Жертвам

фашистских и советских концлагерей

посвящаю

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

Я не изменял Родине, не принимал присяги на верность врагу, не держал в руках оружия, не совершал ни одного действия, которое нанесло бы вред моему народу.

Попав раненым в фашистский плен, старался использовать все возможности, чтобы вернуться на Родину и всей своей жизнью доказать несовместимость с тем ярлыком, который на меня навесили 45 лет назад.

Люди сделали наше время безумным.

Меня объявили изменником-добровольцем, шпионом, резидентом иностранной разведки, хотя в личном «деле» достаточно материалов, чтобы каждый честный и здравомыслящий мог понять, что следствие велось преступно, и приговор был вынесен в обстановке, исключающей законность, с давлением на правосудие.

Так было нужно сильным мира сего.

В одном признаюсь перед Вами. Всю жизнь, куда бы ни бросала меня судьба, я всегда оставался самим собой.

Я не философ, не дипломат и не историк. Я — музыкант, человек живущий в мире звуков.

Теперь прошу Вас, уважаемые читатели, побудьте со мной один на один.

Айткеш Толганбаев

ГЛАВА I

Простая истина: у каждого в жизни свое начало. Кто-то родился и живет возле холодного моря, кто-то среди жарких барханов, кто-то в дремучих лесах.

Еще мальчиком я хорошо понимал: в окружающем мире существует гармоническая взаимосвязь, и жизнь таит в себе так много нераскрытого и непознанного.

Я — песчинка малая и часть огромного мира. В моем понимании Родина — это огромная страна и тот уголок земли, где живут отец, мать, все близкие люди. Моя Родина — это необъятные просторы казахской степи, наполненные полынным ветром, цветами и солнцем, а также старый турангил, вцепившийся в землю корнями, и вольный беркут, парящий в безоблачном небе.

Помню, как в детстве потрясло меня ночное небо, усыпанное звездным бисером. Казалось, оно совсем рядом, в этот момент я был один на всей планете, переполненный противоречивыми звуками, сливающимися в прекрасные мелодии.

Родился я в селе Караул Чингистауского района Семипалатинской области.

Предки идут от Ргызбая. От него пошли Оскенбай и Мырзатай. От Оскенбая — Кунанбай и великие Абай, Шакарим, от Мырзатая — Жуман, Толганбай, потом я.

С первых дней жизни меня окружала музыка. Звуками были заполнены небо, земля, реки, пели восход и закат, луна и травы. Мелодии домбры и сыбызгы переносили меня в волшебные миры народных преданий, песни рассказывали об истории предков.

Больше всего любил слушать, как пела мать Бибисара Утельбаева, которая была из рода жигитек. Она обладала замечательным голосом — редким тембром меццо-сопрано. Вечерами, готовя для нас скромный ужин, мать пела всегда, и это были самые счастливые минуты в моей жизни. Исполняла самые разнообразные песни — нравоучительные, сатирические и чаще всего лирические. Огромной популярностью пользовались песни Абая. Они звучали в каждой семье, распевались на праздниках

и вечеринках. Иногда приезжал в Караул Шакарим. Он жил в горах, отдельно ото всех, но часто бывал у нас.

Я помню, как Шакарим навещал моего отца, беседовал с ним, иногда оставался ненадолго и исполнял собственные сочинения. Много было в них мудрых советов, назиданий. Это невозможно забыть.

Отец любил слушать музыку, но сам не пел. Иногда для себя пощипывал струны домбры, но в основном предпочитал усладить свой слух игрой хороших исполнителей.

Родственники со стороны матери славились как певцы, акыны-импровизаторы. Особенно выделялся среди них брат матери Жуматай. Он мне запомнился как талантливый, одаренный музыкант. Ему была свойственна особая манера исполнения песен Абая, Шакарима, Магауи, Магжана и других.

Мои родные братья виртуозно играли на всевозможных инструментах, были талантливыми музыкантами. Старшие Балтакай и Ануар хорошо пели, младший Бакиш играл на мандолине, гитаре, домбре и других щипковых инструментах.

Четверо из нашей семьи отдали жизнь на фронте. После второй мировой войны остались Шалгымбай, Балтакай, Ануар, Бакиш и единственная младшая сестренка Мапен, которая тоже обладала прекрасным голосом.

Балтакай первым заметил мое страстное увлечение музыкой и стал всячески опекать меня. Все инструменты, на которых я учился играть, были приобретены им: гармошка, домбра, гитара, а впоследствии и скрипка. Но об этом подробно расскажу позже.

Иногда по воле случая в аул заезжали разные исполнители — певцы, инструменталисты. Много русских-переселенцев проезжало мимо Караула. Бывало, и с гармошкой, и с баяном. Мне нравилось слушать их, наблюдать с неподдельным интересом, как они извлекают волшебные звуки из обычных инструментов. Услышав новую мелодию, тут же старался подобрать ее и запомнить.

В Семипалатинске любил посещать кинотеатры, где перед сеансом в фойе для публики играли музыканты. Это были скрипачи, духовики. Ходил не кинофильмы смотреть, а послушать оркестр, запомнить мелодии, такие нежные, певучие, подметить каждое движение исполнителей. Посидишь несколько сеансов и, вернувшись

домой, можешь в точности скопировать запавшую в душу мелодию, услышанную там.

Дома, в кругу семьи, когда я наигрывал запомнившиеся мелодии, отец слушал и радовался. Для него главным было не исполнение, а количество. Во время игры он по привычке считал, загибая пальцы:

— Раз... Два... Три... Семнадцать... Восемнадцать. Ай, молодец! Доведи до ста! Учи, учи!

Когда в наш аул провели радио, готов был слушать его целыми днями. Особенно нравились музыкальные передачи и концерты. Часто передавались выступления выдающегося мастера советской скрипичной школы М. По-лякина. Поражало и удивляло его умение извлекать из инструмента звуки, волнующие душу. Они заставляли страдать и радоваться, грустить и веселиться. Его игра имела гипнотическое воздействие и послужила толчком к выбору профессии. Я уже не раздумывал, знал — стану скрипачом! Но сначала надо обязательно найти инструмент, потом приложить все свое старание, умение, чтобы овладеть им. Эта мысль не оставляла меня даже во сне. Я мечтал только о скрипке.

Будучи десятилетним мальчиком, свободно играл на всех имевшихся в нашем ауле инструментах — домбре, гармошке, мандолине, балалайке. И вот однажды произошло чудо. В одном из магазинов Семипалатинска Балтакай случайно увидел единственную скрипку по цене 91 рубль, неизвестно откуда попавшую в наши края. Ни минуты не раздумывая, он купил ее для меня.

Я был бесконечно счастлив от того, что наконец-то мечта сбылась и можно учиться играть на скрипке, подбирать все полюбившиеся мне мелодии. Но надо еще много трудиться, чтобы стать настоящим музыкантом. К кому же обратиться, с кем посоветоваться?

И вдруг фортуна улыбнулась мне. В апреле 1936 года в Семипалатинске проводилась Олимпиада художественной самодеятельности, в которой участвовали все областные детские художественные коллективы. В состав жюри вошли композитор и дирижер Л. Хамиди, работавший в то время в Семипалатинском музыкально-драматическом театре, специально приезжавший из Алма-Аты композитор Д. Мацуцын и другие. Позднее узнал, что в составе жюри был и известный писатель Ильяс Жансугуров.

Олимпиада, можно сказать, определила мою даль-

нейшую судьбу. Я занял-на ней первое место, областная газета опубликовала обо мне статью И. Жансугурова с фотографиями и добрыми напутствиями.

После этих событий хотелось немедленно приступить к занятиям по скрипке. Я надеялся, что уроки буду брать у Л. Хамиди. Но композитор решил по-другому.

— Из него выйдет настоящий музыкант!— сказал он сопровождавшему меня Балтакаю.— Вы не имеете права держать его здесь, одаренному мальчику нужна профессиональная музыкальная подготовка. Поэтому надо ехать в Алма-Ату и обратиться там к прекрасному человеку, музыканту Ахмету Жубанову.

Это было моим заочным знакомством с великим композитором, который впоследствии многое сделал для меня. Сегодня могу сказать, что обязан ему, как сын отцу, как ученик наставнику, как человек самому близкому человеку.

Но чем настойчивей советовал Л. Хамиди ехать в Алма-Ату на учебу, тем меньше родителям хотелось отпускать меня одного в большой незнакомый город. Но я настойчиво стоял на своем. Помогли напутствия Л. Хамиди, и я решил обратиться к заведующему облоно М. Асанбаеву. Внимательно выслушав меня, он согласился с моими доводами.

Однако была сложность — это возраст. Для того, чтобы в Алма-Ате не возникло лишних проблем, пришлось в направлении изменить год моего рождения. Вместо 1924 года записали 1922. С тех пор эта дата значится во всех документах.

ГЛАВА II

Пять суток ехал в товарном поезде по Турксибской железной дороге из Семипалатинска в Алма-Ату. Мир, открывавшийся мне, был прекрасен. Знакомился с новыми людьми, видел большие села, индустриальные города, безбрежные степи.

В Алма-Ату-1 приехал ночью, и, не сомкнув глаз, едва рассвело, на попутной машине отправился в город. Автостанция была на Торговой улице, напротив уйгурского театра и столовой национальных блюд.

Ах, как пахло здесь пловом, дунганской лапшой, свежеиспеченными лепешками! Я хорошо помнил картины

жестокого голода, пережитого казахами в начале тридцатых годов. Сплошная коллективизация и «Малый Октябрь», провозглашенный в Казахстане эмиссаром вождя И. Голощекиным, обернулись для народа тяжелыми испытаниями и жертвами.

Помню, как спасаясь от голода, мать, отец, все родственники откочевали из Караула в Жарминский район. Несколько недель, днем и ночью шли пешком, изнемогая от жары и усталости. Голод «косил людей. Многие не дошли, вдоль дороги осталось немало могил. Страшно вспомнить, как обезумевшие от голода люди съедали собственных детей. Так было, сам видел — свидетельствую.

В Жарминском районе проживали в основном русские. А мы обустраивались, кто как мог. Скота в ту пору практически не осталось. Для того, чтобы спасти и прокормить ребятишек, родители вынуждены были отдавать нас в детские дома, хотя и там вели полуголодный образ жизни и там умирали.

В Семипалатинск мы вернулись в тридцать пятом, а через год я уехал в Алма-Ату.

Мучительные воспоминания о голоде у тех, кто пережил его, остаются на всю жизнь. Боятся, что опять может повториться этот кошмар.

Когда приехал в Алма-Ату, увидел, что здесь жили, конечно, гораздо сытнее, чем в других районах республики. Но получаемой стипендии мне тогда, как и другим студентам, не хватало. Брат не имел возможности высылать деньги регулярно. Если оказывался без средств к существованию, шел в гости к землякам. Несколько раз, например, побывал у Мухтара Омархановича Ауэзова. Летом подкармливался на Зеленом базаре. Какие крупные яблоки, сочные груши, виноград, слива, урюк и многие другие фрукты! Теперь об этом приходится только вспоминать. Их привозили бричками, возами на продажу из окрестных садов, а мы, мальчишки, таскали диковинные явства из-под носа хозяев, сами продавали и на вырученные гроши покупали не менее вкусные пирожки. Но чаще приходилось сидеть на хлебе и воде. Привык. А когда занимался музыкой, играл на скрипке, вообще забывал о еде.

Однако я забегаю немного вперед.

Директором музыкально-драматического техникума был Сагыр Камалов, Заведовал скрипичным отделени-

ем, куда я старался поступить, Иосиф Антонович Лес-ман, высланный в начале 30-х годов из Ленинграда в Казахстан за какие-то грехи. До революции он учился у всемирно известного скрипача, дирижера и педагога Льва Семеновича Ауэра, и закончил консерваторию с серебряной медалью.

В середине прошлого века Л. С. Ауэр был приглашен из Венгрии в Петербургскую консерваторию, которая многие десятилетия считалась мировым центром скрипичного искусства. Сюда приезжали не только известные русские скрипачи, но и музыканты из разных зарубежных стран.

Иосиф Антонович Лесман, стал моим первым наставником. В 1936 году, когда я поступал в музыкально-драматический техникум, учитель отобрал на вступительных экзаменах двадцать два ученика. До конца года из них осталось только двое. Наверное, это был закономерный отбор наиболее способных и трудолюбивых людей. Иосиф Антонович любил повторять, что для того, чтобы стать настоящим музыкантом, кроме желания и способностей надо обладать упорством.

1936 год занимает особое место в истории казахской культуры. Состоялась первая Декада казахской литературы и искусства в Москве, открывшая миру многие имена талантливых артистов, музыкантов, писателей. Не довелось быть ее свидетелем, но, приехав осенью в Алма-Ату, я даже в училище почувствовал приподнятое настроение, которым жила творческая интеллигенция республики.

Об успехах Декады писали все союзные и республиканские газеты, рассказывали по радио. Отчетные концерты проходили в Оперном театре на пересечении улиц 8 Марта и Комсомольской. Именно там увидел впервые знаменитую Куляш Байсеитову, которой одной из первых в стране и первой в Казахстане присвоили звание Народной артистки СССР. Там же впервые услышал других казахских артистов и музыкантов, до того известных мне лишь по радиопередачам. Первой постановкой в Оперном театре была опера Е. Брусиловского «Кыз Жи-бек», там же позднее слушал выступление замечательного скрипача Е. П. Антопольского, исполнявшего Концерт для скрипки с оркестром П. И. Чайковского. Мне посчастливилось играть в составе симфонического оркестра. Помню, какое ошеломляющее впечатление произ-

вело на меня это музыкальное произведение. Буквально бредил им и поклялся, что когда-нибудь обязательно исполню его. Осуществилась заветная мечта не скоро — лишь через четверть века, но не по моей вине. Не все осозновали, а большинство даже не подозревало, что страна медленно погружается в тупое безумие произвола. Мы, учащиеся, старались не думать и не говорить о происходящих событиях. Но неожиданно арестовали директора нашего училища Сагыра Камалова. Все знали его, как доброго, честного человека, который вместе с К. Жандарбековым работал над либретто оперы «Ер-Таргын». Нам же сказали: «Камалов — враг народа». Чему он противился? Но разъяснять никто не осмеливался, все находились под страхом репрессий. Неровен час — каждый мог оказаться в «черном списке». Не вспоминай, не думай, если дороги жизнь и свобода! Был человек и нет его. Ну, и что? Молчали. А многие, знаю, прислушивались по ночам к шорохам за стенами дома, к каждому стуку и ждали худшего.

И. А. Лесман занимался со мной в училище, иногда дома. Иосиф Антонович жил недалеко от парка, на улице Октябрьской. Приходил к нему и играл на память или по нотам домашнее задание. Чтобы помочь мне освоить музыкальную грамоту, учитель поручил студенту-старшекурснику Галыму Абсалямову шефствовать.

Каждый день занятий приносил много открытий. Узнал о новых музыкальных жанрах — опере, симфонии, оратории, балете. Изучал термины: лад, интервал, аккорд, основа музыкальной мысли, тема, которая может быть краткой, лаконичной или нежной, распевной, научился разбираться в выразительных средствах музыки — тембре, гармонии, регистре, динамике. Интересные занятия с Галымом потом вспоминал с благодарностью.

Моя концертная деятельность началась неожиданно. Не знаю точно кто именно, может быть И. А. Лесман, а, может, кто-то другой, рассказал обо мне музыкальному редактору Казрадио М. Майчекину. Тот пригласил в радиостудию, которая находилась тогда в здании Главпочты.

— Хочешь выступать по радио? — спросил М. Майчекин

— Хочу!

Мне, действительно, хотелось, чтобы мою игру услышали все родственники и знакомые. Тогда на радио еще

не записывали предварительно. Сразу выходили в прямой эфир. Я стал выступать, играть казахские и русские народные мелодии, небольшие классические произведения импровизировал. Наверное, многим нравилось исполнение, поэтому М. Майчекин часто приглашал, да еще выписывал гонорар. По радио, как выяснилось позже, впервые услышал мою игру и Ахмет Жубанов.

Премьера моего сольного выступления перед большой аудиторией состоялась после окончания учебного 1940—1941 года на отчетном концерте училища. В первом отделении выступал в квартете, где был первой скрипкой, мы исполняли произведения В. А. Моцарта, а во втором я солировал в Концерте № 22 Виотти.

О многих молодых музыкантах, в том числе и обо мне, писали в «Казахстанской правде». Для нас это было большим событием, которым я от души гордился.

Однажды, когда И. А. Лесман слушал дома мою игру, произнес вслух:

— Первый раз в жизни приходится заниматься с таким способным, одаренным учеником. Он мгновенно схватывает и понимает с полуслова.

Потом я стал невольным свидетелем его разговора с другим моим учителем, известным скрипачом М. И. Сквирским. Марк Ионович делился с Иосифом Антоновичем:

— Иосиф, помяни мое слово. Этот юноша будет иметь мировое имя, если ничто не помешает ему.

До сих пор помню эти слова как напутствие, как поддержку. Они живут во мне до сегодняшних дней.

Но пришла страшная война, которая перевернула всю жизнь и многое отняла.

ГЛАВА III

Буду рассказывать только то, что видел воочию и пережил лично. Помню все до мельчайших подробностей. Слышу, как будто это было вчера, а не сорок пять лет назад.

Призвали в армию в январе сорок второго. Некоторое время призывники находились в сборном пункте Малой станицы (под Алма-Атой). Затем, после отбора медицинской комиссией меня с сотней других новобранцев, отправили в химроту, где прошли трехмесячную военную подготовку.

Скрипку постоянно носил с собой. Как только появлялось свободное время или наступало затишье начинал играть солдатам все, что бы ни попросили.

Казалось бы, какая музыка, если идет война?

А война — это чудовищный разгул смерти. Это и кровь, зловонные трупы, крики, грохот, вопли.

...И вот я в Термезе, небольшом узбекском городке. Попал в полковой оркестр, как оказалось, единственным скрипачом.»

Часто в местном клубе устраивали концерты для военнослужащих стрелковой дивизии.

Однажды командир полка подозвал меня:

— Скажи, музыкант, как твое имя?

— Айткеш.

— Что в переводе означает? Как по-русски?

— Не знаю, товарищ полковник.

Думал долго и придумал:

— Давай так: Гриша! Гвардии рядовой Толганбаев. Он же Григорий Иванович.

Так с его легкой руки и пошло.

Летом из Термеза через Красноводск, Каспий и Баку наш 545-й стрелковый полк 389-й дивизии перебросили на Кавказский фронт. Целый месяц на берегу Черного моря строили оборонительные рубежи — доты и дзоты на случай прорыва немецких войск.

Потом нас двинули в Чечню, под Грозный. Немцы рвались к этому городу, к кавказской нефти. Советских войск там оказалось много, все дороги были забиты армейскими колоннами. Шли тяжелые бои, но наш полк (про другие не знаю) был почти безоружен. Перед переброской на передовую солдат одели в английские шинели и ботинки, вооружили иранскими винтовками и пулеметами, выдали бутылки с зажигательной смесью и противотанковые гранаты. А против нас шли стеной немецкие танки, артиллерия, самолеты.

— А наши-то танки где? — спрашивали у командиров.— Где тучи самолетов, которые перед войной показывали на парадах и в кино?

Впрочем, человек ко всему привыкает, даже к смерти, она как бы находится всегда рядом. Я тоже быстро привык: ни пули не боялся, ни снаряда, ни летящего на бреющем полете немецкого самолета-штурмовика. Бежишь вместе со всеми и ничего не соображаешь. Ну, погибну, значит, погибну! Только бы пробежать вот это

расстояние, упасть живым за бугорок, сделать несколько выстрелов и по команде опять вперед, до следующего рубежа.

Наступали, отступали... Большие потери несли. Многие мои земляки-казахстанцы и алматинцы погибли за одну неделю тяжелых боев. Например, после очередной атаки, то одного нет, то сразу нескольких, и никто не может сказать, где и когда мы их потеряли. Смотришь, в отделение поступает новое пополнение, и опять незнакомые лица, чаще всего необстрелянные молодые ребята. И меня несколько раз перебрасывали из одного подразделения в другое. Был в пулеметной роте, и в стрелковой, и в роте связистов. Наконец в противотанковую попал подносчиком снарядов.

Однажды ночью под сильным обстрелом переправлялись через Терек. Река неширокая, но глубина большая и течение сильное. Плавать не умел, впрочем, также как и многие. Перебирались на другой берег, держась за натянутый над водой канат. Сколько погибло солдат на той ночной переправе! Немцы осветят реку ракетами и бьют чуть ли не в упор. Из темноты отовсюду раздаются отчаянные крики:

— Братцы, тону-у! Помогите! Не оставляйте!

С трудом переправились, захватили плацдарм, ринулись в атаку.

Но и в этих тяжелых боях бывали минуты затишья. Я здесь брал из санчасти с подводы свою скрипку и играл измученным солдатам. Грузины просили исполнить «Сулико» или популярную перед войной мелодию из кинофильма «Дарико». Русским хотелось услышать родные народные песни, казахам и узбекам — тоже свои, национальные. Бывало и так, что уставшие, голодные солдаты засыпали под мою музыку в наскоро вырытом окопе.

В конце сентября шли проливные дожди, казалось, что в тех местах и солнца вообще не бывает. Днем и ночью льет, как из ведра. Не прилечь усталому солдату, не присесть. Земля распухла от воды, образовалась сплошная жижа. Люди не выдерживали, не то что моя скрипка. Пришлось завернуть ее в тряпье и оставить на хранение в каком-то селе у старушки. Думал: вернусь, когда утихнут бои, заберу, но все получилось иначе.

В очередном бою наша противотанковая рота попала под сильный обстрел. Двоих убило сразу наповал.

Наводчиком был татарин Хисматуллин. Смертельно раненный в живот, он долго кричал:

— Помогите, помогите...

А кто поможет? Накануне раненый командир и до утра не дожил. Я был контужен и ранен в ногу. Много, должно быть, крови потерял, а когда очнулся, понял, что все уже кончено. Кругом враги, надо мной — немецкий танкист с пистолетом в руке.

Красноармейцев, кто жив остался, немцы согнали в какую-то лощину, посадили всех на землю — человек четыреста или пятьсот, поставили вокруг часовых. Я кое-как перевязал рану и дополз до них.

Через несколько лет на допросах следователи, многие из которых никогда не знали войны, не захотят и слушать об обстоятельствах, при которых я оказался в плену. Ранение, дескать, было легким, а контузия — кто ее тогда зафиксировал, кто подтвердит?! Умри, значит, и не рискуй оказаться в плену, иначе обречен на всеобщее презрение, забвение и смерть.

Уже октябрь. Золотая осень. Как сейчас помню: часов пять вечера, дождь перестал, солнце еще не село. Думал, что же с нами случится, когда опустится ночь? Смерть или жизнь? Неужели все кончено? Обидно как!

В лагере военнопленных под Моздоком немцы собрали несколько десятков тысяч человек. За колючей проволокой под охраной автоматчиков и овчарок находились полураздетые, голодные, к тому же раненые военнопленные, которые мучительно переживали то, чего до сих пор не испытывали — унижение. Надежды выжить или убежать не оставалось. Умирали ежедневно десятками от ран и голода. И все страдали от педикулеза. Говорят, вши чуют голодных, отчаявшихся, ослабленных. Всюду ползали — на голове, под бельем, на щетине, на бровях. Кажется, в рот лезут и нет силы смахнуть. Посмотришь на рукав шинели, и, кажется, сукно кипит от насекомых.

Снимешь рубашку, подержишь над костром, она трещит будто сало на сковороде шкворчит. Оденешь гимнастерку, а вши опять ползают по телу.

Однако и к ним может привыкнуть доведенный до отчаяния человек. Только с одним я не мог смириться — постоянным голодом. От постоянного недоедания люди вокруг меня сходили с ума или превращались в зверей. Видел это собственными глазами, когда ходил волоча по

ййрзлои земле раненую ногу, Которую лечил нароДнимй средствами, т. е. золой. Военнопленные то там, то здесь сидели у костров. Кто просто грелся у огня, кто сушил портянки и жарил вшей, кто выпаривал их над бочкой с растопленным снегом. Приблизившись к самому дальнему костру, я вдруг услышал, как говорили между собой красноармейцы.

— А мясо-то человеческое, оказывается, вкусное.

— Оно и полезное!

Торопливо пережевывая, они не обратили на меня внимания, а мне от этих слов стало жутко, и тошно. Люди едят людей! Нет, это не люди, а людоеды! Я поспешил отойти подальше.

Трудно сказать, чем бы все это для меня кончилось, если бы не представился такой случай.

Каждое утро в лагере проходило общее построение, проверяли живых. Однажды комендант спросил через переводчика:

— Есть среди вас музыканты?

Я притаился. Политруки говорили нам, что пленных из интеллигентов немцы уводят и расстреливают, иногда глаза им выкалывают, уши отрезают, собаками травят. И вот я молчал, прячась за спины товарищей. Но кто-то предательски вытолкнул меня из строя:

— Есть музыкант! Вот он!

Взглянув на мою жалкую фигуру, немцы не поверили:

— Ты? Музыкант?

Я опять молчал, но из толпы послышалось:

— Он музыкант! Хороший музыкант.

— На чем играешь? — спросил переводчик.

— На скрипке.

— И где же твоя скрипка?

— Нету.

Комендант что-то сказал солдатам, те записали фамилию, из какого блока и ушли.

Какие только мысли не приходили в голову. Скорее всего, думал, что скоро наступит конец. Ночью, часов в двенадцать, слышу, ищут меня. Поднялся с пола и выбрался из землянки. Луна висит над лагерем. Около входа стоят немцы, у одного из них в руках смычок и скрипка.

— Играй!

Смотрю, на инструменте вместо скрипичных струн —

натянуть» от мандолины, а на смычке всего 10—15 волос. Как на такой играть?

— Ну, да ладно,— подумал я.— Попробую. Все равно помирать.

Кое-как настроился, что-то из классики сыграл. Кажется, мазурку Венявского.

— Пошли,— сказали немцы. Привели к большому бараку, открыли дверь. Здесь за длинными столами при свете нескольких «летучих мышей» сидели солдаты и ужинали. В глубине за отдельным столом расположились комендант лагеря и офицеры. Переводчик доложил о том, что меня доставили. Комендант приказал:

— Пусть играет.

— А что играть?

— Что хочешь.

Стал исполнять одно произведение за другим. Немцы сидели молча, ели, слушали.

А я едва держался на ногах. От вида и запаха пищи кружилась голова и дрожали руки. В тепле вши яростно набросились на меня, все тело чесалось.

Вдруг комендант спросил через переводчика:

— Есть хочешь?

— Хочу.

Посадили за стол, сидящие рядом брезгливо отодвинулись подальше. Передо мной положили хлеб, сыр, колбасу.

— Ешь! Давай-давай!

Кусаю, тороплюсь жевать, а глотать не могу. Давлюсь.

— Выпить хочешь?

— Хочу.

Налили в кружку красного вина. Выпил.

Стало полегче. Думаю, черт с ними! Чему быть, того не миновать. Все равно убьют! Накормят, послушают— и в расход.

