Предисловие автора

Новеллы посвящены трем темам: "Лагерные комедии ", "Абхазская война "и "Подмосковные секреты ", то есть про тюрьму, смерть и любовь Словом, о главных потрясениях, которые ждут человека в. сем мире. Все рассказы списаны с жизни, там ничего не выдумано. Они взяты из личного опыта либо основаны на социологических опросах. Одна журналистка как-то пошутила: "Вы пишете словно кочевник, что едет на осле. Он поет о том, что видит вокруг, без всяких фантазий". Сравнение обидное, но справедливое. Зато, опираясь на реальные факты, я сохраняю верность жизни. Новеллы все краткие с крутым сюжетом.

КАК МЛАДЕНЕЦ СПАС ОТЦА

Отец мой родился за десять лет до Октябрьской революции. Когда подрос, то больше всего любил он политические споры и огнестрельное оружие. Это сделало его комсомольским вожаком в Смоленске, каким-то вторым или третьим секретарем губернского комитета. Его недоброжелателем среди наших родственников была моя тетя по материнской линии. Слыла она красавицей, но женихам отказывала и еще в царское время ушла в монастырь. Монастырь большевики, естественно, разогнали, но тетя осталась глубоко верующим человеком и комсомольцев недолюбливала.

Тут родился я. Ничего не говоря отцу, тетя тайно крестила меня в сельской церкви. В ту пору уже начало распространяться повальное доносительство. Совсем по Салтыкову-Щедрину: все население было разбито на пятерки, и в каждой пятерке - свой начальник и свой шпион. Словом, о крещении узнали в Смоленском губернском комитете партии. Отца тут же выгнали из комсомола и лишили всех коммунистических барышей. Это был крах его карьеры. Можете себе представить, как возненавидел он мою крестную.

Отец как-то перебрался в Подмосковье и устроился столяром на авиационный завод. Столярное дело он унаследовал еще от моего деда. О политических спорах и огнестрельном оружии больше не могло быть и речи. Иногда лишь вспоминал в семье с сочувствием призыв Бухарина к крестьянам-частникам: "Обогащайтесь!" Кстати, и нынче мы не то стесняемся, не то боимся этого разумного лозунга. Журналисты местные, в самых лучших совковых традициях, жалеют бедных и ругают богатых. В 1937 году грянул большой террор. Сталин начал расправляться со своими ближайшими друзьями, вместе с которыми творил революцию, а потом громил троцкистов. Тут расстреляли Бухарина, а потом и миллионы провинциальных коммунистов, сочувствовавших крестьянству. Скоро стало известно, что все руководство Смоленского областного комитета и партии, и комсомола было уничтожено - за бухаринский уклон. Моего отца-рабочего все это уже не касалось: Бог миловал.

Помню, посадил меня отец рядом с собой и впервые заговорил как со взрослым: "Спас ты меня, сынок. Не будь твоего крещения, попал бы я тоже под расстрел!" Вспомнил он эту историю и через двадцать лет, когда получил разрешение на свидание со мной на пятом году моего заключения в Устьвымлаге. В дни октябрьского восстания 1993 года в Москве погибло около двухсот человек, пока точно не подсчитано. То была национальная трагедия. Но вот в сталинские времена расстреливали и морили по тюрьмам несколько сот человек ЕЖЕДНЕВНО, то есть буквально изо дня в день. В период коллективизации, гибло еще больше, тысячи. Но трагедией это коммунисты не считали ни тогда, ни теперь, с восторгом вспоминая ту эпоху.

ГРУЗИНСКИЙ МИНИСТР ЗА ЛУБЯНСКОЙ РЕШЕТКОЙ

В 20 лет мне повезло. В 1948 году как организатор столичной группы "Демократической партии", объединявшей десять студентов из Воронежа и Москвы, угодил я на Лубянку. Тогда по тюрьмам и лагерям сидели интереснейшие люди со всего мира. Так началось мое трудное, но полезное и даже увлекательное "кругосветное странствие". Но вначале была одиночка на Малой Лубянке. Камера без окна, пронизанная могильной тишиной, площадью... метр на метр. Тут с ума сойти не позволят, но состояние, близкое к помешательству, обеспечат.

Лишь через неделю я оказался в двухместной камере, уже на Большой Лубянке. Там сидел печальный брюнет. Он представился: Шалва Окроберидзе - член Грузинского правительства в эмиграции. Великое счастье увидеть человека после одиночки, зарубежного министра - тем более. Шалва рассказал свою историю.

В 1941 году его мобилизовали, и он сразу же попал к немцам в плен. В пересылочном лагере умирал с голоду. Тут его нашли грузинские эмигранты и предложили вступить в антисоветский батальон "Святой Георгий". Согласился. С русскими якобы не воевал. Батальон действовал в Греции против партизан. В разгар войны в Берлине участвовал на стороне Габлиани в путче против

эмигрантского правительства Церетели. Переворот удался, и у нового премьера Окроберидзе стал военным министром. К этому времени в немецкой армии он дослужился до лейтенанта. После разгрома Германии грузины перебрались в Мюнхен под покровительство американцев. Жил Шалва припеваючи. Женился на эстонке, которая родила ему ребенка.

В 1948 году Окроберидзе предстояло явиться на совещание с руководителями азербайджанского и армянского штабов. В назначенный день за ним заехала машина, в которой были знакомые грузины. По дороге, как принято, выпили, и тут Шалва... потерял сознание.

Очнулся в самолете. Посмотрел в окно и узнал Кенигсберг. Значит, его в бессознательном состоянии выкрали и перебросили в Советский Союз. Из московского аэропорта Окроберидзе повезли прямехонько на Лубянку.

Конечно, Окроберидзе не все рассказывал о себе, а лишь то, что считал возможным. Словом, почем купил - по том продал.

Когда я сообщил Окроберидзе, за что посадили, он сразу сделал прогноз: осудят на десять лет. Это ободрило: все же не расстрел. Шалва весьма точно описал расположение камер на Лубянке, приемы следствия, царившие там порядки. Я удивился, откуда такая информация. Оказывается, в Мюнхене он много читал про Лубянку в прессе и мемуарах.

В рассказе Шалвы меня особенно заинтересовала информация о военном перевороте в грузинском правительстве прямо в Берлине. Этот путч казался мне опереточным. И только недавно, наблюдая вблизи за борьбой Гамсахурдия и Шеварднадзе, потом Шеварднадзе с Мегрелией и Абхазией, я понял, что тут общая логика, типичное, может быть, генетически обусловленное явление.

Вообще, приступая к перестройке, мы плохо знали народы Союза, их взаимоотношения. Поэтому государство так легко развалилось. Но, кажется, мы достаточно хорошо поняли их теперь, чтобы не стремиться к возрождению Империи,

ПЕРВЫЙ ШАГ К БОГУ

До тюрьмы был я отъявленным безбожником, не видя в религии ни смысла, ни красоты, ни пользы. Так, самообман безграмотных старушек. Потом за антисоветскую деятельность меня посадили на Лубянку. Еще на воле я серьезно готовился к аресту, но удар госбезопасности оказался гораздо сильнее, чем думалось, особенно в могильной тишине одиночек. Там пришлось напрягать все душевные силы, чтоб не лишиться разума. Однако в те трудные дни, часы и минуты и в голову не приходило искать опору в вере. Этот надежный путь к спасению был мне совершенно неведом, как миллионам других атеистов совковой выучки.

Примерно на сороковой день после ареста я оказался в камере, куда посадили еще двух заключенных. Это были совершенно разные мужчины средних лет, ну, настоящие антиподы.

Один - Рабинович - худой высокий раввин из Крыма. Его арестовали за участие в еврейском антифашистском движении, которое после войны стало откровенно сионистским и пыталось превратить Крым в Еврейскую автономную республику. Тогда руководителей организации расстреляли. Жизнь Рабиновича тоже держалась на волоске, хотя и существовал закон об отмене смертной казни. Голову и лицо раввина, как и всем, стригли под машинку. Физиономия его поэтому была беззащитно голой, ничего не говорила о духовном сане, но многое - о душевном состоянии. Так вот, держался Рабинович спокойно и с достоинством, философски смотря в будущее. Иногда он тихонечко (не дай Бог, надзиратель услышит) напевал радостные религиозные хасидские мелодии, после чего становился даже веселым. Те песни воодушевляли и меня. С Рабиновичем было интересно поговорить, например, является ли интеллигенция общественным классом или какой-то менее значимой прослойкой. Раввин классовое деление общества отвергал как примитивное, предпочитая говорить о многочисленных сословиях, особо подчеркивая степень их духовности.

Другой сокамерник - Нестеренко - могучий шофер с широкими плечами, но безобразно пузатый. Он всю войну работал в Москве водителем в посольстве Великобритании. Это спасало от фронта и позволяло досыта кормить его мещанское семейство. Нестеренко стал исполнительным и преданным слугой англичан, и те его ценили. Однако сразу после Победы отношения с западными союзниками испортились, началась холодная война, которую Нестеренко как-то не сумел серьезно оценить. Чекисты стали давать ему всякие шпионские задания по посольству, а он осмелился их не выполнить, чтоб не прогневать англичан. Тогда его безо всяких предупреждений быстренько посадили на Лубянку. Знай Нестеренко, чем обернется непослушание, он бы охотно продал всех и вся, но у госбезопасности порядок прост: попал на Лубянку - обратного хода нет.

Бедняга потерял сразу все: семью, свободу, имущество. Он был в полнейшем отчаянии, постоянно скулил о своей несчастной судьбе, хотя больше 10 лет сроку ему не грозило. Мне не приходилось еще встречать человека более жалкого и нудного, несмотря на все богатырское телосложение.

Следствие у всех нас шло полным ходом. Один, как правило, уходил на допрос, и в камере оставалось двое. Так что Рабинович и Нестеренко часто перешептывались наедине и, как я заметил, подружились. Что-то стало их объединять, какие-то таинственные беседы. В считанные дни Нестеренко стал меняться. Он успокоился, перестал хныкать, его взгляд больше не блуждал в бессмысленной тоске, а однажды я увидел, что он самозабвенно твердит молитву и крестится. К этому времени скудная тюремная пища согнала его брюхо, и он приобрел атлетический вид.

Вскоре все выяснилось. Оказывается, Рабинович в мое отсутствие вел с Нестеренко религиозные беседы. Он не обращал украинца в иудейство, отнюдь нет. Он говорил о Боге вообще, о той Библии, которая едина и у евреев, и у православных. Раввин убедил Нестеренко в существовании Высшей Силы и призвал несчастного обратиться к ней за помощью. Нестеренко

поверил и воспрянул духом, избежав убийственной подавленности. Произошло это на глазах, и я не мог остаться слепым: человек воскрес, спасла его вера.

Потом за долгие годы заключения я сотни раз наблюдал, что верующие легче переносят заточение, а главное, не поддаются нравственному разложению, тем омерзительным порокам лагерной жизни, которые даже не хочется называть. Все это снова и снова убеждало меня в спасительной силе веры, но первый шаг к Богу был сделан в камере на Лубянке после блистательного излечения москвича Нестеренко крымским раввином Рабиновичем. Правда, шаг мой был потребительским, я видел тогда лишь пользу веры, а не ее суть.

Вскоре Рабиновича увели, и нам не удалось узнать, куда. Может быть, на смерть...

Теперь, спустя сорок с лишним лет, я стал часто вспоминать рассуждения Рабиновича о том, что такое интеллигент. Разумеется, он не случайно говорил об этом молодому безбожнику. По Рабиновичу выходило, что интеллигент - это не просто человек умственного труда, но непременно личность верующая. Иными словами, духовность является неотъемлемым качеством интеллигентности.

Приглядываясь как приезжий к очень своеобразному населению города Жуковского, я все больше убеждаюсь, что в его составе довольно велика и весьма влиятельна прослойка атеистической интеллигенции, то есть, в переводе на русский язык, безбожных умников. Это выявилось во время обсуждения вопроса о строительстве православного храма в память о погибших летчиках на улице Маяковского. Проект вызвал бурю возмущения среди жуковчан, в числе которых были инженеры, журналисты, чиновники, военные, парламентарии, предприниматели. Для наукограда, каким является Жуковский с его технократической выучкой и бедными историческими традициями, такие настроения, вероятно, естественны. Вот и вспомнился раввин Рабинович: прав ли он, что духовность - непременное условие интеллигентности?

ФРАНЧЕСКО-ЖИЗНЕЛЮБ

Бывалые заключенные рассказывали, что сегодняшнее здание Лубянки, где находится министерство безопасности, - это переделанное дореволюционное страховое общество. В его дворе находилась гостиница сего заведения, которую "усовершенствовали" в следственную тюрьму. Не знаю, насколько верны эти сведения, но помню, что в 1949 году полы там в камерах были добротные, паркетные, натертые до блеска, как в хорошей гостинице. Меня такой шик, признаться, озадачил, но когда в нашей камере появился третий зэк, секрет раскрылся. Франческо - так звали новенького - нас сразу удивил. Едва зайдя в камеру, он потребовал у надзирателя врача. Вскоре пришла очаровательная медсестра. Франческо скорчился и попросил соды. Женщина исчезла и, снова появившись, молча вручила "больному" порошок. Мы же любовались ее красотой. Без Франческо мы и думать не смели, что в мертвой тишине Лубянки возможно такое потрясающее зрелище, режиссером которого стал он. Мы тут же назвали Франческо жизнелюбом.

