Вера УСТИЕВА

ПОДАРОК ДЛЯ ВИЦЕ-ПРЕЗИДЕНТА

Об авторе

Вера Яковлевна Устиева (Ефимова) родилась в 1909 году в многодетной семье. Отец был из крестьян, мать рано умерла. Вера Яковлевна закончила педагогический техникум и преподавала математику. Блестяще сдав экзамены в Саратовский университет, была принята условно - смущала справка об отце-середняке. Забрала документы и уехала работать в Свердловск. В 1929 году отца раскулачили, и старшие дочери долгое время помогали ему.

Вышла замуж за ответственного секретаря газеты «Уральский рабочий», поступила в институт.

В 1937 году к ним в гости приезжал товарищ Веры Яковлевны. Находясь у нее написал письмо со своими соображениями по поводу Конституции. После его отъезда она сожгла черновики.

Вскоре пришли арестовывать. «Где у вас программа действий террористической организации?» Свердловская тюрьма, тюрьма Нижнего Новгорода, Бутырки. Приговор — 58 статья, пункты 8, 19, 11. Срок — 10 лет с поражением в правах на 5 лет.

В ярославском политизоляторе у нее родился сын. Теперь уже вдвоем их перевели в Новгородскую тюрьму, а потом в ленинградские «Кресты». Девятимесячный мальчик заболел менингитом, его забрали в больницу, но спасти не сумели.

Потом был этап на Колыму через суздальскую и владимирские тюрьмы.

Работала вышивальщицей в художественной мастерской Веры Федоровны Шухаевой.

Освободилась досрочно, в 1946 году. Познакомилась с Е.К. Устиевым, известным вулканологом, и стала его женой.

Вера Яковлевна Устиева скончалась в Москве в 1993 году.

...Вскоре всех пересчитали, переписали, посадили в вагоны — это был этап на Колыму. Этап — страшное путешествие. Везли нас во Владивосток больше двух месяцев. Описан этот этап в «Крутом маршруте» Гинзбург. Она ехала в 7-м вагоне, а я в 6-м. Во Владивостоке поместили в пересыльные бараки.

А знаете, сколько там было клопов?! Я даже никогда представить себе такого не могла! Мы не могли спать в бараке, несмотря на очень холодные ночи. И днем сидеть нельзя было, клопы тут же прилипали к ногам, и мы больше бегали, чем сидели. А ночью ложились во дворе, но избавиться от этих клопиных туч все равно не могли. Дело еще в том, что всем выделили одежду, а мне нет. И я эти тюремные штаны не снимала два месяца пути. Чувствовала я себя очень плохо, настолько плохо, что еле перенесла путешествие на «Джурме», так назывался пароход, который привез нас на Колыму. И идти дальше я уже не могла. Это, между прочим, спасло меня.

Всех сразу повели на работу, а меня и еще таких, как я, калек, оставили в бараке. И тут пришла женщина и спросила:

— Кто из вас умеет вышивать?

Я сказала:

— Я могу.

— Ну, тогда завтра приходите.

Я, конечно, пошла, и меня приняли. Оказалось, что руководит этой мастерской художница Вера Федоровна Шухаева, с которой я познакомилась в московской тюрьме. С этого момента началась моя работа в мастерской. Таким образом, я была в лучших условиях, чем все остальные мои тюремные товарищи. Меня никуда не послали. Около двух месяцев я шила всякие дамские вещи. Одна женщина делала художественную работу, мне это нравилось, и я попросила поручить мне что-нибудь подобное.

Вера Федоровна взяла заказ на одну из картин. Кто-то принес мне несколько хороших литографий. И была еще одна открыточка дореволюционная — великолепно изданная «Березовая роща» Куинджи. Я увеличила рисунок и сделала картину. Первая — это была «Березовая роща» Куинджи.