Еще налили из фляги. Выпил, но ничего не почувствовал.

Тут комендант встал, и все вскочили. Он что-то сказал и вышел. Солдаты зашумели, заговорили между собой. Не обращая ни на кого внимания, стараюсь поскорее все доесть.

— Ну, хватит! Выходи!

Вышли. Возле барака горит большой костер.

— Раздевайся!

Неужели конец? Сейчас, здесь?

Машинально снял шинель, и немцы бросили ее в костер. Гимнастерку — тоже. Вся одежда полетела в огонь. Стою на морозе голый, но ничего не чувствую. Смотрю, принесли новую одежду, гражданскую.

— Одевайся!

Одеваюсь и все еще жду смерти, мало что понимаю в происходящем. Откуда-то издалека слышу голос переводчика:

— Возьми скрипку. Пошли давай.

В первых боях испытывал страх, а тут происходит со мной что-то странное: полная прострация, ощущение надвигающейся пустоты. Куда вели меня, зачем?

Но вот привели в землянку. У раскаленной железной печки сидит комендант лагеря, одну ногу закинув на другую, читает газету. Солдату, который привел меня, приказал выйти.

— Садись,— сказал комендант по-русски.— Если хочешь, ешь, пей, пожалуйста.

На столе было все — и выпивка, и закуска. Я отказался и чувствовал, что медленно прихожу в себя.

— Тогда поиграй мне.

Теперь мог рассмотреть его — лицо усталое, холеное, задумчивый и печальный взгляд чуть голубоватых глаз. Сыграл мазурку Венявского и еще что-то из западной классики. Он слушал очень внимательно и с удовольствием, это придавало мне уверенности. Немец сказал:

— Хорошо. Только не надо еврейской музыки.

— Причем еврейская музыка? — удивился я.— Это классика.

— Венявский — это еврейская музыка.

Странно! Что такое еврейская музыка, что такое немецкая, или русская? Музыка всегда была для меня просто музыкой! Но я не спорил. Пусть мой репертуар в эту ночь сократится. В детстве брат Балтакай часто говорил, что прежде, чем играть, надо посмотреть на слушателей. Тогда публика тебя поймет и услышишь заслуженные аплодисменты.

До рассвета играл, не сомкнув глаз, потом комендант отправил меня в зону, предупредив, что, когда захочет послушать еще, вызовет.

И вызывал нисколько раз. Между тем, в лагерь изредка приезжали эмиссары рейха, армейские офицеры. Все происходило по одному и тому же сценарию. Измученных голодных людей сгоняли из всех бараков, землянок и подземных нор. По решению немецкого командования их предупреждали, что из числа военнопленных будут отбираться добровольцы на работу в Германию. Каждый раз нас уверяли, что немцы пришли на советскую землю не завоевателями, а освободителями от большевистского рабства.

Добровольцев на выезд в Германию было мало, но они были. Я бы солгал, если бы отрицал это. Кое-кто из военнопленных, доведенных до полного отчаяния, лишенных какой-либо информации о происходящем на фронте, считал, что война окончательно проиграна и думал только о том, как сохранить собственную жизнь. Многие еще продолжали верить в освобождение и победу над немецкой армией, но помочь, к сожалению, ничем не могли.

Мою судьбу определил комендант лагеря, молодой лейтенант сухопутных войск. Однажды, изрядно захмелев, слушая, как я играл ему, вдруг сказал:

— Ты здесь погибнешь! И скрипка умолкнет навсегда. Хочу, чтобы ты остался жить. Поедешь в Германию, а я постараюсь помочь.

Незадолго до отправки в Германию, комендант задал странный, как тогда казалось, вопрос:

— Как думаешь? Если попаду в плен к советским, меня расстреляют?

— Нет,— ответил я.— Вас не расстреляют. Видел немецких пленных солдат и офицеров. Их не убивали.

ГЛАВА IV

Старинный немецкий город Фрайбург, куда привезли нас, расположен в земле Баден-Вюртемберг у предгорий Шварцвальде, за тысячи километров от Казахстана.

Красивая тихая местность с мягким климатом, но все здесь чужое.

В окрестностях Фрайбурга было два огромных лагеря. Один предназначен для военнопленных, во втором содержали вывезенных из России, Украины и Белоруссии женщин. Немцы использовали их на различных работах, главным образом погрузочно-разгрузочных на железнодорожном узле.

Комендантом лагеря военнопленных был обер-лейтенант, по фамилии, если мне не изменяет память, фон Волькерзам. Он отлично объяснялся по-русски, говорил, что до войны несколько лет работал в немецком консульстве в Ленинграде. Там то хорошо изучил многонациональное искусство Советского Союза. У фон Волькерзама появилась возможность познакомить жителей Фрайбурга с песнями и танцами военнопленных разных национальностей. Ничего подобного они, конечно, до сих пор не слышали и не видели.

И вот на одной из утренних проверок немецкий фельдфебель, которому комендант поручил подготовку концерта, объявил о решении фон Волькерзама. Всем участникам будущего представления было обещано частичное освобождение от физических работ и дополнительное питание. Создали несколько групп, в каждой — до ста человек, объединив людей по национальному признаку. Певцов и танцоров было много, а музыкантов мало и инструментов не хватало. Пришлось мне аккомпанировать и грузинам, и украинцам, и армянам, и русским. Тогда впервые по-настоящему познакомился с хоровым и танцевальным искусством кавказцев и много приобрел для своего репертуара.

Наибольшее впечатление на меня произвели грузины. Их сольное и хоровое исполнение, танцы просто уникальны! Какое дивное многоголосие, какое чувство ансамбля, техника исполнения, неповторимая гармония. А зажигательные танцы?!

Наверное, ни один народ не может так гордиться своими танцами. Весь темперамент натуры передан в них — сочетание нежнейшей грации с филигранной отделкой четких, точных движений. Ни с чем подобным в своей жизни я не сталкивался!

Когда во время концерта фельдфебель, исполняющий обязанности конферансье, вышел на сцену и объявил по-немецки, что выступают жители Кавказа, грузины (впрочем, он говорил не «грузины», а «гиоргиен»), на аудиторию это не произвело никакого впечатления, люди смутно понимали значение этих слов. Ведущий, не растерявшись, нашел выход и объяснил:

— Выступают «шталины»!

Переполненный зал тут же оживился, это было понятно всем.

То, что через несколько минут увидели и услышали

жители Фрайбурга, потрясло и ошеломило. Грузинам долго и восторженно аплодировали.

Затем выступали азербайджанцы. Немецкое население о них не имело никакого представления. Фельдфебель находчиво пояснил:

— Азербайджанцы — Баку! Фон штадтин Баку! По залу быстро прокатилось: «О-о-о, Баку-у». Мне было интересно наблюдать, стоя за кулисами за происходящим на сцене, в зрительном зале и за тем, как публика реагировала на то или иное выступление. Поэтому в памяти осталось многое и на долгие годы.

Русских и украинских артистов фельдфебелю представлять не пришлось. Их немцы знали, о них много слышали. А для армян ведущий так и не нашел слов, объясняющих, кто они. Зато их национальные танцы перечеркнули все наши опасения, и зрители открыли для себя в искусстве еще одну неизведанную страничку.

Наконец, дошла очередь и до меня. Ведущий программу концерта с трудом выговорил мою фамилию, и, сделав небольшую паузу, добавил:

— Азия!

Для меня это было волнительным и радостным моментом. Ведь я играл немцам на инструменте, который любим и дорог каждому сидящему в зале. Скрипичное искусство здесь ценили испокон веков. Это была земля гениальнейших мастеров прошлого — Баха, Моцарта, Гайдна, Бетховена, Шуберта и многих других великих композиторов.

Из зала смотрело множество глаз. В них было удивление, сомнение, любопытство. Мгновенно наступила тишина. Ни единого шороха, ни треска, ни откашливаний — ничего, как в пустоте.

И вот заиграл. Исполнил романс Бетховена соль-мажор. Чувствовалось, что зал впитывает каждый звук, каждый штрих. Ошеломленные зрители долго не отпускали меня со сцены, вызывали, что-то кричали, бесконечно долго аплодировали. Я понимал, что для них это было открытием. Люди с трудом представляли, чтобы какой-то «дикий азиат», далекий от европейской культуры, мог исполнить так вдохновенно и мастерски. Тогда решил сыграть импровизацию на тему народной песни «Елим-ай». Слушай, Европа, слушай, Германия, слушайте все казахскую народную песню, простую мелодию, в

которой слышится тоска по далекой, ни с чем не сравнимой родине.

После последних аккордов я окинул зал быстрым взглядом и мне показалось, что люди, сидящие передо мною, глубоко понимают меня и сочувствуют.

С концерта разрешили вернуться в лагерь без конвоя. Зрители от самых дверей клуба провожали военнопленных шумной толпой. Помню немецкую девочку Марию, которая шла до проходной и на ломаном русском языке объяснялась и жестами благодарила меня за хорошую игру.

— Данке шен! Данке!

Мария показала мне, где живет, приглашала в гости.

Поблагодарил девушку за отзывчивость по-казахски, по-русски, немного по-немецки. Старался объяснить, что сейчас не время хождения с визитами, а когда будет «Гитлер капут», тогда, возможно, посещу ее дом.

Помню, как испуганно вытаращила глаза и замахала руками:

— О, найн! Наин! Не говори так! Полицай бум-бум!

Больше не встретил Марию.

Участие в концертах не уберегало нас от происходящих событий, развернувшихся в лагере. По указанию фон Волькерзама военнопленных вскоре стали определять в подразделения, направляемые на восточный фронт. Предоставлялось лишь два выхода: либо—на фронт, либо — тут же, в могилу.

Не забыть, как на глазах у всех немцы насмерть забили прикладами солдата Алчанова, отказавшегося взять в руки оружие. Его гибель страшно повлияла на меня, настолько озлобила против немцев, что в любой момент готов был сорваться и нагрубить. Демонстративно отказывался выходить на работу, грубил конвою, не возвращался с железнодорожной станции в лагерь и т. д.

Но тут меня вызвали в комендатуру лагеря и сказали, что отсылают в Берлин, в распоряжение Туркестанского Национального Комитета (ТНК).

— Куда? Зачем? — ощерился я.

— Там объяснят.

— А Туркестанский комитет это что?

— Там узнаешь!

ГЛАВА V

Честно говоря, в то время, когда я попал в плен, имел смутное представление о Туркестанском Национальном Комитете. Что это? Город тюрков, страна какая-то? Еще в детстве слышал о городе Туркестан, но никогда не читал о существовании туркестанского государства. Впрочем, вскоре пробел в моем историческом образовании постарались заполнить. Но об этом еще расскажу. Хочу прежде всего сказать, что утверждения о добровольных началах формирования Туркестанского легиона были кем-то сознательно инспирированы. Во всяком случае мало встречал там добровольцев. Каждый здоровый человек в случае отказа от службы предавался суду вермахта. Люди боялись приговора трибунала, желали тайно использовать любую возможность, чтобы вырваться из лагеря. Таких легионеров—казахов, киргизов, узбеков, туркмен, таджиков — встречал почти каждый день. Были, конечно, и другие, которые ненавидели Советскую власть, большевиков, готовы были взять в руки оружие, чтобы изгнать их с территории Великого Туркестана. Были такие, но мерить всех одной меркой — это отвергаю.

Итак, поездом под конвоем направили из Фрайбурга в Берлин, где находился ТНК. Была короткая остановка. Ночь провел в небольшой комнате Туркестанского Национального Комитета.

Помню, неожиданно распахнулась дверь и вошел Галым Абсалямов. Тот самый юноша, с которым я учился в Алма-Атинском музыкальном техникуме. Модно одетый, с прической, уложенной по-европейски.

— Галым, ты откуда?

— И тебя не узнать,— сказал он.— Такой высокий стал. Как будто каждый день по пять сантиметров растешь. Случайно услышал, что везут какого-то казаха-музыканта, и зашел поздороваться. Никак не ожидал увидеть тебя.

Абсалямов рассказал, как в первый же день войны попал в плен, как оказался в лагере ТНК, где его нашли представители Туркестанского легиона, помогли освободиться, рекомендовали немцам как талантливого скрипача в Берлинскую музыкальную Академию.

Не мог тогда Галым знать, что через год после сильных бомбежек Берлина музыкальную Академию пере-

дислоцируют в Вену, что еще через год закончится война, и придется ему бежать во Францию, а потом в Турцию.

На утро, там же, в Берлине, я встретил и другого земляка — Мажита Айтбаева, до войны преподававшего в нашем техникуме казахский язык и литературу. Был прекрасным человеком и уважаемым учителем. Сначала он меня не узнал, а может быть, сделал вид, что не узнал. Но когда я напомнил об Алма-Ате и техникуме, М. Айтбаев рассеянно произнес:

— Ах, да! Кажется, вспомнил тебя.

Но разговора не получилось.

Берлина я вообще так и не увидел, как и Варшавы, куда прибыли с конвойным на другой день. Нигде не останавливаясь, меня доставили в штаб Туркестанского легиона, расположенный в восемнадцати километрах от Варшавы.

В поселке немцы расквартировали и иностранные легионы — болгарский, грузинский, туркестанский и другие.

Территория Туркестанского была огорожена. Проходили туда только по специальному пропуску. Легионеры одеты в пилотки и поношенные мундиры с нашивками на рукаве: «Туркестан». Конвоир сдал меня в штаб легиона немецкому унтер-офицеру, вокруг которого рылись в бумагах писари — несколько узбеков, казахов, киргизов. Фамилий их не знаю.

Еще не ведая толком, зачем меня сюда привезли, не дожидаясь решения своей судьбы, заявил унтер-офицеру, что не собираюсь брать в руки оружия и служить в легионе не буду. Унтер, естественно, прикрикнул на меня, началась словесная перепалка. Сгоряча обозвал его «фашистом». Немец чуть было не ударил меня и пригрозил тюрьмой и лагерем, из которого не возвращаются. Наверное, речь шла о Дахау или Освенциме, о которых в то время я еще ничего не слышал.

Через десять минут отправили в темный подвал под зданием штаба и надолго забыли о моем существовании.

В сумерках кто-то окликнул меня по-казахски через узкое окошко под самым потолком камеры.

— Эй, джигит! Возьми!

Кое-как дотянулся до котелка, спущенного по веревке. В нем оказались вкусные котлеты с макаронами и

соусом. Ну, это была еда! Только успел поесть, как котелок уплыл в темноту.

Заточение продолжалось дней десять, и каждую ночь кто-то приносил пищу и воду.

В конце концов, за мной пришли, вывели из подвала и привели в просторный барак, где размещалась хозрота легиона, жили и работали сапожники, портные, слесари, повара. Там же был и взвод пропаганды, где обустроились артисты, музыканты, танцоры — представители народов Средней Азии и Казахстана.

После коротких расспросов о том, кто я и откуда родом, приказали умыться и привести себя в порядок. Через некоторое время в барак стремительно вошел среднего роста, коренастый казах с живым добродушным лицом. Прямо с порога спросил:

— Привели? Где он? — и, увидев меня, представился, не мешкая.— Мухаметгали Батыргерей-улы! Это ты шумел в штабе? Ну, и дурак! Вот что. Все здесь свидетели: я выпросил тебя у командира легиона капитана Эрниха. Ты музыкант? Скрипка? Очень хорошо. Будешь во взводе пропаганды. Все вопросы потом. Договорились?

ГЛАВА VI

Рассказ Мухаметгали Батыргерей-улы

До войны я был солистом Алма-Атинской государственной филармонии имени Джамбула. В 1940-м призвали в Армию. Служил в Брестской крепости и там же после тяжелых боев попал в плен к немцам. В сентябре 1941-го меня привезли в город Демблин, в лагерь военнопленных. Это находится в Польше. В большую старинную крепость согнали более восьмидесяти семи тысяч пленных разных национальностей. Многие из них на моих глазах умирали от ран и болезней, от голодного существования. А мне помог случай, то есть совсем незнакомый человек, крымский татарин с красной повязкой на рукаве подошел однажды и спросил:

— На гражданке кем работал?

— Артистом.

— Где?

— В Алма-Ате.

— Вот что. Я санитар... Стой на этом месте, никуда

не отходи, иначе я тебя потом не найду в этой толпе. Через пять минут вернусь.

Убежал куда-то и тотчас вернулся:

— Иди за мной.

Пришли мы в полуподвальное помещение крепости — длинный коридор, заставленный кроватями. Дизентерийное отделение. Те, кто с ранениями находились на втором этаже, а здесь — поносники. От слова «понос».

У входа стоял невысокий человек, похожий на корейца. Я ему:

— Здравствуйте.

А он мне:

— Саламатсызба.

Оказался казахом Жубанышевым Жанкожой из Актюбинской области, моим земляком, врачом по специальности.

Он и санитар пристроили меня завхозом дизентерийного блока. Главная задача — получать и раздавать больным продукты.

В коридоре лежали человек двести или триста. У немцев было такое правило: завтрашний утренний паек я должен получать со склада накануне вечером, причем без всяких накладных и списков. Скажут в. наличии двести или триста человек, на столько и получай. Обманывать нельзя, узнают, что соврал — непоздоровится. Вечером получил, а утром начинаю раздавать,— оказывается, за ночь минимум пятьдесят человек умерло. Куда излишек девать? Стал оставшийся хлеб носить в свой прежний барак землякам-казахам. Всем рассую по карманам — ешьте, ребята! Тогда еще не знал, что этим не только их, но и себя спасаю.

Первый раз, когда в ноябре сорок первого получал пайки, в крепости числилось, по словам самих же немцев, восемьдесят семь тысяч заключенных. А к первому февраля сорок второго года, то есть через три месяца, осталось всего пять тысяч. Кое-кого, конечно, увезли в другие лагеря, в том числе и многих моих земляков, спасенных от голода. Остальные умерли в основном от истощения.

В апреле оставшихся в живых вывезли в летние лагеря.

В мае прикатили к нам немецкие офицеры. Построили в шеренгу казахов, узбеков, таджиков, туркменов, киргизов и приказали выйти из строя.

Оказалось, около ста человек. Ничего не объясняя, посадили в товарный вагон и повезли в неизвестном направлении.

Всю ночь ехали, под утро слышим, что приехали в Варшаву. А когда рассвело, увидели, что вагон стоит в тупике, вдали высится забор с колючей проволокой. Приказали выйти из вагона. Слышим, кричат по-казахски, по-узбекски. Какие-то черные лица маячат поверх забора. Дали по куску хлеба и свиного сала. Мы уже привыкли к нему, стоим и жуем. Когда совсем утро настало, появился высокий метра два ростом, немецкий капитан, а с ним худощавый красивый казах в немецкой форме. Обошли строй, капитан обратился к нам с речью:

— Поздравляю вас с прибытием на территорию Туркестанского легиона!

Впервые здесь услышал, что такой легион существует и сюда собирают из всех лагерей, кто родом из Средней Азии и Казахстана.

— Тут будете жить, работать и служить! — объявил немецкий капитан.

Погнали в лагерь, а люди, которые находились там, бросились нам навстречу. Боже! Сколько крику, шума, слез! Все ищут земляков, родственников. Немецкие солдаты пытаются нас разделить, но безуспешно. Долго не могли успокоиться.

В глубине лагеря, на большой площадке стоит длинная палатка, в которой находится баня. Прибывших заставили быстро раздеться и мыться под душем. Как в рай попали!

Помылись, вышли с другой стороны палатки повеселевшие, будто помолодевшие. Там кучами разложена чистая одежда. В одной лежали трусы, в другой — нательные рубахи, в третьей — штаны и кителя. Выбирай, кому какой по размеру. Вся одежда была итальянского производства, но на кителях нашиты изображения мавзолея Ходжи Ахмеда Яссави и надпись по-арабски: «С нами аллах». У немцев на ременных бляхах тоже были слова «Гот мит унс», с тем же значением.

Повели на медосмотр. Два врача принимали: немец и казах. Казахов, прибывших в легион, числилось не более десяти, и все пошли на прием к земляку. Он осмотрел и всех признал больными, хотя, по-моему, военнопленные были практически здоровы. Только у меня на левой скуле уже несколько месяцев красовалась боль-

шая шишка. На первом допросе немецкий офицер ударил рукояткой пистолета. Он почему-то считал, что я скрываю свое командирское звание, хотя я всегда был рядовым.

И вот поместили в Варшавский госпиталь. Режим нестрогий, паек нормальный. Признаюсь, я считался хорошим картежником, как говорят, всю жизнь играл на интерес. И здесь этим баловался. Выйду в сквер, а туда приходили дети состоятельных поляков, старшеклассники, чтоб вместо уроков поиграть в очко. Как правило, всех обыгрывая, пацаны оставляли имеющиеся в наличии деньги, приносили мне вино, еду. С их помощью жил припеваючи и еще друзей обеспечивал.

Однажды вызвал меня командир легиона капитан Эрних.

— Ты, говорят, артист?

— Так точно, герр капитан.

— Будешь организовывать культвзвод.

В то время легионеров начали отправлять на восточный фронт. Подумал, зачем идти против своих? Раз приказывают, то постараюсь наладить культурную работу. Потом кому-то пришло в голову пойти к Эрниху и сказать, что в Советском Союзе такие команды называют взводами пропаганды. Эрних сказал:

— Ну, пусть будет взвод пропаганды.

Отцом Туркестанского Национального комитета и Туркестанского легиона был известный в мире казах Мустафа Чокаев. На Западе этот образованный человек, закончивший перед революцией Петербургский университет, появился еще до войны. М. Чокаев свободно владел немецким, английским, французским и всеми тюркскими языками. Жил в Париже, руководил там мечетью, объехал много стран Европы и Азии, где выступал с лекциями о народах Туркестана, порабощенных большевиками. Когда в сорок первом Гитлер напал на Советский Союз, М. Чокаев сидел в концлагере и оттуда написал немецкому командованию письмо о том, что на востоке СССР есть, мол, многочисленный туркестанский народ: казахи, киргизы, узбеки, таджики, туркмены. Их представители, попавшие теперь в плен, могут образовать армию для освобождения своей Родины, не представляя опасности ни для одного солдата великой Германии. Немцам идея Мустафы Чокаева понравилась, и они привезли молодого человека в Берлин. Мустафа предложил

следующий план: во-первых, надо всех пленных турке-станцев освободить из лагерей и объединить под его командованием, обеспечить обмундированием, продовольствием, оружием. Во-вторых, когда немцы, разгромив Красную Армию, подойдут к Волге, он со своим легионом освободит от большевиков всю Азию. Это одобрил Гитлер, и тогда все началось. Один из немецких генералов, бывших в окружении М. Чокаева, хорошо знавший русский язык, сообщил Мустафе:

— У нас в Берлине живет твой земляк. Тоже туркестанец!

— Кто такой?

— Уали Хаюмов!

— Где он? Хочу видеть.

Привели ему вскоре Уали Хаюмова, иначе Уалихаюм-хана. А кто он такой, тоже интересный вопрос.

В тридцатых годах по распоряжению И. В. Сталина послали группу молодежи из Казахстана и Узбекистана в Германию для изучения сельского хозяйства и немецкого языка. В Берлине их распределили по отдельным имениям немецких бауэров. Молодые казахи и узбеки проработали год, а потом вернулись в город для возвращения на Родину. Но одного не досчитались. Сбежал Уали Хаюмов, сын крупного узбекского бая. В Европе полным ходом шла мировая война, и Гитлер приказал очистить столицу от всех инородцев, и, в первую очередь, от евреев. Уали Хаюмов отсиживался в имении своего бауэра. Когда же в сорок первом Германия напала на Советский Союз, Уали перебрался в Берлин и устроился швейцаром в фешенебельном ресторане. Внешне он был красивым мужчиной лет сорока. Там его приметила немецкая девушка очень богатых родителей. Влюбилась. Она привела его домой, познакомила с родными и через некоторое время объявила всем, что выходит замуж. Никто не стал возражать и они поженились.

Вот его-то и представил немецкий генерал Мустафе Чокаеву. Тот обнял Уалихаюмхана, прослезился от радости, что встретил в Берлине земляка, а вскоре назначил Хаюмова своим адъютантом.

Между прочим, окружали М. Чокаева в основном казахи. Еще в лагере выбирал он самых надежных, образованных. Среди них оказалось несколько человек, спасенных мною от голода в демблинском лагере. Когда началась организация Туркестанского национального ко-

митета, Мустафа собрал всех верных ему людей дли конфиденциального разговора при закрытых дверях. Как говорится, без посторонних. Рассказал им о своих договоренностях с немецким командованием, а потом объяснил главное:

— Запомните, никогда немцы не победят Советский Союз. Никогда! Но я решил собрать вас всех вместе, чтобы спасти от смерти. Вы нужны будущему свободному Туркестану.

Не уверен, что гестапо не знало про это тайное совещание. У них с сексотами дело было поставлено не хуже, чем у нас.

Через некоторое время М. Чокаев ездил по лагерям и заболел гриппом, его поместили в госпиталь. Мустафа сразу сказал, что пищу и лекарство будет принимать только через руки Уали Хаюмова. А что сделал Уали-хаюмхан?

Он посоветовался с женой с тем, чтоб избавиться от Мустафы и занять место Президента ТНК. Может быть, наоборот, жена-немка предложила этот вариант. В конце концов они сговорились с местными врачами, получили две таблетки, которые Уали должен был подсунуть Мустафе Чокаеву.

Мустафа, говорят, что-то предчувствовал. Позвонил в Париж жене, рассказал странный сон, приснившийся накануне. Будто бы в доме упала ни с того, ни с сего вся мебель. А жена в ответ ему рассказала, что после того, как Мустафа уехал из Парижа, стала прилетать к окну какая-то невиданная птица. Потом вдруг перестала появляться. К чему бы такое?

Выпив таблетки, данные Уалихаюмханом, через два часа Мустафа Чокаев скончался. Я, конечно, при этой истории не присутствовал, но слышал ее от людей, которые были в ближайшем окружении у Чокаева. Они стали и мне близкими друзьями, соврать никак не могли. Например, среди них был уроженец Уральска Карим Каратабв, окончивший в 1934 году горно-металлурги-ческий факультет в. Свердловске. До войны он работал в Казани. Тесно сдружился с Маулькешом Каймельдиным, известным среди казахов под кличкой «Асан-кайгы». В 1934 году он закончил факультет журналистики МГУ и потом работал в Алма-Ате переводчиком. В ТНК среди приближенных Мустафы Чокаева был Мажит Айтбаев, литератор, выпускник КазПИ. Помню еще Дю-

йена Кожанакова, кзылординца, работавшего в войну на берлинском радио диктором казахского отделения. Они знали о всех событиях и настроениях в Туркестанском национальном комитете и говорили мне.

Однажды кто-то из них рассказал, что в лагере военнопленных под Фрайбургом появился казах-скрипач, который, выступая перед немцами, осмелился сыграть «Елимай». Впервые родная казахская мелодия прозвучала в Европе!

— Что за скрипач? Кто такой? Откуда? — удивился я.

