ВЛАДИМИРА УБОРЕВИЧ

Уборевич Владимира Иеронимовна, дочь прославленного маршала, родилась в г. Чите в 1924 году. Вместе с родителями в 1930 году переехала в Москву, где и окончила 5 классов начальной школы.

В 1937 году отец был арестован, семья его (жена с дочерью) выслана в г. Астрахань. Вскоре была арестована и мать, Нина Владимировна Уборевич, а маленькая Мира попала в Астраханский детприемник, а затем — в Нижне-Исетский детский дом г. Свердловска, где прожила и проучилась около 5 лет.

В 1941 году вышла из детского дома и, работая в школе библиотекарем, окончила 10 классов. Сдав вступительные экзамены в г. Свердловске при Союзе архитекторов, поступила в Московский архитектурный институт, находящийся тогда в эвакуации в г. Ташкенте. Уехала в Ташкент учиться. После эвакуации института в Москву продолжала учиться в нем до ареста.

В феврале 1945 г. была осуждена ОСО по статье 58—10 на срок 5 лет, который с мая 45-го по сентябрь 47-го отбывала в Воркуте. Освобождена досрочно по Указу, как мать. И еще в течение почти десяти лет продолжала жить, работать, растить сына в Воркуте, ожидая освобождения мужа — О.Б. Боровского, тоже политического заключенного...

В январе 1957 г. были реабилитированы М.Н. Тухачевский, И.П. Уборевич и другие маршалы и командиры, расстрелянные в июне 1937 г.

Пришло освобождение и реабилитация мужу — О.Б. Боровскому. Владимира Иеронимовна с семьей вернулась в Москву, где живет по сей день.

В начале 60-х годов, в период хрущевской «оттепели», по настоянию друзей она попыталась воссоздать историю своей жизни и мытарств, связанных с заключением, вспоминав и описывая все это в письмах к Елене Сергеевне Булгаков вой, вдове писателя М.А. Булгакова, с которой они были близкими друзьями.

Предлагаем читателю два последних письма из этой незавершенной эпистолярной попытки...

ИЗ ПИСЕМ

22.VII.63 г.

...Мы в камере осужденных. Весна 1945 года. Нас со Светланой ^¹ вызывают на этап вместе. Везут на грузовике с другими зеками и с попками (охранниками) в подмосковный лагерь Ховрино. Это — завод, женский барак колоссальный и светлый, весь заставленный 2-этажными нарами. Очень много воровок. Мелких, которые сидят по году в пятый и десятый раз. Есть и московская интеллигенция, много актеров. Вещи сдаются на склад. Женщины носят с собой кружку, зубную щетку, мыло — все обве-

шаны барахлом, которое нужно под рукой. Ничего нельзя выпустить на минуту из рук — утащат.

Март, еще очень холодно. Женщины работают в литейном, сборочном цехах по 12 часов. Подъем, еда забирают еще часа 2. Остальные 10 спят, как убитые, от смены до смены, запрятав поглубже под себя вещи. Еда ужасная.

Светлану вызвал начальник. Спросил, дочь ли она «Михал Николаевича», и послал работать на кухню. Несмотря на строжайший контроль, Светка выносила мне оттуда за пазухой немножко поесть. Я работала на конвейере. 12 часов — очень трудно, но это не литейный цех. Пробыли мы в Ховрино дней 20. Вызывают нас обеих и везут обратно в Бутырки. Мы были очень напуганы, т. к. боялись, что нас везут на переследствие. Оказалось, что в наших делах ретивый следователь написал «дальние лагеря». Мне — Воркуту, Свете — Печору. Я, по-видимому, казалась ему более опасной дурой.

В Бутырках явились мы в ту же камеру, но пробыли там недолго. Вскоре вызвали Светлану, и она уже не вернулась, Меня вызвали из камеры дня через два после Светы. Посадили временно в бокс того же зала, в котором мне объявили приговор. За стеной рыдала девушка, жаловалась на украденные сигареты. У меня в чемодане было уже пусто (в бокс приносят вещи): еще в камере меня обманула воровка. Она сказала, что освобождается через пару дней и я, боясь этапа, попросила отвезти Машеньке ^¹ в Домодедово лучшие свои (мамины) тряпочки: жакет коричневый каракулевый, платья, плащ, все до платочков. У Маши она не была.

