Алексей Иосифович

ТОРБИЦКИЙ

Родился в 1910 году в городе Черкассы.

Окончил Каменец-Подольский сельскохозяйственный институт и стал специалистом по эфиромасличным культурам.

В 1932—1937 годах работал на Северо-Кавказской опытной станции. В 1937 году необоснованно репрессирован, осужден на 10 лет ИТЛ по 58-й статье.

На Колыму был привезен летом 1938 года. Сначала отбывал заключение на руднике имени Лазо, а затем переведен на опытную работу в совхоз «Сеймчан».

Освободившись из заключения в 1947 году, он продолжал работать в сельском хозяйстве по вольному найму. В 1957—1960 годах был агрономом совхоза «Тауйск» («Тауйский»). В 1960 году уехал на материк. В настоящее время живет в Крыму.

ОТ КАМЕНЕЦ-ПОДОЛЬСКА ДО СЕИМЧАНА

Когда меня спрашивают, за что я попал в колымские лагеря, то всегда отвечаю, что, наверно, за то, что жил, трудился, как тысячи, сотни тысяч других советских людей, которых раздавила сталинская машина беззакония. Однако хотелось бы все по порядку, отдалившись в те времена, с чего все началось. А началось все с того, что, окончив в 1932 году сельскохозяйственный институт в Каменец-Подольске, я работал старшим научным сотрудником, а затем и заведующим отделом защиты растений Северо-Кавказской опытной станции эфиромасличных культур, располагавшейся в предгорьях Приэльбрусья. Она охватывала своей деятельностью многие районы, в том числе и Закавказье, вплоть до Батуми.

Когда дело дошло до репрессий, то арестовали директора нашей станции, его беременную жену и зятя, потом забрали заведующего отделом агротехники и его помощника. Спустя две недели, 4 декабря- 1937 года, дошла очередь до меня. Я был помещен в камеру предварительного следствия. Через некоторое время меня привели к следователю Биберу. Не очень затрудняя себя вопросами, он спросил, что я думаю по поводу своего ареста. Я ответил, что совершенно не знаю, теряюсь в догадках. Тогда он заявил, что

меня арестовали за контрреволюционную деятельность, и предложил подписать, не читая, уже составленный протокол допроса. Я наотрез отказался.

После этого меня отвели в большую комнату, где лицом к стене стояли те, кто не хотел ни в чем признаваться. Кпк оказалось, это была одна из самых распространенных пыток. Я простоял там до глубокой ночи. Ни есть, ни пить не давали, и я в конечном итоге не выдержал, свалился на пол. Тут же подошел наблюдавший за нами дежурный охранник и начал бить меня ногами. Бил куда попало, жестоко, так как, наверно, в его обязанности входило окончательно сломить волю арестованного, заставить его заговорить.

У стены уже лежали избитые, измордованные, стонавшие люди, которых не убирали для «наглядной агитации». Там же сидел лицом к середине комнаты опухший, заросший, грязный человек, по-видимому, уже ничего не понимавший и не соображавший. Позднее я узнал, что это бывший первый секретарь Лабинского райкома партии, арестованный за несогласие с более высшим начальством и проведший к тому времени не менее полугода в тюремных застенках. Конечно же, над ним беззастенчиво издевались, методически превращая в живой труп.

Видя, в руки каких людей попал, и, поняв, что в таких условиях сопротивляться бесполезно — можно «заслужить» только смерть, я, совсем обессиленный, попросил о новой встрече со следователем. Единственное, что обнадеживало и успокаивало,— протокол подписывался только на себя. Так была возможность выжить и когда-нибудь вернуться к активной деятельности по той же специальности, что и до ареста. Меня довели до следователя, он протянул мне протокол, который я, как он требовал, подписал не читая. На это ушло менее минуты.

Однако в Армавирской тюрьме меня продержали всю зиму и лишь в апреле 1938 года, дав десять лет по 58-й статье, увезли вместе с другими арестантами во Владивосток. Там, пройдя пересылку, я вместе со скомплектованным этапом был погружен на пароход «Джурма», на котором 12 июня 1938 года и был доставлен в бухту Нагаева. В строящемся на ее берегу городе Магадане пробыл недолго, но в одном из палаточных городков прошел так называемый «обязательный» карантин. Затем вместе с другими заключенными был отправлен на грузовых машинах в Средкекан. Оттуда на баржах нас спустили вниз по реке Колыме до Сеймчана. Пройдя по бездорожью восемьдесят километров, мы добрались до строящегося прииска имени Лазо. Позднее на его базе организовали известный оловодобывающий рудник.

