Т.ТЕРЕНТЬЕВА

МОЙ ОТЕЦ ИГОРЬ ТЕРЕНТЬЕВ

Мой отец, Игорь Герасимович Терентьев^¹ — режиссер, актер, поэт и художник — родился 17 января 1892 года в Павловграде, в семье полковника жандармерии Герасима Терентьева и прусской баронессы Елизаветы фон Дерфенден. Происхождения своего он не скрывал, за что, как мне представляется, и поплатился впоследствии.

В начале 900-х годов Терентьевы переехали в Харьков, где Игорь закончил гимназию и поступил на юридический факультет местного университета. В 1912 году Игорь Терентьев перевелся на юридический факультет Московского университета. В Москве И.Терентьев был вхож в дом В.Ходасевича. В семействе В.Ходасевича имелись его стихи и рисунки. В это же время отец познакомился с сестрой Михаила Карповича, своего сокурсника по юридическому факультету. На третий день знакомства с Натальей Карпович, моей матерью, сделал ей предложение. Она дала согласие стать его женой. В первые годы они жили в Тифлисе, у отца Натальи, Михаила Викентьевича Карповича.

Так накануне революции Терентьев оказался в Грузии. Все попытки найти в Тифлисе работу оказались безуспешными. Он писал стихи, рисовал, пробовал себя на сцене. Вместе с поэтом-заумником Алексеем Крученых, братьями Зданевичами, Ильей и Кириллом, Терентьев организовал общество «41».^² Выпускал малыми тиражами очень своеобразные сборники стихов и рисунков, читал лекции в литературно-художественном подвале «Фантастический кабачок».^³ Но все это, разумеется, не давало средств к существованию. Для того, чтобы заработать деньги, отец купил ишака, на котором развозил фрукты, мацони — все, что придется. Ишака вскорости, из-за страшной прожорливости, пришлось продать — заработанных денег на его прокорм не хватало.

Сколько я помню отца, он всегда что-то придумывал, всегда рисовал и писал стихи. Каждое событие сопровождалось рисунком: родилась дочь (то есть я) — появился автопортрет с дочерью на руках, приходит в дом няня — готов ее портрет, отец пробует себя на сцене —

следует шарж «Я актер», организовано футуристическое общество «41» — рисунок с изображением Крученых, Зданевича, Терентьева.

Летом 1923 года отец переехал в Петроград. В это время К.Масе-евич занимался коренным реформированием Музея художественной культуры (в дальнейшем известного как ГИНХУК), в котором сотрудничали Матюшин, Манскров, Татлин и Филонов. Терентьеву было поручено руководство фонологическим отделом, который он преобразовал в центр по изучению зауми. И.Терентьев вел курсы, участвовал в дебатах, писал статьи. Как он сам признавался в письме А.Крученых, это было время величайшей творческой активности. Он желал дать жизнь группе, которая стояла бы по левую сторону от «Лефа», соединила бы Маркса с заумью, материализм с беспредметностью. А в начале 1924 года он приступил к режиссерской работе в Агитстудии и в Красном театре, для которого написал и поставил пьесу «Джон Рид» (премьера состоялась 24 октября 1924 года), вызвавшую многочисленные отклики театральной прессы. И, наконец, после неудачной попытки сотрудничества с труппой Акдрамы, бывшего Александрийского театра, Терентьев создал свой экспериментальный театр — Театр Дома печати, в Шуваловском дворце на Фонтанке. Здесь он поставил «Фокстрот», текст которого был написан В.Андреевым специально для Терентьева, и «Узелок» (пьеса И. Терентьева), а затем — оперу «Джон Рид» (музыку писал композитор Владимир Кашницкий), «Ревизора» Гоголя в заумной интерпретации, вызвавшей настоящий скандал, и «Наталью Тарпову» по роману С.Семенова.

