Об авторе и книге

Воспоминания о пережитом Н. А. Вайшвиллене писала несколько лет. Она не профессиональный литератор, поэтому предлагает читателю простой человеческий рассказ, без прикрас и преувеличений, о сибирских и колымских лагерях, через которые ей было суждено пройти.

Судьба этой мужественной женщины похожа на тысячи судеб таких же, как и она, пострадавших несправедливо по политическим мотивам в годы сталинского террора. Однако, как говорится, горе у каждого свое, это счастье у всех одинаково.

Нине Антоновне на своем веку пришлось увидеть и то, и другое. Правда, счастья в этой жизни ей досталось намного меньше, чем невзгод. Но она не клянет судьбу, по-прежнему, как и в тяжелую годину, не унывает и благодарит лишь Бога за то, что выжила в годы лихолетья.

Сегодня Н. А. Вайшвиллене живет в Магадане вместе с дочерью и внучкой, которые относятся к ней с большим вниманием и заботой, здесь прошла большая часть ее жизни. Несмотря на свой преклонный возраст, Нина Антоновна чувствует себя хорошо, много читает, занимается рукоделием (вышивкой), иногда рисует и переписывается со многими бывшими узниками лагерей эпохи сталинизма. Активно поддерживает тесную связь и с Ягоднинским обществом "Поиск незаконно репрессированных". Передала ему около ста фамилий бывших политических заключенных колымских и сибирских лагерей, с которыми была лично знакома.

Несколько ее рассказов из рукописи будущей книги в середине 90-х годов были опубликованы в ягоднинской газете "Северная правда". О Нине Антоновне неоднократно писали областные газеты "Магаданская правда" и "Территория". Главы из этих воспоминаний публиковались в газетах и журналах и у нее на родине, в Литве.

Книгу "Судьба и воля" Нина Антоновна начала писать в начале 90-х годов, когда в стране без боязни заговорили о прошлом. И через пять лет рукопись была готова. К сожалению, издать ее тогда она не могла, оплатить стоимость полиграфических работ пенсионерке было не под силу. И все-таки Нина Антоновна надеялась, что ее труд увидит свет. Вместе с дочерью ей удалось собрать деньги лишь на 50 экземпляров, которые были выпущены Магаданской областной типографией в начале 1998 года. Один экземпляр она подарила и Ягоднинскому обществу "Поиск незаконно репрессированных".

А через год общество "ПНР" выиграло грант в фонде Сороса и предложило Нине Антоновне переиздать ее воспоминания большим тиражом. С разрешения грантодателя часть полученных денег была пущена на оплату издания этой скромной книги.

И. Паникаров,

председатель Ягоднинского общества "Поиск незаконно репрессированных"

К читателю

В канун семидесятилетия Василия Макаровича Шукшина по центральному телевидению показывали опрос среди молодежи в возрасте примерно от пятнадцати до двадцати лет. На вопрос "Кто такой Шукшин?" из множества опрошенных только один-два человека не совсем уверенно ответили, что это писатель или режиссер, но что он написал или какой фильм поставил так толком никто и не ответил. Признаюсь, в тот момент мне стало как-то не по себе.

Память... Как порой запутаны и извилисты ее лабиринты. Как иногда причудливы и неожиданны ее всплески. Память капризна и избирательна. Память - духовная субстанция, несущая в себе опыт человечества и позволяющая цивилизациям идти вперед на пути к прогрессу. Но, увы!

Время, этот вечный и безжалостный спутник всего сущего, с неумолимой неизбежностью накладывает свой разрушительный отпечаток на память человеческую, покрывая события, факты, даты пылью веков и предавая тлену и забвению историю народов.

Кроме того, с помощью средств массовой информации, путем постепенной подмены жизненных приоритетов, культурных и духовных ценностей, посредством насаждения чуждой, выхолощенной системы образования историческую память нации можно довести до полного атрофирования. И наконец, носителя этой памяти можно просто уничтожить физически. И это страшно. Но еще страшнее, еще опаснее просто не знать (а потому не помнить) свою историю, историю своей страны, историю своего народа. Страшно и безнравственно жить "Иванами" не помнящими родства. Это ли не цель мировой закулисы, которая все ощутимей и все явственней находит свое воплощение в еще неокрепшем, неустойчивом сознании нашей молодежи.

Но слава Богу! - рукописи не горят. Вот извечная истина. Вот почему память, запечатленная на бумаге, становится историей, неподвластной времени. Вот почему нам и особенно нашей молодежи нужны такие книги.

Откроем же, дорогой читатель, эти животрепещущие страницы, написанные человеком, женщиной, на чью долю в эпоху сталинского вандализма и мракобесия довелось долгие годы нести свой крест вдоль забора за колючей проволокой; женщиной, которая еще в молодости прошла все круги ада: видела и голод, и смерть, и холод, и унижения; женщиной, которая, несмотря ни на что, все же сохранила в себе и чувство собственного достоинства и удивительную веру в ДОБРО, в ЧЕЛОВЕКА. Многие из нас, уважаемый читатель, конечно же, читали подобные воспоминания, авторами которых являлись и маститые, известные на весь мир писатели, и такие же простые, как автор и этой книги, люди, через чью судьбу прошла эта страшная аббревиатура - ГУЛАГ.

Но именно вера в доброту и человечность отличают эту книжку от множества других. Именно эти светлые чувства проходят красной нитью через все повествование бывшей узницы ГУЛАГа, чья вина, как, впрочем, и многих миллионов других, заключалась лишь в том, что они родились в это ужасное время.

Последуем же, дорогой читатель, за автором этих проникновенных строк, и, быть может, в конце нашего путешествия во времени Господь осенит нас своею божественной дланью. И тогда, быть может, мы придем к пониманию необходимости всеобщего покаяния, дабы очиститься нравственно, необходимости сохранить и умножить ту великую культуру, то великое наследие, ту великую духовность, которыми испокон веку гордились наши предки, и которые извечно вызывали зависть и восхищение у всех просвещенных народов; и тогда, быть может, нам станет ясно, как мало их осталось, этих живых свидетелей самых мрачных, пожалуй, страниц истории нашей многострадальной отчизны; и тогда, быть может, мы поймем, что им, чудом оставшимся в живых и сохранившим для нас и для тех, кто при-

дет за нами, свои воспоминания, сегодня гораздо важнее наше уважение, наше радушие, наши улыбки, а возможно и помощь, нежели завтра - наше запоздалое раскаяние и дежурные цветы на скорбных холмиках их последнего пристанища.

Итак, уважаемый читатель, в добрый путь!

С уважением к автору,

Валерий Беляев

ОТ АВТОРА

Мне очень хочется чтобы о том, как люди тех лет несли свой крест, помнили все. Помнили и никогда не забывали. Это было время архижестокое. Там начальствовали люди, большей частью изверги по натуре, но встречались и люди хорошие, которые понимали что к чему. Очень много людей погибло. Они уже ничего не расскажут, но есть еще живые.

Они обязаны рассказывать. Больше такого не должно быть. У власти должны становиться люди здоровые телом и умом. Обязуюсь перед теми, кто возьмет в руки эту книгу, что писать буду только правду и то, что видела своими глазами. Не прибавляя и не умалчивая, только так, как было. Поскольку Богом было дано мне выжить, остаться живой, то я благодарю Его за эту школу, которую мне пришлось в жизни пройти. Это очень укрепило мою мораль, веру, добавило ума.

Родилась я в такую эпоху, так было нужно. На кого теперь сердиться. Теперь надо жить и помнить как все было и тех, кто там остался.

ГЛАВА 1

АРЕСТ

Прошел год как воцарился мир в нашем городе, в нашей республике, в Советском Союзе. Но во многих местах было еще очень неспокойно. Все живут как-то напряженно, настороженно, друг другу не очень-то доверяя, подозревая всех. Только и слышно: там убили, там арестовали. Жизнь стала трудной, продукты в основном только в обмен на хорошие вещи можно было достать. Я работаю, имею хлебную карточку на себя, на маму и на своего маленького сыночка.

На рынке буханка хлеба стоит семьдесят рублей, а мой заработок - девяносто. Но как-то все-таки живем, меняем вещи на продукты, в основном вещи сестры Валерии, покинувшей (как потом выяснилось) страну.

Нам с мамой казалось, что нашей семье ничего не угрожает. Мы рядовые люди, никуда не вмешиваемся, поэтому нас не должна коснуться беда. Мы безропотно потеснились, когда нашу большую комнату заняли военные.

Было морозное утро 12 февраля 1946 года. Как всегда я шла на работу в горисполком, где я работала старшим инспектором в отделе соцобеспечения семей военнослужащих. Где-то в полдень меня вызвали к начальнику. Его кабинет находился на втором этаже. Когда я поздоровалась с ним, он как-то странно кивнул головой и, отводя глаза в сторону, указал рукой на двух мужчин, сидевших в кабинете. Сказал, что эти люди приехали ко мне. Я очень удивилась, так как совсем не знала их. Незнакомцы предложили вместе с ними пойти ко мне домой, пообещали, что по дороге расскажут, зачем приехали и откуда. Но, увы, всю дорогу они почему-то молчали. Я была совершенно спокойна, молчаливые спутники мне внушали доверие, и я спокойно вошла в свою квартиру, пригласив гостей. Мама ожидала меня обедать, и стол был почти накрыт. Лишь закрыв за собой дверь в квартиру, мои спутники представились. Оказалось,

что они сотрудники МГБ. Предъявили ордер на обыск и приступили к работе, а нам с мамой указали место, где мы должны были находиться. Мама раньше меня поняла что происходит, шептала что-то мне и дрожала. Мы обе не могли понять, что ищут в нашей квартире. Думали, что какие-либо спекулятивные товары. Гости же что-то откладывали в сторонку, я заметила книгу "История артиллерии", которую подарил мне один военный, живший у нас на квартире, на день рождения. Забрали (видимо, им нужна была) пачку бумаги (ватмана) и кошелек, украшенный множеством значков. Начали описывать вещи. Мама, понимая в чем дело, начала указывать, где вещи мои, а где ее. Но на нее оскалились, и она замолчала. А я, "непуганая ворона", не волновалась, успокаивала маму: мол, не волнуйся, пусть ищут что хотят, ведь ничего недозволенного у нас нет. Все думала "они же добрые", не может быть ничего плохого, это какая-то ошибка. Сейчас они уйдут. Но они не ушли, а предложили мне пойти с ними. И я пошла, как оказалось, навсегда. Все получилось очень просто и так быстро, что я не успела даже толком осознать, что случилось. Не поняла, что моя прежняя жизнь кончилась и что начнется другая, чужая, полная тревог и бедствий. Глупая, я тогда и не знала, что можно быть без вины виноватой.

Больше я в этом доме и в этих комнатах никогда не была. Только спустя 40 лет довелось побывать в этих местах, но войти в дом я не решилась, все было таким чужим.

После обыска и переписи вещей гости предложили мне одеться и идти с ними. Маме сказали, что я скоро вернусь. Однако проститься с сыном разрешили. Малышу было тогда три с половиной года. Он все время молчал и внимательно смотрел на пришедших. Когда я взяла его на руки, он очень крепко обнял меня и тихо, каким-то дрожащим голоском прошептал: "Я буду ждать тебя, мама". Мое сердце сжалось в комок. Я поцеловала сына, плачущую маму и пошла с "кагэбистами", совсем еще не понимая куда.

Шли молча. Я чувствовала себя оскорбленной, униженной и сердилась на этих людей. Один из них нес под мышкой свернутый в рулон ватман, другой - в левой руке нес

книгу. Я всю дорогу думала: " Ну, разве это преступление иметь бумагу для рисования? А книга? Я ведь ее даже не читала, что может быть там написано крамольного? А кошелек? Правда, там было несколько иностранных значков. Но разве за это нужно вести в КГБ?"

Привели в известное всему городу здание КГБ. На втором этаже усадили возле какого-то кабинета. Сидела долго. Время от времени в дверях показывался человек, подходил ко мне, спрашивал фамилию, где работаю, где живу и что-то еще, ехидно улыбался, осматривая меня с головы до ног. Я поинтересовалась, когда же меня вызовут к начальнику? Ответили, что скоро. Через некоторое время ввели в кабинет. Отобрали дамскую сумочку со всем ее содержимым, насильно сняли с пальца золотое кольцо, с руки - часы, а с шеи сорвали цепочку с медальоном, внутри которого я хранила волосы своего сына и мужа. У меня в этот миг кольнуло сердце, я поняла, где нахожусь и что скоро мне отсюда уже не выйти, а возможно и никогда.

"Обчистив", меня завели в другой кабинет, где сидел за столом военный. Он грубо спросил: "Ты хотела видеть начальника? Я начальник, что, не узнаешь?" Я присмотрелась и вспомнила, узнала этого человека. У нас с ним месяца три назад произошел инцидент. Это было в доме офицеров на танцах, куда я случайно попала, меня пригласил один молоденький офицер, живший у нас на квартире. Людей было много, все танцевали, веселились. Местных девушек было много, и я чувствовала себя очень уютно. Русские девушки смотрели на меня с усмешкой. Но мой спутник веселился от души, уделяя мне максимум внимания. Мне тоже стало весело. Потом мой кавалер куда-то отошел. Заиграла музыка. Ко мне приблизился пьяный военный, вовсе мне незнакомый, с папироской в зубах и с большим синяком под глазом. Я, конечно, танцевать с пьяным отказалась, за что он начал меня всячески оскорблять. Тут появился мой "офицерик", и ни слова не говоря военному (видимо тот по званию гораздо старше), увлек меня к выходу с танцплощадки. Вдогонку я услышала, то ли в свой адрес, то ли в адрес моего кавалера: "Ну, я с тобой поговорю в

другом месте". Николаю, так звали офицера, было тоже очень неприятно. По дороге домой он сказал, что знает того военного, что он следователь КГБ и что давно к нему придирается. Он извинялся, успокаивал, говорил, что все сказанное "кагэбистом" относится не ко мне. Но последние слова, сказанные пьяным танцором, оказывается, относились именно ко мне.

Все это молниеносно мелькнуло перед глазами. Я вспомнила все. Очнулась, когда он крикнул: "Ну что стоишь?! Пошла вон!" Стража, стоявшая у дверей, потащила меня куда-то, а начальник добавил: "Вниз ее". Я не помню, как в сопровождении стражи я оказалась в каком-то подвале.

Страшно не было, нет. Но было очень обидно. Как? За что? Почему? Кто имеет право, вот так, взять меня обманом, увести из дома, а теперь издеваться и оскорблять?

Втолкнули меня в небольшую камеру. Были уже сумерки, и в начале я не могла ничего разглядеть. Я долго стояла на месте, потом кто-то пригласил меня сесть на нары, предупредив: "Если не боишься вшей, их здесь полно". Я, конечно, присела, ибо еле держалась на ногах.

В камере оказалось четыре женщины, одна из которых была мне знакома. Она была местной девушкой, успевшей выйти замуж за советского офицера, молоденького лейтенанта, по национальности почему-то норвежца, Янсена. Она была беременна и все время плакала, говоря, что ни в чем не виновата, ничего не знает. Работала она в паспортном столе, а там оказалась недостача паспортных бланков.

За стеной нашего жилища находились мужчины-арестанты. Среди них тоже оказался знакомый мне человек, литовец, работавший милиционером и живший по соседству со мной. Он был все время веселым и говорил, что скоро выйдет отсюда, и спрашивал, что передать моей маме. А что я могла передать? Все думала, за что же меня арестовали? В чем меня обвиняют? Почему не ведут к следователю? Женщины объяснили мне, что камера, где мы находимся, называется КПЗ, и что они здесь сидят уже больше недели.

Первая ночь в КПЗ была для меня самая страшная.

Уснуть я никак не могла, по мне ползали вши. Я постоянно думала о маме, о сыне, о том, как им теперь плохо. На душе было очень тяжело, но все-таки теплилась в душе надежда, что разберутся. Мне казалось, что другие, наверняка, в чем-то виноваты, ведь так просто в тюрьму не забирают. Ну а меня по ошибке, ни в чем не повинную, зацепили. Ждала, что вот откроется дверь и мне скажут: "Ты свободна". Я догадывалась, что это месть начальника - того пьяного танцора, или просто помешала кому нибудь. Дома я была не очень-то нужна. Сестры уже не было. Мы с сыном жили у мамы, и чтобы ей не мешать часто уходили просто гулять по улицам. В 1944 году, когда пропала моя сестра, я пошла на работу, так как сын вырос, а жить было не на что. Устроилась я в облисполком секретарем-машинисткой. Через несколько месяцев меня перевели инспектором в отдел социального обеспечения семей военнослужащих, а затем и старшим инспектором отдела социального обеспечения, где я проработала до самого ареста - 12 февраля 1946 года.

Сегодня, заглядывая в прошлое, мне кажется, что арестовывали людей не всегда по какой-то определенной причине. Брали и просто так, чтобы не мешали под ногами, брали в основном молодых и здоровых людей, чтобы могли работать. Очевидно, отсюда и такое беспорядочное отношение к людям.

Утром вывели всех во двор умываться. Холодная вода немного освежила меня. Хотелось кушать. Привели обратно в камеру, и мне стало очень страшно. Зарешеченное окно, но без "намордника", через него мы видим напротив здание, заселенное заключенными мужчинами. До нашей камеры нет-нет да и долетали душераздирающие крики. Как потом мы узнали, они доносились из следственных камер. Такая скука длилась около двух недель. Потом нас всех пятерых под конвоем повели в тюрьму. Дорога эта была грустной. На тебя наставлены ружья, а ты идешь, опустив вниз голову, по родному городу, по родной стране, в которой чувствуешь себя рабом. Улицы полны людей, встречаются и знакомые. Удивительно, но они стараются не смотреть в нашу сторону, не узнают тебя, не сочувствуют. Наконец

подошли к железным воротам, мимо которых я не раз проходила, будучи на воле, но никогда не обращала на них внимание.

