Господи, отверзи мои недостойные устне, и дождь ми слово разума воспеты достойно память блаженных отцев наших, ныне со ангелы молящихся Тебе, избавити нас от всякого лютого обстояния.

Из канона преп. Серафиму Саровскому. Песнь первая¹¹⁶.

Впервые я увидела Владыку в 1934 г. Он приехал к нам в Лосинку под вечер дождливого майского дня и поднялся по узкой лестнице в мезонин дома № 46 по Тургеневской улице, туда, где помешалась домовая церковь иеромонаха Троице-Сергиевой Лавры о. Иеракса (Боча-

рова). Его с волнением ожидали. Он вошел в маленькую комнатку, изображавшую из себя столовую и спальню за занавеской.

В стекло стучались изумрудные ветви яблонь, покрытые дождевыми каплями, изящные, бело-розовые чашечки яблоневых цветов заглядывали в окно.

Владыка снял серый плащ и такую же серую простую кепку, из-под которой на плечи его упали тонкие косицы русых волос. Распахнулась дверь в соседнюю комнату, и перед его взором предстало чудесное зрелище: окна были задрапированы занавесями — сначала темными, поверх светлыми, отчего в комнате царил полумрак. На деревянной рамке под потолком были натянуты белые полотняные занавеси, полукругом отделяющие угол, а поверх изящными складками спускались до полу кружева, изображая собой воздушный иконостас. К нему были прикреплены бумажные иконочки, вделанные в картонные рамки. От потолка свешивались лампады, отбрасывая вверх трепетный свет. Перед полотняной завесой, которая раздвигалась в обе стороны, скользя на железных колечках, расстилался ковер. Деревянная рама сверху была вся увита гирляндами из еловых веток. За завесой в уголке помешался небольшой престол, налево — небольшая полочка, служащая жертвенником. Это был храм в честь иконы Богоматери «Отрада и Утешение».

Владыка стоял, покачивая головой, неспешно расплетая косицы, и улыбался своим мыслям. Потом он сказал, что встретил на улице знакомого священника о. Феодора, который живет в Лосинке, а служит в Москве. Владыке пришлось сказать, что он приехал навестить знакомых; о. Феодор пригласил его зайти к нему. И он снова улыбался и покачивал головой: «Если бы о. Феодор знал, если бы он видел, что здесь делается...»

Вечер был субботний. После легкой закуски Владыка отслужил воскресную всенощную, а наутро — литургию. Служил он с подъемом, без каких-либо пропусков, но быстро и громко. (Да в то время и понятия не имели о том, что церковную службу можно сокращать.)

Наутро «белая церковь» была убрана, и комната превратилась в обычную. Владыка пробыл у нас целый день. Он оказался простым и доступным, охотно рассказывал о себе, шутил. Владыке в то время не было еще и пятидесяти лет, но он прошел многие тюрьмы, лагеря и ссылки; был на Соловецких островах, в Зырянском и Туруханском краях.

Он весело рассказывал о том, как в Зырянском крае встретился с митрополитом Кириллом и другими иерархами и маститыми протоиереями. Одно время им пришлось жить всем вместе в тесной избе, и, как самому младшему, Владыке Афанасию досталось место за печкой — другого не было, — за что он прозвал себя епископом Запечским.

С юмором Владыка рассказывал, как в Соловецких лагерях он исполнял обязанности сторожа, и сердобольный бухгалтер выхлопотал его к себе в помощники — счетоводом хозчасти. Владыка составлял списки бригад, выписывал накладные по указанию бухгалтера и день провел безмятежно.

На другой день нагрянул ревизор, началась проверка складов. Возвратившись в контору, ревизор сказал Владыке: «Сделайте сличительную ведомость» — и принялся проверять документы. Но о том, что такое сличительная ведомость, счетовод хозчасти не имел никакого представления. Он вертел в руках бумажки и не знал, что с ними делать, а спросить было некого. Выждав некоторое время, ревизор спросил: «Готово?» Пришлось признаться в своем невежестве. Владыка ждал грома и молнии, но этого не произошло. Ревизор указал, что нужно делать, — это оказалось несложным, и все кончилось к общему удовлетворению.

С тонким юмором рассказал Владыка о том, как в 1927 г. он был арестован и за принадлежность к группе архиереев, возглавляемой митрополитом Сергием (Страгородским), получил три года Соловецких лагерей вместе с другими архиереями, в то время как сам митрополит Сергий оказался на свободе.

Владыка и о. Иеракс сидели на диване в той комнате, где накануне совершалось богослужение. Несколько человек окружали их, некоторые сидели на стульях, другие стояли. Я в это время занималась приготовлением обеда в соседней комнате и по временам подходила к дверям, чтобы лучше слышать их разговор.

— Смотрите, — заметил о. Иеракс, — кухарка тоже хочет послушать. — И начал подтрунивать надо мной.

Владыка задумчиво посмотрел на меня и долго-долго не отводил своего взгляда.

Непонятно было, о чем он думал. И вдруг неожиданно сказал, обращаясь ко мне:

— А вы знаете, что в женских лагерях еще хуже, чем в мужских? Я смутилась. А у Владыки в глазах загорелись веселые искорки.

— Ну что же делать... — в смятении пробормотала я. Так мне запомнился этот момент: дощатая стена, о которую я опиралась в тот миг, задорный взгляд Владыки и фигуры людей, окружавшие его. В освобожденные от занавесок окна светило весеннее солнце, зеленые веточки рябины нетерпеливо сбрасывали с листочков жемчужные капли дождя... Так и запечатлелась эта картина на многие годы... Владыка отслужил воскресную вечерню, а наутро рано уехал в Москву. В следующий раз Владыка приехал к нам через две недели после Троицына дня, в канун праздника Всем святым, в земле Российской

просиявшим. Он привез с собой чудесный образ Всех святых Русских, написанный по его заказу и указанию художницей М[арией] Н[иколаевной] Соколовой]¹¹⁷.

Владыка отслужил малую вечерню, за которой совершил освящение образа. Затем была совершена торжественная всенощная с песнопениями из службы, написанной самим Владыкой (первая редакция). На этот раз Владыка служил с иподиаконом. Было довольно много народу, хор из нескольких человек пел просто, хорошо, хоть и тихо. Служба получилась торжественная, настроение у всех было праздничное. Утром Владыка в сослужении с о. Иераксом совершил литургию и молебен перед святой иконой. Потом образ упаковали, и он увез его с собой.

В настоящее время этот образ находится в Трапезном храме Троице-Сергиевой Лавры как подарок Владыки.

Владыка еще несколько раз совершал богослужения на Лосинке. Бывал он и в Загорске у о. Серафима Б[итюкова]¹¹⁸ и там тоже служил в домовом храме.

В этих двух церквах он рукоположил диакона б[ывшего] Сербского подворья о. Николая во иерея и чтеца того же храма Ф[едора] Н[ика-норовича] С[емененко]¹¹⁹ сначала во диакона, а затем также во иерея.