В дороге я заболел и по прибытии был помещен в лагерную больницу — палатку, вмещавшую шесть человек и обогревавшую-

ся небольшой железной печуркой. Оправившись сам от дизентерии и дистрофии, я стал помогать другим. Жить пришлось в наспех сколоченном, утепленном мхом бараке. Он также использовался под размещение больных, был маленьким, перегруженным людьми. Часто я спал, не раздеваясь, на полу, подтапливал печь. Так я пережил свою первую колымскую зиму в более «привилегированном» положении, чем другие заключенные, которые находились на горных работах.

Плохая, недоброкачественная пища, отсутствие овощей и как следствие — цинга, обрывавшая жизни людей. Немногие из нашего больничного барака выходили на поправку. Желая все-таки застраховаться от цинги, которая сокращала рабочую силу, лагерное начальство решило организовать небольшое овощеводческое хозяйство. Построить первые парники вблизи приисковой конбазы поручили мне и еще одному заключенному-плотнику. Исходными материалами для их сооружения стали близрастущие лиственницы, мох, какие-то мешки, куски стекла, завезенного с материка.

Построив четыре парника, мы начали носить навоз. Так как он был мерзлый, то разогревали его на кострах. Хуже обстояло дело с грунтом для набивки парников. Почвы как таковой вблизи вообще не было, поэтому ходили в забои, ковыряли песок и глину. Кое-где набрали полуразложившийся мох, напоминавший скорее торф. Все это смешивали, перебирали руками, выбрасывая попавшие коренья, камни, комки. В конечном итоге получилось некое подобие почвенного субстрата. Первоначально парники также прикрыли мхом и мешками. Потом изготовили рамы и стали подбирать стекло. В связи с тем, что нам выделялись только осколки (не больше обыкновенного почтового конверта), то их приходилось соединять, склеивать. Обрезали и подгоняли эти кусочки обломками победита, завернутыми в жестяные (из консервных банок) трубочки. Замазку для их склеивания придумали из смеси таких компонентов, как песок, глина, известь, дизтопливо с добавлением остродефицитного цемента.

Семена редиса и салата добыли в якутском колхозе «Искра», посадили. Хотя я был по специальности агрономом, но практического опыта по овощеводству не имел. А как заключенный, я был лишен права свободного передвижения по всей территории, за исключением маршрута лагерь—конбаза, и не имел возможности с кем-то посоветоваться, до многого приходилось доходить своим умом. Вот в таких условиях, борясь к тому же с непогодой, нам с помощником удалось вырастить первый урожай. Съели весь: и вершки, и корешки!

Начальству прииска и лагеря такой мой подход к делу понравился. «Давай, Торбицкий, помогай от цинги!» — сказали мне. Но где выращивать больше, ведь вокруг только сопки и нет нор-

мальной земли! Вместе с тем, поощренный, я осмелился, и говорю: «Разрешите поискать место для огорода в районе с более подходящим рельефом. Возможно, где-то рядом найду». Разрешили. И вот сначала пешком, а потом на попутных рейсах конного транспорта я подыскал подходящее место для раскорчевки и организации опять же небольшого (но с перспективой на возможное дальнейшее расширение) огородного хозяйства. Оно оказалось в... 16 километрах от лагеря. Далековато, конечно. Но ближе ничего подходящего не было.

После выбора места в мое распоряжение выделили одну из лошаденок, дали пять человек заключенных-инвалидов и не совсем целую, даже подгнившую палатку. Живя в ней, мы построили более крепкую избушку. Вместе с инвалидами стали корчевать пни, потихоньку подвозили торф из распадка для удобрения земли. При этом у нас почти отсутствовал строительный инструмент. Пила, топор и напильник считались роскошью. С наступлением зимы перебрались в избушку, покрыв ее вдвое сложенной палаткой. Соорудили печь из бочки. Она нам служила как для обогрева, так и для приготовления пищи, добывания воды из снега. Недалеко от избушки поставили проволочные петли. В них попадались зайцы.

Когда наступила весна, то продолжили свою работу. Трудились все лето. Сильно одолевали комары и гнус, поэтому приходилось надевать накомарники и рукавицы. Очень трудно было с водой для полива огорода. Река Сеймчан вроде находилась недалеко, однако без труб и насоса взять из нее воду не представлялось возможным. Преодолеть же пешком подъем от берега метров в 30, а затем еще метров 200 до огорода (хотя бы один раз), являлось делом накладным, требующим огромного напряжения физических сил. Справиться с этим заключенные-инвалиды, естественно, не могли. Поэтому уже в следующую зиму мы стали выдалбливать в вечной мерзлоте копанки-прудки, где скапливалась талая вода, которую потом использовали для полива.