   Захлопнулась за моей спиной и эта тяжелая железная дверь. Поместили нас в настоящую камеру, в которой было очень много людей. Здесь уже окна с "намордниками", двери с глазком, параша, надзиратель за дверью. Отсюда и начинались мои тюремные "университеты", здесь я выучила специальный язык, на котором разговаривают заключенные, научилась есть баланду и молчать.

  Удивительное существо человек. Известно, что в неволе некоторые птицы и животные просто гибнут, даже если их содержать в хороших условиях. А вот человек живет  везде: и на воле, и в заточении. Некоторые сидели в этой камере по году, а я не могла сначала поверить, что в таких условиях можно столько прожить. Но в то же время я сама незаметно привыкла к этой жизни. Когда появились новые заключенные, в том числе и мои знакомые, я удивлялась и думала, неужели они враги? Все не верила, что вот так запросто можно оказаться здесь. Себя я по-прежнему не относила к виновным, все ждала, когда скажут "Домой!"

ГЛАВА 2

СЛЕДСТВИЕ

После долгого томления в камере вызвали к следователю и меня. Я, конечно, первым долгом начала задавать вопросы, спрашивать, за что меня арестовали. Следователей было двое, тот самый "пьяный танцор" и какой-то чернявый майор. Оба в один голос ответили: "Вопросы здесь задаем мы". Когда я снова попыталась что-то спросить, последовало громкое: "Молчи, сука!" Мне было обидно и странно Я думала, что для того, чтобы что-то выяснить, разобраться в чем-то обязательно нужно говорить обеим сторонам. А мне "закрывали рот".

Следователи наперебой начали предъявлять мне обвинения. Говорили, что вина моя в том, что якобы я имела свидание со своим бывшим мужем и прятала его у себя. По их данным, он вроде бы проживает в Германии и является фашистским шпионом. Будто бы десантом был переброшен в Литву. Они сочли и меня немецкой шпионкой. Это, по их пониманию, подтверждалось тем, что при обыске у меня было изъято много женской одежды. Майор кричал: "Где взяла?"

Во мне еще оставалась какая-то гордость, достоинство и я отвечала, что это одежда всей семьи, что все это заработано честным трудом. "С немцами в постели?! - не унимался майор. - Я советский офицер, а у моей жены только одно платье". В моем понятии звание майор, это большой чин в армии, и я действительно думала, что жена его должна быть прекрасно одета. А у нас еще были вещи сестры Валерии, уехавшей за границу, но я еще не знала где она и молчала.

Следствие шло тяжело. Я очень боялась, что меня будут бить. Видела многих женщин, как они со следствия возвращались в камеру избитыми, плакали. Я не понимала, что от меня хотят? Сначала кричат: "Ты будешь говорить?!" А как только я открываю рот, чтобы что-то сказать, пояснить, то сразу слышу: "Молчать!"

Мой "начальник", следователь КГБ, тот самый пьяница, Богатов, и его помощник каждый раз придумывали все новые и новые обвинения. Однажды майор сказал: " Наконец мы тебя вывели чистую воду, у нас даже свидетели есть, как ты прятала своего мужа и парашют, на котором его немцы сюда перебросили". Сказал, что будет устроена очная ставка со свидетелями. Через какое-то время вызвали на обещанную очную ставку. К этому времени я уже знала, что под моим сердцем бьется новая жизнь. Поделилась с соседками по камере, очень волновалась. Они же сказали, что я должна радоваться и посоветовали, обязательно сообщить об этом следователю. С этим я и пошла на очную ставку.

За столом сидел совсем другой человек. Он был литовец, более того, знавший меня хорошо. Он не скрыл этого, спросил как самочувствие. Тут я ему и выложила о своем положении. Он сочувственно покачал головой и сказал, что это усугубляет мое и их положение. Позвали свидетеля. Им оказалась женщина, литовка. Мы были с ней знакомы, фамилию правда не помню, а звали ее Стася, она работала портнихой. Стася была очень взволнована, это было видно по ней. Следователь спросил, знает ли она меня. Свидетельница, пожав плечами, ответила "нет". Она твердила, что фамилию и имя знает хорошо, но я не та женщина, за которую следователи меня принимают, что я не Вайшвиллене Нина. Она якобы светловолосая и светлоглазая, большая модница. Я сначала растерялась, как же так - она не знает меня? Стала говорить ей, что я - это я. Следователь начал спрашивать, видела ли она как Вайшвиллене Нина встречалась с мужем, как прятала его. Стася говорила, что да, но совершенно отрицала, что перед ней именно та женщина. Свидетельницу отпустили, и я спросила у следователя, отпустят меня домой или нет? Ведь ничего не подтверждается, да и вы знаете, что я не могла встречаться с мужем. "Вряд ли Вас отпустят. Вы во многом обвиняетесь. К тому же, если кто-то сюда попал, виноватый или безвинный, вряд ли выберется отсюда без срока".

Иду в камеру и думаю, не может быть, чтобы меня су-

дили, ведь не за что. Свидетельница тоже не признала меня. Рассказала сокамерницам, а они пророчат мне, что скоро, значит, домой отпустят. Повеселела. С нетерпением жду, когда снова "начальник" вызовет. Привыкаю к тюремной еде. Кормят, конечно, ужасно. Суп, отвратительно пахнущий, да гнилая капуста, хлеб с какими-то добавками, да и тот не в меру. Дни бегут, причем большинство из них очень похожи друг на друга. Наконец дождалась, вызывают "с вещами". Подумала: "Может домой?" Но нет, ошиблась. Перевели в другое отделение тюрьмы, так называемую больничную камеру, где находились такие же беременные женщины. Моя беременность подходила к концу.

Камера, после общей камеры, откуда меня перевели сюда, показалась большой. У каждой женщины - железная койка с матрацем и простыней. За дверью, конечно, надзиратель. В нашей камере была заключенная русская женщина, акушерка. Она присматривала за беременными и принимала роды. К ней мы все беременные и обращались, надеялись на нее.

Кормить нас стали немного лучше. Акушерка наша была человеком веселого нрава, охотно общалась с надзирателями, а они с ней. В любое время ее выпускали из камеры, якобы в другие такие же камеры. К нам она относилась по-человечески, с сочувствием. Но в ее функции входило не только принимать роды, но и оказывать помощь другим заключенным.

Однажды мы узнали, что в тюрьме объявил голодовку один молодой латыш. Его пытались кормить насильно, через зонд, но вскоре он умер. Наша акушерка была потрясена его поступком. Она много курила.

Нас по два раза в день начали выводить на прогулки, на тюремный двор. Мы отличались своими фигурами от нормальных женщин, и, видимо, поэтому видевшие нас мужчины-заключенные, по всей вероятности какая-то шантрапа, награждали нас всякими неприличными репликами. Нам же приходилось терпеть. Тюрьма общая, для властей все преступники одинаковы.

ГЛАВА 3

ОКОНЧАНИЕ ДЕЛА

Однажды вызвали меня к следователю. За столом знакомый мне офицер-литовец. Улыбается, справляется о здоровье, дает мне в руки мое дело. Объемистая папка. Я удивляюсь. Откуда у меня может быть столько вины, чтобы исписать такую гору бумаги? Он разрешает мне листать папку, читать не торопит. Читаю свидетельства соседей, знакомых - около двадцати человек. И никто ничего не сказал обо мне плохого. Некоторые, напротив, писали, что я добросердечная, что при немцах помогала русским военнопленным. Читала, а сама думала, что вот сейчас зайдет один из тех военнопленных, которому я помогла "уйти", и меня освободит. Ну, думаю, все же есть на свете правда. Вот теперь-то точно отпустят домой.

От радости я многого в деле и не прочла. Подписала. Офицер разговаривает со мной запросто, как будто мы на воле. Я осмелилась спросить: "Скажи, ведь теперь я действительно пойду домой?" Он машет головой: "Нет, Нина. Твой следователь никого просто так не отпускает. Лишь суд может разобраться. Но все равно дадут небольшой срок, к примеру, три года, с учетом уже отбытого времени в тюрьме. До лагерей доедешь, получишь пару посылок от родных и домой". Потом начал рассказывать мне как хорошо в лагере, что там почти свобода. Одним словом успокоил он меня, уговорил. Пообещал приблизить суд и сообщить маме, когда он состоится. В камеру-палату я вернулась почему-то очень радостной.

Незадолго до суда меня вызвал надзиратель и куда-то повел. Пришли на какой-то маленький дворик, выложенный булыжниками, у стены - скамеечка. И что вы думаете, там я увидела свою маму и сына. Это было тайное свидание, которое устроил нам последний мой следователь-литовец, при котором я подписывалась под свои делом.

Должна сказать, что эта встреча для всех нас была очень

тяжелой. Мы все, в том числе и сын, от волнения не могли говорить. Мама принесла мне цветных ниток, иголку, множество всяких тряпочек, чтобы я могла что-то вышить для будущего малыша. Мама сказала мне тогда, что и она, и мой сын больны и добавила, что вряд ли меня дождется из заключения. Мне тогда показалось, что им было очень тяжело и плохо, а мне — хорошо. Мне стало очень стыдно перед ними, ведь они страдали из-за меня, хотя и я страдала ни за что. Не долго длилось наше горестное свидание. Прощаться было тяжело. Мать держала внука, а я обнимала сына, плакала и не хотела отпускать его. Мама, отвернувшись, чтобы не видеть моих страданий, тянула внука к себе, пыталась оторвать от меня, а я не могла отпустить его... Это было последнее мое свидание с матерью. Близко я ее больше никогда не видела.

ГЛАВА 4

СУД

Через несколько дней, после свидания с мамой и сыном, меня повели на суд. В мыслях на суд я возлагала большие надежды. Я верила, что суд обязательно разберется и меня отпустят, так как моей вины на самом деле нет. За что судить? Но тогда я не знала, что приговор уже был подписан следователем-майором и Бокатовым. Если они живы, дай Бог им здоровья. Во двор тюрьмы меня вывели одну, и мне почему-то стало очень страшно. Потом вышли через маленькую калитку на улицу города. И здесь, на другой стороне улицы, я снова увидела моих родных маму и сына. Я сначала даже не обратила внимание, что меня ставят в строй военных мужчин, но без погон и что среди них я единственная женщина. Все смотрела на близких мне людей, а они смотрели на меня. Я обратила внимание, что у мамы стало так много седых волос.

Прозвучала команда "шагом марш". Мама спешила за строем арестантов, но отставала. Гнали нас быстро. По сторонам я старалась не смотреть, слезы застилали мои глаза. Мужчины, с которыми меня вели, оказались военными дезертирами, какими-то неприятными личностями. Конечно, вид заключенного не может казаться приятным.

Когда вошли во двор здания суда, ничего не поняв и не увидев, я услышала тревожную команду: "Ложись", - и мигом нас окружили вооруженные люди. Некоторые мужчины легли. Я тоже, как-то скорчившись, присела. Тут во дворе началась стрельба, послышались крики "Стой, маты". Оказалось, что один из арестованных попытался убежать. Он убежал.

Потом, подняв с земли, нас в сопровождении страшной ругани, которую выплеснули на нас конвоиры, мы вошли в большой зал полный скамеек. Видимо это была аудитория, так как раньше в этом здании находился институт.

Начали вызывать на суд. Я волновалась, с нетерпением

ждала своей очереди. Мне все еще казалось, что вот сейчас меня оправдают, тут же я встречусь с мамой и сыном, и все будет хорошо. Я даже не обратила внимания на то, что конвоиры были очень злые, что со страшной, злой ненавистью смотрели на нас и оскорбляли как хотели.

Наконец настал и мой черед. Захожу в небольшой кабинет. Напротив меня окно в парк. Яркое солнце и прекрасная зелень. Я невольно улыбнулась, радуясь в душе красоте природы. Я давно не видела всего этого. Справа за столом сидели трое военных. Я повернулась в их сторону лицом, поздоровалась. Они, естественно, не ответили. Тот, что сидел посередине, показался мне очень нервным, чем-то обеспокоенным. "Ну, так что, помогала немцам, прятала бандитов, с немцами спала?" Я, конечно, ответила, нет. Сидевший посередине с усмешкой спросил: "А пузо где набила?" Я попросила не оскорблять меня и напомнила, что мой жених тоже имеет военное звание.

И тут-то он разошелся: "Ты еще смеешь поганить советских офицеров?! Они с такими шлюхами не общаются. Здесь военный трибунал, а не базар, так что придержи свой язык за зубами...". - "Но какой же это военный трибунал?" - огрызнулась я, подумав, что это какая-то предварительная комната, что на суд поведут куда-то дальше, где больше людей, чем здесь. - "Сейчас ты увидишь, какой здесь трибунал?!" - услышала я ответ. Странно все это выглядело.

Тот, что сидел посередине, был или евреем, или какой-нибудь кавказской национальности, повернулся сначала к одному, потом к другому с вопросом: "Ну как, на полную катушку?" Те только кивнули головами в ответ. И вообще, они все время молчали. Видимо, все решал тот, средний. Что-то подписав по очереди, средний встал и зачитал, что такая-то, такая-то военным трибуналом осуждена на 10 лет ИТЛ и пять лет поражения в правах, с конфискацией принадлежащего имущества.

Я ничего не понимала и смотрела в окно. Потом еще услышала, что приговор обжалованию не подлежит. И вдруг зелень в окне стала красной... Я потеряла сознание.

Очнулась в коридоре. Солдат лил мне на лицо воду.

Я отупела до такой степени, что даже не могла плакать. В один миг все рухнуло: надежды, которыми жила все время, вера в справедливость. Я почувствовала себя какой-то жертвой, какой-то мученицей. Увидеть маму и сына я больше не надеялась. Этот суд мне чудился как какая-то злая сказка. Его я представляла вообще по-другому, думала, что будут не только спрашивать, но и выслушают, сопоставят, разберутся. Но не было ничего подобного. Я вдруг потеряла веру в будущее, веру в людей.

Солдат, сопровождающий меня обратно, успокоил: "Не переживай так, скоро вас отправят в лагерь, там будет лучше". Я абсолютно не помнила, как меня обратно водворили в тюрьму. Теперь мне оставалось только считать срок и ждать появления на свет того, кто вместе со мной жил и страдал в этих тюремных казематах, кто, еще не родившись, был осужден. Я поняла, что произошла страшная трагедия, что навсегда сломалась вся моя жизнь, все для меня погибло. А в мире ничего не изменилось. Совсем рядом, за стеной и тюремным забором, свобода, но она не для меня. Мой приговор обжалованию не подлежит. Оставалось только жить так, чтобы выжить эти долгие 10 лет. Надежды, конечно, никакой, 10 лет это не 10 дней. И их надо будет не только прожить, нужно будет и трудиться. И я сразу вспомнила, что когда-то, когда еще был жив отец, я окончила курсы Красного Креста.

ГЛАВА 5

ПЕРВЫЙ ЭТАП

После суда потекли однообразные дни. Жизнь продолжалась в больничной камере. Кто-то из начальства сказал, что жить здесь будем пока не родим, а потом - в лагерь. По крайней мере, теперь забот не было. Судьба решена - "обжалованию не подлежит". Смириться с этим невозможно, но и выхода нет. Кругом высокий забор, вышки, часовые, надзиратели, камера и масса таких же, как я сама. Дни тянутся довольно медленно. Все по-старому, только у нас есть срок. Мы даже не могли себе представить какими долгими и трудными окажутся дальнейшие годы. А пока мы считали дни, сколько дней прошло и сколько осталось. Но одна мысль не покидала: "Не выживем". Занимаясь разным рукоделием, нам казалось, что время идет быстрее.

Ходим на прогулки, на прием пищи, остальное время занимаемся кто чем. Шьем из тряпок будущим деткам одежонку, вышиваем, вяжем. Несколько женщин уже родили. В камере вместе с нами находилось трое детишек. Мы все за ними ухаживали. Временами даже забывали, где мы находимся.

Странное место тюрьма. Именно там я приобрела какую-то самостоятельность.

Пришел и мой черед "кричать", только я не кричала, а тихо плакала. Мне так хотелось, чтобы был со мной рядом кто-нибудь из близких, чтобы кто-нибудь меня пожалел. В хорошем исходе родов я не сомневалась, ведь роды были вторые. Наша акушерка относилась ко мне хорошо, и после нескольких часов мучений, если не грех так выразиться, 9 сентября 1946 года на свет появился мальчик. Он родился здоровым, красивым и очень похожим на своего отца. Я назвала его Зигмунд.

Матерей кормили очень хорошо. Детям еще ничего не давали. У некоторых женщин не хватало молока, но наша акушерка это регулировала, давала докормить ребенка тем

мамочкам, у которых оно оставалось. Наверное, мой спокойный характер унаследовал сынишка, он был спокойным, спал хорошо, но многие дети плакали, особенно по ночам.

Однажды пришел к нам какой-то начальник и начал спрашивать, кто может своих детей отдать родственникам на волю. Я, естественно, заявила, что родственников у меня в городе нет. Не могла же я отдать ребенка своей старенькой, да и к тому же и больной маме, у которой на попечении находился мой старший сын. Мама уже не работала.

Через некоторое время после родов у меня начался тяжелый мастит и молочная лихорадка. Температура поднималась до 40 градусов. Я очень боялась, что в такие моменты у меня могут забрать ребенка. Наша акушерка всячески спасала меня от этой болезни и советовала: "Только не переставай кормить грудью, этим ты спасешь себя и ребенка. Иначе - на этап". Я старалась превозмочь боль, давала ребенку грудь, а он, как будто понимая, что это наше с ним спасение, сосал это невкусное молоко. Но после кормления он все вырывал обратно. Но все-таки мы спаслись от ранней разлуки.

Время шло. Однажды сообщили, что надо готовиться на этап, в другую тюрьму. Жалко было покидать свой город, хотя мы и находились за решеткой. Воздух и тот казался родным. Нам не сказали куда везут, но достаточно было для грусти и волнения одного слова "этап". Собирались мы быстро. Приготовили заплечные мешки, мешки для детей, чтобы в дороге не замерзли. На этап подняли нас ночью. Ночная прохлада вызвала у нас дрожь. Посадили в грузовики и в сопровождении конвоя повезли по знакомым улицам на железнодорожный вокзал. Высадили и повели на перрон. Детишки спали, пригревшись на материнской груди. Они, как и мы, еще не знали что такое "этап".

