Первый раз я увидел дядю Калмана в Паланге в 1961 году. Мама с бабушкой вывезли меня на лето, мы сняли комнату на улице Дариаус Гирено, в доме 19, которая шла к морю. В это же время там отдыхали Калман, Вера, Наташа Фрид с мамой Софой.

Мы много гуляли. Когда с нами был дядя Калман, это были постоянные рассказы о его приключениях и разные истории, часто прерываемые общим смехом. Дома моя бабушка никогда так часто и раскованно не смеялась.

Рассказы были не только для взрослых. Дядя Калман много говорил со мной, яркие истории из его юности улеглись в детское сознание и потом требовали информации на эти темы, подтверждения, что я тогда всё правильно понял, и что эти как бы частные случаи укладывались в историю страны важными кирпичиками.

Рассказы про еврейские погромы были адаптированы до вестернов. Молодой дядя Калман с друзьями добывали оружие, револьверы и кинжалы, вооружали отряды самообороны и отбивали нападения пьяных бандитов. То, что потом называлось «коктейль Молотова», готовили химики, друзья Калмана. Казаки из лихих победителей врагов России превратились в армейские части, то помогающие погромщикам, то своим присутствием сдерживающие беспорядки. Калман рассказал, что отряды самообороны, несмотря на самоотверженное стремление бороться и защищать своих родных от гибели, воевать не умели и в итоге их всех посадили в тюрьму. В этой историко-политической каше я более-менее разобрался много лет спустя, а тогда я опускал неувязки между сюжетами и выводами. Запомнились слова «бунд»[1] и «шуцбунд»[2], «поалейцион», из которого вырастала страна Палестина, земля обетованная.

Как все дети в этом возрасте, я увлекался шифрованием всего подряд. Еврейский язык, древний и непонятный никому вокруг, как я полагал, как нельзя лучше подходил на роль тайнописи. Я поприставал к маме, она отправила меня к бабушке. Бабушке в череде проблем не хватало только внука-октябрёнка, интересующегося еврейским языком.

Дядя Калман знал всё, я обратился к нему. Он объяснил, что есть два еврейских языка, иврит и идиш, научиться некоторым словам можно, но начинать надо с букв. Я подумал и согласился, ведь если русское слово написать еврейскими буквами, никто точно ничего не поймёт.

Я начал старательно выводить в маленькой самодельной записной книжке алеф, бет и гимель. Дальше как-то не пошло, я остыл к такому виду шифровки, но фигурные каллиграфические буквы остались.

В Москве я пользовался библиотекой, но это не отложило заметных воспоминаний. В библиотеку в Паланге меня записали по моей просьбе, я что-то взял почитать. Прочёл, надо было сдавать. Меня перепоручили дяде Калману, и мы пошли вместе. Это была удача! То, что он подобрал мне, настолько соответствовало моим интересам в тот жизненный период, что я всё это прочёл взахлёб, и попросил дядю Калмана сходить со мной в библиотеку ещё раз. Второй раз был столь же удачным. Читал я быстро. На следующий раз я решил сходить самостоятельно, подобрать книги, как дядя Калман.

Полное фиаско! Я набрал или сложное, или скучное. Помучился, надо сдавать. Сдавать недочитанное позорно, но я, преодолевая стыд, заготовил книги и стал искать дядю Калмана. Выяснилось, что он уже уехал. Я схватил кого-то из взрослых и потащил выбирать мне книги. Напрасно. Эффект был тот же, как у меня самого – не то!

После этого я уверовал в исключительность дяди Калмана окончательно.

Калман Иохелевич Боришанский родился 31 мая 1894 года. Старший сын в семье – ещё младший брат Вульф и сёстры-близнецы Оля и Циля. Содержал семью отец, он был управляющим гостиницей или арендатором гостиницы, как Калман писал в своих бумагах. Мама и бабушка были надомницами – на полуручных станочках они вязали носки. Калман вспоминал, что он сидел под столом, к столу были прицеплены эти устройства, мать и бабушка занимались изготовлением носков. Им давали пряжу, они вязали.

Была ещё такая подработка: бабушка у таких же вязальщиц собирала брак, чинила его, приводила в порядок, складывала в корзину, ез-дила по деревням и продавала. В обязанность Калмана входило дотащить корзину до поезда и посадить бабушку в вагон. На поезд нужно было приехать за два часа: а вдруг он уйдёт раньше?

Вульф рос предельно честным мальчиком. Если куда-то надо было ехать, и родители давали полкопейки на конку, то Калман шёл пешком, оставляя себе деньги, а Вульф обязательно ехал на конке:

– Дали копейку, едем на конке.

Было такое развлечение.

Калман закончил несколько классов гимназии. В гимназии изучались древние языки – латынь, греческий. Он хорошо знал латынь, которая ему потом очень пригодилась. Говорил на немецком. В семье все вопросы обсуждались только на идиш. Потом он немного выучил французский. Когда его правнучка Надя стала изучать французский, он ей помогал. Это было в 1984 году.

