Илья Федорович

ТАРАТИН

Родился в 1909 году в селе Ковали Урмарского района Чувашской АССР.

Окончив Красноярский учительский институт, работал в сельской школе.

Арестован 6 ноября 1937 года за «участие в контрреволюционной организации» и сослан на Колыму. Отбывал наказание на прииске «Штурмовой», откуда совершил неудачный побег. После штрафного лагеря был отправлен в тюрьму для смертников «Серпантинку», где чудом избежал расстрела. Впоследствии работал на различных приисках, в том числе на приисках «Туманный» и «Нехай», на Аркагалинской шахте.

Освобожден 12 ноября 1947 года и затем почти десять месяцев работал вольнонаемным в Аркагалинской химической лаборатории.

В сентябре 1948 года Таратин выехал на родину. Работал директором школы на Северном Урале, учителем в Шумерлинском районе Чувашской АССР. В 1956 году реабилитирован.

В сборнике представлена глава из мемуаров И.Ф. Таратина «Потерянные годы жизни» (рукопись которых передана автором в фонды областного краеведческого музея).

В настоящее время Илья Федорович проживает в городе Шумерля Чувашской АССР.

«СЕРПАНТИНКА»

Это тюрьма для смертников. Свое название получила по вьющейся по сопке дороге. Сюда нас и пригнали.

Тюрьма находилась в ущелье на северном перевале Черского хребта. Там был иной мир. Солнце туда не заглядывало, беспрерывно, днем и ночью, свистел холодный пронизывающий ветер.

Наше новое место жительства было обнесено высокой стеной и колючей проволокой. По углам — вышки, на них — охрана с винтовками, пулеметами. Ночью на вышках горели прожектора.

Внутри двора стояли палатки и три барака. На одном из бараков висел лист фанеры с надписью «Этапная камера». Нас закрыли в нее.

В камере находилось человек сто таких, как мы, и несколько уголовников. И нас, еще сорок человек, закрыли сюда тоже. Меня поразила мертвая тишина, царящая в ней. Люди лежали на нарах в какой-то странной задумчивости. Причина такого состояния заключенных вскоре выяснилась: из этой камеры не было возврата, из нее брали людей только на расстрел. Судьба наша теперь решена — мы смертники. На парах лежали живые «трупы». Мы пополнили их число.

Староста камеры всем вновь прибывшим указал места, написал на кусках фанеры фамилии и инициалы и прибил к изголовью. Мы молча расположились и тоже погрузились в тяжелые думы.

Староста и еще один уголовник были осуждены народным судом к высшей мере. Они подали на помилование в Верховный Совет, ждали ответа. Сидели они в этой камере около месяца, говорили, что каждую ночь расстреливают людей, осужденных по 58-й статье.

Настал вечер. Где-то далеко послышался шум трактора. Заключенные соскочили с нар и прильнули к щелям в стенах (барак был из бревен без пазов). Стал смотреть в щель и я, сдерживая дыхание.

Вижу, как с горы спустился гусеничный трактор с санями, на которых стоял большой короб. Подъехал к бараку. Остановился.

Но мотор работает. Казалось, ничего страшного для нас нет. Но заключенные молча и неотрывно продолжали смотреть во двор тюрьмы.

Наступила ночь. Тюрьма ярко осветилась прожекторами. Из палатки вышли пятеро и идут к нашей камере. Трое в форме, в красных фуражках, с автоматами, двое — в гражданской одежде. Во рту у меня сразу пересохло, ноги стали ватными, нет сил ни двигаться, ни говорить.

Со скрежетом открылась металлическая дверь. Входят и вызывают пять человек. Все вызванные молча и медленно идут к выходу... Напрягая последние силы, собственными ногами идут навстречу смерти.

Я смотрю в щель, вижу: заключенных завели в палатку, затем оттуда по одному стали вводить в кабинет начальника, рядом с палаткой. Человек, видно, только переступит порог, как раздается глухой выстрел. Стреляют, видимо, неожиданно, в затылок. Через минуту палачи возвращаются обратно в палатку, берут второго, третьего, четвертого, пятого. Староста нам рассказал, что в палатке надевают наручники, в рот заталкивают кляп, чтобы человек не мог кричать, потом зачитывают приговор — решение колымской «тройки» НКВД — и ведут в кабинет начальника, специально приспособленный для исполнения приговора.

Вскоре металлическая дверь барака снова заскрежетала. Вызвали еще пятерых, некоторые не могли идти, таких выводил староста. А дальше, до палатки, волокли по земле слуги Гаранина.

В ту жуткую ночь попрощались с жизнью семьдесят человек. Палачи работали, как на скотном дворе. Без отдыха, до рассвета.

Всю ночь работал мотор трактора. Он умолк, как только прекратили вызывать.