Потом, перегнав нас на рельсы, скомандовали сесть. С такой командой мы еще не были знакомы. Я никак не могла с этим согласиться. Ведь на рельсах может быть всякая грязь, а тебя заставляют садиться. Некоторые присели, а я стояла. У меня появилось откуда-то самолюбие, достоинство и я начала что-то доказывать конвоиру. Он начал

замахиваться на меня прикладом и тут мои попутчицы стали дергать меня за подол, чтобы я "приземлилась". Поняв, что право сильного - за конвоем, пришлось опуститься на рельсы. На мне была еще домашняя одежда. Еще в детстве я была приучена все беречь, и мне было жаль испачкать мое пальто. Но самое страшное было то, что каждый шаг нам напоминал, что мы невольники.

Было жутко и обидно оттого, что нас пригнали на вокзал не как людей, а как животных, что командуют нами как хотят. Куда нас повезут?.. Стали рассуждать, что вот так, на нас сидящих, пустят поезд и все мы вместе с детьми погибнем. Другие говорили, что повезут в какой-то специальный лагерь для матерей-заключенных, и что там будет мы, конечно же, не могли даже предположить.

За разговорами мы не заметили, как подошел поезд. Нас, конечно, с рельсов согнали, и как только поезд остановился, нас начали грузить в специальный вагон. От волнения у многих мамок не стало молока.

Состав тронулся. Мы стали отдаляться от своего города, от своих близких. Было мучительно больно осознавать, что разлука с близкими может быть навсегда. Куда нас везут? Далеко ли, близко? Но понимая, что ничего изменить мы не можем, стали постепенно, под стук колес, засыпать. Мы поняли, что никто и ничто нам не поможет.

Ранним утром через зарешеченное небольшое окошечко мы увидели очертания домов и деревьев. А когда совсем рассвело, заметили, что приближаемся к большому городу, вернее станции. Как позже оказалось, это был город Каунас, место нашего назначения.

Машинами нас перевезли в тюрьму. Поместили в большую камеру, где было немало таких же бедолаг с детишками и беременных. Здесь, как и в Шауляе, у каждого была своя кровать, кое-какие постельные принадлежности, а главное - кроватка для ребенка. Так закончился первый этап в моей жизни. Шел 1947 год.

ГЛАВА 6

ЖИЗНЬ В КАУНАССКОЙ ТЮРЬМЕ

Женщины камеры, в которую нас водворили, сказали, что наш этап ожидали и заранее были приготовлены места. Несмотря на то, что на окнах камеры были "намордники", в помещении было светло, сторона была солнечная. Это немного скрашивало нашу жизнь. Можно было, ухватившись за оконные решетки, забраться повыше и увидеть, что твориться на улице.

К некоторым женщинам, которые были местными, приходили родственники. Они даже переговаривались с ними через окно. Можно было выбросить и записку. Улочка, куда выходили окна, была узкая и безлюдная, и охранники на вышках не очень обращали внимание на приходивших.

Наши детки подрастали и уже начали получать свою пайку. Давали им немного молока и лошадиного мяса, по кусочку. Мясо было твердое, черное и как бы подслащенное. Беззубые дети кушать его не могли, поэтому мы (бабушкиным методом) сами его пережевывали и давали ребятишкам.

Однажды выбросила в окошко записку и я. Написала в ней адрес, кому и куда передать. Через некоторое время пришла моя старшая сестра Бируте, которая проживала в этом городе. Она привела с собой и моего сына. Я поняла, что и мама здесь, в Каунасе, и знает, где я нахожусь. Я снова бросила записку, где просила сестру, чтобы пришла мама. Я хотела убедиться, что она на воле, что из-за меня ее не арестовали. Обычно родственников тоже арестовывали.

Ни на какие прогулки нас не выводили. Воздуха в камере не хватало, так как окна постоянно закрыты. Заключенные женщины почти все были политическими, мирными, поэтому в камере было спокойно. Дети у всех были новорожденными.

Ежедневно выводили нас только постирать детские пе-

ленки. Помещение, где стирали, было небольшим, но там была теплая вода. Все это для нас было большим развлечением. Во времени нас не ограничивали, и мы могли стирать не только пеленки, но и свою одежду. А если дежурила хорошая надзирательница, то удавалось узнать и кое-какие новости из газет и городские сплетни.

К детям врачи относились хорошо. Как-то привели к нам в камеру молоденькую беременную женщину и врачи нас предупредили, чтобы общались с ней меньше и не давали ей нянчить детей. Она была чем-то серьезно больна. Ее часто куда-то вызывали. Она рассказывала нам, что в этой тюрьме находится ее муж, что он в больнице.

Однажды ей стало плохо, и мы вызвали врача. Ее забрали от нас. Мы думали, что она притворяется, чтобы увидеться с мужем в больнице. Но оказалось другое. Через пару дней ее привели к нам обратно и уже не одну, а с ребенком. У нее преждевременно родился ребенок-урод. У мальчика было два личика там, где обычно у людей бывают уши, а на месте, где должен быть нос - одно ушко. Все время ребенок жалобно стонал, но мать к нему не подходила. Она все время лежала и плакала. На другой день крошка скончалась. Потом эту женщину от нас куда-то перевели. Она успела нам рассказать, что они с мужем оба больны какой-то венерической болезнью и рождение ребенка-урода связано с этим. Врачи же, конечно, ничего нам не говорили.

Часто начали болеть дети, в том числе и мой сын. Я начала думать, как его передать маме или сестре. Она вместе с сестрой спасут моего ребенка Зигмунтиса, а здесь ему не выжить. Молока у меня становилось все меньше, а на конине ему долго не протянуть. Передала записку сестре с просьбой забрать ребенка и передать хотя бы в детский дом.

Через некоторое время одна из женщин, сидевших на окне, сообщила, что пришла моя мама. Я, конечно, бросилась к окну и еще не успела ее увидеть, как открылась дверь в камеру и надзирательница вызвала меня в коридор. Повела меня к тяжело больной женщине и приказала посидеть возле нее. Карусель мыслей закружилась в голове, но идти надо, ничего не сделаешь. Спрашиваю: "А как же мой ребе-

нок?" — "Другие присмотрят", - отвечает она, не глядя на меня.

Привела меня надзирательница в небольшую камеру. В ней находились две женщины. Одна — пожилая, лежала на кровати тихо, не шевелясь, другая - молодая, бредила, что-то громко говорила. Я села на кровать бредившей и стала прислушиваться, что она говорит. Слушаю; а у самой сердце разрывается, будто я кого-то хороню. Не знала я тогда, что мама приходила ко мне на свидание последний раз.

Девушка была в тяжелом состоянии, у нее была раздроблена нога и прострелен кишечник. Из ее неразборчивой речи я поняла, что она из какого-то партизанского отряда. Видимо из "лесных братьев". В тюрьму ее недавно привезли. Через два часа пришли санитары с носилками и унесли ее, а меня водворили обратно в камеру. Войдя в нее, я сразу бросилась к окну, но мамы уже не было.

Я окончательно решила передать сына на волю и ехать в лагерь. К тому же врачи советовали отдавать детей родственникам. Я снова передала сестре письмо, но уже официально, через начальника. Когда надзирательница сообщила, что за моим ребенком пришли, он спал, я зарыдала горькими слезами. Одела его спящего и последовала за надзирательницей в канцелярию, где нас ожидала сестра. Когда я его начала передавать сестре, он открыл глазки, посмотрел на меня, как будто пытаясь запомнить мое лицо, и снова закрыл глазки. Он, конечно, не понимал, что у него больше нет матери. Я расписалась в какой-то бумажке и меня повели обратно. Все произошло так быстро, что я не успела опомниться. Потом, в камере, долгое время рыдала, чувствовала такое одиночество, опустошенность, такую душевную боль, будто я его предала. Фактически это и было предательство. Но другого варианта у меня просто не было.

В этой камере никто никого не утешал. Каждый свой крест нес сам. Нес как мог. Одни плакали, другие молчали, третьи проклинали себя и других. Но каждый держал свое горе при себе.

ГЛАВА 7

НОВЫЙ ЭТАП

"Вайшвиллене, с вещами", - послышалась команда. Закончилась моя жизнь в каунасской тюрьме. Снова этап. Собирались не долго, мешок с вещами был всегда наготове. Оставшиеся детские вещи отдала сокамерницам, быстро одевшись, пошла за надзирательницей. По пути выводили из камер других женщин, группировали.

Долго держали в тюремном коридоре, потом вывели во двор. Конвоиры с собаками повели нас по городу. Очень хотелось кушать. Было страшно и тоскливо. Я все время смотрела по сторонам в надежде увидеть кого-нибудь из родных. Так хотелось встретиться с ними еще раз. Никто из нас не знал, куда нас ведут. Было просто жутко.

Но скоро поняли, что следуем в сторону железнодорожного вокзала, значит, повезут поездом. Это немного успокаивало, значит, не на смерть. Ночь была холодная. Город спал, было безлюдно, а мы голодные и холодные шли в никуда.

Добравшись до железнодорожного вокзала, нас усадили на перроне. Потом подошел состав, и нас начали грузить в вагон. Других пассажиров, кроме нас, сорока женщин, не было. Кто-то из попутчиц высказался, что состав пойдет на Вильнюс. Позднее это подтвердилось. Осведомленность людей в тюрьме просто удивляла.

Когда поезд тронулся, нам выдали по два сухаря, они нам показались очень вкусными. Под монотонный стук колес некоторые уснули, другие же грустно смотрели в темноту ночи через зарешеченные окошки и прощались со своей родиной, Прибалтикой.

Утром прибыли в Вильнюс и нас определили в тюрьму, которую называли Расай. Она, по всей вероятности, считалась пересыльной, так как были здесь осужденные и по политическим статьям и по уголовным. "Бытовички" - жен-

щины вели себя очень свободно, запросто разговаривали с надзирателями, шутили и те были благосклонны к ним. Политические же вели себя немного поскромнее. Убитые горем, они всего боялись и отличались от "бытовичек". Окна нашей камеры были без "намордников", и мы днем могли видеть как по двору, под присмотром надзирателей, прогуливаются мужчины. Однажды мы увидели страшную драку между заключенными мужчинами. Один из них был явно из преступного мира. Драка кончилась тем, что "блатного" увели, а его противника унесли. Самое страшное было то, что за избиваемого человека никто не заступился. Каждый смотрел на это страшное зрелище как на какую-то безобидную сценку. Увидев это безразличие одних и жестокость других, я основательно поняла, что выжить в таких условиях будет очень трудно. Это было жестоко и страшно.

Дни шли в ожидании дальнейшей судьбы. Через некоторое время снова объявили этап. Опять вагоны, только теперь товарные, оборудованные нарами. В вагоне имелось четыре небольших зарешеченных окошка, через которые мы и общались с внешним миром. Горячей пищи не было, давали сухари и воду, да вяленую соленую рыбу. Кто имел какой-нибудь сосуд мог набрать воды на стоянках, а вот у кого не было, приходилось очень трудно. Воду набирали в шапки или платки, но ее приходилось выпивать тут же. Некоторые стали опухать от этой ненормальности.

Днем в вагоне было очень жарко и душно, ночью - холодно. Женщины по-разному переносили эти ужасные условия, многие ослабли до такой степени, что не могли подниматься с нар. Дни были похожи один на другой.

Недели через две наш состав остановился в чистом поле, открылись двери вагонов и конвоиры скомандовали: "На выход, без вещей". Страх от неизвестности опять охватил меня. Когда все выбрались из вагонов, нас прямо здесь же - напротив, усадили на траву, потом подняли и приказали ходить по кругу. Но многие не могли двигаться и продолжали лежать на земле. Некоторые теряли сознание. Конвоиры нервничали. Часа через два нас снова загнали в вагоны, и наш состав двинулся дальше.

На одной из станций нам повстречался состав с заключенными мужчинами, как потом выяснилось, - литовцами. Я протиснулась к окну, поздоровалась с земляками, сказала кто я и спросила, давно ли они из Литвы. Но, увы, в свой адрес услышала грязную ругань. Причиной этому, по всей вероятности, послужил мой вид. У меня были густые и длинные волосы, которые девушки из Средней Азии, ехавшие в нашем вагоне, заплели волосы в несколько косичек, как принято на их родине. К тому же лицо мое было смуглое, и разрез глаз походил на среднеазиатский. Вот и решили мои земляки, что я не литовка.

Трехнедельный путь был полон тревог и незначительных событий, трудностей и несчастий. Одни украдкой молились, другие плакали, третьи разговаривали, четвертые молчали.

Дорога близилась к концу, но этого мы не знали. На одной из станции сидящим у окошка женщинам какой-то старичок на вопрос, что за местность, ответил обобщенно: "Сибирь это, детки, Сибирь..." А еще через несколько дней поезд остановился на какой-то станции. Засуетились конвоиры, начали открывать двери вагонов и как-то весело, шутливо командовать: "Ну, бабоньки, вытряхивайтесь, кто живой еще!" В нашем вагоне "слабых" было мало. Выбравшись на свежий воздух, мы уселись на землю, а когда все заключенные покинули вагоны, нас погнали куда-то прочь от населенного пункта.

Через некоторое время вдали показался огромный лагерь. Это было видно и понятно по вышкам и по колючей проволоке, которой была обнесена территория нашего нового жилища. Лично меня это радовало. Я вспоминала слова молоденького следователя, который закрывал мое дело, который говорил, что в лагере будет хорошо. А когда из лагеря вышел врач в белом халате и начал отбирать больных, то я совсем успокоилась. Я ведь совсем не представляла что такое "лагерь".

Откуда-то появилась лошадь с телегой, куда начали грузить вещи тех, кто не мог их нести. Тех, кто мог стоять на ногах, выстроили в колонну, пересчитали, проверили по-

фамильно. Отобрали судимых по политическим статьям и повели в одну сторону, остальных - в другую. Провели через вахту, после чего мы увидели какой это был огромный лагерь. Вдруг один из конвоиров сильно меня толкнул, обругал "раззявой". Мой мешок за плечами оказался разрезанным, но вытащить из него ничего не успели. Как потом выяснилось, это дело рук блатных. Они всегда грабили новые этапы. Черная каракулевая шуба, которая находилась у меня в мешке, была тоже немного порезана. Вскоре я обменяла ее на буханку хлеба. Иначе у меня бы ее все равно украли, или забрали бы силой. Мне довелось видеть, как блатные отбирали у одной литовки пальто. Средь бела дня обступили ее, она кричала, не выпускала из рук вещь. И тогда ей просто-напросто выкрутили руку и забрали пальто. Всю эту картину надзиратели видели, но не вмешались. Было такое правило: спасайся сам, как можешь, никто другой не поможет. Некоторые надзиратели сами боялись, особенно "блатных".

ГЛАВА 8

ЛАГЕРЬ "ЯЯ"

Лагерь "Яя" получил свое название по реке, на которой располагался, и одноименному небольшому городишку. Еще этот лагерь называли "Кобылий двор". Рассказывали, что этот лагерь существует с конца тридцатых годов, что в нем есть заключенные женщины, осужденные еще в 1937-38 годах, что за это время некоторые из них превратились в "коблов". То есть они играли роль мужчин. Стриглись и одевались как мужчины, у них были "жены", они имели отдельные отгороженные простынями кабинки, где и проводили время со своими любимыми. "Жен" своих они очень оберегали, и не дай Бог, кто-то обидит ее. Доходило до убийства.

Первые дни на работу нас не посылали, мы находились на карантине, проходили медицинскую комиссию, получали группу трудоспособности. У нас было время поближе познакомиться с лагерем. Мы узнали, что здесь есть большая фабрика, которую все называют "Ширпотреб". Там шили рабочую одежду, всякие чехлы, даже вязали ковры. Рабочий контингент состоял из мужчин и женщин. Одна часть лагеря была мужская, вторая - женская. В лагере, в женской части, был клуб с просторным зрительным залом и сценой. Были артисты-заключенные.

Лагерная больница включала в себя мужской и женский стационары, куда привозили больных и доходяг из других близлежащих лагерей. При лагере имелась и детская больница, детские ясли-сад. Были также амбулатория, почта, баня, теплоэлектростанция. Электричество горело день и ночь. Так было положено, свет не гасить.

На медицинской комиссии меня, после всех невзгод в моей жизни, признали здоровой и определили рабочей в швейный цех. Большая часть нашего этапа попала жить в один барак, поэтому мы держались дружно. Литовцев в лагере было много, часто бригады состояли из одних литов-

цев. Литовские девушки очень певучие, песни красивые. Когда они начинали петь, то даже надзирательницы из других бараков приходили их послушать.

В бараке было чисто. За порядком следили две хозяйки и староста. Одна из хозяек, старшая - пожилая немка, младшая - русская, лет сорока. Обе они находились в заключении с 1938 года. Они обе были инвалидами, поэтому их и определили хозяйками в барак. Чистота - это один из факторов выживания в лагере.

Нары в бараке были трехэтажные. Все пытались занять место с краю, а не возле столба, на котором постоянно было множество клопов. Я еще в тюрьме заметила, что клопы меня не кусают, и с удовольствием ложилась около столба на верхние нары. Свет в бараке горел всю ночь, и поэтому я могла читать после отбоя. Порядки в бараке были строгие. Никто с улицы не мог зайти в обуви и одежде. Все раздевались в раздевалке. Пол был из некрашеных досок. Мыли его ежедневно. Но его не только мыли, но и скоблили ножами и стеклом до белизны, как и длинный стол, находящийся посередине барака. Чистоту проверяли надзиратели и санитары ежедневно.

