просил Бога о помощи, то Он Сам дал мне это пристанище. («Комнатка и кухня в полуразваленном... домике с низкими потолками и глиняным полом», — замечает Озерницкая.)

Старчество владыки

1948-1963 Киев

Образ жизни «дяди Коли» в Киеве.

Старческая педагогика.

Постоянное молитвенное усилие.

Отношение к мирским делам и заботам.

Внутреннее и внешнее в духовной практике

Образ жизни «дядя» с «племянницей» вели тихий, неприметный, но незаметность, прежде всего, происходила от их самоуничижения и, вследствие этого, от распростертого над ними молитвенного покрова. (Иначе внутренний и внешний облик постояльцев резко бы бросался в глаза своей необычностью.)

Ночью, сидя на раскладушке, владыка писал очередные заметки, читал. Часто читал вслух по-гречески: Евангелие и канон (Параклис) Божией Матери. Диктовал письма; пока медленно обдумывал фразу, Вера, сидя за столом, засыпала.

Иногда будил се, часа в два ночи, и спрашивал: «Вера, а как дальше по-славянски это место?» — и говорил песнь из Параклиса, на которой запнулся. Она придет в себя, подскажет, и он вновь возвращался к молитве, таким образом (как любили подчеркивать в старинных жизнеописаниях) не столько избавляясь от мнимой забывчивости, сколько врачуя ее от беспамятства: «Аз сплю, а сердце мое бдит».

Она допоздна шила или переписывала что-либо по указанию владыки (например, отрывки из Дивеевской летописи). Но в конце концов сон брал свое, и она шла за шкаф спать. Под утро он также ненадолго засыпал, но через час, когда Вера вставала, готовясь идти на работу (уходила она в 9 часов утра), поднимался.

В комнате возле окошка стояли две узкие, придвинутые друг к другу деревянные скамьи⁵⁸⁷, и днем (особенно когда недомогал) он сидел или лежал на них (подстелив войлок)⁵⁸⁸, занося в блокнот свои мысли и молясь. Обычно, после того

как Вера убегала на службу, записывал ее рассказы, также как и все примечательное из услышанного и увиденного накануне («хроника» событий). Вел ежедневные записи погодных условий, «фотодневник» (развернутые подписи к отснятым сюжетам). Летом много времени проводил под своей любимой вишенкой, стоявшей на краю оврага. Иногда занимался поделками из картона или жести, мастерил, ввиду предстоящей «дороги», небольших размеров ящички, предназначавшиеся для хранения вещей определенного рода: походной аптечки, подарков для детей (дешевые ириски), домашнего инструмента, письменных принадлежностей. «Ни одна минута у владыки не проходила праздно», — вспоминает мемуаристка⁵⁸⁹.

В воскресные дни в сопровождении Веры отправлялся по святым местам. Утром они добирались на общественном транспорте до одного из храмов к началу литургии, постояв час службы, переходили в другую церковь. Часто начинали паломничество с Владимирского собора, затем следовал Михайловский монастырь, потом заворачивали в Андреевскую церковь. Оттуда через бывшую Царскую площадь садами шли в Лавру, спускались в пещеры к преподобным, наблюдали остатки монастырской жизни, смешанной с мирской, захватнически вторгшейся на ее территорию. Во время богослужения дядя Коля всегда стоял (и стоял недолго) у порога храма: «Я в храме стою на паперти среди нищих!», — говорил он. (И то на него обращали внимание; однажды староста Андреевской церкви начал выспрашивать у окружающих, кто это такой. А при помазывании елеем от мироточивых глав в Дальних пещерах служивший иеромонах спросил: «Вы не священник?» «Нет», — отвечал епископ.)

Из Лавры пешком возвращались на Демиевку (а это километров пятнадцать) — как раз к вечерней службе в местной Вознесенской церкви. Иногда отправлялись в одну из разоренных лаврских пустыней («Скажет, бывало, келейница что-либо о красоте окружающей природы, а владыка в ответ: "Ты бы поменьше смотрела, а молилась 6ы"»)⁵⁹⁰ - в Китаево, Церковщину, Феофанию, Голосеево, отыскивали там пещеры подвижника Досифея и преподобного Феодосия, могилу отца Алексея Шепелева, последнего перед революцией духовника Лавры. В этих путешествиях владыка воссоздавал для себя церковную топографию города

— после войны здесь еще действовало пять монастырей, — готовясь к написанию книги о Киеве.

Последние годы жизни дядя Коля стал слабеть и полнеть, а первые лет десять по приезде, пока «племянница» на работе, часто уходил один в город, наблюдая жизнь людей, отмечая про себя интересы, которые ими владеют, собирая нужный материал для своей работы. Летом носил тюбетейку или фуражку. По городу шел медленно (и вообще все делал медленно, не спеша), читая про себя молитву.

Любил Подол, человеческие типы, населявшие его. Здесь еще сохранилась, несмотря на «чистки», «посадки» и войну, масса старожилов, подольских добродиев, мещан, живых, остроумных, работящих. Любил живописный Житний рынок, в ту пору самый дешевый и богатый в Киеве. Ценил многочисленные подольские киоски и магазинчики (в приземистых, крепкой кладки домах) с непременным продавцом-евреем за прилавком. С иными киоскерами знакомился, беседовал, они доставали ему необходимые для фотодела химикаты и технические приспособления. «Пойду к моим евреям, — шутил он. — У них можно достать все, что надо». Находит здесь добросовестного часовщика, которому мог доверить чистку своих часов, знаменитых старинных «Пульсаров».

На аллеях Владимирской горки, у знаменитого памятника равноапостольному князю, крестом осеняющему заднепровские дали, наблюдает прогуливающиеся парочки, романтические одинокие фигурки на скамейках с книгами в руках, толпы экскурсантов, детей и стариков — и все у ног святого крестителя, некогда уловившего свой народ в церковные сети. Этот неиссякаемый приток современных безбожников к своему праотцу был для него символом тайной тяги души в ее тоске о вечном.

Когда Веру по работе перевели в контору строительного треста, находившуюся в подвале на бывшей Николаевской улице (недалеко от Крещатика), иногда подходил к окну, расположенному вровень с тротуаром. «Вера Васильевна, ваш дядя пришел», — сообщал ее помощник, сидевший у окна Степа-сибиряк. Она выходила, и дядя вручал ей горячие пирожки с мясом, купленные на ближайшем углу:

— Это Степе и Наде.

О них он знал из рассказов «племянницы» (Надя — горбатая кассирша; Степа — большой шутник, контуженный

на фронте, постоянно болел, но, превозмогая астму, любил отплясывать гопак или рассказывать бывальщины), как знал и о других ее сотрудниках, ко многим из которых испытывал сострадание.

Со второй половины пятидесятых годов стал выписывать газеты («Комсомолку», «Литературную», «Известия»), посылал Веру в единственный книжный киоск, где продавали периодику социалистических стран, за журналом «Польша», покупал также «Науку и религию» («Там можно между строк вычитать что-нибудь религиозное»). «Журнал Московской Патриархии" ему приносили знакомые.

«В Киев поезжайте, — говорила четверть века назад дивеевская юродивая Мария Ивановна. — Там хорошо стало, «владыку там мало знают». Никто не тронет его, там все богомолки».

Так и случилось: жить в послевоенном Киеве теплее, свободнее; легче можно затеряться среди множества богомольцев, посещавших церковные святыни. Зина знакомит его со своей многочисленной родней (мать ее, Александра Михайловна⁵⁹¹, послала еще в Томск сердечное письмо с приглашением посетить их) и друзьями, которых иногда, по большим праздникам, приводит к старцу. На некоторое время сюда переезжает Мария Кузьминична Шитова (монахиня Михаила), соузница по Бийскому лагерю, устраивается работать в поликлинику. (Это о ней дядя Коля записал: «М., монахиня, приехавшая из Москвы, рассказывает, что она убедилась на основании фактов, что священники и духовенство у них в столице настоящие безбожники... И потому приехала за благословением, желая бежать оттуда...»)⁵⁹²  Общительная Зина поддерживала многочисленные знакомства. Через нее часто посылалась помощь и оказывалась существенная поддержка. Каждое лето приезжали к ней погостить («на киевскую дешевую клубнику») две подруги, москвички, Анна Емельяновна и Варвара Ивановна. Они нуждались в старческом руководстве и вскоре по благословению владыки стали посещать его. Через Зину узнала о тайном епископе врач Лариса Семеновна Озерницкая, и за пять лет до своей кончины он принял ее и стал духовно окормлять.

