ВСТУПЛЕНИЕ

Автор этих воспоминаний был одним из польских офицеров, интернированных в советских лагерях вблизи Катынского леса. 29 апреля 1940 года он был отправлен из Козельского лагеря вместе с группой примерно в 300 офицеров, которых ожидал расстрел. 30 апреля, на станции Гнездовая, где польских офицеров высаживали из поездов и направляли на экзекуцию в близлежащий Катынский лес, поручик Станислав Свяневич был отделен от товарищей и по приказу НКВД помещен сначала в Смоленскую тюрьму, а позже — в московскую Лубянку.

Автор описывает события, приведшие его в конце концов к Катынскому лесу, свою жизнь в советских лагерях и тюрьмах, где советские власти нашли возможным изменить его статус военнопленного на статус политического заключенного и даже предъявить ему обвинительное заключение и приговор. Далее судьба привела автора в польское посольство в Куйбышеве, где он работал с 1942 года и где, как и все сотрудники посольства, он пытался выяснить судьбу пятнадцати тысяч польских офицеров и полицейских, интернированных советскими властями, о судьбе которых они отказывались что-либо сообщить. Автор тогда был единственным человеком, показывавшим, каким путем надо идти, чтобы найти следы узников Козельского лагеря.

В конце книги автор пытается взглянуть на катынское преступление с современной позиции.

Во время независимости Польши автор постоянно был связан с виленским университетом, где он был сначала студентом, потом ассистентом, доцентом и профессором кафедры

политической экономии. Одновременно он был заведующим одного из отделов Института Восточной Европы в Вильно. Его можно считать одним из лучших польских специалистов по вопросам советской экономики.

В экономике его прежде всего интересовала система хозяйствования тоталитарных государств. Первая его большая научная работа была опубликована в 1926 — 1927 гг. в краковском "Экономическом и юридическом журнале" ("Czasopismo Prawnicze i ekonomiczne") и была посвящена теориям Жоржа Сорела, имевшим, как известно, огромное влияние на Муссолини. В 1930 году виленский Институт Восточной Европы издал его книгу "Ленин — экономист", которая и до сего времени еще доступна в библиотеках ПНР. Тем же институтом спустя четыре года была издана его новая книга, посвященная изучению экономики Советского Союза. А в 1938 году варшавский еженедельник "Политика" ("Polityka") издает в своей библиотеке его новую книгу "Экономическая политика гитлеровской Германии".

После отъезда из России автор некоторое время заведует Исследовательским бюро в Иерусалиме, организованным польским правительством в эмиграции. После войны он вновь возвращается к научной работе. Несколько лет он был во главе отдела экономики и торговли Польского университетского колледжа, созданного английским правительством специально, чтобы облегчить сражавшимся под английскими знаменами полякам поступление в Лондонский университет. Позже он получает должность старшего исследователя в Манчестерском университете, где занимается причинами снижения числа сельских популяций в Восточной Европе и в Азии. В 1956 году он выезжает в двухгодичную командировку от ЮНЕСКО в Индонезию. По возвращении в Англию автор получает пост исследователя в Экономической школе при Лондонском университете. В 1963 году автор переходит работать на кафедру экономики и статистики университета города Галифакс (Канада). В 1965 году издательство Оксфордского университета издает его книгу "Принудительный труд и экономическое развитие". Книга эта вызвала большой интерес во всем ми

ре. В 1966 — 1968 годах он преподает в университете Нотр Дам в Индиане (США), а в 1968 году возвращается в Университет Святой Марии, который в 1973 году присваивает ему почетный титул пожизненного профессора.

Автор родился в северо-восточной части бывшей Речи Посполитой и получил образование в гимназии, в молодежных конспиративных кружках — увлекался польской романтической поэзией. Во время Октябрьской революции он был студентом Московского университета. Характерной чертой интеллигенции того времени был глубокий интерес к русской культуре и в то же время стремление освободить народы Российской империи. В 20-е годы такие люди горячо приветствовали теорию Йозефа Пилсудского о национальных федерациях, выступали за независимость Белоруссии и Украины и готовы были далеко пойти в вопросе Вильно и компромисса с Литвой. В самой Литве вопрос этот часто был связан с традициями Великого Княжества Литовского, бывшего по своей политике антироссийским. Это была не ненависть, но поиск независимого и мирного сосуществования. Люди этого круга были любителями поэзии Лермонтова и Пушкина, поддерживали контакты с русской интеллигенцией и прекрасно чувствовали себя в русском окружении. И это находит свое выражение в последней части книги, где автор пишет о своем беспокойстве, как будущие поколения поляков будут относиться к России, зная о катынском преступлении.

Мемуарная литература складывается из описаний о делах, событиях и людях, рассматриваемых и описываемых сквозь призму авторских индивидуальности и мироощущения. И нам представляется стоящим закончить вступление отрывком из статьи лондонского журнала "Экономист", которую он поместил в сентябрьском номере 1965 года и посвятил выходу книги "Принудительный труд и экономическое развитие":

"Профессор Свяневич был последним польским офицером, покинувшим Катынь перед массовым расстрелом. Будучи одним из ведущих советологов, он очень интересуется своими бывшими мучителями. Он был под следствием, судом и был приговорен к принудительному труду, но освобожден по так на-

зываемой польской амнистии. И это замечательное совпадение, что все эти переживания достались интеллектуально развитому человеку, образованному не только в экономике, но и в других областях культуры, и — главное — обладающему подлинной объективностью"^[1]

ГЛАВА I

НАДВИГАЮЩАЯСЯ БУРЯ

ПОЛЬСКО-НЕМЕЦКИЕ ПРОБЛЕМЫ

Лето 1939 года было наполнено толками о надвигающейся войне с Германией. Я очень не хотел этой войны и надеялся, что в последнюю минуту найдется какой-то компромисс.

Я принадлежал к поколению, которое активно участвовало в борьбе за польскую независимость. Еще перед Первой мировой войной, будучи школяром в русской школе, я уже участвовал в польских подпольных организациях. В последний период войны я был членом ПОВ — Польской военной организации¹, а позже, в 1919 — 1920 гг., служил в польской армии волонтером. Мы были первым поколением, добившимся независимости, в то время как четыре поколения до нас, хотя и оставили нам огромные богатства духовной культуры, знали только горечь поражения. Польша, образовавшаяся в результате борьбы в 1918 — 1920 гг., не отвечала полностью моим идеалам: я мечтал не о национальном государстве, а о республике, представляющей собой федерацию народов. Однако завоеванную независимость я считал величайшим благом и богатством, которым мы не имеем права рисковать, вступая в войну, которая в любом случае уже на первом ее этапе принесла бы нам поражение. Поэтому я и был убежден, что надо сделать все возможное, чтобы избежать войны.

Я был уверен, что уже с 1934 года, когда Гитлер начал осуществлять интенсивную программу довооружения, а особенно с момента милитаризации Германией Рейнской области

в 1936 году, что сильно затруднило огромные возможности для нас получения французской помощи, наши шансы отражения немецкой атаки были крайне невелики. Это следовало и из конфигурации наших границ, особенно с 1939 года, когда Гитлер захватил Словакию. В то время мы практически находились в немецких клещах. Другим доводом в моем сомнении в возможности отпора немецкой агрессии была разница наших промышленных потенциалов. Если бы каким-то чудом нам и удалось бы отстоять нашу Центральную промышленную область, наш выпуск стали, а следовательно, и наши возможности производства основных видов вооружения все равно были бы несравнимы с потенциалом Германского Рейха.

В 1938 году редакция варшавской газеты "Политика" ("Роlityka") в своем приложении "Библиотека политики" издала мою книгу "Экономическая политика гитлеровской Германии", которую я написал не только на основе изучения публикаций на эту тему, но и на основе своих наблюдений в поездках в Кенигсберг, Берлин, Кельн и Гамбург. Так что я неплохо ориентировался в немецком военно-промышленном потенциале.

Третьим доводом моего сомнения было убеждение, что любое наше вступление в войну на Западе одновременно будет означать занятие наших восточных территорий Россией. Естественно, я не мог предсказать, на каком именно этапе войны и под каким предлогом Советский Союз займет наши земли: то ли как враг, то ли как "друг", то ли как союзник Германии, то ли, что тоже было возможно, как умиротворитель Запада. Безусловно, это будет зависеть от конкретных условий. Я также нисколько не сомневался, что вступление Советской России в наши восточные воеводства будет означать для них конец существовавшему там польскому влиянию и отрыв этих территорий от Польши. В то же время я не был против передачи этих воеводств независимым Украине и Белоруссии, если бы такие существовали, но не видел смысла в передаче их Советскому Союзу.

Я также не был сторонником сохранения на наших восточных территориях польской власти, но, с другой стороны, я знал, что имения и усадьбы там часто были местами, где

веками накапливались огромные сокровища культуры и искусства, что там были прекрасные библиотеки, свидетельствующие о богатстве мысли и духовных исканиях минувших поколений. Я не сомневался в необходимости экономического переустройства, и особенно — переустройства в аграрной сфере, но желал, чтобы происходило это поэтапно, либо так, чтобы не нарушались те завоевания цивилизации, которых достигли литовская и русская шляхта в своем слиянии с польской культурой и польским образом жизни. Я верил, что эти завоевания культуры могли стать важным элементом возрождения украинского, белорусского и литовского народов, которым, в моем понимании, принадлежало будущее на восточных землях бывшей Речи Посполитой. Советское же вторжение на эти земли уничтожило бы те центры культуры и ту возможность свободного развития украинцев и белорусов, за которые боролись мои друзья, группируясь вокруг газеты "Курьер Виленски" ("Kurier Wilenski"). Этот страх перед восточным колоссом заставлял нас быть осторожными и в нашей западной политике.

Мое убеждение, что в тогдашней ситуации любое столкновение с Германией могло бы быть для нас катастрофой, отнюдь не было результатом эмоционального восприятия обстановки, а было основано на здравом анализе. Были и другие — хотя их было немного, — которые мыслили подобно мне. Приведу тут имена редактора виленской газеты "Слово" ("Slowo") Станислава Мацкевича, молодого публициста из "Политики" Адольфа Бохеньского и Вацлава Збышевского, который в то время часто приезжал в Вильно. Или, скажем, Владислав Студницкий, который на протяжении многих лет пропагандировал союз с Германией. Люди, мыслившие подобным образом, однако не имели реального влияния на внешнюю политику и не представляли интересы какой-то большой группы.

Стремление к пониманию часто приводит к компромиссу. Германские устремления, поддерживаемые всеми партиями, как, например, возвращение Данцигского коридора², были прекрасно видны левым кругам на Западе, в том числе и во

Франции. В 1928 и 1929 гг. я провел довольно много времени во Вроцлавском институте Восточной Европы, где писал свою книгу о Ленине как о экономисте и одновременно старался как-то участвовать в планах создания в Вильно аналогичного института. Я часто встречался с нашим консулом Раковским, жизнь которого там нельзя было назвать легкой. Бывал я и в его гостеприимном доме, где узнал о тех проблемах, которые приходилось решать нашим консулам в Германии. В основном это были трудности транзитного провоза грузов и пассажиров через польскую территорию в Восточную Пруссию, вызванные полным отсутствием четких правил транзитного передвижения. Раковский был уверен, что в интересах Польши необходимо поставить дело таким образом, чтобы немцы в своих поездках вообще не ощущали существования Коридора. Тогда я впервые услышал концепцию возможности дать Германии право на строительство в Коридоре экстерриториальной железной дороги и экстерриториального же шоссе. Как я тогда понял, проект этот предлагался Польшей и отвечал интересам обеих сторон. Раковский вовсе не поддерживал этот проект безоговорочно, но он считал, что идея эта должна быть более продумана и взвешена.

* * *

Уже после войны, в Лондоне, Стефан Тышкевич, некогда основатель и председатель Польской дорожной лиги (Polska Liga Drogowa), рассказал мне, что во второй половине 30-х годов существовал созданный польскими инженерами проект автострады и моста, который предлагалось построить над так называемым Данцигским Коридором. Тышкевич сообщил о проекте В. Тодту, отцу германской программы строительства автострад. Последний, по словам Тышкевича, отнесся к проекту с большим энтузиазмом. Предполагалось, что большую часть расходов по осуществлению проекта возьмут на себя немцы. Кроме того, строительство подобной автостра-

ды обеспечило бы работой несколько тысяч польских безработных. Это было бы своего рода привнесением на польскую землю германской программы "Arbeitsbeschaffung" — кампании по обеспечению всеобщей занятости, в проведении которой сам Тодт играл не последнюю роль. С военной же точки зрения проект не представлял какой-либо опасности — ведь в случае войны мост легко мог быть заминирован и взорван нажатием одной кнопки. Тышкевич, как и консул Радовский, считал, что необходимо сделать все возможное, чтобы немцы не ощущали самого факта существования Коридора, отделявшего Восточную Пруссию от Рейха. Однако, когда Тышкевич представил проект заместителю министра путей сообщения Пясецкому, тот его сразу же отверг по чисто эмоциональным причинам.

Когда спустя пять лет, в 1934 году, маршал Пилсудский подписал с Гитлером пакт о ненападении сроком на десять лет, я воспринял это как большое достижение нашей дипломатии. Пакт был подписан в то время, когда велись оживленные переговоры о так называемом "Договоре Четырех" (Франция, Англия, Италия и Германия), который в конечном итоге должен был умерить германские аппетиты за счет Польши. Подписав пакт о ненападении, Пилсудский фактически торпедировал заключение Договора Четырех. Помимо того, подписание пакта о ненападении означало прекращение возврата Польшей немецкого имущества Рейху. Еще со времен Веймарской республики, как я уже упоминал, на первое место традиционно ставили вопрос ликвидации Коридора. Выдвигались Германией и другие претензии: ликвидация препятствий для объединения с Австрией, присоединение к Рейху чешских территорий, заселенных немцами, снятие военных ограничений, наложенных на Германию Версальским договором, и получение колоний. Конечно, пакт о ненападении не снимал немецких претензий по вопросу о Коридоре, но он все же давал десять лет для поиска компромисса и для подготовки общественного мнения в обеих странах для принятия этого компромисса. Вскоре после описываемых событий, как известно, маршал Пилсудский скончался.

ТАКТИКА ПОЛЬСКОГО МИДа

В середине тридцатых годов я имел обыкновение выезжать на конные прогулки в окрестности Вильно со Станиславом Мацкевичем. Во время этих прогулок Мацкевич часто говорил мне о своем беспокойстве: министерство иностранных дел практически ничего не делает для ликвидации причин возможного вооруженного конфликта с Германией. Мацкевич был готов пойти на большие уступки в вопросе Гданьска (Данцига). Я же со своей стороны развивал концепцию Раковского и искренне верил, что она может привести к компромиссу в отношениях с Германией. Мацкевич также не уставал повторять, что политика нашего министерства иностранных дел, руководимого Йозефом Беком, наполнена противоречиями, не поддающимися какому-либо логическому объяснению. И в самой Польше, и за ее пределами Бек воспринимался как представитель пронемецкой линии. На международной арене, и в особенности — в Лиге Наций, он проводил политику, облегчавшую Германии достижение своих целей. В то время, когда все наше общество старалось найти возможности компромисса в переговорах с Германией, МИД изо всех сил старался подорвать саму идею этих попыток. По убеждению Мацкевича, польско-немецкие отношения были наполнены множеством неучитываемых факторов. И если мы хотим избежать катастрофы, надо приложить все силы к тому, чтобы и поляки и немцы научились понимать точки зрения друг друга. Наш МИД же шел на контакты с Германией в сферах высокой дипломатии, полностью отвергая идею увеличения контактов между общественностью.

В точности оценок и прогнозов Станислава Мацкевича мне еще предстояло убедиться. Весной 1936 года (хотя могло это быть еще и в 1935 году — точно не помню) мне позвонил ректор университета профессор Витольд Станевич и сообщил, что он получил из министерства иностранных дел информацию, что вскоре в Вильно приезжает группа из примерно сорока студентов из кенигсбергского университета. Руководит группой молодой профессор экономики Теодор Оберлен-

дер. Он попросил меня встретить гостей и представлять виленский университет, так как сам он в это время будет в отъезде. Профессор Станевич добавил, что не хотел бы связывать себя различными возможными выступлениями, которые могут быть неверно поняты, а ведь он — бывший министр правительства маршала Пилсудского, положение обязывает быть осмотрительным. Кроме того, миссия моя не будет трудной — администрация нашего университета возьмет на себя размещение и заботы о транспорте для группы. Признаться, я был слегка ошарашен этим предложением. В моем понимании положение мое было недостаточно высоко, чтобы представлять университет. В то время я даже еще не был профессором, а всего лишь доцентом и заместителем профессора, который совмещал свою научную деятельность с постом министра имуществ. Хотя, с другой стороны, я был в нашем университете чем-то вроде эквивалента профессора Оберлендера, если смотреть с профессиональной точки зрения. Я уже имел несколько печатных работ, одна из которых была довольно благосклонно оценена в германских издательствах. И тем не менее среди виленских профессоров я считался мальчиком. Хотя сам Оберлендер, получивший степень профессора уже после прихода Гитлера к власти, был моложе меня.

Я постарался сделать все, чтобы Вильно произвело на гостей прекрасное впечатление: мы показали все памятники истории Великого княжества Литовского, свозили их в Трокайский замок, преподнесли в подарок издания Института Восточной Европы, разместили их в прекрасных комнатах и обеспечили прекрасным питанием в университетской столовой. Кроме того, гости имели возможность беспрепятственного контакта как со студентами университета, так и со слушателями Школы политических наук, которая в то время существовала при Институте Восточной Европы. Старших участников группы я пригласил к себе домой на Антокольскую, где моей жене удалось создать приятную атмосферу во время обеда. А по аппетиту гостей я понял, что талант нашей белорусской кухарки был оценен по достоинству.

Также я съездил с ними на кладбище немецких солдат, погибших в Первой мировой войне. В то время при Воеводстве был специальный отдел, занимавшийся уходом за могилами воинов, и кладбище в Закренчи, окруженное со всех сторон лесом, содержалось в образцовом порядке. Над каждой могилой был поставлен крест с табличкой, на которой были написаны имя, фамилия, звание и номер части, в которой служил погибший. Могил на кладбище было несколько сотен. Гости построились у могил в две шеренги и по команде отсалютовали погибшим, подняв, по гитлеровскому обычаю, правую руку, мы же, поляки, сняли шляпы. Некоторые из гостей были сильно растроганы. В этой части программы визита мы постарались показать гостям рыцарские качества польского народа, который может уважать солдат несмотря на то, что в последние годы войны Польская войсковая организация воевала с ними.

Оберлендер постоянно подчеркивал свою принадлежность к национал-социалистической партии, членом которой он был еще до получения степени профессора. Я же со своей стороны также пользовался каждым удобным случаем подчеркнуть свое скептическое отношение к любому крайнему национализму и свою привязанность к идеалам, которые освящали нашу борьбу за независимость в прошлом столетии. Тем не менее мы оба соглашались, что, коль скоро Гитлер и Пилсудский подписали пакт о ненападении, нашей обоюдной задачей является не только понять друг друга, но и передать такой подход в германо-польских отношениях нашим студентам. В то же время не были мы и сторонниками абстрактного пацифизма. А как экономисты двух наиболее восточных в наших странах университетов мы часто беседовали о возможностях экономического сотрудничества в нашем регионе. Профессор Оберлендер как раз в то время подготовил к печати свою книгу о перенаселении сельских районов Польши. Я же собирал материал для работы по изучению методов Шахта по финансированию ликвидации безработицы. Оба мы согласились, что экономисты Вильно и Кенигсберга должны поддерживать между собой постоянный контакт.

В начале следующего года я получил из Кенигсберга письмо с приглашением мне и моим студентам посетить кенигсбергский университет. В письме также сообщалось о возможности включения в программу нашего ответного визита посещения исторических мест Восточной Пруссии. Перед тем как написать ответ, я поехал в Варшаву, чтобы узнать отношение МИДа к подобной инициативе. Там я беседовало несколькими крупными чиновниками западного отдела. Из этих бесед я понял, что министерство иностранных дел не имеет ничего против поддержания мною контактов с кенигсбергским университетом, но оно определенно против поездки туда студентов. Насколько я смог понять, господа из МИДа всячески хотели избежать любой возможности "братания" польских и немецких студентов. Мое же мнение было совершенно противоположным: наибольшая опасность в польско-германских отношениях была не в том, что было трудно прийти к соглашению на всех уровнях, а в спонтанно рождающейся враждебности в народах по обе стороны границы. И именно тут надо было что-то предпринимать. Единственное, что меня утешало после поездки в Варшаву, — что не все моменты политики мне известны, и оттого, возможно, не все в действиях Йозефа Бека мне понятно.

ВПЕЧАТЛЕНИЯ ОТ ГЕРМАНИИ

В конечном итоге я отправился в Кенигсберг сам и на собственный счет. Основной целью поездки я считал знакомство с работами Института экономики Восточной Европы (Institute fur Osteuropeische Wirtschaft), главой которого недавно стал профессор Теодор Оберлендер. Эта моя недельная поездка дала мне много информации о польско-германских проблемах так, как они в то время представлялись. Жил я на частной квартире нашего консула, которую он занимал в здании консульства. Это был довольно пожилой господин, в возрасте около 50 лет, который еще перед Первой мировой войной имел адвокатскую практику в Гданьске. Позже он

уехал в Америку и некоторое время был секретарем Падеревского³. На устроенном им ужине для сотрудников консульства я узнал об оживленной иммиграции молодых немцев из Восточной Пруссии в Западную и Южную Германию. По их словам, население Восточной Пруссии в результате этого довольно существенно уменьшилось. Германское правительство пыталось, но не очень успешно, остановить миграцию, направляя в Пруссию множество дешевых кредитов. Консул просил меня постараться узнать, чем в действительности занимается Институт экономики Восточной Европы. Сам он, несмотря на свои большие связи, узнать этого так и не смог. Сейчас, живя в Канаде, я, к сожалению, не могу припомнить фамилию этого господина.

Мои гостеприимные хозяева сделали в мою честь три приема. На одном, официальном, присутствовало несколько профессоров экономики и проректор университета. Мне объяснили, что ректор не смог присутствовать из-за участия в армейских сборах, — черта сама по себе немало характеризующая германский милитаризм. Дело в том, что профессора, которые из-за своего возраста или других причин не смогли участвовать в Первой мировой войне и не имели воинских званий, регулярно призывались на армейские сборы, где они получали войсковую подготовку, и только после этого могли рассчитывать на подтверждение своего профессорского звания. Но лишь после следующих, более продолжительных сборов им присваивались офицерские звания. Другой прием проходил в доме профессора Оберлендера, где я познакомился с его молодой и очень милой женой. Третий — был ужин у доцента Петера-Ханса Серафима, на котором царил дух товарищества. На последнем были не только родители хозяина — отец его несколько лет, еще до Первой мировой войны, преподавал немецкий язык в Митаве, в Латвии, — но и несколько немцев из российских прибалтийских областей. В основном это были пожилые люди, они говорили мне о давней традиции братства между поляками и немцами — жителями российской Прибалтики. Ну а поскольку я родился в бывших польских Инфлантах, мы быстро нашли несколько общих зна-

комых, бывших перед Первой мировой войной приятелями моей матери. Во время моего пребывания в Кенигсберге туда приехал Гитлер, и у меня была возможность посмотреть на него вблизи. Как и при первой встрече с гитлеровцами во Вроцлаве, моей первой реакцией был довольно юмористичный настрой. И только вид полных энтузиазма толп народа наполнил меня страхом. Толпы эти хорошо иллюстрировали массовый психоз. Видя патологический экстаз, охвативший народ, славившийся своей работоспособностью и огромными техническими и организационными талантами, я с тревогой думал о будущем Европы.

Основным выводом моего знакомства с работами Института было то, что главное место в них занимает изучение экономики транспорта в Коридоре. Хотя, надо признаться, мои хозяева не были склонны излишне информировать меня о подробностях своих работ. У меня сложилось впечатление, что они, обрабатывая статистические данные, готовят предложения для будущих переговоров с Польшей о ликвидации конфликта или аргументы для решения конфликта путем давления на нас. Я задумался, проводит ли кто-либо у нас подобное изучение вопроса. Ведь если бы мы начали переговоры о транзите через Коридор, наша делегация должна была бы быть вооружена достаточным количеством статистического материала. То же, что такие переговоры рано или поздно должны проводиться, вытекало из самого факта подписания пакта о ненападении с Германией.

Возвращался я из Кенигсберга по второразрядной железной дороге через Граево и Бялосток, так как более прямая дорога Вильно — Ковно — Кенигсберг была безжизненна из-за закрытой литовской границы. В дороге я размышлял о будущем всего этого региона, охватывающего Восточную Пруссию, Литву и польские области Вильно и Гродно. Мне казалось, что по исторической и географической причинам логично было бы связать весь этот регион единой экономической программой. Хотя разрыв в экономическом развитии отдельных частей региона был огромен. В Восточной Пруссии я наблю-

дал оживление строительства, у нас же — стагнация и маразм. Казалось, время в ближайшие годы работает против нас. С другой стороны, у нас наблюдался динамизм в росте населения, в то время как в Восточной Пруссии, несмотря на искусственный динамизм кредитования и финансирования, темпы естественного прироста населения явно снижались с каждым годом. Логично было предположить, что наши голодранцы способны восполнить эту пустоту в случае какого-то катаклизма, предвидеть причины которого никто не был в силах. Но я опять-таки был убежден, что мы должны стараться избежать катаклизма. Прежде всего, чтобы сохранить недавно полученную независимость. Во-вторых, как и каждый отец, я хотел, чтобы дети мои успели подрасти и встать на ноги до того, как наступят тяжелые времена.

В начале 1937 года я получил в университете отпуск на несколько месяцев и вновь отправился в Германию. На этот раз в Берлин, Гамбург и Кельн. Однако поездка не сильно повлияла на перерыв в моих лекциях. Вскоре после моего отъезда по стране прокатилась новая волна еврейских погромов. Инициаторы этих погромов, в частности, потребовали от ректора нашего университета издать распоряжение, по которому студенты из национальных меньшинств должны были на лекциях сидеть по левой стороне зала, оставляя правую свободной для представителей национального большинства. Характер этого требования прекрасно иллюстрирует моральный и интеллектуальный уровень, до которого опустились молодые польские интеллигенты в последние предвоенные годы.

Целью этой новой моей поездки было изучение неортодоксальных методов, которыми Ялмар Шахт, старый и опытный банкир, председатель Рейхсбанка, имевшего мало общего с гитлеровской мистикой, смог после прихода Гитлера к власти организовать финансовый механизм, приведший к увеличению производства и ликвидации безработицы. Незадолго до того, в 1936 году, вышла в свет книга Дж.М.Кейнеса "Общая теория рабочих мест. Капитал и деньги" (J.M.Keynes. "The General Theory of Employment, Capital and Money"),

которая как бы теоретически иллюстрировала финансовую политику Шахта. Буквально через несколько месяцев после выхода книги в Германии были опубликованы два ее перевода. Для одного из них Кейнес написал специальное вступление, которое подтверждало приведенную мною выше мысль.

Благодаря очень благоприятным отзывам обо мне из Кенигсбергского университета, я был встречен с распростертыми объятиями их коллегами в Кельне. Мне сразу же сказали, что если мне потребуются какие-либо материалы о политике Шахта из институтского архива, они мне будут немедленно предоставлены. Я с головой окунулся в дискуссии по эпохальной книге Кейнеса, хотя, честно говоря, и не до конца еще понимал все тонкости его теоретических построений. Отход от классической теории экономики в Германии того времени всегда был шумным, но не всегда достаточно серьезным. Тем не менее, некоторые профессора экономики в результате всего этого потеряли кафедры. Во время моего пребывания в Кельне сотрудники института устроили на пивном вечере суд над homo economicus, т.е. над психологическим типом человека, которого классическая экономика считала основополагающим элементом своих теоретических построений. Этот несчастный, который еще недавно заставлял попотеть на экзаменах, был осужден на смерть, и кукле, представлявшей homo economicus, публично и при всеобщем одобрении была отсечена голова. Результатом моих работ в Кельне стала книга "Экономическая политика гитлеровской Германии", изданная в 1938 году в библиотеке газеты "Политика", которую редактировал тогда Ежи Гедроиц.

* * *

В Кельне я нашел комнату в доме вышедшего в отставку флотского инженера. Жил он со своей дочерью — старой девой. Вторая его дочь была довольно известной гамбургской оперной певицей. Его жена, чтобы оберегать достоинства этой второй дочери, также переехала в Гамбург. Таким об-

разом, в квартире образовалось достаточно свободного места, чтобы принять двух квартирантов: одним был капитан только что начавшей создаваться военно-морской авиации, вторым — я. Комнаты наши примыкали одна к другой. Наша хозяйка ежедневно около восьми вечера приносила кофе моему соседу и чай мне, оставаясь ровно по полчаса в наших комнатах. При этом она постоянно развивала свою идею — проблему разрушения христианских традиций в нашей жизни и способе мышления. Хозяйка наша была поклонницей Матильды Людендорф, супруги генерала Людендорфа, который был во время Первой мировой войны начальником штаба у Гинденбурга, а в двадцатые годы поддерживал национал-социалистическое движение. Доктор философии Матильда Людендорф написала книгу, пропагандирующую возрождение языческих культов древних германцев, христианство же в этой книге преподносилось не иначе как творение еврейского духа. Я называл нашу хозяйку "языческой девчушкой". Хозяин квартиры как-то сказал мне, что его одолевает ностальгия по тем счастливым временам, когда в здании Института мировой экономики (Institut fur Weltwirtschaft) располагалось уютное казино императорского флота. В доме его была довольно обширная библиотека, которой мне было позволено свободно пользоваться. Как-то я нашел в ней "Будденброков" Томаса Манна. Когда мой хозяин увидел эту книгу в моих руках, он попросил меня ее выбросить, потому что она ein schmutziges Buch^¹. Томас Манн в то время уже был запрещен в гитлеровской Германии.

Такая атмосфера была в Кельне, в Гамбурге было несколько иначе. Гитлер там был намного менее популярен. Мне запомнился случай, когда в отель вошел какой-то приезжий и обратился к портье с нацистским приветствием: "Heil Hitler!" Портье со спокойным видом ответил ему традиционным "Guten Morgen" и начал после этого выяснять, есть ли свободные номера.

Несколько раз я расспрашивал знакомых экономистов — как

тех, что занимаются наукой, так и публицистов, — об их отношении к гитлеровскому антисемитизму, явлению, которого и в помине не было в итальянском фашизме. Казалось, что они считают антисемитизм нонсенсом или, во всяком случае, сильным перебором. Однако они что-то там пытались доказать о захвате евреями банковского дела и заводов, ссылались на работы Вернера Сомбарта. Складывалось впечатление, что они стараются как-то смириться с этим, ведь как-никак, а антисемитизм — часть системы, которая, в отличие от классических экономистов, смогла побороть безработицу. Те из них, что вступили в национал-социалистическую партию, приспособились к этому пункту программы — борьбе с еврейством — без особого энтузиазма. Да и трудно себе было в то время представить, что из всего этого скоро возникнут печи для сжигания людей.

Из бесед, которые были у меня в Кельне, особенно запомнились несколько часов, проведенных с руководителем Гитлерюгенда^¹ земли Шлезвиг-Голдштейн. Он как раз вернулся из Франции и с пренебрежением говорил о французах, которых считал разлагающейся нацией безо всякой воли к какому бы то ни было серьезному участию в жизни Европы. И мне трудно было с ним до некоторой степени не согласиться. Это был 1937 год, а всего за год до того немцы без единого выстрела заняли Рейнскую область, на что не имели никакого права ни по Версальскому договору, ни по подписанному Штресеманном⁴ Локарнскому договору 1925 года⁵. Безусловно, оккупация Рейнской области затрудняла оказание Францией помощи Польше и Чехословакии в случае агрессии против них. Характерно, что этот французский подарок, фактически спасший положение Гитлера, был воспринят молодыми национал-социалистами скорее с пренебрежением, чем с пониманием. Этот паралич воли француз-

ского правительства в вопросе милитаризации Германии немало сделал для создания убежденности у немцев, что какой бы то ни было отпор со стороны западных держав агрессивным планам Гитлера очень маловероятен.

Любопытно, что многие гитлеровцы в разговорах со мною часто признавались, что они хотели бы иметь на своей стороне в их действиях по переустройству мира только два народа — поляков и югославов, ибо это —народы-воины. Правда, это было время, когда отношения Германии с Польшей были много лучше ее отношений с другими странами. Пожалуй, даже лучше отношений с Италией — ведь Гитлер считал для себя первостепенной задачей вопрос аншлюса Австрии, а Италия этого очень опасалась. Да и сам маршал Пилсудский был очень популярной фигурой в Германии, где помнили, что во время Первой мировой войны предводительствуемые им легионы воевали против России, и где все еще свежа была память о его комплиментах в адрес германской армии, высказанных в Женеве в Лиге Наций. Видимо, все это вызвало некоторую растерянность у Штресеманна, основой политики которого было избегание любого упоминания о немецком милитаризме.

Перед самым отъездом из Германии я заехал в Берлин, где был приглашен на Bierabend (вечеринку с пивом), организованный ректором Берлинского университета в честь моей лекции о польской аграрной политике. На этом вечере, куда также был приглашен наш посол в Берлине Липский, я сидел рядом с майором немецких ВВС. Он мне напоминал чем-то ветерана Первой мировой войны. Я его спросил, чем вызван его интерес к аграрным вопросам. На что он ответил, что на вечере представляет геринговское министерство авиации и что они у себя в министерстве сейчас интенсивно изучают территории Восточной Европы. От этих слов мне почему-то сделалось не по себе. Позже, во время сентябрьского наступления, проходя по разгромленному немецкому аэродрому, я живо припомнил себе эту нашу беседу.

Общая черта Германии того времени, с первой же минуты бросавшаяся в глаза, — огромное число людей в мундирах,

причем не только военных, но и членов и сотрудников различных партийных учреждений. Очень часто можно было увидеть на вокзалах группы мужчин среднего возраста, с выпирающим брюшком — коричневые форменные нацистские рубашки особенно подчеркивали это, — отправляющихся на очередные военные учения. Мой коллега, виленский еврей, долгое время живший в Берлине и встреченный мною потом в Вене, как-то сказал мне, что особую радость немцам доставляет марширование строем и безоговорочное выполнение команд, безо всякого их осмысления. Мне эта черта немецкого характера представлялась каким-то извращением, превращением из живого человека в послушный автомат. Русского надо запихивать в строй, немец спешит в него по доброй воле. Гитлер предоставил немцам замечательную возможность сколь угодно заниматься этим извращением. Конечно, прежде всего эти мои выводы относятся к пруссакам, западных и южных немцев я наблюдал гораздо меньше. Пожалуй, методы Фридриха Великого оставили следы на многих поколениях немцев; и поныне в Германской Демократической Республике процветает любовь к традициям прусской муштры и коллективных гимнастических упражнений. Некоторые социологи, как, например, Александр Герц, часто приезжавший с лекциями в Виленскую школу политических наук, утверждали, что психологический климат в Германии неминуемо приведет к войне. Станислав Мацкевич, часто ездивший в Германию и имевший широкие контакты в разных слоях германского общества, вынес из своих поездок убеждение, что Гитлер ищет малой войны, чтобы как-то разрядить психологический климат и умиротворить нацию малым кровопусканием. Хотя, с другой стороны, простые немцы войны не хотели и даже боялись ее — слишком еще свежи были воспоминания о тех тяготах и лишениях, что принесла им Первая мировая война.

Уезжал я из Германии тридцать седьмого года с ощущением, что страна эта, пребывающая в истерическом состоянии, принесет миру еще один сюрприз, но война, и особенно война польско-германская, не представлялась мне неизбежнос-

тью. Но неожиданности сулил сам строй, возникший в Германии после национал-социалистического переворота. Гитлер создал то, что Жорж Сорел⁶ называл социальным мифом, т. е. образ социальных и политических перемен, активизировавших общество на мобилизацию производительных сил. Вопрос же о том, был этот образ реальным или бессмысленным, моральным или аморальным, не входил в круг изучаемых мною тогда экономических проблем. Акцент в моей книге, изданной вскоре после поездки, делался на факте проявления мобилизации производительных сил посредством создания мифа. Этим вопросом я занимался более серьезно на теоретическом уровне в своей докторской диссертации, посвященной психологической основе производства в учении Жоржа Сорела. Естественно, меня очень интересовало, какие последствия для мировой экономики мог иметь этот германский эсперимент. Если же говорить о политическом аспекте вопроса, которым я занимался более для души, то мне представлялось, что вероятность польско-германской войны после прихода Гитлера к власти скорее даже снизилась. Гитлер уже порвал с духом Рапалло, т. е. отошел от тихой военной кооперации с Советским Союзом, которая началась после подписания в апреле 1922 года в итальянском местечке Рапалло во время международной экономической конференции в Генуе советско-германского договора⁷. Выдвигая на первый план вопросы аншлюса Австрии и Судетской области и провозглашая лозунг борьбы с коммунизмом, Гитлер вытеснял на второй план вопросы о польско-германских границах. Это было еще одним поводом согласиться с Мацкевичем, что середина тридцатых годов — лучшее время для достижения договоренностей о транзите через Коридор и о статусе Гданьска. Достижение таких договоренностей помогло бы нам избежать вероятных конфликтов в будущем. Гитлер был еще слаб, чтобы разговаривать с нами с позиции силы, и это делало наше положение в переговорах более устойчивым.

Необходимо также помнить, что это именно Гитлер способ-

ствовал созданию массовой истерии в обществе, эмоциональный момент в его политике играл одну из первых ролей. Наша польская пресса, а особенно — левая пресса, читаемая широкими слоями народа, в основной своей массе имела антинемецкий настрой, а это только способствовало сохранению истерии в Германии. Если бы правительство задумало провести переговоры, как это следовало из заключения пакта о ненападении, нужно было бы хоть как-то, хоть на время приостановить публикацию антинемецких материалов в наших газетах. Наши же государственные чиновники, казалось, напротив, были вполне удовлетворены нарастающей снизу волной антинемецких настроений, которая все больше и больше охватывала наше мещанство, рабочих и университетскую молодежь. И подобное отношение чиновников оставалось для меня загадкой.

По возвращении я посвятил все свое свободное от занятий в университете время работе над книгой об экономике гитлеровской Германии. Из французских газет, иногда попадавших в мои руки, я сделал вывод, что на Западе все более склонны считать, что в случае войны помощь Польше, которая все еще была союзницей Франции, может быть оказана единственно при посредстве России. И Польше в этом случае следует согласиться на пропуск советских войск через свою территорию; некоторые польские франкофилы полностью соглашались с подобным подходом. Я же был убежден, маршал Рыдзь-Щмиглы⁸ никогда не согласится на пропуск советских войск. В любом случае нам всячески следовало избегать вооруженного конфликта с Германией, но не стоило и забывать, что перемирие с Пруссией во время восстания Костюшко⁹ тоже надежд не оправдало.

В будущем замаячил призрак нового раздела Польши; было два пути, ведущих к разделу. Первый — германо-советский военный союз, к которому, ссылаясь на дух рапалльского договора, призывали некоторые прусские генералы во главе с генералом фон Сектом, творцом рейхсвера после Первой мировой войны. Второй — союз России и западных держав против Германии. В первом случае Советы вошли бы на нашу

территорию как враги, во втором — как союзники, но конечный итог в обоих случаях был бы одинаков.

Задачи, вставшие перед нашей дипломатией, требовали огромных интеллекта и интуиции. Иногда мне казалось, ни Рыдзь-Щмиглы, ни Бек не отдавали себе отчета в той огромной ответственности, что легла на их плечи, а прятались от реальности за широкими жестами и пышными фразами. Я допускаю, Бек считал, что именно таким способом он выполняет заветы маршала Пилсудского. Я же считал, выход надо искать в создании союза стран Центральной Европы, в котором немцы — наиболее многочисленная и богатая нация — играли бы первую скрипку. Эта моя точка зрения было до некоторой степени отражением взглядов Владислава Студницкого, которые он излагал мне еще в студенческие годы. Но я и отдавал себе отчет в том, что, пока немцы одержимы гитлеровским психозом, они такой роли играть просто неспособны. Таким образом, в конкретной ситуации 1937 — 38 годов моя концепция могла иметь лишь чисто теоретический характер.

БЕЗУДЕРЖНАЯ ЭКСПАНСИЯ

В 1938 году международное положение менялось прямо-таки с калейдоскопичной быстротой. В марте произошел аншлюс, т.е. присоединение Австрии к Германии. Италия не могла противостоять этому из-за связавшей ей руки абиссинской авантюры¹⁰ и вынуждена была проглотить пилюлю. Об интервенции Франции или Англии не могло быть и речи из-за парализованной воли французского правительства и высшего военного командования. Я заметил методичное проникновение гитлеризма во все сферы австрийской жизни еще в 1935 году, во время своего пребывания в Вене, но никак не рассчитывал, что аншлюс пройдет так гладко.

