ТЯЖКАЯ ЛАДОНЬ^¹

Т.Тигонен

"...И мне одно запомнилось,

пожалуй,

из той годины, —

память только тронь:

ночного неба сумрак темно-алый и государства тяжкая ладонь".

Евг. Винокуров

Мир обступает ребенка не сразу, а с мудрой постепенностью появляясь, — проявляясь, возле склоненного лица матери, за ее плечами. Он не обрел еще протяженности времени и глубины пространства, но у него уже есть душа, средоточие теплоты и покоя — мать. Ее спасительное присутствие облегчает привыкание к миру. Ее кроткая снисходительность оправдывает и ободряет. Первые чувства связаны с нею: страх ее исчезновения, тревога, когда ее нет. Звук ее голоса отзывается в сердце, прикосновения — умиротворяют. Есть и отец, но он величина иного порядка. Ему еще предстоит завоевать себе место. А драгоценная сущность матери несомненна: все в ней и все от нее.

Первые впечатления отрывочны: краски и звуки. Они знают и говорят о своем. Чтобы понять их, надо освоиться с их языком.

Помнится прочитанная дедом сказка про кошку, которая гуляла сама по себе. "...Это было еще в ту далекую пору, когда Ручные Животные были Животными Дикими... Собака была дикая, и Лошадь была дикая, и Корова была дикая, и Овца была дикая, и Свинья была дикая — и все они были дикие-предикие и дико блуждали по Мокрым и Диким Лесам... Но самая дикая была Дикая Кошка — она бродила где вздумается и гуляла сама по себе..."

Помнятся блины, которые печет няня Аннушка. В блине можно проесть дырку и смотреть сквозь нее, как няня льет масло на сковородку и мажет масляным перышком очередной блин.

На буфете в столовой стоят стаканы с простоквашей. Простоквашу ест на ужин дед. За обеденным столом все сидят на обитых зеленой кожей стульях, а для деда поставлено кресло.

Но время идет, пустоты заполняются, и жизнь превращается в сплошной поток впечатлений. Она населена множеством людей, находящихся в сложных отношениях, и событий, требующих осмысления.

Милочка, мамина старшая сестра, каждый день ходит на работу на завод Козицкого. Она сортирует лампочки.

— У меня прекрасный начальник, — Милочка наматывает на палец прядь черных вьющихся волос. — Золотарев Владимир Георгиевич.

— Он знает, что ты математик?

— Знает. — Милочка выпускает завиток, и он закручивается колечком. — В России иные требования к общественным наукам.

— Но те же три измерения и Эвклидова геометрия.

— Что ж с того? — Милочку трудно вывести из равновесия. — Идеология нужна государству больше, чем геометрия.

— И математик с университетским образованием сортирует лампочки. При острой нехватке специалистов. Милочка рассудительно поясняет:

— С высоких постов видна та высшая целесообразность, о которой не всем дано судить.

— Твоя высшая целесообразность не укладывается в рамки обыкновенной справедливости. Милочка невозмутимо:

— Согласна. Но остается еще вера: так надо, раз доверенные лица с убеждением об этом говорят.

— Верить, не требуя объяснений — уже религия.

Милочка отвечает задумчиво:

— А может быть, революционный пафос?

Мама блестит карими глазами и жестикулирует. Милочка улыбается уголками рта. Она и горячность несовместимы. Стоит взглянуть на нее — и становится покойно и весело.

Женя горяча, как и мама. Обычно они вдвоем нападают на сдержанную Милочку.

— Милка всегда "за", а мы с Женей — "против", — говорит мама.

О чем она?

В доме любят читать вслух. Собираются в комнате у деда и читают поочереди. Но слушать о взрослом скучно. Запомнилось одно название: "Привидение в Инженерном замке".

"...С этого случая... всем нам стало возмутительно слышать, если кто-нибудь радовался чьей бы то ни было смерти. Мы всегда помнили нашу непростительную шалость и благословляющую руку последнего привидения Инженерного замка, которое одно имело власть простить нас по святому праву любви..."

Милочка роняет рассеянно:

— А было бы интересно увидеть настоящее привидение. И мама с возмущением:

— Бог знает, что ты говоришь!..

Отец занимает в воспоминаниях мало места. Да его и нет: он ищет работу. Он ушел с какого-то завода. Мама рассказывала Жене:

— Представь: бронированная камера и Вилли — один, чтобы в случае взрыва пострадать в одиночку. Когда родилась детка, мы решили переменить работу. А в результате — волчий паспорт...

От замерзшего окна веет холодом. Случайный воробьишка, присевший на карниз, подпрыгивает на тоненьких лапках. Что такое волчий паспорт?

Семья Евтушенок поселилась в квартире в год приезда Милочки из неизвестной и, судя по всему, не заслуживающей доверия страны Румынии. Это называлось странно: уплотнить профессорскую квартиру. К взрослым выражениям трудно привыкнуть: не всегда понятно, что они означают. В бывшем кабинете деда, выходящем в переднюю, стали жить Женя Евтушенко с теткой Настась Захарной, которую Женя называла то Кохой, то Кохочкой.

Женя студентка, а когда-то давно училась в Петер-шуле с Лю-

шей, умершей сестрой мамы и Милочки.

Настась Захарна портниха. У нее диплом парижской выставки с присуждением ей гран-при. Что такое гран-при? Настась Захарна старенькая, как дед, но все еще шьет заказчикам. Она худа, высока, независима и, как нянины весы, стоящие на кухне, непреклонна в оценках.

Настась Захарна воспитала двух племянниц, Надю и Женю, дочерей рано умершего брата. Женя признается: "Я преклоняюсь перед умом и характером Кохоньки", и смотрит влажными черными глазами, о которых говорят — манящие.

Поток раздумий и благополучия прерывается жаром и слабостью. Мама куда-то ушла, и ее отсутствие — как тоскливая бесконечность. Ну когда же она придет? Скучно и беспокойно сидеть завернутой в одеяло на руках у деда. Деда очень славный, но совсем не то, что мама. И она повторяет, слипающимися глазами глядя на отражение настольной лампы в темном стекле:

— Деда дура, деда дура... Болезнь хороша тем, что после нее мир странным образом проясняется. Словно становится старше. Он — или ребенок?

Отец, оказывается, умеет рисовать. Он дарит заколдованную избушку на курьих ножках, нарисованную красками под названием акварель на толстой бумаге — ватмане. Куриные ноги большие и голенастые. Может быть, они петушиные? Такие были у Золотого Петушка, клюнувшего царя. Но избушка это детское. В комнате у отца всю стену занимает холст с лицом усмехающегося человека с трубкой в зубах. Вот это — взрослое. Портрет повесят на какой-то дом, когда наступит весенний праздник I мая.

И мама после болезни — другая. Значительней, любимей и еще необходимей. Еще ближе. Невозможно звать ее — мама. Дети во дворе и на улице то и дело повторяют это слово. Но своя мама — единственная. И потому зовется теперь "мамчуленька", или сокращенно "ма". Так задушевней. И справедливей.

Настась Захарна в передней провожает заказчиц, жену и дочь какого-то профессора.

— Пройма хороша, уверяю вас, — улыбается профессорша.

— Платье перетянет грудь, если вы пошире разведете руки.

— Вы слишком щепетильны. Никто в наше время не добивается такого качества.

— И напрасно, — стоит на своем Настась Захарна.

Значит, маркизетовое платье с розовыми букетами готово, и на днях Настась Захарне доставят благодарственную коробку шоколада.

— Нянечка, мы сегодня обедаем? — спрашивает дед, появляясь на кухне.

Он в серой фланелевой толстовке, седые волосы доходят до плеч.

Давным-давно ("Люша была жива, а тебя еще и в помине не было") у деда случилось то, что взрослые называют ударом. С тех пор у него странная память: он не знает, что прошлое уже прошло, а наступило настоящее. В настоящем нет рано умершей любимой Люши, но живущий в прошлом дед этого не знает. Поэтому имени Люши при нем не упоминают. Иногда он спрашивает: "А где Люша?" Ему отвечают: "Сейчас придет", и он верит, и кротко ждет.

Утром деду приносят свежие газеты, и он просматривает их, как в прошлые времена те, давние газеты. Он любит дремать, сидя на диване. Еще он великолепно читает вслух.

И девочка бежит за дедом:

— Деда, почитай про слоненка!

Слыша из-за двери хорошо поставленный баритон деда. Женя говорит Настась Захарне:

— Ты послушай, Коха, как старик поразительно читает!..

В передней стоит высокое зеркало. В комнатах есть и другие зеркала, но это, из-за полутьмы, — таинственное. В нем можно представить себя Гердой. Или Золушкой. Если завязать бант и поднять голову. Вот так. И юбочку взять вот так.

Целую стену в передней занимает дубовая вешалка с шубами и пальто. В длинные полы удобно прятаться, чтобы не нашла няня, когда надо ложиться спать. Приятно завернуться в отцовскую шубу: она на лисах. Или в Милочкину: от нее удивительно пахнет неизвестными, но прекрасными цветами под названием жасмин.

И вдруг — тревога. Точно сквозняк, пронесшийся из окна в окно. Вошедший с улицы отец разматывает шарф и быстро говорит ма:

— Ночью арестовали Юхани!..

Та оглядывается на ребенка и прикладывает палец к губам. Отец:

— Ей всего четвертый год.

И больше никаких слов. Но ведь понятно: что-то случилось. Стихийное и непоправимое, что взрослые называют не имеющим

контуров словом "несчастье".

Юхани — это по-фински. По-русски его зовут Иваном Ивановичем. Он муж старшей сестры отца, Амалии, плотный неразговорчивый человек. И вот его арестовали. Значит, посадили в тюрьму. За что сажают в тюрьму? И это на время или навсегда?

Ночью тишину будит осторожный шопот отца:

— Родители противились этому браку: Юхо был на 10 лет старше Амалии и преподавал в школе, где она училась. В 18 году он вступил в партию и стал заправским комиссаром: ходил в кожанке, носил кобуру. Когда отец закрыл перед ним дверь, он влез в окно. Наредкость был упрям. На свадьбе у них родные присутствовать отказались.

Отец помолчал, и снова зазвучал его приглушенный голос:

— Не знаю, была ли Амалия счастлива в замужестве. В марте 21 года начался Кронштадтский мятеж, она кормила тогда старшего сына. В Токсово явились солдаты, арестовали всю молодежь, Амалию тоже, и увезли на телегах, как заложников. К счастью, мятеж подавили и заложников отпустили. А если бы нет? Юхо не простил большевикам этих штучек и вышел из партии. Его арестовали, обвинили в контрреволюции, продержали две недели и отпустили. В 33 г. арестовали снова и снова отпустили. Может, и на этот раз обойдется?

Месяц спустя после ареста Ивана Ивановича его сыновья, Эдя и Анио ходили куда-то, ма выразилась странно: "В Большой дом", — узнавать об отце. Им сказали: "Он враг народа. Будет лучше для вас, если вы перестанете интересоваться им".

Няня всплескивает руками:

— Это родным-то отцом? Эдя и Анно спрашивают:

— Как ты думаешь. Вилле, стоит делать новые попытки чего-нибудь добиться?^¹

Тревога не проходит, а поселяется в доме. Она в напряженных

лицах взрослых, в их приглушенных голосах, в странном бдении по ночам, когда свет фар въехавшей во двор машины блуждает по крышке рояля. Темные углы теперь небезопасны. Наступление сумерек — тревожит. Кусочек неба над крышей, который виден с постели, пугает темнобагровым цветом. Это не зарево чего-то страшного, а смешавшийся с синим отблеск гигантских красных букв, составленных из трубочек со светящимся газом. И все равно жутко.

— Ма, что там написано?

— "Слава великому Сталину".

Кто это — великий Сталин?

Снятся беспокойные суетливые сны, а утро не проясняет озабоченности.

И тут счастливое: мы устроились на работу!.. Свет весеннего неба и свет этой ослепительной новости. Оживление, поздравления.

— Да, должность вычислителя. Это связано с поездками летом в геодезическую партию. На северо-запад. В атом году — в Матурино. Нет, это камеральное производство, я буду на базе.

В доме праздничный вечерний чай, на него приглашен Милочкин начальник Золотарев.

Новый человек в доме, дети это любят. Но этот — нехорош. Притвора. Будь она старше, она бы нашла другое слова: актерствует. Хочет казаться.

— Я просто большой ребенок, — говорит он в передней, ища, куда повесить пальто и кося глазами, чтобы угадать впечатление.

Зато какие пирожные к чаю! Из-за того, что у родителей не было работы, забылся их вид и вкус. Но что за сладкое узнавание!

— Вы и вправду робкий смиренник, или так, лукавствуете? — улыбается Милочка. — На работе вы умеете вовремя нахмурить брови.

Золотарев смущенно разводит руками:

— Если смиренники вам нравятся, я буду таким всегда. На столе пирожные, а они опять о непонятном. Золотарев наклоняется к Милочке и обволакивает ее длинными словами, преуспевая в желании быть услышанным.

— А где Николай Андреевич? — спрашивает отец.

— Был врач и утомил его. Нянечка отнесла чай ему в комнату.

— Вы говорите с акцентом, — поворачивается Золотарев к отцу, искорка дрожит в его взгляде.

— Я финн.

— Рисовать — ваша профессия?

— Нет, я инженер. Рисую, когда нет работы по специальности.

— А Сталин у вас получился отлично. Это тот, великий?

— Военная академия заказала.

Две чашки чая — многовато на ночь. Приснился длинный-предлинный забор, его надо было обойти, а за ним, конечно, были горшок и няня.

У деда большой письменный стол с зеленым сукном. Но с тех пор, как дед заболел, за столом что-то свое пишет Милочка. Там бронзовый чернильный прибор с мохнатыми мишками. Лучше всех тот, что замер на задних лапах, обнимая передними сучковатый ствол. Подняв острую морду, он терпеливо сторожит круглое дупло, вокруг которого по морщинистой коре ползают бронзовые пчелы.

Ма говорит: "Чужой письменный стол — неприкосновенность". Значит, ни до чего на нем нельзя даже дотрагиваться. "А твоим письменным столом будет вот этот маленький. Он принадлежал твоей прабабушке, Евгении Ефимовне Грейф. Там в верхнем ящике есть об этом надпись".

Приятно сесть за собственный письменный стол и написать кому-нибудь письмо. Как делала давным-давно прабабушка. Как Милочка писала вчера. ("Кому это письмо?" — "Жоржу Закке, в Германию". — "Я тоже научусь писать письма". — "Конечно. Дай поцелую в любимое". Это висок.)

Жорж и Лева Закке^¹ — еще гимназические друзья ма и Милочки. Жорж живет в Германии и борется с фашистами. А Лева приехал в Москву и работает там, ма сказала: "Как иностранный специалист". Он отказался от марок и получает рубли, "чтобы помочь советскому государству строить великое будущее".

Ма говорит:

— Милочка, мы сходим к Хмельницким. Милочка:

— Кланяйся им от меня.

