ВАХА ТАТАЕВ

В зал заседаний Чечено-Ингушского Совнаркома 22 февраля 1944 года в срочном порядке были приглашены руководители республики. В основном чеченцы и ингуши. Экстренный вызов, усиленная проверка документов при входе в здание, отчужденные и суровые чиновники, носившиеся по коридорам, настораживали и накаляли атмосферу. Все ждали какого-то важного сообщения. Появился взволнованный и подавленный Председатель Совнаркома Супьян Моллаев. Несмотря на его старания, скрыть волнение не удалось. У него дрожал голос и тряслись руки. Окинув взглядом сидящих в зале, он тихо начал говорить о решении правительства СССР депортировать всех чеченцев и ингушей в Среднюю Азию. Это сообщение, как взорвавшаяся бомба, ошеломило собравшихся. Наступила большая пауза. Она, казалось, длилась вечность. Молчание нарушил молодой симпатичный юноша в светлом костюме:

- А за что нас ссылают? В чем же провинился наш народ?

- Кто это спрашивает? - раздалось из соседней комнаты, дверь которой была приоткрыта.

- Начальник Управления культуры Татаев Ваха Ахмедович, - пояснил Моллаев.

- Решение правительства СССР обсуждению не подлежит, - послышался тот же неприятный голос с грузинским акцентом. Это был Лаврентий Берия, лично возглавлявший операцию по выселению чеченцев и ингушей.

Больше вопросов никто не задавал. Все знали, что Татаева завтра может не стать. Слава Богу, обошлось.

Ваха разделил участь своего народа. Он был сослан в Казахстан, в город Алма-Ату. Сам Татаев никогда этот случай не вспоминал. И вообще не любил рассказывать о себе. Хотя собеседник он был интересный и о других мог говорить часами.

Ваха Татаев родился 15 декабря 1914 года в маленьком чеченском селе Толстой-Юрт. Трудовую деятельность он начал в 1931 году, став директором клуба Горячеводского учебного комбината Грозненского района Чечни. Ваха был создан для искусства. Интеллигент до мозга костей, в котором природная культура в высоком понимании органично проявилась с самого рождения. В нем, перефразируя Чехова, все было прекрасно: и одежда, и мысли, и поступки. Одевался он, как говорится, с иголочки. Любил носить костюмы светлых тонов. Когда

этот огромный красавец, в светлом костюме, в белоснежной выглаженной рубашке, шел по городу, прохожие невольно останавливались и смотрели ему вслед. Его большие белые руки, казалось, кроме книг и авторучек, ничего не держали. Но это только казалось. Он мог и обед приготовить, и убрать в доме. Любил возиться на даче. Однако неопрятно одетым, с запачканными руками его никто не видел.

Творческий путь Татаева начался в 1938 году, когда он стал артистом Национального театра. Из многих ролей, сыгранных им на сцене, таких, как Олеко Дундич (Кац и Ржевский), Сурхо («Сурхо – сын Ади» М. Гадаева и Г. Батукаева), капитан Ибрагимов («Тамара» Идриса Базоркина) и других, наиболее удачным получился образ Отелло («Отелло» Уильяма Шекспира).

С 1939 по 1941 год Татаев учился в московском ГИТИСе. По окончании студии работал артистом и директором театра. А вскоре стал начальником Управления культуры Чечено-Ингушетии. Находясь в ссылке в Алма-Ате, Ваха работал в Театре оперы и балета имени Абая, а затем в Театре юного зрителя, где до сих пор с большой любовью вспоминают его.