Люди, жившие в нашем бараке, работали в разных местах, в зоне и за ее пределами. Наш литовский этап в основном трудился в бригадах общего труда. Лишь немногим удалось устроиться по специальности. Все заключенные стремились попасть в больницу, хотя бы на несколько дней, получить освобождение от работы. Старались остаться работать кем угодно в больнице, ведь как-никак, а всегда в тепле. Однажды, попав в лагерную больницу, мне удалось устроиться разнорабочей сначала в детскую больницу, а потом медсестрой. Но перед этим были долгие месяцы на общих работах, в том числе и на лесоповале. Бригадиры были в основном из блатных. Но и наши девушки занимали эти должности. Нормы выработки были огромные, их устанавливали начальники на свое усмотрение, как говорится "от фонаря". Питание мы получали скудное, а работу требовали в полном объеме, поэтому нередко приходилось задерживаться на лесоповале, до позднего вечера выполняя ус-

тановленную норму. Иногда конвоиры помогали нам эту норму выполнять, но лишь потому, что не хотели задерживаться.

Бывали случаи, когда нас гнали мимо полей с капустой, и если конвой был мало-мальски человечный, то разрешал нам сорвать несколько кочанов. Мы ее ели на ходу и радовались, она казалась нам очень вкусной. И как ни странно, никто после этого ни разу не болел.

Первый год посылок из нас никто не получал. Письма шли только через лагерную цензуру. Цензором был литовец, который быстрейшим ходом нашей корреспонденции, видимо, не был заинтересован. Первое письмо я получила через девять месяцев после прибытия в лагерь "Яя". Оно принесло мне печальную весть — умерла мама. Моему горю не было конца. На другой день я не пошла на завтрак, не хотела идти и на работу. Когда пришел нарядчик с палкой, которого я очень боялась, хозяйка-немка сказала ему, что у меня умерла мать. Он посмотрел на меня внимательно, помахал палкой и, уходя, сказал: "Хорошо". Что означало это "хорошо", то ли что умерла мать, мне тяжело и я плачу, то ли что он согласен - не гнать меня на работу. Но скорее всего второе, потому что я осталась в бараке, даже этот жестокий человек понял мою боль. Отца уже несколько лет как не было, а теперь и мама. Оставались только дети, которых я смогу увидеть только через 10 лет. Пребывание в лагере резко отличалось от пребывания в тюрьме. В связи с этим появилась надежда когда-нибудь вернуться к детям. Они будут большими, а я старой.

Примерно через месяц я получила еще одно письмо. Оно было отпечатано на машинке. В нем говорилось, что мой младший сын Зигизмунд, родившийся в тюрьме, умер в детском доме (куда, видимо, его отдала моя сестра). Это был еще один удар. Однако этой официальной бумажке я не верю до сих пор. Тогда никто не мог помочь мне установить правду, а сама я была бессильна, а точнее бесправна. Через много лет, отсидев свой срок и прожив еще 13 лет в Магадане, я получила возможность посетить свою родину, Литву. Я отыскала детский дом, в который был сдан мой

сын. Сначало со мной не хотели разговаривать, затем задавали очень больной вопрос: "Где вы были столько лет?" Только на следующий день мне показали книгу, в которой была сделана запись красными чернилами, что он умер в сентябре 1947 года.

Из родных в Литве у меня оставалась лишь сестра с двумя детьми, своим сыном и моим старшеньким. Ее муж и сын пропали без вести, ей, конечно, тоже жилось не сладко. Я понимала, что главное теперь выжить, вытерпеть все и вернуться к своему единственному сыну. Но как выжить в этом жестоком мире? Это был вопрос из вопросов.

От изнурительной работы и скудного питания у меня началась дистрофия. На очередной медкомиссии меня определили на легкий труд в зоне, начали кормить немного лучше. Однажды послали меня мыть полы в детскую больницу. Я очень старалась, и на мое трудолюбие обратили внимание. Конечно, скоблить полы было нелегко, но зато в тепле, да и кое-что из пищи от деток перепадало. Мама в детстве нам, детям, говорила, что труд нужно любить как жизнь и упорно приучала нас делать все, не боясь и не брезгуя. Это правило я твердо усвоила и прошла через все круги ада. В этой детской больнице нужна была няня в цинготную палату, сюда меня и определили. Посчастливилось.

Началась совсем другая жизнь. Во-первых, работа с детьми мне нравилась, а во-вторых - в тепле. Вольный главный врач и старшая медсестра Юлия Станиславовна разрешали нам, няням, доедать то, что оставалось от детишек после кормежки. Это была огромная добавка к нашей скудной пайке. Из сосновых веток делали противоцинготный отвар и давали детям, а также пили сами, что спасало нас от болезней. Жизнь и работа в детской больнице была похожа на вольную жизнь. Коллектив больницы небольшой: вольные - главный врач и старшая медсестра Юлия Станиславовна, заключенные — седой врач-азербайджанец (профессор по детским болезням), отсидевший уже 15 лет, Гусейнов Осип Иосифович, медицинская сестра Барановская Валентина, у которой муж отбывал наказание на Колыме, и молоденькая девушка - медсестра Мария Виноградова.

Больница нуждалась в крови для больных, за сдачу которой заключенные получали зачетные дни (сокращение срока). Я решила тоже сдавать кровь и заработала на этом 70 дней зачетов. Но потом выяснилось, что Кузбасс не выполнил норму по сплаву леса (а наш лагерь относился к Кузбассу) и эти дни немного сократились. Заболев желтухой, кровь сдавать я больше не могла, оставалось только одно - отличный труд.

С детских лет мама меня приучала к рукоделию, я умела шить и вязать, и ко мне стали обращаться те, кто собирался на свободу, и даже вольные. Платили, конечно, хлебом. Я вязала платки, джемпера. Во время ночных смен времени было много, и работа шла быстро. Другие сестры ложились спать, а я все вязала. Были случаи, когда сами родители у спящих сестер крали своих детей, чтобы с ними погулять. Но это удавалось лишь тем, у кого мужья были "блатными" или китайцами. Их не наказывали, а сестер увольняли. Со мной такого не случалось. Я или большая трусиха, или чересчур дисциплинированная.

В лагере было много разных людей, они заводили друг с другом знакомство, искали своих земляков и иногда встречали. В ближайших лагерях находили даже родственников. А было и так, когда привозили в наш лагерь, поскольку он был центральным, в морг трупы, то некоторые с близкими людьми встречались именно там. Это были ужасные встречи. В этих случаях родственникам разрешалось обмыть и одеть покойников. Мертвецов вывозили через запасную вахту на лагерное кладбище, которое находилось на болотистом участке. Хоронили без гробов и голыми.

Из окружных лагерей в наш лагерь привозили "доходяг", так называли тех, кто не мог работать и еле-еле передвигался. Их можно было видеть на лагерных помойках и возле столовой, где среди мусора можно было найти что-либо съедобное. Однажды я подошла к такому человеку с куском хлеба и предложила ему. Он взял его и стал внимательно разглядывать без всякой радости. Потом сунул его за пазуху и, не говоря ни слова, стал дальше разгребать мусор. Я поняла, что ему уже ничего не поможет, он обре-

чен. У него был милиарный понос. Он был без брюк. На вид ему было лет 20.

Так как мужская зона от женской практически ни чем не была отгорожена, то "блатные" мужики были частыми гостями у женщин. Они соблазняли молодых и красивых девушек, таких же "блатнячек". Если им кто-либо понравится, то они не отстанут, пока не добьются того, чего хотят. Начинают приставать со своей любовью, принуждать к сожительству. Их совершенно не интересовало желает ли этого сама девушка. Они находили способы подчинить девушек себе. Администрация лагерей в эти дела не вмешивалась, несмотря на то, что девушек сильно обижали, выигрывали и проигрывали в карты, угрожали им, позорили как могли. Непокорных жестоко избивали. Не трогали лишь тех, у кого были кавалеры. Таких они знали. "Контру" сначала они тоже не трогали. По их блатным законам было зазорно связываться о осужденными по политическим статьям. Но потом они почему-то начали охотиться и за нашими девушками. Они всячески старались пробраться в наш барак. Переодевались в женские платья, пристраивались к женским бригадам, когда те возвращались с работы. Бывали случаи, когда вот таким образом они оказывались в нашем бараке. Когда это обнаруживалось, мы поднимали такой крик, что, наверное, даже этим блатным мужикам становилось страшно. В таких случаях им ничего не оставалось как бежать.

Однажды блатные мужики проиграли одну девушку из нашего барака в карты. Что только с ней не делали, даже в туалетной выгребной яме топили. Но девушка все равно не соглашалась на сожительство. Тогда претендовавший на ее ласку кавалер средь бела дня изрезал ее ножом и, оставив на лугу, побежал в амбулаторию сообщить, что человеку нужна помощь. На ее теле оказалось больше двадцати ран, ее поместили в хирургический барак. Девушка выжила. Ее обидчик ежедневно приносил ей, по-лагерному, сказочные передачки и целыми днями торчал под окном. Когда девушка поправилась, она согласилась жить с ним. Он забрал ее в какой-то другой барак, где у них была отдель-

ная кабина. Администрацией лагеря "блатным" разрешалось иметь сожительниц. Вскоре у них родился ребенок и это было чудо. Несмотря на сложные условия, в шесть месяцев мальчик пошел. Мне довелось видеть этого мальчугана. Это был прекрасный ребенок. Мать была очень счастливой. Позже они оба освободились и им разрешили уехать на родину мужа. Вот уж воистину, не было счастья — да несчастье помогло.

В лагерном клубе иногда выступали и знаменитые личности — ленинградские певцы Александр Кудлинг и Виктория Иванова. Как прекрасен был этот дуэт!

В нашем бараке жили три сестры литовки, все очень красивые. Младшая из них участвовала в самодеятельности, и в нее влюбился такой же заключенный артист Александр Аванесов. По национальности он был то ли азербайджанцем, то ли армянином, поэтому старшие сестры этой девушки были категорически против их дружбы. Они всячески мешали их связи, даже били свою сестренку.

В лагере кипела, бурлила жизнь и борьба за нее. Зона мне казалась каким-то островом, с которого невозможно выбраться на материк. На этом острове я прожила около двух лет, многое увидела, многое пережила, многому научилась. Было много плохого, но было и что-то хорошее. Хорошим было то, что в наших душах жила надежда на свободу, что даже в этом аду можно было найти настоящих друзей. Мне очень жаль, что имена многих хороших людей моя память не сохранила. Но все-таки кое-кого помню. Это медсестра Мария Васильевна Нарядная, фельдшер Виктор Прокопьевич Москвин, главный врач Покатаев, русский парень Овсянников - это был первый человек, который умер на моих руках, которому я закрыла глаза. Это было на "Яя" в 1948 году.

Работая в детской больнице, я еще подрабатывала в свободное время в мужском стационаре. Лежали там люди с разными болезнями, поэтому я получила ценную, богатую практику. Когда главный врач детской больницы узнал, что я подрабатываю в стационаре и что у меня 58-я статья, он сразу же меня выгнал. Но мне удалось устроиться няней в

детский сад-ясли. В яслях я была всегда сытой. И даже свой суп, а иногда и хлеб работавшие здесь люди могли отдавать голодным людям без ущерба себе.

В яслях я очень привязалась к маленькому мальчику Коле Кучерову. У него было какое-то странное заболевание, кисти обеих рук и ног имели багровую "жабью" кожу, и его за это не любили другие няни. А мне его было очень жаль, и он, наверное, это чувствовал. Как только он видел меня, сразу тянул ко мне свои красные ручонки и улыбался. У него было всего два зубика, редкие волосики на голове. Он был очень худой. Брать детей на руки не разрешалось, поэтому я приходила к нему после смены. Его мать Вера работала на общих работах и приходила к сыну очень редко. Выжил ли он? Это был примерно 1948 год, и ему было тогда 10-12 месяцев.

Блатных в нашем лагере, как, впрочем, и во всех других, было предостаточно. У них были свои странные и не понятные нам законы. Их даже побаивались надзиратели, а заключенные старались избегать с ними всяких контактов. На "этап" их собирали с трудом. Они делали себе всякого рода "мастырки": порошок из химического карандаша засыпали в глаза, прошивали руку или ногу ниткой, смоченной слюной, обливали конечности кипятком, зашивали себе рот, пришивали на живот пуговицы, прибивали себя гвоздями к нарам за мошонку, глотали гвозди. А однажды, перед большим этапом, блатные закрылись в заброшенном бараке. Заблаговременно натаскали туда камней и защищались этим оружием, не подпуская к себе надзирателей. Тогда администрация решила их "вымыть" из укрытия водой. Но и после этого они оставались недосягаемыми. Время было выиграно, этап ушел, и лишь после этого блатные вышли.

А был еще и такой случай. Намечался какой-то дальний этап. Одна молоденькая "жучка" (воровка) никак не хотела срываться с насиженного места, но на вахту пришла вместе со всеми. Когда той пятерке, в которой находилась "жучка", нужно было выходить за зону, она предстала перед начальником конвоя совершенно голой, сбросив с себя бушлат и валенки. На дворе тогда стоял сибирский мороз. По

правилам, заключенные, отправляемые на этап, должны быть одеты по сезону, она же видимо подумала, что начальник конвоя в таком виде ее не возьмет. А он, сбросив с себя добротную овчинную шубу, быстро завернул эту "козявку" в нее и, бросив в сани, проговорил: "Ничего, довезем в целости и сохранности". "Номер" не прошел.

Я так втянулась в лагерную жизнь, что наша огромная зона казалась мне городом. Только город этот был обнесен колючей проволокой и охранялся. И если бы не блатной мир, который не давал всем спокойно жить, и постоянное ощущение голода, наша жизнь была бы сносной. Видно тот солдат говорил мне правду. Я стала постепенно привыкать.

В лагере "Яя" было хорошо то, что лагерная форма здесь была необязательна. Правда, при выходе за зону одевались во все казенное. В воскресенье был выходной день, и каждый мог одеваться в свое, домашнее, если у кого-то оно еще сохранилось. На душе становилось светло, вспоминался дом, родные, знакомые. Многие литовские девушки, нарядившись в свою национальную одежду, садились за длинный стол и начинали петь песни на родном языке. Песни были задушевными, только слова понимали не все обитатели барака. Иногда даже надзирательницы приходили послушать нежные девичьи голоса и песни и вздыхали...

ГЛАВА 9

ЭТАП В ГЛУБЬ СИБИРИ

Однажды поздно вечером пришел нарядчик со списком. В числе других сказал мне, чтобы собиралась с вещами. Я ужасно испугалась, так как никого больше из барака не забирали. Дали час на сборы. Потом пришли за мной. Попрощавшись с подругами-землячками, я ушла, не зная куда. Привели в какой-то барак, где уже были две женщины. Пожилая еврейка - зубной врач (по отчеству Владимировна) и медсестра, тоже еврейка - Зузана (потом я ее встречала в каком-то пересыльном лагере, там она уже работала врачом). Через некоторое время привели еще двоих медсестер. Как потом выяснилось, куда-то требовались медицинские работники, формировали дальний этап. Сразу же за воротами лагеря стоял поезд. Нас поместили в теплый, купейный (а не в скотский) вагон, только вместо окон были решетки. Устроились неплохо, но все равно было как-то страшно. Куда везут? К тому же конвоиры перепились и ругались между собой. Самая старшая из нас — Владимировна, интеллигентная женщина, попыталась узнать у охранников, куда нас везут, но в ответ они обрушили на нас поток ругани. Мы еще больше испугались и умолкли. Состав дрогнул и поехал. Всю дорогу конвоиры продолжали пить.

Везли нас несколько дней. На какой-то небольшой станции высадили. Погнали в зону. Это был пересыльный лагерь. На работу нас не гоняли. Держались мы кучкой.

О пересыльных лагерях мы слышали много страшного, поэтому вели себя незаметно. Через несколько недель нас с Зузаной снова погнали на этап. Теперь мы ехали в обыкновенных товарных вагонах. Остальные женщины остались на пересылке.

На третий, возможно, четвертый день, прибыли на место назначения, в лагерь, где теперь придется нам жить и работать. Это был один из номерных лагерей, по линии

железной дороги Тайшет—Братск. До нашего прибытия здесь содержались военнопленные японцы. Возле зоны нас усадили на землю. Мы видели, как из лагеря небольшими группами выводили японцев. Они все оглядывались и что-то руками показывали туда, откуда их выводили.

Мы думали, что после мужчин, тем более азиатов, нам достанутся грязные бараки, но получилось совсем наоборот. Везде была чистота и уют. А когда мы ближе познакомились с зоной, то были немало удивлены. Сколько здесь было, приложено искусного труда?!

По пути в баню слева была небольшая лужа, но как она была ухожена, словно озеро. Вокруг она была обсажена какими-то, растущими только в Сибири цветами, аккуратно обложена камнями. Здесь же стояла удивительно красивая скамейка, сделанная из тонких березовых веточек. Между бараками были высажены клумбы. Повсюду ажурные перегородки. Даже туалет был украшен по-своему. Несколько дней нам дали отдохнуть, а потом началась работа, в основном на железной дороге. Укладывали шпалы. Потом гоняли на лесоповал, на сенокос. Природа была удивительно красивая. Кедры высокие и прямые, кажется, что до неба достают. В лесу много белок, они даже шишками бросались. Вокруг цветы. Все это свежее, живое и буйное радовало наши глаза. Глядя на эту красоту, я забывала на мгновение о трудностях, но окрики конвоиров возвращали меня в реальную действительность.

Народ в лагере был разнообразный и по статьям, и по национальности. "Зэчки" в основном молодые и здоровые. Особенно мне запомнилась в этом лагере пожилая женщина, жена харбинского фабриканта Побединского. За зону по возрасту она выходить не могла, поэтому была приставлена в сушилку, сушить нашу одежду и валенки. В этом лагере была и дочь белого генерала Семенова - Лиля, а в соседних лагерях — две ее сестры, брат и зять. Их после смерти отца определили в эти сибирские лагеря. Разместили порознь, но они между собой держали связь, несмотря на запреты. На работу за зону Лилю выводили редко. Когда она шла с нами, то идущие на работу или с работы

колонны японцев узнавали Лилю и громко приветствовали ее.

Среди заключенных были настоящие монашки, сектанты, которые от работы отказывались. Хлопот с ними лагерному начальству было немало. На работы они не выходили.