Я родилась в таком месте, где растут березы, сосны, ивы, и поэтому моей тоске отвечала работа с природой. Я стала делать картины. Они пользовались необыкновенным успехом. Каждая дама непременно хотела украсить вышитой картиной свой дом — это же редкость. После «Березовой рощи», когда началась война, я шила «Трех богатырей». И «Богатыри» пользовались совершенно невероятным успехом. Все дамы НКВД теперь непременно хотели свои гостиные украсить этой самой картиной. «Богатырей» я шила много-много раз. Тут мне помогали жена и муж Шухаевы.

Когда я появилась на Колыме, Василий Иванович Шухаев был на лесоповале. Но в это время строился Дом пионеров, и будущая начальница дома приходила к нам в мастерскую и заводила разговор, что кому-то надо поручить внутреннее оформление. Вера Федоровна сказала, что ее муж — художник, находится на лесоповале. И Василий Иванович был переведен в Магадан и устроен художником-декоратором в театре, заодно оформляя комнаты пионерского дома.

Когда я только начинала шить «Богатырей», то лошади у меня получались великолепно, богатыри со всей своей одеждой, сапогами разноцветными — все это выходило очень хорошо, кроме лиц. Лица получались невыразительные, поэтому я обращалась за помощью к Василию Ивановичу, и он очень тонкой кистью дорисовывал богатырей. Я особенно любила шить лошадь Алеши Поповича — такую рыженькую. Все это было очень приятно, но когда шьешь пятьдесят, сорок или даже двадцать раз, то устаешь, конечно. Размер вышивки — метр двадцать на метр тридцать. Картина сама очень большая, она же целую стену занимает в Третьяковской галерее.

Потом я осмелела — шила Саврасова «Грачи прилетели», шила «Золотую осень» Левитана, в общем, я шила всякие пейзажи. Это было для меня большой радостью. Во-первых, я никогда не делала этого раньше, а во-вторых, это все-таки было отвлечение.

Иной раз меня пускали в читальный зал, и я могла, например, пересмотреть «Историю искусства» Бенуа. Я получала любые альбомы, природы живой я не видела, но альбомов перебрала очень много. А главное —

консультации Василия Ивановича. Когда не получался цвет, нужный мне, я бежала к нему и спрашивала, что мне тут прибавить. И он говорил:

— Вера Яковлевна, три цвета всего, и из них можно все получить, если у вас есть голова на плечах.

Он довольно строго со мной обращался, но, тем не менее, всегда давал консультацию. Он говорил, что есть только красный, желтый, синий цвета, а остальное, если вы пожелаете, можно сделать. Я многому научилась, общаясь с Шухаевыми, с Еленой Михайловной Тагер, которая была мне близким другом. Оказалось, что Вера Федоровна с Еленой Михайловной вместе учились, сидели за одной партой в гимназии.

Там, на Колыме, было много интеллигенции, большой интеллигенции.

Я шила для начальства, и меня перевели в клуб, чтобы следить за каждой моей работой. Я шила только по заказу и по разрешению начальника.

Начальник Магаданской области Никишов и его жена взяли меня в свой дом шить картины, чтобы никто меня не отвлекал. И я в течение двух месяцев перед их отпуском сидела в бильярдной на втором этаже, где стояли мои пяльцы. Для меня это были тяжелые месяцы, потому что я была лишена общения с друзьями. И конечно, никаких разговоров я не вела с начальством, а сидела наверху и старалась, как можно меньше спускаться вниз. И Никишов даже сказал: «Единственная женщина, которая не лезет в глаза».

Дали мне в помощницы девочку. Я сама красила нитки из шелкового женского белья. Оно хорошо распускалось — нитка получалась очень мягкая, я к ней привыкла.

Распускать, чтобы нитка была прямой, помогала девочка. Кроме того, что я шила картины, я еще изготавливала Дедов Морозов, участвовала в подготовке костюмов — делала искусственный мех из ваты для боярских шапок. Делала абажуры, натягивала и разрисовывала. Я использовалась для всех работ. Моя изобретательность и желание работать — а желание работать было — дали возможность мне прожить там.

Я, собственно говоря, выполняла все «барские» рукоделия. Когда кого-то выбирали в облисполком, в райисполком, мне обязательно делали заказ для того, для другого, для приехавшего ревизора...