Помню, как Владыка уехал из Лосинки в последний раз. Он сказал, что уезжает во Владимир, и просил купить ему билет до Москвы, чтобы не задерживаться самому около касс. Я побежала покупать и, дождавшись Владыку у перрона, отдала билет ему в руки. С этой минуты мы уже считались незнакомыми. Я издали смотрела, как Владыка шел по платформе в полотняной толстовке, с толстой цепью от часов на груди, в просторной полотняной кепке, куда он прятал свои длинные волосы. Подошедший поезд скрыл его от моих глаз. Владыка уехал из Лосинки, затем чтобы больше никогда не вернуться туда.

Впоследствии мы узнали, что он был снова арестован и послан в Беломорские лагеря.

Следующая моя встреча с Владыкой Афанасием произошла в конце 1944 г. в Московской пересыльной тюрьме на Красной Пресне.

Нужно сказать, что 6 ноября 1943 г. я была арестована и препровождена во Внутреннюю тюрьму г. Москвы. В тот же день был арестован о. Иеракс. Позднее я узнала, что 7 ноября арестовали и Владыку в г. Ишиме, где он отбывал ссылку, и этапировали в пересыльную тюрьму.

Мне объявили, что я обвиняюсь в групповой антисоветской деятельности. Что группа состоит из следующих лиц: епископ Афанасий (Сахаров), иеромонах Иеракс (Бочаров), протоиерей Петр Шипков, монахиня Ксения (Гришанова) и я; что группа эта входит в состав организации, именуемой «Антисоветское церковное подполье».

Не стану здесь описывать, как проходило следствие, так как это мало имеет отношения к Владыке. Мне называли какие-то имена, о которых я никогда прежде не слышала. Скажу только о том, как однажды следователь показал мне схему нашей «организации».

Наверху большого листа ватманской бумаги, как солнце на небе, был изображен большой крут — Свят[ейший] Патриарх Тихон. От него по нисходящей шли лучи, оканчивавшиеся кружками поменьше: митрополиты (было их, кажется, три), от них исходили новые кружки, размножаясь, от тех новые, меньшие, и т. д. до множества мелких точек. Таких рядов было двенадцать-четырнадцать. Подробнее рассмотреть мне не удалось, так как следователь не выпускал из рук листа. Он только показал мне место Владыки Афанасия, образованное из луча, исходящего от митрополита Кирилла, — место это было центральным. От него спускались еще три кружочка — священники. Одним из них был о. Иеракс. В следующем ряду — пятом — находилось мое место. Я с несколькими другими «исходила» от о. Иеракса. Мы были, по словам следователя, связистами. От нас спускались еще кружочки, но кто это был и какая роль отводилась им в этой схеме, — не знаю.

По окончании следствия, в ночь на 15 мая 1944 г., меня вызвали к следователю читать «дело». Передо мной положили толстую папку, в которой было сгруппировано «дело» всей нашей группы. Я погрузилась в чтение. Это было захватывающе. К сожалению, мне пришлось прочитать немного, так как следователь хотел спать и все время торопил меня. Он требовал, чтобы я читала только свое «дело», ворча: «Нашла беллетристику...»

1 июля меня перевели в Бутырскую тюрьму, а 14 июля объявили решение Особого совещания — пять лет исправительных лагерей. 23 июля 1944г. в закрытой машине, называемой «черным вороном», меня повезли в пересыльную тюрьму на Красной Пресне. В полной темноте мы стояли плотно прижавшись друг к другу — женщины и мужчины — с вещами. В воздухе слышалась ругань. Наконец открылась дверь, в глаза блеснул солнечный свет, все высыпали из машины на тюремный двор. И тут я увидела фигуру в черной ряске, в черной скуфейке, низко надвинутой на лоб. Из-под нависших бровей светились голубые глаза, седеющая борода окаймляла лицо. Но этот человек мало походил на того Владыку, который приезжал к нам в Лосинку. Я подошла к нему и спросила: «Вы Владыка Афанасий?» Он улыбнулся и в свою очередь спросил: «Вы Нина Владимировна?»

Следующая машина привезла о. Иеракса.

Началась процедура приема, а потом нас посадили во дворе, женщин отдельно от мужчин. Тюрьма была на ремонте, и поэтому нас весь день продержали под открытым небом. Я отыскала в массе людей Вла-

дыку Афанасия и о. Иеракса. Они сидели рядышком. Я подсела к ним да так и просидела все время. Конвойные отгоняли меня, грозя карцером. Но они это делали больше «для порядка», и я снова возвращалась и, как студеную воду, пила дорогие мне речи. Я узнала, что о. Иеракс, как и я, получил срок пять лет ИТЛ, а Владыка — восемь лет. (Мы привлекались по статье 58, пункты 10—11, а у них был еще третий пункт — 8.) Мы говорили о том, пошлют ли нас вместе отбывать срок, и я от души сказала, что если вместе, то я готова и на двадцать лет. Владыка улыбнулся. Но вообще был очень грустен. Он устал от тюрем и этапов, в которых прошла вся его жизнь. Во время следствия Владыка находился в Лефортовской тюрьме. Это считалось — строгий режим. Содержанию в Лефортове подвергали как бы в наказание за что-либо. Этой тюрьмы все боялись. Там были маленькие камеры на одного, на двоих. Из камер никуда не выводили. Санузел помещался тут же. Особенно тяжело было, когда соединяли чуждых друг другу людей. Владыка, по милости Божией, все время был один. Он остался доволен переводом в эту тяжелую для других тюрьму. Там он был освобожден от неприятных соседей и проводил все время в молитве. Это был своеобразный затвор.

Отец Иеракс сказал мне: «А я везу с собой церковь». Наша «белая церковь», вернее иконостас, была захвачена при аресте, как вещественное доказательство, но так как конфискации имущества не было, то с другими личными вещами о, Иераксу была вручена и «церковь».

Я передала им мешочек с белыми сухарями, которые берегла в тюрьме для них, как будто предчувствовала, что эта встреча состоится.

Вечером нас развели по камерам. Два дня спустя обитательницы нашей камеры отправились на прогулку. Я не пошла — не было желания бродить по пыльному тюремному двору, да и ради сохранения своих вещей не следовало покидать камеру. Возвратившись с прогулки, женщины сообщили мне: «Ваши ушли на этап...» Тут мне пришлось пожалеть о том, что я не воспользовалась прогулкой. Я узнала, что этап отправился в Мариинск и что к Владыке и о. Иераксу присоединился еще кто-то третий. Я поняла, что это был о. Петр. Так они уехали, а я осталась... Через несколько дней меня отправили в Рыбинские лагеря.

Спустя некоторое время нам удалось наладить переписку... Письма приходили регулярно, бодрые, светлые, всегда написанные рукой Владыки, так как о. Иеракс в это время потерял зрение в одном глазу. Из этих писем я узнала, что им было трудно. Они очень долго ехали в товарном вагоне, проводя время сидя или лежа на деревянных нарах. А потом им, ослабевшим от духоты и отсутствия движения, пришлось много пройти пешком, и сразу по водворении в лагере их направили на полевые работы.

Потом им предоставили другие работы— сторожами, а Владыка исполнял должность ассенизатора. Он говорил, что работа эта устраивала его, так как оставляла много свободного времени. Он всегда очень любил поэму А. Толстого «Иоанн Дамаскин» и судьбу его отождествлял со своей судьбой, часто перефразируя слова Дамаскина: «Моей отрадой было богослужение, и в жертву Ты его избрал»¹²⁰.