Воды в лагере не было. Летом ее привозили на лошади, из какой-то речки, а зимой - топили из снега и льда. Вшей и клопов в бараке было полно, поэтому приходилось голову смазывать керосином, а одежду прожаривать на железной трубе печки. По вечерам у трубы была всегда очередь, всем хотелось избавиться от паразитов.

Ходить приходилось только в лагерной форме, так как лагерь был строгого режима. Разрешалось писать и получать лишь два письма в год. На одежде, на спине, на колене и шапке были написаны номера. На разводе художник с кисточкой и краской подправлял номера тем, на кого указывал начальник конвоя. Вызывали по номерам, выкликаемый обязан был называть фамилию, статью, срок. Это был каторжный лагерь 71 км.

Земляков у меня в этом лагере в начале не было, но я не теряла надежды встретить, все время спрашивала у вновь прибывших, но, увы. Через некоторое время в одном их этапов прибыли. Это была маленькая радость в моей жизни. Я могла поговорить на родном языке, расспросить о родных местах. Зато в этом лагере было очень много харбинцев. Монашки все тоже были из Харбина. На работу ходить они сразу отказались. Их закрепили за бригадой Малинаускене Фриды. Ей было ведено их перевоспитывать. Характер у Фриды был крутой, она была литовкой и сидела за убийство своего мужа, председателя колхоза. Свое воспитание она начала с того, что построила их на линейке, очертила круг и оставила на съедение мошкаре, не дав в руки ни какой веточки отбиваться от них. Время шло, они уже были так искусаны, что ничего не видели, но на работу не попросились. А если какая из них падала на землю, то Фрида приходила и била ее. Так они простояли 12 часов, но все осталось, как было. Жили они в большой землянке, не-

далеко от вахты. Их стойкость и непокорность не давала покоя многим. Однажды за них взялись охранники. Привели на вахту, дали каждой по полену дров и сказали, что надо отнести дрова в столовую, чтобы сварить для заключенных обед. Они ответили: "Не понесем". Тогда каждое полено обвязали веревкой и повесили монашкам на шею. Конвоир командует: "Марш вперед!" Не идут. Тогда солдат берет одну из них под руки и пытается вести. Она отказывается двигать ногами. Тогда солдат стал тащить ее волоком по земле, и полено тащится вместе с ней. Солдат говорит: "Ну вот и несешь". Монашка отвечает: "Это не я несу, это сатана и меня и дрова несет". Плюнул солдат и не стал больше их воспитывать. Кто-то их уже воспитал по-своему.

Была в лагере одна старушка, литовка, ее звали Мочюте, и она знала все праздники. Откуда узнал об этом начальник лагеря, неизвестно, только пришел он в барак и сказал, что нам два дня выходных, что в эти дни, если у кого есть, можем надеть домашнюю одежду, и будет почта. Мы в начале не поверили. Но назавтра нас на работу не повели. Стали мы переодеваться. Сам Господь послал нам красивый солнечный день. Высыпали мы из бараков на улицу и радовались как дети. Пели свои литовские песни (нас было большинство), водили хороводы, веселились. Подошло время обеда. Какое было удивление, когда выдали каждому из нас по паре картофельных пампушек и по большой тарелке борща. В будние дни такого борща мы, конечно, не ели. После обеда, к вечеру, принесли в зону мешок с письмами, стали читать кому. Менялись чтецы, но круг обступивших мешок не уменьшался. Не уходили даже те, кто уже получил письмо, им хотелось еще, они прижимали к груди полученное письмо и ждали, ждали. Святая Пасха была православная, но праздновали все. Думаю такого забыть нельзя. Нам, уже отсидевшим несколько лет, это показалось большим подарком. Это даже прибавило надежды и силы для дальнейшей жизни. Многие плакали, вспоминая свой дом и семью. Мочюте (по-русски означает Матушка) была старенькая, но и она была с нами в этот день. Это

был один день из редких радостных лагерных дней, день Святой Пасхи.

Так как лагерь был режимный, то многое в нем было не положено. Не было библиотеки и радио. Но был прекрасный климат и постоянно прекрасная погода. Лес пестрел дикими тюльпанами, с верхушек деревьев белки кидались шишками, стоило только присесть или прилечь на этот природный ковер. Чистый воздух тоже играл свою роль. Если б я была художником, я все эти места, где была в лагерях, обязательно нарисовала бы.

Память с годами слабеет, людей стала забывать, особенно лица, а вот те прекрасные места помню так, как будто видела вчера.

В дни Пасхи нас никто не гонял никуда, и на работу тоже в эти дни мы не выходили. Начальник лагеря, высокий немного сутулый человек средних лет, только издали осматривал лагерь. Интересно, помнит ли он об этом? Те, кто тогда были там, никогда его не забудут. Доброта она везде присутствует, только надо ее разглядеть. Такой страшный лагерь, очень суровый конвой, и вот такое. В течение десяти лет, при постоянном перебрасывании из лагеря в лагерь, пришлось видеть всякое, были очень злые люди, но были такие и среди нас, у которых зависть и ненависть кипели ключом. Некоторые заключенные получали посылки и чтобы не делиться с соседями и не раздражать их, ели под одеялом. Я не осуждаю их, там каждый хотел только одного - выжить. Эти люди делали это таким образом.

Были такие, которые могли убить за пайку хлеба, и такие, которые могли свою пайку поделить с больным или голодным. Я благодарю судьбу за все эти испытания. Они укрепили во мне добро.

В один из дней напротив нашего лагеря остановился поезд. Нас тут же погнали с насыпи на обочину. У одного из вагонов я увидела бравого военного. Гимнастерка у него на груди была расстегнута, рукава закатаны, а на руке от запястья до локтя надето много часов. Наш конвоир, мальчишка совсем, загляделся на эти часы. Тогда тот военный говорит ему: "Что, нравится, хочешь, подарю одни". Кто

тогда не хотел иметь часы? Конвоир подошел к нему поближе. "Выбирай", - сказал военный. А как только солдат приблизился к нему, тот военный этой рукой, украшенной множеством часов, ударил солдатика прямо по лицу. У солдата показалась кровь на лице. Нам его было очень жаль. Потом говорили, что это ехали солдаты из армии Рокоссовского, набранные из тюрем и лагерей, обратно в лагеря. Так или нет, не знаю, но это были злые люди. А эту жестокость и подлость мальчик-солдат запомнит на всю жизнь.

Прожила я в этом лагере до конца лета 1949 года. Объявили этап. Без этого видимо было нельзя. Без конца возили туда-сюда заключенных, а гарнизоны охраны меняли еще чаще, видимо, чтобы не привыкали друг к другу. Недоверие было ко всем, не только к заключенным. Среди охраны были такие, которые ненавидели нас, но были и такие, кто сочувствовал. Они видели, что мы работали честно, вели себя смирно, что мы люди ни чем не хуже их, а в некоторых случаях и лучше. Ведь были и такие надзиратели, сегодня продаст иголку за какую-нибудь домашнюю вещь, а назавтра другой придет и отнимет ее. В мужских лагерях мужчины отдавали свою пайку хлеба за махорку, а вольные этим хлебом кормили своих свиней - заключенные, конечно, умирали.

ГЛАВА 10

СНОВА ЭТАП

Этап собирали на Колыму. О Колыме мы много слышали. Рассказывали, что там люди ходят совершенно вольно, что женщинам даже можно выйти замуж, иметь детей, что женщин очень не хватает, и мужчины их выкупают из лагерей. Пришел день, и нас тоже отправили. Стоит ли описывать дорогу. Все то же, все так же. Те же товарные вагоны, сухари, дефицит воды, теснота и духота, чужие лица. Правильно сказал кто-то из авторов подобных воспоминаний, что в лагере друзей нет. Там тоже никто никому не верил и не доверял, потому что предателей и сексотов было, сколько хочешь. И в этом этапе каждый жил как мог, грыз свой сухарь, пил свою порцию воды, думал, как благополучно доехать до места и что ждет его впереди.

Однажды ранним утром подъехали к озеру Байкал. Рельсы проходили у самой воды. Вода была настолько чистая и прозрачная, что каждый камушек был виден. Вода была от своей чистоты голубого цвета, будто родниковая. Поезд остановился. Видимо впереди была станция. По левую сторону поезда было озеро, а по правую - очень высокие горы, такие высокие, что выше туманов, или это были низкие облака... Воздух был удивительно чистым, каким-то целительным. Мы все ожили. Когда я любовалась этой красотой, ко мне подошел солдат и протянул камушек. Много лет я носила его на шее как амулет.

Поезд стоял довольно долго. Солдаты даже немного приоткрыли двери вагонов, и мы по очереди подходили к этой щели посмотреть и подышать. Раздалась команда, поезд тронулся, опять в путь... Ехали очень долго. Сейчас я уже даже не помню сколько дней.

Помню, как доехали до Комсомольска-на-Амуре, как там отцепляли по нескольку вагонов и Амур переплывали на пароме, а потом снова сцепляли в состав и ехали дальше. Дорога была трудная, изнемогали от жары. Все ужасно ус-

тали, некоторые уже не вставали, не было сил. На остановках конвоиры иногда стучали в дверь и спрашивали, нет ли больных, но мы отвечали что нет, потому что боялись, что больного выбросят и все. Боялись расставаться даже с малознакомыми людьми. Да и не были мы больными, а просто ослабшие от недоедания, от жары и духоты люди. Таких дорог у нас было много. Сейчас уже даже трудно вспомнить какая была за какой, но на Колыму плыли по морю на пароходе.

ГЛАВА 11

ВАНИНО

Как-то под вечер, в красивый солнечный день осени Дальнего Востока, мы наконец прибыли в порт Ванино. Там был пересыльный лагерь, причем общий. Солдаты, конечно, повеселели и мы тоже. Природа нам показалась очень красивой, климат хорошим. Стали нас разгружать из вагонов. Кто мог идти, а кто и нет. Тех, кто идти не мог, подтаскивали те, что были посильнее. Конвоиры нас подбадривали: "Давайте, бабоньки, давайте". Им тоже хотелось нас поскорее сдать и отправиться в обратный путь. Мы же мечтали о нарах, о горячей "баланде", по которой истосковался наш организм за долгую дорогу. Мысль, что конец дороги, и свежий воздух взбодрили нас. Пересчитав, нас повели через лагерные ворота. Нас оказалось довольно много, колонна была большая.

В зоне нас сразу обступили разные "урки" и "жучки". "А, контра", - определили они сразу. Стали спрашивать, откуда. Мы отвечали, зная, что с ними лучше не ссориться. Как потом выяснилось, политических только и было как наш этап, и эти же блатные нам подсказали, что нас немного подкормят и повезут дальше, на Колыму. Ванинский лагерь был тоже большой, весь поделенный запретными зонами и квадратами. Наш квадрат был женский, остальные мужские. Если повыше встать, было видно, что делается в мужской зоне. Вокруг было очень много вышек с солдатами, и если кто-то пытался переговариваться с мужскими зонами, сразу поступало предупреждение. Позднее выяснилось, что в одной из зон есть и политические мужчины. В нашем квадрате была амбулатория и маленький стационар, куда взяли и несколько наших женщин для подкармливания. На работу нас никуда не посылали. Но жизнь была довольно опасная. Люди из преступного мира были очень отчаянные и способны на все. В бараке, где жили мы, с другой стороны жили эти самые блатные. Барак имел с обеих

сторон по высокому крыльцу. Дальше был туалет и вышка. Так эти "жучки" выходили на крыльцо и по-всякому издевались над солдатами. Среди них тоже были и "коблы"- мужчины, они тоже жили парами. Так вот эти "мужчины" выходили на крыльцо в брюках, с прорезанными дырками впереди, потом высовывали через эту дырку руку и показывали солдатам, конечно, с прибавлением оскорбительных всевозможных словечек. А их "жены" в коротеньких юбочках и с бантиком на голове, старались задрать свои юбочки и показать, что там у них есть под этими юбочками.

Однажды одна "жучка" залезла на крышу туалета, а туалет был у самой запретной зоны, и стала на этой крыше отплясывать чечетку, время от времени показывая солдату совершенно откровенно все, что имела спереди и сзади. Солдат ее сгонял, сгонял, но она не уходила. Очевидно, у солдата не выдержали нервы, и он выстрелил. Она упала. Тут сбежались все блатные, ее сняли с крыши. Пуля попала ей в бок, и она скончалась. Что было с солдатом, мы не знаем, а блатные устроили своей подруге пышные похороны, вернее отпевание. Они ее красиво одели, положили посередине одного из палаточных бараков. Нашлись у них даже свечи. Пришли в наш барак просить, чтобы наши женщины пошли петь похоронные песни. Такие старушки нашлись. За это их целых два дня очень хорошо кормили. Только после этого они отдали тело для захоронения. Надо сказать, что начальство пересылки в самом лагере появлялось редко. Жизнь в лагере шла сама по себе. Блатные особо не безобразничали в отношении нас. Силой ничего не забирали, но обманывали как могли.

Как-то останавливает меня одна "жучка" и говорит: "Дай померить галоши". Их мне прислала сестра в посылке. Это была единственная посылка, полученная мной за 10 лет в лагере. Даю ей один. Примерила и говорит: "А они одинаковые? Покажи другой". Ну, я и другую галошу ей даю, стою босиком. А она покачала головой, довольно заулыбалась и, убегая, проговорила: "Ох, и дурная же ты, контра". Потом как-то эта "жучка" преподнесла мне мисочку каши и сказала: "Ешь и не будь такой дурой, пропадешь". Урок, не правда ли?

Всякое приходилось видеть на пересылке, однажды я видела как к идущему по зоне офицеру подбежала сзади "жучка" и огрела его кирпичом по голове. Тот зашатался и рухнул на землю. С вахты выбежали солдаты, подняли офицера и повели в помещение. А ее так и не поймали. Вот так сводили счеты. В мужской зоне жизнь была пострашнее. Из бараков утром выносили трупы. Там проигрывали друг друга в карты, сводили счеты блатные и суки, или блатные с контрой, или контра с блатными. Удушить спящего полотенцем, или зарезать было делом обычным. Все шло так как шло. Каждый считал свой срок: заключенный - сколько осталось отсидеть, начальники - сколько осталось до окончания договора, а солдаты-конвоиры - сколько им осталось служить. Все они относились к войскам КГБ.

ГЛАВА 12

ПУТЕШЕСТВИЕ В МАГАДАН

Это было в октябре 1949 года, в бухте Ванино. Я находилась в транзитном лагере как политзаключенная. Мы знали, что нас ожидает Колыма. Лагерь был общий: и мужской, и женский; и статьи были разные как политические, так и бытовые. Вся территория лагеря была поделена такими проволочными коридорами на квадраты, а в тех квадратах стояли бараки, а в них жили мы, заключенные. Эти коридорчики время от времени боронили граблями, чтобы было видно, если туда кто зашел.

Через эту колючую проволоку люди переговаривались, обменивались записками. Часовые не очень гоняли. Их больше волновали внешние границы лагеря.

Итак, однажды под вечер нам было приказано собраться с вещами, и повели нас грузиться на пароход. Пароход стоял на рейде, и нас группами на лодках отправляли туда, а остальные ждали на берегу. Пароход был для перевозки грузов. По очень крутой железной лестнице мы спустились в глубокий трюм. В трюме очень пахло свежерезанным деревом, и это немного подняло у нас дух. Мысли были у нас грустные. Многие крестились, а кто и молился. Люди - очень разных национальностей и очень разных возрастов. Как только вступили на пароход, хоть он и стоял на месте, мы почувствовали, что земли под ногами уже нет. Места хватило всем. Это была большая, глубокая железная яма с двухэтажными нарами из горбылей и нетесаных досок. Посередине этого трюма стояла огромная параша. Это было что-то страшное. Надо было справлять свои "дела" на виду у всех. Спрятаться или прикрыться было невозможно. Кроме того, сесть на край этого огромного сосуда тоже было невозможно, поскольку очень просто было угодить в сам сосуд. Люди терпели, ждали ночи, чтобы не так было видно. Ходили вдвоем, один садился, другой придерживал его.

Ночью мы тронулись в путь. Началась качка. Было жутко, многие вслух стали молиться. На другой день появились люди, которые не могли подняться, появились первые больные.

Морская болезнь стала одолевать многих. Медфельдшер был из нашей среды и имел кое-какие лекарства. Солдаты стали по одному выпускать на палубу тех, кому очень плохо. "Дышать" разрешали 15 минут. На палубе был построен туалет, очень похож на скворешник, видно это для солдат, но они разрешали пользоваться и нам. Море потихоньку штормило. Ветер гудел. У того туалета вход был с палубы, а "выход" - прямо в море. Снизу дуло так, что казалось ветер пронизывает тебя насквозь. Эта будочка от ветра трещала так, что казалось неминуемо сорвется. Позже, когда поднялся настоящий шторм, не стали нас туда выпускать. Я после такого ветра слегла с температурой, да и качка давала о себе знать. Одна молодая девушка умерла, не выдержала. Ее звали Элените, она была литовкой из-под Алитуса. Ей стало плохо с сердцем, пытаясь спасти, ей сделали четыре кубика камфоры, но она скончалась. Помню ее синие руки.

Огромная параша, стоящая посередине, через несколько дней наполнилась, и по мере того как пароход качало, все содержимое стало выплескиваться через края. Одиннадцать суток мы стояли на якоре. Плыть было нельзя. Как-то раз мне удалось выйти на палубу. Более жуткой картины я в своей жизни не видела. На небе было какое-то солнце, заслоненное облаками, кругом безбрежное, серое и самое неприветливое море, какое только может быть. В тот момент мне казалось, что все это страшный сон, и нам никогда больше не увидеть даже чужих берегов. Солдаты и те были зеленые, укачанные. Море не выбирает. Я многое из этого путешествия забыла. Никак не могу вспомнить, чем нас кормили. Но что кормили, это точно. Сколько всего дней плыли, тоже не помню. Заканчивала я эту дорогу, лежа пластом. Встать я не могла, хотя все время мне и другим казалось, что мы утонем в этих нечистотах, которые уже плескались кругом и под нарами и в проходах. Вони мы в по-

следнее время уже не ощущали. Мне кажется, что я вообще тогда уже плохо соображала. Жить или утонуть, все было безразлично.