Хозяйка дома, седая Анна Владимировна, показывала белых мышек, которых разводила для какого-то института. Мышки сидели в высоких клетках и совсем не боялись, когда к ним подходили близко. Они были белые-белые с розовыми глазами и розовыми голыми хвостиками.

Константин Алексеевич "недомогал", как выразилась Анна Владимировна. Он полулежал в большой белой кровати, а над ним висел портрет величественного старика в бархатном берете. И седой внушительный Константин Алексеевич тоже был величественным, и оба они вместе, портрет и он, производили совершенно особое впечатление.

—Рассказывай все-все. Ты знаешь, как я тебя люблю. Константин Алексеевич поцеловал и, поглаживая, задержал в своей руку ма.

— Арестовали мужа Амалии. Я леденею от ужаса и дурных предчувствий. А Милочка непоколебима в вере.

— Да, странные принципы, ципы, ципы. Как род затмения. А что поделывает Вильгельм Семенович?

— Запивает несчастье. И ждет со дня на день.

— Люди совершают страшное. Господи, укажи нам средство спасения от злой опустошительной лавины. Что бы сказал на это Николай Андреевич? Жизнь уберегла его от многих убийственных открытий.

— От того, в первую очередь, что есть и его лепта в нашем настоящем.

— Да, и немалая. Здесь Ярослав, давай познакомим детей. Ярослав — внук Константина Алексеевича, сын Степана Константиновича. Ма говорит Жене: "Степа прекрасный человек и умница, но..." Это "но" было причиной того, что когда-то давно она не вышла за него замуж.

Ярослав вошел в комнату неожиданно, красивый кудрявый мальчик в светлой рубашке. Нимало не смущенный ни присутствием Константина Алексеевича, ни посторонних, он подошел к роялю, уверенно сыграл что-то шумное и так же неожиданно удалился. В нем было многое от манер его прекрасного деда.

— Ма, кто это на портрете?

— Пальчиком показывать нельзя. Это Вагнер. Великий немецкий композитор. А это Афина Фидия.

— Я привез эту гравюру из Италии. А у ног Афины, видишь? Сова. Ты знаешь, кто это, сова?

— Такая большая во-она.

Когда вернулись домой, впечатление значительности и торжественности визита испортила нянечка.

— Что за стыдобушка? На четвертом году и мокрые штаны. Где это видано?

Стыдно, конечно, ужасно. Но нельзя было вовремя спохватиться, сидя на кресле папы римского с белым распятием на ступеньке, ожидая в любой момент появления уверенного и независимого Ярослава. Да как объяснишь это рассерженной няне? Надо спросить у деда, кто это — папа римский?

Нянечка худая и легкая на ногу. Женя говорит о ней: "Анна Руфовна удивительно сложена. Представляю, как хороша она была в молодости". Что значит — сложена? Нянечка носит несколько юбок сразу, и на нижней находится карман, в который для сохранности кладутся ключи и деньги. Когда надо в него полезть, няня становится вполоборота к собеседнику, поднимает юбки с одного бока и достает, что нужно. Она выняньчила еще ма, но любимица ее — Милочка. Был у нее муж, цирковой борец. Милочка сказала о нем решительно: "Беспутный малый". Потом он стал ямщиком, гонял обозы и пьянствовал.

— Зачем ты прогнала его тогда?

— Так ведь красивый был, Верочка.

Красивый ямщик замерз где-то в степи с очередным обозом. Но все это в прошлом. Сейчас нянечка старенькая, как Настась Захарна, и дочь ее Уля, навещающая ее на Скороходовой, уже бабушка.

— Что это там валяется под роялем?

Это ма, чуть шевеля губами, шепчет уже перед сном.

— Наверное, Епифан.

Петрушка Епифан был нелюбимым и нередко ночевал, где придется.

— Это не Епифан. В нем спрятался... дай, шепну на ушко. Коекакер. Тш-ш.

Епифан и вправду начинает казаться странным.

— Зачем он там сидит?

— Говори тише. Он любит всем мешать. Делаешь что-нибудь, а он приговаривает: "Хватит стараться, сойдет и так, сойдет и так". И когда вещь сделана плохо, или брошена, как попало, он забира

ется в нее и ухмыляется оттуда. Радуется, что вышло, как он хотел.

— Ты думаешь, он сейчас в Епифане?

— Он всегда тут как тут, где есть непорядок.

— Ты можешь его выгнать?

— Я могу попробовать. Для этого надо положить Епифана на место. Лучше все сразу класть на место, чтобы с Коекакером вообще не связываться. Одежду вечером складывать аккуратно-аккуратно, иначе он всю ночь будет оттуда ухмыляться.

— Достань мне Епифана. А я поправлю этот стул. В стул он тоже может залезть?

— Куда угодно. Он ужасный пролаза.

— А если все на месте?

— Он сразу уходит. Ему хорошо только там, где беспорядок. Сквозь сон представляется: Коекакер должен быть тощим-тощим, и длинным, чтобы уметь скрючиваться в любых вещах. И он, конечно, жуткий лентяй. Это о нем няня говорит: "Лень лени за ложку взяться". Он только валяется с удовольствием. И пакостит своими ухмылками.

Утро омрачено новой тревогой: арестовали старшего брата отца, Колю. Он работал органистом в кирхе, значит, играл музыку на органе. Если его арестовали надолго, кто же теперь будет играть?^¹

И потом шопот: "Амалию с девятимесячным Левой ссылают во Владимир..." Это уже вечером, сквозь сон.

Ма тихим голосом говорит Жене:

— Я вздрагиваю на улице от каждого взгляда, который мне кажется пристальным, я прислушиваюсь к голосам во дворе и к шорохам на лестнице. Я пугаюсь теней.

Это уже не тревога, а страх. Ожидание чего-то внезапного, что должно случиться непременно ночью. Почему — ночью? Множество событий происходит днем. О них говорят громко и всем рассказывают. А об этих ночных делах — только шепотом.

Настась Захарна поджимает губы и выглядит еще недоступней.

Женя курит, хотя у нее слабые легкие. Нянечка читает "Анну Каренину" и яростно ругает написавшего ее Льва Толстого.

Отец теперь возвращается поздно. Прямо держась, он идет в свою комнату и остается там.

— Что-то надо делать, — глядя вслед ему, с обычной рассудительностью говорит Милочка. — Опять этот невообразимый вид.

— Не понимаю, о чем вы, — холодно отзывается Настась Захарна. — Я не знаю более воспитанного человека, чем Вильгельм Семенович. Слова "невообразимый вид" не могут иметь к нему отношения.

— Я жду этого поминутно, — приблизив лицо к уху ма, шепчет отец перед сном.

— Поедем с нами в Матурино.

— Нет, буду искать работу. Работающий я менее уязвим.

— Неужели в происходящем тебе видится логика? Чем тогда ты оправдываешь эту жестокость?

Во взрослые неприятности вникнуть невозможно. Лучше сосредоточиться на сказочном лете в деревне и на волнующей радости сборов. Какую куклу взять с собой? И что еще взять? Там будут девочки, с которыми играть? Скоро ли ехать?

Настась Захарна сшила клетчатое платьице и из остатков — юбочку кукле. А деда останется дома на все лето?

— Деда, я привезу тебе подарок. Ты не будешь скучать? Милочка не будет: ее развлекает Золотарев, так говорит ма. Милочка отвечает:

— Не думай, что я слепа. В 42 года это было бы непростительно. Но... — и дальше она говорит по-французски. Так они теперь поступают, Милочка и ма.

— Quoi? — спрашивает деда с дивана. — Quoi, ma chere? Недоговоренности, непонятности, несносности. Вырасти бы скорее и выучить все языки.

Теперь, когда вечера смутны и тревожны, никак не заснуть без мамы. Сквозь сон: "Ма, дай ручку". И голос няни в ответ:

— Не пришла еще твоя ма, у Туей она. А ты до 20 лет будешь засыпать с ручкой?

Туся — это Наталья Михайловна Гердзей-Капица, гимназическая подруга Милочки, крупная женщина со звучным грудным голосом. На Скороходовой она появлялась неизменно в сопровождении матери, высокой и властной Елены Цезаревны. Они были так

дружны и неразлучны, что это сердило мужа Туей, Петра Михайловича, который утверждал:

— Ей-Богу, предпочел бы, чтобы у нее был роман. Настась Захарна щурилась, вдевая нитку в иголку:

— Так говорится, пока у нее нет романа.

Ма рассказывала отцу: до женитьбы Туся и Петр Михайлович ходили друг к другу на свидания в Летний сад, где у них была любимая скамейка. Однажды, подойдя к ней, они увидели там мертвеца: молодой мужчина зарезался бритвой.

— Как ты думаешь, не было ли это дурным предзнаменованием?

У Туси родились две дочери. Зоря, потом Марина, а Петр Михайлович заболел страшной и непонятной болезнью: он лежал в постели, и у него одна за другой ломались кости. Наверное, это было очень больно. А главное — как страшно ждать, пока у тебя все сломается, и руки, и ноги. А что будет дальше? Все чаще Туся просила:

— Вера, он опять хочет видеть Вильгельма. Никого другого он не выносит.

И отец уходил на Большую Посадскую. Он помогал мыть больного и менять ему белье. И просто сидел и разговаривал с ним. Иногда каждый вечер. А потом эти визиты прекратились, и ма сказала:

— Петра Михайловича не стало^¹...

От страшных мыслей сон ненадолго проходит, а потом сонная истома снова овладевает сознанием, и последнее, что помнится — рука ма и радостное успокоение, переходящее в сон.

И вот он, наконец, день отъезда! Поначалу довольно ясный и деятельный, он испорчен чьим-то телефонным звонком, после которого все делаются сами не свои, а ма шепотом говорит няне:

— Вчерашней ночью забрали брата Вилли Леву...

Лева преподавал математику в Токсовской школе. Его забрали, значит, арестовали, это понятно. Арестуют скверных людей, чтобы они не сделали вреда остальным. Выходит, Лева такой^*? А Иван Иванович, а Коля? Их тоже забрали, потому что они опасны для других? Коля, высокий и нелюдимый, еще мог бы, пожалуй, кого-нибудь напугать, но Лева всегда шутил и смеялся. Может быть, они притворялись, как Милочкин Золотарев?

С некоторых пор подоконники стали ниже и, встав на цыпочки, можно теперь в подробностях разглядеть семиэтажный флигель напротив. Его фасад выходит на улицу. До революции второй и третий этажи флигеля занимал владелец дома. Деда знал его, и выбрал квартиру, когда она была только на плане, давно. Тоща родилась ма^*. После революции хозяин бежал за границу. Когда его двухэтажные апартаменты стали переделывать в коммунальную квартиру, обнаружили скрытое пространство, разобрали кладку и открыли тайник. В нем хранились хрустальные люстры, бра и вазы. Когда бежишь, разве можно тащить с собой эти тяжести?

Ма позвали и спросила:

— Какую куклу ты берешь?

— Вот эту. И давай возьмем книжки.

— Вилли, принеси Киплинга, он в комнате папы.

Неслышно вошел и так же неслышно вышел деликатный Андрей Иванович. Он студент, сокурсник Жени. Он будет жить в большой комнате в отсутствии хозяев. Андрей Иванович скоро станет строить мосты. А сейчас он должен сделать много чертежей, и потому отец отдал ему свою черчежную доску.

Милочка поцеловала в любимое, нянечка обняла, деда подержал на коленях, Настась Захарна и Женя помахали в окошко. И началось путешествие на машине через город к вокзалу, где уже ждал поезд. Пахло бензином, шофер восхитительно сигналил, и удовольствие было так велико, что превзошло все ожидания.

Московский вокзал. На ступеньках вокзала мужчина в гимнастерке подошел к несшему чемоданы отцу и тихо ему что-то сказал.

— Вера, идите к вагону, товарищ вам поможет, а я отойду на минуту.

Мужчина жесткой ладонью повернул к себе голову ребенка.

— Может быть, понести девочку?

— Нет, спасибо, она большая. Возьмите этот чемодан. По длинному перрону спешили люди с поклажей. Ветерок путешествий играл дымками паровозов и запахами привокзального буфета.

До своего вагона шли вдоль бесконечного состава, из окон которого смотрели уже устроившиеся в купе пассажиры. Вот он, нужный вагон. У двери проводница в форме. Ма достала из сумочки билеты и отдала ей, оглядываясь, не идет ли отец. Она повернулась к мужчине:

— Спасибо за помощь. Мы подождем в тамбуре, вы его поторопите.

Мужчина поставил чемодан и растворился в толпе. Ни за что не пошла бы к нему на руки. В зеленом тамбуре пахло дальними дорогами.

— Какое у тебя красивое платьице, — сказала проводница.

— Это Настась Захарна сшила.

— А куда ты едешь?

— В Матурино.

— Отдыхать, да?

— Нет, работать. Моя ма... вычислитель. Чем-то похожий на только что ушедшего, но уже другой мужчина в гимнастерке вынырнул из толпы и подошел к ма.

— Ваш муж не вернется, — сказал он негромко. — Он просил вас передать ему немного денег.

У ма сделалось белое лицо. Она машинально раскрыла сумочку и, не глядя, вынула и протянула мужчине какую-то бумажку.

— Это не деньги, деньги вот,— сказал тот деревянным голосом, вытащил их сам и быстрым шагом направился прочь.

Длинно загудел паровоз, лязгнули буфера, но с ма происходило непонятное. Она сошла на перрон, сделала два шага рядом с медленно движущимся вагоном, оглянулась на заплакавшую от страха девочку и снова шагнула в тамбур. Поезд начал набирать скорость, кончился перрон, поплыли мимо привокзальные постройки. Ма взялась руками за виски и прижалась лбом к темнозеленой стенке тамбура.

— Отче наш, ижееси на небесах,— она ударилась лбом о стенку. — Да святится имя Твое, — снова удар, — да приидет царствие Твое...

Девочка в испуге дергала ее за платье. Из двери вагона смотрела ничего не понимавшая проводница...

...Вблизи Матурина горели торфяные болота, от того в воздухе стояла густая пелена дыма, в пяти шагах скрывающая людей и строения. Днем пробирались наощупь в густой бурой вате, с наступлением темноты старались не выходить из дома.

— Детка, посидим на крыльце, — едва стемнеет говорила ма. И они сидели, прижавшись друг к другу, каждая со своими думами.

Скрытая белым туманом, в саду уже отцветала черемуха, осыпаясь белыми лепестками на ступеньки и перила. Желтыми пятнами проступали сквозь дым окна соседних домов.

Таким вот сумрачным вечером ма и сказала:

— Сегодня к нам в гости придет один человек. Мне надо посоветоваться с ним.

Гость оказался некрасивым маленьким мужчиной с крупной головой: Густые темные волосы, зачесанные назад, своевольным коком вставали надо лбом. Длинные неровные зубы оставляли рот полуоткрытым. Роговые очки сильно увеличивали глаза. Однако некрасивость незнакомца не отталкивала, она просто исчезала после первых произнесенных им слов.