К сожалению, почти не осталось материалов о работе отца. Писавшие о Терентьеве — литературовед Г.Федоров, режиссер М.Левитин, театровед К.Рудницкий — собирали материал буквально по крохам. Все они побывали у меня, и я, как могла, старалась воскресить образ этого удивительного человека.

Жить ему было всегда интересно. Даже в тюрьме, даже в лагере.

В 1988 году в Италии вышло первое и единственное собрание сочинений Игоря Терентьева, подготовленное и прокомментированное итальянским профессором Марцио Марцадури и петербургской исследовательницей русского и грузинского авангарда Татьяной Никольской. Как они пишут в предисловии, «тексты этого тома составляют фундаментальную часть творчества И. Терентьева и дают представление о двух наиболее значительных этапах его деятельности: Терентьев — теоретик и поэт «41», Терентьев — изобретатель и режиссер нового театра». Свою обширную программную статью о Терентьеве-режиссере М.Марцадури начинает словами: «Игорь Терентьев поражал, ошеломлял. За ним признавали культуру и талант, мастерство и фантазию, но его упрекали в недостатке программы и ставили в вину, что свои спектакли он обращает в поток находок...» И затем приводит определения критика 1920-1930-х годов Н.Верховского: «Игорь Терентьев — самый индивидуальный в Ленинграде режиссер. Неистовый мученик театрального парадокса. Упорствующий выдумщик. Расточитель новаций. Он несомненный мастер-экспериментатор, поражающий работоспособностью, знанием секретов сцены, смелостью фантазии, умением работать с актерами,

проникновением в тончайшие дебри театральной выразительности, куда не доберутся иные... Почти каждая его постановка оставляет двойственное впечатление: многое счастливо найдено, многое огорчительно упущено. Нечего и говорить, что Игорь Терентьев перманентно дискуссионен».

В жизни, в быту отец был таким же мифотворцем, и мои детские и юношеские воспоминания смахивают на каскад театральных выдумок, увы, иногда устрашающих, но в том уже виновен не он, а время.

В 1928 году Игорь Терентьев гастролировал с Театром Дома печати в Москве в Театре имени Мейерхольда. Гастроли прошли успешно. Луначарский предложил перевести театр в Москву, многие обещали поддержку. Однако ни помещения, ни денег Терентьев не получил. Труппа распалась. Мы с мамой остались в Москве, а отец уехал на Украину. Ставил в Одессе «Чудака» Афиногенова, «Ревизора» в Харькове.

В Днепропетровске, прежде чем организовать молодежный украинский театр, работал в Русской драме.

Украинский молодежный театр возник из студии, которая состояла в большинстве своем из молодых ребят заводской самодеятельности. На ее основе был создан театр ДРТ — Днепропетровский рабочий театр. К отцу приехали его близкие друзья, соратники и помощники, работавшие с ним с начала его театральной деятельности в Ленинграде — композитор Владимир Самойлович Кашницкий и его жена — актриса Эмилия Владимировна Инк. Все актеры, режиссер, композитор и другие сотрудники театра жили в одной гостинице на одном этаже. Репетиции, консультации, дискуссии часто проходили там же. Начали с постановки спектакля по роману Ивана Ле «Межгирья».

Спектакль имел огромный успех. Труппа готовила новую премьеру. Терентьев с двумя молодыми украинскими драматургами писал пьесу «СОг», актеры приступили к репетициям. Итак, сбылась мечта Терентьева: он организовал молодежный театр, в котором ставились пьесы на актуальные темы. И вот тогда, это было в начале 30-х годов, Игорь Терентьев подал заявление в партию. Теперь, как он считал, ему было с чем прийти в партию. Происхождения своего он не скрывал и здесь. Через две недели его забрали.

Я была в эти дни в Днепропетровске. Мы сидели в одной из комнат нашего гостиничного номера, а актер Фима Липкин рассказывал об ужасах еврейских погромов, которые он пережил в раннем детстве. Все притихли, а Фима как раз и говорит: «Мы сидим, слушаем, ждем... Пройдут мимо наших дверей или нет?..»