Но спустимся на землю и поговорим о паркете. Вечером, ровно в 11 часов, надзиратель объявил "отбой" и мы кинулись к койкам, чтобы насладиться сном. Едва улеглись, открылась дверь, и Франческо увели на допрос. Вернулся он ровно в 6 утра, когда прокричали "подъем". Тут же спать не дадут. Но сидеть на койке можно. Франческо сел и, естественно, закрыл глаза. Его молниеносно встряхнули и поставили на ноги. Он опять сел и отвернулся к оконной решетке, надеясь снова вздремнуть. Тут же зашел надзиратель и велел повернуть лицо в сторону "глазка" в дверях. Наконец надзирателю надоело возиться с Франческо, и он дал ему половую щетку, приказав натирать паркет. Еле двигаясь, Франческо тер его до отбоя. Едва он лег на постель, снова повели на допрос. Там два следователя, сменяя друг друга, всю ночь вытягивали из жизнелюба показания. Помнится, такая пытка бессонницей именовалась "мельницей".

Говорят, без сна, совершенно не засыпая, человек может умереть на третий день. Франческо не спал неделю, ночью сидя на допросе, а днем натирая полы в камере. Лицо его стало

серым, но Франческо пытался шутить и улыбался. Каждый день он вызывал сестру, и она приносила ему соду. Мы же наслаждались великолепным спектаклем.

Но вот настала ночь, когда Франческо разрешили выспаться. Наутро он встал бодрым, жизнерадостным, и мы смогли поближе познакомиться. Оказалось, что фамилия его Гуглиэльмони, он итальянец. Жизнелюб с удовольствием рассказал свою историю, в которой ключевой фразой была военная команда "два шага вперед!"

Родился Франческо в буржуазной Литве, жил в каком-то русском квартале и на улице выучил наш язык. Перед самым началом войны 1939 года Муссолини рекомендовал всем зарубежным итальянцам в преддверии грозных событий переехать на родину. Так Франческо оказался на цветущем Средиземноморье, но юношу тут же забрали в армию. Жизнелюбу солдатская жизнь пришлась не по вкусу. Тут в казарме появились какие-то незнакомцы, взвод построили и скомандовали: кто умеет фотографировать - два шага вперед! Франческо еще в Литве любил снимать девчонок и вышел перед строем, полагая, что хуже не будет.

Через месяц он оказался на фронте в Африке, где в пустыне ему приходилось ходить в тыл к англичанам и что-то там фотографировать. Прошел год, и он попал в плен: жара, голод и тоска. Еще через год в лагерь военнопленных пришли представители Югославии. Среди итальянцев они выискивали своих, славян. Перед строем так и сказали: "Славяне - два шага вперед!". Франческо понял, что русский язык может его спасти, и вышел вперед. Так жизнелюб оказался снова на фронте, но уже в Балканах, жары там меньше, питание лучше, но смерть еще ближе. Война шла уже явно к концу, и умирать не хотелось.

Тут появились советские представители, которые разыскивали наших военнопленных: мол, Родина-мать ждет их с радостью. Всем советским приказали сделать два шага вперед. Вышел и Франческо. Своих земляков на русском корабле встречали с музыкой и цветами, в Одессе их разгрузили и прямым ходом отправили в лагеря. Потом там заинтересовались

странной историей Франческо и отправили на Лубянку.

- И вот я уже месяц здесь, - жизнерадостно закончил итальянец свою любопытную историю, - и стараюсь почаще пить соду!

В это время залязгал замок, и Франческо снова повели на допрос. Осмыслив рассказ итальянца, я подумал, что там не все правдоподобно, и решил расспросить его о деталях. Однако Гуглиэльмони не вернули в нашу камеру, он провалился в неизвестность, как сотни других замечательных людей, встречавшихся мне в те лагерные годы. Но в памяти многие остались, особенно те, что умели не унывать.

Почему-то нынче я стал все чаще думать о Франческо-жизнелюбе. Может, оттого, что кругом так много нытиков, готовых по любому поводу скучно оплакивать свою судьбу. Так уж устроены люди: одни скулят по мелочам, другие же умеют улыбаться вопреки всем превратностям судьбы.

ВОРОВСКОЕ ЧЕЛОВЕКОЛЮБИЕ

Впервые я соприкоснулся с уголовным миром в 1949 году на Кировской пересылке. Надзиратель завел меня в большую камеру без нар с грязным полом и светлым окном с решеткой. На полу один к одному лежали и сидели десятки зэков. Было жарко и душно. В самом прохладном месте, возле окна, расположились бендеровцы, то есть партизаны-антисоветчики с Западной Украины. Народ крепкий, суровый, с плотными котомками, в которых главной ценностью было надежное средство от голодной смерти - сало. В самом вонючем углу, возле параши, скопились немцы из военнопленных - худые и печальные. Курева вроде бы ни у кого не было. Табачным дымом, во всяком случае, не пахло.

Тут залязгал ключ, и медленно открылась дверь. В камеру вошли двое. Один - огромного роста и флегматичный. Другой - маленький и юркий. Большой называл маленького Федюхой, а маленький большого - Коленькой.

- Коленька, - пискливо посетовал маленький, - где же нам
пристроиться. Лучше всего возле окошечка.

В ответ на это громила-Коленька попер к окну, наступая прямо на людей. Бендеровцы хоть и насупились, но решили не связываться и потеснились, давая место странной паре.

Вскоре принесли на обед похлебку и суточные пайки хлеба. Все тут же съели их, ничего не оставляя, боясь, что хлебушек украдут или отнимут. Только Федюха снова запищал:

- Коленька, побереги корочку на ужин, положи на подоконничек!

Громила послушно выполнил просьбу товарища. Потом многие заключенные заснули.

Через полчаса Федюха, словно очнувшись, заскулил:

-   Коленька, какие-то гады украли нашу корочку. Смотри -
нет ее на подоконничке.

-   Как нет! - взревел громила. - А ну признавайся, кто спер
наш хлеб!

Камера, понятно, молчала. Федюха и Коленька разыгрывали между тем голодную истерику (хватаясь за животы и скуля от голода). Наконец Федюха подал совет:

- Давай, Коленька, обыщем их мешочки. Может, найдем
нашу корочку.

Тут большой и маленький ринулись к самому рослому бендеровцу и схватили его увесистую котомку. На пол посыпались куски сала и махорка-самосад. Бендеровец попробовал сопротивляться, но Коленька схватил с параши металлическую крышку и ринулся на непокорного. Удар получился не сильный, но звонкий. Лишь тогда открылась дверь и надзиратель предупредил воров:

- Только не убивать!

Затем дверь закрылась. Значит, страж порядка внимательно следил в глазок за всей этой трагикомедией и действовал с ворами заодно.

Через полчаса владельцы котомок распрощались со всем

ценным, что имели: одеждой, едой, куревом. Злополучная корочка оказалась, естественно, у самого последнего из обобранных. Коленька и Федюха свалили всю добычу в простыни, откуда-то появившиеся, и направились к двери. Тут они остановились, разложили на полу тряпку и высыпали на нее добрую кучу махорки из награбленного.

- Угощайся, братва! Бери, кому надо! Помни воровскую доброту! - забасил Коленька.

Истосковавшиеся по куреву зэки кинулись за махоркой. Вся камера сразу блаженно закурила. Особенно радовались немцы, которые, видимо, целую вечность не видели табака. Камера ликовала, точнее, ее неимущее большинство. Воры тоже владеют искусством популизма! Не хуже опытных демагогов.

Федюха постучал, и надзиратель выпустил воров в коридор, видимо, чтобы поделиться с ними награбленным. Уже в те давние времена, при Сталине, власти умели ладить с уголовниками. Их называли "социально близким элементом", а политических - "социально чуждым". Что верно - то верно!

ОСАТАНЕВШИЕ ЗЭКИ

В прославленные послевоенные сталинские годы в огромном лагере на Княж-погосте самых крепких заключенных забирали на загрузку железнодорожных вагонов бревнами. Все это делалось вручную и целыми составами - без малейшей задержки, безо всяких простоев. Труд грузчиков был каторжный, но никуда от него не денешься. Чуть утешало, что пайка там выдавалась по тем временам крупная: кило черняжки. Кроме того, грузчики частенько лупили поваров, и те боялись отнимать у них кровную норму баланды и каши.

Несколько месяцев пришлось и мне работать в грузчиках, поэтому все, что случалось тогда, я наблюдал чаще всего воочию. В нашей бригаде работал, пожалуй, единственный зэк Тихонов, которого никак нельзя назвать осатаневшим. Он не матерился, не дрался, а тайком перелистывал загадочную книжечку, которую талантливо прятал от надзирателей.

У грузчиков верховодили свирепые бригадиры, достаточно

сильные, чтобы заставить нас работать, но и, если надо, защитить. Особенно гремели имена уголовника Закирова и политического Сургуладзе. А над всеми еще стоял начальник погрузки Микола Мороз. Сургуладзе сидел за то, что оказался у немцев в плену. Но тут следствие докопалось, что служил он у оккупантов карателем. Вскоре его увезли на Кубань на место преступлений, заново судили и повесили. Рассказывали, что поставили грешника в грузовик на кузов, подвезли под балку, набросили петлю на шею. Грузовик тронулся, каратель пробежал пару шагов по кузову и повис над пустотой...

Узнав про Сургуладзе, Тихонов беззлобно перекрестился. Грузчики все вытворяли, но чтоб молились, я не замечал. Любопытно, что там Тихонов тайком читает?

Миколу Мороза тоже боялись, хотя он не кричал, а говорил почти шепотом, но как-то по-змеиному. Отгрузку вагонов Микола наладил блестяще. За это лагерное начальство его уважало и даже баловало, не мешало выпивать. Но тут взъелся на Мороза один надзиратель - не поднес ему Микола стаканчик. Надзиратель долго выжидал, а потом, когда начальство ушло с работы, посадил Мороза, как последнего зэка, в одном нижнем белье в холодный изолятор. Там Мороз и повесился на собственной рубахе. Кто высоко летает, тому больнее падать.

Немцы говорят: радость злорадства - высшая радость. Многие зэки смеялись над Морозом, дивились его глупости. Но Тихонов опять молча перекрестился. Что до меня, то я удивился самоубийству Миколы. Не помню ни одного случая, чтобы заключенный наложил на себя руки в лагере. На следствии - да, там за арестованным нужен глаз да глаз. От отчаяния и шока он на все готов. Например, на Лубянке заключенному запрещено ночью класть руки под одеяло. А вдруг он там себе вены вскроет. Отвернуть при сне от глазка голову тоже нельзя. А вдруг он уже мертвый. Но в лагере все иначе. Там повседневная и жестокая борьба за выживание. Умереть легко - трудно выстоять. Для психологических тонкостей, предшествующих самоубийству, просто нет времени. Так что Мороз - редкое исключение.

Но где же лагерная комедия? - спросит читатель. Она

выпала на долю Закирова. Сел он в лагерь еще мальчишкой, совсем неразвитым и, конечно, безграмотным, даже по-русски едва понимавшим. Лагерь был его домом. Тут он вырос, окреп и стал влиятельным зэком, которого боялись за необузданную дерзость и звериную злобу. Если что, он сразу хватался за топор, лом, на худой конец - за палку и рвался в схватку. Словом, лагерный волк.

Но вот пополз слух, что срок Закирова давно кончился и он пересиживает по ошибке. Арестантские карточки сортируются как-то там по концу срока. Но с Закировым произошла путаница, и его документы положили лет на пяток позже положенного. Накладки бывают, но всякий зэк знает свой срок лучше собственного имени. Если что, он о себе напомнит, и все уладится. Но Закиров своего срока не знал и так сжился с лагерем, что про свободу и не думал. И никого, видно, не было на всем белом свете, кто бы помнил о нем и ждал домой. Много тогда потешались в лагере над Закировым, даже перестали его бояться. Оставил он зону с поникшей головой, вышел за вахту, словно оплеванный.

"Не судите, да не судимы будете", - сказал мне про Закирова Тихонов, и я понял, что книжечка, которую он тайком читает, - это Евангелие. Тогда-то я и попросил смиренного грузчика дать мне ту книжечку полистать. Тихонов согласился, но поставил условие, что в дни чтения я не буду курить, пить и ругаться. Совершенно неожиданно запреты эти пришлись мне по душе, они помогли чуть подняться над скверной осатанелой лагерной жизнью. Закралась даже мысль: а не отказаться ли вообще от табака, водки и ругани. Но прошло еще четыре года, прежде чем мне удалось в другом лагере, на Весляне, эту мечту осуществить. К тому времени стал я уже вполне верующим и без труда навсегда отказался от тех трех прелестей жизни. Пожалуй, труднее всего было расстаться с курением, тут я мучался почти полгода. До сих пор с благодарностью вспоминаю Тихонова. Был он христианином, баптистом и получил десять лет сроку за отказ от ношения оружия и убийства людей на поле боя.

Сам я баптистом не стал. Слишком высокие моральные требования предъявляет эта секта к своим последователям.

Таким безгрешным мне не хотелось бы влачить существование, а в жизни так много соблазнов, особенно после того, как вся молодость прошла за решеткой среди осатаневших зэков. Однако уважение к баптистам я сохранил на всю жизнь. При нынешнем беспределе и экономическом развале баптисты способны оказать России огромную помощь благодаря своему трудолюбию и честности. Возврат к христианству вообще был бы очень полезен нашему народу, осатаневшему от нынешнего беспредела.

ЖЕНЩИНУ - НА КОН!