Семена редиса, капусты, огурцов, брюквы, турнепса, репы стали доставать в совхозе «Сеймчан». Из-за их крайнего дефицита не всегда удавалось это сделать в полной мере. Что ж, обходились тем, что было, перебивались, как могли. А через несколько лет, когда уже с зимы стали заготавливать торфоземляные горшочки для рассады, плели маты для укрытия парников, получили (точнее, сами добились!) возможность худо-бедно стеклить и ремонтировать рамы, площадь нашего приискового огорода выросла до 16 гектаров.

Вспоминая тех, кто со мной работал, необходимо сказать, что постоянного состава заключенных (они в основном выделялись на «сельскохозяйственные нужды») никогда не было, так как они освобождались от горнодобывающих работ на период болезни, а

по мере выздоровления их вновь отправляли на прииск и вместо них присылали новых. Но одно время у меня было все-таки три более или менее постоянных помощника. Один из них — повар Максим Короленко, осужденный на десять лет за убийство, и два плотника-«бытовика», фамилии которых забыл. Кроме своей основной работы, они выполняли любую другою, связанную с нуждами огородного участка, трудились иной раз по 12 и даже 16 часов, прихватывая частично светлые летние ночи. Зимой, работая при свете коптилки, изготовляя торфоземляные горшочки, маты, рамы, ящики, мы часто разговаривали. Иногда я им что-либо читал или рассказывал из прочитанного. В основном это был монотонный, однообразный труд. «Оживление» происходило тогда, когда присылали на огород кого-нибудь из попавшей в лагерь и еще не окрепшей после болезни интеллигенции, что было очень редко. Но все-таки было.

Так, например, помню репрессированного артиста Петра Гайдукова. Несмотря на свое положение заключенного он, в общем-то, не терял оптимизма, бодрился. Во время работы, по вечерам Гайдуков пересказывал нам произведения Зощенко, которых помнил довольно много. Он же нас «тешил» разными забавными историями, прибаутками. Сердце сжималось после того, как, посмеявшись вместе с ним, вновь вспоминали, что смеешься-то в неволе, что в любую минуту судьба может повернуться в другую, более худшую сторону. Проработал Петр Гайдуков у нас всего неделю. Такие люди, как он, отличались от заключенных-«бытовиков», от осужденных не но политическим статьям. Но и последние не все были одинаковыми. Вспоминается один из эпизодов, связанных с уже упоминавшимся Максимом Короленко.

Одно время сухой паек для себя на огород мы получали из лесного лагеря, расположенного на противоположном берегу реки Сеймчан. И вот во время весеннего таяния льда мы как-то с Короленко отправились за полагавшимися нам продуктами. Весь путь до лагеря проделали, в общем-то, благополучно. Переходя реку, миновали все разводья-проталины, перепрыгивая через них с помощью палок. Возвращаясь, Короленко повесил за спину мешок с хлебом (его выдали, конечно, не на день), а в одну руку взял котелок с растительным маслом. Мне было немного полегче, кроме рюкзака я ничего не нес, руки были свободны. И все же прыгать теперь через полыньи стало труднее, особенно через те, что пошире. Увидев большую полынью, я с помощью палки ее перепрыгнул. Максим сделал то же самое за мной, но при разбеге не учел вес рюкзака и ухнул в воду. Схватившись одной рукой за лед, он во второй продолжал держать котелок, подняв его над головой. Закончилось все благополучно, но позднее Максим мне признался, что у него в голове была тогда одна мысль: как бы не утопить

масло. Он действительно не пролил даже капли, а тут и я подоспел, выхватил у него котелок из руки, затем сорвал с него мешок с хлебом и помог выбраться на лед. И вновь мы продолжили свой путь, так как Максиму необходимо было согреться. К счастью, ледяная купель прошла для него благополучно, он не получил даже насморка.

Начавшаяся Великая Отечественная война создала для нас многие трудности. Самая большая из них возникла с доставкой семян, которые теперь практически не поступали в хозяйства Колымы, а значит, не доходили и до нас. Чтобы найти какой-то выход, нужно было отказаться от надежд на помощь с материка. В связи с этим было принято решение взяться за местное воспроизводство семян, которое предполагалось развернуть в совхозе «Сеймчан». Вновь для этого дела выбрали меня.