Там певец — очиститель отхожих мест, здесь архиерей — ассенизатор...

«Белая церковь» с прочими предметами была спрятана ими в овощехранилище, где о. Иеракс состоял сторожем. Там и совершались по ночам богослужения до тех пор, пока на складах не произошел пожар в ту ночь, когда о. Иеракс отдыхал в бараке. Со скорбью он писал мне о том, что все сгорело.

Владыка получал много посылок. Очень многих заключенных поддерживал он, раздавая полученные им продукты. Он никогда не брал с собой никаких вещей в дорогу: когда ему приходилось уходить на этап, он все отдавал остающимся. В самых тяжелых условиях он умудрялся соблюдать посты и ни при каких обстоятельствах не нарушал их, зато, по его словам, в праздничные дни у него всегда было что-нибудь съестное, чем можно было отметить праздник. Он говорил, что единственный раз в не положенный для того день съел рыбу, которую почему-то нельзя было сохранять, а в день Благовещения рыбки у него не оказалось...

Он никогда не рассказывал о своих трудностях, о тех неудобствах и даже страданиях, которые пришлось ему испытать, а если и рассказывал что-то, то с веселой шуткой.

В лагере полагалось всех мужчин стричь наголо из санитарно-гигиенических соображений. Владыка всегда твердо отстаивал свое право «служителя культа» носить волосы. Много раз начальство покушалось остричь его, но он подавал жалобы в Главное управление лагерей, и начальству пришлось примириться с этим «непорядком».

Однажды ретивый парикмахер, используя свое служебное положение, занес машинку над головой Владыки, чтобы самовольно снять его волосы. Но Владыка обеими руками схватился за голову и так закричал, что со всех сторон сбежался народ. «Вы мне Сахарова не трогайте, — заявил начальник лагпункта, — мне и так из-за него досталось от Высокого Начальства».

Владыка со многими делился своими посылочками, но не выносил воров и всеми способами боролся с ними. Так, в бытность его дневальным, к нему пробрался вор, и Владыка окатил его водой из ушата. После этого вор очень обижался на то, что ему не удалось украсть у Владыки рубашку на смену мокрой.

Жизнерадостность никогда не покидала Святителя. С каким искренним смехом он рассказывал о том, как один человек, считающий себя верующим, не хотел работать в лагере, считая свой отказ от работы делом правым. Никакими мерами нельзя было заставить его выполнять какую-либо работу. Сажали его в карцер, а он почитал себя мучеником. Однажды начальник лагеря сказал ему: «Посмотри, вот ваш архиерей ассенизатором работает, а ты бездельничаешь». Но для отказчика это было неубедительно, он понимающе кивнул головой и сказал: «Архиереи бывают всякие...» Рассказывая об этом случае, Владыка заразительно смеялся.

С о. Иераксом Владыка очень сблизился. Их сближала не только общность судьбы, но, главным образом, чистота души и чистота веры, никогда и ничем не омрачаемая, качества, которыми обладали они оба. Вместе они молились, вместе скорбели о судьбах Церкви Божией. Все у них было общее. Впоследствии Владыка писал моей сестре о том, что о. Иеракс был его духовником.

Когда в 1945г. происходила интронизация Святейшего Патриарха Алексия, вместе они писали ему поздравительное письмо и просили считать их в числе подвластных ему священнослужителей, приняв в общение вместе со всей Русской Православной Церковью.

В Мариинских лагерях надолго сохранилась память об этих благодатных людях, высоко несших свое служение Богу и людям.

Мне очень жаль, что я не смогла сохранить письма того времени. В них было много ценного, так как они отображали быт и настроение дорогих мне узников в то трудное для всех нас время. В 1946 г. я снова была вызвана во Внутреннюю тюрьму и перед этапом своими руками сожгла все письма.

Во Внутреннюю тюрьму я прибыла 6 мая; гораздо позднее привезли из Мариинска о. Иеракса и еще позднее — Владыку Афанасия.

Один наш знакомый, будучи арестован, в страхе наговорил на меня и о. Иеракса много ложного. По мнению следственного отдела, наше дело принимало другой оборот, потому все мы были вызваны из лагеря вновь в тюрьму.

Придя в себя, человек этот отказался от своих показаний и, на свое несчастье, получил дополнительный срок за клевету. Очных ставок он ни с кем не имел, так что в этом дополнительном сроке не было виновных, кроме него самого.

По окончании следствия все мы были направлены в разные места заключения отбывать до конца свой срок. Владыка и о. Иеракс оказались в Потьме, но в разных лагерях. С этого времени я потеряла связь с Владыкой, так как лагеря, где ему пришлось находиться, считались режимными, с ограничением в переписке, я же не знала его адреса.

В 1954 г., освободившись по амнистии из ссылки в Казахстане, куда я была направлена по отбытии срока заключения в лагерях, я поехала в Мордовию, в Березники, где содержался о. Иеракс. Там я узнала, что Владыка тоже находится в инвалидном доме со спецрежимом на станции Потьма. Возвращаясь из отпуска, я проезжала мимо этой станции, но время у меня было ограничено, да и остановки в тех местах были сложным делом из-за наплыва пассажиров, и я не смогла посетить его.

Желая перебраться поближе к о. Иераксу, который все еще оставался в инвалидном доме, я получила место бухгалтера в Мордовии на станции Зубова Поляна, в шести километрах от Потьмы, куда и перебралась в сентябре 1955 г. Но Владыка уже не находился в инвалидном доме, там только жила память о нем. Его наконец освободили окончательно, и он перебрался на жительство в г. Тутаев.

11 октября 1955г. <ст. ст.> Владыке удалось возвратиться на жительство на ст. Петушки родной Владимирской области, где я увидела его наконец в 1956 г. после двенадцатилетней разлуки.

За это время Святитель очень изменился: он поседел и выглядел слабым старцем. Сохранилась фотография Владыки тутаевского периода: изможденный и скорбный лик. Вот таким я и увидела его в Петушках. Но он по-прежнему шутил, и все, что он рассказывал о своем пребывании в лагере, в ссылке, дышало искренним юмором. А в глубине его скорбных глаз светилась теплая, печальная любовь. Было видно, что он пережил эти годы остро и скорбно, не за себя, а за всех тех, с кем свела его судьба в исключительно тяжелых условиях. Скорбь и любовь к этим бедным, подчас очень слабым людям осталась в сердце Святителя до конца его дней. Сколько же писем и посылок рассылал он во все концы России в эти последние годы!..

Владыке хотелось, чтобы о. Иеракс имел возможность перебраться на жительство поближе к Москве и к нему, и подыскивал для этого квартиру в Петушках. Но переезд в то время не осуществился.

В 1957 г. Владыка получил в наследство маленький разваленный домик в г. Владимире, по завещанию, после смерти одной женщины. Вот в этом домике и поселился о. Иеракс. По случаю его переезда Владыка писал мне в Мордовию: «У меня всегда было одно желание, одна забота — вырвать вас обоих из Мордовии и переселить поближе к родным местам... Вы поселитесь в моем "доме". Что это за "дом" — вы увидите...»¹²¹

В доме был произведен ремонт. Отец Иеракс переселился во Владимир в июне 1957 г., где и прожил последние полтора года своей жизни.

