АДРИАН ТОПОРОВ И ГЛАВНАЯ ЛЕГЕНДА ПОВЕСТИ

Известный просветитель, журналист, публицист, книговед, музыкант, эсперантист и писатель А. Топоров (1891–1984 гг.) прожил долгую, трудную и необыкновенно интересную жизнь. На николаевский ее период пришлось 35 лет – с 1949 по 1984 годы. Здесь нашел он и свое последнее пристанище. И здесь же в 2000 году был назван горожанами в числе десяти самых выдающихся николаевцев ХХ века, наряду с адмиралом С.Макаровым, Н.Аркасом и М. Лисянским.
Незадолго до кончины он передал свой обширный литературно-биографический архив, включавший изданные и неизданные произведения, переписку, статьи, многие семейные документы, младшему сыну Герману, фронтовику, инженеру-строителю по образованию, но лирику по душевному складу и настрою; свидетелю, а иногда и участнику литературно-просветительской деятельности Адриана Митрофановича.
Г. Топоров систематизировал архивные материалы, привел их в порядок, кое-что восстановил. Он также вел объемную переписку по неоконченным делам и замыслам своего отца. В результате его усилий появилась документальная повесть «О чем рассказал архив».
Уже эпиграф к ней из «Песни о Гайавате» Г. Лонгфелло в переводе И. Бунина настраивал на нечто не вполне обычное: предложенная автором подборка состояла из легенд-былей, а историю алтайской коммуны «Майское утро» и работы в ней А.Топорова с полным правом можно было назвать главной легендой повести.
Этот литературный труд был приурочен к 100-летнему юбилею писателя и в том же 1991 году передан С. Залыгину, главному редактору знаменитого московского «толстого» журнала «Новый мир». По каким-то причинам повесть тогда так и не увидела свет. А вскоре, как говорится, ушел в мир иной ее автор.
Через некоторое время родственники А. Топорова и Г. Топорова вернулись к имевшемуся литературному материалу, несколько дополнили и отредактировали его.
Неожиданно для нас оказалось, что интерес к жизни и творчеству Адриана Митрофановича у литераторов, издателей и читающей публики на бескрайних просторах бывшего Советского Союза с годами отнюдь не угас. В результате – несколько сокращенный вариант повести «О чем рассказал архив» был опубликован в 2007 году в старейшем литературном журнале России «Сибирские огни» (г. Новосибирск). Примечательно, что одним из наиболее популярных авторов этого издания в начале его существования был и сам А.Топоров. Отдельные главы из этой повести также увидели свет в российских и украинских газетах.
А теперь у николаевского читателя появилась возможность взять в руки полный вариант этой увлекательной книги и самому сделать вывод о том, каков же был Адриан Топоров. И насколько разносторонней, порой подвижнической, была деятельность этого человека, жизнь и творчество которого в свое время вызвали многочисленные (как правило, лестные – до восторженных) отзывы выдающихся деятелей культуры.

ОБ АВТОРЕ ПОВЕСТИ «О ЧЕМ РАССКАЗАЛ АРХИВ» Г.А.ТОПОРОВЕ

Герман Адрианович Топоров – младший сын известного советского писателя, просветителя и узника ГУЛАГа А.М.Топорова (1891 – 1984).
Родился в 1920 г. в знаменитой алтайской сельскохозяйственной коммуне «Майское утро». С золотой медалью окончил среднюю школу в подмосковном г. Раменское. Однако, будучи сыном врага народа, практически был лишен права на выбор учебного заведения для получения высшего образования.
В годы Великой Отечественной войны – фронтовик-доброволец, участник боев по обороне Москвы, кавалер солдатского ордена Славы III степени, ряда других орденов и медалей. Дважды ранен.
Из-за недобора студентов в связи с финской войной поступил в Московский институт инженеров транспорта, в котором проучился с перерывом на службу в армии с 1939 по 1948 гг.
Талантливый архитектор и строитель, автор большого количества проектов общественных зданий и сооружений в гг. Пермь и Николаев (Украина).
Умер в 1993 г. в г. Николаеве
По складу души был тонким лириком. Автор сотен стихотворений и более десятка поэм, пьес и романов. Всё, к сожалению, не издано.
Документальная повесть «О чем рассказал архив» написана им в 1991 г. В 2007 г. в сокращённом виде опубликована старейшим литературным журналом России «Сибирские огни» (г. Новосибирск).

И.Г. Топоров,
внук А.М. Топорова, сын Г.А. Топорова

г. Николаев,
2011 г.

Если спросите – откуда
Эти сказки и легенды
С их лесным благоуханьем,
Влажной свежестью долины…
Я скажу вам, я отвечу…
Вы, кто любите природу,
Сумрак леса, шепот листьев
В блеске солнечном долины,
Бурный ливень и метели,
И стремительные реки,
И в горах раскаты грома…
Вам принес я эти саги,
Эту песнь о Гайавате…

Г. Лонгфелло

ПРЕДИСЛОВИЕ

В № 57 от 7 марта 1964 года знаменитая московская газета «Известия» напечатала отзыв о книге А.Топорова «Крестьяне о писателях». Не удержусь от искушения процитировать его целиком:

«Второе рождение необыкновенной книги"
Это удивительная книга. Держишь ее в руках, как драгоценность, как кладезь человеческих ценностей, как памятник.
Вся ее история – совершенно реальные факты и приметы нашей жизни, переплелись здесь так, словно кто-то задался целью удивить и поразить вас.
Учитель Адриан Митрофанович Топоров в коммуне «Майское утро» близ Барнаула многие годы проводил с крестьянами чтение художественной литературы и записывал все, что говорилось затем при обсуждении прочитанного. В конце двадцатых годов он начал публикацию своих записей, а в тридцатые годы выступил с отдельной книгой «Крестьяне о писателях».
Она получила горячую поддержку Максима Горького, В.Вересаева, Б.Горбатова, Н.Рубакина и многих-многих других писателей и ученых, она вызвала живейший интерес в США, Германии, Польше, Швейцарии, вокруг нее шли споры. Потом книга и ее автор были как-то забыты. Нельзя себе представить, чтобы она была забыта навсегда – рано или поздно о ней, конечно, вспомнили бы. Однако одно событие сразу же вызвало к новой жизни эту книгу, послужило поводом для второго ее рождения. Это событие – полет в космос Германа Титова.
Лишь только биографы Космонавта-2 коснулись своего «материала», они сразу же отметили необыкновенную начитанность Германа, его любовь к поэзии, к художественной литературе в целом. Эта любовь у него – от отца, Степана Павловича Титова, сельского учителя. А у отца – от другого учителя – Адриана Митрофановича Топорова.
Топоров уже давно жил в Николаеве, на Украине. Возраст не помешал ему сохранить энергию, замыслы, старые привязанности к Сибири, к своим ученикам, новые надежды. Одной из этих надежд, конечно же, было переиздание книги «Крестьяне о писателях».
Хорошо, когда надежды совпадают с требованиями самой жизни, с духом нового времени. Новосибирское издательство выпустило эту книгу, «Второе, дополненное и переработанное издание» – читаем мы на титульном листе. – «1963 год». Я бы сказал еще – творчески дополненное и тоже творчески, с большой любовью, с глубоким пониманием всего значения дела переработанное издание!
В основе книги, разумеется, остался тот же материал: высказывания крестьян о произведениях художественной советской прозы и поэзии двадцатых годов (из классиков включен только Пушкин). Затем следуют необычайно меткие, точные и очень краткие характеристики участников этих чтений, сделанные Топоровым.
Кроме этого, главного материала, издатели ввели в книгу еще целый ряд новых и не менее интересных: предисловие журналиста П.Стырова, опубликованную в газете «Известия ЦИК» 7 ноября 1928 года корреспонденцию широко известного в то время журналиста А.Аграновского, посетившего коммуну «Майское утро», статью С.Титова о своем учителе Топорове, рассказ самого Топорова «О первом опыте крестьянской критики художественных произведений», письма писателей к Топорову, преимущественно тех, чьи произведения обсуждались в «Майском утре»…
Вероятно, не будет преувеличением сказать, что книга эта интересна не только сама по себе – она расширяет наши представления о том, как вообще может делаться настоящая книга. Об этом нельзя не подумать, держа книгу в руках, любуясь ее замыслом и исполнением.
Раскроем книгу, к примеру, на 124-й странице:
А.НЕВЕРОВ. «Ташкент – город хлебный». (Читано с 20 по 22 марта 1927 года).
КОММУНАР ЗУБКОВ П.С.: «Придраться тут не к чему. Нужно человеку быть без сердца, чтобы не почувствовать всего, что написано в этой книге. Проще и лучше этого не напишешь».
БЛИНОВ И.Е.: «Напиши ты, пожалуйста, чтобы все писатели так для деревни писали. Тогда их интереснее будет и читать. Так и скажи: мужики говорят, что, может быть, многие нынешние писатели хороши, но ни к чему они. Скажи, что непонятны они, резону в них мало. Не по вкусу они деревне. Вот Лидин и Катаев – хорошие. Ну, а уж лучше Неверова, поди, и не сыскать. Этот «Ташкент» узлом перекрутит хоть какого упорного человека.
ТИТОВА А.И.: «Сколько муки Мишка принял… Малой он был шибко. Я думаю, эта книга и старого, и малого проткнет наскрозь. Малому трехлетнему ребенку расскажи ее, и тот поймет, куда что гласит. Который ребенок только что начнет говорить, и тот, расскажи ему, поймет».
И вот таких, пусть иногда чересчур категоричных, но умных, самобытных суждений о творчестве писателей не счесть в этой замечательной книге.
А теперь узнаем, кто же они, эти «Белинские в лаптях», как назвал их в двадцать восьмом году журналист Аграновский. Характеристики дал им А.М.Топоров – предельно краткие, выразительные, какие можно дать человеку не по первому впечатлению, а только после того, как съешь с ним пуд соли, годы проведешь вместе за работой. Вот только две из них:
«ЗУБКОВ П.С. 35 лет. Сын крестьянина-середняка. Окончил церковноприходскую школу. В 1920 году – один из организаторов «Майского утра». До 1929 года – почти бессменный ее руководитель. Член партии. Редкий самородок. Талантлив во всех отношениях. Незаурядный организатор.
«ЖЕЛЕЗНИКОВА Т.Ф. 31 год. До вступления в коммуну много странствовала по свету – жила на заводах, в батрачках. В «Майском утре» с 1923 года. Здесь же обучена грамоте. Доярка. Правдива, до щепетильности честна. Режет правду в глаза. Бесстрашный обличитель всех коммунальных беспорядков. Остра на глаз и на язык».
Из этой необычной, любовно составленной книги можно узнать и о том, как писатели отнеслись к критике своих произведений крестьянами, к начинаниям Топорова, и о том, как нелегко было замечательному учителю вызвать крестьян на откровенность: «Не нам судить о книгах. Мы не ученые … над нашими словами будут смеяться…»
Можно почувствовать жизнь коммуны «Майское утро» тех лет. Можно обратиться к портрету Германа Титова. В дни работы ХХII съезда КПСС Герман Титов встретился со своим «духовным дедушкой» А.Топоровым. Позже в честь этой встречи, которая произошла в редакции газеты «Известия», Космонавт-2 написал на памятной фотографии: «Дорогой Адриан Митрофанович! Встречу в «Известиях» я запомню на всю жизнь потому, что всю свою сознательную жизнь я о Вас слышал, а вот свидеться довелось впервые. Примите низкий поклон».
Да, эта книга – явление в советской литературе. Уже не те крестьяне в Сибири, на родине космонавта, не те у них суждения о литературе, что были в двадцатых годах, – а книга о них не только не умирает, а обновляется, родится вновь.

Сергей ЗАЛЫГИН».

Глава 1
ЛЕГЕНДА О «ДОБРОМ ГЕНИИ»

Легенда эта возникла в 1936 году, когда доведшие Топорова до нервного истощения очерские «отцы просвещения» пожаловали Адриану Митрофановичу в виде компенсации путевку на курорт в Феодосию. *
Ф е о д о с и я! Своего рода Мекка, и мы знаем почему. Вот выписка из очерка-путеводителя «Феодосия» (В.Балахонов, Крымиздат):
«… Могила Айвазовского находится во дворе старинной армянской церкви на углу улиц Айвазовского и Тимирязева. На могиле установлен мраморный памятник с надписями на русском и армянском языках:
«РОЖДЕННЫЙ СМЕРТНЫМ, ОСТАВИЛ ПО СЕБЕ БЕССМЕРТНУЮ ПАМЯТЬ».
Тут же похоронена жена художника Анна Никитична Айвазовская.
В городе имеется памятник-фонтан, сооруженный в сквере между кинотеатром «Крым» и генуэзской башней. Его построили горожане в знак благодарности художнику за водопровод, проложенный в Феодосию из его имения Субаш. В 1959 году фонтан реставрирован, и теперь мы его видим таким, каким он был при жизни Айвазовского».
Повеяло на нас непреходящей любовью и гордостью феодосийцев, повеяло настоящей легендой. Но лишь страницы дневниковых записей, да одна памятная открытка, хранящиеся в архиве А.Топорова, позволяют узнать кое-какие её подробности…
Нет надобности описывать чувства Адриана Митрофановича, попавшего в один из самых примечательных крымских городков. Он сразу же ощутил себя в Феодосии паломником, которому предстоит прикоснуться к святыням этих мест. Конечно, Топоров поспешил осмотреть Феодосию и, прежде всего, места, связанные с личностью И.К.Айвазовского. Нечто возвышенное, освященное человеческой памятью, он ожидал встретить здесь…
Увы! Адриан Митрофанович был ошеломлен кощунственным отношением феодосийцев к памяти великого земляка. Тошно было смотреть на превращенные в мусорные свалки, даже уборные, безнадежно высохшие мемориальные фонтаны, на развалины дома, где родился И.Айвазовский, на его захламленную могилу за оградой армянской церквушки. Без прежней восторженности, с гнетущим тревожным чувством шел А.Топоров к знаменитой Картинной галерее им. И.Айвазовского, зная, что там много подлинных полотен живописца.
А.Топоров встретил у дверей большого зала глубокого старичка со слезящимися глазами, спросил его:
– Мне сказали, что жива еще жена Айвазовского, Анна Никитична, что живет при галерее. Меня возмутило оскорбительное отношение местных властей к памяти Ивана Константиновича. Хочу об этом написать в московскую газету. А вы кто, дедушка?
– Я-то? Фома Дорменко. До самой смерти Ивана Константиновича был при нем, сам малевать кое-что стал. В городе много картин, написанных мною … Теперь вот охраняю галерею … Анну Никитичну нынче обижают: все облезло, печи дымят, зимой холодно. Пойдемте к ней.
Там, куда он привел Топорова, все было действительно в запущенном состоянии. В кресле сидела старая женщина в темном платье, с кружевной наколкой на голове, все еще сохранявшая следы редкой красоты. Адриан Митрофанович представился и своим негодованием по поводу виденного в городе сразу же расположил к себе Анну Никитичну.
– Трудно мне от всего этого, – горько и просто стала жаловаться она. – Ну да все бы ничего… А вот последнее – смертельно обидело, потрясло, хоть не живи. Сняли статую с фонтана «ДОБРОМУ ГЕНИЮ». Сказали мне, горсовет постановил. Вы знаете, почему так дорога мне эта статуя? Раньше город страдал без питьевой воды. А в моем имении Субаш, за 25 верст отсюда, питьевой воды было вдоволь, артезианской, чистой. И проложили оттуда на наши с Иваном Константиновичем деньги трубы до самой Феодосии. Здесь знали, что вода пришла из моего имения, и в память об этом построили красивый, самый большой в городе фонтан с изваянием, который и назвали «ДОБРОМУ ГЕНИЮ». Посмотрите.
Анна Никитична нашла в семейном альбоме фотографию и подала Топорову. На фотографии был снят озаренный солнцем фонтан, посередине которого стояла статуя прекрасной молодой женщины. В протянутой городу руке она держала чашу, из которой рассыпались вниз щедрые хрустальные струи. Несколько ребятишек, вытянувшись через борт и закинув головы, ловили их ртами.
– Таким был этот фонтан со статуей «Доброму гению» …
Время как будто сдернуло маску старости с просветленного, растроганного лица Анны Никитичны, и потрясенный Адриан Митрофанович, еще раз взглянув на фотографию, только и смог проговорить:
– Это Вы!..
– Да … Для скульптуры позировала я: меня уговорили.
– Где же эта прекрасная статуя? На фонтане ее нет.
– Свергли же ее. Пойдемте, я покажу.
На полу подвала, куда привела Топорова Анна Никитична, валялась статуя с фонтана «ДОБРОМУ ГЕНИЮ».
– Это ведь она на фонтане кажется такой воздушной, почти прозрачной, виновато стала как бы оправдываться Анна Никитична. – А так нам с Фомой ее даже не сдвинуть … Нелегко живется мне. Приходится продавать даже вещи Ивана Константиновича, которым место в музее. Продала … что же делать? – и кровать, на которой он умер…
Сказано было сквозь слезы, через платок…
Провожая Топорова, Айвазовская подарила ему фотографию фонтана с изваянием «ДОБРОМУ ГЕНИЮ».
– Возьмите на память. У меня еще есть…
С тяжелым чувством покинул Топоров галерею, пообещав, что светлая память о «ДОБРОМ ГЕНИИ» будет восстановлена в ее истинном смысле, как и память о великом художнике…
Нетрудно представить, каким яростным возмущением дышала большая статья Топорова «ТОЛСТОКОЖИЕ», написанная по следам поездки в Феодосию. Но трудно – совершенно невозможно – представить, как все же вняли этому гневному гласу руководящие работники столичных искусствоведческих организаций и издательств. Обратимся к самой статье, опубликованной после долгих «хождений по мукам» в «Комсомольской правде» (№ 37 за 1937 год). Вот что писалось тогда в примечании «ОТ РЕДАКЦИИ»:
«Тов. Топоров принес свою статью сначала в редакцию газеты «За коммунистическое просвещение». Оттуда ее переправили в Наркомпрос, тот переслал в музейный сектор Комитета по делам искусств при СНК СССР. Музейный сектор передал в газету «Советское искусство», которая в пятое посещение Топоровым редакции вернула статью, заявив: «Мало ли таких дел, как в Феодосии?»
Вся эта отвратительная история показывает, что в некоторых московских учреждениях находятся бездушные чиновники, которые в культурном отношении ничуть не выше феодосийских горсоветчиков…»
После статьи «ТОЛСТОКОЖИЕ» Топоров получил много благодарственных писем: от Анны Никитичны, ее родных, рабочих Феодосии. Крымское правительство быстро устранило все бесчинства феодосийских властей. Анне Никитичне увеличили пенсию, привели в порядок ее квартиру и фонтаны, связанные с именем И.Айвазовского…
К сожалению, немало прекрасных легенд имеют печальный конец. Уже живя в Николаеве, А.Топоров задумался: «А каков же финал истории с изваянием «ДОБРОМУ ГЕНИЮ»? И Адриан Митрофанович пишет дирекции Картинной галереи имени И.Айвазовского:
«… Я вспоминаю свое пребывание в Феодосии в 1936 году, аудиенцию у Анны Никитичны. В очерке-путеводителе «Феодосия» тов. В.Балахонов, между прочим, пишет, что «теперь мы видим его (главный фонтан) таким, каким он был при жизни художника. Жена моего внука Юлия Плюснина – уроженка Феодосии, часто ездит туда к родным. Так вот она говорит, что статуи фонтана «ДОБРОМУ ГЕНИЮ» в Феодосии нигде не видела. Убедительно прошу ответить мне на вопросы:
1. Где сейчас свергнутая статуя фонтана «ДОБРОМУ ГЕНИЮ»?
2. Кто был ее автором?»
А.Топоров получил такой ответ:
«Уважаемый Адриан Митрофанович!
На поставленные Вами вопросы отвечаю:
1. Статуя фонтана «ДОБРОМУ ГЕНИЮ» пропала в период оккупации фашистскими захватчиками города Феодосии в 1941 – 1944 гг.
2. Автор скульптуры фонтана «ДОБРОМУ ГЕНИЮ» нам неизвестен.
С уважением
Директор Д.Трушин».
Неутешительный ответ дирекции галереи стал одной из чувствительных ран для А.Топорова. Адриан Митрофанович безоглядно был влюблен в любой вид истинного, высокого искусства и болезненно воспринимал обиды, нанесенные ему.
Он видел великолепную статую на фонтане «ДОБРОМУ ГЕНИЮ», он укорял себя, что не дознался у Анны Никитичны, кто автор прекрасного изваяния. И лишь теперь, после письма из Феодосии, с болью понял: уже всемирно известный, баловень в кругах искусства – не мог И.Айвазовский допустить, чтобы с его жены изваял статую для фонтана «ДОБРОМУ ГЕНИЮ» какой-либо заурядный мастер. Несомненно, это был скульптор, равный по росту И.Айвазовскому или близкий к тому. К несчастью, погибло одно из замечательных творений искусства.* Не до конца оценил Адриан Митрофанович в те тридцатые годы кощунственное решение Феодосийского горсовета.
Погибла во время войны в Старом Осколе и фотография, подаренная Топорову Анной Никитичной. Но прекрасный образ «ДОБРОГО ГЕНИЯ» все же можно представить себе по словам рассказанной нами легенды, как, наверное, можно задуматься и о двойном смысле ее названия.
И пусть подтвердят это строки из переписки двух учителей – николаевца Ф.Андреенко и феодосийца Г.Анисимова:
«9 октября 1978 г., г. Феодосия.
Глубокоуважаемый Федор Семенович!
Сердечно и душевно благодарю Вас за присланную статью А.М.Топорова «ТОЛСТОКОЖИЕ», которую Вы своей рукой переписали в 1937 году. Спасибо Вам огромное. Статья ставит множество проблем, которые актуальны в наши дни! Статья побуждает к поиску! – во многих направлениях. Когда ее читаешь, то становится ясно, кто ее писал! Ее писал, прежде всего, человек кристальной честности, не идущий на сговор со своей совестью!
Еще раз благодарю за присланное.
Здоровья Вам, Вашей семье. Благополучия.
Здоровья и творческих удач Адриану Митрофановичу Топорову!
Г.Анисимов».