После войны в лагерях было голодно. Зэки ходили как тени. Поэтому частенько на одном предприятии вкалывали вместе женщины и мужчины. Такой порядок сложился и на лесопильном заводе в Усть-выме. Впрочем, бригадиры, десятники и другие "держиморды" работали меньше, питались лучше, и слабый пол их интересовал, даже очень, Это были не воры, а простые мужики, но крутые, "домом подпоясанные", как тогда говорили. Как-то четверо парней сей "масти" забрались в ночную смену на заводской чердак и резались в карты. Выигрывал веснушчатый Васька. Двое уже бросили игру, и только азартный красавчик Сема пытался отыграться. Он в ту ночь успел задолжать Ваське тысячу рублей и снова попросил у него тысячу. В лагере это - большая сумма. За нее знакомые вольняжки могли потихоньку пронести в зону бутылок тридцать водки или жратвы на целый месяц.

- Поверь на слово, - продолжал упрашивать Сема. – Падло буду, если через три дня не верну. Хочешь - тряпками, хочешь - бабками.

Семка блефовал и понимал, что Васька не верит. Но его трясло от азарта и он был готов на все ради шанса отыграться. Васька подумал, прикинул так и сяк, затем четко предложил свои условия:

- Бабки мне не нужны: я их всегда выиграю, но на бабу твою согласен. Тащи на чердак свою Анну-Марию. Раздень ее и посади, для надежности, между нами. Отыграешь должок - забирай и уходи. Нет - оставишь ее нам на троих, и будем квиты.

Анна-Мария была из Германии. Посадили ее за дерзкую красоту. Кому-то из чекистов она понравилась, но не далась. Попала поэтому за решетку как политическая, а потом к нам на Север. Здесь она удивительно быстро освоилась. Со своими не зналась. Да и кому нужны полуживые немецкие военнопленные, "тонкие, звонкие, прозрачные". Анна-Мария овладела лагерным жаргоном русского языка. Пожалуй, никто и не слышал, чтоб она говорила по-немецки, разве только бранилась. Научилась драться и воровать, где плохо лежит. Она уже полгода жила с Семой, под его защитой и опекой. Никогда ему не изменяла, хотя многие ее обхаживали.

Когда Сема спустился к конвейеру и, найдя Анне-Марии подмену, позвал ее на чердак, она обрадовалась. Однако, увидев в укромном местечке троих мужиков, насторожилась. Тут Васька все толково разъяснил немке, велел раздеться и сесть рядом. Двое других уже отрезали ей дорогу обратно. Сема отвел взгляд в сторону. По озверевшим глазам мужчин Анна-Мария поняла, что не открутится. Она сникла и стала медленно раздеваться. Но потом к ней вернулась гордость. Она выпрямилась и завершила стриптиз словно на сцене. Затем, накинув на обнаженные плечи черную телогрейку присела возле Васьки.

Пошла неровная, напряженная игра. Маятник удачи отклонялся то в одну, то в другую сторону. Лицо немки быстро менялось, хотя в картах она ничего не смыслила. Наконец Сема ликующе вскочил с места. Он отыгрался полностью и зло крикнул подружке, чтоб она одевалась. Анна-Мария непонимающе смотрела на него, словно вмиг забыла чужой язык. Сема разозлился, как склонны злиться все виноватые. Видно, вся эта история натянула его нервишки.

- Одевайся, стерва, тебе говорят!

Но немка не двигалась, что-то мучительно обдумывая. Потом зашла чуть за спину Васьки, намекающе посмотрев на него. Затем ответила Семе, как отрезала:

- Пошел прочь, ду шайзе! А вы, мужики, валяйте, как задумали. Не возражаю. Будет потом, чем Север вспомнить!

СУДЬБА ЕВРЕЯ

Гриша Герциков родился в 1923 году, еще при Ленине, когда евреи считались в стране самой советской нацией. Родители его, пламенные коммунисты, не позволили делать сыну обрезание. Я подружился с Гришей на Устьвымлаге в 1951 году, еще при Сталине, когда евреи стали нацией самой антисоветской. Но все же Герциков с благодарностью вспоминал о родителях, которые сохранили его крайнюю плоть.

Гриша в Устьвыме стал крупным специалистом по распиловке леса, это уберегло его в годы войны от общих каторжных работ и голодной смерти. При мне он фактически руководил лесопильным заводом, хотя формально директором числился один вольнонаемный бездельник. Герциков удивлял специалистов блестящими познаниями в распиловке, полученными уже в заключении с присущими еврею талантом и трудолюбием.

В то время я, лагерный салага, почувствовал над собой чье-то сильное покровительство. Нарядчик направляет меня, скажем, на ручную погрузку бревен, но кто-то влиятельный переводит на более легкую работу при лесозаводе. Нарядчик посылает меня на бревнотаску, но кто-то берет бракером на лесозавод. Это уже совсем блатная работенка: следи, чтобы доски получались стандартными и качественными.

Потом выяснилось, что все это делает Герциков. Узнав о том, я спросил о причине. Оказывается, Гриша прослышал, что я руководил московской группой студенческой Демократической партии, и считал своим долгом меня поддержать, спасти от общих работ. Мы подружились, и Герциков рассказал про себя.

В разгар войны он, будучи лейтенантом, попал к немцам в плен. Как еврею ему грозил расстрел, но Гриша сносно говорил по-немецки, выдал себя за русского немца, сочувствующего нацизму, и даже получил некоторую свободу перемещения. Естественно, чтобы убедиться в арийском происхождении Гриши, немцы устроили ему "шванц-парад", то есть проверили наличие крайней плоти (любопытным советуем перевести сей немецкий

термин, но сам автор на это не решается). Благодаря коммунистической одержимости родителей плоть оказалась на месте, и это спасло лейтенанта. Но Гриша отлично понимал, что его рано или поздно разоблачат, и бежал от немцев при первой возможности через фронт. Наша контрразведка тут же арестовала Герцикова за нахождение в плену и дала ему десять лет. Плен расценивался при Сталине как измена Родине, а еврей ты или нет, бежал от немцев или сотрудничал с ними, считалось делом второстепенным. Действовало простое правило: лучше десять невиновных посадить, чем одного виноватого упустить.

Гриша рассказывал, что осудили его как раз за год до капитуляции Германии, и произвел по теории вероятности расчет, что если бы его оставили на фронте, то Победа наступила бы на день раньше. Говорил он это с чисто еврейским апломбом. Герциков вообще любил подчеркнуть свое интеллектуальное превосходство, но оно действительно было ему присуще. Я, во всяком случае, понимал, что тут он на голову выше меня.

Чуть позже оперуполномоченный нашего лагеря грузин Лемонджава устроил в выходной шахматный турнир между политическими и уголовниками. От "фашистов", как нас тогда называли, на первой доске играл Гриша - прекрасный шахматист. Он быстро победил своего соперника, потом - другие политические. Лемонджава болел за уголовников и вскипел, стал искать, к чему придраться.

-   Ты за что сидишь? - набросился он на Гришу.

-   Измена Родине, десять лет сроку, - отчеканил Гриша, нарочито вытянувшись в струнку.

-   Что натворил? - закричал опер.

-   Был в плену у немцев.

-   Да ты ж еврей!

-   Так точно, еврей!

-   За что же тебя посадили, я удивляюсь? - вырвалось у Лемонджавы.

-   Я сам, гражданин начальник, уже восьмой год удивляюсь!- весело ответил еврей, лучезарно улыбаясь грозному чекисту.

В ТЫЛУ ВРАГА

День Победы встретил я в 1951 г. на Устьвымлаге в таежном краю. Бригада наша долго вкалывала без выходных на лесопильном заводе и теперь сладостно отсыпалась, потому что начальник был фронтовик и дал на праздник отдохнуть. Поднимались (святое дело) только в столовку, наконец, вечером все встали и дружно закурили, так что на дым в бараке - хоть топор вешай.

Бригада была политическая, большинство получило срок за немцев: одни сотрудничали с ними, другие просто работали в Германии или сидели в концлагерях. Срок же давали всем одинаковый - по 10 лет. Понятно, вспомнили войну, сравнивали советские и немецкие лагеря, спорили, где лучше курево, где больше пайка, где легче выжить: в Бухенвальде или Устьвыме.

Мне тогда врезались в память воспоминания нашего механика Виктора со странной фамилией Татар-Татов. Родом он из Одессы, сирота, жил среди еврейских да немецких пацанов и нахватался немецкого разговорного языка. Еврейский идиш тоже ведь сходен с немецким. В начале войны Виктор попал в школу разведчиков, и вскоре его забросили с заданием в тыл противника. Сделали это хитро. Виктора одели в немецкую форму, заразили какой-то болезнью и с высокой температуре оставили в окопе, который то и дело переходил с боем из рук в руки.

Немцы нашли Виктора в бессознательном состоянии и отправили лечиться в тыл. Так он оказался в госпитале возле города Грац в Австрии. Вскоре больных там посетил Герман Геринг, он пожимал солдатам руку, удостоив сей чести и Эриха Шварца, то есть бывшего Татар-Татова. Выполняя инструкцию, Виктор что-то сделал с собой и демобилизовался по инвалидности. Вольготное житье в Австрии, не отравленной нацистским духом, понравилось ему, тем более, что у австрийцев и немцев общий язык. Он не спешил вступать в связь с нашей разведкой, потому что не хотел рисковать головой как диверсант. Ведь именно к этому его готовили.

Виктор начал жить в свое удовольствие так, как никогда не приходилось раньше. Тут рассказчик стал перечислять места, в которых побывал; вина, которые перепробовал; женщин, которых любил.

Между тем война шла своим чередом, наши наступали и фронт приблизился к Австрии. Виктор спохватился и с большим трудом, перейдя адскую линию фронта, вернулся к своим. Он начал сочинять что-то об антифашистской деятельности в тылу врага, но его быстренько разоблачили и дали тоже десять лет сроку - за измену родине. Вот и вся история несостоявшегося диверсанта, ставшего в годину мировой трагедии туристом. После того я сблизился с Виктором, потому что был он человеком необычным. Возле лесопильного завода стояла, например, сорокаметровая железная труба со скобами без ограждения. Виктор на глазах бригады залез на самый верх и от нечего делать, взявшись руками за две верхние скобы, выкинул в пространство вытянутые ноги. Такая фигура называется, кажется, "флажком". Никаких воров и бандитов Виктор не боялся, смело вступал в драку и клал противника на землю. Взяв в культчасти гитару, он пел в бараке фронтовые и лагерные песни, хорошо играл в шахматы, легко меня обыгрывая. Но во всей противоречивой сложности предстал передо мной этот зэк несколько позже.

Однажды в наш лагерь пригнали этапом дюжину плечистых бендеровцев, партизанивших против советский власти, и разместили на сутки в голом бараке. Я зашел к новеньким поговорить. Вдруг к вечеру в барак ворвались двое в масках, один встал у дверей, другой рванулся к самому рослому бендеровцу и приказал выпотрошить рюкзак, пригрозив маленьким топориком. Здоровяк перепугался и уступил, за ним сдались и другие. Бандиты действовали дерзко и слаженно. Они забрали все самое ценное - теплые вещи, сало, самосад, затем молниеносно исчезли. В том, кто был с топориком, я по голосу легко узнал Татар-Татова.

ЗЭК ПО КЛИЧКЕ "ЛЕШКА"

В 1959 году в 21-ом лагере Устьвыма меня за какой-то мелкий проступок сняли с блатной работы и велели вывозить опилки с лесозавода, дав в помощники маленького худенького парнишку по имени Лешка. Это был настоящий ребенок, получивший вполне взрослый срок - 10 лет. Сразу чувствовалось, что мальчик не русский: говорил он по-нашему хорошо, но звук "л" выговаривал мягко, вместо "лом" получалось "лем", вместо "ложка" - "лешка". Кстати, парнишка всегда имел при себе ложку на случай, если придется где перекусить. Поэтому и прозвали его Лешкой. На самом деле звали зэка Эрих Замель, и пригнали его из Германии.

Я тогда учился разговорному языку у немецких военнопленных, которых много сидело по советским лагерям. Лешка же говорить по-немецки не хотел и на мои вопросы упрямо отвечал по-русски. С немцами он вообще не общался, предпочитая русскоязычный народ. Тут его хоть немного подкармливали.

Оказалось, что родом Эрих из Кельна. Во время страшных налетов американской авиации на город (сразу по тысяче самолетов) детей вывезли в Восточную Пруссию на сельскохозяйственные работы. Когда пришла советская армия, мальчишки продолжали трудиться на ферме. Но как истинные патриоты, воспитанные на нацистской романтике, некоторые ребята решили заняться диверсиями и как-то раз заправили тракторы вместо солярки речной водой! За это их судили, дали по червонцу и развезли по нашим лагерям. Лешка попал в северную тайгу.

Лешка быстро рос и через пару лет стал тощим, но рослым парнем. Тут меня увезли этапом в другой лагерь, и про Лешку я больше ничего не слышал. Известно только, что в 1954 году всех немецких поданных Хрущев отпустил в Германию.

* * *

Недавно я побывал в Мавзолее Ленина. Народу туда шло много, но очередь не скапливалась. В стеклянном саркофаге на

темном фоне эффектно белели рыжеватая голова и энергичные ладони. Из Мавзолея люди выходили к кладбищу у Кремлевской стены. Тут я увидел старого долговязого немца, который читал русские надписи на мраморных плитах и объяснял своей рослой дочери, кто где захоронен. Перед одной надписью он остановился и торжественно сказал, что здесь лежит прах великого российского демократа Сахарова. Тут я вмешался в разговор и объяснил, что это не Сахаров, а какой-то Захаров, и буквы С и 3 пишутся у нас по-разному.