В ноябре того же года приехала из Мордовии и я.

Ко дню моего ангела 27 января 1958 г. Владыка написал: «...Молю Бога, да поможет Вам после скитания в дальних чужих краях лучше,

спокойнее устроиться в наших местах, более близких к родной Вам Москве. Да поможет Вам Господь полюбить наш древний град Владимир, полюбить его святыни, — ведь Владимирская икона Божией Матери одинаково дорога и для Владимира, и для Москвы. Да поможет Вам Бог находить успокоение, отраду, утешение у наших святынь, у наших святых угодников...»¹²²

10 февраля 1959 г. умер о. Иеракс — друг, сомолитвенник, духовный отец, близкий и внутренне родной ему человек. Владыка получил разрешение принять участие в погребении. Он прибыл во Владимир 12 февраля—в день памяти Трех Святителей — прямо на кладбище — и совершил отпевание по монашескому чину, полностью, в сослужении четырех священников и соборного диакона, и предал земле своего собрата. Он даже уступил о. Иераксу свое место на кладбище рядом с горячо любимой им матерью, где и покоятся теперь они в одной ограде¹²³.

2 июля этого же года умер в г. Боровске еще один друг Владыки, с которым ему довелось находиться в Мариинских лагерях и после вести переписку, — о. Петр Шипков. Владыка был скорбен...

После смерти о. Иеракса я стала часто бывать у Владыки в Петушках. Эти последние годы Владыка поднялся духовно во весь рост. Все пережив, много перестрадав, он способен был понять каждого.

Как изменился мир за его отсутствие... В церквах беспрепятственно совершалось богослужение, Московская Патриархия возглавляла Церковь на Руси. При Патриархе заседал Синод, состоящий из духовенства. Из-за границы прибывали делегации зарубежного духовенства, в Европе и Америке был создан Экзархат. Казалось бы, и желать больше нечего. Но то, что со скорбью отметил святитель, — это странно упорное обмирщение Церкви. Как будто церковные деятели не приняли наследия Святых отцов. Устав упорно не соблюдался. Монашество приняло чисто формальный образ, как необходимая ступень для продвижения по иерархической лестнице.

В 1956 г. после тридцатилетнего перерыва Владыке удалось послужить в Лавре преподобного Сергия. Об этом своем служении он говорил, что был очень утешен и одновременно огорчен. «Есть Лавра, и, в существе, нет Лавры...»

А в 1957г. Владыка писал по поводу его неудавшейся поездки в Загорск в день Благовещения Пресвятой Богородицы: «...Сейчас понял, почему Господь не благословил мою затаенную мысль послужить сегодня в Лавре... вчера в Лавре на всенощной читали акафист Богоматери. Скажите, по какому это Уставу?.. Благодарю Бога, что не пришлось мне присутствовать на таком коверканий Устава и нарушении всех Лаврских исконных традиций. А завтра в Лавре будет третья пассия.

Еще лучше!.. Я думаю, в могиле повертываются и святитель Филарет¹²⁴, и наместники о. Антоний¹²⁵ и о. Товия...»¹²⁶

Прием Владыке был оказан весьма прохладный. Кафедры он не получил, хотя по состоянию здоровья он не особенно претендовал на это.

Владыка говорил, что, когда, по его просьбе, знакомая женщина сдавала в Патриархию письмо на имя Святейшего, особа, принимавшая письмо, сказала: «Это от е[пископа] А[фанасия] Сахарова? От обновленца?» И прибавил: «Значит, там все знают Сахарова и не считают своим»¹²⁷.

После аудиенции у Святейшего Владыке предложили принять участие в издании Православного календаря и назначили председателем Богослужебной комиссии, которая готовила к изданию «Богослужебные указания».

Он с воодушевлением взялся за нужную и близкую его душе работу. Он и ранее говорил о себе: «Я не созерцатель, я — уставщик...» И вот он отдался весь представившейся ему возможности применить свои знания. Но очень скоро Владыка почувствовал разочарование.

«...Жалею, — говорил он вскоре, — что согласился принять участие в редактировании "Богослужебных указаний".» Со всех сторон приходят «грустные вести о забвении, об игнорировании Устава церковного...»¹²⁸

Вот какое значение Владыка придавал соблюдению Устава церковного. «Грустно, больно, скорбно, плакать хочется...» — говорил он.

В связи с изданием «Богослужебных указаний» возникло много недоразумений, и Владыка отказался от редактирования «Указаний», оставив за собой право консультанта.

Все свои труды по церковному Уставу Владыка хотел завещать в библиотеку Церковно-богослужебной комиссии. Но случилось так, что комиссия распалась... Нашли, что комиссия берется не за свое дело, «сует нос, куда ее не просят...»¹²⁹

По этому поводу Святитель писал: «Я очень болезненно переживаю разгон комиссии, очень скорблю, что из-за моего неумения подлаживаться, держать нос по ветру ликвидировано очень нужное, очень полезное, жизненно необходимое дело...»¹³⁰

А когда в 1957 г. вышли из печати «Богослужебные указания», он написал: «Во избежание всяких неправильных суждений считаю необходимым заявить следующее. Я с радостью принял сделанное мне в прошлом году предложение, но уже вначале в процессе работы выяснилось, что некоторые мои уставно-богослужебные суждения оказались неприемлемыми. Поэтому я отклонил от себя как составление, так и редактирование «Богослужебных указаний». Я согласился только сделать некоторые указания и советы. Но и эти последние в большинстве своем не были приняты

во внимание. Посему я ни в коей мере не считаю себя ответственным за содержание «Богослужебных указаний» на 1957 год»¹³¹.

Покончив с официальной работой, Владыка принялся за полезные и, по его мнению, необходимые труды — исправление богослужебных книг и составление службы Всем Русским святым — общей и отдельно каждому.

В одном из своих писем Владыка говорил: «Исправление церковных книг неотложное дело. Надо не только то, чтобы православные умилялись хотя бы и непонятными словами молитвословий. Надо, чтобы и ум не оставался без плода. Пойте Богу нашему, пойте разумно¹³²... Помолюся духом, помолюся и умом¹³³... Я думаю, что и в настоящей церковной разрухе в значительной дозе повинны мы тем, что не приближали наше дивное богослужение, наши чудные песнопения к уму русского народа»¹³⁴.

А в письме к одной близкой знакомой он писал: «...Вы счастливы, что в день Вашего Ангела можете воспеть или прочитать полную службу Вашего небесного покровителя. А многим именинницам приходится ограничиваться общим тропарем. Надо этот недостаток восполнить... Вы все хорошо знаете наши церковные книги... Попробуйте... восхвалить святых жен, особенно Вам тезоименитых»¹³⁵.

Большое значение Владыка придавал молитве каждому святому Православной Церкви. Он говорил, что в трудных случаях жизни нужно прибегать молитвенно к святому, имя которого носит человек.