Глава 2
ХОТЬ И БЫЛ ОЧЕР ДАЛЕКО

В августе 1936 года Адриан Митрофанович Топоров, решив покинуть недружелюбную для него очерскую «просветительскую» среду, по направлению Наркомпроса переехал вместе с семьей в подмосковный городок Раменское, где стал преподавать русский язык и литературу в средней школе №5. Очерские дрязги, сам Очер теперь действительно были далеко. Но наступил 1937 год, когда именно этот городишко сыграл зловещую роль в жизни А.Топорова.
Сам же Адриан Митрофанович решал в это время одну из самых насущных своих проблем. Подступился к ней он еще в 1928 году, и связана она была пусть с косвенной, но неизменно благожелательной поддержкой со стороны Максима Горького.
В «пролеткультовско-рапповско-лефовской» атмосфере, может быть, и не состоялось бы первое рождение книги «Крестьяне о писателях», не придай гласности известный писатель В.Зазубрин (тогда редактор журнала «Сибирские огни») обращенные к нему в письме слова А.М.Горького:
«Сорренто, 17 марта 1928 г.
Уважаемый Владимир Яковлевич!
… Затем я очень прошу Вас: пошлите мне Вашу книгу «Два мира», интереснейшую беседу слушателей о ней я читал, захлебываясь от удовольствия. Первый номер «Сибирских огней» очень интересен».
А немного позже, в том же году, А.М.Горький в предисловии к пятому изданию «Двух миров» напишет:
«… Эта книга была прочитана в Сибири перед собраниями рабочих и крестьян. Суждения, собранные о ней, стенографически записаны и были опубликованы в журнале «Сибирские огни». Это весьма ценные суждения, это подлинный «глас народа»…
Есть такой термин – «Поле тяготения». С тех двух отзывов Горького о крестьянской критике – где бы ни находился Алексей Максимович: в Москве, Сорренто, снова в Москве, – инициатор и организатор уникального опыта в «Майском утре» Адриан Топоров всегда был в его «поле тяготения».
Адриан Митрофанович не раз утверждал, что только благодаря одобрительным словам великого писателя, он дерзнул в 1929 году послать в Госиздат, в Москву, все три тома собранных им отзывов крестьян-коммунаров о произведениях литературы. И в 1930 году увидела свет книга «Крестьяне о писателях».
Была в ней явная странность. Книгу составили отзывы о произведениях советских писателей и поэтов того времени. Почему же крестьянская критика коммуны «Майское утро» умолчала о А.М.Горьком? Она не умолчала. Ее не было только в первой изданной книге – всего лишь части трехтомной рукописи «Крестьян о писателях». В двух неизданных томах были отзывы крестьян о классиках русской и мировой литературы. К ним был отнесен и А.М.Горький. К сожалению, в том 1930 году эти два тома были законсервированы Госиздатом. Но разве не могли его работники извлечь из неизданных рукописей отзывы о произведениях А.М.Горького? Могли, но, видимо, не хотели: «неистовые ревнители» пролетарской литературы в те годы мало считались даже с авторитетом самого значительного ее представителя.
Архивная переписка позволяет сделать вывод, что судьба первого опыта крестьянской критики оставалась и позже в поле зрения А.М.Горького. Вот серия выдержек из писем литераторов того времени:
Заведующий редакцией журнала «Литературная учеба» Ц.Вольпе – А.Топорову:
«28 января 1930 г.
… Редактор нашего журнала Максим Горький, заинтересовавшись Вашими статьями о том, как и что читает современная деревня, просит Вас принять участие в работе «Литературной учебы».
Писатель В.Зазубрин – А.Топорову:
«21 ноября 1933 г.
… Кое-что я сделал. А именно: доложил о Вас Алексею Максимовичу. Он считает, что Вас надо издать. Он вернется из Крыма в январе, и тогда я вручу ему книгу, мною подобранную»…
«Москва, 27 января 1934 г.
… О Вашей книге я разговаривал с Алексеем Максимовичем дважды. В первый раз он одобрил идею ее издания вообще, во второй раз подошел к делу более к о н к р е т н о. Он требует, чтобы книга давала не только диактологический материал, но и говорила о широте кругозора коммунаров. Он говорит, что 2-я книга будет им поддержана, если в нее Вы включите материалы по разбору Толстого Льва, Гете, Гейне, Ибсена и русских классиков, надо, конечно, и самого его включить. Присылайте мне эти материалы, и книга пойдет»…
Все складывалось прекрасно. В то же время А.Топоров понимал, что требования А.М.Горького предопределяют новый, весьма трудоемкий цикл работы. Теперь уже нельзя было уповать на издание находящихся в Госиздате второго и третьего томов крестьянской критики, состоящих только из отзывов о произведениях русской и иностранной литературы. По существу, основное требование А.М.Горького сводилось к дополнению книги глубокой и кропотливой исследовательской работой в области духовного мира крестьян-коммунаров до и после создания коммуны «Майское утро», влияния на это лучших образцов классической литературы, наконец, к систематизации в соответствии со сказанным всех неизданных отзывов. Так, во всяком случае, воспринял все Адриан Митрофанович.
Два с половиной года шла изнурительная работа. И в каких условиях! Враждебное окружение очерской действительности, два раза выгоняли и восстанавливали на работе, выбрасывали из квартиры. Да еще и учился заочно в Пермском педагогическом институте. О том, как учился, рассказывают некоторые архивные изыскания:
«Пермский государственный пединститут, заочный сектор.
О Т З Ы В
Заочник Топоров А.М. обладает глубоким и основательным знанием по диалектическому материализму. Сдал отлично этот предмет. Может быть использован в качестве преподавателя диалектического материализма в техникумах.
6 января 1935 года. Профессор – Тительман».
Из «Зачетной книжки» (1936 г.) студента исторического факультета заочного сектора Пермского государственного пединститута:
«Фамилия – Топоров, имя – Адриан, отчество – Митрофанович»…
И далее:
«Отметки первого курса – семь «отлично» и «очень хорошо», других нет.
Отметки второго курса – шесть «отлично», других нет.
Отметки третьего курса – одно «отлично», других нет…»
Но других на этот раз нет еще и потому, что учебу в институте пришлось бросить: под угрозой была подготовка к изданию второй книги «Крестьяне о писателях», теперь уже почти готовой, заново скомпонованной, дополненной авторскими исследованиями и перепечатанной в четырех экземплярах, – по весу не меньше пуда! К тому же вынашивалось в последние месяцы и созрело решение расстаться с недружелюбным Очером, перебраться в Москву или ее окрестности. И это было важно, было правильно.
Но последовал первый непредвиденный удар.
Адриан Митрофанович вознамерился доложить о готовой по существу к изданию второй книге «Крестьян» лично Горькому и попутно хлопотать перед Наркомпросом о переводе на московские земли.
В середине июня 1936 года Топоров разочарованным вернулся из Москвы и рассказал семье:
– Покончив со своими учительскими делами, все же решился я – чем черт не шутит! – прорваться к Алексею Максимовичу, рассказать о второй книге. Зазубрина в Москве не было. К сожалению! Созвонился с другим моим мудрым наставником – Викентием Викентьевичем Вересаевым, спросил совета. Тот своим устрашающим, рокочущим басом (даже в трубке затрещало) грохнул мне в ухо: «А что-о! Дело-о! Ждите: я позвоню Петру Петровичу Крючкову»… Где-то через час опять грохочет: «Договорился. Горький согласен. Завтра, в первой половине дня. Я тоже подъеду».
Не мог я ни есть, ни спать, ни найти себе места… Утром в приемной встретились с Вересаевым. Просидели часа два. Потом появился Крючков и скороговоркой бросил: «Извините, уважаемые – Горькому что-то плохо, принять вас не сможет». И сразу же исчез за дверью.
Вересаев, помню, нахмурился, даже буркнул: «Не загордился ли? Не похоже».
Все это рассказал семье Адриан Митрофанович где-то в середине дня. А вечером, когда включили за ужином радио, в комнату хлынула долго не прекращавшаяся траурная музыка. В перерыве диктор сообщил: «Страна понесла тяжелую утрату – скончался Алексей Максимович Горький»…
Это было 18 июня 1936 года…
Через два месяца семья А.Топорова временно поселилась в одной из комнат (предназначалась для учительской) только что построенной Раменской школы №5. Здесь же поселились трудные хлопоты, связанные с публикацией статьи «ТОЛСТОКОЖИЕ», и еще более трудные думы о судьбе второй книги «Крестьяне о писателях»: нет А.М.Горького, куда-то бесследно исчез В.Зазубрин…
Повеяло 1937-м годом, пахнуло злым ветром с Урала.
Не забыли о Топорове в Очере «обиженные» им «отцы просвещения» и районные верха. В страстном рвении отомстить поспешили создать в духе времени черное досье на Адриана Митрофановича. Потрясли, к а к и г д е п о л о ж е н о, давнего очерского друга А.Топорова, по рекомендации которого в 1932 году и состоялось его переселение из «Майского утра». Многое писал в свое время этому «другу» Адриан Митрофанович о своих алтайских и сибирских злоключениях, связанных с селькоровской неуемностью и обидами некоторых литераторов на нелицеприятную критику коммунарами их произведений.
Не отзывы Горького, Зазубрина, Вересаева, Рубакина брали на учет очерские изыскатели. Ко времени было другое. Вот это.
В письме очерскому другу (тогда без кавычек) А.Топоров в 1932 году писал:
«… Вот как расправились со мной районные профсоюзные деятели –
СЛУШАЛИ:
Об исключении Топорова из профсоюза. Докладчик Кокорин.
ПОСТАНОВИЛИ:
Топорова исключить из членов Союза, снять звание красного учителя за антисоветское отношение к школе, за идеологическое искривление в работе коммуны… Судить показательным судом. Все это осветить в печати.
Председатель – Титов.
Секретарь – Сажина».
«Годится!» – радовались «изыскатели».
А вот еще что нашлось у очерского «друга», это тоже послал ему А.Топоров:
«Советская Сибирь», от 21 марта 1928 года, статья журналиста О.Бара «КАК УЧИТЕЛЬ ТОПОРОВ РАЗЪЯСНЯЕТ КРЕСТЬЯНАМ-КОММУНАРАМ КИТАЙСКУЮ РЕВОЛЮЦИЮ И СОВРЕМЕННУЮ ЛИТЕРАТУРУ»:
«… в КОММУНЕ «Майское утро», – сказал мне секретарь райкома, – ты встретишь учителя Топорова. В прошлом он активно боролся против нас, был, говорят, эсером. Интересный тип!»
… На сцене появился Топоров с «Советской Сибирью» в руках:
– «На острове Ханян установилась советская власть. Приехали два рыбака, построили шалаш и выкинули красный флаг… Ну, им солдаты и прописали советскую власть, по первое число! Ха-ха!»…
Сегодня Топоров читает «Гайавату» Лонгфелло. Предшествует вступление:
– «Перевел эту поэму на русский язык знаменитый русский поэт Иван Бунин. Бунин много внес своего хорошего в «Гайавату»…
Дело! Русский белогвардеец-помещик, ведущий и сейчас за границей травлю СССР, попал трудами Топорова в добрые люди…
Обратный путь далек. Укутавшись в тулуп, думаешь:
«Вот человек. Семь лет, как он закопал себя в деревне. Активной, неутомимой работой создал себе авторитет на весь район. Авторитет этот – теперь ширма, непроницаемая броня для по существу, далеко не нашей агитации… Перед нами хитрый классовый враг, умело окопавшийся и неустанно подтачивающий нашу работу»…
В Косихе подробно говорю с секретарем райкома. Он отвергает возможность перевоспитания»…
И еще одна «находка» из все той же переписки, и убийственное свидетельство «друга» о ней.
Это высокохудожественное произведение Государственного Владимирско-Александровского Треста хлопчато-бумажных фабрик – платок с портретом В.И.Ленина в центре – в круге из фигур трудящихся разных профессий; по углам – портреты в малых кругах: вверху К.Маркса и Ф.Энгельса, внизу – Л.Троцкого и М.Калинина (реликвия сейчас хранится в фондах Государственного музея истории литературы, искусства и культуры Алтая. – И.Т.). Таких платков в Советском Союзе должно было быть 1666 штук. Под изображением надпись: «Делегатам 1-го Всесоюзного Учительского Съезда. Москва. 12 января 1925 года».
Топоров был один из 1666 делегатов того Съезда.
В 1925 году в Очер была послана фотография с платка, а в 1937 году в Очере было рождено свидетельство «друга» Топорова о том, что он видел этот платок в натуре висевшим на стене квартиры Адриана Митрофановича Топорова, да еще с портретом Л.Троцкого в центре. Все было почти так, вот только портрет Л.Троцкого – и не в центре, а как мы помним, в нижнем углу – жена А.Топорова давно уж к тому времени закрасила черными чернилами и зашила черным лоскутом.
Нашлись в Очере и «эрудиты», которые раздобыли для досье еще более весомые доказательства. Вот эти, например.
Журнал «Октябрь», Москва, №12 за 1930 год. Пишет не кто-нибудь, а знаменитейший по тем временам столичный писатель Федор Панферов, автор романа «Бруски», резко раскритикованного коммунарами:
«… Есть другая критика, критика, враждебная САМОЙ ИДЕЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ, критика учителя из коммуны «Майское утро» Топорова, который работает исключительно в угоду ДЕРЕВЕНСКОГО ИДИОТИЗМА».
Или это, например:
«… Книга Топорова «Крестьяне о писателях» – образец беспринципной, антимарксистской критики литературных произведений».
И это не где-нибудь, а в «Сибирской советской энциклопедии»! (1932 г., автор статьи А.Высоцкий).
В добавление к перечисленному – все «очерское» – газетная статья «Контрреволюционное гнездо в средней школе», приговоры об изгнании Топорова с учительской стези и т.п.
В свое время Адриана Митрофановича ознакомят с досье и с его авторами на очной ставке. Но до этого будет еще длинный путь, начавшийся 17 мая 1937 года в городе Раменское…

Глава 3
1937 ГОД (ИЗ ДНЕВНИКА СЫНА А.М. ТОПОРОВА – ГЕРМАНА)

«1937 год, 22 мая.
г. Раменское.
В моей жизни произошел неожиданный и трагический поворот. То, что случилось, раньше показалось бы мне бредом, глупой фантазией. Но это произошло… как гвоздь вколотили в душу. Гнетут вопросы: ПОЧЕМУ? ЧТО, ПРАВДА?..».
Несчастье пришло в нашу семью 17 мая, в тот день, когда окончились основные занятия в школе. Впереди – экзамены и беззаботный ребячий отдых. За окнами сияло солнце, манил к себе недалекий сосновый бор. С двух последних уроков мы – я и еще два моих приятеля, удрали. Сначала на лесной поляне играли в футбол (точнее сказать, «в портфель»). Потом один из нас возбудил животрепещущий разговор о достоинствах наших соклассниц.
– Ничего странного, – заявил он, – восьмой класс все же кончили.
– Что из тебя к 30-ти годам будет! – заметил другой.
Я молчал, но тема разговора, в сущности, была приятна и мне…
Интересная жизнь сложилась у меня в Раменском: учусь в одной городской школе, живу в другой, где работает отец. Между школами три километра: то пешком, то на электричке…
Поднялся на второй этаж, иду к комнате, которую мы занимаем. Вдруг ее дверь резко распахнулась, мелкими, торопливыми шагами из комнаты выбежал директор школы. Запомнились его испуганные, округлившиеся глаза на безбровом гладком лице кирпичного цвета. Пробегая, он бросил на ходу:
– Скажи им, что сейчас принесу.
Я не понял, что он принесет, но мне стало страшно: у матери в последнее время участились серьезные сердечные приступы. Я стремительно ринулся в распахнутую дверь. Увидел: на жгуче пылающем фоне окна, расчерченного темным переплетом, выделялся еще более темный, густо-синий силуэт широкоплечего человека, стоявшего ко мне спиной недалеко от входа. Сбоку торчала кобура револьвера, на голове – диск форменной фуражки.
Фигура сделала шаг в сторону и, кажется, повернулась ко мне. Но я уже смотрел не на нее. Еще двое военных в глубине комнаты склонились над раскрытым сундуком и бесцеремонно выбрасывали прямо на пол его содержимое. Направо, у стены, полуобняв рукой за плечи припавшую к нему мать, стоял отец. Он смотрел на тех двоих и вроде бы внешне был спокоен. Только лицо его было бледно-желтым, да на одной из щек иногда напряженно дергалась кожа.
Навстречу мне глянуло заплаканное, с тоскливыми жуткими глазами лицо матери.
– Сынок! Папу нашего арестовывают, – выкрикнула она и задохнулась в новых рыданьях.
Я кинулся к ней, к отцу, тоже припал к нему и ничего не мог выговорить. Больше того – я ничего не мог понять.
– Мария, – заговорил отец, – сын, не бойтесь. Это Очер мне пакостит. Но все выяснится, кончится хорошо, как было не раз.
Постепенно мать затихла. Так втроем, тесно прижавшись друг к другу, молча простояли мы все время, пока шел обыск. Было еще светло, когда он окончился, и широкоплечий человек (очевидно, старший) кивнул отцу и сказал:
– Вы пойдете с нами… Теплые вещи прихватите.
Я и мать похолодели от этой сдержанной суровой заботы: значит, предстоит долгая разлука…
Но мама – она все-таки молодец! Быстро собрала самые необходимые и негромоздкие вещи, удобно уложила их в лучший мешок (так посоветовал старший), достала теплое пальто, шерстяные носки, шапку. Вернулся директор школы с папкой в руках. Теперь я понял – он принес служебное дело отца.
– Подпишите протокол изъятия, – ему и отцу приказал старший.
Директор подписал послушно, не глядя.
– Изъяты: один из пяти наличных экземпляров книги «Крестьяне о писателях», хлопчато-бумажный платок исполнения 1925 года, письма литераторов Зазубрина, Аграновского, Сосновского, сборник речей Луначарского, – это вслух прочитал отец, внимательно разглядывая протокол. Потом он пожал плечами и расписался.
Поразило еще – пожалуй, больше всего: двое закончивших обыск расчистили пинками путь к кровати (стульев у нас было мало), уселись на нее и закурили. Все это с безразличными, неторопливыми движениями, как при самой обыденной, привычной работе.
Старший взялся за ручку двери, двое поднялись и начали быстро доставать наганы, но первый махнул на них рукой. Сказал мне и матери:
– Не провожайте, не нужно этого.
– Да-да, подтвердил и отец, целуя нас на прощание. – Сын, ты уже вырос. Береги мать, ее сердце. Глядеть в глаза никому не бойся: я не преступник и сумею постоять за себя…
Ушли…
Да, я обязан быть твердым… Еще обязан знать, что детство мое кончилось …
26 мая.
Сегодня почему-то задумался над чередой политических событий…
1934 год. Выстрел Николаева в Смольном. Военная коллегия Верховного суда СССР.
1936 год. Новый процесс: Каменев, Зиновьев… Газеты полны отчетами о разоблачениях все новых и новых «врагов народа». В них промелькнули и знакомые фамилии: Зазубрин, Сосновский…
В этом же году – смерть Горького и зловещие слухи вокруг неожиданной кончины писателя.
Сейчас 1937 год. И хоть мне нетрудно верить в честную жизнь отца, но все равно страшно… Невыносимо жить…
Ночь с 17 на 18 мая была для меня бессонной. Под утро только пришло тяжелое забытье, от которого скоро очнулся. Мама поднялась давно. Она стояла у столика в углу комнаты и несколько раз пыталась разжечь примус. Нальет спирт в чашечку горелки, зажжет и стоит. Спирт сгорел уже, она все стоит. Потом повторяет…
Еще не было шести часов утра, когда пешком мы отправились к районному отделу НКВД, к его КПЗ. Долго бродили возле большого серого барака и все старались заглянуть с задней стороны в небольшое окно с железной решеткой. Но там было темно, никакого движения.
– Сынок! – вдруг выкрикнула мама и бросилась на другую сторону здания, к центральному входу.
Я побежал за ней. В это время отец в сопровождении трех работников НКВД выходил на крыльцо барака.
Мама громко закричала:
– Адриан, Адриан, куда они тебя ведут?
Отец сильно изменился в лице и шагнул нам навстречу. Но нас не подпустили друг к другу.
– Куда они тебя?
– В Москву. Ищите меня в Бутырской тюрьме…
Отец старался идти медленнее, но двое его энергично подталкивали. Третий удерживал мать. Я тоже не смел отойти, видя, как лицо ее стало принимать уже знакомый мне бледно-синеватый оттенок. Надрывно зарыдав и сморщившись от внезапной внутренней боли, она опустилась на землю, и, не останавливаясь, упала на бок. Растерявшись, я посмотрел в ту сторону, где вели отца. Он видел, как упала мать, и теперь не хотел идти дальше. Что-то раздраженно говорил конвоирам. Тогда они взяли его за руки и упирающегося быстро уволокли за угол улицы».
Вспоминается страшное. И как оставшийся с нами конвоир – снова с полным безразличием – поднялся на крыльцо и, даже не оглянувшись, исчез в двери. И как я оттащил бьющееся тело матери метров на сорок в редкий березовый лесок и прислонил к стволу одного из деревьев. Вспомнив советы знакомого врача, стал растирать ей руки от кисти к плечу. Нескоро, но все же дрожь стала утихать, восстановилось тяжелое дыхание, зато в глазах появился никогда не виденный мной яростный, сумасшедший блеск. И не слышал я никогда такого, произносимого явно в бессознательном бреду:
– Скорее иди… Где наш молоток? Отыщи… Дай сюда!
Боже мой! Я понял, что это было, молоток – единственное холодное оружие, имевшееся когда-либо в доме и которым мать владела в совершенстве…
С 19 мая начались наши ежедневные поездки к Бутырской тюрьме. Но чего можно было добиться перед всегда наглухо закрытыми воротами с небольшим круглым глазком, тоже закрытым изнутри. Лишь через три дня мы разобрались, где справочная тюрьмы. Долго стояли там, в хмурой, разговаривающей шепотом очереди. Узнали: отправлен на Урал – для следствия…
Потом будут еще аресты нескольких знакомых учителей, будет письменное предписание нового директора школы №5 об освобождении комнаты в двухдневный срок и выезд с довольно громоздким багажом (часть с собой, часть – в основном, книги, ноты, рукописи – малой скоростью в слободу Казацкую города Старый Оскол к сестре Адриана Митрофановича Екатерине Митрофановне Дягилевой).

Глава 4
СТАЛИНСКИЕ «АКАДЕМИИ»: КАКИЕ БЫВАЮТ «СЧАСТЬЯ»

Дальнейшая жизнь Адриана Митрофановича – конечно, это эпопея: шесть тюрем, два лагеря. Мало о ней он написал сам в автобиографических мемуарах «Я – ИЗ СТОЙЛА». Ничего не сказано и в изданной в 1980 году части этих мемуаров «Я – УЧИТЕЛЬ». Писать об этом почти все время было противопоказано. Зато сколько было рассказов в кругу семьи и близких друзей!
Эпопея была жуткая: Топоров не однажды стоял у грани земного существования, но при этом не один раз он испытал и «великие счастья» особого тюремно-лагерного оттенка. Предлагаемый отрывок – это только кое-что из начала и кое-что из конца эпопеи, которую сам Адриан Митрофанович именовал «МОИ АКАДЕМИИ» и в шутку утверждал, что у него образовательный ценз выше, чем у Горького, поскольку у того были лишь «МОИ УНИВЕРСИТЕТЫ».