И вдруг постучали. Вошли трое. Спросили Терентьева. Я позвала. Папа пришел. Ему показали ордер на арест, на обыск. Как и все тогда, он уходил с уверенностью, что «там разберутся»...

Терентьева осудили по 58-й статье, сроком лишения свободы на 5 лет. Обвинение он сам себе сочинил — будто бы совершил какуто-то там диверсию, мост, кажется, взорвал. Его посадили в днепропетровскую тюрьму. Через месяц арестовали его ближайшего друга, Кашницкого. Начались передачи, начался ужас. Годы были голодные, тяжелые, что там мы могли собрать для передачи отцу?! По белью мы поняли, что его пытают. Знали, что он крепкий человек, и надеялись, что выдержит.

Терентьев в тюрьме выжил. Выжил благодаря своему таланту, уму, характеру. Потом он нам рассказал, как стал, чтобы не пропасть с тоски, рисовать портреты заключенных. А в те годы много сидело кулацких сынков и детей священнослужителей — они передавали портреты домой, а благодарные родители носили художнику и пироги, и сметану, и галушки.

Рисовал он так «похоже», что даже тюремщик, охранявший его, как-то сказал:

— Игорь, выходи. Нарисуй меня.

— Тебя посадят на гауптвахту. Нельзя, — протестовал Терентьев.

— Ничего. Выходи и рисуй.

Терентьев вышел, стал его рисовать. Того посадили, он две недели просидел под арестом, вернулся и сказал:

— Игорь, выходи дорисовывай.

Отец вспоминал, как его «разыгрывало» ЧК. Как-то вызвали в объявили:

— Игорь Герасимович, готовьтесь. Вы приговорены к расстрелу. Обещаем исполнить ваше последнее желание.

— Жена у меня только что была. Дочь не надо травмировать, ей всего четырнадцать лет. Я хочу прочитать вам лекцию о ваших недостатках.

И полтора часа он доказывал тюремщикам, что нельзя было каких-то двоих сажать в одну камеру; что ошибкой было вести заключенных по такой-то дороге — могли случиться такие-то неприятности; что всем-всем будет ясно, что вмененное ему обвинение — чепуха, так как он не мог взорвать железнодорожный мост. Когда его спросили:

«Зачем же вы подписали?» — он ответил: «Я думал, вам так надо. Вы — Советская власть. А я за Советскую власть! Я и подписал».

А как он говорил! Если вы смотрите ему в глаза и слушаете, как он прекрасно поставленным голосом логически безупречно выстраивает свою мысль — юрист все-таки, — то он может сейчас вам доказать, что черное — это белое, потом, что черное — это черное, и сейчас же еще раз — наоборот.

После того, как последнее желание было исполнено, повели на расстрел. (Когда его уже освободили, я спросила отца: «Тебе было страшно?» — «Знаешь, нет. Мне было очень любопытно. Какая-то легкость появилась. И как-то не верилось, что меня не будет».)

Тогда, в начале 30-х, Терентьева не расстреляли. Тогда отца выслали на Беломорканал, в район Медвежьей Горы.

Первое время тачки возил, забивал сваи, стихи сочинял:

Кремль.

видишь тачку внизу?

Это я

в тачке везу

землю социализма.

Потом придумал что-то (как всегда) и стал на 400% норму выполнять. Одновременно писал статьи в газету, организовывал самодеятельные концерты. Начальство его быстро приметило. Дали маленькую комнатку отдельную. Он подобрал себе бригаду из талантливых зэков.

К отцу вскоре приехала мама, а следом и я. Долго ходила, искала, наконец нашла. Он сидел за столом, что-то писал. Я открыла дверь, он смотрит на меня непонимающе и говорит: «Я вас слушаю?» Дома мы его называли Шишей. «Шиша, — говорю, — это же я, Таня!» Когда мы расставались, мне было 14 лет, а приехала я к нему семнадцатилетней девушкой. Он бросился ко мне...