В сентябре начался судетский кризис. Тогда же произошла и мюнхенская встреча глав западных держав с Гитлером, на которую главная заинтересованная сторона — чехи — не были

даже приглашены. Французы, подписавшие с Чехословакией договор о взаимопомощи, практически разорвали его, согласившись на передачу Судетской области Германии. В Англии парламент воспринял мюнхенские договоренности с огромным энтузиазмом и одобрением.

Наша же политика в то время была двоякой. Мы всячески старались во время распада Чехословакии получить область Заользе. Конечно, мы могли бы сделать это как-то менее обидным для чехов способом, но мы еще слишком хорошо помнили их действия, точнее полное бездействие, в 1920 году, когда Польша обливалась кровью в борьбе с большевиками, посланными Лениным на завоевание Европы¹¹. Вообще, могло сложиться такое впечатление, что наш МИД во время судетского кризиса имел какие-то договоренности с Германией, хотя мы и знаем теперь, что никаких договоренностей не было и в помине.

В дни судетского кризиса я не раз слышал по радио речи Гитлера, в которых он заявлял, что получение Судетской области — его последняя территориальная претензия в Европе. Это давало повод думать, что польско-немецкий территориальный вопрос, отложенный по подписанию пакта о ненападении до 1944 года, находится на пути мирного разрешения.

В марте 1939 года произошли события, которые испугали меня и других значительно сильнее аншлюса и Судетов. Это была прежде всего германская оккупация всей Чехословакии, проведенная вопреки недавним уверениям Гитлера. Другим событием была речь Сталина, которую было нельзя интерпретировать иначе, как открытое предложение к сотрудничеству с Гитлером. Мне казалось, что между этими двумя событиями существует некая связь.

Как только я узнал, что немецкие войска двигаются в направлении Праги, я сразу же позвонил профессору Витольду Станевичу и спросил, как он видит ситуацию. Он мне ответил, что происходящее — это, безусловно, подготовка к каким-то военным акциям, но еще не совсем ясно, в каком именно направлении будет нанесен удар. Я был с ним совер-

шенно согласен; с оккупацией Чехословакии немцы становились полновластными хозяевами Центральной и Юго-Восточной Европы. Чехи из-за наличия великолепных предприятий Шкода были европейским центром производства вооружения и имели одну из лучших армий в Европе. Они практически полностью создали арсенал так называемой Малой Антанты, в которую помимо Чехословакии входили Румыния и Венгрия. Малая Антанта, хотя и направленная прежде всего против Венгрии, была тем не менее важным орудием в руках союзников, приобретенным Францией после Первой мировой войны и используемым ею для обеспечения невозможности возрождения германского милитаризма. Теперь же весь этот арсенал переходил в руки немцев. Я в своей книге о германской экономике привел достаточно информации о немецких устремлениях на Балканах и Ближнем Востоке. Теперь к экономическому превосходству Германии добавилось превосходство стратегическое. Тем самым миновало время, когда с Германией можно было вести переговоры на равных. Но помимо того, оккупация Чехословакии имела и еще одну сторону, которой, кажется, Гитлер и не ожидал, — резкое изменение общественного мнения в Англии, которое теперь считало, что войны с Германией не избежать и мюнхенское умиротворение ее было огромной ошибкой англо-французской дипломатии.

Событием, произошедшим почти одновременно с оккупацией Чехословакии, была речь Сталина на XVIII съезде ВКП (б). В этой речи наряду с разного рода "антифашистскими" заявлениями Сталин заявил о стремлении "некоторых кругов на Западе" подтолкнуть Гитлера на войну с СССР и выразил надежду, что дело до этого не дойдет, что нет причин для конфликта между Берлином и Москвой. Это походило на некое предложение: невозможно было представить произнесение подобной речи без проведения закулисных переговоров с Германией. "Дух Рапалло", казалось, уже погребенный расстрелом в 1937 году маршала Тухачевского^¹, вновь восстал к жизни.

Вскоре после того английский премьер-министр Чемберлен сделал заявление о готовности Великобритании оказать помощь Польше, Румынии и Греции в случае нападения на них Германии, если последние выразят желание защиты своих независимости и границ. На мгновение показалось, шансы Польши на мирное урегулирование конфликта с Германией возросли: в своей книге "Mein Kampf" Гитлер считал ошибкой Германской империи вступление в войну с Англией. И если бы такие переговоры наступили бы, следовало быть готовым к компромиссу. Ответственность за принятие компромиссного решения могло взять на себя только такое правительство, которое опиралось на поддержку широких слоев польского общества. В Польше же правило легионерское правительство, не представлявшее даже интересов самих легионеров. Это была своего рода полудиктатура, опиравшаяся, с одной стороны, на армию, и с другой — на административный аппарат, организовывавший и обеспечивавший выборы в законодательные органы. И как это часто бывает в подобных случаях, правительство не принимало непопулярных решений. А какой бы то ни было компромисс с Германией был крайне непопулярен среди самых различных партий и течений: народных демократов, социалистов, народно-радикальной молодежи, еврейства, радикалов, католического клира и т.д. Но мне кажется, что, имей мы весной 1939 года коалиционное правительство, представители и народных демократов и социалистов, имей они полную информацию о положении в Центральной и Восточной Европе, имели бы достаточно чувства ответственности и здравого смысла, чтобы пойти на разумные уступки Германии перед угрозой неминуемой войны и оккупации страны. Сформирование такого правительства было прямой задачей президента Мощчицкего, но он в действительности был под безграничным влиянием советников из клики маршала Рыдзь-Щмиглого.

В начале 1939 года, когда германское давление в вопросе о Гданьске и шоссе к Поморью сильно возросло, я рассказал Мацкевичу о своей идее коалиционного правительства, но он воспринял ее довольно холодно. Он вообще был трезво мыслящим и логичным, когда дело касалось критики, но моментально терял эти свои способности, когда требовалось выдвинуть какое-либо позитивное предложение. Я часто жалею, что не опубликовал тогда статьи с описанием своей идеи. Не уверен, что она могла бы что-то изменить, но я хотя бы имел оправдание в глазах сегодняшних историков.

ПРИЗРАКИ ВОЙНЫ НАД ПОЛЬШЕЙ

Министр иностранных дел отправился в Лондон на подписание договора о военном союзе с Англией. И так случилось, что в той же радиопередаче, что сообщила о переговорах Бека в Лондоне, было сообщение и о самоубийстве Валери Славека. Не думаю, что между двумя этими событиями была какая-то взаимосвязь, но в моей памяти они остались одним целым, предзнаменованием грядущего катаклизма. Не надо это понимать, что я был противником польско-английского союза. Наоборот, я всей душой его приветствовал и был убежден в необходимости подписания такого договора. Просто самоубийство Славека принесло мне интуитивное ощущение витающей в воздухе катастрофы.

Валери Славек — рыцарская натура, старый боевик ППС¹², целью всей жизни которого было вернуть блеск и независимость Речи Посполитой, нынешней Польше, ближайший друг Пилсудского, свято веривший в его гений, двукратный премьер-министр, которому все пророчили в ближайшем будущем пост президента, — застрелился в своей варшавской квартире, оставив в запечатанном конверте письмо к президенту Мощчицкому. Содержание письма так никогда и не было оглашено. Насколько мне известно, Славек не видел проблем во внешней политике и полностью доверял Беку. Скорее всего поводом к сделанному им шагу была внутренняя политика.

Хотя, с другой стороны, почему он для своего самоубийства выбрал именно тот день, когда в Лондоне подписывался такой важный для нашей страны документ, как договор о военном союзе с Великобританией, этого я никак не могу понять.

Люди, близко знавшие Славека, уверяли, что его в последнее время преследовало ощущение надвигающегося катаклизма. Дескать, перед смертью маршал Пилсудский оставил ему некие поручения в обеспечении безопасности Польши, Славек же не смог их выполнить и поэтому застрелился. И, честно говоря, эти разговоры казались мне правдоподобны. Кроме нескольких коротких встреч, мне выпало в начале тридцатых годов провести вечер в беседе со Славеком. Беседа эта дала мне возможность понять его стиль мышления. Это был ужин, на котором помимо хозяев дома было еще шесть персон: тогдашний премьер Януш Енджиевич, два экс-премьера — Славек и Александр Простор, мой приятель, доцент истории права виленского университета Северин Вислоух и довольно известный предводитель радикального крыла виленской молодежи Хенрик Дембиньский. Мы провели больше четырех часов в беседах на самые различные темы.

Однако, пожалуй, лейтмотивом нашей беседы был вопрос: куда идет Польша? Внешнеполитическое положение в то время в общем-то не давало поводов к беспокойству, и казалось, что извращенный принцип выборов правящей верхушки внутри страны — вот что беспокоило и занимало Славека. Он говорил, что после мая 1926 года главной задачей законодательных органов должна быть выработка новой конституции, чтобы после смерти маршала Пилсудского Польша могла жить по принципам этой конституции. Он высказал также точку зрения, что политические партии не самое важное, ибо польское общество должно жить в правовом обществе после выработки и принятия конституции. Он несколько раз повторил эту фразу: "Польшей будет править Закон". На мой взгляд утопичность такого подхода была в том, что прежде всего для создания правового государства необходимо воспитать в людях уважение к закону, у нас же происходило

нечто противоположное. Наша администрация всячески обходила закон и законность, преследуя благую в общем-то цель — создать в результате выборов правительство, способное к созданию и принятию новой конституции. Предположение же, что политические партии постепенно отойдут на второй план и исчезнут вообще, также, пожалуй, было утопией — ведь ни Пилсудский, ни сам Славек не хотели создания тоталитарного режима. И мне кажется, новая конституция не означала начало процесса разложения политических партий, но подводила нас к новым рамкам и методам политической жизни. Ну и кроме того, всех трех участников беседы — членов правящей верхушки — очень волновал вопрос: кому, какой молодежи им предстоит передать бразды правления государством? Общее ощущение после той беседы у меня сложилось такое, что верхние эшелоны власти, а с ними и вся страна, входят в какой-то мрак, тупик. Кажется, Славек тоже чувствовал нечто похожее.

Славек был наиболее уважаемым исполнителем различных проектов Пилсудского по созданию федерального подобия былой Речи Посполитой. Бек с этой целью получил под начало министерство иностранных дел, да и сам Пилсудский старался создать мощную и влиятельную на международной арене Польшу. В 1919 году я случайно был свидетелем того, как несколько молодых офицеров, среди которых были Марьян Кошчалковский и Евгениуш Олейничаковский, готовили для вручения капитану Славеку подарок с такой дарственной надписью: "На память о совместной работе по созданию Великой Литвы". Вскоре после того Пилсудский направил уже полковника Славека на переговоры с Петлюрой. Мне казалось, Славек никогда не разделял антинемецкие настроения большинства поляков. Он охотно вступал в дискуссии о польско-немецких отношениях с Владиславом Студницким и даже будучи премьером часто обменивался с ним письмами на эту тему. Одно из этих писем Студницкий как-то прочитал мне.

Спустя несколько дней я шел рядом с профессором Стефаном Эренкройцем, хозяином того памятного ужина, в огромной толпе, провожавшей в последний путь гроб с телом Сла-

века. Мне казалось, что я участник некой мистерии. Сцены из драм Вышпянского вертелись у меня в голове, и от всего этого усиливалось ощущение фатальности, витающей над страной. Даже подписание военного пакта с Англией вполне могло сыграть роль катализатора; могло отдалить катастрофу, но могло и приблизить ее, и все происходящее похоже было на логику греческой трагедии.

В ответ на подписание польско-английского военного договора Гитлер разорвал договор о ненападении. Одновременно Сталин снял с поста наркома иностранных дел Максима Литвинова, который был евреем и имел явную тягу к диалогу с западными державами. На пост наркома иностранных дел был назначен Вячеслав Молотов. Мир все ближе и ближе подходил к воскрешению духа Рапалло.

Сразу же за публикацией сообщения о разрыве договора о ненападении в германской прессе началась антипольская истерия; на первое место, как и год назад в отношении Чехословакии, ставился вопрос о немецком меньшинстве в Польше. В ответ большинство польских изданий усилило свои антинемецкие выступления и даже начали открыто говорить о необходимости ликвидации Восточной Пруссии. Более того, подобные суждения я слышал от сотрудника нашего МИДа, занимавшего достаточно высокое положение. В Гданьск тем временем начали приезжать туристские группы, полностью состоявшие из переодетых в штатское германских младших офицеров. Безусловно, это были кадры для готовившегося путча. В ответ из Польши в Гданьск также стали приезжать равноценные группы "туристов". Временами казалось, между нашими и их "туристами" вот-вот вспыхнет побоище, так накалена была обстановка. Очень много в то время говорилось о деятельности так называемой немецкой пятой колонны. В Вильно, где немцев было крайне мало, я не наблюдал каких-либо проявлений такой деятельности и не могу сказать, были ли явные антигосударственные выступления в других областях. Тем не менее, более 800 тысяч немцев жило на территории Польши. Многие из них, если не сказать большинство, были под ог-

ромным влиянием Гитлера, его экономических и военных планов. И допущение, что они создали организацию по добыче разведывательной информации или по подготовке диверсионных актов в случае войны, было вполне логичным. Хотя они и демонстрировали свою лояльность польскому государству после подписания договора о ненападении. В случае же возникновения войны на Востоке мы все-таки могли рассчитывать на их поддержку, как это было с немцами-колонистами в 1920 году, во время советско-польской войны. И все-таки после денонсации договора они становились элементом, требовавшим пристального внимания. Это была реальность польской демографической структуры, с которой каждый серьезный политик должен был считаться. И мы должны были постоянно быть начеку, ибо выступления одной части населения против другой могли бы привести только к обострению ситуации.

Очень беспокойные сведения приходили с польско-германской границы, где гитлеровцы сосредотачивали крупные армейские соединения. Немцы делали это открыто, так что и пограничное население, и путешественники с Запада свободно могли наблюдать концентрацию войск в пограничных районах. И трудно было себе представить, что германские штабы пошли на такие огромные расходы без цели использования всех этих частей и вооружений.

НАСТРОЕНИЯ В ПОЛЬШЕ

Угроза войны, надо сказать, не произвела в польском обществе большого беспокойства. Многие считали эту угрозу нереальной, и бытовало тогда мнение, что все это просто "война нервов". Никто не верил, что немцы решатся на военные действия, которые неминуемо бы повлекли за собой интервенцию со стороны западных держав. В Польше так же сильно верили в мощь Франции, как в Германии не верили в ее военные потенциалы. Я мало интересовался тогда положением нашей противовоздушной обороны, которое, как

позднее выяснилось, было ужасным. Некоторые под действием свежих воспоминаний о Первой мировой войне делали продуктовые запасы, но это не приняло широких размеров и никак не отразилось на рынке. Огромное большинство нашего общества не отдавало себе отчета в разнице военных потенциалов Польши и Германии и было настроено, что называется, "шапкозакидательно".

Были и такие люди, что понимали разницу в нашем военном оснащении, их было немного, и даже они не допускали все же возможности тотальной войны. Я слышал и такие высказывания, что, дескать, Гитлер не заинтересован в полном уничтожении Польши, административный аппарат которой и армия могут ему пригодиться для реализации его планов на Востоке. Сторонники этой точки зрения допускали возможность захвата Гитлером части Польши, например Гданьска и Поморья, чтобы вынудить нас пойти на переговоры, где он будет говорить с нами с позиции силы. Это напоминало ту позицию, которую занял Бисмарк в войне 1866 года по отношению к Австрии. И это выглядело логично, если Гитлер намеревался начать войну против России. В этом случае наши восточные границы стали бы прекрасным плацдармом для германского наступления и на Москву, и на Украину, и на советские промышленные районы на юге. Кроме того, казалось, что Гитлер действительно имеет какие-то планы в отношении Польши. Даже его претензии в отношении Гданьска и постройки автострады по Поморью были значительно умереннее тех заявлений о решении "польского вопроса", что раздавались во времена Веймарской республики.

С другой стороны, некоторое ослабление советско-германской пропагандистской войны, наступившее после речи Сталина на XVIII съезде ВКП (б), вносило некоторые новые элементы в положение вещей, но понять их воздействие и значение было еще трудно. Люди, близкие к троцкистам, а таких было немало среди еврейской молодежи, говорили о возможности союза между Гитлером и Сталиным для совместного выступления против Британской империи. Но, в конце концов, я был глубоко убежден, что никто в Европе не хо-

чет войны, и посему в последнюю минуту должны произойти события, позволяющие избежать катастрофы. Советы же, безусловно, были заинтересованы в возникновении конфликтов между капиталистическими странами. Это совпадало бы с предсказаниями Ленина, но сами они не хотели быть втянуты в войну против какого-либо государства.

В июле, перед отъездом в отпуск, я зашел к Станиславу Мацкевичу, чтобы узнать его мнение о сложившемся положении. Он был сильно удивлен всеобщим оптимизмом в отношении результатов возможного военного конфликта с Германией. В какой-то компании народных демократов он слышал высказывания о существовании возможности победы над немцами, и что было бы большой ошибкой нашей дипломатии, если бы она старалась сгладить конфликт. Бек, бывший до того одним из самых непопулярных министров, становился чуть ли не национальным героем.

В нашей беседе мы пришли к выводу, что в Польше нарастают пророссийские симпатии. Практически в каждой беседе о возможности войны с Германией и о возможности одновременной атаки со стороны Советов находился кто-то, кто говорил: "Россия — огромная страна, и новые земли ей не нужны". Причем говорили это и высшие армейские чины, и журналисты, и политики, и профессора, т.е. люди хорошо знакомые и с историей Польши, и с историей ее разделов.

Мне такую теорию пришлось услышать в 1939 году от одного из наиболее обещающих наших экономистов, который был в то время начальником отдела в министерстве сельского хозяйства и неплохо знал Советскую Россию. Впрочем, он почти не знал русской истории. Владислав Студницкий слышал примерно в то же время теорию о незаинтересованности России в захвате наших восточных земель из уст президента Польской академии наук профессора Кутржебы и от профессора Эстрайхера^¹. Станислав Мацкевич рассказал мне о

своей недавней поездке к Радзивилам^¹ в их поместье в Несвиеже. Даже они были расположены ожидать некой помощи от СССР в случае германского нападения. Особенно его поразил присутствовавший там ксендз, который долго говорил о перспективах сотрудничества с Советами в случае вооруженного конфликта с Германией.

Два года спустя, уже в советском лагере, мне довелось читать необычайно интересную и прекрасно написанную книгу о походах Чингиз-хана. В ней, между прочим, описывалось, как непосредственно перед наступлением татары высылали вперед специальных людей, распускавших слухи о прекрасной жизни под татарским владычеством. У Чингиз-хана была прекрасно поставлена "шепчущая" пропаганда, сильно ослаблявшая сопротивление его противников.

В 1939 году Германия делала все, чтобы поднять дух сопротивления в поляках, СССР — чтобы его сломить. Но почему советская пропаганда имела такой успех в широких слоях польского общества, объяснить почти невозможно. Надо помнить, что это было время только что прошедших "показательных" процессов и грандиозных чисток, когда сотни тысяч людей были отправлены в лагеря, и в Польше об этом прекрасно знали. Самосознание поляков перед войной могло бы стать интересным предметом изучения для социологов и психологов.

Против бытовавших тогда ура-патриотизма и подлинного патриотизма, готового к величайшим подвигам, но лишенных чувства реальности, шел, как это часто случалось в польской истории, единственный человек. Был он небольшого роста, но большого ума и отваги, очень сердечный и благородный человек — Владислав Студницкий. В июне 1939 года он издал книгу о приближающейся Второй мировой войне, где довольно четко обрисовал грядущие события. Но книга еще до появления на прилавках была конфискована властями. Отпуск я провел в небольшом имении моего тестя, точнее,

на маленьком участке, выделенном сестре моей жены. Находилось это место у самой советской границы, там, где железнодорожная ветка Минск — Молодечно пересекала государственную границу. Ближайшим соседом был колхоз, занявший часть нашей земли, оставшейся по ту сторону границы. От соседей нас отделяли заграждения из колючей проволоки и постоянные патрули с обеих сторон. Люди по ту сторону границы были очень запуганы и никогда не подходили к заграждениям, чтобы переброситься с нами парой слов. Было это очень тихое местечко, даже сообщение с Польшей было там довольно затруднительным. Железная дорога на этом участке не работала, а до ближайшего городка, Радосковиц, было около восьми километров. В доме у нас не было ни телефона, ни радиоприемника. Было время сенокосов и жатвы, редко кто поэтому ездил в город, и газеты доходили до нас с опозданием в несколько дней. Жизнь среди быстрых ручьев и зеленых холмов была приятной и ангельски спокойной. Урожай в то лето был прекрасный, и волей— неволей вспоминалось написанное Мицкевичем в "Пане Тадеуше" о лете 1812 года. События, им описанные, происходили как раз где-то в этих местах. На Успение Богородицы мы ездили на ярмарку в Плебане, недалеко от местечка Красное. Много сельских парней приехало туда на велосипедах, из чего я сделал вывод, что живут они довольно зажиточно. А спустя несколько дней пограничники при участии местных дивчин устроили театрализованное представление, рисующее мужество и находчивость населения в поимке и разоблачении большевистских диверсантов.

Однако после нескольких дней счастливой сельской жизни меня охватило какое-то беспокойство — уж очень все напоминало затишье перед бурей. Я решил съездить в Вильно и узнать, что происходит в мире. С женой я договорился, что на следующий день она будет ждать моего звонка у ближайшего телефона в почтовом отделении в Радошковичах.

Перед отъездом я поговорил с молодой девушкой, приехавшей с Волыни. Была она доброй, деликатной и сердечной особой и имела высшее сельскохозяйственное образование.

— Кажется, над нами висит угроза войны, — сказал я ей.

— Конечно, война должна быть, — отвечает она.

— Почему должна?

— Потому, что немцы ведут себя в последнее время так, что просто необходимо призвать их к порядку.

— Значит, вы себе все представляете так, что наши полки из Лиды, Молодечно и Луцка браво промаршируют до Берлина, накажут ужасных немцев и овеянные славой вернутся в свое расположение? — спрашиваю ее несколько ехидно.

— Ну да. — Видимо, другого способа решения польско-германских проблем моя милая собеседница даже не может себе представить.

Хотя местечко, в котором мы жили, было всего в 150 километрах от Вильно, дорога туда отнимала почти целый день. Сначала надо было ехать на лошадях до станции Олехновичи, последней станции, до которой доходили поезда на линии Вильно — Минск, потом — поездом до Молодечно, где всегда приходилось долго ждать поезда до Старой Вилейки. Короче говоря, приехал я в Вильно только вечером. Когда ехал дорогими моему сердцу улочками Вильно, окрашенными в оранжевые тона заходящего солнца, я вдруг подумал, что за судьба ждет в будущем эти старые стены?

По приезде в свою квартиру на Антокольской я оставил там вещи и тут же вышел на улицу и сел в автобус, который привез меня прямо к редакции "Слова". Станислава Мацкевича я застал сидящим в своем кабинете и погруженным в размышления. Он только что получил сообщение о подписании пакта Молотов — Рибентроп. Не нужно было мне объяснять, что это означает. Было ясно без слов, наступил самый драматичный момент в нашей судьбе. Немного все же поговорив о случившемся, мы решили, что ему стоит позвонить в отдел печати нашего МИДа в Варшаве и узнать их реакцию на подписание советско-германского договора. Ответ был лаконичным: Польша считает, что ее безопасность не была ущемлена подписанием пакта, тем более, Польша имеет с СССР договор о ненападении 1932 года, который был продлен в 1938 году.

Мацкевич довольно бесцеремонно высмеял это заявление, как не отвечающее значимости происшедшего, и повесил трубку. Он решил дозвониться до Лондона, куда в ожидании важных событий "Слово" недавно послало своим специальным корреспондентом Вацлава Збышевского. Когда наконец мы дозвонились до Лондона, Збышевский сказал, что он настолько потрясен всем случившимся, что просто не в состоянии сейчас на эту тему говорить. Совершенно очевидно, что будущее ему рисовалось в самых мрачных тонах, и мне казалось, я разделяю его чувства.

Около одиннадцати часов я направился в редакцию "Курьера Виленского", который был до известной степени конкурентом "Слова" и где я был одним из издателей. У входа в редакцию я столкнулся с выходящей оттуда большой приятельницей нашей редакции, студенткой факультета изящных искусств, матерью двух детей и прекрасной художницей. Лицо женщины радостно улыбается, глаза искрятся радостью.

— Чему вы так радуетесь? — спрашиваю.

— Как, вы ничего не знаете? Гитлер полностью себя скомпрометировал.

Я был просто ошарашен этими словами, и мне вспомнились слова Заглобы, что глупость людская, как и любовь, не знает границ. Моя милая собеседница выглядит удивленной и в свою очередь спрашивает, не говорит ли она, по моему мнению, глупости. Пытаюсь ей объяснить, что на путь подобной "компрометации" некоторые прусские генералы пытались встать еще в 1921 году, и что совершенно безразлично, как люди отнесутся к непоследовательности Гитлера, если советские полки скоро могут маршировать по улицам наших городов и сел.

ГЛАВА II

МОБИЛИЗАЦИЯ

На следующий день, как и было условлено, я позвонил жене в Радошковичи и сказал, чтобы немедля собиралась, забирала детей и уезжала с советской границы в более безопасное место, в Вильно. Поздно вечером я встретил их на вокзале. Но приезд жены и детей меня не успокоил, ночью я плохо спал, и меня преследовали кошмары. Снилось, что вновь, как и в бытность мою членом Польской войсковой организации двадцать лет назад, я где-то на станции в Латвии, среди людей, окруженных чекистами, которые вот-вот начнут их хватать. Проснулся я с ощущением огромной тяжести в груди. Лучи восходящего солнца пробивались сквозь ставни нашего дома, где весь уклад жизни и даже мебель были неразрывно связаны со старинными местными традициями. Рядом спала жена со спокойным выражением лица, пели птицы в саду.

Когда во время завтрака я включил радио, то вместо привычного выпуска новостей услышал какие-то шифрованные сообщения. Скорее всего это были приказы о мобилизации, хотя официально мобилизация еще и не была объявлена. Выйдя на улицу, я узнал, что автобусы сегодня не ходят и все они переданы для армейских нужд. И я отправился в центр города пешком. По дороге встретил несколько дрожек, на которых только что мобилизованные подпоручики запаса направлялись в расположение своих полков.

В полдень, позвонив домой, я узнал от жены, что тоже получил открытку с приказом немедленно явиться в предписанный мне полк для прохождения действительной службы.

Надо признаться, это было для меня неожиданностью: было мне 39 лет, последний раз был на армейских сборах в 1931 году, пройда тогда курс обучения на командира взвода. И, естественно, я не мог быть в курсе тех тактических изменений, которые произошли в армиях наших соседей в связи с прошедшим их перевооружением. Я никогда не обучался методам боя с танками и не имел ни малейшего понятия, как обращаться с противотанковым ружьем, которое, безусловно, теперь есть в распоряжении каждого взвода. И уж совсем ничего не знал о работе мобильной рации, которыми недавно были оснащены все наши полки. Короче говоря, я не принадлежал к категории офицеров, призываемых в первый день мобилизации, хотя и имел некоторый фронтовой опыт со времен 1919 — 1920 годов, и я был уверен, что в случае начала войны, буду призван только со вторым или третьим призывом.

Однако я вернулся домой и собрал самые необходимые вещи в вещмешок и в маленький чемоданчик, надел кобуру с пистолетом, но оставил дома саблю — этот совершенно необходимый в мирное время для отдания рапорта командиру полка инструмент, но абсолютно бесполезный, по моему мнению, во время настоящей войны. Мы помолились всей семьей, ведь неизвестно, на чьей стороне будет удача в случае начала войны — на нашей или нас ждет немецкая или большевистская оккупация. После прощания с женой и детьми я направился в центр, где жил мой отец, железнодорожный служащий на пенсии. Утренняя депрессия прошла, и, прощаясь с отцом, я вдруг почувствовал, что для меня начинается новая жизнь. Я чувствовал охвативший меня подъем, какой бывает, когда на весеннем солнце несешься на лыжах с заснеженного склона. И еще промелькнула мысль, что, если действительно суждено уйти на войну, отца я, пожалуй, вижу в последний раз. И я направился к Острой Браме, стоявшей на перекрестке шоссе, идущего к Новой Вилейке, где и располагался мой полк. Я зашел помолиться в придорожную часовенку и, выходя оттуда, решил попробовать остановить попутную армейскую машину. И как раз подъехал мотоцикл с

коляской. Управлял им полный ротмистр Новицкий из 13-го уланского полка, приписанного к штабу 19-й пехотной дивизии, к которому принадлежал и мой полк. Через полчаса мы уже подъехали к штабу полка.

В штабе сержант, регистрировавший прибывающих резервистов, быстро нашел мою регистрационную карточку и сказал, что я немедля должен принять командование интендантским взводом. Одновременно он вручил мне запечатанный конверт с инструкциями о моих действиях на ближайшие тридцать часов. И только после ознакомления с инструкциями я понял, что это за зверь — интендантская команда. Я должен был следить за снабжением и экипировкой множества подразделений, о которых мы и понятия не имели в 1920 году: взвод малой артиллерии, взвод противовоздушной обороны, взвод разведчиков, состоящий из кавалеристов и мотоциклистов, взвод связи. Причем мои обязанности не были одинаковы по отношению к каждому из них и я не всегда мог вмешиваться в их действия. В полевой обстановке я должен был командовать дивизионным обозом. И это не было чрезмерно легкой задачей — хотя нашей дивизии и полагалась собственная противовоздушная часть, мы ее не имели. Только потом я узнал, что производимые Польшей противовоздушные орудия, которые я видел собственными глазами во время нашей с вице-премьером Квятковским инспекции заводов Центрального промышленного округа в 1938 году, полностью уходили на экспорт в Англию. Во время же войны и города, и войска, и железнодорожные узлы ощущали катастрофический недостаток противовоздушной артиллерии.

Люди, приходившие в полк, были полны желания работать и воевать, но у меня были некоторые сомнения, достаточно ли они подготовлены к боям с танками и авиацией противника. И хотя мне досталось командовать обозом, я живо помнил, как в 1920 году обозникам приходилось ходить в атаки, как, например, в знаменитой битве у местечка Вкра 15 сентября. Да и мобилизованные лошади тоже не были плохи, а вот состояние подвод, полученных нами, оставляло желать лучшего. И был я довольно сильно удивлен тем, что в наших

мобилизационных складах мы не имели достаточного количества подвод, а ведь их производство было крайне простым и не требовало вложений иностранной валюты.

Через несколько дней была назначена дата выступления, о часе его, видимо, знали все жители нашего местечка. И когда я в назначенное время поздним вечером проезжал через толпы людей, стоявших у дороги, к месту погрузки в поезд, увидел в толпе свою жену и детей. Погрузка отняла у нас несколько часов. Жена какого-то младшего офицера взяла наших детей к себе на ночлег, пообещав, что разбудит их к четырем часам утра, когда было назначено наше выступление. Моя же жена все время простояла у ограждения, наблюдая нашу деятельность. Около трех часов утра было объявлено, что через несколько минут выступаем, и я на секунду подбежал к жене, чтобы обнять ее на прощание. Даже при самой буйной фантазии трудно было предположить, что следующее наше свидание наступит только через восемнадцать лет в аэропорту Джакарты, на острове Ява, где я буду выступать как британский гражданин и чиновник Объединенных Наций. Началось великое приключение, точнее, целая цепь приключений.

К моему огромному удивлению, наша колонна двигалась не на запад, в сторону Вильно, а на юго-восток, в направлении Молодечно. Первой моей мыслью было, что мы направляемся на защиту нашей восточной границы, — было то задание, к которому наша дивизия была специально подготовлена. Еще на маневрах 1930 года слышал, что 19-я пехотная предназначена служить своего рода авангардом в защите границы, задача которого продержаться до подхода основных сил и мобилизованных. Оставление нашей восточной границы без охраны, если не считать небольших пограничных отрядов, было бы равнозначно приглашению советских войск к вступлению на нашу территорию и беспрепятственной засылке диверсантов к нам. Да и с политической точки зрения это было довольно логично. Если Советы вынуждены были бы вступить хоть в небольшие бои с нашими дивизиями за границей, Сталин бы забеспокоился. Хотя бы уже потому,

что нападение на Польшу в таких условиях было бы слишком явным нарушением так широко разрекламированного по миру советско-польского договора о ненападении. Нельзя утверждать, что, как в вышеописанном телефонном разговоре Станислава Мацкевича, пакт о ненападении не имел никакого значения. Безусловно же, он был очень весом, если только подкреплен решимостью к борьбе. В разгоравшейся же войне, мы, по моему пониманию, будем бороться за наше достоинство, за независимость, и решимость к такой борьбе мы должны были одинаково продемонстрировать и Западу и Востоку.

Во время поездки я не пошел в душные купе второго класса, предназначенные для офицеров, а с несколькими младшими офицерами расположился на ночлег на подводах, установленных на открытых платформах, где ординарцы приготовили для нас матрацы. Ночь была месячная и теплая, как это бывает в конце лета в окрестностях Вильно; небо было просто усыпано звездами. Я страшно устал и быстро заснул. Проснулся я уже поздним утром. По всей дороге через Молодечный повет^¹ нас приветствовали селяне, на станциях женщины приносили цветы, молоко, фрукты и ни в какую не хотели брать денег. Энтузиазм, охвативший всю Польшу, дошел и до этой земли, где большинство населения говорило по-белорусски.

В Молодечно мы выгрузились из поезда и двинулись на юго-запад, в сторону Лиды. Мое предположение, что мы направляемся на защиту восточной границы, оказалось ошибочным. В мирное время 19-я пехотная дивизия, бывшая Литовско-Белорусская, размещалась в треугольнике Новая Вилейка — Молодечно — Лида, теперь же мы просто проехали по периметру этого треугольника. Видимо, линия Вильно — Гродно была забита транспортами 1-й легионерской дивизии, расквартированной в Вильно и тоже двигавшейся на запад.

В Лиде я узнал, что с нами в колонне едет не только командование полка, но и командование дивизии и дивизи-

онного обоза. На перроне я встретил полковника Тадеуша Пелчиньского, который на днях принял командование пехотными подразделениями нашей дивизии. Я давно знал его, а он удивился, увидев меня в форме подпоручика одного из подчиненных ему полков. Он пригласил меня в штабные вагоны, где представил командиру дивизии генералу Квачишевскому, известному в армии специалисту по станковым пулеметам. Из нескольких бесед, которые были в штабном вагоне, я узнал, что дивизия наша направляется на запад и должна поступить в резерв Верховного командования и в ближайшее время мы должны выступить в направлении Барановичи, Варшава. После этого я вернулся к своей повозке на железнодорожной платформе и уютно расположился с книгой в руках.

На Варшавском вокзале нас встретило множество женщин с бутербродами, чаем, кофе и какао. К сожалению, наш поезд остановился там всего на несколько минут, и мы вновь двинулись в сторону Вислы, на юго-запад. Уже не помню название станции, на которой мы выгрузились; потом был долгий ночной марш. Помню только, что уже после восхода мы разбили лагерь на обширном поле у самого Ловича. С одной стороны поля возвышалась стена костела. Мне очень хотелось осмотреть это местечко, известное на всю страну своими ремесленниками, но времени не было — с минуты на минуту мы ожидали приказа о дальнейшем продвижении. Тут явился полковник Пелчиньский, на его вопрос, чем я занимаюсь, шутливо отвечаю, что изучаю экономику, уделяя особое внимание ужасному состоянию подвод и упряжи пехотных частей. И насколько я понимаю в этом вопросе, в довоенной Польше следовало бы больше внимания уделять снаряжению обозов. Кроме того, меня сейчас также интересует перевооружение Германии и его финансирование. Полковник Пелчиньский, бывший до того начальником Второго отдела Генштаба, сильно заинтересовался моим изучением вопроса. Если же говорить серьезно, то был и еще кое-кто, весьма интересовавшийся моим изучением германского хозяйства и моими путешествиями по Германии. Была это советская разведка, как я узнал спустя год, будучи в Лубянской тюрьме.

Вскоре пришел приказ к продолжению марша, и мы после нескольких часов довольно энергично двинулись в поход. Это было 31 августа 1939 года. Не помню названия места, где мы встали на ночлег. Артиллерийский взвод, с которым мы вместе были на марше, расположился в постройках близлежащей винокурни. А ночью в стодоле, наполненной сеном, вспыхнул пожар и погибло шесть коней — целая упряжка одного из возов этого взвода. Наверное, это было результатом саботажа или работой т.н. пятой колонны. Вскоре после восхода мы увидели несколько бомбардировщиков, колонной летевших на запад. Они были похожи на немецкие бомбардировщики, возвращающиеся с задания, но о начале войны мы еще ничего не знали. Кое-кто из нас успокоился тем, что-де это наши летят бомбить немцев. Вскоре после этого я был вызван к командиру полка. Адъютант сообщил мне, что только что получил телефонограмму, немецкие танковые колонны перешли государственную границу. Командир полка приказал замаскировать все подводы и коней, а людям запретить бесцельно бродить по улицам. Война стала фактом.

ГЛАВА III

ОТ ПЕТРКУВА ДО КАТЫНИ

ПЕТРКУВ

Несколько последующих дней мы продвигались в южном направлении, совершая преимущественно ночные марш-броски. Днем все небо было исполосовано белыми следами летающих на большой высоте немецких самолетов-разведчиков, и нам нужно было постоянно следить за тем, чтобы и люди, и повозки были бы хорошо замаскированы. Однако часть наших передвижений вынуждены мы были делать и в дневное время; немецкие летчики, безусловно, нас прекрасно видели, но не атаковывали. Четвертого сентября мы наконец подошли к местечку под названием Петркув Трибунальский и остановились в обступавших его с юго- и северо-востока лесах. Командование решило, что именно в этих местах нам суждено войти в непосредственное боевое соприкосновение с противником. В один из дней к нам заехал генерал Квачишевский и провел в палатке долгое совещание с командиром полка подполковником Крук-Щмиглым, во время которого я и несколько других офицеров стояли у входа в палатку и ожидали решения командования. После беседы с генералом командир полка созвал новое совещание, на которое пригласил командиров всех трех батальонов и меня, как командира обоза. Кажется, это было 5 сентября, но сейчас, по прошествии стольких лет, я уже не могу точно припомнить дату. Наша диспозиция была такова: полк должен расположиться на опушке леса к северо-западу от Петркува и подгото-

виться к обороне. Причем второй и третий батальоны должны были занять первую линию обороны, а первый — быть в запасе, а чуть дальше, в густых зарослях должны были быть замаскированы мои повозки. На близлежащих полянах надо было оборудовать огневые позиции приписанного к нашему полку 19-го дивизиона полевой артиллерии. Наш полковой артиллерийский взвод под командованием поручика Анджейковича также должен был быть подготовлен к бою. И насколько я мог понять, нашей целью было не допустить окружения города с севера. 77-й пехотный полк и кавалерийская бригада, состоявшая из 4-го, 13-го и 23-го уланских полков, расположились по соседству с нами, имея задачей предупреждение возможного удара с флангов и с юга.

5 сентября 1939 года был, пожалуй, наиболее тяжелый день в моей короткой офицерской службе. Противник, естественно, знал, что в лесу под Петркувом расположена группировка наших войск, и несколько раз его авиация бомбардировала лес, но было больше шума, чем результатов. Гораздо страшнее были вражеские истребители, которые часто летали над лесом на бреющем полете и охотились даже за отдельными людьми, имевшими неосторожность появиться на лесных полянах или тропинках. И я решил отказаться от передвижения верхом: конный сверху легче может быть обнаружен, чем пеший.

Под вечер до нас стали доноситься звуки недалекого боя. Видимо, неприятель атаковал позиции 86-го и 77-го пехотных полков, защищавших Петркув с юга. В нашем же положении наступление врага принесло даже некоторое облегчение — вражеские истребители перестали летать над нашими головами. Видимо, они были направлены на выполнение других заданий, и доставлять питание на боевые позиции стало уже не так тяжело. Артиллерия со своих огневых позиций, расположенных рядом с моим хозяйством, открыла огонь по неприятелю. Это могло значить только одно — что неприятельские танки вошли в сферу действия наших второго и третьего батальонов. Однако это не нарушило даже моей телефонной связи с командованием полка. После наступления темно-

ты в наше расположение стали приходить уцелевшие солдаты 86-го пехотного полка, некоторые из которых были ранены. Приходили они в основном группами по нескольку человек. Из их рассказов мы узнали , что возможности нашей пехоты противостоянию массированной танковой атаке противника были минимальны. Особенно, если учесть, что огневые позиции пехоты были подготовлены на скорую руку. Единственным действенным оружием наших пехотинцев была ручная граната, но многие пользовались ею и для самоубийства. Силой, способной остановить танковый напор, был массированный артиллерийский огонь, а несколько дивизионов 19-го пехотно-артиллерийского полка, распределенные между несколькими полками, естественно, не могли быть сильным противодействием танковым ударам противника. Битва за Петркув была битвой героической, и таковой должна остаться в анналах Войска Польского. Вошла ли вслед за танками в город немецкая пехота — этого уже не знаю.