- Да, плехо я стал говорить по-русски, - начал оправдываться немец. Так мы расстались. Но в сознании у меня все вертелось словечко "плехо". Уж не Лешка ли это? И я кинулся искать долговязого старика. Но немца с дочерью уже не было. Скорее всего, я ошибся. Впрочем, кто его знает?

БОГОХУЛЬНИК

В послевоенные сталинские годы в большом лагере возле Княжпогоста работала бригада Иванова. Были там только политические, многие из которых сидели за сотрудничество с немцами (их звали фашистами), или партизаны на Карпатах, действующие против советской власти (так называемые бендеровцы).

Иванов пригрел в бригаде двух "держиморд", сильных отчаянных громил, которые держали в страхе всю бригаду и тем обеспечивали трудовую дисциплину. Питались они хорошо.

Если бригадир не справлялся с работягами, его заменяли другим, самого обрекая на каторжный труд. Словом, кучка одних зэков заставляла вкалывать массу других: Система эта действовала безотказно, убедительно доказывая, насколько успешно может быть рабство и в XX веке.

Одного из громил при Иванове звали Серега Баранов, он служил у немцев где-то на восточной Украине. У него были небольшие медвежьи глазки и огромные пухлые губы. Подвыпив, Серега любил излагать науку выживания: "В лагере так: если надо что отнять - бей в рожу, если у тебя отнимают - бей, если

кто против тебя - бей. Неважно, кто на твоем пути, сильный или слабый, свой или чужой, сразу бей без жалости. Никогда не думай о бабушкиных сказках про Бога. Ну куда годятся наши бендеровцы - пока не помолятся, и человека убить не могут. Может, за такие слова за Серегой и закрепилась кличка "Богохульник".

Сразу после войны в лагерях свирепствовал голод, люди пухли и умирали. Поэтому в нашей рабочей зоне, где на берегу реки было много бревнотасок, железнодорожных тупиков и два лесозавода, гнулись и женщины, которых пригоняли из соседнего лагеря. Так, на ближней бревнотаске работали западные украинки. Их сажали за то, что они держали связь и кормили своих мужей и сыновей - бендеровцев. К началу смены бендеровки понуро брели мимо нашей бригады на свою бревнотаску. Мы поворачивали к ним головы, кричали, шутили, но на большее не хватало сил. Только Серега, сладко щуря глаза и криво улыбаясь губами, приглядывался, словно кот, хватал, какая понравится, и тащил в кусты. "Ой, не хочу, пожалейте, ради Бога!" - причитала жертва, но вырваться от Богохульника уже не могла. Бендеровцы из бригады Иванова скрежетали зубами, но против Сереги подняться не решались. Да и он зорко следил за ними, не расслаблялся.

Прошло полгода. Пайка стала больше, с голоду уже не умирали и женщин перестали водить на работу в мужскую зону. Тогда словно мрак опустился над лагерем. Серега с горя запил.

Весной, как тронулся лед, десяток бригад бросили на сплав, чтоб навести через широкую Вымь плотину, которая задержит миллионы бревен, плывущих к бревнотаскам с верховий реки, от десятков лесозаготовительных лагерей. Через реку уже натянули кое-как тонкий трос, чтоб легче было работать. Но вот на реке показался большой пыж - скопление сцепившихся между собой бревен, которые трос могут сорвать. Начальство велит зэкам взять лодку, держась за трос, переплыть течение и трос закрепить понадежнее. Но зэки боятся - кому ж охота умирать в ледяной воде?

Тогда начальник закричал, что смельчак получит бутылку

спирта. Серега тут же рванулся к реке, кинулся в лодку и поплыл, поплыл вдоль троса. Первые бревна, торчащие из пыжа, уже уперлись в трос, но пока он устоял. Все кинулись к берегу, смотрят, что будет. Вдруг трос на арестантской стороне развязался и под натиском пыжа пошел в воду. Бревна перевернули лодку, а Серега (он и плавать не умел), держась за трос, стал вместе с ним медленно погружаться в пучину: исчезла спина, плечи, шея, медвежьи глаза затравленно посмотрели на берег и тоже ушли под воду...

Бригадир Иванов втихаря проверил потом кол, за который крепился трос, и без труда догадался, что его отвязали. Значит, бендеровцы не простили Богохульнику женских слез.

ВЫЖИВАНИЕ ИЛИ ВЫРОЖДЕНИЕ?

В сталинские времена в комяцкой тайге вдоль реки Вымь построили для арестантов огромную рабочую зону. С 1949 года вкалывал и я в этой зоне вручную на раскатке и погрузке бревен. Работали мы в две смены, практически часов по 13, жили же по-коммунистически, то есть получали совершенно бесплатно одежду, нары, пайку хлеба, баланду и немного каши. С голоду тогда уже никто не умирал, но труд был тяжкий, изматывающий и тело, и душу.

Лишь одно утешало, что из жилой зоны выходишь в просторную рабочую и там находишься без конвоя, вроде бы на свободе. Но это преимущество давалось не всем. Была еще штрафная бригада, которую сразу брали под конвой и уводили куда-то в лес на корчевку пней. Зэки в той бригаде были вечно измазанными какой-то рыжей грязью и со звериным взглядом. Нам плохо, а им, бедолагам, видно, еще хуже. Не дай Бог попасть в штрафную!

В первые годы заключения все мечтают бежать. Замученный непосильным трудом, задумал и я о побеге. Получив от родителей посылку, начал понемножку выносить под мышкой в рабочую зону сало, сахар и прятать их на чердаке лесозавода. Хотел я укрыться под бревна в железнодорожном вагоне - так продукты нужны, чтобы не умереть в этом тайнике с голоду.

Но вскоре я обнаружил, что мои запасы выкрали. В тот же день вызвал оперуполномоченный, вечно печальный капитан Гершензон, и сказал, что за подготовку к побегу меня переводят в штрафную бригаду. Сердце сжало от тоски и страха: вот и доигрался! Наутро поставили меня к штрафникам. Нас сразу же оцепил конвой, зачитал "молитву", что при малейшем выходе из строя оружие применит без предупреждения, и повел к лесу. В лицо хлестал колючий северный ветер, сзади подгоняли солдатские штыки.

По дороге встретилась комяцкая деревня с огромными черными избами. Там на нас залаяли собаки, но одна вдруг завиляла хвостом и подбежала к колонне, где произошла какая-то непонятная суматоха. Задний конвоир даже вскинул ружье, но все быстро улеглось, и оружие не потребовалось. Словом, час от часу не легче.

На лесной опушке жуликоватый бригадир по фамилии Гершман раздал припрятанные ломы и топоры. Мне он приказал работать на пару с Сенькой-Бесом и беспрекословно ему подчиняться. Не дожидаясь окриков Беса, я взялся за корчевку пня, а тот не спеша разжег костер и вольготно уселся греться.

Потом, устав от безделья, Сенька философски спросил меня, зачем я корчую. Я ответил, чтоб сделать норму. "Зачем? -повторил Бес. - На костер у нас дров и так хватает". Тут я, естественно, растерялся. Тогда Сенька посадил меня рядом и долго вдалбливал в мою глупую арестантскую голову, что работать нужно только на себя, то есть на костер, а на государство трудиться вредно, можно надорваться. Посмотрел я вокруг: все пристроились спокойненько у своих костров, и только бригадный повар бойко готовил в котле что-то, судя по непривычному аромату, упоительно мясное. Сенька уже знал, за что меня перевели в штрафную бригаду, и разъяснил, что в вагоне под бревнами убежать нельзя. Весь состав обнюхивают специально натренированные собаки, от них не скроешься.

Часа через три к оцеплению подошел бесконвойный зэк-десятник и с безопасного расстояния стал кричать, чтоб мы

работали. На десятника один арестант рявкнул, другой сладким голосом обещал прирезать, и тот трусливо удалился. Вскоре позвали обедать, и все получили по миске каши с большим куском мяса. Оказывается, зэки сманили в колонну деревенскую собаку, и она стала украшением нашей трапезы. К вечеру отдохнувшие и сытые зэки вымазались немножко рыжей грязью и приняли подобающий обстоятельствам каторжный облик. Звериный же взгляд на этот раз нам придало, вероятно, собачье мясо. Вообще, поработав со штрафниками, я научился делать "звериную морду", которая часто потом выручала меня в критических ситуациях.

В штрафной бригаде я пробыл месяц. Это был истинный курорт после двух лет заключения. Воров в законе у нас не было, но народ подобрался крутой, как тогда говорили, "мужики, ломом подпоясанные". Очень помогал нам бригадир Гершман, которого из национальной солидарности умело поддерживал оперуполномоченный Гершензон. Так что десятник не зря боялся и находил способ как-то заполнять нам наряды о выполненных якобы работах. Что до конвоя, то его просто подкупали. У этих штрафников я научился жизни и уж никогда больше не работал в заключении физически в полную силу. Человек, прошедший школу Гершмана и Сеньки-Беса, становился потерянным для советской лагерной системы, он переставал быть покорным рабом и превращался в изворотливого саботажника.

* * *

Превращение труженика в саботажника, работника в совка знакомо многим. Анализируя систему шире, приходишь к выводу, что это вырождение охватило тогда значительную часть русского народа. После Великой Октябрьской революции, по мере утверждения социализма, мы растеряли тысячелетиями воспитанную любовь к труду. Вначале люди работали в силу воспитания, традиции, подгоняемые также страхом. Потом остался только страх перед властью. Но позже научились ее обманывать. Уже при Хрущеве говорили, что правительство делает вид, что платит нам за труд, а мы делаем вид, что за это на него работаем.

ВОРОВСКОЙ ЗАКОН

В 1951 году я, на третьем году заключения, рискнул написать историю борьбы Сталина за власть. За это меня посадили в изолятор 21-го лагеря.

Стоял морозный февраль, в одиночке меня оставили в одном белье, да еще слегка выбили в камере стекло. Однако в планы оперуполномоченного, мегрельца Лемонджавы, не входило мое уничтожение, и он перевел меня в изолятор соседнего 20-го лагеря. Одиночка там была уютная и теплая.

Причина комфорта скоро выяснилась. Оказывается, за неделю до этого кто-то прирезал завизолятора. Так называют зэка, хозяйничающего в изоляторе. Поэтому новый завизолятора по фамилии Холява ужасно боялся своих невольных жильцов и в меру возможности смягчал тюремный режим. Так, каждое утро он открывал кормушку и давал мне огонек, чтобы прикурить самокрутку махорочки, одну-единственную до следующего дня. Спички в изоляторе не полагались.

В соседней комнате сидело несколько человек. Переговариваясь с ними через бревенчатую стенку, я понял, что это воры-законники, которых подозревали в убийстве прежнего завизолятора, но без достаточных улик. Холява не мешал нашим разговорам. Воры попросили меня рассказать им что-нибудь интересное, поразвлечь забавной историей. Я вспомнил какой-то трофейный немецкий кинофильм, присочинил побольше про женщин, и соседи остались довольны моим трепом.

Так и пошли веселые деньки в теплом изоляторе с лагерными песнями и моими импровизациями. Из песен мне запомнилась одна, ныне хорошо известная: "Лежал впереди Магадан - столица Колымского края..." В глаза я своих друзей никогда не видел, но знал по именам и хорошо различал по голосам, по каждому составил себе какой-то портрет, и очень хотелось проверить, совпадают ли они с действительностью.

* * *

Пролетел месяц. Приближался мой день рождения. Я сказал ворам, что 21 марта мне исполняется 23 года. Вдруг утром

в коридоре послышались шаги, Холява открыл кормушку, за ним стояли мои соседи. Каждый дергал меня за ухо и называл свое имя. До чего же все были непохожими на портреты, составленные мною по голосу. Брюнет оказался блондином, высокий - низким, злой - добрым. Он и подарил мне пачку печенья. В тот день от душевного тепла я сочинил особенно трогательную новеллу и понял по наступившей тишине, что воры пришли от нее в восторг. Потом я как именинник впервые попросил спеть специально для меня про Магадан. К моему великому удивлению, воры ответили гробовым молчанием. Я почувствовал что-то неладное и больше с ними о песне не заговаривал. В тот день соседи пели много разных песен, под конец затянули и про Магадан, но это было явно не для меня.

Над морем сгущался туман,

Ревела стихия морская,

Лежал впереди Магадан –

Столица Колымского края.

* * *

Через пару дней ко мне в камеру "бросили" нового зэка. Это был вор из той же компании по кличке Метла. Оказывается, его специально отделили от своих, чтобы товарищи заподозрили Метлу в предательстве. Ведь изменников всегда отделяют, чтобы уберечь от мести. Воры все быстро раскусили, но сделали вид, что клюнули на розыгрыш, и умело этим пользовались, вводя через Метлу оперуполномоченного в заблуждение.

Метла был интересным собеседником и полезным соседом. Я рассказал ему о странной истории с песней, на что он рассмеялся: "Откуда же фраеру знать воровской закон?" Оказывается, вор-законник не имеет права петь или плясать по просьбе любого не вора. За нарушение сего правила ему грозит наказание: ни много нимало, а смертная казнь. Береги воровскую честь! Так, объяснения Метлы по воровскому закону стали для меня настоящим откровением.