Полный курс гимназии он не прошёл. Решив стать самостоятельным, в марте 1910 года пошел работать аптекарским учеником в аптеку Манковича в Вильно. Как ученику ему ничего не платили. Через некоторое время он многому научился, мог выполнять все аптекарские работы, но денег ему всё равно не шло. Через полтора года Калман намекнул хозяину, что много чего умеет и пора платить:

– Господин Манкович, я считаю, мне нужно установить жалованье.

– Мне не нужен сотрудник, который так плохо считает. Мы лучше другого возьмём.

Его уволили. В декабре 1911 он устроился в аптеку Урмана. Там платили.

Калман обладал хорошей памятью. Благодаря этому он смог работать аптекарем даже в Ухтомлагере[3], куда его отправили в 1937 году. Аптекари везде нужны, поэтому на общих работах он был всего месяцев девять.

У Калмана до конца жизни были свои зубы, хоть и покрытые металлом. На мои вопросы, почему так много металлических зубов, он отшучивался:

– Когда зуб выпадает, его надо бросить за печку, и на этом месте вырастет стальной.

Секрет был прост. В лагере у него под рукой был рыбий жир, брусника, клюква. Живая еда спасла от цинги.

Калман нигде подолгу не работал. После Вильно в декабре 1911 года он перебрался в село Беково Сердобского уезда Саратовской губернии.

Для продолжения работ кроме практического опыта требовался документ. Калман поехал в Императорский Казанский Университет. На Медицинском факультете он прошёл испытания и получил Свидетельство об утверждении его Советом Университета в степени аптекарского помощника. Испытания прошли 13 мая 1913 года, Свидетельство выдано через год, 30 апреля 1914 года.

В начале 1914 года он уже в городе Корчева Тверской губернии, а в мае того же года – в Волске Саратовской губернии, где работал до ноября. В Вильно возвратился в 1915 году. Обладая Свидетельством, везде работал в аптеках аптекарским помощником. Место надёжное, приходят посетители, с ними надо говорить, подозрения не вызывает. Он вообще был весьма общительным молодым человеком.

Калман активно занимался партийной работой. Сначала он был членом еврейской партии По‘алей Цион[4], в итоге стал коммунистом.

Во время Первой мировой войны партия По‘алей Цион была принята в Социалистический рабочий интернационал. После Октябрьской революции 1917 года радикальные члены партии образовали свою организацию, близкую к большевизму. Из этих радикалов в 1920 году была ообразована Еврейская коммунистическая партия По‘алей Цион.

Калман Боришанский был радикалом во всём. Снабжение оружием отрядов самообороны, боевых дружин, тренировки и инструктаж – этим занимался Калман.

Даже со своей женой, Хаей-Михлей Гефен, двоюродной сестрой моей бабушки, Калман познакомился на партийной работе. Хая-Михля была очень образованной, знала несколько языков и участвовала в партийных мероприятиях.

Она была близорукой. На встречах и собраниях какой-то молодой человек всё время с ней здоровался. Она вежливо отвечала. Через некоторое время выяснилось, что здоровается провизор Калман Боришан-ский, из аптеки Аронштама. Фармацевт Хая-Михля Гефен работала в другой каунасской аптеке.

Когда внучка Калмана и Хаи, Аня Гордюнина, в 1990 году собралась в Каунас, Калман назвал адрес и сказал:

– Обязательно посмотри аптеку, в которой работала бабушка.

Действительно, Аня нашла на этом же месте старинную аптеку.

Калман и Хая поженились 2 августа 1920 года, в местечке Румшишки[5]Каунаского округа. Каунас был столицей Литовской Республики. В начале 1919 года поляки вошли в Виленский край и оккупировали Вильнюс. В 1920 году правительство Литовской республики сбежало из Вильнюса в Каунас и провозгласило его временной столицей Литвы. Временное состояние растянулось на двадцать лет, до 1940 года.

Партийная организация, в которой состояли Калман, его брат Вульф и Хая, вела малозаконную деятельность на территории Литвы с точки зрения её правительства. Калман работал в военном госпитале, носил форму, действовал. Кончилось тем, что в 1921 году, после рождения дочери Оли, Калман исчез. В Каунасе оставаться было уже нельзя. Объявился он в Берлине в августе 1922 года. Из буржуазной Литовской республики уехать в Польшу и через всю страну уйти в Германию было легче, чем преодолеть границу РСФСР. Через некоторое время в Берлин приехала Хая с годовалой Олей.

Надо кормить семью. В августе 1922 года он устроился на работу в Книжную экспедиционную контору Фридмана. Поискал знакомых, получил рекомендации и поступил в Советское Торгпредство Министерства внешней торговли СССР фармацевтом.

Это было внешней стороной, версией для любопытствующих. Когда Калман отправился в Германию закупать медикаменты, а заодно и парфюмерию для РСФСР, это была его «крыша». На самом деле его направил туда Коминтерн.

Калман Боришанский был убеждённым коммунистом.

