День выселения я никогда не забуду. Он принес слишком много страданий и несчастий всему нашему роду. Поэтому забыть его означало бы предать забвению память о своих родных и близких.

Перед выселением тяжело болел мой отец, и он время от времени говорил матери: "Смерть не наступает, видно, чего-то я дожидаюсь"! Мать его одергивала: "Чего ты можешь дожидаться? Не говори чепуху". Вышло же так, что он оказался прав.

27 декабря попроведать отца приехал мой брат Кичиков Улюмджи с женой Баей Аджаевной и трехлетним сыном Бадмой. Они жили в нескольких километрах от нашего села Мангут. Улюмджи вернулся с фронта инвалидом первой группы с ампутированной выше колена правой ногой. За боевой подвиг его наградили орденом Красной Звезды.

Поздно ночью состояние отца резко ухудшилось. Меня и сестру Сангаджи, ей было четырнадцать лет, послали за дядей Манджиевым Уланка. Не успели мы отойти от дома, нас остановили два вооруженных солдата и дальше не пускали. Еле убедили, что отец при смерти и нужно звать родственника. Они нас сопроводили туда и обратно. Озабоченные своим горем, мы не

придали этому значения. Оказывается, с ночи село было окружено солдатами.

К утру отец умер. На рассвете пришли солдаты и увели меня. Потом объяснили, что буду одним из переводчиков. Мне было девятнадцать лет, я неплохо знала русский язык. Вот так и узнала, что нас выселяют. Когда вернулась домой, солдаты, дежурившие в нашем дворе, прежде чем впустить в дом, меня обыскали.

В доме царила паника. Всех заставляли уходить на сборный пункт, а отца оставить в доме. Если бы не было брата Улюмджи, нас, наверняка, прогнали бы. Присутствие инвалида-орденоносца на красноармейцев все-таки подействовало. Но разрешили хоронить у дома. Никого к нам не пускали, и пришлось заниматься только самим. Так что не дали нам нормально похоронить отца, по-человечески проводить его в последний путь, отдать положенные почести, справить поминки. Все мы находились в состоянии шока.

Первой встрепенулась мать и начала собирать кое-что из одежды. А меня мучила мысль: наверное, нас вывезут и уничтожат. Ведь брату Улюмджи с семьей не разрешили поехать домой за вещами. И это заслуженному фронтовику! Все же один из красноармейцев проявил благородство. Похлопал Улюмджи по плечу, сказал какие-то слова сочувствия, посоветовал зарезать на мясо скотину. Улюмджи сумел управиться с козой. Взяли еще полмешка зерна и для помола прихватили жернов. Это зерно нас выручало первое время на новом месте.

Попали мы в Томскую область. Завезли в тайгу на лесоучасток № 66. Здесь мы оказались в крайне трудном положении. Мать Ользята Утнасуновна была в преклонном возрасте. Смерть отца и выселение на нее подействовали очень сильно. Семья Улюмджи выселя-

лась даже без сменной одежды. С нами была семья старшего брата Кичикова Сангаджи Болдыревича - жена Зурган Гогаевна и дочь Зула семилетнего возраста. Сам Сангаджи был в морском дивизионе и попал со всем в другое место. И мы не знали, куда его выслалию Вот таким составом и должны были выживать.

Про условия жизни можно сказать только одно — обрекли на муки. Не выдержала таких испытаний Зурган. Похоронили мы ее. Маленькая Зула осталась с нами. Лето 1944 года кончилось, а на лесоучастке нам никаких условий жизни для перезимовки не создали. И увезли нас в Сузунский район Новосибирской области. Здесь снова завезли в тайгу на лесоучасток № 5. Пришлось рыть себе землянки, утеплять. Так и жили.

У брата Улюмджи родился здесь сынишка. Мать наша дала внуку имя Сузун, чтобы таким образом сохранить в памяти нашего рода название местности, куда нас насильственно выселили. Мальчик родился совсем слабенький. Ему не с чего было быть крепким. Мать его вынашивала из последних сил. На тринадцатом дне жизни мальчик умер. На этом горе наше не закончилось.

Прошел только день, и умерла сама Бая Аджаевна. Отдав остаток своих сил при родах, она уже не смогла вынести смерти младенца. Умерла при ясном сознании. Когда поняла, что жизнь из нее уходит, Бая Аджаевна позвала меня с сестренкой Сангаджи и, прощаясь, советовала нам беречь себя и держаться друг друга. Потом предложила взять из ее одежды, что пригодно для носки, потому что мы совсем обносились, а покупать было не на что. Слушая ее, сердце в груди разрывалось. Помочь ей мы ничем не могли. Это чувство беспомощной печали, жалости к умирающей из-за несправедливости Бае сохранилось во мне до сих

пор. Вот так, всего через полгода жизни в Сибири мы потеряли трех близких и дорогих людей. Тем, кто остался в живых, надо было жить и выживать.

Через год-полтора брат Сангаджи нас разыскал и приехал на лесоучасток. Тут чуть полегчало. Вроде как светлый луч засветился в нашей жизни. Но не дали нам отойти душой от прежних страданий. Арестовали брата Сангаджи и еще двух-трех человек. А дело было такое. Возвращаясь с полевой работы, они набрали в карманы казенной картошки. Сколько там ее в карман возьмешь? Год был 1947-й. За горсть зерна давали срок на несколько лет. Брату и Очир-Гаряевой Улан дали по шесть лет лишения свободы, а Очир-Гаряеву Эрдя - восемь лет. Племянница Зула, едва успев соединиться с отцом, вновь осиротела. К сожалению, на этот раз навсегда.

С места отбывания срока брат не вернулся. Мы не знаем, что с ним случилось. Когда жили на родине, Сангаджи был замечательным рыбаком. Особенно много рыбы сдавали все рыбаки в годы войны. За каждую путину улов составлял несколько годовых планов, потому что старались для фронта, для бойцов Красной Армии. И сами рыбаки считались военнослужащими. Хорошо работал он и в Сибири, потому что никогда не работал плохо. Такого человека обвинили в хищении. Всего за десяток картофелин.

После смерти Баи Аджаевны тяжело складывалась жизнь брата Улюмджи. Главная его беда, конечно, была инвалидность. Мало того, что без одной ноги, и рана все время его мучила. Без конца возникали воспалительные процессы, и они привели к тому, что культя правой ноги стала постоянно дергаться.

В феврале 1953 года, не дожив совсем немного до смерти главного виновника всех наших страданий, Улюмджи умер. Ему шел всего тридцать четвертый год. Ему бы жить и жить, растить детей. Так бы оно и было, если бы не ссылка.