В сумерках я услышал лязг гусениц и рокот танковых моторов. Не было никакого сомнения, что немецкое бронетанковое соединение движется по шоссе Петркув - Волборж, проходящему к востоку от нашего лагеря. Чуть позже до нас стали доходить звуки продвижения еще одной танковой колонны, на этот раз с западной окраины леса. Значит, лес, в котором мы расположились, был окружен со всех сторон, и я немедленно доложил об этом по телефону командиру полка. Он мне ответил, что обстановка ему известна и что он уже приказал взводу капитана Быховца, который входил в наш резерв, обеспечить безопасность лагеря со стороны Волборжа. Кроме того, он приказал мне расставить посты на восточной опушке леса, чтобы постоянно держать под наблюдением шоссе. Конечно, фланговый удар в немецкие танковые колонны мог вызвать панику у противника, но для этого надо было иметь гораздо больше противотанковых ружей и хорошо пристрелянной артиллерии, чем у нас было в наличии.

Около трех часов утра командир полка позвонил мне и сообщил, что решил попробовать разорвать окружение и что местом сбора будет расположение моего обоза. Он также

приказал переформировать мой интендантский взвод в стрелковый, вооружив людей всем, что найдем в обозе, а повозки со всем полковым имуществом нужно будет оставить в лесу. На этом телефонную линию он решил более не использовать и направился в мое расположение. Вскоре после этого ко мне пришел поручик Владислав Урбанович, кадровый офицер, бывший в мирное время командиром интендантского взвода, теперь он служил при штабе. Урбанович привел взвод, состоявший из нескольких десятков человек, и подводу с полковой канцелярией и полковым знаменем. Сразу же за ним прибыли первый батальон под командованием капитана Павловского, взвод разведки под командованием капитана Вищчицкого и взвод поручика Рекща. Поручик Урбанович сообщил мне, что подполковник Крук-Щмиглы направился в расположение второго батальона и вместе с ним скоро прибудет сюда. Урбанович также сообщил, что генерал Квачишевский попал в плен к немцам во время инспекции позиций 19-й пехотной дивизии. Это, пожалуй, был первый случай пленения в этой довольно странной войне. Первым погибшим в этом бою был поручик Анджейкович, командир артдивизиона. Он был убит на своем наблюдательном пункте. О судьбе полковника Пелчиньского не было ничего известно, хотя кто-то и видел, что он будто бы был схвачен немецким патрулем. Ординарец, приведший его коня, не знал ничего о его судьбе.

Все выглядело так, что немецкие моторизованные части быстро прорвали нашу плохо организованную линию обороны и двинулись в направлении Скерневиц и Варшавы, не обращая никакого внимания на оставшиеся у них в тылу польские части. Это давало нам возможность наносить удары по немецким коммуникационным линиям, но все наши части имели приказы прорываться за линию фронта. И только потом мы узнали, что единственный офицер, имевший полномочия изменить наши действия, полковник Тадеуш Пелчиньский, был где-то рядом, в лесах, но, не имея связи, не мог никак изменить ход вещей.

Мы продолжали наше продвижение на восток и без труда форсировали речушку Пилица и следующей ночью завершили

наш марш-бросок, прибыв в местечко Спала, куда переместился штаб нашей дивизии. Там начальник штаба подполковник Тадеуш Рудницкий приказал нам продолжать продвижение на восток, по линии Спала — Матвеевичи. До Матвеевичей до уничтожения моста успел пока дойти только капитан Павловский со своим батальоном и частями 19-го пехотно-артиллерийского полка. Мы же все должны были форсировать Вислу вплавь.

В наступивших потом долгих конных маршах я часто размышлял, покачиваясь в седле, об уроках битвы при Петркуве. Выводы мои были такими же, что и перед войной: ни технически, ни организационно мы не были подготовлены к отпору немецкой авиации и танковых сил. И, следовательно, люди, от которых зависело принятие решений — Бек, Рыдзь-Щмиглы и Мощчицкий,—должны были сделать все, чтобы избежать войны и сохранить Польшу такой, какой она стала после Первой мировой войны и вооруженного конфликта с Советской Россией в 1919 — 20 годах. А наш союз с Англией должен был быть условием достижения возможного компромисса с Германией, а не красной тряпкой, доведшей Гитлера до бешенства.

Вторым уроком должны были для нас стать выводы о нашей тактике и о разумном использовании того духовного подъема, что произошел в наших солдатах после начала войны. Ведь даже самые героические пехотные полки не могут сдержать массированного танкого удара. Но, с другой стороны, мы достигли бы гораздо большего, если бы вели с противником партизанскую войну. Остатки нашей дивизии потратили массу времени, энергии и сил на поиск мест сбора, на марш к Спальским лесам, форсирование Вислы, и затем — вновь на марш до Люблина и Хельма. А если бы мы просто остались в петркувских лесах, немцам бы пришлось сконцентрировать на нас большие пехотные силы, как и на других частях, попавших в аналогичное положение.

Но партизанская война требовала и специальной подготовки. Например, необходимо было иметь заранее приготовленные склады продовольствия и амуниции. Нужно было иметь и

два различных воинских устава: один на случай войны с немцами и второй — для войны на Востоке. И мне кажется, немцы достаточно высоко оценивали способности Польши вести партизанскую войну. Где-то за год до войны, как мне рассказывал Станислав Мацкевич, газета "Франкфуртер Цайтунг" ("Frankfurter Zeitung") выпустила специальное приложение, посвященное европейским армиям. В разделе, посвященном польской армии, было упомянуто о плохом оснащении наших войск, но подчеркивалось, что наши способности к ведению партизанской войны очень высоки. И это, пожалуй, было основным доводом в стремлении Гитлера заручиться дружбой с Советами — ему нужны были многочисленные советские кавалерийские дивизии, чтобы в самом зародыше убить зачатки партизанской войны, которая могла возникнуть на востоке от Вислы. И надо признать, Советский Союз это задание Гитлера с успехом выполнил в сентябре — октябре 1939 года.

Когда в 1941 году Германия напала на Советы, и я, тогда уже узник советских лагерей, прочитал обращение Сталина к народу с призывом к организации партизанских действий, я подумал, что советские специалисты хорошо изучили наш опыт сентябрьских битв. Припоминаю и убеждение маршала Аллана Брука¹³, что Сталин обладал феноменальной стратегической интуицией, которой не было ни у Маршалла, ни у Эйзенхауэра.

Так же, как Бек часто действовал, забывая об отсутствии в его руках реальной силы, наше верховное командование в вопросах стратегии и обучения тактике среднего и младшего командного звена забывало о том, что нам предстоит иметь дело с противником, превосходящим нас по силам во много раз, и что методы борьбы должны соответствовать этому превосходству.

РЕОРГАНИЗАЦИЯ ДИВИЗИИ

Выше было описано, как 16 сентября, где-то восточнее

Хельма, нам удалось соединиться с прибывшими туда несколько ранее частями 19-й пехотной дивизии и о моем разговоре с подполковником Тадеушем Рудницким, который приказал мне явиться в расположение свежеиспеченного командира сводного полка этой дивизии подполковника Густава Новосельского.

Ранним утром следующего дня, еще до восхода солнца, я уже был на указанном месте. За околицей деревни, на лесной поляне, я нашел командование только что созданного сводного полка. И к своей радости увидел там знакомые лица моих товарищей по битве в петркувском лесу, где наш 85-й стрелковый виленский полк под командованием полковника Крук-Щмиглого пытался остановить немецкие танковые колонны: командира первого батальона капитана Павловского, квартирмейстера полка капитана Ковшика, капитана Быховеца... Сам полковник был высокого роста, в длинной полевой шинели и в солдатской конфедератке без знаков отличия, взятой, видимо, из наших мобилизационных складов. Он мне показался красивым мужчиной: мужественные черты лица, глаза, наполненные загадочной грустью; лицо это мне казалось удивительно знакомым, виденным много раз. Через мгновение я вспомнил. Было это давно, в конце прошлой войны, в России, в орловской гимназии, где группа польских мальчишек мечтала о вооруженной борьбе за независимость Польши. "Австрийский" пленный, капитан и легионер, неизвестно какими путями доставал и давал нам почтовые открытки с изображениями польских легионеров. На одной из них было изображено точно такое же мужественное лицо с грустью в глазах. Как я позже узнал, полковник Новосельский действительно некогда был легионером и, видно, одним из тех, что носили в своих вещмешках томики стихов Словацкого. "Этот полковник должен пользоваться большим успехом у женщин", — подумалось мне.

Через минуту я уже докладывал:

— Пан полковник, поручик 86-го стрелкового виленского полка Свяневич по приказу командира дивизии совместно с двумя офицерами, девятью младшими офицерами, 37 штыка-

ми, шестью конными разведчиками и четырьмя обозными подводами явился в ваше распоряжение. Полковник принял мой рапорт и распорядился:

— Младших офицеров и обозные подводы отослать в распоряжение интендантской команды, конных — в взвод разведки, остальным — явиться в распоряжение командира второго батальона. Что же касается вас лично, я бы хотел еще поразмыслить, как вас лучше использовать.

В это время квартирмейстер капитан Ковшик, с которым мы были знакомы еще с учений 19-й пехотной дивизии в 1930 году, подошел к полковнику и начал ему что-то тихо говорить. Я понял, что речь идет обо мне, скорее всего, капитан давал мне характеристику. Полковник посмотрел на меня и сказал:

— Поручик, вы будете при командовании полка. Мне нужен офицер для поручений.

Я отдал честь и отошел.

Через несколько часов взводы вновь сформированного полка уже вовсю валили деревья и сооружали противотанковые заграждения. Где-то в четырех километрах от нас двигались неприятельские колонны. Однако данные о противнике не могли не вызвать удивления: основные его массы были много восточнее нас, на правобережье Буга, что-то странное происходило на Волыни, в окрестностях Влодимира. Что именно происходило, было трудно узнать — у нас не было радио, и мы не могли перехватывать радиопереговоры противника. Да и связь с нашими частями была нарушена, и мы вынуждены были действовать на свой страх и риск. Ночью наш полк выступил на восток, в направлении Дорохуска с целью перерезать немецкие коммуникации через Буг.

ДОРОХУСК-НА-БУГЕ (18 СЕНТЯБРЯ 1939 ГОДА)

У реки завязался бой, длившийся весь день 18 сентября. Мы понесли сильные потери в личном составе, но все же нам удалось не дать немцам форсировать Буг в этом месте. В

начале боя полковник послал меня с приказами по взводам. В мои обязанности входил не только сбор информации о противнике, но и о состоянии наших подразделений. Положение в наших тылах было довольно ясным: там у нас располагалось командование дивизии и подполковник Рудницкий, бывший постоянно в курсе происходящего. Значительно труднее было с информацией с флангов, что усложняло взаимодействие с расположенными там подразделениями. Причем и другие командиры взводов и рот чувствовали недостаток информации и связи, приходилось самим собирать данные и налаживать связь между собой. Иногда это вызывало недоразумения. Например, мне сообщили, что немецкий "шпион", переодетый польским майором, крутится вокруг наших солдат. Сержант, сообщивший мне о "шпионе", высказал явное желание тут же с ним разделаться. Я отправился на место происшествия и обнаружил там майора из группы полковника Кюнстлера (позднее он тоже попал в плен и был со мною в козельском лагере), располагавшейся около железнодорожного моста через Буг и взорвавшей этот мост, что сильно затруднило немецкую переправу. Майор этот был прислан к нам для налаживания связи и заодно хотел собственными глазами увидеть боеготовность наших подразделений.

Через несколько часов я вернулся в расположение командования полка. Там было все тихо, царил порядок, который всегда присутствует в хорошо налаженном армейском организме. Кони и повозки были замаскированы, люди не бродили без дела по улицам деревни, телефонисты и наблюдатели спокойно занимались своими делами, начальник канцелярии полка делал ежедневный доклад о состоянии дел, связные дремали у стен домов, защищавших их от пуль. От реки доносились звуки пулеметных очередей. Немецкая артиллерия методично обстреливала деревню и перекрестки дорог в нашем тылу. На командном пункте я застал только одного адъютанта.

— Где полковник? — спросил я его.

— Не могу знать. Пошел с поручиком Селецким проверить огневые точки пулеметчиков. И сейчас, наверное, в каком-

нибудь взводе... Строит из себя героя... Его место должно быть здесь, у телефонов, он же считает, что его задача лично отдавать приказы рядовым.

Мне вспомнилось, как в 1919 году я столкнулся с фронтовым обычаем офицеров 5-го пехотного полка, которые, чтобы показать свою доблесть, никогда не залегали в цепи. Конечно, потери офицерского состава были огромны, но и боевой авторитет офицеров был очень высок. "Полковник, видимо, из той же школы", — подумалось мне. Мне не оставалось ничего другого, как дожидаться его прихода. Ружейные пули все чаще и чаще стали залетать на двор, и я уселся на крылечке избы, толстые стены которой хорошо оберегали от шальных пуль. Куры на дворе глупо бегали за каждой упавшей на землю пулей, принимая их, наверное, за неких больших и странных жуков. На ласковом осеннем ветру летали паутинки, в природе царил покой, казалось, что и нет никакой войны. Меня стали одолевать теплые воспоминания, по всему телу разлилась ленность. Вспомнилось, что завтра годовщина нашей свадьбы, и постепенно сон и реальность стали смешиваться в охватившей меня дреме.

Разбудил меня приход полковника. Выглядел он усталым после всей этой беготни от окопа к окопу под непрерывным огнем вражеских ружей и автоматов. Я доложил о собранной мною информации. Он поблагодарил меня и уселся на полене во дворе, задумавшись над картой. Вражеский огонь несколько ослабел, и пули уже не так часто залетали во двор. Я взял бинокль и забрался на близлежащий пригорок и стал наблюдать немецкие позиции. Мне не давала покоя странная тактика противника, как бы спешившего на Запад, оставляя нас почти без внимания у себя в тылу. Тут меня позвал полковник, и я быстро спустился со своего наблюдательного пункта.

— Садитесь, поручик. — Я уселся напротив него на брошенном полене. — Зачем вы туда забрались, поручик? Ничто уже никому не поможет, — сказал он с грустью в голосе, не глядя на меня, и вновь погрузился в карту.

Я промолчал, не зная, что ответить, и только удивленно

смотрел на него. Ведь это сказал командир полка, только что вернувшийся с боевых позиций своих подразделений.

Через несколько минут пришло сообщение от капитана Павловского, доложившего, что противник пытается переправиться через реку. Огневые действия с обеих сторон возобновились с новой силой. Капитан 19-го артиллерийского полка, командовавший двумя нашими взводами, показывал чудеса артиллерийской меткости и скорости стрельбы. Одно из его орудий даже треснуло от перегрева. Спустя несколько часов кризис миновал, и стрельба начала заметно утихать. Полковник решил использовать наступившее затишье для кормления людей, снабжения их боеприпасами и лучшего окапывания и маскировки наших частей. Командный пункт полковника был перенесен в окоп, вырытый у стены, стоявшей вблизи от церквушки. Чуть в стороне, у перекрестка дорог, располагался санбат, сильно загруженный в тот день работой. За зданием санбата валялась поспешно Выброшенная нога, недавно ампутированная у одного из офицеров. Деревенские собаки жадно лизали сочащуюся из нее кровь.

За стеной, на церковном дворе, несколько солдат копали могилу для подпоручика Круля. Я познакомился с ним несколько часов назад, на этом самом дворе, куда Полковник послал меня узнать положение дел в резерве. Когда я подъехал к расположившемуся у стены взводу, мне навстречу поднялся высокий, худой мужчина, и доложил:

— Подпоручик Круль.

Спустя некоторое время в обороне одного из подразделений образовался прорыв, и я передал подпоручику приказ полковника ликвидировать прорыв силами его взвода. Когда я был в том месте, вновь поднялась та же фигура и точно, как и в первый раз, доложила:

— Подпоручик Круль.

Я посмотрел на него, он мне показался ужасно милым человеком. Я подумал, кем он был на гражданке? Но времени поговорить не было. Он прекрасно выполнил приказ, прорыв был ликвидирован, и взвод, начавший было уже Отступать, вернулся на свои позиции. Но за успех он заплатил своей

жизнью. Несколько солдат принесли его на старое церковное кладбище и копали ему теперь могилу. Подпоручик лежал лицом к вечернему небу и казался мне таким же миловидным, как и раньше, когда дважды в один день представлялся мне. Сержант прочитал из Молитвослова краткую молитву, солдаты стояли вокруг с непокрытыми головами. Последний луч заходящего солнца осветил лицо убитого, я попрощался с ним и стал про себя читать "Ангел Божий", солдаты начали засыпать могилу.

Я внезапно почувствовал голод. Выкопал в придорожном поле несколько реп, очистил их и стал есть. Из окопа доносились слова приказа, отдаваемого полковником по телефону капитану Павловскому. Ординарцы принесли с кухни замечательный суп с огромными кусками мяса. Наступил короткий отдых после тяжелых дневных боев.

— Эх, поручик, поручик, сколько же человек должен вынести, чтобы потом умереть, — пошутил капитан, вылезая из окопа и усаживаясь со своей порцией супа рядом со мною.

На обоих берегах реки, восточным — польским и западным — немецким, воцарилась тишина.

ГРУСТНАЯ НОВОСТЬ (19 СЕНТЯБРЯ 1939 ГОДА)

Следующий день принес просто драматичное известие. Начался же он удивительной тишиной, немцы стояли на противоположном берегу и не проявляли ни малейшей активности. Похоже было, что они чего-то ждут. Даже вражеские самолеты, доблестно отбиваемые еще вчера единственным нашим зенитным орудием, не показывались в небе. Перед самым полуднем наш артиллерийский наводчик, занявший свой наблюдательный пост на верхушке дерева, рядом с командным пунктом, доложил, что за немецкими позициями из леса выходят какие-то невооруженные люди и направляются к реке. Через минуту он вновь докладывал, что людей выходит из лесу все больше, и все они идут к немецким окопам. Вдруг наблюдатель высоким, полным удивления голосом закричал:

— Они в наших мундирах... Это наши... Немцы их пропускают, они уже проходят возле их танков...

Известие моментально облетело все подразделения. Из окопов, с огневых точек, из замаскированных складов боеприпасов и провианта стали высыпать наши солдаты, весь полк, затаив дыхание, смотрел в сторону неприятеля. А на противоположном берегу все больше и больше безоружных польских солдат старались найти средства переправиться на нашу сторону. Скоро первые из них были уже среди нас. Все они твердили одно и то же: "Россия вступила в войну, большевики осадили Молодечно и Лук". Потом стали рассказывать о себе:

— Мы обороняли Влодимир Волынский, и здорово надавали немцам. Едва ли они смогли бы взять город, но тут, 17 сентября, генерал Сашицкий собрал нас и сообщил, что Россия вступила в войну и что в этих условиях дальнейшее сопротивление бесполезно. Генерал заплакал и сказал, что рядовых отпускает по домам, а офицеров просит попробовать на машинах достичь румынской границы.

Все больше людей перебиралось на нашу сторону, десятки их ходили по нашим позициям. Царил полный хаос: на волынском берегу стояли немецкие войска, на любельском стоял наш полк, готовый в любую минуту продолжить бой, а между нами бродила огромная толпа солдат без оружия и без офицеров. Я подумал, что немцы могут воспользоваться ситуацией и начать форсировать реку, но немцы были совершенно спокойны в своих больших касках и серых шинелях. Мне даже показалось на мгновение, они сочувствуют нашей трагедии. Но нет, они были уверены в нашем поражении и просто не хотели начинать форсирование реки и нести ненужные потери.

Меня вызвал к себе полковник. Был он возбужден и считал роспуск личного состава дивизии по домам шагом абсолютно необъяснимым.

— Как это возможно, распускать по домам часть, имеющую оружие и готовую воевать? Происшедшее под Влодимиром просто ужасно.

Сам факт, что среди наших офицеров нашелся такой, что распустил солдат по домам, казался ему много страшнее факта вступления большевиков в войну. Да и знали мы об этом очень мало и могли только строить догадки.

— Наибольшая опасность грозит нам сейчас не со стороны немцев, а со стороны этих отступающих через наши ряды толп, — продолжил полковник. — Это необходимо прекратить. Возьмите комендантский взвод, расставьте посты и обозначьте им места прохода через наши позиции. Не допускать никаких разговоров с нашими солдатами, никаких дискуссий, никакого смешения. Понятно? Мы должны поддержать моральный дух нашего полка.

Я отдал честь и начал выполнять распоряжение. А полковник тем временем написал приказ, прочитанный во всех подразделениях В нем полковник заявил, что события во Влодимире никоим образом не могут отразиться на нашем солдатском долге; Варшава и Львов воюют, и наша задача поддержать их борьбу, задержав войска противника. Война не кончилась, и польский народ будет вести ее до победного конца.

Через час мы все привели в порядок. Толпы отступающих проходили через предоставленный им коридор, а в наших подразделениях все по-прежнему подчинялось воинской дисциплине. Я пошел по взводам, разговаривал с солдатами и офицерами, приглядывался к их лицам и не заметил и следа замешательства или нерешительности. Полковник мог быть доволен — дисциплина победила, и мы были готовы к новым боям.

Но были и эксцессы. Группы наших вооруженных солдат кое-где пытались заставить отступающих поменять их хорошее обмундирование и обувь на свои разбитые и грязные ботинки и шинели. И отступающие отдавали все это без единого слова. На меня это произвело гнетущее впечатление, хотя и надо признать, была в этом своеобразная солдатская логика.

— Пан поручик, — говорил мне один из солдат, которого я попытался пристыдить, — посмотрите, он идет к своей ба-

бе на перину, а я буду воевать. В этом есть правда, что у него будет шинель хуже моей, ведь я буду здесь под дождем гнить.

Я доложил об этих случаях, а их становилось все больше, полковнику. Тот сразу же приказал прекратить и реквизировать у отступающих только велосипеды, которые нам пригодятся для создания нового подвижного стрелкового взвода.

Чуть позже полковник вышел к посту, занимавшемуся реквизицией велосипедов. Я пошел за ним, и мы стояли, молча глядя на людской поток, пересекающий наши позиции. Я посмотрел на полковника, глаза наши встретились, и он вдруг прошептал:

— Польша умирает, поручик...

И как бы отгоняя назойливую муху, вытер слезу на щеке. В моей голове было тесно мыслям, но я не мог найти слов, чтобы выразить свои чувства. Я не сказал ни слова, мы так и стояли в молчании.

После захода солнца полк двинулся на юг, в сторону Дубинки, а я с группой конных разведчиков был послан на поиски командования дивизии. На дивизионном командном пункте ротмистр Новицкий сказал нам, что московское радио сообщило о взятии советскими войсками Вильно.

— Итак, держим хвост пистолетом, нам надо выстоять, — добавил он, хлопая меня по плечу.

Несколько последующих дней мы провели в непрерывном марше. Немецкие самолеты часто кружились над нами, но не обстреливали наши колонны. Зато они буквально засыпали нас листовками. Типичное содержание листовок сводилось примерно к следующему: "Солдаты, Россия выступила против вас. Ваш Президент и Верховный главнокомандующий бросили вас и сбежали в Румынию. Вы выполнили свой долг, но война уже закончена. Дальнейшее сопротивление приведет только к лишнему кровопролитию. Сложите оружие". Я, проезжая мимо колонн, присматривался к идущим солдатам — ни один из них не наклонился и не поднял листовку. Лица солдат были серыми, усталыми. А впереди колонны ехал полковник с грустью в глазах.

БОЙ ПОД ТОМАШОВОМ ЛЮБЕЛЬСКИМ

(23 СЕНТЯБРЯ 1939 ГОДА)

Несколько дней спустя был бой под Томашовым Любельским. В том бою мы были стороной наступающей, били неприятеля, брали пленных. Насколько я понял, бой произошел по приказу командира нашей Резервной армии генерала Денба-Бернацкого, штаб которого был в то время где-то среди двигавшихся на юг войск, в междуречье Саны и Буга. Мне казалось, что генерал считал взятие Томашова совершенно необходимым условием для успешного продвижения наших частей к венгерской границе. Наш полк непосредственно подчинялся в том бою генералу Волковицкому, который в свою очередь находился в подчинении генерала Пжеджимирского. Томашов мы так и не взяли, хотя и добились отступления немцев на этом участке.

Вечером, когда солнце уже клонилось за крыши недалекой деревни, нам был передан боевой приказ. Я видел его только мельком и успел прочитать, что приказано нам двигаться на юго-запад и что общий сбор частей назначен на утро 24 сентября в районе Суховоли. Как раз в это время прибыл связной 4-й роты, сообщивший о появлении в их расположении немецких парламентариев. Они требовали немедленной сдачи оружия, в противном случае грозили за несколько часов уничтожить нас. Полковник послал меня в расположение 4-й роты с целью прервать какие бы то ни было переговоры с немцами и заявить им в крайнем случае, что мы их должны препроводить на командный пункт дивизии. Одновременно полковник приказал после наступления темноты всем подразделениям перегруппироваться в походные колонны и быть готовым к выступлению.

Когда я, выполнив все поручения догонял полк, наступила уже глубокая ночь. Я даже не знал точного направления движения полка, а где-то рядом были немецкие войска. Двигаясь в полной темноте, я скорее почувствовал, чем увидел, массу людей. Вышел я как раз к тому месту колонны, где ординарец вел моего коня. Я поправил упряжь и сел

верхом, направившись дальше в ночь, чтобы найти командира полка и доложить о выполнении поручений. Колонна скоро остановилась. Мы находились на границе чьей-то усадьбы. Была она оставлена хозяевами, лишь скотина ревела в хлеву. Оказалось, что дальше идти было невозможно — перед нами были немецкие позиции. Полковник и капитан Быховец, вооружившись фонариком и компасом, склонились над картой, пытаясь найти выход из сложившегося положения. Батальон, построившись в несколько колонн, двинулся напрямик через кое-где вспаханные поля. Вдруг над нами вспыхнула немецкая ракета. Она осветила все ярким светом, каждая травка стала видна под ногами, и все цвета стали даже более сочными и яркими, чем в дневном свете. Вслед за ней вспыхнули еще две ракеты. "Немецкие наблюдатели, конечно же, нас заметили и сейчас начнется артиллерийский обстрел", — подумалось мне. Но немцы не проявили к нам никакого интереса, и минут через сорок мы уже были на дороге, где стояли наши повозки. Полковник вновь собрал воедино все свои подразделения, дисциплинированные и готовые к новым битвам. Это была ночь с 23 на 24 сентября.

КОНЦЕНТРАЦИЯ ВОЙСК ПОД СУХОВОЛЕМ

(24 СЕНТЯБРЯ 1939 ГОДА)

На место сбора наших сил я явился с взводом конных разведчиков немного раньше других частей полка. По дороге на сборный пункт мы встретили остатки 10-й пехотной дивизии и, сколько помню, 43-го пехотного полка. Мне сказали, что недалеко от нас расположилась 41-я дивизия под командованием генерала Пекарского, а чуть в стороне от нее — части 1-й дивизии легионеров. Светало, при дороге, по которой я ехал, было много следов недавнего боя. В сумерках там и тут виднелись остовы подбитых немецких танков, сдвинутые нашими войсками на обочины немецкие грузовики. Один из солдат показал мне сбитый нашими немецкий самолет, а когда я немного свернул с дороги, конь мой вдруг

резко взял в сторону, стараясь не наступить на убитого немца. Молодой парень с окровавленными руками удивленно смотрел застывшим взглядом в серое утреннее небо. В эту сторону пробивался Андерс¹⁴.

Внезапно чуть впереди нас послышались звуки артиллерийского огня, но я не мог понять, кто стреляет — наши или немцы. Я продолжал ехать в сторону белых облаков — разрывающихся шрапнельных снарядов, надеясь найти кого-то, кто смог бы объяснить, что здесь происходит. Огонь прекратился так же внезапно, как и начался. Вокруг было удивительно пусто и тихо. Из-за пригорка показалась группа каких-то людей, я поехал в их сторону. Когда я подъехал к ним, то по петлицам увидел, что это были солдаты 4-го уланского полка 3-й кавалерийской бригады, мои виленские земляки. Вид у них был усталый, все пешие. Я представился.

— Андерсу удалось пробиться, но кольцо за ним замкнулось, мы в окружении, — сказал мне ротмистр.

Они сказали еще что-то, а я думал, что, если бы наш полк пришел сюда чуть раньше, мы могли бы присоединиться к частям Андерса и пробиваться вместе с ними.

Наш полк подошел только после восхода, и я доложил полковнику обо всем, что мне удалось узнать. Мы стояли на небольшом пригорке, перед нами простирался прекрасный вид. Слева от нас, среди растущих кое-где деревьев, части полка располагались на короткий привал. Дымили полевые кухни, кормились кони. Внедалеке стояла хата, в которой умирал раненый поручик Шамота из 13-го уланского полка. Примерно в километре от нас была цепь холмов, из-за которой вставало солнце. По дорогам на холмах тянулись армейские обозы и шли беженцы. Это были те самые потоки людей, что еще неделю назад стремились на восток, а теперь, под напором большевиков, двигались в обратном направлении. Издалека они напоминали ужей, старающихся уползти от опасности, окружавшей их с двух сторон. В воздухе висела легкая мгла, окрашивающая солнце в красный свет, и мне он казался зловещим.

Я совсем не чувствовал усталости после всего происшед-

шего с нами в последние часы. Напротив, я ощущал даже какой-то эмоциональный подъем. Воображение мое было обострено, из рассветных сумерек как бы выплывали образы минувшего. Мне вдруг показалось, что я в опере, послышались мелодии Вагнера, всегда производившие на меня сильное впечатление. Мелодии вагнеровской "Гибели богов" охватили меня. Сквозь утренние тени двигалась процессия, несущая тело Зигфрида... "А ведь я теряю сознание", — подумал я.

Память принесла еще один образ. На мотоковских полях стоит на лафете гроб, мимо него проходят ряды людей. Черные тучи, приходящие с востока, образуют основание гроба. Слышны звуки дальнего грома. Когда гроб переносился на платформу, блеснула молния, и следом за ней хлынул дождь. Я смотрел на панораму перед собой и думал о том гробе и о блеске молний над ним. Мои чувства было трудно описать. Это было что-то вроде ощущения наступающей битвы трансцендентной стихии, выходящей за рамки материального космоса. Я думал о циклах нарастания и упадка величия. Я заговорил с полковником о том же, о чем он говорил мне несколько дней назад, наблюдая отход распущенной под Влодимиром Волынским дивизии. Слова его тогда были наполнены подлинной душевной мукой.

— Пан полковник, мне кажется, нельзя сказать, что Польша умирает. Независимо от исхода войны какое-то Польское государство должно существовать. Но каким оно будет? Этого мы сейчас не знаем. Мне кажется, что в истории Польши заканчивается одна эпоха, к которой мы с вами принадлежим, — эпоха Пилсудского, и начинается новая. И очень тяжело предвидеть, что теперь произойдет. Одно верно: Польша больше не будет на востоке такой, какой она была до сегодняшнего дня. Все, на что Польша там сейчас опирается, будет уничтожено.

И вдруг я понял, что не могу найти слов, чтобы описать ту душевную муку за судьбу нашей страны, которая охватила меня и которую так точно выразил полковник своим шепотом. Я почувствовал, что мы действительно свидетели того, как

нечто умирает и уходит в историю. Но что? Этого я не мог сформулировать. Полковник стоял, погруженный в свои мысли, и не ответил мне.

Через несколько часов полк вновь выступил. Мы двигались на юго-восток, продвигаясь к лесам на правом берегу Вепша, рядом с Красным Бродом. Я ехал шагом сбоку полковой колонны и размышлял о разговоре с полковником. Мой взгляд остановился на Погони^¹, изображенной на нашивках многих мундиров. Погонь была гербом нашего полка, на полковом знамени был вышит образ Божьей матери Остробрамской, а с другой стороны — Погонь. И мне показалось, что хаос моих мыслей пришел в некий порядок. То, что сейчас погибает, это не Польша, а традиционный путь Великого княжества Литовского в польской истории. И традиция эта была стимулом духовного возрождения для восточных поляков.

Веками наши великие князья создавали мощную державу, о которую разбивались разрушительные волны нападений со стороны наших восточных соседей. Мудрость краковских правителей¹⁵ и дальновидность династии Ягеллоньских¹⁶ укрепили Речь Посполитую. В наше время Йозеф Пилсудский пытался возродить былое могущество государства, но, к сожалению, неудачно: очень повредил национализм. И сейчас, в преддверии бури, рвутся последние связи с эпохой нашей славы.

Я размышлял и о том, может ли погибнуть сама традиция Великого княжества Литовского. Может, война и нашествие с востока помогут ей возродиться? Ведь географическое положение — один из составляющих элементов могущества. Если украинцы, белорусы и прибалтийские народы хотят сохранить свою самобытность, то на протяжении от Балтики до Карпат должна образоваться некая новая формация. И, кто знает, может, эта формация достигнет еще большей славы, чем некогда имело Великое княжество Литовское? И вполне также возможно, что нынешнее московское вторжение начисто унич-

тожит всякое польское влияние и тем самым облегчит будущий процесс интеграции этих земель. Все может быть, но нить, связывающая нас с давней традицией, с историей, будет порвана.

Традицию я понимаю не только как концепцию развития и политические планы. Это еще и живая связь современности с давними народными обычаями, воспитанием в атмосфере известного набора понятий и идеалов. Наша традиция — это дворики с колоннадками, диваны красного дерева и письменные столы карельской березы, пожелтевшие листы старых документов, написанных по-русски, верные глаза наших женщин, отдающих тебе свою душу, то — флюиды, источаемые старинными виленскими стенами. Погонь на нашем знамени и на нашивках мундиров — это тоже один из элементов традиции.

Все это не выдержит советского натиска. Все это будет растоптано, заплевано и уничтожено. Сами основы нашего национального духа будут уничтожены. Но дух бессмертен и возродится вновь, может, лишь в иной форме. Совершенно возможно, что дух Великого княжества Литовского и объединенной Речи Посполитой еще возродится в некой будущей формации, но сердце обливается кровью, когда думаю, сколько милых нам вещей обречено на гибель. Человеку ведь свойственна привязанность не только к духу, но и к его форме, к символам, этот дух выражающим. Я смотрел на нашивки наших солдат и думал, что наш полк, вполне возможно, последний польский полк перед наступлением новой эпохи, связанный с давними традициями литовского организационного гения. А полковник, восточный поляк по происхождению, — последний командир последнего такого полка. Я с грустью и уважением смотрел на немного ссутулившуюся фигуру в седле в нескольких шагах передо мной.

РАЗДУМЬЯ И РЕШЕНИЯ

Наступивший день 25 сентября был наполнен постоянной перестрелкой с немцами. Они занимали Красный Брод и при-

чалы у моста через Вепш, а мы — лес напротив городка, на правом берегу реки. Несколько раз наши взводы пытались огнем пробиться через мост, но каждый раз, неся потери, отступали под сильным автоматным огнем противника. Целый день из-за интенсивного немецкого огня не было никакой возможности доставить продовольствие на передовую, и это очень огорчало нашего квартирмейстера капитана Ковшика. Немецкая артиллерия изредка обстреливала лес, но стрельба была беспорядочной и не принесла нам особого вреда. Самолеты немецкие вообще в тот день не показывались, но было очень много ружейного огня с немецкой стороны. Все это очень напоминало боевые действия 1919 — 20 годов.

В тот день в состав нашего взвода вошли четыре противотанковых расчета, которых нам так не хватало в предыдущих боях. Сколько я помню, эти расчеты входили в состав Новогродненской кавалерийской дивизии, большинству подразделений которой удалось с частями генерала Андерса вырваться в ночь с 23 на 24 сентября из окружения. Присутствие противотанковых расчетов вселяло в нас уверенность, особенно — когда мы видели двигающиеся по противоположной стороне реки немецкие танки.

Надо сказать, наше снаряжение с каждым днем становилось все лучше. Да и людей больше прибывало, чем погибало. Наши квартирмейстеры быстро приспособились к условиям партизанской войны, и кухни регулярно выдавали наваристый суп с большими кусками мяса, почти ежедневно выпекался хлеб. И все это несмотря на то, что мы почти постоянно были в движении. Посреди безбрежного моря хаоса мы по-прежнему оставались островком дисциплины и организованности, и центром их был наш командир.

В тот день я упал в противотанковый ров и очень болезненно вывихнул ногу. Я с трудом добрался до обоза, где вдобавок ко всему у меня начался озноб. Младшие офицеры — большинство их вместе со мною вышли из Вильно —уложили меня в телегу и накрыли множеством одеял. Уснул я моментально.

Во сне мне чудилось, что мы снова в пути, я слышал го-

лоса людей, чувствовал подскакивающую на ухабах лесной дороги телегу. Вдруг мне показалось, что кто-то склонился надо мною. И тут же мне привиделся образ ребенка, лежащего в горячке, и склонившейся над ним матери. Открыв глаза, я увидел над собой лицо взводного, обязанностью которого было кормление полковых лошадей.

— Как с немцами? — спросил его.

— Отступают из Красного Брода, — ответил взводный. Я снова заснул, и вновь мне слышались голоса и колычание телеги. Когда проснулся, было уже раннее утро. И, к своему удивлению, я обнаружил, что мы стоим на месте, передо мною было то же самое дерево, что и вчера, когда я ложился в телегу. Взводный задавал коням корм. Я выбрался из своей уютной и теплой берлоги под одеялами и, опираясь на палку, поковылял в сторону командного пункта.

Полковник стоял у дороги, ведущей в Красный Брод, и, как всегда, о чем-то думал.

— Где вы пропадали, поручик? — спросил он меня, когда я приблизился.

— Спал в обозе, — ответил я с улыбкой, выражавшей просьбу о поблажке. Мы постояли в молчании. Потом он спросил:

— Что бы вы сделали на моем месте, поручик? Я посмотрел на него и ответил вопросом на вопрос:

— Есть ли хоть какая возможность пробиться в Венгрию? Полковник отрицательно покачал головой.

— В таком случае, пан полковник, я созвал бы всех офицеров на совещание, обрисовал им положение, приказал бы уничтожить оружие, чтобы не досталось врагу, и группами по нескольку человек пробиваться в Венгрию. И было бы хорошо, если при этом они старались бы миновать территории, оккупированные советскими войсками. Пожалуй, лучше всего идти за Сан, в направлении Кракова.

Полковник вспыхнул:

— Распустить полк? Исключено! — сказал он таким тоном, что стало ясно, разговаривать на эту тему совершенно бесполезно.

Мы замолчали, но вдруг я почувствовал, что оживаю, я нашел выход.

— Пан полковник, мне кажется, настало время кончить перестрелки с немцами. Ведь это уже не бои за независимость, а за честь. Это демонстрация воли польского народа сохранить остатки Речи Посполитой, и мы довольно показали нашу волю. И теперь нам надо повернуть наше оружие против большевиков. Думаю, нам надо дать бой подходящим силам Красной армии и таким образом закончить нашу роль.

Мне показалось, моя мысль понравилась полковнику.

— Да, но... — начал он и замолчал. Я понял, о чем он подумал.

— Пан полковник, вы, видимо, вспомнили о приказе верховного главнокомандующего не вступать в бой с большевиками. Не могу поверить, что Рыдзь-Щмиглы, который сам отказывался подчиниться приказу Пилсудского отступить из Киева, мог подписать такой приказ. Хотя...

И тут я почувствовал, что меня начинают одолевать сомнения. Рыдзь-Щмиглы, один из самых известных офицеров Первой бригады, лучший военачальник кампании 1919 — 20 годов, художник, человек большого личного обаяния, кумир женщин и солдат, поступил, пожалуй, слишком наивно, встав после смерти маршала Пилсудского на путь политического деятеля. Я вспомнил, как Станислав Мацкевич, суждения и мысли которого многие годы помогали мне найти собственную оценку политических событий, со временем все ниже и ниже оценивал политический интеллект Рыдзь-Щмиглого. Я постарался представить, что сейчас происходит в штабе Верховного главнокомандующего, который скорее всего находится уже где-нибудь за границей. Наверняка там полно французских офицеров, которые имеют инструкции противиться всему, что может привести к конфронтации с Советской Россией. И до чего они могли довести наше командование, трудно даже представить. Если же, действительно, такой приказ был отдан, то он был равнозначен добровольному отказу Польши от восточных земель. Я не верил, что такой приказ отдан, хотя о нем говорили везде — от штабов до

рядовых в окопах. И от этих разговоров теряли в себе уверенность даже те, кто не верил в существование приказа.

