Воспоминания об отце - хрупкие, не до конца оформленные, но вместе с тем стойкие и неистребимые. Их пытались искоренить, выжечь каленым железом, предать забвению. Однако от этого они не притупились, не исчезли, выстояли. И пусть они включают лишь отдельные жизненные эпизоды, отрывочные сведения, неполные фрагменты, тем не менее они живы и будут со мной, пока я есть.

А восходят они к тому времени, когда я детским умом пытался осмыслить мир, соединить в одно целое разрозненные впечатления, понять происходящие события. Сначала в них преобладали картины безоблачного и беззаботного детства, когда в окружающей действительности не ищешь

подвоха, а видишь лишь светлое, близкое, родное. У отца - служебная машина (если не ошибаюсь — «Эмка»), шофером на которой работал мой дядя Рашат Сеитович. По утрам в ожидании отца он обычно сидел в кабине и наблюдал, как я бегаю во дворе. Когда я оказывался впереди машины, он неожиданно нажимал на гудок, на что я неизменно реагировал резкими движениями, выражая радость, страх, в шутку где-то допуская мысль, что машина может меня задавить. Это вызывало у него веселый смех. И еще мне нравилось сидеть в кабине, вдыхая запах чистого (не нынешнего - с Примесью угарного газа) бензина. Это длилось до тех пор, Пока отец не выходил быстрой походкой из дома и не уезжал на работу. Всплывает в памяти и картинка, когда отец, взяв в руки ремень, решительно требует от меня: «Ешь! Чего сидишь и скучаешь?» А как бывало весело, когда мы всей семьей ходили в парк или выезжали на дачу!

Все сказанное перемежается с картинками моей жизни в другой семье. По казахскому обычаю, моя мать передала меня, своего четвертого сына, родной сестренке, у которой детей не было. Она меня усыновила. Такому повороту в своей судьбе я не противился, потому что приемная мать окружила меня огромной любовью, которая впоследствии оберегала меня от неожиданно навалившихся бед, невзгод и опасностей.

Но это было потом, а пока в обеих семьях, в которых, я воспитывался и рос, жизнь протекала порой размеренно и спокойно, порой - бурно и с неожиданными поворотами. Причем детским умом трудно было зафиксировать нарастающее напряжение, ожидание чего-то мрачного, необычного, страшного. Но оно постепенно надвигалось вопреки тому светлому и радостному, что воплощено в жизни изначально.

" В сознании дошкольника запечатлелись разговоры взрослых, которые часто велись с оглядкой на двери и окна (не подслушивает ли кто-нибудь?) некоторые касались многих не известных мне тогда людей. С оттенком почтения, уважения и даже восхищения произносились имена Ураза Джандосова, Асхата Сейдалина, Сакена Сейфуллина, Как о близких друзьях говорили в семье о Хасене Нурмухамедове, Уразе Мухаметове, Абилхаире Досове и Нигмете Нурмакове. Зато с оттенком настороженности и страха называлось имя Ф. И. Голошекина. Таинственным образом оно выступало олицетворением темных, необузданных и грубых сил и потому вызывало недобрые ассоциации. Ведь именно с ним было связано первое серьезное потрясение, затронувшее отца, а через него и всю семью. Событие, о котором пойдет речь, произошло еще до моего рождения и первоначально вырисовывалось лишь отдельными штрихами, неясными контурами. Лишь позднее из сообщений людей старшего поколения (Ж. Р. Курамбаев), а так-

же из трудов по истории (Н. Нурбаев) я смог составить для себя картину случившегося.

В Казахстане в конце 1920 —начале 1930-х гг. вследствие волюнтаристских извращений объем заготовок мяса неуклонно повышался, хотя количество скота катастрофически сокращалось. В связи с этим над населением республики нависла угроза голода. На этом фоне произошло событие, в котором главным действующим лицом оказался мой отец. На одном из заседаний бюро Казкрайкома партии (август 1931 г.) обсуждался вопрос о реализации постановлений ЦК ВКП(б) «О развертывании социалистического животноводства». Как член комиссии по подготовке этого вопроса отец (он был тогда заместителем наркома снабжения Казахстана) предоставил к заседанию бюро материалы (и в их числе знаменитый баланс), вызвавшие эффект разорвавшейся бомбы. Материалы были расценены как попытка противодействия партийной политике по животноводству и как явное проявление оппортунизма. Особенно недовольным действиями отца был Ф. И. Голошекин, назвавший его баланс агитацией против скотозаготовок и призвавший усилить огонь большевистской борьбы против торегожинов-шины¹. А затем началась травля отца по всем Линиям: он был снят с работы и назначен директором Илийского совхоза; собрания многих партячеек и первичных организаций, пленумы ряда райкомов партии, а также газеты клеймили торегожиновщину². И лишь очередной поворот в животноводческой политике партии, означавший признание полной ошибочности прежней ее линии и сопровождавшийся снятием Ф. И. Голощекнна с поста первого руководителя республики, привел к восстановлению отца в номенклатуре.

Несмотря на недавние гонения, авторитет отца оставался высоким и неприкасаемым. Люди не могли забыть о том, что он являлся активным участником установления советской власти в гг. Атбасаре, Акмоле и Петропавловску и вместе с единомышленниками и друзьями непосредственно подавлял белогвардейский мятеж в Ишимской степи. Он был делегатом XI съезда РКП(б), находился на ответственных должностях в государственных органах волостного, уездного, губернского и республиканского уровня. Какое-то время мои родители жили в г. Москве (там в 1929 уродился брат Марат, за которым в семье закрепилась кличка «москвич»). Отец был полпредом Казахстана при ВЦИКе, учился в Московской торговой академии, работал в аппарате Наркомата совхозов СССР.