Зловещая до удушья тишина. Лег на нары. Представил дом, отца, мать, жену и детей. Дорогие мои, сегодня очередь до меня не дошла, смерть миновала. Я жив, сердце еще бьется. Что будет завтра — не знаю. Но хочу жить, так хочу и надеюсь на чудо, на случайность, хотя это самообман... Но все же, это то, чем живет смертник в последние минуты. Ему не хочется умирать глупой смертью, и трудно осознать, что тебя, ни в чем не повинного, честного советского гражданина, лишают жизни. Где же правда?

Утром я многих не узнал: молодые стали седыми.

Опять заработал трактор, послышался лязг гусениц. Я снова припал к щели. Видел, как трактор поднимается все выше и выше на освещенную утренней зарей гору, увозя в своем страшном коробе трупы осужденных по 58-й статье.

— Куда их теперь? — ни к кому не обращаясь, спросил я.

— На склоне ущелья есть большая яма,— глухо ответил кто-то.— В нее и сваливают...

Значит, и меня так же свалят из короба в ту яму. И мой труп будет валяться в ней без могильного холмика. И никто не будет знать, где я, и никто не придет на мою могилу. А спрашивается, по какому закону? Нет таких законов, чтобы ни за что судили, расстреливали и сваливали в ямы. Кто нарушает их? Кому это надо? Как дико и бесчеловечно!

От тяжких мыслей разламывается голова.

Днем в нашу «этапную камеру» привели еще несколько человек из других бараков. Они рассказали, что трое уголовников набросились на надзирателей, хотели их обезоружить. Но не получилось. Всех троих застрелили прямо, в бараке.

Верующие становились на колени и страстно молились, прося у Бога защиты. Мой сосед по нарам, украинец, бывший секретарь обкома партии, тоже молился. Но молитвы не помогли. Днем он немного гаснул, проснулся/с криком. Говорит, что сон видел: его окружили черти и заставили лизать языком раскаленную сковороду.

Ночь. Трактор опять у тюрьмы. Работает мотор. Вижу, как идут к нашей камере. Вызывают пять человек и уводят. Сначала — в палатку, а потом — в кабинет начальника. Точно так же, как и в прошлую ночь.

Увели тридцать человек, в их числе и моего соседа. Он встал,

обнял меня и заплакал. До двери не дошел, упал обессиленный. Его поднял староста и довел до надзирателей...

Меня пока не вызывали. Но до утра еще далеко. А «бойня» работает четко. Как не хочется умирать! Ведь мне тридцать лет. Работать бы да растить детей...

Вдруг среди ночи открылись тюремные ворота. В освещенный прожекторами двор заехали два грузовика с заключенными. Под охраной надзирателей их быстро разгрузили и заставили лечь на землю. Начальник посмотрел на вышку, поднял руку. С вышки на них направили пулеметы. Стали поднимать по пять человек и уводить в палатку... К утру расстреляли всех.

Из нашей камеры больше не брали, видимо, не хватило времени: уже солнце взошло.

В камере единственное небольшое окошко с решеткой. Подошел к нему. Видна сопка. Слышно журчание речки. Смотрю на потолок. Нет, через него не уйдешь. А вот через пол можно: сделан из тесаного подтоварника, и хотя прибит штырями...

Подошел староста. Он, словно прочитав мои мысли, сказал:

— Лежать надо, а не думать. Думать здесь бесполезно. За нашей камерой находится собака, она не даст убежать. Десять раз тебя убьют с вышки, когда будешь перебираться через стену и колючую проволоку. Да и я не позволю покинуть эту камеру. Я ведь не враг народа, а уголовник. Жду из Москвы помилования. Мне поручили, чтобы я следил за всеми. Если кто готовится бежать, немедленно сообщить начальнику.

В тот день я выпросил у старосты клочок бумаги, химический карандаш и написал домой:

«Дорогие мои, пишу последнее письмо. Когда оно до вас дойдет, меня уже не будет. Сижу в камере смертников. Нас тут много, и все мы ни в чем не повинны, сердце и совесть наши чисты. Приговорены заочно к расстрелу. Среди нас есть и те, кто с юности и до седых волос посвятил себя делу революции, сражаясь на фронтах гражданской войны и устанавливая Советскую власть. Нет никакой возможности спастись от этой ужасной, позорной и глупой смерти.

Нет больше сил, слезы высохли, сердце окаменело, голова не мыслит. Лежим на нарах и ждем своего смертного часа. А он близок. Каждую ночь здесь льется невинная кровь сыновей Отчизны. Что-то творится, уму непостижимое, наносится громадный вред народу и государству. Но никто не в силах что-нибудь изменить. Почему?

Скоро для меня исчезнут свет и чувства, наступит вечная тьма.