* * *

В архиве есть запись А.Топорова:
«Когда меня спрашивают о самом счастливом дне моей жизни, я отвечаю: 29 октября 1937 года, когда свердловская спецколлегия на судилище в Перми пожаловала мне всего «пятерку». Ведь брехало на меня 9 очерцев, собравших всю грязь, вылитую на меня в Сибири и на Урале».
Счастье было действительно в е л и к и м, тем более что оно не было ожидаемым.
Следствие началось в Свердловской тюрьме, но его перенесли в пермскую тюрьму, где были собраны для показаний и очных ставок очерские «доброжелатели» Топорова. Здесь он был ознакомлен с собранным на него досье, здесь узнал о сразившем его предательстве очерского «друга», не поднимавшего глаз во время очных ставок, но монотонно повторявшего «нужные» показания о письмах Топорова и убийственную ложь о московском платке с портретом Л.Троцкого в центре…
Следователи были непроницаемы и, похоже, возражения Адриана Митрофановича в расчет не брали. Вскоре подследственный отрешился от каких-либо надежд, в конце следствия только отмалчивался и в тюремной камере делился с товарищами по судьбе единственным убеждением; «ВЫШКА!»…
Суд был назначен на 29 октября 1937 года. Перед лицо коллегии уже были вызваны один за другим человек 10. В камеру предварительного заключения они уже не возвращались. А до Топорова очередь все не доходила. Похоже, вызывали по алфавиту. Будь благословен тот древний русский лингвист, что поставил в азбуке букву «Т» в ее конце. И вот уже один из старожилов камеры утешает Топорова:
– Везет тебе! Пошла вторая половина дня.
– И что?
– У них – разнарядка на «вышку». А план у нас модно выполнять досрочно…
Ошибался или нет наблюдательный сторожил, для Топорова осталось неизвестным. По его мнению, все складывалось крайне угрожающе. Пусть слишком невпопад, но дружно врали девять очерских свидетелей, пусть грубо выпирала их необъективность (например, как в истории с платком с портретом Троцкого в центре, хотя на столе у спецтройки среди вещественных доказательств лежал этот самый платок, и председательствующий по ходу показаний его не однажды разглядывал), – но судьи были, как всегда, непроницаемы. А тут еще один многозначительно спросил:
– Это ваша книга – «Крестьяне о писателях»?
– Моя… Точнее – это высказывания о литературе простых советских людей, крестьян-коммунаров. А я записывал. Что в этом плохого?
И пресловутое:
– Здесь вопросы задаем мы. У нас не было времени анализировать это, – член коллегии брезгливо потряс изъятым образцом книги. – Но нашлось время глянуть в «Сибирской энциклопедии» отзыв о ней, вот этот: «Книга Топорова «Крестьяне о писателях» – образец беспринципной, антимарксистской критики литературных произведений». АНТИМАРКСИСТСКОЙ! Четко сказано и сказано в государственном издании – энциклопедии!
– Писал мой литературный враг – Высоцкий. Книга не запрещена.
– Будет запрещена. Видно, прав был, гражданин Топоров, когда писал о вас новосибирский журналист Бар …
Вот так! Не представляла спецколлегия, в чем контрреволюционность алтайской работы А.Топорова и его книги «Крестьяне о писателях». По проторенным А.Баром доводам она просто не смогла осмыслить и представить себе, чтобы нормальный человек занимался столь трудоемким и странным для деревни делом, чтобы потратил на это 12 лет жизни, не требуя и не получая за дополнительную работу ни гроша. Конечно же, по их мнению, без затаенного, ловко замаскированного контрреволюционного замысла здесь не обошлось.
И вдруг – всего ПЯТЬ ЛЕТ!!! Потрясающее, неожиданное счастье, – недоумение: неужели все-таки потому, ЧТО ВЫПОЛНЕНА РАЗНАРЯДКА?!!!
Прежде чем рассказать о втором великом «счастье», забежим немного вперед. Прошло 26 лет после начала этапного пути Адриана Митрофановича из Пермской тюрьмы в суровые земли Онеглага. В этот – 1963 год в Новосибирске увидело свет второе издание книги «Крестьяне о писателях». И вскоре – 4 июля – в Новосибирске обком партии, отделение Союза писателей СССР, издательство и местный телецентр организовали передачу о встрече с А.Топоровым и С.Титовым. В саду, на вольном воздухе, состоялась беседа на «вольные темы», в которой приняли участие кроме официальных лиц писатели С.Залыгин, А.Коптелов, журналист П.Стыров, работник Западно-Сибирского книжного издательства Е.Расстегняева.
Потом последовало приглашение в Барнаул, где состоялась еще более торжественная «мистерия», включающая в себя троекратный поцелуй первого секретаря Алтайского крайкома партии Т.Кулакова и посылку специального самолета в Новосибирск за тысячью экземпляров книги «Крестьяне о писателях».
В заключение парадной поездки А.Топорова было еще – на этот раз неофициальное – посещение Перми. Но и здесь не обошлось без торжественных встреч. Об одной из них поведал в областной газете «Звезда» (июль 1964 г.) журналист А.Никитин. Свою статью он назвал «Человек завидной судьбы», явно не подумав о втором зло ироническом смысле такого названия применительно к судьбе Адриана Митрофановича в пермской области: Очер – оговоры – тюрьма – приговор – начало этапа…
Хотя, пожалуй, можно и без иронии дать второе название нашему рассказу о «великих счастьях» А.Топорова такой же самый заголовок – «Человек завидной судьбы».
Второе острое происшествие, когда Адриан Митрофанович вновь стоял у грани земного существования, было связано как раз с началом этапа. Запомнилось оно на всю жизнь. Неслучайно на другой день после приезда в Пермь в гости к сыну (случился как раз выходной день) А.Топоров затормошил его:
– Пойдем со мной.
Взял адресок в справочном. Жив интереснейший человек. Когда-то удивлялся ему, наезжая в Пермский пединститут. Говорили, что он в нем доцент. Тогда не был знаком. Познакомились позже … При исключительных обстоятельствах.
«Интересный человек» был найден. Увы! Уже почти не человек. Жил одиноко. Комната напоминала берлогу зверя … со стойким запахом спиртного, с многочисленными бутылками по углам. Хозяин на самом деле потрясал воображение. Крупное, обросшее дремучими космами лицо, изрезанное глубокими рытвинами вперемежку с тугими складками, венчало могучую в два метра высотой и «косой саженью» в плечах звероподобную фигуру с длинными волосатыми руками (точнее сказать – «лапами»).
Дверь была не заперта.
– Войдите! – крикнул хозяин и поднял давно отупевшие, безразличные глаза, в которых еле-еле мелькнуло что-то вопросительное.
– Трубин, – голос Адриана Митрофановича дрогнул, глаза заблестели. – Трубин, это я – Топоров Адриан. Вспомни Вологду… Как жизнь ты мне спас…
– А-а-а … Топоров… Вологда, – гигант заметно оживился, лицо стало осмысленнее. – Да-а-а… было… в начале моей «десятки»…

* * *

Из Перми человек пятнадцать узников, избежавших «вышки», доставили в Вологду, в тамошнюю тюремную «пересылку». Уже близко к ночи загнали их в небольшой бревенчатый барак с железными решетками на окнах и массивной дверью, по бокам которой болтались мощные железные полосы для замка. Внутри в торцах возвышались над полом нары, сколоченные всплошную из досок толщиной где-то в 5-6 сантиметров. Ни столов, ни стульев, только у стен – непременные для тюремного мира «параши».
Барак уже основательно обжила партия уголовников, по численности примерно равная прибывшим. Сотрудники тюрьмы согнали «хозяев» на нары в одном торце барака, а в освобожденном конце велели располагаться «политическим». В стане уголовников послышались яростные угрозы, злобная матерщина. Кое-кто из прибывших обратили на это внимание конвоиров, но те лишь усмехнулись:
– Привыкайте!
И ушли.
Уголовники на своих нарах сбились в тесный кружок и открыли негромкое, но со злой бранью, совещание. Еще не успели «политические» на своих нарах разложить вещи, как перед ними появился «парламентер» с ухмылками и ужимками под «одессита»:
– Я – Жора, депутат боригенов. Слушай, гнилая тилигенция, призеденский указ – сложить барахлишко управо для енерального шмону, налево сясть самим. Ты, ты и ты – назначаю на дежурству, для обслуги «малины»: параши туды и обратно … кое-что прочее.
Ткнул пальцем на троих. «Политические» переглянулись, но не двинулись с места.
– ТЫ, ТЫ И ТЫ! – зверея, повторил «Жора». – Усе трое – заложники под «перо», и без «глюцинаций»: спишут на самогубство. Сполнять указ!
– Слушай, малыш, катись ты к …, – на нарах во весь рост, уперевшись затылком в потолок, встал огромного роста, могучего вида человек и еще раз пророкотал. – Слышишь, катись!
– Ах, так, суки! М А Л И Н А, заложников потрошить! – и «Жора» сам выхватил нож.
К нарам «политических» двинулось еще человек пять уголовников, тоже с ножами. Но далее последовало нечто фантастическое. Гигант согнулся, ухватил за край одну из досок и мгновенно выдрал ее из нар – только щепки полетели от загнутых по концам трехвершковых гвоздей.
– Ну- ну, поближе! – и увесистая доска просвистела перед лицами остолбеневших «урок». Гигант шагнул к самому краю нар и с резким заклоном назад снова замахнулся своим грозным оружием. – АГА! СВОЛОЧИ! Нет, я вас поучу.
Чудовище спрыгнуло с нар и с доской за плечом стало преследовать уголовников грузными широкими шагами.
– Это вы у себя посчитайте САМОГУБСТВА!
Оно, наверное, тем бы и закончилось. Да вышел навстречу, видимо, сам «президент» – тоже из крупных. Поднял руку перед лицом, как бы защищаясь:
– Стой, дьявол! Будешь в «законе», – и через плечо. – Людишек не трогать!
– Призиденский указ! – поддакнул из-за него «Жора»…
Остывая от ярости, гигант зашагал обратно к нарам, но доску приставил рядом к стенке.
– Спасибо, Трубин… за жизнь спасибо, – это сказал Адриан Топоров, один из тех трех заложников.

* * *

1942 год застал жену А.Топорова – Марию Игнатьевну, в слободе Казацкой, в домике Екатерины Митрофановны Дягилевой. Оба сына еще в начале войны добровольцами ушли в армию, перестали приходить письма от мужа из третьего по счету Каргопольского лагеря. Тревожилась ли Мария Игнатьевна о муже? Как не тревожилась! Но все же меньше, чем о сыновьях: ведь там, где он находился, было, по ее мнению, хоть как-то спокойнее. И знакомые утешали:
– Дай Бог, с военной перепиской почте справиться. О себе думай – немцы все ближе, а у тебя оба сына – добровольцы.
К лету стало особенно тревожно. В слободу Казацкую перебазировали одну из отступающих частей – батальон авиационного обеспечения (БАО). Личный состав штаба батальона расселили у жителей Казацкой. Одну из комнатушек в хате Дягилевой заняли супруги Белоус: муж Григорий, капитан, и его жена Людмила, вольнонаемная. За доброжелательность и хлебосольство они близко сдружились с Марией Игнатьевной. А жизнь у нее самой была трудной и суетливой до предела, без единой свободной минуты. Работала в одном из городских трестов машинисткой, а в последнее время чаще там, куда пошлют. И дома подрабатывала на собственной пишущей машинке Топоровых. Итак, ежедневно по 10-12 часов в деле, да в пути до города: туда – час, да обратно – час…
В мае 1942 года, как во внезапном порыве вихря, предприятия и организации Старого Оскола стали спешно эвакуировать. В том числе и трест, где работала Мария Игнатьевна. Осталась она без работы, растерялась: что делать? Не решилась оставить домашнее добро, которое на три четверти состояло из библиотеки и рукописей мужа. Так и просидела бы до прихода немцев, так и дождалась бы неведомо чего, да не позволили супруги Белоус. Отошел на новое место их батальон. И последним – уже под артобстрелом и бомбежкой немцев – снимался штаб батальона. Тогда-то на военном «газике», набитом штабными работниками и их немудреными пожитками, подскочили к хате Дягилевой супруги Белоус. Муж, сидевший у руля, крикнул жене:
– Быстро, Люда! Захвати, что там наше. И без Марии Игнатьевны не приходи. Помоги ей. Спеши!
Бросилась Людмила в дом, где у двух сундуков, которые и сдвинуть-то им было не под силу, сидели Мария Игнатьевна и Екатерина Митрофановна.
– Мария Игнатьевна, скорее! Мы вас забираем.
– Куда же?.. Да нет уж…
– Не будьте дурочкой! Смерть рядышком ходит. На что вы надеетесь? И с нами невесть что сбудется, так хоть со своими. Ну, быстро!
– Езжай, Маруся, – запросила и Дягилева. – Оно и мне без тебя незаметнее будет. Возьмешь-то что?
– Только машинку, – стала командовать Людмила. – Будешь работать у нас, печатать. И самое-самое: узелок да пальто. Слышишь, гудят?
Помогла собраться за 2 минуты…
– Прощай, Катя!
– А укладки куда? Бумаг-то!
– Что я могу сделать? Вот документы Адриана, книга его. Зарой на всякий случай где-нибудь за сараем. Клеенкой оберни… Прощай!
На очередной стоянке батальона в трудовой книжке Марии Игнатьевны появилась запись: «Принята на должность машинистки управления в/ч 23385. Приказ № 0284».
Потом были перебазировки назад: Валуйки, Полтавка, Сталинград… Обстрелы… Налеты… А еще после перебазировки на этот раз вперед: Воронеж, Яссы, озеро Балатон, Вена… Снова обстрелы… Снова налеты…
А Адриан Митрофанович?
Срок его заключения кончался 17 мая 1942 года. Однако, видимо, по какой-то секретной инструкции освобождение «политических» еще квалифицировалось, как опасное для государства. Лишь весной 1943 года, когда в военных событиях наступил перелом, в лагерный барак, где содержался Адриан Митрофанович, прибежала вольнонаемная сотрудница управления. Крикнула:
– Топоров, свобода! Поздравляю!
22 апреля 1943 года – день очередного лагерного «счастья» Адриана Митрофановича. На прощанье одна из узниц – жена репрессированного и расстрелянного офицера, «на полном серьезе» сунула в карман Топорову потускневшую и обгрызенную по краям деревянную ложку:
– Адриан Митрофанович, за зоной сломайте эту ложку и киньте обратно. И больше никогда не попадете за проволоку.
Убежденный, даже воинствующий атеист Топоров тоже «на полном серьезе» выполнил наставление своей доброжелательницы. И все-таки – пусть не за лагерной – на много лет еще останется он за другой опутавшей его проволокой. Вот она:
«П Р О П У С К № 58
Разрешается гр-ну Топорову Адриану Митрофановичу проезд от ст. Плесецкая до города Казани Тат. АССР. Цель поездки – к месту жительства: гор. Камское Устье.
Паспорт – справка № 2537.

Начальник милиции – подпись».
Судили Топорова, как мы уже знаем, и за контрреволюционный опыт крестьянской критики художественной литературы, и за его книгу. Когда проездом был в Казани, решил узнать в Татарской республиканской библиотеке об участи «Крестьян о писателях». На его запрос девушка-татарка минут через десять принесла из хранилища дорогую для Адриана Митрофановича книгу в суперобложке желто-коричнево-зеленого цвета с групповым портретом коммунаров-критиков. Осмотрев полудикарский облик посетителя, девушка с удивлением спросила:
– Уж не вы ли автор этой книги?
– Да уж это в самом деле я. Неужели книга не изъята?
– Нет, но на руки выдавать не разрешено.
Адриан Митрофанович ушел из библиотеки с проснувшейся в нем надеждой, с приливом былого энтузиазма: «Не все еще потеряно!».
После шестилетней каторги так хотелось думать о лучшем. Понимал, что не допустят его к просветительской работе. Считал единственным средством для духовного возрождения издание второй книги «Крестьян», был уверен, что ждут его в слободе Казацкой рукописи отзывов о классиках русской и зарубежной литературы с его исследовательскими очерками о духовном мире крестьян-коммунаров, о перерождении его ходе многолетнего влияния высокохудожественной и мудрой мысли писателей-классиков. Верил в важность, непреходящее значение содеянного им с благословения А.М.Горького в последние годы перед арестом. Не допускал и мысли, что на ТАКОЕ может подняться чья-то – пусть даже вражеская – рука.
Эти светлые надежды, живительный прилив духовных сил были последним огромным счастьем, венчавшим шестилетнюю тюремно-лагерную эпопею Адриана Митрофановича.

Глава 5
СТАЛИНСКИЕ «АКАДЕМИИ»: КАКИЕ БЫВАЮТ НЕСЧАСТЬЯ

Первое удручающее несчастье обрушилось на А.Топорова в Казанском управлении НКВД, где вознамерился обретший свободу «гражданин» испросить разрешения ехать вместо Камского Устья в родной его город Старый Оскол – к ожидавшим его, как он думал, заветным и спасительным рукописям.
Старый Оскол… Казалось бы, чем этот скромный городок предпочтительней Камского Устья в отношении государственной безопасности. Оказалось, что предпочтительней. Мало того, по какой-то тайной инструкции и Камское Устье было для Топорова противопоказано. Поселили его в колхозе «Кашка» Татарской АССР, в доме довольно древней бабки с крайне запущенным хозяйством. Как и предполагал, до учительства, даже до конторской службы не допустили. Стал разнорабочим. Жил у последней грани бедности.
А тут еще в январе-феврале 1944 года ударили в Татарии тридцатиградусные морозы, забушевали бураны. Перебиваться стало нечем. И все чаще грызла тоска: Старый Оскол. Знал теперь уже точно, что очистили от немцев родные места. Жена не отвечала, сестра Екатерина так и осталась неграмотной, – но пришло письмо от брата Дмитрия из Стойла: в их краях можно перебиться на картошке.
Снова выбрался в Казанское управление НКВД. Повезло, попал на главного начальника, сказал ему:
– Посмотрите на меня, прочтите письмо от брата. Не выжить мне в «Кашке». Отпустите к родным…
Казанский начальник разрешил.
Уезжая на родину, Топоров считал, что этим закончились на «свободе» его несчастья – так сказать, экономического порядка. А ехал он навстречу куда более мучительным для него духовным несчастьям.

* * *

Поставьте себя на место Адриана Митрофановича, приближавшегося к хате сестры Екатерины с душой, полной то радостного нетерпения, то затаенного страха.
Суждено было подтвердиться страхам и угаснуть надеждам.
Вот он – Адриан Митрофанович поднимает глаза на стоящую перед ним сестру, почему-то сразу оробевшую, и задрожавшими губами почти неслышно спрашивает:
– Понял: жену увезли военные… Катя, а книги … ноты… РУКОПИСИ!!! Где все это?
– Так … Андреян … война же ноне… Война через нас перешла.
– Где рукописи, Катерина?!
Екатерина Митрофановна только недоуменно взглянула на брата, вовсе оробевшая от его яростного вида, вытерла рукой маленькие, в морщинистых веках красноватые глаза, после низко опустила голову, так что не стало видно лица из-за повязанного по-крестьянски платка. Она молчала…
Семь лет после Раменского жестокая судьба терзала Топорова. Терпел, каменея лицом, без слез. Сейчас же, все поняв, заплакал. Да что там – заплакал! Содрогнулся в конвульсиях и стоне, горестно сжал лицо руками:
– Что ж ты молчишь? Говори – добивай меня…
– Так вот же, Андреян… Справкой указано: вины моей нет… Не стращай меня: ты ровно бешеный…
Сестра подала брату небольшую с неровно оборванными краями бумажку. Вот она и сегодня находящаяся в архиве Топорова справка:
«Казацкий с/с, Ст. Оск. р-н, Курской обл. 18/УШ – 43 г.
С П Р А В К А
Дана Топоровой Марии Игнатьевне в том, что в период временной оккупации немецко-фашистскими захватчиками сл. Казацкой у ее немцами были забраны следующие вещи:
1. Полная библиотека – 1350 томов.
2. Скрипка.
3. Комод.
4. Кровать, посуда, мебель, постельная принадлежность, фотоаппарат.
Что и удостоверяет Казацкий с/с.
Председатель – подпись.
Секретарь – подпись.
Печать».
Запаслась Екатерина Митрофановна справкой – вдруг Мария Игнатьевна нагрянет, «отчету спросит». А того больше боялась, что (брат Митрий сказывал) Андреян наехать грозился. По молодости крут бывал, а теперь-то, после всех каторгов, знать полютее… Робела же потому, что в справке не вся правда была сказана: «радетеля» еще при немцах выдать ее уговорила. Не очень-то интересовались оккупанты неказистой хатой Дягилевой. Всего-то один-два раза заглянули – взяли только скрипку, фотоаппарат да роскошно изданные книги Гете и ноты Вагнера. О вещах и остальных книгах позаботился «радетель» со своими дружками. Среди них был некто Борис Иванович Чунихин, который много позже признался Топорову:
– Немцы не разогнали наш колхоз, а назвали его общиной. Мне приказали: «Веди учет трудодней и прочего, а то тебе – капут!» Выручил теперешний наш секретарь. Притащил мне толстые стопы мелованной бумаги. Листы были испечатаны на машинке с одной стороны, другая – чистая. «Вот на чистой и пиши»… Я и писал: в конторе, дома … Жена моя училась в гимназии, корила меня: «Что ты, Борис, делаешь! Это же ценные литературные труды, а ты их изводишь!» – А что я сделаю? Капут мне иначе!.. Так и истребил все ваши сочинения… За два года – полностью…
Ни Топоров, ни сам Чунихин после его «исповеди» ничего не нашли. То ли немцы сожгли, то ли свои растащили для всякой надобности…
Встреча брата с сестрой продолжалась так.
Екатерина Митрофановна не больно тревожилась, что пропали книги и рукописные листы: она была неграмотна и до отупения подавлена покойником-мужем. Но собственнические инстинкты сохранились в ней в первозданном стойленском виде. Да и время было тяжелое, голодное. Помог и «радетель». Невдомек было Дягилевой, что признайся она честно о продаже или обмене на продукты вещей, то посмеялся бы брат над ее страхами и сказал бы: «Да черт с ними! Что я не понимаю!».
По-другому думала Екатерина Митрофановна о книгах и рукописях: за них, дескать, никто не взыщет. Не противилась: пущай берут, для дела, для «обчества». И в непростительном своем заблуждении пребывала до прихода брата, до яростного его допроса.
Оробев, решилась на спасительную ложь.
– Что же вы не могли спрятать ничего? – грозно спросил Адриан Митрофанович.
– Так вот же, как Игнатьевна повелела, зарыла за хлевушкой нашей. Возьми … в сохранности все.
Она достала из настенного шкафчика и передала брату его пенсионные документы и книгу «Крестьяне о писателях». Попозже Топоров обнаружил в книге несколько небольших (тетрадных) полуистлевших листочков, исписанных мелко и быстро его почерком. В конце нашего рассказа мы еще вернемся к ним.
К счастью, все мало пострадало от своего временного погребения.
– И это все?
– Все, Андреян.
– Что же думала, Мария? Ничего не наказала про остальное?
– Милай ты мой! Таку пропасть захоронить?! А творилось что! Хорошо Белоусы не бросили.
И тут была рождена жестокая, неправедная ложь:
– Про дела твои книжные спросила Игнатьевну. Рукой из дверей махнула да крикнула: «А, черт с ними! Кому нужны?!».
Ах ты, темная, но хитроватая Екатерина Митрофановна! Ах ты, неистовый, слепо вспыльчивый Адриан Митрофанович! Одна солгала, другой поверил ей. Кощунственно поверил, забыв, что 17-летняя, из зажиточной барнаульской семьи, девушка, увлекшись «народолюбием» Топорова, бросила гимназию и в 1915 году отправилась с ним в глухое село Верх-Жилино, а потом в коммуну «Майское утро». Что была она там, по сути, соавтором его уникального труда, его секретарем, машинисткой, фотографом. Что в кругу коммунаров была их первой медсестрой, акушеркой, артисткой народного театра, учительницей рисования и пения, наконец, первым и главным цветоводом коммуны! Да разве могла сказать она приписанные ей слова?!
К сожалению, надолго поверил наговору Адриан Митрофанович. Не разглядел он в пору обрушившегося на него страшного несчастья и своего главного обидчика – огромную, жестокую и неумолимую войну, сгубившую столько таких, а то и гораздо больших ценностей. Не довелось ему побывать в жерле этой войны, испытать подавляющий мысль и волю необстрелянного человека ужас…
Но нельзя не почувствовать, что для Топорова свершившееся было действительно трагедией, а при его характере – великой трагедией. Взрывная ответная реакция, исступление, слепой гнев его обратились после неправедного свидетельства сестры на самого близкого и верного ему человека.