Это походило на слова Некрасова: «В понедельник Савка шорник, а во вторник Савка в комнате слуга...» Так и я... Я была на всех работах, какие понадобились «господам».

А еще там была труппа, которая ставила даже оперы. «Травиату», например. Певцы были собраны из разных театров, их было много. Так что эта «крепостная» постановка прошла с большим успехом. Конечно, актерам создавались некоторые условия, так же как и мне. Главным режиссером был Леонид Викторович Варпаховский. В труппе были танцовщицы, певцы, драматические актеры — много очень интересных людей. Среди них был и Козин, известный певец.

В этой труппе был трагический случай. Аккомпаниаторшей была немка, которой казалось, что она так никогда и не выйдет из лагерей. Ее друг освободился и выехал на материк. И это окончательно сразило ее, она покончила с собой. Были и другие подобные случаи...

Когда узнали, что аккомпаниаторша покончила с собой, Леня Варпаховский предложил помянуть ее несколькими минутами молчания. Козин посчитал, что немку незачем поминать, и — Варпаховский был арестован. Тут уже вмешался начальник края. Он не нашел в этом ничего предосудительного. И после шестимесячного ареста Варпаховский был выпущен. Вся труппа, конечно, переживала, потому что его любили как руководителя и как очень талантливого режиссера.

У нас была начальница, такая Вера Сергеевна, фамилию ее не помню, для которой заключенные все делали бесплатно, без наряда. А уже началась война. Продуктов не хватало, было очень трудно. В это время она захотела, чтобы я ей вышила картину. Сюжет — украинская осень. Очень приятная картина, но шить ее без наряда для меня было очень тяжело. Я пошью и отложу, и начинаю работать, чтобы по наряду выработать норму и получить хлеб. Она возмущалась, по-

чему я долго шью ее картину. Я не выдержала и сказала ей:

— Вы даете картину шить без наряда, а без него я не получу достаточной пайки. Если вы хотите скоро, я сошью вам, но вы поставьте мне часы.

Это ее возмутило, и меня немедленно из цеха перевели шить в ночь сапоги для заключенных из всякого барахла.

Так как я никогда не работала в ночь, то днем совсем не спала. И ровно через две недели меня положили в больницу. За это время начальницу сняли и заменили ее другой. А когда я попала в больницу, то Вера Федоровна писала мне: «Успокойтесь, вы возвращаетесь в цех, потому что крысы и мыши съели знамена и никто их восстановить, кроме вас, не может». Пострадали все четыре вождя — Маркс, Энгельс, Ленин и Сталин. Мыши не разбирались, кто тут вожди, и отъедали так — кому ухо, кому глаз, кому нос, — всего было 14 или 15 испорченных знамен.

И когда я возвратилась из больницы, то занялась этой работой. Герб очень пострадал, вот я и шила серп с молотом, а потом поправляла лица вождей.

В Колымснабе, конечно, очень перетрусили, потому что испортилось не что-нибудь, а знамена. Я заработала много часов и поделилась со старушкой, которая у нас жила, Софьей Михайловной, старым членом партии.

Елена Михайловна Тагер в это время переписывалась с известным пушкинистом Юлианом Григорьевичем Оксманом. Я всегда читала эти интересные письма. Остался он в живых, и была у него возможность писать эти литературные письма только потому, что ему покровительствовал сапожник. Сапожник — армянин — совершенно замечательный, без которого не обходились лагерные дамы. Когда Оксман освободился, то принимал этого сапожника у себя дома как благодетеля. Как только во времена Хрущева представилась возможность встречаться с иностранцами, к Ахматовой приехал кто-то из западных литераторов, и она пригласила своего друга Оксмана. Для того чтобы узнать, о чем они разговаривали, к ним была прислана еще одна соответст-

вующая дама, которая во время беседы все время говорила: а наше правительство все время делает то-то, то-то и то-то. Оксман не выдержал и сказал: «Это ваше правительство, а не мое».

Помогло мне в моей лагерной жизни участие в художественной выставке в Магадане. Тут нельзя не сказать о Шухаеве, который, наоборот, очень пострадал от нее. Василий Иванович Шухаев — известный в России и за границей художник. Сам он говорил, что картины его разлетаются по всему миру. Говорил он это, смеясь.