Прощайте, отец и добрая моя мама! Прощайте, дорогие мои дети и любимая, верная жена Настя!

Ваш несчастный сын, отец и муж».

Староста обещал, если его помилуют, отправить письмо по адресу.

...Настала третья ночь. Монотонно работает мотор трактора. Скоро придут за очередными жертвами...

К воротам тюрьмы подкатила черная легковая машина. Из палатки выскочил начальник тюрьмы, за ним еще кто-то. Оба направились к воротам.

Через пару минут во двор тюрьмы вошли двое мужчин и женщина. Один мужчина в форме НКВД, другой в штатской одежде. Начальник тюрьмы сбегал зачем-то в свою палатку, наверное, за ключами, после чего все четверо пошли по камерам.

Пришли и к нам. Встали у дверей. Задают вопрос, за что попал сюда, по какой статье осужден? Потом ушли в кабинет начальника. Были там недолго, быстро вышли, сели в машину и уехали. Вскоре и трактор ушел.

Всю ночь мы не спали, смотрели в щели. Но за нами с автоматами никто не приходил. Не пришли и на четвертую, и на пятую ночь.

Больше не расстреливали. Произошла какая-то перемена. Но какая, об этом никто не знал.

В последующие дни нас по три-четыре человека стали выводить на уборку двора. Мы ожили: понемногу стали спать, знакомиться друг с другом, разговаривать. Я познакомился с одним немолодым бывшим военным (фамилию, к сожалению, забыл). Во время гражданской войны он служил в Чапаевской дивизии, потом окончил военную академию, в последнее время служил в Белорусском военном округе командиром дивизии. Его арестовали вместе с командующим округом Егоровым. Судила их Военная коллегия Верховного суда как изменников Родины. Егорова и ближайших его помощников расстреляли, остальных отправили на десять лет сюда, на Колыму.

— Мы на приисках не были,— рассказывал бывший командир дивизии.— Прямо с парохода нас доставили в эту тюрьму. На другой день по приезде половина наших была расстреляна. И меня должны были. Но вот... Видимо, что-то произошло в верхах.

— А может, просто одумались? Ведь золото кому-то надо добывать,— сказал я.

— Вряд ли из-за золота,— возразил собеседник.— На его добычу они еще найдут людей.

— А может, война началась?

— Может,— сказал собеседник.

Непонятно было и то, что одних осужденных по статье 58-й расстреляли сразу по прибытии на Колыму, а других — нет. Когда мы познакомились друг с другом, выяснилось, что все сидящие в камере смертников, за исключением уголовников и беглецов, ко-

торых было мало, не подписали протоколы допроса. Может быть, это было отмечено в приговоре, может, поэтому расстреливали? Как особо опасных?

Прошло восемнадцать суток с той ночи, как прекратились расстрелы. И вдруг на девятнадцатые сутки, в час ночи, открывается дверь камеры, входят двое.

— Таратин, на выход!

Я спустился с нар и, как все ранее уходившие на расстрел, молча и медленно пошел к выходу. Мне стало жарко, учащенно забилось сердце, во рту почувствовал сухость. Шел к выходу под тревожными взглядами товарищей по несчастью и мысленно прощался со всеми. Почему-то вспомнил слова Есенина: «В этой жизни умереть не ново, но и жить, конечно, не новей».

Вывели на середину двора.

— Стой здесь!

Из другого барака привели молодого человека. Поставили рядом со мной. А сами ушли в палатку.

— Где нас... будут... расстреливать? — волнуясь, с дрожью в голосе спросил меня товарищ.

Я сам не мог унять волнение, поэтому не ответил, а только указал рукой на кабинет начальника.

— Нет,— возразил молодой. — Теперь, говорят, расстреливают в другом месте. Но где — никто не знает.

Из палатки вышли наши охранники. Товарищ шепчет:

— Если выведут за зону, будем разбегаться в разные стороны. В темноте в нас не попадут...

Я не успел ответить, солдаты подошли. Нас предупредили, что при отклонении в сторону будут стрелять без предупреждения.

Один пошел вперед, за ним — мы, а сзади нас идет второй, с винтовкой наперевес.

Опасения, к счастью, были напрасными. К утру нас привели в пересыльный пункт, где находилось около ста заключенных, в основном политических. Здесь мы услышали потрясающую новость: из Москвы приезжал член правительства с заданием арестовать начальника политотдела УСВИТЛа Гаранина ¹, который руководил расстрелами на Колыме. Гаранин арестован, увезен в Магадан. Убрали в это время и наркома НКВД Ежова.

«Так вот почему прекратились расстрелы! —подумал я, воспрянув духом.— Справедливость все равно восторжествует. Возможно, недалек тот день, когда наступит освобождение».

Но ошибся, никого еще не освобождали.

Шумерля Чувашской АССР

1980-е годы