ЖИЗНЬ КАЗАЛАСЬ ТАКОЙ БЕЗОБЛАЧНОЙ...^¹

Мои родители приняли революцию и поверили в нее. Отец - понятно, он из семьи рабочих, а вот мама... — подарила два дома государству, позже рояль — детскому саду, над которым взяла шефство, вела работу среди женщин, помогая им, в том числе материально.

Оба они были настоящими патриотами, любили родину и считали, что каждый имеет право на достойную жизнь.

Атмосфера в семье была полна радости, любви, тепла, доброты и доверия. Говорили обо всем открыто, свободно, не таясь. Соседи по дому, здороваясь друг с другом, приветливо улыбались...

Ранним утром в подъезде у дверей квартир уже стояли бутылки с молоком, доставленные из соседнего магазина.

Небо было чистым и ясным...

Первым событием, которое нагнало тучи и вызвало у моих родителей не только недоумение, но и негодование, стали коллективизация и раскулачивание: «Как можно уничтожать крестьянство, которое нас кормит?!»

И вдруг - радио передает, пресса публикует, кино показывает: «Головокружение от успехов». «Вот видите. Оказывается, Сталин здесь совсем ни при чем, он осуждает этих зарвавшихся, перестаравшихся». Тучи рассеялись, но след остался. Живой след.

В нашей семье появилась раскулаченная «тетя Маша», муж которой сошел с ума и вскоре умер. Она помогала маме по хозяйству и стала нашей няней. В полусыром подвале дома поселилась многодетная семья раскулаченных Зуевых. Своими руками глава семьи превратил подвал в «жилое помещение», а сам завербовался на Север и тем спас свою семью от возможной ссылки в

Сибирь. Все дворовые ребята вместе с детьми Зуевых играли в наши любимые в то время игры: «казаки-разбойники», лапту, классики.

Мы были веселы и беззаботны.

Дети, как лакмусовая бумажка, все впитывают и молниеносно реагируют на настроение взрослых.

И вот второе событие, и опять тучи... — убит Киров.

Опять в большом смятении мои родители. Папа узнает подробности от своих друзей, близких к Кирову.

Но снова: радио передает, пресса публикует, кино показывает — оказывается, Сталин опять ничего не знал, он искренне скорбит, провожая Кирова. Целует его холодный лоб, обещает найти убийц и наказать их.

Тучи рассеялись вновь, но потянулась какая-то невидимая нить... к 1937 году.

Мы, дети, так же весело и беззаботно играем, иногда шалим.

Вместе со всей страной мои родители сочувственно следят за событиями в Испании. Мама, подхватив нас, детей (меня — 11-летнюю и 4-летнего брата), регулярно посещает кинотеатр «Хроника», что на Сретенке.

Жильцы, обмениваясь новостями, по-прежнему приветливы... А мы, ребята, уже не только играем, но обсуждаем и переживаем испанские события, знаем, кто такая Долорес Ибаррури.

Но вот нависли-таки страшные грозовые тучи 1937—1938-го.

И опять радио передает, пресса публикует, кино показывает — разоблачены враждебные народу разные «блоки» — троцкистский, зиновьевский, бухаринский и пр., которые, оказывается, готовили заговор против нашего любимого «вождя и учителя, великого рулевого, отца всех времен и народов» — Сталина.

Начались массовые аресты...

Мои родители разговаривают очень тихо...

Жильцы стараются не замечать друг друга, при встрече опускают глаза, отворачиваются...

Дети уже не играют, а только сообщают «последние новости»: «А вчера у Вовы из 1-й квартиры арестовали папу» или: «Нель, бежим скорей, там на собрании жильцов Кузнецов выступает и, знаешь, твоего папу назвал "враг народа"». Я услышала конец этой «исторической» речи, в которой Кузнецов из 17-й квартиры призывал внимательно присматриваться и прислушиваться к соседям и немедленно сообщать, если заметят что-нибудь подозрительное. Вот рядом с нами живет «враг народа» Тачко, а мы и не знали. Я прибежала домой с вопросом. «Да, доченька, у папы сейчас большие неприятности: его ошибочно обвиняют в каких-то делах, о которых он и понятия не имеет. Но ты, пожалуйста, не волнуйся, это явное недоразумение, и у нас обязательно разберутся».