Член Исполкома Коминтерна, специалист по Германии Карл Радек[6] выдвинул идею организации в Германии социалистической революции. Как любой марксист, Радек был адептом «перманентной революции». Он не пошёл по ленинскому пути, а принял троцкистскую позицию, отрицавшую завершённый характер Октябрьской революции 1917 года. Только победивший пролетариат развитых стран Европы поможет Советской России, после чего построение коммунизма в мировом масштабе становится неизбежным.

Некоторые члены Политбюро, в том числе и Сталин, высказали серьёзные сомнения в победоносности социалистической революции в Германии. Конечно, Сталин был за мировую революцию, но он был против Троцкого. Невзирая на отсутствие солидарного мнения, в сентябре 1923 года Исполком Коминтерна принял решение на проведение восстания.

Решение Коминтерна основывалось на анализе политического положения в Германии. Экономика находилась в бедственном положении, гиперинфляция уничтожала зарплату через несколько дней после получки. Оккупация Рура Францией и Бельгией инициировала сплочение немцев вокруг правительства. Коммунисты и нацисты также поддержали его.

Для реализации второго после 1917 года этапа мировой революции Коминтерн должен опираться на сеть надёжных людей, бесстрашных коммунистов, внедрённых в страны, где революция вот-вот должна произойти. Просто надо немного подтолкнуть процесс. Немецкий народ вот-вот восстанет против своего правительства, ему надо незамедлительно помочь.

Калман стал звеном приводного механизма мировой революции.

Подготовка к восстанию шла полным ходом. В Саксонии и Тюрингии коммунисты вошли в правительства, отряды компартии Германии – рабочие «сотни», вооружались. В Гамбурге организацию Компартии Германии возглавлял Эрнст Тельман, возможный будущий лидер партии вместо оппортуниста Генриха Брандлера, не верившего в общенемецкое восстание.

Тем временем правительство Германии действовало. Новый канцлер Густав Штреземан удалил коммунистов из правительств, запретил рабочие «сотни». Сторонники Брандлера, составлявшие большинство в руководстве Компартии Германии, решили сейчас активных действий не проводить, но до Гамбурга это решение каким-то образом не дошло.

Восстание в Гамбурге началось в октябре 1923 года. Им руководил Тельман. На пятый день оно было решительно подавлено. Рабочие отряды разбиты, повстанцы осуждены.

Калман Боришанский был «десятником». Он должен был поддержать восстание в Берлине силами своей десятки. Калман рассказывал, как это сложно и страшно конспиративно, без предупреждения, поднять ночью рабочего, оторвав от детей, и вести его грабить вооружённые склады.

Они сидели в пивной, пили пиво, изображали добропорядочных подвыпивших бюргеров, но напряжение достигло предела – ждали условный сигнал к началу восстания.

Сигнал не пришёл, восстания в Берлине не получилось.

Калман Боришанский продолжал работать сотрудником Торгового Представительства РСФСР в Берлине.

Когда Калман работал в Торгпредстве, всё, что касалось отбора и организации закупок для отправки в Советскую Россию, делал один замечательный немец, сотрудник Представительства. Он говорил, сколько веществ и для каких надобностей надо брать, какой букет, что чем пахнет. Человек был проверенный, Калман ему доверял.

Калман любил рассказывать одну историю.

Этот немец составляет список закупок: 300 кг такого-то масла, 150 кг такой-то эссенции, ещё 350 кг масла. Калман подписывает и вдруг видит: 30 кг индола[7].

Сотни килограмм, а тут всего 30. Ошибся, что ли?

– Нет, Калман. Вы должны знать, что в настоящем аромате обязательно должно быть что-то неправильное. Это касается не только аромата, это касается жизни, музыки, архитектуры: обязательно должно быть что-то неправильное. Что-то такое вот… Иначе получится слащаво, сладенький сироп. А сироп это плохо. В музыке до и ре играют вместе, не через бемоль, а так. Это – то вещество, которое пахнет, как человеческое дерьмо.

Немец рассказал Калману про бенедиктин[8]. Сногсшибательный ликёр, потрясающий букет. Его делают вот уже четыреста лет в Нормандии, в старинном монастыре. Секрет приготовления знают только

три человека. Химики начали его разлагать, разложили, получили длинный список из свекольного спирта, мёда, апельсиновой цедры, лимона, корицы, чая и 27 трав. Поняли, из чего состоит, смешивают, сливают в чан. Пробуют – не получилось, сироп!

Стали следить, как поступают монахи.

Такой же чан помещается в комнату, в комнату входит монах, закрывает за собой дверь, через несколько минут выходит. Проходит некоторое время, снова туда заходит, снова выходит: ликёр готов!

– Что вы думаете, Калман? Он бросал туда свой старый сапог.

Это очень важно в жизни. Как известно, мир спасёт красота, но красота – это не слащавость.

Тем временем германская полиция работала, копала.

