Пюрвя Басангович УЛЮМДЖИЕВ

ИЗ ГОСПИТАЛЯ Я ПОПАЛ НА ДИКИЙ СЕВЕР

Когда началась война, мне было семнадцать лет. Как и другие мои сверстники, я рвался на фронт. Но только летом следующего года Приволжский улусный военкомат призвал меня и направил на Сталинградский фронт. До этого я успел пройти начальный курс обучения военному делу, и у меня обнаружили неплохие снайперские способности. Поэтому меня определили первым номером противотанкового орудия. И свое боевое крещение получил при обороне города в районе тракторного завода. Позже, в самый разгар контрнаступления наших войск,.получил ранение в правую руку и был отправлен в госпиталь.

Подлечился и со справкой: "годен к строевой" Снова вернулся в Сталинград. К этому времени город был освобожден от фашистов. Здесь меня направили на своего рода курсы совершенствования снайперского мастерства. Через некоторое время отправили на передовую, и участвовал в боях на киевском направлении. Когда переправлялись через Днепр, чудом остался в живых. А позже, уже западнее Киева, километрах в семидесяти-восьмидесяти от него, я получил двойное ранение: пулевое - в

руку и осколочное - в ногу. И это сразу в одном бою.

Так я снова оказался в госпитале. Но лежать в Киеве мне очень не хотелось, и я стал проситься в Астрахань. Там тоже были госпитали, зато рядом со своим домом. Это уже большая моральная поддержка - и для меня, и для родственников. Мне отказали, однако я от своей затеи не отказался. В конце концов на меня махнули рукой: выдали нужные бумаги, сухой паек на несколько дней и отпустили.

Поездом доехал до Саратова и на вокзале стал ждать пересадки на Астрахань. Дорожное дело известное: люди быстро становятся собеседниками. А солдат с увечьями тогда вызывал у населения повышенный интерес. Каждому хотелось узнать какие-нибудь подробности о. войне от живого участника боев. Тем более, что к весне сорок четвертого года война шла уже достаточно далеко от здешних мест. Я охотно отвечал на расспросы каждого, кто обращался. Особенно непринужденный разговор завязался у меня с одним пожилым мужчиной. Переговорили о многом.

Вдруг он как-то осторожно, будто испытывая неловкость, спрашивает: "Боец, ты кто будешь сам по национальности?" Вопрос был совершенно неожиданным и не вытекал из предшествовавшего ему разговора. Поэтому я в состоянии некоторого замешательства промедлил с ответом. Мой собеседник, словно спеша заполнить паузу, продолжал: "Ты не опасайся меня, боец, скажи честно. Если ты калмык и не в курсе, то я тебе скажу вот что…", - после этого он замялся.

Пытаюсь сообразить: "Почему я должен опасаться его? И что из того, что я калмык? Какое это имеет значение? В курсе чего я должен быть? Как понимать его предостережение…"? Не обращая внимания на мое смятение, мужчина заговорил вновь: "Калмыцкой рес-

публики больше нет, и калмыков там не осталось, их выслали очень далеко. Одни в Сибири, другие в Казахстане. Так что ты напрасно едешь в Астрахань. Ничего хорошего тебя там не ждет. Я тебе правду говорю, боец. Что есть..."

Дальше его я не слушал. Был шокирован. В таком состоянии не оказывался даже на войне! Даже в те моменты, когда, казалось, нет ни малейшего шанса остаться в живых. Тебя или разнесет в клочья бесконечно рвущимися бомбами и снарядами, или завалит заживо грудами вывороченной ими земли. И все же в эти минуты самообладания не терял. А тут - ни тебе снарядов, ни бомб. Без преувеличения, именно тот случай, когда слова оказались страшнее пули. Причем слова откровенно сочувственные, сказанные порядочным человеком из самых добрых побуждений, чтобы отвести от меня возможную беду.

...Выбора у меня не было. Следовало ехать в госпиталь и залечить раны. Все, что связано с судьбой родных, решил выяснить там же, в Астрахани. Так я оказался в знакомом мне с ранних лет городе, откуда до родного села Ики-Арыл Батутовского сельсовета мы добирались пешим ходом.