— Кажется, из Алма-Аты,— ответили мне. Я отправился к капитану Эрниху и доложил ему, что во Фрайбурге объявился земляк, грамотный, способный музыкант, который очень пригодится в легионе. Попросил, если есть такая возможность, перевести скрипача в нашу культбригаду. Эрних отдал команду, и через несколько дней Айткеша Толганбаева доставили. Музыкант еще ни о чем не догадывался, да и до этого никогда не видел его в лицо. Кто-то прибежал из штаба:

— Муха, твой товарищ приехал. Скрипач!

— Где он?

— В подвале сидит.

— За что?

Пришлось самому тайком носить в подвал еду и воду, то через своих ребят посылал. В конце концов уговорил капитана Эрниха освободить Айткеша и зачислить в культвзвод, а потом вместе с ним собирал музыкальный ансамбль, выступал с концертами в городах Польши, Франции, Австрии.

ГЛАВА VII

Чужбина есть чужбина. Но даже здесь человек может приспособиться и постараться выжить. Конечно, Легионово не сравнишь с Моздоком и Фрайбургом. Теперь в полную силу занимался музыкой. Инструмент, который постоянно возил с собой еще из Моздока, требовал капитального ремонта. Нужны были хорошие струны и волос для смычка.

Музыкантов во взводе пропаганды набралось человек тридцать. Мы репетировали, готовили программу, в которую, кроме классических произведений, включили и народные. Сначала я просто солировал, потом стал ру-

ководителем небольшого оркестра. Мне даже присвоили звание группенфюрера. Это унтер-офицер, командир отделения, хотя полномочий никаких. Любой немецкий солдат, не говоря об офицере, мог делать со мной все, что заблагорассудится, например, унижать, оскорблять, наказывать за любой промах.

Мы часто давали концерты в Легионово и в других польских городах, где находились туркестанские подразделения. Счастливые были мгновения для военнопленных, когда могли забыться под звуки мелодий. Старался исполнить музыку разных народов и чувствовал, что, слушая меня, все люди понимали этот язык. Музыка вдохновляла, обнадеживала, согревала в трудные минуты и было мне от того тепло на душе.

Немцы не скрывали, что Туркестанский легион может быть в любой час использован в войне против партизан на территории Украины, Белоруссии и Польши. Уалихаюмхан не возражал против таких действий, но все чаще становились случаи дезертирства, побеги совершали целые группы легионеров. Люди уходили в сторону бывшей польско-советской границы, к которой с боями приближалась наступающая Красная Армия.

Тогда немецкое командование решило перебросить легион подальше от линии фронта, во Францию. В декабре 1943 года местом дислокации Туркестанского легиона стал небольшой городок Альби на юге Франции, в восьмидесяти километрах от Тулузы. Весь штаб Туркестанского легиона перебросили туда.

Простые и жизнерадостные французы понравились мне. Недаром в 1926 году они с неописуемым восторгом принимали казахского выдающегося певца Амре Кашау-баева, выступавшего на Всемирной выставке в Париже. За исполнение народных песен он был тогда удостоен серебряной медали.

Накануне нашего приезда немцы постарались распространить среди жителей слухи о том, что в Альби прибывают ужасные дикари-азиаты, с которыми лучше не связываться. Видимо, агитация подействовала. Сначала французы отнеслись к нам не только недоверчиво, но, можно сказать, даже высокомерно.

Но это длилось недолго. Через некоторое время сдружились с местными жителями. Расскажу небольшой эпизод.

Мне нужно было заказать футляр для скрипки и под

этим предлогом стал выходить в город, чтобы найти мастерскую. Это оказалось несложно. Старый столярный мастер, с которым я впоследствии подружился, любил послушать музыку. Вскоре француз обещал сделать футляр из фанеры, поскольку другого материала не было. Когда заказ был готов, мастер познакомил меня с двумя молодыми ребятами. Я плохо говорил по-французски, но мог объясниться.

Позже выяснилось, что они были связаны с Сопротивлением и с пониманием выслушали мой рассказ о настроении среди легионеров, желавших перейти на сторону партизан. Мои новые друзья откровенно советовали с этим не торопиться.

— Еще не время! Надо ждать момента, чтобы высадились союзники, открытия второго фронта на севере или на юге Франции. А пока следует разъяснять обстановку, готовить туркестанцев к массовому переходу на сторону Движения сопротивления и ни в коем случае не допускать кровопролития.

Наверняка не я один говорил об этом с французами-патриотами. Многие туркестанцы так же, как и я, находили связи, различные контакты. Однако все предпочитали молчать, боялись предательства и расправы.

В мае 1944 года Туркестанский национальный комитет проводил в Вене свой первый Курултай. Руководители «Туркестанского государства» называли это мероприятие историческим. Собирались в одном из венских концертных залов, рассчитанном на триста человек. В те дни он был переполнен. Основной доклад сделал вице-президент комитета С. Алмамбетов. Говорили, что он же зачитал приветственные телеграммы Гитлера и генерала Власова. Пленарные заседания, на которых провозглашались планы построения Туркестанского государства, меня не интересовали, поэтому в свободное время от репетиций, концертов предпочитал бродить по улицам Вены, где любой дом и каждый камень пропитаны историей и музыкой.

Я видел много европейских городов, разрушенных войной, но Вена в мае 1944 года была почти полностью сохранена. Мосты через голубой Дунай, собор святого Стефана, здание Венской оперы, Бельведерский парк и многочисленные архитектурные памятники великим композиторам прошлого и настоящего производили неизгладимое впечатление.

После окончания Курултая мы исполнили обычные классические произведения и популярные узбекские, казахские народные мелодии. В программу концерта предписали включить и несколько песен, воспевающих Германию, Гитлера, Уалихаюмхана. Популярные казахские и узбекские мелодии исполняли с новыми текстами. Кто составлял их не, знаю, но слова были приблизительно следующие: «Гитлер, мы пойдем за тобой, за Уалихаюм-ханом освобождать Туркестан».

Кроме музыкальной части в программу взвода пропаганды входил показ двух драматических спектаклей по пьесам узбекских драматургов. Их поставил М. Батыргереев, а также исполнил главные роли. В первом сыграл Срыма Датова, во втором полковника Красной Армии, которого басмачи взяли в плен и расстреляли.

В Вене я в последний раз видел Галыма Абсалямова. Он приходил на наши концерты, затем вместе бродили по городу.

Через несколько дней нас вернули в Альби. Как во Франции изменилась обстановка! На многих заводах и железнодорожных узлах проходили забастовки рабочих. Почти не таясь, поговаривали, что гитлеровцам скоро придет конец и «Флорес франсез де интерьер», то есть французские внутренние вооруженные силы готовят всеобщее вооруженное восстание против оккупантов. Ядром всех сил были партизаны.

Вместе с Досаем Кадыровым, тоже музыкантом, уроженцем Киргизии (он умер совсем недавно) мы часто захаживали в небольшое кафе, которое между собой называли «Лена-кафе», потому что каждый раз там встречали девушку Елену Бертран. Заведение принадлежало ее родителям. Лена успевала приготовить на кухне, подавала посетителям кофе, вино очень быстро, изящно и красиво. А еще она любила слушать мою игру на скрипке, мелодии Верди, Визе, Брамса, особенно «Цыганские напевы» Сарасате, очень популярного в то время во Франции.

Немцы сюда не заглядывали, зато кафе постоянно посещали наши легионеры и французские патриоты. Был такой случай.

В один из вечеров кто-то предупредил, что немецкие солдаты окружают дом, в котором находилось «Лена-кафе». Перепуганная девушка сообщила нам, что это,

наверняка, ищут ее брата и ему грозит смерть. Что делать?

Необходимо было что-то предпринять. И я быстро придумал следующее: узнав, где находится ее брат, быстро поднялся на второй этаж, разделся и лег в постель, а молодой человек переоделся в мою фирму. Товарищи увели его из кафе под видом сильно захмелевшего легионера, а немцы, обшарив кафе, никого не нашли. Приблизительно через час мне принесли одежду, и я, как ни в чем не бывало, вернулся в лагерь. После того случая французы стали относиться ко мне с еще большим доверием.

В первых числах июня союзники высадились в Нормандии, где происходили тяжелые изнурительные бои с немцами.

«Пора уходить,— подумал я и поделился своими планами с М. Батыргереевым и с теми товарищами, которым доверял.

Но мы колебались, уходить или подождать. Французы советовали подождать. Поскольку бронированные войска немцев находятся еще вокруг Альби и нам далеко не уйти.

В начале августа заметил за собой слежку, об этом сообщил М. Батыргерееву и друзьям-французам. На следующий день вечером мы договорились встретиться на мосту через Гаронну, чтобы принять конкретное решение.

Но утром мне и М. Батыргерееву приказали немедленно явиться с вещами на вахту для отправки в Стау-денс. Все знали, что там расположен лагерь смертников и поняли: кто-то нас предал.

Под вооруженным конвоем нас повезли в Тулузу. Не помню как, но узнали по дороге, что 15 августа американцы высадили десант на побережье Средиземного моря и вместе с французскими партизанами начали громить немецкие гарнизоны.

Вокруг началась всеобщая паника. В этой суматохе трудно было понять кто, куда, зачем и почему направляется. Где американцы, где французы, где немцы? Англо-американская авиация непрерывно бомбила. Мы с Мухаметгали скрылись, захватив пакет, который везли с собой конвоиры. В том пакете был приказ о нашем расстреле, как перебежчиков.

Где пешком, где на машинах бежали мы по дорогам Франции, чаще по тропинкам, через брошенные жителя-

ми села и небольшие городки, лишь бы подальше от Альби и Тулузы, от Туркестанского легиона.

Легионерскую форму не сбросили, и потому, если натыкались на немцев, они принимали нас за «своих».

— Кто такие?

— Туркестанский легион! Приказано охранять эту дорогу

— Отправляйтесь в часть. Американцы в тридцати километрах!

Вскоре я потерял Мухаметгали и присоединился к группе французских партизан. Мы быстро нашли общий язык, ночами вместе пробирались на железнодорожные станции, забитые никем не охраняемыми составами, вскрывали вагоны с продовольствием, раздавали населению.

Через несколько дней и ночей добрались всей группой до города Монтелимара и укрылись в подвале какого-то полуразрушенного дома, чтобы дождаться прихода французской армии или американцев. Несколько раз принимали участие в перестрелке с отступающими в панике немецкими частями. Однажды ночью услышали по радио радостную весть о том, что французские партизаны собственными силами освободили юг.

В Марселе меня поразило Средиземное море (море видел впервые). Оно производило огромное впечатление. Временами спокойное, тихое, но в нем ощущалась скрытая сокрушительная сила. Вот тогда впервые подумал, что самое страшное уже позади и никогда больше не повторится.

Многое в лагере было совсем иным, чем во Фрайбурге, Легионе, не говоря уже о Моздоке. И прежде всего чувствовалось внимательное отношение к нам со стороны англичан. Сочувствовали и хорошо кормили. Мы по-яучали даже конфеты, печенье, сигареты. Впервые в жиз-'ни попробовал сухое молоко, яичный порошок, белый пышный хлеб, испеченный из канадской пшеничной муки.

Но и требования к нам со стороны администрации сборного пункта были высокими. Дисциплину требовали не советско-русскую, а европейскую, к которой, к сожалению, не были приучены. Например, не допускались бессмысленные споры, крики, шум, соблюдался элементарный порядок. Подошел, скажем, к раздаче, получил свою порцию — отойди спокойно в сторону и не вздумай лезть повторно. А с нашими как было? Поел раз и опять

лезет с миской и кружкой, а то и несколько раз. Дикость наша, жадность? Или так воспитывали, может, мозги устроены по-другому? Ему скажешь:

— Ну, что ты делаешь? Стыдно перед американцами. Не позорься!

А он огрызается:

— Тебе, что, больше всех надо? Не лезь, куда не просят!

Сколько раз удивлялся там, в Европе, их отношению к общечеловеческим ценностям культуры и искусства. Вот случай, который останется в памяти на всю жизнь.

Проходит мимо меня английский солдат и насвистывает себе под нос. Что бы вы думали? Мелодию из первого фортепианного концерта Чайковского! Значит, он настолько хорошо знал классическую музыку, тут не важно русскую, немецкую или французскую, что, любя, свободно насвистывал. Еще раньше, во Фрайбурге это было, удивился тому, что немецкое радио передавало финал четвертой симфонии П. И. Чайковского. По нашим советским меркам понять это было просто невозможно. В разгар войны против Советского Сюза, разрушив в Клину памятник великому композитору, немцы на всю Германию транслировали его музыку!

— Как же это может быть? — спросил я какого-то немца.— Вы же его ненавидите!

— В Германии любят Петра Ильича Чайковского,— возразил тот.— До войны слушали его произведения в исполнении прекрасного русского скрипача Мирона Полякина. Он приезжал к нам.

О прекрасном исполнении Мирона Полякина говорили и в Италии. Там тоже помнили гастроли талантливого скрипача в тридцатые годы.

— Ооо!— говорили с восторгом итальянцы.— У вас есть Полякин.

Несколько раз слушал его игру по радио, когда был студентом музыкального училища. Звезда Мирона Полякина, ученика Ауэра, как и моего учителя Лесмана, засияла раньше, чем мир узнал имя Давида Ойстраха.

Извините, забегаю вперед, но хочу закончить рассказ о влиянии русского искусства на Западе. Работая в Советском посольстве в Риме, я ходил на репетиции оркестра знаменитого театра Ди Адриано. Там побывал в музее Ф. И. Шаляпина. Целый зал, где долгие годы (а ведь

то были годы фашизма) итальянцы бережно хранили костюмы, головные уборы, парики, фотографии и ноты великого артиста. Каким же уважением пользовался Федор Иванович у итальянцев, если они так берегли память о его выступлениях в стенах этого великолепного театра!

Однако пора вернуться в Марсель, откуда нас на нескольких транспортных судах американцы перевезли в Неаполь и высадили на берег.

Был ясный теплый вечер, когда длинной, казалось, бесконечной колонной мы двинулись в путь. Не помню, а скорее всего не знал тогда итальянских названий населенных пунктов, через которые проходили. Запомнилось только, что все деревни были сказочно красивы, и больше всего меня волновало, что иду я по земле Верди, Паганини, Вивальди, Карузо. Их музыка звучала в моей душе.

Нас посадили на другое судно, которое доставило в город Таранто, расположенный на юге Италии. Оттуда через Египет и Иран должны были вернуться в Советский Союз.

В августе 1944 года союзники освободили лишь юг Италии, а северную часть занимали немцы. Война продолжалась, хотя, казалось, была от нас далеко.

Однажды староста лагеря объявил, что английскому командованию для выполнения особого задания требуются несколько человек, выходцев из советской Средней Азии, предпочтение отдавали казахам.

Поскольку я часто играл на скрипке и был, как говорится, у всех на виду, первым вызвали меня, после подобрали еще двоих. Английский майор Оиандер из штаба 8-й Армии объяснил, что вопрос согласован с советской военной миссией и забрал нас в штаб. Было решено перебросить всех троих за линию фронта в тыл 162-й дивизии Туркестанского легиона, находившейся на севере Италии. Предстояло связаться с туркестанцами и уговорить людей переходить на сторону союзников. Офицер предупредил, что задание очень сложное, опасное, если немцы обнаружат, придется применить оружие. Сдаваться не рекомендуется, отказываться от задания не советуют. Надо во что бы то ни стало помочь землякам. Несколько дней искали место перехода через линию фронта, обговаривали детально придуманную легенду о том, как мы оказались в распоряжении 162-й

дивизии. Вдруг по какой-то причине задание отменили, переброска не состоялась.

Английское командование передало нас в распоряжение советской военной миссии в Италии. Меня оставили при майоре Румянцеве и лейтенанте Сорокине, а двоих земляков вернули в Таранто.

Долго и очень подробно беседовали со мной представители Особого отдела полковники Рюмин и Яковлев, расспрашивали о пребывании в немецких лагерях, Туркестанском легионе и лагере перемещенных лиц. Все рассказал, как было, и, знать, ничего не смутило их в моем повествовании, если в конце концов предложили поработать в военной миссии в Риме.

ГЛАВА VIII

В мае 1945 года кончилась война. Все говорили, должно быть, последняя в истории человечества. Казалось, самое страшное позади. Но еще трудно было представить спокойную жизнь без страданий, убийств, болезней и голода. Человеческий разум с трудом воспринимал происходящее. Казалось, пройдет месяц, другой и все начнется сначала. Начавшаяся мирная жизнь была очень хрупкой.

Меня определили в обслуживающий персонал советского посольства в Риме дежурным вахтером. Сутки дежурю, двое отдыхаю. Меня это устраивало. Жил в здании на Вио номентано № 16, где до войны находилось посольство Эстонии.

Режим посещения посольства строгий. Проходили только по специальному приглашению. О каждом посетителе обязаны докладывать по телефону и если разрешат — пропускают, провожают. Приходили итальянцы, англичане, американцы, немцы, русские эмигранты.

В свободное от дежурства время бывал в кинотеатрах, репетировал в оркестре Ди Адриано, участвовал в концертах. Как-то посчастливилось попасть в оркестр театра. Слушать неповторимых мастеров итальянской сцены! Соприкоснуться с вечно живым источником вдохновения! Это бывает раз в жизни. И я ценил те мгновения, запомнил их навсегда. Я открыл для себя необъятные перспективы оперы. Какое необыкновенное сочетание театрального действия музыкального сопровождения

и исполнительского мастерства! Поражали особенно развернутые массовые едены, декорации, вокальные возможности певцов. Какие голоса у Вениамина Джилли, Тито Гоби! То было неповторимое время, которое сейчас вспоминаешь с большим волнением. Обидно только, что за последующие годы я, практически, не смог услышать исполнителей такого полета.

В честь первого Дня Победы посол устроил официальный торжественный прием, на котором было много приглашенных.

Вместе с другими работниками советского учреждения мне пришлось обслуживать гостей. Дипломатический прием — это не то, что наше застолье, похожее на партийное или профсоюзное собрание с длинными и скучными речами. Гости свободно расхаживали с рюмками по залу, пили маленькими глотками, закусывали фруктами, знакомились друг с другом, разговаривали, много общались. Мне было любопытно наблюдать со стороны за Михаилом Алексеевичем Костылевым, нашим послом в Италии. Он покорял своей интеллигентностью, аккуратностью и общительностью.

Посол подходил к каждому человеку, всех поздравлял с Победой над фашизмом, желал всего наилучшего и успехов.

Когда Михаил Алексеевич направился в мою сторону, я подумал, что он хочет сменить опустевшую рюмку, но она оказалась полной.

М. А. Костылев подошел ко мне с женой, маленькой, очень подвижной женщиной, которая приветливо улыбялясь

— Поздравляю с днем Великой Победы,— сказал посол и попросил взять рюмку,— Много слышал о тебе, Толганбаев. Выпьем за твое здоровье.

От неожиданности я сильно смутился, не зная, как себя вести в таком случае. Наконец пробормотал:

— Спасибо, товарищ посол, за душевное отношение.

Тогда он был моим самым высшим руководителем и первым человеком, который поднимал тост за мое здоровье.

Через несколько дней передали ответственное поручение М. А. Костылева — выучить со всеми сотрудниками посольства новый Государственный гимн Советского Союза. Понял, что мне оказывают большое доверие.

Дали ноты, присланные из Москвы. Проиграл для

себя мелодию и узнал довоенную песню А. Александрова «О Ленине», много раз слышанную по радио. Теперь слова были другие:

Союз нерушимый республик свободных

Сплотила навеки великая Русь.

Да здравствует созданный волей народов

Единый могучий Советский Союз.

Мне нужен был концертмейстер, человек аккомпанирующий хору. В посольстве таких людей не оказалось, и я обратился к заведующему хозяйственной частью Солобкову за разрешением пригласить музыканта со стороны.

— Ему придется платить? А сколько? Надо, чтоб разрешил М. А. Костылев!

Пожилой итальянец-пианист, которого я нашел, согласился аккомпанировать за довольно скромную плату. Он с большим уважением и любовью относился к СССР и советским людям, ему даже льстило участие в предстоящей работе.

Каждый вечер на спевку собиралось человек шестьдесят. Пианист аккомпанировал, а я играл. Гимн выучили быстро и потом исполняли в торжественных случаях.

Признаюсь, что поручение посла подняло меня в собственных глазах. С тех пор старался любые поручения выполнять так, чтобы никто не мог упрекнуть меня в самой малой небрежности или недисциплинированности.

Мне разрешили в свободное время играть в итальянском симфоническом оркестре, ездить по стране. Купил в Италии скрипку «Штайнер», с футляром, двумя туртовскими смычками и другими принадлежностями.

Но как ни прекрасна была итальянская земля, небо, море, города, люди, мне все чаще и чаще снились казахские степи, лица родных, друзей, запах полыни. Неужели буду видеть их только во сне?

Еще тогда, когда были в Таранто, из Парижа по радио прозвучало выступление советского генерала Голикова. Он говорил от имени и по поручению И. В. Сталина. Я, как сейчас помню, его слова.

— Война не бывает без жертв, без потерь. И все, кто остались в плену у врага, не виноваты в том, что случилось. Соотечественники могут спокойно вернуться домой,

где ждет вас Родина, ждут матери, жены, братья, сестры, дочери и сыновья. Возвращайтесь!

И. В. Сталин продолжал оставаться для меня великим человеком, заботливым отцом, вождем всех народов. Как же его не боготворить? На фронте и даже в плену мы свято верили в него. Как же не вернуться, если он зовет нас?

Выступление генерала Голикова волновало до слез. Ведь Родина не прокляла, не забыла, не отвернулась.

Правда, знал в Италии и других людей. Помню, как в Таранто привели в лагерь пепемещенных лиц роту пленных власовцев, как они отказались заходить в зону, кричали:

— Или расстреляйте здесь, или отправляйте в лагерь для немецких военнопленных. Мы не русские, мы не советские!

У одного, носившего на груди немецкие ордена, полковник Яковлев спросил:

— Зачем тебе они?

— Я ради них воевал! — ответил тот и с презрением посмотрел на него.

Понял, не с ними я. Мне надо домой! Только домой. Написал послу заявление. Он долго не отвечал, потом уговаривал не торопиться, все хорошенько обдумать и взвесить. Не мог понять, почему он не хотел отпускать, а я твердил одно:

— Не могу больше. Отошлите на Родину. Тысячу раз потом разговаривал сам с собой. Спрашивал и отвечал однозначно.

— Ты не жалеешь, что тогда в сорок пятом вернулся в Советский Союз, в Казахстан? Чего тебе не хватало в Италии? Для тебя там начиналась новая цивилизованная жизнь, открывалось большое будущее. Ты уже получил там прекрасную работу в симфоническом оркестре, пользовался признанием в кругу профессиональных музыкантов.

— Я ни о чем не жалею!

— Может быть, ты обманываешь себя? — спрашивал внутренний голос.— Легче всего обмануть себя.

— Я не обманываю ни себя, ни других, нет! Все, что со мною случилось — это моя судьба. Не знал, конечно, даже не догадывался, что испытаю после возвращения. Не чувствовал за собой никакой вины перед родиной, перед своим народом, совестью.

— Все, кто вернулся, не считали себя преступниками!

— А кто есть преступник? Это тот, кто с оружием в руках воевал против Красной Армии и союзников, кто служил в войсках СС, в карательных отрядах, сжигал села и города, убивал стариков и детей. Таких людей было немало! Преступление совершали и те, кто, будучи в плену, сознательно готовился к борьбе против Советской власти, кто шпионил, наушничал, доносил. Я же не имел с ними ничего общего! Смысл жизни — не в сытом благополучии, а в высокой духовности, иначе человек превращается в грубое животное. Так говорил Абай. Счастье в том, чтобы быть со своим народом и со всеми людьми, населяющими мой Казахстан. На Западе, как бы ни преуспевал и не набивал желудок хорошей пищей, не одевался в красивые тряпки — ты там чужой! И как бы ни было трудно на родине, знал, что буду среди своих, рядом с такими же простыми советскими людьми.

Итак, возвращаюсь домой. Прощай, Европа!! Увижу ли я тебя когда-нибудь еще?

ГЛАВА IX

Три с лишним года прожитых за границей,— казалось бы, всего ничего! Однако этого пройденного пути, наверное, хватит на несколько жизней.

Мне было двадцать с небольшим лет. Я безмерно счастлив, что после тяжелых испытаний войной, скитаний по Европе, наконец-то возвращаюсь на Родину — в Советский Союз, в Алма-Ату, откуда всего несколько лет назад начался мой тернистый путь.

...Помню, как приехал в Алма-Ату в 1945 году накануне ноябрьских праздников, как вышел на привокзальную площадь Алма-Аты второй. Транспорта не было, попросил какого-то джигита помочь мне донести вещи до Театра оперы и балета.

Противоречивые чувства одолевали меня: радость от возвращения, и ощущение того, что ничего здесь за эти годы не изменилось — и люди, и дома. После того, что видел в Европе, Алма-Ата казалась мне заброшенной деревней. На Западе видел разрушенные войной города, развалины дворцов, но даже руины их говорили о величии и красоте. Наши бы алма-атинские дома после такой войны превратились в пепел. Больше всего мне казалось

странным, как люди, встречавшиеся на улицах, как-то странно присматриваются ко мне. Не то с удивлением и интересом, не то с подозрением, угадывая во мне чужака-иностранца. Правда, я был одет лучше, чем каждый из них, в Алма-Ате тогда не носили таких пальто, шляпы, обуви, в которых я приехал из Италии.

Родственники были поражены моим появлением, так как давно считали меня погибшим на войне. Естественно, пошли распросы. Объяснил им коротко, что прибыл из Италии, где работал в Советском посольстве, не упоминая ни о ранении, ни о плене, ни о Туркестанском легионе. Мне казалось, что своей работой в посольстве я оправдал себя во всех отношениях, а об остальном лучше забыть. И родственников, и соседей — с кем бы ни приходилось встречаться — интересовало, как там живут итальянцы и французы, что за народы такие, что у них за города и обычаи. Им до сих пор казалось, что Италия населена нищими забитыми людьми, которых нещадно эксплуатируют капиталисты и фашисты. В то, что я рассказывал, мои слушатели часто не хотели или боялись верить, стараясь переводить разговор на другие темы.

...Новый 1946 год встречали у Г. Мусрепова, который пригласив Е. Исмаилова, попросил привести и меня. Среди приглашенных были Бауржан Момыш-Улы, Малик Габдуллин, Мухтар Ауэзов, Сабит Муканов, Евгений Брусиловский, Куляш Байсеитова, Канабек — человек двадцать. Для меня это было очень волнительно. Сидел рядом с Е. Брусиловским. Вечер проходил весело, непринужденно, по-семейному, и вдруг разговор пошел обо мне. Попросили сыграть то, что играл заграницей. Стал играть и рассказывать о том, какое впечатление производила казахская музыка на немцев, французов, итал-янцев, например, «Гакку» в обработке Е. Брусиловского или «Казахский вальс» Л. Хамиди. Гости и хозяин слушали с большим вниманием и тогда, когда рассказывал об интересе европейцев к казахам и Казахстану, нашей культуре и исюрии.

Едва закончился мой рассказ, вдруг встал из-за стола Бауржан Момышулы.