В 1957 году, вернувшись на родину, Татаев возглавил Министерство культуры республики. Тогда в шутку говорили: «Министр есть, а культуры нет». В этой шутке была доля правды. Все приходилось начинать на пустом месте. Не было творческих работников, помещений, средств. Но был настоящий министр, знающий, инициативный и влюбленный в свое дело. Стремясь наверстать упущенное за тринадцать лет ссылки, Татаев делал невозможное. За короткий период заработали театры, филармония, был создан ансамбль песни и танца. Открылись сотни библиотек, несколько музеев, республиканский Дом народного творчества, музыкальные школы. Ежегодно на учебу в институты культуры, консерватории и художественные вузы направлялись одаренные юноши и девушки. В Москве и в Ленинграде при ГИТИСе и ЛГИТМиКе, а также в Вагановском хореографическом училище в Ленинграде открылись национальные студии по подготовке артистов. Эти годы ознаменовались бурным развитием искусства и культуры республики. И грозненские театры, в числе других ведущих театров страны, не раз демонстрировали свое искусство на сценах столицы. Государственный ансамбль танца «Вайнах» участвовал во всех престижных конкурсах и фестивалях. Маршруты ансамбля пролегали по городам СССР и странам социалистического содружества. Ему рукоплескали в Сирии и Иордании, Восточной Африке, Латинской Америке.

Расцвет Чечено-Ингушской филармонии пришелся именно на этот период. Помимо популярных в республике артистов - Марьям Айдамировой, Умара Димаева, Шиты Эдисултанова, Валида Дагаева, Султана Магомедова - здесь работали такие выдающиеся мастера, как Махмуд Эсамбаев и Муслим Магомаев.

После восстановления республики благодаря Татаеву Муслим вернулся в Грозный из Азербайджана, куда в свое время уехал его дед-композитор, и стал работать в филармонии. Тогда и начался стремительный творческий взлет будущей оперной и эстрадной «звезды». Слава о Муслиме за короткий срок шагнула за пределы республики. Попасть на его концерты было большой проблемой. Он стал не менее популярным, чем Махмуд Эсамбаев, который к тому времени уже был лауреатом Всесоюзного и Международного конкурсов и успел покорить зрителей Москвы и Ленинграда. Имея таких ярких исполнителей, Грозненская филармония стала одной из самых популярных к стране. Не было отбоя от звонков и телеграмм из всех городов Союза с просьбой направить к ним на гастроли этих артистов. Чуть позже в Чечено-Ингушскую филармонию придут такие певцы, как Иосиф Кобзон, Юрий Антонов, Ирина Понаровская, Катя Семенова, Александр Барыкин и другие. Свое первое звание «Заслуженный артист Чечено-Ингушской АССР» получили в Грозном Иосиф Кобзон и Юрий Антонов. Этого же звания удостоены певец Павел Лисициан, композитор Оскар Фельцман и другие. Муслим Магомаев и Ваха Татаев были удостоены звания «Народный артист ЧИАССР».

Ваха дружил со многими артистами. Его дружба с Иосифом Кобзоном продолжалась до последних дней жизни. Будучи в Москве, он всегда навещал семью певца. На похоронах Татаева Иосиф не был: находился на гастролях. Но по возвращении в Москву прилетел в Грозный и побывал на могиле своего друга и наставника в селе Толстой-Юрт. Певец плакал, не стыдясь слез.

Ваха относился к Муслиму Магомаеву как к сыну и тяжело переживал его уход из филармонии. Почему-то в уходе Муслима все пытались обвинить Татаева. Говорили, что Муслим поссорился с министром. Но причина была в другом. Артист полтора года прожил в гостинице с женой и дочерью. Ему был предъявлен счет за проживание на большую сумму. Это и послужило поводом к уходу.

«Министром культуры не становятся, им рождаются», - говорил Татаев.

Впоследствии я не раз убеждался в справедливости этих слов. Столько, сколько сделал Татаев для развития искусства и культуры нашего народа, не сделали все последующие министры, вместе взятые. Работе он отдавал себя всего. До поздней ночи горел свет в его кабинете. А по дороге домой Ваха обязательно заходил или в театр, или в филармонию. Он любил посидеть за столом, выпить чаю, а иногда и чего-нибудь покрепче. Любил поиграть в шахматы и даже в карты. Вел себя со всеми как свой среди своих. Был «отцом» для подчиненных. Знал их поименно. Старался каждому помочь. Особое внимание уделял подготовке кадров. Умел заметить перспективного работника. Брал его к себе в министерство и сам готовил для последующей руководящей должности.

«Министерство, - говорил он, — лучшая школа подготовки кадров».