Я посмотрел на полковника. Казалось, что он разочарован моими словами, что ждал от меня подтверждения своим скрытым мыслям и не нашел такого подтверждения. Только спустя много времени, в Козельске, мы закончили этот наш разговор. Полковник был крайне недоволен моим предложением распустить полк и двинуться малыми группами на Венгрию. Он был уверен, что абсолютно недопустимо оставлять наши позиции — мы были хорошо вооружены и готовы к бою. Мы тогда еще не имели информации об общем положении вещей, и потому он полагал, что мы можем быть центром отпора, притягивающим к себе все новые и новые силы. Он старался найти тот ход событий, который позволил бы нам как можно дольше участвовать в боевых операциях. Концепция движения в сторону венгерской границы перевешивала все остальные. Такого же мнения был генерал Волковицкий, считавший наилучшим направлением движения войск продвижение к лесистым холмам на юг от шоссе Львов — Перемышль. Мысли же полковника были иными. Его взгляд был обращен на северо-запад, там еще оборонялась Варшава. Он думал над тем, есть ли у нас шансы при продвижении в сторону Варшавы участвовать в тамошних боях. Против такого решения говорило то, что в этом случае нам надо было выходить на открытые места, в то время как мы стремились найти защиту в лесах от немецких танков и самолетов. С другой стороны, полковник не имел свежей информации о дислокации вражеских частей на этом направлении. У нас было такое впечатление, что впереди нас, на северо-западе, образовалась некая пустота и что, продвигаясь к Варшаве, мы могли бы ее заполнить и форсированными маршами довольно скоро достичь столицы. Эта концепция, как я теперь понимаю, была очень схожа с решением генерала Клееберга, решившего пробиваться на запад из Полесья. Но Клееберг был много севернее нас, и с ним не было связи. Полковник пытался оценить все "за" и "против", чувствуя всю ответственность принимаемого решения. И в разговоре со мною он хотел найти аргументы, а

вместо этого услышал предложение двигаться на Венгрию. И это было для него сильным разочарованием, но об этом я узнал много позднее.

На обычной обозной телеге к нам подъехал генерал Волковицкий и стал совещаться с полковником. Спустя минут двадцать полковник подошел ко мне и сказал:

— Выступаем на юг. Наша задача — избегая боевого соприкосновения как с отходящими немецкими, так и с наступающими советскими частями, ускоренно продвигаться к венгерской границе. Захват нас в плен советскими войсками очень возможен. Это я говорю оттого, что знаю, что вы, поручик, имеете на большевиков большой зуб. Кроме того, у вас несколько иные взгляды, и я, как ваш командир, даю вам полную свободу действий. Вы можете ехать на запад или в любом другом направлении. Но я просил бы сообщить мне, куда вы намерены отправиться и что делать.

Я поблагодарил полковника и попросил дать мне несколько минут на размышление. Мне живо припомнилось прощание с семьей 24 сентября 1939 года, т.е. ровно месяц назад, в день моей мобилизации. Вспомнился деревянный домик, стоявший в саду на Антокольской, диван красного дерева. Над диваном висит большое распятие, купленное женой на подаренные ей на свадьбу теткой золотые монеты; тетку она считала святой. На диване рядком сидят четверо наших детей, старшему одиннадцать лет, младшему — пять, они внимательно смотрят на меня. Рядом стоит жена и говорит: "Наступает большая заваруха, и неизвестно кто больше испытает — я или вы. Помолимся, чтобы Господь дал нам силы сохранить нашу честь". Мы встали на колени и в голос принесли молитву Богородице.

Я задумался: смог бы я сохранить свою честь, если бы воспользовался данной мне полковником свободой действия? Конечно, я был бы в лучшем положении, но не разрушит ли это наше воинское братство? И я понял, что, поступив так, я всю жизнь должен был бы потом объяснять свой поступок и себе, и окружающим, и, возможно, своим детям.

Пока я так стоял и думал, к нам подъехала еще одна те-

лега, с которой соскочил артиллерийский подполковник высокого роста и с небольшой черной бородкой. Я сразу же узнал, но никак не мог вспомнить его фамилии. В конце 1938 года я был приглашен тогдашним вице-премьером Квятковским принять участие в правительственной инспекции промышленных предприятий Центрального промышленного округа. И этот полковник сопровождал нас по различным фабрикам, давая пояснения; был он прикомандирован к нам от министерства обороны. Подполковник подбежал с картой в руках к Новосельскому и стоящим рядом с ним офицерам и стал быстро говорить:

— Чего вы тут стоите? Разве вы не знаете, что с востока идут большевики и часа через два уже будут здесь? Или у вас свои планы?

Подошел генерал Волковицкий и сказал:

— Мы идем на Венгрию.

— Но это бессмысленно, пан генерал. Мы должны оставаться в Польше и тут защищать нашу независимость. Если будет нужно, мы уйдем в подполье, но все равно будем воевать, — сказал подполковник.

Между ними начался спор, вокруг собралась группа офицеров.

— Вы меня ставите в глупое положение, — наконец сказал подполковнику генерал.

Артиллерист вновь начал спорить. Генерал резко изменил тон.

— Смирно! — крикнул он артиллеристу. — Пан подполковник, немедленно возвращайтесь туда, откуда вы приехали.

Артиллерист отдал честь, повернулся кругом, сел в телегу и уехал.

Мы стояли в молчании. Аргументы артиллериста многим из нас были близки. Но мы чувствовали, что в словах генерала Волковицкого тоже есть своя доля истины. Какая? Это трудно объяснить: правда войны, как и правда любви и смерти, имеет иррациональный характер. В ту минуту мы подчинялись генералу, как подчиняется армия в трудные минуты умному и строгому командиру.

Ко мне подошел полковник Новосельский.

— Ваше решение, поручик?

— Я остаюсь, пан полковник, — ответил я не задумываясь. Полковник не смотрел на меня и сказал после небольшой паузы:

— Не будем терять время, возьмите автомобиль и отправляйтесь на разведку дороги.

Он раскрыл карту и начал мне объяснять свой план.

Через десять минут я уже ехал на обыкновенном варшавском такси, неведомыми путями попавшем в наш полк, по мосту через Вепш, обгоняя конную группу наших разведчиков, скакавших в Красный Брод. Улицы городка в этот ранний час были еще пусты, только в одном месте, прямо посредине дороги, стоял пожилой пейсатый еврей с сединой в рыжей бороде, в ермолке и халате и исподлобья смотрел на медленно едущую нашу машину. Наши глаза встретились. Его взгляд выражал совершенное безразличие ко всему происходящему, к нашим надеждам и проблемам, он жил в другом измерении. И я подумал, как ему далеки все эти польские, немецкие и большевистские солдаты, нарушающие обычное течение его дня. Мы остановились, и я задал ему несколько стереотипных вопросов, задаваемых обычно разведчиками, входящими в только что оставленный противником город. Через минуту я поехал налево, по дороге, ведущей на юг, приказав конным разведчикам следовать за нашей машиной.

Справа, со стороны Йозефова, из-за холмов, окрашенных багрянцем и золотом польской осени, доносились звуки артиллерийской канонады, где бились 4-я дивизия генерала Пекарского. Вдруг стрельба прекратилась. "Наверное, начали переговоры о капитуляции", — подумал я. Доехав до места, которое я должен был разведать, я обнаружил там немцев. Без происшествий мы повернули нашу машину и поехали назад. На перекрестке мы встретили ехавший по нашим следам отряд разведчиков. Я остановил их и, вынув из полевой сумки бланк донесения, заполнил его, и конный связной тут же с ним поскакал к полковнику, а я направился по дороге, идущей чуть восточнее и проходившей ближе к пози-

циям большевиков. Спустя несколько часов этой дорогой уже маршировал наш полк.

рядовые

Большую часть следующего дня, 27 сентября, полк провел, разбив лагерь на территории усадьбы, расположенной в лесах восточнее Саны, в северной части Львовского воеводства. Утром я поехал верхом на разведку в юго-восточном направлении, отъехав от лагеря около пяти километров. В пути я заметил идущих в зарослях пехотинцев и направил коня в их сторону. Навстречу из кустов вышел их командир. Им оказался капитан 41-го пехотного полка Майковский, бывший до войны ротным в школе подхорунжих то ли в Остраве Мазовецкой, то ли в Замброве. Полк входил в состав группы войск генералов Пшедемирского и Пекарского, капитулировавшей вчера после короткой битвы. Капитан Майковский не подчинился распоряжению о капитуляции и решил самостоятельно пробиваться к венгерской границе. Он решил реквизировать где-нибудь подводы и на них добраться до границы со своей ротой, состоявшей из двух неполных взводов. Я рассказал ему о нашем полке, о решении полковника не сдаваться и двигаться на Венгрию и посоветовал ему явиться к полковнику с докладом, что капитан тут же и выполнил. Это было последнее пополнение нашего полка. Потом, сидя в козельском лагере, мы не раз размышляли с Майковским, что бы произошло, не соединись он тогда с нашим полком, удалось ли бы ему самостоятельно достичь венгерской границы.

В тот день ко мне обратилось несколько унтер-офицеров 85-го пехотного полка, вместе со мной оставивших Новую Вилейку, бывших со мною под Петркувом и вместе со мной пришедших в полк полковника Новосельского. Они сказали мне, что давно уже подготовили телегу с запасом питания на три недели, и что в этой телеге найдется место и для меня. Они были уверены, что нас ждут не бои, а плен, и

лучше, пока еще есть время, вернуться к своим семьям, осмотреться и начать действовать в зависимости от обстоятельств. Я им стал говорить о наших шансах выхода в Венгрию и о продолжении борьбы уже в рядах армий союзников, но они мне ответили, что солдатская масса не понимает и не принимает этого решения офицеров. Солдаты же опасаются, что венгры просто интернируют нас в лагерях. Положение офицера в таком лагере обычно довольно сносно, а вот рядовым приходится туго. Солдаты готовы воевать, но воевать на своей земле. И с того времени, как стало ясно, что командование предпочитает, не вступая в бои, выйти в Венгрию, у солдат начался психологический кризис. И если солдаты еще не разошлись, то только благодаря надежде, что мы идем на соединение с частями Соснковского, который бьется где-то подо Львовом. Соснковский был в то время легендой, оживлявшей надежды солдат и воодушевлявшей их.

Разговор этот здорово подействовал мне на нервы. Я всегда был самого лучшего мнения об этих унтер-офицерах, двум из них обещал при первой же возможности представить их к наградам. Одним из них был капрал ветеринарной службы 85-го стрелкового виленского полка Садовский. После нашего поражения в сентябре под Петркувом группа из трех офицеров и нескольких десятков солдат под началом поручика Урбановича пыталась пробиться из Спальских лесов за Вислу. У нас тогда было полковое знамя, и мы надеялись дойти до моста у Матвеевичей, но когда мы к нему наконец подошли, то увидели, что он уже догорает. Оттуда мы направились на север, в направлении Гуры Кальварии, и недалеко от устья Пилицы встретились с остатками 13-го и 23-го уланских полков, тоже искавших переправы. Уланы, попытавшиеся переправиться вплавь, тонули. Река была в этом месте широкая, быстрая и опасная. Наступила ночь. Капрал Садовский предложил сколотить небольшой плот и попробовать найти на другом берегу лодки. Мысль его была проста: лодки не могли исчезнуть, и если их нет на этом берегу, они должны быть на том. Через некоторое время Садовский на утлом плотике отплыл на противоположный берег

и вернулся с двумя лодками около трех часов утра. Полковое знамя было спасено. На этих лодках нам удалось переправить всех наших людей. Уланы решились переправляться вплавь. Держась за конские гривы, они доплывали почти до другого берега, но там течение подхватывало их и относило на середину реки. Крики тонувших смешивались с ржанием коней, к этому добавился и пулеметный огонь налетевших немецких самолетов. Капрал Садовский на лодке выплыл на середину реки и кричал уланам: "Сучьи дети, держитесь не за гривы, а за хвосты!" Те, кто последовал его совету, доплыли до берега. Эти несколько десятков улан должны быть ему благодарны за спасение их жизней.

Вторым из этих унтер-офицеров был взводный из команды фуражиров. Это был очень изобретательный солдат, прямо-таки рожденный для партизанской войны. В начале сентября, окруженный немцами в петркувских лесах, он отказался выполнить приказ командира полка об отступлении и оставлении противнику обоза со множеством ценных и нужных вещей. Он заявил, что не видит необходимости бросить повозки и что нужно попробовать пробиться и сохранить обоз. Во время тяжелой переправы через Вислу он тоже не растерялся и всячески помогал переправлять лошадей на другой берег. Тогда утонуло много улан 13-го уланского полка, но ни один конь не погиб. Нам же, напротив, переправляясь на лодках, удалось сохранить всех людей, но мы потеряли большую часть конного поголовья. Взводный быстро сориентировался в ситуации и передал нам часть своих лошадей. Таким образом, у нас получился не только стрелковый взвод, но и удалось создать из нескольких солдат небольшой кавалерийский отряд. К сожалению, после стольких лет я никак не могу припомнить фамилию этого взводного. Когда же, после переправы, мы начали решать, что нам делать далее, и большинство склонялось идти на восток, к Бялостоку и Лиде, где скорее всего находилась часть нашего полка, взводный резко прервал дискуссию. Он твердо сказал, что наш долг — найти ближайшее воюющее подразделение, соединиться с ним и продолжать борьбу. А совсем недавно, 25

сентября, он прискакал на взмыленном коне и доложил, что во время заготовки фуража он столкнулся с расчетом истребителей танков, шедших буквально в пасть к большевикам. Его сообщение совпало по времени с докладом наших наблюдателей полковнику Новосельскому, что на противоположном берегу Вепша ими замечена немецкая танковая колонна. Мы галопом помчались искать противотанковый расчет, и через полчаса их командир уже докладывал о своем прибытии полковнику. Безусловно, прибытие расчета серьезно усилило нашу огневую мощь.

И вот тебе раз! Мои товарищи, в мужестве которых я столько раз имел возможность убедиться, пришли ко мне и предлагают оставить часть. Я понял, что, действительно, среди рядовых назрел психологический кризис, и тут же пошел доложить об этом полковнику. Полковник, выслушав меня, отправился на инспекцию подразделений. Я пошел за ним. У одного из костров, где было более всего отдыхающих солдат, он сказал, что до него дошли слухи, дескать, многие считают войну окончившейся и собираются расходиться по домам. Полковник зачитал солдатам радионовости о продолжающейся обороне Варшавы и о частях Соснковского, бьющихся подо Львовом. Мы же идем на юг, где у нас больше всего шансов соединиться с Соснковским. После этого полковник предложил сделать шаг вперед тем, кто хочет идти по домам. Никто не выступил, кризис на некоторое время миновал. Однако уже через час мне доложили, что среди рядовых вновь образуются группки солдат, желающих сдать оружие и разойтись. Я вновь доложил об этом полковнику. Он даже не посмотрел на меня. Молча стоял у стены и смотрел куда-то вдаль, как будто он что-то видел через стены палатки. Я вышел на воздух. Полковой лагерь напоминал базар. Солдаты делились на группы: тех, что уходят, и тех, что остаются с полковником. Посчитали, сколько оружия необходимо остающимся, а остальное решили уничтожить, чтобы не досталось большевикам. Солдаты молотками разбивали замки пулеметов и автоматов, а ружья и карабины сложили штабе-

лем и собирались его поджечь. Я понял, что их уже ничто не остановит. "Может, в этом и есть солдатская логика", — подумал я.

Я подошел к старшему сержанту 85-го пехотного полка, вместе с которым мы вышли в августе 1939 года из Новой Вилейки. Я уже знал, что он тоже уходит из полка.

— Пан сержант, окажите на прощание услугу, выберите мне, пожалуйста, хороший кавалерийский карабин с удобным ремнем, — попросил я его, памятуя, что он был начальником оружейного склада и хорошо разбирался в оружии. До этого у меня было только личное оружие — пистолет. Через минуту он принес мне карабин с блестящим, хорошо вычищенным затвором. Я уселся писать письмо семье, надеясь передать его с уходящими солдатами.

В это время штабель карабинов облили бензином и подожгли, ветер высоко уносил искры, запахло горелым. На землю с сухим стуком падали оставляемые сумки с амуницией. На поляне стало жарко. Лучи заходящего солнца и отблески костра окрашивали деревья в странный кровавый цвет. И мне показалось, что весь мир сейчас загорится от нашего костра и развалится на части. У меня сдавило горло, и перед глазами встала пелена, я видел все как в тумане. Я быстро обнялся с уходящими товарищами и отошел в сторону. Войдя во двор, я встретил генерала Волковицкого, полковника Новосельского и поручика Селецкого в обществе пожилой седеющей дамы, опеке которой они поручили полковое знамя.

СТАРЫЙ СОЛДАТ

На дворе было пусто. В столовой со стола еще не убрали остатки обеда, в миске лежал большой кусок грудинки, еще не начатый, а вокруг — много домашних печений. Заходящее солнце бросало на белую скатерть багровые отсветы и окрашивало ее в красноватые тона. Мне почему-то показалось, что в соседней комнате, за закрытыми дверями должен

лежать покойник. Я постоял задумавшись и опираясь на карабин. Мне казалось, что моя юность была только вчера. Вспомнилась наша конспиративная компания в русской гимназии, мечты о вступлении в польскую армию или в польскую войсковую организацию, потом дни воплощения наших надежд. И вот теперь все рушится. Или эти двадцать лет были только коротким сном?

Я почувствовал, что в комнате есть еще кто-то. Я повернулся. За мной стоял генерал Волковицкий. Он был высок, несмотря на некоторую сутулость, с огромным красным носом, так обычным для людей, выпивших за свою жизнь не одну бочку алкоголя. Меня охватило ощущение, что мы с ним уже где-то встречались, на каком-то собрании старых солдат.

— Пан поручик, вы чувствуете себя банкротом, не правда ли? — сказал генерал, и я посмотрел на него так, будто меня схватили за руку на месте преступления. — Видите ли, я уже прошел один раз всю Россию до самого Владивостока, чтобы в конце концов оказаться в рядах польской армии во Франции. Вот и сейчас, я уверен, мы дойдем до Венгрии.

— Пан генерал, — начал было я, — меня сейчас заботит не то, дойдем мы или нет до границы, а... — и я замолчал, почувствовав, что если закончу свою мысль, то действительно буду выглядеть полным банкротом и пораженцем.

Позже, в Лубянской тюрьме, мне дали прочитать в тюремной библиотеке известный в России роман Новикова-Прибоя "Цусима". И была там такая сцена. На флагманском корабле адмирала Небогатова происходит совещание. Ситуация ввиду сильного превосходства японского флота была критическая. Первым, по традиции российского флота, взял слово младший по чину — мичман Волковицкий: "Мы должны вступить в бой и потом затопить корабли". Автор тем самым противопоставил мичмана с его чувством солдатского долга некомпетентному тогдашнему командованию императорского флота. Этим мичманом и был наш генерал, командовавший нами под Томашевом.

Он был флотским офицером, после русско-японской войны закончил морскую академию Генерального штаба в Петербур-

re. В начале Первой мировой войны он служил на черноморском флоте, которым командовал ставший позже широко известным адмирал Колчак. После революции он через Дальний Восток добрался до Франции, вступил в польскую армию и вошел в Польшу с частями генерала Галлера, будучи в то время командиром пехотного батальона. В последний год перед началом войны с Германией генерал был уже на отдыхе, но его призвали для прохождения службы в армии генерала Донб-Бернацкого. Во второй половине сентября 1939 года, уже после вступления большевиков в войну, он принял командование нашей дивизией. В козельском лагере я как-то спросил его:

— Пан генерал, вы же знали в конце сентября, что плена нам не избежать, и было в ваших силах повести кампанию так, чтобы мы оказались в немецком, а не в большевистском плену. Но вы выбрали иную дорогу, почему?

— Видите ли, — ответил мне генерал, — если бы мы попали в плен к немцам, мы бы до самого конца войны были бы лишены возможности участвовать в боях, мы были бы просто-напросто замурованы в лагере. Тут же у нас есть большие возможности. Конечно, нас могут расстрелять, но у нас все же есть возможность выйти из лагерей и участвовать в войне.

Генерал Волковицкий без сомнения был прирожденным солдатом, и он им был в царском флоте под Цусимой, и в возрожденной Польше. В сентябре 1939 года он показал себя не только способным принимать правильные решения, но и реализовывать их. И несмотря на все его заскоки, была в нем какая-то целостность. Полковник же Новосельский был совершенно иного типа человек. Был он не только интеллигентом и хорошо обученным штабным офицером, но и романтиком. Выражение его всегда спокойного лица и тихого голоса, которым он обращался к подчиненным, отдавали какой-то загадочностью. Это был солдат, воспитанный под огромным влиянием личности Йозефа Пилсудского. Как фронтовой командир он всегда действовал в рамках так называемой "пилсудчины", так сильно упавшей в глазах народа в результате

бездумной политики наших правителей после смерти Пилсудского.

Когда в 1942 году я уехал из России, я слышал много историй о "богатырях" залешчицкого шоссе, которым удалось на автомобилях добраться до Румынии, прихватив с собою не только багаж и семьи, но и своих любовниц. Высшее офицерство стало после сентября 1939 года очень непопулярным в среде народа и остается, пожалуй, таковым до сих пор. А ведь так мало известно и говорится о тех высших офицерах, что во второй половине сентября воевали в лесах и на каждом шагу показывали примеры личной доблести. Как мало сделано для правды о тех, что либо погибли, пройдя через немецкие или советские лагеря, либо под псевдонимами принимали действенное участие в Армии Краевой¹⁷. И когда я слышу о горьких событиях той страшной осени на дорогах в Румынию и Литву, я вспоминаю своих командиров, ни одному из которых никто из их подчиненных не смог поставить в укор их поведение и их понимание солдатского долга. И мои товарищи, что лежат в катынской могиле, тоже ничего не знали и никак не участвовали в делах на залешчицком шоссе. Старый генерал, взявший на себя командование остатками полуразбитых частей, и молчаливый полковник, лично ходящий на передовую для инспекции частей, навсегда остались для них примерами офицерской доблести.

ПЛЕН

День, описываемый мною сейчас, был последним днем нашей боевой эпопеи. Пока мы с генералом Волковицким стояли в столовой, полковник Новосельский отдавал последние распоряжения, формируя маршевые колонны. Мы двинулись в путь сразу же после захода солнца. Во главе колонны ехал полковник, за ним — оба батальона, точнее, их остатки, дальше тянулись обозные повозки. У нас осталось всего человек триста. Это уже не был сплоченный боевой отряд, готовый два дня назад к любым схваткам с врагом, сейчас это

были остатки полка, стремящиеся, избегая боев, достичь венгерской границы, пройдя между отступающими немцами и наступающими русскими. Ночь была холодной, усидеть в седле было совершенно невозможно — так замерзали ноги. Я слез с коня, отпустил подпруги и повел его на поводу. Рядом со мною, не различимые в темноте сентябрьской ночи, двигались фигуры солдат. Я прислушался к их разговору. По выговору понял, что это уроженцы Шленска, офицеры резерва. Они рассуждали о России и считали ее нашим естественным союзником, они были убеждены, с востока идут друзья, идут нам на помощь. "Господи, — подумал я, — насколько же были умнее мобилизованные белорусские крестьяне и виленские "жлобы", когда несколько часов назад уничтожали оружие, дабы не досталось оно большевикам".

Под утро мы остановились на отдых в маленькой, окруженной лесами, деревушке, выставив, как обычно, вооруженные автоматами караулы. Подумав, генерал Волковицкий приказал снять караулы, а полевые кухни укрыть в близлежащих зарослях. Мы в основном рассчитывали не на прорыв, а на продвижение лесными дорогами, стараясь не привлекать к себе внимания русских.

Примерно через полтора часа мы были окружены советской кавалерией, которая буквально наводнила деревню. Полковой адъютант, поручик Селицкий, спавший рядом со мной на соломе, брошенной на пол, даже не успел надеть мундир, так быстро все произошло. Так его в одной короткой кавалерийской куртке и привезли в Козельск. Русские распустили рядовых, а офицеров отконвоировали в штаб своей дивизии, расположившейся километрах в десяти от деревни. По дороге в штаб мы остановились на короткое время, которого было вполне достаточно, чтобы конвоиры успели освободить нас от часов и иных ценных вещей.

Придя к штабу дивизии, нас построили полукругом. Вышел командир дивизии, молодой и очень энергичный человек. Он отдал честь и сказал:

— Добрый день, господа офицеры. Что, преподнесли вам немцы настоящую тотальную войну?

После чего он с видом знатока стал говорить о немецкой наступательной стратегии и особенно о роли авиации в уничтожении польских частей. На его слова кто-то из наших рядов отозвался:

— Сегодня нам, а завтра — вам.

— Ну нам-то не сделают, — ответил генерал. — У нас и оружие есть, — добавил он, похлопав себя по кобуре, что, видимо, должно было означать, что Советский Союз достаточно хорошо вооружен, чтобы противостоять немецкому нападению.

После этого советский командир спросил, кто из пленных старший по званию, ему указали на генерала и на полковника.

— Вы, генерал, видимо, знали еще старую царскую армию? — обратился он к Воловицкому. Потом он подошел к полковнику Новосельскому с каким-то вопросом, которого я не запомнил, да и неважно — полковник на вопрос не ответил. Он смотрел на советского командира, но как бы его и не видел. Последний же, решив, что полковник не понимает по-русски, повернулся к стоящим рядом с просьбой перевести его слова. На что полковник своим обычным очень спокойным и уравновешенным голосом ответил:

— Скажите ему, что у меня нет ни малейшего желания отвечать ни на один из его вопросов.

— Я не заставляю, я не заставляю, если не хочет, не надо, — взмахнул руками советский офицер и заверил нас, что на всех уровнях и везде, где мы будем, к нам будут относиться с уважением. Разговор прекратился, и мы стали садиться в кузов подъехавшего грузовика. Кто-то из наших обратился к командиру советской дивизии, что по дороге у нас отобрали часы. Тот вызвал начальника конвоя и приказал вернуть отнятое. Через несколько минут принесли кучу часов, и мы начали искать в ней каждый свои. Кто-то из советских офицеров сказал, что скорее всего начальник конвоя будет расстрелян. Один из наших офицеров обратился к советскому генералу со словами, что никто из пленных не имеет к конвою никаких претензий.

— Ну, наши военно-полевые суды не шутят, — ответил советский офицер.

По дороге конвойные нам сказали, что передадут нас в руки НКВД которые, вероятно, будут относиться к нам много хуже, чем регулярные армейские части. Проезжая через Тарнополь, мы видели двух польских офицеров, шедших под конвоем по улице. Мои товарищи уверяли, что это были полковник Обертиньский, начальник штаба армии Денба-Бернацкого, и начальник разведки той же армии майор Бонкевич. Но я после потери своих очков не смог их разглядеть. Во Львове нас на несколько часов разместили в комендатуре, после чего посадили на поезд и повезли дальше на восток. Особенно тяжелым для нас был момент пересечения бывшей польской границы.

Мы приехали на станцию Подволочиск, где прямо под открытым небом, за оградой из колючей проволоки, располагались привозимые из Польши пленные. Кроме военных, там также было довольно много полицейских чинов. Спустя два дня нас стали сажать в советские товарные вагоны. Я говорю советские, потому что были они сделаны под русскую, более широкую, чем наша, колею. Вагоны были неправдоподобно грязными и замусоренными. Из Подволочиска нас медленным ходом отправили в Киев. В первый раз мы почувствовали на себе все прелести этапа, идущего по безграничным российским просторам. Мы узнали и почувствовали на себе и липкую грязь вагонов, и холод, и голод, недостаток воды и полнейшую невозможность отправления естественных потребностей иначе как прямо на пол вагона. Через несколько дней такой дороги нас высадили в Киеве, где накормили обедом в какой-то пристанционной рабочей столовой. В длинном и довольно просторном помещении стояли грубо сколоченные длинные столы, за которыми мы и заняли места. Каждому была выдана тарелка и кусок хлеба, а на каждых шесть человек была выдана большая миска вкусного украинского борща. В столовой, я бы назвал ее бараком, было довольно чисто, посуда тоже была чистая, да и обслуживающий персонал в белых халатах производил приятное впечатление.

Обед этот стал для нас коротким отдыхом в долгой и трудной дороге.

Когда нас конвоировали в столовую, у подъездных путей, где мы шли, стояло много местных женщин, пришедших с явной целью посмотреть на нас. Женщины внимательно и с сочувствием смотрели на нас, некоторые плакали. Их отношение было для нас неожиданным, странным и трогательным. И только уже в лагерях я понял, чем это был вызвано. До 1939 года среди части украинского населения бытовала легенда о замечательной и сильной польской армии. Многие надеялись, что скоро наступит день освобождения, принесенного им войском польским. И вот теперь потенциальных освободителей везут в тех же теплушках, что и миллионы советских узников. Это и породило сочувствие и одновременно горечь и печаль о несбывшихся надеждах на освобождение. Одна из женщин, прошмыгнув между конвоирами, подбежала к полковнику Новосельскому и сунула ему в руки домашнюю белую булку и убежала назад, в толпу, так быстро, что полковник даже не успел ее поблагодарить. Почему она в толпе пленных выбрала именно его? Случайно? Или лицо полковнника еще не потеряло своей притягательности?

путивль

Из Киева нас привезли в предместье Путивля, на севере Украины. Это очень древний город. Князь Игорь, походы и битвы с кочевниками-половцами которого описаны в древнейшем памятнике русской литературы "Слове о полку Игореве", княжил именно в Путивле. Выходя из вагонов, я пытался припомнить слова из перевода "Слова": То не кукушка ночью темной кукует с горя на горе, В Путивле плачет Ярославна одна на городской стене... Образ голосящей на городской стене княжны, вопрошающей у ветра о судьбе Игоря, чувствующей приближение несчастья, болезненно сковывал душу и вторил моим чувствам. Под Путивлем нас разместили в какой-то деревушке, из

которой жители были куда-то выселены, видимо, специально, чтобы освободить для нас место. Вокруг деревни простирались поля свеклы. Нашу группу разместили в домике, который как бы состоял из двух избенок — трех- и двухкомнатной. В двухкомнатной части разместили полицейских, в трехкомнатной части поместили нас — группу из более чем ста офицеров, среди них было и около тридцати офицеров нашего полка. Из других я сейчас могу вспомнить только несколько высших офицеров из штаба генерала Денб-Бернацкого: начальника артиллерии полковника Кюнстлера, командира саперов подполковника Тышиньского и майора Сольского.

Служил в штабе Денб-Бернацкого и капитан Петр Дунин-Борковский. С ним мы довольно быстро сблизились. Это был дипломированный офицер. Но довольно скоро, после окончания Высшей военной школы он вышел в отставку и занимался хозяйством в имении своей жены на Гроднинщине. Не оставлял он без внимания и общественную жизнь, принимая в ней посильное участие. Он был председателем Виленско-Новогродского округа и какой-то военной организации, кажется, Союза офицеров-резервистов. Его мобилизовали еще до начала войны и определили в штаб Денба-Бернацкого. Высокий, красивый брюнет, с приятными манерами, он производил замечательное впечатление на окружающих. Я старался представить его в гражданской одежде, и мне всегда казалось, что особенно ему должен быть к лицу фрак. Перед самой войной на него свалилось большое несчастье — умерла его маленькая дочка. Его родственница, монахиня, сказала тогда, что невинная душа умершей дочери будет верной защитой в войне и ему и его семье. Беспокоясь о судьбе своей семьи, капитан Борковский, часто вспоминал эти слова родственницы, и в том катаклизме, что обрушился на Польшу, они наполнялись для него новым смыслом. Как-то мы с ним разговорились о жизни пленных, не помню уж, что было конкретной темой того разговора, но запомнились его слова:

— Прошу вас, давайте просто помолимся. И в этих словах прозвучала глубокая его убежденность,

что, пока люди упиваются своей силой, Правда Жизни будет ими забыта. В разных ситуациях потом мне часто вспоминались эти слова и выражение его лица.

Позже, уже в Козельске, Борковский был для своих коллег чем-то вроде учителя, постоянно читая им различные просветительские лекции и доклады. Я был единственным, кого он выбрал помогать себе в этом деле. В Козельске он получил письмо, из которого узнал, что жене с детьми удалось добраться до Кракова. Известие это его сильно успокоило — теперь его семья была недосягаема для проводившейся большевиками депортации поляков с захваченных территорий. Я не знаю, когда его отправили из Козельска в Катынь. Должно быть, это случилось в апреле 1940 года, потому что позже, во время ликвидации козельского лагеря, я его уже не встречал. В докладе международной комиссии, занимавшейся расследованием катынских событий и эксгумировавшей могилы, капитан Дунин-Борковский фигурирует под номером 2283. Майор Адам Мошиньский в своей книге "Катынские листья" дважды упоминает его, называя то просто Борковским, то Дуниным-Борковским^¹.

Очень важными свидетельствами в работе международной комиссии были обнаруженные на трупе уже упоминавшегося мною выше майора Адама Сольского листы его дневника, куда он записывал все наиболее важные события из жизни пленных. Этот дневник стал одним из важнейших документов истории катынского преступления. Судьбы двух других, упоминавшихся мною офицеров из штаба армии генерала Денб-Бернацкого, полковника Кюнстлера и подполковника Тышиньского, сложились совершенно иначе. Им удалось избежать участи жертв Катыни. Они были отобраны и в числе других офицеров посланы советскими властями в так называемую "виллу роскоши" под Москвой, где размещались пленные польские офицеры, с которыми большевики намеревались наладить сотрудничество. Полковник Кюнстлер попал позже в Грязовцы

и служил в Войске польском. Судьба подполковника Тышиньского мне меньше известна. Скорее всего он также служил в Войске польском, откуда был уволен в отставку.

Отдельной группой в Путивле были кавалеристы полковника Желиславского, составившие впоследствии, если я не ошибаюсь, костяк кавалерийской бригады генерала Андерса. Была в лагере и небольшая группа подхорунжих во главе с подполковником Ваней и ротмистром Вацлавом Станкевичем, бывшим жителем Вильно и офицером 13-го пехотного полка. С последним мы сердечно подружились. В марте 1940 года Вацек признался мне в своем огромном желании исповедоваться и причаститься Святых Тайн. Я, поговорив с коллегами, организовавшими тайные религиозные службы, устроил ему исповедь. Это была, пожалуй, наиценнейшая услуга, которую мне удалось оказать товарищу в преддверии катынской трагедии.

Двое из организаторов нашей лагерной религиозной жизни жили в нашем бараке. Это были одноглазый уроженец Гродно, командир взвода саперов капитан Антоневич, бывший до войны начальником речного порта в Модлине, и его приятель — поручик Полуян, бывший поветовый инженер в Ошмяне. Капитан Антоневич в лагере почувствовал жгучую необходимость укреплять свою веру и побуждать других следовать его примеру, это стало частью его натуры. Поручик Полуян, кажется, был полностью под его влиянием. Оба они были прекрасными солдатами, до последней минуты старавшимися пробиться с батальоном к венгерской границе. В Козельске Полуян был одним из тех, кто горячо агитировал всячески противодействовать возможной передаче нас немцам. Кажется, он даже организовал отряд, намеревавшийся пробиться в Сирию и соединиться с частями генерала Вейганда. Он жаждал участия в боях. Сейчас, вспоминая их, я думаю, они были современными мучениками.

В Путивле я встретился и с молодым ученым, перед самой войной получившим кафедру психиатрии Университета Стефана Батория, доктором Годловским. До него на этом посту был всемирно известный нейролог профессор Розе. Розе много

лет работал в Германии, но с приходом нацистов к власти ему, еврею, пришлось выехать из страны. Впрочем, он скоро получил место в Вильно, где при университете специально для него был создан Институт изучения мозга. Именно этому институту был передан для изучения мозг маршала Пилсудского. Сотрудники, среди которых было немало почитателей маршала, отнеслись к порученному заданию с огромным энтузиазмом. Скоропостижная кончина профессора Розе была сильным ударом для института. Поиск подходящего преемника привел к тому, что выбор пал на 37-летнего доцента Ягеллонского университета доктора Годловского. Годловский вместе с семьей перебрался в Вильно летом 1939 года и готовился с началом нового учебного года приступить к своим обязанностям. С началом войны он был мобилизован, получил чин поручика медицинской службы и направлен в какое-то подразделение на Волыни. В плен его взяли, что называется, с поезда, которым его батальон транспортировался для участия в боях с немцами.

Профессор Годловский выступил перед пленными в Путивле с лекцией о задачах и методах изучения мозга. Его лекцию можно считать первой ласточкой самодеятельной просветительской кампании, так широко развернувшейся позже в Козельске. Инициатива проведения лекций принадлежала генералу Волковицкому, с первых дней нашей лагерной жизни уделявшего пристальное внимание поддержанию морального духа пленных на должной высоте. Было это в октябре 1939 года, то есть как раз тогда, когда в нормальных условиях в польских университетах начинается первый семестр. И если бы не война, то профессор Годловский именно в эти дни читал бы свою первую лекцию, которая по традиции Виленского университета должна быть прочитана для самой широкой аудитории. Но свою первую лекцию в должности заведующего кафедрой он, увы, прочитал, хотя и публично, но не в университетских стенах, а перед военнопленными путивльского лагеря. Он стоял перед нами в начищенных ботинках, чуть ниже среднего роста, с немного бледным лицом, слегка опершись на печь, и одухотворенно говорил о своем предме-

те. Из окон были видны заборы из колючей проволоки, большевистские патрули, а дальше — неоглядные поля свеклы, а в избе, в ужасной тесноте сидели на полу офицеры и слушали лекцию о строении и функциях головного мозга. "Это тот, которому доверили мозг маршала", — сказал кто-то за моей спиной.

Профессора Годловского я часто встречал потом в Козельске, где он жил в холодной и какой-то особенно неудобной комнате. Я запомнил его сидящим в ботинках и шинели на нарах и читающего по-английски мемуары Черчилля о Первой мировой войне. Он не был ни оптимистом, ни пессимистом, и его никогда не охватывали изменчивые настроения, волнами ходившие по козельскому лагерю. Он всегда был спокоен и уверен в себе. Короче говоря, он имел редкий дар быть постоянно тактичным в отношении окружающих, а особенно —в отношении своих пациентов. Я не заметил, чтобы профессор был особенно дружен с кем-нибудь. Отношения его были ровными со всеми, и, в свою очередь, окружающие относились к нему с уважением, и я ни разу не слышал ни единого злого слова в его адрес. От него как бы исходили гармония и внутренняя сила, облегчавшие его отношения с людьми. Не помню, когда он был отправлен в Катынь, но, кажется, он был послан туда одним из первых.

Из других пленных, встреченных мною в Путивле, помню еще генерала Богатыревича и евангелистского капеллана полковника Пешке. Генерал Богатыревич был уже глубокий старик, ему было за семьдесят, и уже много лет он был в отставке. Большевики нашли и арестовали его в Друскинае. Во время советско-польской войны он командовал Гродненским пехотным полком, входившим в состав Второй белорусско-литовской дивизии, ставшей позднее 29-й пехотной дивизией. Старик, несмотря на частые сердечные приступы, старался держаться в лагере бодро, часто шутил и пытался заразить своим оптимизмом других.

Капеллан полковник Пешке был всеобщим лагерным любимцем. Позже он вместе с нашей группой был доставлен в Козельск, где и разделил спустя некоторое время участь поль-

ских армейских священников. В Сочельник 1939 года они были вывезены в неизвестном направлении и расстреляны, может быть, даже там же, в Катыни. Я бы даже рискнул предложить гипотезу, что расстрелы в катынском лесу скорее всего начались уничтожением на Рождество 1939 года римско-католических священников (ксендзы Войтыняк, Скорела, Новак и другие).

В Путивле вся наша группа офицеров 19-й пехотной дивизии была размещена в одной избе, где мы спали в ужасной тесноте прямо на полу. Не было и речи, чтобы спать на спине. Более того, если кто-то среди ночи хотел перевернуться с бока на бок, он должен был сначала разбудить и предупредить соседей. Маневр этот можно было осуществить только всем сообща и по команде — так было тесно. Со мною рядом обычно ложился полковник Новосельский, а мои ноги упирались в генерала Волковицкого. Генерал часто рассказывал нам о своей жизни, весьма богатой событиями и приключениями. Так, он рассказал нам о попытке своего побега из японского плена, куда он попал в 1904 году, во время русско-японской войны. Но был пойман на корабле, шедшем в Австралию. Не зная ни слова по-английски, он пытался выдать себя во время ареста за сына какой-то англичанки. Японцы его судили и приговорили к двум годам тюремного заключения. Однако отсидел он всего шесть недель. Он с юмором рассказывал нам о японской военной тюрьме, где не было ни ложек, ни стульев. Наше нынешнее положение, впрочем, мало отличалось от заключения мичмана Волковицкого. И как с юмором заметил генерал, единственным его богатством была пара кальсон, исправно заменявшая подушку. Генерал имел сильное чувство товарищества и ежедневно отдавал часть своей хлебной пайки молодым офицерам, говоря, что не голоден.

Полковник Густав Новосельский и в плену был, как всегда, малоразговорчив, но, когда он все-таки решался говорить о своей предвоенной жизни, голос его становился еще тише и как-то мягче. Да и рассказывал он немного: об умершей незадолго до войны от туберкулеза жене, о безра-

достных днях своего вдовства, о своей сестре и о милых его сердцу товарищах по Высшей военной школе. И тем не менее, все мы чувствовали, что и здесь, в плену, он остался нашим командиром, не только по приказу свыше, но и по нашему выбору.