Травля отца началась задолго до его ареста. Его «разбирали» на собраниях («У Тачко вся квартира в коврах!» — а у нас их вообще не было — мама считала их собирателями пыли), понижали в должностях, но мои абсолютно честные родители продолжали верить, что во всем непременно разберутся. И когда ночью 4 марта 1938 года отца арестовывали и уводили, он все так же просил не волноваться, так как это просто ошибка, он ни в чем не виноват, и теперь, конечно же, обязательно разберутся и все, наконец, прояснится.

Нет нашего папочки — доброго, веселого, любящего. В доме как-то пусто, невесело... Но оставалась мама, и потому солнце еще светило над головой и земля была под ногами... Только вдруг кончились наши шалости и капризы, маму слушались уже беспрекословно, тем более что и тетя Маша ушла - маме пришлось ее рассчитать... Позже тетя Маша несколько раз приедет в дом, разыскивая нас. Наша любимая добрая и красивая тетя Маша.

В нашем доме, где было 17 квартир, подверглись репрессиям 9 семей из 8 квартир, причем в одной и той же квартире сначала одна семья, затем вторая — новая. Скорее всего, не обошлось без того же Кузнецова из 17-й квартиры — работника НКВД. Позже он сбежит из этого дома — срочно переедет, якобы спасаясь от шума, но до этого я у них еще побываю...

В 6-й квартире жил И.Д.Папанин. До своего перехода в Главсевморпуть и до зимовок он нередко бывал у нас. Беседовал с отцом, шутил с нами — смешной дядя. Этот «смешной дядя» очень любил детей. У него была приемная дочь Клёпа, взрослая, с нами, дворовыми ребятами, не играла, хотя мы не раз ее приглашали и заходили за ней. Зато Иван Дмитриевич часто устраивал нам «фейерверки» из конфет: «Миша-рап!» — и конфеты взлетали вверх, а мы, с хохотом расталкивая друг друга, старались их поймать. Нам всем это очень нравилось. Что означало это слово «мишарап», никто не знал, но потом в своих играх мы часто его повторяли.

А когда Папанина вместе с Кренкелем, Ширшовым и Федоровым сняли с дрейфующей льдины, мы всем двором готовились к встрече Героя.

Художница из 15-й квартиры нарисовала великолепный букет роз, чья-то мама купила красную шелковую ткань, нитки, а вышивать панно поручили мне. Это был главный наш подарок, и я этим очень гордилась. Кроме того, дети (с помощью взрослых) делали красивые цветы из бумаги.

За этой работой и застали нас репортеры из газеты. Кто-то из жильцов вынес стол и скамью во двор. Меня с моей вышивкой, натянутой на большие квадратные пяльцы, усадили за стол в центре, вокруг рассадили ребят. Фотограф устанавливал и регулировал аппаратуру. Но тут появилась вездесущая Анна Прокофьевна из 17-й квартиры и что-то шепнула ему на ухо. Фотограф попросил меня пересесть на край скамьи. Ребята хотели передать мне мою работу, но... «Нет, не трогайте, оставьте ее на месте», — сказал фотограф и начал снимать. А я вижу, что и объектив фотоаппарата направлен мимо меня. Ах, как мне было горько, больно и обидно. Я, рыдая, бросилась в мамины объятья. Это была первая большая несправедливость в моей жизни, но сколько их еще будет... Я стала дочерью «врага народа».

Вторую группу ребят с цветами снимали у кого-то в квартире, куда «вездесущая» проникнуть не могла, и поэтому на первом плане снимка оказался мой 6-летний брат. Он тоже принимал участие в изготовлении цветов — крутил проволоку. Главная «цветочница», моя самая близкая подруга детства — Люся Недлер, попала в центр снимка. Этот снимок был напечатан в газете «Правда».