—Вот что, аксакалы!—сказал он.—Вам надо учиться у этого мальчишки! Все вы любите говорить, что творите для своего народа, кичитесь, что живете для счастья казахов. А что вы знаете о своем народе, само-

Это было сказано резко, неожиданно грубо и в лицо уважаемых мною людей. Все за столом растерялись.

— Вы умеете только хвастаться своими заслугами. Вам бы только вволю поесть да выпить! — продолжал Бауржан.— Учитесь у этого джигита любить и прославлять свои народ. Не хочу я и сидеть с вами за одним столом.

С этими словами он и ушел.

Плохо я знал до того Бауржана и потому очень плохо почувствовал себя после его неожиданного выступления. Зачем я сюда пришел? Зачем рассказывал им о том, что видел и слышал в Италии и Франции? Все сидели молча, а я не знал, что делать: уходить вслед за Бауржаном или оставаться? Хоть бы кто-нибудь намекнул мне! Испортил вечер уважаемым людям!

И тут М. Ауэзов сказал спокойно:

— Ну, ладно. Не будем придавать значения тому, что произошло. Продолжим. Ведь завтра — новый год!

Не знал, даже не догадывался о том, что принесет мне этот год. Тревога прошедших военных лет еще давала о себе знать. Тонкий покров льда и снега искрился под лучами яркого солнца. Где бы ни пришлось побывать, куда бы судьба ни забрасывала меня, именно такой вспоминал Алма-Ату. Этот до боли щемящий знакомый запах улиц, который впитал в себя аромат апорта. И это удивительное ощущение постоянного, едва уловимого родства с величественными, суровыми горными вершинами Алатау.

Кажется, теперь самое страшное позади. Бессонные ночи, грязь, вонь, запах похлебки, смешанной с потом, кровью, с разлагающимися трупами людей, животных, постоянные вопли, крики—все то, без чего немыслима война.

Недосягаемые мечты, светлые грезы о продолжении учебы становятся явью. Благодарю судьбу за то, что наконец-то предоставила возможность серьезно заняться музыкой, поступить в консерваторию, совершенствоваться в мастерстве. Теперь ничто не может изменить планов. Звуки музыки мгновенно рождались в душе от переполнявших меня чувств, мелодии сами ложились на струны, хотелось беспрерывно играть, не переставая импровизировать, сочинять.

Но в одно мгновение все было прервано. Необходимо

явиться в МГБ. Беспрекословно выполнять и придерживаться предписаний:

— регулярно являться и отмечаться в определенные дни и часы к майору (указывалось Ф.И.О.);

— получить удостоверение о невыезде из города Алма-Аты;

— соблюдать особые чрезвычайные обстоятельства: обязательно подробно докладывать органам — куда, зачем, на какое время уходишь?

Для меня неожиданно начался мучительный и тяжелый период. Возрождающаяся из пепла вера о близком счастье, о новой прекрасной жизни заточалась в невидимые тиски мрачных предчувствий.

Регулярные встречи с майором МГБ, характер вопросов, с которыми он обращался, не предвещали ничего хорошего. Подозрительное, почти враждебное отношение было ко всему, о чем бы не говорилось. С первых же встреч понимал, что мои планы о поездке к родным и близким останутся неосуществленными.

Долгие годы на чужбине часто ночами мысленно уносился в знакомые мне уголки Семипалатинска, Шынгыстау, в бескрайние просторы, овеянные сказаниями и легендами, которые с детства запечатлелись в памяти так живо и четко, что казалось, вот я и дома, в кругу домашних друзей. По-разному тогда представлялась встреча с родиной, где вырос, воспитывался, учился, где живут знакомые по детдому, по школе. В самые тяжелые минуты эти воспоминания придавали силы. Часто, находясь у самой кромки смерти, передо мной всплывала картина беззаботного детства, юношества и вновь давала мне силы бороться и жить.

По приезде в Алма-Ату я остановился в доме зятя, мужа двоюродной сестры Шайзады Исмаиловой, и вскоре уже учился в консерватории. Навязчивая мысль повидать близких, многие из которых, наверняка, не надеялись застать меня в живых, не давала мне покоя. Но как уехать? Как вырваться? Без предупреждения органов, куратора-майора просто невозможно. Объяснять ему что-либо было напрасным трудом. И вот принял твердое решение — будь что будет!

Это было 3 февраля 1946 года.

На перроне вокзала Алма-Ата-1, когда я ожидал поезд, ко мне подошел незнакомый человек в штатском.

— Вы из консерватории?

— Да.

— Толганбаев фамилия?

— Толганбаев.

— Пошли.

— Куда?

—В комендатуру. И без вопросов!

Вопросы, действительно, были излишними. У комендатуры стоял часовой. Оперативник передал меня и мои чемоданы этому парню, сказав:

— Посмотри за ним. Сейчас вернусь.

Молодой человек возмутился:

— Почему я должен это делать? Ни за кем не буду смотреть!

Но оперативник прикрикнул на него, показав свое удостоверение. Вопрос был исчерпан.

Зачем, собственно, охранять меня? Я не собирался бежать. И куда?

Через некоторое время оперативник вернулся с напарником. Они повели меня в скверик у вокзала, где стояла служебная эмка. Посадили, поехали.

Мои предчувствия не предвещали ничего хорошего.

Тогда я еще и не представлял участи многих бывших советских военнопленных, вернувшихся домой после войны. Они не только не прощались с трибуналом, но и с беспощадным огульным обвинением в предательстве. Их бросали в тюрьмы и лагеря. Наслышанный о так называемых «врагах народа», и я не предполагал, что подвергнусь их участи.

Привезли во внутреннюю тюрьму МГБ, провели в подвальную сырую комнату, где уже находились трое надзирателей, которые, видимо, меня ждали. Потом появился тот самый майор, у которого я бывал раньше. Мне приказали раздеться догола, проделать разные физические упражнения: присесть, подпрыгнуть, нагнуться. Искали несуществующие микросхемы, пленки, перетрясли всю одежду, чемоданы, обнюхали каждую вещь. Родная скрипка, мой верный друг, палочка-выручалочка, была со мной. Конечно же, и ее обыскали внимательно.

— Ты знаешь, за что тебя арестовали? — спросил майор.

Ответил, что не знаю. Тогда он выразительно посмотрел на меня и очень внушительно произнес:

— За то, что ты эти чемоданы украл!

— Ничего я не крал!

— Разберемся.

Оделся. Меня отвели в камеру № 24. Вот так началась моя новая, бесконечная жизнь с допросами и объяснениями. Первый допрос состоялся через день. Вел его капитан Курманжанов. Потом к нему присоединился полковник Сакенов. Допрашивали и другие. О «краденых» вещах забыли напрочь. Допрашивали старательно, как «изменника Родины», «врага народа», «антисоветчика». Пытались внушить, что я совершал преступления, предусмотренные статьями 58-16, 58-10 части второй, 58-11 Уголовного кодекса РСФСР. С первых секунд допроса методично вдалбливали версию о том, что якобы в октябре 1942 года, находясь на фронте, я добровольно сдался в плен фашистам, поступил на службу в немецкую армию, в 1945-м завербован разведкой одного иностранного государства и в числе репатриантов заброшен в СССР для шпионской работы и подрывной деятельности внутри страны.

И пошло, как говорится, и поехало. Сопротивлялся и отрицал все. Удивлялся, как эти люди, работающие в серьезной организации, не понимают элементарного. Ведь если бы мне только захотелось иной жизни, то не стал бы возвращаться в Союз, в родной Казахстан. Знал, что многие из тех, кто не вернулся домой, также не являются преступниками или не патриотами своей страны. Я, как и многие мои соотечественники, мог бы остаться на Западе—в Германии, Франции, Италии. Проще всего было тогда уехать в Америку, Турцию, на Ближний Восток.

Ни на секунду не возникало в сознании такой кощунственной мысли. Тогда и в голову не могло прийти, что среди своих стану одиноким, не смогу полноценно жить, быть полноправным гражданином общества, что невозможно будет достучаться до тайников человеческой души даже с помощью музыки, что придется преодолевать еще множество преград. Если бы предвидел, то убежден, многого можно было бы избежать.

Мои «беседы» продолжались. Мне говорили:

— У нас имеются достоверные сведения. Ты завербован вражеской разведкой. Должен сам признаться в этом, подробно рассказать нам.

Всеми силами старались заставить меня поверить в ложь, придуманную историю. Не мог еще догадываться о масштабах и размахах этой гигантской машины по

уничтожению невинных людей. Продумано было детально все, вплоть до полного подавления физических и моральных возможностей человека.

Мои родственники, преподаватели и студенты консерватории долго не знали, куда я исчез в первых числах февраля 1946 года. Через несколько месяцев они наведут, наконец, справки и им скажут, что меня расстреляли, как английского шпиона и врага народа. Но никто не попытается узнать подробности, чтобы не стать причастным к моему «преступлению». Ведь так повелось с начала тридцатых годов.

ГЛАВА Х

Тем временем продолжали активно допрашивать. Следователи менялись один за другим.

— Обвинения понятны? Понятны. Признаешь?

— Да пошел ты... Никакой антисоветской пропаганды не вел. Когда это было? Если ссылаетесь на архивы легиона, на газеты и журналы комитета, там обо мне написано только то, что я играл на скрипке. Классику, народные мелодии.

А песни о Германии? Об Уалихаюмхане?

— Их нам приказывали исполнять...

— И вы исполняли. Вот это и есть антисоветская пропаганда.

А мы хотели жить! Но никаких заявлений против Советского Союза я не делал. Ни устных, ни письменных. И пьес антисоветских не писал. То, чего не было, не подпишу!

— Подпишешь! Никуда не денешься. Мы тут не таких, как ты, видали. Опыт имеется. Как ты оказался в плену?

— Был ранен.

— Это не оправдание. Почему не бежал?

— Как я мог бежать?

— Значит, изменил присяге и Родине. Поэтому стал резидентом английской разведки. Нам все известно, как видишь. Будешь говорить?

— Я не резидент и не шпион.

— Врешь! Что ты делал в Туркестанском легионе?

— Я же сказал. Играл на скрипке.

— Кто тебя вербовал в иностранную разведку?

— Я не шпион.

Медленно приблизился, ногу поставил на стул, на котором я сидел, заорал почти в самое ухо:

— Говори! Ну? Быстро!

Это «говори» до сих пор звучит в моем сознании на разные голоса.

— Говори, мать твою так! Говори!

И внезапно резко ударил в висок с такой силой, что, казалось, глаза вот-вот выскочат из орбит. От страшной боли теряешь сознание.

— Говори!

— Это, ты, конечно, можешь,— бормотал я.— Ответить тебе нельзя. Ты сильнее меня и старше. А то бы врезал как следует.

Следователь схватил широкую линейку, оттянул, концом попал прямо в лоб. В глазах сразу потемнело, свалился со стула и потерял сознание.

Меня посадили, брызнули водой из графина и все началось сначала.

— Говори! Будешь говорить?

«Что они хотят от меня? — крутится мысль в голове.— Какой я шпион? И вообще каким бывает шпион? Ему положено знать взрывное дело, аппаратуру связи, иметь оружие. А я же ничего не знаю, не умею: ни взрывать мосты, ни убивать из-за угла!».

Полковник Сакенов допрашивал меня, требовал назвать адреса и фамилии.

— С кем должен был выйти на связь в Алма-Ате? Говори! Куда тебе приказано явиться? Я ему ответил:

— Записывайте. Должен был явиться к вам, полковнику Сакенову. Вот и пришел.

— Ах, как заговорил. Ладно. В карцер его! Пусть отдохнет!

Карцеры и изоляторы были разные. Самое страшное, когда заставляли раздеться догола и загоняли в каменную тесную коробку, как в вертикально стоящий гроб. Напустят воды по колено и сутками заставляют стоять в ней. Это одно из средств устращения, от которого многие ломались и сходили с ума.

Помню надзирательницу. Русская старуха невысоко-

го роста, злая, Как ведьма, Высокую правительственную награду имела — орден Красной Звезды.

— Руки назад! Мордой к стене! — и тут же добавляет порцию такой матерной брани, какой нигде, никогда не слышал даже от мужиков.

Она водила на допрос и обратно.

Был другой надзиратель, старшина-казах, за какую-то заслугу награжденный орденом Ленина. В те времена этот орден многое значил. Старшина водил на прогулки или в баню. Любил поиздеваться над зэками. Однажды незадолго до суда среди ночи повел меня в подвал. Подумал, в душевую, наверное, но смотрю, куда-то не туда завернули.

— Куда идем? Душ находится в той стороне. Лицо у надзирателя, как каменное, глаза, как у волка. Смотрит и упивается своей властью.

— Ты меня, гад, не учи. Не понял, куда веду тебя? На расстрел, понял...

У меня все внутри так и оборвалось. Упал на каменный пол без сознания.

На очередном допросе полковник Сакенов разложил передо мной фотографии.

— Вот люди, к которым ты шел на связь. Расскажи про них.

Глазам не поверил. На фотографиях: М. Ауэзов, А. Жубанов, Е. Исмаилов и еще какой-то человек, которого я не знал.

— Ну, это Мухтар Ауэзов, писатель. Это Есмагамбет Исмаилов. Ахмет Жубанов — композитор, а этого не знаю.

— Ишь ты! — сказал полковник.— Казахбаева не знаешь? Председателя Президиума Верховного Совета не знаешь. Врешь, сволочь! Знаешь! Нам известно, что к ним должен был выйти на связь. К ним?

— Если вам все известно, зачем спрашивать?

На одном из допросов в припадке ярости Сакенов сказал:

— Весь род ваш, все тобыктинцы до последнего батрака — враги народа, изменники. Всех вас надо бы уничтожить. Может быть, кроме Абая.

У меня невольно вырвалось:

— Да-а!! Хорошо, что дядя Абай вовремя умер. А то бы он у вас наверняка схлопотал 58-ю!

И опять ударил по лицу, выматерился и отправил в карцер, посадил прямо на цементный пол голым.

Меня поставили на «конвейер», на допросы вызывали днем и ночью, не давали спать по несколько суток. Но одного следователя, капитана Онгарбаева, я вспоминал потом с добрым чувством. Однажды привели меня к нему на допрос среди ночи, увидел я, что на столе перед ним лежат три яблока — крупный алма-атинский апорт. Подошел, взял одно яблоко и стал есть. Онгарбаев ахнул от удивления.

— Ну, ты и нахал!

А я ему, как ни в чем не бывало:

— Ты же вольный, завтра можешь себе еще купить.

А я есть хочу!

Ай, черт с тобой! Ты будешь на вопросы отвечать?

—   Буду. Дай сначала поесть.

Съел яблоко, капитан говорит:

— Давай рассказывай!

— Сделай одно доброе дело,— попросил я.— Дай позвонить родственнику в город. Попрошу, чтобы передачу принес. Потом буду на вопросы отвечать...

Онгарбаев поколебался, подумал и сказал:

— Ладно. Называй номер телефона. Только коротко, быстро говори.

Я назвал номер телефона, он набрал и передал мне трубку, а сам встал у двери, смотрит в коридор, чтобы кто-нибудь не застукал. Было уже около двух часов ночи, но работа в МГБ не прекращалась круглосуточно.

Я услышал в трубке голос родственника и не успел еще ничего объяснить, ни о чем попросить, как понял, что он испугался.

— Ты откуда звонишь среди ночи? С ума сошел! Мне и так из-за тебя нет покоя. Таскают без конца на допросы.

Обида навалилась на меня, и я перебил:

— Слушай! Меня тоже про тебя спрашивали: кто ты такой, не враг ли народа? Так учти, я про тебя ни слова не сказал и не скажу. Можешь спать спокойно!

Родственник бросил трубку, а Онгарбаев кинулся ко мне, выхватил телефон. Сам весь дрожит.

— Ты что делаешь? И себя, и меня погубить хочешь?

Ни слова никому про это!

— Не беспокойся! Умру, а не скажу никому! — пообещал твердо.

Онгарбаев тут же отправил меня в камеру. Потом стали водить меня на очные ставки. Была, например, ставка с М. Батыргереевым. Спросили у него:

— Знаешь этого человека?

— Конечно, знаю. Во Франции нас вместе с ним в лагерь смерти отправили, а мы бежали.

Показали меня А. Колдыбаеву, впоследствии приговоренному к расстрелу. Спросили, что он про меня знает.

— Это музыкант,— ответил Артур.— Его-то зачем взяли? Что он вам сделал?

— Здесь вопросы мы задаем. Твое дело отвечать.

— Я и отвечаю. Это музыкант. В легионе играл на скрипке. Больше ничего. Ну я — другое дело. Я всегда против вас боролся, вашу систему хотел уничтожить, освободить Туркестан от большевиков. Даже тогда с вами боролся, когда до войны сам работал в органах госбезопасности. А что вам надо от рядового музыканта?

— Молчать!

После одного из вопросов следователь Багаутдинов проговорился:

— Вот говорят про тебя: музыкант, музыкант. Там на скрипке играл, тут на скрипке играл. И все? Выходит, тебя и судить-то не за что?

— Если не за что, зачем держите? Отпустите!

— Ух, какой хитрый! Тем, кто сюда попадает, назад дороги нет. Какой будет авторитет у органов, если мы начнем сегодня брать, завтра отпускать? Не надейся!

Время шло, чувствовал, что с каждым днем теряю силы, что поднимается во мне волна озлобления против моих тюремщиков, следователей всех рангов, решивших во что бы то ни стало заставить невинного признаться в преступлениях, которые я не совершал.

Тогда мы не могли представить, что нашей страной руководили преступники и тираны. Мы верили в светлые идеалы, провозглашенные В. И. Лениным. А тут получилось, что все меня предали: И. В. Сталин, Советская власть, большевики. Схватили меня, как врага народа и бросили за решетку. Неужели вот это и есть наше светлое будущее, коммунизм? Значит, те, кто до меня погибал в этих застенках, были такими же врагами народа, как я?

В марте 1947 года в камеру втолкнули нового заключенного. До него я несколько месяцев просидел в полном одиночестве, не видел никого, кроме мучителей.

Какое счастье общаться с живым человеком! Им оказался киргизский солдат Раимбек Сатпаев. Во всяком случае, так он представился мне и рассказал, как в начале войны попал в окружение и плен, затем вместе с товарищами бежал к своим, опять воевал и был награжден тремя (или двумя?) орденами Солдатской Славы. В конце 1946 года после демобилизации возвращался в Киргизию, но в Актюбинске его сняли с поезда и под конвоем доставили в Алма-Ату. Солдата привлекали к суду за то, что он побывал в плену.

Добродушный, разговорчивый Раимбек сразу завоевал мое доверие. Рассказал о своих злоключениях, и он уверенно посоветовал:

— Кончай сопротивляться. Подписывай все, что они от тебя хотят.

— Как это?

— А вот так! Будешь стоять на своем, ничего не добьешься. Только себе хуже сделаешь. Английский шпион или американский какая разница? Признаешься — жить будешь. А то ведь никто не узнает, где кости сгнили.

— Ну как могу на себя наговорить? В моем понимании шпион должен кого-то убивать, что-то взрывать, к кому-то идти на связь. Так?

— Ладно, не беспокойся. Что-нибудь придумаем. Я не обратил внимания, что несколько дней ни его, ни меня не вызывали на допросы. Три дня и три ночи мы придумывали для меня «шпионскую» версию.

— Они говорят, что ты — английский шпион? Ладно! Знаешь какую-нибудь английскую фамилию?

— Одного английского офицера помню. Когда нас освободили союзники, англичанин хотел забросить несколько казахов в тыл к немцам. Там тогда находилась 162-я туркестанская дивизия, и мы должны были агитировать солдат переходить к союзникам. Но операция так и не состоялась.

— Черт с ней! Но английский офицер-то все-таки был или нет?

— Офицер был, но фамилии его не помню.

— Тогда надо придумать.

Я вспомнил переводчика в Туркестанском легионе по фамилии Толхау.

— Прекрасно! — обрадовался Раимбек.— Не забудешь, не перепутаешь? Теперь так. Предположим, он дал тебе задание, восхвалять в Союзе все английское: дис-

циплину, культуру, экономическое процветание. Следователь обязательно спросит, при каких обстоятельствах вербовали. Скажи, что пригласил к себе, угощал вином, какого до того вообще не нюхал. Мол, оно было синего цвета. За рубежом спиртное красят в любые цвета. Только ничего не перепутай. Они будут тебя по нескольку раз про одно и то же спрашивать. Слово в слово повторяй.

После этого все хорошо отрепетировали. То он, как следователь, задает вопросы, а я отвечаю, то наоборот.

— И вот еще что,— посоветовал Раимбек,— когда вызовут, скажи, что с тобой в камере сидел толковый человек, который уговорил сказать правду. Тогда они от тебя отстанут.

Его желание помочь казалось настолько искренним, дружеским, что в сознании ни на одно мгновение не промелькнуло подозрение, что Раимбек мог быть «подсадной уткой», которую опытные провокаторы запустили ко мне, чтобы добиться нужных им показаний. Поверил Р. Сатпаеву еще и потому, что хотел хоть кому-нибудь верить и потому, что не знал, насколько были изобретательны, коварны оперативники, во власти которых оказался.

Только позднее, вспоминая подробно наши разговоры с Раимбеком, понял, как элементарно просто они подвели меня к самооговору, очень нужному им для завершения затянувшегося следствия по делу Туркестанского легиона..

Не ведая того, я сам подписал себе приговор.

Раимбек мог быть кадровым работником органов и, выполнив поручение начальников, вернулся на постоянное место работы. А, возможно, был действительно одним из заключенных, тоже побывавшим в плену у немцев... Видимо, ему обещали за успешную «обработку» подследственного А. Толганбаева снизить срок наказания.

Помню, как его увели на суд, с которого вернулся в приподнятом настроении, поскольку дали всего семь лет лагерей.

Почему семь? Почему он просил меня на допросе упомянуть его имя добрым словом? Однако сомнения пришли не сразу. А с Раимбеком Сатпаевым мы больше никогда не встречались

ГЛАВА XI

На очередном допросе, я, как по нотам, разыграв сценарий, придуманный мной и Раимбеком, стал «английским шпионом». Следователи торжествовали победу, им этого оказалось мало, все требовали дополнительной информации. Моей фантазии не было предела. Однажды Багаутдинов спросил меня:

— А Гитлера ты видел?

— Видел. И разговаривал с ним. Багаутдинов даже вспотел от неожиданности. Поверил.

— Где? Когда? При каких обстоятельствах? — и схватился за бумагу, чтобы записывать показания.

Хорошо помню, как захватил меня азарт сочинительства. Спокойно глядя на него, продолжал фантазировать.

— Был у него на дне рождения.

— У кого?

— У Гитлера. Он пригласил меня поиграть на скрипке.

— Тебя одного?

— Там было еще три музыканта. Кларнетист, аккордеонист, ударник.

— Кто такие? Все подробнее рассказывай. Имена назови. Адреса.

— Откуда знаю? Это были немецкие музыканты.

Когда из душной мокрой камеры приводили на допрос в просторный светлый кабинет следователя, я радовался и чистому воздуху, и солнечному свету в окне, несмотря на то, что здесь издевались, как хотели. Все готов был стерпеть, лишь бы растянуть время допроса.

И я, не спеша, со всеми «подробностями» рассказывал о «встрече» с Адольфом Гитлером. Багаутдинов старался записать каждое мое слово.

— Ну вот. Иду по рейхстагу в сопровождении немецкого офицера. Большой зал, кругом люстры, мрамор, ковры. Паркет такой скользкий, и в нем сам себя, как в зеркале видишь.

— Э, хватит про зеркала!—злится, торопится следователь, чтобы добраться до сути.— О самом главном

говори! Что тебе сказал Гитлер?

— Но я подробно, по порядку рассказываю. Дальше так было. Когда я играл на скрипке, Гитлер подошел ко мне с Евой Браун.

— Кто такая?

— Жена.

Он мне сказал: «Молодец, хорошо играешь». Тут подскочил официант, на подносе — рюмки с коньяком. Гитлер предложил взять рюмку. Я, он и Ева Браун взяли в руки рюмки. Гитлер сказал: «Выпьем за твое здоровье».

— Почему он так сказал? — насторожился Багаутдинов

— Наверное, потому что понравилась игра.

Я продолжал фантазировать, не думая о том, чем все это закончится, и, кажется, сам уже начинал верить в то, что говорю.

— Откуда родом? — спросил Гитлер.

— Из Казахстана, говорю.

— Где это?

— На границе с Китаем,— отвечаю.— Хина!

— О-о-о! — удивлен Гитлер.— Это далеко. Надо бы тебя, музыкант, домой отпустить. Вот прекратим войну, заключим мир, поедешь в Казахстан, передашь от меня привет своему народу.

— А ты что в ответ? — спросил следователь. А я сказал: «Зачем прекращать войну? Если начали, воюйте до победы».

Багаутдинов был готов ударить меня.

— Вот из-за таких, как ты, и затянулась война! Что было дальше?

— Дальше ничего...

— А где сейчас Гитлер? Он, действительно, покончил с собой, или где-то скрывается?

После войны этот вопрос серьезно волновал не только его.

— Скрывается,— многозначительно сказал я.— Уехал в Испанию к своему другу генералу Франко.

— Откуда тебе известно, что они друзья?

— Не раз видел, как Франко приходил к Гитлеру на день рождения.

— Но как ты узнал, что это был генерал Франко? До войны, как известно, Франко часто изображали Кукрыниксы. Пузатый карлик с топором и многочисленными орденами на мундире. Таким его и обрисовал Багаутдинову.

О моих новых показаниях стало известно начальству. Утром, едва возобновился допрос, в кабинете следователя появился заместитель начальника следственного от-

дела подполковник Нишмурзин. Я знал его по предыдущим допросам.

Багаутдинов заставил повторить рассказ о встрече с Адольфом Гитлером. Нишмурзин слушал-слушал, потом вдруг резко встал и заорал на меня:

— Ты что, мать-перемать, за дураков нас считаешь? Думаешь, кто-то поверил твоим басням, сволочь! Говори только о том, что было!

— Говорю, как было,— пробормотал я, испытывая удовольствие от его ярости.

— Заткнись!— крикнул подполковник и поспешно ушел, хлопнув дверью так, что она едва не слетела с петель.

После этого беседы о фюрере прекратились.

ГЛАВА XII

Какой-то мудрец сказал, что судья, осуждающий невиновного, осуждает самого себя. Суд над моими судьями, если и состоится, будет не скоро. Сначала на многие вопросы должна ответить история.

Процесс над функционерами Туркестанского Национального Комитета и Туркестанского легиона проходил в Алма-Ате на закрытом заседании Туркестанского военного трибунала без участия сторон обвинения и.защиты. В состав трибунала вошли: председательствующий генерал-майор юстиции Хасбулатов, члены суда полковник Катков, майор юстиции Деброденев, секретарь Шехонин.

Заседала все та же трагически знаменитая сталинско-бериевская чрезвычайная тройка.

Организаторы процесса постарались придать ему большой вес, объявив историческим возмездием народа за измену Родине и великому делу Ленина. Все детали были четко продуманы.

8 апреля 1947 года обвиняемых (по два надзирателя на каждого) ввели через особую дверь в зал. Для каждого из сорока девяти было заранее определено место. Мое — в четвертом ряду с краю.