Как-то нам выдали доски, и мы сколотили из них двухэтажные нары. И вновь мое место оказалось рядом с полковником Новосельским. С другой стороны расположился подхорунжий, о котором я уже писал, что он мог уйти из лагеря, но добровольно остался разделить судьбу своих боевых товарищей. Нам удалось добиться разрешения на проведение утренней гимнастики, которую стал проводить один из командиров нашего полка, закончивший перед войной Институт физической культуры. Он выделялся в нашей компании еще и тем, что не был уроженцем Шленска, как большинство из нас, а происходил из Мазура. Не могу вспомнить его имени, в памяти только осталось выражение его лица и энергичная походка. Он обладал замечательным чувством юмора, и его шутки скрашивали наше житье и в Путивле и позже, в Козельске. Когда кто-нибудь начинал говорить о возможности нашего скорого освобождения, он любил повторять: "Ну да, самые трудные — первые три года, потом будет легче". Мы тогда не могли себе представить, что наше заключение может оказаться столь долгим, и слушатели обычно брызгали смехом, воспринимая его слова как добрую шутку. А тем временем именно так все и получилось — те, кому удалось избежать катынского расстрела, пробыли в Советском Союзе почти три года.

Постепенно мы узнали, что наша огороженная колючей проволокой зона не единственная в этих краях. В разных местах были созданы другие лагеря для пленных польских офицеров, рядовых и полицейских. Наших соседей по бараку, полицейских, отправили из лагеря в другую зону, а на их место прислали группу рядовых. Судя по их выговору, они были уроженцами Центральной Польши и были собраны из разных лагерей по принципу места жительства. Объяснение "политруков", что они готовятся к отправке в Польшу, выгля-

дели для нас весьма правдоподобно. Надо сказать, большинство моих коллег восприняли отъезд полицейских со вздохом облегчения.

Сам я имел возможность наблюдать наших полицейских в России дважды: в Подволочисках и в Путивле. И оба раза у меня было одно и то же мнение о них — разложение дисциплины в рядах полицейских происходило много быстрее, чем среди любых других категорий пленных. Часто от них можно было услышать и критику довоенной Польши, отношение их к офицерам часто было просто враждебным. В Подволочисках я даже слышал их выкрик в наш адрес: "Что, кончилась ваша власть". В Путивле генерал Волковицкий был настолько возмущен их безобразным поведением, что пригрозил, по возвращении в Польшу, призвать их к ответу. Мне тяжело сейчас об этом писать — судьба полицейских была не менее трагична, чем судьба моих товарищей, убитых в Катыни. Мы почти ничего не знаем о шести тысячах убитых в лагере в Осташково, под Калинином, и, более того, польская общественность гораздо меньше интересуется этим вопросом, чем событиями в Козельске и Старобельске. Мне бы очень хотелось, чтобы мои наблюдения пленных польских полицейских были бы опровергнуты наблюдениями других людей или хотя бы не носили всеобщего характера.

Наши новые соседи, рядовые, хотя и пробыли с нами всего несколько дней, успели оставить очень приятное впечатление. Никогда до этого у меня не было случая так близко сойтись с польскими крестьянами и рабочими. В армии я преимущественно имел дело с польско-белорусской солдатской массой, но они сильно отличались от центральнопольского населения. Только в 1919 году я недолго служил в батарее, целиком укомплектованной из варшавян. Но варшавяне — это очень своеобразный элемент, и они никак не отражают характера большинства польского населения. Да и жил я в Центральной Польше только во Вроцлаве. И надо сказать, короткое наблюдение рядовых, готовившихся к возвращению на родину, было для меня откровением. Наиболее удивившей меня чертой было их ощущение собственного пре-

восходства по отношению ко всему и всем, что им встречалось в России.

Среди пленных офицеров господствовало чувство солдатского долга, я бы даже сказал, экзальтированное отношение к своему солдатскому долгу. Россия своим ударом с тыла как раз и сделала невозможным выполнение нами своего долга, и уже только поэтому отношение к ней не могло быть особенно добрым. Ну а беспорядок, грязь и хамство, постоянно встречавшиеся нами в этой стране, только усиливали нашу нелюбовь. Правда, некоторые офицеры, особенно резервисты, с интересом приглядывались к происходящему в России, внимательно слушали речи политруков и смотрели вечерами агитационные фирмы. Они часто говорили политрукам, что хотели бы видеть Россию союзником Польши в борьбе с Германией, и говорили это, как мне казалось, довольно чистосердечно. Вообще, их отношение к России складывалось из удивления и доброй воли. И все мои наблюдения и в Путивле, и в Козельске, лишний раз подтверждали мои довоенные выводы, что польская интеллигенция не только настроена крайне антинемецки, но и имеет потенциальную пророссийскую ориентировку.

Ничего подобного я не нашел в среде рядовых. Были они абсолютно безразличны ко всему, что видят вокруг, и ко всему, что говорили им политруки. Со смехом они рассказывали о неоднократно сделанных им предложениях остаться в Советском Союзе. Мне кажется, эти люди имели вокруг себя некую психологическую стену из представлений и привычек, пробить которую советской пропаганде было чрезвычайно трудно. И еще одно интересное наблюдение: они, рядовые, понимали, что Германия — враг, напавший на их страну, но ненависть, испытываемая ими к немцам, была много умеренней ненависти интеллигенции. Все эти наблюдения привели меня к мысли, что если когда-нибудь Советская Россия и подомнет Польшу, то сделает она это через польскую интеллигенцию, а не через рабочий и крестьянский люд. И информация, приходящая в наше время из Польши, пожалуй, подтверждает этот мой тезис.

Итак, наши отношения с новыми соседями сложились как нельзя лучше. У них было довольно советских денег, и, ожидая скорого возвращения домой, многие из них охотно меняли их на злотые. Они также согласились передать домой много наших писем и записок, которыми мы и снабдили их в избытке. Из лагеря они ушли в последнюю неделю октября. Всю эту ночь по дороге мимо нашего барака маршировали колонны рядовых, поющих польские песни. Были они собраны из разных зон и направлялись к железной дороге. Одна из колонн, поровнявшись с нашим бараком, громко крикнула: "Да здравствуют наши офицеры!" Так вели себя польские рядовые в советской неволе.

После отправки всех рядовых нам было объявлено, что и нас ждет дорога к новому месту, где будет концентрироваться контингент польских пленных. Почти сразу же после этого известия была формальная передача нас из рук Красной армии в руки НКВД сопровождавшаяся частыми перекличками, сверкой фамилий, имен, званий. В последние дни октября нас построили и отконвоировали на железнодорожную станцию, где в помещении сахарного завода мы провели ночь перед отправкой в Козельск. Были мы там не одни. Среди узников других зон я встретил Вацлава Комарницкого, моего коллегу по отделу права и общественных наук Университета Стефана Батория.

козельск

В Козельск мы прибыли в первые дни ноября. Сначала мы ехали на север, в сторону Брянска, а оттуда — на восток, на Тулу. Нас вновь везли в товарных вагонах, но на этот раз в них были сооружены двухэтажные нары. Я расположился между полковником Кюнстлером и подполковником Тышиньским. Во время этого этапа я случайно узнал, что местечко Плебание, в котором мы перед войной отдыхали с семьей, входит во владения его семьи. Естественно, мы быстро нашли много общих знакомых. Выгружались мы из вагонов уже

глубокой ночью, и несколько часов нас конвоировали по городским улицам. Но мы не встретили ни единого человека; покосившиеся, давно не ремонтированные домишки были погружены в сон. Часто нам приходилось обходить огромные грязные лужи, в огромном множестве встречавшиеся на немощеных улочках.

Конвой, хотя и имел сторожевых собак, не был строгим, и, пожалуй, можно было попробовать улизнуть. Я подчеркиваю эту либеральность конвойных оттого, что пять месяцев спустя, при ликвидации козельского лагеря и отправке пленных в Катынь, никаких поблажек уже не делалось. При погрузке в грузовики нас тщательно проверяли и обыскивали, отбирая все острые предметы. Да и везли нас уже не по городским улицам, а вокруг города, и погрузка в вагоны была не на станции, а поодаль, на запасных путях. Видимо, наши конвойные старались, чтобы этапы, отправляемые в Смоленск, как можно реже попадались на глаза местным жителям. Тогда же, по прибытии в начале ноября в Козельск, все делалось более просто.

Лагерь в Козельске состоял как бы из двух частей: монастыря, известного в России под названием Оптина пустынь, и скита. Монастырь сыграл видную роль в истории русской Церкви, особенно перед революцией.

Монастырь состоял из нескольких десятков каменных зданий и церквей, отгороженных стеной и рвом. Видимо, некогда он был важным оборонным рубежом на границе Московского государства и Великого княжества Литовского. Скит располагался в небольшом лесочке и первоначально предназначался для житья пожилых монахов. Постепенно там построились странноприимные дома и гостиницы для паломников. В основном это были небольшие деревянные домики. Профессор Виктор Сукенницкий написал прекрасную работу об условиях жизни и о топографии козельского лагеря. Я видел эту работу в рукописи лет 25 назад, но, к сожалению, не слышал, чтобы она увидела свет.

Первое время я провел в скиту, где меня поместили в маленьком бревенчатом домике, среди знакомых мне по Путивлю

кавалерийских офицеров. Среди нас, впрочем, было несколько офицеров-танкистов, легко узнаваемых по кожаным курткам. Был среди них и капитан Козилл-Поклевский, владелец пушной фермы под Вильно, я слышал о нем еще до войны, когда его жена работала секретарем богословского факультета университета. Мы с ним провели замечательный вечер, сидя на соломе у печи и вспоминая традиции польской кавалерии. Разговор этот был чем-то вроде наркотика для меня — так приятно было вспоминать с земляком в часы поражения блистательные события минувшего.

На следующий день началась селекция заключенных. Делили нас на две группы. В первую входили жители Литвы и польских территорий, оккупированных немцами, т. е. те, которых никак нельзя было причислить к советским гражданам. Во вторую группу входили жители восточных территорий, которые русские считали своими землями, и, следовательно, их население — советскими гражданами. Я попал в первую группу не только оттого, что Вильно входило в состав Литвы, но и потому, что при регистрации дал неверные данные о себе. Я чуть изменил звучание своей фамилии и, ни слова не говоря о своем профессорском звании, заявил, что был сотрудником Торгово-промышленной палаты в Варшаве. Разоблачили эту мою ложь только в марте 1940 года при ликвидации козельского лагеря. Первая группа была размещена в монастыре, вторая — в скиту, и между нами практически не было связи. Правда, мы получали иногда известия друг от друга, используя для этого либо русских служащих, посещавших обе части лагеря, либо через тех обитателей скита, что иногда приводились в монастырскую баню.

Мои впечатления о жизни в козельском лагере можно найти в моих воспоминаниях, помещенных в книге "Катынское преступление", вышедшей с предисловием генерала Андерса и под редакцией профессора Здислава Сталя в 1948 году^¹. Мне не хотелось бы тут повторяться, и посему я отсы-

лаю интересующихся к этому сборнику, но кое-что, на мой взгляд, наиболее интересное и существенное, я все же опишу и в этих моих воспоминаниях.

Почти сразу же по сформировании лагеря стало ясно, что сформирован он для проведения следствия над каждым из пленных и селекции их по степени пригодности для советского режима. Естественно, следствие проводил НКВД. Необходимо сказать, что Советский Союз не был участником международной конвенции о военнопленных, не отличался особым уважением к человеческой личности и руководствовался в отношении пленных единственно своими собственными политическими целями, в двух словах которые можно описать, как достижение победы мировой революции¹⁸.

Руководил следствием комбриг Зарубин, занимавший довольно высокое положение в НКВД человек достаточно образованный, владевший несколькими языками и очень приятный собеседник. Мне он напоминал образованных жандармских офицеров царской России, которых мне в юности пришлось узнать. Более подробно я его описал в моих воспоминаниях в сборнике "Катынское преступление"^¹. Ему подчинялась группа следователей в званиях от лейтенанта до майора, основной задачей которых было составление индивидуальной характеристики на каждого из нас. Причем характеристики эти базировались не только на личных беседах и наблюдениях, но и на других доступных материалах. Достать же такие материалы не представляло большого труда, особенно в отношении тех офицеров, что проживали на оккупированной Советами польской территории. Кроме того, в лагере было довольно много энкаведешников из числа младшего командного состава. Эти занимались в основном проведением политических бесед, мы их называли по советскому образцу "политруком". Официальной их задачей было выяснение в ходе политбесед степени лояльности каждого из нас к советской системе, и надо думать, после каждой такой беседы они должны были составлять подробный рапорт. Последнее слово

скорее всего принадлежало комбригу. Он довольно часто ездил в Москву, и, надо полагать, посещал лагеря польских пленных в Страбельске и Осташкове. Безусловно, его мнение сыграло свою роль в катынских событиях, хотя я и далек от мысли, что именно он принял решение о физической расправе над польскими офицерами. То же, что он мог распоряжаться отдельными судьбами, — это бесспорно. Во всяком случае, именно так случилось со мною. Так же скорее всего случилось и с профессором Вацлавом Комарницким, прекрасным знатоком конституционного и международного права, мобилизованного на службу в военный трибунал. Комбриг еще в самом начале следствия распорядился перевести профессора Комарницкого, который был в звании подпоручика, в офицерский барак, заселенный в основном полковниками, где условия жизни были много лучше. После ликвидации козельского лагеря Комарницкий попал в Грязовец и сразу же после заключения договора между Майским и Сикорским в 1941 году выехал в Лондон, где получил портфель министра юстиции в правительстве генерала Сикорского. По прибытии в Лондон профессор предпринял серию демаршей через польский МИД и посольство СССР с целью освободить меня из советского лагеря, куда я был помещен вопреки советско-польской договоренности.

В Козельске мы получили право переписываться с семьями, но обратным адресом должны были указывать: "дом отдыха имени Горького". Впрочем, я не исключаю, что первоначально и существовал проект создания дома отдыха в монастырских помещениях — климат в этой местности был очень здоровым. И тем не менее, название домом отдыха церковных зданий с пятиэтажными нарами внутри и несколькими сотнями заключенных — замечательный пример советского языкотворчества.

Название это было причиной и нескольких трагикомических происшествий. Так, мне рассказывали об одном офицере, который получил из дома письмо с укором от жены, что, дескать, в то время как семья чуть с голоду не умирает, сам он забавляется в доме отдыха. Другой офицер, житель Льво-

ва, показал мне письмо от жены, в котором она его просила приложить все усилия и использовать все свои связи в Советском Союзе, чтобы власти не уплотняли бы ее жилье. Но стоит и сказать, что в нашем лагере условия жизни вне всякого сомнения были много лучше, чем в других советских лагерях. Нам выдавали по 800 граммов ржаного хлеба, на обед и ужин мы получали суп и кашу. А в супе можно было найти кусок мяса или рыбы. Конечно, порции эти были не так велики, чтобы насытить, но достаточны, чтобы поддержать силы организма. А те из нас, кто соглашался работать на территории лагеря или за ней, получали дополнительное питание.

Что касается морального климата в лагере, то мы делали все, чтобы поддерживать наш дух на достаточно высоком уровне. Многие из нас по-прежнему надеялись на скорую помощь. Поляки, вообще, надо сказать, весьма склонны полагаться на помощь Запада. В начале XIX века мы верили в Наполеона, во время январского восстания — в Наполеона III, во время Второй мировой войны мы не переставали надеяться на Черчилля...

Одним из наиболее существенных факторов поддержания нашего духа была наша духовная жизнь в лагере. Среди нас было много капелланов, и хотя они и носили такие же мундиры, как и все прочие пленные, администрация довольно скоро поняла, что это не кадровые офицеры. Среди римско-католических священников я хорошо помню ксендза Войтыняка, заместителя полевого епископа, ксендзов Новака, Зюльковского, Скорела. Ксендз Кантак, профессор Пинской духовной семинарии, был единственным штатским священником, попавшим в наш лагерь. Попал он в плен чисто случайно. Он проводил время в компании знакомых офицеров, когда их внезапно арестовал советский патруль.

Любые публичные моления в лагере были строго запрещены, поэтому службы наши принимали характер первохристианских катакомбных молений. Службу обычно проводили где-нибудь в укромном месте, причащая кусочками пайкового пшеничного хлеба. Ну и кроме того, в каждом бараке была привыч-

ка отправления вечерней молитвы во время трехминутной тишины перед сном. И когда около девяти часов вечера кто-то говорил: "Прошу трехминутной тишины", все замолкали и погружались в таинство общения с Господом. Чаще всего это происходило во время прогулок перед сном. Если же мы видели кого-то из офицеров, прогуливающихся под руку с ксендзом, можно было не сомневаться, что таким способом происходит исповедь. И было много примеров того, что люди, никогда раньше не интересовавшиеся религией, в этих условиях охотно становились членами христианских общин. Особенно мне запомнились два таких случая.

В Сочельник 1939 года были арестованы и вывезены все священники, как католические, так и православные. Единственным исключением стал ксендз Зюлковский, который как раз в это время сидел в карцере, — он был схвачен на месте "преступления", когда отправлял молитву. Скорее всего, о нем просто забыли, когда был получен приказ срочно собрать и отправить этап духовных особ. Видимо, все они были расстреляны, за исключением ксендза Кантака, бывшего гражданином вольного города Гданьска, что его и спасло. То есть его можно было считать германским гражданином, а с Германией в то время у России был военный союз. В конце концов он тоже оказался в Грязовце, лагере под Вологдой, куда было свезено около 400 офицеров. Это примерно три процента от числа всех польских пленных, бывших в советских лагерях. Мотивы, по которым этим трем процентам была сохранена жизнь, на мой взгляд, не менее загадочны мотивов, по которым остальные 97 процентов были ликвидированы. Позднее в Грязовец были привезены и те польские офицеры и подхорунжие, что были захвачены во время оккупации Литвы летом 1940 года.

Факт, что днем расправы над ксендзами было выбрано Рождество, был настолько символичен, что надолго поверг нас в уныние. И когда я позже встречал в советских лагерях православных монахов, утверждавших, что Россией ныне правят слуги сатаны, я не воспринимал их слова за нонсенс, а вспоминал предвидения великих русских писателей — Федора

Достоевского, Владимира Соловьева и Дмитрия Мережковского и слова Марьяна Зджеховского, великого знатока православной психологии, мы с женой были с ним близкими приятелями. Хочу особенно подчеркнуть, что в то Рождество расправились не только с ксендзами в нашем лагере, но и в Старобельске. Об этом можно найти свидетельства очевидцев^¹. Это была централизованная акция, но, к сожалению, нет никакой информации когда, где и как была учинена расправа. Среди же останков, эксгумированных Международной комиссией в Катыни в 1943 году, не было ни одного из упомянутых ксендзов.

Общими усилиями мы организовали в лагере устный ежедневный журнал, который также был весьма важным элементом в поддержании морального духа узников. Обычно чей-то сильный голос читал подготовленные заранее статьи из темных уголков церковных хоров, лагерной же администрации среди тысячи заключенных не так-то было легко и понять, откуда идет чтение и найти кто читает. В день Святого Йозефа, 19 марта 1940 года, естественно, наш журнал был целиком посвящен памяти маршала Пилсудского. Для меня это было самое трогательное мероприятие из всех, в которых я когда-либо принимал участие. Международная часть бюллетеней обычно базировалась на сообщениях, доступных узникам советских радиопередач и газет. Главными редакторами ежедневника были бывший студент Виленского университета, близко связанный с левыми католическими кругами, подпоручик Леонард Коровайчик и доцент кафедры экономики Познаньского университета поручик Януш Либицкий. С последним меня связывала общая специальность и схожесть наших взглядов на некоторые аспекты польской политики. Во время ликвидации козельского лагеря я провожал его почти до самого сборного пункта этапа.

Состав лагеря не был постоянным. От нас не только часто увозили людей, но и привозили небольшие группы пленных из других лагерей. Так, в 1939 году к нам прибыла группа из

нескольких десятков офицеров-резервистов в штатской одежде, арестованных в Вильно. Они нам рассказали, что после занятия большевиками города они распространили приказ о необходимости регистрации бывших польских офицеров. Некоторые пришли на регистрационные пункты, с них взяли какие-то показания и отпустили. Но по прошествии некоторого времени всех, прошедших регистрацию, задержали и направили в Козельск. Я не помню фамилий этих людей, но, скорее всего, все они лежат в катынской могиле — ни одного из них я не встретил ни в Войске польском, ни потом за границей.

В начале 1940 года в наш лагерь привезли группу преимущественно штатских людей и разместили их в отдельном блоке, окруженном колючей проволокой и постами охраны, так что получилась зона в зоне. Из нее довольно часто строем выводили группы заключенных и вели в туалет, находившийся во внешней зоне.

Итак, чтобы вступить в контакт с таинственными обитателями внутренней зоны, надо было под каким-нибудь предлогом остаться в туалете и дождаться очередную их группу. Именно таким способом мне и удалось познакомиться с двумя из них.

Одним был полковник Корнилович, занимавшийся в министерстве обороны вопросами просвещения в армии. Я хорошо знал его брата, ксендза в ласковском доме слепых под Варшавой. Именно ксендз Корнилович совершил обряд соборования маршала Пилсудского за несколько минут до его кончины в 1935 году. Встречался я и со вторым его братом, работавшим в Институте общественных наук в Варшаве. От них мне было известно, что полковник женат на дочери писателя Генрика Сенкевича. Полковник, можно сказать, был тесно связан с интеллектуальными кругами довоенной Польши и с развитием ее духовной культуры. Встреча наша была более чем сердечной; полковник обеими руками долго пожимал мне руку и очень радовался встрече. Захватили его во время поездки на штабном автомобиле где-то на юге Польши. Он понятия не имел, отчего советские власти считают его осо-

бо опасным и поместили во внутреннюю усиленно охраняемую зону.

Вторым человеком из-за колючей проволоки был подолянин, назвавшийся Чайковским. Бывало ему на вид лет около сорока. Арестовали его за участие в прометейских организациях. Прометеизм — это было народное движение за независимость кавказских народов. В движении этом участвовали также и поляки, украинцы и представители среднеазиатских народов. НКВД жестоко расправлялся с участниками прометеизма, и потому я был сильно удивлен той открытостью, с которой Чайковский говорил о своей принадлежности к движению первому встречному незнакомому человеку. Я спросил его о судьбе нескольких известных мне людей с Подола и получил исчерпывающие ответы.

Внутренняя зона просуществовала в нашем лагере не больше двух недель, после чего всех ее узников вывезли в неизвестном направлении. Едва ли кто-то из них остался в живых.

Еще одним контингентом узников козельского лагеря стала группа юристов, арестованных на Волыни. От одного из них, бывшего начальника административного отдела воеводского управления Луцка, я узнал кое-что о судьбе тамошних моих друзей. Один из моих друзей, работник воеводского управления, был арестован, и что с ним случилось — неизвестно. Группа юристов была в лагере до самого его расформирования и, видимо, тоже лежит в катынской могиле.

Третьей группой, прибывшей уже после сформирования нашего лагеря и начала следствия, были младшие офицеры из Старобельска. Точного числа я назвать не могу, а названная мне тогда цифра — 200 человек — кажется сильно преувеличенной. Именно от них мы узнали о существовании лагеря военнопленных в Старобельске и о его узниках. По их рассказам просматривалась явная тенденция к концентрации штабных офицеров в старобельском, а младшего офицерского состава — в козельском лагерях. Однажды, я слышал, мои солагерники даже пытались наладить переписку с заключенными Старобельска.

Факт этапирования группы старобельчан в наш лагерь дает возможность лучше понять некоторые наблюдения Международной комиссии над катынскими захоронениями. Я имею в виду то, что определенное количество заключенных старобельского лагеря должно быть в этих могилах, и количество это не могло превышать двух процентов от общей численности старобельчан. И не стоит повторять ошибочное утверждение немцев, подхваченное позже Советами, де в катынских могилах лежат только узники Старобельска. Я верю, что место их захоронения еще будет найдено будущими историками.

В марте 1940 года стало ясно, что решения о дальнейшей судьбе пленных уже приняты. Об этом совершенно открыто говорили администрация лагеря и политруки, хотя едва ли многие из них знали это решение. Тем не менее, это известие встряхнуло нас.

В начале марта произошло несколько событий, которые, как я сейчас вижу, имели непосредственное влияние на мою судьбу. Однажды мой приятель и коллега по университету Тадеуш Виршилло, работавший в лагере садовником, был вызван к следователю. Тот, внимательно рассматривая личное дело Тадеуша, попросил его указать профессоров Виленского университета, находящихся в лагере. Он назвал Камарницкого, Годловского и меня, не зная, что я дал о себе ложные сведения. Следователь, как показалось Тадеушу, был крайне удивлен моим присутствием в лагере. А спустя несколько дней меня вызвал комбриг Зарубин. Я был очень удивлен этив вызовом — к комбригу обычно вызывались только штабные офицеры, единственным исключением был профессор Комарницкий.

Комбриг довольно радушно встретил меня, и ничто не говорило о его осведомленности в моем звании. Он сказал мне, что знает, мы принадлежим к двум разным лагерям, имеем противоположные мировоззрения, но любит иногда подискутировать с представителями другого лагеря. Разговор наш продолжался больше двух часов. Из него трудно было понять, что комбрига более интересует. Он расспрашивал меня о моей предвоенной поездке в Германию, о моих зна-

комствах в МИДе. И вообще, он скакал в разговоре с темы на тему. Я старался не упоминать своих федералистских взглядов и симпатий к программе Пилсудского, провозглашенной им в 1919 году. По-моему, именно эта беседа сыграла большую роль в моем спасении от участи многих польских офицеров, расстрелянных в катынском лесу.

Вскоре после этой странной беседы комбриг куда-то уехал, и я его больше не видел. В Грязовцах мои коллеги говорили, что он еще появился в лагере в мае 1940 года, как раз перед их отправкой из Козельска сюда. Мы все были убеждены, что этот его отъезд и долгое отсутствие были связаны с ликвидацией лагеря. В конце марта в лагере появилось новое лицо — высокий, черноволосый полковник НКВД с большим, мясистым лицом. Мы часто видели его часами гуляющим на монастырском дворе.

Где-то примерно месяц спустя, 30 апреля 1940 года, я видел его на станции в нескольких километрах западнее Смоленска, кажется, станция называлась Гнездово, наблюдающим за отправкой эшелонов с пленными в Катынь.

Оба этих человека играли не последнюю роль в катынском деле. Комбриг Зарубин, безусловно, представил своему руководству подробный рапорт о проведенной им работе и о следствии. Конечно, мы не знаем его решений, предложений и оценок, если таковые вообще были им сделаны. Рапорт тот, видимо, лежит в архивах НКВД, и важной задачей будущих историков будет тщательное ознакомление с его содержанием. И я верю, что время это скоро придет, архивы НКВД будут открыты. Жаль только, что я этого едва ли дождусь. Высокий же полковник вне всякого сомнения был организатором и реализатором принятого решения. Если Зарубин представлял собой интеллигентную часть НКВД то полковник был представителем "грязной" части этой преступной организации.

Одним из непонятных событий, предшествовавших ликвидации козельского лагеря, были всеобщие прививки и профилактические мероприятия по предупреждению заболеваний холерой и брюшным тифом. Нам тогда такие мероприятия каза-

лись вполне естественными и оправданными с точки зрения предстоящей нам отправки по домам. Сейчас же встает вопрос: а стоило ли все это делать в отношении людей, которым и так оставалось жить всего несколько недель и которые были герметично изолированы от местных жителей? Ведь фактически это была бесмыссленная трата средств на более чем четыре тысячи прививок и на оплату медицинского персонала, их проводившего. Прививки эти проводились в два этапа. После первого укола пациенты чувствовали легкую горячку, но она довольно быстро проходила. После второго укола никаких побочных эффектов уже не было. Размышляя над этим, мне приходит в голову единственное логичное объяснение: администрация лагеря сама не знала еще решения Центра и потому принимала обыкновенные меры по подготовке нашего этапирования. Только потом, побывав в советских лагерях, я узнал, что никаких прививок перед этапами никогда не делают, максимум, на что можно рассчитывать, — баня.

Первый этап в Катынь был отправлен 3 апреля 1940 года, а первым офицером, вызванным на него, был мой коллега, командир первой роты 85-го виленского стрелкового полка капитан Ежи Быховец. После этого, примерно до середины мая, из нашего лагеря каждые несколько дней уходили этапы по 300 человек. По рассказам бывших узников старобельского лагеря, отправлявшиеся в то же время оттуда этапы были несколько меньшими по числу людей. Видимо, это было вызвано меньшим числом палачей, расстреливавших старобельчан в неизвестном пока месте под Харьковом.

В сборнике "Катынское преступление" я уже писал о высокой степени централизации ликвидации козельского лагеря. Я был свидетелем приема администрацией лагеря по телефону приказов Москвы, в которых был указан даже персональный состав отдельных этапов. От работавших в лагерной канцелярии пленных известно, что подобные приказы носили регулярный характер. И тем не менее, когда через полтора года — в конце 1941 — начале 1942 годов — генералы Сикор-

ский и Андерс и посол Кот обратились к советским властям с просьбой предоставить им списки польских военнопленных, им было объявлено, что таких списков не существует.

ПОД КАТЫНЬЮ

Меня вызвали на этап 29 апреля 1940 года. Как только работавшие в канцелярии пленные сообщили мне о предстоящем отъезде, я пошел попрощаться с наиболее близкими мне приятелями по лагерю. Особенно мне запомнилось прощание с профессором Комарницким. Мы с ним расцеловались на прощание, и я уже выходил, как вдруг он меня окликнул. Я повернулся к нему, а он, встав со стула, подошел и большим пальцем правой руки изобразил крест у меня на лбу, — это был символ передачи меня под опеку Господа. Выражение его лица и сам этот жест надолго остались у меня в памяти. Это было начало моего двухдневного путешествия сначала, в Катынь, а оттуда — в специальную тюрьму в Смоленске.

Наступил час формирования этапа, и я, взяв свой вещмешок, встал в шеренгу своих коллег. Конвойные обыскали нас и наши личные вещи. Мне тогда бросилось в глаза, что выданный мне вещмешок был иного цвета, чем у остальных этапников. Но тогда я еще не мог объяснить этого. Сейчас я уже не помню их цветов, но мне кажется, что мой вещмешок был белым, в то время как у всех остальных — красным.

Первое, что бросалось в глаза на этапе, — злые лица конвойных, разительно контрастировавшие с добродушными стрелками охраны в Путивле и Козельске. Простые русские люди, а я их немало встречал в своем детстве, хорошо относятся к ближнему, или, во всяком случае, относились так перед революцией. Моя мать, до замужества бывшая гувернанткой в аристократическом русском семействе, не раз говорила то же самое, подчеркивая доброту русских людей. Сейчас же складывалось впечатление, что для конвойных мы не живые люди, а предметы, которые надо доставить по адресу, не больше. Нас довольно грубо и тщательно обыскали,

отобрав все острые предметы, и под значительно более многочисленным конвоем, чем мы привыкли иметь в лагере, повели к грузовикам, ожидавшим у ворот зоны.

Мне показалось, на этот раз нас везли другой дорогой, не той, что мы шли в ноябре прошлого года. Привезли нас на запасные пути станции, где уже стояли подготовленные шесть столыпинских вагонов. Вагоны эти так назывались по имени дореволюционного премьера Петра Столыпина, при котором они появились в употреблении. Они отличались полным отсутствием окон в отделениях, а имели единственно небольшую закрывающуюся щель почти под самым потолком; двери были сделаны из листового железа и имели замок с наружной стороны. Впрочем, были и окна, но со стороны коридора, где обычно располагался конвой. Я уже сказал, что вагоны эти появились еще в царское время, сразу же после революции 1905 года, но особенно часто и охотно они стали использоваться в советское время. Несмотря на то, что я был сыном железнодорожного служащего, провел много времени в своем детстве у железной дороги и хорошо помню столыпинское время, я до того никогда этих вагонов не видел. Зато за время своего пребывания в Советском Союзе в 1939 — 42 годах я обнаружил, что почти каждый поезд имел в своем составе хотя бы один столыпинский вагон. Великое множество поляков близко познакомилось с этим средством передвижения в те годы.

Каждое отделение вагона было рассчитано на восемь сидящих или на четверых лежащих людей. Нас же поместили по четырнадцать человек: восемь человек на сиденье и по два человека на каждой из откидных полок. Сидели мы так, что голова одного была на том же уровне, что и ноги сидящего выше. Кроме того, на самом верху, на багажных полках, поместили еще двоих. Правда, у них было и преимущество — они могли смотреть сквозь вентиляционное отверстие наружу. Напротив меня сидел доцент Тухольский. Я не знал его близко, но от коллег слышал, что буквально перед самой войной он вернулся из Англии, где занимался исследованиями в Кембридже. Рядом со мною сидел бородатый поручик,

который был химиком и до войны работал представителем какой-то заграничной фирмы в Польше. В соседнем отделении ехал поручик Леонард Коровайчик, о нем я уже писал выше, он был одним из редакторов нашего устного ежедневника.

Составы с зэками в Советском Союзе ходили тогда крайне медленно. Можно это объяснить и экономически: в тридцатых годах было построено много промышленных предприятий, но практически ничего не сделано для расширения сети железных дорог. Дороги были перегружены, и те составы, что не имели каких-либо преимуществ, часами ждали своей очереди на запасных путях. Ну а составы с зэками, естественно, не имели никаких преимуществ. Но на этот раз наш состав шел довольно быстро, и уже на рассвете мы были в Смоленске. Мой отец во время Первой мировой войны работал начальником участка железной дороги в прифронтовой зоне, а я в то время учился в гимназии в Орле и часто бывал в этих местах. Я часто ездил навестить отца на его участке, простиравшемся от Орла до Динебурга (ныне Даугавпилс), проезжая через Смоленск и Витебск.

После короткой остановки на подъездных путях мы снова тронулись в путь. Ориентируясь по солнцу, всходящему у нас сзади, мы пришли к выводу, что нас везут в западном направлении. Я же решил, как потом выяснилось, ошибочно, что везут нас в северо-западном направлении, именно так пролегала ветка Орел — Рига. Но, проехав несколько десятков километров, поезд остановился. Снаружи стали доноситься звуки команд, шум движения многих людей, звуки автомобильных моторов. У нас, как я уже говорил, не было окна, и потому было трудно сориентироваться, где мы и что происходит снаружи. Но сработал "внутренний телеграф", и от отделения к отделению стала разноситься весть: началась разгрузка.

Где-то через полчаса в наше отделение пришел высокий полковник НКВД, которого я уже упоминал. Он назвал мою фамилию и приказал с вещами идти за ним. Меня это страшно удивило: обычно для перевода зэка в другое место использовался простой стрелок. Полковник же в войсках НКВД

— фигура значительная, и в советской иерархии, он занимал положение значительно выше армейского полковника. Присутствие столь высокого чина подчеркивало серьезность отношения к нашему этапу и к моей персоне, коль скоро он лично пришел за мной. Идя за полковником по коридору, до меня долетели слова зэков, решивших, что литовское правительство потребовало, видимо, от Советов моей выдачи. Литва в то время еще была суверенным государством, хотя там и были уже советские военные базы. И предположение о литовском участии в моем освобождении основывалось еще и на том, что многим была известна моя деятельность на поприще польско-литовского федерализма. Это фактически было одним из элементов политической программы Пилсудского, хотя и нельзя сказать, что идея была популярна в Польше и Литве. Тем не менее, Пилсудский пытался сделать шаги в направлении создания федерации, но враждебность польских и литовских националистических кругов свела к нулю его усилия.

Выйдя из вагона, я почувствовал острые запахи весны с полей и перелесков, где местами еще лежал снег. Было чудное утро, высоко в небе заливался жаворонок. Чуть в стороне от нашей стоянки была станция, но я не увидел на ней ни души. Локомотив наш уже отцепили, и он уехал. С другой стороны состава доносились какие-то звуки, но что там происходит, я не видел. Полковник спросил меня, не хочу ли я попить чайку, он так и сказал — "чайку". Ничто в его виде и поведении не выдавало его занятия, а ведь он был начальником команды палачей, уничтожавших моих товарищей.

Мы подошли к уже освобожденному от зэков вагону. Полковник приказал мне войти в одно из отделений, закрыл дверь и приказал солдату присмотреть за мною и принести "чайку". Солдат спросил, есть ли у меня сахар, а через некоторое время принес чайник с кипятком и всыпанной туда заваркой. Я достал сухой паек, выданный нам перед этапом: сахар, хлеб и селедку. По советским понятиям такой завтрак на этапе — просто шик. Снаружи снова слышался звук моторов и какое-то движе-

ние. Конвойный стоял в коридоре и, повернувшись, смотрел из окна, но оно выходило на другую сторону. Я забрался на верхнюю полку, сказав конвойному, что хочу полежать после долгой и неудобной дороги. Он не возражал. Я же прильнул к вентиляционному окошку.

Перед поездом было ровное место, слегка поросшее травой. Оно напоминало площадку дровяного склада или чего-то в том же духе. С одной стороны к площадке подходила дорога, доходящая прямо до железнодорожной колеи, с другой — ее окаймлял кустарник. Площадка была окружена плотным кольцом солдат в форме НКВД Они стояли в боевой готовности, с примкнутыми штыками. Штыки эти бросились мне в глаза — ничего подобного в отношении к нам мы раньше не видели; даже в прифронтовой полосе, во время захвата нас в плен, солдаты не примыкали штыков. Оно и понятно — в современной войне штык скорее символ, чем действительно оружие. Насколько мне известно, примыкание штыков в условиях тыловой службы означает только акцентирование на важности порученного задания, не больше. И, естественно, вставал вопрос: для чего конвойным понадобились штыки? Ведь у поляков даже перочинные ножи были изъяты, а об оружии не было и речи.

В это время подъехал автобус. Это был в общем-то ничем не примечательный пассажирский автобус, разве только он был несколько меньше тех, к которым мы привыкли в своих городах. Автобус вмещал около тридцати человек, вход располагался сзади, окна были закрашены белой краской. И я вновь задался вопросом: для чего закрашивать окна? Тем временем автобус задним ходом подъехал к соседнему вагону и встал так, что пленные могли входить в него прямо из вагона, не ступая на землю. С обеих сторон его окружили энкаведешники.

Автобус приезжал примерно каждые полчаса за новой партией зэков. Из этого я сделал вывод, что отвозили их не очень далеко от нашей стоянки. Вывод этот приводил к новому вопросу: для чего, если маршрут не был столь длинным, транспортировать зэков столь сложным способом, а

не повести их, как это делалось раньше, просто под конвоем?

Посредине площадки стоял тот самый высокий полковник НКВД, который увел меня от других зэков и которого я так часто видел во время ликвидации козельского лагеря. Из его вида было совершенно ясно, что он руководил операцией. Но какова ее цель? Признаюсь, что в тот солнечный весенний день мысль о расправе мне просто не пришла в голову. Чуть в стороне стояла черная машина без окон, а рядом с ней стоял пожилой, старше пятидесяти лет, капитан НКВД.

Спустя некоторое время — у меня не было часов, но мне кажется, это было уже после полудня, — пришел энкаведешник и велел мне с вещами следовать за ним. Мы с ним вышли на ту самую площадку, которую я только что наблюдал из вентиляционной щели купе. Мы подошли к тому самому черному автомобилю без окон, там уже стояли и полковник и пожилой капитан. И только здесь я догадался, что это и был тот знаменитый "черный ворон", который развозит зэков по московским улицам.

Полковник передал меня попечению капитана, велевшему мне войти внутрь воронка. Вход в него также был с задней стороны. Сначала я прошел две боковые скамеечки, на которых, видимо, располагались конвойные, а потом, поднявшись по приступке, я оказался в узком коридоре, по обе стороны которого было сделано по три небольшие камеры. Итак, это узилище на колесах было приспособлено под перевозку шести зэков. Из-за глухих дверей камер и хорошей звукоизоляции зэки не могли ни увидеть, ни услышать друг друга.

На скамеечках у входа сели двое конвойных с карабинами, но штыков на карабинах у них не было. Безусловно, в примыкании штыков на карабины в определенных ситуациях была своя символика, но тогда я не мог ее разгадать. Мне было приказано занять место в одной из камер. Была там маленькая узкая скамейка, на ней я и уселся. Дверь камеры закрылась, и наступила абсолютная темнота. Через мгновение машина тронулась.

Я вдруг подумал, что меня везут на казнь. Еще раз хочу

напомнить. Советский Союз не подписал ни одной из конвенций о положении военнопленных, значит, вполне логично было предположить, что часть из них могла быть расстреляна, а другая, к которой не было каких-либо претензий, могла быть использована на разнообразных работах интенсивной программы экономического развития, проводимой тогда в СССР. Особенно это должно касаться разного рода специалистов: инженеров, врачей, агрономов. Кроме того, что меня можно было причислить к так называемым советологам, я не мог найти никакого иного объяснения в решении советских властей как-то использовать меня. Я начал молиться.

Через полчаса машина остановилась, заскрипели ворота, и мы въехали на какой-то двор. Начался новый этап моей военной судьбы.

ГЛАВА IV

ОТ КАТЫНИ ДО КУЙБЫШЕВА

СМОЛЕНСКАЯ ВНУТРЕННЯЯ ТЮРЬМА НКВД

(30 АПРЕЛЯ — 5 МАЯ 1940 ГОДА)

В предыдущей главе я описал мое короткое пребывание на станции около катынского леса и обстоятельства, которые спасли меня от расстрела в этом лесу. Это был переломный пункт в моей военной судьбе. Только много позже я понял, что в момент передачи меня на попечение капитана НКВД я перестал быть военнопленным, а стал политзаключенным, и передавали меня в другой отдел НКВД. И еще больше времени ушло у меня, чтобы понять, что не моя скромная особа, не мои публикации о советской экономике, ни даже моя изданная виленским Институтом Восточной Европы книга о Ленине-экономисте послужили поводом к изменениям в моей судьбе, а мои поездки в Германию в 1936 — 37 годах и изучение гитлеровской экономики. Видимо, НКВД был уверен, что я обладаю некими данными о закулисных событиях в Германии. И весь парадокс ситуации состоял в том, что я уже не раз о том писал в своих воспоминаниях, был сторонником польско-немецкого сближения, НКВД же меня обвинял в шпионаже на германской территории в пользу Польши.