Продолжу о «вездесущей». Она почему-то постоянно крутилась среди детей и жильцов нашего подъезда, хотя «нехорошая» квартира № 17 находилась на отшибе, с другой стороны дома. Как «вечный дежурный» по двору она знала всех, и все знали ее. Внешне это была довольно миловидная женщина небольшого роста, полная, с тихим вкрадчивым голосом, спокойная, уравновешенная, но, как оказалось, с гнилым советским нутром. Она никогда не вмешивалась в наши игры -просто наблюдала и слушала. Мы относились к ней с уважением, называя всегда по имени-отчеству. У Кузнецовых было два сына, наши ровесники, постоянные участники всех наших игр. Они были хорошие ребята — отзывчивые, покладистые. Кузнецова-отца мы видели редко, а когда видели, то только с угрюмым лицом, и никто не знал, как его зовут. Он был замкнутым и избегал разговоров. Эта пара сыграла зловещую роль, вторгаясь в чужие судьбы.

Мы, дети, часто бывали друг у друга и знали «подноготную» каждой семьи: и чем живут и как общаются, как питаются и как одеваются - от нас не ускользали никакие мелочи. Мы — любопытный народ — ухитрялись побывать даже в квартирах, где детей не было. Все семьи были открыты. Аресты нам были непонятны, приводили в ужас. При этом все почему-то надеялись и верили, что Сталину не было известно о бесчинствах и злодеяниях, которые творились в стране в эти годы. Во всем обвиняли только одного — изверга Ежова. И позже, когда радио оповестит, пресса опубликует, кино покажет, что, наконец, уничтожили этого главного злодея, как и Ягоду, и во главе НКВД поставили Берия, опять скажут: «Вот видите, оказывается, Сталин действительно многого не знал и расправился с этими зарвавшимися, перестаравшимися». И покажется, что тучи понемногу рассеиваются и чуть проясняется... Но это только покажется.

Полным контрастом Кузнецовым была семья Недлер, которая жила по соседству с нами на последнем, седьмом этаже. Это была интеллигентная, верующая, красивая семья. Небольшая квартирка, которую они занимали, вся сплошь была заставлена антикварными вещами. В квартире было очень тесно, но уютно. По сравнению с нашей, где можно было свободно побегать по всем комнатам, там и пройти-то было непросто. Они жили своим особым, скорее, дореволюционным укладом патриархальной семьи. У них было все не так, как у других: и обстановка, и одежда, и манеры, и речь. Словно снаружи это был один мир, а за дверью их квартиры — другой, и они ничего не собирались менять. Поэтому когда Валентина Афанасьевна (Люсина мама) и немыслимых туалетах выходила из своего роскошного музейного интерьера во двор, на улицу, она выглядела старомодно и даже вычурно одетой и была похожа на картинку из старинного журнала мод. Она была красивой, очень женственной, обаятельной и очень доброй и порядочной. Евгений Германович (Люсин папа) был скромным, высокообразованным, эрудированным человеком, как все истинные интеллигенты. Приходя со службы, он усаживался в свое кресло, с которым составлял как бы единое целое, и принимался за просмотр газет, журналов или чтение книг. Когда кресло пустовало, казалось, нарушалась общая гармония — так органично он был с ним слит. Евгений Германович окончил тот же институт — ЛЭТИ, в котором позже буду учиться и который окончу я, только в его время институт назывался Высшей электротехнической школой для детей дворянства. В последние годы жизни его потянет на родину - в Ленинград. С большим волнением он будет показывать мне огромный дом на Петроградской стороне, где он родился и вырос. Одну половину дома занимала их семья, в другой размещалась школа для глухонемых (или слепых — точно не помню) детей, которой руководил его отец.

Внешне Евгений Германович был весьма благообразен, обладал приятной наружностью и манерами, одет непременно в тройку, носил коротко подстриженные усики, и сильная сутулость его не портила. Муж и жена были удивительно под стать друг другу, а главное — ничего не боялись.

На видном месте в комнатах висели иконы с лампадами.

На Рождество ставили елку (даже тогда, когда это еще не разрешалось). Ах, какая это была сказочная красота — елка с зажженными свечами и старинными игрушками! Необыкновенную «каскадерскую» храбрость проявила однажды Люсина мама, далеко не спортивного типа женщина, пройдя по узкой доске (на высоте 7-го этажа) от нашего окна на свой балкон, когда у них захлопнулась входная дверь. У нас перехватило дыхание. И это в своих-то пышных одеждах, в которых легко можно было запутаться, и с походкой, слегка переваливающейся с боку на бок.