Какие личные качества отца запомнились мне? Он был невысоким, штатным, весьма жизнерадостным человеком, в какой-то степени оратором, умеющим грамотно, метко, нетривиально излагать свои мысли (это подтверждали все, кому с ним приходилось сталкиваться, - М. Джунусов, У. Мухаметов). В то же время в семье он был полным хозяином, и его указания неукоснительно выполнялись всеми. Он заботился не только о детях, но и о

своих братьях, сестрах и других родственниках (Абсадык, Сара, Рашат, Тоты и др.) По словам матери, у нас дома бывал тогда еще молодой К. И. Сатпаев.

В феврале 1937 г. отец был назначен первым заместителем наркома зерновых и животноводческих совхозов Казахской ССР. Но это было не самое удачное время для творческой работы: в стране нарастала смута, вызванная ожесточенной схваткой противоположных сил в борьбе за власть. Она сопровождалась тяжкими взаимными обвинениями, иезуитскими доносами и наветами, таинственными и бесследными исчезновениями людей, суровыми расправами. В 1937-1938 гг. все это вылилось в подлинную вакханалию массовых репрессий. И не мудрено, что поработать долгое время в новой должности отцу не дали: в июле того же года он был арестован по обвинению в контрреволюционной и шпионской (в пользу Японии) деятельности. Мне тогда еще не было четырех лет, но ужас случившегося (вместе с братьями и двумя матерями) понимал по косвенным признакам, хотя, конечно, не в той мере, как они.

Вслед за арестом отца не заставили ждать последствия произошедшего события: тут же поступила команда немедленно освободить госдачу и городскую квартиру. Мать с тремя детьми (Арстаном, Рустемом и Маратом) вынуждена была выехать в с. Узун-Агач и поселиться в нашей квартире, точнее - в снимаемой нами двухкомнатной хибарке. Позднее мать мне рассказывала: «Я с трудом получила разрешение на свидания с отцом. При первой встрече он еще старался быть оптимистичным, не потерявшим надежды на справедливое решение вопроса о его виновности. Он просил меня воспитать детей преданными Родине, говорил, что скоро истина прояснится, и он вернется домой. Разительно отличалась от первой вторая встреча с отцом. Он был молчалив, печален, рассеян, чем-то обеспокоен и подавлен. В его глазах застыла такая печаль, что было жутко на него смотреть». Мать обратила внимание на то, что во время второй встречи пальцы отца были забинтованы и сквозь бинты просачивалась кровь. Из этого она сделала вывод, что следователи тыкали ему иглы под ногти, причиняя нечеловеческую боль. Видимо, отец понял, что надеяться ему не на что.

Все мы как члены семьи «врага народа» оказались в определенной изоляции. Моего старшего брата Арстана, когда он достиг комсомольского возраста, не приняли в члены комсомола, в 1950-е гг. ему отказали в приеме в партию. Всем нам доступ ко многим должностям и видам работ был ограничен и даже закрыт. Долгое время люди, кивая в нашу сторону, говорили вполголоса: «Они из тех...» - и многозначительно умолкали.

Сведений об арестованном отце мы долгое время не имели, на наши письма никто не отвечал, да мы и не знали, куда надо обращаться с подобными допросами, И в таком неопределенном состоянии прошли тревожные предвоенные и грозные военные годы, а отец будто канул в небытие. В первой половине 1950-х гг. моя двоюродная сестра, Тоты Карпышевна Сейгжанова, привела мне чьи-то слова, будто отец жив, в каком-то сибирском регионе возглавляет хозяйство, состоящее из заключенных, успешно выполняющее планы и задания, и будто срок его заключения скоро кончится. Но годы

шли, в судьбе отца ничего не прояснилось, и ожившие было надежды постепенно вновь угасли.

Период хрущевской «оттепели» кардинально повлиял на решение вопроса о «врагах народа». Весной 1957 г. я был на приеме в военной коллегии Верховного суда СССР, и через некоторое время мне выдали справку о том, что приговор военной коллегии от 25 февраля 1938 г. в отношении Торегожина 3.С. по вновь открывшимся обстоятельствам отменен, дело за отсутствием состава преступления прекращено и что отец реабилитирован посмертно. Принимавший меня капитан, работник Верховного суда СССР, сказал мне, что отец умер от болезни в местах лишения свободы, которые он не назвал. Но и это было неправдой. Лишь в 1992 г. по запросу республиканского историко-просветительского общества «Эдшет» из г. Москвы был получен большой список расстрелянных. Оказалось, что в начале 1938 г. в Казахстан выехал член военной коллегии Верховного суда СССР диввоенюрист Горячев, побывавший в ряде городов республики и на каждом заседании приговаривавший к расстрелу в среднем по 40 человек в день. В ту же ночь приговор приводился в исполнение, а тела расстрелянных вывозились в с. Жаналык под г. Алма-Атой и закапывались в наскоро вырытых ямах. В числе погребенных в Жаналыке лиц были, кроме моего отца, также У. Джандосов, Г. Тогжанов, И. Джансугуров, Б. Майлин и многие другие известные деятели республики, всего более 3000 человек.

Так мы узнали, что в расцвете сил, можно сказать, на взлете оборвалась жизнь моего отца. В момент расстрела ему было неполных 39 лет. Сколько дел он мог еще сделать, сколько планов осталось нереализованными! Парадокс же состоит в том; что лишила его жизни сама советская власть, ради укрепления которой отец самоотверженно боролся.

Невольно думаешь, что главная причина банкротства советской власти состоит именно в том, что она посягнула на жизнь преданных ей людей и в гигантском масштабе развернула геноцид против собственного народа. Простить этого нельзя.