Глава 6
ЛЕГЕНДА О СКРИПКЕ АМАТИ

Как же существовал Топоров в то скорбное для него время? Существовал. Помогли сбереженные в земле пенсионные документы. Курский облсобес и облторготдел предложили старооскольским районным властям возобновить учителю-пенсионеру выплату пособия и зачислить его на продовольственное и промтоварное снабжение. Стали выдавать в месяц по 8 килограммов ржаного хлеба, ведро картофеля, то байковые портянки, то коробку спичек, – и в этом роде…
Ржаной хлеб… Картофель… После стольких голодных лет – съесть бы все самому. Но поступил мудро: подкапливал сухари и картофель. К концу года переселился из опротивевшей ему Казацкой в родное село Стойло, в семью младшего брата Трофима. Там жизнь свела его с племянником Павлом – отроком лет пятнадцати. Из-за туберкулеза кости в войну пришлось бросить мальчишке учебу. Но был он способный парень с красивым голосом и тонким слухом. Славно играл на балалайке.
Стойленцы с давних пор любили музыку, пение. Несмотря на войну, девки и парни устраивали вечеринки, пели, танцевали. Случались свадьбы. Павла приглашали с его балалайкой, платили то деньгами, то натурой. Это и надоумило Адриана Митрофановича: по случаю выменял часть скопленных продуктов на довольно приличную скрипку. Обмен катастрофически подорвал экономическую базу Топорова. Но зато душа его нашла отдых после долгих лет физических и духовных мучений; скрипка позволяла хоть как-то отвлечься от терзавшего неизбывного горя. И не только. Адриан Митрофанович составил с Павлом «ансамбль». Приглашения стали чаще: на семейные торжества, молодежные вечеринки, собрания, выборы. Играли даже на митинге по случаю победы над Германией. Скрипка стала наряду со скудными пенсионными выдачами кормилицей Топорова в те тяжкие, голодные годы.
Таков пролог еще к одной остросюжетной были, которую мы назвали «ЛЕГЕНДА О СКРИПКЕ АМАТИ».

* * *

В архиве А.М.Топорова есть фотография с подписью: «… Но в сердце не скудеет нежность». А.М.Топоров со скрипкой Амати».
АМАТИ!
Энциклопедии говорят так: «… Семья мастеров смычковых инструментов в Кремоне (Италия), 16-18 вв. Наиболее ценятся скрипки Николо Амати (1596 – 1684), отличающиеся сильным, но в то же время мягким и серебристым звуком…».
И одна из таких скрипок в руках Топорова!
Не общественная, не музейная, а собственная с 1946 года. Невероятно
Так как же произошло чудо?
О нем-то и наш рассказ – в основном по хранящимся в архиве писателя документам и письмам.
На фоне описанных уже событий в жизни Топорова и легенду о скрипке Амати приходится начинать, как сказал бы поэт, «смычками страданий».

Из семейной переписки:

Топоров Г. (младший сын А.Топорова.- И.Т.) – Топоровой М.И. (жене А.Топорова.- И.Т), 8 февраля 1946 г., Москва.
«… Пишу тебе с душой, потрясенной моей встречей с отцом после нашей разлуки с ним в 1937 году. Помнишь ли ты наши неоднократные дежурства у дверей КПЗ в Раменском и у ворот Бутырской тюрьмы.
Ради памяти об этом давай разберемся…
Я знаю: ты отходчива и милосердна. Не суди отца за его яростную вспышку обиды, перенесенную с критических военных обстоятельств на тебя. Понять его надо. Он действительно раздавлен случившимся. Но ведь ему всего лишь 54 года. Силы и дух его, как ты знаешь, неукротимы и неистощимы. Но без нас, а точнее без тебя, отцу не встать на ноги. Сейчас он разменивает жизнь на мелочи. Я отчетливо понял это, побывав дома…
Если можно что-то сделать для него, сделай, но только в первое время через меня или Юрия… ».

Топорова М. – Топорову Г., 5 марта 1946 года, Вена, в/ч 23326.
«… Как хорошо, что ты написал мне такое откровенное письмо! Каждое его слово уже до этого – в результате моих дум и памяти – было написано в моей душе! Я поступлю, как ты советуешь…
Мне удалось кое-что сделать практически. И, наверное, гораздо более важное удастся сделать еще. Дело вот в чем. Вена – чудный город. Сколько в ней всякого богатства! И многое брошено без какого-либо призора. Это перед приходом наших разные влиятельные господа бежали на Запад, оставив свои дворцы и их обстановку.
Кое-что из брошенного или даром, или за небольшие деньги попадает к нашим штабным. Я сделала один важный заказ – ДЛЯ НЕГО! Если получится – сообщу».

Топоров Ю.(старший сын А.Топорова – И.Т) – Топорову Г., 27 мая 1946 г., с. Крымок Житомирской области.
«Герка!
… Все правильно: меня неожиданно демобилизовали. Видно, Верховной Ставке стало ясно, что Бонапарта из меня не получится. Как-то я писал тебе о предполагаемой новой родне. Сейчас нахожусь у нее и прохожу муки откорма. Если я, в конце концов, взорвусь, то в житомирских лесах будет примерно то же, что было при падении Тунгусского метеорита…
Ну, а самое главное: ты должен немедленно приехать ко мне, ждут важные сюрпризы. Пока только намекну. Перед демобилизацией меня разыскали в Берлине сослуживцы матери и привезли от нее кое-что ДЛЯ ОТЦА! Видел бы ты это «кое-что»! Не проси – не скажу: быстрее приедешь. Ведь у тебя скоро каникулы…»
Вслед за этим письмом летом 1946 года, после пяти лет разлуки на Житомирщине встретились демобилизованный в Берлине офицер и студент 4-го курса Московского института инженеров транспорта (тоже фронтовик), т.е. братья Юрий и Герман Топоровы…
Юрий не спешил, поддразнивая брата:
– Ты, богема московская, действуй по сказке: напоись, накормись, а потом уж сюрпризы…
Предъявление сокровищ сопровождалось счетом по-немецки:
– Айн! – появились брюки и куртка из стеганного нежного и легкого материала. – Цвай! – добротная меховая шапка. – Драй! – теплые ботинки. – И ФИР!!! ФИР!!! – это для души. Помнишь:

Белой акации гроздья
душистые
Вновь ароматом полны?

«Как свет далеких звезд», дошли до братьев из скромного домика в «Майском утре» звуки семейного дуэта: скрипки отца и сильного грудного контральто матери…
Вы, верно, уже догадались: не зря ведь такое название легенды.
С превеликой осторожностью, как спящего ребенка, Юрий вынес из смежной комнаты продолговатый клинообразный футляр и бережно опустил его на стол.
– Скрипка?!
– Скрипка, из Вены. В Вене не может быть плохих скрипок. Изъяли из дворца какого-то вельможи. Это – заказ матери и подарок ей от сослуживцев за ее добрые дела…
Открыли футляр. Казалось, что инструмент еще не доработан. Но рука по нему скользила с прохладной легкостью. Лак был тонок, прозрачен и прочен, а струны, если их тронуть, звучали глуховато…

Топоров А. – Топорову Г., 16 сентября 1946 г., с. Стойло.
«… Если Юрий скрипку приобрел для меня, то спасибо ему за нее. Хотелось бы поскорее взглянуть на это заграничное диво. Посмотри внутрь: там может быть надпись латинскими буквами – скрипкой какого мастера она является…
Приезжай ко мне 7-8 ноября дня на 2-3. Больше всего я жду скрипку…»
Адриан Митрофанович показался сыну не таким подавленным и потускневшим, как в первый приезд. А подарки и вовсе развеселили его. Слезы на этот раз были слезами радости…
Пока что продолжалась семейная игра:
– Ангел-спаситель! Архиархангел! – это Адриан Митрофанович все перекладывал подарки с одного места на другое. – И это он все?! Как сумел?
– Он… он… Офицер все же, начальник связи полка… Свой вестовой.
Но вот отец готов для предстоящего священнодействия.
– А ну, что ты такое есть, красавица? – это к вытащенной из футляра скрипке. – Странная ты с виду. Но ежели ты инструмент, внутри должен быть фамильный знак. Посмотри, сынок.
– Надпись есть, но неясная. А буквы латинские.
– Дай сюда, дай! – заволновался отец, сблизил со стеклами очков прорези на деке, как-то удачно повернул их к свету и застыл, обомлел; вибрирующим голосом выдохнул. – Сын… АМАТИ!!! АМАТИ!!! Садись!
И вот рядом на кровати уложены две скрипки: маленькая, изящная прежняя и непривычно громоздкая по сравнению с ней загадочная закордонная гостья.
Отец заиграл сначала на старой привычной для него скрипке. Непринужденно и чисто, но как-то слабенько разлились по комнатушке певучие такты второго танца Брамса…
– Хороша, послушна, но робость какая-то в тоне у нее. Без глубины!.. Нуте-с!
То, что последовало за этим, смахивало на голос просыпающегося в зоопарке зверя. Маэстро от изумления едва не выронил скрипку. Попробовал еще. Инструмент исторг что-то шершавое и скрипучее…
– Черт в тебя влез, что-ли?! – уставился на скрипку Адриан Митрофанович. – Этакого я за всю жизнь не слыхивал…
Сын тоже с недоумением пожал плечами…
На следующий день он рано утром отправился в город, поискать старых знакомых. Отец встал еще раньше и, склонившись над заграничной скрипкой, тщательно изучал каждый сантиметр ее поверхности: нет ли повреждения, трещинки, сырости…
Сын вернулся нескоро. Когда он вошел в хату, отец сидел на измятой кровати с опущенным к полу смычком и неподвижно смотрел на лежащую рядом на подушке скрипку Амати.
«Как не везет ему», – подумал сын…
– Ге – е – ма! – позвал отец каким-то странным, протяжным голосом. – ГЕ– Е – МА!!! ЧУ-У-ДО!!
Глаза у него заслезились, но лицо было просветленным и умильным:
– СЛУ-У-ШАЙ!!!
Он заиграл. Сыну показалось, что все в хате – потолок, стены, – стало раздвигаться. Могучий, глубокий и в то же время серебристо чистый и нежный звук заполнил и распирал комнату.
Это было действительно чудо, до неестественности усиленное контрастом ожидаемого и прозвучавшего так ошеломляюще.
Адриан Митрофанович не смог от волнения закончить мелодию. Звук резко оборвался.
– Что с ней случилось?
– Не с ней, а со мной, – упоенно заспешил отец. – У нее нрав, как у мустанга. Я привык на своей скрипочке легко прикасаться к струнам. А эта такого не позволяет. Ей нужны железная твердость и сила в пальцах. Только тогда она отдает свой настоящий звук. Сын! Это чудо! ЭТО НАСТОЯЩИЙ АМАТИ!!
… Сын снова уедет в Москву и напишет оттуда матери и старшему брату о том, что история со скрипкой Амати, может быть, станет для отца тем светлым душевным потрясением, которое поможет ему трезво разобраться в порожденной войной семейной трагедии… Так оно и случилось, но только чуть позже, когда сыновья в письмах отцу рассказали ему всю правду о произошедшем тогда в его доме и о заглавной роли в этой истории их матери – Марии Игнатьевны…
Глава 7
КОСМИЧЕСКИЙ ВИТОК ГЛАВНОЙ ЛЕГЕНДЫ.

В 1948 году примирившиеся Адриан Митрофанович и Мария Игнатьевна поселились в семье старшего сына Юрия, назначенного перед этим на должность главного инженера Николаевской городской телефонной сети. Не будем описывать семейные мытарства, связанные с пропиской «волчьего» паспорта Топорова в режимном городе корабелов Николаеве. Но свет не без добрых людей: после нескольких временных прописок расщедрились и на постоянную. Но самым важным было другое, случившееся через 10 лет после поселения в Николаеве. Вот это:
«Р С Ф С Р
Верховный Суд
16 декабря 1958 года
№45-8кс-51
Москва, К-12, ул.
Куйбышева, д. 3/7

С П Р А В К А

Выдана в том, что приговор Свердловского областного суда от 29 октября 1937 года, которым Топоров Адриан Митрофанович, 1891 года рождения, работавший учителем школы № 5 в гор. Раменское Московской области, был осужден по ст. 58-10 ч. 1 УК РСФСР, определением Судебной коллегии по уголовным делам Верховного суда РСФСР от 9 декабря 1958 года отменен с прекращением дела за недоказанностью предъявленного ему обвинения.
Заместитель председателя
Верховного Суда РСФСР В.Крюков».
Не всем (и, слава Богу!) дано сейчас почувствовать, что обозначала для А.Топорова лаконичная московская справка. От нее началось обретение подрезанных в 1937 году крыльев, продолжение главной жизненной легенды.
Справка справкой, но пробиваться в периодическую, а тем более издательскую печать все равно было трудно. Кое-что помещали местные газеты, иногда – центральные. Что касается продолжения главной легенды, об этом в архиве имеются крайне неутешительные следы. Например, крушение последней надежды – разыскать посланные в 1929 году в Госиздат рукописи второго и третьего томов крестьянской критики классической литературы:
«Директору Государственного
центрального литературного архива

В 1930 году Госиздат выпустил в свет мою книгу «Крестьяне о писателях». В книгу включили лишь третью часть собранных мною отзывов. В Госиздате осталось еще много подобных отзывов, которые предполагалось опубликовать позже. Но по разным обстоятельствам этого сделать не удалось.
Убедительно прошу Вас и Ваших сотрудников поискать в архиве мои записи крестьянских высказываний – и о результатах сообщить мне.
С глубоким уважением – А.Топоров.
20 октября 1960 года».
Последовало первое «НЕТ» (как оказалось, окончательное в судьбе погибших в Казацкой слободе и утерянных в Госиздате рукописей).
Правда, в этот же год после 30-летнего летаргического забытья вроде бы стало обозначаться второе дыхание у изданной в 1930 году книги. Об этом есть такая запись:
«… Видимо, расшевеленное очерком П.Стырова Новосибирское книжное издательство 15 июня 1960 года предложило мне переиздать у него «Крестьян». Это намерение было убедительно мотивировано: «Нам думается, что именно Сибирь, родина этой книги, должна стать местом ее второго рождения…».
Кстати, нетрудно перекинуть мостик между приведенной мотивировкой и названием статьи С.Залыгина, которой мы начали наши архивные изыскания.
Есть еще и такая запись:
«… Я не замедлил с отсылкой издательству всех необходимых материалов, вошедших в первое издание книги или собранных со страниц журналов того времени («Сибирские огни», «Настоящее», «Земля Советская» и др.). Знаю, что литературные круги Новосибирска от чистого сердца бились за издание книги, но в решающий момент чья-то всесильная рука в списке против нее начертала: «НЕТ» …
И В Д Р У Г !!!
Утром в воскресенье 6-го августа 1961 года в Николаеве было тепло и солнечно. Адриан Митрофанович «гулял»: это для него обозначало доставку на почту или с почты очередной пачки корреспонденции. Во многие места писал, из многих ждал ответы. Ничего не ждал только от наглухо замолчавшего Новосибирского издательства.
Торопливо идя к почтовому отделению, Адриан Митрофанович вдруг замедлил шаг: сверху из открытого окна здания доносилась громкая торжественная мелодия. Топоров даже рукой стал непроизвольно дирижировать. Вдруг в окне щелкнуло и стало тихо. Потом, как это всегда бывало, время заговорило торжественно приподнятым голосом диктора Юрия Левитана:
– Работают все радиостанции Советского Союза. Передаем сообщение ТАСС. 6 августа 1961 года в 9 часов московского времени в Советском Союзе произведен новый запуск на орбиту спутника Земли – космического корабля «Восток-2».
Корабль «Восток-2» пилотируется гражданином Советского Союза летчиком-космонавтом ТИТОВЫМ ГЕРМАНОМ СТЕПАНОВИЧЕМ...
Способность к дальнейшему передвижению Адриан Митрофанович сразу потерял, окаменел, застыл. Вспомнил одного из лучших своих учеников в «Майском утре»: СТЕПАН ТИТОВ! И вот теперь – ГЕРМАН СТЕПАНОВИЧ!!!
– Спокойно, спокойно, – приказал себе А.Топоров. – Советский Союз – «дистанция огромного размера». Мало ли самых неожиданных совпадений?
– Передаем биографию космонавта…
Как назло, окно закрыли, ничего не понять.
Адриан Митрофанович повернулся, резвой рысцой добежал до дома и там с порога закричал:
– Мать! Радио! Слушай, Мария!
Попали снова на сообщение ТАСС. И на эти слова:
– Герман Степанович Титов родился в 1935 году в селе Верхнее Жилино, Косихинского района, Алтайского края в семье учителя средней школы. Отец – Степан Павлович Титов, 1910 года рождения. Мать – Александра Михайловна, 1914 года рождения…
– Наши! Это они! – закричал Адриан Митрофанович. – Степа Титов и Шура Носова – мои дорогие ученики в «Майском». Помнишь их, мать? А Герман – их сын!
Откройте подшивку газеты «Известия» за 1961 год и в номерах 187 – 190 прочтите документальную повесть А.Волкова и Н.Штанько «Отчий дом». Хоть повесть и документальная, авторы категорически говорят, что это строки о легендарной были, начавшейся в глухих алтайских землях и сложившейся в героическую цепочку: революция, борьба с колчаковщиной, одна из первых советских коммун «Майское утро», Тропа Коммунаров, колоссальное подвижничество А.Топорова, продолженное его учеником С.Титовым, семнадцать космических витков Космонавта-2 Германа Титова.
Все верно. Вот и получается, что легенда коммуны «Майское утро» – это не только личная легенда Топорова, но и личные легенды его соавторов – крестьянских критиков: сурового насмешливого партизана Михаила Алексеевича Носова, любимца детворы пчеловода-философа Павла Ивановича Титова, и личные легенды Степана Павловича Титова и его супруги Александры Михайловны Титовой (Носовой). Она же – и личная легенда Космонавта-2 Германа Степановича Титова.

* * *

В сообщении ТАСС о полете Германа Титова было сказано:
«… Задачами полета являются:
– исследование влияния на человеческий организм длительного полета по орбите и последующего пуска на поверхность Земли;
– исследование работоспособности человека при длительном пребывании в космосе, невесомости»…
Не предусматривалась, но попутно была выполнена еще одна задача, которую мы сформулировали бы так: влияние космического полета на развитие отечественной литературы.
По крайней мере, таковым космический полет оказался применительно к литературному творчеству А.Топорова. Судите сами.
1961 год. Уже через 18 дней после благополучного приземления Г.Титова Адриан Митрофанович получает письмо из Новосибирска – от Западно-Сибирского книжного издательства:
«Уважаемый Адриан Митрофанович!
Рады, наконец, сообщить Вам, что переиздание книги «Крестьяне о писателях» включено в тематический план издательства на 1962 год…
С большим волнением и радостью за Вас прочитали в «Известиях» документальную повесть «Отчий дом», – остается лишь еще раз пожалеть, что Вашу книгу не удалось издать в 1961 году, – читателю вдвойне интересно было бы получить ее именно в эти знаменательные дни.
Но что поделаешь, теперь об этом сожалеть поздно, – и потом, это ведь только один аспект в сегодняшней оценке Вашей книги, значение которой, на наш взгляд, намного шире и глубже…».
Тот же 1961 год, октябрь. Редакция газеты «Известия» устраивает встречу Адриана Митрофановича с Германом Степановичем Титовым и его родителями. Далее следует приглашение в издательство «Советская Россия». Топорова встречает у «парадного подъезда» все руководство издательства во главе с директором В.Грудининым, предложившим:
– Передавайте книгу «Крестьяне о писателях» и нам: издадим ее полно, роскошно, большим тиражом, с предисловием Космонавта-2.
1963 год. Второе издание «Крестьян» в Новосибирске.
1967 год. Третье издание книги в издательстве «Советская Россия» (г. Москва).
1970 год. А.Топоров – книга «Воспоминания», Алтайское книжное издательство (г. Барнаул).
1979 год. Четвертое издание «Крестьян», Алтайское книжное издательство (г. Барнаул).
1980 год. А.Топоров – «Однажды – и на всю жизнь», журнал «Октябрь» №3 (г. Москва).
1982 год. Пятое издание «Крестьян» в издательстве «Книга» (г. Москва).
1985 год (посмертно). А.Топоров – книга «Мозаика», издательство «Дніпро» (г. Киев).
Словом, тезис о влиянии космических полетов на литературные дела оказался отнюдь не парадоксальным. И, не отрицая такого влияния, обратимся к приводившимся выше словам из письма Новосибирского издательства:
«… ЭТО ВЕДЬ ТОЛЬКО ОДИН АСПЕКТ В СЕГОДНЯШНЕЙ ОЦЕНКЕ ВАШЕЙ КНИГИ, ЗНАЧЕНИЕ КОТОРОЙ, НА НАШ ВЗГЛЯД, НАМНОГО ШИРЕ И ГЛУБЖЕ».
Долголетнему противостоянию двух аспектов в оценке главной легенды нашей повести будет посвящен очередной отрывок.