Поезд пришел в Астрахань вечером. Поэтому я решил госпиталь не искать, а переночевать у старинного друга отца, Исмаила. Это был доброжелательный старик-татарин. Жил он вблизи татарского базара с двумя дочерьми. Двери его дома всегда были открыты. И хотя к старости он ослеп, но оставался добрым и работящим. Я охотно навещал его, когда приходилось бывать в городе. А уходя на фронт, я не мог миновать его дом. Несмотря на ограниченность времени, заглянул к нему попрощаться. Исмаил был рад и пожелал мне счастливого возвращения, а я пообещал первым делом проведать его.

И вот теперь я был снова его гостем. Но старик встретил меня с большой настороженностью, если не сказать иначе. Он откровенно испугался моего визита. Даже решившись принять в подарок мой красноармейский шлем, он так и не избавился от внутреннего страха. И пока одна из дочерей потчевала меня скромным ужином, наспех приготовленным из скудных семейных припасов, поила горячим чаем, заваренным из смеси высушеных листьев каких-то трав, Исмаил то и дело повторял: "Милиц запрещает калмык домой пускать. Нас сильно пугал. Сажать будем, говорит, с калмыком Сибирь пойдешь, говорит. Тебе, Пюрвя, тут ночевать никак нельзя. Ты госпиталь ходи..."

Уже стояла ночь, но пришлось уходить. В самом деле, у старика могли быть потом сложности с милицией. Допустить этого я не мог, хотя самому некуда было деваться. Добираться до госпиталя не помышлял: силы совершенно иссякли и измучили раны. Думал лишь о том, чтобы куда-нибудь притулиться и скоротать ночь. А там, как говорится, утро вечера мудренее. Так я оказался у землянки, которую приметил еще вечером по пути к Исмаилу. "Чем не укрытие для солдата", - подгоняемый собственной иронией, я пробрался ощупью в подземелье. И здесь, в компании нескольких бездомных пожилых людей, дождался наступления следующего дня.

Наутро добрался до госпиталя. Но и здесь мне указали на дверь. Принять меня отказались, ссылаясь на то, что калмыки все высланы, а у руководства госпиталя из-за меня могут быть неприятности. Я и дал тут волю своим чувствам, так как был оскорблен до глубины души. Ругался, шумел... Чуть ли не под нос главному врачу совал свои раненные ногу и руку. В пути не перевязывал, поэтому состояние ран было удручающим. Особенно на ноге. "Меня фашисты не уби-

ли, - кричал, - а тут, на ваших глазах, вши последнюю кровь высосут..." Много еще чего наговорил. В конце концов, добился, чтобы обработали и перевязали раны. Потом мне посоветовали обратиться в городскую военную комендатуру, объяснили, как туда пройти.

Начальник комендатуры принял меня, внимательно выслушал, посмотрел документы. Сразу же успокоил, заявив, что поступили со мной неправильно. Лично позвонил в госпиталь и распорядился, чтобы незамедлительно госпитализировали меня как красноармейца, прибывшего по ранению. Вот так, с приключениями, я и попал в госпиталь №5756.

После излечения меня комиссовали, и снова пришлось обращаться в комендатуру. Отсюда направили меня в Кировский райвоенкомат, где выписали новый военный билет, но ничего не смогли сказать о моих родных. Поэтому предложили пойти в Кировский райНКВД. Здесь уж устроили мне "прием". В течение нескольких часов допрашивали, да так, как будто я выловленный дезертир, а не выписавшийся из госпиталя фронтовик. Потом в сопровождении вооруженной охраны увели в подвал и заперли. Это уже была камера для заключенных со всеми ее атрибутами. Стал бить в дверь, кричать, но ни одна душа не подходила. Спустя много времени приоткрылось смотровое окошко, и кто-то проговорил: "Напрасно шумишь, никто тебя не выпустит. Через два-три дня отсюда прямиком поедешь на родину, в Сибирь".

Через три дня действительно посадили в "черный ворон", а к этому времени, кроме меня и еще одного парня-солдата, появились три девушки-фронтовички, все калмычки, и повезли нас в городскую тюрьму. Здесь наших собралось очень много и почти все фронтовики. И отсюда всех отправили в Сибирь.