Идти спать не хотелось, тем более, что взрослые намеревались посидеть еще. Но сон все-таки сморил, опустились тяжелые веки, подушка была мягкая-мягкая, и будто издалека достигали сознания негромкие слова:

— Аркадий Семенович, я заранее прошу прощения за то, что мне придется отягощать вас своими тайнами. Во время отъезда сюда на вокзале арестовали моего мужа.

— Он не русский, судя по вашей фамилии?

— Финн. Я знаю, что если я заявлю об аресте официально, меня уволят. Но одна с ребенком я не могу остаться без работы. Я так долго искала этого места. Взвесив все за и против, я решилась спросить вашего совета: как поступить? Размышления наедине с собой просто убивают. И вдруг мне показалось, что вы тот, кому можно поведать такие страшные вещи.

Гость помешал ложечкой чай, и после короткого молчания зазвучал ответ:

— Думаю, что кому понадобится, тот узнает и без вашей помощи. Так что не стоит ставить людей перед необходимостью принимать... гм, нежелательного рода решения. Им это тоже нелегко.

Ма не ответила, только вздохнула.

— Это не личная беда, — еще тише произнес мужской голос. — Это общее бедствие. Как война. После очередных разоблачений мне не избавиться от ощущения, будто лоб надвинулся на нос, и мозги шевелятся.

Минутная пауза, и тишину оживил тот же голос:

— Мы знали буйное веселье,

Что нам осталось от него?

Восторг слепой, любовь с похмелья

И спесь, — и больше ничего!

Мы нищие...

Это стихи? Они не понравились. Зато в который раз само собой понялось: стыдно, если человек арестован. И особенно стыдно и страшно, если этот человек — собственный отец. И сказать об этом можно только шепотом, и только кому-нибудь хорошему. Или уж вообще не говорить.

А ма с этого вечера немного повеселела, да и дымное облако стало редеть: пожар на торфяных болотах кончался. Из едкого тумана начали выступать сады Матурина и его зеленые окрестности. Вблизи оказался лес, а там — малина. Жизнь возобновлялась, спадало оцепенение. Деревня была населена множеством людей, они так странно говорили — на "о". Но перенять это было невозможно, да и ни к чему. Подружились с Юлией Николаевной, тетей Юлей. С ее дочерью Ритой гуляли по заросшим ромашкой полям и играли в мяч. Из дымного кошмара лето становилось летом.

Октябрь 1938 г. После лета в Матурине дом на Скороходовой показался прежним, но и совершенно новым. Надо было заглянуть во все комнаты, все вспоминая и со всем осваиваясь заново. В столовой на сиденье стула достаточно теперь класть один том Брокгауза и Эфрона: и так можно достать до стола.

Ма с Милочкой в большой комнате разбирали вещи. Милочка говорила:

— Они пришли в тот же день. Спросили, где его комната, и увидели кровать, стол и голые стены. Стали спрашивать, где остальные вещи. Не знаю, чего они хотели. Каких-нибудь книг или записей. Узнав, что у семьи есть другая комната, они направились было обыскивать там, и тут великолепно повел себя Андрей Иванович. Он сказал: не имеете права, там живет ребенок. И был на-

столько решителен, что они отказались от своего намерения. Комнату Вилли опечатали, теперь туда кого-то вселят. Мария Семеновна пробовала что-нибудь разузнать. Ей сказали, что Вилли в Ленинграде и, когда будет нужно, сам напишет.

— Кому будет нужно? Им? Откуда ползет эта бесчеловечность? Чья голова до нее додумалась? Не смей больше защищать это тиранство!

— Веруша, я защищаю идею. Идея хорошая и несравненна. И мы еще станем свидетелями ее справедливости в будущем.

— Если нас оставят ждать этого будущего. А могут счесть недостойными, тогда объясняй им про идею.

— Ты заблуждаешься в главном: нельзя искать виноватого там, где виновна сама история.

— Когда ее берутся делать вознесенные собственной наглостью проходимцы, только и остается, что сетовать на историю. От бессилья перед выламывающими руки произволом.

— Я не могу с тобой согласиться, и все-таки, говори. Помнишь Вольтера? "Я питаю отвращение к тому, что вы говорите, но я до самой смерти буду защищать ваше право сказать это".

— Не всем дарит природа ум и благородство Вольтера.

Вольтер — это желчный мраморный старик, сидящий в мраморном кресле в Эрмитаже. Чему он так ядовито усмехается?

Мария Семеновна — это мать отца. Она тоже бабушка, как Татьяна Владимировна, которую так любит и так часто вспоминает ма.

Так вот почему на двери отцовской комнаты толстая суровая нитка, скрепленная двумя сургучными печатями, бросается в глаза откровенной враждебностью. Это называется: комната опечатана. Хотелось потрогать печати, но поднявшаяся было рука тотчас отдернулась.

Где-то кашлянул дед. Милый деда, надо пойти к нему и рассказать: в Матурино ма нашла старинную книгу, читала ее и много из нее выписывала. Воспоминания какого-то Толстого^¹, который был родным братом Александры Владимировны Толстой, бабушки Татьяны Владимировны.

Дверь в комнату деда была приотворена, девочка проскользнула в щель и остановилась: Золотарев, наклонившись над раскрытым ящиком письменного стола, искал в нем что-то, торопливо и небрежно перекладывая бумаги. Деда не было.

Она постояла молча, ожидая, что он ее заметит. Но поглощенный своим, он не оборачивался, тогда она сказала строго:

— Чужой письменный стол... неприкосновенность. Он быстро повернул к ней голову и захлопнул ящик.

— А, это ты. Милочка положила к себе одну мою тетрадь. Ну да ладно. Пусть ее сама ищет.

Он стоял и смотрел на девочку сверху вниз, взглядом и тоном предлагая подружиться. "Козлятушки, ребятушки, отворитеся, отопритеся!.." Но ведь ясно, что бесцеремонничающего волка надо гнать от дома.

— У тебя мокрые штаны, — сказала она, отвергая волчьи искательства. — И тебе двадцать лет.

— Это серьезно, — он сразмаху опустился на диван. — Пожалуйста, я даже обиделся.

Она постояла, не спуская с него глаз, и попятившись от его протянутой руки, задом выскользнула в коридор.

Дед в столовой ел вечернюю простоквашу, перед ним лежала раскрытая книга. Девочка потерлась о его фланелевое плечо.

— Деда, что ты читаешь?

— Книженцию, детка.

— Пусти меня к себе.

Она взобралась к нему на колени и сидела тихо, устремив взгляд на веер фруктовых ножей, стоявших на дубовом буфете. Если оскорбленный Золотарев нажалуется Милочке, еще неизвестно, какие из этого могут выйти неприятности. Нельзя дерзить взрослым.

Дед покончил с простоквашей, отставил стакан и перевернул страницу книги. Девочка рассеянно опустила глаза, и тут случилось чудо: буквы, которые до тех пор были разрозненными зако-

рючками, ожили и сложились в слова! Она замерла от удивления, чувствуя, как ее наполняет ни с чем не сравнимый восторг открытия! Шевеля губами, она прочла про себя: "Мое падение началось с того момента, когда Рыков, узнав о моем сочувствии правым, предложил мне скрывать от партии мои правые взгляды. И я пошел на это^¹..."

Чтобы приобщить к своему открытию деда, она почти бегло торжественно прочла вслух:

— "Мое падение началось с того момента, когда Рыков..." Удивленный дед за подбородок повернул к себе ее сияющее лицо:

— Ты научилась читать? Ура! Младенец прозрел!

— Да, да, да! — закричала она. — Я вижу все-все слова! — И чтобы доказать, спеша и запинаясь: — "Вот куда приводят попытки однажды пойти против партии".

— Пойдем возьмем Киплинга, и ты почитаешь мне, сколько хочешь.

— Сейчас. "Последнее слово подсудимого Ягоды..." Деда, почему его так зовут? И что такое подсудимый?

Дед смущенно пожал плечами, нахмурился, пытаясь вникнуть, и проговорил виновато:

— Я сам ничего не понимаю. Пойдем почитаем хжазки. Ты покажешь, где моя комната?

С этого момента дом наполнился ощутимым присутствием множества книг. Стоило открыть любую, и они начинали говорить каждая своим голосом. Были угрюмые взрослые книги, говорившие баритонами и басами. Они стояли рядом с Брокгаузом и Эфроном и наполняли два шкафа в комнате деда. Были молчащие книги на непонятных языках, буквы в них еще не складывались в слова. Были многоголосые тонкие и толстые журналы, в которых интересно было только разглядывать картинки. Но мир неизмеримо обогатился восхитительной возможностью: прочитать и узнать.

Жаль, что отец не знал еще об этом чуде. Он исчез, и только

дверь его опечатанной комнаты устрашающе смотрела глазищами-сургучами.

Той осенью Женя и Андрей Иванович поженились. Андрей Иванович пока был далек и непонятен и вызывал скорее недоверчивость, чем дружелюбие. Было интересно нечаянно наблюдать за ним, но знакомится с ним ближе не хотелось.

"Я тоже женюсь когда-нибудь, — решила она. — Раз все когда-нибудь женяться".

Соседская домработница шопотом рассказывала няне на кухне:

"Вопрос анкеты: что вы делали до 17 года? — Сидел и дожидался. — А после? — Дождался и сел". Это называлось "анегдот", и над этим смеялись. Но если это так смешно, почему не рассказать его громко и всем?

Зима в тот год промелькнула незаметно, ничем не удивив и не озадачив и не запомнившись. А летом поехали с ма в геодезический отряд в город Кадников. Там была душистая лесная земляника на залитых солнцем теплых полянах и детская библиотека, в которой нашлась необыкновенная книга: "Волшебник Изумрудного города". Читали ее с ма вслух поочереди, и сны в то лето снились сказочные. Белокурая Элли, стуча башмачками Гингемы, сбегала со страниц, и трудно было сказать, где была она, а где собственное "я". И поражало, что написавший о нигде невиданных чудесах человек, носил ничуть не сказочное имя — Волков.

Потом в библиотеке случился пожар. Горящие книги летели за квартал, пожарники приехали слишком поздно, и где-то в пылающем море погибла подарившая столько дивных ощущений волшебная книга. Зато ма нашла на пепелище обгорелый том со странным названием: "Карл Радек. Портреты и памфлеты^¹". Вернувшись в Ленинград, она говорила Милочке:

— Смотри, в глуши уцелело. Интересно вот это: "Свидетельские показания Карла Каутского". Здесь во множестве даются цитаты из него. Вот послушай.

Слипаются глаза, за шкафом светится желтым абажуром на-

стольная лампа, и голоса с трудом доходят до сознания сквозь сонный сумрак. Слова не будят и не тревожат. Ма:

— "...Мерами чрезвычайного нажима вроде пятилетки советской промышленности удалось количественно поднять свою продукцию, это происходит главным образом за счет качества. Рост производства достигается методами, все более уменьшающими охоту к труду и трудоспособность рабочих, т.е., методами, разрушающими важнейший фактор производства — рабочую силу, и тут никакие блестящие цифры сталинской статистики изменить ничего не могут". Пропускаю несколько абзацев. Шверник, председательствующий, задает ехидные вопросы, но не в этом дело. Где это? А, вот: "Этот безумный эксперимент не кончится иначе, как страшнейшим крахом, и величайшие гении не могли бы этот крах предотвратить. Он неизбежно вытекает из неразрешимости поставленных задач в наличных условиях и при наличных средствах". И дальше: "Мирное превращение автократии в демократию до сих пор нигде не удавалось".

Милочка:

— А знаешь, что о твоем Каутском говорит Крупская? У меня есть ее статья, минуточку. Так, так... Ага, слушай: "Прикрываясь тогой верного ученика Карла Маркса, так много сделавший для популяризации его идей, он старается теперь своими старческими немощными руками задержать движение колеса истории... Как зло насмеялась над стариком судьба, вынув из него душу революционера и оставив жить в тот момент, когда идет исполинская ломка старого строя! Пожалеем беднягу!"^¹

Ма:

— Простым пренебрежением тут не отделаться: эмоции не выстоят против логики. И достойно ли это: упрекать старостью? Милочка:

— Я скажу тебе другое: государственные умы, в том числе наш с тобой отец, в полной здравости рассудка приняли новое. Читала

ты папину книгу "Россия прежде и теперь"? И другие его книги?^¹

— Я не читала ученые папины книги, и у меня не государственный ум. А потому я думаю, что если прогресс и наблюдается, то ценой, которая в дальнейшем обернется поражением.

— Но дорогая моя, мысль, рожденная большинством, не может оказаться несправедливой. И когда забудутся мелкие частности, время в полной мере воздаст должное и ошибкам, и величию происходящего.

— Не могут быть мелкой частностью жизнь и достоинство человека. И не достичь величия попранием души и разума. Если бы ты знала, как страшно мне за всех нас и за Россию!..

Милочка, просто:

— Мне тоже стало страшно. Когда пришли с обыском в комнату Вилли.

Сон обволакивает как вата. Неужели ма не скучны эти рассуждения? И этот Каутский? Наверное, он сухой и высокий, как кузнечик в Мухе-Цокотухе. И темнозеленый. И голос у него звонкий, как таз. А Шверник похож на толстого коричневого жука с блестящими крыльями. Голос у него глухой, как ведро.

Значит, когда-то давно деда писал книги. Садился за свой письменный стол и писал. Как это было? С чего начинается книга?

Этой осенью уже дед просил иногда:

— Детка, почитай мне.

И давал что-нибудь скучнейшее вроде толстенной "Истории искусств" какого-то Гнедича. Там под картинками — обескураживающие подписи.

— Деда, что такое "Поклонение волхвов"? И кто это — Мадонна?

Женская головка, нарисованная красным, и подпись: Леонардо да Винчи.

— Это художник, да? Перевернем страницу.

— Подожди, листать надо медленно-медленно.

— Зачем?

— Чтобы увидеть.

— И так все видно.

— Нет, — качает головой дед, — не все.

Она пробует листать медленно, но становится еще скучнее.

В конце 1939 г. начинается то, что взрослые называют "финской кампанией". Значит, война. Суровый мужской голос говорит по радио о том, что завоеватели намереваются создать на исконных русских землях вплоть до Урала единую великую Финляндию. Но никто им такой несправделивости не позволит.

Настась Захарна презрительно фыркает:

— В каждую деревню по финну не хватило бы. Говорят о линии Маннергейма — это коварно задуманные хитрые укрепления. И о кукушках. Кукушками называют финских стрелков, которые прячутся на деревьях, сидят там сутками и высматривают и убивают наших доблестных красноармейцев. Выходит, они совсем не боятся холода?

Финны, которые за нас, организовали свою армию, чтобы сражаться с "белофиннами". По этому поводу Константин Алексеевич сказал, как выразилась ма, такое "мо"^¹

— Есть финские мины, а это минские финны. Что значит "мо"?

В разгар кампании, после полутора лет неизвестности, пришла, наконец, весточка от отца. Отец писал, что следствие по его делу близится к концу, и что есть возможность получить свидание с ним.