Многие опытные руководители прошли эту школу Татаева. Министерство было центром, из которого тянулись тысячи нитей ко всем очагам культуры. Во всех районах действовали прекрасные библиотеки. В Домах культуры были открыты народные театры, работали многочисленные коллективы художественной самодеятельности. Выпускались тысячи грампластинок с записями на родном языке. (После Татаева, с 1976 года, в Чечне не появилось ни одной пластинки.) Постоянно в районы республики отправлялись фольклорные экспедиции, собиравшие уникальный материал, использовавшийся в дальнейшем народными коллективами художественной самодеятельности и при издании фольклорных сборников.

Большую роль в создании музыкальных, литературных и художественных произведений сыграл Художественно-закупочный совет при Министерстве культуры. Он стимулировал местных авторов на создание интересных произведений искусства. Кроме того, в республику приглашались композиторы, поэты, режиссеры из Москвы и других городов страны. Они тоже создавали прекрасные спектакли, симфоническую музыку, пьесы для театров. Огромную лепту в музыкальную жизнь Чечено-Ингушетии внес знаменитый дирижер, народный артист СССР Павел Вощак. В его бытность республиканский симфонический оркестр преобразился. На его концерты достать билеты было очень сложно.

Все происходящее в искусстве находилось непосредственно под контролем министра культуры. Мы, работавшие с ним, удивлялись его неуемной энергии и трудолюбию. В отличие от руководства Чечено-Ингушского обкома партии, в Москве знали цену Вахе Татаеву

и уважали его. Это немного сдерживало тех партийных чиновников, кто недолюбливал министра. Но его враги - те, кто не мог смириться с развитием национальной культуры, - искали любой повод, чтобы придраться к Татаеву. Запрещались спектакли и песни, которые хотя бы чуть-чуть заставляли задуматься над смыслом жизни или воспевали Чечено-Ингушетию и ее народ. Так была запрещена песня «Милый Кавказ». Казалось бы, в ней не было ничего крамольного. Просто с любовью говорилось о красоте Кавказа. Татаев очень любил эту песню и переживал, когда она попала в список запрещенных. Ваха завещал исполнить ее на своих похоронах.

В Москве Татаева называли «большой министр маленькой республики». Когда он приезжал в Министерство культуры России, здесь все словно приходило в движение. Он умел расположить к себе людей. Относился уважительно ко всем, независимо от занимаемого положения.

«Вы не с теми дружите, начинайте со швейцара, - советовал он нам. - Когда я приезжаю в Москву, в какую-нибудь организацию, я дарю цветы самым рядовым служащим и, пока дойду до начальства, узнаю все».

Татаеву не приходилось сидеть у столичного министра или его заместителей в приемной. Его здесь встречали еще у порога. Отношение к нему было совершенно иное, чем к его коллегам из других республик. Девушки, которых в министерстве было большинство, сбегались, чтобы взглянуть на него. А он, как истинный джентльмен, с мягкой интригующей улыбкой одаривал всех женщин комплиментами.

Ваха нравился женщинам.

Назвать его счастливым значило сказать неправду. Мало кто знал его историю. В молодости он был женат на артистке Национального театра, девушке необыкновенной красоты. Они, казалось, были созданы друг для друга. Но однажды будто кошка пробежала между ними. Супруги разошлись и не хотели вспоминать о прошлом. Но оказалось, что продолжали любить друг друга, всю жизнь расплачивались за свою ошибку, но изменить уже ничего не могли.

Вторая жена Вахи была артисткой Русского театра.

По внешним данным полная противоположность ему - красавцу. Связывали их двое детей, в которых он души не чаял. Та же, что всегда любила его, так и прожила свою жизнь в одиночестве. Она знала, что и Ваха тоже любит ее, чувствовала его внимание и до последней минуты надеялась на чудо.

Татаеву удавалось многое. Но нередко усилия министра натыкались на глухую стену обкомовской бюрократии.

«Это белогвардейское гнездо, - говорил Татаев, показывая на здание обкома партии. - То, что мы делаем, им как нож в сердце, хотят, чтобы мы дикарями были».