Потом повел меня на репетицию, объявил всем своим, что приехал главный критик.

Так я познакомилась с труппой терентьевской бригады. Ее буквально носили на руках по всему Беломорканалу. Терентьев придумывал и ставил смешные, острые водевили на темы лагерной жизни. Заключенные так любили эти выступления, что только ради них начинали перевыполнять план.

Лагерь на Беломорско-Валтийском канале запомнился мне каким-то, я бы сказала, демократичным. До того доходило, что одному актеру, из раскулаченных, мальчишке совсем, мать отвечала на его письмо: «Нельзя ли к вам туда, в лагерь, устроить нашего младшего?» Тогда ссыльным кулакам жилось во много раз тяжелее, чем заключенным. Правда, недолго. В 37-м году таких лагерей уже не было. Освободили Терентьева и всех актеров его бригады досрочно.

Приехал отец в Москву. Пробовал устроиться на работу в театр — не смог. Начал снимать картину «Восстание камней» — о событиях гражданской войны в Керчи. Задумано было интересно, но, как у многих театральных режиссеров, пытавшихся снять первый фильм, ничего не вышло. Вот тогда-то, как я помню, Терентьева пригласили с бригадой по вольному найму на канал Москва-Волга. В Дмитрове дали комнату в общежитии. Мама к нему переехала. А я училась на рабфаке и ездила к ним по выходным из Москвы.

На слет ударников канала Москва-Волга приезжал Горький. Я при этом присутствовала. Выступали две бригады. Одна, скажем, мха-товского типа, а другая — терентьевская. Горькому понравилась «мха-товская», хотя он приветствовал обе, а бригады приветствовали Горького. Горький плакал, я не удивлялась, потому что знала, что Горький всегда плачет. На него наводили фотоаппараты, кинокамеры, он закрывался, просил его не снимать. А приехавшая с ним Вера Инбер прочитала стихи:

Я не знаю, что сильнее:

Мощь канала

Или те, кто им руководил?

Повенецкую агитбригаду Терентьева снял А.М.Родченко, который делал репортаж для книги «Беломорско-Валтийский канал имени Сталина». Одна из фотографий у меня сохранилась. На ней рукой отца написано: «Фото А.Родченко. Постановка И.Терентьева. 1933 год. Репе-

тиция на постр. Беломорско-Балт. канала. Повенецкая агитбригада приехала в Дмитров после окончания Беломорстроя. Перед слетом ударни-ков-беломорстроевцев в Дмитрове (то есть, на Мосволгострое) бригада репетирует «Шалман» (пьеса из жизни соц-вредов. «Шалман» — притон). Было это в августе 33-го года».

А.М.Родченко был знаком с отцом со времен «Нового Лефа», отец писал его, портреты хранятся у меня. В начале 37-го года я видела выступление бригады Терентьева в Москве, в клубе ОПТУ, на Лубянке. После концерта всем вручили грамоты. И Терентьева наградили, а через месяц он приехал домой я Москву и сказал: «Я приехал прощаться. Всех сажают. Что я, хуже других? Могут и меня посадить, но теперь я уже ничего не подпишу».

Отца арестовали в мае 1937 года — 10 лет без права переписки. Мы и не представляли, что это значит... Ходатайствовали, писали в правительство, обращались за помощью к Лиле Брик...

На этом жизнь Игоря Герасимовича Терентьева обрывается. И где свидетели его последних недель, дней, а может, часов? Правда, были еще вести, скорее всего, небылицы об отце. Терентьева забрали весной, а зимой к нам приехал чекист и сказал, что отец в спецлагере в Караганде, и вот-вот его вместе со всеми будут пересылать на северо-восток, нужны теплые вещи; сказал, что очень рискует, передавая это известие. Что-то еще такое сказал, что заставило нас поверить — то ли, как отец маму называл, то ли, как мы его дома звали.^¹

Не могу вспомнить, когда точно, но, кажется в 1952 году, меня вызвали на Покровку в маленькую комнату на втором этаже небольшого дома, чтобы дать ответ на мой запрос о судьбе Игоря Терентьева: «Ваш отец умер в октябре 1941 года». Не поставив подписи на предъявленной бумаге, я выскочила наружу и долго, обезумев, бегала по улицам города. В сборнике «Факт» отец в шутку указал год своей смерти — 1944.