Ожидая посетителей, дядя Коля, крайне неприхотливый в еде (никогда ничего не просил для себя из съестного), заранее обсуждал с Верой, как выкроить копейку из

скудных денежных средств, чтобы для гостей приготовить что-нибудь повкуснее, «а иногда и сам сядет и почистит кильку или селедочку». Посещения эти были заранее согласованы с ним, и никто не мог прийти самовольно. «Обычно владыка, — вспоминает мемуаристка, — приглашал к себе на девятнадцать часов и до этих пор в тот день ничего не ел и не пил, чтобы не было болей в сердце, которые бывали у него в последние годы после еды». Принимал каждого по отдельности и столько в двунадесятые праздники приглашал всех вместе. Уходивших провожал «до дверей в сени, а то и на крылечко» и, когда гости стояли уже на крыльце, «прикрыв дверь, напутствовал их архиерейским благословением».

Озерницкая попала к епископу при знаменательных обстоятельствах. Она имела давнее желание поступить в киевский женский Покровский монастырь. В начале 1958 года игуменья Рафаила предложила ей подать заявление о поступлении в обитель, но при одном условии: предварительном обмене своей квартиры на жилплощадь на территории монастыря, занятую светскими людьми. Прежде совершения окончательного шага (и боясь самоволия) Лариса Семеновна хотела испросить благословения у опытного духовного лица. Она попросила Зину передать свой вопрос дядя Коле.

В неделю Торжества Православия третьего марта 1958 года получила от него письмо следующего содержания: «Не могу в данное время переменить образ жизни по причине возникших у меня осложнений (работа и т. д.). Еще есть концы, которые меня связывают с окончательным решением вопроса. Быть конкретной, не давать лезть в душу. Быть вежливо сдержанной. Будем молиться с надеждой на милость Божию. У игуменьи Рафаилы свои цели, которых она добивается».

Когда через несколько дней игуменья прислала человека за заявлением (ибо, передавала она, больше не представится случай получить от митрополита разрешение на прием в монастырь: гражданская власть запрещает), Лариса Семеновна поступила так, как ей велел владыка. А в Фомино воскресенье, двадцатого апреля, впервые у него побывала.

«Когда я познакомилась с владыкой, — пишет она, — он был роста выше среднего, умеренной полноты, стройный, а в последние два года жизни несколько сутуловатый. Лицо

овальное, кожа лица белая, с нежно-розовым оттенком. Глаза серые, глубоко сидящие в орбитах (владыка был близорукий и носил очки). Лоб высокий, брови тонкие. Выражение лица строгое, задумчивое, несколько грустное. Улыбка (улыбался редко) детски простая, ласковая, обаятельная, которую забыть трудно. Волосы серебристо-седые, прямые, зачесанные назад до мочек ушей. Усы подстрижены, как у лиц духовного звания, бородка небольшая, овальная, тоже серебристо-седая...

Одевался владыка просто: брюки и рубашка навыпуск. Манжеты рубашки на запонках, пояс простой, ременной или из шнура. На ногах у владыки какие-то большие меховые самодельные комнатные туфли. Ноги у него отечные, с расширенными венами и ранами (болезнь монахов и подвижников от длительного стояния на ногах и короткого ночного отдыха), очень мерзли на земляном и цементном полу, от сквозняков из окон и входной двери»⁵⁹³.

Прежде чем перейти к описанию педагогических приемов старца и тех краеугольных принципов, которые лежали в основе его духовного опыта и которые пыталась передать в своих записках его духовная дочь, необходимо сказать несколько слов о ней самой.

Лариса Семеновна Озерницкая родилась в 1896 году в Гомеле, в семье инженера. В семье не получила религиозного воспитания. По большим праздникам родители ходили в церковь, а в Великий пост «постились» с молоком («по-польски»); детям (всего у них было трое) шутливо объясняли, что Бог живет «на чердаке дома, где было окно с разбитым стеклом». Но Лариса полюбила ходить в церковь и особенно в монастырь. Еще в шестом классе гимназии перед девочкой мучительно встал вопрос: «Зачем жить?» Решила, что для служения в «храме науки». Для этого в 1913 году поступает на биологический факультет Высших женских курсов в Киеве. Но вскоре поняла, что ничего о высшем смысле жизни там не узнает. Поэтому, когда в 1916 году случайно прочла объявление о деятельности христианского студенческого кружка, начинает его посещать и погружается в религиозную работу. (Большим нервным потрясением стала для нее эвакуация из Киева в Саратов в том же году.)

Оканчивает курсы в 1917 году. По ее тогдашним представлениям, угодить Богу может только священник или

врач, ибо и тот и другой служат людям. «Значит, надо поступать в медицинский институт». Поступить трудно, конкурс большой. Едет в Оптину пустынь к старцу Анатолию, за благословением. «Старец не благословляет, а я настойчиво упрашиваю его, так что он в конце концов говорит: "Ну, что ж, Бог благословит". Я рада, счастлива, не понимая того, что творю свою волю, а не Божью».

В Медицинском институте ее занятиями руководил прославленный академик Ф. Г. Яновский, человек очень религиозный. Oн предлагал ей остаться на кафедре для продолжения научной деятельности, но она отказалась из страха, что в результате может потерять веру. Сорок лет проработала врачом, из них последние двадцать пять на скорой помощи.

С 1920 года активно участвовала в деятельности сестричества при Железной (Иоанно-Златоустовской) церкви, за что киевский викарий архиепископ Василий (Богдашевский) наградил ее, мирянку, именным крестом. Она много в жизни пережила. Суд над отцом в Ревтрибунале (1919 г.), разгром городских церковных общин, смерть матери от голода (1944 г.). Лариса Семеновна была человеком нервным, резким, привыкшим властвовать и, одновременно, искренним, целеустремленным, способным к самопожертвованию.

Старческая педагогика. Дядя Коля не навязывал свою волю, никогда не прерывал собеседника или разговаривавших гостей. Но тем, кто просил его руководства, высказывал свой взгляд на послушание как на важнейшее условие для духовного роста. В молодости владыка боялся дышать в присутствии старцев, ловил каждое их слово, готов был умереть, но выполнить советы наставников; в старости, войдя в меру подвижников, он считал, что в отношениях между учителем и учеником прежде всего важно соблюсти принцип свободы, вложенной Богом в человека.

— Давать кому-либо советы, — говорил он, — это связывать волю, а все должно быть свободно.

Но тот, кто приступил к духовной жизни, «обо всем должен спрашивать — ничего нельзя делать по-своему». В противном случае, когда пошедший путем самоотвержения исполнял свои хотения, владыка считал полезным обличение (порой и резкое).

— Я должен вас крепко поругать, — сказал он однажды Ларисе Семеновне. — Делаете много недопустимого, гово-

ря на светском языке — «хулиганством занимаетесь». Купили даукарин (лекарство от стенокардии. — Прим. Л. О.), всучили его Вере, а потом спрашиваете у нее же, принимает ли его дядя Коля. А раз не принимает, то тогда требуете отдать назад это лекарство. Кто же дал вам право так поступать? Вы думаете, что поступаете правильно, а на самом деле — от большого самомнения и гордости в душе.

После первых посещений Ларисы Семеновны он сказал ей:

— Вы уже старая женщина, а грехи у вас, как у молодой.Надо знать своего главного внутреннего врага и с ним бороться.

Пользовался любым удобным предлогом, чтобы называть ее болезни: зависть, частые состояния озлобления, самомнение. Как-то она пожаловалась, что соседка по квартире ее грубо и с ненавистью обругала: «Я молчала, но в душе все кипело. До сих пор дрожат руки, ноги, сама не своя». На это епископ сказал:

— Это вам на пользу, так как вы злая и завистливая⁵⁹⁴.