Итак, через примерно полчаса машина остановилась, скрипнули, открываясь, тяжелые ворота, машина въехала на какой-то двор, ворота, скрипнув, закрылись за нами. Двери моей камеры открылись, и мне было приказано выходить. Я вышел во двор, окруженный со всех сторон высокими сте-

нами. Перед нами стоял дом, совершенно не похожий на тюрьму: большинство окон не было зарешечено, только окна первого этажа были забраны металлическими прутами. На этот первый этаж меня и привели, там было что-то вроде канцелярии. Капитан сел за письменный стол, а двое конвойных начали меня обыскивать. Мне было приказано раздеться и снять мои высокие желтой кожи кавалерийские сапоги, которые тут же были внимательно осмотрены — не спрятал ли я в них чего. Но, вообще, обыск был довольно поверхностным. Никто не заглянул мне в рот, да и вообще, осмотрели мои вещи не очень тщательно, что совсем не похоже на советские тюремные обыски. На мой вопрос, где я нахожусь, капитан любезно ответил, что это смоленская внутренняя тюрьма НКВД.

После обыска и написания некоего подобия справки о моем прибытии в тюрьму меня провели в камеру. Было это довольно обширное помещение, но выглядело оно довольно понуро: цементный пол, свет, падающий через зарешеченное окно. Правда, через это окно я мог видеть ноги людей, ходящих по двору. Вдоль стены располагались три ряда поднимаемых на день кроватей, точнее, досок для сна^¹.

По моим подсчетам, получилось, что камера вмещает около тридцати зэков. Кстати, мне было сказано, что я могу опустить любую из кроватей и что обычный тюремный запрет спать днем на меня не распространяется. Кроме того, мне принесли матрац, полотенце и наволочку, а в углу камеры лежало несколько одеял и подушек, их мне тоже было разрешено брать в любом количестве. В другом углу стояла параша, но опять-таки мне было сказано, что по первому требо-

ванию надзиратель будет водить меня в туалет. Почти сразу же после этого мне принесли обед и ужин — был уже вечер. Капитан разрешил мне без ограничения пользоваться тюремным ларьком. Конечно, если у меня есть деньги, а было их у меня совсем немного. Капитан посоветовал мне закупить на все деньги сахар и масло, которое я могу получить на следующее утро. Еще он спросил меня, не хочу ли я получить несколько книг. Я ответил, что буду только рад.

Во время всех этих разговоров, перемещений и моих выходов в туалет, у меня сложилось впечатление, что в подвале смоленского НКВД так называемой внутренней тюрьме, я в то время был единственным заключенным. Еще больше в этом меня убедил тот факт, что в тюрьме не было ни определенного времени раздачи пищи, ни шума, сопутствующего ей. Все шесть дней моего там пребывания надзиратель начинал разогревать пищу для меня на небольшом примусе, увидев через открытую кормушку¹⁹, что я проснулся. Обед же для меня, как я понял, приносили откуда-то снаружи. Все остальное время в тюрьме стояла полнейшая тишина: не было слышно ни голосов, ни других звуков, только изредка — шаги ходящего по коридору надзирателя.

Из окна я видел стоявший во дворе ряд железных шкафов. Их емкость и сделанные в них вентиляционные отверстия свидетельствовали о том, что они предназначены для содержания в них людей. Думается, что это было что-то вроде особо изощренной пытки — содержать в этих шкафах живых людей²⁰. Я как-то спросил надзирателя о предназначении этих шкафов. Он мне ответил, как о чем-то само собой разумеющемся, что, когда тюрьма была полна заключенных, их использовали при проведении допросов. Посидев в советских лагерях и тюрьмах, я имел возможность познакомиться с подобными вещами поближе и несколько раз сидел в таких шкафах. Точнее, стоял. Вообще, они не были орудиями пыток, а служили для кратковременной изоляции зэков в коридорах и у дверей кабинетов следователей, помогая избегать контактов и встреч зэков между собой. И лишь иногда шкафы служили "мягким" средством воздействия на подслед-

ственных, упорно отказывающихся давать требуемые от них показания. Но тем не менее они не имели ничего общего с теми изощренными методами пыток, что практиковались в то время, например, в московской лефортовской тюрьме. В смоленской же тюрьме шкафы были не более чем напоминанием недавнего прошлого и, как мне показалось, уже не были нужны.

Сейчас, спустя тридцать лет, пережитое мною в смоленской внутренней тюрьме помогает лучше понять парадокс катынской трагедии. Решение о расстреле польских пленных было принято в условиях наступившей после ежовских чисток передышки. Уже был уничтожен цвет руководства Красной армии, видные советские партийные и государственные руководители, целый ряд видных коммунистов, и среди них — много лидеров Польской коммунистической партии, вызванных на "родину мирового пролетариата" и там расстрелянных, и многие тысячи ни в чем не повинных партийцев и беспартийных граждан. Пустая смоленская тюрьма, ставшие ненужными шкафы-карцеры — все это свидетельствовало о наступившей передышке. Да и это не только мои умозаключения, подобные же взгляды, что 1939 — 40 годы были периодом ослабления массового террора и некоторого улучшения условий жизни народа, я не раз слышал от узников в советских лагерях. Или еще такой факт, я не помню в это время случаев голодной смерти в лагерях. Ветераны лагерей рассказывали мне, что-де в 1939 году им даже не выдавали индивидуальной хлебной пайки, хлеб просто лежал на столе, и каждый мог отрезать себе столько, сколько ему хотелось. Складывалось ощущение, что лагерный режим становится близким тому, что был описан Достоевским в его "Записках из мертвого дома"²¹.

В моих глазах снижение террора было связано с назначением на пост народного комиссара внутренних дел Лаврентия Берия, заменившего дегенеративного фанатика Николая Ежова²². Берия несколько подправил политику сталинского террора: ввел 20-минутную прогулку для заключенных, разрешил им пользование тюремной библиотекой, вернул до некоторой

степени чувство безопасности руководителям промышленности, посылал специальные комиссии для расследования причин высокой смертности в лагерях, но одновременно был непреклонен в проведении пыток, жестокостей, ссылок там, где они, по его мнению, были необходимы. Дочь Сталина Светлана Аллилуева пишет в своих воспоминаниях^¹, что когда ее мать, покончившая позже жизнь самоубийством, попросила Сталина не приближать к себе глубоко ей антипатичного Берия, тот ответил, что Берия — замечательный чекист. Безусловно, Сталин был прав. Со времен моего земляка Дзержинского, как, впрочем, и во времена Ягоды, НКВД походил на сумасшедший дом, охваченный страхом перед агентами буржуазии, шпионами и вредителями. Берия же старался превратить НКВД в модернизированную службу террора, стараясь оперировать не только страхом, но и полицейским давлением как политическим оружием.

Маркс говорил о необходимости диалектичного подхода к социальной жизни общества. Берия был прекрасным диалектиком террора, убийств и депортации. Мы не знаем, кто именно решил расстрелять польских офицеров в Катыни — Сталин, Берия или Меркулов²³, но хорошо известно, что оно было принято после тщательного индивидуального изучения пленных в лагерях в Козельске, Старобельске и Осташкове. Мы также знаем, что расстрелом руководили из Москвы, т.е. он был централизован, именно об этом говорят те телефонные переговоры с комендатурой козельского лагеря, что я описал в "Катынском преступлении". Решение о расправе было принято Москвой не в условиях войны или политической напряженности, а, напротив, в период некоторой внутренней разрядки, свидетелем которой я был во время моего пребывания в смоленской тюрьме.

Итак, решение о катынской расправе было принято на высшем уровне советского руководства и именно в тот период когда ощущалось некоторое снижение силы террора. Но то-

гда возникает вопрос: а на чем основывалось это решение? Сейчас в некоторых кругах наблюдается процесс реабилитации Сталина. Утверждается, что, уничтожив ряд известных коммунистов, армейских командиров и руководителей промышленности, он совершил огромную ошибку, и тем не менее сталинизм-де был исторически обоснован и даже необходим, и якобы даже отвечал коренным интересам советского государства. Советское руководство нехотя пошло на признание ошибочности ликвидации кулаков, расправы с Николаем Бухариным, виднейшим после Ленина теоретиком большевизма, реабилитированы расстрелянные руководители Польской коммунистической партии, но ни Хрущев, ни Брежнев так и не признали ответственности СССР за расстрел в Катыни пленных польских офицеров. Неужели до сих пор считается, что этот расстрел отвечал интересам советского государства?

НАЧАЛЬНИК ТЮРЬМЫ

На другой день после моего перевода в смоленскую тюрьму был праздник 1 мая — один из тех праздников, которые, по мысли творцов революции, должны занять место традиционного празднования Рождества. Вторым таким торжеством является ежегодное празднование 7 ноября — дня Октябрьской революции. Как обычно, это был выходной, и так случилось, что капитан лично принес мне в камеру заказанные книги. Одну из них, кстати сказать, я прочел с большим интересом. Это было описание советских полярных экспедиций и советской инвестиционной политики на Крайнем Севере.

Мы, поддавшись праздничному настрою, проникавшему даже сквозь тюремные стены, разговорились. Капитан сказал мне, что занимает пост начальника смоленской тюрьмы и исполняет обязанности начальника внутренней тюрьмы НКВД Вообще, в той долгой беседе он больше говорил о себе, чем расспрашивал меня. По его словам, он был уроженцем Гродно и часто имел дело с поляками. Очень много говорил об улуч-

шении жизни в стране, о народном образовании, рассказал мне о замечательном детском садике, в который ходит его внучка, о ботиночках и платьице, что он ей недавно справил. Внучка была для него чуть ли не единственным светом в окошке. Постепенно наша беседа стала теплой, почти товарищеской.

Я спросил его о причинах моего отделения от моих товарищей по лагерю. Он не знал, ведь он — только начальник тюрьмы, но, насколько ему известно, меня считают "большой птицей", мною интересуется правительство и относиться ко мне приказано иначе, чем к другим заключенным.

На мой вопрос, обязан ли я своим арестом и помещением в тюрьму именно этому интересу ко мне советского правительства, капитан сказал: "Вы вовсе не арестованы". И добавил, что он получил приказ содержать меня до получения инструкций из Москвы. Не в гостинице же меня содержать, на это у него нет ни людей, ни средств, вот меня и поместили в камеру. По его словам, во внутренней тюрьме случалось быть и другим большим людям. Он же де старается сделать мое пребывание как можно более приятным и удобным.

Честно сказать, я слушал все это с большим скептицизмом. Однако неделю спустя, на первом допросе на Лубянке, когда следователь показал мне подписанный генеральным прокурором СССР ордер на мой арест, я понял, тот капитан был прав. В его глазах ни я, ни те поляки, которых палачи в форме НКВД расстреливали в Катынском лесу, не были арестованы.

Я не выдержал и спросил его, а куда отправлены мои товарищи. Он ответил, что дела военнопленных вне его компетенции, он ведь только начальник тюрьмы. Меня же судьба товарищей мучала не меньше моей собственной. По тому, как с нами обращались на этапе от Козельска, было совершенно ясно: нас не передают союзникам, не выдают немцам и не отправляют по домам — в любом из этих случаев к нам должны были относиться лучше, а не хуже, чем до того. И я никак не мог взять в толк, почему от поезда пленных не повели пешим этапом, а возили мелкими партиями на автобу-

се. И почему его окна были закрашены? Было похоже, что кому-то очень хотелось скрыть от местных жителей присутствие польских офицеров. Но никогда до того ничего подобного не было. Например, в 1939 году мы строем шли с киевского вокзала к столовой, где нас кормили обедом, и шли на глазах у толп народа. К нам подбегали женщины, суя в руки то кусок хлеба, а то и немного денег. Чем же объяснить такую вдруг появившуюся скрытность?

И все-таки я не допускал возможность расправы. Скорее, их переводили в другой лагерь, с более тяжелыми условиями содержания. Но и это допущение никак не объясняло ни грубости конвоя, ни закрашенных окон автобуса, ни телефонограмм из Москвы. И я еще раз спросил моего собеседника, не перевели ли моих товарищей в какой-нибудь лагерь в окрестностях Смоленска. Он ушел от ответа. Но я вновь повторил свой вопрос, когда он на следующий день пришел ко мне в камеру. Но и на этот раз он мне только сказал, что вокруг города много разных лагерей, а ответа на вопрос я так и не получил.

Через несколько часов после нашей беседы дверь в камеру отворилась, и капитан, не переступая порога, подал мне миску с отварными макаронами, обильно политыми маслом, и тремя котлетами сверху. Он хотел, видимо, чтобы и я почувствовал праздник. Макарон было так много, что я не смог съесть их за один раз, и на следующий день надзиратель три раза разогревал их мне на примусе.

Сейчас, размышляя о тех днях, мне кажется, я понимаю поведение капитана. Он был не только видимо от природы добрым человеком, но и прекрасно понимал, в отличие от меня, особенность моей судьбы.

Когда-то мне попался рассказ, автора и название я уже не помню, а писалось в нем о приговоренном к смерти. И вот когда во время казни веревка под его весом оборвалась, все, включая и публику, и палача, стали его друзьями, все пытались как-то ему помочь. И в Древнем Риме, если осужденному или гладиатору удавалось чудом избежать, казалось бы, неминуемой смерти в кровавых игрищах, зрите-

ли безоговорочно вставали на его сторону и требовали подарить ему жизнь. Это черта человеческой натуры — милосердие. Так было и с Урсусом и Лидией в романе Сенкевича "Quo Vadis". Вот и моя судьба, чудесное избавление от расправы под Катынью, в глазах энкаведешников выглядела чем-то вроде оборвавшейся во время казни веревки. И желание помочь, принять участие во мне, охватило не только доброго по натуре начальника тюрьмы, но и полковника, руководившего катынской расправой. Помните, первое, что он сделал, отделив меня от товарищей, — он предложил мне попить чайку.

Был и еще один человек, сыгравший одну из главных ролей в происшедшем в Катыни. Я имею в виду комбрига Зарубина, бывшего высшей властью в козельском лагере. Профессор Вацлав Комарницкий, покинувший лагерь с последним этапом в середине июня, рассказывал мне, что Зарубин тогда вновь появился после долгого отсутствия в лагере. Был он добродушным и вежливым. А этот последний этап был отправлен уже не в Катынь, а в лагерь в Грязовце, где условия были вполне сносными.

Я убежден, психология палачей, энкаведешников и гестаповцев, очень сложна для понимания. А в случае советских гебистов — особенно сложна, ибо люди эти специально подготовленные и натренированные в "диалектическом понимании жизни".

ЭТАП В МОСКВУ (5—6 МАЯ 1940 ГОДА)

Во внутренней тюрьме смоленского НКВД я пробыл около пяти дней. Пятого мая я уже готовился ко сну, как вдруг мне было приказано собирать вещи — конвой ждет. Через несколько минут я уже был в тюремной канцелярии. Там меня передали четырем конвойным, они обыскали меня, стараясь найти у меня нож или другое оружие. Капитана при этом не было, я его вообще не видел два последних дня своего пребывания в Смоленске. Интересно, чем это было вызвано:

перестал интересоваться мною или получил новые инструкции об отношении ко мне? Уходя, я поблагодарил надзирателя за его заботу, он отдал мне честь и пожелал счастливого пути. Он мне напомнил хорошо вымуштрованного унтера царской армии, я много их видел в своем детстве.

Из канцелярии меня вели так, что двое конвойных шли впереди, а двое других — сзади меня с пальцами на спусковом крючке. Так мы вышли из тюрьмы и пошли по тюремному двору, где стояла, кажется, та же самая машина, на которой меня сюда привезли со станции Гнездово или Гнездовая. Я усмехнулся безоружный, на защищенном стенами дворе: я не мог представлять никакой угрозы конвою и уж тем более не мог убежать. Так для чего же держать пальцы на курках пистолетов? Я повернулся к одному из конвоиров, но тот мне зло приказал идти не оглядываясь. Мы подошли к машине, я вновь занял место в маленьком собачнике, а двое конвойных уселись на скамеечке у входа в машину. Машина тронулась, и через несколько минут мы уже были на станции. Мы остановились чуть поодаль от станционных зданий. На площадке, огороженной штакетником, стояла группа людей под охраной вооруженных энкаведешников. Это были в основном мужчины средних лет. Почти каждый из них имел грязный мешок, перевязанный веревкой и висящий за плечом, — знаменитая русская котомка. Было там и несколько пожилых женщин, очень похожих на дореволюционных паломниц, ходивших от монастыря к монастырю и иногда доходивших аж до Гроба Господня в Иерусалиме. Несколько подростков с вызывающим взглядом, арестованные, скорее всего, за хулиганство, дополняли группу. Начальник конвоя скомандовал им сесть на землю и стал считать зэков, называя каждого по фамилии и сверяясь со списком. Вид этой толпы, покорно подчиняющейся грубым приказам одетых в теплые шинели конвоиров, был замечательной иллюстрацией советской системы и ее реалий.

С шумом на станцию пришел пассажирский поезд, к нему было прицеплено два тюремных вагона — еще один символ сталинской России. Эти два вагона остановились как раз

напротив нашей группы. Конвой открыл калитку на перрон, и зэки гуськом потянулись к вагонам. Я вошел в вагон последним. Вагонные отделения были плотно набиты зэками. Для меня же было приготовлено специальное отделение с лавкой, на которой можно было удобно вытянуть ноги. Мои конвойные попеременно дежурили у зарешеченной двери в мою камеру. А всего в коридоре было двое конвоиров: один был приставлен ко мне, а другой — наблюдал за остальными камерами и время от времени выводил зэков в туалет. В вагоне стояла духота и шум. Особенно шумно вели себя подростки, часто вступая в пререкания с конвоем.

Поезд часто останавливался в пути, и на некоторых станциях выводили небольшие партии зэков. Мне почему-то кажется, что в основном это были крестьяне без прописки, жившие в городах и вот теперь этапированные к месту жительства. Сталин, проводя коллективизацию деревни, ввел и некоторые институты крепостничества. В XVIII — начале XIX века было совершено нормальным явлением вылавливание крестьян, нелегально покинувших места своего жительства и препровождаемых назад под полицейским надзором. Впрочем, и отмена в 1861 году крепостного права не принесла крестьянам свободы передвижения. По-прежнему крестьянская община оставалась податной единицей, и крестьянин, решивший пойти на заработки в город и желавший сохранить за собой надел, должен был заручиться согласием всей общины. Так продолжалось до самой столыпинской реформы, избавившей крестьян от привязанности и зависимости от общины. Коллективизация же возродила эту зависимость. До сегодняшнего дня член колхоза не может поселиться в городе, не получив предварительно на то согласие сельсовета. В сталинской России тюремные вагоны не только перевозили политических заключенных, но и регулировали миграцию населения из сельских районов в города и обратно.

Во время нашей поездки произошел случай, сильно меня заинтриговавший, но окончательно понял его я только после эксгумации катынских могил. Когда мы садились на поезд, один из моих конвоиров встретил своего приятеля, то-

же конвойного в одном из прибывших вагонов. Судя по их радостной встрече, они давно не виделись. И вот как-то ночью, когда мой конвойный нес караул перед моей камерой, его приятель пришел к нему поболтать. Я лежал с закрытыми глазами и делал вид, что сплю. Говорили они шепотом, и я мог понять только отдельные слова, но все-таки понял, речь шла о польских пленных. Однако одну фразу я хорошо расслышал: "А этого везем в Москву на расстрел". Я не придал особенного значения этим словам: ну откуда простому конвойному знать мою судьбу, в советской госбезопасности строго соблюдается секретность. Но вот то, что они так долго разговаривали о судьбе польских пленных, это меня сильно заинтересовало. Ну, казалось бы, какое им, низшим чинам, дело до наших судеб? И не раз потом я возвращался в мыслях к моим ощущениям от беседы этих стрелков НКВД. И только весной 1943 года я понял смысл слов конвойного. Вероятнее всего, он был конвойным и во время проведения расстрела в Катыни, а может, и принимал в нем участие. А коли так, он знал участь пленных поляков и просто не мог сомневаться, что мой удел будет таким же.

Скоро, убаюканный покачиванием вагона и шепотом конвойных, я заснул. Проснулся я уже днем, в коридоре было шумно. Спавшие в своем купе конвойные уже были на ногах. Поезд остановился, и вскорости меня вывели из вагона. Прохожие, бедно одетые и с грустными лицами, быстро проходили мимо нас, стараясь не смотреть в нашу сторону. Конвойные вынули пистолеты, а двое из них, шедшие сзади меня, направили свое оружие на меня. Мы шли, как и в Смоленске, боковым ходом, и тут я услышал, как какой-то парнишка крикнул приятелю: "Костя, Костя, смотри, троцкиста ведут". И тут же к нашему конвою присоединилась стайка ребятишек, которым, видно, очень уж хотелось посмотреть на живого троцкиста.

Меня посадили в воронок, и он тут же тронулся. Через некоторое время я услышал звук открываемых ворот, и мы въехали в какой-то двор. Мне приказали выходить. Мы были во внутреннем дворе знаменитой Лубянки. Но мне не да-

ли рассмотреть так хорошо знакомую по студенческим годам Лубянскую площадь. При Сталине она была переименована в площадь Дзержинского.

ЛУБЯНКА (6 МАЯ 1940 ГОДА)

Меня привели в помещение, напоминающее обыкновенную контору. Письменные столы, служащие, барьер, отделяющий персонал от "клиентов", — все как в любом учреждении. Мне сказали назвать себя. Я спросил, где я нахожусь, в Лубянке? Мне ответили, что да. Потом меня отвели в "комнату ожидания", где я мог присесть. Через некоторое время надзиратель, появившись из боковых дверей, велел мне следовать за ним. Он привел меня в маленькую комнату, очень похожую на кабину лифта. Скоро в комнату пришла невысокая женщина в белом докторском халате, в очках с толстыми стеклами. Выражение ее лица было довольно симпатичным, но сама она казалась некрасивой. Мы постояли немного в молчании, потом она сказала: "Ну вот и приехали". Сама по себе фраза ничего не значит, но интонация и условия могут сделать ее наполненной особым смыслом. Мне послышалось в ее словах участие. Она почти по-дружески спросила меня: "Ну как вы себя чувствуете?" Я удивился такому вопросу и ответил: "Так, как может чувствовать себя человек в тюрьме". Она посмотрела на меня: "Я не про то. Здоровы ли вы?" Потом спросила меня, не болел ли я венерическими заболеваниями. Она хотела еще что-то спросить, но в это время двери, через которые она пришла, отворились. Видимо, это было знаком, и она тут же вышла. Тут же открылись и двери в "комнату ожидания", куда я и вернулся.

Я задумался, что мог значить этот эпизод? Если это был врачебный осмотр, то его, собственно, не было, да и не было никакой необходимости приводить меня для осмотра в отдельную комнату. Если же она хотела что-то узнать от меня, то это было просто глупо. Я решил, что это некая хитрость, которая должна была различными неожиданностями

приготовить человека к следствию, ошеломить его и сделать более податливым.

Потом меня отвели в фотолабораторию, где сфотографировали во всех возможных ракурсах и сняли отпечатки пальцев. После фотолаборатории меня вновь тщательно обыскали, отобрав все, как они говорили, металлические предметы: перочинный ножик, мелочь, портмоне, окантованное металлической полоской, и срезали все пуговицы, которые почему-то были признаны металлическими. Все изъятые у меня вещи были сложены в специальный мешочек, который мне обещано было вернуть при возможном освобождении, либо при переводе в другое место содержания. Отбирая у меня нательную иконку Богоматери Остробрамской, надетой мне на шею женой перед уходом на фронт, энкаведешник пытался мне объяснить, что Бога нет, но в конце концов успокоился и занес ее в список изъятых у меня вещей. Иконку эту я еще видел среди своих вещей восемь месяцев спустя, когда меня переводили в бутырскую тюрьму, но ее уже не было во время моего освобождения в апреле 1942 года.

Энкаведешник хотел оторвать подковки от моих замечательно удобных сапог, но после моих протестов оставил эту идею и просто изъял их, сказав-де, я буду обут в тюремную обувь. Так я и ходил по тюрьме, в кавалерийских брюках и в некоем подобии лаптей на ногах, выданных мне из тюремного склада. При переводе с Лубянки в бутырскую тюрьму сапоги мне были возвращены, но мне все же пришлось вскорости с ними расстаться. Никакая кожа не выдержит долгого контакта со снегом, и в лагере я сапоги те продал. Купил их у меня работник лагерного отдела планирования, заплатив мне хлебом. Так что благодаря своим сапогам я на несколько недель был избавлен от постоянного чувства голода.

Надо сказать, что советский обыск — это не только обыск личных вещей. Они внимательно изучают и тела зэков, на которых и в которых можно укрыть "недозволенные" предметы. Здесь, на Лубянке, я впервые подвергся этой процедуре. После обыска меня отвели в ванную комнату, оборудо-

ванную на Лубянке не только хорошо, но, можно сказать, отлично. Да и вообще, ванные обеих главных московских тюрем — Лубянки и Бутырок — имеют добрую славу среди зэков. Мне выдали свежее белье толстого полотна, а через несколько минут принесли и одежду, еще теплую после дезинфекции²⁴. Чистого и свежего меня под конвоем двух энкаведешников повели в подземелья Лубянки.

ПСИХОАНАЛИЗ В КАМЕРЕ (6—8 МАЯ 1940 ГОДА)

Мы вошли в длинный и узкий коридор, очень похожий на коридоры тюремных палуб океанских кораблей. По обе стороны коридора находились двери камер, снабженные кормушками, служившими не только для передачи пищи зэкам, но и для возможности постоянного за ними наблюдения. Конвойные открыли одну из дверей и велели мне войти.

Внутри камера тоже напоминала корабельную каюту: низкий потолок, узкая кровать, накрытая серым одеялом, подушка с чистой наволочкой и маленький столик в изголовье кровати. В камере совершенно не было места для ходьбы, можно было либо сидеть, либо лежать на кровати. Да и лежать разрешалось только на спине, постоянно держа руки поверх одеяла. Окна в камере не было, и свет поступал только от небольшой, но очень яркой лампы, забранной решетчатым колпаком. Я подумал, уж не та ли это знаменитая пытка ярким светом, о которой я так много слышал. В соседней камере сидел какой-то совершенно психологически сломанный заключенный. Он постоянно кричал о своей невиновности и преданности режиму, отказывался принимать пищу. Впрочем, и с другой стороны коридора тоже доходили такие же вопли. Я даже решил было, что все это инсценировка. Я немало слышал о таких методах подготовки заключенных к следствию или к показательным процессам. Но скоро я понял, что в данном случае это вовсе не инсценировка. В соседнюю камеру пришел кто-то из администрации тюрьмы и стал мягко уговаривать зэка поесть, говорил ему,

что человек не должен терять надежды, должен держать себя в руках.

Я вытянулся на кровати, зажмурил глаза, спасаясь от яркого света лампы, и задумался над психологией своего соседа. Знал я Россию достаточно хорошо, чтобы заняться таким анализом. Мне отчего-то показалось, что сосед мой должен быть представителем высших эшелонов власти. Россия в сталинские времена уже превратилась в бюрократическое государство. Превращение это произошло благодаря громадному партийному, государственному и экономическому бюрократическим аппаратам. Ну а члены этой огромной бюрократической машины смогли не только быстро продвигаться по служебной лестнице, но и, естественно, обеспечили и себе и своим семьям довольно высокий уровень жизни. Они и образовали тот самый "новый класс", так замечательно описанный Джиласом²⁵. Но над этими людьми дамокловым мечом висела постоянная угроза ареста по любому поводу — случайного стечения обстоятельств, конфликтов, наконец, просто доноса. Арест же для них был бы не только лишением всего, чего они достигли, не только гражданской смертью, но и, возможно, смертью физической. Лубянка, через которую прошло много высших аппаратчиков, была символом катастрофы. Пребывание в Лубянке и, следовательно, принадлежность к так называемым "врагам народа" было прямо-таки шоковым фактором, ну а проявлялся шок у всех по-разному. Мне представлялось, что следующим после шока этапом должна стать готовность подписать любое продиктованное заключенному, признание.

Размышляя так, я пробовал сравнить свое положение с положением моего соседа. Он был психологически порабощен, всякая воля к сопротивлению, если он ее вообще когда-либо имел, была сломлена, он готов целовать руку, которая его может бить, а может и расстрелять в подвалах Лубянки.

Я же был солдатом сражающейся армии, я был полон воли к борьбе. И уходя в августе 1939 года на фронт, я был готов, если надо, отдать свою жизнь за независимость своей страны. И если бы это потребовалось сейчас, когда я находился в лапах НКВД это было бы частью моей войны, войны, которая еще шла и исход которой не был известен. Я готов был принять смерть с достоинством солдата сражающейся армии. Но пока мне не оставалось ничего другого, как молить Бога помочь сохранить мне мою честь. Итак, я был в совершенно ином положении, чем тот мой советский сосед по тюрьме.

Мысли мои о том советском узнике были как бы отражением впечатлений от прочитанных перед войной материалов процессов 1937 — 38 годов над Зиновьевым, Каменевым, Радеком и Бухариным, а моя убежденность в принадлежности к сражающейся армии — отражением настроя, владевшего всеми нами в козельском лагере. Мои взгляды на людей и события часто разнились от взглядов моих коллег, но было одно, что связывало всех нас, — мы были солдатами, готовыми бороться до последнего.

Размышляя сейчас над прожитым, мне кажется, что эта убежденность и непокоренность моих товарищей, которую они не только не скрывали, но, напротив, демонстрировали при каждом удобном случае, даже в беседах с политруками, сыграла не последнюю роль в принятии советскими властями решения физически уничтожить их. Наша воля к борьбе была столь очевидной и яркой, что не могла не найти своего отражения в рапортах комбрига Зарубина своему руководству, которые, в свою очередь, и приняли решение о расстреле большинства узников всех трех офицерских лагерей.

Но было что-то такое у меня на душе, чего я понять не мог. И это что-то было неразрывно связано с пережитым мною за семь месяцев в козельском лагере. Я не мог понять того спокойствия, с которым я расположился на кровати в лубянской тюрьме. Это спокойствие никак не вязалось с моим довольно нервным характером. Я чувствовал себя так, будто самое страшное позади, не ощущая ни волнения, ни

страха перед предстоящим следствием и, возможно, судом. Еще мальчишкой, участвуя в ученических подпольных кружках, я прочитал книгу Паета "Вырабатывание воли" и с тех пор тренировал себя не только в постоянном самоанализе, но и в контроле над своими мыслями, поступками и чувствами. А эта чистая камера, довольно удобная кровать и бьющий в глаза яркий свет лампы, заставляющий зажмуриваться, все это создавало идеальные условия и для самоанализа и для подготовки к тому, что меня ждет впереди.

Еще в Козельске я не принадлежал к оптимистам, ожидавшим быстрого освобождения и столь же скорого окончания войны. Мои взгляды полностью остались прежними, какими были и до войны; о них я уже писал выше. Я и тогда и сейчас был твердо уверен в неспособности Польши отразить немецкую агрессию. Неспособности и по причинам неблагоприятно расположенной границы с Германией и в виду огромной разницы в вооружении и подготовленности к войне. Был я убежден и в том, что польско-немецкая война неминуемо приведет к оккупации наших восточных территорий Советским Союзом. Это мое последнее убеждение основывалось не столько на извечной воинственности советской внешней политики, сколько на здравой оценке ситуации: Сталин ни за что не допустит, чтобы под Минском, на путях, ведущих к Москве, вместо плохо вооруженной, вынужденной возить пулеметы на крестьянских телегах, Польши вдруг оказались мощные танковые соединения Гитлера. Но, с другой стороны, я был убежден в успехе польского отпора советской агрессии, если бы Польша опиралась на германский промышленный потенциал. Видимо, так же рассуждали и многие советские эксперты. Ну а отсюда логически следовала необходимость сотрудничества Польши с Германией, которое гарантировало бы нам безопасность от советских и германских ударов.

Исходя из всего этого, я пришел к заключению, что одним из основных моментов политики возрожденной Польши должна стать нормализация отношений с Германией. Но, вероятно, во времена Гитлера такая нормализация одновременно означала бы и согласие участвовать в ударе по Совет-

скому Союзу, а этого в Польше никто не хотел. И все же мне представлялось необходимым искать способы нормализации польско-германских отношений, избегая обязательного союза против России; надо помнить, что пакт о ненападении 1934 года подготовил для этого почву. Но были и препятствия на пути нормализации. Это и оскорбленная прусская Дума, и вздорные ущемления немцев, едущих в Восточную Пруссию через Данцигский коридор, и фразеология крайнего польского национализма, в котором ярый антисемитизм уживался с ярым антинемецким настроем. И при попытках нормализации отношений нужно было обратить особое внимание на эти моменты, дабы как-то их смягчить или нейтрализовать.

В 1934 году Витольд Станевич, имевший перед этим долгую беседу с маршалом Пилсудским, привел мне слова последнего: "Если говорить о наших отношениях с Германией, то я совершенно убежден, что многое зависит от Клайпеды". Мы тогда не совсем поняли значение слов маршала. Сейчас, в лубянской камере, я мысленно вернулся к этому разговору. Мне казалось, что Пилсудский так же хорошо предвидел ход сегодняшней войны, как он предвидел ход Первой мировой войны. Ведь и в самом деле, германское требование о возврате Клайпеды предшествовало и польско-английскому союзу и нападению на Польшу. Пилсудский имел какой-то план упреждения немецкой атаки, но, как это с ним всегда было, никому его не разъяснил.

Я уже писал, что во время мобилизации в конце августа 1939 года ощущение приближающейся катастрофы оставило меня. Работа в своем подразделении, замечательный настрой солдат и офицеров, личный пример командования полка, сами наши боевые операции под Петркувом, а позже — на Буге и Вепше, моя физическая подготовленность к боям, — а ведь это не так просто, провести четыре недели в седле, — все вместе наполняло душу неким энтузиазмом. И энтузиазм этот, и оптимизм начали проходить только где-то в конце сентября. Оказавшись же в советском плену, я понял, что действительный ход событий оказался горше даже самых моих худших предвидений. И больнее всего для меня была потеря

многих культурных ценностей в Литве и западной Белоруссии. Вдобавок, именно там жили самые близкие мне люди.

В Козельске международное положение Польши виделось мне очень печальным. Благодаря уходившим на фронт в 1914 году польским легионам народ Польши стал одним из важных элементов международной политики. В 1920 году польское ополчение фактически спасло Европу, предопределив ее судьбу на ближайшие, по крайней мере, двадцать лет. Сложив же в 1939 году оружие, Польша потеряла независимость своей политики.

В Козельске мы получали советские газеты, из которых можно было судить о ключевой роли Сикорского в эмиграционном правительстве в Париже. Я сам Сикорского не знал, но многие из моих знакомых были с ним лично знакомы. У него были большие заслуги в создании польской армии в Галиции перед Первой мировой войной, но старые легионеры его не любили. Краковские же профессорские и журналистские круги — например, мой приятель Иво Яворский, Константы Сроковский, бывший редактор газеты "Нова реформа", поддерживавший со мною тесный контакт, занимаясь по поручению Сикорского белорусским вопросом, Марьян Едлицкий, ставший позднее профессором Познаньского университета, а в 1920 году бывший при Сикорском военным советником, — высоко ценили его способности. Да и вообще, я не знаю ни одного человека, который бы ставил под сомнение его таланты. В плане внешней политики Сикорский был представителем так называемого фронта Морж, занимавшегося внешними акциями Польши в духе верного союзника Франции. Во время Первой мировой войны он был германофилом, а вовремя празднования двадцатилетия независимости всячески подчеркивал свою профранцузскую ориентацию. Летом 1939 года в библиотеке Виленского университета мне попалась в руки его статья в "Санди таймс", где он недвусмысленно пропагандировал союз Запада с Россией против Германии и идею использования советских танковых частей в Восточной Пруссии. Ну а поскольку не много людей в Польше читают английскую прессу, я рассказал о статье своим

знакомым, а Станислав Мацкевич даже опубликовал ее в виленском "Слове".

Сам я никогда не подозревал Сикорского ни в симпатиях к советскому империализму, ни к коммунизму, и уж тем паче не ставил под сомнение его патриотизм. Нельзя было его назвать и этаким наивным политиком. Следовательно, статья была частью непонятной мне политической игры. Теперь Сикорский был премьером польского эмиграционного правительства, признанного всем свободным миром, а для миллионов поляков, любящих или нелюбящих его, он был символом независимого польского государства. Я задумался над тем, как он использует свое положение в ключевых моментах. Я был далек от преувеличения роли и влияния польского правительства за границами Польши, но меня очень интересовало, сможет ли польский народ в этой исторической буре отстоять свою национальную индивидуальность, духовные традиции и национальные интересы.

Мои товарищи в козельском лагере верили в западную коалицию и с гордостью подчеркивали свою принадлежность к коалиционному офицерству. Я был настроен более скептично и не верил в возможность победы Гитлера над Британской империей, бывшей, пожалуй, самой мощной державой того времени. Свою точку зрения я не раз высказывал в клубе газеты "Политика" и в своих статьях на страницах виленского "Курьера". Я был просто убежден, уж если великий народ Британии вступил в войну, Гитлеру не миновать поражения. Станислав Мацкевич полностью разделял мою точку зрения в августе 1939 года; я привык апробировать свои аналитические размышления в беседах с этим умным и дальновидным человеком. С другой стороны, мне представлялось, что по заключении мирных договоров Польша превратится всего-навсего в объект торговли в политических интригах великих держав. В самом деле, почему Черчилль и Чемберлен должны быть к нам более доброжелательны, чем был Наполеон?

Некоторые мои солагерники опасались войны между СССР и Германией, и даже часто говорили об этом политруки. Я

тогда не допускал такой возможности. Я был уверен, что Советы не решатся нанести первый удар, Гитлер же, втянутый в войну с Британией, может пойти на такой шаг только если окончательно сойдет с ума. И даже если он все-таки бы решился, едва ли бы прусский генеральный штаб позволил ему начать войну с Россией. Перспектива развития событий, однако, от этого не становилась лучше: уничтожив Гитлера, на что могут уйти годы, западные державы вынуждены будут пойти на переговоры с его советским союзником, а эти переговоры нам, полякам, не сулили ничего хорошего.

Не исключал я и вероятности возникновения советско-германских трений, например, на Балканах или на Ближнем Востоке. Тогда Советам пришлось бы играть на два фронта, а это может дать нам некоторые шансы. В этом случае несколько десятков тысяч польских пленных могут сделаться козырем в советских руках, который они смогли бы выгодно для себя продать.

Под светом этой ужасно яркой камерной лампы мысли буквально роились в моей голове. Я переживал давние дискуссии, выступления, заявления, публицистические статьи, то есть это не были новые мысли, мысли о сегодняшнем дне. Это напоминало мне самоанализ, которым я так усердно занимался, часами ходя по "улицам" среди многочисленных нар в монастыре, превращенном большевиками в лагерь военнопленных. И как в Козельске, во мне как бы сидело два человека: один — офицер виленского стрелкового полка, старающийся быть похожим на своих товарищей, и второй —ученый, увлеченный и привыкший анализировать общественно-политические процессы. И тот, второй, беспощадно критиковал первого. Но было кое-что новое в этих мыслях: они уже не так удручали меня, как это было в Козельске. Что-то появилось во мне и изменило сам характер моих реакций, как будто некая рука опустилась мне на голову и из нее исходили тепло, вера и надежда.

Свой новый психологический настрой я ощутил и тогда, когда стал размышлять о своем будущем, а оно было малообнадеживающим. Еще в Козельске я и подумать не мог, что

Москва решится на физическое уничтожение захваченных Красной армией польских военнопленных, что она так далеко отойдет от общепринятых в цивилизованном обществе правил ведения войны. Мне представлялось, что советские власти, скорее всего, постараются использовать пленных поляков в соответствии с их профессиональным образованием, естественно, держа их под контролем и наблюдением. Ну и, как я уже писал, Москва могла их использовать как некий козырь при заключении будущих международных договоров. Хотя было для меня и очевидным, что Советы постараются отобрать из числа пленных лиц, наиболее им опасных или бывших таковыми, и постараются тихо их ликвидировать, либо даже проведут шумные судебные процессы над ними. Но даже в этом случае, я думал, Москва постарается хоть сделать видимость законности проведения подобных акций.