В обкоме сидели кто угодно, кроме чеченцев и ингушей. Их сюда старались не допускать. Но если все-таки кого-то назначали на руководящие должности, то старались подобрать людей недалекого ума, чтобы затем говорить: «Вот видите, какие они глупые, если даже руководители такие». Первых лиц в Чечено-Ингушетию направляли из Москвы и других городов страны. И никого не интересовало, знает он работу или нет, лишь бы не был из чеченцев и ингушей.

В обком партии поступила как-то анонимка на директора Ножай-Юртовского Дома культуры Бека Эльмурзаева. В доносе говорилось, что Эльмурзаев верующий и что он берет деньги с верующих за жайны (амулеты). В обкоме на «сигнал» отреагировали моментально: велели министру срочно разобраться и уволить директора Дома культуры. Татаев прекрасно понимал, что Эльмурзаев не сочиняет тексты амулетов, поскольку это может делать только мулла. И тем не менее министр вызвал его к себе.

- Говорят, ты получаешь деньги с верующих, выписывая им жайны? Что же ты в них пишешь?

Эльмурзаев, большой шутник и острослов, не задумываясь ответил:

- Я пишу: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь».

Татаев расхохотался. В это время раздался звонок из обкома:

- Товарищ министр, вы разобрались с сигналом из района по поводу директора Дома культуры?

- Этот директор сейчас сидит напротив меня.

- Ну и что, он подтверждает приведенные в письме сведения? Выписывает, ну, как их там... амулеты?

- Говорит, что выписывает.

- И что он пишет?

- «Пролетарии всех стран, соединяйтесь».

- Ну, тогда к нему претензий нет, - ответил «разобравшийся» сотрудник идеологического отдела.

У Татаева с лица исчезла улыбка. Он на минуту задумался и злостью сказал:

- И эти болваны руководят нами.

Руководители республики, направленные сюда из Москвы и других регионов, были далеки от народа и его культуры. Но они знали: чем выше уровень развития культуры, тем труднее управлять народом, осознающим свое национальное достоинство.

Татаев был костью в горле у этих горе-руководителей. Его бы давно уничтожили, не будь его другом сам Председатель Совета Министров республики Муслим Гайрбеков. Человек редкого ума и способностей, благодаря усилиям которого республика за короткий срок шагнула так далеко вперед, будто никогда и не было депортации народа. Именно Гайрбеков, в свое время работавший в Алма-Ате с JI.И. Брежневым, своим авторитетом и весом всякий раз защищал непокорного министра от надвигавшихся на него туч. Гайрбеков понимал, что только искусство и культура составляют духовную основу народа. Он говорил:

- То мизерное количество зерна, которое мы выращиваем, и даже та нефть, что добываем, исчезнут, и никто этого не заметит. А создавамое нашими писателями, поэтами, художниками, музыкантами останется навсегда в истории народа.

Во всем, что удалось сделать Татаеву, была определенная заслуга главы правительства. Татаев любил свой народ и всегда готов был постоять за его честь. Мне запомнилась поездка Государственного ансамбля песни и танца Чечено-Ингушетии в Грузию (1960). Ансамбль тепло принимали во всех районах, особенно там, где проживали чеченцы-кистинцы. Вместе с ансамблем как представитель республики выезжал и министр культуры Татаев. Ежедневно после каждого концерта был банкет, где вино лилось рекой, а столы ломились от яств. Грузинское гостеприимство известно всем. Все шло хорошо до последнего дня. А затем произошло следующее. Из Тбилиси приехал секретарь ЦК компартии Грузии по идеологии. Он присутствовал на заключительном концерте, вручил ансамблю Грамоту ЦК, сказал много теплых слов. После концерта был заключительный банкет. Говорили много тостов в адрес ансамбля и народа. Танцевали и пели и наши артисты, и грузины. Вдруг в разгар веселья один из грузин предложил тост за Сталина. Татаев встал и громко заявил, что мы за Сталина пить не будем. Зал затих, будто оглущенный. И в этой мертвой тишине все смотрели друг на друга, не зная, как быть дальше. Нарушив молчание, кто-то сказал:

- Вы нас обидели.