Чтобы ни с кем не вести внутренних распрей, нельзя осуждать ближних, для чего необходимо постоянно отдавать отчет в помрачении своих чувств и мыслей.

— Авва Дорофей говорит о лжи мыслию. Надо ни о чем не судить. Истины мы не знаем, и наши мысли о людях и фактах — ложь... Никогда не считать, что вы правильно думаете о чем-либо или о ком-нибудь. Надо не верить себе. Все мысли должны быть направлены к плачу о грехах своих⁵⁹⁵.

«Все должно быть направлено на достижение постоянного "плача"». Помочь в этом может усердная (с принуждением себя) молитва, особенно молитва Иисусова. «Молитва Иисусова — говорил владыка, — это покаянное состояние (плач о грехах). Другого пути нет». «Надо постоянно заниматься молитвой Иисусовой, отвлеклись — просить прощения и снова начинать».

Постоянное молитвенное усилие. Когда Лариса Семеновна хотела заняться дыхательной гимнастикой, он посоветовал больше времени уделять молитве: «Молитва Иисусова связана с дыханием (вот вам и гимнастика. — Прим. Л. О.). Отцы учат сесть на низкую скамеечку или на пенек и читать молитву Иисусову при «определенным образом поставленном» дыхании, но, к сожалению, никто не дает

указания, как читать. А поклоны есть не что иное, как гимнастика.

Молитва Иисусова бывает вначале устная, потом умная, и на этом большинство останавливается. Редко кто из старцев имеет сердечную молитву. Тогда подвижник разговаривает, смеется, а сердце его творит молитву Иисусову».

Молитва не должна быть формальной («Утром и вечером прочитаете положенные молитвы, а в течение дня едва ли кто-либо из вас вспомнит о Боге») или мечтательной («Духовного ничего никогда нельзя чувственно представлять. Это у католиков от представления крестных язв Христовых, постоянного, настойчивого, иногда делаются язвы на руках и ногах, как у Христа»). Важно стяжать трезвую и чистую молитву, когда она не рассеянна, «без каких бы то ни было мыслей о ком или о чем-либо». Поле сознания должно быть чистым от всякого греховного сора, для того чтобы за поступками стояла воля, направленная к добру. Рассеянность выгодна бесам, запутывающим души людские призрачными надеждами, желаниями, страхами, и все для того, чтобы сбить с дороги, направив к делам греховным, из которых для мира вяжется сеть погибели.

В поздних рукописях дядя Коля изложил (как всегда, в виде набросков) свои взгляды на молитвенный труд и на то, каким образом его лучше совершать среди круговерти современной цивилизации, в которую втянут одинокий верующий человек, окруженный стеной гонений и презрительного непонимания. Поводом для написания одного из набросков на эту тему послужил приход к владыке (и последующий с ней разговор) Марии Кузьминичны Шитовой, тайной монахини, не имевшей опытного наставника. (Сам епископ, в молодости окормлявшийся у духоносных старцев и внимательно проходивший все ступени умного делания, говорил, что у него есть вопросы по «творению» Иисусовой молитвы, которые ему не с кем обсудить. Когда в 1948 году проезжал через Горький, то хотел встретиться с делателем Иисусовой молитвы, простым крестьянином по имени Михаил, жившим в одном из сел области, но тот в это время куда-то скрылся: его преследовали власти.)

Мысли еп. Варнавы о том, как стяжать молитвенный дух. «Молитва не простое махание рукой, а таинственное священнодействие в реальных взаимоотношениях челове-

ка с небом... Когда я стою на молитве, я могу внимательно произносить слова молитвы и могу носиться мыслью по всему свету. А если к этому еще будут примешиваться бесовские внушения и помышления (различить это новоначальный не может), то какая будет тогда молитва? Она будет только на гнев подвигать Бога. "Что вы зовете Меня... и не делаете того, что Я говорю?" (Лк. 6, 46.) Но как бы то ни было, надо все усилия употреблять на то, чтобы посторонние мысли не приражались к нашему уму во время молитвы. Это не так-то просто... и можно обмануться, думая, что ты получил дар молитвы и стал истинным молитвенником, а на самом деле ты — "медь звенящая" и тарелки гремящие. Пришла как-то ко мне одна тайная монахиня с высшим медицинским образованием, с которой мы не виделись двадцать лет, с того самого времени, как познакомились на "курортах" в горах Алтая... Теперь она работает врачом в одной детской клинике.

— Как спасаетесь?

— Вашими святыми молитвами...

— Ну, а как ваша собственная молитва? Вы ее двигаете или она вас? Может быть, она уже сама двигается?

Оказалось, что монахиня была вполне удовлетворена своей молитвой, в церкви пребывала в восторженном состоянии, иногда воодушевлялась до слез, причем за молитвой о других лица этих знакомых показывались ей одни более светлыми, другие менее. Она умилялась, слушая сладкогласные партесные песнопения, — одним словом, выказывала все признаки, как я бы сказал, религиозной психопатии. Ибо все это не по Сеньке шапка. Все это не настоящее... Монахиня же даже поведала, что у нее четки в кармане и ей какой-то старец велел творить по ним не меньше как по тысяче молитв Иисусовых.

— Ну и что же, вы это делаете?

— Делаю, хотя и не всегда. Хочу у вас спросить, как вы смотрите на это. Не прибавить ли?

Я понял, что оба они — и она, и ее "прозорливый" старец... — никогда не задумывались о своей молитве и руками только машинально косточки четок перебирали.

— А вы сделайте себе экзамен, — говорю. — Сдайте, — смеюсь, — нормы на значок ГТО, хотя бы первой степени.

Кажется, это ее шокировало.

— Каким образом?

— Не тысячу, это — безумие, — не утерпел я, — а вы только десять молитв Иисусовых проговорите, но так, чтобы между ними не прорвалась, не проскочила ни одна посторонняя мысль и представление.

— Десять? Это пустяки.

— Вот и попробуйте.

Я сам не ожидал того эффекта, который получился. Вскоре же эта монахиня пришла и покаялась, что задача оказалась ей не по силам. Она никак не может эти десять молитв произнести, что-нибудь не вспомнив, на что-либо не обратив внимания. А то так увлечется в сторону своими мыслями, что забывает уж, где она и что ей нужно делать... Даже удивляется, как это трудно.

Не надо было после этого разъяснять, что у нее нет настоящей молитвы. Нам кажется, что мы молимся хорошо, — некоторые схимники и монахи, на самом деле, по многу молитв читают, — но толку от этого ничуть. Это работа "вхолостую", в действительности же молитва не движется. А если бы не так, то чем же объяснить, что иной священник лет тридцать стоит перед престолом Божиим, ему надо бы давно уже быть чудотворцем или прозорливцем, а он не только не видит, что в чужой душе делается, а и в своей собственной не разбирается? (Эту мысль высказывал где-то еще св. Тихон Задонский.) Может быть, обвиним Бога в пристрастии? Нет (Рим. 2, 11). А дело в том, что Бог награждает этими дарами не голый труд как таковой, хотя бы и великий, а смирение. А последнее можно приобрести только посредством чистой молитвы и молитву эту — посредством смирения.

Теперь объясню, что я хотел сказать своими словами: "Вы двигаете или она сама движется?" Для знакомых со старческим руководством и учением о внутренней молитве тут не было ничего загадочного или неизвестного.

В практике наших пустынных монахов до революции была своя терминология для наименования разных степеней Иисусовой молитвы. Та, о которой я упомянул выше, — творимая устами вслух (или шепотом), называется устной молитвой. Далее она переходит в умно-сердечную... При умно-сердечной молитве приходят (но и отходят!) к человеку духовное умиление и покаянный плач о грехах. (Под "плачем" никак нельзя здесь понимать обычные слезы, но особое духовное состояние...) После этого же молитва... восходит

на последнюю ступень: делается самодвижной. ...И здесь еще нужно бы прибавить о созерцательных типах молитвы, о тех состояниях, при которых она переходит в область мистических переживаний, становится в буквальном смысле "заумной" (хотя это слово стало ругательным у так называемых соцреалистов, но оно хорошо выражает существо дела...)»⁵⁹⁶.