Самого себя я также относил к той группе лиц, которых большевики посчитают для себя опасными и постараются уничтожить, — я в своей жизни не раз вступал в конфликты с советским государством. Например, в 1918 году я участвовал в деятельности Польской военной организации на территории России, а год спустя, в 1919 году, — в Инфлантах. Позже я занялся в виленском университете изучением советской экономической системы, присоединившись чуть позже к программе научных исследований одного из первых советологических институтов — Виленского института Восточной Европы. Тема моей кандидатской диссертации, опубликованной в 1930 году, была "Ленин как экономист". В 1934 году я издал сборник статей по изучению советского хозяйства, включавший мои статьи и статьи моих ассистентов. В этом сборнике мы старались занять как можно более объективную позицию; мы были уверены, что события, происходящие в Советском Союзе, имеют историческое значение для всего мира, а посему требуют пристального внимания и изучения. Меня просто очаровало серьезное научное обоснование первого пятилетнего плана, но были в нашем сборнике и критические высказывания, которые легко могли не понравиться Москве. В самом деле, если советские власти в начале

тридцатых годов ликвидировали за подобные высказывания ряд видных советских экономистов, творцов первой пятилетки, если в 1938 году они уничтожили виднейшего и одареннейшего после Ленина теоретика коммунизма — Николая Бухарина, то почему, собственно говоря, ко мне они должны быть более снисходительны?

Но, пожалуй, особенно неприятным для Москвы могло оказаться мое активное участие в деятельности группы виленских федералистов. Группа эта, многие члены которой были связаны дружбой с маршалом Пилсудским, считала, что вслед за Польшей, получившей независимость после Первой мировой войны, независимыми должны стать и другие народы, входившие некогда в состав Речи Посполитой. Независимость должны получить и Украина, и Белоруссия, и прибалтийские государства. Конечным этапом этого процесса, по мнению нашей группы, должно было стать создание федерации всех этих государств. Лично я, тем не менее, создание федерации не считал конечным этапом. По моему мнению, независимость Литвы, Белоруссии и Украины должно быть обязательным условием, фактором, никак не зависящим от их будущей политики. Виленские федералисты противились включению в состав Польши исторической Литвы, считая, что она должна войти в состав будущих Белоруссии и Литвы. В то же время Польша имела право сохранить известные права в виленской области, где польское население составляет абсолютное большинство. Естественным продолжением федералистской программы, естественно, было требование предоставления независимости тем территориям, что входили в состав фиктивных советских республик — Белорусской и Украинской. Ну и конечно же, такая программа приводила к противостоянию и конфликту нашей группы с российским и с польским национализмом.

Программа нашей группы во многих своих пунктах совпадала с программой прометеизма. Прометеизм, как я писал выше, объединял закрепощенные СССР народы, стремившиеся независимости. Сам я, однако, с членами прометейских групп контакта не имел, да и, как мне говорили, главные

базы их строго законспирированных организаций находились не в Польше, а в Турции. Но делами этого движения я живо интересовался, хотя бы уже потому, что входил в руководство варшавского Главного института по делам национальностей. Ну а если все эти мои интересы стали бы сейчас известны следователям НКВД нет никакого сомнения, меня ожидали бы уже не просто допросы, а пытки. Энкаведешники, конечно же, постарались бы вытянуть из меня все известные мне детали. Но парадокс в том, что деталей-то я и не знал: мой интерес к движению прометеистов был чисто академическим, а отнюдь не практическим или политическим.

Таким образом, у советских властей было больше чем достаточно поводов заняться моей особой, как говорится, вплотную.

Все это пришло мне в голову не сейчас, еще в Козельске я жил в постоянном страхе, что вот-вот за мною придут. Объективно страшных вещей на свете довольно мало, страшно то — чего мы боимся. И мне было даже любопытно, почему я так боялся Лубянки и перестал чувствовать страх, когда в ней очутился.

Все это время, рассуждая и вспоминая пережитое, я лежал на спине, с руками поверх одеяла, то есть так, как того требовали тюремные правила. Надзиратель регулярно открывал глазок — я слышал шум отодвигаемой задвижки — и внимательно меня осматривал.

Зэки в одиночках Лубянки находятся под постоянным наблюдением, видимо, чтобы не дать им возможности покончить жизнь самоубийством. Яркий свет лампы продолжал бить в глаза, и я вынужден был их плотно зажмуривать, но свет все равно пробивался через веки, и у меня перед глазами постоянно стояли какие-то цветные пятна. Впрочем, иногда эти пятна наполняли мои воспоминания даже добавочным смыслом. Я даже начал рассматривать пятна, и вдруг понял, они мне напоминают где-то мною виденную иллюстрацию к поэме "Руслан и Людмила". Я начал вспоминать вступление к поэме, выученное мною в детстве в русской гимназии:

У лукоморья дуб зеленый;

Златая цепь на дубе том:

И днем и ночью кот ученый

Все ходит по цепи кругом;

Идет направо — песнь заводит,

Налево — сказку говорит.

Там чудеса: там леший бродит,

Русалка на ветвях сидит;

Там на неведомых дорожках

Следы невиданных зверей;

Избушка там на курьих ножках

Стоит без окон, без дверей;

Там лес и дол видений полны;

Там о заре нахлынут волны

На брег песчаный и пустой

Там царь Кашей над златом чахнет;

Там русский дух... там

Русью пахнет!

Я вновь и вновь повторял эти строки, и в памяти всплывали все новые и новые четверостишья. Эти стихи как бы отводили от реальности, окружавшей меня. Вопли за стеной стихли, да и мои размышления о собственной судьбе медленно начали отходить вдаль, теряя свою остроту, — я как бы погрузился в поэму, в ее нереальный, сказочный мир. И мне тогда не пришло в голову, что состояние мое вызвано не только воздействием чудесной пушкинской поэзии, но и наркотиками, которые часто подсыпали зэкам в пищу. Я только раз еще пережил подобное состояние. Это было в 1945 году, в Лондоне, когда я смотрел замечательный фильм, весь построенный на игре света и тени, "Фантазия".

Как долго я пребывал в этом состоянии, сказать не могу, но мне кажется, пробыл я в одиночке более 48 часов. Да и как узнать время: часы у меня отобрали, а дневного света в камере не было, и я просто потерял чувство времени. Периодически мне приносили питание, бывшее довольно сносным, и я его быстро поглощал. Меня даже спраши-

вали, не хочу ли я добавки. Я съедал и добавку и быстро вновь располагался на кровати, все в той же позе, на спине, с руками поверх одеяла, зажмуренными от яркого света глазами, и все в том же полубредовом состоянии. Так продолжалось, пока я не услышал короткого приказа: "Собирайтесь!" Меня перевели в другую камеру, там уже был свет дня и были какие-то люди. Чуть позже, поближе узнав порядки и нравы Лубянки, я понял, что, как и все вновь прибывшие заключенные, я провел несколько дней в подвальной одиночке так называемого приемника. Отношение в приемнике к зэкам было более-менее человечно: в камерах не было параш и по первому требованию водили в туалет, да и питание было несколько лучше, чем в целом по тюрьме. Не существовало в приемнике и карцера, как, впрочем, и библиотеки, которой в основном здании имели право пользоваться все зэки.

Как я понял, основной целью приемника было доведение новоприбывших до такого психического состояния, которое могло бы быть наиболее выгодным следствию. Тут надо сказать, что в Лубянке никто не отбывал срока наказания, здесь проводилось только следствие, т.е. это была чисто следственная тюрьма. Теоретически в СССР вообще нет тюрем для отбывания наказания, хотя в мое время и существовали так называемые политизоляторы, где помещались те осужденные, пребывание которых в лагерях, среди общей массы заключенных, по каким-либо причинам было нежелательно властям²⁶. В 1939 — 40 годах, к примеру, в политизоляторах сидели Карл Радек (на Урале), Бела Кун (где-то на юге России), Ежов, который сидел в одном из самых страшных заведений подобного рода — следственной тюрьме в Суханове, в примерно сорока километрах от Москвы. Лубянка же была следственной тюрьмой особого назначения: там содержали только тех заключенных, показаниями которых интересовались центральные власти, и только так долго, как долго этот интерес существовал. Часто уже во время следствия заключенных переводили в другие тюрьмы, обычно в Бутырку, где они сидели уже до самого суда. Мои

товарищи по камере как-то подсчитали, что общее число заключенных на Лубянке было около шестисот, в то время как в Бутырке — около двадцати тысяч.

До войны, читая репортажи с советских показательных процессов, у меня выработалось представление о советском методе ведения следствия, бывшим единственно своего рода приготовлением, репетиций той роли, которую подследственному приготовили на процессе. Показательные процессы всегда касались каких-либо грандиозных дел, а посему каждый шаг, каждая деталь, даже самая мелкая, должны были быть тщательно продуманы, отрепетированы и подготовлены. Большинство же подследственных моего времени так и не доходили до суда, их дела решались тут же, так называемыми тройками — особым совещанием НКВД²⁷. После пребывания на Лубянке мое представление о следствии немного изменилось. Теперь я считал, что оно стремится не к выяснению личной вины подследственного, а к выявлению настроений, целей и сил различных группировок и слоев общества как внутри Советского Союза, так и за рубежом. Огромное внимание НКВД уделял положению в промышленности, и поэтому часть, если не большинство, следователей имели техническое образование. Мне представляется возможным, что на основе собранных материалов НКВД подготовлял регулярные рапорты о положении дел в стране и за рубежом для членов Политбюро²⁸. Следовательно, заключенного нужно было так обработать, чтобы он говорил правду. Приемник же был первым этапом обработки подследственного.

Многие бывшие следователи НКВД, сами оказавшиеся со временем в тюрьме, рассказывали, что со времени ежовщины НКВД потерял ориентацию в происходящих в стране событиях; методы следствия привели к тому, что арестованные признавали себя виновными в самых фантастических преступлениях. А это в свою очередь привело к массовому психозу, и органы безопасности начисто потеряли способность отличать фантастику от реальности. Например, совершенно невозможно было разобраться в действительных недостатках советской промышленности. Каждый арестованный директор

предприятия сразу же признавал себя виновным во вредительстве и профессионально, с использованием технических терминов писал доклад, как именно он действовал, в чем заключались его вредительство и саботаж. Один советский инженер, сидевший со мною в одной камере и сам подписавший признание в диверсионной деятельности, говорил мне, что, по его мнению, именно эта потеря способности ориентировки в действительном положении вещей и привела к смещению Ежова и замене его Берия. Последний попытался внести порядок в этот сумасшедший дом, а для сего, прежде всего, нужно было как-то уравновесить арестованных, привести их в такое состояние, чтобы можно было с ними нормально разговаривать, чтобы они говорили правду, а не несли околесицу. Судя по рассказам заключенных, на первом же допросе следователи убеждали их в необходимости говорить только правду, что именно в правдивых показаниях об их антисоветской деятельности заинтересован суд.

Заключенные уверяли, что в приемнике в пищу добавляли успокоительные средства, но, естественно, проверить это было невозможно. Обычно арестованные проводили там от четырех до шести дней, я же пробыл там чуть больше 48 часов. Видимо, администрация решила, что я достаточно спокоен и уравновешен, чтобы начать надо мною следствие. Были ли подобные приемники в других тюрьмах, я не знаю и никогда не слышал о них, но мне кажется, что это был чисто лубянковский эксперимент.

КАМЕРА №41

После приказа собраться двое конвойных повели меня по коридорам и лестницам, закрытым металлическими сетками. Наверное, именно на этих лестницах и покончил жизнь самоубийством Борис Савенков, прыгнув в лестничный пролет²⁹. Потом мы поднимались на лифте, выйдя из которого, мне приказали остановиться, а один из конвойных пошел к углу коридора, пощелкивая пальцами, это означало, что

сейчас поведут заключенного и надо освободить проход, чтобы он никого не видел. Вообще, в советских тюрьмах существовало обязательное правило: заключенные из разных камер не должны были встречаться и видеть друг друга. Через минуту подошел третий конвойный, и мы двинулись по значительно более широкому, чем в приемнике, коридору. С обеих сторон были двери нумерованных камер, на каждой из которых был сделан автоматически закрывающийся глазок для наблюдения за зэками. Конвойный отворил одну из дверей и приказал мне войти. Дверь за моей спиной тут же закрылась на ключ. Я стоял немного удивленный посреди камеры. Первой моей мыслью было, что эта знаменитая Лубянка выглядит не так уже ужасно.

У меня было ощущение, что я в театре, что сейчас поднимется занавес, выйдут актеры и начнется спектакль; я ждал его с огромным нетерпением.

Это было помещение средних размеров, с окном, закрытым в нижней части так называемым железным намордником, не позволяющим смотреть вниз, на тюремный двор, но зато можно было видеть солнце и кусок голубого неба. Вдоль стен стояло по две кровати, пятая — у окна, напротив двери, посреди камеры был стол и несколько стульев. Мне бросилось в глаза, что в камере было много книг — по одной на каждой кровати и несколько лежало на столе и на подоконнике.

В камере сидело несколько мужчин без пиджаков и галстуков, галстуки в тюрьме считаются орудием потенциального самоубийства и строго запрещены. Было тут тепло, даже жарко. Белые рубашки мужчин были просто ослепительно чисты, они только что пришли из бани, куда зэков на Лубянке водили каждые десять дней. Особенно меня поразила рубашка молодого высокого блондина, ходившего во время моего прихода по камере с книгой в руках. Впечатление было, что я не в тюрьме, а в студенческом общежитии. И опять мелькнула мысль, уж не инсценировка ли все это, не подготовка ли к допросу — уж больно все неправдоподобно выглядело.

Обитатели камеры показали мне свободную кровать и, естественно, начали расспрашивать, как я сюда попал. Я отвечал на их вопросы с надеждой в свою очередь узнать от них, известно ли им что-нибудь обо мне — я все еще подозревал возможность инсценировки. Из четырех моих сокамерников склонность к расспросам и рассказыванию о себе проявили трое: высокий блондин с энергичным лицом, оказавшийся инженером-механиком, специалистом по производству танков. Второй был очень похож на еврея, и скоро я узнал, что он был партийным работником, занимал пост комиссара финансов Казахстана, откуда его и привезли на Лубянку, родом же он был из Бобруйска. Третий был лет около пятидесяти, седой, работал до ареста инженером-корабелом и попал сюда одновременно с Тухачевским и адмиралом Орловым и проходил по одному с ними делу, так называемому планомерному разрушению советского военно-морского флота. Четвертый же обитатель камеры присматривался ко мне исподлобья, ни о чем не спрашивал и вообще помалкивал. Когда же я обратился к нему с вопросом, он ответил по-польски: "Мы же и так знакомы". Это был Бронислав Скалак, известный деятель Львовского ППС. Познакомились мы с ним восемнадцать лет тому назад, в начале мая 1922 года, на учредительном съезде Союза польской социалистической молодежи, на котором я выступал с докладом о национальной политике.

В съезде я принимал участие в качестве гостя, поскольку не примыкал ни к одной социалистической организации, но симпатизировал ППС и даже голосовал за эту партию на первых выборах в Сейм в 1922 году. Ну а пригласили меня на съезд благодаря решению его организаторов предложить написать и огласить доклад о национальной политике виленским академическим кругам. А поскольку в то время в нашем университете не было ни одной социалистической организации, кроме так называемой "левицы", ставшей позднее Союзом прогрессивной молодежи, то обратились к той организации, которая меня и делегировала на съезд. В работе съезда я принял самое активное участие, но на вступление

в Союз независимой социалистической молодежи так и не решился. На нем я познакомился со многими людьми, с некоторыми из них — Закс-Зигфридом. Станиславом Коном — я поддерживал долгое время тесные контакты, с другими — Вацлавом Брунером, Дамиенцким, Зарембой — встречался лишь изредка. Скалака же после этого я никогда не видел и даже забыл о нем.

Скалак потом говорил мне, что сразу же узнал меня, но не спешил заговорить, потому что не знал, помню ли я его. Мне кажется, что, кроме того, он был удивлен моим прекрасным знанием русского языка. И все же мы быстро и коротко с ним сошлись. Он страдал туберкулезом, развившимся уже до критической стадии. И где-то примерно через два месяца его перевели из нашей камеры. Встретились мы только осенью 1941 года, когда я пришел проведать его в лагерном лазарете в Коми. Тогда мне показалось, что он не в плохой форме, хотя лагерный врач и утверждал, что он не может быть этапирован. Еще раз, последний, я встретил его осенью 1942 года в Тегеране. Вскоре после войны он скончался в Лондоне.

Во время нашего разговора со Скалаком мы рассказывали друг другу события, произошедшие с каждым из нас за восемнадцать лет. В камеру принесли обед, состоявший из каши и большущей чашки какого-то заменителя чая, а мне еще выдали мою дневную пайку хлеба и сахара, простыню, наволочку и подушку. Казахстанский нарком достал масло и угостил меня этим лакомством, от которого я уже успел отвыкнуть. Блондин тоже имел свои запасы, у него было довольно много сахара. Между прочим мои, товарищи по камере сообщили, что на Лубянке есть тюремный ларек, в котором можно время от времени отовариваться. Это было восьмое мая, мои именины, и я подумал, что отмечать их мне пришлось в совершенно невероятной обстановке и с совершенно невероятными людьми.

Я уже писал, что сразу же, войдя в камеру, мне бросилось в глаза огромное количество книг, тут было около двух десятков книг по самым разным областям знаний и ли-

тературы. Книга, которую читал блондин, была томиком стихов Маяковского, он очень любил этого поэта. Этот молодой инженер был недавно переведен на Лубянку из лефортовской тюрьмы, где под пытками он подписал какие-то вздорные показания, и сейчас ему неминуемо грозил расстрел. Декламированном стихов Маяковского он старался отвлечься от реальности. Мы много разговаривали с ним о поэзии, но полюбить Маяковского я так и не смог, хотя и очень люблю русских поэтов. Наверное, точно так же в начале двадцатых годов молодые коммунисты не смогли убедить Ленина, что Маяковский значительно превосходит Пушкина. От него, моего нового знакомого инженера, я получил почитать автобиографию Станиславского, знаменитого основателя Художественного театра в Москве.

Мне книга была тем более интересна, еще в студенческие годы в Москве 1917 — 18 годов я тесно сошелся с одной из групп молодых актеров, учеников Станиславского. Из других книг, прочитанных мною в той камере, мне запомнилась работа итальянского генерала Доута о стратегии воздушного боя. Было в библиотеке и много переводной английской и французской литературы. Я не сдержал своего удивления и спросил своих соседей, откуда столько книг. Они мне объяснили, что после смещения Ежова заключенные получили доступ к очень хорошей и обширной тюремной библиотеке, скомплектованной в основном из книг, реквизированных после революции у буржуазии. Каждый заключенный имел право получить до шести книг на десять дней. Однако в библиотеке не было книг на иностранных языках и политической литературы, даже трудов Маркса и Ленина нельзя было получить, — политика. Особенно популярной была работа де Голля, не бывшего в то время еще политическим деятелем, о стратегии танкового боя; она буквально зачитывалась до дыр, переходя из камеры в камеру. Я с удивлением обнаружил, что советский интеллектуал более его западных или польских коллег склонен мыслить глобальными политическими и военными категориями.

В камере №41 мне суждено было пробыть чуть больше восьми

месяцев, до тех самых пор, когда на горизонте замаячил призрак надвигающейся советско-германской войны. За это время состав нашей камеры часто менялся — одни приходили, другие уходили. Через нее прошли представители многих профессий и социальных слоев советского общества: были и инженеры, и администраторы производств, три студента, бывших секретарями парткомов своих факультетов, один государственный функционер высокого ранга, очень понравившийся мне своим анализом международного положения. Да и по национальному составу это было довольно пестрое общество. Тут побывали представители почти всех неславянских национальностей: грузины, татары, армяне, литовцы, эстонцы. Но не было ни одного крестьянина — я их потом много встречал в лагерях, и ни одного рабочего от станка. Лубянка была учреждением, прежде всего, для представителей среднего и высшего советских общественных классов и для тех, кого Милован Джилас назвал "новым классом". И каждый из них делился своим горем, рассказывал о себе, о своей жизни. Если бы я сейчас мог вспомнить все эти беседы, какая бы получилась интересная книга о "новом классе" и его проблемах во время Великой Отечественной войны!

Пребывание на Лубянке открыло для меня новый мир интересов, реакций и понятий, совершенно отличный от мира козельского лагеря. Интересно, что никто из моих сокамерников ничего не знал о специальных лагерях для польских пленных, хотя те из них, что были арестованы после сентября 1939 года, и знали, что Красная армия захватила много пленных. Да, проявление интереса к людям, которыми интересуется НКВД не было характерным для советских граждан. То же самое можно сказать и о судьбе пленных польских офицеров. А посему продолжение описания моей жизни в камере №41 выходит за рамки той тематики, которую я хотел бы рассмотреть в этой книге.

Тем не менее, уверен, что описание причин выделения меня из общего числа пленных может пролить дополнительный свет на события, произошедшие в Катыни между 30 апреля и 8 мая 1940 года.

МОЕ ДЕЛО

Только через несколько дней после моего перевода в камеру №41 меня вызвали на первый, ночной допрос. Допросы продолжались все восемь месяцев моего пребывания на Лубянке, хотя и не были регулярными, но на них я на собственной шкуре узнал, что такое особые методы ведения следствия. Например, зэку приказывается держать руки за спиной, а конвоир, обычно стоящий слева, захватывает их и поднимает кверху, что заставляет зэка бежать вперед, ощущая сильнейшую боль в руках и плечах. Сначала меня предупреждали о предстоящем допросе, потом раздавался особый сигнал, по которому коридор освобождался от других заключенных, и только после этого я с конвоирами буквально бежал к комнате следователя. Бег наш обычно замедлялся только тогда, когда мы достигали следственного отделения Лубянки. Поначалу мне казалось, что подобное обращение сулит скорые пытки, но позже привык и не обращал на эти бега особого внимания.

Во время моего первого допроса произошел инцидент, давший мне понять, как я мало знаком с обычаями Лубянки, бывшей не только тюрьмой, но и рабочим местом высших чинов советской госбезопасности. В том же здании, что и камеры заключенных, например, располагался кабинет шефа НКВД Берия.

При конвоировании заключенного из тюремного отделения в отделение, где располагались высшие чины НКВД, заключенный должен был расписаться в особой книге, находившейся у дежурного на своеобразном "пограничном" пункте. То же самое проделывалось и на обратном пути в камеру. Когда мне однажды приказали расписаться в этой книге, закрывая от моих глаз написанное выше, я, естественно, отказался. Не могу же подписываться неизвестно под чем. После этого меня отвели чуть в сторону и поместили в точно такой же металлический бокс, какие я видел во дворе смоленской внутренней тюрьмы НКВД. Я слышал, как конвоиры звонили кому-то и расспрашивали, что со мною делать.

В конце концов меня провели к следователю без росписи в книге.

Только вернувшись в камеру, я узнал, для чего делаются эти росписи. По словам моих сокамерников, во-первых, они нужны, чтобы точно знать, сколько времени заключенный отсутствовал в камере и где именно он был в это время. Во-вторых, моя роспись подтверждает, что следователь действительно столько-то времени проводил ночной допрос, а за работу ночью они получали определенную доплату. Конвоиры же закрывали от меня верхнюю часть страницы потому, что там были подписи других заключенных, о которых я не должен был, по правилам, ничего знать. После этих объяснений я уже не отказывался расписываться в книге.

Первым делом при нашей первой встрече мой следователь ознакомил меня с ордером прокурора на мой арест и взял с меня расписку, что я с ним ознакомлен. Это меня убедило, что начальник смоленской тюрьмы был до некоторой степени прав: с точки зрения советской процедуры я тогда, в Смоленске, еще не был арестован. После того следователь зачитал мне постановление Генерального прокурора СССР по обвинению меня в преступлении, предусмотренном статьей 58 частью 6 (шпионаж) Уголовного кодекса РСФСР³⁰. Кроме того, мне объяснили, что я более не считаюсь военнопленным, а преступником, и буду трактоваться как таковой со всею строгостью советских законов. Следователь ознакомил меня и с соответствующим разделом уголовного кодекса, предусматривающим за шпионаж высшую меру наказания—расстрел. Я возразил, что не являюсь советским гражданином, не сделал ни единого преступления на советской территории, на что мне следователь гордо заявил, что советский закон карает любого человека за любые преступления против СССР, где бы они не были совершены. Если же речь идет о моем польском гражданстве, добавил он, то такового государства более не существует, следовательно, нет и такого гражданства.

Вообще, это была тяжелая ночь, подавляюще подействовавшая на меня. И все же в душе еще теплилась надежда, что

после какого-нибудь из допросов меня вновь отошлют в лагерь военнопленных. Но и эта надежда гасла с каждым днем. Единственно, что еще как-то помогало, — присутствие в камере Скалака, хотя и он мог помочь только морально. Мы оба старались помогать друг другу, поддерживать друг друга духовно.

Я тогда еще не знал, что обвинительное заключение прокурора, собственно, спасло меня от катынской могилы. В мировой юридической практике есть непреложное правило: ни одно наказание не может быть осуществлено ранее, чем закончится следствие и пройдет суд. Здесь же произошло наоборот. Некий служащий НКВД, получив мое обвинительное заключение, распорядился отсортировать меня от других пленных и направить на следствие, спасши тем самым от расстрела без суда.

Когда я читал обвинительное заключение в кабинете следователя, я не обратил внимания на его дату, мне это тогда совершенно не представлялось значимым. Сейчас же, вспоминая все, что произошло со мною, мне кажется, что заключение было подписано прокурором еще до отхода моего этапа из Козельска и лагерная администрация о нем знала. Как иначе объяснить, что у меня единственного вещмешок был другого цвета, чем у остальных пленных, отправленных этапом из козельского лагеря 29 апреля 1940 года? Кроме того, каждому пленному сопутствовала какая-то карточка, моя карточка по цвету также отличалась от карточек остальных польских офицеров.

Но тогда возникает вопрос: почему меня не этапировали в Москву непосредственно из Козельска, а послали с этапом, шедшим в противоположную сторону, к западу, в сторону Смоленска? Наиболее правдоподобна, на мой взгляд гипотеза, что там, в Смоленске, был центральный сортировочный пункт для польских военнопленных. Туда, к примеру, доставили группу из четырнадцати польских офицеров, увезенных из козельского лагеря 8 марта, т.е. примерно за три недели до принятия решения о ликвидации польских военнопленных. В той группе был полковник Станислав Лубод-

жецкий, бывший прокурор Верховного суда, осужденный позже на принудительные работы в лагере и проведший некоторое время в киевской тюрьме. Другие офицеры из той группы, включая подполковника А. Старжевского, бывшего польского военного атташе в Бельгии, пропали без следа. Мне кажется вероятным, что они покоятся в какой-нибудь отдельной могиле на окраине катынского леса^¹.

Итак, обвинительное заключение не только выделило меня из общей массы польских военнопленных, но и круто изменило всю мою судьбу, подчиненную отныне положениям уголовного кодекса. Но в чем именно заключалось мое "дело", какие обвинения против меня выдвигались? Мне кажется, что, хотя мое "дело" и не имеет прямой связи с трагедией в катынском лесу, оно все же может внести некоторую ясность, дополнительные детали в понимание того, что произошло с польскими офицерами.

Выдвинутые против меня обвинения основывались на двух пунктах:

1. Мое якобы сотрудничество с польской разведкой, заключавшееся в координации и руководстве изучением советской экономики в предвоенные годы в Институте Восточной Европы в Вильно;

2. Мое якобы сотрудничество с польской разведкой во время моей поездки в Германию в 1937 году и работа над книгой о германской экономической системе, опубликованной годом позже.

Дело мое вели несколько следователей. Мой первый следователь, допрашивавший меня в мае 1940 года, заявил мне, что не хочет выделять в отдельное производство или вообще обвинять меня в шпионаже на основе моего изучения советской экономики или на основе моих публикаций по этой тематике, хотя последние и содержали достаточно выпадов против Советского Союза. Однако он требовал назвать имена агентов, засланных польской разведкой в СССР, дес-

кать, это облегчит мое положение. Безусловно, требование это было лишено всякого смысла: ну разве можно себе представить шефа разведки, сообщающего университетским профессорам и журналистам имена своих агентов? Но тем не менее оно повторялось изо дня в день, иногда сопровождалось грубым толчком меня к стене, а иногда было облечено в форму дружеского совета. Последний часто принимал этакий опереточный характер: "Расскажи все и увидишь, как тебе сразу станет легче на душе", — говорил он мне.

От моих сокамерников я уже знал, что призыв к очищению совести и признанию — стандартный прием советского следствия, что он вызывает у многих смех, но на других все-таки производит некоторое впечатление, и они следуют этому призыву. Для меня же все это было лишь еще одним подтверждением моего давнего убеждения, что советский метод дознания носит инквизиционный характер. В средние века женщина, обвиненная в связях с дьяволом, также должна была очистить свою душу признанием. Но однажды я все же не сдержался и бросил в лицо следователю: — Шпионом я никогда не был, в Советский Союз не ездил. А если бы даже и был, то нет в этом ничего зазорного: это было бы исполнение моего долга, так же, как советских детей учат всегда и во всем служить своему государству.

Следователь на некоторое время задумался, удивленный моим ответом, а потом заявил, что, возможно, я и прав, действительно, ничего аморального в моих действиях не было. Но тогда меня следует расстрелять как неподдающегося исправлению врага Советского Союза.

Однако вскорости он заявил, что, видимо, придется применить ко мне другие методы допроса, которые смогут мне развязать язык. Я знал, что это означает перевод в лефортовскую тюрьму, где были специальные приспособления для пыток. Но от своих сокамерников я также знал, что после назначения Берия на пост наркома внутренних дел на применение пыток следователь должен получить в каждом отдельном случае разрешение высших властей³¹. На следующий раз

меня, вызвав на допрос, привели в совершенно другую часть здания. Мы шли по коридорам, устланным коврами, и пришли в кабинет, также с коврами на полу, где нас встретил высокий офицер, кажется, подполковник НКВД. Мой следователь тоже был в кабинете. При нем была папка, видимо, с моим "делом". На меня направили свет всех бывших в комнате светильников, следователь уселся в углу кабинета на диване, а допрос повел подполковник. Он сразу же заявил, что не имеет смысла ничего скрывать, и так все ясно: читал лекции в университете, публиковал статьи, ездил за границу, встречался с людьми, участвовал в дискуссиях, собирал информацию о СССР, ко мне приходили люди с явно коммунистическими взглядами, и я давал им изданные в Советах книги. Но ведь в таком случае все мои связи с польской разведкой были бы просто абсурдом или они были такого низкого мнения о нашей разведке?

Допрос постепенно превратился в долгий разговор на разные темы. Например, он расспрашивал меня о деятельности ПОВ. Я ему объяснил, что это скорее исторический вопрос, чем актуальность в предвоенной Польше. Кстати, во время этой беседы случайно всплыла и тема польских военнопленных. Я заметил, что не совсем понимаю, отчего меня отделили от других пленных: я не был советским гражданином, а то, что делал у себя дома, никак не подпадает под действие советских законов, и, следовательно, со мною должны обращаться по общепризнанным правилам обращения с военнопленными. Но подполковник не обратил особого внимания на мои слова, но сказал, что в СССР есть лагерь польских пленных и что там в целом совсем неплохие условия содержания. Я тогда подумал, что эта фраза, прежде всего, направлена на то, чтобы заинтересовать меня в сотрудничестве со следствием. Сейчас же я полагаю, что он имел в виду Грязовец, о котором мой следователь мог ничего и не знать. Это был единственный момент во время следствия, когда я что-то слышал о судьбе моих коллег.

После встречи с подполковником следствие приняло более интеллигентный характер. От меня перестали требовать

списка польских агентов, но стали постоянно твердить, что я-де проводил анализы экономического и общего положения СССР по заказам польской разведки и МИДа. Я же отвечал, что ни я, ни Институт Восточной Европы таких анализов не составляли, и, сколько я знаю, никто никогда от нас их не требовал. Но я соглашался, что составление подобных анализов могло бы быть логичным: мы существовали на общественные деньги, и было бы вполне логично отрабатывать их таким путем. Но факт есть факт — мы их не делали. Если же говорить обо мне лично, то я просто не имел на это времени, преподавая теорию экономики на двух университетских факультетах. Одновременно я заявил, что не имел бы ничего против, если бы кто-то попросил меня сделать эту работу. Я твердо стоял на своем принципе: я полностью лоялен в отношении польского народа, и особенно сейчас, когда мой народ бьется не на жизнь, а на смерть с врагом, и когда жива вера в то, что придет день и Советский Союз станет нашим союзником в этой борьбе. Но, честно говоря, в последнем моем положении я не был очень уверен. И это была не только моя точка зрения, но точка зрения всех пленных козельского лагеря.

Однажды допросы приняли совершенно нетипичный оборот: следователь вместо обвинений в мой адрес стал говорить скорее комплименты. И как бы между делом спросил меня о моих контактах с японской разведкой, но я уже знал, обвинение в сотрудничестве с Японией тоже входит в стандартный набор советского следователя, и оно выдвигалось против каждого из моих сокамерников. Я, естественно, отрицал какое бы то ни было сотрудничество с японской разведкой. На это следователь как-то даже сердечно спросил:

"А зачем тогда вас навещал японский военный атташе?" И только тут я вспомнил, что, действительно, к нам в институт несколько раз заходили японские офицеры, интересовавшиеся нашим изучением Советского Союза. Я ответил:

— Институт Восточной Европы никогда не вел никакой тайной деятельности, и к нам, и ко мне в частности, приходило много людей, интересовавшихся нашей работой. При-

ходили и коммунисты, которым я действительно облегчал доступ к советской литературе, приходили и японские офицеры, и даже прислали позже расписные таблички с картинками японского быта. Однако это вовсе не означает, что я имел какую-то связь с японской разведкой.

К моему удивлению, следователь не стал мне угрожать, а сказал:

— Я вас вовсе не обвиняю в сотрудничестве с японской разведкой, я вас спрашиваю о контактах, а это не одно и то же. У нас есть материалы, свидетельствующие, что вы вопреки сильному нажиму не дали себя завербовать. Но вы должны признать, ваш отдел работал и для японской разведки.

Я ответил, что ничего подобного не было, я в курсе дел своего института.

— Не будьте так самоуверенны, — заметил мне следователь. И добавил, что если я отказался от сотрудничества, то за моей спиной некоторые сотрудники согласились и предоставляли материалы о советском экономическом положении японской разведке. Закончил он нашу беседу, полушутливо-полуприятельски заявив, что японцы просто нахалы, и вызвал конвой.

Вернувшись в камеру, я долго не мог заснуть, припоминая все детали визитов японцев. Кажется, в 1936 году ко мне обратился японский полковник, бывший японским военным атташе в Варшаве, и сообщил, что японское военно-дипломатическое представительство хотело бы присоединиться к нашей программе изучения советской экономики. Для этого он предлагал дать нам своего сотрудника, который, впрочем, был бы полностью мне подконтролен. Я поблагодарил его за предложение и за лестную оценку нашей работы, но ответ смог дать только после обсуждения его предложения с администрацией университета. Я пошел к председателю института профессору Эренкройцу, ставшему позднее ректором виленского университета, и рассказал ему о предложении японца. Нам обоим было совершенно ясно, что предложение это выходит за рамки обычного международного на-

учного обмена и что предлагаемый нам японцами сотрудник был сотрудником японского генерального штаба, которого нам бы пришлось натаскивать в вопросах советской экономической системы. Профессор Эренкройц заявил, что мы не можем ничего предпринять без консультации с компетентными кругами в Варшаве. И при подвернувшейся оказии, когда оба мы были в столице, мы направились в отдел Востока министерства иностранных дел. Начальник отдела пан Кобыланьский сказал, что вопрос этот входит в компетенцию Генерального штаба, и порекомендовал нам обратиться туда. В Генеральном штабе нас принял заместитель начальника Второго отдела полковник Энглихт, который довольно уверенно отсоветовал принимать японское предложение. Мне даже показалось, он был несколько оскорблен попытками японских военных без консультаций с Генеральным штабом внедрить своих людей в польские академические заведения. Когда ко мне вновь обратился японский полковник, я ему вежливо, но твердо отказал. Вполне возможно, японцы были обижены моим отказом и считали это моим личным решением, тем более, в Польше было достаточно людей, считавших мой интерес к Советскому Союзу скрытой симпатией к коммунизму. Во всяком случае, это была именно та версия, которая попала в руки советского следователя.

Спустя несколько месяцев профессор Эренкройц сказал мне, что японские офицеры еще несколько раз заходили к нему, и в конце концов они договорились, что один из моих студентов, с ведома Второго отдела Генерального штаба, будет регулярно готовить для японского атташе доклады о советском экономическом положении, но выглядеть это должно его, студента, личной работой, и никак не должно быть связано с деятельностью института. Я отнесся к новости без особого интереса — я был тогда занят подготовкой к печати моей книги об экономике гитлеровской Германии и мало занимался советскими проблемами. Да и вообще вскоре забыл об этом разговоре с профессором и вспомнил только после слов моего следователя. Кажется, вечный припев следователей, что НКВД все знает, был близок к исти-

не. Во всяком случае, сейчас они знали обо мне больше, чем я сам помнил.

Во время следствия у меня сложилось впечатление, из двух пунктов обвинения: шпионажа против СССР и шпионажа против Германии второй занимал НКВД значительно более первого. Я старался их убедить, что ни во время сбора материалов для книги, ни во время своего пребывания в Берлине и в Кильском институте экономики и морского хозяйства, я не занимался ничем, что следовало бы скрывать от моих немецких коллег. Следователь же убеждал меня, что по информации советской разведки именно в это время я поддерживал связь с полковником Пельчинским, начальником Второго отдела Генерального штаба. Я, собственно, этого и не отрицал, но подчеркивал, знакомство наше носило чисто личный, дружеский характер, да и завязалось оно еще в то время, когда полковник был командиром Пятого пехотного полка, расквартированного в Вильно, а я был преподавателем экономики в виленском университете. И если полковник Пельчинский и интересовался моей книгой, то в этом не было ничего необычного: Польша была страной слабовооруженной и интерес к экономическим процессам вооружения и перевооружения был просто жизненным требованием для каждого офицера, тем более — для офицера Генерального штаба.

По тем вопросам, что мне задавались в ходе следствия, я понял, моя книга заинтересовала известные советские круги и следователям было приказано разобраться и с самим автором и с причинами написания книги. Уже под конец следствия следователь потребовал от меня письменного доклада о методах финансирования германской политики вооружения. И с этого момента все мои допросы заключались в том, что каждый вечер я писал в его кабинете отчет о немецкой модели экономики вооружения, бывший фактически переводом на русский язык некоторых разделов моей книги, а сам следователь в это время занимался своими делами. Мне даже показалось, он вовсе не интересуется теми методами, которыми Гитлер и Шахт финансировали военную промышленность. Однако кто-то все-таки был в советском ап-

парате, кого эти мои записки интересовали. Более того, кажется, именно эта моя книга послужила поводом к заинтересованию советскими властями моею особой, что произвело такое большое впечатление на начальника смоленской тюрьмы.

МОИ ТОВАРИЩИ ПО КАМЕРЕ

Перед тем, как перейти к описанию моей лагерной жизни, я хотел бы немного места уделить тем моим товарищам по Лубянке, которые наиболее мне запомнились.

Я уже сказал, что Лубянка была своего рода элитарным заведением: вместе с партийными работниками, вышедшими у Сталина из милости, сидели там руководители промышленности, директора заводов и фабрик, главные инженеры. До войны, примерно около десяти лет, я занимался вопросом экономических преобразований в Советском Союзе, и меня особенно интересовал психологический портрет людей, которым было доверено руководить этими преобразованиями. Общая камера давала самую благодатную почву для знакомства с некоторыми из них, и для сравнения их с капиталистическими предпринимателями, с анализом их психологии, проведенным западными историками экономики и — прежде всего — Вернером Сомбартом.

Наиболее интересным из тех, с кем я встретился на Лубянке, мне кажется некто Мирошников, высокий, хорошо сложенный мужчина лет пятидесяти, рабочий по происхождению и старый большевик. Думаю, я могу назвать его фамилию без особого риска: если он еще жив, то должно ему быть около 85 лет. Во время гражданской войны он был командиром дивизии и некоторое время — заместителем Ворошилова, а после войны его направили на административную работу. Несколько лет он занимал пост управляющего делами Совета народных комиссаров, позже — стал во главе алюминиевой промышленности. По тогдашней терминологии он был начальником главка алюминиевой промышленности. Он уверял,

что это было самое крупное производство подобного рода в мире, далеко обошедшее капиталистические предприятия по объему производства продукции.

Еще в начале двадцатых годов Троцкий пытался провести параллель между армией и промышленностью, предлагая милитаризацию последней. Мирошников был человеком, назначенным на административную должность после службы в армии, и собственно никакого административного опыта и знаний не имел. Был он убежденным коммунистом, и, видимо, ему никогда не приходило в голову, что, отдав всю жизнь служению партии, он шел неверным путем. Он и в тюрьме постоянно отождествлял себя с партией и правительством, употребляя выражения "наша партия", "наша политика" и т. п.

О своем "деле" говорить не любил. Кажется, его пытали. Единственное, что он мне сказал, что все его подельники уже расстреляны, он же попал в лагерь на Севере. Сейчас его этапировали в Москву для снятия показаний по какому-то делу, связанному с его. И если он кого и выдавал, то делал это с чувством выполненного долга, как говорил следователь, во имя интересов партии нужно признаваться и в несовершенных преступлениях.