На свидание ехали вдвоем с ма в очень громком трамвае, ничем не отличавшемся от других. Между тем, он привозил в "пересыльную тюрьму", как шопотом было сказано дома. Там была большая серая комната с зарешеченным окном, сквозь которое едва сочился серый декабрьский свет. Под потолком горела неяркая лампа, так, что в комнате царили мутные серо-желтые сумерки. Посредине стоял прямоугольный канцелярский стол, и на нем ожидающие суетливо разворачивали конфеты, освобождая их от фантиков: в последний момент сказали, что конфет в фантиках принимать не будут. Эти конфеты и пакетики с едой, и еще какие-то свертки назывались: "передача". Люди с передачами выглядели смущенными и виноватыми, говорили пониженными голосами, нервозно шевелились.

Но вот вышел сурового вида военный и сказал, чтобы все приготовились. Он смотрел на людей так, будто они ровно ничего не значили. Были бестелесно-прозрачными и необязательными здесь предметами. И согласные с его мнением люди, выслушав его, бесшумно задвигались, тихонько засморкались, робко запереглядывались. Они старались быть беззвучными. Это было очень страшно.

Тут появился другой военный и повел всех в соседнее помещение. В нем, отступя от стен, два деревянных барьера делили пространство надвое. От барьеров до потолка была натянута металлическая сетка, и по узкому проходу, образованному барьерами и сеткой, ходил часовой с винтовкой.

Вдруг из дверей по ту сторону двойной преграды стали выводить торопливых серых людей, и те, выхватывая кого-то глазами, кидались к сетке, цеплялись за нее пальцами и прижимались лицами. И тут беззвучность стихийно прорвалась, и комната заполнилась гулом захлебывавшихся голосов, сквозь который с трудом улавливались отдельные слова. И среди множества одинаковых лиц одно, такое же серое, было лицом отца. Отец улыбался позади двухслойной сетки, обнажая голые беззубые десны.

Пришлось крепко обхватить за шею ма, чтобы не закричать и не заплакать, таким от всего повеяло ужасом.

— Что это? — ма показала на рот.

— Бьют! — отец махнул рукой. — Чем придется. Как вы? Отец и мать кричали, напрягая голоса, но расслышать их и понять в общем гуле было почти невозможно.

— Тройка, меня приговорила тройка!.. Пять лет административной высылки!

— За что?^¹

Отец не отвечал, только смотрел на них. Он стоял в загоне, сделанном людьми для других людей, чтобы держать их там. Почему?

Раздался звонок. Поняв, люди по обе стороны барьеров еще крепче вцепились в сетку, гул голосов возрос до боли в ушах. Потом взлетели начальственно-повелительные окрики, горестные возгласы, приглушенный плач, и не осталось ничего, кроме страха, слез и ничем не заполнимой пустоты.

Трудно вспомнить, чем кончился этот день. Он ушел, точно камень, погрузившийся в воду.

Перед сном нянечка в кровати напоила чаем с конфетами, присланными Настась Захарной. Но и конфеты не помогли рассеять ощущение ужаса перед непонятным, ужаса, еще долго возвращавшегося то наяву, то во сне.

В марте 1940 г. по радио объявили, что финская кампания победоносно окончилась.

— Теперь с Ленинградом все в порядке, — радовался Золотарев. — Белофинны серьезно нам угрожали. Ты понимаешь. Милочка, как важно нам было обеспечить безопасность города с этой стороны?

Он давно звал Милочку на "ты". А Милочка была озабочена: у нее куда-то запропастилась записная книжка с адресами. Конечно, некоторые адреса, например, Жоржа и Левы Закке, она знала на-память, ну а другие? И телефоны? Потеря была невосполнима.

Деда дряхлел все больше, задремывал, сидя на диване или в кресле, меньше читал и не просил уже утром газету. Ему исполнилось 76 лет. А няня, наоборот, приобщилась к политике и, хозяйничая на кухне, любила включить радио и слушать: "Некоторые деятели зарубежной прессы болтают, что очищение советских организаций от шпионов, убийц и вредителей, вроде Троцкого, Зиновьева, Каменева, Якира, Тухачевского, Розенгольца, Бухарина и других извергов "поколебало" будто бы советский строй, внесло "разложение"..."^¹

— Нянечка, что такое "изверг"?

— Враг рода человеческого. Бандит с большой дороги. Значит, кто каждому готов причинить любое зло, потому что любит только это занятие. Как Кащей или Баба-Яга. Но Кащей — один, и Баба-Яга — одна. А бандитов с большой дороги не сосчитать. Маленьких, которых держат за деревянным барьером с натянутой до потолка сеткой, и больших, о которых объявляют по радио.

На нижней полке дедовского стеллажа с книгами нашлась подшивка "Красной панорамы"^¹ за 1928 г. Усевшись на полу, шестилетняя девочка листала ее, со страхом видя, что те, кого по радио называли "убийцами и извергами", совсем недавно именовались командирами, учеными и писателями. Как же хитры и коварны оказались эти люди!

Она придвинула стул к письменному столу деда, взяла ручку, макнула ее в чернила и осторожно, чтобы не упала клякса, опустилась на пол. Полистав подшивку, она жирным лиловым крестом перечеркнула лицо Бухарина, за ним Тухачевского. Но зачеркивающая рука остановилась, потому что поразила мысль: отчего среди них — отец?

Грозя смести кажущуюся безопасность жилища, бились о стены дома волны живущего ожесточением мира.

А Женя Евтушенко убеждала Милочку:

— Этот человек нечестен. Он вызнает и выспрашивает. К ней присоединялась ма:

— Вчера я застала его за чтением письма Левы Закке. Он так нагл, что даже не испугался. Усмехнулся так вкривь и сказал: "Она сама мне дала". Ты давала?

— Вы знаете — я чиста, — отвечала Милочка. — Мне нечего бояться.

— А другие, ты думаешь, виноваты? Их скорбный пример тебя не устрашает?

В это время началась Милочкина работа в школе. За вечерним чаем она рассказывала о своих учениках:

— Все очень разные. У многих... неблагополучно с родителями. Золотарев иронически восклицал:

— И таких оставляют в школе! Все чьи-то недоработки. Нам нужна новая интеллигенция, в корне отличающаяся от старой. Тру-до-вая. Народная, социалистическая.

Женя сказала непонятно:

— Что значит, трудовая? Думать — самый большой на свете труд.

Золотарев возразил, подняв палец:

— Надо знать — КАК думать. Не все отдают себе в этом отчет.

Наступило молчание.

Его нарушила ма, спросившая, не поднимая глаз от чашки:

— Милка, ты нашла свои дневники?

— Нашла. — Милочка пожала плечами. — Кому они нужны? Я отдам их на хранение Тусе. И чего вы полнуетесь? Они сугубо личные. И рассуждения мои — о людях, о жизни, о чувствах, — не криминальны.

— Святая простота, — укоризненно сказала Женя. — Кого это интересует, какие они? Ведь рассуждения-то есть?

С Тусей попрежнему виделись часто, хотя была она страшно занята: преподавала в школе литературу и заседала в Ленсовете. Милочка отдала ей три тетради своих дневников, и на некоторое время о них забыли.

Однажды вечером в дверь позвонили. Было поздно, все уже улеглись. Ма метнулась к халату, выскользнула в переднюю и постояла у двери, прислушиваясь.

— Кто там?

Слава Богу, кто-то свой, потому что без дальнейших вопросов раздался звук отпираемого замка. Ага, понятно, — Туся!

— Простите, что я так поздно, — послышалось через полуоткрытую дверь. — Милочка, сегодня прямо из школы меня вызвали в Большой дом и спросили, почему я не сообщила им о твоих дневниках. Я ответила, что не понимаю, почему я должна была о них кому-то сообщать. Меня спросили о их содержании. Я сказала,- что чужих дневников не читаю, но слышала от автора, что они очень личные. На этом разговор окончился. Вот твои дневники. Какими бы они ни были, лучше их уничтожить. А твой Золотарев — доносчик.

В передней замолчали. Потом Милочка сказала:

— Пойдемте ко мне.

На входную дверь накинули цепочку, заскрипел паркет и стихли удалявшиеся голоса и шаги. Доносчиками были ткачиха с поварихой с сватьей бабой Бабарихой. Из-за них царицу с князем Гвидоном посадили в бочку и пустили по морю. И сколько бед из этого вышло! Из доносов.

Утром она на всякий случай спросила;

— Нянечка, что такое доносчик?

— Иуда. Христопродавец.

— А что такое Большой дом? Няня возмутилась:

— Да где же ты, дитятко, набралась слов таких? Иди, иди с кухни. У ма своей спроси, когда придет.

Но ма, возвратившись с работы, заперлась с Милочкой, они говорили о своем, потом жгли в ванной дневники, и опять пришлось засыпать одной, и единственным утешением была мысль о множестве красивых лоскутков, которые подарила Настась Захарна.

Той весной 40 года ма много играла на рояле. Играла она и раньше, но тогда это почему-то не замечалось, а теперь вдруг взяло и заметилось. Тетя Юля и ма на два голоса пели вечером: "Не шуми ты, рожь, спелым колосом..."

Я тоже буду так петь, — думалось при звуках их сплетавшихся голосов. — И так играть. Я научусь делать все, что умеет ма.

— На будущий год пойдешь в две школы, обыкновенную и музыкальную.

Обыкновенная находилась напротив дома, на той же улице Скороходовой, а музыкальная была на Кировском проспекте, который няня называла Каменноостровским. Ма сказала: "В бывшем особняке графа Витте".

— Кто это — граф Витте?

— Царский министр. Он ввел в России золотые рубли. Царский — это уже история. Значит, было так давно, что трудно представить. Так же трудно, как вообразить блестящие и круглые золотые рубли.

Как там внутри, в музыкальней школе? Может быть, как во дворце?

Летом поехали с ма в город Череповец. Он стоял на реке Шексне, по берегам которой густые леса чередовались с зелеными лугами, называвшимися заливными. В окрестностях Череповца пахли медом обширные поля клевера. Еще в Череповце было вкусное сливочное масло.

Ма научилась плести кружева на коклюшках, тонких деревянных палочках, и купила себе набор коклюшек с барабаном. Картонные полосы, на которых были нанесены рисунки, назывались сколоками. Ма плела кружева из голубого, желтого и розового мулине.

По вечерам собирались у начальника партии Чулкина, танцева-

ли под патефон и пили чай с пирогами. А на Шексне купались и совершали длинные прогулки по ее берегам. За ма заходил Николай Палыч Плотников, узколицый светлоглазый главный бухгалтер, и втроем отправлялись куда-нибудь далеко, и говорили о русском зодчестве, русской истории и музыке, и дышали поднимавшейся от реки вечерней прохладой. Николаю Палычу было под шестьдесят, но он оставался галантным "дамским угодником", как сказала о нем тетя Юля. "Из бывших", — коротко определила хозяйка дома, в котором жили. Надо спросить у ма, что это значит. И что такое "зодчество".

А приближавшаяся зима была последней беззаботной перед поступлением в школу. Радостное чувство близкого приобщения к ней не покидало короткими сумеречными днями и будоражило легким волнением перед неизвестностью, сулившей одно приятное.

Уже в ящике прабабушкиного письменного стола лежала стопка тетрадей в косую линейку и в клеточку, цветные карандаши и ручка с пером "8 б". А летом предстояло ехать не в экспедицию с ма, а на дачу с детским садом. "Чтобы привыкнуть к детскому обществу", как выразилась Милочка. И это тоже настраивало на особый лад.

Становившаяся глуховатой нянечка включила в кухне радио на полную мощность, так, что даже в коридоре было слышно:

Взгляну ль на него ненароком, Иль брошу сознательный взгляд, Вскипая в волненье глубоком, По-детски и горд я и рад. Взволнуюсь я чуда явленьем — и взгляд мой затеплит слеза:

Мелькнет и засветится Ленин,

Как счастье ворвавшись в глаза.

Он вспыхнет, подпертый толпою,

Такой весь до кепки родной,

С такою фигурой простою,

Под древней кремлевской стеной...

А-а, понятно, это стихи про Ленина, про того, чьи портреты так часто соседствуют с портретами великого Сталина. Не про кого, а о ком, — поправила бы ма. Но разве не все равно, как сказать? А радио продолжало:

Отворились им двери во всю свою ширь. Все здесь было приветливо, строго и просто И в приемную вышел к ним

Не богатырь,

А простой человек невысокого роста.^*

Ма спросила однажды о Золотареве:

— Зачем он тебе нужен, Милка?

Милочка:

— Конечно, он мало интеллигентен, но...

Ма:

— Разве в этом дело? Не беда, что он du^** простой, а беда, что du подлый... — и дальше она заговорила по-французски, и Милочка по-французски же ей отвечала.

Здесь у слова "простой" — скверный смысл: что приятного можно сказать о Золотареве? А в стихах "простой" — это достоинство:

Простой... Родной... Лицо... Часы... Жилет... В руке листок, На нем рисунок: школа...^***

В задумчивости она прошла по коридору, отворила дверь в комнату деда и увидела ма в обществе молодого человека с тонким лицом, выпуклыми серыми глазами и копной рыжеватых вьющихся волос. Красивый пестрый шарф был небрежно замотан у него вокруг шеи.

Ма:

— Познакомься, это твой брат. Он художник.

— Я твой троюродный Алеша. Подойди ко мне, сестренка.

— У тебя красивый шарф. Он шерстяной?

— Нет, простой.

— Как Ленин? Алеша расхохотался:

— Ай да ребенок! Зрит в корень!.. Сядь ко мне, умница. Но сидеть с насмешливым братом не захотелось, и она побежала в свою комнату, а Алеша говорил ма:

— Мы с Серафимом сейчас у Ивана Иваносича. Ты знаешь, его, тетя Вера, это Мещанинов...

В солнечном луче, падавшем из окна, кружились пылинки. Ко-екакер, как он относится к пыли?

Из записей Веры Николаевны Тигонен:

"Друзья с работы уговаривали меня отправить дочь на дачу с детским садом, и Милочка считала, что там лучше. Я подумала и согласилась. Дача находилась на довольно далеком километре Финляндской железной дороги, по ту сторону старой границы с Финляндией. 18 июня 1941 г. мы с Милочкой проводили нашу детку до самого места. А когда, попрощавшись, шли обратно к станции, обратили внимание на множество воронок, покалеченных деревьев и других следов войны с финнами. Столь недавно перепаханный военными действиями лес производил удручающее впечатление. Но происшедшее здесь было уже прошлым, и потому тревога уступила место простому, хотя и грустному любопытству.

Милочка подарила мне красивую материю на сарафан, и я занялась шитьем с твердым намерением "пожить для себя". Но в ночь с 21 на 22 июня мне приснился тягостный сон: я потеряла дочь и разыскиваю ее. С чувством тоскливого беспокойства брожу по каким-то полям и лугам, продираюсь сквозь лес, наконец, громко спрашиваю: где моя дочь? Что случилось? И звучит ответ; не твоим бы ушам эту правду слышать. Я проснулась с тем же непреходящим чувством тревоги и услышала, как по радио объявили, что в 12 часов дня будет выступать Молотов.