Дядя Коля, подвижник последних времен, узнавший полноту одиночества среди общества, движимого верой в «прогресс» и страхом перед карающей идеологией, не просто перечисляет сведения из «высокой науки» аскетики, но делает это с мыслью о современнике, который, быть может, однажды, «стоя за станком или у плиты, сидя за конторкой или за швейной машинкой», попробует подняться ввысь над плененной землей и тайно произнесет огненные слова молитвы: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий...» Как этому современному «страннику», не знающему богословской премудрости, «не имеющему молитвенного правила» и еще «живущему по страстям, но уже решившемуся перемениться», удержаться на своем, робко избранном, пути?

«Но в конце концов, — спрашивает владыка, — что все это значит конкретно?.. Ведь нам нужно знать, как научиться Иисусовой молитве в двух словах, "на простом, толковом, русском языке", как выражался мой учитель, академик С. И. Соболевский. А вот что: надо внимательно, с сокрушением сердечным, произносить эту молитовку, как только вспомним о ней, и столько, сколько сможем. Вот и все... Как пришла мысль (безусловно от ангела-хранителя) помолиться, сейчас же нужно ухватиться за нее и какую-то маленькую молитву прочесть. Если человек в это время работает, то умом воззвать к Богу, воздохнуть от всего сердца, прося у Него помощи и прощения за сделанные грехи. (А у кого их нет?) И получишь помощь (Лк. 18, 7). ...Остальное все от Бога. Благодать, конечно, надо поискать... "Так бегите, чтобы получить" (1 Кор. 9, 24)»⁵⁹⁷

Для большей теплоты и сосредоточенности молитвы он советовал сделать ее более краткой («сокращенной»), периодически чередуя молитвенные призывания в таком порядке: «Иисусе, помилуй мя. Иисусе, помоги мне. Иисусе, смилуйся надо мной». И к Божьей Матери: «Мария, Дево, помоги нам». «Мария, Дево, спаси нас». «Мария, Дево,

смилуйся над нами». И непременное требование: «Иисусова молитва должна твориться на покаянном фоне».

Отношение к мирским делам и заботам. Хозяйственные заботы по дому лежали на Вере, и иногда, от переутомления, ее начинало лихорадить от них, захлестывала тревога, как бы поудобнее и половчее приспособиться в данных непростых обстоятельствах.

У них в домике из-за земляного пола накапливалось много пыли.

«Я к владыке, — вспоминает инокиня Серафима (В. В. Ловзанская). — Давайте купим пылесос! Пылесосом так хорошо пыль всю собрать.

—     Не надо.

Но я все к нему приставала, и он наконец разрешил купить. Купила я эту "Чайку", тащила на себе в мешке: она ведь тяжелая. Принесла... А у нас был общий с хозяевами счетчик. Как же мне теперь быть? Заметят, будет неприятность. Услышат вой мотора (ревел страшно), увидят, что много набегает. Решила пользоваться потихоньку, и когда включала, то я его прятала в сундук — все равно гудит! Выходит, нельзя пользоваться пылесосом! Так я им и не воспользовалась.

Потом приходит раз (29 ноября 1961 г. — Прим. П. П.) Лариса Семеновна: "Благословите мне пылесос купить". А он: "Как же мне вас с Верой помирить?" Она ничего не понимает, загадочный ответ.

—     Нет, пока не благословляю, не обременяйте себя хламом.

(И добавляет: "Я занят сейчас другим, я вижу, намечается кое-что".)⁵⁹⁸

И как раз вскоре она именинница, 26 марта. Владыка вдруг мне говорит:

— Знаешь что? Давай подарим Ларисе пылесос на именины.

Я на стенку полезла.

— Ой, что вы! Столько я добивалась. У нее такая квартира, у нее шкафы, у нее же так чисто, а у нас — смотрите —пыль, грязь... Пылесос так удобен, так хорош! (Хоть не пользовались, а все равно жалко.) Давайте лучше подаримей четки.

А мне подарили четки, тонкой работы, музейные, индийские, костяные, каждая выделана с рисунком: "Ей приятно

духовный подарок от вас получить, а уж пылесос пусть будет мне!"

— Хорошо.

Лариса была довольна — еще бы, четки от владыки! Через некоторое время (прошло пять месяцев. — Прим. П. П.) в очередной ее приход он говорит ей:

—   Вот вы четки взяли, а Вере тоже нужны, нет ли у васлишних?

—   Да у меня много, — начала перечислять: такие есть у нее и эдакие. — Вот есть у меня "Богородичные слезки".

— Вот-вот, "Богородичные слезки" приносите, ей будут.

Самые любимые, оказывается, отобрал. Потом как-то попозже говорит мне между прочим:

— Ну, уж отдай ей пылесос.

И Лариса его забрала... Случилось мне зайти к ней как-то по делу, а она им пол подметает. Обидно. Дома говорю:

—    Вот, владыка, как удобно, даже пол им подметает (с помощью пылесосной щетки).

—    Как? Пол подметает? Ну, уж если б знал, что она так будет с ним обращаться, то не дал бы!

На том история эта и кончилась».

Анна Емельяновна была человеком состоятельным и каждый месяц присылала им денег для оплаты квартиры, но в один из своих приездов из Москвы она подарила дяде Коле демисезонное пальто своего покойного мужа, который служил начальником тюрьмы. Владыка взял его, повесил в шкаф и ни разу не надел.

«У меня несколько лет тому назад умер отец, — вспоминает Л. С. Озерницкая. — Осталась его новая хорьковая шуба. Я предложила ее владыке. Он сказал:

— Я с этим обращаться не умею. С этим много хлопот. Продайте ее и полученные деньги отдайте нищим, разменяв на мелкие монеты».⁵⁹⁹

Что бы Вера для удобства домашней работы ни попросила приобрести, не благословлял.

Он не любил трикотажного белья (вошедшего в употребление в советское время), и Вера шила ему из грубого небеленого полотна. «Белье надо было вываривать: и простыни, и наволочки... Ведь все-таки владыка! Я вываривала в ведре. В ведре! Дело почти невозможное, ведь вещи большие.

— Владыка, давайте выварку купим?

— Никаких выварок. Тебе все только шкафы да комоды.

Другой раз:

— Владыка, давайте купим утюг электрический!

—Ну что тебе утюг? Ты и таким (чугунным) все сделаешь. Какой уж электрический?.. Нет.

Потом он мне сам купил, но крошечный, меньше ладони. Я ведь все шила сама, а когда шьешь, то швы надо разглаживать, что было очень удобно делать этим утюжком».

Единственный раз, незадолго до кончины, когда велел приготовить одежду к смерти, благословил по просьбе Веры одолжить электрический утюг у соседки.

«— Возьми.

Принесла... включила. А он:

—   Что ты гладишь?

—   Да кое-что себе.

—   Нет, ты сначала мне погладь».

Он внимательно наблюдал за внутренним состоянием «племянницы», обнаруживая глубокое понимание того, что с ней происходит, какое настроение ею владеет, на каких путях она находится. Бывало, она войдет в дом, а он обронит:

— Сколько мира ты принесла с собой.

Он старался помочь ее душе освободиться из пут наваждений и влияний чуждых и враждебных сил.

«Он отпускал меня на Крещатик, — вспоминает Вера Васильевна, — за нужными ему журналами или по фотографии что купить. А у меня свои там дела, и я уж свое присоединяю: тоже то в один, то в другой магазин хочу зайти по хозяйству. И вот он мне начинает медленно перечислять, что ему требуется. Помню, как-то я уже оделась, пальто на мне (зимой было дело). А он неспешно начинает: то купить, то и то... А у меня в голове: скорее надо идти, не то в магазине перерыв будет! А он вновь повторяет... Я будто на поленьях, жарко, в пальто сижу. Думаю: закроется магазин, напрасно схожу, ничего не куплю. А он чувствует, что я "влипла", и вновь повторяет.