В Торгпредстве проводился обыск. Обыск был по всем помещениям сразу, для этого согнали много полицейских, не только специалистов политического сыска. У Калмана лежали опасные бумаги, призывающие к восстанию. Рядовой полицейский, обыскивавший место работы Калмана, увидел брошюру под названием «Пламя». Прямолинейно совместив фармацевтику с обработкой огнем химикатов, он принял антиправительственную брошюру за инструкцию по изготовлению лекарств. На этот раз повезло!

Аналогичные истории закончились тем, что Калману не продлили вид на жительство в Германии.

В августе 1924 года он вынужден был сбежать обратно в Советскую Россию, в Москву. Уехали все сразу, с Хаей и Олей.

Вместо него остался брат Вульф.

Поселились на Покровке, на улице Машкова, в квартире 4 дома 17. На первом этаже. Калман сразу устроился на работу в Госмедторгпром Наркомздрава СССР, опять фармацевтом. Через четыре месяца он уже был завотделом оптового магазина «Госмед», сменил несколько мест работы и в августе 1934 года стал начальником цеха завода
им. Семашко Наркомздрава СССР. Калману не хватало незаконченного гимназического образования, с 1931 года он учился в вечернем институте. Учиться было тяжело. В августе 1936 года он закончил химико-фармацевтический факультет Московского института тонкой химической технологии.

– Твой дядя Калман работал на фармацевтическом заводе, –рассказывала бабушка. – Его цех первый в Советском Союзе стал выпускать красный стрептоцид. Это было очень важно, потому что им лечились все.

Действительно, он первым в СССР получил в промышленных объёмах розовый стрептоцид [9]. Противобактериальные свойства стрептоцида были обнаружены в 1934 году немецким учёным Герхардом Домагком, получившем за это Нобелевскую премию 1939 года. Пастеровский институт в 1935 году установил, какая часть вещества обладает таким действием. Цех, руководимый Калманом, тут же стал его выпускать.

И Калман, и Хая продолжали вести общественную деятельность. Хая была членом Сокольнического районного Совета созыва 1925 года. Калман рассказывал, что он вёл политинформации у пожарных.

В сентябре 1937 года начальника цеха завода им. Семашко Калмана Йохелевича Боришанского арестовали. Он был готов к этому – брата Вульфа арестовали 24 июня 1937 года, потом взяли его жену, Веру. В то время каждый был готов к аресту.

Когда Калмана арестовали, он сидел в Бутырке, а допрашивали его на Лубянке. Он, конечно, сначала ничего не подписывал. Серёжа Гордюнин, внук Калмана, пересказывал мне его рассказы от первого лица:

– Сногсшибательно, ты сразу потеряешь сознание. Безо всяких следов. Брали табуретку или стул, на пальцы твоих ног ставится ножка стула, а потом тебя сажают. Болевой шок, потеря сознания. От боли ты пытаешься встать, но не можешь. Ребята были анатомически грамотны. Самое страшное было в Бутырке. В Бутырке сажали к «углам», к уголовникам, а уголовники отбирали еду, посылки, которые присылали родственники. Голод, бритвочки там. Спасло меня родное государство – Литва. Арестовали литовцев. Уже начали чистить молодых коммунистов. 1937 год! Сила литовцев была в том, что их не успели раскидать в тюрьме по разным камерам, как поступали абсолютно со всеми «политическими», они были вместе. Когда к арестованному литовцу подошёл уголовник отбирать еду, он кобутом, ботинком, ударил его в горло. Очевидно, убил, его оттащили после этого. Тут же прибежала охрана, забрала этого парня, и он больше не появлялся. Забили. После этого случая в камере наступила тишина.

Калман продолжил про Лубянку:

– На Лубянке. Допрашивают меня с таким маленьким, мелким пристрастием. Я не подписывал, я помню точно. Сижу в кабинете внутренней тюрьмы. Входит баба. В белом платье, в белых перчатках до локтей, с дубинкой. Явно сумасшедшая. Накокаиненная, не пойми чего. Спрашивает у следователя:

– Не подписал?

– Не подписал.

Она подходит ко мне и говорит:

– Если ты сейчас не подпишешь, ты попадёшь туда, откуда живой не выйдешь.

На самом деле текст был иной, с матом и настолько странными угрозами, сопровождавшимися показом определённых частей тела, что это убеждало.

Калман понял, что если на Лубянке творится такое, то ждать нечего. Вот так он попал в Ухту.

– Живой остался, – сказал я.

– Только потому, что великий фармацевт, – ответил Серёжа. – Остались фотографии, где он – начальник аптечного склада. Если спирт в руках – все свои. В конце концов, его сделали вольнонаёмным. Я ходил в поход по Приполярному Уралу, в тех местах, конечно, побывал. Места восхитительной красоты, но самое страшное – это комары. Невероятно, как они там вообще не умирали, невероятно. Дед выжил.
У него были зубы, потому что пил рыбий жир. Но на пальцах ногтей не было, потому что месяца три он работал на лесоповале. Всегда обливался из бочки. Была бочка, ломал лёд и обливался холодной водой.

