РАССКАЗЫВАЕТ ФРАНТИШЕК ТЫТУШ:

Я уже ничего не боюсь. Чего бояться? И так конец, и эдак конец...

Родился я на «кресах», на Виленщине. До 39-го родители, деды-бабки и все родные там жили, и я тоже там жил. Отец мой на земле работал, имел 12 гектаров. Я учился в школе, седьмой класс закончил уже в Креве, местечко такое. Помогал родителям, потом поступил в гимназию, а гимназия была вместе с духовной семинарией. Вон тут, на фото, учителя-ксендзы, и я после этой духовной семинарии ксендзом должен был стать. В гимназии мы проходили теологию. Теология это... понимаешь, Теос — это Бог, а Логос — ученье, значит, ученье о Духе Божьем... вот что такое теология. Еще бы четыре года — и посвящение в сан. Раньше-то я мог и Цицерона переводить, а теперь уже и по-польски говорить разучился, да простит мне тот, кто, может, в Польше будет слушать этого зэка, который на севере посейчас и еще живой.

В сентябре, в 39-м, пришли, протянули руку свободы, большевизм начал уже свои дела производить. Кого вывозить, кого сажать. Два года пробыли, в 41 -м уже немец пришел. Меня взяли прямо из костела. У меня газета была, «Штандар вольности» [«Знамя свободы»]. В речушку, около Крева, местечко такое есть, Крево, воды попить, и еще троих... по хребтам, по хребтам, я уже жду, когда мне начнут этот хребет ломать. Ну, он тех отвел в сторонку, за угол — к дому повел. Гляжу: он уже там, за углом, не видать его, ну и я от них убежал. Домой-то уже не пошел, по знакомым, пока не открылась вооруженная Армия Крайова, и я вступил в ряды АК. Это ведь и смертью пахло, это была жертва за Родину... Я до сегодняшнего дня помню присягу, какую давал, могу даже повторить... «Перед лицом Всевышнего

осеняю себя крестным знамением и клянусь, что буду неколебимо на страже... встану на защиту чести Польши, за ее освобождение от оккупации буду драться до последней капли... крови...» (волнуется, на глаза наворачиваются слезы). Ничего с этой кровью не вышло, я и до сих пор еще живой. Не покалеченный и живой.

Вильно мы брали в 44-м, в июле. Бои были уличные, да, а улицы в Вильне узкие, тесные, народу полегло три тысячи восемьсот человек. Из Вильна нас отвели куда-то недалеко, километров на 5-6. Громадное такое поместье. Волчьи Ямы название, около Вильна, место равнинное, от шоссе недалеко, и бригады из Виленского и Новогродского округов собрались на смотр и для получения каких-то приказов. Русские — наши союзники вроде бы, союзники наших союзников... НКВД — схватили нас, ликвидировали, генерала «Волка» арестовали, десятки офицеров, их всех под суд... Я уже был арестован.

Мне сон приснился, до того как арестовали. Вроде как открывает дверь высокая женщина, в белой такой одежде, и говорит: «Франек». А я вроде знаю, что нельзя откликаться. Поднял голову. Она спрашивает: «Ты знаешь, что будет 23-го?» — это было аккурат перед Рождеством. А я ей: «Откуда ж я могу знать?» Уже с ней разговариваю. «А будет большая-пребольшая перемена». И исчезла.

Точно в тот самый день, 23 декабря, я попал в руки НКВД, и тут уж мне, ясное дело, руки связали проволокой, потому как у них наручников не было, привязали к лошади, он на лошади, а меня, привязанного, аж до Сморгони, за 25 километров. Ну и тут уже начались допросы. Ох, как сладко было… Обвинили, суд был в Ошмяне, помню: 63 и 76. Изменник родины и переход [границы] — 76-я. Армию Крайову они так не называли, называли — бандой, десять лет лагерей и пять лет поражения в правах. Кое-кто мне советовал написать в этот Верховный совет, а я не хотел унижаться, такой уж характер, что не желал вставать на колени, да и перед кем... Ну и, зимой уже, в вагоны, неотапливаемые такие вагоны, и привезли сюда.

Я в лесу работал, норму надо было давать, шесть кубиков, а потом отвозили на быках, на лошадях на железную дорогу, потому как рельсы там уже до лесу дотянули. Пять километров туда и обратно, и еще надо норму выполнить, а если не выполнишь норму, получишь только суп, такую баланду. Я старался изо всех сил, чтобы хоть какой-никакой кусочек хлеба дали.

Три месяца в этом лесу, и я совсем дошел, никуда стал, ну и меня привезли сюда на поправку. Положили в такой барак. Но еще видать было, что я молодой. В силе еще, ага, значит, надо его использовать, это ж дармовой труд, все равно что рабочая лошадь — вот как они там к человеку... Я уже весь был опухший, весил меньше сорока кило. Чтобы дальше жить, и речи не шло. Ну, может, еще недельку пожил бы, а может, и нет. Попался мне этот Казик, врач из заключенных. Он из бригады «Нетопыря» был, ну и он нас поддержал. Я в той больнице три недели пробыл. Отеки сошли, я уже себя почувствовал, может, и девчонку бы даже кое-как...

Ну и так отсидел я свой приговор уже здесь, и Казик этот самый мне сказал: теперь уж тебя выпустят. И так я освободился.

Здесь, в лагере, про меня знали, что я и швец, и жнец... на все руки мастер. Работу дали, а жилья не дали, ну и я поначалу еще какое-то время в сарае жил, у одного, который тут работал. Мне уже дали 800 рублей. Я купил брюки, 500 рублей отдал, брюки были из Польши, я их долго как реликвию хранил…

На жизнь не могу пожаловаться. Завхозом был, а в последние годы меня поставили инженером. Мнение уже было такое: что пить я не пью, пьяным меня никто не видел, и на стройке все, что надо, выполню. И к сроку всё...

А с женой своей я тоже в лагере знакомство свел. В женскую зону не всех, а я проходил... Ну я пораньше освободился, а она еще с полгода... Мать ее всё письма писала, уже после смерти этого черта усатого, Сталина этого... И ее выпустили. Мне уже к тому времени развалюху дали, для жизни непригодную, но я ее подлатал малость, печурку приспособил... Приехал с работы, открываю дверь: ух ты, какие гости! — ну и живем так по сей день.