Глава 8
ПЕРВЫЕ АРХЕОЛОГИ ИСКОПАЕМОЙ КНИГИ

До 1961 года Адриан Митрофанович был не слишком горячим сторонником устремления человека в космос и ценил эту безжизненную область разве что за отсутствие в ней «мерзопакостных земных явлений». Однако неожиданное сплетение его жизни с космонавтикой поколебало его прежние взгляды. По крайней мере, в отношении Космонавта-2. Вот, например, отрывок из его письма:
«10 октября 1962 года, г. Николаев обл., УССР
Милый Гера!
Вы в моем представлении – СВЕРХГЕРОЙ, совершивший два чуда: покорение космоса и воскрешение меня из «мертвых»…
Подтверждающих примеров второму аспекту – подчас курьезных – много. Они, конечно, не в упрек Герману Титову – всегда скромному в оценке его личного влияния на судьбу творчества Топорова. Виноваты, разумеется, некоторые особенности нашей отечественной (а может, человеческой вообще) действительности, которым свойственно давать ход многим примечательным явлениям не столько по их собственной ценности, сколько в угоду «моде» на звонкие события или имена. В отношении Топорова особенно грешила космической предвзятостью периодическая, да и книгоиздательская печать. По дате 6 августа 1961 года как бы прошел водораздел, поделивший нашу легенду на «северный» и «южный» склоны. Архивные следы говорят об этом. Хоть и был Топоров реабилитирован в 1958 году, на «северном» склоне инерции репрессии продолжались. Прежде всего, в отношении книги «Крестьяне о писателях». Вспомните «НЕТ!» чьей-то «всесильной» руки в Новосибирске. Предшествующая этому переписка Адриана Митрофановича с друзьями и писателями позволяет сделать вывод, что книгу не просто забыли, а «велели забыть». Вот, например, отрывок из письма А.Топорову одного из давних его барнаульских друзей – Никонова:
«Дорогуша!
Я всегда помнил о тебе. Когда ты уехал с Урала в Раменское, я написал в тот город. В адресный стол. Но открытка эта оказалась в моем районном комитете госбезопасности, куда меня два раза вызывали и изрядно исповедовали. В то время я был инспектором библиотек и своей рукой снимал с библиотечных полок и сдавал в утиль книгу «Крестьяне о писателях». Во избежание неприятностей даже свой экземпляр с твоей надписью так «припрятал», что до сих пор не найду…»
1954 год. В письме к известному писателю Ф.Гладкову А.Топоров представляется как учитель-пенсионер и преподаватель русского языка, но не как автор «Крестьян». Трудно предположить, что Ф.Гладков не знал об этой книге, однако в ответном письме о ней нет ни слова.
1959 год. После реабилитации возобновляется откровенная, дружеская переписка с писателем Е.Пермитиным. Основой дружбы была именно книга «Крестьяне о писателях», где разбиралось и пермитинское. В переписке до августа 1961 года страниц 200, и ни слова о «Крестьянах»!
Но вот мы на «южном» склоне, за водоразделом.
Б.Анашенков – «Рождено в «Майском утре» («Литературная газета», 23 сентября 1961 года):
«Сейчас у многих на устах имя Адриана Митрофановича Топорова, замечательного народного просветителя 20-х годов, учителя отца Космонавта-2 Германа Титова…»
Вс. Сурганов – «Звезды зажигают на земле» («Москва», №2, 1968 год):
«Золотое зернышко чудесного урожая человеческих душ, взращенного алтайским учителем Адрианом Топоровым, бережно приняла на свои огромные ладони вся планета в те дни, когда прозвучали над нею позывные Космонавта-2…»
Семидесятые, восьмидесятые годы двадцатого столетья. Казалось бы, Топоров уже давно САМ ПО СЕБЕ. Так нет же! Космический фактор по-прежнему превалирует – до антиэтичного, до курьезного.
Откроем первые страницы 2, 3, 4, 5 изданий книги «Крестьяне о писателях». В трех из них вслед за портретом автора следует портрет Г.Титова, а вот в четвертом (алтайском) издании портрет автора вообще упразднен и оставлен только портрет Космонавта-2!
Николаевский еженедельник «Вестник Прибужья» (№18 за 1986 год) в заметке «Снимается фильм» пошел еще дальше и оповестил:
«… Будущая лента посвящена истории одной из первых сельскохозяйственных коммун – «Майское утро». Среди ее вдохновителей и организаторов был Адриан Митрофанович Топоров, народный учитель, писатель, подвижник культуры, которого Космонавт-2 Г.С.Титов назвал своим «к о с м и ч е с к и м д е д о м…»
Вот так! Ни больше, ни меньше. Как видим, Кибальчичу с Циолковским придется потесниться на пьедестале приоритета по космическим идеям. А Герман Титов и на самом деле называл А.Топорова «дедом», только «дедом духовным».

* * *

Вот какое многоцветное солнечное поле буйно расцвело за водоразделом! А до 1961 года никто не спешил опровергнуть широковещательный энциклопедический приговор А.Высоцкого: «Книга Топорова «Крестьяне о писателях» – образец беспринципной, антимарксистской критики литературных произведений…»
Впрочем, НЕТ! Нашлись люди, подготовившие еще на «северном» склоне благодатную почву, в которую рано или поздно должно было упасть и прорасти «золотое зернышко»: под влиянием ли космических событий, нарастания ли общественной заинтересованности или, наконец, в результате отдаленных архивных изысканий.
С чего началась подготовка «почвы», рассказывается в очерке П.Стырова «Слово о Топорове», открывающем 5-е издание книги «Крестьяне о писателях»:
«… Поводом для первой встречи с Адрианом Митрофановичем Топоровым послужило письмо, пришедшее из Сибири, со станции Красный Яр железной дороги Тайшет – Лена, являющейся ныне началом всенародной стройки БАМ. Автор его Петр Алексеевич Лобанов, в прошлом учитель, обратился в газету «Литература и жизнь» с просьбой разыскать страстного книголюба и пропагандиста Адриана Митрофановича Топорова и вручить ему письмо, которое, впрочем, адресовалось и редакции:
«Уважаемый товарищ Топоров!
Я с Вами незнаком, но всегда храню добрую память о Вас. В двадцатых годах мы, учащиеся Новосибирского педагогического техникума, с жаром читали и с пылом обсуждали Ваши очерки «Дни нашей жизни», печатавшиеся тогда в Новосибирске. На своем жизненном пути я много встречал Ваших питомцев, и все они с глубокой благодарностью вспоминают Вас. Библиотекари, культработники, словом, все, кто занимается проведением читательских конференций и пропагандой литературы, должны иметь книгу «Крестьяне о писателях», ставшую библиографической редкостью…»
И еще Петр Алексеевич писал:
«… Жду времени, когда книга будет переиздана и займет самое почетное место на моей главной книжной полке…»
Остается сказать, что позже Петр Алексеевич стал одним из самых дорогих друзей Адриана Митрофановича и – что было особенно важным – деятельным помощником Топорова в поисках крестьянских отзывов, печатавшихся в двадцатые годы в сибирских газетах и журналах, иначе говоря – в подготовке переиздания книги «Крестьяне о писателях»...
«Главный редактор Виктор Васильевич Полторацкий предложил мне заняться этим письмом», – так написал в «Слове о Топорове» П.Стыров о письме П.Лобанова.

* * *

Позволим себе небольшое отступление, дающее нам понять, какого рода человек – журналист П.Стыров. У Павла Дмитриевича в сборнике «Солдаты слова» есть очерк с таким названием «И мы прошли по дедовому следу». Его хочется кратко пересказать.
Будущий ветеран Великой Отечественной войны, партии, труда и советской журналистики П.Стыров участвовал в боях в качестве штабного офицера, затем офицера-разведчика.
После войны, когда стал журналистом, потянуло его на пройденные когда-то боевые дороги и, конечно, на самую памятную, пересекшую в Болгарии легендарный горный перевал – Ш и п к у. Среди ее мемориалов привлекла внимание белая мраморная плита с рельефным изображением самолета, танка, солдата и стихотворными строками:

Вдали от русской матери-земли
Здесь пали вы за честь Отчизны милой.
Вы клятву верности России принесли
И сохранили верность до могилы.
Стояли вы незыблемей скалы,
Без страха шли на бой святой и правый.
Спокойно спите, русские орлы,
Потомки чтут и множат вашу славу…

1877- 1944 гг. сентябрь
Героям Шипки от частей 3-го
Украинского фронта

Позже еще не раз встречал в печати П.Стыров прочтенное на Шипке стихотворение, но оно всегда сопровождалось примечаниями: «Автор неизвестен» или «Слова народные». Вставала в глазах мраморная плита, и Стыров не переставал думать: «Были же, а может, есть еще и творец клятвы преемственности подвигов героев Шипки, и художник, сотворивший образ памятника, и скульптор, создавший монумент». Начались годы добровольного упорного поиска: сотни листов переписки, десятки поездок в разные уголки страны, многочисленные телефонные переговоры…
И вот очерк П.Стырова рассказывает нам.
В те времена в Болгарии в редакции армейской газеты «Советский патриот» возникла идея создания монумента в честь героев Шипки. Текст написал сотрудник газеты Леонид Гориловский, редактором был командующий фронтом маршал Федор Иванович Толбухин. Старший сержант Иван Григорьевич Лось – художник по образованию, создал эскизный проект памятника. Он же разыскал проживавшего тогда в Болгарии армянского скульптора Григория Петровича Агрояна, который и воплотил в жизнь благородную фронтовую идею.
В конце очерка Павел Дмитриевич отчитывается о своих добровольных командировках:
– В Киев к Гориловскому, секретарю редакции спортивной газеты «Старт», и Лосю – художнику, имеющему свою мастерскую;
– В Армению к Агрояну – народному художнику республики…

* * *

Вероятно, вам стало ясно, в какие руки было передано письмо учителя П.Лобанова. Павел Дмитриевич, разумеется, понимал, что ему вновь предстоит нелегкий поиск во имя соединения «литературы с жизнью». К счастью, помогла острая и емкая профессиональная память.
– Где же это? – спрашивал себя он. – Где же промелькнуло имя А.Топорова? Где?
И неудержимо рассмеялся:
– Да в нашей же газете!
Это он вспомнил о небольшом очерке А.Топорова, напечатанном незадолго до того в «Литературе и жизни» об излечении А.М.Горького в Николаевской городской больнице. Подшивка газеты уточнила все, что нужно было знать Стырову на первое время, т.е. адрес забытого литератора.
В Николаев Павел Дмитриевич отправился немедленно. И вот он выслушивает горестный рассказ о судьбе изданной тридцать лет тому назад книги:
– Слушайте, пишите, государь-батюшка… По совести сказать, книгу эту я похоронил…
Рассказал о вспыхнувших было в Казани надеждах, да о холодном душе – письме Никонова…
– Вот как! – нахмурился П.Стыров, помолчал и спросил. – Что же, ни одного экземпляра у вас теперь нет?
– Один-то есть … да что толку. Так – реликвия… Вот он – единственный… ископаемый.
Адриан Митрофанович положил перед приезжим журналистом откопанный в Казацкой экземпляр книги:
– Вот каков он! Куда годится? Да и нужен ли?
– Нужен! – твердо сказал П.Стыров. – Не беда, что плох этот. Найдем и другие. Два из них я уже перевел из ископаемых в откопанные: в Ленинской библиотеке и у известного вам Ефима Николаевича Пермитина. Переведем и все другие.

* * *

Далеко не просто. Еще не была снята инерция репрессий.
Родные Топорова, ведя после его смерти переписку с Павлом Дмитриевичем, как-то вызвали его на откровение:
«3 сентября 1985 года.
… Когда я писал свой очерк «По следам одной книги», в котором впервые высказался за ее переиздание, это вызвало массу споров, печатать или нет… Противники публикации угрожали главному редактору В.Полторацкому немедленной отставкой. Особенно яростно против выступал Александр Дымшиц, член редколлегии, известный литературовед, друг писателя Панферова и ряда других, произведения которых были подвергнуты острой критике со стороны крестьян «Майского утра».
Противники публикации рассчитывали, что я, ущемленный размерами очерка, сниму его с полосы. Так я и сделал бы, если бы дело касалось только меня…»
Вот та обстановка, в которой все же не был снят с полосы полный текст очерка П.Стырова «По следам одной книги», появившийся в №42 за 1960 год в газете «Литература и жизнь». В нем с четкостью военного – офицера запаса – была сформулирована главная идея алтайского опыта А.Топорова, имеющая непреходящее значение:
«… Самой жизнью выдвинут лозунг о всемерном укреплении связи писателей с народом, а этого никак нельзя достигнуть без самого широкого участия многомиллионного советского читателя в делах литературных, без массового обсуждения произведений писателей на фабриках и заводах, в колхозах и учебных заведениях…»
С той же четкостью сделан был и практический вывод:
«… И, само собой разумеется, что к этому следует привлечь Топорова – начинателя этого дела. И, прежде всего, нам, думается, следует переиздать книгу «Крестьяне о писателях», разумеется, с некоторой переработкой… Этот источник поможет неизмеримо поднять «потолок» нашей советской литературы…»
Конечно же, голос московской влиятельной литературной газеты и это стыровское: «Несмотря на преклонный возраст, Адриан Митрофанович продолжает много и плодотворно трудиться, пожелаем же ему новых больших творческих успехов», пробудили в забытом литераторе новый – больший, чем когда-то в Казани – прилив духовных сил. Значительно интенсивнее пошла совместная с Лобановым работа по поиску печатавшихся ранее отзывов коммунаров «Майского утра», по восстановлению текста ископаемого экземпляра книги…
О результатах мы знаем: предложение Новосибирского издательства, отсылка рукописей, чье-то – отдающее цензурой определенных советских кругов – «Н Е Т».
Словом, все было далеко не просто.

* * *

Сказать так дает право то обстоятельство, что все (от 2-го до 5– го) издания книги «Крестьяне о писателях» неизменно начинались очерком П.Стырова «Слово о Топорове». Но оно, как и все сказанное в этой связи автором очерка, прежде всего слово о крестьянской, народной критике художественной литературы, убежденным ценителем и пропагандистом которой стал Стыров со времени первого знакомства с А.Топоровым. Так же, как со временем в литературоведческих кругах возникало все новое и новое об этом оригинальном литературном жанре, так же все время трансформировался вступительный очерк Павла Дмитриевича. В пятом издании «Крестьян» он, например, содержит некоторые теоретические обобщения, названные литературоведами специальным термином «метод Топорова», и упоминает о последних к тому времени высказываниях С.Сартакова, Е.Осетрова, В.Закруткина, Б.Стукалина, В.Сухомлинского, а также о дискуссии в журнале «Библиотекарь» (1980-1981 гг.).
Литературному обручению с А.Топоровым Павел Дмитриевич был верен всегда: при жизни писателя и после его кончины в 1984 году. Так, в 1964 году он был – в числе некоторых других писателей и журналистов (а также коллектива Черноморского судостроительного завода в г. Николаеве) – одним из инициаторов выдвижения переизданной книги «Крестьяне о писателях» на соискание Ленинской премии в области литературы.
Позже, в один из приездов в Николаев, он исключительно по своей инициативе побуждал Николаевский обком КПСС обратиться к Правительству с ходатайством о присвоении А.Топорову звания Героя социалистического труда. Думается, что это было от искренней веры в значительность литературной и просветительной деятельности Адриана Митрофановича.
Стыров и впоследствии обращался к Николаевской общественности, на глазах которой 35 последних лет жизни вел свою работу А.Топоров.
В конце 1985 года работник Николаевского обкома партии Н.Стеценко познакомил родных Адриана Митрофановича со следующим письмом:
«17 октября 1985 года, г. Иваново.
Первому секретарю Николаевского обкома КПУ
товарищу ШАРАЕВУ Л.Г.
от ветерана труда, партии, Великой Отечественной
войны, журналиста Стырова П.Д.

… Литературные и общественные заслуги Адриана Митрофановича Топорова настолько значительны, что даже после его кончины о его творческом наследии не перестают говорить в «Литературной России», «Книжном обозрении» и ряде центральных и региональных газет и журналов…
Не могли бы Вы выступить с письмами о переиздании книги в полном объеме ?..»
Вскоре бодро и радостно спешит Павел Дмитриевич уведомить родных Топорова:
«11 декабря 1985 года.
… Вчера я получил ответ от секретаря Николаевского обкома партии. Вот из него: «… Мы внимательно ознакомились с Вашими предложениями по поводу увековечения памяти писателя Адриана Митрофановича Топорова.
Обком партии направил письмо на имя председателя Госкомиздата СССР тов. Пастухова Б.И. по поводу переиздания главного произведения А.М.Топорова «Крестьяне о писателях» в полном объеме. В 1988 году в Западно-Сибирском издательстве (г. Новосибирск) выйдет книга писателя «Встречи и письма». В издательствах Украины заявлены книги А.М.Топорова «Настольная книга скрипача», «Педагогические размышления». Николаевскими писателями упорядочивается архив А.М. Топорова с последующей рекомендацией к опубликованию.
Вопрос об открытии мемориальной доски на доме писателя, присвоении имени А.М.Топорова Центральной библиотеке, пионерской дружине школы №7 поручено рассмотреть Николаевскому горисполкому…»
По правде сказать, не ожидал получить столь положительный ответ. Обойдены вопросы о памятнике А.М. на его могиле и присвоении имени Топорова одной из улиц г. Николаева…»
По истечении времени после его письма родные А.Топорова могут еще раз выразить благодарность хлопотам неутомимого журналиста и с горечью констатировать, что ни одна организация ни по одному ходатайству Стырова так ничего и не сделала…*
Грустно на этом заканчивать отрывок из документальной повести, посвященный Павлу Дмитриевичу Стырову – одному из самых энергичных и преданных доброжелателей Топорова, одному из самых убежденных ценителей и пропагандистов массовой народной критики художественной литературы.
Но что поделаешь?..

Глава 9
«КОГДА ТЫ ВО ВЛАСТИ НАВАЖДЕНИЯ»

Начать необходимо с объяснения, почему название отрывка взято в кавычки. В архиве А.Топорова в нескольких экземплярах есть значительная по объему рукопись «ВСТРЕЧИ И ПИСЬМА». Это сборник очерков, основанный на воспоминаниях о встречах с деятелями литературы и искусства или переписке с ними. Охвачен весь период со времени начала работы учителем в 1910 году и до кончины автора.
По следам «космических событий» в 1961 году Новосибирское издательство пожелало ознакомиться с рукописью образца того времени и намеревалось опубликовать очерки. В архиве есть след о включении сборника в тематический план издательства на 1966 год с краткой аннотацией:
«… Если в первой книге речь шла об уникальном опыте громких читок художественной литературы и сборе критических высказываний крестьян, то в сборнике идет рассказ о писателях, поэтах, художниках, с которыми Адриану Митрофановичу приходилось встречаться за его долгую жизнь…
Сборник охватывает около тридцати имен, в т.ч. – В.В.Вересаева, С.П.Подъячева, Ф.В.Гладкова, Н.А.Рубакина, А.С.Новикова-Прибоя, Ф.А.Березовского, В.Я.Зазубрина, П.И.Замойского, Б.Л.Горбатова, Е.Н.Пермитина, А.Л.Коптелова и еще многих других несправедливо забытых…»
Добавим: работа над сборником не прекращалась в течение всей жизни А.Топорова, и число имен возросло до пятидесяти. Появились очерки о Горьком, Сейфулиной, Караваевой, Высоцком, Югове, Твардовском, Исаковском и др.
Знакомство с рукописью образца последних лет жизни в одном вызывает крайнее недоумение: в сборнике есть явное «белое пятно». Но есть и след намерения устранить его. К сожалению, он относится к последнему году жизни, жизни на горючем из обезболивающих уколов, венных вливаний и на радиоактивных облучениях. Умирающий А.Топоров спешил, подобрал множество необходимых материалов, но так и не спел свою «лебединую песню». Сохранилось лишь ее начало:
«КОГДА ТЫ ВО ВЛАСТИ НАВАЖДЕНИЯ»
Открываю очерк единственной, которой располагаю, газетной фотографией советского писателя Сергея Павловича Залыгина.
(В домашнем архиве А.Топорова есть небольшой, вырезанный из газеты фотопортрет С.П.Залыгина. – И.Топоров).
С ним у меня связаны…»