Из боксов нас вывели на середину зала, построили, пересчитали. Объявили, что эти 23 человека  (в том числе 2 женщины) направляются этапом на Воркуту. Я обалдела от счастья. «Еду на Воркуту к маме. Какой добрый следователь, хочет, чтобы мы жили вместе». Не помню, в чем нас довезли до вокзала. На перроне позорнейшим образом поставили на корточки около тюремного вагона, но я не помнила себя от счастья: «Меня везут к маме».

В столыпинском вагоне нас довезли до Вологды. В «купе» с решетчатой стенкой я ехала с Ниной Д.— «женой» мексиканского посла. Таких девиц я уже встречала на Лубянке. Их в тот год посадили целую кучу, и все их басни мы знали наизусть. Прибыли в вологодскую пересылку.

Пейзаж северный, небо серое, весна почти не чувствуется, и нас подвозят к стариннейшей монастырской стене, с собаками, с автоматами наперевес.

Камера шикарная, старинная, в подвале со сводчатым потолком и столбами, поддерживающими потолок. В камере 127 женщин. Все располагаются на полу.

В левом углу территория блатной атаманши Дуськи Короткой Ручки. Вокруг нее молодежь блатная и просто слабая. Вы меня, наверное, не поймете, почему я говорю «слабая». Дело в том, что девочки, попавшие в тюрьму за хищения в столовых, махинации с талонами или другую ерунду, попадали под влияние блатных, начинали им прислуживать, ругаться. В общем, подделывались под блатных, ломались и производили жалкое впечатление.

Честно говоря, я тоже боялась эту компанию блатных. Это очень страшные люди, но меня спасла пройденная школа жизни в детдоме, и я осталась сама собой. Все остальные женщины в той камере, насколько я помню, были темнейшие крестьянки — молодые и старые, из дальних деревень. Женщины в красивейших домотканых юбках с зелеными и желтыми полосами, от которых я не могла отвести глаз. Помню, что мечтала выменять такую шерстяную юбку, но, конечно, было не до этого. Все эти бедные люди сидели по указу (за уход с работы, опоздание) или сами не знали, за что. В середине пола, около столба, улеглись мы с Ниной, единственные, как говорят блатные, «гнилые интеллигентки». Кормили похлебкой из турнепса, репы и крапивы.

Здесь, в Вологодской пересылке, я догадалась написать и переслать доверенность на оставшиеся ценности и деньги на Машино имя. При пересылке была постоянная зона, т. е. какие-то обслуживающие постоянные кадры, и все проезжающие мечтали здесь зацепиться, остаться.

Как-то из камеры меня вызвали и привели в комнату при конторе. Не помню фамилию молодой ленинградки, которая занялась моей судьбой. Не помню и мотива, к тому послужившего. Звали ее Мария Александровна. Окончила она физмат. Работала в зоне. Она пристроила меня чертежницей. Таким образом, я имела возможность выходить днем из камеры. Мария Александровна отнеслась ко мне очень ласково, знакомила с людьми, осевшими в Вологде (т. е. застрявшими на пересылке). Помню, водила меня к своему другу — московскому художнику, который имел небольшую мастерскую, где писал портреты «начальства». Не помню, как все последовательно произошло. Знаю, что последнее

время меня вывозили днем работать на кухню. Шеф-повар утверждал, что сидел в Мариинских лагерях с мамой. Короче, я чувствовала, что обо мне заботятся, мне помогают. На кухне я была сыта и очень усердно вываливала из мешков в баки черные огромные, с ладонь, листы крапивы.

В общей сложности в пересылке я была около месяца. Народу насмотрелась страшного, последнюю неделю мне было легче других. Помню, когда я шла с работы мимо окна мужской камеры, меня окликнул мужчина, похожий на умирающего. Это оказался один из моих попутчиков, выехавших вместе из Бутырок. Я узнала его с большим тру--дом. Месяц голодовки и подвала изменили его до неузнаваемости. Дело в том, что в мужских камерах хозяйничали блатные, отбирали и съедали чужие пайки. Сопротивляться решались немногие.