Когда я в третьем классе приехал в Москву, он меня подводил к ванной и под дикий рёв обливал холодной водой. Сам он до самых последних дней обливался холодной водой. Делал гимнастику. В общем, такой дед был. 96 лет прожил.

На свободе остались Хая с дочерью Олей.

Оля всегда была самостоятельной. Родителям было некогда, не до неё. Аня Гордюнина вспоминает, что её мама Оля удивлялась:

– Как я не стала бандиткой!

Она была предоставлена самой себе. В Олиной компании все ребята, по её словам, были «оторви и брось». Стали первыми в Москве телефонными хулиганами.

В начале 1938 года появилась Софа, спасенная из детдома, которую тоже нужно было как-то устраивать. Роль Оли в этой страшной истории удивительна – в неполных 16 лет она проявила недетскую решительность, твёрдость, бесстрашие.

Калман попал в Ухтижемлаг[10] ГУЛАГа и отбывал там наказание с сентября 1937 по ноябрь 1945. Отсидев 8 лет, возвращаться домой всё равно было нельзя – «5 лет по рогам».

Наступил 1949 год. Пошла вторая волна арестов. Аресты не прекращались никогда, но эта волна грозила стать вторым 1937 годом.

Калман уехал обратно, в Ухту, опять вольнонаёмным. Он рассудил, что забирать заведующего медснабжением санчасти Управления исправительно-трудовых лагерей в городе Ухте бессмысленно, и оказался прав. Его не арестовали, и до октября 1954 года он провёл в Ухте, в лагерях, но на свободе.

После Ухты он оказался во Владимире, в аптекоуправлении. Появляться в Москве было запрещено.

Что означал распространённый в советское время термин «5 лет по рогам»? Это поражение в правах для лиц, отбывших срок как «враги народа». Бывшие «враги народа» на пять лет лишались избирательного и родительского права, не могли избираться на любую должность, не только на государственную, теряли почетные звания и пенсию.

Калман по-тихому приезжал в Москву. Ответственная по коммунальной квартире видела, но молчала. Не доложила.

Что уберегло от ареста Хаю, останется загадкой. Она работала на Главном московском аптекарском складе, у неё была главная валюта советского времени – спирт. По семейной байке, у неё «отоваривался» сам Булганин[11], в общей сложности выпивший бочку аптечного спирта, и не он один. Может быть, поэтому.

Хая поехала вслед за мужем.

После Указа об амнистии Калман с Хаей вернулись в Москву, на улицу Машкова. Квартира на первом этаже, окна во двор, трава растёт почти у подоконника, так что дети чаще ходили через окно, чем через дверь.

– Только такие абсолютно честные, принципиально честные люди, выживали, – считает Аня, внучка Калмана, – только добрые люди, не озлобленные. Все, которых я видела – Заков, Лифшица, все они были необыкновенно доброжелательные. Озлобленным там выжить было нельзя.

Майский праздник Победы стал общенародным, громогласным, даже немного помпезным. Калман в этот день никогда не выходил на улицу, боялся расспросов:

– А где Ваши ордена? Медали?

У него не было ни одной медали, ни одного ордена. Ни за Победу, ни за участие, никакого.

Он стеснялся выходить. У него не было ничего.

У Хаи были: за оборону Москвы и ещё какая-то медаль.

На Машкова в двух комнатах коммунальной квартиры жили все вместе. Калман, Хая, Оля, Алексей, Софа с мужем Женей Фридом. Там родилась их дочь, Наташа Фрид. В углу жила Олина подруга. Большая

комната была разделена буфетом. Буфет был совершенно необыкновенный. Высоченный, под высокие потолки.

Когда становилось совсем невмоготу, Софа с Женей и Наташей уезжали на Кировскую, к Жениной маме Доре Григорьевне. Больше для того чтобы сменить обстановку – там тоже простора не было.

У Ани осталось детское воспоминание про Калмана:

– Сильное впечатление, когда дедушка сидит за столом, а бабушка ему бреет голову. Одно из самых сильных впечатлений. Второе сильное впечатление, когда бабушка вынимает зубы и чистит их.

Хая всю жизнь мечтала, чтобы у неё была отдельная квартира.
С балконом.

В 1959 году мы вместе снимали дачи в Заветах Ильича, под Москвой. Моя мама приезжала к нам с бабушкой после работы, Калман с Хаей и внуками жили там постоянно, Алексей и Оля появлялись по мере возможности. К нам в гости приехала бабушкина тётя, Елена Самсоновна Хацкельс.

Осталась моя фотография с Аней в Заветах Ильича. Разница в пять лет, когда тебе шесть, огромна, и я не помню, чтобы мы играли и остались какие-либо воспоминания. Серёжа был ещё старше.

Серёжа и Аня стали близко общаться с дедом только тогда, когда все вместе были в Заветах Ильича. До этого Калман приезжал в Баку, их привозили в Москву.