Его портреты есть почти во всех музеях мира — в Германии, во Франции в Лувре, в Америке. Портретист он великолепный. Естественно, что наше начальство поручило ему написать портрет Сталина, ему и Веденеру, тоже очень хорошему художнику. И Василий Иванович решил написать Сталина на позициях. А зима в первый год войны была очень суровая. Василий Иванович одел его в ушанку, в валенки и решил поставить на снегу. Он же ведь Главнокомандующий, он же не мог не быть на позициях — это по мнению Василия Ивановича. И никаких знаков отличия, кроме погон. Он написал его не просто так стоящим столбом, а с протянутой вперед рукой. Это очень трудный ракурс, когда пишешь. Зашла начальница культурно-воспитательной части Драпкина и, увидев портрет Сталина, закричала:

— Что же вы издеваетесь над нашим вождем? Кого вы нарисовали?

Шухаев был человеком, который не привык говорить неправду. И он сказал:

— Ну как же? Он главный, он не может не посетить позиций, а в такой холод он не может не надеть теплой одежды.

Она была страшно возмущена портретом и велела посадить Шухаева в карцер. Мороз был лютый. Я как раз была вызвана к ней в дом, она получала новую квартиру. Когда она дала распоряжение посадить его в карцер, я сказала, что у меня кончились краски. И вот я побежала к Вере Федоровне и рассказала, что Василия Ивановича сажают в карцер. Василия Ивано-

вича в мастерской нашей очень любили. По его эскизам, рисункам делали театральные костюмы. Всякий раз, как он приходил с рисунками в мастерскую, все очень радовались, что заработают достаточное количество часов.

Тут же закройщица скроила платье для начальницы нашего лагеря Гридасовой, позвонили ей, что идут на примерку. Вера Федоровна пошла туда и рассказала про Василия Ивановича. А эта Драпкина подчинялась Гридасовой. Гридасова сказала, что сутки он должен отсидеть, потому что она не имеет возможности отменить приказ сразу. А сажали его на трое суток. Он уже пожилой человек был тогда, ему было шестьдесят с лишним лет, и он, конечно бы, не выдержал. Но сутки он все-таки отсидел. Ну, а портрет Сталина он так и не дорисовал.

Встрече с Шухаевыми я обязана жизнью. Привезена я была очень больной. А там все-таки поднялась. А главное — я получила большую дружбу, настоящую дружбу, которая продолжалась после моего освобождения больше тридцати лет.

Выставку посетил вице-президент Америки. Перед осмотром меня и еще одну участницу выставки вызвали и заставили все прибрать. Мы убирали, и в это время закричали: «Спускайтесь, спускайтесь скорее в подвал! Идут!..» Начальник края, наша начальница Гридасова и делегация из Америки. Вице-президент Америки осматривал выставку картин как знаток. А вышивку он видел, наверное, все-таки впервые, потому что надолго задержался перед этими картинами. Их было пять: «Березовая роща», «Грачи прилетели», «Богатыри», левитановский пейзаж, и я для себя вышила детскую головку. Я всегда очень мучилась, вспоминая своего ребенка, а Вера Федоровна мне как-то сказала: «Возьмите и сделайте себе головку детскую, это как-то успокоит вас». И я сделала овальный детский портрет.

Основой послужил тропининский «Мой сын», но я немножко его изменила, чтобы он напоминал моего сына. Эту картинку оформили краснодеревщики, сделав мне подарок к какому-то дню, и картина висела у меня. Но начальница сказала, чтобы я ее вы-

ставила, что мне ее возвратят. Но так мне ее и не возвратили.

Во время экскурсии начальница лагерей сказала, что это ее вещи и что она может их подарить. И тут же были упакованы все пять картин, и вице-президент увез их в Америку. А через некоторое время наша начальница получила письмо от жены вице-президента, в котором та писала, что благодарит за подарок и что картины украшают их холл.

Записано Бианной Цыбиной со слов В. Я. Устиевой