Справа вдоль зарешеченных окон, выходящих на улицу Виноградова, плечом к плечу стояли солдаты, вооруженные винтовками с примкнутыми штыками. Слева и сзади такой же плотной шеренгой выстроились офицеры различных родов войск. Может быть, для них и разыгрывали этот спектакль с заранее расписанными ролями?

Рядом с моим стулом стоял капитан в форме авиатора, ни на мгновенье не отрывая от меня взгляда, с противоположной стороны зала так же внимательно наблюдал вооруженный солдат. Как будто я мог в любой момент выхватить из-за пазухи гранату и бросить ее туда, где на специальных местах сидели работники МГБ во главе со своим министром А. П. Бызовым. Все в форме, при всех регалиях. А. П. Вызова несколько раз видел на допросах, только тогда не знал, что он является министром. Долговязый, худой, обычно приходил к следователям в штатском, молча слушал. Узнал рядом с ним сидящих офицеров, своих мучителей. По тому, как они смотрели на нас, нетрудно было догадаться, что, если здесь, на суде, посмею отказаться от выбитых из меня прежних показаний, то личное дело отправят на доследование, я уже не выживу.

Многих из сидящих вокруг себя я знал, других видел впервые. Одних привезли в Алма-Ату из Ташкента, других — из Фрунзе и Ашхабада, третьих — из Душанбе. Как выяснилось на процессе, многих выловили в странах Восточной Европы, кого-то арестовали во время возвращения из плена.

Следствие и трибунал располагали частью архивов ТНК, захваченных в Германии после разгрома фашистов. На.столе перед членами тройки лежали десятки томов с документами и протоколами допросов.

Первыми перед трибуналом предстали члены Туркестанского Национального Комитета. Не помню всех фамилий, но среди них были Н. Сеитов, К. Тныбеков, X. Абдуллин. А. Колдыбаев и другие. Вели они себя по-разному. Некоторые отказывались отвечать на вопросы, а Н. Сеитов, бывший до войны каким-то казахстанским министром, кажется, легкой промышленности, на фронте комиссаром дивизии, а в Берлине членом ТНК, на суде, даже не отходя от своего места, сказал Хасбулатову:

— Не желаю с вами разговаривать! — сел, отвернувшись.

Среди обвиняемых была одна женщина. Узбечка по имени Шарипа-ханум. До войны ее судили по какой-то бытовой статье, срок заключения она отбывала в Западной Украине и в первые же дни войны оказалась у немцев. Как и многих других выходцев из Средней Азии, функционеры ТНК вытащили ее из лагеря и пристроили машинисткой в канцелярии Президента ТНК. Я так

и не понял, какой антисоветской деятельностью она занималась, перепечатывая бумаги, и какие дороги привели ее после войны в трибунал. Перед тройкой она говорила только на узбекском языке и требовала себе переводчика.

Меня допрашивали на четвертый день. Хотя, как такового, допроса не было. Председательствующий спросил, согласен ли я с обвинением о шпионаже в пользу Великобритании и подтверждаю ли прежние свои показания.

Прежде чем ответить ему, я оглянулся на следователей еще раз. Нет, не хотелось больше встречаться с ними один на один. Я сказал:

— Все, что написано в протоколе, подтверждаю. Больше мне вам сказать нечего.

Процесс продолжался десять дней. 18 апреля генерал-майор юстиции Хасбулатов зачитал приговор:

— Именем Союза Советских Социалистических Республик Военный трибунал Туркестанского военного округа в составе...

В зале было очень тихо. За окном звучала апрельская капель. Хасбулатов читал громко и торжественно. На каждого из сорока девяти обвиняемых в приговоре — страничка текста: когда и где родился, национальность, образование, перечень предъявленных обвинений, статьи уголовного кодекса.

— Руководствуясь статьями 319 и 320 Уголовного кодекса РСФСР, Военный трибунал приговорил...

Мысленно считал приговоренных к высшей мере наказания: одиннадцать! Моей фамилии нет! Так и должно быть. Мне дадут не более пяти-семи лет.

Председательствующий зачитывал фамилии тех, кому дали по двадцать лет лагерей и по пять лишения прав. Вдруг, как выстрел, слышу:

— Толганбаева Айткеша... (меня?) с применением статьи 51 УК РСФСР, по статье 58-II УК РСФСР лишить свободы в исправительно-трудовых лагерях с поражением в политических правах, с конфискацией всего имущества. Его же по статье 58-10, часть вторая УК РСФСР лишить свободы в ИТЛ сроком на десять лет с поражением в политических правах сроком на пять лет. По совокупности содеянного, на основании статьи 58-16 УК РСФСР лишить Толганбаева Айткеша свободы в ИТЛ сроком на двадцать лет... (сколько?), с поражени-

ем в политических правах на пять лет и с конфискацией всего имущества. Начало срока свободы с зачетом времени нахождения в предварительном заключении по делу исчислять с 3 февраля 1946 года. Приговор может быть обжалован в кассационном порядке в Военной коллегии Верховного Суда СССР через ВТ ТуркВО в течение 72 часов с момента объявления данного приговора.

Между прочим, выписку из приговора удалось получить лишь через тридцать восемь лет.

ГЛАВА XIII

Двадцать пять лет! Целая четверть века. Это же смертельная катастрофа. Если вдруг смогу выжить, то как быть дальше?

Прошло несколько бессонных ночей и дней. Из одиночки меня перевели в общую камеру, где находилось человек тридцать. Камера была светлая, теплая, но мне это не принесло облегчения. Жил, как в тумане. Окружающим казалось, что я схожу с ума. Иногда они говорили между собой:

— Не выживет Айткеш. Совсем плохой.

Прошел месяц. Одного за другим осужденных уводили от нас неизвестно куда. Наконец пришел и мой черед.

Вывели из тюрьмы группой человек в пятнадцать и через весь город повели на железнодорожную станцию Алма-Ата-1.

Мысленно прощался с Алма-Атой, зеленым городом моего детства, который после возвращения из плена, так и не успел рассмотреть. Он был полон волнующих, почти забытых звуков. Тихо журчали арыки, бегущие вдоль улицы, по которой нас вели под конвоем. Солнце, висевшее над шапкой гор, светило в спину. Несколько раз обернулся, все ждал, что увижу кого-нибудь из знакомых и дам знать о себе. Но так никого и не встретил.

Нас посадили в товарный вагон и повезли на восток. Состав шел медленно, часто и подолгу стоял на глухих полустанках. Мимо проносились пассажирские поезда. Семипалатинск проехали ночью, не останавливаясь. Позади остались степи, и все дальше и дальше от дома уносились в неизвестность. Начались бесконечные сибирские равнины и леса.

Не помню, на какой день добрались до Новосибирска и сколько ждали в пересылочной тюрьме. В Моздоке мы

кормили вшей, а здесь клопов. Потом был Иркутск, а в конце лета — Дальний Восток, бухта Ванина, затем — Находка, одним словом, край света.

Пароход, носивший имя первого чекиста Ф. Э. Дзержинского, должен был доставить нас на Колыму до начала зимы. В глубокие пароходные трюмы вместе с техникой, продовольствием и строительными материалами для «героических» покорителей Дальнего Севера загнали несколько тысяч мужчин и женщин — политических и уголовников.

Осталась в памяти песня:

Я помню тот Ванинский порт

И вид парохода угрюмый,

Как шли мы по трапу на борт

В холодные мрачные трюмы.

На море спускался туман.

Ревела стихия морская.

Лежал впереди Магадан —

Столица Колымского края.

Вот так же, наверное, работорговцы перевозили африканских невольников. Только здесь, в трюмах «Дзержинского» верховодили отъявленные рецидивисты-паханы. Они были законодательной и исполнительной властью, терроризировали всех, жили весело и вольно, отбирая у заключенных теплые вещи и еду, где-то находили дорогой табак и водку. Они умудрялись пробиться в женский отсек трюма, приводили женщин, когда хотели, на свою половину.

Случались убийства. Во всяком случае, по прибытии в Магадан, на берег бухты Нагаева вынесли не один десяток полуразложившихся трупов.

Стоял ноябрь 1947 года. От солнечной Алма-Аты до холодного магаданского центрального лагеря нас везли месяца четыре. От меня остались кожа да кости. Едва передвигал ноги.

Казалось, был у ворот ада. Сейчас переступлю порог, войду и все кончится: жизнь, надежда, которая уходит последней.

И вдруг в хозчасти лагеря услышал голос популярного в те годы эстрадного певца Вадима Алексеевича Козина, сосланного на Север, и тут же встретил артистов харбинской оперетты и музыкантов, вывезенных в Сибирь из Китая.

Даже представить не мог, что там, в суровом каторжном краю, несмотря ни на что, бурлила жизнь, где лучшие, талантливые художники, артисты, писатели, музыканты доказывали своим высоким искусством, что жизнь не сломить, и добро все равно преодолеет зло.

В. А. Козин, на многие десятилетия вычеркнутый из советской песенной культуры страны и навсегда поселившийся в Колымском краю, был там для нас, сосланных артистов и музыкантов, душой и совестью.

Журналиста А. Сандлера привезли в Магадан еще в 1937 году. До ареста он был шифровальщиком, и этого оказалось достаточно для того, чтобы «превратить» его в шпиона английской разведки. В свои двадцать четыре года хотел выжить, чтобы потом рассказать правду обо всем пережитом. По примеру одного из героев Джека Лондона А. Сандлер использовал так называемое узелковое письмо, то есть придумал своеобразный шифр, позволяющий с помощью обыкновенных узелков, сделанных на нитках, «записывать» необходимую информацию. После освобождения и реабилитации журналист с помощью этой «узелковой памяти» написал книгу.

Был на Колыме известный спортсмен Д. Моторин, в лагерную культбригаду его зачислили акробатом. Выступал с нами аккордеонист ансамбля Советской Армии 3. Ладирд, певец Н. Соколовский, гимнаст П. Комаев, из группы Кадыра Гуляма. Многим мы были обязаны соратнику В. Мейерхольда, Л. Варпаховскому, отбывавшему срок на Колыме.

Необычной оказалась судьба замечательного скрипача Александра Дзыгара, с которым меня на многие годы связала большая дружба.

Внук украинского солдата, оставшегося после русско-японской войны в Китае, Александр получил музыкальное образование в Харбинской высшей музыкальной школе у профессора Уриэля Моисеевича Гольдштейна. В середине тридцатых годов, когда в газетах появились многочисленные сообщения об успехах первых пятилеток в Советском Союзе, среди эмигрантской молодежи русско-украинской диаспоры стали распространяться идеи возвращения на Родину предков. И многие тогда уехали в Россию. Но А. Дзыгар после окончания Харбинской музыкальной школы отправился в Мукден и работал там в популярном ансамбле «Ямато-отель», за-

писал несколько грампластинок с произведениями Монти, Шуберта, Дворжака.

Его скрипка звучала на международных конкурсах, услаждала слух последнего представителя Манчьжурской династии императора Пуи и лорда Литона, главы делегации Лиги наций, приезжавшего выяснить законность японской оккупации Маньчжурии. А. Дзыгар был подданным Китая, и японцы, придя в эту страну, отобрали у музыканта паспорт и внесли в черный список российских эмигрантов, лишив тем самым всех юридических прав.

В августе 1945 года Советская Армия освободила Харбин от японцев, и генерал Осколков пригласил в честь победы представителей эмигрантской творческой интеллигенции. Они дали концерт для комсостава.

Через несколько дней А. Дзыгара пригласили в военную комендатуру «для пятнадцатиминутного разговора» и той же ночью вывезли в Советский Союз.

Блестящий смокинг музыканта приказали сменить на арестантскую одежду. Начались бессмысленные, малопонятные для скрипача допросы, а затем следователь неожиданно заявил:

— Все, Дзыгар! Судить тебя не будем, нет состава преступления. Но отпустить тоже нельзя. Если б в Харбин пришли не мы, а американцы, ты бы все равно с ними снюхался.

Интеллигентный, мягкий человек, далекий от всякой политики, А. Дзыгар оказался в состоянии такой депрессии, что после того, как его привезли на Колыму, не смог ничего сыграть перед комиссией, отбиравшей музыкантов в культбригаду. Не понравился он и «маглагов-ской княгине» Гридасовой, как называли мы между собой жену начальника «Дальстроя» генерал-лейтенанта Никишова. Она «курировала культуру» Колымы. А «Дальстрой» — это тот спрут, который силой заключенных строил на Дальнем Востоке и Крайнем Севере все ГУЛАГи, золотые прииски и города за колючей проволокой.

Прошло немало времени, прежде чем А. Дзыгар смог прийти в себя и доказать, что он выдающийся скрипач. Однако многое он, по-моему, так и не понял. Однажды написал заместителю Гридасовой заявление, чтобы ему выдали кое-какую одежду.

«Глубокоуважаемая товарищ Власова. Убедительно прошу выдать мне пару кальсон, рубашку и прочее».

Когда он прочитал этот текст артистам, более искушенным в бюрократической лагерной переписке, все долго смеялись.

— Кто глубокоуважаемая? Власова? Гридасова? Кому нужно твое искреннее уважение? Пиши так: «Гражданин начальник! Прощу выдать...» Никакого уважения они не заслужили!

Итак, меня определили в группу художественной самодеятельности, выдали ватный бушлат, телогрейку, бурки, шапку-ушанку. Дали и скрипку. Мой инструмент, конфискованный при аресте, так и остался в Алма-Атинском МГБ и впоследствии бесследно исчез.

Был в лагере джаз-оркестр, а также симфонический. Успевал играть и в том, и в другом. Вскоре пригласили в оркестр русских народных инструментов, которым руководил тоже ссыльный, талантливый гитарист Борис Тишин. Там играл на мандолине. Помню, что с этим оркестром выступала исполнительница русских песен. К сожалению, ни имени, ни фамилии певицы не помню. Только запомнились песни задушевные, и то, что внешне чем-то напоминала талантливую, красивую Лидию Русланову...

Зимой в основном репетировали, готовили репертуар. Однажды в каком-то журнале увидел ноты «Полонеза» Огинского, который до того не слышал и не играл. Стал наигрывать мелодию — понравилась. Попробовал сыграть — получилась хорошая скрипичная пьеса. Решил исполнить ее на одном из концертов в лагерном Доме культуры. В тот день в клубе было много заключенных из разных уголков Советского Союза: прибалтийцы, украинцы, белорусы, поляки. Тогда еще не знал истории написания «Прощания с Родиной». Играл оттого, что понравилось произведение, отвечало моему нынешнему настроению. Сидящие в зале слушали, затаив дыхание, и плакали.

Пришло колымское лето. Агитбригады разъехались по районам Дальнего Севера, по приискам Сусумана. Наши концерты повсюду проходили с успехом у заключенных и вольнонаемных. Артистов всегда ждали.

Каждый вечер, когда заканчивалось выступление, мы снимали за кулисами накрахмаленные воротнички, костюмы героев «Горя от ума», «Платона Кречета» или

«Аристократов» и, облачившись в свои арестантские телогрейки, уходили под конвоем в холодные даже летом, лагерные бараки.

ГЛАВА XIV

Фактически культбригадами в Магадане руководила Инна Борисовна Дементьева, неразлучная подруга Гридасовой, директор областного театра, коммунистка, красивая, яркая еврейка с гордой осанкой, холеным лицом и руками, никогда не знавшими черной работы.

Она была отличным организатором всех дел, за которые бралась, пользовалась у начальника большим доверием и авторитетом, хладнокровно вершила вместе с Гридасовой судьбы артистов. Могли возвысить, похвалить человека, могли наказать ни за что и снова помиловать.

Наши с ней отношения в конце концов не сложились. Не мог выносить ее высокомерия и унижающей наглости. Инна Борисовна тоже не терпела строптивых. Вот и нашла, как говорится, коса на камень. В конце концов она настояла на том, чтобы меня отправили в лагерь строгого режима в Якутию.

На прииске Сусуман, где этап сделал остановку, заключенных обыскали и у меня в телогрейке обнаружили моток скрипичных струн, которые раздобыл накануне отправки из Магадана.

— Ты, что, скрипач?

— Да.

Меня направили к Михаилу Давидовичу Рихтерма-ну, администратору местной культбригады. Друг другу понравились и он упросил начальника Сусуманского управления генерала Шемена оставить меня здесь.

Музыка снова помогла мне! Целый год ездил с группой сыльных по лагерям и поселкам. В составе разъездной бригады было человек пятнадцать (все европейцы, я — один казах). На скрипке играл еще один человек. Были кларнетист, трубач, аккордеонист, флейтист, ударник, тромбонист, певцы и танцоры. Больной старик Кише, московский дирижер, писал оркестровки «Лебединого озера», «Спящей красавицы» и других произведений П. И. Чайковского. Я оркестровал популярные танцы и арии из оперетт Кальмана.

На приисках нас многие уже знали в лицо и по имени, помнили репертуар. Однажды перед концертом по-

дошёл ко мне молодой казах, только что поднявшийся на поверхность из шахты. Оборванный, грязный, с одежды стекала вода, еле-еле держался на ногах от усталости.

— Агай! Спасите меня. Погибаю.

— Кто ты? Откуда?

— Моя фамилия Омаров. Вы знаете Жамал Омарову, нашу певицу? Я ее брат Аблай! Из Алма-Аты. Если останусь в шахте, я помру.

Не было времени расспрашивать, за что и на какой срок осудили. Успел только сказать:

— Чем же могу тебе помочь, дорогой? Разве я начальник конвоя, или кто?

Но после концерта, прошедшего, как всегда, с успехом, все-таки решился обратиться к нарядчику лагеря.

— Тот парень, Аблай Омаров—мой родственник. Нельзя ли что-нибудь для него сделать, например, перевести на другие работы?

Нарядчик ничего не ответил мне, но на следующий день Аблая перевели из шахты домработником к начальнику лагеря, и джигит выжил, вернулся в Алма-Ату. До сих пор при встрече горячо благодарит меня.

Всегда старался, чем мог, помогать тем, кто ко мне обращался с просьбами. Не все, конечно, удавалось и не каждый платил благодарностью за участие.

Как-то М. Д. Рихтерман сказал, что в женский лагерь Сусумана доставили под конвоем моего «злого гения» Инну Борисовну Дементьеву. Сначала даже не поверил своим ушам. Что могло случиться? Как ее не спасла подруга? Оказалось, что их осудили вместе с Грида-совой на десять лет за злоупотребление служебным положением, проще говоря, за присвоение материальных ценностей в особо крупных размерах. Первые дамы магаданского края выписывали для Дома культуры дорогие хрустальные люстры, ковры, гардинные ткани, большую часть которых растаскивали по своим домам. Никакие родственные связи и высокие знакомства не помогли.

Злорадства по этому поводу не испытывал. А Инна Борисовна, попав в лагерь, узнала, что скрипач А. Тол-ганбаев продолжает выступать с концертами, пользуется успехом у зрителей и авторитетом у начальства. Она сориентировалась и через женщин, участниц лагерной художественной самодеятельности попросила навестить ее.

Почему же не встретиться,— подумал я,— и не поддержать человека, оказавшегося в беде? Тем более, что теперь мы на равных пребываем здесь.

Позабыв обиду, купил какой-то подарок, кажется, флакон одеколона, и отправился «на свидание».

Да, тяжело вот так в одночасье потерять положение, власть, комфорт и оказаться бесправной заключенной. И. Б. Дементьева впала в глухое отчаяние, искала спасения. Вспомнила, что в Сусуманской культбригаде кроме меня есть и другой ее знакомый — бывший солист киевской оперетты Владимир Незнамов. Инна Борисовна попросила, чтобы мы вдвоем похлопотали за нее перед М. Д. Рихтерманом и генералом Шеменом.

Те, конечно, знали ее организаторские способности, администраторскую хватку, и в конце концов перевели женщину в управление. И. Б. Дементьева немедленно приступила к руководству эстрадным коллективом, наведению порядка и дисциплины.

Недолго помнила она добро. Оставаясь верной своим привычкам, любила, чтобы все подхалимничали перед ней, оказывали всевозможные услуги, подносили подарки. Я терпеть этого не мог!

Случилась стычка, последовала и другая, и в конце концов одним росчерком пера, упиваясь своей властью, Инна Борисовна решила мою судьбу, отправила в штрафную. Знай, скрипач, англо-американский шпион, свое собачье место!

Пошел кочевать по приискам, но уже не как музыкант, а как лишенный всех человеческих прав заключенный. Проходили дни, месяцы, годы. Вплоть до 1955 года, до освобождения по Указу К. Е. Ворошилова, кем только не приходилось работать! Добывал золото, кочегарил, мыл полы, стирал белье, чистил сортиры и т. д.

ГЛАВА XV

Теперь позволю себе воспользоваться воспоминаниями женщины, с которой встретился в те годы на Крайнем Севере. Она прислала дневниковые записи в день моего шестидесятилетия, как подарок. Я очень дорожу ими.

Тамара Ивановна Федосимова приехала в Сусуман по своей доброй воле. Когда познакомились, она работала экономистом совхоза.

Вот некоторые страницы, присланные мне в «пода-

рок»: «Поручили мне выпускать стенгазету. Дело знакомое, занималась им в школе и в институте. Но тут оказалось рисовать нечем. Не было в конторе ни красок, ни кистей, даже цветных карандашей. Стала искать, пошла к клубному художнику Давиду Исаковичу Уткису. Талантливый, глубоко интеллигентный человек, не огрубевший, не ожесточившийся за десять лет ссылки, любил повторять: «Ничего-ничего, справедливость восторжествует!» Предсказание сбылось, Д. И. Уткис был в конце концов реабилитирован, восстановлен в партии, вернулся в Москву и стал заниматься любимой работой. Когда пришла за красками, Давид Исакович мог предложить только масляные, потому посоветовал сходить в мужской лагерь, где при клубе был хороший художник. «У него,— сказал он,— можно раздобыть акварельные краски».

Выписала пропуск в зону и направилась в лагерь. Чего-то побаивалась, ждала увидеть там мрачное и мерзкое царство. А войдя в клуб, ушам не поверила. В полутемном холодном здании услышала звуки скрипки. Еще не видела того, кто играл, но музыка, захватила меня.

Наконец увидела в глубине зала скрипача, который вдохновенно играл, не замечая меня. Это был азиат, точнее, казах. Казах-скрипач!

Стояла зачарованная и слушала. Он показался мне высоким и стройным, а, может быть, просто очень худым. На голове — шевелюра пышных черных волос, лицо тонкое с выдающимися скулами, нос горбинкой, глаза прикрыты.

Что он исполнял? Не припоминаю. Но что-то прекрасное.

Потом узнала, что его зовут Айткеш, и руководит он эстрадно-симфоническим оркестром, который состоит из ссыльных музыкантов. С того дня старалась не пропустить ни одного концерта Айткеша, где бы ни выступал его оркестр, если, конечно, не на дальних приисках, куда трудно было доехать.

Помню, вот он выходит на сцену в черном костюме, белой рубашке, темном галстуке-бабочке. В улыбке сверкают красивые зубы. Как заворожительно играл! Непостижимо!

Вскоре я вышла замуж. Из Сусумана мы переехали в поселок Берелох, где муж работал на автобазе. Он то-

же играл на скрипке, вернее, пытался извлекать из нее какие-то звуки.

Однажды вечером купала свою двухмесячную Наташку. Внезапно открылась дверь, из коридора потянуло холодом, ведь была зима, термометр показывал 55 градусов мороза. В доме, конечно, тепло, но я инстинктивно прикрыла собой дочку и заворчала, чтобы поскорее закрыли дверь.

Смотрю и глазам не верю. В комнату вместе с мужем вошел он — мой скрипач. Он представился:

— Айткеш. Все зовут Гришей или же Григорием Ивановичем.

Ну, Гриша, так Гриша. У меня в тот вечер не было возможности познакомиться поближе с музыкантом, торопилась закончить купание дочки, и пока возилась с ней, Айткеш-Гриша ушел. Надолго ушел. На несколько лет. В тот день, его, оказывается, отчислили из культбригады и отправили в шахты.

За что? — терялась в догадках.— Как можно содержать в этих диких условиях талантливого человека с такой артистической душой и музыкальностью? Это же кощунство! Это преступление!

Муж вскоре рассказал мне все об Айткеше. Что-то узнал от него самого, что-то услышал от разных людей в зоне. Оказывается, в четырнадцать лет Айткеш поступил в музыкальное училище, не зная ни одной ноты, а на втором курсе уже играл 2-й концерт Виотти. Он был ранен на фронте и попал в плен к немцам. Господи, как несправедлива судьба!

Приехав на Север, работала экономистом совхоза, а выйдя замуж, устроилась в военкомат, где постоянно сталкивалась с бывшими военнопленными. Они состояли на особом учете, каждые три месяца приходили отмечаться. С середины 1953 года многим разрешили выехать в центральные районы страны. А где же Айткеш? — думала я.— Что с ним? Что такое он мог совершить? Неужели только то, что, попав в плен, не смог плюнуть в лицо врагам и с гордо поднятой головой пойти на виселицу, как поступали многие другие? Но ведь не все были героями!

Иногда нам с мужем удавалось узнать о местонахождении Айткеша, и мы старались помочь продуктами или одеждой. В те годы особенно трудно жилось заключенным.

Потом узнала о том, какую роль сыграла И. В. Дементьева в судьбе гордого и доверчивого Айткеша. Не раз видела я эту надменную подлую особу. Помню, как она, доставленная под конвоем в Сусуман, носила себя по городу, словно не проворовалась в Магадане, и не предала Айткеша после того, как музыкант помог ей вырваться из лагеря. Как же я ее ненавидела!

И вот настала зима 1955 года. Все, как могли, готовились, к новогодним праздникам. Однажды вечером, как четыре года назад, муж вернулся с работы вместе с Айткешем. Парня только что освободили. Не могу сказать, что изменился сильно со времени нашей первой встречи. Те же пышные волосы, та же белозубая улыбка, те же глаза. В руках держал скрипку и никаких больше вещей не имел.

Муж сказал, что Гриша немного поживет у нас... Дом-то просторный, выделили комнату. Через некоторое время муж помог ему устроиться на работу в Дом культуры руководителем музыкального коллектива.

В наш дом пришла настоящая музыка, я с упоением и любовью слушала, когда в свободное время Айткеш играл для меня «Цыганские напевы» Сарасате, «Муки любви», «Радость любви», Крейслера, «Чардаш» Монти, «Венгерские танцы» Брамса, «Полонез» Огинского. В такие минуты хотелось встать на колени и молиться. Но не Богу, а ему Айткешу.

Новый 1956 год мы встречали вместе. Сначала были у кого-то в гостях, потом почти до утра танцевали в Доме культуры. Айткеш, как всегда, много играл. В ту новогоднюю ночь поклялась себе, что дочь станет музыкантом, чтобы в доме моем всегда звучала музыка.

Больше не слышала игры Айткеша. Вскоре А. Толганбаев уехал на родину. Первое пианино, завезенное в магазин Берелоха, муж купил дочери. Наташа с отличием закончила Сусуманскую музыкальную школу, затем поступила в Свердловскую консерваторию. Теперь подрастает у меня внучка, которая занимается в специальной музыкальной школе и виртуозно играет на скрипке.