Выходило, что воры в законе - это каста, членом которой может быть только человек без специальности, который с

детства жил лишь воровством и ничего другого делать не умеет и не хочет, а потому бесконечно предан преступному миру. Попав в заключение, воры должны держать лагерь в руках, устанавливая там собственные порядки. Они навязывают свою волю: повару, чтоб кормил; бригадиру, чтоб не работать; врачу, чтоб отлежаться в санчасти. Непокорных воры убивают, но расчетливо, сколько нужно, чтоб запугать остальных. Вот прирезали завизолятора, и всем стало понятно, кого нужно бояться.

Но особенно суров воровской закон в отношении предателей из собственных рядов. При малейшем подозрении по всей стране, по городам и лагерям, полетят "ксивы", то есть воровские письма, и уж будьте уверены, все скрытое станет явным и изменника не минует суровая кара.

Многое узнал я еще от Метлы о неписаном, но твердом воровском законе. Это помогло пережить еще долгие годы заключения, отмеренные мне судьбой...

Через пару недель после знакомства с Метлой воров выпустили из изолятора в общую зону для ожидания суда. Потом перевели в зону и меня. В тот же день я встретил Метлу. Заложив руки за спину и озорно поблескивая глазами, он подходил к кабинету оперуполномоченного Лемонджавы.

-   Зачем туда? - удивился я.

-   Иду признаваться, что я убил завизолятора, а то все воры
пострадают, - деловито и с гордостью ответил он.

ГОЛУБАЯ МЕЧТА ШПИОНА

Человек, о котором скажу, разыскивается, возможно, до сих пор, поэтому точно укажу время и место событий: лето 1951 года в Коми возле Княж-погоста на 20-м лагере Устьвыма. Работал я там на бревнотаске в бригаде 58. По иронии судьбы все мои собригадники сидели как раз по статье 58, то есть считались политическими. Большинство из них было осуждено по пункту 1 сей статьи, за измену Родине. Вина их состояла в том, что во время войны они либо сотрудничали с немцами, либо были у них в плену. Наказание же за такие далеко не одинаковые

проступки оказалось равным: десять лет каторги. В лагере эти несчастные стали голодными и послушными рабами, той дармовой силой, которая оказалась основой подъема советской экономики в сталинскую эпоху. И еще добавлю: зэки те были чаще всего серыми и неинтересными.

Но однажды в бригаду привели новенького. Горбоносый, высокий, стройный от голода брюнет, но, судя по выговору, не кавказец. Однако и евреем его не назовешь, ибо не имел признаков живой предприимчивости. По-русски он говорил настолько правильно и изящно, что на русского тоже совсем не походил. В списке новенький числился как Николай Чумак, но никаких метких украинских словечек в свою речь не вкручивал. Так кто же он?

По дороге на работу новенький охотно заговорил со мной, но не захотел объяснить, кто он, откуда и за что посадили. Случилось так, что на бревнотаске Чумак в первый же день нашел под бревнами чью-то "заначку", то есть тайник: новую телогрейку, ботинки, шапку и брюки. Однако он не догадался перепрятать находку, и бригадир по праву сильного все отнял у него, кроме брюк.

- Жаль, - сказал мне горбоносый, - была голубая мечта, да видно, сорвется.

Мне подумалось, что новенький собирался бежать, и ему пригодилась бы чистая одежда. Чумак опроверг мое предположение, сообщив, наконец, что он француз и в Советском Союзе ему негде укрыться. Оказывается, он окончил Сорбонну, русское отделение. Разъяснил, что зовут его Николя Шумаге, но следователь по безграмотности записал его Чумаком. Я не стал превозносить интеллигентность чекистов, но усомнился, что дело в случайной ошибке, скорее всего, кто-то не хочет, чтобы настоящее имя француза значилось в официальных документах: исчез человек, и дело с концом.

- Думаете, хотят схоронить меня здесь заживо? - предположил новенький.

Мы сдружились. Француз любил иронизировать над моим слабым знанием русского языка. Я не мог, например, объяснить,

что такое "зга". Оказалось, это колечко на ямщицкой дуге. Если "ни зги не видно", значит, наступила тьма. Не знал я и значения слов: "ипостась", "соитие", "духовность" и ныне даже детям знакомых: "хобби" и "секс". Словарь наш был тогда несколько иным, бедноватым. От меня у Николя оставалось два секрета: коли не побег, то в чем его голубая мечта? И за что его посадили? Думаю, что Шумаге был хорошо подготовленным разведчиком, но на эту тему с ним разговор не получался, он вежливо замолкал. По-французски он почти не разговаривал, потому что земляков его в нашем лагере не было.

Через месяц, в выходной, Николя прибежал откуда-то в наш барак сияющий и счастливый. Он объявил, что его голубая мечта сбылась! Я сразу решил, что французы разыскали своего разведчика и хотят его обменять на какого-нибудь чекиста, разоблаченного за рубежом. Но удача улыбнулась не столь значимая. Оказывается, моему другу удалось просто наскрести на взятку, "дать на лапу", кому надо, и с завтрашнего дня его переводят поваром в арестантскую столовую, так что больше он не станет голодать! Тут я обрадовался, что не успел вслух высказать свое предположение насчет обмена и свободы. Зачем теребить человеку душу.

Не прошло и получаса - еще новость. Пришел нарядчик и велел мне быстро собирать вещи, потому что меня отправляют этапом в другой лагерь, куда - неизвестно. На разговоры времени не оставалось, и мы на прощанье успели лишь пожать друг другу руки. Больше нигде, никогда и ничего я не слышал о Николя Шумаге - гражданине далекой Франции.

КУЛЬТУРНЫЕ ЗЭКИ

В 1952 году забросила меня судьба в крошечный лагерь за реку Весляну в комяцкой тайге. Там сорок арестантов строили новый лагерь, который потом передавался огромному женскому лагерю, имевшему десяток подкомандировок, где многие тысячи женщин работали лесорубами, грузчиками, землекопами, сплавщиками, даже становились в постели мужиками. Но вот плотничать не умели, не получалось. Поэтому строительством занимался наш передвижной мужской лагерь.

На новом месте мне повезло, ибо назначили меня ларечником. Велели торговать хлебом, повидлом и махоркой. В большом лагере за такое место была бы драка, как нынче за депутатское кресло, но среди сорока зэков лагеря просто не нашлось грамотного человека. Другого грамотея по имени Богдан, работавшего когда-то на свиноферме, сделали поваром.

В первые же дни прихода в новый лагерь мы с Богданом сдружились к решили украсить наше дикое таежное существование какой-то культурной деятельностью. Для этого мы взяли в ларьке полбуханки черняжки и, как только работяги ушли на стройку, принялись эту буханку жевать и складывать клейкую массу в алюминиевую миску. Работа кипела и на второй вечер была закончена. На третий мы решили сразу после ужина продемонстрировать результаты нашего творчества всему лагерю. Но, как говорится, человек предполагает, а Бог располагает. Когда я солнечным северным вечером пришел к Богдану, то увидел группу зэков, а возле их ног - моего друга с кровавой раной на черепе. Он судорожно дышал и был без сознания. Оказывается, во время ужина один "пацан" потребовал от Богдана лишнюю миску каши и, не получив ее, ударил повара по голове топором. Вскоре пришла подвода, и Богдана увезли в большой лагерь, где была санчасть. О его судьбе мы не смогли потом ничего узнать.

Но культурное мероприятие, которое готовил Богдан, состоялось. На столе появились шахматные фигуры, сделанные из хлебной жвачки, и великолепная березовая доска, разрисованная нашим поваром в клеточку...

ЖЕНЩИНЫ, СНЕГА И "ХА-ХА-ХА"

На октябрьские праздники далекого 1947 года кругом пестрели в Подмосковье яркие плакаты "XXX лет советской власти". Андрею шел двадцатый год, и он любил анекдоты, даже сам сочинял. Придумал и такой: идет мама с дочкой по улице, а кругом надписи: "XXX лет советской власти". "Мама, мама, - говорит дочка, - почему кругом написано "ха-ха-ха"? - "Это тебе,

доченька, не "ха-ха-ха", а тридцать лет советской власти!" Через недельку Андрея посадили, дали семь лет сроку и отправили на север. Поделом: не болтай.

До ареста был Андрей невинным юнцом, а после - года четыре вообще ни одной женщины не видел, забыл даже, как они выглядят. Работал Андрей все это время в таежной глуши за рекой Весляной. В том необычном, крошечном лагере было сорок арестантов и десяток конвоиров. Мужики строили в лесу, где посуше, бараки, в которые потом на лесозаготовки загоняли женщин. Все делали тогда наши женщины: прокладывали дороги, рубили лес, грузили бревна на сани и сбрасывали в реку для сплава, даже детей ухитрялись рожать. Но вот построить для самих себя зону и жилье они не умели. Этим занимался подвижной лагерь, в котором трудился Андрей. Никаких связей у того лагеря с женщинами не было. Они где-то рядом, но словно на другой планете.

Вкалывал Андрей плотником и очень завидовал рыжему парикмахеру и рябому ларечнику, у которых было много свободного времени. Мечтал тогда Андрей выучить английский язык, да досуга - ни минуты. Но вот ларечник крупно проворовался, и его увезли, чтобы "намотать" новый срок. Тогда начальник конвоя, командовавший лагерем, вызвал Андрея и велел принять ларек. Андрей отказывался, потому что ни черта в торговле не понимал и боялся погореть. Но начальник сказал, что ему нужен как раз непонимающий, а все опытные - жулики. Для поощрения начальник даже пообещал пустить Андрея к женщинам. Разве можно было отказаться? Был Андрей высок, черноок, мог рассчитывать на успех!

Начал Андрей торговать через крошечное окошко махоркой, хлебом и повидлом. Зарабатывали зэки сущие гроши, зато цены держались божеские. Научился Андрей пользоваться счетами. От страха каждый день сам себе ревизию делал, чтоб не оплошать. Тогда не только за анекдот, но и за сто рублей недостачи срок давали. Потому как нужны стране лесорубы! А добровольно в комяцкую тайгу за кусок хлеба и черпак каши охотников не найдешь.

Стояла зима. Вокруг на сотни километров - лес и глубокий снег. Если из лагеря убежишь - в снегу погибнешь. К железной дороге одна-единственная просека. Там на 70 километров десяток засад - не пройдешь. Словом, зимой побег бесполезен, да и летом тоже. Уголовник своих найдет, а политический - кого? Время было такое, что и родной брат продаст. "Это тебе не "ха-ха-ха", - рассуждал Андрей, и думать не смея о побеге.

Через пару недель начальник вспомнил свое обещание, вывел Андрея одного на лесовозную санную дорогу и объяснил, что в десятке километров по той просеке работает женская бригада. Там у них всего один конвоир на версту вокруг, так что можно сбегать. Только ночью нужно вернуться в лагерь, иначе объявят тревогу. Андрей спросил робко, не пристрелит ли его тот конвоир. Начальник ответил: вряд ли, парикмахер вот ходит - обошлось, но лучше не попадаться, на открытом месте не показываться.

День был чудесный. Низкое солнце блестело на снегу и веселило тайгу. Поскрипывая дырявыми валенками, Андрей заспешил к неведомому и прекрасному - к женщинам. Через часок около дороги показались черные точки бушлатов. Вот они все ближе и ближе. Сердце зэка застучало весело и тревожно. Но первой попалась Андрею старуха. Она стояла с топором в руках шагах в двадцати от дороги, открывала беззубый рот, что-то сипела и делала призывные знаки свободной рукой. Естественно, Андрей высокомерно задрал нос и пошел было мимо - к тем красавицам, что мелькали дальше на еловой опушке. Жесты старухи стали еще энергичнее. В ее сипении послышалось слово "мусор", что по-лагерному означает охранник. Только тут посмотрел Андрей прямо перед собой и увидел, что навстречу ему бежит конвоир. Тот самый единственный, с кем нельзя встречаться. Так вот о чем сигналила арестантка!

Андрей рванулся по дороге назад. Конечно, нужно свернуть в лес и исчезнуть в елках. Но по глубокому снегу сразу увязнешь. Вдруг направо в чащобе показался след. Андрей свернул и бегом, бегом по спасительной стежке. Конвоир начал немного отставать, но за спиной еще слышен треск веток под его ногами. Андрей прибавил ходу. И тут чужой след вывел его к роскошной куче

еловых веток, где у жаркого костра пристроилась парочка влюбленных, которым не могли помешать ни снег, ни холод. Русские выносливы.

Андрей сразу же узнал в мужчине рыжего парикмахера. Подружка его была великолепна - белее северного снега. "Атас", - прокричал Андрей и побежал дальше. Но те, кажется, вовсе необратили на него внимания. Через пяток минут Андрею стало ясно, что конвоир его больше не преследует. Ему попалась добыча побогаче!

Сделав большую петлю по глубокому снегу, Андрей вышел на санную дорогу и малодушно повернул назад в лагерь, побоявшись рискнуть и обмануть конвоира. Рыжий же парикмахер больше не вернулся в лагерь. Вероятно, его упекли в штрафную зону. Там, конечно, не сладко, но долго еще, до самого конца своего арестантского срока завидовал Андрей этому счастливчику, ибо сам он больше женщин не встречал. "Это тебе не "ха-ха-ха", - сокрушался Андрей, - а пропавшая молодость".

УРОКИ ПОЛИТЭКОНОМИИ

Как-то в 1949 году в огромном лагере возле Княж-погоста, когда зэки пухли от голода и ходили в тряпье, я увидел среди них холеного, щеголевато одетого заключенного. Почему же ему разрешено так по-вольному вертеться? Мне объяснили: это аферист Саша-Чистодел. Он мастер подделывать документы и вообще мошенничать так, что комар носа не подточит. Лагерное начальство, опасаясь его, договорилось, что Чистодел может не работать и форсить, но только не вредить чекистам своими проделками. Тогда я вкалывал по 12 часов на бревнотаске, после смены еле ноги волочил и крепко позавидовал Чистоделу.