* * *

Теперь мы уже знаем и о статье «Второе рождение необыкновенной книги», и о первой встрече А.Топорова с С.Залыгиным в Новосибирске в саду за «круглым столом» перед камерами телевидения… Это, однако, было не все.
В архиве нашлась и газета, из которой был вырезан фотопортрет писателя, – «Советская культура», 1983 год, №145. Там же была статья Валентина Распутина, посвященная 70-летию со дня рождения С.Залыгина (6 декабря 1913 года), в которой было так написано об авторе популярных романов «Соленая падь», «После бури» и многих других:
«… Сибирь обязана ему в особенности: перед всем миром он оправдал сибирского коренного мужика, показав его не урманным дикарем, а светлой и толковой головой…»
«Светлую и толковую голову сибирского коренного мужика» точно также, только лишь в жанре критики со стенографической точностью показал и А.Топоров в книге «Крестьяне о писателях». Притом – на много лет раньше. Это не могло не породить заочной взаимной симпатии. Более того, архив А.Топорова рассказывает о возникновении не просто расположения, а об отношениях, которые принято называть «творческой дружбой». Она складывалась так.
Не беремся утверждать, но сам А.Топоров свидетельствовал, что не без инициативы Сергея Павловича возникло приведенное ранее письмо из Новосибирска о переиздании книги «Крестьяне о писателях», что не без его участия определялся предполагаемый расширенный состав этой книги. Это почти подтверждает выписка из письма косихинского журналиста, земляка Адриана Митрофановича по «Майскому утру» Г.Блинова (с чего бы это письмо оказалось приложенным к началу очерка о С.Залыгине?):
«9 июля 1962 года. Косиха.
… Рядом с нашей библиотекаршей стояла молодая женщина с короткой, не очень гладкой прической и веселыми черными глазами. Отрекомендовалась редактором художественной литературы Новосибирского книжного издательства Еленой Рубеновной Расстегняевой. Приехала, дескать, осуществить интересную идею новосибирских писательских кругов…
Гостья побывала, кроме Косихи, в «Майском утре», Глушинке, Малахово, Полковниково, Налобихе…
Во время поездок Е.Р. беседовала с бывшими коммунарами, всех просила написать в издательство…»
Не вызывает сомнения (и это подтверждает архив), что Е.Расстегняева как молодой работник издательства по вопросам художественной литературы была тесно связана с С.Залыгиным и пользовалась его авторитетными советами.
Последовал неожиданный для Адриана Митрофановича сюрприз: во второе издание «Крестьян» были включены воспоминания самих коммунаров «Майского утра». Действительно, разве не приятно встретить в возрожденной, прекрасно изданной книге такие, например, благодарные строки:
«В коммуне «Майское утро» с 20-го года учитель Адриан Митрофанович уже находился с нами. Учил детей и в то же время помогал коммунарам в работе…
Он не считался со временем своим, и где только доставал хорошие пьесы и книги – было чего посмотреть и послушать…
Как во сне мы с ним пожили, так мне помнится. Кажется, я еще бы пела и на сцене играла, и под оркестр танцевала. Страшно я любила музыку и его выходки живые с людьми…
Дорогая редакция, можно, нет вам пригласить А.М.Топорова на радио, чтобы он что-либо говорил?
На этом пока кончу все. До свидания.
Пушкина Анна Тимофеевна, бывшая коммунарка
«Майского утра».
После появления 7 марта 1964 года в «Известиях» статьи «Второе рождение необыкновенной книги» Топоров со свойственной ему горячностью возвел Сергея Павловича в сан «благовестителя уникального опыта крестьянской критики и своего лучшего личного друга». Да и сам С.Залыгин с открытой душой шел навстречу такой дружбе. В марте 1964 года он пишет исключительно теплое письмо Адриану Митрофановичу:
«Дорогой Адриан Митрофанович!
Мы ведь с Вами старые знакомые. Правда, вряд ли Вы помните меня, но я Вас помню хорошо. Мой отец был продавцом книжного магазина в Барнауле, куда Вы то и дело приезжали из «Майского утра». А так как я часто забегал из школы в этот магазин, то знал чуть ли не всех его более или менее постоянных посетителей.
Кажется, в 1930 году я был в «Майском утре» со своим однокурсником по Барнаульскому сельхозтехникуму – Гришей Титовым.
Два года назад в Новосибирске познакомился со Степаном Павловичем Титовым. Одним словом, – мир не так уж беспределен, чтобы люди в нем терялись и не находили друг друга…
Буду очень рад получить Вашу чудесную книгу с автографом.
Как обстоит дело с переизданием Вашей книги в Москве? Готов, по мере сил и возможностей, принять участие в любом переиздании.
Всего доброго!
Ваш Сергей Залыгин».
И дальше взаимное дружелюбие стремительно нарастает. Со стороны Топорова следует весьма доброжелательный отзыв о действительно превосходной повести С.Залыгина «На Иртыше».
Летом 1964 года после официальных ритуалов в Новосибирске Сергей Павлович принимает А.Топорова на своей квартире, где у них происходит дружеский разговор о романе «Тропы Алтая». Приготовленный заранее учителем-профессионалом список «соринок», обнаруженный в этом произведении, Сергей Павлович внимательно изучает и благодарит от души за справедливо сделанные замечания.
1965 год. Можно только радоваться глубоко уважительной и щедрой творческой помощи, характерной для переписки того времени. Со стороны Адриана Митрофановича:
«5 мая 1965 г.
… У меня в Новосибирске есть друг – Трофим Селивестрович Мухачев. Даю его адрес… Он теперь полковник в отставке. Был в Барнаульских местах руководителем партизанского отряда. Потом он был председателем райисполкома в Косихе и начальником милиции… У него есть материалы по партизанскому движению в Барнаульском уезде. Так вот. Не пригодятся ли его материалы и воспоминания для Вашего романа о партизанском движении в Барнаульском уезде? Он охотно передал бы их Вам. Я с ним об этом говорил, когда был в Новосибирске…»
Со стороны Сергея Павловича:
«26 мая 1965 г. Новосибирск.
Дорогой Адриан Митрофанович!
… Пишу Вам из больницы Академгородка…
А теперь вот о чем: мне показалось очень интересным Ваше намерение написать очерк-автобиографию. У меня много времени для размышлений, разрешите ими с Вами поделиться.
Нужен свой угол зрения… Им у Вас мог бы быть такой именно: история культурной деятельности человека Вашего поколения…»
В ответе – благодарность за дружеские советы, что принят именно ТАКОЙ УГОЛ ЗРЕНИЯ. Стоит внимательно прочесть опубликованную в 1980 году книгу А.Топорова «Я – учитель», как станет очевидным, какое в ней звучит эхо.
А вот это, в письме от 11 августа 1965 года:
«Сергей Павлович! Я несказанно рад, что смог выполнить столь приятное для меня поручение. Я пробежал по всем книжным магазинам Николаева, по всем киоскам и складам бибколлектора и нашел последние здесь три экземпляра романа «Стежки Алтая», которые и высылаю Вам для Ваших украинских друзей… Не вздумайте, пожалуйста, возвращать мне стоимость книг! Я у Вас в неоплатном долгу.
А.Топоров».

* * *

Это верно: в ряде случаев (и не редко) Адриан Митрофанович бывал излишне эмоционален в выражении благодарности и столь же излишне несдержан в проявлениях обиды. К сожалению, это свойство его характера окрасило в черный цвет все дальнейшее, связанное с С.Залыгиным. Вероятно, сказалось и то, что в период 1961-1966 годов Топоров не сумел выдержать испытания так неожиданно пришедшей к нему громкой популярности, что, может быть, переоценил не всегда корректные надежды на благотворное для него «космическое влияние».
Речь идет как раз о сборнике очерков «Встречи и письма». Как мы уже знаем, рукопись по просьбе издательства была срочно подготовлена и выслана в Новосибирск. Знаем и то, что с благожелательной аннотацией сборник очерков был включен в план издательств РСФСР. Конечно же, Адриан Митрофанович поспешил с отсылкой рукописи, не доведя ее до высокой литературной кондиции. Поспешило и издательство, принявшее решение в угоду «моде», не читая рукописи (так, во всяком случае, оно оправдывалось позже). Однако все это оказалось своеобразной ловушкой для так хорошо утвердившейся творческой дружбы А.Топорова с С.Залыгиным. Последовавшие события оказались непредсказуемыми.
Как человеку, хорошо знавшему творчество А.Топорова, издательство передало рукопись «Встречи и письма» на рецензирование С.Залыгину. Тот отметил:
«Особый интерес должны представлять воспоминания непосредственных участников культурной жизни тех и последующих лет Сибири, и, если говорить об авторе рукописи, так ему и карты в руки: трудно найти более подходящего для этой цели автора…
Поэтому каждый сибирский, да и не только сибирский, деятель культуры с понятным интересом и нетерпеньем отнесется к рецензируемой книге…».
Позже, в письме от 17 ноября 1966 года Сергей Павлович даст и такое пояснение:
«… По поводу нынешней и дальнейшей Вашей работы у меня было немало соображений, как по содержанию рукописей, так и чисто практических, издательских, и я уже подготовил Вам на этот счет письмо…»
И в этом же письме:
«… Я же не хотел, чтобы автор книги «Крестьяне о писателях» разменивался на произведения заведомо слабые…»
Так написано потому, что в рецензии были отмечены многие недостатки книги, делавшие, по мнению С.Залыгина, неприемлемой ее в представленном виде для издания.
По приведенным выдержкам напрашивается, казалось, единственный вывод: нужно кропотливо поработать над совершенствованием сборника. Родным Адриана Митрофановича известно, что он – несколько позже – сделал именно такой вывод. Мало того, практически принял все содержавшиеся в рецензии рекомендации Залыгина и всю последующую жизнь пользовался в работе над сборником еще раз подсказанным ему УГЛОМ ЗРЕНИЯ. Неслучайно уже в 1970 году часть переработанных очерков была опубликована Алтайским издательством под названием «Воспоминания».
Но это было позже. А то, что произошло после возвращения рукописи с рецензиями издательства и С.Залыгина, можно понять, представив лишь, что А.Топоров того времени с его характером был А.Топоровым, так сказать, «в квадрате», если еще не в большей степени. Произошел психологический надрыв, выплеск негодования, излившиеся в такое письмо издательству и рецензенту, в котором риторические фигуры, выражаясь языком самого С.Залыгина, переплелись так, «словно кто-то задался целью удивить и поразить нас…»
Печальным следствием было прекращение творческого общения, тем более творческой дружбы.

* * *

Адриан Митрофанович был всегда с друзьями – и особенно с родными – предельно откровенен, грешил при этом многословием и несдерживаемой эмоциональностью. Все его радости и огорчения были на виду. На фоне этого странным представляется то обстоятельство, что за 18 лет после 1966 года никто из родных ни слова не слышал от А.Топорова о размолвке с С.Залыгиным. Почему? Дает ли на это ответ архив писателя, кто знает? Но, кажется, дает.
Разве о разрыве с С.Залыгиным, как о занозе с токающей болью, не говорит письмо известному сибирскому литературоведу Н.Яновскому, в котором А.Топоров с грустью пишет:
«… Конечно, я не объединяю творчество С.П.Залыгина с авантюризмом Высоцкого. Сергей Павлович – глубокий писатель … я его ценил и ценю очень высоко. В «Новом мире» читаю его роман «Соленая падь». Читаю внимательно и нахожу «соринки». Их надо бы вымести… Но мы – УВЫ!..»
Разве не о том же говорит и заглавие начатого о С.Залыгине очерка – «КОГДА ТЫ ВО ВЛАСТИ НАВАЖДЕНИЯ».
Но больше всего говорит вот это письмо – последние, насколько это известно родным, строки, написанные Адрианом Митрофановичем, ради которых он под наплывом горьких чувств, вероятно, и приостановил работу над очерком, а после уже не имел сил ее продолжить:
«21 марта 1984 года, г. Николаев
ДОРОГОЙ, ДОБРЕЙШИЙ И НЕЗАБВЕННЫЙ СЕРГЕЙ ПАВЛОВИЧ!
Я шагаю к финишу 93-го года. Этот возраст заставил меня переоценить все мои поступки. Да, размолвку с Вами считаю моей ужасной, глупой и дерзкой ошибкой, из-за коей я потерял душевный покой на много лет. Совесть неотступно терзала меня, ибо я знал, что лучшим другом и благовестителем моего уникального опыта и книги «Крестьяне о писателях» были Вы, что именно Вы дали им авторитетную и высокую оценку на страницах «Известий».
Я уверен в том, что если бы я не допустил дикой ошибки, то несколько других моих книг увидели бы свет, а не лежали бы в моем шкафу в ожидании отправки их в архивные подвалы на пир грызунам.
Вспоминаю изречение Бетховена: «КТО ВЕЛИК В ГНЕВЕ, ТОТ ВЕЛИК И В БЛАГОВОЛЕНИИ». А так как я искренне считаю Вас большим писателем, то верю, что Вы проявите ко мне благоволение, смените гнев на милость.
Если же, паче чаяния, я ошибусь в этом случае, то тяжко мне будет доживать последние дни. Надеюсь на Ваш добрый ответ.
Желаю Вам и семье здравия несокрушимого и всяческого добра.
Копии моего ответа Вам и издательству я предал огню. Если у Вас есть какие-либо бумажки о нашей размолвке, то сожгите их. Горько вспоминать о дурном.
Неизменно Вам благодарный – А.Топоров».
Письмо не преследовало корыстных целей: писал человек, уже знавший, что до окончания жизненного пути остались считанные дни.

* * *

Что же было со стороны С.П.Залыгина.
Во-первых, в том – 1966 году.
Воспринял ли он тоже все только с эмоциональной точки зрения?
Посчитал ли недопустимым по этическим соображениям выступать с нравоучениями в адрес человека, пусть пребывавшего в «наваждении», но старшего его почти на четверть века?
Почувствовал ли, что при взрывном и упрямом характере А.Топорова, когда он «на скаку», как конь без узды, его обиды будут тем неукротимей, чем настойчивей и доброжелательней продолжится спор; что в этом случае единственные лекари – время и долголетние раздумья?
Лишь сам Сергей Павлович мог ответить на эти вопросы.
Во-вторых, что же было после кончины А.Топорова?
Родные Адриана Митрофановича, обнаружившие в архиве копию его последнего письма С.Залыгину, неслучайно с особенной заинтересованностью следили за биографическими и творческими событиями в жизни Сергея Павловича. И как бы ждали ответа на предсмертное письмо А.Топорова.
И, кажется, дождались.
В 19 часов 35 минут 12 июня 1986 года из концертной студии в Останкино началась трансляция встречи любителей художественного слова с писателем С.Залыгиным. Надо ли говорить, с каким вниманием и затаенной тревогой слушали трансляцию родные А.Топорова.
Писатель хорошо сохранился, но заметно располнел. Прежнее энергичное залыгинское лицо стало более мягким, светоизлучающим и добродушным. А вот глаза посматривали остро и проникающе. Во время встречи Сергей Павлович был склонен то к юмору, то к эмоциональности – особенно при ответах. Его спросили:
– Почему в произведениях вы так мало автобиографичны?
– Меня как-то больше привлекает изучение человека и его психики со стороны, а не искание всего этого внутри себя. По-моему вокруг можно увидеть много людей интересней, чем ты сам. Да вот, к примеру…
Родные А.Топорова волновались все больше и больше; не запомнили дословно, так ли точно говорил Сергей Павлович, но запомнили, что говорил он очень тепло, почти растрогано:
– Еще в детстве на Алтае захватил мое внимание интереснейший человек. Мой отец был продавцом книжного магазина в Барнауле, куда то и дело приезжал из коммуны «Майское утро» учитель Адриан Митрофанович Топоров. А так как я часто забегал из школы в магазин к отцу, то знал чуть ли не всех его более или менее постоянных посетителей…
Было поразительно то, что писатель почти с буквальной точностью повторял слова своего первого письма Топорову.
Он еще довольно много и с нарастающим воодушевлением говорил о коммуне «Майское утро», о ее фантастически разумных и глубоких критиках, об уникальной книге «Крестьяне о писателях», о том, что ее вновь следует переиздать как можно в более полном виде. И снова говорил о Топорове:
– Вот таких надо наблюдать и изучать со стороны. А не в себе… Какой бы ты ни был, вряд ли сравним… А сколько таких самородков в жизни!..
После трансляции родным Адриана Митрофановича стало хорошо и спокойно: то давнее – плодотворное и дружеское, рожденное в шестидесятые годы, – бережно сохранилось в душе не только Адриана Митрофановича, но и в душе Сергея Павловича Залыгина.

Глава 10
НИКОЛАЕВСКИЙ СОЛЖЕНИЦЫН

А вот с другим крупнейшим российским писателем ХХ века – Александром Исаевичем Солженицыным – А.Топорову не довелось ни общаться, ни даже переписываться. Между тем, многие, из тех, кто хорошо знал Адриана Митрофановича, нередко называли его «николаевским Солженицыным», имея в виду, конечно, не столько его литературные способности, сколько определенные черты характера, ГУЛАГовское прошлое и последнее место жительства в южноукраинском городе Николаеве.
Так, в 20-е годы прошлого века этот бесстрашный человек, выступая перед учениками в школе или на любой самой высокой трибуне, мог заявить, например, что в большинстве своем советская литература и в подметки не годится литературе классической. И, наверное, только он мог в те смутные времена читать детям на уроках и заучивать с ними наизусть стихотворения Мережковского, Есенина, превозносить им, как бессмертные, творения будущего Нобелевского лауреата Ивана Бунина, а тогда практически запрещенного политэмигранта из Парижа.
Не боялся он заступаться за людей, находящихся на подозрении у «компетентных органов». На Алтае до сих пор вспоминают историю, имевшую место там после Октября 1917 года, когда заступничество Адриана Митрофановича спасло от смерти известного публициста и учителя К.Кравцова, арестованного чекистами и беспочвенно обвиненного ими в государственной измене. Чуть позже он активно сопротивлялся раскулачиванию тех людей, о которых доподлинно знал, что они нажили свое богатство честным и упорным трудом.
Естественно, что в конце концов, А.М.Топоров вынужден был покинуть столь любимый им Алтай под злобное улюлюканье местных властей и многочисленных злопыхателей. Впрочем, мы уже с Вами знаем, что гонениям и преследованиям он продолжал подвергаться, даже переехав в уральский городок Очер и далее в подмосковное Раменское.
Как знаем и о том, что в 1937-1943 г.г. А.Топорову довелось пройти «сталинские университеты» – 6 пересыльных тюрем и 2 исправительно-трудовых лагеря. Чудом он выжил, но и вплоть до самой кончины, оставался верен себе.
В книге «НАЕДИНЕ» Виталия Коротича, одного из наиболее талантливых и честных литераторов нашего времени, есть весьма любопытное высказывание: «Сегодня храбрецов из прошлого очень много. Сегодня советских друзей у Солженицына не меньше, чем тех, кто недавно свидетельствовал, что лично носил на субботнике одно бревно с Лениным. Сегодня выгодно быть храбрым вчера. Отношения с современностью рискованнее».
И сразу же в памяти всплывают весьма популярные ныне имена некоторых литераторов, проживающих и в Киеве, и в Москве, и в США, и в Европе. Эти люди чуть ли не ежедневно вещают на разные темы из самых разнообразно окрашенных и, естественно, более чем «демократических» лагерей. Общее же у них, наряду с громогласной риторикой, и то, что все они считают себя ни больше, ни меньше, как «жертвами тоталитарного строя», такими, знаете ли, архидиссидентами. И, разумеется, в прошлом за доброе имя и Солженицына, и Некрасова, и Пастернака, и Ахматовой, и др. «бились» они все «до последнего вздоха». И ничуть при этом не смущает этих «инженеров человеческих душ» то, что живы еще те люди, которые помнят их весьма процветавшими тогда, отнюдь не гнушавшимися печататься в советских издательствах, партийной и комсомольской прессе. И протестных акций за ними в те годы как-то не водилось! Впрочем, Бог им судья!
Не таков был А.М.Топоров. Ему, что греха таить, были приятны сравнения с А.Солженицыным. Он живо интересовался творчеством Александра Исаевича, начиная с самых первых новомировских публикаций, и неоднократно предсказывал его книгам бессмертную и всенародную славу.
В доказательство тому – рукопись воспоминаний А.Топорова «Я – из Стойла», датированная 1970-м годом и тогда же предложенная им ряду советских издательств и научных учреждений. В этих мемуарах он назвал писателя А.Солженицына «продолжателем заветов Льва Толстого и Достоевского в благородной борьбе за торжество правды, справедливости, совести и человечности». Здесь же он с негодованием обрушился на тех советских литературных критиков, которые, по его словам, «беспардонно извратили его произведения, будящие разум и совесть читателя, и предали на «распятие» этого «рыцаря без страха и упрека». Нужно ли было для этого недюжинное мужество? Вопрос риторический! Ведь это был, повторюсь, 1970 год!!
В архиве семьи Топоровых имеется уникальная книга – поэма А.Твардовского «Василий Теркин» с его автографом на титульном листе: «Адриану Митрофановичу Топорову – с глубоким уважением и признательностью за добрые слова его дарственной надписи на книге «Крестьяне о писателях». А.Твардовский».
Это ответный дар крупнейшего советского литератора нашему земляку. Как мы помним, в 1963 году после более чем 30-летнего перерыва были переизданы в Новосибирске знаменитые топоровские «Крестьяне о писателях». Сотни надписей на собственных книгах сочинил Адриан Митрофанович тогда, но один из первых автографов отправился в Москву – в адрес главного редактора журнала «Новый мир».
«… Наша страна, – писал Топоров, – пережила две величайшие трагедии: Отечественную войну и сталинщину. Первая трагедия достаточно полно отражена в науке, художественной литературе и изобразительном искусстве, мимо второй они трусливо прошли. И только Вы оказались истинным рыцарем без страха и упрека, давшим на страницах «Нового мира» слово Солженицыну, Горбатову и др., чтобы заклеймить тиранию великого инквизитора… В знак моего благоговейного преклонения перед Вашей личностью – примите в дар этот простодушный труд – опыт крестьянской критики художественной литературы. А.Топоров».
А в Государственном архиве Николаевской области хранится переписка А.Топорова и Г.Титова начала 60-х годов. В этих письмах Адриан Митрофанович горячо доказывал космонавту-2, члену Комитета по присуждению Ленинских и Государственных премий, что только книга А.Солженицына «Один день Ивана Денисовича» достойна присвоения ее автору высшей литературной премии страны. Но тогдашним вершителям литературных судеб не хватило то ли прозорливости, то ли мужества. Награда досталось кому-то другому, чье имя уже никто и не вспомнит. А предсказания мудрого старика в очередной раз сбылись, но с поправкой на то, что А.Солженицын стал лауреатом не Ленинской, а Нобелевской литературной премии, и слава его давно уже перешагнула границы бывшего Советского Союза.

Из переписки А.Топорова и Г.Титова, космонавта-2
(Из фондов Государственного архива Николаевской области):

10.5.1964 г. А.Топоров – Г.Титову
«Милый Гера!
Итак, мы потерпели фиаско с выдвижением повести Солженицына на соискание Ленинской премии. Но это значит только то, что большинство членов комитета не поняло величия этого классического творения нашего времени, и что вокруг выдвинутых на соискание премии произведений шла в комитете и за его стенами жестокая групповая «подземная» война, которая и сказалась на результатах тайного голосования. Обо всем этом знают все. Но помни, Гера: история произнесет иной приговор повести Солженицына. Она останется в веках, а премированные вещи скоро потухнут в памяти людей. Я писал тебе, что отклонение повести Солженицына есть плевок большинства членов комитета на священные могилы мучеников, погибших от руки грузинского маньяка и тирана. Так это отклонение и воспринято всеми честными людьми…»

15.5.1964 г. Г.Титов – А. Топорову
«Дорогой Адриан Митрофанович!
Получил два Ваших письма. Ответить собрался только вот сейчас. Спасибо большое за то, что исполнили мою просьбу и написали о Солженицыне. Должен Вам признаться: я не разделяю Вашу точку зрения. Может быть, это потому, что я ничего не видел, ничего не пережил и отношусь к «Ивану Денисовичу», как к художественному произведению. Я согласен с Вами, что «Иван Денисович» – событие в советской литературе. До этого таких произведений я не читал. Но когда я читаю партийные материалы, читаю материалы съезда о культе личности, произволе, подозрительности, которые господствовали в тот период, у меня волосы подымаются дыбом. Мне кажется, что в них сказано о культе с большей эмоциональной силой, чем у Солженицына.
Я тоже не разделяю точку зрения о том, что герой должен быть только положительным.
Адиран Митрофанович! Я рос и воспитывался на лучших произведениях нашей советской, русской литературы. И мне везде говорили, я привык и, наконец, я твердо убедился в том, что художественное произведение должно, прежде всего, отличаться от речей многих писем простите меня, но мне противно про себя даже читать на одной странице по нескольку раз о «параше», о «фуете» и т.д. Не думайте, что я чистоплюй или что-то в этом роде. Я иногда ругаюсь очень крепко и не книжными словами. Но надо знать место и меру.
Основное мое возражение – против языка. «Иван Денисович» – событие в советской литературе, но, на мой взгляд, не столь великое, чтобы можно было отметить его присуждением Ленинской премии. Мои симпатии были на стороне Галины Серебряковой, и я огорчен тем, что трилогия не была отмечена премией… … Дорогой Адриан Митрофанович! Не обижайтесь, если я что-то не то написал. Это то, как я думаю, в чем убежден, что отстаиваю в комитете, поскольку избран туда…»