—   Владыка, — не выдерживаю, — неужели я такая дура,что вы по несколько раз повторяете?!

—   Ну, иди. Иди и подумай — что произошло.

Я вышла. Слезы градом. Господи! Что я наделала. Тут уж ничего, ни Крещатик, ни товаров я не видела. Перед глазами стоит происшедшее. Хожу, покупаю, а у меня уже в сердце покаяние было: "Иди и подумай, что произошло". Могла ли я видеть после этого что-нибудь вокруг себя?»

Отношение к казенной работе. Для нас важен взгляд дяди Коли на то, как должно вести себя христианину при отбывании казенных повинностей, на службе в современном рабовладельческом государстве, при бесправии и бессилии человека, невозможности проявить личную инициативу. «На работе надо вести себя, как в монастыре: ничего не просить (например: дежурств, выхода на работу в удобное время, на девять часов утра и т. д.). Никогда не возражать. Делать все не ради людей, а ради Бога. Замечания принимать со смирением»⁶⁰⁰.

Но когда государственная повинность переходит границы кесаревой меры и покушается на мир совести, то велел уклоняться от участия в новейшем идолопоклонничестве. Так, под разными предлогами, Вера не ходила на первомайские демонстрации. В наказание ее лишали премии (не надо забывать, что на дворе стояла сталинская эпоха). «Вера — отличница, — записал владыка в октябре 1953 года, — ее портрет поместили на "доску почета", единственной из управления. И они как раз получили "переходящее" Красное знамя Министерства и премию денежную. Но она не пошла на демонстрацию. И директор отнял у нее, нищей, эту премию. Какое это отношение имеет к работе и ко всему?»⁶⁰¹

Всюду работала с полным самозабвением, старательно; со всеми сотрудниками у нее устанавливались теплые дружественные отношения, душевных сил хватало и на сострадание, на вникание в личный мир окружающих людей, в их боли, проблемы. Оттого на каждом новом месте ее окружала атмосфера сочувствия, товарищеской солидарности, и это помогало нести «неподъемное» бремя подневольного труда. Ей открывали душу, откровенно рассказывая о себе самые неожиданные вещи, невольно поставляя для дяди Коли детали обыденной жизни, которые помогали ему составлять для себя представление о современном мире.

Внутреннее и внешнее в духовной практике. Поскольку в синодальную эпоху Церковь была стеснена в своей проповеднической и культурной миссии, в русле бытового православия выработалась традиция магического восприятия духовного лица. Многие относились к духовнику как к отцу-командиру, который поможет удержаться в жестких рамках подзаконной жизни; одновременно в нем хотели видеть некоего «вещего» человека, могущего оберечь от

неприятностей и трудных обстоятельств; знатока верных рецептов по наилучшему устройству духовного и телесного миров (может умолить о здравии души и тела, а мертвого — вытянуть из преисподней).

Лариса Семеновна окончила два высших учебных заведения, однако от духовного отца всегда ожидала разрешения собственных недоумений, касающихся «повседневной жизни». По сути, она хотела знать, в чем заключается воля Божия в том или ином случае и как соответственно поступить. Но на практике подобное состояние выливалось в поиски очередного фетиша, чудодейственного амулета, с помощью которого устраивались земные дела. Владыка иронизировал: «Ходят узнать — с чесноком или без чеснока есть борщ».

— Вы меня снова спрашиваете о материальном, — объяснял он свое понимание духовного водительства. — Я не колдун, будет ущерб — я буду отвечать. За душу я отвечаю»⁶⁰².

Волю своих духовников Лариса Семеновна всегда исполняла, но не было удовлетворения духовного, «душа тосковала, плакала». Каждый раз, придя к дяде Коле, она понимала, что тот хочет, чтобы «Я говорила только о грехах, о душе, о ее недостатках — страстях, но я, грешная, не умела отделить души от тела»⁶⁰³.

Владыка всегда подчеркивал высокое достоинство и назначение христианина, призванного к слышанию Творца, к диалогу с Ним. Для этого надобно всю свою жизнь перестроить в соответствии с Евангелием, уподобиться спортсмену, напрягающему последние силы в достижении заветной цели. Каждый ответственен за свою судьбу, за то, чтобы она находилась под знаком Божьего Царства, а не власти тьмы.

«— Вы нехорошо делаете, — обращался он к Л. С. Озерницкой, — что когда приходите вместе с другими, то молчите. Они тоже нехорошо делают, вот и ведется какой-то пустой разговор, вместо того чтобы говорить о борьбе со страстями. Ведь это дело, общее для всех»⁶⁰⁴.

Но по своему тогдашнему устроению и, более того, в силу своего характера Лариса Семеновна не могла не спрашивать о житейских проблемах, глубоко ее задевавших. Дяде Коле деться некуда: «Я задавала владыке бытовые вопросы: как быть, что сделать, чего не делать. Владыка отвечал:

— Холодильник пока отложите, не покупайте»⁶⁰⁵.

Вопрос о том, вникать ли ему в круг бытовых проблем своих учеников или уклоняться от этого, был для него связан с вопросом, основополагающим в духовной практике: можно ли конкретные внешние обстоятельства увязать с духовным ростом; способствует ли разрешение определенной бытовой проблемы внутреннему развитию подопечного.

Когда его близкие просили помочь в непростых «мирских» проблемах и при этом можно было научить их внутренней премудрости, дядя Коля спешил на помощь.

С. М., давняя знакомая Озерницкой, пришла к ней со своим горем: ей нечем отдать долг, и за это с торгов должны продать ее дачу. Лариса Семеновна одолжила приятельнице крупную сумму (все свои сбережения). Прошло много времени, у С. М. все благополучно разрешилось, но денег она отдавать не пожелала. Вернуть их можно было только через суд, но Лариса Семеновна при этом "сильно скорбела", боясь разорить ту, которая так неблагодарно с ней поступила. За советом обратилась к дяде Коле. Тот сказал: «Не хочу мешаться в это дело, а то при неудаче будете меня обвинять».

«Но, — продолжает мемуаристка, — видя мою тугу сердечную, как бы между прочим обронил:

— Дело (т. е. суд) надо начать, вести его, как Бог поведет, — деньги вы получите».

Так и вышло: деньги по суду она получила, и С. М. не разорилась, дом остался за ней.

Во время треволнений, охвативших Озерницкую в связи с этой историей, епископ между прочим сказал:

— Говорю вам, как надо поступать, когда нет старца и не с кем посоветоваться. Надо выбросить все из головы, не хитрить, не обманывать Бога, не надо иметь никакого решения по вопросу. Помолиться усердно Богу, просить указать, как поступить. И то, что первое придет на ум по этому делу, принять к руководству. Если ошибешься, что ж, понесешь наказание⁶⁰⁶.

Озерницкая жила в двух смежных комнатах большой коммунальной квартиры (пять соседей). В 1956 году познакомилась с девушкой Машей, не имевшей жилплощади, и, пожалев ее, прописала у себя. Через несколько лет Маша вышла замуж и — типичный советский соблазн — привела с собой мужа, начав со скандалом добиваться его прописки.

А по законам того времени один человек, не обладавший особыми льготами, не мог владеть двумя комнатами, и лишнюю площадь вполне можно было отобрать. Лариса Семеновна хотела выселять непрошеных новоселов через суд, но владыка сказал:

— Надо терпеливо ждать. Ведь она не сможет быть без него, а его не пропишут, он вынужден будет уйти, и она уйдет с ним. Подадите в суд — она на суде будет говорить все, что вздумает, не отдавая себе отчета в том, что говорит. Со временем же она поймет, что делала, и попросит прощения⁶⁰⁷.

Так и случилось, но за длительный срок, в течение которого тянулось дело об административном выселении (около двух лет волокиты), у владыки было множество поводов преподать духовной дочери уроки смирения и терпения.