Через три года я снова встретил знаменитого афериста, но уже в крошечном строительном лагере, за рекой Весляной, куда его выгнали из Княж-погоста за какие-то грешки. Тогда я работал ларешником, занял более высокое место в лагерной иерархии, и мы с Чистоделом подружились на равных.

Это был интересный собеседник и восхитительно деликатный человек. С ним можно было беседовать на любую

тему. Как-то я заговорил о политэкономии: Адам Смит, Карл Маркс, Бем-Баверк, Кейнс. Тема эта неожиданно и глубоко заинтересовала Чистодела. Так я стал давать ему уроки политэкономии, довольный, что нашел благодарного слушателя. Разумеется, никакой экономической литературы у меня не было, читал я по памяти, но с яркими примерами из жизни, например, о рабском труде в лагерях и феодальном - в колхозах.

В 1953 году, после смерти Сталина, уголовникам пали широкую амнистию. Освобождали и Чистодела. На оформление документов требовалась еще пара дней, но и тут Чистодел продолжал расспрашивать меня про политэкономию, просто поразив своей жадностью к науке.

Наступила минута прощания. Я как политический оставался в зоне, он как уголовник ее покидал. Только тут я спросил Чистодела, зачем ему нужна политэкономия.

- А как же, - охотно объяснил мой друг, - еду я, скажем, экспрессом Москва - Владивосток. В купе солидная компания. Я им немножко о теории предельной полезности Бем-Баверка, они мне про теорию относительности Эйнштейна. Значит, все свои люди, цвет общества. Что еще нужно нашему брату аферисту? После такого рейса у меня всегда солидная прибыль или, по-нашенски, хороший куш!

ДЕРЗКИЙ ЛЮБОВНИК

В лагерь возле таежного поселка Весляна привезли со штрафняка десяток инвалидов. Для лесоповала такие уже не годились. Майор Воронов осмотрел новеньких пристальным серым взглядом. Живые трупы. Один харкал кровью. Другой сам себе отрубил на правой руке пальцы. Третий тоже с саморубом. Он снял штаны и показал, что между ног у него почти ничего не оставалось. Только так эти бедолаги могли вырваться из штрафного лагеря в общий. Лишь один зэк был весел и румян. "Я псих!" - разъяснил он начальнику. Этого Петьку-Психа Волков распорядился поставить на расколку дров.

Через пару дней Петька пришел в кабинет майора и скромно попросил перевести в пожарную команду. Он резонно

заметил, что работа там легче, а кормежка лучше. Главное же, пожарники живут за зоной и могут без конвоя ходить по поселку. Житуха! "Пошел вон!" - беззлобно оборвал начальник Петьку. Тот не обиделся. Быстренько вынул из кармана молоток к огромный гвоздь - двадцатку. Еще быстрее выложил на майорский стол свою... мошонку, тут же прибив ее к крайней доске так, что гвоздь зашел в стол до самой головки. Крови почти не было. "Вот, начальник, - сказал Петька онемевшему от удивления и ужаса майору, - зови нарядчика и прикажи послать меня в пожарную команду. Иначе ты меня от стола не оторвешь. Я тебе не политический, не фраер, лучше со мной не связывайся!"

Нужно сказать, что, щеголяя дерзостью, безрассудной храбростью, уголовники добивались в заключении многих привилегий даже в те годы, когда воры не чувствовали себя так вольготно, как в нынешнее время. Петька-Псих действовал тут по испытанным преступным приемам.

В пожарной команде работы было мало. Сиди и жди, пока в поселке или лагере что-нибудь загорится. Мимо проходило много вольных женщин. Петька их, казалось, целый век не видел. Особенно приглянулась ему кругленькая сероглазая девушка, часто заходившая на лагерную вахту. Расспросив о ней пожарников, Петька окончательно решил, что именно Валечка нужна ему. Он стал делать ей дерзкие комплименты. Они пугали девушку, но не отпугивали. Скоро она согласилась встретиться с Петькой в сосновом бору возле реки Весляны, на сухом песчаном берегу.

Петька не узнавал сам себя. Валя запаздывала, и его лихорадило от страха и нетерпения. Потом она подошла тихо и незаметно, словно возникла из воздуха. Петька тут же опрокинул девушку на песок. Она отчаянно молча сопротивлялась, а потом заплакала, пронзенная болью и обидой...

Через естественный срок, все узнав и пытаясь найти для дочери выход из безвыходного положения, майор Волков принялся хлопотать о досрочном освобождении Петьки за его якобы честный труд и примерное поведение. Начиналась хрущевская оттепель, и суды стали рассматривать дела об амнистировании добросовестных работяг.

ЖОРА-ЛЮДОЕД

Жора Овчаренко из Питера был вором в законе. Его узкая специализация - щипач, то есть карманщик. Дело это требует физической сноровки и психологической тонкости, словом, большого искусства. Чаще всего щипач выручает живые деньги, не нуждается в перекупщиках краденого. Срок же за "карман" был при Сталине детский - до трех лет. Сравните сами: за подбор картошки, оставшейся на убранном уже колхозном поле, по Указу 1947 года давали 25 лет! Поэтому в преступном мире карманщики пользовались особым уважением - за артистичность и безнаказанность. Жора кроме того имел репутацию начитанного человека.

Получив в начале 1953 года свои очередные три года, Жора не успел доехать до лагеря, как умер Сталин, и вскоре, кажется, по предложению Берии, вышла амнистия: всех политических оставили за решеткой, а уголовников почти всех освободили. Так Жора вернулся в родной Питер. Он не увлекался спиртным, но такое дело, согласитесь, нужно отметить. Однако, отправившись тут же на "работу" по автобусам, Жора пришел в ужас: там во всех углах рыскали его братья-карманщики из амнистированных. Никакой возможности хоть что-нибудь украсть. Тогда Жора, презрев уголовный кодекс и профессиональную честь, собрал еще троих воров, и они решили по-американски ограбить электричку. Он вместе с коллегами заходил с двух сторон в вагон и, угрожая расправой, приказывал всем подряд выворачивать карманы и сумочки. Сработала какая-то сигнализация, грабителей схватили, и без лишней волокиты дали всем по 25 лет. И поделом: не след щипачам заниматься грязным делом!

Так Жора оказался в штрафном лагере, запрятанном в глуши комяцкой тайги за сотню километров от железной дороги. К такому астрономическому сроку Жора оказался психологически совершенно неподготовленным, и его обуяла одна, но пламенная страсть - бежать! В это время воры со штрафниками решили как раз организовать массовый побег, втянув в сие мероприятие и мужиков, то есть зэков без воровского звания. Более того,

именно мужикам предстояло выполнить в этом мероприятии решающую роль.

План был прост. В зону завезли доски для ремонта бараков. Из них за одну ночь сделали трапы, прибив к ним поперечные планки. Мужиков умеючи склонили к побегу. На следующую ночь посоветовали им бросить трапы на южную сторону частокола, рвануть через него и бежать на юг, к железной дороге. Воры же разбились на мелкие группы, причем каждой посоветовали взять по одному мужику, точнее, по "телку". На кухне воры разобрали всю провизию. Особенно повезло им с тресковыми консервами. Когда же еда кончится, "телят" прирежут и съедят. Разумеется, мужикам об этом знать не полагалось.

В группу Жоры кроме него вошел один вор и один мужик. Тот не сразу согласился бежать, но, увидев консервы, решился.

Когда мужики стали перелезать через южный забор, многих тут же постреляли с вышек. Это отвлекло охрану, тем более что часть охранников стала преследовать зэков. Тогда-то воры побросали трапы и без потерь осилили северный забор. Следующий вечер застал группу Жоры уже на свободе в глухой тайге возле уютного костра под развесистой елью, прикрывавшей свет от огня. Жоре повезло: крупные болота им не попадались, а мелкие они удачно обходили. Однако еда неумолимо сокращалась, через неделю остались только консервы, пора было подумать о "теленке": вот кончится треска, и настанет его очередь. Но однажды ночью этот гад сбежал вместе со всей едой. Значит, он все знал и все точно рассчитал. Ворам он не оставил ни крошки. Начался голод.

Брели воры на юг в полусознании, непонятно почему разбрелись, и Жора остался один. Но вроде повезло: ему попались жирные, красивые сыроежки. Как человек грамотный, Жора понял название в том духе, что их можно есть сырыми. Он и наелся, сколько мог. Вскоре начались страшные боли. Смерть была совсем рядом. Но тут послышался близко собачий лай. Жора пополз на него и оказался возле вахты какого-то лагеря. Его подобрали и отвели в санчасть, а там врач-еврей из зэков отходил беглеца, явно симпатизируя ему за мужество. Про "теленка" Жора пока помалкивал.

К счастью, лагерь, к которому приполз Жора, был не воровским. Зэки туда воров не пускали, а если кто-то проникал, брали за руки и за ноги, били спиной по земле, и несчастный вскоре умирал. Почему же "к счастью", спросит читатель про Жору. По воровскому закону тех лет, вор, бежавший из тюрьмы и добровольно сдавшийся охране, перестает быть вором и подлежит смертной казни от рук своих товарищей. Никакие смягчающие обстоятельства в расчет не принимаются.

В новом лагере Жора постоянно пытался бежать, но за ним особо следили, и все кончалось провалом. Через полгода Жора получил по почте странную посылку без обратного адреса. В крошечном пакетике лежала пачка махорки и записка "Спасибо за треску". Жора показал записку друзьям, те решили, что ее прислал со свободы Жорин "теленок". Трудно сказать, правда ли это, но с тех пор героя нашего стали звать "Жора-Людоед".

ПО ЛЬДИНАМ ЧЕРЕЗ МОРЕ

В Устьвыме существовал арестантский театр. Он разъезжал по многочисленным лагерям и по командировкам, успевая за год хоть на пару дней побывать почти у всех и показывая назидательные спектакли о врагах народа, то есть о нас самих. Несмотря на издевательские сюжеты, зэки шли на эти зрелища с величайшим интересом и аплодировали до изнеможения, ибо могли увидеть там живых, настоящих актрис из плоти и крови. Для тех, кто годами не видел в тайге женщин, это было потрясающе.

В этом театре художником работал эстонец Микки. Арестанты дали такое уменьшительное имя Хейно Миккиверу, ибо оно комично контрастировало с его гигантским ростом и могучими плечами. Микки был прекрасный портретист и подрабатывал на гастролях, рисуя на скорую руку молодых заключенных, мечтавших послать свое изображение тем девушкам, с которыми они заочно переписывались. Позже, когда мы подружились, Микки сделал мне отличный портрет маслом: худощавое лицо, арестантский бушлат, зимняя шапка. Лет тридцать спустя многие считали, что это нарисован мой сын Борис.

Микки рассказал мне, что во время войны служил в эстонских войсках СС, что-то вроде полиции. За это его посадили на три года в лагерь. Вскоре после освобождения он снова получил "червонец". Я поинтересовался: за что? Микки сделал вид, что не понял меня. Чувствовалось, что-то тяжко огорчило его в истории со вторым арестом. Поэтому я не стал переспрашивать.

После освобождения я пошел заочно учиться в Ленинградскую лесотехническую академию и съездил из Питера на экскурсию в Таллин. Тут я решил разыскал Хейно. Эстония маленькая, должен же кто-то там знать своего художника! За часок он и вправду нашелся. Долго мы ходили с ним по таллинским улочкам, а к вечеру Хейно завел меня в парк Кадреорг к памятнику русалки на морском берегу.

- Помнишь, ты спрашивал, почему я получил второй срок, - начал Хейно, словно разговор об этом произошел лишь вчера.

-   Так вот, отсидел я три года, вышел на волю и решил бежать к братьям-финнам. Через залив напрямую - километров семьдесят. Ранней весной, когда лед в море начало ломать, пограничные посты перевели на берег. В ту же ночь я пошел через залив как раз от этой русалки. Конечно, дело рискованное, я чуть не погиб, но через три дня добрался до финского берега. Финны меня отогрели, накормили, а потом... арестовали и передали советской госбезопасности. Оказывается, по договору 1940 года они обязались выдавать всех беженцев из СССР...

Много позже, уже в восьмидесятые годы, ко мне в Сухум, где я жил до гражданской войны, зашел эстонский ученый Эйларт. Он сразу заметил на стене портрет, сделанный Хейно Миккивером, и рассказал, что дружил с Микки, пока тот с божьей помощью бежал в Швецию. Финнам он больше не доверял.

АРЕСТАНТСКИЙ РОМАН

Артему повезло: его, заключенного, из строительной бригады перевели в лагерную контору, где работали почти одни вольнонаемные. Размещалась контора в двух больших комнатах:

в одной сидели экономисты, в другой находилась бухгалтерия. Там часть помещения отделялась стеной, за которой ютилась касса для вольняжек с крепкой дверью и крошечным окошком. Между бухгалтерией и экономическим отделом проходил длинный узкий коридор.

Возле кассы Артем впервые увидел Каму, метиску, в которой слились две крови: японская и русская. Он была гибка, как змея, с таинственным восточным взглядом и полными чувственными губами. Понятно, Артем использовал любую возможность, чтобы выйти в коридор: а вдруг удастся увидеть экзотичную красавицу. Иногда это получалось, но глаза ее при встрече с зэком были всегда опущены, потому что общение с арестантами без дела запрещалось.