Ее отец, мой зять, тоже скрипач, говорит, что дочка играет лучше него. Возможно, так и есть. Но слушая внучку, по-прежнему вспоминаю те годы, проведенные на Дальнем Севере, и казахского Паганини — Айткеша».

Ах, Тамара Ивановна, Тамара Ивановна! Спасибо

Вам за добрые воспоминания. Спасибо за то, что Вы были тогда и за то, что Вы есть на белом свете.

ГЛАВА XVI

В 1950 году познакомился с одним вольнонаемным узбеком, осужденным на шесть лет высылки. Жил он вне зоны, недалеко от лагеря, и я иногда заходил к нему в гости. Бывало, и чаем настоящим напоит, и накормит, и добрым словом поддержит. Но вдруг его арестовали и мы перестали встречаться. Вскоре меня вызвали в КГБ для беседы.

— Нам известно, что твой земляк прячет большие деньги и золото,— сказал сотрудник этой организации.— Надо бы тебе его проверить. Если поделится, я его спасу.

Значит, человек приветливо встречает, хлебом-солью, а я его должен закладывать? Кем же буду тогда, если не последним подлецом и предателем? Так подумал и наотрез отказался помогать кэгэбэшнику.

— Неужели? Оказывается, ты нам чужой человек? — сказал он.— А думали, исправился, пошел по правильному пути, можно было ходатайствовать о досрочном освобождении. Выходит, ошиблись?

— Выходит, так.

Вскоре загнали на прииск «Перспективный», где пришлось пережить страшное испытание, о котором хочу рассказать подробно. Когда-то рассказал об этой истории моему большому другу академику И. Каракулову и его жене Надежде Кузьминичне. Они несколько дней и ночей не могли уснуть от потрясения.

...Это не приснилось, а произошло со мной наяву. Едва успел приспособиться на прииске «Перспективном», как со мной пожелал побеседовать командир взвода. В тот день я был дневальным по бараку.

— Надо работать, Толганбаев!

— Работаю. В бараке убрал, территорию почистил. Можете проверить.

— О другом тебе толкую, Толганбаев. О другом!

— О чем же?

— Надо среди зэков работать, среди твоих товарищей. Нам надо знать, кто о чем думает, кто о чем говорит.

— Чтоб я шпионом стал?

— Это не шпионством называется,— поправил меня

комвзвода.—Считай, оказываешь нам посильную помощь! Ты нам поможешь, мы — тебе. ~ Не смогу!— ответил твердо.

— Почему?

— А потому, что я человек невыдержанный. Обязательно проговорюсь где-нибудь, и все поймут, что вы мне поручили следить, подслушивать, доносить.

— Зачем же тебе болтать лишнее?

— Характер такой. Я же себя прекрасно знаю.

— Ладно. Как бы тебе не пожалеть об этом. Среди ночи меня вызвали из барака с вещами... Это означало, что опять переводят в какой-нибудь новый лагерь... Одел на себя всю теплую одежду, какая была. На вахте отобрали скрипку и положили в шкаф.

—   Там, куда тебя везут, скрипка не понадобится!

Тут не поспоришь. Они могли не то, что скрипку отобрать, а раздеть догола и в чем мать родила выставить на мороз, если зима, а летом — на съедение комарам. У ворот лагеря ждала запряженная в сани лошадь. Между двух конвоиров сидел наш хлеборезчик Николай, лет тридцати.

— Куда везут не знаешь?

Поехали. Ночь была яркая, лунная, безоблачная. Повсюду снег искрился почти до самого горизонта.

Сначала подумал, что везут на прииск Мальдяк, но сани резко повернули влево. Значит, ехали на новый прииск Косой, который был расположен среди небольших сопок, поросших кустарником.

Зона огорожена, как везде, колючей проволокой. Снаружи, у ворот, стоял большой бревенчатый барак для охранников, внутри — два барака для заключенных.

Конвоиры сдали нас под расписку охране и поехали назад, а меня и Николая повели к баракам.

— В какой хотите?

— Какая разница? Давай в ближний.

Если бы знали, что там ожидало.

Открыли замки на тяжелых скрипучих дверях, пропустили вовнутрь и закрыли. В бараке темно. Только в самой глубине едва теплится маленький огонек над плошкой, стоящей то ли на ящике, то ли на опрокинутой вверх дном бочке.

Присмотревшись, в темноте увидел двухъярусные нары, на которых вповалку спали люди. Вдруг нас обсту-

пили зэки, и один из них сиплым простуженным голосом сказал:

— Отанда! К нам поступило пополнение! Меня с Николаем подхватили под руки и повели к огоньку, где сидели два пахана. Воров закона мог бы узнать из многих тысяч по манере держаться и говорить. Один из них был чернобородый, лохматый, похожий на цыгана, другой — толстомордый здоровяк с наколками на руках. Этот сразу узнал меня.

— А-а-а, музыкант? Посадите его там! На нарах возле большой раскаленной докрасна печки потеснились и я сел. Николая оставили стоять.

— Где ж ты пропадал, падла?— с издевкой спросил его бородатый. Давно тебя ждем. Будь, как дома. Раздевайся, тут жарко.

Вокруг весело захохотали.

— Эй, кто-нибудь! Снимите с него бушлат!

В бараке, конечно, было нежарко. Возле печки еще тепло, а ступишь шаг в сторону — уже пар идет изо рта.

Николай послушно снял бушлат, который выхватили из его рук, и он тотчас исчез где-то в темноте.

Уголовники веселились:

— Гляди, братцы! Это же моя телогрейка. Ей богу, .моя!

С Николая быстро сняли телогрейку, а к нему уже подступал другой урка, якобы, узнавший свои брюки.

Одежда у Николая была вся новая и чистая, как и положено хлеборезчику, недавно получил со склада. Потешаясь, заключенные постепенно раздели его до пупа. Николай не сопротивлялся, только просил дрожащим голосом:

— Хлопцы, да ладно вам. Ну, не надо, хлопцы.

— Веселый, курва!— сказал бородатый, когда Николая совсем раздели.— Про тебя звонили: хорошо танцуешь. Сбацай нам, Коля!

Николай заплакал, стал умолять, чтоб пощадили. Тогда по знаку бородатого человек пять схватили хлеборезчика за руки и ноги и поставили на раскаленную печку.

— Пляши-и-и! Ас-сса!

Николай кричал нечеловеческим голосом и свалился на грязный заплеванный пол. Но его подхватили, подняли и опять поволокли к печи. Он яростно отбивался, выл, звал на помощь.

Стало страшно. Скорпион жалит не по злобе, такова потребность его натуры. Неужели следующим придется плясать мне?

Долго уголовники издевались над бедным хлеборезчиком, громко кричали, улюлюкали, смеялись, прыгали вокруг невинной жертвы, и, когда Николай потерял сознание, кто-то проткнул его раскаленной кочергой. Обнаженное окровавленное тело дергалось у ног торжествующих двуногих зверей.

Я отвернулся к стене и закрыл глаза, чтобы не видеть последних мучений человека. Меня бил озноб и тошнило.

По приказу бородатого один из зэков пошел к двери и долго барабанил по ней, пока не пришел заспанный надзиратель.

— Ну, что надо?— спросил он из-за двери.

— Забирайте этого,— ответили уголовники.— Больной не выдержал операции. Слабак оказался!

Тогда, видимо, зная в чем дело, тюремный надзиратель отомкнул замки и, приоткрыв дверь, скомандовал:

— Выноси!

Зэки вынесли растерзанное тело из барака и вернулись. Загремели замки и дверь закрыли. Барак ненадолго притих, будто утолил жажду крови и устало заснул. Но никто не спал, и как только заскрипела дверь, все повскакивали с нар. Принесли хлеб и воду.

Трехсотграммовые куски заиндевелого хлеба, наваленные на широкие доски, поставили перед паханами. Они стали есть, остальные ждали, когда те насытятся и милостиво раздадут по куску всем, конечно, кроме тех, кто в чем-либо «провинился» перед ними.

Передали и мне ломоть. Но какая там еда после пережитого... Отдал свой хлеб соседу, сказав:

— Ешь... Я сыт.

Вскоре всех выгнали из барака, чтобы пересчитать заключенных и вызвать добровольцев на заготовку дров. Откликнулись тринадцать человек, я был в их числе.. Чувство опасности, грозившей мне, не покидало ни на минуту. Бородатый подошел к добровольцам, каждого просверлил взглядом, сказал:

— Чтоб ни один не вернулся обратно!

— Эй, ты! Брось воду мутить!— одернул его надзиратель.

— Сам брось, легавый!— огрызнулся тот.— Мое дело предупредить их.

Он чувствовал здесь себя полным хозяином, люди боялись его.

Едва под охраной двинулись по глубокому снегу в сторону поросших кустарником сопок, и я понял, что назад уже не вернусь. Лучше погибнуть от пули охранника, чем, вернувшись в барак, развлекать «публику».

Километрах в трех от зоны в небольшой седловине среди сопок заключенные остановились. Вытоптали в сугробах площадку, на которой разожгли костер для охранников и стали заготовлять хворост.

— Гражданин начальник!— обратился я к одному из охранников, нарочно величая начальником, чтобы он остался доволен.— Разрешите оправиться?

— Валяй! Вон туда отойди!— ответил он и показал место, куда должен был я присесть, оставаясь в поле его зрения.

Отошел, закинул на себя бушлат и присел. Охранник закурил, прошелся, оглянулся на тех, кто ломал кусты. Сидя на карточках я старался отодвинуться подальше. Хоть на пять, хоть на десять сантиметров, но поближе к кустам. Наконец охранник повернулся ко мне спиной. Пора!

Быстро сбросил бушлат, чтобы не мешал и побежал изо всех сил.

Едва сделал несколько прыжков, услышал выстрел. Кажется, мимо. Бегу. Еще и еще стреляли. Пули просвистели совсем рядом. Ударила автоматная очередь, срезая ветви. Бегу, не чуя под собой ног. Уже не бегу, а лечу! Будто крылья за спиной выросли. Каждая ветка мешает, каждый куст хлещет по ногам, норовит остановить, задержать. Но продолжаю бежать. Пусть убьют, пусть! Живым не сдамся и не остановлюсь ни на минуту.

Ни разу не остановившись, к вечеру добрался до вахты прииска Перспективный, откуда увезли ночью и упал без сознания. Не помню, как меня перетащили в барак. Потом рассказали, что в бреду все время повторял:

— Лучше здесь расстреляйте. Лучше сразу. Больше я никуда...

Счастье, что не сбился с пути, не затерялся в снежной пустыне, что не догнала меня пуля. Как ни странно еще жил.

ГЛАВА XVII

1953 год встретил на прииске «Комсомолец». Ранней весной среди зэков, вольнонаемных и охраны неожиданно заговорили о тяжелой болезни И. В. Сталина. Сначала шепотом, потом в полный голос. Как только медицинские светила, отбывавшие в колымских лагерях различные сроки наказания, услышали по радио бюллетени о состоянии здоровья вождя народов, уверенно сказали: кровоизлияние в мозг означает, что не сможет выжить.

Кто с тревогой за будущее, кто с откровенной радостью ждал конца. Все понимали, что вместе с кровавым тираном кончается целая эпоха.

Наконец однажды услышали, как за пределами лагеря заголосила какая-то женщина:

— Ой, на кого же ты оставил нас? Как теперь жить без тебя? Что же будет с Россией?

Свершилось!

Несколько дней заключенные варили чихирь, доставали спирт и, ни от кого не таясь, пили за упокой души своего палача.

Через несколько месяцев лагерь вновь загудел, услышав сообщение из Москвы об аресте и расстреле Л. П. Берия. Правда, никто из заключенных не верил, что он был иностранным разведчиком, агентом империализма и прочее. Бывшие соратники, можно сказать, избавились от создателя чудовищной машины уничтожения инакомыслящих в борьбе за власть, боясь его. Сам Л. П. Берия не мог превратить страну в один огромный ГУЛАГ. Он был правой рукой И. В. Сталина, его первым сообщником.

Надеялись, что, после устранения от власти Л. П. Берия, волна покатится дальше по всей стране и полетят головы наших тюремщиков и палачей. И в Алма-Ате, думал я, доберутся до Хасбулатовых, Бызовых, Сакеновых. Но не скоро сказка сказывается.

В то время на Колыме находилось много немецких и японских военнопленных. Никто не ведал, как сложится их судьба, пока из ФРГ в Москву не прилетел Адэнауэр. Говорят, будто до прибытия он в категорической форме потребовал пересмотреть вопрос о военнопленных в духе Женевской конвенции 1949 года, которую подписали все члены ООН, в том числе и Советский Союз. Отрицал вину рядовых военнопленных в развязывании второй миро-

вой войны и говорил, что во всем виноваты политики, а не народы.

Так или иначе, после его визита в Москву, началось освобождение немецких военнопленных. Их отправляли в Германию организованно, быстро, находя при этом и транспорт, и обмундирование, и продовольствие.

— Ауффидерзейн!

В 1955 дошел черед и до советских. Председатель Президиума Верховного Совета СССР К. Е. Ворошилов подписал Указ «Об амнистии советских граждан, сотрудничавших с оккупантами в период Великой Отечественной войны 1941—1945 гг». К нему прилагалось постановление, разъясняющее применение указа к военнослужащим Советской Армии и Флота, сдавшимся в плен врагу.

Бывшие военнослужащие, осужденные за сдачу в плен по статьям 193²² и 58-16 уголовного кодекса РСФСР и соответствующих статей уголовных кодексов других союзных республик подлежали освобождению от дальнейшего отбытия наказания со снятием судимости и поражения в правах. Все следственные дела, даже еще не рассмотренные, подлежали прекращению.

Многое в Указе для нас, заключенных, казалось туманным. Не каждую судьбу можно было уложить в строку нового закона. Мучили сомнения.

Но буквально через несколько дней, как К. Е. Ворошилов подписал указ, уже в сентябре 1955 года, заключенных стали потихоньку освобождать. Для меня месяц, с 15 сентября до 15 октября, пока рассматривали дела заключенных, показался вечностью. Уезжали на материк один, другой, целая группа. А обо мне, конечно, забыли или не хотят вспоминать.

Вдруг слышу:

— Толганбаев, на выход! Вызывают на вахту!

— Зачем?

— Наверное, освобождают.

Я еще не верил. О каком освобождении может идти речь, если у меня 58-статья и дали двадцать лет строгого режима с поражением в правах. Считая меня англоамериканским шпионом, врагом народа, зэком, категорически отказавшимся работать на КГБ, наверняка, подстроили какую-нибудь провокацию!

В общем, в тот день никуда не пошел. Но на следую-

щеё утро снова вызвали. Начальник лагеря капитан Коледов зачитал такой текст:

— Справка № 0003280. Выдана гражданину Толганбаеву Айткешу, 1922 года рождения, уроженцу села Караул Абаевского района Семипалатинской области, гражданину СССР, казаху, осужденному Военным трибуналом Туркестанского военного округа 18 апреля 1947 года по статьям 58-16, 58-10 часть вторая, 58-11 УК РСФСР к лишению свободы на двадцать лет с поражением в правах на пять лет, в том, что он отбывал наказание в местах заключения по 16 октября 1955 года, со снятием судимости и следует к избранному месту жительства.

Начальник лагеря вручил эту справку вместе с временным военным билетом, в котором были какие-то специальные отметки.

В тот момент ничего не соображал. Верить — не верить, боялся, что вдруг передумают. Сколько было таких случаев! Выпустят человека, а через какое-то время, будто, спохватившись, вызывают его, заставляют подписать бумагу и по-старому обвинению отправляют назад за колючую проволоку. Бывало, и без всякой причины. Мы кто для них? Бесправные каторжники, дешевая рабская сила, которая добывает стране уголь, золото и алмазы. Кто, кроме нас, будет бесплатно работать в этих нечеловеческих условиях? Признаюсь, эти мысли на всю жизнь въелись в мое сознание, и до 1992 года, до полной реабилитации, опасался за свою жизнь. Тридцать семь лет ждал, что однажды они снова придут и скажут:

— Толганбаев! На выход, с вещами!

В связи с этим до сих пор вспоминаю бывшего заведующего баянаульским райздравотделом Кундакпая. Отсидев в одном из лагерей положенные по приговору десять лет, он получил по старому обвинению вторую десятку. Побывав в лагерях, боялся, что дадут третий, а в 1955 году за шесть дней до освобождения скоропостижно скончался от инфаркта.

В лагерь из центра в сопровождении свиты прибыл полковник КГБ в новенькой форме с золотыми погонами и орденскими колодками. Собрали всех, кто по Указу должен был ехать на материк.

Полковник прочитал такой текст:

— Товарищи! Партия и правительство приняли гуманное решение простить вам вашу вину и выпустить на

свободу! Будьте достойны этого высокого Доверии, которое вам оказывают.

Вот так! Нам, видите ли, оказывали доверие, прощали, и мы должны были благодарить своих палачей за содеянное над нами. Ловко? Конечно же, нашлись такие, в том числе и мои дорогие земляки — казахи, которые аплодировали полковнику и лезли на трибуну.

— Мы, патриоты Советского Союза, преданные партии и Родине, хотим от всего сердца... Отдадим жизнь... До последнего дыхания!

Стоя в толпе, слушал и думал:

— Что же делаете, товарищи мои? Опомнитесь! Кого благодарите? Тех, кто ни за что ни про что отнял у вас многие лучшие годы жизни, силу, здоровье, честь. А как же быть с друзьями, которые уже никогда не встанут из вечной мерзлоты и никуда не уедут отсюда?

Как и многих, меня душили слезы. Никто не скрывал их в эту минуту.

ГЛАВА XVIII

Я не сразу уехал из Магадана на родину. Сначала нужно было подзаработать на дорогу, тем более, что возможности такие были. При освобождении мне дали хорошие характеристики.

Вот что написал начальник подразделения п/я 261/33 Боровик:

«Работая на основном производстве в качестве моториста насосов, А. Толганбаев проявил себя с положительной стороны, добросовестно выполнял порученную работу, за что неоднократно получал благодарность от администрации. Принимал активное участие в общественной работе, руководил художественной самодеятельностью. В обращении с товарищами вежлив. Нарушений трудовой дисциплины не имел. Бережно относится к социалистической собственности».

Другую «производственно-бытовую» характеристику подписал заместитель начальника политуправления Питиримов.

«Айткеш Толганбаев с 1948 по 1950 годы работал в центральной культбригаде управления в качестве концертмейстера и руководителя оркестра. К работе относился творчески, принимал активное участие в подготовке концертов для производственников подразделений, которые проходили на высоком идейно-художественном

уровне. Для усиления работы художественной самодеятельности подразделений Управления А. Толганбаев был направлен в подразделения п/я 261/120, 261/213, 261/38. Здесь проявил себя хорошим организатором, обучал многих музыкантов и в результате руководимый им оркестр был представлен на IX смотр художественной самодеятельности, заняв первое место. Приказом по Управлению и Политотделом А. Толганбаев награжден Почетной грамотой».

На грамоте надпись: «Труд в СССР — дело чести, дело славы, дело доблести и геройства».

В начале 1956 года был подписан приказ по Магаданскому областному отделу народного образования, которым разрешалось допустить меня к работе в педагогическом училище в качестве преподавателя музыки с тарификационным окладом 37 рублей 50 копеек. Но до конца учебного года я должен был представить справку об образовании.

Я наслаждался свободой. Хотелось пожить, погулять всласть, наесться, напиться за все годы. Но тут со мной пожелал встретиться капитан КГБ, который прямо заявил:

— Послушай, Айткеш, предлагаем сотрудничать с нами. Прекрасно знаешь, что организация влиятельная, сильная. С нами шутки плохи. Отказываться нет резона, правда? Если, конечно, не хочешь вернуться в зону.

Опять не ошибся в своих предчувствиях. Десять лет назад они пытались вылепить из меня, как из глины, англо-американского шпиона и врага народа, а теперь хотят обратить в свою веру. Не страх испытывал, а желание как можно быстрее покончить с этим вопросом.

— Что же я, по-вашему, должен делать? Капитан, видимо, решил, что я уже согласился.

— Об этом договоримся потом. Решим! Для начала надо придумать тебе какую-нибудь кличку.

— Зачем?

— Так положено для конспирации. Чтобы никто, кроме нас двоих, не знал, что ты на нас работаешь.

В голове мелькнула тогда наивная мысль: все равно я скоро уеду в Казахстан или еще дальше, растворюсь где-нибудь в народе, а сейчас самое главное—как-нибудь оторваться от него. Потом уж ищи-свищи!

— Ну, пусть буду Ташкентбаем!

Капитану кличка понравилась. Никакими официаль-

ными соглашениями наш уговор не закрепили. Капитан сказал, что это можно сделать при следующей встрече. Но она не состоялась.

Я уехал в отпуск, хотелось повидаться с родственниками, узнать обстановку в Казахстане. Назад не вернулся.

В Алма-Ате в гости к Е. Исмаилову, у которого я остановился, зашли как-то вечером Мухтар Ауэзов и Ахмет Жубанов. Я импровизировал на скрипке, игра гостям понравилась. Зашел разговор о предстоящем возвращении на Колыму. А. Жубанов посоветовал остаться, продолжить учебу в консерватории, обещал помочь при поступлении. Мухтар Омарханович пошутил:

— Ничего не понимаю... На Колыму людей насильно под конвоем везут, а этот джигит собирается туда по доброй воле. По-моему, у него с головой не все в порядке. Надо бы проверить...

Все посмеялись, а я твердо решил остаться в родном городе, возобновил занятия в консерватории.

Весной 1957 года вызывают в отдел кадров и говорят, что какой-то человек очень хотел бы встретиться со мной и поговорить. В определенный день и час он условился о свидании в скверике за ТЮЗом.

Ничего не подозревая, отправился туда. Подошел высокий полный человек и представился работником КГБ, которому поручено восстановить связи, установленные в Магадане…

Не сразу понял, что это значит.

— Но вы же — Ташкентбай?— спросил он.— Вы так же себя назвали?

И тут понял: нашли! Достали! Не хотят оставлять в покое!

Восстанавливать или продолжать «связи» категорически отказался. Но он продолжал настаивать, периодически вызывая на всевозможные встречи. Это тянулось долго. Казалось, что за мной постоянно наблюдают, где бы я ни был, куда бы ни шел, с кем бы ни встречался. Наконец, летом 1958 года ночью пригласили в КГБ, якобы для разговора с высшим руководством. Куда денешься? Пошел.

После возвращения в Алма-Ату старался обходить это невыносимое здание на углу улиц Дзержинского и Виноградова. А тут пришлось войти в него. По хорошо знакомым лестничным переходам, длинным коридорам

меня проводили на второй этаж. Стояла глухая ночная тишина, но казалось, что вот-вот услышу голоса Багаутдинова, Сакенова или самого Вызова.

В кабинете, куда вошел, сидели незнакомые люди разных национальностей, все в штатском. Я сел. Разговаривали спокойно, даже любезно. Они говорили, как я нужен для их системы, выполняющей ответственное задание партии и правительства по борьбе с тайными врагами Советской власти. Обещали помочь устроиться в жизни, «выбить» квартиру, деньги и даже почетное звание артиста.

Сколько было в речах заботы и милосердия, но никто из них не догадался извиниться за то, что мне пришлось пережить в этом мрачном здании, осином гнезде. Видимо, сделали вид, будто ничего не знают. Когда-то здесь выбивали из меня все человеческое, теперь хлопали по плечу.

Все кипело во мне, душа разрывалась. Я не выдержал:

— Разрешите сказать вам прямо и откровенно. Можете потом судить за это. Хотя нет... Чувствую, судить не сможете.

— Да, да!—вставили они оживленно.—Правильно. Конечно, надо говорить откровенно.

— Ну, если так, слушайте. Я ненавижу вас! Да, так и запишите. Можете направить сейчас в любую из ваших камер. И конвой не нужен, сам дорогу найду, назовите только номер. Все наперечет знаю!

Весь дрожал от возбуждения и ненависти, но чувствовал большое удовлетворение от того, что высказался.

— Успокойтесь,— сказал кто-то из них.— Зачем так нервничать?

— Понимаю, что подписываю свой смертный приговор. Ищите себе других агентов и подлецов, а ведь найдутся желающие. Я не хочу. Как буду людям в глаза смотреть, если стану шпионом?

— Никогда никто об этом не узнает.

— Мне, например, всегда было известно, кто в лагере доносит на заключенных и сейчас могу показать тех, кого вы подослали. Хотите, чтобы обнимался с вами после того, что сделали? Это же не по-человечески.

Тут они совсем замолчали. Сидели суровые, мрачные, даже посинели от напряжения.

— Ну, что же. Можете идти.

— Куда? В тюрьму?

— Домой. Только никому ни слова не говорите. Такого исхода не ожидал. Шел по улице, как пьяный, не веря, что отпустили. Казалось, вот-вот кто-то выскочит в предрассветных сумерках из-за кустов и прикончит меня одним ударом, и никто никогда не узнает, что случилось. Спишут, похоронят, дело закроют. Если родственники будут допытываться, наверное, скажут:

— Заткнитесь!

И они замолчат.

ГЛАВА XIX

В тридцать четыре года трудно начинать жизнь сначала. Тем более, если мир в твоем сознании окончательно раскололся на потенциальных преступников и палачей с их сподручными. Конечно, совершающих преступления больше, поскольку любого человека с улицы можно бросить в тюрьму, предъявить ложные обвинения, заставить признаться в несодеянном и дело сделано. Для этого не надо иметь большого ума и трудиться не покладая рук. Это психическое состояние, мучительный синдром, выработавшийся еще во время следствия, по сей день не дает покоя.

Когда-то я попросил следователя Багаутдинова посадить ко мне в камеру одиночку хоть кого-то.

— Некого! Где я тебе возьму?

— Хватайте любого человека и сажайте. Меня же арестовали, обвинили? Что вам стоит и другого сделать преступником?

— Такого не бывает!— сказал Багаутдинов.— Безвинных не сажаем, а если задержим преступника, не отпускаем.

Вернувшись из Колымы на родину, почувствовал вокруг себя какую-то пустоту, люди не понимали меня.

Братья, проживающие в Абаевском районе Семипалатинской области, уговаривали остаться в ауле, на время, а лучше навсегда.

— Хватит тебе мотаться по свету. Поживи, отдохни дома,— говорил Шалгымбай.— В степи хорошо, не то, что в городе. Там пьют много. А здесь — хочешь овец паси, а то и коров или табун возьми. Все есть.

— Племянников помоги воспитать,— просил Балтакай.— От водки пропадают. А тебя, возможно, послу-

шают. Работу тебе по душе найдем. Завклубом можно. Самодеятельностью будешь руководить.

В Алма-Ате многие обходили стороной, всем видом своим показывая, как не хочется здороваться, стоять, ходить рядом с «изменником» Родины и «врагом народа». Ими владел рефлекс, воспитанный сталинско-бериевскими законами жизни. Они продолжали существовать в животном страхе перед своим прошлым, настоящим и будущим.

С большим вниманием ко мне отнеслись Е. Исмаилов, М. Ауэзов, А. Жубанов. Не сторонились только старые друзья по музыкальному училищу К. Мусин, талантливые скрипачи В. Глушенко, А. Плахин и другие.

