Читатели журнала, возможно, обратили внимание на помещенную в -Седьмой тетради» 12-го номера «Невы» за 1999 год заметку под названием «Репрессированный Пушкин», где речь шла об одном несостоявшемся академическом издании полного собрания сочинений А. С. Пушкина, которое оформлял мой отец, ленинградский художник-график Максим Владимирович Ушаков-Поскочин (1893—1943). Имя этого художника сейчас мало кому известно, хотя за 16 лет творческой деятельности в качестве дипломированного художника он успел оставить большое наследие в виде оформленных и проиллюстрированных им более 240 книжных изданий, в том числе и академических. Он сотрудничал с Госиздатом, издательствами Академии наук и Государственного Эрмитажа с издательствами «АСАDЕМIА», Библиотека всемирной литературы, «Прибой», «Радуга» и многими другими. Кроме того, он работал как плакатист, обладая тонким юмором, рисовал шаржи и карикатуры, занимался станковой графикой и экслибрисом, но доминирующей техникой его работ, в которой он достиг наибольшего совершенства и успеха, стала ксилография.

По определению известного ленинградского искусствоведа Петра Евгениевича Корнилова, М. В. Ушаков-Поскочин входил на равных в плеяду таких ведущих художников-графиков Ленинграда, как В. Лебедев, К. Рудаков, Л. Хижинский, С. Мочалов, С. Пожарский. Тем не менее он оказался полузабытым, так как не избежал участи значительной части интеллигенции и оказался репрессированным в период расцвета своей творческой деятельности. Это произошло в начале июля 1941 года, когда ему только что исполнилось 48 лет. Это была очередная, малоизвестная тогда волна репрессий, о которой люди узнали сравнительно недавно, но жертвами ее стали многие представители советской интеллигенции.

Помещенный здесь карандашный автопортрет отца, датируемый летом 1940 года, я обнаружил, разбирая его архив уже в послевоенные годы, и он поразил меня своей необычностью. Я хорошо помню, каким он был в тот предвоенный год. В то время я заканчивал десятилетку и сохранил в памяти облик отца совсем не таким, каким он представлен здесь. По сохранившимся фотографиям и воспоминаниям моим и людей, близко его знавших, он выглядел добрым, слегка насмешливым, с более мягкими чертами, чем на этом портрете, где он смотрится суровым, с обострившимся лицом и во взгляде его улавливается как бы предвидение чего-то страшного.

Я не присутствовал при его аресте, так как уже находился в армии, но из рассказов матери знал, что в постановлении об аресте отец характеризовался как -контрреволюционно настроенный", то есть было ясно, что его дело носило чисто политический характер. Среди родственников и близких знакомых по поводу его ареста строились разные предположения, но главной причиной могло послужить его критическое высказывание в кругу товарищей-художников при записи в народное ополчение, где он, основываясь на своем богатом военном опыте двух предшествующих войн, осуждал привлечение в ополчение молодежи со школьной скамьи и студентов, первокурсников, не обученных азам военного дела и не дс стигших призывного возраста. Сомнений нет, отец стал жертвой доноса.

На протяжении многих лет я мучился вопросом, что кто-то из коллег отца мог стать клеветником и доносчиком. Комплексовал от невозможности восстановить полную ясность и справедливость в дел отца, тем более что его посмертная реабилитация в 1956 году никакой ясности не вносила и его творчество оставалось невостребованным. Только в начале 90-х годов появилась возможность разобраться с причиной ареста отца, и в марте 1993 года, по моей просьбе, я был ознакомлен в Большом доме с его уголовным делом. То, что я обнаружил в деле, далеко не соответствовало моим представлениям и бытовавшей в семье легенде. Оказалось, что Максим Владимирович еще за год до ареста был беспардонно оболган профессиональным сексотом, происходившим совсем из другой среды. Подозрение на друзей художников само собой отпало.

Документы, содержавшиеся в деле, во всем соответствовали тем уже сложившимся в народном сознании представлениям об «органах». Здесь был весь набор средств для выколачивания самооговора: многочасовые допросы и провокации, сомнительные «улики» и т. п. Так, например, текст постановления об аресте гласил: «гр. Ушаков-Поскочин характеризуется как к/р настроенный (сокращение к/р — контр революционный, приведено по оригиналу), имеющий большую библиотеку, в которой находится ряд запрощенных книг, якобы уличающих большевиков во вранье. Ушаков-Поскочин неоднократно выражал

изумление долготерпением русского народа и говорил о необходимости иностранного вмешательства с целью изменения существующего порядка». Весь этот набор шаблонно-стандартных обвинений был лживым от начала до конца. Никаких таких книг не было и в помине, и подобных высказываний (даже однократных) не могло быть. Я хорошо знал настроения отца и могу поручиться, что антисоветчиком он никогда не был, а, по существовавшей тогда терминологии, относился к категории «сочувствующих».

В результате обыска были изъяты «основные улики», очевидно, те самые, «уличающие большевиков во вранье», —журнал «Эшафот» и газета «Медведь» издания 1906 года, именуемые в деле «черносотенными». Первоначально следователи упорно добивались признания в к/р высказываниях, но, убедившись в бесперспективности этого направления, не подкрепленного свидетельскими показаниями, решили главной уликой сделать «вещественные доказательства», то есть журнал «Эшафот» и газету «Медведь». В октябре 1941 года зашедшее в тупик дело возвращается на доследование. На этом документе имеется резолюция военного прокурора в звании подполковника, произведенная, видимо, в порядке надзора за следствием. Содержание ее следующее: «Нельзя толковать к/р деятельность расширительно. Привлекать к уголовному делу можно в том случае, если в обнаруженных материалах содержится призыв к свержению или подрыву советского строя, а в обнаруженных материалах этого нет, и ими обвиняемый не воспользовался. Дело прекратить. 12.11.41 г. Подпись».

Но у карательных органов не было обыкновения прекращать политические дела. Резолюцией военного прокурора пренебрегли. И 16 мая 1942 года появляется протокол Особого совещания Красноярского края (пресловутой тройки): «Обвиняемого по ст. 58-10 (антисоветская пропаганда и агитация) М. В. Ушакова-Поскочина заключить в ИТЛ на 8 лет, считая срок с 6 июля 1941 года». Вот так органы, а в их лице вся соввласть, несправедливо и жестоко осудили Максима Владимировича и обрекли его на верную гибель, что и свершилось буквально через несколько месяцев в одном из страшнейших лагерей — Карагандинском, где он погиб от голода. Зачем им это было нужно? Почему они видели в нем врага и стремились уничтожить? Да потому, что такими врагами для них являлась вся мыслящая часть общества, А он был ее ярким представителем.

В деле, с которым я ознакомился, находились еще две тюремные фотографии отца, в фас и в профиль. На них он очень похож на помещенный здесь автопортрет. Так бывает с талантливыми художниками — они видят то, что недоступно увидеть другим. Максим Владимирович, очевидно, еще за год предчувствовал судьбу, и это отразилось в последнем его автопортрете.