Артем сходил с ума, каждую свободную минуту он думал только о Каме, а ночами видел ее во сне. Чтобы как-то взять себя в руки, он до работы стал помогать конторскому дневальному сбрасывать снег с крыши.

Однажды сверху он увидел Каму, торопившуюся на службу. Засмотревшись, Артем неуклюже сорвался с крыши в сугроб. Поняв причину неудачного полета, метиска засмеялась и приветливо посмотрела на зэка.

Теперь, встречаясь в коридоре, они тихонько здоровались. Потом Артем рискнул задеть Каму плечом, затем - рукой. Она не уклонялась от его замаскированных ласк. Но арестантское счастье быстротечно. Артем заметил, что за Камой начал ухаживать вольный сослуживец, и она не показывалась больше в коридоре. Настали черные дни. За две недели Артем стал серым и нервозным, боль не покидала его сердце. Хорошо еще, что в бухгалтерии добавилось работы, и это немного отвлекало от злых мыслей.

Когда бумажные дела заедали, конторщики приходили доделывать отчеты по выходным. Пошел в воскресенье и Артем. Там в углу сидел только дневальный. Вдруг вошла Кама. У нее не сходились какие-то расчеты, и она попросила Артема о помощи. При этом Кама решительно села возле Артема, так что руки их сразу сплелись на столе. Дневальный в углу начал

улыбаться. Потом он подошел к кассе, открыл ключом тяжелую дверь и приветливо позвал молодых: "Заходите, я вас закрою, а через часок вернусь".

Так нежданно-негаданно несчастный зэк превратился в счастливчика. Но время шло, а дневальный не возвращался. Может, он предал их и пошел за надзирателем? Тогда Кама решительно открыла маленькое окошко и словно змея выползла из кассы, потом вернулась вместе с дневальным, который, оказывается, мыл полы в коридоре.

Несколько месяцев наслаждались жизнью Кама и Артем. Однако Кама попала под сокращение, и ей предстояло уехать из лагеря. Проститься с ней помогла строительная бригада. Кама зашла за зоной в бригадную инструменталку до прихода конвоя со строителями. С ними пришел и Артем. Вечером влюбленные расстались, договорившись поехать куда-нибудь вместе после освобождения Артема...

Артем вышел из лагеря через год. Он оставил Север и устремился на Юг. Вскоре устроился на Кубани в отдаленный горный леспромхоз дорожником. Артем хотел было вызвать Каму, но почту отвозили из поселка лишь раз в неделю. Кругом же были веселые краснощекие девушки. Одна из них вскоре родила ему сына. Про Каму Артем почти не вспоминал. Прости его, Господи!

ЧЕКИСТ ЗА РЕШЕТКОЙ

Когда по приказу Сталина схватили его сатрапа - народного комиссара государственной безопасности Ягоду, тот сказал: "Если меня посадили, значит, есть Бог на свете!" Имя его Бога - Иегова. Ягода знал, что творил, и его изречение достойно занять место в истории. Вскоре Ягоду расстреляли. С главами госбезопасности я не встречался, не имел чести. Правда, видел однажды на Кузнецком мосту Берию, ехавшего на открытой машине (большое круглое лицо и сверкающее пенсне), но это не в счет. В ордере на мой арест была подпись министра госбезопасности Абакумова, и это уже льстило моему юношескому тщеславию. Берию и Абакумова вскоре тоже расстреляли. Один

генерал госбезопасности, если память не изменяет -Лепешинский, допрашивал меня на Лубянке всего-то минут десять, но я с великой гордостью рассказывал о том сокамерникам. Зато я превосходно знал капитана Макерова и многое от него услышал про госбезопасность, даже секретное.

Познакомились мы в 1954 году в 8-м лагере Устьвыма вскоре после расправы над Берией. Лагерь считался "сучьим", потому что там хозяйничали бывшие воры, нарушившие воровской закон и боявшиеся мести прежних товарищей. Если в 8-ой проникал вор, "суки" брали его за ноги, за руки, били враскачку спиной по земле, и через несколько недель нарушитель отдавал концы. В тот же 8-ой лагерь сажали бывших чекистов, тоже подальше от мести заключенных. Здесь их было много, они могли не скрывать свое прошлое, а лагерное начальство всячески помогало своим опальным собратьям.

В 1954 году самым распространенным преступлением среди чекистов было изнасилование. Дело понятное: Берия увлекался прекрасным полом и даже отлавливал красоток на улице, приметив их из машины. Пример шефа оказался заразительным и даже считался хорошим тоном. Жертвы же изящной охоты помалкивали, и правильно делали. После казни Берии надо бы чекистам угомониться, но сказывалась сила инерции.

Попался на этой привычке и Макеров: молодой, горячий, ну, сами понимаете... В начале карьеры служил он под Москвой, чаще всего работал в штатском и нес охрану Можайского шоссе на кунцевскую дачу Сталина и Рублевского шоссе, где были усадьбы самых влиятельных соратников вождя. Если около шоссе, особенно в лесопосадках, оказывался подозрительный прохожий или тем более прохожая, начиналась слежка. Потом Макеров пошел на повышение и очутился на севере в Мончегорске, но уже сам себе начальником. В доме напротив глянулась ему старшеклассница. Забыв, что Берии уже нет, Макеров не удержался и схватил 25 лет сроку в лагерях усиленного режима. Так и оказались мы вместе. Нежданно и негаданно ошпаренный несправедливой судьбой, Макеров жаждал поговорить о своих горестях, а я оказался внимательным слушателем, потому что сгоряча он рассказывал много

интересного о грозном ведомстве. Верно, у меня было предчувствие, что когда-нибудь придется писать "Лагерные комедии". Макеров откровенничал все больше и больше, но вдруг осекся.

Он оставался вежливым и улыбчивым, продолжал рассказывать всякую всячину. Объяснил, например, что фамилия отца была Макаров, но подвыпивший советский чинуша переврал букву "а" на "е". Но про госбезопасность он не проронил больше ни слова. Все вскоре прояснилось. Несмотря на 25-летний страшный срок, Макерову, вопреки всем правилам, разрешили бесконвойное хождение, то есть подарили полсвободы, пообещали много других льгот. Зачем же ему якшаться с простым зэком, рисковать? Ведь лагерное начальство всячески помогало своим опальным собратьям. Осознав свои льготы, Макеров написал просьбу о помиловании. Основным доводом в пользу оправдания он счел тот факт, что (да простит меня читатель) "девушку испортил пальцем".

КАЖДОМУ - СВОЕ

Невероятно либеральным оказался по лагерям 1955 год. Если, например, отсидел заключенный полсрока и прилежно работал, его могли по решению местного суда отпустить на волю. Сколько помнили себя зэки, в советских лагерях легко добавляли срок, но чтоб сокращать — такого до смерти Сталина не бывало. А коли воля близка, разрешили арестантам отращивать волосы. Поэтому в лагере Весляна даже открыли парикмахерскую. Лучшим мастером считался там зэк по кличке "Матрос". Он обожал рассказывать о своей флотской службе, на работу приходил непременно в тельняшке и обслуживал только охранников. Поэтому Матрос проскочил в первую партию зэков, дело которых передали в суд для освобождения.

На правах инвалида попал в ту партию и зэк по кличке "Петух". Звали его так потому, что этот недоумок раз по десять в день громко кричал по-петушиному, очень мастерски и невероятно громко. Лагерное начальство потешалось над идиотом и спешило избавиться от бесполезного для работы арестанта.

Чтобы избежать любых случайностей и продемонстрировать образцовое поведение, Матрос перестал даже выпивать: свобода, мол, дороже водки. Петух же, напротив, совсем разбушевался и стал без конца кукарекать под окнами у начальника лагеря, так что его стали даже сажать в изолятор, чтоб не нарушал порядок. Суд состоялся через месяц теплым солнечным днем. Пятерых арестантов, представленных на освобождение, с нетерпением ждали в лагере. Всем хотелось узнать, что это за странный суд, на котором людям дают не срок, а свободу. Уж больно необычно. Все пятеро вернулись счастливые и даже какие-то шальные. Им вышло освобождение, но еще оставалось, как обычно, пробыть в зоне три дня на подготовку гражданских документов и прочих формальностей.

Матрос больше не вышел в парикмахерскую. Глупо было разыгрывать и дальше трезвенника, свободу можно было теперь отметить должным образом. Матрос снизошел даже до милости и пригласил Петуха чокнуться с ним, однако тот вроде ничего не понял и, прокукарекав, пошел прочь.

На третий день "приговоренные к свободе" по приказу начальника вышли к вахте, только Матрос где-то задержался. Первым, получив справку об освобождении, должен был пройти через раскрытые ворота Петух. Зэки, собравшиеся проводить товарищей, пожелали ему доброго пути, а начальник велел на прощанье покукарекать.

- Хватит, начальник, - ответил вдруг совершенно осмысленно Петух. - Я свой срок отпел, теперь ты сам кукарекай!

Молодой еще капитан аж позеленел от такого оскорбления. Чтобы разрядиться, начальник взревел на охранников, которые никак не могли найти Матроса. Но тут прибежал нарядчик и доложил, что парикмахера только что нашли в бараке мертвым: он сгорел от водки.

По этому поводу вышли проблемы. Нужно ли хоронить Матроса как вольного, то есть в гробу одетым, или как заключенного: без фоба в нижнем белье, но зато с биркой на ноге с указанием имени и фамилии?

ДАНИЛА - ДУШЕГУБ

Конечно, законопослушные граждане приятнее уголовников, но все эти воры и убийцы интереснее: там встречаются и темные, и даже светлые личности, но серых нет. Впрочем, однажды показалось, что среди закоренелых преступников тоже попадаются безликие особи. Так, однажды в наш крошечный барак (всего на десять арестантов) дали дневального-инвалида: работы, мол, немного, калека тоже справится.

Новенький оказался лет тридцати, вялый, с отвислой челюстью и неподвижным взглядом, сухорукий. Более скучного человека трудно себе представить: какой-то молчаливый дебил. Потом выяснилось, что кличка у него - "Душегуб". И как это я сразу не разглядел: с такими глазами да челюстью и вправду можно стать убийцей. Тогда я робко спросил Данилу, правда ли, что он убивал людей?

- По обстоятельствам, - флегматично ответил дневальный. Наступила уже хрущевская оттепель, всех политических из нашего лагеря отпустили, я оставался последний, без старых друзей. Может, поэтому мы с Данилой сблизились. Оказался он финном из Карелии, но по фамилии Иванов. Долгие годы, с самого детства, Данила считался вором в законе, но потом что-то натворил, и товарищи приговорили его к смерти. Даниле удалось вырваться, но при этом ему порезали на плече сухожилие, и рука повисла плетью.

Данила умел разыгрывать опасные комедии. Расскажу про одну. Однажды он пригласил меня в приемную к начальнику лагеря, пообещав, что будет весело. Душегуб зашел к начальнику и попросил выдать ему новые валенки. Начальник ответил, что дневальным новые не полагаются. Тогда Данила сделал несколько артистичных движений, словно вынимает нож, чтоб зарезать чекиста. Начальник завопил, прибежали надзиратели, схватили моего приятеля, но вместо ножа обнаружили у него только сухую правую руку.

По вечерам мы часто гуляли с Данилой по заснеженному

лагерю, отдаваясь увлекательным беседам. Данила признался, что у него есть заветная мечта: выйти на свободу, украсть уйму денег - на женщин и вино, потом спросить собственную душу, чего она еще желает. Если ответит душа, что ничего ей больше не надо, то мечта сбылась. Говорили мы о многом, только загубленных душ Данила никогда не касался.

Вскоре вышел указ об амнистии инвалидам. На Новый 1956 год Данила собрал в чемоданчик свои пожитки и пошел к вахте, чтоб покинуть лагерь. Я один его провожал. Мы еле брели в дневной северной темноте, чтоб продлить беседу. И тут Данила пообещал, что после крупной кражи будет посылать мне телеграммы. Если украл не очень много, телеграмма короткая, если великий куш - телеграмма длинная. Меня же волновало другое: правда ли, что Данила убивал людей?

- Не мучай, Сашка, ни меня, ни себя напрасными словами, - ответил Душегуб и открыл дверь на вахту, за которой начиналась воля.

Вскоре я получил телеграмму из Ярославля, затем из Ташкента, потом из Ростова. Наконец, самая большая депеша пришла из Дебальцево: "Дорогой зпт Сашка тчк поздравляю тчк желаю зпт тебе зпт зпт счастья зпт в жизни тчк Данила тчк зпт". Эта весточка была последней, больше никаких телеграмм от Душегуба не было.

ЛЮБОВЬ И ХИТРОСТЬ

Таня-плутовка виделась с Жорой лишь раз в жизни, на пересыльном пункте Устьвымлага. Ее послали на кухню чистить картошку, его туда же - таскать воду. Так шестнадцатилетняя девушка стала "наконец" женщиной. Потом они только переписывались, хотя находились всего в сотне километров друг от друга. Его письма были сердечные и яркие. Они помогли Плутовке легко пережить отвешенный трехлетний срок. Любовь спасла ее.