- Мы вас обидеть не хотели, - ответил Татаев. - Вам большое спаибо за гостеприимство. Мы уважаем грузинский народ, но человек,

за которого мы отказываемся пить, не просто обидел наш народ, он его старался полностью уничтожить. Половина чеченцев и ингушей, мечтая о родине, навсегда остались лежать в земле на чужбине. И все это по милости того, за кого вы предлагаете тост. Ему нет прощения, и никогда не будет. Вы можете за него пить и говорить любые тосты, но только не с нами. С вашего разрешения мы уйдем, завтра нам надо рано выезжать домой.

Вечер был испорчен. Татаев, а за ним и все артисты покинули зал.

Ваха болезненно реагировал, когда клеветали на чеченцев и ингушей. Дагестанский поэт Расул Гамзатов написал письмо, где старался доказать, что Шамиль не имеет никакого отношения к дагестанцам: «Чеченский волк, ингушская змея». Татаев, как и вся творческая интеллигенция республики, был крайне возмущен этим. Гамзатову был дан достойный ответ: «Мы, чеченцы и ингуши, горды иметь такого полководца, каким был Шамиль». Среди подписавших ответное письмо был и Ваха Татаев.

В начале 70-х годов в Дагестане проходили Дни культуры Чечено-Ингушетии. Когда Татаев встретился с Гамзатовым, министр культуры как бы между прочим спросил поэта:

- Расул, зачем ты написал такое письмо о Шамиле?

- Слушай, Ваха, я уже много раз говорил об этом. Молод был, глупость написал, голова не соображала. Я просил прощения и сейчас прошу, хотя сам себе я этого простить не могу.

- Мы тебя простили, Расул, но история такие вещи не прощает. Нельзя ее переписывать и наплевательски относиться к таким личностям, как Шамиль. Никто, кроме чеченцев, не имеет права в чем-либо обвинять Шамиля. Чеченцы никогда не простят ему позорное предательство. Будь он чеченцем, он бы предпочел смерть, как Шейх Мансур, Бейбулат Таймиев, Кунт-Хаджи, Бойсангур Беноевский и многие другие. Вот этого ни мы, чеченцы, ни история никогда ему не простят. Когда и как в Чечне появился Шамиль и как он оттуда ушел, ты знаешь не хуже меня.

Расулу было крайне неловко. И Татаев прервал разговор...

Со дня возвращения чеченцев и ингушей из депортации и восстановления республики у Татаева была мечта: установить в центре Грозного памятник герою Гражданской войны Асланбеку Шерипову и герою Великой Отечественной войны Ханпаше Нурадилову. Уже была готова модель памятника, где на вздыбленном коне рвался в свой

последний бой Асланбек Шерипов. Кстати, он действительно погиб в кавалерийской атаке на белогвардейцев. Модель памятника была одобрена как в Москве, так и в Грозном. Но воплощению проекта помешали, как считалось, межнациональные отношения. Республика называлась Чечено-Ингушетией. Установка памятника чеченцу, считали, ущемит достоинства ингушей как нации, но то, что чеченцев было около миллиона и их выдающиеся личности достойны увековечения, во внимание не принималось. Из-за этого перетягивания каната прекрасный памятник Асланбеку, отдавшему жизнь за свободу народа, так и не был установлен.

Памятник Ханпаше Нурадилову, подвигами которого восхищались полководцы, и чье имя выбито на монументе героев в Волгограде, был не только одобрен, но и высечен из камня. Однако огромный монумент, состоящий из нескольких частей, тоже так и не установили. Забытый и заброшенный, он валялся в груде мусора во дворе Сада имени 1 Мая. Но нашелся добрый человек - директор СпецПТУ. Увидев среди мусора куски скульптуры, он пригнал автокран, машину, свез все это во двор своего училища и собрал памятник. Мастера привели его в порядок, сделали к нему дорожки, посадили вокруг цветы. В дальнейшем у памятника проходили торжественные мероприятия. Но в КГБ узнали об этом. Досталось и министру культуры, и директору филармонии, в чьем ведении находился Сад имени 1 Мая, и директору училища. Требовали немедленно убрать памятник. Грозились всех чуть ли не снять с работы. Но директор ПТУ доказал, что памятник помогает руководству училища в воспитательной работе, что у памятника проходят все торжественные мероприятия: линейки, посвящения, праздники. Так Ханпаша Нурадилов, уничтоживший 920 фашистов, отдавший жизнь в 18 лет за нашу Родину, заслужил себе право стоять на скромном месте во дворе училища.