Мы все собрались у Милочкиной комнаты у репродуктора. Няня сердилась, что долго не начинают, а я сказала: может быть, такое сообщат, что лучше не торопиться услышать.

После того, как мы прослушали эту речь (до сих пор мороз про

дирает по коже, когда слышу по радио: "Говорят все радиостанции Советского Союза..."), не все в полной мере дошло до сознания, но первой мыслью было: моя дочь! Маленькие дети, дошкольники, за четыре дня до начала войны чьей-то преступной недальновидностью посланы навстречу врагу!^¹ Неужели в верхах настолько ни о чем не подозревали?!

Мы с Милочкой бросились на Финляндский вокзал, но билетов на поезда не продевали и в поезда не пускали. Мы позвонили в РОНО, и нам сказали: ваших детей доставят в организованном порядке. И действительно, на следующий день детей привезли нам прямо на работу.

27 июня, когда я зашла вечером в детский сад за дочерью, мне сказали: детей не отдают, 28 июня их эвакуируют в село Мошенское Боровического района. К утру приготовить вещи, летние и зимние, одеяло с подушкой и белье.

Целую ночь мы с няней и Милочкой занимались сборами, потому что на каждой вещи надо было вышить фамилию. Утром отнесли все в детский сад, детей с вещами посадили в автобус и поехали автобусы на Московский вокзал. Провожать их нам не разрешили. Все-таки я поехала, следом. В те времена на Московском вокзале был переход над железнодорожными линиями, я поднялась на него и увидела: вдоль стоявшего у перрона пассажирского состава бесконечной вереницей вели детей из детских садов всего Петроградского района. Дети шли молчаливые, какие-то усталые, с маленькими сумками и мешками, в которых лежала еда на дорогу. Они не плакали, хотя были подавлены. Я заметила сверху дочь и проследила, в какой вагон ее посадили, потом спустилась и пробралась к нему. У двери вагона стоял милиционер. У него были слезы на глазах, и он их не стеснялся. Дочь увидела меня и прижалась лицом к стеклу вагонного окна. Как и остальные дети, она не плакала, а только смотрела, и Господи, какие у нее были глаза!..

Вечером у нас, как обычно, сидел Золотарев. Я и вообще с трудом переносила его, сдерживаясь ради Милочки, а на этот раз не в состоянии была его видеть. Я ушла к себе и не присутствовала за вечерним чаем. После всего мною пережитого это было извинитель-

но и не могло вызвать вопросов и подозрений.

Перед сном Милочка зашла ко мне и сказала, что у Золотарева серьезные денежные затруднения, и он просил одолжить ему некоторую сумму с обязательством отдать через неделю. Что это он взялся христарадачничать? Так как денег у нас никогда не водилось, Милочка предложила ему для ломбарда свою новую беличью шубу. Золотарев поблагодарил, забрал шубу и перестал появляться. А черед неделю, в ночь на 5 июля, Милочку арестовали. За нею пришли после полуночи два молоденьких лейтенантика, облеченные страшной властью вырвать человека из жизни, недоумевающего, не подозревающего даже отдаленно, за что у него отнимают дом, близких и свободу.

Понятно, что Золотарев намеренно не появлялся у нас, чтобы Милочкин арест был вне связи с его присутствием. И что напоследок он решил поживиться вполне безнаказанно. Пошли ли во добро полученные им таким образом крохи? Может быть, и пошли, потому что по крайней мере до октября 1958 г. Золотарев Владимир Георгиевич благополучно проживал в Ленинграде по улице Некрасова, дом 60, квартира 6.

Обыск продолжался всю ночь. Забрали письма Жоржа и Левы Закке на русском и немецком языках, выписки из немецкой поваренной книги и хотели добавить к ним вычерченные на восковке планы дворов Петергофа, сделанные мною когда-то на геодезических съемках. Я употребляла эти ненужные черновики для компрессов вместо клеенки. Видя, что их забирают, я тотчас заявила, что это — мое, и лейтенанты отложили чертежи в сторону. У меня было впечатление, что пришедшим людям все безразлично. Они ничего специально не искали и не думали найти, но выполняли кем-то заданный план, не вкладывая в него ни грана души. Они были машины. Будь они эмоциональнее, настаивай на чем-то своем, можно было бы спорить и протестовать. Но я видела давящие гусеницы танка. Нельзя было переубеждать их, как одушевленных, обращаясь к ним с человеческими словами.

Часа в четыре ночи раздался легкий стук в дверь, и на пороге, щурясь от света, появилась Женя. Она замерла, увидев происходящее.

— Я услышала голоса, решила, что Николаю Андреевичу плохо, и пришла спросить, не нужна ли моя помощь.

И, без связи с предыдущим:

— Входная дверь не заперта. Один из лейтенантов сказал:

— Сядьте, пожалуйста, вон туда. Вам придется пробыть здесь до конца обыска.

— Почему?..

— Таков порядок. — Он повернулся к Милочке. — Во многих письмах, датированных 28, 29 и так далее годами, упоминается имя "Люша". Кто это?

— Моя младшая сестра. Она скончалась 9 лет тому назад. Неожиданно папа сел в постели, с беспокойством оглядывая присутствующих:

— Вы сказали — Люша. Где она? С ней что-нибудь случилось? Милочка сказала спокойно:

— Люша спит. Она придет к тебе утром. А у меня срочная работа.

Она подошла к нему, взяла за плечи, тихонько уложила. Около восьми утра появился раздраженный, с красными от бессонной ночной работы глазами, майор.

— Слишком долго возитесь. Кончайте. Арестованная, не сидите, сложа руки! Собирайтесь! Женя взорвалась:

— Не смейте кричать на нее! Она ни в чем не виновата, это недоразумение, что вы здесь!

Майор глянул на Женю цепкими глазами:

— Позвольте судить об этом нам. — И лейтенантам:

— Кончайте. Я жду внизу. Адская машина ускоряла ход.

— Что вы берете с собою? Милочка:

— Все мои вещи упакованы и находятся в школе, с которой я должна эвакуироваться.

— Хорошо, мы заберем их оттуда.^¹

— Тогда я возьму только часы и вот это.

Над диваном висела карта военных действий с воткнутыми в нее

цветными флажками. Милочка с ногами встала на диван, чтобы снять ее. Один из лейтенантов неловко усмехнулся:

— Нельзя. Не положено.

Милочка оставалась невозмутимой. Она достала из стоявшей в шкафу шкатулки свои золотые часы и положила их в карман вязаной кофточки, аккуратно заправив цепочку.

— Они же не ходят, возьми мои! — вскочила Женя. И Милочка ответила спокойно и ясно, заставив переглянуться молоденьких лейтенантов:

— В нашей стране везде найдется, где починить часы. А потом наступило прощание, уже в коридоре. Помню, как безутешно рыдала нянечка: "Милочка, никогда нам больше не свидеться!.." И Милочка успокаивала ее: "Я скоро вернусь, вот увидишь. Все разъяснится, не плачь".

А в восемь утра я, как всегда, пришла на работу на второй этаж Апраксина двора. Первым, кого я встретила, был Аркадий Семенович. Я сказала ему:

— Сегодня ночью арестовали мою сестру. Он ответил:

— Молчите и работайте.

И я стала работать. Механически, без мыслей и чувств. Из меня вынули душу...

Наша работа в военном Ленинграде была ответственной и напряженной: на оборону. Мы делали подробнейшие карты для военных нужд. Иногда и ночевали в учреждении, на столах и стульях. Пока не подступил к нам голод. Стремительность наступления немцев все относили за счет вероломства их нападения, и, несмотря на многочисленные несуразности, проистекавшие из полной неподготовленности страны к столь тяжелому испытанию, безгранично верили Сталину и в этой вере черпали сверхчеловеческие силы.

К 10 июля немцы, железной дугой двигаясь к Ленинграду от Луги, были от него уже в 200 километрах. Они делали в сутки более 20 километров, но отчаянное сопротивление наших войск, потери которых были несчисляемы, привело к тому, что после 10 июля движение немцев утратило свою стремительность. Однако в августе Гатчина, Петергоф и Детское село были в руках немцев. Ленинград оказался под угрозой осады.

Муж моей приятельницы Веры Гизелло, с началом войны уехавшей к родственникам в Кишинев, едва успел на велосипеде бежать

от немцев из Гатчины. Он направлялся в ленинградский военкомат, но уже в городе, почувствовав, что у него что-то течет по спине, обнаружил, что в спешке надел на себя другой рюкзак, в котором вместо необходимых вещей лежали отобранные на семена овощи. Там было несколько крупных свекол, морковь, репа, брюква, турнепс, мешочки с горохом и с тыквенными и подсолнечными семечками. Было еще немного картошки и совершенно раздавленные при бешеной гонке на велосипеде помидоры. Он привез этот ненужный рюкзак нам, не подозревая, что спасает наши жизни, на которые надвигалась блокадная зима.

Ну а дети? Как же наши дети? Видя, какой оборот принимала война, матери начали волноваться и решились забрать детей из эвакуированных детских садов.

Мне предстояло ехать по Московской железной дороге до станции Окуловка, там пересесть на поезд, идущий до Боровичей, и оттуда на автобусе добираться до села Мошенское.

Помню, я вышла во время перерыва на крыльцо предприятия, там стояли наши сотрудники, и среди них мой начальник Шкорпнл, незадолго перед тем вернувшийся из психиатрической больницы. Он заболел после того, как арестовали его родного брата, и сам он жил в ожидании ареста. Однако его не тронули.

Все знали, что я еду за дочерью, и кто-то мне сказал:

— А вы не боитесь? Московскую дорогу бомбят. Шкорпил обернулся к говорившему:

— Мать едет за своим ребенком, а вы спрашиваете, не боится ли она. Разве это имеет значение?

Теперь я всего боюсь. Боюсь отойти далеко от дома, боюсь грозы. Иногда приходят глупейшие мысли: а вдруг взорвется газовая плита или телевизор? А тогда я действительно не боялась. В РОНО я получила талон на поезд и поехала.

По дороге наш состав несколько раз стоял: чинили поврежденное бомбами полотно дороги. Но нас не бомбили, и в полном благополучии доехали мы до Боровичей, а потом и до Мошенского. Многочисленные детские сады были расселены по окрестным деревням. Пешком я отправилась в указанную деревню и там увидела чудесную картину: прямо на лугу стоял длинный стол, за которым обедали дети в одинаковых голубых трусиках и белых майках. Среди них я узнала дочь.

Все огромное количество детей с Петроградской стороны в со-

провождении матерей добралось до села Мошенское, откуда на автобусах им предстояло ехать до Боровичей. Но единственный пришедший автобус смог забрать только каплю в море. То же самое было и на следующий день. Наш многолюдный лагерь расположился в роще. Дети попростужались, от нерегулярной пищи у них начали расстраиваться желудки. Ночью роща оглашалась бесконечным детским кашлем и плачем. И гудели моторы немецких бомбардировщиков, летевших бомбить Москву.

Наконец, черед три дня нашего пребывания в Мошенском, автобусы стали подходить один за другим, пока не вывезли всех в Боровичи. Там нам подали пассажирский состав, доставивший нас до Окуловки. А здесь ждал другой поезд, из теплушек, в которые и бросилась огромная толпа женщин и детей. Когда мне удалось пробиться к вагонам, те уже были заполнены доотказа. Я прошла первый, второй, третий вагоны — все полно. И тут какие-то мужчины втиснули нас с дочерью не то в пятый, не то в шестой вагон, и вовремя: поезд тронулся.

Когда позади остались самые опасные в отношении бомбежки узловые станции — Окуловка и Угловка — все вздохнули облегченно и задремали после пережитых волнений и бессонных ночей в роще. Спали измученные дети и взрослые. И мы с дочерью прикорнули на верхних нарах переполненного вагона.

Внезапно я проснулась от страшного скрежета, будто рвали железо. Вагон медленно останавливался, в раскрытые двери врывались клубы черного дыма, слышались взрывы и все тот же скрежет. А внизу, на полу вагона, уже была свалка: женщины хватали детей и выпрыгивали на ходу. Я замерла, в доли секунды представив, как опасно бросаться в эту свалку и прыгать потом с высоты еще не остановившегося товарного вагона. Потому мы с дочерью выпрыгнули последними, когда вагон окончательно остановился. Перед нами была высокая насыпь и на ней поваленные телеграфные столбы со спутанной проволокой. Подняв голову, я увидела летевший на бреющем полете самолет, который поливал нас из пулемета. Мы стали карабкаться в гору, стараясь поскорее достигнуть росшего наверху спасительного леса. Так и стремилась вся эта масса: женщины и дети, и одни только дети, потому что те, кто постарше, ехали без родителей. Отцов вообще не было.

Это случилось в полдень, между двенадцатью к часом. А затем до шести часов вечера мы укрывались в лесу, пока не появились

какие-то военные, которые просили спуститься к поезду и помочь раненым. Я не пошла, потому что боялась потерять дочь, оставив ее одну. Да и мало с меня в этом деле было бы проку.

Ближе к вечеру, когда стало смеркаться, пришла еще одна группа военных. Нам разрешили спуститься к поезду и забрать вещи.

С высоты насыпи я увидела: паровоз был разбит вдребезги, от первого и второго вагонов остались одни платформы на колесах со страшной кашей на них; третий и четвертый вагоны стояли с сорванными крышами, пятый и шестой остались целы, остальные тоже были разбиты. Мне бросилось в глаза: через колесо последнего вагона перекинулось безжизненное женское тело животом вверх. Больше я не стала смотреть, спустилась прямо к своему вагону, взяла детское одеяло — и назад, в лес.

Нам предложили двигаться вдоль железной дороги до ближайшей станции: вперед, до Торбино — 8 километров, назад — 3 километра. Нас разбомбили между станциями Барвянка и Вялка. Идя вперед, мы должны были обойти поврежденный путь и сразу сесть в поезд, идущий на Ленинград. Идя назад, мы соглашались тем самым ждать на станции починки поврежденного полотна. Мы решили идти вперед. Я взяла с собой только одеяло на случай ночевки в лесу и мешочек с сухарями. Женщины, взявшие с собой большее количество вещей, бросали их по дороге, так что наш путь был усыпан детскими вещами и игрушками. Сидела под кустом большая красавица-кукла, валялись мишки и зайцы.

В Торбино мы пришли в полной темноте. Нас встретили так, как встречали потерпевших в начале войны, когда всеобщее страдание и лишения не стали нормой. Откуда-то принесли кипящий многоведерный самовар, открыли местный магазин и выдали всем детям печенье. Потом мы улеглись спать здесь же, в ближайшем лесочке.