Как-то, пока Озерницкая находилась на суточном дежурстве в больнице, муж Маши вынес ее вещи из большей комнаты в меньшую и в большой комнате, где расположился с супругой, поставил новый замок, ключи от которого имелись только у него. Пришлось обращаться к помощи прокурора и милиции. Тогда Маша стала грозить избиением и делать всяческие пакости. Лариса Семеновна пришла к владыке в удручении. Он, выслушав ее, сказал:

— Начинаете учиться смирению... Надо молиться, каяться, плакать о грехах, просить прощения — и все приложится. Потерпите ее оскорбления и угрозы, и месяца через два-три муж ее уйдет, и она вслед за ним⁶⁰⁸.

Через три месяца «квартиранты» съехали, а еще через несколько лет (уже после смерти владыки) Маша, встретив Озсрницкую на улице, подошла и попросила прощения.

Но незадолго до своей кончины дядя Коля прекратил вникать во все мирские темы. Близким он пояснил (в частности, и в записке, написанной 21 марта н. ст.):

— Я схимник и затворник, хотя затвор мой и неполный, так как мимо моих окон ходят люди и ко мне приходят. Мне, как старцу, остается плакать о своих грехах и быть мертвым к каждому человеку. Давать советы о мирском — на это надо иметь право от Бога, Который дал его, например, приходским священникам или Серафиму Саровскому, которому Божия Матерь повелела выйти из затвора и принимать людей. Я на это не имею дара. Другое дело — о духовном. Это — да, здесь я могу помочь⁶⁰⁹.

Смирение, самоукорение, терпение. Вот основания для правильного устроения духовной жизни. На этом фундаменте дядя Коля старался возводить все свои постройки.

«Надо во всем и всегда считать себя виноватым, — говорил он, — хотя бы в данном случае на вас возводилась явная ложь. Надо знать, что это <попущено> от Бога за какой-то грех, сделанный, быть может, много лет назад. Всегда себя укорять, смирять так, чтобы на все, что против вас скажут, ответить: "Прости". Это самый быстрый путь к получению благодати, тогда как другие очень длинные... Здесь не нужно и руководства, тогда как на других путях оно необходимо»⁶¹⁰.

Они с Верой жили в убогом доме, на ее нищую зарплату. Быт их был неказистым, неудобным, даже с точки зрения непритязательных советских обывателей, однако — во всех его деталях — он пронизан усилием сознательного самоуничижения и крестного подвига. И в результате на всем, чего они касались, лежал отпечаток личного отношения, неравнодушия и серьезности. Это было глубоко осмысленное существование в мире, потерявшем понятие о положительных ценностях.

«У нас было так, — вспоминает В. В. Ловзанская. — Я на работе целый день... Прихожу, и каждый раз владыка описывает: я вот вышел, сел на троллейбус, туда поехал, то купил. Все до минуты распишет».

При посторонних он относился к ней строго. Сухо обращался: «Bepa, сделай то или это».

— Вы бы со мною и дня не прожили, так я с ней обращаюсь, — говорил сестрам Петруневич.

Но наедине называл свою верную келейницу не иначе, как "Верушенька". Иногда, хотя и скупо, рассказывал истории из своего прошлого, всегда давал отчет в своих действиях.

Вечер. Сквозь щели в закрытых ставнях пробивается свет. Горит самодельная лампа. Дядя Коля пишет, сидя в своем «кресле». А иногда, между прочим, играет на скрипке — у него была старинная скрипка. Вера склонилась над шитьем. В Киеве она выучилась шить и все шила старцу сама, вплоть до брезентового плаща (работа над которым заняла целый отпуск). Но ей хотелось, чтобы одежда его была покрасивее, и она часто настаивала на том, чтоб сделать заказ в мастерской. Владыка отказывался.

—     У меня своя швейка есть, — говорил он. — Ты с любовью шьешь, а там ее нет.

Но поделием он нагружал ее до отказа, ибо она, как истинный послушник, вкладывала в труд, в заданное дело, все свое сердце. Где можно было сработать вещь или дело своими силами, он требовал от нее личных усилий, ибо она трудилась ради Бога.

Постились они строго (в Рождественский пост рыбу ели дважды; Великим постом первую, четвертую, седьмую недели — без постного масла; суп только по воскресеньям), но правило было одно:

— Пост надо больше соблюдать духовный. Смирения побольше.

«Люди будут молиться и поститься, — говорил владыка "племяннице", — а у тебя есть послушание». Однажды он затеял с Верой такой разговор:

— Как ты жизнь прожила?

— Что, владыка?

— Уж больно ты простая... Как я себя ненавижу, глядя на тебя. Вот такой же и я был, — умел он смирить и себя, и ее. — Господь тебя хранит, потому что ты мне нужна.

— Глупенькая я.

— Ты не глупенькая, ты неразвитая.

— Ну, уж доживу как-нибудь, владыка.

Давно намеревался владыка постричь ее в монашество. Рясу дала Мария Кузьминична (тайная монахиня), клобук он сделал своими руками. Предполагалось, что во время пострига будут присутствовать Зина и Ольга Петруневич, но тем было все недосуг. В воскресенье (неделю святых жен-мироносиц), тринадцатого мая 1951 года, были с Верой, как всегда, в Михайловском монастыре, у мощей великомученицы Варвары, потом во Владимирском соборе, а на обратном пути зашли у себя на Демиевке (тогда этот район назывался Сталинка) в Вознесенскую церковь. Там в это время священник Иоанн Никитенко как раз совершал над молодоженами обряд венчания, после чего повел новобрачных (невеста в фате и флер-д-оранже) на амвон. Диакон возглашал многолетие, певчие пели, а священник произносил напутственное слово. «Было торжественно, горело паникадило, публика — большей частью молодежь обоего пола...»⁶¹¹

Когда вернулись в свой тихий дом, владыка сказал:

— Теперь я тебя повенчаю...

Он собирался дать ей имя Марии, но она желала стать Серафимой.

— Пусть будет так, — согласился дядя Коля.

Это был малый чин пострижения, во время которого не приносятся окончательные обеты отречения от мира (владыка всегда с болью вспоминал трагедию своей первой Серафимы — Долгановой), и после его совершения епископ заметил: «Ты можешь и замуж выйти...»

Жизнь их неприметно истаивала на кривых улочках киевского предместья, в непогоду утопавших в грязи (еще В. В. Шульгин упоминал в начале века об особо черной демиевской грязи), среди мелкого мастерового люда. Окружающие относились к этим двум безобидным, нищим и одновременно загадочным личностям сочувственно, как бы о чем-то догадываясь (тогда еще во многих углах страны доживали представители бывших верхних слоев прежней России, дворянства, духовенства). Вот несколько типичных картинок.

Дядя Коля идет по Никопольской, навстречу на мотоцикле едет пьяный парень. Поравнялся с владыкой, слез с мотоцикла и, шатаясь, подошел к нему. «Батя, поцелуй меня», — сказал заплетающимся языком. Епископ поцеловал его в щеку, тот успокоился, обмяк и помчался дальше на своем драндулете.

В последний год он уже почти не выходил из дому. Хозяйке вздумалось выпускать в палисадник под окнами постояльцев кур, которые своим целодневным кудахтаньем нарушали привычную тишину. Соседи возмутились, и уличный комитет назначил собрание, на котором намеревались разбирать поведение Марии Захаровны Ажуровой: почему та нарушает покой больного человека. Но дядя Коля передал через Веру: «Не трогайте ее. Надо потерпеть».

Смирение — самый высокий из даров на этой земле. «Оно дается Богом, — говорил владыка, — и лукавый иметь его не может, а другие дары может иметь... К смирению надо стремиться, без него нет никакой добродетели, нет и спасения. Но просить у Бога — Который один только может дать — смирения — это значит просить скорбей»⁶¹².

Россия "Дяди Коли"

Все помутилось в России, все превратилось в дым и пошло прахом. Всякое дело стало безблагодатным, убыточным, малоплодным. Зло победило, направив свой основной удар в сплетение человеческих страстей и болезней.