От Вологодской пересылки у меня осталось в памяти немного. Подвальная камера со стадом безмолвных крестьянок и кучкой «гуляющих» блатняг, камера на первом этаже, где некуда было протянуть ноги, и я лежала в жару без врача и без лекарства, ужасающие рассказы блатных девушек об их любовных похождениях (Мне бы память! Такое мир не слыхивал!), работа в конторе пару дней, на кухне Мария Александровна, повар и, пожалуй, все. Помню, после температуры у меня появились в голове стада насекомых, и добрейшая старушка искала их. На брови у меня оказалась тоже вошь, но другого сорта. Помню, что Мария Александровна уговаривала меня отстать от этапа. Устроить меня на пересылке она брала на себя! Но я стремилась на Воркуту и не хотела нигде задерживаться. Идеалистическое настроение, кажется, уже прошло. О маме я мечтала меньше. Но Воркуты не боялась. Все же в Вологде ужасно боялись попасть на этап и жили в вечном страхе.

Дорогая Елена Сергеевна! Я не знаю, пишут ли скучнее и неинтереснее люди, но я иначе не умею. Помню я очень мало, а что помню, описать красочно боюсь даже пробовать. Скучно и уныло продолжаю дальше. Как ехали до Котласа — не помню. Знаю, что этап не был большой. Из женщин ехали на Воркуту блатнячки с большими сроками. Чтобы попасть в дальние лагеря, нужно было большое преступление. Или лагерное убийство (Дуська!) или побег из лагеря, или 58-я статья.

Котласская пересылка очень мрачная, лагерь со строжайшим режимом. Нас поместили в большой барак. Ходить даже в зоне без особой надобности запрещено. В санчасти меня встретили радушно. Начальник санчасти, женщина

политическая заключенная, врачи — все помнят отца. В бане, где дезинфицировали мои вещи, подошел санинспектор. Он сидит «за Уборевича», т. к. служил у него.

Из барака нас возили ежедневно на работу за зону. Мы таскали доски. У меня в тот период было плохо с сердцем. Иногда врачи освобождали. Мне очень трудно было работать. Один день такой работы запомнился. Все мечтала нарисовать. Пейзаж очень плоский, на 2/3 свинцовое, холодное небо. Вдали такая же свинцовая Северная Двина. Кругом равнины бескрайние и только вышки над землей.

В Котласе я в первый раз увидела каторжан с номерами на спинах. Запомнила в косяке интеллигента в шляпе (из Прибалтики) с номером на пальто. Их было много...

28.IV.63 г.

...Сижу и не могу написать ни строчки кому-то, для кого-то, всему миру. Мир представляется мне неприветливым и чуждым, и я не могу, и не хочу ничего вспоминать. А надо ведь! А?

Надо бы мне вспомнить то немногое, что осталось в памяти о людях, которые на всем моем пути приносили мне помощь, привет от моих родителей.

Мне повезло. Я носила имя, которое вызывало у людей только восхищение, только преклонение перед талантом, честностью, преданностью идее, перед добротой и человечностью. Я носила славное имя, и его могли бояться, но не презирать.

На всем пути, был ли то детдом, куда запихнул нас НКВД до особого распоряжения, был ли то этап в лагерь пли сама тюрьма, люди шли ко мне со своими воспоминаниями об Иеронпме Петровиче пли Нине Владимировне и помогали мне, чем могли, выручали, насколько это было возможно.

На воле было труднее. На воле опаснее, т. к. можно попасть в тюрьму, но и в лагере нужно быть осторожным, а то прибавят срок. Так что везде мое имя представляло опасность.

И потому-то мне больше чем кому-либо известно, что на земле есть много хороших людей, что мир не так уж плох.

Моя няня Машенька была очень предана моей маме. Она поехала с мамой в ссылку. Она пообещала маме не бросить меня, и по сей день это мой единственный родной человек. Всю жизнь она отдала мне, т. е. нашей семье.

Самой рискованной женщиной были, по-моему, Вы,

Елена Сергеевна, когда приютили меня в Ташкенте.

Потом Машины друзья Ивановы — в Свердловске, архитекторы из Московского Союза архитекторов, которые помогли мне уехать в Ташкент, друзья студенты из Архитектурного института, милый профессор математики Ной Ильич Васфельд.

В детдоме некоторые школьные учителя, учительница, которая подошла рассказать мне, как отец освобождал их город от японцев.

В Вологодской пересылке повар, который утверждал, что был с мамой в одном лагере.

Котласская пересылка была особенно мрачным лагерем. Серые большие бараки. Магистраль, по которой приводят этапы и на которой собирают этапы и уводят. Режим строжайший.