В старой силосной яме с помощью двух плотников и подконвойной бригады заключенных — женщин-отказниц и «нарушительниц» лагерного режима — удалось соорудить овощехранилище, а затем к нему пристроить крохотную тепличку. С наступлением осени 1942 года я начал свои опыты. Шли они с переменным успехом. Труднее всего приходилось с капустой и редисом, невызревшие семена которых побивались заморозками. Что было делать? Однако несмотря на все невзгоды в 1943 году я уже получил двадцать килограммов семян редиса, который явился для нас неплохим подспорьем. Потом вновь продолжил опыты по выращиванию всех овощных и кормовых растений, культивируемых в «Сеймчане».

В моей многотрудной работе помогала заключенная Валентина Петровна Пальцева, которая была привезена на Колыму еще раньше меня. Осуждена она была по 58-й статье и отбыла свой срок только в 1946 году. Так вот, для ведения нашей опытной работы по агротехнике овощных культур необходима была бумага. Но ни тетрадей, ни блокнотов, ни записных книжек—ничего этого не было. Бумага входила в число дефицитов. Какой же выход? И В.П. Пальцева нашла его, оригинально решив вопрос с ведением записей о результатах опытов на делянках. Она пошла в стройцех совхоза и стала там отбирать тонкую дранку. Набрав целый мешок, Валентина Петровна уходила с ним на опытное поле. Там, ведя наблюдения, она заносила их на чистую, гладкую часть дранки. Возвращаясь вечером в сельхозлагерь, В.П. Пальцева несла и свой «мешок с записями». Немного спустя она делала обработку полученных данных. И так продолжалось каждый день — на протяжении многих месяцев.

В 1944—1945 годах мы также начали заниматься ускоренным выращиванием семенников белокочанной и китайской капусты, репы, брюквы, салата. Во многом эта деятельность отразилась на

общих успехах совхоза «Сеймчан». К концу Великой Отечественной войны он занимал первое место среди сельскохозяйственных предприятий Колымы по урожайности овощных культур. Так произошло и в 1945 году несмотря на неблагоприятные метеорологические условия. В среднем с одного гектара в «Сеймчане» собрали девять тонн картофеля при плане восемь, в то время как другие совхозы Колымы только по пять-шесть тонн. Одновременно нами было выращено столько семян репы, брюквы, турнепса, салата, китайской капусты и даже табака, что дало возможность обеспечить потребности нашего хозяйства и еще выделить для нужд других огородников. Этот успех также разделяли агрономы «Сеймчана» В.С. Боженко, П.П. Пасечник. Последний оказался на Колыме как репрессированный по клеветническому обвинению.

3 декабря 1947 года истек мой десятилетний срок заключения, На материк, конечно, не отпустили. Да и куда было сразу ехать после такой вынужденной разлуки? Я заключил договор по вольному найму и продолжал работать в «Сеймчане», ставя разнообразные опыты. Наряду с удачами были и срывы. Так, в сырой и холодный 1950 год, неблагоприятный для созревания семенников, мы собрали всего лишь десять килограммов. В 1951 году продолжали изучать возможности получения местных семян моркови, свеклы, укропа и лука-батуна. Вскоре удалось вырастить хороший урожай однолетних семян турнепса. В 1954 году из полученных 850 килограммов семян скороспелого урожайного турнепса около 700 килограммов поступило в продажу, что позволило засеять сотни гектаров посевных площадей совсем недавно образованной Магаданской области.

По результатам опытной работы я стал участником Всесоюзной сельскохозяйственной выставки 1955 года. В Магаданском областном книжном издательстве тогда же вышла моя брошюра «Семеноводство овощей и корнеплодов в совхозе «Сеймчан». Бывая в Магадане, я встречался со своими товарищами-агрономами, которых, как и меня, не баловала судьба, «наградив» заключением в лагерях Колымы. Среди них хотелось бы назвать Владимира Онуфриевича Шадынского, Владимира Ивановича Горазеева, Константина Георгиевича Шульмейстера, до сих пор работающего в Волгограде. Теплые, товарищеские встречи с ними не забыть никогда!

В 1956 году я получил постановление Краснодарского областного суда о своей полной реабилитации. Что было делать дальше? «Вооруженный» соответствующими документами и дальстроевской путевкой на Кавказ, я вылетел в отпуск. Побывав еще на Украине, я вернулся назад. Жена и маленький сын все это время оставались на Колыме, что было связано с нашим решением о продолжении моей работы в «Сеймчане». Однако после возвращения

из отпуска в 1957 году я узнал, что Магаданское областное управление сельского хозяйства решило свернуть в этом хозяйстве наши работы по семеноводству. Предлагалось передать их в более мягкую в климатическом отношении зону Охотского побережья, уделив особое внимание выращиванию картофеля. Так я оказался вместе с семьей в совхозе «Тауйск» (ныне «Тауискии») и только в 1960 году окончательно вернулся на материк.

Крым

1987, осень