На заре туманной юности епископ отдал дань монашескому романтизму, когда начинающий подвижник грезит о пустыне, в которой, оставшись наедине с дикой природой и Богом, преобразит в аскетическом подвиге свою душу. Но в XX веке у российских монахов отпала потребность в поисках далеких земель, не тронутых проповедью Евангелия: в «землю пусту» превратилось их отечество. Не найти лучшего места для стяжания нетленного венца, чем в советских ДОПРах и зонах: только претерпи в них Христа ради до конца — мученического, конечно.

Столь замечательные условия для спасения души возникли в родных краях не в одночасье. Не на этих страницах углубляться в историю их зарождения и развития, о том написано множество исследований. Пунктиром обозначим главную линию. На исходе средневековья западные интеллектуалы, протестуя против фарисейства воцерковленного мира, заложили в основание европейского дома философию свободного разума и на этом пьедестале воздвигли рукотворное божество — науку. Казалось бы, создав жизнь на началах разумности, люди должны стать лучше и добрее. Однако вера в науку, отрицающую Творца, привела народы к одичанию нравственному. Вместе с «устаревшим» христианством выплеснули и человечность, и, словно оскал черепа, извлеченного из недр земли, обнажилась безблагодатность самодостаточного Адама. «Эпоха во всемирном масштабе стала такой, что все направлено исключительно на уничтожение верь», — записал епископ в начале пятидесятых годов.

Советские коммунисты — наследники безжалостной к людям российской власти, преемники интеллигентской мечтательности и беспощадной стихии народного разгула — стали апостолами нового учения на одной шестой части земной суши. Они последовательно воплощали в жизнь мистическую сторону материалистического миропонимания. Есть только победоносная Материя, в жертву которой

с помощью генерального Плана приносятся судьбы не дозревших до понимания истины людей. В результате вечную жизнь приобретает Партия, коллектив новых существ, которым принадлежит земное и историческое пространство. Одного из представителей этого вида разумных животных владыка наблюдал на Демиевке. «Теперь я постоянно вижу, с какой любовью сосед в форме "прогуливает" свою немецкую овчарку и зверем набрасывается на жильцов-старушек, если они осмелятся выйти на улицу в парадную дверь, а не с черного хода отнятой им у них квартиры. Человека такие люди не жалеют, но к животным и всякой твари бездушной чувствуют какую-то сентиментальностью»⁶¹³.

Дорога скорби («сорок лет страданий ради верности канонам») привела дядю Колю под конец жизни в Иерусалим, но только русский (как называл Киев Хомяков), колыбель нашей истории. Древний город, стоящий у истоков отечественного христианства, превратился в одну из новостроек коммунизма. Бродя по его улицам, он наблюдал мир, где все вечные ценности вывернуты наизнанку. Сталинский лжеклассицизм, высотки с готическими шпилями, фонтаны, дворцы с колоннами. Лозунг: все для счастья человека. И здесь же среди смеющихся, подвыпивших толп чекистские ищейки ведут тайную охоту на людей.

Вскоре после своего приезда познакомился епископ через Зину с Василием Михайловичем Севастьяновым, происходившим из старинного дворянского рода, отмеченного в геральдической «шестой книге». До войны работал он в военкомате врачом; в тридцать седьмом году арестован и осужден по сфабрикованному фантастами из НКВД делу за то, что якобы злонамеренно заражал красноармейцев сыпным тифом. Вернувшись из лагеря к жене, Лидии Ивановне, работавшей медсестрой, он не мог прописаться, а значит, и устроиться на работу. На первых порах удалось договориться с дворником, и за регулярную мзду тот не доносил по начальству о «незаконном» жильце.

После многих лет духовного одиночества владыка нашел в нем созвучного своей душе собеседника, благодарного читателя и надежного человека. Вскоре Севастьяновы становятся его духовными детьми. Когда они приходили⁶¹⁴, чувствовалось их любовное отношение к епископу (не потому, что старались всегда принести гостинец, — это был лишь знак, выражавший внутреннее сопереживание).

В разговорах на духовные темы всплывали фантасмагории окружающей действительности.

«Вчера Лидия Ивановна, — записывал дядя Коля, — рассказывала про сестру (врачом служит на юге). Когда "ликвидировали кулака как класс", и ее взяли. У них был хутор. В ГПУ чего-то от нее допытывались. Потом стали мучить. Посадили в одиночку, напустили воды, в которой плавало множество голодных крыс, бросавшихся на нее. От применения этого изобретательного средства воздействия она сошла с ума. Была в психотделении. Стала поправляться, но врач-коллега сказал: "Будет комиссия, и на экспертизе я советую вам вести себя по-прежнему, это облегчит вашу судьбу". Она так и сделала. Ей дали пожизненную инвалидность и выпустили»⁶¹⁵.

В советской реальности приличный, достойный человек мог быть только сумасшедшим. За нормальными людьми велась охота. Вскоре дворник, испугавшись за себя, отказался брать деньги, а значит, сообщил куда следует о нарушителе режима большой зоны. Василий Михайлович днем стал скитаться по знакомым, часть времени проводил у Зины и под покровом темноты возвращался домой (жили они на улице Саксаганского). За его квартирой началась слежка. Однажды ночью нагрянули с проверкой, и он, чудом оставшись незамеченным, вынужден был уйти. Пошел на вокзал, а там также облава... Вырвавшись из милицейского оцепления, всю ночь блуждал по городу. Зина устроила его к своим родственникам, в семью военного, тайного христианина, жившего на Печерске; там гонимый пожилой человек⁶¹⁶ поселился безвыходно.

В ночь на 21 июля 1952 года (на «летнюю Казанскую»)⁶¹⁷ владыка неожиданно сказал Вере:

— Ты знаешь, у нас умер кто-то очень близкий.

На следующий день пришло сообщение, что Василий Михайлович внезапно скончался от инфаркта. Смерть для этого загнанного Системой человека была избавлением и радостью, свободным он перешел в другой мир. Владыка записывал:

«Вчера... в 11 часов 10 минут ночи умер неожиданно Василий Михайлович. Ночью об этом было сказано. Лидия Ивановна... пришла за 5 минут до смерти».

А до этого, отработав рабочий день в поликлинике, на минутку забежала к мужу «и ушла от него в 6 часов вечера

по больным ("а то судить будут") и в военкомат, где служит еще, и это во второй раз после трудового дня».

«— Он взглянул на ковер у постели, — говорит она, — там что-то было вышито... и показал нам всем с улыбкой на него.

Безусловно, он не на ковер показал, а на какое-то видение: может быть, пришел ангел смерти с благой вестью... Поцеловал ее, простился. Потом перекрестился большим крестом, вытянул ноги, сложил руки и крепко закрыл глаза и рот... Был в сознании, значит, до последней не то что минуты, а секунды... Принесла карточки... На карточке мертвый Василий Михайлович действительно улыбается. Никогда такого не видела»⁶¹⁸.

В июне дядя Коля, зайдя в магазин, услышал разговор о том, что на Западной Украине вновь «"выселяли целыми округами" (было об этом что-то и в "Правде")... В общем, это то же, что было перед последней войной, когда в Сибирь и еще куда-то увозили спецпереселенцев»⁶¹⁹.

Дракон продолжал заглатывать людей. Конца и краю не было видно кровавой тризне. «Еще одно заключение мне не перенести», — говорил владыка Вере.

Этот (1953) год начинался зловеще. В феврале епископ услышал «Logos»: «Все равно выселять будут, поезжайте вперед». На Страстной — на полюбившейся ему Владимирской горке (бродя по ее аллеям, он много думал о будущем исцелении России: а в тот день вовсю бушевала весна, и повсюду был разлит «особый живительный воздух»), откуда пытался заснять живописный вид на реку, — он был, с помощью бдительных комсомолок, задержан милицией. «Пошел доснять катушку на ротонде, — записал в дневник, — и каким-то "девушкам" показался подозрительным»⁶²⁰.

Из записной книжки еп. Варнавы. Из предосторожности он себя обозначил в третьем лице, как бы набрасывая сюжет к роману, а сотрудников МГБ назвал «жандармами».