Прибывший этап в первую очередь попадает в баню на дезинфекцию. Когда я вышла из бани (в числе других) в своей провонявшей одежде, меня приветствовал санинспектор. На всем пути следования ко мне подходили люди, сидевшие за папу и знавшие его.

Большинство военных сидели «по делу Уборевича» или «по делу Тухачевского».

У меня была самостоятельная статья «АСА» (антисоветская агитация), но каждому было ясно, что я этот путь иду за отца, что и я «по делу Уборевича».

Тепло меня встретили котласские врачи. Мне жаль, что не помню имен всех тех людей, которые дали мне веру в отца. К ним относится и моя мать. С этой верой мне было легко везде, легко все перенести. Это, наверное, вроде христианства.

А главное, конечно, я была одна на свете, и голова моя всегда была полна романтическим бредом.

В Котласе в бараке ко мне подошла пожилая женщина и позвала меня пройти с ней. Привела она меня в раздаточную стационара. Женщина молча поставила передо мной банку молока и пайку хлеба.

Заботу обо мне проявил гл. врач стационара. Он служил у папы в Северо-Кавказском округе начальником госпиталя. Пока женщина караулила дверь, он рассказал мне, что знал Иеронима Петровича, ценил его и рад мне чем-то помочь... Привезли меня в Воркуту этапом из Котласа в числе 13 женщин, 11 из них были отъявленные бандитки и убийцы. Они любили песни, и я в дороге пела «Аврора уж солнце встречала» или «Накинув плащ». И с ними я с удовольствием пела «Пряху». Так мы и доехали. Кормили в дороге

нас соленой рыбой, хлебом, водой и только 2 раза выводили «музыкантов погулять». Это было самое мучительное. Мы сидели в разных купе-клетках — по 2—4 женщины...

В Воркуте вагон остановился часов в 5 утра 9 мая 1945 года. День и час окончания войны! Мне казалось, что в такой час нас должны выпустить на все четыре стороны.

Но нас никто не собирался отпускать. Было еще темно, когда нас вывели из вагона. Кругом расстилались снежные просторы, немного мело. Конвоиры — с собаками и автоматами. Так меня встретила Воркута. На пересылке днем было солнечно. В барак пришли «работорговцы» 1-го ОЛПа. Пришел врач (когда-то военный) Александр Давыдович Душман. Он набрал себе из прибывших пополнение персонала. Узнав, что я — Уборевич, он был страшно взволнован, не верил сначала, и хотя ему не нужна была студентка без профессии, взял меня на 1-й ОЛП, т. е. запросил.

11-го мая в страшную пургу меня и еще одну девушку конвоир повел к месту назначения. Еще в дороге я сменяла телогрейку студенческую и еще кое-что на полушубок, и шла в нем, с усилием преодолевая мокрый ветер. С головы срывало махровое полотенце. Сквозь пургу с трудом различались ворота лагерного пункта. Нас приняли и в первую очередь провели в УРЧ (учет рабочей силы), где меня встретили начальник УРЧа и Николай Иванович Гронский, заведующий шахтерской столовой. В Москве он был редактором «Известий». Он вспоминал отца с восторгом и уважением и взял нас официантками.

Помню, что пшенная каша с постным маслом, которую мы получали после работы, казалась мне потрясающе вкусной. Работа была трудная. Таскали подносы между столиками для страшных, озлобленных, черных шахтеров-заключенных, изрыгающих мат и ненависть.

Когда нас повели в баню, меня встретил приветливейший человек, Тихвинский, знавший папу, он устроил меня в приличный барак № 27.

Так началась жизнь в лагере. Через несколько дней меня вызвали в барак 28 —«фашистский барак». Там жили женщины, прибывшие в Воркуту в 1939 году.

Это были «ЧСИР» (члены семьи изменника родины). Блатные звали их фашистками. Смешно?

Оказалось, что некоторые из них сидели с мамой в Астраханской тюрьме или ехали с ней этапом.

Увидев меня в лагере, они очень испугались за своих детей, которые остались на воле.

Зинаида Яковлевна Букштейн подружилась с мамой в

этапе а теперь взяла заботу обо мне. Перевела меня к себе в 28 барак, перевела на работу в планчасть ОЛПа из столовой. Вообще встретили меня в лагере женщин как родную.

Дальше ужасно не хочется вспоминать, да и никому не нужно это...

Целую Вас, дорогая моя.

Благодарю за помощь и любовь.

Мира.