Через несколько лет вместо хороших, одобренных народом памятников героям поставили каменный монумент трем революционерам - чеченцу Асланбеку Шерипову, ингушу Гапуру Ахриеву и русскому Николаю Гикало. Народ его прозвал «Сообразим на троих» или «Два горца ведут пьяного поморца». А мечта Татаева по-настоящему увековечить память героев-чеченцев так и осталась мечтой.

Татаев имел не только награды, но и выговоры. И получал их за свой непокорный характер. Он был не из робких. Всегда держался достойно, не заискивал перед властью и не терпел, когда с ним грубо или в поучительном тоне говорили. Запомнился один случай. Мы

провожали делегацию, приехавшую из Нальчика. По дороге и машине возник спор между секретарем обкома партии и Татаевым. Секретарь курировал культуру и был одним из тех, кто ненавидел Татаева. С присущей ему ехидностью секретарь съязвил, стараясь задеть Татаева за живое. Ваха не выдержал, взорвался и послал его... Сказал это короткое слово с таким смаком и злостью, что секретарь пулей выскочил из машины. Ни до этого, ни после мне не приходилось из его уст слышать подобное. Казалось, завтра грянет буря. Но все, к счастью, обошлось. Татаев продолжал работать.

По любому вопросу он имел свое мнение, хотя в те годы старались не держать на руководящих должностях таких людей. Татаеву приходилось постоянно конфликтовать с партийными чиновниками по самым мелким вопросам, касающимся истории и культуры чеченцев и ингушей.

Как-то в одном из сельских клубов был запланирован вечер, посвященный чеченским традициям. Узнав об этом, обком партии приказал мероприятие отменить. Районные власти, всегда и во всем послушные указаниям сверху, согласились отменить вечер. И только Татаев настоял на своем. Он сам присутствовал на мероприятии и, мало того, заставил водителя привезти секретаря райкома и председателя сельсовета. А когда на следующий день раздался недовольный звонок из обкома по поводу вчерашнего вечера, министр культуры дал достойный ответ: «Чтобы о чем-то судить, надо иметь хотя бы представление об этом. Вам нужно было там присутствовать. Какой бы пост человек ни занимал, он обязан знать обычаи и традиции того народа, среди которого он живет».

Возразить было трудно, но и соглашаться с ним никто не собирался. Приходилось его терпеть, так как снять Татаева с работы мог только Председатель Совмина Муслим Гайрбеков.

Татаев был принципиальным человеком. Всегда говорил, что думал, и отстаивал то, что делал. Мне запомнился один его разговор с руководителем комиссии, приехавшей из Москвы проверять работу музыкальных школ. Комиссия объехала несколько районов республики, побывала в музыкальных школах. Подводили итоги.

- Как это так? - возмущалась руководитель комиссии. - У вас в Урус-Мартановской музыкальной школе пятеро детей, а педагогов двенадцать. В Шали семеро учащихся и десять педагогов. Мы не можем так разбазаривать государственные деньги. Эти школы немедленно надо закрыть.

Министр слушал ее внимательно, а затем спокойно спросил:

- Вы все сказали?

- Да, все.

- Тогда можно, я скажу?

- Пожалуйста.

- Ответьте мне на один вопрос. Как вы думаете, русские, чеченцы, ингуши, армяне - все вместе должны прийти к коммунизму?

Все молчали. Татаев смотрел на них и ждал ответа. Но ответа не последовало.

- Нет, вы мне ответьте на этот вопрос. Не может же быть так, чтобы русские дети пришли к коммунизму раньше, а чеченские и ингушские позже. Так ведь? Ответьте, - настаивал министр.

Женщине пришлось согласиться.