«Сколько раз... ходил смотреть ледоход на реку. Был Великий Понедельник. На ротонде было много народу. Так как... захватил с собой <фотоаппарат> Roll и прочее, чтобы снимать, то начал выбирать место еще издали. И так как вся баллюстрада была облеплена народом вприжимку, он решил туда не подниматься, а присоседился сбоку от нее. Это давало ему возможность и вверх смотреть, и вниз. Но ледоход прошел: плыли всего две льдинки, которые он и

пытался снять. Но снять художественно. И пока возился с фотометром и фондоскопом, скоростями и прочим, подошли и встали рядом две какие-то девахи. Он после жалел, что не посмотрел, какие они. Только краем глаза он у себя, у локтя, почуял одну из них. Потом перешел на другую сторону, посмотрел в монокль. И опять как будто рядом эти же, он опять не оглянулся, но почувствовал их присутствие... И пошел домой.

При выходе из сада два "бобика" (офицер и рядовой). Он прибавил шагу, они тоже, он замедлил, они обогнали. Но у дома углового, у филармонии, офицер сказал:

— Зайдите сюда... Это ваш портфель?

— Мой.

— Что в нем?

— Фотоаппарат...

— Следуйте за нами.

...Пошел, не понимая, в чем дело. Пришли. Офицер попросил предоставить ему отдельную комнату, кабинет заведующего. Дали секретарскую.

— Что вы снимали?

— Ледоход. Разве нельзя?

— Можно.

— Тогда в чем дело?

— На вас пало подозрение.

— Подозрение? В чем?

— Не могу сказать.

Отобрали адрес.

— Документы дома.

Жаль. Это бы сразу разгрузило дело.

— Вы фотограф, но я, как советский человек, по долгу
службы обязан вас задержать. Пройдемте с нами.

Пошли. До площади. Посадили в троллейбус. Привезли в главное управление полиции. Завернул к "дежурному". Два жандарма. Один из них в телефон говорит (пять аппаратов было перед ним на столе), другой так стоял. Задал один-два вопроса: фамилия и чей портфель. Удовлетворившись ответом, велел вывести. Сопровождавший и представлявший вывел в коридор, велел посидеть.

— Сейчас мы проверим, посидите.

Сидел, может, полчаса, может, час, может, полтора часа. При нем была записная книжка, которая могла скомпрометировать.

Коридор был такой. Направо шли диваны, на которых сидели дожидавшиеся своей очереди к следователям. А налево шло четыре-пять дверей к последним... Боясь, что могут обыскать, решил выдрать листки, изорвать в клочки и выбросить в тут же стоявшую плетеную корзину. Ячейки были по дюйму: клочки бумажек пролетали через них, но другого выхода не было. Коридор был общий, полный всегда чужого народа, и кто бросил, нельзя было угадать.

Пришел молодой жандарм, очень важный, с плутоватым лицом. Вместе с офицером. Ничего не сказал. Только посмотрел и обронил:

— Посидите. Еще придет один человек и сводит вас еще в одно место. Вот и все.

И сделал неуловимую интонацию с двусмысленной концовкой.

Через полчаса опять этот же офицер или жандарм — в памяти не осталось — привел полицейского, и тот повел через несколько улиц. Уже смеркалось. (А взяли его в шесть часов вечера.) Когда в глухой улочке поравнялись с музеем, то у здания с одной дверью, без дощечки, сопровождавший сказал ему: "Отворите".

Там просвечивала лестница на второй этаж.

— Отворите дверь сейчас же направо.

Яркий электрический свет. Сидит простоволосая женщина обычного вида за машинкой и разговаривает с девочкой лет семи-восьми. О мирных вещах: о больной маме, об обеде и базаре.

—Начальник здесь?

— Нет.

— Скоро придет?

— Скоро.

Лицо конвоира вытягивается. Ему скучно и неинтересно. Пошел позвонить по телефону. Ему ответили, чтобы он остался и подождал. Он стал курить. Вошел человек в кепке и штофном пальто. Конвоир встал и пошел с ним в кабинет. О чем-то пошушукались. Вышел и попросил... пройти... За столом сидел уже офицер в армейской форме.

Конвоир было попросился уйти совсем, но его не пустили. Возможно, подумал офицер, не понадобится ли еще. Начался простой формальный допрос: "Имя, отчество, фамилия, год рождения, адрес... Когда приехал сюда". (Это острый в то время был вопрос.) Вдруг входит высо-

кий молодой человек в штатском: пиджак, галстук. Офицер сейчас же вскочил и уступил место. Тот по его шпаргалке переспросил и стал задавать вопросы из биографии: где жена и прочее.

— Ну, что же вы делали?

— Снимал ледоход.

— Но за что же вас взяли?

— Не знаю. Разве нельзя фотографировать?

— Можно, но смотря что.

— Чего же нельзя?

— Мост, например, железнодорожный.

— Но в чем же дело? — спрашиваю.

— Да мы сами, — сказал старший, показывая на младшего, — не знаем. Нам сказали девушки, что вы прятались...

Промолчал, как будто не расслышал: "Ах, вот кто донес". И постарался, хотя и повторив скороговоркой "опасное" слово, перевести разговор на что-то другое.

— Я прятался?

В самом деле, это было смешно. Положил портфель с футляром на парапет, аппарат поставил на балюстраду, и чего бы прятаться?..

А тот снова:

— Вы как-то вели себя странно. Нужно бы прямо при
всех вынуть аппарат и снимать свободно. А вы как-то навели подозрение.

В общем, за это время вопрос о его прописке уже был выяснен, сказать больше было нечего, нижний чин давно отпущен, и старший посмотрел только аппарат.

— Раскройте.

Младший не смел ничего возразить. Дисциплина у них железная и прямо удивительная. Хотел было он сказать только, что нельзя уже будет проявить пленку, но старший передал аппарат его владельцу и велел открыть, что тот дрожащими (от радости) руками и сделал.

Небольшая подробность. Старший спросил перед тем, чей это портфель. Младший:

— Его.

— Что в нем?

— Не знаю.

Теперь, когда пленка была вынута, старший сказал:

— Отрежьте мне кусочек.

Помощник сказал:

— Ведь все равно она теперь засвечена.

— Ну, ладно.

Помощник оторвал, и тот стал ее крутить.

Через одну-две минуты... отпустили. Домой... вернулся в одиннадцать часов ночи, хотя доехал на троллейбусе очень быстро⁶²¹.

Он думал, что дома его уже ждут с обыском непрошеные гости. Войдя в кухню, спросил у Веры:

— Никто не приходил?

— Нет, никого не было.

Придя с работы и не застав «дяди», она прилегла и услышала (это было шесть часов вечера, когда владыку задержали) над собой громкий вздох, похожий на глухой удар грозы. «Враг, наверное, сердится», — подумала она.

Через несколько дней владыка послал ее сфотографировать скульптурную группу спортсменов, стоявшую в скверике возле кинокопировальной фабрики. Дал с собой дорогой фотоаппарат, на котором все уже было им настроено, оставалось только навести объектив и нажать кнопку. Она была в стяженке, бедно, по-деревенски, одета. Только начала фотографировать, как ее окружили девчонки с повязками дружинников.

— А что она снимает? — волновались они. — Это шпионка.

Отвели к участковому. Вера не растерялась и объяснила ему:

— У нас на конфетке (недалеко находилась конфетная фабрика им. К. Маркса. — Прим. П. П.) есть фотокружок, и я снимаю на заданную тему. Разве у нас запрещено снимать?

Милиционер полез в фотоаппарат и, конечно, засветил пленку. В конце концов ее отпустили под неодобрительные возгласы бдительных комсомолок:

— Зачем отпускают, может быть, это шпионка?

«Неразвитые агенты переусердствовали», — записал владыка⁶²². Но случившееся тревожило, и он вопросил Бога, не означает ли это перемену времени и окончания отпущенного ему срока. Ответ («голос», Log.) был таким: «Политически ты свободен»⁶²³.

Значит, путь еще оставался открытым (и надо, по намеченному плану, трудиться для будущего церковного собрата), хотя город кишмя кишел соглядатаями в форме и без.