Когда вскоре я перевезла в Москву из Тбилиси тяжело переболевшую мать, она спросила, что я знаю об отце. Я ответила, что ничего не известно, но она, взглянув на меня, сказала: «Нет, ты знаешь. Его нет». И замолчала на несколько месяцев. Спасла маму двоюродная сестра, она повела ее в церковь.

Через несколько лет мать встретила на улице Кирова Алексея Крученых, нищего и голодного, и спросила, есть ли у него что-нибудь об отце. Он ответил, что есть. Это был 1967 год. Те деньги, что она получила одновременно со справкой о реабилитации отца, она отдала Крученых за два составленных им альбома, посвященных Игорю Терентьеву. В них были рисунки отца, фотографии, стихи, вырезки из газет и журналов.

Терентьев и Крученых очень дружили, встречались еще со времен Тифлиса, часто виделись в Москве.

В альбом было вклеено стихотворение Крученых, обращенное к отцу, строки которого сейчас наполняются горькой и жестокой иронией:

Игорь, помнишь?

 Когда-то

мы вместе

озоровали в Тифлисе:

Кроили какалъно-анальный словарник

 из Гумилева и Ахматовой —

молитвенник для дам.

 Предсказывали лет — кончину

блочистов и юродегенератов —

кузминских мальчиков и юркунов.

Свирепые корнещупы —

открывали футур-всеучбище

в «Фантачке» (где впервые открыли тебя и Чачикова!). Изумительный,

ласково-цепкий танцор,

 ты рядился тогда негром,

 косыми скулами

обольщая балерин.

Самый остроумный человек в Тифлисе,

 ты читал доклады

о «грандиозавре».

ерундовых орудиях,

и о стрельбе в обратную сторону,

чтобы победить летаргию привычки.

 Лишь аннулировав все богатства,

мы стали богатеть.

В нашем разговоре

мы начинали не ниже,

чем с 41 градуса.

Прошли года...

От дезинфицирующего озорства,

попутно оплевав мадошек   

   и безбровый пузырь Моны Лизы, —

Мы ринулись в РОСТ.

 Была работа

по-острому проста.

И после, —

описав веселую восьмерку вокруг земного шара,

 перекочевали

через пастерначьи барьеры

 на Беломорстрой

 и «Волга-Москву».

Бьем барабан тревоги на прорывах,

 в гранитном грунте

роем кубометры,

вбиваем сваи,

в скалы закладываем динамит и аммонал.

Постройщики грандиозных каналов —

пишем анналы побед.

 Скороговорки в такт несущимся тачкам

тачаем

Канальный твой театр

поздравительно сотрясает каналоармейцев —

 бывших соцвредов,

а ныне — рекордист-ов-ударников.

 И все же мало,

слишком мало.

 Как Повенчанский шлюз

на воздушных взлетах, —

Твоя грозна,

горда задача:

Найти конкретность кисти и перу.

Себе и каждому писаке

Затем

— ударный темп: —

помочь сверхсрочно

канализировать страну,

а всю шпану

перекроить, переиначить...

 И долго бригадный хор

урчал ораторию:

«Слушай, Беллаг»,

созывая в одну семью

 Всех рабочих и писателей.

…………………………

А рядом

главного режиссера

бесстрастный и бесстрашный голос

 отдает приказы-молнии,

 четко отмечая все:

улыбку работы

и лень звериную,

канальское очковтирание

и смелость без дыма.

 Как гром из рупора

отдает приказы

бесстрастный и бесстрашный голос.