Не знаю, сколько прошло дней, но однажды солдат крикнул в трюм: "Магадан!" Через некоторое время стало появляться разное начальство. Все фыркали на нашу вонь. Кто-то спросил, есть ли больные, но так как я уже лежала несколько дней и у меня была высокая температура, на меня тоже указали. Покинула я этот некомфортабельный транспорт на носилках.

В морском порту стояло несколько машин скорой помощи. В одну из них поместили и меня. Это было 19 или 29 ноября 1949 года. В Магадане был снег. Пыталась смотреть в окно машины. Видела какие-то редкие одно- и двухэтажные дома, я поняла, что там живут люди и там бывает тепло. Я была рада. Рада тому, что снова подо мною земля, я живу и кругом люди.

Сколько мы ехали, не знаю, но остановились. Машину пришлось освободить. Я оказалась в каком-то месте, похожем на поселок. Было много одинаковых домов, много людей и много военных. Стало ясно, это лагерь. Магаданская транзитка, 4 километр.

В этом транзитном лагере и в окрестностях Магадана мне суждено было пробыть до лета 1955 года, а в самом Магадане прожить еще 23 года. Этой транзитки уже нет. Она лишь в памяти людей, прошедших через эти трудные годы.

ГЛАВА 13

ВСТРЕЧА

Тут, на этой транзитке, меня согрели, накормили, положили в больницу. Одним словом я снова жива, живу и жду конца своего срока. После выздоровления меня водворили в пересыльную зону, и я стала ожидать дальнейшей своей участи. Приезжали за живым товаром «покупатели»-работодатели, которые отбирали нужных себе людей. Большинство из прибывших были отправлены на прииски. Нас поделили на бригады по 40 человек. Бригадиров старались брать, умеющих говорить по-русски. Так я попала в бригадиры. Мне приходилось в столовой стоять у раздаточного окошка и смотреть, чтобы все члены бригады получили пищу, получать хлеб и раздавать его. Иногда нас посылали за зону на мелкие различные работы. Там мне уже приходилось быть настоящим бригадиром - получать задания и, конечно же, выполнять их.

Как-то приехал в лагерь военный в поисках художника. Я немного умела рисовать, и поэтому женщины указали на меня. Всем хотелось, чтобы меня взяли, так как с воли я могла принести что-то из еды. Я согласилась, но волнение охватило меня, вдруг не получится.

За вахтой стоял грузовик, в грузовике уже сидел скукожившись какой-то мужчина, видимо, тоже художник. Он сразу признал во мне прибалтийку. Оказалось, что он одно время жил в Литве и там же был арестован. Звали его Кароль Рампельберг. Он оказался иностранцем, бельгийцем. Кадровый разведчик, хорошо говорил по-русски и к моему удивлению и по-литовски. Он прекрасно рисовал и ехал в воинскую часть не первый раз. Он много рассказывал о себе, и мне казалось, что он хочет как можно больше и быстрее поведать мне свою биографию. Он ожидал этапа на трассу, откуда вернуться не рассчитывал. Поэтому он оставил мне адрес своей матери, которая проживала в Париже.

По прибытии на место, он показал мне свои работы.

Потом меня повели в другое помещение, где мне предстояло оформить для этой воинской части стенную газету. Дали ватман, краски, тексты — в общем все, что необходимо для работы. Я начала рисовать, но через некоторое время поняла, что в моей работе нет никакого художества. Пришел солдат, посмотрел на мое творение и спросил: "Что, только так и умеешь?" Я покраснела, потом заплакала, мне было ужасно стыдно. Но солдат успокоил: "Эх ты, разведка, оставь все это, я сам сделаю". Сижу реву. Через некоторое время приходит военнослужащий с большой миской жирных щей и куском хлеба, ставит передо мной. Я была ему бесконечно благодарна. Таким образом у меня была возможность встречаться с Карлом. Встречи были не долгими, но хоть на некоторое время я чувствовала себя женщиной, мне было хорошо с этим человеком, между нами было что-то общее.

Конечно, о моих встречах с Карлом узнали девушки из моей бригады, а позже выяснилось, что в нашей зоне, в нашем бараке и даже в моей бригаде была девушка-литовка, которая любила этого человека. Она шла с ним по одному делу и питала надежду на будущее. Ее имени я не помню, но знаю, что она была из Литвы. Она плакала и просила меня не мешать ей. Он мне о ней ничего не рассказывал. Меня это очень оскорбило. Я отказалась ездить с ним на работу и отвечать на его записки, которые он мне присылал очень часто.

Адрес его матери я переписала на тряпочку и зашила в телогрейку. Об этом знали только две женщины: эта девушка и еще одна. Эту телогрейку с адресом у меня украли в первой же бане. С этого адреса я запомнила только фамилию матери. Через некоторое время выяснилось, что я беременна, но Карла уже не было, его куда-то отправили, и он мне ничего не сообщал или эта записка не дошла до меня. Исчезли с моего кругозора и та девушка, и та женщина, которая все время наблюдала за мной такими недобрыми глазами. Я поняла, что в жизненном море я по-прежнему одна и уже за что-то в ответе. Так и пошла моя новая жизнь, с новыми обязанностями, трудностями и опасностями. Не

было ни защиты, ни поддержки. Даже приходили лагерные "придурки", уговаривали сказать, что отец ребенка надзиратель, которого многие не любили, или просто были посланы узнать "кто отец". Началось всякое разное: одни пытались показать свое сочувствие, другие презрение, третьи даже ненависть. Было очень тяжело.

Стали посылать в город на стройки. Кроме вольных мастеров, остальные начальники были военные. Прораб и другие "придурки", так называли всех нерядовых работников, были заключенные. Как сейчас помню, прорабом был некий Горячев, человек очень злой и жестокий. Бывают люди, которым никак не угодишь. Постоянным объектом его придирок была я, поскольку все время попадалась ему на глаза. Моим рабочим местом на стройке был уголочек конторы, где я постоянно находилась, разложив свою небогатую аптечку. Я постоянно ему мешала, постоянно он меня отсылал на какие-то побочные работы, вплоть до чистки туалета. На стройке были бригады как мужские, так и женские, были политические и бытовики. Последние сразу организовали выход в город. На столе стал появляться лишний кусок хлеба, а иногда даже белого. Иногда мы варили себе кушать, а так как я относилась тоже к "придуркам", то и мне иногда перепадало. Тогда я работала выходным фельдшером на стройке.

Были на стройке и тяжелые несчастные случаи, такие как поражение электрическим током, угорание от газа каменного угля, но все оканчивалось благополучно, без жертв. Были и травмы. Многие пациенты говорили, что у меня легкая и ласковая рука, раны хорошо заживали, они и не обращались в санчасть своей зоны. Один мужчина, дядя Леня, захотел отблагодарить меня за помощь, и сделав своими руками пинцет и прищепку для волос подарил их мне. У меня действительно были большие косы, а крепить их было нечем. Этот пинцет и сейчас у меня есть, а прищепку потеряла. Потеряла и очень жалею, потому что купить такой невозможно, кроме того, это память. Я любила свою работу.

На этом объекте я проработала несколько месяцев и

была снята за нарушение лагерного режима. За время работы пришлось пережить много трудного и интересного. Жизнь эта была немного похожа на вольную, так как там было много вольных людей, в то же время больно напоминало о том, что мы заключенные, вышки, конвоиры и то, что можно всем, нам нельзя. Но и здесь все жили по-разному. Впервые в жизни я увидела настоящий бриллиант. Да, бриллиант, и где? На груди певца Козина. Он приходил к нам, в зону навестить своего друга, того самого Горячева. Они когда-то дружили в Москве. Когда-то они вместе сидели, но Горячев освободился раньше. А этот бриллиант Козину якобы подарил певец Козловский.

При таком скоплении таких разных людей духовная жизнь бурлила. Сколько здесь было всяких интриг, сколько было ненависти и зависти друг к другу, но были и романы. Если только кому повезло или достался лишний кусок хлеба, или человек воспользовался какой-то поблажкой со стороны начальства, то большинство окружающих смотрели на них с ненавистью.

Я больше не жалела о том, что не стала выходить за зону. На меня тоже бросали косые взгляды мои сотоварищи, заключенные женщины. Мне тоже завидовали, что я имею возможность ходить в чистой одежде, разговаривать с вольными и мне не надо тяжело трудиться.

Так как я оказалась в нарушительницах, то меня больше за зону и не пускали. Вообще жизнь в лагере, в Магадане в те годы, а это был конец пятидесятого и начало пятьдесят первого годов, была немного помягче. Первое, что появилось — хлеб вволю. Перестали выдавать пайки, а в столовой хлеб лежал на столе, кушай, сколько влезет. В начале это было большое диво, а вскоре было так, как будто так было всегда. Как будто не было бессонных ночей, проведенных с мечтами о хлебе. Как будто не было такой мысли накушаться и умереть, только бы не голодному. Человек в состоянии многое забыть, конечно, не совсем, но когда вспоминаешь, то порой самому кажется, а действительно ли все это было. До сих пор не могу сама себе поверить, как мы в Сибири валили лес, какие были нормы, и как мы, ослаблен-

ные женщины, могли срубить огромное вековое дерево, обрубить ему ветки, порезать на куски по два метра и потом еще сложить в штабеля.

Одно время в Сибири нас конвоировали монголы, а может быть, буряты. Водили нас очень далеко в лес. Нормы нам давали очень высокие, в рабочее время мы никак не могли уложиться. Закон был такой: хоть до двенадцати ночи, но чтобы норма была сделана. На другой день приходил человек, который все измерял и обозначал каждое бревно, что бы мы не могли взять старое бревно. Поскольку нам надо оставаться в лесу, то и конвоирам приходилось оставаться вместе с нами. А им ведь тоже холодно и хочется домой. И тогда они стали нам помогать. Были они все молодые, здоровые и сильные. Правда, это был большой риск для всех, но всем хотелось жить и выжить.

Как я уже упоминала, что хлеба стало у нас вдоволь, так еще стали давать прямо в зону мясо морского зверя. Оно было жареное, очень жирное и имело неприятный запах. Только когда хочешь жить и есть, только тогда будешь поедать это за милую душу. Иногда в санчасти можно было попросить ложку рыбьего жира. Одним словом наша надежда окрепла.

Не выпускали из зоны меня, конечно, временно, пока не понадобились рабочие вне зоны, на стройках и т. д. Назначили меня в рабочую бригаду. Из зоны на четвертом километре нас перевели в г. Магадан. Жили мы в каком-то здании на ул. Парковой, работали поблизости, копали траншеи. На этих работах я проработала несколько месяцев, и меня опять вернули на четвертый километр. Нас постоянно перемешивали как карты здесь, в городе. Это делалось по одной причине, в городе конвоирам было трудно уберечь заключенных от встречи с вольными, многие из которых работали на тех же объектах и имели полное право заходить в рабочую зону зэков. Некоторые из них сами были бывшие заключенные и нам очень сочувствовали, помогали продуктами и другим необходимым.

Работа в бригаде была не только тяжелая, но и опасная. Траншеи рыли глубокие по нескольку метров, а креплений

не ставили. Ставили только козлы для переброски земли. Были случаи и обвалов. Нашей бригаде повезло, мы успели заметить, что раскалывается земля, а в другой бригаде погибла женщина совсем еще молодая, дома у нее остался маленький ребенок. Мне однажды только ноги по колено присыпало, и то несколько дней я не могла ходить. Земля очень тяжелая. Недаром умершим желают "земли пухом". Я испытала ее тяжесть, но людей из своей бригады я спасла.

Работа в зоне была очень разнообразной. Были дни, что и вообще никуда не посылали. Тогда я занималась рукоделием, вышивала, рисовала для других разные узоры, для вышивки и т. д. Иногда медики освобождали меня на время от работы, когда надо было кому-нибудь из них что вышить, связать или пошить. Всеми инструментами для рукоделия нас снабжали мужчины, с которыми удавалось встречаться на работе за зоной, в основном на стройках. Как я уже упоминала, лагерный режим стал гораздо мягче, и нам уже не так надо было прятаться от надзирателей. Обыски тоже стали редкими, и у нас уже было все и спицы, и крючки всяких размеров. Иголки тоже были уже у всех.

В этой зоне я прожила до ноября месяца 1951 года. За это время очень много пережито. Очень много было нового в жизни заключенных вообще. При острой необходимости можно было вызвать из города бригаду "скорой помощи", о чем, конечно, раньше и подумать нельзя было. Помню был у меня ячмень, наша медсестра в лагерной амбулатории положила мне в глаз мазь. Как уж было не знаю, или мазь была старая, или положили не то что надо, только у меня появилась неимоверная боль в глазу и высокая температура. Вызвали надзирателя, а она вызвала "скорую помощь". Глаз мне спасли, хотя зрение в этом глазу осталось довольно пониженное. В другие времена это было бы невозможным.

В этом же году всем заключенным было предложено подписываться на Государственный займ. Помню и я тоже подписалась на 50 рублей, хоть я не была уверена, что у меня на счету столько найдется.

Очень много интересных людей прошло перед моими глазами. Многие из них были разных национальностей. Были мои земляки литовцы, латыши, очень много было украинцев, маньчжурцев, евреев, поляков, чешек, не перечесть. Очень разные люди были по сословию. От аристократов до совсем темных тетушек, едва умеющих писать, и все "контра". Для всех нашлась статья, всем был определен срок. Все должны были отработать свой маленький недостаточный кусок, конечно кроме инвалидов и престарелых. Терпимо было в лагере тем, кто имел специальность. Лично мне очень помогло, что я медсестра. Очень многие люди совсем и не знали, что такое политика, или скажем коммунизм, или что-нибудь такое. Разными путями все эти люди сюда пришли, очень по-разному жили и вели себя здесь. Одно было для всех здесь одинаково, это то, что всем было плохо.

Все страшно тосковали по дому, по своим близким. Все торопили время, чтобы быстрее шел срок и приближалась свобода. К тому времени я уже отбыла половину своего срока.

Почему-то стали больше верить, что выживем и еще увидим свободу. Страшно было только попасть на трассу, так как оттуда почти никто не возвращался. Там, конечно, условия были совсем другие. Слава Богу, мне не пришлось там побывать. Меня спасло мое положение. А положение было такое, что я ожидала ребенка. Это было спасение для многих женщин от трассы и гибели, хотя пойти на этот риск тоже было нужно большое мужество. Возможность умереть была везде.

Дни в лагере очень похожи один на другой. Но все же бывает и что-нибудь другое. Для меня очень памятным и, возможно, одним из самых памятных в жизни был день второго ноября 1951 года - в 12 часов дня я родила дочь. В лагерной больнице с помощью заключенной акушерки Иевы и заключенного доктора Назарова, который вовсе не был доктором, а просто интеллигентный и грамотный человек, разбирающийся в медицине (и этого было достаточно), сын харбинских богатеев, который фактически ничем и не мог

помочь. Роды были нелегкие. Не хватало сил, но все же как не мучилась, но родила. За окном трещал сильный мороз, а в окно светило яркое колымское солнце.

Ровно в 12 часов громким басом "уа-уа" моя девочка огласила помещение. Она была крупная 4 кг 200 грамм, рост 52 см. Акушерка ее обтерла, завернула, и надо было нам перебираться в палату. Я идти не могла. Не было сил и к тому же сильное кровотечение. Разрывов никто не зашивал. Доктор Назаров ушел и привел несколько мужчин. Положили меня на простынь и так отнесли в палату. Девочку принесла Иева. Место нам было дано прямо посередине палаты. Было очень светло и относительно тепло. Через несколько дней у девочки появилось в грудках молоко. Она стала температурить и плакать. Компрессики делали, но они не помогли, пришлось резать. Я тоже долго не могла вставать, так как кровотечение все еще продолжалось. По зоне, конечно, разнеслось, что родился человек. В один из дней пришли двое мужчин. Это были священники: грузин по имени Вахтанг и молодой парень - венгр по имени Густав (оба католики) и пожелали мою девочку окрестить. Конечно, я согласилась. Густав стал крестным отцом, а крестной матерью стала одна очень молодая девочка Ира с Западной Украины. Они подарили ей алюминиевый крестик и дали имя Нина. Отец Вахтанг сказал, что в Грузии это имя считается очень почетным. Кстати так говорил и мой отец, настаивая на этом имени для меня. Моя мама хотела дать мне имя Эрика.

В палате была еще одна женщина с ребенком. У нее был мальчик Казик, ей делали операцию кесарево сечение, она не смогла сама родить. Затем привезли откуда-то еще одну, а когда мы все женщины с детьми немного окрепли, нас конечно из больницы выписали и повели обратно в зону.

Нам выделили на нарах уголок, где более-менее меньше дуло, и стали мы там жить. Моя девочка была очень спокойная. Она никому не создавала беспокойства. Некоторые дети плакали по ночам, не давая спать усталым людям. К нам приходили женщины, одни из них просили дать подержать на руках детей, другие - видимо вспоминая

своих малышей, прижавшись к нарам, плакали, а были и такие, которые презирали наше лагерное материнство. Нам давали какую-то отдельную еду, не помню чтобы она отличалась от общей, но что ее было побольше хорошо помню. Некоторые завидовали нам именно поэтому, что еды давали побольше. А еще мы ведь не ходили на работу, сидели со своими детками. Хоть один день не пойти на работу было большим праздником, а мы находились только со своими детьми.

ГЛАВА 14

23/15 км

Так жили мы не очень долго. В один прекрасный день нас всех с детьми погрузили на машину и повезли из Магадана в сторону трассы. Стало страшно, что если завезут куда-нибудь на трассу, детей отберут и погибнем там. Ехали совсем не долго, и повернула машина вправо. Стало еще страшней. Местности-то мы не знаем, не знаем, куда ведет эта дорога. Проехали, возможно, еще столько же, и показался какой-то поселок, а в нем лагерь, вышки. Мы немного успокоились. Вскоре нам объяснили, что в этом лагере находится детский дом для детей заключенных, а матери живут в этой же зоне и работают на разных хозяйственных работах. Кормящие матери имели возможность видеть своих деток по нескольку раз в день. В начале я работала дворником.