Позже, когда меня с братом будут отправлять в детский дом и мне как-то удастся позвонить с вокзала Люсе, ее мама тут же примчится, будет просить разрешения у сопровождавшего нас «конвоира» войти в вагон, но услышит: «Не положено» и все-таки сунет нам сверток с гостинцами и едой через окно.

Еще позже, уже студенткой, я буду не раз приезжать в Москву выяснять об отце, постоянно останавливаясь и живя (иногда подолгу) в семье Недлер. «Как вы не боитесь?» — будут спрашивать у них многие.

А потом они еще пропишут у себя мою маму после ее освобождения.

Вот такая это была семья.

Как их семья уцелела в те страшные годы — они сами удивлялись. Казалось, все «необходимые данные» были налицо: фамилия, национальность, происхождение, вера, уклад, — но их не трону-

ли (слава Богу). Скорее всего, помог своевременный переход Евгения Германовича из Наркомата связи в Наркомат легкой промышленности на более скромную должность.

Мы продолжали жить без папы в одной комнате (другие были опечатаны). Сразу же после его ареста маму перевели на «малозаметную» работу - учетчицы с такой же малозаметной зарплатой (потом это скажется на ее мизерной пенсии). «Извините, это все, что я могу теперь для вас сделать», — оправдывался начальник Академии связи. Мама уходила на работу, я в школу, а Геня (мой братик) оставался дома один. Как-то папа научил его определять время по часам на башне НКПС (Наркомата путей сообщения), которые были видны из окон нашей квартиры. Оставаясь один, Геня играл в своих солдатиков и все время бегал смотреть, как расположены стрелки на этих часах. Он знал, что, когда обе стрелки будут стоять прямо и делить циферблат пополам, придет мама. А еще, попросив однажды маму написать номер ее служебного телефона, попробовал набрать эти цифры — получилось, и без конца ей названивал. Так он, бедняга, коротал время своего одиночества: то за игрой, то следя за часами, то за телефоном, пока не приходили я из школы и мама с работы.

Периодически маму вызывали в НКВД на допросы. В основном расспрашивали о папе. А однажды объявили ей, что он «бухаринец» (состоял в какой-то организации правых), и настаивали на том, чтобы она это подтвердила. Получив отказ, следователь, крутя в руках мамин паспорт, спросил, растягивая слова: «Ну, та-ак что-о, оста-авить или отпусти-ить?» И после долгой паузы произнес: «Ладно, идите», швырнув маме паспорт.

Подходило время школьных экзаменов. Мама со мной прорабатывала пушкинского Онегина. Я должна была пересказать содержание, раскрыть характеры героев, описать их образ жизни, а мама обращала мое внимание на особый стиль письма гениального поэта, живые картины, передаваемый дух времени...

Но экзамены сдавать мне не пришлось.

1 июня 1938 года маму в очередной раз вызвали в НКВД. Она забежала домой за паспортом, а нам дала задание купить цветочную рассаду на Покровке и высадить ее на балконе.

На сей раз следователь протянул маме на подпись состряпанный готовый протокол. В нем папа обвинялся в участии в диверсионно-террористической организации правых, а мама — что знала об этом и вовремя не сообщила. Но моя смелая мамочка написала «не согласна». И сделала это не вызывающе, а скромно, маленькими буквами, но... не согласна. Видимо, это и решило ее судьбу. Ее арестовали и отправили в Бутырскую тюрьму. Позже, знакомясь с ее делом, я увижу эти слова — «не согласна».

Пятилетний срок заключения у мамы закончился в 1943 году. Она жила уже за зоной, продолжая работать в каптерке в качестве вольнонаемной. Однако из лагеря ее (как и многих других) не отпускали вплоть до 1947 года. В зоне оставались еще женщины с восьмилетним сроком заключения.

Мне удалось дважды побывать в АЛЖИРе — в 1944 и 1945 годах.