Калман был в высшей степени общительный человек, притягивающий к себе людей. Где бы он ни оказался – в Литве, в Берлине, в разведке, на заводе, в аптеке, в лагере – везде у него появлялись друзья. Одним из многих был Нисан Зив, коммунист, чекист, бывший подпольщик. Есть фотография Калмана с Хаей и Нисана Зива на Зверинецкой улице в Измайлово. Снимал Серёжа Гордюнин.

Калман считал, что Нисан Зив, ключевая фигура белорусских событий 1936 года, стал прототипом героя кинофильма «Красные листья» режиссера Корш-Саблина, снятого на Беларусьфильме в 1958 году. Фильм повествовал об охваченных революционным движением западных областях Белоруссии и борцах за освобождение родины через воссоединение с Советским Союзом. Молодой повстанец, его невеста, демонстрации безоружных крестьян с лозунгами «Хлеба и земли!», каратели с пулемётом в кустах. Двойник, суд, убийство провокатора, приговор, народный гнев и помилование. Киноповесть получилась захватывающей, драматической, с оптимистическим финалом.

Фильм занял в прокате 1958 года шестое место, собрав 33 миллиона зрителей. Он уступил «Тихому Дону» Сергея Герасимова (47 миллионов зрителей), «Девушке без адреса» Эльдара Рязанова, «Делу «пёстрых» Николая Досталя, но намного обогнал «Идиота» Ивана Пырьева, «Дело было в Пенькове» Станислава Ростоцкого и «Коммуниста» Юлия Райзмана (22 миллиона зрителей).

Ещё один ближайший друг Калмана, изумительный человек. Яков Лифшиц был удивительной личностью. В юности он ушёл из семьи, устроился на пароход, плавал по всему миру. Стал коммунистом. Он был резидентом нашей разведки в Берлине в двадцатые годы, «подругой-прикрытием» которого была Вера Боришанская.

Яков Лифшиц жил на улице Медведева, около площади Маяковского. В большой комнате стоял радиоприёмник Телефункен метра два высотой и метр толщиной. Он брал всё абсолютно. Яков Лифшиц говорил на трёх языках, считая идиш – на четырёх. Яков понимал всё, что передавали по радио.

Яков безумно любил Калмана. Когда он приходил в гости к Боришанским, он садился с ним рядом, брал за руку, не отпускал от себя, пока шли долгие разговоры.

Темы бывали разные:

– Берию расстреляли, и ясно почему: в его обвинительном заключении призыв к объединению Германии, пятый пункт из конституции о руководящей роли партии убрать и так далее. Лаврентий совершенно серьёзно собирался брать власть, для того, чтобы развенчать культ личности Сталина.

– Кто первый развенчает?

– Лаврентий понимал, что это будет сильнейший удар, демократизация. Он опередил время, слишком большой человек был.

После смерти Сталина бешеная борьба за лидерство показала преимущества позиции Л.П. Берия и Г.М. Маленкова, в меньшей степени Н.С. Хрущёва. Я. Этингер пишет:

«Опытный и ловкий интриган, циник и авантюрист с колоссальными амбициями, лишённый каких-либо твёрдых политических взглядов, Берия преследовал цель играть главенствующую роль в стране. Не исключено при этом, что он выступил бы и с антисталинскими лозунгами. Берия начал очень тонкую и достаточно продуманную политическую игру. Будучи на голову выше своих партнёров по коллективному руководству, он, по воспоминаниям Хрущёва, „был умный человек, очень сообразительный и быстро на все реагировал“ – хорошо понимал, что завоевание поддержки внутри страны и за рубежом можно обеспечить выдвижением конструктивной политической программы, как в области внутренней политики, так и в сфере международных отношений. И, сконцентрировав после смерти Сталина огромную власть, он незамедлительно приступил к реализации своих планов. Берия набирал очки не только внутри страны, но, и это может быть самое главное, в глазах мировой общественности»[12].

Важнейшими направлениями деятельности Берии стала реабилитация жертв сталинского режима, в том числе по «делу о врачах-вреди-телях», осуждение действий органов госбезопасности, предложение ликвидировать ГУЛАГ, подрыв монополии партаппарата, план объединения Германии, нормализация отношений с Югославией. Для сохранения находящейся в кризисе советской системы предлагались кардинальные изменения во внутренней и внешней политике.

«Парадокс заключается в том, что в роли первого „перестройщика“ тоталитарного режима попытался выступить Берия – один из самых мрачных и зловещих его руководителей, на протяжении нескольких десятилетий один из самых верных и преданных соратников Сталина»[13].

Видимо, Яков Лифшиц, высочайший профессионал в получении и использовании информации, имел в виду именно это.

На все праздники Калман отправлял друзьям, знакомым и родственникам поздравительные открытки – по длинному списку, почти полсотни фамилий. С каждым годом адресатов становилось всё меньше и меньше. В 1974 году на его восьмидесятилетие приехали все, кого он ждал. Через десять лет на девяностолетие старых друзей не осталось. Ни одного. Калман пережил всех, и это было для него трагедией.