Много времени было уделено Владыкой его капитальному труду «О поминовении усопших...» Ознакомившись с этим трудом. Святейший заметил, что за него епископу Афанасию следует присвоить звание магистра богословия. Но дальше этой фразы дело не пошло...

Живя в селе Петушки, Владыка посещал местный храм во имя Успения Богоматери, где молился, не принимая участия в богослужении. Но ему очень хотелось послужить самому, и он обратился с просьбой к Владимирскому преосвященному Онисиму исходатайствовать ему от уполномоченного по делам Православной Церкви разрешение совершать изредка богослужения в местном храме при закрытых дверях без молящихся, имея хотя бы одного только помощника при богослужении. Ответ был таким: служить в храме при закрытых дверях с одним помощником разрешалось, но ставилось одно условие: не пользоваться никакими архиерейскими регалиями. Владыка удивился. Какое значение может иметь наличие или отсутствие регалий в пустом храме? И от такого разрешения, хотя и со скорбью, он отказался.

Вскоре он вообще перестал посещать храм из-за слабости сил телесных и совершал молитвословия¹³⁶ дома.

К. святыне Владыка относился с особенным благоговением. Все книги, где упоминалось имя Божие, он считал святыми. Однажды, читая вечерние молитвы, кто-то из гостей положил на молитвослов свои очки. «Вы что, очки святите? — спросил Владыка. — Или думаете своими очками освятить книгу?» Он говорил, что изображение Господа, хотя бы оно было помещено и в безбожном журнале (конечно, если оно не искажено), — всегда священно и должно быть почитаемо.

Молитва заполняла всю жизнь Владыки, была главным в жизни. Он был слаб и при совершении молитвословия часто сидел...

Как сейчас представляется его фигура в кресле перед письменным столом, справа от иконостаса, погруженного в чтение канонов, стихир, псалмов. Читал он громко и быстро. В то время, когда по его благословению читали другие, фигура его была неподвижна. Только легкое покачивание головы и едва уловимое движение руки, ладонью вверх, свидетельствовали о горячей молитве, о разговоре со святым, которому читалась служба.

К людям Владыка был очень снисходителен. Во время молитвы он разрешал сидеть, снисходя к немощи и усталости приезжих. Он говорил: «Молитесь сидя, лежа, кто как может, но только молитесь...»

К постам Владыка был очень строг. Всем, кто жаловался на невозможность поститься, он говорил: «Не можете по болезни — ешьте, что вам необходимо, но знайте, что совершаете грех, и кайтесь в этом. А разрешить для вас пост не имеет права ни один священник или архиерей». «Ешьте досыта, — говорил он, — но только то, что положено».

Владыка был очень незлобив. Он сам говорил, что за всю свою жизнь сердился только два раза.

Один раз в то время, когда, будучи Ковровским епископом, объезжал епархию, где в одном месте он должен был совершать литургию. Собралось окружающее духовенство для сослужения. И вот вечером, когда все отправились на покой, в одной из комнат отведенного для отдыха дома он неожиданно обнаружил пирующих священников, которые наутро должны были совершать с ним литургию. Святитель предался справедливому гневу. Он объявил, что ни одному из присутствующих не разрешит принять участие в совершении литургии. Владыка "сдержал слово: наутро все приезжие священники стояли в алтаре в рясах, и только одному настоятелю, по просьбе духовенства, разрешил облачиться, чтобы не было зазорно от народа, но литургисать не допустил. О втором случае Владыка рассказывал с юмором. Приблизительно около того же времени к нему на прием явился молодой священник, коротко постриженный. Святитель принял его и, поговорив с ним, почувствовал, что это чистый и благоговейный человек. Прощаясь, Владыка сказал:

— Вы такой хороший батюшка, зачем вы обрезали волосы?

— А я не обрезал, — поспешно заверил его молодой священник.

— Как не обрезали? — удивился Владыка.

— Не обрезал, — уже испуганно пролепетал батюшка.

— Как вы смеете лгать архиерею! — возвысил голос Владыка и пристукнул рукой по столу. Лицо священника стало еще более испуганным, и в голосе звучали слезы:

— Я не обрезал... Это меня матушка камешком...

Гнев Владыки как рукой сняло, и он залился смехом. Батюшка ушел совсем обескураженный.

Волосам у священников Владыка придавал большое значение. Но был снисходителен и справедлив. В бытность его в Петушках ему довелось познакомиться с одним молодым священником. Я спросила, какое впечатление произвел на него новый знакомый.

— Хороший батюшка, — сказал Владыка, — только вот зачем он волосы стрижет? Жалко...

Вскоре с одной нашей знакомой случилось большое несчастье. Она стояла около горящей электроплитки и не заметила, как край халата упал на раскаленную спираль и загорелся. Когда пламя охватило ее, она растерялась и бросилась на улицу, где ветер превратил ее в горящий факел. Соседям с трудом удалось сбить с нее пламя. В тяжелых ожогах она была доставлена в институт Вишневского, где на четвертый день умерла... В больнице под видом родственника ее посетил тот самый священник, принял от нее исповедь и причастил Святых Тайн. После этого Владыка сказал:

— Я беру свои слова назад. Отсутствие волос дает возможность батюшке проникать в больницу и напутствовать умирающих...

Последний год жизни Владыки — это море любви. Он всего себя отдавал людям, для всех был тем, чем каждый мог его воспринять. Он оставлял свою работу, нужную грядущим поколениям, и целые часы проводил в беседе с людьми, имеющими доступ в его гостеприимный домик. И народ льнул к нему, ехал со всех сторон. В последнее время круг посетителей расширился. И летом 1962 г. все время гостило по несколько человек. Как будто какая-то невидимая рука регулировала поток посетителей. Только уезжал один, на смену приезжали другие. И для всех одинаково звучал приветливый голос. Владыка любил пошутить. «Вы зачем впустили чужих?» — с напускной строгостью говорил он. И тут же светлая улыбка озаряла его лицо, и он осторожно гладил по плечу гостя, чтобы тот не вздумал обидеться.

Вновь прибывшего усаживали за стол и принимались угощать — закипал самовар, а если время было послеобеденное, подогревались остывшие кушанья.

«Соловья баснями не кормят», — говорил Владыка. И с каждым он находил интересующую того тему для разговора: со скорбным скорбел и находил слово утешения, с веселым и остроумным смеялся от души. Он обладал большим чувством юмора и тонким поэтическим чутьем. Любил все прекрасное и умел находить его всюду. И очень страдал от всего нечистого, грубого, как-то невольно прятался в глубь себя. Фальши не переносил и бывал даже резок при столкновении с этим пороком.

Он никогда ничего не съедал один. Если ему привозили фрукты или ранние овощи, требовал, чтобы делили на всех. Каждому хотелось привезти ему что-нибудь хорошее, и все это проходило через руки Владыки и передавалось с благословением другим — нуждающимся или печальным в утешение.

Насколько он был духовно высок в это последнее время, можно судить по тому калейдоскопу людей, который проходил перед ним. Конечно, он очень утомлялся физически, но внутренне он всегда был ровен. После общения с очень духовными людьми он принимал нас, суетных и шумных, и выслушивал наши скучные жалобы, рассказы о нашем незатейливом житье, нисколько не тяготясь этим, и, услышав что-нибудь смешное, весело, от души смеялся. Его ничто не раздражало и не смущало. Он был выше всего его окружающего. Не выносил Владыка только совсем пустых разговоров, тогда он начинал зевать.