Я вошла в барак — там никого, все на работе. Поразило огромное количество двухэтажных нар. Справа — дверь в отгороженную комнату на пять кроватей. Над маминой кроватью в расшитой красивой рамочке моя фотография. Нас разлучили, когда мне было 13 лет, а теперь мне уже 19.

Вошла мама. На мгновенье застыла.

— Ну, здравствуй, доченька! — наконец произнесла она.

Мы обнялись. Какое же это счастье — снова очутиться в маминых объятиях, почувствовать тепло ее ласковых рук... Мы долго не могли наговориться...

Из женщин, живших с мамой в этой комнате, я запомнила двоих. Зина Ванифатер работала закройщицей. Целый день, бегая вдоль длинного стола, раскладывала и кроила ткань на гимнастерки, шинели и прочее военное обмундирование. Приходя с работы, сразу же ложилась и поднимала вверх отекшие больные ноги. Вторая, Ольга, — настоящая русская красавица. Толстая русая коса, огромные голубые глаза на белоснежном лице и изуродованные, и м.еденные краской руки. Работала она в красильне и сильно кашляла, надышавшись испарениями красителей.

Мама получила разрешение взять меня с собой в зону на работу. Мы шли по широкой пустой дороге. Вдали виднелось большое (в несколько этажей) здание швейной фабрики. Где-то еще были художественные мастерские, там делали вышитые тюбетейки. пользующиеся большим спросом у жителей Средней Азии; а еще деревянные шкатулки разных форм и размеров. Шкатулки обклеивались маленькими разноцветными кусочками соломки — возникали узоры, напоминавшие вышивку крестом. Но побывать в этих мастерских мне не удалось — «не положено».

Мы подошли к одноэтажному бараку. В выгороженной комнатке находилась бухгалтерия, которую возглавляла мама. С ней работали еще две женщины — кладовщица (ее не помню) и бухгалтер — Елизавета Павловна Живилова.

По стенам дощатые полки с самодельными бумажными папками ведомостей и отчетов, скрепленных и прошитых нитками. Два «письменных», стола, «лицом» прижатых; друг к другу. На столе Елизаветы Павловны — большая фотография ее дочери Ии. На мамином - моя детдомовская маленькая карточка в самодельной рамке под стеклом (потом художница, одна из заключенных АЛЖИРа напишет с нее небольшой портрет). Все мамы старались держать фотографии детей постоянно перед глазами — это их поддерживало и помогало выжить. Работали они много и трудно. От холода коченели пальцы рук. От недоедания и недосыпания кружилась голова, цифры расплывались перед глазами. С Елизаветой Павловной случались голодные обмороки, которые все учащались и удлинялись, а в больницу не брали. Наконец, мама добилась ее госпитализации. Потом, на воле, они сохранят дружеские отношения. Постоянной маминой спутницей на воле станет и жизнелюбивая и неунывающая Серафима Александровна Исаенко.

Когда разрешили приехать в АЛЖИР детям, я была одной из первых. Рассказывала всем как там, «на воле».

Приближалось время моего отъезда. Я записалась на прием к начальнику лагеря Баринову. Наивно просила отпустить маму со мной, объясняя, как она нам нужна.

А мама и в лагере продолжала заботиться и думать о нас. Раньше давала советы и наставления в письмах, а теперь решила меня еще и приодеть. Узнав, что я хожу в телогрейке, по совету женщин и с их помощью сшила мне зимнее пальто из детдомовского одеяла. Шерстяные вещи, присланные мною из Кабарды, перевязала мне на кофточку, шапочку и шарфик. Позже я сфотографируюсь в этих обновах и пришлю ей фотографию.

На мои расспросы о тюрьме и лагере мама всегда отвечала неохотно. И только когда она получила официальные документы о реабилитации с признанием невиновности, «пружина», сидящая внутри нее, наконец, лопнула. Она расправила плечи, подняла голову и объявила нам:

— Теперь видите, что мы с папой ни в чем не виноваты!

— Мамочка, да мы никогда в этом не сомневались!

Но для нее было чрезвычайно важно показать нам эти документы, чтобы мы знали, что не они с папой повинны в наших искалеченных судьбах.