По прибытии в лагерь нас, конечно, пересчитали, переписали наши вещи и свалили в кучу возле вахты, а мы понесли своих деток сдавать в этот детский дом.

Дом оказался прямо в зоне, большой, деревянный, светлый и чистый. Вся обслуга в чистых белых халатах. Врач - очень интересная, но неприветливая дама, ленинградка по фамилии Львова. Все, кроме начальника санчасти, были заключенные. Очень тяжело, конечно, было отдавать детишек вот так, из своих рук, но пришлось. Пошли за своими вещами, а затем надзирательница повела нас в барак, где мы получили места на третьем ярусе.

Вот так началась для нас новая жизнь. Барак для жилья женщин в зоне был единственный, но большой. Нары в три яруса. Клопов уйма, по ночам они так кусали, что не возможно было уснуть. Я в этом отношении была счастливой, меня они не кусали. Детей кормить ходили по нескольку раз в день, а в оставшееся время посылали нас на хозяйственный двор пилить и колоть дрова для столовой детского дома. Мы особенно любили обслуживать детский дом, потому что

как понесешь дрова, чтобы уложить под стенку, то там же тихонько и в окошко взглянешь на ребенка. Посылали нас и в прачечную стирать детское белье. Прачечная была за зоной. Нас вечером туда отводили и закрывали на замок, а утром открывали и отводили нас обратно в зону. С собой мы несли уже постиранное и выглаженное детское белье. Свои вещи постирать тоже была возможность, хотя это не разрешалось, но ночью мы могли полоскаться в воде вволюшку.

Детей кормили и смотрели очень хорошо. У них был красивый, художниками разрисованный игровой зал. На воздухе был крытый манеж для малышей. Веранда, где они в мешках спали после обеда. Кто был свободен от работы, тому разрешалось после обеденного сна подержать ребенка на руках. В свободную минуту мы старались туда наведаться.

Кормящим матерям, кроме общего питания из общей столовой, отпускали кое-что с детской кухни. Это тоже вызывало зависть других женщин. Разрешалось шить и одевать детям свою одежду, только требовалось, чтобы она была идеально чистая.

Моя девочка развивалась и росла очень быстро. В восемь месяцев она начала ходить. Говорить тоже стала очень рано. Ее первые слова почему-то были "табак, черпак, вандуо и уога". Два последних слова - литовские. Потом она сказала "папа", а только потом "мама". А вот с формированием зубов у нее шли дела плохо. Первый зуб показался только в полтора года. Оттого что у девочки не росли зубки, вольные женщины, жены начальников приносили яичную скорлупу, на кухне ее сушили, мололи на порошок и давали ей. Она охотно ела, ела она даже штукатурку со стены. В детском доме были очень хорошие няни. Они меня успокаивали, я очень боялась, что это какая-то аномалия, но, слава Богу, и это прошло. Вообще моя малышка была очень здоровым ребенком, за два года, прожитых в этом лагере, она болела только один раз.

Несмотря ни на что, это были очень счастливые годы в моей жизни. Я была не одна, со мной была моя дочь. Как-то

раз я пришла после очередного сердечного приступа, чтобы подержать ее на руках, а она мне и говорит: "Нет, не надо, ты болеешь". Вот таким она была ребенком.

Когда детям стало исполняться по два года, пошли разговоры, что детей будут отправлять в вольные детские дома. Сердце сжималось от этих разговоров. Всем было страшно, но сделать ничего было нельзя.

ГЛАВА 15

ОШИБКА МАТЕРИ. РАЗЛУКА

Отношение других заключенных женщин к "мамкам" (так называли их в лагере) было разное, но в основном зависть и презрение. Была среди "мамок" одна красивая и очень гордая женщина. У нее был сыночек, тоже очень красивый курчавый мальчонка. В один день мы узнаем, что она отдает своего сыночка на усыновление начальнику спецчасти нашего лагеря. Он жил там же, в поселке с женой в отдельном домике, детей у них не было. Как и когда они об этом договорились никто не знал. Женщина эта была очень гордой и не общительной, а срок у нее был 25 лет. С одной стороны ее можно было понять, тем более как мы слышали, что и муж ее тоже в заключении. Очень скоро после усыновления этот начальник уехал совсем. С того дня она замкнулась совсем.

А вскорости начали вызывать заключенных на переследование. Стали увозить, кого в Москву, кого в родные города.

В один прекрасный день вызвали эту женщину и объявили ей, что ее повезут на родину и там освободят. Мы все увидели ее страдания и поняли, какую ошибку она совершила. Все мы были еще вместе со своими детками, а у нее ребенка уже не было. С вещами ее вызвали только через несколько дней, и все эти вечера она стояла на пригорочке и смотрела в сторону домика, где раньше жил этот начальник, куда увели ее сыночка, но и там его уже не было.

После трагедии, происшедшей на наших глазах, мы еще теснее жались к своим деткам и молили Бога, чтобы он дал нам возможность как можно дольше побыть с нашими детьми. Но счастью не суждено было долго длиться. Пришел приказ отправлять детей. Сказали, что в начале их повезут в Магадан, а потом самолетом на материк. Велели приготовить для них тряпок, если кого будет в самолете рвать, вещи и что хотим дать с собой в дорогу. Мы со слезами и

рыданиями готовили своих крошек в дорогу. Рядом со мной на нарах спала такая же "мамка" Ванда-полячка. У нее была тоже доченька по имени Ирэна, ровесница моей. Помню, я еще успела пошить два теплых пальтишка, зеленые с капюшоном и обшитых белым мехом, еще игрушку - зеленого плюшевого мишку, но одного на двоих. Конвоиры думали, что это сестрички. Обе были светловолосые и голубоглазые. Они и в один детский дом попали. А позже через несколько лет, когда мы уже освободились и жили в Магадане, нам привезли наших детей, то Ванда от своей дочери отказалась, позднее она уехала в Польшу. Но это так, к слову пришлось. Я ее спросила: "Как ты могла?" Она ответила, что она ей не нужна.

Дети, предчувствуя долгую разлуку, особенно жались к нам. Цеплялись за шею, не хотели отпускать, хотя еще никто и не знал дня отправки. Все равно этот день пришел. К детям в этот день нас уже не допустили. Нам разрешили только смотреть издали и не пойти на работу. Сопровождали детей жены начальников. Под самый конец сборов жена начальника санчасти, у которой было своих двое или трое детей, вынесла какие-то мешочки и стала вешать детям на шею. Потом мы узнали, что это были мешочки с печеньем для того, если по дороге нельзя будет вовремя покормить детей. Всю ночь пекла она печенье и шила мешочки, благородная женщина. Мы, конечно, не могли ничего положить своим детям съедобного, так как сами имели только в обрез, и это лишь баланда и каша.

Начальники сказали, что сначала дети поживут в Магадане несколько дней, а потом поедут к месту назначения. И только потом нам сообщат их адреса, и мы сможем писать им письма. Мы верили, потому что нам больше ничего не оставалось делать.

Наутро я стала проситься у начальника санчасти, чтобы он направил меня в Магадан на консультацию к врачам. В то время я была очень худая, полный дистрофик, и он, подумав, дал мне это направление. Были и еще кое-какие больные, и нас повезли в Магадан. Как только вошли в зону, я сразу стала расспрашивать у людей, не привозили ли сюда

детей. Это была центральная зона или "штабная". Как я и надеялась, дети оказались здесь. Узнав в каком они бараке, побежала туда, но к детям не пускали. Одна добрая начальница посоветовала мне прийти вечером. Я стала заглядывать в окна, вдруг вижу в одном из окон стоит моя доченька, держится ручонками за решетку и смотрит вдаль. Мне стало очень страшно. Раньше я никогда на нее не смотрела через решетку. Дети ведь вольные, и вдруг решетка. Я подскочила к окну, стала ее звать, а она не смотрит на меня и не разговаривает. Я заплакала. Тогда она вдруг, не глядя на меня, спросила: "Где ты была?" Что я могла ей ответить? Как мне было тогда больно. Больнее чем за весь срок заключения. Она стояла у окна пока меня оттуда не прогнали. Но мне еще надо было пойти и туда, зачем меня сюда привезли. Там мне сказали, что даже и смотреть меня не станут, что, дескать, дураку понятно, что начальник санчасти просто пожалел меня и дал возможность повидаться с дочерью. Дали направление на неделю на место в бараке, и я с благодарностью ушла. Но на самом деле я думала, что меня отправят обратно и что у начальника санчасти из-за меня будут неприятности (наверное, у этой начальницы тоже были дети). Ее звали Нина Александровна.

Когда стемнело, я пошла обратно в тот барак, где были дети. Они уже были в постельках. Нашла я нары своей дочурки. Она еще не спала и сказала, что ждала меня. Просила, чтобы я теперь пришла насовсем и больше ее не оставляла. Пришлось сказать правду. Только я ей говорила, что наша разлука будет не долгой, что потом или я к ней приеду, или ее ко мне привезут. Она спать совсем не хотела. Все просила ее целовать, указывая места куда, то поднимала, то опускала рубашечку, то в шейку, то в локоточки и при этом приговаривала: "Ты уедешь, так поцелуй еще много раз, много раз". Глаза у обоих, как мы не старались держаться, наливались слезами. Она просила не уходить. Вот такая маленькая крошка, два с половиной года, советовала мне поговорить с начальниками, чтобы остаться с ней. Я попросила, и мне разрешили остаться до утра. Мы очень долго не спали, все разговаривали. Потом все же малышка

уснула, я так и пролежала до утра в думах о том, придется ли мне еще когда-нибудь вот так близко ощущать свое дитя. Ушла я рано, пока девочка спала, покушала и снова пришла околачиваться около нее. Пришел фотограф фотографировать детей. Моя девочка ни за что не хотела фотографироваться, плакала, говорила, что боится. Я снова попросилась помочь, и тогда я упросила ее сфотографироваться, только она была вся в слезах и очень грустная. Такая фотография у меня есть и сейчас. Всем матерям дали по одной фотографии.

Через пару дней мне пришлось уехать обратно в свой лагпункт. С дочерью мы попрощались как взрослые люди, она все поняла и отпустила меня, только взяла с меня слово, что я ее потом обязательно отыщу и заберу к себе. Удивительно, но я, пообещав ей это, сама поверила, что выполню обещанное.

Отправку из Магадана детей мне уже не пришлось увидеть. Теперь осталось ждать возвращения жен начальников, чтобы расспросить о судьбе своих деток. Прошло 3 месяца, и мы все получили все обещанное — письма с адресами детей в детском доме на Урале. Потом, чуть позже, фотографии. Писала мне одна добрая няня, что моя девочка узнает мои письма.

ГЛАВА 16

РАДОСТНЫЙ МИГ

Хочу рассказать о счастливом и радостном дне заключенных, обитателей "берлаговских колонн", о дне нежданном, негаданном и незабываемом. Это не день освобождения, о котором каждый заключенный мечтает со дня его заключения, с начала срока. Это не день получения письма, не день получения посылки из дома. Нет, это было совсем что-то другое - большое, удивительное, памятное на всю жизнь.

А было это так: 1953 год, после обеда нас не повели на работу. День был погожий, и нас это насторожило. Лагерь наш был небольшой, женский, расположен в лесу. В наш барак с трехэтажными нарами сразу после обеда пришел сам начальник спецчасти и довольно спокойным тоном приказал всем выйти и построиться на "линейку". "Линейкой" называлась площадка, куда ежедневно вечером выгоняли заключенных на проверку (пересчет). Со страхом и волнением все вышли и построились.

Начальник прошелся несколько раз вдоль строя, заложив руки за спину. Затем остановился и заговорил, конечно, дословно по истечении стольких лет я уже не смогу повторить, но это примерно звучало так: что отныне мы хоть и заключенные, но люди, и номера, которые мы все эти годы носили на своей одежде - на шапках, на спине, на бушлате или телогрейке, на колене, на брюках или на юбке, мы больше носить не обязаны. Он также сказал, что теперь у нас будет фамилия, имя, отчество - как у всех других людей. До этого нашим именем был номер, и на этот номер мы были обязаны отзываться и знать его "назубок". В начале он сам сорвал этот номер у первой попавшейся под руку женщины. И тут началось такое... Все стали срывать друг у друга со спины эти злополучные номера, кричать, плакать, а некоторые и плясать. Оторвав номера, люди бросали их на землю и с отчаянием и радостью топтали их ногами.

В воздухе стоял какой-то общий гул. Мы все забыли даже о том, что тут же находится начальник и что за такое поведение можно угодить в карцер.

Но он немного постоял, посмотрел, повернулся к вахте и как-то странно, как бы сам себе откозырнул, махнул рукой вниз и ушел из зоны. Мне кажется, что в тот момент не было между нами и этим начальником тех высоких заборов, что нас разделяли, он был с нами, понимал нас и разделял нашу безумную радость. Это был потрясающий день. И когда мы наконец успокоились и вернулись в барак, все равно не спали до глубокой ночи и все разговаривали. От волнения мы не могли успокоиться до самого утра.

С этого дня наша жизнь в этой горькой неволе стала постепенно улучшаться. Стали разрешать в выходные дни в зоне надеть что-нибудь домашнее вместо черной лагерной формы, носить свое белье, конечно, у кого оно еще было. Стали чаще получать письма. Появился без нормы хлеб.

Все это было большой радостью. Что такое вволю хлеб? Это понятно не каждому, но люди, которым по ночам снился только хлеб вместо родных и близких, знают, что это такое, ибо многие перенесли от недоедания дистрофию.

Через несколько лет, уже на воле, в Магадане, офицер спецкомендатуры, куда надо было ходить периодически отмечаться после освобождения, сказал: "Поздравляю Вас, Вы теперь совершенно свободны, у Вас чистый паспорт и можете никому не говорить, что Вы были в заключении". Я заплакала. Он удивился, мол, чего плачешь? Мне было жаль поломанной жизни. Но ему я ничего не ответила.

Прошло много лет. Моя голова покрылась сединой, лицо избороздено морщинами. Великодушная судьба, хоть и поздно, но дала испытать мне еще много человеческих радостей в жизни, но никогда не уйдет из памяти эта "линейка", площадка, покрытая, как осенний сад листьями, нашими номерами, уходящий на вахту офицер-начальник спецчасти, слова офицера спецкомендатуры: "Поздравляю... чистый паспорт..."

Как видите, радости бывают везде, даже там, где небо в клетку.

ГЛАВА 17

СНОВА В МАГАДАН

В моей собственной жизни мало что изменилось. Барак, нары... Работа - уже только за зоной, но и, в общем, все дни одинаковы - работа, кормежка, проверка, сон и ожидание, ожидание... Работы были, конечно, очень тяжелые, а сил было еще меньше. Но норму надо выполнять. У меня уже в третий раз появились признаки дистрофии. На медицинской комиссии (а они были довольно часто) мне назначили улучшенное питание на две недели и на работу в зоне. Улучшенное питание - это было две порции каши и два черпачка постного масла (а черпачок был по величине с наперсток). В больнице к тому же давали еще и пол-литра молока, или кусочек масла и даже по ровному кусочку пиленого сахара. Обычно нам, когда давали сахар, то он был почему-то оранжевого цвета и с песком, который тоже раздавали тем же черпачком. Сахар был совсем малосладкий, но очень вкусный. Это было единственное наше угощение, наше баловство. Конечно, те, кто получали посылки, много чем могли полакомиться. Присылали многое. Я посылок не получала. За весь свой срок, девять с половиной лет, я получила лишь одну посылку от своей сестры из Литвы, ныне уже покойной, там была только одна маленькая пачка печенья. Вот это и была моя единственная прибавка к казенному пайку. Еще были галоши, бурки и теплые штаны.

Здоровье мое поправлялось очень медленно. Очень я скучала и переживала за девочку. Начальник санчасти пообещал, что, как только придут адреса детей, то отправит меня в Магадан, в больницу. Стали ждать и, конечно, работать. За зону меня посылать не стали, мне и в зоне было тяжело работать.

Спустя три месяца получили адреса детей. Сколько было радости, трудно передать. Три месяца - это ведь совсем недолго, а нам это было дольше года. Порой теряли надежду

вообще. А тут все в порядке, адреса есть. Вскоре стали поступать письма. Писали няни (приватно). Официальных бумаг не было. Одна добрая душа даже прислала любительскую фотографию, где четверо детишек около елки, в том числе и моя доченька. Это была такая ценность, цены которой в мире нет. Эта фотография хранится у дочери.

Пришло время отправки в Магадан. Многие завидовали. Ведь всем казалось, что в Магадане лучше. Все же центральный лагерь и город. Говорили всякое, что там якобы легче достать кусок хлеба, одним словом прожить и выжить.

Стараюсь вспомнить дорогу в Магадан и не могу. Не помню, никак ехали, ни с кем. Кажется, нас было несколько человек, что это были все "мамки", то точно и, наверное, сильно ослабленные. Их всегда из мелких лаготделений отправляли в центральные лагеря.

Помню, что нас поселили в брезентовую палатку (зимой-то), обычная картина: посередине большая железная бочка, то есть печка, а по бокам нары в два этажа. На верхнем этаже было очень тесно, но немного теплее. То маленькое тепло, которое распространялось от этой железной бочки, все больше держалось вверху. Однако все равно ложились спать одетыми. Даже в ватной, шапке на голове, которая к утру примерзала к брезенту палатки и нужно было утром ее отдирать. Днем эти шапки становились мокрыми, так как оттаивали от солнца (поскольку дело уже шло к весне), или от приближения к печке. На ночь назначали дежурных, чтобы подтапливать печку, иначе можно было вообще околеть.