- Тогда вы должны знать, что наши дети были лишены возможности обучаться музыке целых тринадцать лет. Это те годы, что мы находились в ссылке. И еще десять лет после ссылки у нас не было ни школ, ни музыкальных инструментов, ни преподавателей. А ваши дети в это время учились. А к коммунизму мы все должны прийти вместе. Вот потому для нас один ребенок, обучающийся в музыкальной школе, дороже, чем тысячи для вас. Мне жаль, что вы не понимаете, как нам дорого достаются эти дети. И я вам заявляю: мы не только не закроем школы, мы будем делать все, что в наших силах, чтобы эти дети учились.

Я смотрел на членов комиссии и чувствовал, как им неловко в эти минуты.

Настоящей трагедией не только для Татаева, но и для всей республики явилась смерть Муслима Гайрбекова. Тысячи людей провожали его в последний путь. Кортеж автомашин, сопровождавших траурную процессию, растянулся на несколько километров. Промокший насквозь Ваха плакал, как ребенок. Было необычно видеть плачущим этого могучего человека. Но в этот день плакал не только он. Плакала сама природа. Дождь лил как из ведра. Чечня потеряла своего великого гражданина, свою Веру и Надежду. Татаев потерял друга и защитника. С тех пор началась настоящая травля министра культуры. Все его непримиримые враги из «белогвардейского гнезда» кинулись сводить с ним счеты, цепляясь за любые мелочи. И вскоре нашли повод. Находившемуся в Сирии и Иордании вместе с Государственным ансамблем танца «Вайнах» Татаеву его зарубежный приятель, приезжавший ранее в республику и гостивший у Вахи, подарил сувенир. Обком

партии обвинил Татаева в том, что он самовольно покинул коллектив, был в гостях у иностранца, от которого принял сувенир, и не поставил в известность об этом таможню и руководство республики, Татаева сняли с работы. Сувенир был лишь предлогом.

Многие из тех, кто еще вчера лебезил перед ним, сразу же отвернулись. Ваха понимал: это не друзья - попутчики.

Отстранение от должности было для министра смертельным ударом.

Он тяжело переживал случившееся. Редко появлялся в городе, стал затворником. Никогда не жаловавшийся на здоровье, спустя несколько месяцев, 13 августа 1977 года, в возрасте шестидесяти трех лет, внезапно умер в кругу друзей в гостинице «Чайка».

В тот роковой для Вахи Татаева день в Грозном проходил праздник культуры народов Дагестана. На концертной площадке в имени 1 Мая шло заключительное мероприятие, на котором, как практиковалось в то время, говорили много избитых слов в адрес гостей и бессменного, никогда не умирающего рулевого - ЦК КПСС. Я вышел на улицу и увидел Татаева. Одетый, как всегда, во все светлое, он стоял, прислонившись к дереву, и курил, задумчиво глядя перед собой. О чем он думал? Может быть, вспоминал свою нелегкую жизнь, перебирал в памяти то, что успел сделать для развития культур и искусства своего народа, и сожалел о том, чего сделать не удалось. А может, его мучило беспокойство, что другие, придя ему на смену, развалят все, что ему удалось наладить (так впоследствии и произошло) Ваха был опечален и погружен в себя. Вероятно, его жгла обида, что с ним поступили несправедливо: он был все таким же - умным, красивым и сильным, лучше других знающим эту работу, но отстраненным от любимого дела. Фактически из министерства Ваха был вытолкнут на обочину жизни. Привыкший быть в центре событий как главный организатор, в этот день он был всеми забыт. Я подошел к нему. Он обрадовался, обнял.

- Ваха Ахмедович, почему вы не заходите в зал? - спросил я, хотя и понимал, каково ему сейчас.

- В зале душно. Да и не хочется что-то туда... Дома скучно. Одиночество убивает. Не привык я бездельничать. А меня записали в пенсионеры. Многие сидящие там, в «белогвардейском гнезде», решающие наши судьбы, сами пенсионеры от рождения. Им не понять, что значит человеку, влюбленному в работу, сидеть целыми днями, ничего не делая... Правда, планы есть... Поеду скоро в Москву, буду

пробивать музыкальный театр. Нужно собрать наших вокалистов, работающих в разных театрах.