Иногда его не понимали. Это странно, а может быть и закономерно.

Только некоторые очень его не понимали.

В 1961 г. к Н[ине] С[ергеевне], ухаживающей за Владыкой, приехала ее дочь, находившаяся в последнее время вместе с мужем на Севере, и здесь, во Владимире, родила сына-первенца. Для Н[ины] С[ергеевны] настало тяжелое время. Зима. Во Владимире дочь с новорожденным младенцем. Об отъезде к мужу в такое время не могло быть и речи. Казалось бы, место бабушки около них... А в Петушках — Владыка, которому она обрекла себя на служение... Недоумение разрешил он сам, пригласив молодую мать с ребенком к себе в Петушки.

Я в это время не бывала у Владыки из-за большой занятости на работе. Однажды меня встретила знакомая монахиня и, узнав, что я давно не была в Петушках, сказала, что там не все благополучно: там живет женщина с ребенком... «Ну и что же?» — «Этого нельзя, он монах. Да и для него большое беспокойство». Позднее Владыка говорил мне, что сначала он был в недоумении и, не зная, как поступить, молился об этом. Однажды, в раздумье, открыл Евангелие и прочитал слова Спасителя: «Иже аще приимет отроча таково во имя Мое, Мене приемлет...» (Мф. 18, 5)

Эти слова он воспринял как прямое указание.

Сам Владыка нисколько не тяготился пребыванием у него Верочки с ребенком. Многолетним пребыванием в лагерях он был приучен засыпать при всяких обстоятельствах. В доме соблюдалась идеальная чистота, так что в этом отношении присутствие ребенка не ощущалось. Неудобств не было. Напротив, Владыка очень привязался к малышу. Невинная душа младенца гармонировала с его собственной чистой душой. Их объединяло что-то неуловимое, чего один еще не утратил, а другой приобрел чистотой своей подвижнической жизни.

Когда Владыка заболел, одна внешне близкая ему женщина сказала: «Он ведь очень переживал». Я ответила: «Дела церковные его беспокоят и глубоко огорчают». «Не в этом дело, — махнула та рукой, — о себе беспокоится. Не очень ведь приятно снова пережить то, что он пережил уже»... Я невольно усмехнулась. Мне было так странно представить себе Владыку, тридцать три года проведшего в ссылках, дрожащим от какого-то мифического бедствия, которое может его ожидать. Но пускаться в дальнейшие рассуждения не стала.

Грустно такое непонимание.

Сущность Владыки — это кристальная чистота и любовь. Он любил Бога светлой, бескорыстной любовью и готов был ради веры и любви на все. Он сохранил чистоту жизни не из страха будущих мучений и не ради надежды получить вечное блаженство, а из любви к Небесному Отцу, из ревности о славе Его и о величии Церкви Божией. Иначе он не мог. Он был сыном Божиим и всегда предстоял пред лицом Божиим. Могли он бояться чего-либо? Глубокая вера и преданность воле Божией были его характерными чертами. «Твой семь аз, спаси мя...» Он жил по Закону Божию, и ничто личное не смущало его.

В церковном богослужении Владыка не признавал стояния на коленях, кроме моментов, специально предусмотренных Уставом. Он говорил, что человек должен предстоять пред Лицом Божиим, как сын перед Отцом, почтительно, без дерзости, но не как раб. Владыка говорил, что ползание на коленях возникло в средние века, когда дух рабства проник и в Церковь; на древних иконах не было коленопреклоненных изображений. В особо важных местах богослужения следует класть земные поклоны, воздавать честь, но не стоять на коленях. В такие моменты, когда поется Херувимская, и особенно Великое славословие, — нужно предстоять Подчеркнуто Н. В. Трапани — Сост.>, а во время совершения Таинства («Твоя от Твоих...») и по окончании молитвы Господней полагается земной поклон...

Владыка благоговейно относился к памяти святых угодников. Совершенно особое место занимал в его жизни святой пророк Илия. Ему Владыка ежедневно на послеобеденной молитве читал тропарь, им са-

мим составленный: «Во плоти ангел, пророков основание, вторый предтеча пришествия Христова, Илия славный, от ангела пищу приемый и вдовицу во время глада препитавый, и нам, почитающим тя, благодатный питатель буди».

Такое отношение к святому пророку возникло после того, как Владыка узнал от митрополита Кирилла историю, рассказанную наместником московского Даниловского монастыря преосвященным Феодором, о том, как в 1918 г. одному скромному подвижнику современности было откровение, что в суровую годину оскудения пищи пророк Илия является питателем почитающих его память, как некогда он был питателем Сарептской вдовицы. В тюрьме и ссылке они стали молиться пророку и никогда не оставались без пищи. А в день памяти пророка Илии митрополит Кирилл однажды получил столько посылок, что на дверях камеры, в которой он содержался, уголовники сделали надпись: «Продуктовый склад». Владыка говорил, что предстательству этого праведного и святого мужа он приписывает заботу о нем самом стольких благочестивых людей, которые все годы его заключения и ссылок не оставляли его своею помощью.

Владыка написал ему соответственный тропарь, отчасти использовав прежний. Он и нам завешал молиться пророку Илии, чтобы так же, как у вдовицы, не иссякали малые запасы муки и елея в наших домах.

С большой скорбью Владыка говорил о закрытии церквей. Великолепные храмы, построенные нашими предками, предназначенные для богослужения, стоят безмолвные, с осыпающимися стенами, с потемневшими куполами; как выколотые очи, зияют их побитые окна... Когда-то здесь горели огни, толпились люди, стены оглашались пением, возносились молитвы. Вспомнишь — и плакать хочется... Но, благодарение Богу, что они еще целы. Пусть стоят. Пусть крестами своими освящают и осеняют землю нашу. И в закрытых храмах невидимо совершается богослужение Ангелами Божиими...

Однажды я приехала к Владыке в то время, когда у него гостил его друг еще со студенческих лет архиепископ Симон, бывший Винницкий. Оба они глубоко скорбели о судьбах Церкви; оба они были столпами ее, но смотрели они на события по-разному. Владыка Симон считал, что на нашу долю выпала суровая година бесчестия Церкви, упадка нравов и внутреннего ожесточения против всего святого, но что это только полоса, исторический этап, который минует, и Истина восторжествует снова в сердцах народных. Было и прошло иконоборчество и другие тяжкие для Церкви моменты.

Владыка Афанасий не смотрел так оптимистически. Он думал о том, что история завершается и может случиться, что Россия, как древний

Израиль, потеряет навеки благословение Божие и лишится окончательно Его милости. «Сказано, что врата адовы не одолеют Церкви¹³⁷, — говорил он, — но нигде не сказано, что в России... Сохранится Церковь, но Россия может окончательно потерять Ее...»