Часа в два-три ночи нас разбудили военные. Они передали шопотом, что на станции ждет состав, но необходимо грузиться в полной тишине. И ни один ребенок не пискнул, и не хрустнула веточка. Когда мы пришли к поезду, уже светало. Это был небольшой состав из теплушек. И никто не хотел садиться в первые два вагона. Они оставались пустыми, в то время, как другие были набиты. Я подумала: судьбу не перехитришь. И спокойно села в первый вагон. Мы были там почти одни, считанные люди устроились внизу, кто-то улегся на нарах напротив. А когда окончательно рассвело, женщина в ярком платье встала в дверях теплушки, чтобы было видно, что состав — не воинский. Чем еще и как могли мы попытаться спасти наших детей?

Так и добрались до Ленинграда..."

Нянечка очень обрадовалась и бросилась кормить супом с вермишелью. И пока ели, она и Настась Захарна слушали рассказы ма.

— Ма, а где Милочка?

— Эвакуировалась... со школой.

— Инепопращаласьсомной!.. Нянечка встала:

— Вера, там тебе письмо. Дня три, как ждет, — и достала из ящика буфета помятый конверт.

Деда задремал, голова его опустилась на грудь. Это очень много — 77 лет. Этого даже не представить.

— Подумай, Аню с матерью сослали в Новый Порт.

Аня была второй сестрой отца после Амалии. Исписанный листок лег на стол, — такой обыкновенный с такими неприятностями.^¹

"Сослать" совсем не то, что "эвакуировать". В слове "сослать" тот же тревожный и дурной смысл, что и в слове "посадить".

И вдруг ужаснула молнией сверкнувшая догадка:

— Ма, а нас тоже могут... сослать?!

— Нет, конечно же нет.

Нянечка что-то забормотала от буфета, а деда, проснувшись, кротко переспросил:

— Что?

Ночью приснился страшный сон: по неизвестногму шоссе медленно двигаются грузовики, целая колонна темнозеленых грузовиков, а в них сидят куклообразные фигуры темнозеленого цвета, однообразно подрагивающие в такт движению. В неостановимости их молчаливого марша, в уверенной массивности фигур — угроза. Они нелюди, они — нашествие.

В городе оставалась младшая сестра отца, Евгения Семеновна, муж ее был военным, и двое старших сыновей Амалии, студенты. Они заходили иногда на улицу Скороходова, но выглядели такими взрослыми и серьезными, что с ними не игралось.

Война между тем набирала силу, угрюмой суровостью и ожиданием страшного сметая как смерч голубую безоблачность августовских дней. Невеселый мужской голос по радио, говоривший об упорных боях и тем не менее — отступлении, мешал сосредоточиться на чем-то определенном. Не хотелось гулять, были заброшены куклы.

— Ма, а как же школа?

— Пойдешь на будущий год, когда кончится война. Только на будущий год! Неужели война так долго не кончится? В середине августа пришла бумага, которую ма назвала "предписанием об эвакуации". Вот она:

РСФСР Петроградский районный совет депутатов трудящихся г-Ленинграда Исполнительный комитет

16 августа 1941 года

№_______

Гр-ке ТИГОНЕН Вере Николаевне ул. Скороходова д. 29, кв. 60

Районная комиссия по эвакуации Петроградского района обязывает Вас вместе с Вашим ребенком выехать из гор. Ленинграда на все время войны в порядке эвакуации населения.

Для подготовки к отъезду Вам предоставляется 3 дня.

Не позже этогосрока Вам надлежит явиться в районную комиссию по эвакуации ул. Скороходова д. 17, комн. №7 для получения эвакуационного удостоверения и посадочного талона на поезд.

Справки по вопросам эвакуации выдаются в помещении комиссии с 9 до 17 часов.

Председатель районной комиссии по эвакуации

(подпись неразборчива).

Ма сказала:

— Значит, так нужно. — И стала собираться. Вещей, которые приходилось брать с собой, оказалось довольно много: эвакуация предполагалась в районе Великого Устюга, а осень там, должно быть, по-северному холодная. В Брокгаузе и Эфроне было сказано, что в Великом Устюге много замечательных соборов и несравненная чернь по серебру, изобретенная устюжанином Жининым.

В невеселых сборах и в спорах о том, кому ехать, прошли два дня, и тут неожиданно заболел дед. Ма и нянечка говорили: "Второй удар".

С великими трудами вызвали знакомого профессора. Осмотрев деда, тот никого не обнадеживал. Об отъезде не приходилось и думать.

К деду теперь нельзя было войти, ма и няня не разрешали. Но один раз удалось проскользнуть к нему, когда они были на кухне. Деда часто и трудно дышал, хрипы клокотали у него в горле, лицо было припухшее и покрасневшее, глаза закрыты. Он не узнал склонившегося над ним лица и не отозвался на голос. Оставалось молча погладить его руку и незаметно выбраться прочь. Десять дней спустя его не стало.

День похорон провели с нянечкой и усатой женщиной Верой Адрианной, которую вселили в комнута отца. Вера Андрианна была большая и тучная. Большую часть времени она проводила лежа, но при этом толстыми и малоподвижными пальцами искуснейшим образом вышивала тонкое белье и батистовые кофточки. В тот грустный день она научила правильно держать длинную вышивальную иглу с ниткой мулинэ и класть стежки фестонного шва.

Деда провожали ма, Женя Евтушенко и Константин Алексеевич Хмельницкий. Женя принесла букет белых астр, Константин Алексеевич — белые георгины.

Отгрохотал свое и стих артиллерийский обстрел, несколько раз возникали по радио звуки сирены и напряженный голос предупреждал: "Воздушная тревога! Воздушная тревога!.." Провожавшие вернулись с кладбища поздно: обстрел и бомбежки принуждали останавливаться и прятаться в кювет. А повозка с гробом оставалась ждать на дороге.

Не было над могилой речей, только недолгое молчание, наполненное грозным дыханием приближавшейся передовой. Ма с Женей

взялись за гроб с одной стороны, могильщик и Константин Алексеевич с другой, веревки натянулись, оттягивая руки, и гроб неловко опустился в вырытую яму. О крышку застучали комья земли. Мир праху твоему, Николай Андреевич!.^¹

С сентября обстрелы и бомбежки стали регулярными. — Как по расписанию лупят, — качала головой нянечка. На первых порах, едва начинала выть сирена, спускались в бомбоубежище, захватив с собой самое ценное. Но вскоре нянечка и Вера Андрианна отказались покидать квартиру, как ма их не убеждала. В бомбоубежище, конечно, было мало приятного: сиди и жди, в страхе, скученности и неизвестности. Малыши засыпали с трудом, если это было ночью, и просились домой, если это было днем, но вобщем вели себя примерно, словно понимая тревожную серьезность происходящего. Однако тягостно было сидеть так, иногда часами. В конце концов ма тоже сдалась: стали спускаться вдвоем на второй этаж, в квартиру Надежды Абрамовны Фридман. Там в передней и сидели до отбоя. Ма читала вслух "Капитана Сорви-Голова".

Однажды во время воздушной тревоги в мостовую перед домом угодила фугасная бомба. Из окон посыпались стекла, чугунная крышка канализационного люка перелетела через семиэтажный флигель и упала во двор. По счастью, бомба не взорвалась. Ее с предосторожностями выкопали и увезли, а воронку засыпали землей.

Как-то были с няней в керосиновой лавке, отстояли огромную очередь и получили семь с 'половиной литров керосина, по два с

половиной литра на человека. Как объявил суровый мужской голос по радио, в тот день был "массированный налет вражеской авиации". В город вышли, когда адское грохотанье и взрывы кончились, сходили за керосином и, поднимаясь с тяжелым бидоном по лестнице, увидели в лестничном окне густые клубы дыма, поднимавшегося с недальнего, казалось, пожарища. Дым был плотный, он не рассеивался, а большим ватным облаком разрастался в небе, то черный, то темнокоричневый. Вечером узнали: это горели Бадаевские склады. Ма рассказала, придя с работы:

— Говорят, что пламя удалось сбить только через четыре часа после начала пожара. Там сгорело продовольствие, которого хватило бы по меньшей мере на три года. ^¹

Второго сентября норму хлеба снизили в первый раз, потом еще — 12 сентября и 1 октября. В октябре ма получала 400 граммов хлеба, прибавить к этому 200 граммов по детской и 200 граммов по иждивенческой няниной карточкам — вот и все. Но в октябре, хоть и с перебоями, и со стояньем в очередях, еще можно было достать предусмотренные карточками продукты или их заменители. А в ноябре совсем исчезли жиры, да и остального уже вовсе не было. В ноябре на завтрак, кроме крошечного кусочка хлеба с кипятком, ма давала четверть чашки подсолнечных или тыквенных семечек из рюкзака.

Запомнилось первое повелительное заявление голода о себе. Оно поднялось откуда-то из глубин, жгучее до невыносимости. Было в нем что-то от первобытности. Так, наверное, чувствовали голод дикие неандертальцы, нарисованные в Брокгаузе и Эфроне.

Пришлось пойти на кухню, влезть на стул и открыть створки дубового буфета. Но плетеная корзинка для хлеба оказалась пуста.

— Нянечка, почему у нас нет хлеба?

Как могло случиться, что в доме не стало хлеба? И осознался многозначительный смысл прежде безразличных слов "карточки" и "снижение нормы"...

Впоследствии чувство голода притупилось, став привычным и лишь изредка поднимаясь до страдания. Росла слабость, и с нею — апатия. Периоды апатии удлинялись, бдение становилось короче и беспомощней.

Горячей обеденной едой была похлебка, которую раз в день изобретала ма. Там были разваренные горох или бобы из рюкзака, натертые на крупной терке морковь или свекла и то, что удавалось выстоять в очереди или выменять на базаре: столовая ложка крупы или муки и Бог знает, что еще. Похлебка была горячей, но с каждым разом все более жидкой.

— Ма, а нет у нас чего-нибудь тверденького?

С октября начал подступать промозглый осенний холод, а паровое отопление не работало. На кухне была плита и запас дров к ней в нише на черной лестнице. Ларь, в котором хранились книги деда, тоже можно было сжечь. Но этого не могло хватить надолго. Выдачи керосина больше не предвиделось, и запас его следовало экономить для коптилки, которая освещала теперь осенние вечера. Сделать коптилку было просто: как в керосиновой лампе, брали фитиль и вставляли его в бутылочку с керосином. Горелку для фитиля вырезали из жести от консервной банки. Пламя получалось слабое и коптящее, зато долговечное. И керосина для такого освещения требовалось немного.

Еще какой-то добрый человек изобрел буржуйки: печурки из железных листов на ножках с длинными коленчатыми трубами, выходившими в форточку. Буржуйками обогревались и на них готовили пищу.

Именно такая буржуйка и появилась в большой комнате. Труба ее, подвешанная на проволоке, пересекала комнату и дымила в форточку. От того, что из многих окон дымили трубы буржуек, в комнате постоянно пахло дымком.

Возле буржуйки ютилась и теплилась жизнь. Нянечка лежала у ее теплого бока на диване. Она ослабела и все дремала после того, как 13 ноября норму хлеба для детей и иждивенцев снизили сначала до 150 граммов, а потом, 20 ноября, о 125. К голоду прибавились рано наступившие морозы, и вскоре холод прочно поселился в стенах, леденя дыханьем теплый островок воздуха вокруг буржуйки. Дрова быстро кончились, и ма потихоньку сжигала мебель, начав со старых стульев с сиденьями из плетеной соломки. Дубовый ларь и дубовую мягкую мебели ей не под силу было расколоть, по-

тому на очереди был дедов книжный шкаф: съемные полки легко вынимались.

По радио весь день четко стучал метроном. Он был биеньем сердца впадавшего в голодное забытье и замерзавшего города. Иногда метроном замолкал, и голос диктора сообщал о начинавшемся воздушном налете. Но к налетам привыкли, как и к обстрелам, и относились к ним вполне равнодушно. О том, чтобы укрыться в бомбоубежище, никто не помышлял: берегли тепло, хранимое под ворохами одеял и одежды, и без того слабые, бесконечно убывавшие силы. Да и сомнительным укрытием оказались наспех оборудованные подвалы. Для скольких несчастных оказались они живыми могилами!..

6 ноября из молчавшего репродуктора зазвучал голос великого Сталина. "Братья и сестры," — сказал он с акцентом, и слезы покатились по осунувшемуся лицу ма.

— Значит, братья, — не вытирая слез проговорила она. — Значит, сестры... А ссылаете — кого? А расстреливаете?..

Ее легко было понять, но невозможно утешить: неделю назад пришло письмо от какой-то Радченко ^*, жившей в ссылке во Владимире вместе с Амалией. Та писала, что как только на Владимир начались налеты немецкой авиации, Амалию арестовали.

— АСА ^**, — сказала тогда ма, читая письмо. — При чем тут Амалия? Женщина с пятилетним ребенком. И 10 лет лагерей. Одни воюют, а другие... Что они делают с людьми, эти другие?..

Хотелось плакать. И почему оса? В серьезном деле какая-то оса. Бедный Лева, он теперь в детдоме, без мамы. ^***

А где-то на Васильевском острове продолжала жить младшая се-

стра отца, Евгения Семеновна, с малышом, родившимся в сентября 1941 года.»

Однажды услышался странный разговор ма и Туей, зашедшей суровым ноябрьским вечером. Они сидели возле буржуйки, грея руки и ожидая, пока в медной кастрюле закипит вода. Медная кастрюля была самой маленькой, и чай в ней поспевал быстрее.

— Попрежнему без вестей? — спросила Туся.

— Попрежнему.

— Тогда давай попытаюсь я. Как депутат.

В буржуйке громко выстрелило, разгораясь, дерево.

— Что у тебя горит? Как в хорошем камине.

— Папин книжный шкаф.

Разлили кипяток по чашкам и медленно выпили, смакуя глотки тепла и согревая желудки. С висевшей на стене картины смотрела в заледеневшую комнату большая зеленая луна.

Туся встала, и тень ее выросла и закрыла половину потолка.

— Каково-то ей? При ее воззрениях, — сказала ма, следя глазами, как неловкие от холода руки Туей крепче завязывали платок, надетый поверх меховой шапки.

— Я попытаюсь, — сказала Туся.

Они перекрестили друг друга, как делали теперь всегда. Это об Амалии, да? Ведь нет в этом предосудительности — в том, чтобы узнать, где она.

Закрыв за Тусей дверь, ма вернулась и присела перед буржуйкой, помешивая уголья, по которым пробегали синие огоньки. Нянечка спала, или дремала. Над крышей просвистел снаряд и глухо ухнул, разрываясь. А вдруг, в чьем-то доме?..

— Ма, о ком вы говорили?

— О Милочке, — рассеянно отозвалась ма и тут же в смущении потерла лоб.

— Разве ты не знаешь, где она?

Досадная оплошность не позволяля долее скрывать правду.

— Не знаю, детка. Она не уехала. Ее арестовали.

— Милочку?!

Сердце замерло, а потом гулко забилось от ужаса. Сгустившийся под потолком холодный мрак начал медленно опускаться, давя на плечи и голову. Ма поднялась с колен, села рядом и обняла.

— Будем держаться вместе, — ты, я и нянечка. И Бог. Он нас не оставит. Как не оставит и тех, кому выпали несчастья труднее наших...