Будучи в Магадане, попросил Есмагамбета Исмаилова раздобыть и выслать справку о том, что до ареста несколько месяцев учился в Алма-Атинской консерватории. Этот документ нужен был для определения зарплаты, Жена Есмагамбета, моя двоюродная сестра Шайзада, пошла в консерваторию к профессору А. Жубанову, и он нашел время заняться моим делом. По его поручению работники канцелярии перерыли архив и в старых бухгалтерских ведомостях обнаружили упоминание о существовании студента А. Толганбаева, получавшего стипендию.

Восстановился в консерваторию благодаря А. Жубанову и стал заниматься в классе доцента В. С. Хесса и заслуженного артиста Казахской ССР И. Когана.

Любил, ценил, уважал Иосифа Когана, отличного музыканта, опытного педагога, умного человека и честного гражданина. Когда из Казахстана и других республик СССР хлынул в Израиль поток еврейских беженцев, Иосиф сказал:

— Нет, никуда не уеду с этой земли. В Казахстане жил в трудные годы Великой Отечественной войны, здесь работал, заслужил почет и уважение. Это моя Родина, а Родину не предают.

Добрая дружба связала меня с его братом Семеном и с сестрой Евой Коган.

Занимаясь в консерватории, приходилось основательно крутиться, чтобы заработать себе на жизнь. Подрабатывал в эстрадно-симфоническом оркестре Казахского радио, в оркестре филармонии, которым руководил талантливый дирижер Фуат Мансуров, знаток классической западноевропейской и современной советской музы-

ки. Вместе с Л. М. Шаргородским оказали на меня большое влияние. Благосклонно относился ко мне, как к музыканту, Е. Брусиловский, с которым приходилось много общаться в оркестре оперного театра и в консерватории. Он посоветовал мне писать музыкальные пьесы для скрипки на основе казахских народных мелодий, обещал помочь.

Но все чаще и чаще стал замечать, что передо мной вырастает глухая непроницаемая стена. Например, отказали в поездке за пределы Казахстана с одной концертной бригадой, потом и с другой, в газетах и журналах не писали об участии в концерте, хотя заслуги всех отмечали. Я обратился в Управление искусств республики к Д. Еркимбекову:

— Что происходит? Почему не отпускают в гастрольные поездки?

— Пойми правильно,— неохотно ответил тот.— Не могу, не имею права всего объяснить тебе. Не от меня это зависит.

Готовились к очередной Декаде Казахского искусства и литературы в Москве. Репетировал, готовил репертуар с оркестром театра оперы и балета. Вдруг перед самым отъездом мою кандидатуру сняли, ничего не объяснив.

Может быть, я еще не получил признания у музыкальной общественности и публики? Или кто-то специально препятствует? Не хотелось тогда торопиться с выводами.

У каждого артиста, певца или музыканта есть свое коронное произведение, благодаря которому он становится популярным, почитаемым. Например, для Б. Бабочкина это была роль В. И. Чапаева, для Н. Чиркова — Максима, для Н. Черкасова — Александра Невского и Паганеля, для Е. Серкебаева — Фигаро. Р. Багланову страна узнала после исполнения песни «Самара—городок», К. Байсеитову — после арии «Гакку», Б. Тулегенову—«Казахского вальса», лучше ее этот вальс никто не исполнял. М. Батыргереева признали после блестящего исполнения арии Карткожах из оперы «Ертаргын», которую с удовольствием слушали и казахи, и немцы, и французы. Меня же, как музыканта, по-настоящему открыл для слушателей скрипичный концерт П. И. Чайковского, который сыграл в 1961 году вместе с симфоническим оркестром Алма-Атинской филармонии под руководством Ф. Мансурова.

Рассказывал уже, какое огромное впечатление произвело на меня перед войной это произведение, сыгранное в Алма-Ате Г. Антопольским. До мельчайших нюансов запомнил его виртуозное исполнение. Потом уже после войны много раз слышал скрипичный концерт П. И. Чайковского по радио, хотя и отдельными отрывками, но каждый раз хотелось сыграть самому. Тогда что мог сделать я, подневольный музыкант, живущий под дулом винтовки и автомата?

Поступив в Алма-Атинскую консерваторию, понял, что можно наконец приступить к исполнению старой мечты и включил концерт для скрипки с оркестром П. И. Чайковского в свою дипломную программу. Предложение было принято и утверждено на Совете консерватории, несмотря на то, что к тому времени еще никто из казахов не играл этого сложного произведения. Я взялся первым, думая, «если падать, так уж лучше с верблюда».

Почему музыка П. И. Чайковского, как и родные казахские народные мелодии, была мне близка и понятна? Наверное, потому, что в ней звучал призыв к свободе и счастью. Особенно нравилось оптимистическое начало.

Я работал над концертом с большим увлечением, но через полгода мой руководитель В. С. Хесс объявил мне:

— Концерт Чайковского играть не будешь. Твою дипломную программу изменили. Репетируй произведения Моцарта.

Не знаю, почему было принято такое решение. Я не собирался что-то менять, но В. С. Хесс стоял на своем. Перестал ходить на его занятия, готовился самостоятельно.

Наконец пришло время сдавать государственный экзамен, и Хесс поинтересовался, как у меня идут дела. В сопровождении концертмейстера я показал всю программу, и Хесс сказал:

— Хорошо. Будешь играть Чайковского. В Государственную комиссию, которую возглавлял профессор Минской консерватории Эпштейн, входили А. Жубанов, Е. Брусиловский и другие. Говорят, ни у одного выпускника Алма-Атинской консерватори такой обширной программы еще не было. Я играл «Сарабаиду и дубель», сонаты партии И. С. Баха, «Романс» и «Арию» А. Жубанова, сюиту Е. Брусиловского «Боз—Айгыр», «Цыганские напевы» П. Сарасте, скерцо тарантелло

Венявского, собственные фантазии на темы казахской народной песни «Майра», обработки кюев Курмангазы. Концерт для скрипки с оркестром П. И. Чайковского комиссия предложила сыграть с симфоническим оркестром под управлением Ф. Мансурова в зале Казгосфилар-монии им. Джамбула.

Для меня это было экзаменом, праздником и началом признания.

«А. Толганбаев имел заслуженный успех,— писал в «Казахстанской правде» композитор М. Иванов-Сокольский.

«Я слушал А. Толганбаева в концерте для скрипки с оркестром П. И. Чайковского,— рассказывал Латиф Хамиди.— Все, кто так или иначе причастен к музыке, знают, что это за произведение. Труднейшее из труднейших в своем прочтении, сложное по бесконечной смене чувств. В то время, когда играл А. Толганбаев, оркестром дирижировал Фуат Мансуров — художник буквально взрывного темперамента, рыцарский поклонник скрипки— царицы музыки. Музыка П. И. Чайковского прозвучала тогда в концерте, особенно соло на скрипке, так, как будто никогда прежде мне не приходилось ее слышать».

Мне дороги эти слова известного композитора, потому что когда-то, прослушав на областном смотре художественной самодеятельности, он первым поверил в меня и настоял, чтобы я поехал учиться в Алма-Ату, предсказал большое будущее музыканта.

Газета «Советская культура» опубликовала статью И. Когана «Первая скрипка республики».

«Путь к мастерству всегда тернист. Трудным он был для А. Толганбаева. Но природное дарование, абсолютный музыкальный слух и огромное трудолюбие помогли Айткешу еще в довоенные годы добиться определенных успехов, закалили его волю. В руках Айткеша Толганбаева скрипка — чуткий отзывчивый инструмент. Она звучит то сдержанно и спокойно, то напряженно и насыщенно в зависимости от содержания сочинения, которое он играет. В исполнении казахской музыки особенно выявляется выработанный А. Толганбаевым исполнительский стиль, очень своеобразный, сочетающий классическую школу со спецификой национального музицирования»^[1].

А Ф. Мансуров писал, что «А. Толганбаев стал как бы звеном между представителями русской скрипичной

культуры (он, наверняка, имел в виду И. Лесмана) я казахской творческой молодежью. Среди молодых исполнителей в республике появились яркие имена, лауреаты международных конкурсов, и в этом я вижу заслугу А. Толганбаева»^[1].

После окончания консерватории работал я в музыкальной школе им. К. Байсеитовой, обучал игре на скрипке одаренных детей, и, конечно же, продолжал выступать в концертах. Тогда задумал создать «Самоучитель». Используя казахские мелодии и кюи, систематизировав их, подготовил пособие для городских и сельских музыкальных школ и многочисленных коллективов художественной самодеятельности. Для молодых начинающих скрипачей составил «Сборник транскрипций для скрипки и фортепьяно». Сюда были включены казахские пьесы, отличающиеся красочностью материала и гармонией. До сих пор не издана литература для исполнителей на казахском языке с использованием национального материала, мало учебников и пособий. А те, что написаны мною два десятилетия назад, наверное, станут редкостью.

ГЛАВА XX

Несколько лет я работал внештатным методистом Министерства просвещения Казахской ССР, оказывал помощь музыкальным школам республики. Бывал почти во всех областях, во многих отдаленных районах, старался принести пользу музыкальной глубинке в организации обучения молодежи, считая это своим человеческим и профессиональным долгом.

Министром просвещения тогда был К. Балахметов, его заместителями А. В. Щербаков и А. Канафин.

А. Канафин переехал в Алма-Ату из Джезказгана. Некая Токтабаева, прибывшая с тех же мест, была назначена Канафиным директором всех методических кабинетов Министерства. Ее особое положение сразу же подтвердилось тем, что в кратчайшие сроки незамедлительно получила квартиру вне очереди. Хотя другие с большим нетерпением ждали представления жилья долгие годы. Но, бог ей судья.

Однажды, когда вернулся из очередной командировки и подробно отчитался о проделанной работе, она пред-

ложила выступить с докладом на заседании методкабинета. До ее появления такой практики здесь не было. Я пытался объяснить, что в отчете все и без этого изложено подробно, даже записаны конкретные мероприятия о том, как улучшить работу карагандинской музыкальной школы, и что доклад едва ли будет для людей интересен и полезен.

Но Токтабаевой хотелось показать перед начальством и коллективом, что она работает, руководит конкретной наукой. Пришлось согласиться делать доклад. Правда, накануне этого «исторического» заседания я предупредил всех методистов музыкального методкабинета, чтобы во время доклада набрались терпения и выдержки. Наконец, в назначенное время директор методических кабинетов Министерства просвещения собрала всех работников и предоставила мне слово.

Доклад сделал приблизительно в таком стиле:

— Итак, товарищи, побывал я в Карагандинской музыкальной школе. Посмотрел, послушал, и понял, что там все, действительно, крещендо. Крещендо модерато! Хотя надо бы просто Глиссандо-анданте контабиле. Мы уже не раз говорили с вами о том, что модерато есть модерато, в то время как консонанс противоположен диссонансу, и ничего общего не имеет с фортиосимо и пицекато...

Токтабаева внимательно слушала и, глядя на меня доверчивыми глазами, благосклонно кивала.

Я настойчиво продолжал:

— Товарищи, как же так? Если музыка есть гармоническое сочетание звуков, то анимато кон апасионатэ! И то, что в карагандинской школе не хватает музыкальных инструментов, всем понятно. Я обещал доложить кому следует. Но димандендо кон контабило с морендо было бы неплохо. А минипья потемпо, син каро скерцо татартелло. Вы согласны? Это исключительно ритардандо фермато ненто. Это надо учесть, товарищи. Вот и все, что хотел сообщить о своей командировке.

— Вопросы есть к товарищу Толганбаеву? Нет. Спасибо, Айткеш Толганбаевич, за интересный доклад.

Не думаю, что именно по этому поводу министр просвещения республики заявил, что А. Толганбаева нельзя допускать ни в одно музыкальное учебное заведение, может были и другие причины.

Возможно, к тому времени я утомил его всевозмож-

ными отчетами о командировках, докладными записками о мерах, необходимых для исправления положения в музыкальном образовании. Допускаю и то, что на него какое-то влияние оказывал КГБ. Куда бы ни ездил по республике по заданию министерства, всюду ощущал пристальное внимание со стороны органов этой влиятельной организации. Директор Гурьевского музыкального училища, например, откровенно признался, что ему было рекомендовано подобрать любой компромат на А. Тол-ганбаева, когда я приеду сюда.

Ах, как хорошо, что не увлекался вином и картежной игрой, что ответственно относился к выполнению любого поручения министерства. Может быть, слишком старался? Не удовлетворившись реакцией министра на мои предложения, я написал письмо Д. А. Кунаеву.

«На основании многолетнего опыта, как педагога и методиста, а также по высказываниям коллективов ряда музыкальных учебных заведений, считаю важным сообщить Вам о том, что уровень знаний и эстетическо-политического воспитания учащихся детских музыкальных школ, качество подготовки квалифицированных преподавательских кадров в республике из года в года снижается, особенно по специальностям струнных и народных инструментов, по музыкальным теоретическим дисциплинам.

Как известно, Минпрос Казахской ССР сейчас курирует общеобразовательные школы республики (примерно 18 тысяч), сельские педагогические институты с музыкальными факультетами, 15 педучилищ с музыкальными отделениями, три Республиканские музыкальные спецшколы, многочисленные Дворцы пионеров, а также самодеятельные коллективы, кружки и т. д. При такой колоссальной нагрузке и отсутствии компетентных специалистов практически невозможно поднять музыкальное образование на должный уровень. Поэтому так много времени и сил приходится тратить в вузах на исправление упущенного в прошлом, а это сказывается на качестве подготовки музыкантов и преподавателей».

К сожалению, Д. А. Кунаев не ответил на письмо. Решился написать в ЦК КПСС, как и многие, считая его высшей инстанцией, «честью и совестью нашей эпохи».

«Коммунистическая партия и Советское правительство учат нас необходимости постоянно проявлять внима-

ние и заботу о благосостоянии трудящихся, подготовке полноценных квалифицированных кадров, воспитанию подрастающего поколения в духе коммунизма. Но, к сожалению, приходится сталкиваться с лицами, занимающими ответственные посты, зараженными подхалимажем и спекуляцией. Подобные лица используют служебное положение для удовлетворения личных выгод. Это рвачи, иначе не назовешь.

Мне приходилось неоднократно обращаться по некоторым вопросам в руководящие органы с различными предложениями в интересах республики. Встречи проходили доброжелательно, как говорится, на высоком дружественном уровне, но все кончалось ничем, вопросы оставались нерешенными.

Обращаясь в ЦК КПСС, готов привести неопровержимые факты и не скрываю своего имени. Хочу внести на Ваше рассмотрение вопросы, связанные с экономией средств, оплатой преподавателей в высших учебных заведениях, с пересмотром некоторых пунктов Устава ВАКа, присвоением ученых степеней и званий, пересмотром и дополнением учебных программ».

Да, я был удивительно самонадеян и наивен, предполагая, что высшие инстанции республики и страны, получив мои послания, согласятся обсуждать деловые предложения. Кто там мог поверить в искреннее желание бывшего «иностранного шпиона» быть полезным своей стране и родному народу?

Между тем, большая группа казахских музыкантов и певцов готовилась к поездке в Монреаль, где предстояло выступить на Всемирной выставке. В их состав включили и меня. Казалось, что ни у кого не возникало сомнения в том, что я заслужил право представлять искусство Казахстана на международном уровне в Канаде. Но перед самым вылетом из Алма-Аты, прямо в аэропорту сказали, что я не лечу, моя кандидатура снята.

Случайностей не бывает.

— Кто? Почему?— бросился с расспросами в разные инстанции. Там смущенно опускали глаза, разводили руками и не говорили правды. Наконец, один из работников ЦК Компартии Казахстана, поняв серьезность положения, признался, что собственными глазами видел «послание» известных в республике деятелей казахского искусства (между прочим, и ныне здравствующих и процветающих). Они писали: «А. Толганбаева, бывшего

преступника, шпиона, врага народа нельзя ни в коем случае посылать в Канаду. Это оскорбило бы других, более достойных!»

— О, народ мой!— говорил Абай.— Почему у нас, казахов, нет плохих среди мертвых и нет хороших среди живых?

ГЛАВА XXI

Много видел зла и часто забывал, что в жизни оно существует. Видимо, человека делают диким, жестоким обстоятельства.

О добре мне напоминали тоже люди, которых буду помнить всегда, пока жива память.

Как могу забыть Глинку и Курмангаэы, Чайковского и Огинского, Абая и Сарасате, если они всегда оставались мне современниками и добрыми учителями! Вспоминаю по-доброму И. Лесмана, Л. Хамиди, А. Жубанова, М. Ауэзова, И. Когана, Г. Абсалямова, Ф. Мансурова, А. Дзыгара, М. Костылева и многих других, деливших со мной последнее.

Пусть не обижаются те, кого не назвал, раздумывая о добре.

В восьмидесятых годах почувствовал резкое ухудшение здоровья и оказался под наблюдением ревматолога С. А. Шинкаренко. Благодарен этой удивительной милой женщине и прекрасному специалисту за все, что она сделала, чтобы вылечить острый ревматизм, полученный мною в наследство от лагерей. До сих пор следую мудрым предписаниям и назначениям опытного врача.

Внезапно случился приступ сердца, как оказалось стеноза четвертой степени. Меня уложили в Институт экспериментальной хирургии, из которого вышел живым благодаря тому, что попал в руки крупных специалистов и ученых — кардиолога М. Туленова и хирурга А. Измуханова.

М. Туленов прощупал пульс, простучал пальцами грудную клетку и выслушал сердце, и сразу поставил диагноз, который через несколько дней подтвердили кардиограмма, рентген и общие анализы.

— Нужна операция,— сказал он, впервые осмотрев меня.— Вы согласны?

— Согласен.

— Тогда гарантирую двадцать лет жизни.

Много раз слышал, как он говорил своим пациентам:

— Чем тяжелее больной, тем он для меня интересней. Побороться со смертью и спасти человеку жизнь—для врача самое большое счастье.

Про М. Туленова ходили легенды.

Однажды во время утреннего обхода он обнаружил, что нет одного из больных. Оказалось, что ночью дежурный врач определил у него клиническую смерть и отправил в морг. Хорошо зная состояние своего пациента, кардиолог воскликнул:

— Он не мог умереть!— и бросился в морг.

Не знаю, что он предпринял, но воскресил мнимого мертвеца, спас от смерти.

Полтора месяца готовил меня врач к тяжелой операции, которую сделал хирург А. Измуханов. Сам резал, сам зашивал в течении четырех часов.

Наверное, не всегда просто и однозначно складывались мои отношения в семье, с родственниками. Долгие годы изо дня в день накаленная до предела обстановка сказывалась на здоровье близких. Много нервов было потрачено. Особенно сложно приходилось супруге. Ведь она была руководителем, членом партии, уважаемым сотрудником в небольшом коллективе медицинских работников, серьезно и ответственно относящейся к своим обязанностям. Имею двух дочерей, которым, наверное, тяжело и больно было узнать правду о нашей действительности. Много задавали вопросов. Почему да почему? Трудно было отвечать. Наверное, до сих пор не могу откровенно объяснить, как же это все-таки произошло? Как случилось со мной такое? Почему многие жизни были исковерканы ни за что? А те, кто мог решать судьбы людей, не старались даже облегчить участь пострадавших, пусть даже не целиком, но хотя бы частично. До сих пор душа ноет от горьких раздумий.

Алма-Атинская консерватория выставила мою кандидатуру на звание доцента. В этом немалую роль сыграла ректор Г. А. Жубанова.

За короткое время собрал необходимые документы: опубликованные статьи, рецензии, всевозможные отзывы, характеристики, которые отправили в Москву, в ВАК. К счастью, вся эта процедура как-то прошла мимо КГБ и ЦК партии. В Москве мою кандидатуру утвердили, и я стал доцентом консерватории.

Но за этим последовал «натиск» на Г. А. Жубанову.

Газизе Ахметовне пришлось выслушать немало упреков и обвинений. Она не раз потом рассказывала, как звонили из КГБ:

— Ну, как Вы могли написать ему такую хорошую характеристику? Почему с нами не посоветовались?

— Я написала творческую характеристику!— отвечала ректор консерватории.— И пишу всегда то, что думаю, в чем уверена!

— Вам разве не известно, что он не достоин звания доцента? Толганбаев был шпионом, предателем!

Г. А. Жубановой настойчиво рекомендовали поскорее отправить новоиспеченного доцента на пенсию, тем более, что ему исполнилось шестьдесят лет.

В 1983 году меня выпроводили на так называемый заслуженный отдых.

Через некоторое время Казвоенком В. С. Есмамбетов пригласил к себе, сухо поздоровался и спросил:

— Есть у вас удостоверение участника войны?

— Есть.

— Покажите.

Взял удостоверение и, ничего не объяснив, положил в сейф.

— Что случилось, товарищ военком?

— Не положено.

— Как так?

— Сказал, не положено! Вы были в плену у врага!

— Во-первых, не я один находился в плену. Многие оказались там, но они все равно имеют удостоверения и награды.

— А вам не положено!

— Во-вторых, по Указу Ворошилова от 17 сентября 1955 года я амнистирован со снятием судимости и восстановлен в правах. В чем дело?

— Можете идти, Толганбаев. Все!

Возмущенный, я обратился с протестом в Военный Совет Средне-Азиатского военного округа и вскоре получил ответ, подписанный помощником военного прокурора Алма-Атинского гарнизона майора юстиции И. Ореховым:

«На заявление адресата о лишении его удостоверения участника Великой Отечественной войны сообщаю, что факт снятия судимости за совершенную измену Родине не равнозначен оправданию в этом, поэтому вы лишены

итерирующего Вас удостоверения на законных основаниях».

Одним словом, что хочу, то ворочу!

Затем Казвоенком преподнес новый сюрприз.

Однажды утром домой пришла начальник четвертого отдела райвоенкомата и сказала:

— Сдайте ваши правительственные награды. Есть распоряжение Госбезопасности.

— На каком основании?

— Я только выполняю приказ.

Ну, что тут делать? Сопротивляться или спорить с ней бесполезно, если они так решили. Сдал свои награды по акту, а вместе с ними лишился льгот, положенных участникам Великой Отечественной войны.

Все это происходило на глазах дочерей, жены.

Тогда был вынужден им рассказать всю правду о причинах гонений на меня всесильными органами Госбезопасности.

Мучительно трудно вспоминать об этом, но из песни слова не выбросишь. Случилось что-то страшное. Обычно в семье все беды переживали вместе, а тут и жена, и дочери отказались меня понимать...

— Что делаешь? Почему не согласился работать на КГБ, если тебя туда приглашали? С ними все сотрудничают: директора, их заместители, ректоры, проректоры, председатели и рядовые! Ты о нас подумал?

На меня смотрели, как на Дон Кихота, вступившего в битву с ветряными мельницами. Казалось, получил удар в спину.

С другой стороны, их можно понять. Жена — член партии. Вполне возможно, ей уже не раз советовали повлиять на меня. Допускаю, что ей внушали: твой муж изменник, антисоветчик. Пусть не сопротивляется, а идет к нам, если ваша семья хочет спокойно жить. Так могло быть. Конечно, могло, не исключаю.

Обстановка в семье складывалась невыносимой. Чувствовал, что родные не хотят понимать и слышать. Однажды в отчаянии сказал им:

— Отвернитесь от меня! Дочери, откажитесь от отца, а жена от мужа. Все равно никогда не пойду против совести, кто бы меня ни призывал примириться с этими бандитами. Не будет этого никогда.

Этого мало. Старшие братья и племянники осуждали меня:

— Ты просто глупец! Чего хочешь? Чего добиваешься? Против кого прешь? Тебя же сомнут, уничтожат!

Им тоже сказал:

— Тогда откажитесь от меня. Скажите всем, что Айткеш Толганбаев — не ваш родственник.

Я был самым несчастным человеком.

Многие из тех, кто так же, как я, побывал в немецком плену, отбыл наказание, к началу семидесятых годов спокойно и в достатке жили в разных уголках республики, чувствовали себя свободными и не думали о политической реабилитации. Например, не знал бед Мейрбек Изтаев из Южного Казахстана, с которым познакомился в 1948—1949 годах на колымской угольной шахте «Ар-кагала». Потом с ним встретился на Сусумане, где он работал на авторемонтном заводе, потом обоих перебросили на прииск «Чалбанья».

Мейрбека освободили из лагеря раньше. Провожая на материк, дал ему адрес моих семипалатинских родственников, чтобы сообщил радостную весть, что я жду освобождения. До Мейрбека в Казахстан уехал и другой земляк Хайдарходжа Нукушев, выходец из Курчумского района Усть-Каменогорской области. Тогда ему стукнуло шестьдесят. Он тоже должен был передать привет родне. Со дня ареста я не писал родственникам и друзьям. Все считали, что меня расстреляли. Свое первое письмо написал только после того, как получил справку об освобождении.

Будучи на пенсии, поехал отдохнуть к Мейрбеку в Южный Казахстан. Он всегда принимал меня с распростертыми объятиями, умел выслушать и понять, поддержать добрым советом. Этот простой и душевный человек, даже своего врага, приходящего в дом, встречал по казахскому обычаю, как самый гостеприимный хозяин.

Поделился с Мейрбеком мыслями о том, что амнистия еще не свобода,, скорее всего она является продолжением пытки над человеком, выпущенным из-за колючей проволоки. Каждый может унижать, попрекать прошлым, отказывая в добром имени. Сказал ему, что решил добиваться политической реабилитации через республиканские и союзные власти, чего бы мне это ни стоило.

Мейрбек от всей души пожелал успеха и сказал, что готов помочь всем, что будет в его силах. Если бы не его материальная поддержка, едва ли я смог бы по несколько раз в год ездить в Москву на прием к прокурорам, ми-

нистрам и другим чиновникам, в руках которых находилась моя судьба.

Поездки на десять-пятнадцать дней обходились дорого. О гостинице и думать не приходилось, ночевал, где придется. Например, в здании аэровокзала на Казанском, Ярославском или Ленинградском вокзалах. В лучшем случае там можно было найти свободное кресло и в нем переспать ночь. А если все кресла заняты, постелишь где-нибудь на мраморной лестнице возле камеры хранения газетку и лежишь, как бомж, до утра. Многие там так ночевали. Буфеты, столовые, кафе были на каждом вокзале, но для моего кармана они недоступны и приходилось копейки считать, чтобы взять на ужин булочку и стакан кефира.

Поездки в Москву продолжались с 1980 до 1989 года, но результата не дали.

ГЛАВА XXII

Еще в 1970 году, будучи в Москве на стажировке, хоть и мало было свободного времени, решил разыскать в столице тех, с кем работал в советском посольстве в Италии. И повидаться с людьми хотелось чисто по-человечески, заодно попросить от них какое-нибудь документальное подтверждение о работе в посольстве с октября 1944 по октябрь 1945 года.

Дело в том, что на следствии и после никто не хотел верить в то, что я там работал. Они отказывались слушать и о моих связях с участниками французского сопротивления, хотя в «деле» были письменные показания бывших легионеров, например, Артура Колдыбаева.