Поэтому Владыка усиленно молился святым русским и Покровительнице России — Матери Божией: «К Заступнице страны нашей, Приснодеве Богородице, притецем и к первописанной иконе Ея ныне припадем, верою зовуще из глубины души: О, Мати Божия, спаси землю Русскую, исцели сокрушение ея и верных людей утеши».¹³⁸

Летом 1962 г. я приехала к Владыке по его приглашению в отпуск — гостить и была очень смущена тем, что в маленьком домике его уже был гость — о. К(ирилл]¹³⁹ из Троице-Сергиевой Лавры. Я почувствовала себя лишней. «У вас вон кто гостит!» — сказала я Владыке и не договорила, ожидая, что ответит он. «Ну что же, — весело сказал Владыка, — и вы будете гостить...» И вот я провела замечательную, незабываемую неделю в это последнее лето жизни Владыки на земле. Нас было пять человек: Владыка, о. Щирилл], М[ария] К[узьминична]¹⁴⁰, Н[ина] Сергеевна] и я. Дни были полные, насыщенные, солнечные и радостные. Они были наполнены молитвой, мирной беседой, простой и задушевной. Подымался Владыка первым и с напускной суровостью говорил; «Ленивии, восстаните...» — и потом прибавлял, что тому-то и тому следует еще подремать. Прочитав утренние молитвы вслух, Владыка возглашал: «Теперь и самым ленивым пора подыматься...» После чтения утрени, часов и обедницы садились за чай. Много интересного и содержательного рассказывал Владыка, порою шутил. Однажды он спросил меня: «Вы, наверное, меня осуждаете? Думаете — какой зубоскал архиерей». «Что вы, Владыка, — со всей искренностью ответила я, — это так прекрасно, что вы способны понять все, не только серьезное и глубокое, но и тонкое, остроумное, веселое...» Это было действительно прекрасно и удивительно, что он мог понять и охватить все, всю жизнь со всеми ее проявлениями, кроме заведомо греховного. Владыка интересовался литературой, любил стихи.

Перед обедом он всегда отдыхал, а после обеда до вечернего чая время проходило в беседе. Иногда Владыка читал. Он очень любил А. К. Толстого и часто читал его стихи. В эту памятную неделю он читал нам поэму «Иоанн Дамаскин», это был любимый его святой, с судьбой которого он любил сравнивать свою судьбу и которого так вдохновенно воспевал наш русский поэт. Все слушали как завороженные. Настроение у всех было светлое и покойное. После чая читали вечерню, повечерие, вечерние молитвы. В чтении участвовали все. Было как-то уютно и тепло на душе. Уезжая, о. К[ирилл] сказал: «Побывал в скиту. Пользу получил

и для тела и для души». Он тоже высокодуховный человек, и, когда он уехал, мне показалось, что из дома ушел ангел. Перед отъездом он подарил нам иконочки и разрисованные пасхальные яички: с одной стороны — воскресший Христос, с другой — Троице-Сергиева Лавра.

После отъезда о. К[ирилла] и М[арии] К[узьминичны] я еще оставалась у Владыки. Подошел Троицын день. Давно мне не приходилось присутствовать на таком торжественном богослужении. На меня повеяло чем-то прежним, далеким — московскими храмами 20—30-х годов. Служба была полная и в то же время легкая, торжественная, несмотря на отсутствие хора, паникадильного освещения, архиерейских регалий и прочих необходимых сопроводителей богослужения. Светлое чувство радости духовной охватило душу и, как облаком, отгородило ее от внешнего мира.

Вполне созревший для перехода в иную, Торжествующую, Церковь, Владыка эти последние месяцы своей жизни очень много давал окружающим, духовно обогащал, наделял духовными силами, чтобы хватило их на годы. Как труден и непрогляден был бы наш земной путь, если бы не озаряли его такие яркие светильники духа...

Летом питомца Владыки, внука Н[ины] С[ергеевны], увозили домой на Север. «Вам жаль Валерика?» — спросила я. «Да, — задумчиво сказал Владыка, — я очень привык к нему». «Ну, ничего, — сказала я ободряюще, — через год он приедет к вам большим, будет бегать, разговаривать...»

Лицо Владыки подернулось дымкой грусти. Но он ничего не ответил, только, не поднимая глаз, печально покачал головой. Потом я вспомнила этот печальный лик и поняла, что Владыка знал о том, что больше не увидит этого мальчугана в жизни земной...

Владыке можно было сказать все. Он не принимал исповеди, ссылаясь на то, что для этого есть духовники, не разрешал грехов, но сказать ему можно и нужно было все... Все неприятности и болезни как рукой снимало после того, как пожалуешься Владыке. Могучей была сила его молитвы.

Даже в мелочах он умел неожиданно помочь. Как-то в Крестопоклонное воскресение я спросила Владыку:

— На четвертой неделе обязательно есть без масла?

— Да, — сказал Владыка, — по Уставу положено есть без масла. А вам трудно?

— Да, — ответила я, — по правде сказать, трудно.

— Ну, уж если очень трудно, тогда сделайте так: один раз в день ешьте с маслом, остальное время — без масла.

Я ничего не сказала, но про себя подумала: «Владыка не понимает условий нашей жизни. Ведь я ем горячее только один раз в сутки, ос-

тальное время — чай с хлебом. Об этом единственном разе и была у меня речь. Ведь не будешь же поливать постным маслом хлеб». Так я и уехала, не разрешив свое недоумение.

На другой день я сидела на работе. Из банка вернулась кассир, аппетитно что-то жуя, и сообщила сотрудникам: «На базаре продают жареные пирожки с кислой капустой на постном масле. Очень вкусные». Обычно продавались пирожки с мясом, а таких еще не было. Сотрудники вскочили и начали собирать деньги на покупку пирожков. Я попросила и мне купить. Они действительно оказались самыми постными. Мне оставалось только удивляться, — ведь таким образом у меня получалась один раз в день еда с маслом, а дома уже без масла. Этими пирогами я питалась до конца поста. Потом они исчезли и больше никогда не появлялись.

Последнюю службу в домике Владыки мне удалось слышать 15 (28) июля вечером — в день празднования Всем святым, в земле Русской просиявшим. Это была служба, составленная Владыкой. Отшлифованная, вдохновенная, радостная, красивая, на все гласы и подобны, с особым подъемом звучавшая в устах самого автора. Так Господь удостоил меня, грешную, присутствовать на первой службе святым Русским, совершаемой Владыкой Афанасием, и на последней.

После этого я видела Владыку еще один раз, когда он сказал мне, чтобы в следующий раз я приезжала с вечера, но я приехала утром и застала его уже усопшим, ушедшим из своей земной храмины.

Насколько близким остался он и по смерти, свидетельствует очень многое, и большое и незначительное. Вскоре после смерти Владыки я поздно вечером возвращалась домой и очень устала. «Не буду читать вечерних молитв, — подумала я про себя, — сразу лягу спать». Так и сделала. Надо сказать, что и прежде очень часто я ложилась не помолившись, но делала это по слабости и усталости с твердым намерением встать и помолиться. Так категорически я отказывалась от молитвы в первый раз. Во сне я увидела Владыку. Он стоял передо мной в монашеском одеянии, в клобуке, но лицо его было, как иной раз и при жизни, с сердито сдвинутыми бровями и смеющимися глазами. В руках у него была лента или полоса канвы с желтым фоном, на котором черным были написаны или вышиты какие-то буквы. Он неспешно развернул передо мной свернутую в клубок полосу, и я по складам прочитала: «Лен-тяй-ка...» Я сразу даже не поняла, что это относится ко мне. Но сон врезался в память. И, проснувшись, я уразумела, что это укор мне... Замечательно то, что в этом сне Владыка был живой, со своим обычным юмором, умеющий деликатно, но чувствительно одернуть зарвавшегося зазнайку. И это было радостно.