С конца ноября ма перестала ходить на работу: нехватало сил добираться туда без транспорта, с улицы Скороходова, через Кировский мост, через Марсово поле в Апраксин двор. Зима выдалась снежная, морозная и безнадежная. На улицу выходили все реже, только за хлебом в булочную, к которой были прикреплены, за снегом для кипятка и чтобы получить карточки на следующий месяц. Все делала и двигалась больше всех одна ма. Иногда она добиралась до базара, чтобы выменять на вещи кусочек какой-нибудь пищи. Походы в город занимали обычно целый день, потому что силы таяли, а голод и мороз не ослабевали, но усиливались.

Вернувшись с наступлением темноты, ма растапливала буржуйку, поила кипятком с крошечным кусочком хлеба и, колебля дыханьем пламя коптилки, шепотом рассказывала нянечке:

— Шла я сегодня через Марсово поле. Там протоптана узенькая тропинка, двоим не разойтись. В снег отступает тот, у кого хватит сил вышагнуть из него. Вижу: в снегу сидит мужчина, живой, дышит, но поднять его не могу, а вокруг — никого. И прошла я мимо. А когда возвращалась, он уже умер. И представь, нянечка, у него были вырезаны...

Слово кануло в темноту, похожее на "пуговицы". Вяло подумалось: неужели кому-то нужны чьи-то пуговицы? В теплой норке сны наступают быстро. Особенно, когда желудок согрет кипятком. Сознание затуманено, смысл слов ускользает. И видятся сушеные фрукты, всегда почему-то они. И как няня перебирала и мыла их и варила потом компот. Тут наступает сон. Забытье.

Однажды, оставив няню одну, вдвоем пошли в булочную. Падал тихий снег, женщина везла на санках маленькое тельце, лежавшее на спине. Лицо ребенка закрывал обмотанный вокруг шеи шарф. Ничем не привязанное тельце сползало назад, и маленькие ноги волочились по снегу, оставляя вместе с полозьями четыре бесконечные линии.

Отстояли очередь, пристально и молчаливо следившую за стрелкой весов и за порцией хлеба на чашке. И тут увидели: мальчик

без возраста со старческим лицом, ползая на коленях возле прилавка, подбирал и глотал какие-то крошки, казавшиеся ему крошками хлеба. Ма посмотрела на него и на довесок величиной с наперсток, лежавший на тонкой краюшке хлеба. Взяв довесок, она на ладони протянула его мальчику. Тот схватил и торопливо прожевал неожиданную пищу, поднялся на ноги и последовал за ма до выхода из булочной и еще немного по улице. Но ма не оглядывалась, и мальчик постепенно отстал.

В середине декабря холодным пронзительным вечером пришла уже с трудом ходившая Туся.

— Милочка, невидимому, в Златоусте. Вот адрес. Ма вгляделась в написанное, приблизив бумажку к пламени коптилки. Туся продолжала:

— Нам устроили вызов в Москву, выезжаем на днях. Если благополучно доберемся, я пошлю Милочке, что нужно. Едем до Вологды, а там будем ждать поезда Архангельск — Москва.

— Как дети?

— Зоря держится, все-таки ей 17. А Марина плоха: довезу ли? Они поцеловались и перекрестили друг друга. Ма достала из почти пустого рюкзака тощий мешочек бобов, стакна полтора, и вложила в Тусины руки.

— Тут немного бобов. Для Мариши.

(60-летняя Зоря скажет потом: "Вера подарила Марине жизнь".)

Они снова обнялись.

Туся выехала с девочками из Ленинграда в конце декабря. Примерно через месяц они были f Москве.

(В ноябре 1983 г. Зоря расскажет: "Самое страшное в моей жизни — воспоминание о днях ожидания московского поезда на вокзале в Вологде. Мы просидели там около 10 дней. Вокруг, плотно сбившись, сидели, — лежать было негде, — время от времени умиравшие полутрупы. Их выносили и складывали штабелем прямо возле вокзала. По живым и мертвым ползали полчища вшей...")

В январе 1942 г. Туся выслала на Милоцкино имя деньги. Они проблуждали до весны и вернулись — за ненахождением адресата.

В морозном декабре подошли к концу бережно расходуемые дары сказочного рюкзака. Но тут пришел на помощь Бог, ма так и сказала, ясно и определенно: "Это Бог". И выучила молитву "Отче наш".

Дело в том, что племянница Веры Адрианны работала в хлебном магазине и была непрочь приобрести за хлеб кое-какие вещи. Об этом договаривались шепотом, доверительно. Ма принялась рыться по шкафам и ящикам, нашла какой-то фарфор, подаренный тетей Зиной Сумцовой, сестрой прабабушки^¹, как она сказала, какие-то отрезы, привезенные Милочкой из Румынии, и в голодные декабрьские дни, продолжавшиеся вплоть до 25 числа, отдала все, что брали, с великой благодарностью человеку, который согласился, взяв ничтожное МАТЕРИАЛЬНОЕ, подарить бесценную ЖИЗНЬ.

А 25 декабря прибавили хлеба. В новогоднюю ночь, озаренную надеждой-прибавкой, ма достала неприкосновенный запас: полстакана кагора и немного ржаной муки, выданной как-то вместо крупы, Смешав муку с кофейной гущей, она напекла лепешек, и с ними, и с кагором великоплепно отпраздновали наступление нового 1942 года.

Январь оказался горестным: в январе узнали о гибели сыновей Амалии Эди и Анно. Оба были студентами. Одного, страшно истощенного, отправили в стационар, но уже не смогли спасти, другой замерз где-то по дороге к тетке Евгении Семеновне. Он не добрался до нее и не вернулся в общежитие, где жил. Мир вашему праху, мальчики!

Об отце и Милочке попрежнему не было известий.

Голодная апатия все больше овладевала жизныюУже не было сил таскать из дедовой комнаты толстые тома Брокгауза и Эфрона, и, удерживая тяжелую книгу на коленях, перелистывать холодные глянцевые страницы. Зато на полках нашлись изданные приложением к "Ниве" тоненькие книжечки Джека Лондона. Голодные блуждания героев в снежных пустынях Клондайка так напоминали голодом и лишениями дни зимы 42 года, что рассказы читались с сочувствием, которого не ощутить благополучному и сытому. И согревали, если хорошо кончались.

Как-то ранним январским утром в комнате показалось дымнее, чем обычно. Но слабость снова смежила веки, сморила. Разбудила какая-то возня на подушке возле головы. — Ма, что это? Я боюсь!..

Ма чиркнула спичкой и зажгла коптилку. Какое-то живое существо, напуганное светом, метнулось в темноту.

— Кыш! Кыш!.. Боже мой, крыса!.. Покажи-ка лоб. Ничего, маленькая царапина. Тебе не больно?

— Нет, только страшно. Она больше не придет?

— Ну что ты, я выгнала ее на лестницу.

— Чем здесь навоняло?

— Утром все топят буржуйки. Сейчас я затоплю нашу и дым вытянет. Нянечка, ты спишь?

— Не сплю. Здесь угарно.

Повязав платок и застегнув пальто, ма подошла к окну, подняла скрывавшую рассвет штору затемнения и... ахнула!.. Соседний флигель был объят пламенем от первого до седьмого этажа! В бледном свете январского утра, в рыжих отсветах пламени стало видно: сквозь стыки стен просачивались в комнату сизые струйки дыма... Пожар!..

— Вставай, детка, одень валенки. Стань здесь, возле кресла, пока я собираю деньги и карточки. Не плачь, вот я уже кончаю. Возьми этот сверток под пальто и держи крепко: здесь все, поняла? Нянечка, я отведу ее в ЖАКТ и приду за тобой. Ничего не бойся, я мигом.

Не помня себя, сбежали по ступенькам лестницы во двор. Там стенала и ахала толпа погорельцев. Пожарники тянули через двор шланги, но воды в них не было: канализационные люки замерзли. Пытались подать воду из Невы, но вода застывала в шлангах, хотя на всем пути от Невы их подогревали кострами. А дом тем временем пылал как факел. Через считанные минуты должны были заняться соседние флигели, и три пожарных команды не в силах были остановить огонь. Снопы искр взлетали к багровому небу.

Вода появилась к трем часам дня, когда соседние флигели уже загорелись. Все же их сумели отстоять. Последней сгоревшей была квартира Николая Андреевича Гредескул.

Отчего случился этот страшный пожар? Об этом говорили по-разному. Одни утверждали, будто старуха, проживавшая в загоревшемся флигеле, стала топить буржуйку, затолкала в нее слишком много тряпья, и огонь из раскаленной печки перекинулся в комнату. Другие рассказывали, что столяр изготовлял кому-то богатому гроб, и огонь из буржуйки выпал на неосторожно рабзросанные стружки.

Ма удалось спасти кое-какие вещи, в основном, случайные. В спешке хватая в дыму, что попадало под руку, она вытащила чемоданы с уложенным в нафталин старьем. Но как тягостно и тревожно было ждать ее в ЖАКТе, пока она в очередной раз поднималась в горящую квартиру! Нянечка все заваливалась набок, было никак не поднять ее, она бормотала: "Царица Небесная, заступница, неужто не потушат!.." А в окна ЖАКТа светили пылавшие яростным пламенем семь этажей.

Войдя в первый раз в горевшую квартиру, ма схватила висевшие на вешалке пальто, вынесла их на лестницу и сложила на стоявшей на площадке бархатный диванчик. Вернувшись с очередной ношей, она обнаружила, что пальто исчезли. Неужели их украли?!

По горевшим квартирам бродили пожарники. Выйдя из комнату Милочки и деда, один из них спросил ма:

— Что за люди здесь жили? Книг много разных и на разных языках.

Ма попросила:

— Помогите мне вытащить на лестничную площадку рояль. Он сказал:

— Помогу. За крупу и хлеб.

Тем временем другой мужчина в форме пожарника снял с гвоздя висевшую в большой комнате картину, вынул полотно из рамы, разбив ее топориком, свернул и унес подмышкой.

Куда было теперь деваться? Управдом дал ключи от квартиры Надежды Абрамовны Фридман и разрешил временно поселиться в одной из комнат. Надежда Абрамовна была в эвакуации, и квартира пустовала. Заняли в ней маленькую комнату, в которой стояла квадратная голландская печь, облицованная кремовыми изразцами. По обе стороны от печки устроили лежанки. Теперь ма добывала дрова в полусгоревшей квартире: пытаясь остановить огонь, пожарники разбили мебель тяжелыми ломами, ма приносила куски и квадраты обгоревшего паркета. Кухня почему-то вообще не сгорела, но там обрушился потолок и прибавил обломками дубовый ларь с книгами деда. Когда после войны квартиру начали восстанавливать и очистили от остатков потолка, кто-то заглянул в ларь и ахнул, должно быть, увидев автографы Веры Фигнер, Овсянико-Куликовского, Короленко... Где эти книги? Сохранились ли?

По военным временам голландская печка была слишком прожорлива, хотя с лихвой отдавала накопленное тепло. А 24 января

снова прибавили хлеба!

Ма не разрешала заходить в другие комнаты Надежды Абрамовны, но однажды в ее отсутствие искушение оказалось непреодолимым: манили книжные полки большого, выходившего окнами во двор кабинета. И не зря: там тоже нашелся Джек Лондон. Прижавшись к теплому боку голландской печки, было насущно важно узнавать, что холод — победим, и голод — преодолим. А условие одно: до конца сохранять существенно необходимое, без чего человек — не человек, и о чем ма сказала: ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ ДОСТОИНСТВО.

Однажды в квартиру забрела соседка, жившая через площадку.

Она рассказала, что потеряла карточки. Это было равносильно гибели: в декабре Военный совет принял решение не выдавать карточек взамен утерянных. Ма посадила соседку у печки и напоила кипятком. Что еще можно было для нее сделать?

Теперь ма еще труднее стало ходить на улицу: залитые во время пожара водой ступени лестницы превратились в ледяную горку. Зато дни прибывали, уже позднее зажигали коптилку по вечерам, а по утрам видели свет занимавшейся зари. Слабевшая няня все чаще говорила:

— Верочка, как мне избавить вас от себя? У меня такое здоровое сердце...

Ма гладила няню по голове:

— Держись, нянечка, легчает понемножку.

На столе стояла принесенная из столовой баночка горчицы, и няня потихоньку ела из нее. От голода и чтобы сокрушить свое здоровое сердце.

Утром 14 февраля ма пошла в булочную, и в комнате воцарилось молчание. Такое, как всегда, но и другое. Будто дохнули в маленькое жилье пустынность и торжественность, заставлявшие лежать, не шелохнувшись, и прислушиваться к происшедшему НЕПОСТИЖИМОМУ.

Ма вернулась, затопила печку приготовленными с вечера дровами, и сели за стол, подперев голову и глядя на принесенный хлеб. Темный кусок его был больше обычного: накануне объявили об очередной прибавке.

Девочка встала с кровати, сделала несколько шагов и осторожно присела в ногах у няни.

— Сегодня мы разделим хлеб на две части, — сказала ма и ог-

лянулась на укрытую с головой няню.

— Да, — кивнула девочка. — Я тоже думаю, что она умерла. Участкового, который должен был выдать свидетельство о смерти, ма нашла в булочной. Он выслушал ее и, примостившись на углу стоявшего в булочной стила, карандашом на тетрадном листке составил следующий документ:

Протокол осмотра

1942 года 14 февраля я, участковый уполномоченный 17 отделения л/м ШАХОВ в присутствии гр-ки ТИГОНЕН Веры Николаевны, проживающей по ул. Скороходова д. 29 кв. 46, произвел осмотр трупа гр-ки МИТИНОЙ А.Р., 1872 года рождения, проживавшей по ул. Скороходова д. 29 кв. 46. Из осмотра установлено: труп расположен в комнате на кровати. Телесных повреждений не обнаружено.

Уч.упол. 17 отдел. ШАХОВ (подпись)

Гр-ка ТИГОНЕН В.Н. (подпись)

За неимением простыни, — белье сгорело в пожаре, — ма завернула нянечку в старое байковой одеяло, зашила, как посылку, и, придвинув санки вплотную к кровати, стащила на них высохшее тело. Потом натянула веревку и потащила санки к двери. Полозья заскрипели по заиндевевшему полу.

Как ни близко было от улицы Скороходова до Финляндского вокзала, куда свозили умерших, качавшаяся от слабости ма не в состоянии была дотащить туда санки. Добравшись до угла, она помолилась и оставила нянечку возле стены кирпичного дома.

На другое утро, и утром следующего дня она видела тело нянечки то возле одного, то возле другого дома: это дворники перетаскивали его с места на место, чтобы не в их владениях оно лежало. Утром третьего дня тело исчезло. Мир праху твоему, Анна Руфовна!

В это время получили ордер на квартиру в угловом сером доме, выходившему на площадь Революции. Он назывался "домом политкаторжан", потому что там жили до войны люди, побывавшие на царской каторге, — так объяснила ма. Пошли посмотреть, можно ли в этом доме жить. Добирались полдня, присаживаясь отдохнуть. Но на лютом морозе и с голодным желудком долго не посидишь.