Но перед этим произошло одно особенно запомнившееся событие. Связано оно с одной калмычкой, которая, будучи женой русского, осталась с ним в Астрахани. Каким-то образом у тюремного начальства добилась она свидания с нами и рассказала, что на дорогу надо запастись соленой рыбой, солью и т.д., чтобы после Урала обменивать их на продукты питания или продавать. При этом объяснила, на каких станциях лучше это делать, сколько и за что можно выменять. Обо всем. этом ей, оказывается, подробно написал из Красноярского края Зурган Балакаев. И советовал обязательно искать встречи с нашими красноармейцами, которые будут возвращаться с фронта через Астрахань, рассказывать им, чтобы хоть чуть-чуть облегчить им дорожную жизнь, .когда они отправятся в Сибирь искать свои семьи. Очень сожалею, что вскользь услышанные тогда имя и фамилию этой сердобольной женщины не запомнил. А ведь она пеклась о нас и других, вовсе незнакомых ей людях. Благодаря ей и Зургану Балакаеву мы, отправляясь в дальнюю дорогу, подстраховались и запаслись необходимыми для обмена продуктами.

Только к 4 мая 1944 года я добрался до Минусинского района Красноярского края, где, как мне удалось выяснить, должны жить высланные из нашего сельского совета семьи. Через два-три дня в с. Сухари разыскал свою мать. Она была в таком состоянии, что уже не надеялась увидеть меня: одни кости да кожа. А ведь, когда я уходил на фронт, мать, несмотря на свой солидный возраст, работала в колхозе, была довольно крепкого сложения, не страдала от каких-либо хворей. Поэтому я испытал прямо-таки потрясение. И с первого дня стал выискивать любые возможности поставить ее на ноги. Сестренка моя Цаган-Халга тоже была как тень. И стало мне так досадно, так обидно, что, не будь

матери и сестренки, о которых надо было в первую очередь заботиться, не знаю, на что бы я решился и что бы сделал. Я воевал с фашистами, проливал кровь, защищал страну, а самых родных для меня людей выслали на верную смерть. Теперь они находились между жизнью и смертью и нуждались в моей заботе. Поэтому, чтобы поставить их на ноги, я стал браться за любую работу, вплоть до того, что ходил по дворам на подработку, чтобы получить хоть что-нибудь съестное. За этими заботами отступили на второй план и немного поутихли душевные переживания.

А тут еще и весенние хлопоты: получить землю под огород, раздобыть семенной картофель и другие семена. Все это посадить и посеять, чтобы получить урожай и запастись продуктами на будущую зиму. Кое-как управились со всеми этими делами, а лето уже было в разгаре. Причем надо иметь в виду, что основная работа у всех была в колхозе с раннего утра до вечера. И только поздно вечером и ночью приходилось заниматься своим огородом и другими домашними делами. Тем не менее каждая семья из последних сил старалась обзавестись огородом.

В разгар летних работ объявили, что между Астраханью и Аралом создают отдельный калмыцкий район и что, в первую очередь, везут туда рыбаков. И я попал в эту группу, а со мной мать и сестра. К лету они уже немного оправились и решительно настроились ехать. Особенно радовало то, что повезут ближе к родине. Всех отъезжающих собрали в Минусинске. Здесь продержали нас почти пятнадцать дней. Оказалось, что ждали пароход.

Наконец, погрузили на пароход "Мария Ульянова" и повезли. Доплыли до Красноярска, продолжаем плыть по Енисею дальше. А это означало, что везут совсем в другую сторону. Но куда? Узнать ничего не-

возможно. Никто на наши вопросы вразумительного ответа не дает, относятся как к каторжникам. Одна только разница, что за решеткой не держат. Даже тогда, когда судно причаливало где-нибудь, никого дальше палубы не пускали.