- Это прекрасная идея, - поддержал я его.

- Мне казалось, - продолжал Ваха, - что я хорошо знаю людей. Теперь убедился, что ошибался. Оказывается, многим ты нужен до тех пор, пока у тебя в руках власть. Если бы вернуться хоть на день на работу... я бы всех расставил по своим местам.

Пока мы разговаривали, торжество закончилось. Народ стал расходиться. Последними вышли дагестанские представители в сопровождении руководителей Чечено-Ингушетии. Последние сделали вид, что не замечают бывшего министра культуры. По-иному повел себя, увидев Татаева, заместитель министра культуры Дагестана. Он отделился от группы официальных лиц и поспешил в нашу сторону. Обняв, по горскому обычаю, Ваху, он озабоченно спросил:

- Ваха, ты почему здесь? Почему ты не был на сцене?..

Они разговорились, гость быстро вник в ситуацию. Вдруг он бросился к парням, выносившим из зала десятки букетов, собрал все цветы в охапку и вручил их Татаеву. Это не был красивый жест. Здесь угадывалось и уважение, и внимание, и желание доставить радость заслуженному и достойному человеку. Такое искреннее участие чрезвычайно растрогало Ваху. Но когда дагестанский гость предложил пойти на банкет, устроенный по случаю завершения праздника, Ваха категорически отказался. Тогда замминистра, человек внимательный и тактичный, устроил сердечный прием в честь Татаева в своем номере гостиницы «Чайка».

Вахе, как самому уважаемому и почетному человеку, предложили занять место тамады. Все внимание гостей в тот вечер было обращено на него. Тамада предложил первый тост за друзей из Дагестана, за их самобытное искусство, за дружбу между народами. Заместитель министра, попросив у тамады слово, сказал:

- Сегодня у меня двойной праздник. Закончились Дни культуры нашей республики в братской Чечено-Ингушетии. Оказанное нам гостетеприимство и внимание мы никогда не забудем. Но самым большим для меня событием стала встреча со всеми уважаемым Вахой Ахмедовичем. ...Министры приходят и уходят. Их много. Но одно дело - называться министром, другое - быть им. В моем понимании настоящий министр культуры - это наш дорогой Ваха Ахмедович. Ты не просто руководитель ведомства, ты наш учитель, духовный наставник и отец. Мы все, руководители, учились у тебя искусству управления,

общения с людьми. Дорогой Ваха Ахмедович, то, что ты сделал в искусстве за очень короткое время, другому не удается сделать за век жизнь. Снимают тебя с должности или не снимают, ты всегда остаешься министром культуры. Ты им родился. Заменить тебя формально можно, но по-настоящему вряд ли. Ты не пропадешь, ты дело знаешь, уважают везде, в Москве еще больше, чем здесь. Но обидно, что от неумного решения пострадает искусство, пострадает народ. Здоровья тебе, Ваха Ахмедович.

Это были не пустые комплименты, это была оценка труда Татаева. Так думали все гости этого импровизированного вечера. Праздник получился прекрасный. Он не предвещал трагического финала. Было сказано много тостов. Шутили, смеялись, вспоминали всевозможные истории. Но, видимо, нерадостно было на душе у Татаева. Переживания и волнения последних дней дали о себе знать. Вахе стало тяжело дышать. Извинившись, он встал из-за стола и пошел в спальню. Сел на кровать. Смерть наступила мгновенно. Врачи констатировали: обширный инфаркт.

Выполняя волю Вахи, его тело выносили из Национального театpa, где с ним прощались тысячи друзей, под песню «Милый Кавказ».

Эта грустная песня и осознание трагедии, постигшей не только тех, кто лично знал этого великого чеченца, но и весь наш народ, заставляли до боли сжиматься сердца провожающих его в последний путь.

В истории Чечни это был единственный случай, когда мусульманина провожали в мир вечный с песней. Но такова была воля Татаева, для которого служение народу, искусству и культуре было смыслом всей жизни. И воля эта священна.