Все-таки добрели и увидели: через весь дом змеится трещина, на крыше установлены зенитки, а в квартирах, предназначенных для героев революции, все по последнему слову техники — на электричестве. Даже отопление. На электеричестве, которого не существовало.

Управдом сказал, когда ма пришла к нему с ордером:

— Да вы по нашему дому походите. Мы не успеваем регистрировать все освобождающиеся квартиры. Походите и найдете себе что-нибудь подходящее.

Первая квартира, в которую вошли, оказалась незапертой.

Впрочем, остальные тоже.

— Есть тут кто-нибудь? — негромко окликнула ма. Никто не отозвался. Толкнули дверь одной комнаты: пусто. Толкнули дверь другой и увидели на кровати под ворохом тряпья слабое шевеление.

— Можно к вам? — спросила ма, и так как ответа не было, подошла ближе.

Изможденная старуха коричневыми руками перебирала кромку одеяла, укрывавшего ее до подбородка. Рядом с ней дремали двое детей.

— Вы здесь одни? — спросила ма, и старуха повела на звук голоса глазами.

— Невестки уже нет, — прошелестел ее голос. — Сын у меня на ленинградском фронте, майор. Жду его.

Пальцы старухи продолжали бесконечное движение по кромке одеяла. Ма попятилась к двери.

— Сын. Вот и у него тоже сыновья, — донеслось с кровати. — Жду его. Жду...

— Умирает, — спускаясь по лестнице, сама с собой разговаривала ма.

Значит, эта бабушка скоро умрет, как умерла нянечка. Кто повезет ее на санках к Финляндскому вокзалу?

На пороге второй квартиры ма решила:

— Подожди лучше здесь, я скоро. — И оставила одну в темной передней.

Приткнувшись к вешалке, стоял детский велосипед с раскрашенным деревянным сиденьем. Мерцало в сумраке пыльное зеркало. Можно подойти к нему и посмотреться. Нет, не хочется.

Девочка села прямо на пол у двери и тихонько закачалась, перед

закрытыми глазами как по волшебству появилась россыпь сухих коричневых яблок, сморщенных и вкусных. Их бы пришлось жевать долго-долго, не спеша глотать комок восхитительной кашицы, удерживая во рту эту сладость. Откуда взялось так много яблок? Потому что это сон, сон, сон. Голос ма произнес:

— Попробуем еще в одну. А там что Бог даст. После третьей квартиры ма молча прислонилась к перилам, отдыхая.

— Хватит, — заговорила она, с трудом ступая по обледенелой лестнице. — Всему есть предел. Выпьем кипяточку. Господи, Боже мой...

И тут подумалось: можно ли жить в такой опустелой квартире? Все будет помниться кровать, зашевелившееся одеяло на ней и лица, как у мучеников с какой-то картины из Гнедича. Кто решится устроить себе жилище возле могилы?

Так и вернулись в квартиру Надежды Абрамовны к голландской печке, съедавшей столько дров. Обогрелись, и ма решила, приложив ладони к теплым печным изразцам:

— Видно, судьба нам уезжать. Может, оно и к лучшему?

Кому-то бойкому продали за полбуханки хлеба ордер на квартиру в доме политкаторжан. И еще полбуханки дала племянница Веры Адрианны за цепочку от золотых часов деда, когда-то украшавшую его жилет. А сами часы с надписью "Время — золото", и два бриллиантовых кольца — Татьяны Владимировны Гредескул и Александры Владимировны Толстой — ма зашила в холщевый мешочек и повесила на груди, как ладонку. Потому что фамильные реликвии непродажны, — так она сказала, — и существуют, чтобы передавать их детям с рассказами о юных дедушках и бабушках, давших начало новым жизням с надеждой и верой в то, что те избегнут худшего и окажутся достойными лучшего.

Тем и закончились дорожные сборы: вся одежда была на себе, одеяла увязаны в мягкий тюк.

Попасть в число эвакуируемых было не так легко, но тут помогли сгоревшая квартира и оборонного значения работа ма: она не просто покидала осажденный город, но ехала в свое эвакуированное учреждение, работавшее на военные нужды.

Тронулись в путь в конце февраля. Сначала ехали на поезде до Ладожского озера, там на автобусе по ледяной дороге, а потом по

грузились в теплушки, и начался трудный путь к северу, продолжавшийся бесконечный месяц. И во время длившихся часами стоянок на запасных путях, и во время неспешного движения выше и выше по карте северо-запада, по которой ма отмечала путь эшелона, обеим по-разному приходила одна и та же мысль: неужели правда, что судьба в невиданной щедрости своей подарила — БУДУЩЕЕ?..

ПОСЛЕСЛОВИЕ ПЕРВОЕ

Из письма Вильгельма Семеновича Тигонен его жене Вере Николаевне Тигонен:

"Чиили, 18 июня 1942 г.

Дорогие мои!

Нет слов, чтобы передать ту радость, с которой я получил ваше письмо! Вы живы и здоровы, а ведь я уже давно вас оплакал и считал погибшими. От эвакуированных я знал о положении дел, и потому у меня были все основания оплакивать вас.

Как я рад, как я рад, ведь ты, Вера, своим письмом меня воскресила. Целую вас крепко, крепко и теперь с большим нетерпением жду дня, когда смогу прижать вас к своему исстрадавшемуся сердцу. Глубоко скорблю о смерти деда и няни, но утешает мысль, что им не пришлось долго страдать.

Кончается четвертый год высылки. 2 июня с.г. я подал заявление в НКВД Казахской ССР о принятии меня добровольцем в действующую армию. Жду ответа со дня на день. Если меня возьмут, то вышлю вам сразу же аттестат. Моей единственной просьбой будет дать мне возможность перед отправкой на фронт заехать к дам проститься. Если же меня используют по специальности, я получу возможность взять вас к себе. Все решится на этих днях...

Мне тоже много пришлось пережить за это время, я очень постарел, голова вся седая.

Работаю я сейчас заведующим кирпичным заводом и кожевенным цехом промкомбината. По сути дела это очень маленькие производственные точки, но возни с ними много. Платят неаккуратно, задерживают зарплату по два месяца. Плохо то, что от квартиры до завода три километра, а ходок я стал плохой, очень похудел и ослаб. Ну да это не беда! Теперь все легко переносить, благо вы, мои дорогие, живы и здоровы,

Имею некоторый приработок, рисуя портреты. Но кончилась бумага, а купить ее негде.

Еще раз целую крепко, крепко! Будьте здоровы и не забывайте меня!

Папа".

Вильгельму Семеновичу отказали в просьбе послать его на фронт добровльцем. В 1943 г., по истечении срока высылки, ему не разрешили оставить Казахскую ССР. Окончание войны тоже не принесло ему свободы выехать в родные края. Его начали одолевать болезни: туберкулез и астма. Перемена климата стала представляться пагубной.

В начале 50-х гг. Константин Петрович ПУХОВ, во времена репрессий высланный в Казахстан, побывал в Ленинграде у Веры Николаевны Тигонен. Он договорился на обратном пути встретиться с Вильгельмом Семеновичем на одной из станций Туркестанской железной дороги, где тот тогда проживал. Однако Константин Петрович напрасно ходил вдоль состава с посылкой в руках: к нему никто не вышел. Есть основания полагать, что к тому времени невзгоды сломили Вильгельма Семеновича и в нем стало трудно узнать прежнего Вилле, очаровавшего даже суровую к избранникам дочерей Татьяну Владимировку Гредескул. Быть может, в нем еще жило достоинство и он не хотел сожалений. Укрывшись где-нибудь, возможно, он следил глазами за тщетно высматривающим его посланцем. А может, и вовсе не пришел на станцию. Кто теперь узнает?

Последняя весточка о Вильгельме Семеновиче Тигонен:

"Туркестанская городская больница.

Уважаемая Вера Николаевна!

По просьбе Тигонен B.C. сообщают, что, находясь в Туркестанской городской больнице в тяжелом состоянии по поводу заболевания сердца, гр-н Тигонен B.C., 54 лет, скончался 2/11 — 1958 г, в 3 часа ночи.

Последней его просьбой было сообщить Вам о его смерти.

С глубоким прискорбием сообщаю Вам.

Лечащий врач Л. Тавель.

2/II – 1958”.

ПОСЛЕСЛОВИЕ ВТОРОЕ

Начальнику тюрьмы №2 г. Златоуста

от гр-ки ТИГОНЕН В.Н., 11 июня 1959 г,

ЗАЯВЛЕНИЕ

Вторично прошу Вас сообщить мне о местожительстве моей сестры Гредескул Л.Н., арестованной в июле 1941 года в г. Ленинграде и по сведениям, полученным мной от УМВД Ленинградской области, направленной во вверенную Вам тюрьму. На мой запрос, посланный в 1956 году Вы ответили, что таковой у Вас не числилось. В настоящее время дело Гредескул Л.Н. находится у прокурора г. Ленинграда на предмет ее реабилитации, и прокурор подтвердил мне, что в 1941 г. она бы а направлена в тюрьму №2 г.Зла-тоуста. Прошу Вас еще раз справиться в архивах.

(Подпись)

Гр-ке ТИГОНЕН В.Н.

Ваше заявление в части розыска сестры Гредескул Л.Н. получено и приняты меры к розыску архивных материалов. Результаты розыска будут высланы Вам дополнительно позже.

Зав. архивом УИТК УВД Челябинской области

ВАСИНА А. (подпись)

Из письма Веры Николаевны Тигонен Владимиру Андреевичу Гредескул (младшему брату Николая Андреевича Гредескул), июль

1959 года:

"...Теперь о Милочке. Когда я подала заявление о реабилитации, меня вызвал районный прокурор, и я немедленно пошла к нему. Он объяснил, что хотел меня видеть в связи с тем, что в деле Людмилы Николаевны Гредескул отсутствуют необходимые материалы, и потому ему хотелось побеседовать со мной. Есть только протоколы допросов, из которых явствует, что ее спрашивали, отчего она училась в Яссах, хотя семья жила в Ленинграде, и какова ее связь с неким Львом Закке. Оказывается, Леву арестовали вместе с тремя какими-то людьми, как выразился прокурор, —"сочинили шпионский центр", и расстреляли всех. Сейчас Лева, конечно, реабилитирован. До ареста он жил в Москве, и Милочка переписы-

валась с ним. Когда его арестовали, его жена, немка, не зная никакого другого языка, кроме родного, прислала Милочке письмо, прося совета, что ей делать, оставшись одной с двумя детьми. Она умела прекрасно вязать, и спрашивала, нельзя ли найти себе в этом качестве какое-либо применение. Письмо пришло Милочке перед самой войной и было изъято при обыске во время ареста. Но в деле это письмо отсутствовало. Прокурор сказал: "Там только допросы и в них перепев одного и того же". Я спросила: "А в чем заключается обвинение?" Он ответил: "Да нет никакого обвинения. Дело неполное, по нему невозможно понять, откуда известно, что Людмила Николаевна скончалась, в каком это было году и почему". Прокурор дал мне несколько адресов, по которым и советовал обратиться..."

Владимир Андреевич Гредескул Вере Николаевне Тигонен:

"...Если бы можно было проверить на подлинность Милочкины подписи на допросных листах..."

Министерство юстиции РСФСР

Ленинградский городской суд

4 сентября 1959 года

СПРАВКА

Выдана гр. Тигонен Вере Николаевне в том, что постановлением Президиума Ленинградского городского суда от 14 августа 1959 года Постановлением Особого Совещания при НКВД СССР от 7 марта 1942 года в отношении Гредескул Л.Н., 1896 года рождения, отменено и дело производством прекращено за отсутствием состава преступления.

Гр. Гредескул Людмила Николаевна по настоящему делу считается реабилитированной.

На момент ареста Гредескул Л.Н. работала преподавателем математики в 71 средней школы г. Ленинграда.

Председатель ЛЕНГОРСУДА Соловьев (подпись)

МВД РСФСР

Управление Внутренних Дел Исполнительного комитета Челябинского областного Совета

депутатов трудящихся

13 октября 1959 года

В городском ЗАГС г.Ленинград

копия: гр-ке Тигонен В.Н.

Выдается извещение о смерти заключенной Гредескул Людмилы Николаевны для регистрации ее смерти и выдачи свидетельства о смерти ее сестре, Тигонен В.Н.

Зав. архивом УМЗ УВД

Челябинской области

А.Васина (подпись)

СВИДЕТЕЛЬСТВО О СМЕРТИ

Гр. Гредескул Людмила Николаевна умерла 18 августа 1943 года, возраст 47 лет, причина смерти —пеллагра. Место смерти —прочерк. 7 января 1960 года.

Из письма Натальи Михайловны Гердзей-Капица Вере Николаевне Тигонен, январь I960 года:

"Дорогая моя Верочка, как и ты, я не думала, что Милочка жива, разумом понимала, что не может ее быть в живых, но в душе —жила надежда. Иногда представляла себе: открывается дверь, входит Милочка. Узнаем ли друг друга?

И главное —как это бессмесленно, ненужно и просто. Что ее дело могли связать с арестом Левы Закке, приходило мне в голову.

Но я уверена (понимаешь, Вера, уверена), что когда ее брали, о Закке и не подозревали. Ее пришли арестовать по доносу этого негодяя, которому она, может быть, и рассказывала о Закке, который, вероятно, прочитал в ее записной книжке, украденной им, адрес Закке. Ты поняла, кого я имею в виду: Золотарева. Он донес на нее, чтобы выгородить себя из какой-то неизвестной нам вины, или просто, чтобы выслужиться. А во время ареста, когда искали и не нашли улик (откуда им взяться?!), захватили письмо от жены Закке —такая многообещающая фамилия! А потом дали фабриковать дело. На всякий случай приговорили к 10 годам.

Судя по справке о реабилитации, в марте 1942 г. она была еще в Ленинграде, потому и не дошли до нее мои деньги, посланные в Златоуст. Мне кажется, что она вообще не доехала до Златоуста, а погибла в дороге. Ведь можно себе представить, как кормили в блокадном Ленинграде заключенных, и в каком состоянии она была, когда ее вывозили. Мы-то, вольные, еле волочили ноги, и сколько нас гибло в пути!.. Если бы она достигла Златоуста, думаю, что тем или иным путем она дала бы о себе знать. Между тем, ни мои деньги, ни письма, посланные летом 1942 г., до нее не доходили. Дата смерти, указанная в свидетельстве о смерти, скорее всего вымышленная. Никак не получается, что Милочка могла дожить до августа 43 года. Да и как можно с точностью указать дату и причину смерти, а где это произошло —не знать?..

Как ни горько, тайна Милочкиной смерти навсегда останется тайной. Милочка затерялась и погибла на страшных дорогах тогдашней России. Что сказать? Я понимаю твое отчаянье, у меня в душе такое же. Злые силы сбросили Милочку в пропасть, а мы только заглянули в нее, спасенные чудом, но кому дано измерить боль наших сокрушенных душ?.."

Ленинград, 1983 г.