Освободившись, Таня приехала в Княж-погост, где находился Жора. Ему предстояло сидеть еще семь лет. Свидания Тане, разумеется, не дали. Но встретиться влюбленным все же

удалось. Жора работал в бригаде, мастерившей лодки для сплавщиков. Утром бригаду считали и выводили с пятью конвоирами на берег реки к сарайчику, где хранился инструмент и материал для лодок. Четыре конвоира образовывали вокруг сарайчика невидимый квадрат. Пятый, старший, снова пересчитывал бригаду и читал "молитву", то есть предупреждал, что при выходе за пределы этого квадрата конвой стреляет без предупреждения. Так и работала бригада 12 часов на свежем воздухе. Вечером опять пересчет, и бригаду ведут в зону. На воротах обыск, последний пересчет и, будьте добры - отдыхайте.

Так вот Плутовка, придя до рассвета, спряталась в сарайчике. Там с любезного согласия бригадира осталась с Жорой на целый день, чтобы наверстать упущенное за три года. Вечером бригада ушла, и Таня спокойненько покинула сарайчик. Простота операции навела Плутовку на мысль, что так же легко можно устроить Жоре побег и потом жить с ним припеваючи. Оставалось только уговорить бригадира. Но с ним придется, пожалуй, расплатиться натурой. Конечно, утаив сие от любимого.

Таня деятельно взялась за осуществление хитрого плана. Спустя несколько дней, запасшись вольной одеждой и билетом на московский поезд для Жоры, а мужской робой для себя, Плутовка снова спряталась в сарайчике. Но вечером на пересчет вышел не Жора, а Таня, принявшая мужской облик. Жора же остался в сарайчике и ночью вышел на станцию Княж-погост. На поезд он сел без препятствий, ибо о побеге еще никто не знал, и тревогу не объявляли. Ведь у старшего конвоира счет сошелся, при входе в зону - тоже. Надзиратель при обыске у ворот прощупал Танины бока, не догадавшись, естественно, помять груди.

Вечером бригадир дал лагерному врачу взятку, чтобы тот освободил Жору на три дня от работы. Срок достаточный, чтобы беглец мог покинуть Север и добраться до Ростова. Там Жора должен ждать Таню.

Отдыхать Таня легла на Жорино место. Когда же работяги забылись на нарах крепким сном после тяжкого труда, Плутовка сама пошла в угол барака, где на отдельной лавке в ожидании

награды мучался бригадир. "Делай, что хочешь!" - ласково сказала ему Таня.

Через три дня Таня в мужской робе вышла вместе с бригадой на работу. Предстоял психологически самый трудный этап операции. Тут от Плутовки требовался артистический талант. После пересчета у сарайчика она мигом заскочила внутрь, переоделась в женское и замелькала перед глазами конвоиров, словно прячась от них. Те заорали на Плутовку и с улюлюканьем погнали прочь, довольные своей бдительностью. Через пару часов Таня села на первый попавшийся поезд южного направления и навсегда простилась с Княж-погостом. Эта история оставила заметный след в жизни Тани, Жоры, бригадира и даже старшего конвоира, но какой именно - нам неизвестно.

ПОСРАМЛЕНИЕ ПЕССИМИСТА

При Сталине человек мечтал о светлом будущем. Зэк же не верил в коммунизм, он грезил о свободе, и обязательно о свободе близкой, потому что до конца срока нужно вкалывать 10, а то и все 25 лет. Попробуй-ка, доживи! Поэтому в лагере постоянно ходили разные слухи, что вот-вот судьба пришлет свободу. Политическим казалось, что ее принесут американские войска, спасая мир от большевизма. От вождя, понятно, ждать было нечего, разве что нового срока. Уголовники на американцев не надеялись, но мечтали об амнистии на каждые первомайские и октябрьские праздники. Всякий раз надежды рушились, но они никогда не умирали!

Сами зэки обозвали радужные слухи сортирным словом "параши", но жить без них не могли, как наркоман без наркотиков. Я же в то время по молодости лет решил закалять свою душу и тело: уверовал в Бога; бросил пить; курить; каждое утро обтирался снегом, даже если мороз под 50 градусов; стал учить разговорный немецкий язык, поскольку военнопленных немцев было много. Пустые же надежды на свободу расслабляли, отнимали энергию, мешали мобилизовать силы, лишали убежденности. Поэтому я ненавидел слухи, пытался даже с ними бороться. Для этого сам сочинял нелепые "параши" и пускал их в оборот, чтоб посмеяться

потом. Но слухи эти обрастали убедительными дополнениями и через недельку доходили до меня настолько привлекательными, что нарочно не придумаешь.

Но вот Сталин умер, уголовникам и впрямь дали великую амнистию. Потом началась хрущевская оттепель и пошли льготы политическим. Поэтому они перестали надеяться на американцев, а решили поверить советской власти. В 1954 году в 8-м лагере Устьвыма лучшим сочинителем просоветских слухов о свободе стал литовский кинорежиссер по фамилии Уздонас (имени не помню). Его "параши" были интеллигентны и убедительны, как раз для политических.

Немецкие военнопленные тоже увлеклись "парашами". Однажды среди них прокатился слух, что объявлена всеобщая амнистия. Оказывается, мой знакомый Мантейфель (значит "человек-черт") научился немного читать по-русски и увидел в газете "Известия" фразу: "Лагерь свободы гарантирует всем народам" и так далее... Мантейфель перевел это как "всем народам в лагерях гарантируется освобождение", то есть амнистия. Дело в том, что в те годы СССР и его союзники именовались в наших газетах "лагерем свободы", в отличие от "лагеря империализма". -

Я пытался убедить Мантейфеля, что он ошибся, но случилось чудо: через день немцам объявили, что их отправляют в Германию. Оказывается, Хрущев согласился вернуть их на родину в обмен на право закупать в Западной Германии новейшую технику. Мой пессимизм был посрамлен. А еще через пару месяцев прибежал ко мне Уздонас и сияя сообщил, что его дело пересмотрено, он свободен. Новое посрамление. И судьба решила, видно, покарать меня за неверие. Скоро в 8-м лагере Устьвыма я остался последним политическим заключенным, один среди уголовников. Освободили меня только 6 марта 1956 года после XX съезда КПСС, где Никита Сергеевич Хрущев разоблачил злодеяния Сталина. Тогда, оставив Север, я поселился у Черного моря и позволил себе расслабиться, но ни пить, ни курить я уж больше никогда не начинал. Бог помог!

ПОЛМИНУТЫ СУДА - ПОЛВЕКА БЕЗ ОПРАВДАНИЯ

В далеком 1548 году за организацию московской группы Демократического союза угодил я на Лубянку (просим извинить за повторение). Через полгода могильной лубянской тишины меня перевели в веселую и людную Бутырскую тюрьму. Окна там были без металлических заслонок: видно и небо, и деревья во дворе, а в камере - десятки интереснейших людей со всех концов света, от Берлина до Харбина. Благодать, прямо настоящее кругосветное путешествие!

Через недельку меня вызвали из камеры и завели в какую-то приемную. Сижу - жду. Потом позвали в кабинет. За столом был полный неряшливый человек в штатском. "Сесть!" - скомандовал он. Я сел. "Встать!" - тут же приказал штатский и зачитал по бумажке, что по приговору Особого совещания на основании статей 58 - 10 и 58 - И меня приговаривают к десяти годам заключения. "Распишись!" - рявкнул штатский и, перевернув бумажку, положил ее передо мной чистой стороной. Тут же меня вывели из кабинета. На всю процедуру суда ушло от начала до конца полминуты. Вот как умели работать при Сталине: все быстро, ясно, и только радость, что ты остался жив, а товарищам по заговору дали еще меньше, по 7 и 8 лет.

Впрочем, в бериевскую эпоху "больше-меньше" роли не играло. В зависимости от экономических потребностей (нужна рабочая сила) или в результате политической обстановки (когда шла война) срок добавляли без всякого суда и бумажной волокиты миллионам заключенных сразу, одним общим указом. И никто не жаловался. Сегодня в Жуковском из-за нехватки горячей воды больше разговоров, чем при Сталине о дополнительном пятилетнем заключении повально для зэков всего Советского Союза!

Помню, в лагере в нашем бараке был веселый дневальный, которому прощали роль шута. Если в барак заходит надзиратель, дневальный обязан доложить, сколько человек в наличии. Так вот наш шут рапортовал, вытягиваясь в струну: "Гражданин

начальник, в бараке 77 человек - все ни за что!" В отношении большинства это было справедливо, но я-то хорошо знал, что осужден не зря, а за борьбу с советской властью.

В 1953 году то ли сам Сталин умер, то ли Берия ему помог, но объявили по этому поводу великую амнистию уголовникам. Работал я тогда в крошечном лагере, затерянном в зимней тайге. Там была сотня веселых жуликов и трое политических. Всех уголовников выстроили черной змейкой на белом снегу и повели на свободу, нас же троих оставили сидеть. Мы не расстроились и не удивились, ибо знали, что для советской власти уголовник - "социально близкий элемент", а политический - "социально чуждый". Так что все законно, и на оправдание надеяться наивно.

Всего по делу Демократического союза было арестовано десять студентов из Москвы и Воронежа. В 1954 году, уже после казни Берии, восьмерых освободили. Но руководителей - Белкина из Воронежа и меня из Москвы - оставили за решеткой: как-никак зачинщики. Такая честь была заслужена, ибо активные враги коммунистического режима реабилитации не подлежали.

Но тут ввели зачеты, день ударного труда считался за три, и срок мой стал стремительно укорачиваться. Однако в лагере на меня еще при жизни Сталина завели новое дело. Я там ухитрился написать историю борьбы вождя за власть, как он вместе с зиновьевцами и бухаринцами расправился с Троцким, потом вместе с бухаринцами устранил зиновьевцев, а затем покончил с Бухариным. Дело это обычное, ведь революция, как Сатурн, пожирает своих собственных детей (так было при Робеспьере, при Сталине, да и нынче тоже). Записки мои нашли, оперуполномоченный мегрелец Лемонджава не стал, однако, добавлять срок, а пообещал поднять дело, когда первый срок закончится. Приемчик этот иногда применялся в лагере и очень веселил начальство: отпустят зэка после десяти лет срока на сотню шагов из лагеря и тут же хватают: пожалуйте, мол, обратно...

Поэтому, когда в начале 1956 года по зачетам меня полагалось освободить, лагерное начальство оказалось в затруднении: дело

для нового срока есть, но ни Сталина, ни Берии уже нет! Чтобы выиграть время на размышление, мне немножко срезали зачеты, потом - еще. Но тут, словно гром с ясного неба, грянуло на XX съезде КПСС выступление Никиты Сергеевича Хрущева с осуждением вождя народов. Меня тогда прямо-таки выгнали из лагеря, но опять же без снятия судимости, ибо сидел я - за дело.

После освобождения пришлось долго жить на Кавказе, потому что там меньше, чем в России, придирались к антисоветскому прошлому. Но вот в 1992 году на Абхазию обрушилась гражданская война, убивая и грешных, и праведных. Так я оказался в Жуковском. А в Жуковском есть общество жертв незаконных репрессий. Там меня тепло встретили, дали одежду, огород. В обществе 119 детей расстрелянных, 4 вдовы и 8 бывших зэков. Я стал девятым. Смущало только одно: почему в названии общества говорится о незаконных репрессиях? Я ведь не считаю себя невиновным, так как действительно попрал советские законы, пошел против большевизма.

В обществе мне рассказали о некоторых льготах для репрессированных: вроде бы за восемь лет каторжного труда могут даже выплатить 800 тысяч рублей зарплаты без вычета бесплатного жилья, одежды и еды, нужно только попросить госбезопасность о реабилитации. Скрепя сердце, я в апреле нынешнего года обратился в ведомство Виктора Баранникова с такой наивной просьбой. С тех пор прошло полгода, но ответ все не приходит. То ли дело мое найти не могут, то ли время его полистать, а может, какой компьютер поломался? Или это судьба, не хочет она мириться, что я малодушно прошу оправдания, ибо не был я невинно осужденным, но еще полвека назад восстал против коммунизма.

ПРИМЕЧАНИЕ. С некоторым запозданием, 3 ноября 1993 года, из прокуратуры РФ пришло все же извещение, что я реабилитирован. Выплатили и денежную компенсацию. Так восемь лет труда в эпоху диктатуры сделали меня миллионером в годы беспредела.

ЧТО БОГ НИ ДЕЛАЕТ - ВСЕ К ЛУЧШЕМУ

И вот пришел долгожданный день. В марте 1956 года вечером надзиратель, сидевший на вахте, нажал педаль, и я смог открыть обыкновенную скрипучую дверь, за которой начиналась свобода. Звезды, снег, мороз - все было великолепно. Я пошел прочь от лагеря, впервые не чувствуя за спиной конвойных штыков и напевая на слова Есенина:

Я по свежему снегу бреду,

В сердце ландыши вспыхнувших сил,

Вечер синею свечкой звезду

Над дорогой моей засветил.

С севера я уехал на юг и сразу встретил там свою Марию. Она родила мне сына Бориса и дочь Ириночку. Конечно, дети мои - самые лучшие на свете. Они украсили всю новую жизнь, а на склоне дней стали надежной опорой родителей.

Говорят, великое счастье, если труд приносит человеку радость. Лагерь связал мою судьбу с лесом, и все последующие годы я трудился в лесу: с рюкзаком за плечами ходил по нему днями и неделями. Вряд ли можно найти работу более увлекательную. Ничего лучшего, чем дикая природа Кавказа, нельзя и желать.

Когда лазить по горным тропам стало уже тяжело, гражданская война заставила меня вернуться на родину, в Подмосковье. Тут сбылись мечты, которые казались уже недосягаемыми. И еще: тюрьма послала мне в юности трудные испытания, но они помогли найти путь к Богу. Вот и выходит, что все было - к лучшему.