У Калмана было крепкое здоровье. Те болезни, что полагались и ему, и его жене, все достались Хае.

Аня вспоминает, как во время прогулки в Бауманском саду она хотела взобраться на лесенку:

– Бабушка, пошли туда!

– На лестницу я не пойду.

Сердце. Перед смертью она долго жила у дочери в Калинине.
У неё была бессонница. Пока она не проснулась, утром нельзя было разговаривать. Досыпала. У неё был такой же инсульт, как у Софы. Тогда не было таких лекарств, как сейчас, и всё закончилось быстрее.

На похоронах, в феврале 1963 года, была мимоза. У Ани запах мимозы связан с уходом бабушки.

Калман жил долго. Он любил своего внука, Серёжу. Он любил внучку Аню. Он был дедушкой Наташе Фрид. Всех он любил, во всех он поучаствовал.

С Аней он занимался немецким. Потом она срашивала его:

– Помнишь, что со мной немецким занимался?

– Я не злопамятен!

Он всех любил. Но когда появились правнуки, это было уже что-то совершенно необыкновенное. Первый появился Володя. 1968 год. Конец сентября, Алексей с Олей на курорте. Калман жил в Калинине. Светлана родила внучка, в роддом пошли Серёжа и Калман. Серёжа что-то забыл, какой-то бант, не так сделал, побежал. Выходят, выносят Володю:

– Кто здесь встречает ребёнка?

Калман взял его на руки и сказал:

– Половину моих грехов списали. Правнука на руки – и всё в порядке!

Очень был привязан к Володе.

Мальчиков – внуков, а особенно правнуков, Калман называл «бумбель», а девочек – «бамбеле». Очевидно, на идиш это что-то такое ласковое. До сих пор они это помнят, Маша, Люда, Надя.

Когда в 1972 году родилась Надя, Володя пошёл в школу.

Калман считал, что должен быть во всём полезен.

– Аня, что нужно?

– Мне надо гулять, коляску сейчас снаряжу.

– Давай, я буду ходить.

Надевает валенки и начинает ходить. Скажешь ему час – час будет ходить.

В 1974 году появилась Маша. С ней родителям вообще было некогда. Машку сажали в коляску, давали деду. Он торжественно выезжал в сквер у шведского посольства. Надо было менять пелёнки, памперсов тогда не было. У Калмана в сквере были приятельницы, помо-гали.

В 1975 году родилась Люба. Когда она начала ползать, у Ани своей квартиры ещ` не было, жили вместе с Олей и Калманом. Рано утром нахальные папа с мамой приоткрывали дверь своей комнаты, дочка выползала, они снова засыпали. Реб`нок полз до дедушкиной двери, бился об неё головой, она открывалась. Люба забиралась в его комнату. Если он ещё лежал, она пальчиками открывала ему глаза. Он тут же просто таял.

И так со всеми детьми. Калман был очень привязан ко всем своим правнукам. Аня говорила:

– Дед, ты должен был педагогом быть.

– Когда я выбирал профессию и сказал, кем хочу быть, отец ответил: «Мало ли что хочешь! Царем быть, разве что».

Когда Калман совсем состарился, приезжала Аня, уже со своей квартиры, и готовила ему еду. В еде он всегда был неприхотлив. Была осень, она ему делала драники. Калман восхищался:

– Только виленские сладкоежки могут себе это позволить!

Связь между родственниками никогда не прерывалась. Всю жизнь старшие старались свести всех вместе. Ходили в гости, жили друг у друга (во времена «квартирного вопроса» это воспринималось легче, чем сейчас), отдыхали в одних местах, переписывались, звонили друг другу по телефону. Сейчас это стремительно исчезает.

С Боришанскими и Гордюниными мы виделись редко, но были на связи по разным поводам – новости, здоровье, дети. Когда родился мой сын, Серёжа, бабушка звонила Оле и спрашивала:

– Что это такое – диатез у ребёнка?

– Такое время настало.

Они всё время были на одной волне. Не расходились.

Когда Серёжа Гордюнин стал работать в Институте теоретической физики имени Л.Д. Ландау, там стояла серьёзная проблема: в институте не было первичной партийной организации. Директор, Исаак Маркович Халатников[14], был членом партии, и всё. Начал подбирать людей. Подошел к Серёже, сказал:

– Серёжа, понимаешь, для института надо.

Серёжа пошел к Калману:

– Исаак Маркович предлагает мне вступить в партию.

– Я тебе дам характеристику. Я член партии с 1918 года. Правда, другой, но это неважно, она потом стала коммунистической.

Убеждал, говорил нормальные хорошие слова.

Серёжа подумал и отказался, не стал вступать. И Исаак Маркович, и Калман на него обиделись. Калман сказал:

– Ты неправ, хорошие люди должны быть в партии.

Когда Серёжа Гордюнин рассказал мне эту историю, я вспомнил:

– Бабушка уговаривала меня не вступать в партию.