Каждый раз, когда просил поинтересоваться моими контактами с бойцами французских партизанских отрядов, (а при желании это можно было бы сделать!), обрывали:

— Брось! Это все сказки, выдумки! Вранье! Не было у тебя никаких связей с французскими партизанами.

Просил разыскать работников Особого отдела военной миссии в Италии, которые в сорок четвертом тщательно проверяли перед тем, как направить в советское посольство. Мне отвечали:

— Мы и без них во всем разберемся.

И вот приехал в Москву, можно сказать, сразу по-

везло. В справочном бюро дали домашний телефон М. А. Костылева, бывшего советского посла в Италии.

Но когда позвонил домой из автомата, Михаил Алексеевич сказал, что не помнит меня. Сбивчиво, торопясь, рассказал о себе. Думал, может, не дослушает, бросит трубку. Вдруг он спросил:

— Минуту! Вы были музыкантом? Да, да, да... А ну-ка, заходите ко мне!— и назвал домашний адрес.

Он жил на Ленинградском шоссе в старинном доме напротив метро «Аэропорт», совсем рядом с аэровокзалом, где я, стесненный в деньгах, ночевал в зале ожидания пассажиров. В назначенный день и час пришел к нему, поднялся на второй этаж, позвонил.

Михаил Алексеевич встретил меня вместе с женой. Сразу узнали, вспомнили меня.

Небольшая хорошо обставленная квартира, в которой они жили вдвоем, многим напоминала Италию — репродукции с картин и фотографии на стенах, старинная посуда в серванте, статуэтки на полочках.

Жена М. А. Костылева оживленно говорила о Риме, Милане, Венеции, показывая то статуэтку волчицы, вскормившей Ромула и Рема, то какие-то кубки, брелки, фотографии наших общих итальянских знакомых. Эта маленькая экскурсия по квартире доставляла ей огромное удовольствие, и я чувствовал себя, как в гостях у близких родственников, хотя поток ее слов вверг меня в смущение.

В конце концов Михаил Алексевич не выдержал и, добродушно посмеиваясь, перебил супругу:

— Ты совсем заговорила гостя. Айткешу, наверное, хотелось бы самому что-нибудь рассказать нам.

— Ой, извините!— опомнилась она.— Прошу к столу.. На журнальном столике были приготовлены вино, фрукты, конфеты. Мы сели с Михаилом Алексеевичем друг против друга, и, как старые друзья, повели разговор, а его жена, чтобы не мешать, пристроилась перед телевизором.

Рассказал М. А. Костылеву о всех мытарствах, злоключениях и успехах. Слушал внимательно, не перебивая. Потом произнес:

— Хотите правду? Я тогда знал, что по возвращении в Союз вас арестуют.

— Знали? И даже не намекнули мне?

— Не имел права. Если бы сказал, мне пришлось

бы очень плохо. Единственное, что пытался для вас сделать—оттянуть отъезд... Это счастье, что вы уцелели.

В разговоре с ним я понял, что Михаил Алексеевич никогда не был в Казахстане, хотя исколесил полсвета, но многое слышал о нашей республике, ее людях, богатствах, с большой симпатией относился к Д. А. Кунаеву, статьи и выступления которого читал в газетах.

Потом перелистывали семейный фотоальбом, и М. А. Костылев показывал снимки с А. И. Микояном, В. Молотовым, С. М. Буденным, с которыми часто встречался, будучи на дипломатической работе. Больше всего меня заинтересовали его фотографии с А. М. Горьким. Еще до войны, работая в торгпредстве СССР, Михаил Алексеевич часто встречался с пролетарским писателем в Италии. Алексей Максимович жил трудно, часто болел, а М. А. Костылев, как мог, помогал ему материально. Позднее он сопровождал писателя в Москву.

— Мамедова помните?— спрашивал Михаил Алексеевич.— Он был у нас в посольстве гражданским атташе. Потом переводчиком в Нюрнберге на процессе главных военных преступников.

— Энвера Азимовича? Ну, как же! Где он теперь живет и работает?

— На Пятницкой. В Гостелерадио. Вы обязательно зайдите к нему. И Мартынова найдите. Помните его? Они обязательно помогут вам документально подтвердить работу в посольстве.

Когда прощались, М. А. Костылев сказал:

— Двадцать пять лет прошло, четверть века! А он ведь ничего не забыл и пришел. Другие уже и не вспоминают о моем существовании, а он разыскал. Это, наверное, только казах может.

Сказал искренне и просто. Я уходил от Костылевых с чувством глубокой признательности.

ГЛАВА XXIII

Итак, я начал борьбу за свою политическую реабилитацию и написал письмо Главному военному прокурору СССР с просьбой пересмотреть приговор 1947 года.

Мне ответил Военный прокурор отдела надзора Военной прокуратуры Среднеазиатского военного округа.

«Изучением архивного уголовного дела, по которому Вы были осуждены 18 апреля 1947 года военным трибу -

налом ТуркВО и материалов дополнительного расследб-вания установлено, что Вы в годы Великой Отечественной войны совершили тяжкие государственные преступления: измена Родине и антисоветская агитация. Ваша вина в этом материалами дела доказана. Вы осуждены обоснованно. Оснований к отмене или изменении приговора не имеется. По настоящему делу вы не реабилитированы и реабилитации не подлежите. Военный прокурор Ключка».

Как под копирку из Москвы ответил Военный прокурор отдела Главной военной прокуратуры Кулиш.

«...В 1947 году Вы осуждены обоснованно. Для пересмотра дела и вашей реабилитации оснований не имеется. В связи с этим Ваша жалоба оставлена без удовлетворения».

Еще не подозревал, что система выработала и внедрила повсеместно иезуитский по своей сути механизм рассмотрения протестов и жалоб советских людей на неоправданные, а порой и противозаконные решения и действия властей. Всякая жалоба рано или поздно возвращалась к тому, против кого была написана, и пострадавшему отвечали формально, а то и преследовали за строптивость. Мне не хотелось простить историю с придуманным мною самим Ташкентбаем.

Когда умер Л. И. Брежнев, и гроб с его телом на глазах у всех, сорвавшись, рухнул в могилу у Кремлевской стены, повеяло долгожданными переменами. Потом М. С. Горбачев провозгласил перестройку, путь к демократическому развитию общества, на защиту прав человека. Миллионы людей поверили также, как и я.

Казалось, что за спинами Ключки и Кулиша стояли те, кто подписывал в сорок седьмом году приговор, а теперь они не хотели ничего пересматривать, чтобы не замарать своей репутации и не нести ответственности за исковерканные жизни миллионов людей. Думал, что перестройка сметет их и восторжествует справедливость.

Но на мои обращения в ЦК КПСС, Верховный Совет СССР, Верховный Суд, Генеральному Прокурору СССР и другие инстанции приходили однотипные ответы.

«Установлено, что за совершенные в годы Великой Отечественной войны особо опасные государственные преступления Вы были осуждены обоснованно. ВРИО

начальника Главной военной прокуратуры А. А. Герасимов».

«Проверкой в порядке надзора уголовного дела не выявлено оснований для принесения протестов на предмет отмены состоявшихся по делу судебных решений. Председатель судебного состава коллегии Верховного суда СССР Н. Петухов».

«Ваша вина в совершении в годы Великой Отечественной войны особо опасных государственных преступлений доказана и основания для опротестования состоявшихся судебных решений по делу не имеется. Первый заместитель Главного военного прокурора Б. С. Попов».

«Установлено, что совершенные в годы Великой Отечественной войны особо опасные государственные преступления Вы осуждены обоснованно. Генерал-полковник юстиции А. Г. Горный».

«Как Вам ранее неоднократно сообщалось, за измену Родине и антисоветскую агитацию в годы Великой Отечественной войны Вы осуждены обоснованно. Военный прокурор отдела ГВП Кулиш».

Никто из них не услышал голос, вопиющего в пустыне. Я, отчаявшись, адресовал письмо Генеральному Прокурору СССР со следующим эпиграфом «По форме правильно, а по существу — издевательство. В. И. Ленин».

«Обращаюсь к Вам по поводу «спихивания» заявлений граждан в более низшие инстанции. Такую практику, например, ведет генерал-полковник Горный. В свое время направил жалобу на процесс нарушения при внесении мне приговора, не зная, что для гр. Горного данный приговор, вынесенный во времена И. В. Сталина, является юридически действующим и не подлежащим отмене.

Если так, прошу вручить копию этого «произведения», а заодно сообщить, каким отделом английской разведки я был завербован, так как до сих пор, к сожалению, не знаю этого, а поэтому не могу рассказать, хоть очень хочется. Одновременно хочу сообщить об этом и своим друзьям по французскому Сопротивлению из Альби, Тулузы, Монтелимара, где мы с ними против кого-то сражались «в рядах немецкой армии». Жаль, что нет полного текста приговора, любопытного образчика времен «сталинского ампира». Он представлял бы определенную ценность в историческом аспекте.

Последовал ответ на то письмо:

«Военный Трибунал Краснознаменного Туркестанского военного округа — гражданину Толганбаеву Айткешу.

Направляется Ваша выписка из приговора военного трибунала Туркестанского военного округа от 18 апреля 1947 года, согласно Вашей просьбе. Приложение: выписка из приговора на 2-листах. Только адресату. ВРИО Председателя военного трибунала ТуркВО подполковник В. Максимкин».

Ознакомившись с присланными документами, снова написал Генеральному Прокурору СССР.

«Прошу произвести необходимые действия по аннулированию приговора, вынесенного мне во времена культа Сталина».

Получив выписку из приговора, обратил внимание на то, что в вводной части участниками судебного заседания указаны лишь четыре человека, в то время, как на самом деле в закрытом судебном заседании принимали участие десять человек. Кроме указанных в приговоре на суде присутствовали: министр МГБ Казахской ССР генерал-майор Вызов Антон Павлович, зам. министра МГБ Казахской ССР Сакенов Файзолла, заместитель начальника следственного отдела МГБ Казахской ССР подполковник Нишмурзин, заместитель начальника следственного отдела МГБ Казахской ССР капитан Курманжанов и другие.

Таким образом, нарушена ст. 313 УПК, что привело к дальнейшему нарушению ст. 20 УПК и всему ходу судебного следствия под давлением присутствовавших членов МГБ, которые направляли и предварительное следствие».

Неизвестно, дошло ли мое письмо до Генерального Прокурора СССР, но ответил уже знакомый генерал-полковник А. Г. Горный, на которого я жаловался.

«Для постановки вопроса о пересмотре уголовного дела и реабилитации Вас оснований не имеется, а поэтому ходатайство в Прокуратуру СССР оставлено без удовлетворения».

Следующие письма адресовал Генеральному Прокурору СССР, государственному советнику юстиции 1 класса тов. Сороке О. В., генерал-полковнику А, Г. Горному.

«Выражаю несогласие с вашим решением. Как объяснил в приемной Прокуратуры СССР тов. Е. С. Воробьев, я обязан в соответствии с существующей практикой о своем несогласии сначала поставить в известность Вас лично, чтобы могли либо разъяснить мои ошибки, либо поправить подчиненных».

Спустя несколько лет вновь обратился к Генеральному Прокурору СССР, ответ пришел за подписью помощника Генерального Прокурора СССР, старшего советника юстиции П. А. Лаптева. Содержание ответов—отказов было стандартным. Но я не уставал писать, чтобы восторжествовала справедливость.

В настоящее время все позади, однако, когда смотрю по телевизору «Международную панораму», узнаю товарищей по Французскому Сопротивлению, горечь прежнего начинает отравлять жизнь. Ведь пока не очищу себя от грязи, которой меня обмазали в свое время бериев-ские бандиты, я не могу даже поздравить с Днем Победы бывших партизан, спасших от лагеря смерти. А со следователями, бившими меня по лицу линейкой, теперь хожу по одним улицам, покупаю продукты в тех же магазинах, где и они, и судьбе угодно было свести нас в очередях.

Пришло время восстановить справедливость, пока еще жив. Пусть хоть в последние дни не буду вспоминать о временах культа личности, и старые товарищи по фашистской неволе смогут по достойному обращаться ко мне».

Отправляя это письмо, в конце приписал, чтобы ответ вручили лично в руки в Приемной Прокуратуры СССР, так как вскоре отправлялся в Москву на медицинское обследование.

Приехав в столицу и, как всегда переночевав на Казанском вокзале, прежде чем заняться здоровьем, пошел в Приемную Прокуратуры и там узнал, что ответ отправили недавно в Алма-Ату.

— Но я же просил Вас!— возмутился я.

— Мало ли что!— сказала строго заместитель начальника приемной.— Получите в Алма-Ате. До свидания.

— Я приехал в Москву на обследование и, возможно, буду лечиться. Домой попаду не скоро.

— Тогда слетайте в Алма-Ату, а потом возвращайтесь в больницу. До свидания.

— Вы считаете это нормальным, чтобы я, пожилой человек, мотался туда и обратно? Где находится Москва и где Алма-Ата! Что за садизм?

— Здесь не кричите, гражданин. Я поступаю так, как считаю нужным, как мне предписано! До свидания!

И снова пишу Генеральному Прокурору:

«Напоминаю, что на Ваше имя мною было послано заявление о нарушении УПК при вынесении мне приговора. Будучи жертвой фальсификации, написал аргументированное заявление на имя первого заместителя Военного прокурора гражданина Б. С. Попова. В ответ получил сообщение, что все предыдущие проверки были с его точки зрения правильными. На этом основании считаю невозможным далее вести дело о выявлении преступных методов следствия с работниками военной прокуратуры. Считаю их некомпетентными в работе органов, связанных с восстановлением социалистической законности.

Поэтому обращаюсь к Вам, как руководителю высшего органа, заинтересованного в соблюдении советских законов в нашей стране».

И мне опять ответили под копирку:

«Как Вам уже ранее неоднократно сообщалось, за измену Родине, за антисоветскую агитацию в годы Великой Отечественной войны Вы в 1947 году осуждены обоснованно. Оснований для опротестования соответствующих судебных решений не имеется. Военный Прокурор отдела Главной военной Прокуратуры Кулиш. Москва, Центр, ул. Кирова, 41».

Опять выросла непреодолимая стена передо мной.

Настойчиво стучусь в нее, чтоб услышали.

Но были и другие, совсем нежданные письма.

В августе 1978 года обратилась к мне журналистка Казахского радио Ш. Ильясова с просьбой дать интервью для московской программы «Пишут ветераны», которую, как известно, долгие годы вел Ю. Левитан. Известный диктор переслал в Алма-Ату письмо, полученное Всесоюзным радио от ветеранов Великой Отечественной войны, просивших разыскать меня, и, если это возможно, сыграть несколько музыкальных произведений на скрипке. Да простят они меня за то, что ничего не знаю о них, кроме фамилий: Сулейменов и Нургалиев из Татарии, Рашидов из Узбекистана, Давыденко с Украины и Друян из Молдавии, а письмо от их имени написал свердловча-

нин Т. П. Федоров. Оказывается, они однажды слышали мою игру на скрипке на каком-то концерте в Северном Кавказе между боями и запомнили даже то, что исполнял я. Никто из них и представить себе не мог, что через много лет, открыв в один прекрасный день газету «Советская культура», прочтет статью «Первая скрипка республики» и узнает о моей судьбе. Не могли они знать и о том, что письмо их в конце концов попадет ко мне.

Спасибо, Тимофей Иванович, и вашим товарищам за добрую память, прекрасные слова и наилучшие пожелания. В те трудные дни они для меня многое значили. Всегда буду помнить о вашей моральной поддержке.

ГЛАВА XXIV

В июле 1988 года решился на отчаянный шаг и отправил письмо самому Преседателю КГБ СССР генералу Армии В. М. Чебрикову и постарался спокойно, насколько позволяло мое взвинченное состояние, изложить обо всем.

Верил ли, что В. М. Чебриков услышит меня, поймет и поможет? Едва ли! Но попытка — не пытка!

Ответ пришел довольно быстро, где-то через месяц, но не от Председателя КГБ СССР, а из КГБ Казахской ССР.

Сначала они позвонили по телефону:

— С вами говорят из Комитета Государственной безопасности.

— Кто именно, фамилия?— потребовал я.

— Айткулов.

— Ваше звание?

— Подполковник.

— Кем вы работаете?

— Я являюсь сотрудником комитета.

— Что вы хотите?

— Чтобы вы зашли ко мне. Нужно поговорить о письме, адресованном В. М. Чебрикову.

Меня буквально взорвало. Опять Москва спихнула письмо вниз.

— Перестаньте заниматься бандитизмом!— сорвался я.— Прекратите меня терроризировать.

— Так вы не придете?— спросил Айткулов.

— Видеть вас не желаю. Я написал письмо В. М. Чебрикову и требую, чтобы ответили письменно.

— Хорошо. Я доложу руководству.

— Докладывайте. Слово в слово!

Через несколько дней получил письменный ответ. «Ваше заявление нами по поручению руководства КГБ СССР рассмотрено. Изучением архивного уголовного дела установлено, что военным трибуналом ТуркВО 18.IV.1947 года Вы были признаны виновным в совершении преступлений, предусмотренных статьями 58-16 и 58-10 ч. 2, 58-11 УК РСФСР в измене Родине в форме перехода на сторону врага, антисоветской пропаганде, агитации и шпионаже».

(Цитируя эти документы, я сознательно не меняю ни одной интонации, запятой, чтобы читатели могли представить себе интеллектуальный уровень тех, кто готовил их «по поручению руководителей»).

«Постановлением Алма-Атинской областной комиссии по пересмотру уголовных дел от 12.Х.1954 года Вам отказано в пересмотре уголовного дела и снижении меры наказания».

(А между тем, я не знал ни о какой Алма-Атинской областной комиссии и, находясь в 1954 году в сусуманских лагерях, не мог просить ее о пересмотре приговора и мер наказания).

«16. X. 1955 года на основании Указа Президиума Верховного Совета СССР от 17 сентября 1955 года за № 17/09 Вы из мест лишения свободы были освобождены досрочно по амнистии.

Обращаем Ваше внимание на то, что в заявлении на имя Председателя КГБ СССР Вы вновь повторяете доводы, изложенные в предыдущих заявлениях и жалобах, по которым компетентными органами проводились проверки и дополнительные расследования.

Так, в 1957—1972 годах по Вашим заявлениям в КГБ Казахской ССР и ЦК КПСС о пересмотре уголовного дела и реабилитации военными прокурорами ТуркВО и САВО проводились проверки архивного уголовного дела в порядке надзора, в том числе и дополнительное расследование.

В результате этого Ваша причастность к спецслужбе иностранного государства и шпионажа подтверждения не получили, однако, установлено совершение Вами измены Родине в форме перехода на сторону врага и антисоветской агитации и пропаганды, в связи с чем в пересмотре уголовного дела было отказано».

(Да, прав был следователь Багаутдинов, предупреж-

дая меня о том, что назад от них дороги не будет, иначе какой же авторитет у органов останется).

«Ваша жалоба в Главную военную прокуратуру от 31 октября 1983 года на якобы незаконные методы следствия в органах МГБ, с помощью которых от Вас были получены признательные показания, а также просьба о реабилитации после проведения дополнительного расследования архивного уголовного дела 15.V.84 г. Военной прокуратурой САВО как необоснованная, была отклонена. Утверждения о нарушениях социалистической законности, которые якобы были допущены в ходе предварительного следствия в отношении Вас, бывшими сотрудниками КГБ Казахской ССР не подтвердились».

(Да, неужели они могли бы их подтвердить, будучи в здравии и ясной памяти? Бред!).

«...Учитывая, что в заявлении на имя Председателя КГБ СССР от 14 июля 1988 года Вы не приводите каких-либо новых данных по существу дела, сообщаю, что проверка по уголовному делу и Вашему заявлению закончена. Заместитель председателя КГБ Казахской ССР Г. Ф. Смирнов».

Через несколько дней ко мне домой пришла женщина и представилась врачом психдиспансера Н. В. Лащмановой, сказав, что ей поручено освидетельствовать психическое состояние.

— Мое состояние?— удивился я.— Но я здоров и никого не просил освидетельствовать.

— Я имею такое задание.

— От кого?

— Ну, это не имеет значения.

— Тогда идите к тому, кто вас просил, и скажите, что я очень советую ему самому провериться: в здравом ли он уме?

Может быть, действительно, я был на грани сумасшествия или самоубийства и потому искал и не находил выхода из создавшегося положения. Однако одна лишь мысль о том, что это могло бы доставить удовольствие моим гонителям, вызывала во мне прилив сил и желание продолжать борьбу.

И я написал письмо Президенту СССР М. С. Горбачеву.

«Уважаемый Президент! Я, гражданин Советского Союза, 68-летний пенсионер, трезво взвесив все послед-

ствия своего шага, прошу лишить советского гражданства.

Основанием моей просьбы является то, что после многолетних попыток объяснить, что, будучи солдатом и военнопленным, я не изменял Родине, убедился в невозможности что-то доказать. В Госаппарате, органах суда и прокуратурах произвольно трактуют законы. Там в большинстве своем работают те же люди, что совершили судебные ошибки, а потому не желают их исправлять.

Я выхожу на старости лет из Советского гражданства, ибо быть в одном гражданстве с лицами, захватившими руководство правоохранительными органами, для меня неприемлемо.

Прошу применить полномочия Президента и разрешить мне выход из Советского гражданства. С уважением А. Толганбаев».

М. С. Горбачев не ответил и даже не перепоручил другим, не переслал мое заявление в низшие инстанции. Занятый глобальными проблемами перестройки и нового мышления, М. С. Горбачев не нашел времени для какого-то музыканта из далекого Казахстана.

Пусть будет так!

В конце концов мог обойтись и без него. Президента СССР, без его решения. Тем более, что в настоящее время, отказавшись от Советского гражданства, остался Гражданином Республики Казахстан, у которой есть свой Президент, имеющий полномочия, данные ему народом и Конституцией суверенного государства.

И вот я, бывший участник Великой Отечественной войны, бывший военнопленный, бывший узник ГУЛАГа, основоположник профессиональной скрипичной школы Республики Казахстан, бывший доцент Алма-Атинской государственной консерватории, инвалид труда и пенсионер обратился к первому Президенту Казахстана Н. А. Назарбаеву с просьбой положить конец издевательствам надо мной, восстановить политические, экономические, моральные права гражданина независимого государства, возродить справедливость, попранную органами Прокуратуры, МГБ, КГБ именем Союза ССР и РСФСР.

И снова ( в который раз), но уже другие люди пересматривали мое личное дело, десятки и сотни документов, свидетельских показаний, протоколов допросов, протестов, жалоб, заявлений в адрес многочисленных ин-

станций. Среди этих людей, решавших мою судьбу, знаю лишь первого заместителя Генерального прокурора Казахстана А. В. Константинова, бывшего советника Президента Ю. А. Хитрина, следователя В. К. Паданева.

В мае 1992 года Прокуратура Республики Казахстан вынесла такое решение:

«Приговор Военного трибунала Туркестанского военного округа и последующие судебные постановления в отношении Толганбаева Айткеша признаны необоснованными. В связи с чем, на основании ст. первой Указа Президента СССР от 13 августа 1990 года «О восстановлении прав всех жертв политических репрессий 20—50-х годов он реабилитирован».

Этой минуты ждал долго, я боролся за это сорок лет и тридцать три дня — более половины прожитой жизни.

Наконец-то, свободен!

ВМЕСТО ЗАКЛЮЧЕНИЯ

Нет, это еще не последняя страница моей исповеди. Еще не обо всем написал, главное, можно сказать, не раскрыл.

Я — казах и горжусь этим так же, как русский, грузин, француз, еврей гордятся своим происхождением.

Все мы — великие нации. У каждой своя история, национальные традиции, великая культура, религия. Но все вместе составляем единый народ, связанный тысячелетней историей. Развести нас можно только силой большой трагедии и крови.

Обращаюсь к старшему поколению и к молодежи.

Молодые друзья! Мы живем в очень трудное время. Завтра, может быть, станет еще труднее. Вас предупреждаю об этом потому, что прожил тяжелую жизнь и много страдал. Я испытал страшный голод в тридцать втором году в Казахстане и в концлагерях, но остался жить. Много раз смотрел смерти в глаза на фронте и за колючей проволокой, но выжил. Меня предали те, кого считал друзьями и, наоборот, спасали враги. Терял веру в людей, добро и справедливость, но они вновь возвращались ко мне, как солнце появляется каждое утро. Прошел, как говорится, огонь, воду и медные трубы, но сам не научился ненавидеть и презирать.

— Во имя чего все было?— спросите вы.— Кому это надо?

Надеюсь всем сердцем, что мой горький опыт пригодится прежде всего вам, молодым. Нынешние испытания не тяжелее тех, что выпали на мою долю. Хочу, чтобы вы поняли: все можно преодолеть, если веришь в себя, в правду, в собственные силы.

Если Вы терпеливы, честны и дружны, то только тогда придет удача. Не допускайте вражды между собой, помните о Карабахе, где из малой искры разгорелся большой пожар, что уже никто не помнит и не ответит, зачем и во имя чего он вспыхнул.

Обращаюсь к старшему поколению, к своим ровесникам.

— Больно вспоминать декабрьские события 19.86 года, их не сумели предвидеть и остановить ни власть придержащие, ни обеленные сединой аксакалы. Ах, как сильны все задним умом. Не потому ли так часто виновников всякой беды ищем на стороне? Признаемся чест-

но, разве не на нас лежит вина за совершенное насилие, разве не мы в ответе за глубокие физические и духовные раны, полученные молодыми на бывшей площади Брежнева? Что бы ни говорили старые скептики, подрастает прекрасное молодое поколение, достойное уважения и поддержки. Уберегите же юношей и девушек от провокаций нечестных политиков, думающих только о собственной наживе и карьере. Если их не защитим от влияния зла, то потеряем будущее, как это было в недавнем прошлом.

Много лет назад на какой-то лекции в Москве спросил у преподавателя:

— А что такое, по-вашему, счастье?

Ничего вразумительного он так и не ответил, все время на кого-то ссылался, приводил цитаты. А если спросите об этом меня, отвечу так:

— Счастье — это то, если кто-то обращается с просьбой о помощи, я могу ее оказать. Но если не могу — я самый несчастный на земле человек. Когда люди вокруг живут плохо, и мне нездоровится. Кто посмеет назвать себя счастливым, когда малолетний ребенок просит милостыню, попрошайничает трясущаяся от голода старуха, ветеран продает за бесценок заслуженные боевые ордена.

Хочу, чтобы народ мой жил спокойно, сытой жизнью, не опасаясь врагов, воров и бандитов, мог бы творить, работать, воспитывать детей; Хочу, чтобы наше государство,— многонациональный суверенный Казахстан, было примером для ближних и дальних стран.

Для меня это и называется счастьем. Тем же, кто сомневается в этом, могу напомнить слова одного мудреца:

«Пусть тот, чье сердце жаждет истины, встанет и ищет».

Другого выхода нет.

Задуманные почти полвека назад, выстраданные бессонными ночами мучительные воспоминания о. моей жизни, казалось, никогда не станут известны читателям, как свидетельства о трагических страницах истории Советского государства.

Но вот они перед вами.

Естественно, не мог полностью охватить в документальной повести все факты из жизни, но, даст аллах, сил и здоровья, будет им продолжение...