1.6.1964 г. А.Топоров – Г.Титову.
«Милый, дорогой Гера!
Ну и отхлопал ты меня в своем последнем письме за защиту «Ивана Денисовича» Солженицына!!! Браво!!! Люблю до смерти, когда мне умно возражают. И всю свою жизнь учил я моих питомцев – «ИМЕТЬ СВОЕ СУЖДЕНИЕ ОБО ВСЕМ».
Но, уважая чужое мнение, я все-таки «до последней капли крови» защищаю свою точку зрения. В моем письме об «Иване Денисовиче» я недостаточно развил свою позицию в оправдание языка повести, точнее – в оправдание вульгарно-тюремно-лагерных арготизмов, которых ты не выносишь. Попробую продолжить эту аргументацию.
У тебя хорошо сказано: «Должен Вам признаться: я не разделяю Вашу точку зрения. Может быть, это потому, что я ничего не видел, ничего не пережил и отношусь к «Ивану Денисовичу», как к художественному произведению».
Сказано честно. В последней фразе цитаты разгадка твоего «НЕРАЗУМЕНИЯ» моей точки зрения на арготизмы Солженицына. Слава Аллаху, ты поздно родился! А родись ты раньше, не миновать бы и тебе сталинской академии социального воспитания, ибо все лучшее попадало в нее! Я эту академию прошел полностью, как прошел ее и Солженицын. И поэтому говорю тебе от чистого сердца: ВСЕ ОТВРАТИТЕЛЬНЫЕ СЛОВА, КОТОРЫМИ НАСЫЩЕНА ПОВЕСТЬ СОЛЖЕНИЦЫНА, КАК РАЗ И ВОССОЗДАЮТ ВСЮ ГНУСНУЮ, ПОДЛУЮ, ОМЕРЗИТЕЛЬНУЮ АТМОСФЕРУ, В КОТОРОЙ УТОПАЛИ ПОГОЛОВНО УЗНИКИ СТАЛИНСКИХ ТЮРЕМ, ЛАГЕРЕЙ, ПОДВАЛОВ, ЗАСТЕНКОВ, ЦЕНТРАЛОВ!!! АНТИМОРАЛЬНЫМ ЗЛОВОНИЕМ БЫЛ ОТРАВЛЕН ТАМ КАЖДЫЙ АТОМ ВОЗДУХА. «ИВАН ДЕНИСОВИЧ» – ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННОЕ ПРОИЗВЕДЕНИЕ, А В ТАКИХ ПРОИЗВЕДЕНИЯХ ЕДИНСТВЕННЫЙ ИЗОБРАЗИТЕЛЬНЫЙ МАТЕРИАЛ – С Л О В О.
Чем и как Солженицын мог изобразить всю мерзость лагерной атмосферы, да так изобразить, чтобы читателя затошнило? ТОЛЬКО АРГОТИЗМАМИ!!! Он и сделал это блестяще! И то, что тебе противно было читать повесть, является лучшим доказательством силы художника.
Изобразительное значение отвратительных арготизмов глубоко понял большой художник слова и знаток русского языка – ТВАРДОВСКИЙ, напечатавший «Ивана Денисовича» в «Новом Мире». Это поняли и другие наши писатели.… Солженицын ХУДОЖЕСТВЕННО изобразил ужасы СТАЛИНЩИНЫ с потрясающей силой…
Ты честно признаешь, что «Иван Денисович» все-таки СОБЫТИЕ в советской современной художественной литературе.
Верно! Он показал кусочек великой социальной трагедии, которой до Солженицына никто из литераторов так талантливо не показал. За одно это ему стоило присудить Ленинскую премию. Ни одно из художественных произведений последних лет не взбудоражило так наше общество, как «Иван Денисович». История вынесет о нем свой объективный суд, не схожий с судом Комитета по Ленинским премиям…»

Глава 11
ЛЕГЕНДА ОБ «ОЗИМАНДИИ»

Вспомним, как вначале 1944 года Адриан Митрофанович появился в хате сестры Екатерины Дягилевой, как передала она ему «захоронения», среди которых было несколько полуистлевших листков.
Начиная с 1949 года, родные А.Топорова, кто по месту жительства, кто, приехав в отпуск, стали регулярно встречаться в николаевской квартире старшего сына А.Топорова – Юрия. Неотъемлемой частью этих встреч были длительные воспоминания Адриана Митрофановича о его жизненной эпопее, непременно о литературных и общественных делах с демонстрацией многих примечательных реликвий, с пространными комментариями к ним. Поражала острота почти феноменальной памяти уже преклонного по возрасту человека. Ей и обязано рождение предлагаемой легенды, начало которой относится к концу 1928 или началу 1929 года.
В одну из встреч (это было в годы «хрущевской оттепели») Адриан Митрофанович – в какой уже раз! – достал исторический, «ископаемый» экземпляр «Крестьян», но на этот раз обратил внимание родных на вложенный в него небольшой полуистлевший листок из ученической тетради, на котором впереди чернилами, с дореволюционной орфографией, был записан сонет Шелли «Озимандия», а дальше следовала беглая карандашная запись с пометкой в начале «1-я очередь». Как оказалось, здесь и на обороте листка были записаны отзывы коммунаров «Майского утра» об «Озимандии».
– Почему «1-я очередь», – спросил кто-то из родных. – Были другие?
– Пуганая ворона куста боится. Была 2-я очередь. Да как только обнаружил я в Казацкой те листки, как прочел их, так и похолодел. Хорошо, что не этот экземпляр книги взяли чекисты в Раменском. Сжег я тут же крамольные листочки, но со страху, видно, крепко запомнилось. Да и перепечатывал когда-то в рукописи их не раз … Хорошо бы восстановить…
В середине 80-х годов первый сохранившийся листок (он, кстати, запечатлен Центральной студией документальных фильмов во время съемки фильма «Майское утро») и два экземпляра восстановленной записи были обнаружены в архиве А.Топорова. Пересказ их приводится в виде так любимых самим Адрианом Митрофановичем и коммунарами театральных сцен. И для того еще, чтобы представить, как рождалась в «Майском утре» крестьянская критика художественной литературы.

С ц е н а п е р в а я

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
ТОПОРОВ А.М. – сельский учитель, сын курского крестьянина-бедняка.
БОЧАРОВА М.Т., ЗАЙЦЕВА П.И., ЗУБКОВ П.С., КРЮКОВА И.А., КРЮКОВ М.Ф., ЛИХАЧЕВ С.П., НОСОВА А.С., НОСОВ М.А., САШИН Ф.М., СОШИНА Е.И., СТЕКАЧЕВ И.А., ТИТОВ В.А., ТИТОВ П.И., ШИТИКОВА М.Т., ШИТИКОВ Д.С. – коммунары «Майского утра», «б е л и- н с к и е в л а п т я х».

МЕСТО ДЕЙСТВИЯ
Семилетняя школа коммуны «Майское утро»

ВРЕМЯ ДЕЙСТВИЯ
Декабрь 1928 года или начало 1929 года
-
Довольно поздно. Минут десять назад прозвучали мощные удары в шабалу (металлический диск, подвешенный на суку дерева возле дома управления коммуны). Дверь школы непрерывно распахивается. Она без тамбура; виден двухметровой высоты коридор, прорезанный в плотно слежавшемся сугробе. В школу валят – мал и велик вперемежку – коммунары. Рассаживаются на партах поближе к невысокой сцене, где за столом, заваленным книгами, газетами и листками бумаги, сидит Топоров. От волн морозного, зимнего воздуха над ним, мигая, покачивается керосиновая лампа «Молния».
Торопливо вбегают последние посетители. На переднем плане размещаются критики «первой руки». Высокий, костлявый и широкоплечий Шитиков приспосабливается у сцены на корточках и автоматически начинает крутить цигарку. Но не закуривает.
-
ТОПОРОВ (отрывает голову от книги, слышится: «Ч-шш», шум смолкает). Прошлый раз мы с вами читали и обсуждали стихотворение Фета «Шепот». По-честному я боялся, что разговор не получится. Но, как сказал Дмитрий Сергеевич, сошло «На ять»!
САШИН. Про любовь же: мыслю нежную будит. Дед Михей, которому летось сто брякнет, предписанию выдал – волочь его в школу.
ТОПОРОВ (смеется). По проторенному сегодня у нас тоже стихотворение, но не про любовь, а … – философское.
ЗАЙЦЕВА. Любовь бы антересней. Но можно и эту … Софию. Ишо не кушали.
ТОПОРОВ (поднимает листок). Здесь стихотворение, записанное мной еще в 1910 году. Было мне тогда 18 лет. Судил по-крестьянски. Но страшно понравилось. Интересно сравнить, что вы скажете.
ШИТИКОВ. Читай, Митрофанович. Любо, когда загадошно и стыку мнения подлежит. Если, конечно, свет в голову упадет.
ТОПОРОВ. Скажу сначала об авторе. Перси Биши Шелли – великий английский поэт. Жил с 1792 по 1822 год. Писал как революционный романтик и УБЕЖДЕННЫЙ ОПТИМИСТ. Кому это слово непонятно, поясню – человек, который жизнь любит, ждет от нее всегда хорошее. И не зря говорю оптимист: будет над чем подумать… Шелли стоял за всеобщее равенство и социальную справедливость.
КРЮКОВ. Читай Карл Маркс!
ТОПОРОВ (смеется, потом несколько нерешительно берет тот же листок). Да ладно, слушайте:

О З И М А Н Д И Я
Сонет Шелли

Я встретил путника. Он шел из стран далеких
И лишь сказал: «Вдали, где вечность сторожит
Пустыни тишину, среди песков глубоких
Обломок статуи распавшейся лежит.

Из полустертых черт сквозит надменный пламень,
Желанье заставлять весь мир себе служить.
Ваятель опытный вложил в бездушный камень
Те страсти, что смогли столетья пережить.

И сохранил слова обломок изваянья:
«Я – Озимандия, я мощный царь царей!
Взгляните на мои великие деянья,
Владыки всех времен, всех стран и всех морей!».

Я посмотрел вокруг: глубокое молчанье,
Пустыня мертвая – и небеса над ней…

Сначала глубокое молчанье, а затем начинается «разминка».
-
СТЕКАЧЕВ. Размораживает мысль эта вещь.
ТИТОВ П.И. Работать головой будешь раздумчиво.
ЛИХАЧЕВ. Мне непонятно, Митрофанович, что такое … СОНЕТ?
НОСОВ. Это когда стих спросонку творят.
ТОПОРОВ. Ну, Михаил Алексеевич, вечно умора от твоих слов. Сонет – это особая форма стихотворения: сначала идут два четверостишья, а затем шесть строчек в рифму. Ясно?
ЛИИХАЧЕВ. На четверть… Про стих скажу: глубоко бороздит душу, не смекну только – чем.
СОШИНА. Чо тута рассмекиваться? Жил-жил, помер, ничего не осталось. Все!
КРЮКОВ. По-сорочьему так. Только суть стиха огромнее. Царь тут могучий описан, владыка. Большую меру с жизни запрашивал, большой мерой в нее и вкладывал. Положим, классу не нашего, но и для прочего человека старался, деяния великие оставлял… Мыслью той надо задаться: из-за чего же хана? Не выражу сразу.
НОСОВ. Суть в душу вобрать – не овцу ободрать. О смысле я посля. Сперва, как Митрофанович учит, про форму выражу. Стих писан баско, ухи расклинивает и ширше становит.
БОЧАРОВА. Бывают слова все исперековерканные. А тута оне подходят одно к одному. Заслушаешься.
ШИТИКОВА. Как льдинка, растаешь.
НОСОВА. Стих в душу ладно укладывается. Строчки в нем ровные, вроде как выпуклые, словно бревнышки в справно рубленной избе.
САШИН. На блажь наводит: что жить, работать не стоит.
ШИТИКОВ. С твово взгляду муть у меня в голове взмыла. Митрофаныч, курнуть надо: мозги чтоб вздохнули.
ТОПОРОВ. Перерыв!
* * *

ТОПОРОВ (про себя). Сколько раз читал сам – и всегда, будто взлет, раздумья… Зря здесь боялся читать: как говорят!

С ц е н а в т о р а я
(Все возвратились, заняли прежние места, только Шитиков пересел с корточек на край сцены, ерошит волосы; видно, как возбужденно ходит под кожей большой острый кадык).
ТОПОРОВ (кончил делать пометки на первом листочке, положил перед собой второй, написал «2-я о ч е р е д ь»). Так что?
ЗАЙЦЕВА (привстала из-за спин мужиков, покачала головой). Слухаю я вас, мужики, и баб частью. А слова ваши к душе не липнут. Утеряли вы нить с прялки. Щебечете все про про красу стиха, а в мыслю не вникли. За што только вас столичный писатель «белинскими» обругал.
НОСОВ. Точно! Сидим не безголовые, да головы яловые: сколь вымя не трясти – теленка не принести.
ШИТИКОВ. Ты, тетка Пелагея, под зад нас не поддавай. Мысль родить сходу – не ристотели. Стих для слуха мал, а для разбору велик. Мозга на мозгу накладывается, и поначалу так вроде склепывается: жил-был, мол, подох, – стал быть, пер ни к чему. А чую, не так прост этот Шельма.
ТОПОРОВ (смеется). Не «Шельма», а Шелли.
ШИТИКОВ. Нет ш е л ь м а: потому как задумку главную тайно припрятал. Про форму согласен, про мыслю ж пока не бекну. Тут ишо с классовой точки как бы не прошибиться. Делема!
КРЮКОВА. А по мне, так Сашин правый: грусная песня, унылость наводит, руки от дела отшибает. Вроде как вредная для нас…
ШИТИКОВ. Иш ты! Ишо на ликпункте образовывалась и за партейного выскочила. Потому твою голову, Ариша, просветлять начну. Зря что ли Митрофаныч упредил: дескать, ОПТИМИСТ Шелли. Не мог он про одну унылость мыслить. Помотался я по Рассее. В Питере по случаю ремонту в Зимнем разную коллекцию переставлять и шшупать довелось. Роскоши там – жутко! Как сова, слепнешь. А одно душу перемутило. В подвалах обломки хранят всякие. Которую не посмотришь – чистая Азимандия! То голова с носом и ушами отколупанными, то часть пуза или ноги человеческой. Опять же от карниза развалина. Все ржавое, источенное, а видно, что красотишша была непомерная. Возле каждой табля повешена: иде и когда эта древность откопана. Тут тебе и бьет в башку: сколь же в нашей планете азимандиев захоронено! Сколько разной полезности вовсе истлело и пылью образовалось! Вот ты и ответь, Миша, на вопрос свой: от кого же хана?
КРЮКОВ. Я сейчас контрреволюцию сочинять буду. Учат нас как? Что от царя или при царе, – так кувалдой, и амба! В стихе на владыку тоже ярлык повешен: царь он царей. Стал быть, гибель его приветствовать надо. Так с ним же и царство погибло, пустыней стало. Тут и с «Интернационалом» я не согласный. Как это так: «мы старый мир разроем до основанья, а затем»? Кому ж неясно, что боле половины в точности повторить придется…
ШИТИКОВ. Тута не в тот след ступаешь. В гимне классовость жизни и склад взаимности разумляется, а не вещественность материализму. Сбил ты меня с мысли почуянной. Подмогни, Петр Семенович: голова у тебя большая, что в «Руслане» у Пушкина…

(П а у з а )

НОСОВ. Месили, месили, слона слепили, о морде забыли.
ЗУБКОВ. Ладно, морду приставлю. Шел ты, Дмитрий, больше наобум, но верно. Тут Сашин сказал: на блажь, мол, наводит, ни жить, ни работать не стоит. «Не жить» – это его дело; а вот «не работать» – мое. Тут я такое учиню, что Озимандия помогать воскреснет. Прав Шитиков: от оптимизма Шелли толкаться надо. Жить человек предназначен, работать, деянья великие оставлять. А еще должен сохранять их сам от себя…
Так думаю… Люди иные оголтелые, как наверх повыползают, творят невесть что, ничего доброго не оставляя. Сколь таких ганнибалов, македонских, бонапартов в миру перебывало! Человек в буйстве разума не ведает, – вот «пустыни мертвые» и остаются. Шелли смириться с тем, ясно, не мог. Что мы делаем, когда на полях-огородах птицы разбойничают?
ТИТОВ В.А. Пугала пострашней втыкаем.
ЗУБКОВ. Считаю, что стих Шелли и есть пугало для человека: чтобы духом пустынным, загробным пахнуло, и мурашка под кожу заползла. Предупреждение это, красный сигнал на дороге, обращен ко всему Человеку: не балуй перед вечностью, а то и от нас ничего не останется… Прозорливый стих, хоть объезжай наши райкомы и зачитывай … (сильно нахмурился)…
-
(Снова «глубокое молчанье», невеселые коммунаровские думы).
-
ТОПОРОВ (нарушая паузу). Стихотворение это – мое любимое. Но восхищался я в нем, пожалуй, больше формой, а по мысли не пошел дальше этого вот твоего, Дмитрий Сергеевич: «жил-жил, мол, подох – стал быть, пер ни к чему»…
ШИТИКОВ (очень доволен). Превзошли, значит?
ТОПОРОВ. Превзошли…

* * *

Литературные недруги А.Топорова в годы его литературной деятельности в «Майском утре» и грязью обливали, и камнями закидывали дерзкий опыт крестьянской критики, работу – по Ф.Панферову – «исключительно в угоду деревенского идиотизма». При этом не уставали противопоставлять самого А.Топорова «темным», по их мнению, деревенским мужикам и бабам: дескать, навязывает личные вкусы, дескать, не крестьяне говорят, а сам А.Топоров за них.
В сущности же, даже если это и было бы справедливым, то не меняло бы ровным счетом ничего. Кто такой А.Топоров – особенно в начале жизни и работы? Сын крестьянина-бедняка. С четырех лет – в сельском труде. Образование – по сегодняшним меркам – даже не среднее: сельская церковно-приходская школа. Работа учителем – с 1908 по 1930 (год издания книги «Крестьяне о писателях») – почти исключительно сельские школы, да еще с попутным крестьянским трудом. Так что голос самого А.Топорова того времени – это, прежде всего крестьянский голос. Но голос «светлой крестьянской головы». Такими же были и многие критики-коммунары «Майского утра». Да еще и собрались здесь лучшие из породившего коммуну села Верх-Жилино: «светлодумы», политики и романтики, принявшие идею коммунизма в ее неискаженном смысле, воплотившие ее почти до идеала. За плечами у многих – солдатская, партизанская страда, партийный – не по корысти, а по убеждениям – опыт. Неслучайно Адриан Митрофанович всегда подчеркивал, что он учил коммунаров, но еще больше учился у них.
Вспомните приведенный в статье «Второе рождение необыкновенной книги» словесный портрет коммунара Петра Семеновича Зубкова. К той характеристике остается добавить: после 1929 года он с блеском окончил Омскую сельскохозяйственную академию и был назначен на должность директора одного из крупнейших животноводческих совхозов Алтая.
Вот такой «темный мужик»!
Или эта – потешавшая не только «Майское утро», но и все окрестные села «куриная история».
Еще до организации коммуны «Майское утро» в верхжилинской школе одной из самых смышленых учениц Топорова стала 16-летняя редкая красавица Настя (позже Анастасия Сергеевна Носова). Так уж повелось в старину на Руси, либо самым уродливым, либо самым прекрасным женщинам присваивали кличку «колдунья» и настойчиво искали их связь с «нечистой силой». Нечто подобное журавлихинские (Журавлиха – второе название села Верх-Жилино. – И.Т.) темные старухи распустили в деревне относительно Насти. Это ее забавляло, потом стало злить, а в коммуне ей представился случай учинить «кровную месть» над досужими сплетницами.
Никто в Косихинском районе в ту пору знать не знал, ведать не ведал, что такое есть инкубатор. Любознательная и беспокойная Настя упросила, чтобы ее послали в Бийск на специальные инкубаторские курсы. После ее возвращения в коммуне построили небольшой отдельно стоящий домик, из которого на прилегающий к нему просторный выгон в течение всего бесснежного периода высыпали сотни пушистых желтых цыплят, утят и гусят.
В Журавлихе бабы скоро зашептали:
– В «Майском», слышь, Наська-колдунья замест хохлаток цыплят высиживать обучилась. Бают, сотнями из подола выкидывает.
Не вытерпели. Поглазеть на «колдовское чудо» прибыла «делегация» журавлихинских баб-единоличниц. Настя настроилась провести экскурсию на чисто научной основе, да тут ее чуткие уши уловили боязливый шепот:
– Наська – она чертовка, бес ее натаскал. Не заходите, бабоньки – на кур порчу нашлет.
Крестьянки замялись. Тогда Настю занесло.
– А ну! – распахнула она дверь домика. – Кому не любо – прочь иди! А кто хочет цыплят зараз по сотне выпаривать, – в два счета научу.
Перспектива была заманчивой: женщины не устояли и набились в помещение, в котором у дальней стенки стояло сооружение, напоминающее большой, высокий улей. Серьезнейшим образом Настя прочитала следующую короткую лекцию:
– Смотри сюда, – Настя выдвинула один из поддонов, на котором, энергично наскакивая друг на друга, копошилась сотня цыплят. – Наш инкубатор – на тысячу яиц. В нем 10 этажей. Вам рекомендую начать с одного. Берем большой плотный ящик и перевертываем вверх дном. В стенке делаем прорезь и вставляем в нее рамку, подбитую снизу: как у решета, металлической сеткой. Для вывода цыплят загружают рамку яйцами в один слой и вдвигают ее в ящик. Затем – ЭТО ОЧЕНЬ ВАЖНО!!! – накрывают устройство сверху обязательно красной материей, как стол в президиуме. После, в течение семи-восьми дней, на ночь каждой хозяйке следует полтора часа посидеть на ящике, а потом накрыть поверх красной материи чем-нибудь теплым. Через названный срок из яиц образуются первосортные советские цыплята…
Диву дался продавец журавлихинской кооперативной лавки, когда на следующий день Настины «курсантки» расхватали всю наличную красную материю.
Самое удивительное, что у одной из них действительно «выпарилась» сотня вполне доброкачественных цыплят. Правда, бойкая изобретательница тут же разболтала секрет освоенного ею чуда:
– Обидели вы, темные, Настю. Она над вами и посмеялась. Но не без прока все ж. Я, по сути, сразу достигла. Замест красной материи и собственного заседания мужний тулуп приспособила, а яйца пухом из подушки пересыпала. Куриную теплоту чтоб исделать, к русской печи кирпичи до нужного свойства грела и под решето подкладывала.
Так сообразительная крестьянка одним разом трех зайцев убила: расшифровала Настину озорную шутку, утвердила научное начало в журавлихинском единоличном птицеводстве и поколебала у сельчан веру в принадлежность прекрасной хозяйки коммунарского инкубатора к «нечистой силе».
Закончим «куриную историю» характеристикой Насти по книге «Крестьяне о писателях»:
«НОСОВА Анастасия Сергеевна. 24 года. Отец – сельский писарь, вышедший из середняцкой среды. Окончила курсы красных учителей школы первой ступени. Училась в пятилетке (раньше – двухклассное училище). Жила два года в Барнауле, «образовалась». Прошла курсы кройки и шитья. В коммуне – активистка. Член партии. Пробует стать селькором. Заведует библиотекой. Простая и симпатичная женщина».
Вот такая «темная баба»!
Короче: Топорову в его главной книге и во всем, написанном после, не было необходимости выдумывать своих героев; его заботой было лишь стремление возможно более точно списать с натуры словесный и духовный мир своих земляков с их «светлой крестьянской головой». Второй заботой было добиться (и он блестяще это сумел), чтобы мир крестьянской души открывался перед ним со всей искренностью, без боязни чем-либо насмешить своего просветителя.