– Большая разница! Хотя все они были очень близкие, родные люди, но к советской власти относились по-разному. Очень по-разному. Калман никогда не мог понять, что всё, сделанное Сталиным – то же, что Лениным. Я стал убеждать его, приводить цитаты из Ленина. Он сказал, чтобы я прекратил. Это было выше его сил. Он ненавидел Сталина до дрожи, у него белело лицо, ненавидел просто… Было за что, мягко выражаясь.

Серёжа продолжил про старших родственниц:

– Они были непохожи, эти старухи. Наиболее крепкой, очень образованной, требовательной была твоя бабушка Надя. Адочка – это что-то около Веры по характеру. Так я запомнил. Надя была другая. Совсем. Изумительно конечно, все они были цельные. Когда они сформировались, в те замечательные годы, после этого умудрились не меняться, что было, конечно, как мы теперь понимаем, очень сложно. Какими стали, такими и оставались.

И сделал вывод:

– В этом смысле нам с тобою повезло.

Создается впечатление, что фраза В.И. Ленина из статьи «Памяти Герцена» про декабристов: «Узок круг этих революционеров. Страшно далеки они от народа»[15] как нельзя лучше характеризует малочисленность, но особую густоту и переплетённость разных слоёв элиты советского времени.

Директор Института теоретической физики им. Л.Д. Ландау Марк Исаакович Халатников, у которого работал Серёжа Гордюнин, родился в Екатеринославе в 1919 году, откуда родом мои предки Энгели. Марк Исаакович был женат на Валентине Николаевне Щорс, дочери Николая Александровича Щорса, погибшего в год его рождения, и чекистки Фрумы Ефимовны Ростовой-Щорс, лютовавшей на Брянщине в годы Гражданской войны.

У Меера Симоновича Вовси, известнейшего советского врача-терапевта, генерал-майора медицинской службы, арестованного по «делу врачей» главного терапевта Советской Армии, читавшего лекции

студентке Оле Боришанской, двоюродный брат – артист Соломон Михоэлс.

Михоэлс – псевдоним Соломона Михайловича Вовси. Моя бабушка обожала игру Михоэлса, ходила в Камерный еврейский театр на Малую Бронную, на которой я сейчас живу. Мало того, доктор Вовси стал прототипом профессора Кузьмина из «Мастера и Маргариты» М.А. Булгакова, при очевидном врачебном таланте имевшем грешок – чрезмерную мнительность. Я живу на Патриарших прудах, рядом с музеем М.А. Булгакова, издал книгу о Булгакове[16]. Когда я проектировал дом «Патриарх», в котором я живу, мысли о «Мастере и Маргарите» заставляли делать необычную архитектуру, с подтекстом.

У Миши Хазанова, с которым я занимался в одной группе на подготовительных курсах в Архитектурный институт и потом, после его службы в кавалерии, учился в одной группе в институте, бабушка работала в одном детском саду с моей бабушкой. Книгу мамы Миши Хазанова, знаменитого искусствоведа Вигдарии Эфраимовны Хазановой, я напечатал в своем издательстве.

У Розы Львовны Меркель, директора этого детсада, две дочери – Элла и Майя. Элла приобрела громкую известность как журналист, в «Известиях» печаталась под псевдонимом Элла Максимова, Майя – талантливый режиссер неигрового кино, ставит фильмы до сих пор. Я был знаком с обеими.

Можно продолжать бесконечно.

Оля, Серёжа и Светлана Гордюнины уехали на майские праздники в Калинин, оставив Калмана на Аню и её дочь Надю[17]. Уже ложились спать, как раздался звонок:

– Дедушка умер.

Примчались в Москву. Калман сидит в кресле, в руках томик Ленина. Последнее время он читал первое издание. Так и умер с томиком Ленина.

У Брони тоже было первое, «прижизненное» собрание сочинений Ленина – желтоватые мягкие картонные обложки с двумя фамилиями авторов: Н. Ленин и В. Ульянов. В детстве я всё не мог понять, что это за Н. Ленин, родственник В. Ульянова? И почему он написал то же самое, что и Владимир Ильич?

Бабушка объяснила, что фамилия Ленин была взята в честь восстания рабочих на реке Лена. Прошло много времени, и я выяснил, что революционер Ульянов получил в 1902 году паспорт умершего Николая Егоровича Ленина с переправленной датой рождения от его родственников, сочувствовавших социал-демократическому движению.

– Только не заводи ни с кем разговоров на эту тему. Ленин он и есть Ленин, и рассуждения тут неуместны.

Я не понял, что в этом секретного, но ленинской темы прилюдно не касался. Так дотерпел до 9 класса, где за «умствования» меня чуть не выгнали из комсомола.

Броня дала мне это собрание сочинений для изучения в институте, для конспектирования. Потом её невестка Света, подозревая особую ценность первого издания, попросила вернуть. Так оно у неё и стоит.

Калман прожил 96 лет.

– Изумительная жизнь, – каждый раз повторял Серёжа Гордюнин.