Владыка не помнил своего отца, он умер, когда будущему святителю было два года¹⁴¹. Но знал из рассказов о нем, что это был очень уважаемый и всеми любимый человек. Он был похоронен на территории Рождественского монастыря. Когда при жизни его спрашивали, что бы он хотел иметь после смерти, он шутливо отвечал: «Четыре березы и горькие слезы...»

И действительно, на его могиле было много слез. Я шутя сказала Владыке: «Насчет берез — не знаю, а слезами, если вы умрете, мы вас обеспечим». Но на самом деле на могиле Владыки было мало слез, во всяком случае горьких. Удивительно светлым и радостным был исход его, и так всеми ощущалась его близость.

Владыка не хотел иметь на могиле памятника. Он был скромен и не хотел отличаться чем-либо от других и после своей смерти. Но, по распоряжению Святейшего Патриарха Алексия, памятник с большим крестом и надгробной надписью был водружен на его могиле¹⁴². Это произошло 13 августа 1965 года, накануне празднования Происхождения

Честных Древ Животворящего Креста Господня.

Крест был освящен служителем кладбищенской церкви протоиереем Алексеем Громовым. В честь этого события им же написана статья в «Журнал Московской Патриархии», которую журнал не поместил.

Памяти епископа Афанасия (Сахарова)

В центральной части кладбища г. Владимира, среди многочисленных могил, которые, теснясь одна к другой, напоминают большую толпу людей, желающих послушать известного проповедника, приютилась скромная могилка умершего три года назад (28 октября 1962 г.) епископа Афанасия, бывшего викария Владимирской епархии с титулом епископа Ковровского.

Период активной деятельности покойного обнимает главным образом годы его педагогической работы в родной Владимирской Семинарии (1913—1918) в качестве преподавателя трех предметов богословских классов семинарского курса: литургики, гомилетики и практического руководства для пастырей (каноники). Основным и ведущим предметом была для молодого иеромонаха Афанасия литургика.

Церковное богослужение по Уставу Православной Церкви, можно сказать, было родной стихией, в которой витала и которой укреплялась благочестивая душа о. Афанасия на протяжении всей его многотрудной жизни. В 1917 г. мы видим его в числе членов Богослужебной комиссии Всероссийского Церковного Собора. В позднейшие годы он некоторое время трудился в качестве председателя Богослужебно-календарной комиссии при Московской Патриархии. В «Журнале Московской Патриархии» печатался ряд статей епископа Афанасия на темы уставного совершения церковного богослужения. Главным же его трудом (обнимающим более 250 страниц машинописного текста) является обстоятельнейшее исследование «О поминовении усопших по Уставу Православной Церкви». С любовью, с усердием, с большим знанием дела Владыка собирает и разъясняет здесь рассеянные по разным главам Типикона и другим со-

прикасающимся памятникам указания относительно поминовения усопших за отдельными видами богослужения в целях убедить пастырей в необходимости и пользе совершения богослужения согласно Уставу.

«В богослужении, — говорит автор, — в Уставе Православной Церкви нет ничего случайного, в нем все строго продумано. И все, даже малейшие детали имеют свой, часто весьма глубокий смысл, сообщают отдельным чинам и пос-ледованиям свой колорит, придают им особую умилительность и трогательность. Как в стройном стильном здании все до мелочей на своем месте, как в хорошем музыкальном произведении, все звуки сочетаются в одну стройную гармонию, как на прекрасной картине и линии, и краски, и тени расположены так, что все вместе только восхищают зрителя, так и в нашем величественном, дивном, прекрасном богослужении. Перестановка одной части богослужения на место другой, внесение не соответствующих дополнений, опущение даже небольших деталей — это так же нарушает общую гармонию богослужения, как фальшивая нота в пьесе, как случайно проведенная на картине ненужная черта или клякса, как не на месте устроенное окно или карниз в стройном здании... И если иногда нам неясен смысл той или иной детали богослужения, — это не значит, что его вовсе нет. Это значит только, что мы ПОКА еще не умеем понять его, не знаем. Надо найти его и постараться уяснить себе»¹⁴³.

По вопросу о поминовении усопших епископ Афанасий является решительным противником распространенного в наши дни поминовения сверх положенного по Уставу, особенно в праздничные дни. Праздничная радость должна быть полной, совершенной, ничем не омрачаемой. Между тем необдуманное нагромождение поминаемых имен за праздничной литургией утомляет молящихся и отвлекает их внимание от переживания радостных событий праздника.

Согласно завещанию, епископ Афанасий был отпет и погребен с точным соблюдением всех правил церковного Устава о поминовении усопших на Владимирском кладбище, рядом со своей матерью. У покойного Владыки не осталось близких родственников. Однако могилу его нельзя назвать беспризорной. Участок обнесен прочной металлической решеткой, чьи-то заботливые руки часто приносят сюда букеты живых цветов, а среди них, внизу, на уровне земли, можно разглядеть огонек немеркнущей лампады. Не было здесь только долгое время подобающего высокому сану почившего иерарха христианского надгробия — памятника.

Но вот в первых числах августа текущего года верующих г. Владимира облетела радостная весть: Святейший Патриарх Алексий прислал на могилу епископа Афанасия великолепный памятник, в виде массивного креста из белого мрамора, утвержденного на мраморном же постаменте сиреневого цвета с надписью вызолоченными буквами: «ЕПИСКОП АФАНАСИЙ (САХАРОВ) 1887— 1962 гг.».

Верующие глубоко тронуты вниманием и заботой Святейшего в отношении досточтимого архипастыря. Над могилой епископа Афанасия невольно приходят на ум слова Исаии о Великом Страдальце: «И будет покой Его честь» (Ис. 11, 10).

14 сентября 1965г.

Протоиерей Алексей Громов,

г. Владимир.

Скромная могилка Владыки украшена белым мраморным крестом. На таком же мраморном постаменте он высится над прочими могилами и могильными крестами, как и сам он стоял при жизни неимоверно высоко, как святитель и как подвижник.

Много людей приходят в просторную ограду помолиться о упокоении его души в светлых Чертогах Небесного Царя и просить его заступления в этой жизни и будущей, получить на его могиле обновления духовных и телесных сил. И по вере своей получают просимое. Сам собою возник обычай приносить на могилку что-нибудь съестное, сладкое на помин души, и тот, кто первый обнаружит приношение, — берет себе. Приходит к святителю скорбный, а он встречает того конфетой или пасхальным яичком, как и при жизни своей, и сразу становится светлей на душе...

Спи с миром, дорогой наш молитвенник, чья жизнь была как яркая свеча перед Богом, как дивное песнопение во славу Господа Иисуса. Аминь.