На работу посылали на строительные объекты, в основном на земляные работы. Рыли траншеи глубиной до трех-четырех метров без всяких креплений. В траншеях были только козлы, на которые поэтапно перебрасывалась земля. Работа была тяжелая. Сердце порой начинало бешено биться. Стоило хоть на минуту остановиться, чтобы перевести дух, как конвой сверху напоминал о том, что норма большая и надо работать. И мы работали, потому как за выполнение нормы получали полный паек, а за перевыполнение — добавку, либо сто граммов каши, либо ложку саха-

ра, или просто масла. Если перевыполнить норму на 10 или 20% можно было получить и добавочный кусок хлеба, но на это нужна была сила, а у нас ее было очень мало. Мы были рады хотя бы выполнению этой нормы. В то время еще было очень в моде стахановское движение. Перевыполнявших норму встречали с оркестром, транспарантами и, конечно, с добавкой в еде.

Нас постоянно перебрасывали с одного строительного объекта на другой, а также и работы были разные. На этих работах мы научились прибивать дранку, штукатурить, красить. Возили тяжелые тачки с цементным раствором на второй и третий этажи. Носили кирпичи также на верхние этажи в заплечных деревянных носилках. Научились класть кирпичные стены. Я могу сказать с уверенностью, что могу построить дом. Еще я уверена, что кто-нибудь обязательно воспользовался приобретенной специальностью и после освобождения пошел работать на стройку. Еще научились малярным работам. Несмотря на большие нормы и на то, что строили не за деньги и не для себя, строили очень качественно. Мастера в основном были вольные, требовательные, но очень хорошие специалисты, а мы - честные люди и большие труженики.

Требования в лагерях были уже немного полегче. Мы уже не носили номеров, а это придавало нам много моральной силы. В зоне появился продуктовый ларек, где можно было купить белого хлеба и тушенки, концентрированных каш и другое, конечно, у кого были деньги. Меняли нам не только места работы и конвоиров, но и места жительства. К лету нас из палаток перевели жить на первый этаж недостроенного дома, как потом выяснилось, - техникума. Там, конечно, жить было лучше. Здание находилось в городе, оно было обнесено высоким забором, но все равно мы чувствовали как близко от нас свобода. За забором ходят вольные люди... Мы стали верить в то, что и мы еще будем вольными и будем ходить по улицам города одни, без конвоя. Мечтам не было конца. Даже стали мечтать о поездке на родину. Не у всех сбылась эта мечта. Лично я родину увидела только спустя пятнадцать лет после освобождения.

У многих из нас были зачеты трудодней, их давали за честно выполняемый труд. У меня были трудодни за донорство, многие из нас мечтали даже о досрочном освобождении. Где-то осенью пятьдесят четвертого года многих из нас, у кого оставалось срока меньше года, перевели на вольное поселение вблизи Магадана, по другую сторону реки Магаданки, работать в парниковом хозяйстве.

Там стоял большой барак, банька, еще какой-то сарайчик и много грядок для рассады. В нашем распоряжении была маленькая лошадка по кличке Кукушка, очень смирная. На ней возили воду. Не помню уже по какой причине меня поставили дневальной, т. е. хозяйкой, одну женщину оставили мне в помощь, она ухаживала за Кукушкой и помогала отскабливать полы. Я как-то на чердаке нашла остатки радио, и мне удалось его починить. Оно заговорило. Это было очень радостно. Появилась связь с миром. Кушать нам привозили, и была возможность приготовить себе еду самим. Надзиратель-женщина приходила только вечером. Считала нас прямо в бараке и уходила. Мы закрывались на крючок. Некоторые женщины уходили неведомо куда, но это было опасно, можно было "загреметь" обратно в лагерь, если поймают.

Недалеко от нас, на сопке, работали геологоразведчики, они рыли шурфы, жили в палатках. Иногда навещали нас, приносили продавать нам масло и другие продукты. В город они ходили через наш двор. В бараке мы навели очень хороший порядок. Работали тут же рядом, на парниках, выращивая различную рассаду, которую от нас приезжали и забирали. За нашу работу нас хвалили. Каждая из нас считала дни своего освобождения.

Здесь же судьба свела меня с будущим мужем Николаем Ивановичем Кучма. Он был также бывший политзаключенный, но уже месяц как на свободе. Познакомил нас Аркадий Грузинцев, вольный геолог. А с Николаем они познакомились в больнице, куда оба попали в эпидемию гриппа.

Кавалер мне не понравился, много говорил, как-то рисовался. Я и подумать тогда не могла, что с этим челове-

ком проживу 33 года, уеду с ним с Колымы, перенесем вместе массу невзгод, увезу его в свою Прибалтику и там похороню. Он родом из Маньчжурии, города Харбина. В день моего освобождения он пришел меня встретить. У меня был кое-какой скарб: матрасик из верблюжьей шерсти, приобретенный в Монголо-Бурятии, бетончик, кастрюлька и одеяльце (ватное) из крашеной марли. Землячка Альдона из Каунаса подарила мне старое пальто без подклада, туфли дал Иван Каплин, житель Магадана, уже вольный. Жил он около рынка. У него был свой домик, жена и сыночек.

Вот так, с этими вещами пошли мы навстречу свободе, навстречу новой жизни. День был погожий, светило солнышко. Время уже послеобеденное. Пошли на четвертый километр, где мой будущий муж уже нанял нам жилье. Мне было весело и радостно. Я всегда была доверчива, верила, что теперь я буду не одна, у меня будет друг и я заберу своих деток. Я никогда не забывала, что на родине, в детском доме живет мой сыночек. Переписывалась с воспитателями и заведующим детским домом. Теперь конец мечтаниям, начинается вольная жизнь и дела.

Пошли, вещей мало, нести не трудно. Пока шли, все время оглядывались. Как, за нами никого нет? Да, мы свободны, но мы еще не знали, сколько горя нас ждет впереди. Мы не знали, что не сможем иметь общих детей, и что придется довольствоваться моими детьми, которые находились в двух разных детских домах. Первой мы забрали дочь, хотя сами жили еще на частной квартире. Нам ее привезли. Сына не дали. Заведующий детским домом написал, что только после окончания школы и приобретения специальности его отпустят. Он приехал позднее сам. У нас уже была квартира в Нагаево, хотя и с печным отоплением, но квартира. Это был барак бывшего лагеря, но при нем был маленький огородик. Я там сразу насадила разных деревьев, овощей, обнесла заборчиком. Я очень любила этот дом. В этом доме жили еще три семьи. Сейчас этого дома уже нет, снесли, остальное затоптали, запахали бульдозером. Годы уносят все.

ГЛАВА 18

ТРУДНЫЕ ДНИ ДОЛГОЖДАННОЙ СВОБОДЫ

Когда мне оставалось лишь несколько месяцев до окончания срока, меня перевели из 12 ОЛПА на вольное поселение, откуда я и освободилась. У моего мужа тоже кое-что было: костюм - это ему подарил геолог Андрей Малый, и военная шинель. Жилье наше оказалось на четвертом километре, это была даже не комната, а кухня людей, живущих в этом доме. Дом был барачного типа. Войдя в жилище, мы увидели с одной стороны плиту, с другой стороны кровать на панцирной сетке. Словом эта кровать и стала нашим местом, так как другого места просто не было. Съедобного у нас ничего не было, денег тоже. Сели и сидим.

Наутро пошли искать работу. Первый пошел Николай и нашел работу в универсальном магазине рабочим. Уже на следующий день он приступил к работе. У меня было рекомендательное письмо от начальника санчасти, и я пошла в областную больницу. Там, в отделе кадров, тогда работала Баканова (позднее у нее украли четырехлетнюю дочь), она дала мне направление в 4-ю поликлинику на должность участковой медсестры. Попросила аванс, кушать-то нечего. Выписали и направили в кассу. Дело шло к обеду, и я поспешила в кассу. Кассирша как раскричится, что у нее обеденный перерыв и вообще болит горло. От обиды и голода я горько заплакала и отошла в сторону. Потом она подозвала меня и выдала 10 рублей аванса. Так прошло два дня. Хозяйка квартиры, Нина Игнатьевна, все время на плите что-то готовила, и, конечно, что-то оставалось на плите на ночь. Заснуть на голодный желудок от этих запахов было просто невозможно, так мы разговаривали, плакать было стыдно. И вот однажды выходит из своей комнаты наша хозяйка среди ночи и говорит: "Вставайте!" Мы испугались, думали, что будет выгонять нас за то, что по ночам не спим. А она сказала Николаю: "Затопляй плиту, - подогрела ка-

стрюлю с едой, там был борщ. - А теперь ешьте". Сама ушла к себе. Мы кушали оба со слезами.

А еще через день Николай пришел с работы и принес под мышкой белый батон и палку рыбной колбасы (тогда в Магадане такая была). Какая это была радость, не передать. А дала ему это какая-то женщина, которой он помог купить в универмаге тюль для окна. Тогда это было трудно купить, а он все же там работал. Вот так мы и ели свой первый вольный хлеб. Когда в 1993 году я приехала как вынужденная переселенка в Магадан, я искала Нину Игнатьевну, но не нашла, так как не знала ее фамилии. С той женщиной из кассы, выдавшей мне первый аванс, мы часто встречались, даже работали вместе. Она много раз дарила ношеные вещи, ребенку игрушки. Не знаю, помнила ли она и поняла ли с какой болью в сердце я совершенно голодная тогда отошла от кассы. Но верно, что Бог есть! Он не дал мне умереть ни от голода, ни от холода, ни от усталости, ни от оскорблений и унижений, которые мне пришлось сносить уже после освобождения. Живу я и по сей день, за что благодарю Всевышнего.

Здоровье человека очень дорогая вещь, но жизнь самое дорогое. Еще есть очень дорогая вещь - дружба. Хороший друг - дороже золота. Сейчас в мире с этим плохо. Люди закрылись в своей скорлупе, стучи — не откроют. Вот только я после всего пережитого верю в хорошее, верю людям. Если случается что меня кто-то обманет или обидит, то мне жаль не себя, а его. Это он жалкий человек, а не я. Великая русская княжна Ольга молилась за своих убийц в свой смертный час. Как это благородно. Мне хочется сказать всем людям: делайте добро! И вам будет хорошо на душе!

ГЛАВА 19

СОРОК ЛЕТ СПУСТЯ

Много лет мечтала я попасть в те места, где я была в лагере. В Магадане 23/15 км был когда-то женский лагерь, где содержались женщины с детишками. Этих детишек там вместе с матерями держали только до двух с половиной лет, а потом отправляли в детские дома, а матерей в общие лагеря. Кормить грудью разрешали только до 8-10 месяцев, и только в исключительных случаях, если у матери было много молока, держали до года. Тогда матерей использовали еще и как доноров грудного молока. Ведь у некоторых этого молока совсем не было. Для детей был отдельный корпус, где они жили, играли.

Они считались вольными, и им были созданы условия. Детей было около 20 человек. Матери жили в общем бараке. Те, которые кормили детей грудью, работали в зоне, а другие могли видеться с детьми только в воскресенье. Но не об этом я хочу рассказать.

14 сентября 1995 года, в День семьи, дочь, с которой сорок лет тому назад мы здесь жили, повезла меня с внучкой туда. Как трепетало мое сердце, когда я узнала ту сопку, куда нас водили по ягоды для детей и служащих гарнизона. Дорога была запущенной и безлюдной. Ехали медленно. Наконец-то приехали. Я стала узнавать и вспоминать все. Не знаю, узнала ли что-нибудь моя дочь, но я узнала все. У меня внутри словно кто-то за веревку дергал за сердце. Я вся дрожала, и было трудно говорить. Мне к каждому дому хотелось бежать, дочь и внучка не успевали за мной. Я словно помешалась. Волнуясь, подошла к бараку, где мы жили, там уже все не так. Внутри все переделано. У нас было три этажа нар, построенных из горбылей. Стояли две большие печи для отопления. Постелей нам никаких не давали. У кого что было, тот это и стелил под себя. Все норовили найти место подальше от перегородки, ибо там кишмя кишели клопы. Конечно, их травили, но это не помогало.

Как только нас возвращали в барак, они оживали. Бродя по этим местам, я мечтала найти какую-нибудь реликвию, но ничего не нашла. Все переделано, разорено. И что удивительно, в таком прекрасном месте, при наличии стольких зданий, никто не живет. Пошли к детскому корпусу, там мало что изменилось. Конечно, тоже все перекрашено внутри, многое переделано. В игральном зале, где детишки больше всего бывали, были очень красивые стены, разукрашенные заключенным художником, через лопнувшую краску видны элементы былой раскраски. Моему волнению нет предела. Думаю надо принять какое-нибудь лекарство, но нет, все бегу, все хочу как можно больше увидеть. Мне начало казаться, что вот, вот появятся все те люди, что когда-то были здесь со мной.

Все ведь есть, и дома, и солнце. Мы попытались зайти в здание, но нас грозно окликнул молодой человек: "Что вы здесь ищите?" Я хотела что-то ответить, но у меня не получилось. Дочь это заметила и стала с ним говорить. Он немного смягчился, но нам сказать ничего не мог, вернее ответить на наши вопросы. Распрощались. Нашла дорожку и место, где иногда с разрешения вольного врача, Виктора Ивановича, нам разрешали погулять с детьми. Я немного собралась с духом. Показала дочери примерное место, где она произнесла свои первые слова, это "черпак, табак" и на этом же месте я заметила у нее первый зубик.

Ей было уже полтора года, все дети давно что-нибудь грызли, а у нее не было ни одного зубика. Ей давали все протертое и молотое. Однажды я дала ей с кружки попить, и застучали зубки. Для меня это было большой радостью. Все эти "картины" возвращали мне память. Вот крыльцо детской кухни, сюда мы приходили получать свою особую, улучшенную пищу. Кормящие женщины пользовались льготами, по-лагерному - "благом". Доктор Виктор Иванович где-то достал нам стеклянной посуды, он следил, чтобы мы не отравились железными банками.

Дочь время от времени меня фотографировала. И что не говорите, а в лагере, конечно, все тоскуют по свободе, но я счастлива, что я после всего еще прожила столько лет

и сумела здесь побывать. Многим людям никак непонятно материнство в этом "аду". Конечно, жизнь на 23/15 км сильно отличалась от жизни в других лагерях. Скорее всего эти дети, эти крошки спасли жизнь несчастных женщин. Многие из них, как и я, реабилитированы. Все их страдания были напрасны. Возможно, жизнь сложилась бы у них по-другому, но мы остались живы и это не мало. Этим детям уже за сорок лет. Многие почетные граждане. А некоторые, возможно, и не знают, что они родились за колючей проволокой, там и росли. Их матери, возможно, постеснялись им об этом рассказать. Так или иначе, не считая моря слез, я была очень рада побывать здесь.

Спасибо детям, которые своим рождением спасли и поняли нас. Человеческая жизнь - это миг в сравнении с вечностью, и в то же время это так много. Это такой огромный срок. Вспоминаю свое детство, наша семья жила очень замкнуто. Отец был человеком образованным и бывалым. Много рассказывал, в том числе и по географии, но мне никогда не приходило в голову, что мне когда-нибудь придется плыть в вонючем трюме по Охотскому морю, видеть живых коренных жителей Севера - чукчей. Я с ужасом читала вывески детских домов — "Детский приют". Мне казалось, что большего несчастья и быть не может, как стать сиротой. Читала, как татары уводили в плен женщин, но не могла подумать, что это все может произойти со мной. Но ведь случилось! Увели меня из дома, только не татары. Плыла я по морю, подальше от родных берегов. Мои дети побывали в детских домах. Сейчас я благодарна этим детским домам, они моим детям заменили крышу родного дома. Очень многое пришлось пережить за свою жизнь. Трудности и переживания преследуют и сейчас, хотя кажется, все уже должно быть позади. Но видно судьба такая.

Снова пришлось покинуть родину. Как странно, что приют я нашла именно в том городе, где я так много страдала.

Все беды, конечно, позади, но и моя жизнь тоже. Уже 78 лет, чего еще можно ждать от жизни? Я живу с дочерью, всем обеспечена, счастлива тем, что жива. Как верующая

прощаю всех, кто виноват в моей судьбе, и прошу прощения у Бога за свои грехи.

Еще хочу добавить, что людей, с которыми довелось встречаться в лагере и которых удалось запомнить, знаю. О многих у меня нет полных данных, но все же, если кто потерял своих близких и вдруг в этой книге узнает своих родственников, пишете мне. Возможно, я смогу сообщить что-нибудь большее и подробнее. Отвечу всем.

Ведь все те люди, так дешево оцененные и названные "врагами народа", каждый из них был кому-то безмерно дорог. О них помнили, страдали и плакали, их ждали. Многие погибли прямо в лагерях, другие вышли инвалидами и умерли уже здесь на свободе среди своих. А некоторые, более живучие, живут и по сей день, влача свою земную ношу.

В Магадане 12 июля 1996 года открыт памятник невинным жертвам политических репрессий. Но сколько их, посмертно реабилитированных, лежит по склонам колымских сопок и дорог без крестов и поминания. Кто подойдет к их могилам с цветами и слезами любви? Кто помолится за упокой их души? Это должны делать мы, все те, кто еще жив и помнит пережитые годы. Эти невинные люди, отдавшие жизнь в непосильном труде, равны отдавшим жизнь на фронтах Великой Отечественной войны. Они тоже заслуживают, хоть и посмертных, но почестей. Человеческая память очень коротка и героев войны и героев лагерей вспоминают лишь по необходимости.

Я хочу, чтобы мои дети и внуки помнили и поняли то время и тех людей, с которыми мне пришлось пережить эти трудные годы.

Ноша, определенная нам судьбой, навсегда останется за нашими плечами. Тот человек, злорадствовавший, когда меня гнали по этапу, возможно, и не подозревал, что судьбой мне уготовлена такая длинная жизнь, а главное - что мне удастся пережить все эти беды. Литва меня арестовала, она же меня осудила, и она же теперь и реабилитировала. Все прошло вместе с молодостью.

Конечно, безмерно жаль, что все так вышло, что так поломалась моя жизнь. Но это коснулось не только меня. Это судьба многих людей моего поколения.