* * *

О б л о м к и д в у х «О з и м а н д и й»

Сначала об одной из них.
Сохранились три «обломка статуи распавшейся», под которой в данном случае подразумеваются погибшие и затерянные рукописи, подготовленные А.Топоровым для издания второй книги «Крестьяне о писателях»: это отзывы о классической литературе и исследовательские очерки Адриана Митрофановича о трансформации духовного мира коммунаров «Майского утра».
О первом «обломке».
В январе 1937 года по звонку В.Вересаева Адриан Митрофанович отвез из Раменского и передал для выставки Пушкинскому комитету библиотеки имени В.И.Ленина подборку отзывов крестьян о произведениях Пушкина…
Прошло 22 года. Как уже упоминалось, в газете «Литература и жизнь» появился небольшой очерк Топорова о спасении жизни А.М. Горького в Николаевской городской больнице (А.М.Горький был избит жителями села Кандыбино, подобран цыганами и полумертвым привезен в больницу). Очерком заинтересовались в Институте мировой литературы им. А.М.Горького. Возникла переписка с сотрудницей института Татьяной Борисовной Дмитриевой. Она-то и обнаружила след отзывов крестьян о произведениях Пушкина, когда-то переданных для выставки. Подборка была отправлена в Ленинград, в Пушкинский дом (Институт русской литературы). По собственной инициативе Т.Дмитриева выехала в Ленинград, разыскала эти материалы, и копию их переслала А.Топорову. Найденный «обломок» двухтомной рукописи открывает собственно отзывы крестьян о литературе во всех – после первого – четырех изданиях книги «Крестьяне о писателях».
О втором «обломке». Это восстановленный Адрианом Митрофановичем по памяти отзыв, в книге «Крестьяне о писателях», вошедший в статью-послесловие:
«… Интересная история вышла у нас со знаменитым стихотворением Фета «Шепот … Робкое дыханье…» Разбор его был для коммунаров самым трудным испытанием их способности ощущать утонченную, «эфирную» поэзию. Моя уверенность в провале «Шепота» была тверда. Но представьте: Фет заворожил «грубые» крестьянские сердца!
– Тут все – человеческое!
– А природа-то как нежно описана!
– И луна, и соловей, ну, все при ночи! Ровно у нас в мае месяце, вон там за баней, над рекой.
– Речка-то! Ишь серебрится… Живая картиночка!
– По себе понимаешь все написанное в стихах.
– Мал золотник, да дорог!
– Ноне так ужо не пишут стихов. Пошто это так?..»
О третьем «обломке». Это как раз запись крестьянских высказываний о стихотворении Шелли на единственном сохранившемся листочке (1-я очередь) и восстановленные Адрианом Митрофановичем (2-я очередь) «философские» размышления коммунаров в канун 1929 года.
Да, мы знаем, что именно этот год был началом гибели первой – личной, непреходящей, дорогой – «ОЗИМАНДИИ» Адриана Митрофановича Топорова.
«От кого же хана»?
Прежде всего, от вдохновленной свыше безжалостной политики образца 1929-1937 годов, подорвавшей начатое в «Майском утре» дело и исключившей возможность опубликования крестьянских отзывов о классической литературе.
Во-вторых, от трагических событий Великой Отечественной войны, уничтоживших в Старом Осколе все рукописи А.Топорова.
В-третьих, от кощунственного отношения Госиздата, безвозвратно затерявшего (или, что вернее всего, уничтожившего, на всякий случай) рукописи репрессированного А.Топорова, переданные туда в 1929 году.
Не менее горькая судьба была и второй «ОЗИМАНДИИ» – самой коммуны «Майское утро». Детище первых лет Советской власти, первых романтических мечтаний верхжилинских крестьян об истинном коммунизме, – прекрасная легенда того времени. Там был свой «царь-царей» – монолитный, не знающий устали в труде и поисках коллектив умниц-коммунаров. Там были свои «великие деянья». Скажем об этом словами краевой газеты «Алтайская правда» (№218 от 19 сентября 1986 года):
«ПОЛЕ «МАЙСКОГО УТРА»
Репортаж с открытия памятного знака первым коммунарам
Косихинского района.*

Пожалуй, никогда еще у кромки этого хлебного поля не собиралось столько людей. Из окрестных сел, из райцентра Косихи, из Барнаула, Новосибирска, Москвы. Они приехали сюда, чтобы почтить память тех, кто на заре новой жизни начал распахивать единоличные межи, преобразовывать алтайскую деревню, сделал первые шаги к социализму…
Говорит, открывая митинг, первый секретарь Косихинского райкома партии В.И.Литвинов:
– Уже в первые годы хозяйствования в коммуне было 400 голов ухоженного скота. Коммунары сдавали высококачественного масла государству больше, чем несколько окрестных деревень, вместе взятых. Водяная мельница, кирпичный заводик, кузница давали хорошую прибыль. А первый инкубатор! А рукотворный пруд с карпами и карасями! Косихинская земля не знала ранее ни помидоров, ни арбузов. Коммунары научились их выращивать. В коллективном труде крепла взаимовыручка, росло доверие друг к другу. Уже не вешали замков на амбары и кладовые. Каждый трудился на совесть.
В жизнь коммунаров входил огромный духовный мир – мир Пушкина, Гоголя, Шекспира… От книги к книге росли кругозор, культура некогда совсем неграмотных людей…»
Торжественно, возвышенно, оптимистично – а в это время «Майское утро» уже было «ОЗИМАНДИЕЙ», и открывавшийся памятный знак у кромки бескрайнего хлебного поля с ярко синими осенними небесами над ним был не более чем «обломком распавшейся статуи».
Пусть о распаде расскажут долгие годы остававшиеся немыми архивные свидетели прошлых лет.
Из автобиографических записок А.Топорова:
«… Год великого перелома был началом конца многих замечательных достижений «Майского утра». Перед этим коммуна в ее свободном развитии доросла до 500 работоспособных членов. В ней строго соблюдался принцип самоуправления…
В кампании ликвидации кулачества как класса на базе сплошной коллективизации «Майское утро» разбухло до 5000 членов, – и это при условии отправки в Нарым многих и многих первых коммунаров – бывших середняков. Совет коммуны сформировали из «рекомендованных райкомом» – как правило, неопытных и неавторитетных новичков».
Из письма А.Топорову бывшего коммунара-критика Якова Матвеевича Ермакова:
«20 января 1961 года.
… Из коммунаров остались только Литняха да я со старухой. Остальные умерли, разъехались… не выжили в северных землях…
В 1930 году в коммуну вступило 150 домохозяйств. После статьи Сталина «Головокружение от успехов» вышло из коммуны 96 домохозяйств. Кошмар был. Забегали по коммуне с газетой в руках Косачев Кузьма, Батовы – два брата, Шаконава Григорий и другие… сделали целую контрреволюцию. Хотели все разгромить, всю коммуну. Я тогда был кладовщиком продовольственного склада. Накатила толпа к складу. Я прибежал к амбару, был в руках ключ для гаек трактора. Во все горло гаркнул:
– Стой! Не трогай вороты!
Сам распахнул их и опять кричу:
– Кто смел, бери, что надо! НУ!!!
Смелого не нашлось.
Повалили все к свиноферме. Погнали с нее свиней. Мы видим, что дело неладно. Взяли винтовки и встретили эту толпу. Борисов Михаил выстрелил в воздух. Погнали свиней назад. А задержали толпу – я, Борисов Михаил, Борисов Андрей, Молодцов Федор…
Так и остановили погром коммуны. После этой кутерьмы коммуну перевели на артель под названием «Красный боец». Потом слились с Пустынью. Сейчас живем в объединенном колхозе: Косиха вся, Малая Лосиха, Койт, Пустынь. А резиденция всей культуры – в Глушинке. Там, правда, одна гармошка…
Вот что хотел сообщить Вам, дорогой друг Адриан Митрофанович. Простите меня, старика, что плохо написал, стар стал, 81 год.
С приветом к Вам – Ермаков».
С.Титов – А.Топорову (19 ноября 1976 года):
«… Нынешним летом с хозяйкой отважились посетить родные места. Скатали в Сибирь. Были в Журавлихе.
Жизнь идет, как должно быть в деревне: трудятся, выполняют планы по поставкам, гонят самогон…
«Майское утро» закончило свое существование. На месте поселка остался бугор, изрытый ямами, разрушившийся скотный двор, стены каменной пекарни, да покинутые две халупы. На заросшем кладбище нет ничего в память коммунаров…»

ЭПИЛОГ

Стоят в глазах распавшиеся каменные стены «Майского утра», покинутый поселок, оставленные за ненадобностью две халупы…
Разве не «ОЗИМАНДИЯ» – тот самый цветущий оазис, о котором в письме Топорову так вспоминала бывшая его жительница Марина Тимофеевна Шитикова:
«… Помню, в 1929 году в селе люди были сильно настроены против коллективизации. На собрании криком и топотом глушили всех, кто выступал за нее. Я попросила слово и сказала, что из коммуны «Майское утро». Сразу послышались переговоры:
– Там-то, говорят, хорошо.
Я рассказала, с каким большим желанием люди работают. Вовремя сдают продукцию государству, и остается в достатке себе. После работы от мал до велика торопятся в школу, где учитель читает газеты и книги. В праздничные дни для коммунаров играет оркестр, и ставятся художественные вечера учениками, а бывает и взрослыми.
Когда я кончила, послышались слова:
– В «Майское» мы хоть сейчас пошли бы…»
«Майское утро», тот самый цветущий оазис, о котором так и напишет А.Топорову секретарь Косихинского райкома партии В.Гостев 26 декабря 1983 года:
«Уважаемый Адриан Митрофанович!
Косихинцы шлют Вам сердечные поздравления!
Люди помнят о Вас и гордятся Вами!
От поселка коммунаров ничего не осталось (потомки не простят этого). На его месте посажены молодые сосенки…»
И законен вопрос коммунаров-критиков на разборе «Озимандии»: «ОТ КОГО ЖЕ ХАНА?». Вопрос, терзающий сердце особенно сейчас, когда по стране то там, то здесь с заколоченными крест на крест ставнями крестьянскими домами стоят хутора, улицы, села, когда всеми высокими инстанциями признано, что страна в кризисе, у последней грани жизнеобеспечения. Но, слава Богу, нет недостатка во все новых и новых программах «преодоления».*
Верить ли им или, как говорил в давнее время коммунар Петр Семенович Зубков, пора объезжать высокие инстанции и зачитывать им «ОЗИМАДИЮ»?..

СПИСОК ИСПОЛЬЗОВАННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ:

• Аров Б. Акварели родного города. Николаев. Атолл. 2004.
• Бар О. «Как учитель Топоров разъясняет крестьянам-коммунарам китайскую революцию и современную литературу». Новосибирск. Газета «Советская Сибирь». 21.03.1928.
• Беккер М. Так ли нужно работать с читателем-колхозником? Критика метода Топорова. В порядке обсуждения. Москва. «Литературная газета». 28.04.1930. №17.
• Волков А., Штанько Н. Отчий дом. Газета «Известия». 08.- 11.08.1961, №№ 187 – 190.
• Глотов В.В. Учитель для сына. Размышления журналиста, гл. «Кружок Топорова». Москва. «Педагогика», 1985.
• Гусельников В. Счастье Адриана Топорова. Барнаул. Алтайское книжное издательство. 1965.
• Залыгин С. Второе рождение необыкновенной книги. Газета «Известия». 07.03.1964. №57.
• История СССР с древнейших времен до наших дней. Том УШ, стр. 353. Москва. «Наука». 1967.
• Коптелов А. Минувшее и близкое. Воспоминания, статьи, очерки, гл. «Подвиг учителя». Новосибирск. Западно-сибирское книжное издательство. 1983.
• Коротич В. Наедине. Журнал «Юность», 1991 г., №№ 7, 8.
• Краткая литературная энциклопедия, том 7, ст. «Топоров Адриан Митрофанович». Москва. «Советская энциклопедия». 1972.
• Литературное наследство Сибири. Том 2, стр. 256-257. Новосибирск. Западно-сибирское книжное издательство. 1972.
• Мирошниченко Е. Я зачем-то съездил в Николаев, гл. «Крестьяне о писателях». Николаев. «Возможности Киммерии». 2001.
• Никитин С. Автограф космонавта. Пермь. Газета «Звезда». 06.08.1964.
• Панферов Ф. О книге А.Топорова «Крестьяне о писателях». Москва. Журнал «Октябрь». 1930. №12.
• Переписка Топорова Г.А. и Топоровой М.И. 1946 г. Личный архив Г.Топорова.
• Переписка Топорова Г.А. и Топорова Ю.А. 1946 г. Личный архив Г.Топорова.
• Пересунько Т. Правдолюб. Совестливец. Добротворец. Николаев. Газета «Южная правда». 09.08.1984. №184.
• Пересунько Т. Беспокойное сердце. К 100-летию А.М.Топорова. Николаев. Газета «Южная правда». 28.08.1991.
• Пересунько Т. Неувядаемый талант общения с миром (из переписки А.М.Топорова с советскими писателями). Фрунзе. Журнал «Русский язык и литература в киргизской школе». 1982. №2.
• Письмо Вольпе Ц., зав. редакцией журнала «Литературная учеба», Топорову А. от 28.01.1930. Государственный архив Николаевской области. Фонд № Р-2852. Опись 4. Дело №№ 295.
• Поле «Майского утра». Репортаж с открытия памятного знака первым коммунарам Косихинского района. Барнаул. Газета «Алтайская правда». 19.09.1986. №218.
• Стыров П. По следам одной книги. Газета «Литература и жизнь». 06.04.1960, 03.08.1960. №№4, 91.
• Титов Г. Авиация и космос. Рассказ летчика-космонавта СССР, стр.14-16. Москва, военное издательство Министерства обороны СССР, 1963.
• Титов С. Два детства. Москва, «Советская Россия», 1965.
• Топоров А. Воспоминания. Барнаул. Алтайское книжное издательство. 1970.
• Топоров А. Дневники. Государственный архив Николаевской области. Фонд № Р-2852. Опись 4. Дело №№ 265 – 270.
• Топоров А. Крестьяне о писателях. Новосибирское книжное издательство. 1963.
• Топоров А. Однажды и на всю жизнь. Записки сельского учителя. Журнал «Октябрь». 1980. №3.
• Топоров А. Переписка с писателем С.Залыгиным. Государственный архив Николаевской области. Фонд № Р-2852. Опись 4. Дело №7.
• Топоров А. Толстокожие. Газета «Комсомольская правда». 1937. №37.
• Топоров А. Я – из Стойла. Автобиографические записки. Рукопись в 2 – х томах, 1970 г. Личный архив А.Топорова.
• Топоров А. Я – учитель (воспоминания). Москва. «Детская литература». 1980.
• Топоров Г. Дневники. 1937 г. Личный архив Топорова Г.
• Топоров И. Еще раз о «Николаевском Солженицыне». Газета «Вечерний Николаев». 17.07.2008, №79.
• Топоров І. Миколаївський Солженіцин. «Реабілітовані історією. Миколаївська область. Книга 4». – Київ-Миколаїв: Світогляд, 2008.
• Трушкин В. Восхождение. Литература и литераторы Сибири 20 – начала 30-х годов. Иркутск. Восточно-сибирское книжное издательство. 1978.
• Уроки Аграновского. Известия. Москва. 1986.

СТИХОТВОРЕНИЯ
ГЕРМАНА ТОПОРОВА

ПАМЯТИ МАТЕРИ

Пусть неизливный свет струится,
И будет пусть земля тепла
Для той, что сердце по крупицам
В дороге встречным отдала.

Над этой бескорыстной данью
Не властен холод гробовой.
Спи с миром, с тихим ожиданьем,
Что все мы встретимся с тобой.

Спи с верой, что над нами всеми
Цветы останутся свежи,
Что бесконечным будет время,
И бесконечной будет жизнь.

27 декабря 1973 г.

ВСТРЕЧА С ОТЦОМ
(с. Стойло, годы 1937-1947)

В память о А.Топорове

В этот дом нас прибило из разных мест:
Я весь в бликах военных салютов,
Ты принес свой тяжелый, неправедный крест
Всенародной Голгофы лютой.

Как же ты постарел! Похудевший, измятый,
С поседевшей щетиной на впадинах щек –
Целый день ты проводишь в неприбранной хате.
Ты, отец, постарел и душой занемог.

Нет в глазах твоих прежнего острого света,
Тускло смотрят, как в этой лачуге окно,
Что косится на нас из-под кружев газетных,
Пожелтевших, почти что истлевших давно.

Целый день ты с лица не уронишь улыбку,
Все сидишь и молчишь, да кривишь щекой…
Но когда из футляра кормилицу-скрипку
Ты на свет достаешь задрожавшей рукой

И когда ты ее так влюблено, так нежно
Вытираешь единственным чистым платком, -

Ты становишься снова и светлым, и свежим,
И глаза твои трогает огоньком.

Ты сидишь предо мной похудевший, измятый,
Но когда в полутемной крестьянской избе
Затоскует Массне, зазвенит Сарасате, -
Я готов на коленях молиться тебе!

Льются звуки весенние, светлые, чистые,
И уже я не вижу твоей седины:
«Белой акации гроздья душистые
Вновь ароматом полны…»

Я вернулся, быть может неласковым сыном,
Неслучайно в глазах твоих часто укор,
Неслучайно и наших бесед половина
Превращается быстро в жестокий спор.

Но когда у твоей необритой щеки
Темным лаком сияет певучая дека,
Для меня нет больнее, острее тоски,
Нет любимей и ближе, чем ты, человека.

И я верю – мне скрипка об этом поет -
что в какие-то лучшие годы
станет горе, что нынче твое и мое,
общей ношей большого народа.

1947 г.

ВЕРНОСТЬ

Памяти А.Топорова

1.
За поселком, где лес да болото,
Камыши да осока густая,
Опустилась на плес с перелета
Лебединая белая стая.

В перволедье на грани бессилья
Рухнув сверху, как будто лавина,
Распластали усталые крылья
Птицы в талой воде и на льдинах.

А наутро навстречу восходу
Гордо вскинули гибкие шеи
И смотрелись, как в зеркало, в воду
Белокрылые принцы и феи.

Вот разбились на нежные пары,
Еще миг – и потянутся в выси…
2.
В этот миг, точно грома ударом,
В два ствола брызнул с берега выстрел.

Вверх взметнулась испуганно стая
Шумным облаком, точно от взрыва,
И помчалась, на плесе оставив
Обагренное белое диво.

Но едва она в небо взлетела
И еще не успела с ним слиться,
Как от облачка выплеском белым
Отделилась могучая птица.

И увидели с берега люди,
Что, сбежавшись, прервали охоту:
Перед ними возникший, как в чуде,
Белый лебедь, скользнув над болотом,

Возле мертвой подруги над плесом
Стал метаться бессмысленно, дико, -
И вдруг землю хлестнул отголосок
Ни на что не похожего крика.

Снова… Снова… Но выше все… В небе
Крик еще прозвучал и растаял:
То умчался тоскующий лебедь
Догонять улетевшую стаю.

3.
Суд свершился по строгим законам,
Вдоволь было и гнева, и боли…
Ну, а лебедь остался каноном
Красоты нестареющей в школе.

С той поры, только поздняя осень
Перволедьем реки заблистает,
Дети лебедя к плесу выносят,
Поджидая усталую стаю.

Стаи птичьи летят как угодно,
Кто там знает, куда и откуда.
Только в тот же все день ежегодно
Повторяется грустное чудо.

Болью души людские тревожа,
Где-то в небе возникнув белесом,
Резкий крик, ни на что не похожий,
Над притихшим проносится плесом.

Белокрылая дикая птица
Прилетает к прибрежной полянке

И, снижаясь кругами, садится
Там, где ждут дорогие останки.

Там, где с ивы плакучей повисла
Над осокой прическа густая…
Из-под ивы той грянувший выстрел
Лебедь помнит, – но все прилетает.

В ДЕНЬ ПОХОРОН

А.Топорову

Он век почти с упорством пилигрима
Шел ради цели трудной, но святой,
Не проходя нигде в дороге мимо
Рожденного Добром и Красотой.

Он не страшился ни трудов, ни злобы,
Дав клятву жить, не тлея, а горя, –
И в хмурый мир, в таежные трущобы
С ним приходила майская заря.

Неукротим, горяч – он был из клана
Неистовых служителей огня.
Возникнув, точно пламя из вулкана,
Он шел, с дороги сумраки гоня.

Приязнь и гнев, восторги и обиды!
Во взлете и на склоне лет.
Он был из тех, что в жизни, как болиды,
Сгорая, яркий оставляют след.

И все еще, хоть тих он перед нами,
Мысль не приемлет смерти торжество.
Вулкан потух? – нет, это просто пламя
Вернулось в глубь, исторгшую его.

25 июля 1984 г.

ПАМЯТИ БРАТА ЮРИЯ.

На смерть ветерана войны

Редеют полки ветеранов,
И каждая новая смерть
Тревожит подсохшие раны,
Взметает улегшийся смерч.

Но боль не приходит – поверьте! –
Никто из бойцов не забыл,
Что жизнь нам осталась сверх смерти,
Что мы должники у судьбы.

В краях, где война наследила,
Повсюду, куда не шагнем,
Нам чудится, будто в могилах –
Священных солдатских могилах –
Лежим мы под вечным огнем…

Редеют полки ветеранов…
Мы, в очередь встав за тобой,

Без страха, в спокойствии странном
Ждем часа урочного бой.

У праха пришедшего с долгом
Мы счастливы правдой простой,
Что жили и мирно, и долго
Сверх смерти –
ЗА КРАСНОЙ ЧЕРТОЙ.

7 марта 1975 г.

МАРШ КОСМИЧЕСКОЙ ЭРЫ

Посвящается Ю.Гагарину, Г.Титову

Жди на Земле,
жди на Земле,
ЖДИ:
из межзвездных полей
Близится след,
близится след –
След неземных кораблей.

Вечную, млечную даль бесконечную
Воля чужая пройдет без возврата,
Жизнь скоротечную, вспышку сердечную
Вверит объятиям звездного брата.

Мир, что так мал,
мир, что так мал,
МИР,
Что велик так вдали!
Слушай сигнал,
слушай сигнал –
Рапорт прощальный с Земли:

«Нам – непоседам, покой был неведом,
страха не знали, не ждали возврата.
Верим в победу обратного следа, -
Пусть это будет не наше когда-то».

Тот, что и здесь,
тот, что и здесь,
ТОТ, что с тобой и со мной,
Где-то он есть,
где-то он есть –
Отзыв на голос земной.

В вечную, млечную ночь бесконечную
Скупо, но все же посеяло время
Пусть быстротечную, вспышку сердечную –
Жизнь и мятежного разума семя.

Слушайте звук,
слушайте звук,
ТО – позывные Земли.
Ширится круг,
ширится круг.
Бездна Вселенной – ВНЕМЛИ!

Только бы где-то с планеты, кометы
Эхом возникло звучанье второе.
Только бы где-то! И ринуться в ЭТО –
Пусть безвозвратно – найдутся ГЕРОИ!

1961 г.