Тогда мы и поняли, что нас в очередной раз обманным путем вывезли, вынудили оставить место, которое начали обживать. За прошедшие месяцы люди как-то обустроились, обзавелись огородом, кое-каким жильем, и это все было брошено. Где теперь окажемся, в какие условия попадем - неизвестно. Единственное, что удалось определить, так это то, что пароход продолжал плыть вниз по Енисею, следовательно, на север. А это ничего хорошего не предвещало. Многие впали в апатию. Так и довезли нас до устья Енисея.

Выгрузили в небольшом портовом пункте Усть-Порт. Кого-то не досчитались - умерли в пути. Истощенные полуголодной жизнью люди не выдерживали долгой дороги. Жутко было на них тогда смотреть, нелегко вспоминать сейчас.

На месте выгрузки никакого жилья не было. Разместили в палатках. И в ливень, и в шквалистый ветер укрывались в них. Пищу готовили себе на костре. Антисанитария полнейшая. Людей изводили вши, плодившиеся необыкновенно быстро. В таких условиях прожили целый месяц. Все это время нас заставляли работать на местном рыбоконсервном заводе. А никакой определенности не было: что с нами будет, где жить дальше. Приближался август, погода становилась прохладнее - скоро холода. Мы ведь у самого Северного Ледовитого океана были.

В один из дней, наконец, нас снова отправили в дорогу. Затеплилась надежда, что повезут назад. Думаем: пусть еще один трудный переезд, уж как-нибудь перетерпим, зато будем ближе к своим. Привезли на

судно, а оно не речное, явно, вверх по реке не пойдет. Плыть будет только в сторону океана...

Так начался еще один этап нашего трагического пути - теперь уже по морям Северного Ледовитого океана. Везли нас на океанском судне, которое называлось "Монткальм". После того, как миновали остров Диксон и подошли к сплошным льдам, нас встретили ледоколы "Сталин", "Каганович" и ледорез "Литке". В таком сопровождении мы и плыли по Северному морскому пути. Когда обогнули Таймырский полуостров, зашли в бухту Кожевникова. Было это примерно в середине сентября, и с того времени, когда нас собрали в Минусинске, прошло три месяца. За все это время мы ни разу не ночевали в жилье, не имели нормального питания. Люди дошли до истощения и были измучены до предела.

Все это время жили в условиях полной антисанитарии. Одежда на нас превратилась в лохмотья, а грязь с тела можно было соскабливать слоями. От вшей не было никакого спасу. Они ползали по нам, словно трупные черви по падали. Но мы не были в силах что-нибудь с ними сделать. Поэтому решили воспользоваться выходом на берег. И наши старшие товарищи потребовали от начальства организовать баню. И добились.

Банная процедура немного оживила людей. Было такое чувство, будто мы освободились не только от многомесячной грязи и завшивленности, а проходили очищение огнем и водой от недобрых сил. Это ощущение шло от давних традиций предков - при перекочевке или просто смене места очищаться огнем. Среди нас были гелюнги, и они читали молитву. Это тоже действовало благоприятно на многих, особенно на пожилых. Впервые за время изнурительного пути на наших лицах появились улыбки. Мы шутили, подшучивали друг над другом, над собственной худобой. А это было глав-

ным признаком того, что, пройдя через нечеловеческие испытания, мы не сломились духом, выстояли, выдюжили. Как говорили наши предки, пока в человеке жив его дух, он от жизни не отречется.

На новом, месте снова пришлось ставить палатки. Всех, кто мало-мальски держался на ногах, погнали на разгрузку судна. Через несколько дней выяснилось, что мы все еще в пути. Всех нетрудоспособных с детьми и престарелыми погрузили на речное судно "Бабушкин" и повезли дальше по Хатангскому заливу. Поднявшись немного по реке Хатанга, высадились на пустынном берегу. Это была последняя остановка, где нам предстояло встречать уже наступающую зиму в палатках. А потом обживать дикое место, основывать на Крайнем Севере новое поселение - факторию Обойная, вести промысловый лов рыбы, налаживать ее переработку.

Мог ли я, вчерашний фронтовик, гнавший фашистов с нашей родной советской земли, представить, что власть прогонит меня самого, со всеми моими близкими на край земли? На дикий Север! И продержит здесь бесправным спецпереселенцем целых тринадцать лет...