Он неплохо ориентировался в политической ситуации, хотя и мыслил очень догматично, особенно в вопросах внешней политики. Гитлера он не любил, называя нацизм беспринципным движением, но в то же время не возражал против союза СССР с Германией или против их совместного нападения на Польшу в 1939 году. И совершенно не понимал, как поляки могли надеяться на советский нейтралитет в случае германо-польской войны. Он был совершенно убежден, что Польша могла существовать только при условии тесной кооперации с Германским рейхом, и только в этом случае не опасаться захвата Советами ее восточных земель. Короче говоря, он мыслил объективно и, как говорится, по государственному.

Он хорошо разбирался в ходе нашей сентябрьской кампании, он сидел до Лубянки с подполковником Вишневским, ставшим позднее генералом и начальником штаба Второго

корпуса Войска польского. Кстати, от Мирошникова я узнал, что генералу Соснковскому, проведшему некоторое время в оккупированном большевиками Львове, удалось в конце концов пробраться в Венгрию. Вищневский, собственно, и попал в плен во время этого перехода в Венгрию. Позже, когда я с ним встретился, он подтвердил мне слова Мирошникова.

Другой крупной фигурой среди моих сокамерников был уже упоминавшийся мною начальник отдела долговременного планирования военно-морского флота. Это был типичный русский интеллигент, хотя и носил немецкую фамилию Тишбейн. В 1914 году он был студентом факультета кораблестроения Петербургского политехнического института, но был призван в армию, закончил артиллерийскую школу и провел всю войну на передовой, командуя батареей. После революции он вновь вернулся в политехнический институт и закончил курс. Он был близким сотрудником адмирала Орлова, командующего Балтийским флотом, а одно время и командующего военно-морскими силами СССР, расстрелянного вместе с Тухачевским. И с самим Тухачевским у него были близкие отношения, хотя и говорил он о маршале реже, чем об Орлове. После ареста Тухачевского и Орлова Тишбейн понял, что его дни сочтены. Но его арестовали не сразу, сначала он был переведен работать инженером на кораблестроительный завод и только потом арестован и обвинен во вредительстве. Я провел с Тишбейном в одной камере четыре месяца.

Тишбейн был, прежде всего, специалистом и очень мало интересовался партийными делами. Кроме своей работы в плановом отделе, он был еще и редактором морского отдела Большой Советской энциклопедии и даже прочитал нам несколько лекций о флотах Финикии, Греции и Рима.

В 1940 году советский военно-морской флот не мог идти ни в какое сравнение с флотами Великобритании, Соединенных Штатов или Германии, но Тишбейн уверял меня, что, если не произойдет чего-либо непредвиденного, он станет мощнейшим флотом в мире. Сегодня мы являемся свидетеля-

ми частичной реализации его предвидений, точнее, расчетов человека, стоявшего у истоков строительства советского флота.

Когда мы с ним встретились, он уже провел в заключении около двух лет. На мой вопрос, подвергался ли он пыткам, он ответил, нет. Его только били, но били "любя", чтобы выбить из него признание, но не причинить особого вреда. Он был убежден, в конце концов ему придется в чем-то признаться, что он и сделал, признавшись во вредительстве. Но, видимо, что-то в его признании не сходилось, и, вернувшись с очередного ночного допроса, он был прямо-таки ошеломлен. Он спросил меня, что означает слово "поц", но я, сколько ни старался, не мог припомнить такого слова ни в одном из известных мне языков. Он мне рассказал следующее. Допрос в эту ночь был необычным, проводили его сразу три следователя и пытались узнать от него, знает ли он значение слова "поц". Ему показалось, что речь идет о каком-то сокращении, и он с потолка привел расшифровку: правый организационный центр. Более того, он уже готов был признать, что именно из этого центра получал инструкции по проведению саботажа. Но следователи на его слова покатились со смеху и вызвали конвой, приведший его назад в камеру. В это время проснулся комиссар финансов Казахстана, еврей из Бобруйска, и сказал, что по-еврейски "поц" означает женский половой орган. Надо было видеть удивление на лице известного плановика после услышанного им объяснения. Он развел руками и сказал:

— Ну вот, я думал, это правый организационный центр, а это просто п...

Дело ясно — следователи просто хотели проверить степень достоверности его показаний, а один из следователей, еврей, этим словом хотел показать, что все показания Тишбейна ровным счетом ничего не стоят. А сам Тишбейн в это время заявил им о каком-то центре; признание это в контексте намерений следователя выглядело особенно комично. Но следствие на этом не закончилось, и он должен был по требованию следователя написать подробный от-

чет о своем вредительстве и как он его проводил. Отчет был вскорости написан, и следствие имело достаточно материала, чтобы закончить дело.

Однажды в нашу камеру посадили профессионального адвоката, члена коллегии адвокатов. Все участие защитника в политических процессах, где главную роль играет признание подсудимым своей вины, сводится к нескольким фразам с просьбой к суду учесть личные качества, заслуги или иные смягчающие обстоятельства и вынести менее суровый приговор. Но на "экономических" или уголовных процессах помощь адвоката может быть очень существенной. Ознакомившись с делом Тишбейна, этот адвокат посоветовал ему потребовать созыва экспертной комиссии для проведения анализа его показаний. Созыв такой комиссии не имел большого значения, если бы дело Тишбейна было бы передано на рассмотрение внутренним судом НКВД — Особым совещанием, имевшим тогда ограниченные полномочия и не выносившим приговоры выше восьми лет лагерей, но мог бы стать очень полезным, если бы дело было передано в трибунал, обладавший значительно большими полномочиями. Через несколько дней его перевели из нашей камеры, и больше я о нем ничего не слышал.

Если Мирошников поделился с нами информацией о сентябрьской кампании, почерпнутой из разговоров с полковником Вищневским, то Тишбейн, в свою очередь, немного знал о судьбе арестованных в России венгерских коммунистов и кое-что рассказал об этом. Аресты эти, видимо, также были проведены в связи с заключением советско-германского договора. Тишбейн некоторое время сидел вместе с неким венгерским врачом-ларингологом, работавшим до ареста в кремлевской поликлинике и лечившим многих советских руководителей, включая самого Сталина. От Тишбейна мы, например, узнали, что руководитель венгерской революции 1919 года Бела Кун еще был жив в 1940 году и сидел в каком-то южном политизоляторе. Позднее я рассказал об этом Матиашу Ракоши, встретив его в одном из лагерей.

Из других советских руководителей промышленности, с ко-

торыми я делил кров на Лубянке, мне вспоминаются директор мукомольного треста с Дальнего Востока, главный инженер самолетостроительного завода в Горьком, главный инженер Харьковского тракторного завода и армянин, специалист по артиллерийскому вооружению, который твердил нам, что, даже если его и приговорят к расстрелу, приговор никогда не приведут к исполнение — ему просто нет замены в его области.

Однажды ночью открылась дверь в камеру, и надзиратели привели нового зэка, указав ему на свободную кровать около меня. Новичок был в длинном кожаном пальто и в прекрасном костюме, а когда он стал доставать из карманов вещи, которые ему разрешили иметь при себе, сразу стало ясно, что жил он в условиях, редко встречающихся в Советском Союзе. Я с любопытством рассматривал его из-под полузакрытых век и, наконец, не утерпев, спросил:

— Вы, конечно, инженер?

— Да, и, к сожалению, главный инженер.

Позже мы с ним довольно коротко сошлись, и он как-то мне сказал, что по его наблюдениям средняя продолжительность пребывания в должности главного инженера составляет в Советском Союзе четыре года. И в течение этого срока непременно что-то случается, что приводит очередного инженера в тюрьму или в лагерь. Должности главных инженеров были опасными: постоянный дефицит материалов, низкое качество работ — все это грозило судом, держало нервы под вечным напряжением, но тем не менее стоили того — как иначе можно было получить столь высокие условия жизни и моральное удовлетворение хоть и от небольшой, но все же власти. Так, мой собеседник, к примеру, имел благоустроенную четырехкомнатную квартиру в новом доме, награды, премии, автомобиль.

Его представление о Польше и о поляках было довольно специфическим. Происходил он из еврейской семьи, жившей где-то на Украине, в поместье семьи Браницких. Как-то еще перед Первой мировой войной его поразил вид графини Браницкой, выходившей из своего дома и садившейся в карету.

И это было все его представление о поляках, никогда более он не встречал ни польского крестьянина, ни рабочего. Я много рассказывал ему о своей стране, и, кажется, ему это было интересно.

Из моих сокамерников, не принадлежавших ни к плановикам, ни к директорам, наиболее мне запомнился тот высокий блондин, с которым я встретился при переводе в 41-ю камеру. Впрочем, он тоже был инженером, но это никак не относилось к его делу. Его обвиняли в убийстве известной советской актрисы Зинаиды Райх, жены Мейерхольда, руководившего своего рода дочерним театром, продолжавшим и развивавшим традиции театра Станиславского. Сам Мейерхольд был арестован в тридцатых годах и пропал без следа. Вскоре после ареста мужа Зинаида Райх была убита, ходили слухи, что убита она была агентами НКВД. Само же это ведомство проводило следствие по делу об ее убийстве, а мой сокамерник проходил в нем как один из подозреваемых. Перед замужеством с Мейерхольдом Райх была замужем за Сергеем Есениным и родила от него дочь, которая была замужем за братом моего соседа по камере.

Поначалу он не признавался в убийстве актрисы, но после перевода в лефортовскую тюрьму, где его жестоко избивали, он признался не только в убийстве, но и в передаче информации о конструкции советских судов польской и японской разведкам. Власти были крайне довольны его признанием и в качестве "поощрения" перевели его на Лубянку, пользовавшуюся в то время среди зэков славой "санатория": здесь не пытали. Переведен он был из Лефортова всего за несколько дней до меня.

Когда же он немного пришел в себя, то понял, его ждет смертный приговор за преступления, им никогда не совершенные. И он решился отказаться от своих показаний. Более того, он отправил генеральному прокурору СССР жалобу с описанием пыток, которым он подвергся в лефортовской тюрьме. Через несколько недель после этого ему объявили, что его жалоба рассмотрена, с него сняты обвинения в убийстве Зинаиды Райх и в шпионаже в пользу Япо-

нии и Польши, но не снято обвинение в антисоветской агитации, и за свои разговоры он должен понести заслуженное наказание.

И все же он вернулся в камеру счастливым: обычным наказанием за антисоветские разговоры в то время было три года лагерей. Кроме того, он надеялся, что его отправят на работу в лабораторию одной из шарашек НКВД. Я тогда в первый раз услышал о существовании "номерных предприятий НКВД", ставших темой романа Солженицына "В круге первом". Среди зэков в то время ходили слухи, что арестованный авиаконструктор Туполев тоже работает в одной из шарашек.

Через несколько дней его перевели из нашей камеры, и я уж не знаю его дальнейшей судьбы, попал ли он на вожделенную работу в шарашку, которая представлялась ему воротами в новую жизнь. Месяцев через шесть, уже получив приговор, я сидел в камере с несколькими десятками зэков, преимущественно иностранцами, ждавшими этапа в лагеря, и от них узнал, что по делу об убийстве Зинаиды Райх проходило несколько человек, и все они признались в убийстве актрисы.

Сразу после войны я опубликовал в журнале "Белый орел" небольшой рассказик под названием "Конкурс на лучшего убийцу", в котором выдвинул гипотезу, что тот, кто лучше других описал убийство актрисы, и был расстрелян, остальные были просто сосланы в лагеря. Как же было на самом деле, едва ли теперь кто знает. Я, например, не уверен, что она вообще была убита, хотя многие из зэков и подтверждали, что слухи об убийстве ходили по Москве.

Следственные тюрьмы НКВД сталинского времени вообще-то очень напоминали черный юмор — сами власти не могли отделить правды от горячечной фантазии следователей и бредовых признаний жертв, полученных под страшными пытками

БУТЫРКИ И ОКОНЧАНИЕ СЛЕДСТВИЯ

В канун Рождества 1940 года меня перевели из Лубянки в бутырскую тюрьму. Когда меня сажали в "собачник" в тюремном автобусе, из соседнего отделения я услышал несколько слов по-польски и понял, Лубянка освобождается от поляков.

В Бутырке меня поместили в камере в Пугачевской башне, в которой, согласно легенде, во времена Екатерины II содержался этот предводитель крестьянского восстания, выдававший себя за царя Петра III, мужа царицы, убитого в действительности ее любовниками. Поначалу я делил свое новое жилище с еще одним зэком, работником министерства иностранных дел, знатоком персидского и арабского языков и крупным специалистом в делах Ближнего Востока. Сидел он в этой камере уже около двух лет, но еще ни разу не вызывался на допрос.

Мне тогда и не снилось, что и я стану знатоком ближневосточных проблем, хотя так и не выучу ни арабского, ни персидского. А случилось это ровно два года спустя, когда в январе 1943 года польское эмигрантское правительство в Лондоне поручило мне организовать на Ближнем Востоке польское бюро с резиденцией в Иерусалиме.

Мы недолго были вдвоем в камере, скоро к нам поместили третьего. Им был следователь из какого-то подмосковного отделения НКВД. Он постоянно доказывал, что стал жертвой интриги, и даже подробно объяснял, кто и как на него донес. Тогда мне казалось, что его жизнь может хорошо иллюстрировать советскую провинциальную жизнь, но сейчас я уже не помню всех деталей. Помню только, как он убеждал меня, что никогда не пытал подследственных и вообще о пытках узнал только здесь, в Бутырке. Потом я его встретил в лагере, он был в добротной одежде, исполнял обязанности начальника карцера и очень оптимистично смотрел на будущее своей лагерной карьеры.

Впрочем, он принес мне и немного полезной информации. До нашей камеры он сидел с генералом Андерсом и знал кое-

что о его судьбе. Меня имя генерала вернуло в атмосферу козельского лагеря. Там я сидел в бараке номер десять, где были размещены младшие офицеры кавалерии, от ротмистра и ниже. Для них Андерс был кумиром, и все лагерные разговоры крутились вокруг его имени. Практически все офицеры в бараке были в двадцатых числах сентября 1939 года в междуречье Буга и Саны в частях, которыми стал командовать Андерс и с которыми он надеялся пробиться в Венгрию. Сам я утром 24 сентября был командиром небольшого отряда конных разведчиков пехотной бригады, состоявшей из остатков 77-й и 85 пехотных полков. Мы как раз были под Сухо Волей, когда недалеко от нас кавалерийские подразделения Андерса прорвали кольцо немецкого окружения, все туже стягивавшееся вокруг нас. Нашей пехотной бригаде также было приказано выйти в прорыв, сделанный кавалерией. Но случилось так, что генерал с частью своих сил пробился, но за ним кольцо вновь сомкнулось, оторвав от него штаб кавалерийской бригады и некоторые подразделения.

В лагере в Путивле среди нас был заместитель Андерса полковник Желиславский. Ну а мы верили, что со своими отборными частями генерал все же пробился в Венгрию. И для всех нас было большим ударом, когда перед Рождеством 1939 года мы узнали, что он тоже в советском плену. Один из следователей мне рассказывал, что Андерс был ранен у венгерской границы, где его части были атакованы советской авиацией. Он же мне рассказал, что генерал лечился в львовском госпитале и что его семье разрешено было ухаживать за ним; позже они получили разрешение вернуться в оккупированную немцами Польшу, но в Бресте Андерс был арестован. Следователю особенно запали в память ботинки на толстой подошве, которые Андерсу принесла в госпиталь жена, и ужасное потрясение, испытанное генералом при известии о капитуляции Франции. "Хороший мужик", — заключил свой рассказ следователь.

На первом допросе в Бутырках мне сообщили, мое дело передано новому следователю. Им был высокий шатен, чуть

старше тридцати, проводивший следствие в ровной, я бы даже сказал, вежливой манере. Мне почему-то кажется, он был специалистом по Югославии. В его кабинете всю стену занимала огромная штабная карта Югославии со множеством разноцветных флажков на ней. Думается, что эти флажки обозначали коммунистические ячейки или другие агентурные "точки" советской разведки. Карта эта меня сильно занимала, и я просто не мог удержаться, чтобы не смотреть на ее левую сторону, густо утыканную флажками. Дело было в январе 1941 года, за два-три месяца до немецкого нападения на Югославию. Обилие же флажков в левой части карты указывало на усиленную советскую агентурную деятельность в той части страны, которую и немцы, и итальянцы считали своею. Нетрудно было догадаться, как все это могло повлиять на характер советско-германских отношений, хотя я все еще и не допускал возможности нападения Гитлера на Советский Союз. Как-то я не выдержал и спросил моего следователя о советско-германских отношениях. Он ответил, что по-прежнему добрые и товарищеские, но по его усмешке я понял, в долговременность их он не верит. Моя уверенность о невозможности советско-германской войны стала слабеть.

Следователь сообщил мне, что принято решение об окончании следствия по моему делу, и сообщил мне о его результатах. По его мнению, в деле было труднообъяснимое противоречие. Из показаний знавших меня людей получалось, что мое отношение к Советскому Союзу было более позитивным, чем было видно из моего поведения во время следствия. Он лично разговаривал со многими из них, и, по их словам, я был скорее демократом, хорошо понимавшим общественные проблемы и процессы, чем контрреволюционером. Из моих же показаний можно легко сделать вывод, что я был агрессивно настроен против советской власти и, более того, постоянно демонстрировал, что самые реакционные моменты в довоенной Польше мне ближе всего того прогрессивного, что можно найти в СССР. Я потребовал от следователя, как это и положено по уголовно-процессуаль-

ному кодексу, ознакомить меня с материалами следствия, что он пообещал сделать.

Сейчас, вспоминая его слова, я понимаю, что могло быть и иначе. Перед войной в Вильно было достаточно людей, осуждавших меня за мои просоветские симпатии, которые-де проявлялись в моих работах, статьях и университетских лекциях. Действительно, я считал, что в наше время для избежания кризисов и безработицы нужно основываться, прежде всего, на таких политических и экономических системах, которые базируются на идее общего, коллективного труда и управления. Из этой точки зрения я и исходил в своих работах по советской и гитлеровской экономике. Хотя я и безоговорочно отвергал и коммунизм и национализм, мои экономические анализы до некоторой степени напоминали коммунистические тезисы.

В конце двадцатых годов я участвовал в молодежном движении, во главе которого стоял студент юридического факультета Хенрик Дымбиньски, провозглашавший идеи коллективного труда, основывавшиеся на христианских идеалах. Позже одно из крыльев этого движения с самим Дымбиньским стало постепенно сползать на коммунистические позиции, но я по-прежнему сохранил симпатию ко многим его членам. Безусловно, в Вильно было довольно людей, симпатизировавших коммунистам и считавших, что со мною можно не только найти общий язык, но и еще кое-чему от меня научиться. Ну а посему меня нисколько не удивило, что, когда агенты НКВД стали наводить обо мне справки, наиболее доверенные им люди дали мне положительную характеристику.

С другой стороны, должен признать, что в словах следователя была и доля истины, когда он укорял меня в моем нежелании рассказывать о событиях и процессах в довоенной Польше. Тактика, к которой я прибег во время следствия, может быть разбита на четыре пункта. Во-первых, я всячески избегал признания в действиях, подпадающих под описание преступлений, наказуемых по уголовному кодексу. А советское следствие в то время очень напоминало инкви-

зицию: признание и раскаяние играли огромную роль. В Советах тогда было два вида судов над политическими:

1. Заочные суды НКВД (так называемые "тройки" и Особые совещания) и

2. Трибуналы, более-менее напоминающие суды в других странах. Тройки" судили на основании революционной законности, и вопрос о мотивах и характере преступления имел тут второстепенное значение. Трибуналы прислушивались к аргументации прокурора и даже, как уверяли меня зэки, иногда отвергали его выводы. Следователь, недостаточно серьезно подготовивший материалы дела к судебному разбирательству, сам иногда мог попасть в лагерь за свою халатность. Хорошо разработанным считалось дело, когда обвиняемый не только признавался в совершении преступления, но и сам участвовал в следствии, раскрывал ход преступления, называл сообщников и т.д. Ну а такое "сотрудничество" обвиняемого со следствием достигалось применением пыток и придавало всей методе ведения следствия инквизиционный характер. Во времена ежовщины пытки были регулярными, с приходом Берия следователь должен был иметь разрешение своего начальства на применение регулярных пыток³².

Из того, что мне рассказывали в камере, я понял, что не признавший своей вины имеет шанс выйти из суда оправданным. Следовательно, самым главным было не дать в руки такого козыря, каким было признание³³.

Правда, дела не признавших себя виновными редко направлялись в суд, чаще они рассматривались внутренними судами НКВД, а сразу после назначения Берия на пост наркома внутренних дел максимальный срок, который могли они дать, было восемь лет лагерей. И опять, непризнание своей вины давало больше шансов выжить.

Другим моментом моей тактики во время следствия было старание затушевать мое сотрудничество с группой виленских федералистов. Советская политика особо чувствительна к любому сотрудничеству народов, вошедших в Советский Союз или соседствующих с ним, если такое сотрудничество

не находится под жестким контролем СССР. В то же время эта политика более мягка в отношении проявлений национализма соседних народов, пожалуй, даже, она не прочь провоцировать возрастание антагонизма между ними. В самом деле, как видно из предвоенных событий, сама идея Балканской лиги или польско-чешской федерации действует на Советы как красная тряпка на быка. А каждый, кто стоит на позициях польско-украинского сближения, автоматически становится врагом Советского Союза. А вот венгерско-румынские противоречия или сербско-болгарский антагонизм — просто дар небесный для Советов.

Виленские федералисты, выступавшие за объединение четырех главных народов, населявших некогда Великое княжество Литовское, — поляков, литовцев, белорусов и евреев, — под единой польской администрацией, были, безусловно, врагами, с точки зрения советских правителей, и должны быть так или иначе уничтожены. То, что в начале двадцатых годов, когда решалась судьба Вильно, я выступал против вхождения этой древней литовской столицы в состав Польши, делало меня в глазах большевиков человеком очень подозрительным. Программа федералистов предполагала независимость Украины и Белоруссии. Значит, мне было выгоднее представить себя польским националистом, который на востоке от Польши видит место только для России. Я обдумал это еще будучи в приемнике, размышляя о своей судьбе и о линии поведения на следствии.

Третьим пунктом моей тактической программы было избегание любого намека на мое согласие или готовность в том или ином виде сотрудничать с советскими властями. Еще в Козельске, наблюдая за работой энкаведешников во главе с комбригом Зарубиным, проводивших тщательное изучение каждого пленного, я понял, что делается это не только с целью выявления враждебно настроенных лиц, но и с целью нахождения людей, готовых сотрудничать с большевиками. Их интерес проявлялся в первую очередь к штабным работникам, причем не столько к генералам, сколько к полковникам и подполковникам. Многие из нас считали, особый

интерес они проявляли к личности полковника Кюнстлера. Как бы то ни было, по распоряжению Зарубина для штабных офицеров был оборудован специальный барак, где каждый из них имел собственную кровать, а общие условия содержания были несколько лучше, чем в целом по лагерю.

Когда следствие пошло в этаком приятельском и "задушевном" духе, это меня нисколько не успокоило, а, наоборот, насторожило. Особенно я беспокоился, когда начал писать по требованию следователя нечто вроде реферата по своей книге о германской экономике, — что может из этого выйти? Я старался написать его так, чтобы по возможности чаще подчеркнуть свой польский патриотизм и лояльность к польскому государству, несмотря на то, что следователь постоянно твердил, дескать, Польши больше не существует. И еще меня очень беспокоило, как бы не попасть в категорию советских подданных.

В своем постоянном подчеркивании лояльности к польскому государству я занял позицию, которую вполне можно было назвать козельской линией: она полностью совпадала с позицией наших пленных офицеров, с их высказываниями и поведением на "беседах" с лагерными политруками. Они постоянно заявляли, что выполняли свой долг, что лояльны к своему государству вне зависимости от того, какая там была политическая система, что коммунизм им не импонирует и что они верят, наступит день, и советский народ станет союзником народа польского в общей борьбе против фашистской агрессии. Мне казалось, такой подход был не только честным, но и наиболее безопасным. И, пожалуй, наши шансы выжить значительно уменьшились, если бы советские власти стали нас воспринимать как своих заклятых врагов. Утверждение же своей верности долгу и присяге вовсе не означает враждебности Советскому Союзу. Но, с другой стороны, не меньшая опасность подстерегала нас, если бы мы вдруг стали "своими" для Советов.

Во время следствия, таким образом, я старался представить себя обыкновенным козельским пленным, подчеркивая, что меня следует, по международным традициям, отправить

в лагерь военнопленных. Я полагал, что из такого лагеря скорее можно выбраться на свободу, чем из Лубянки или из Бутырок. Сейчас я понимаю, что, хоть и считал себя знатоком СССР, тогдашние мои взгляды были более чем ошибочны. В той новой морали, основу которой положили инструкции о массовом терроре, данные Лениным и Дзержинским в 1918 году, и которая так расцвела при Сталине, всякие международные обычаи и традиции отношения к пленным теряли смысл, становились дешевле бумаги, на которой они были записаны.

Сегодня я спрашиваю себя: знали ли мои следователи о Катыни, о том, что там произошло? Конечно, они знали, что попал я в Советский Союз как военнопленный. Допускаю, что как члены аппарата НКВД кое-что знали о практике тайных экзекуций, но все же мне кажется, они не знали о судьбе, постигшей большинство польских пленных офицеров — это противоречило бы всей системе секретности, царившей в деле катынского преступления. Когда немцы организовали "центр" истребления евреев в Панарах, под Вильно, об этом знал каждый пастух, каждая кухарка, когда же наших офицеров выводили из поезда на станции Гнездово, я не увидел ни одного гражданского лица. Станция как вымерла, было сделано все, чтобы никто не увидел иностранных офицеров, даже окна автобуса, на котором их увозили от эшелона, были закрашены белой краской.

Когда гитлеровские чиновники утверждают, что ничего не знали об истреблении евреев, этому никто не верит. Если же кто-нибудь из работников НКВД будет меня уверять, что ничего не знал о Катыни, я склонен поверить ему: НКВД умел беречь тайны.

приговор

Из слов моего следователя я понял, судить меня будут внутренним судом НКВД. В конце февраля 1941 года меня вывели из Пугачевской башни и привели через внутренний

двор в какую-то комнату, где около тридцати человек ожидало своей участи. Их поодиночке вызывали в отдельное помещение, где и оглашался приговор. Большей частью они приговаривались к восьми годам лагерей, но были и "пятерки" — приговоры на пять лет. Но это в общем-то не имело никакого значения: от бывалых людей мы знали, выжившие по окончании срока получали новый приговор ОСО и новые пять — восемь лет лагеря.

Когда подошла моя очередь, некий энкаведешник, довольно интеллигентного вида, сообщил мне, что я осужден на восемь лет с защитой срока наказания со времени ареста, т.е. со времени моего этапа из Козельска, с отбыванием срока в Усть-Вымьском комплексе лагерей в республике Коми³⁴. Он также сообщил мне, что я могу воспользоваться правом обжаловать приговор в Верховном Совете СССР. Я ответил, что не намерен этим правом воспользоваться, и усмехнулся.

— Чему вы улыбаетесь? — спросил он меня.

Я ответил, что я иностранец и что моя судьба зависит не от приговора и срока, а от международной ситуации, что очень возможны такие ее изменения, которые не только принесут мне преждевременное освобождение, но и помогут оставить Советский Союз.

После оглашения приговора меня отвели в большую камеру, там около шестидесяти только что осужденных зэков ожидали отправки в лагеря. В основном это были иностранцы, но было и несколько высоких советских чиновников, представителей национальных меньшинств. Больше всех в камере было поляков и финнов. Среди поляков я встретил полковника Вацлава Коца, доктора Станислава Скшипека, экономиста и ассистента профессора Грабского во львовском университете, доцента виленского университета Яна Адамуса, ставшего позже профессором университета в Лодзи. Полковника Коца суд осудил на смертную казнь, замененную на десять лет лагерей. Ну а кроме того, были тут представители европейских и азиатских национальностей.

Всеобщий интерес вызывал японский шпион, считавший свою

миссию в России святым делом и бывший оттого страшно гордым. Но администрация не делала в отношении его никакого исключения, относясь точно так же, как и ко мнимым шпионам, которых было предостаточно среди обитателей нашей камеры. Он же был уверен, что скоро будет обменен на советских шпионов, арестованных у него на родине. С этой стороны его перспективы были лучше наших.

Мой же интерес вызвал хорошо образованный немец, историк по специальности, знаток марксистских догм и член Центрального комитета Немецкой коммунистической партии. Он приехал несколько лет тому назад в Советский Союз, посланный руководством КП лечиться от туберкулеза, и почти все время провел в Крыму, в прекрасном санатории с хорошим уходом и лечением. После лечения он некоторое время преподавал в саратовском университете немцам Поволжья. После громких процессов над собственными руководителями партии Сталин перешел к репрессиям против иностранных коммунистов. Именно в это время этого немца и арестовали; он провел около года в каком-то лагере над Волгой и теперь ожидал выдачи гитлеровцам. Меня очень интересовала его судьба и собственные его мысли о ней. Он считал, что его родина после падения Польши, Франции и Норвегии окажется достаточно милостивой, чтобы простить своего блудного сына, одураченного марксизмом.

Не раз я потом вспоминал о нем. Его шансы выжить были равны нашим, его душевная ситуация — много хуже. Мы были солдатами сражавшейся армии, он — битый и пытанный собратьями по доктрине, теми, кому он доверил свое здоровье, лечиться к которым он приехал. Ученый-марксист всегда начинает анализировать ситуацию и перспективы ее развития; я спросил о его взглядах на нынешнее положение вещей. В моем понимании советский строй был тогда в очень любопытной стадии развития. Казалось, Сталин и его ближайшее окружение не только готовы были к политическому, но и к идеологическому союзу с Гитлером. Рядовые же члены партии, сколько я мог понять из бесед в московских тюрьмах, были очень недоверчиво настроены к гитлеровцам.

В этой ситуации головы немецких коммунистов должны были стать своего рода цементом, скрепляющим отношения двух стран. В фундаменте той дружбы и союза лежали общие концепции переделки политической карты мира. Как это представлялось Гитлеру, видно из его "Майн Кампф". Если говорить о сталинской концепции, то мне вспоминается разговор с ассистентом профессора Сукеницкого в Виленском институте Восточной Европы, социал-демократом, Франчишеком Анцевичем. Анцевич внимательно читал мировую прессу и интересовался политическими анализами, исходившими из троцкистских кругов. Он считал, что стратегической целью Сталина был раздел Британской империи между СССР и странами оси Берлин — Токио — Рим. По его мнению, эта цель логически сочеталась с практикой ликвидации старых большевиков и идеологов марксизма в России. Мой немецкий собеседник был крайне осторожен в занятии какой-либо позиции, но все же из его слов было видно, что он готов искать компромисс между марксизмом и национал-социализмом.

Вернувшись к эволюции сталинизма, можно сказать, что она была прервана атакой Гитлера в июне 1941 года. Это нападение имело следствием и то, что акции немецких коммунистов, как и коммунистов из других центрально-европейских стран, резко пошли в гору, а Сталин вынужден был вернуться на позиции борьбы с фашизмом и гитлеризмом. Дождался ли мой сосед нападения Гитлера в советской тюрьме или его успели передать в руки гестапо, этого я не знаю.

ЭТАП НА СЕВЕР

В Бутырке после вынесения мне приговора я пробыл около недели. Оттуда меня сначала перевели в пересыльный пункт в Котласе, а потом — в лагерь в бассейне реки Вымь. Этап длился около трех недель и был очень тяжелым. Я ехал в одном вагоне с членами Центрального комитета компартии Казахстана. От них я узнал, что почти все члены казахского республиканского правительства были осуждены за

"буржуазный" национализм на лагеря и принудительный труд. Среди них был и москвич, начальник республиканского Госплана, за два года до того присланный на укрепление плановой работы; он тоже был осужден за "казахский национализм". В соседнем с нашим купе, если так можно назвать наши камеры на колесах, ехали азербайджанцы, и среди них преподаватель экономики из бакинской партшколы. Отдельной группой держались финские пленные, в основном младшие офицеры. Они были, видимо, в глубокой разведке в момент подписания перемирия, захвачены красноармейцами и не признаны военнопленными. Осудили их за нелегальный переход советской границы, каждый получил по пять лет лагерей. Когда мы приехали в Коми, они могли почти свободно разговаривать с местными жителями, язык которых похож на финский, хотя они и живут почти в восьмистах километрах от Финляндии.

Первое время моим соседом по купе был комдив Красной армии. Был он совсем недавно арестован и много рассказывал мне о событиях на западном фронте, о которых я ничего почти не знал — подследственные в советских тюрьмах теряют всякую связь с внешним миром. Он подробно рассказал мне об отступлении англичан под Дюнкерком, а закончил рассказ словами, что все равно немцы не выиграют войну. Разговоры с комдивом еще больше утвердили меня в убеждении, что средние и низшие слои советского общества настроены крайне антинемецки, и что они сопротивляются и будут сопротивляться всяким попыткам советско-германского сближения.

Надо сказать, в нашем эшелоне были не только политзаключенные, были и обыкновенные уголовники, так называемые "урки". Вели они себя вызывающе, немилосердно крали все, что плохо лежит, часто открыто, с криками и шумом отбирая у политических их пайки. Да и в лагере им жилось лучше, чем политическим, они имели этакое привилегированное положение, часто назначались на различные административные должности. Они были менее осторожны в своих политических оценках, даже позволяли себе критику вождей. Я

собственными ушами слышал, как один урка в бараке в Котлосе во весь голос, не скрываясь, говорил, что Сталин отравил свою жену. Еще одной характерной чертой урок был их крайний антисемитизм. Они никогда не упускали случая досадить или поиздеваться над своими солагерниками-евреями³⁵.

В Котласе я, благодаря доброте лагерного доктора, попал на несколько дней в лагерную больничку, где познакомился с эсером Ефремовым, бывшим членом Учредительного собрания, разогнанного Лениным в ноябре 1917 года³⁶. Он провел в советских тюрьмах уже около двадцати лет, а перед Котласом он сидел в одном уральском политизоляторе с Карлом Радеком. Сколько я понял из его рассказов, в конце сорокового — начале сорок первого года Радек был еще жив и даже был в неплохой форме. Радек располагал специальным разрешением иметь в камере книги на иностранных языках, не расставался с томиком стихов Мицкевича и утверждал, что это был величайший из поэтов.

Другой мой товарищ по лагерной больничке разделял довольно популярное в то время в России убеждение, что Советский Союз есть дело рук сатаны или его слуг. Вообще, есть два варианта этой теории: в одной преобладают мистические элементы, а в другой — социологические. Первый вариант утверждает, что сатана влияет на ход истории, особенно русского государства. И этот вариант нашел себе поклонников в самых разных социальных группах русского населения, от неграмотных крестьян, прятавшихся по северным лесам в XVII веке от нововведений патриарха Никона, до таких гениев, как Федор Достоевский, Владимир Соловьев и Дмитрий Мережковский. А император Петр Великий некоторыми своими современниками воспринимался не иначе как антихрист. Надо добавить, что советская действительность создавала благоприятные условия для возрождения этой теории. В моей лагерной жизни я не раз впоследствии сталкивался со случаями отказа зэков выходить на работы. Мотивировали они свой отказ тем, что-де всякая работа на советское государство — это работа на сатану. Отказники

эти чаще всего представали перед судом и получали "вышку", а решение суда вывешивалось на щите у вахты. Особенно мне запомнился случай двух монахов-отказников, которые тоже были расстреляны. Они верили, что своим мученичеством и примером они вырвут их несчастную отчизну из рук зла, правившего в России.

Второй вариант "советского сатанизма" носит, я бы сказал, более рационалистичный характер. Сторонники этой версии считали, что где-то в высших эшелонах власти есть хорошо законспирированный круг людей, сторонников сатаны, которые точно так же верят в правоту своих убеждений, как в средневековье некоторые "ведьмы" чистосердечно верили в свою связь с дьяволом. Эта версия вовсе не требует веры в некие сверхъестественные силы, она только допускает возможность существования секты служителей сатаны, не более того. Группы "сатанистов" ответственны за физическое уничтожение нескольких миллионов крестьян во время коллективизации, за уничтожение цвета командования Красной армии и многих средних офицеров перед самой войной, а также за уничтожение старых большевиков, создавших партию и ее идеологию. Мне об этой теории рассказал молодой студент-математик, осужденный за троцкистскую деятельность. Он добавил, что разговор на эту тему уже сам по себе наказуем. Рассказывал он мне об этом ночью, разговор его очень волновал, мы лежали рядом друг с другом, внимательно следя за кормушкой, которая время от времени открывалась, и через нее надзиратель пристально оглядывал спящих зэков. Несколько наших соседей не спали, и потому я боялся задать моему собеседнику ряд вопросов по его теории. Сегодня, размышляя о причинах принятия решения о катынской расправе, гипотезу того "троцкиста" не стоит схода отбрасывать. Вполне возможно, что Достоевский был провидцем, когда писал своих "Бесов".

Из Котласа нас отправили в лагпункты; ехали мы туда уже не в тюремных вагонах, а в обыкновенных теплушках. Конвой был уже не таким сильным, как ранее: мы вошли в зону тайги, где побег, да еще в зимних условиях, был про-

сто физически невозможен. Перед самой отправкой к нам посадили довольно странную пару зэков — глухонемого мужчину средних лет и молодую девушку с лицом монгольского типа. Она не понимала по-русски и единственное, что смогла мне объяснить, это то, что арестовали их в Эстонии. Получая свою хлебную пайку, глухонемой клал ее перед собою на пол, кланялся в пояс, молился и только после этого начинал ее есть. Зэки, включая урок, смотрели на эту пару с удивлением и даже с некоторой долей симпатии. Как я понял, эти эстонцы были сектантами и арестованы были за свою религиозную деятельность. Был в нашем вагоне и бородатый русский крестьянин, тоже осужденный за свою веру, но он был иного типа человеком. Когда по приезде на место нам было приказано зарегистрироваться для постановки на хлебное довольствие, он категорически отказался. По его словам, это противоречило молитве "Отче наш", в которой предписывается просить о хлебе насущном только на день сегодняшний, а не на завтра. Я помог ему в этой ситуации, объяснив администрации, что он человек глухой и неграмотный.

Во время нашего этапа в теплушках я узнал кое-что, что может заинтересовать многих, интересующихся современной советской историей. Касается это судьбы Ежова, бывшего шефа НКВД, несущего особую ответственность за вспышку террора в 1937 — 38 годах. Как раз на нарах надо мною ехал в вагоне бывший чиновник Народного комиссариата речного транспорта. Как известно, после освобождения с поста наркома внутренних дел, Ежов некоторое время был наркомом речного транспорта, и этот чиновник по службе должен был быть постоянно с ним в контакте. Незадолго до получения приговора мой собеседник был доставлен на очную ставку с Ежовым. Скорее всего, это было в подмосковной тюрьме в Сухановке, о которой ходит слава, что там признаются все, даже те, что смогли выдержать пытки в лефортовской тюрьме. Очная ставка проводилась где-то во второй половине сорокового года. Ежов, по словам моего попутчика, был в хорошей физической форме, был он одет в

свою форму, которую не снимал со времени работы в НКВД и даже подпоясан кожаным ремнем, что говорило о том, что на него не распространялись общие правила.

По вопросам на очной ставке можно было понять, что Ежова обвиняют в создании конспиративной группы и он в этом признался. Спрошенный, входил ли в эту группу мой собеседник, он ответил отрицательно, и на этом очная ставка была окончена. В результате последний не стал подельником бывшего наркома внутренних дел. Но поскольку, по мнению советских властей, участника очной ставки с Ежовым нельзя оставить на свободе, он получил свои восемь лет и был направлен в тот же лагерь, что и я. Правда, когда мы прибыли на место, нас разделили, и больше я его не встречал.

По прибытии на станцию назначения, мою группу пешим этапом отправили на лагпункт за двадцать километров от станции, где мы около получаса простояли на двадцатиградусном морозе перед лагерной вахтой, украшенной транспарантом: "Моральное возрождение преступников достигается напряженным трудом". В сумерки нас ввели в лагерную зону и направили в столовую, уставленную длинными столами и деревянными лавками вдоль них. Нам раздали баланду с маленькими кусочками рыбы в ней, но она была горячей, и уже за одно это можно было благодарить Бога. Когда, поужинав, я вышел из барака, я остановился как вкопанный — все небо в северной его части горело и переливалось тысячами разноцветных всполохов, то рождавшихся, то умиравших, растягивавшихся и принимавших самые причудливые очертания. Всполохи северного сияния так и остались в моей памяти, как отметина в жизни, ознаменовавшая ее новый этап — я стал советским зэком.

МОЯ ЛАГЕРНАЯ ЖИЗНЬ

Мое пребывание в лагере длилось со второй половины марта 1941 года до двадцатого апреля 1942 года, когда я был

освобожден и двинулся на юг. Лагерная моя жизнь делится на два этапа: первый — до так называемой амнистии и освобождения из усть-вымьских лагерей в августе 1941 года. Второй — с конца августа 1941 года по 1942 год, когда меня и Адама Тельмана, бывшего адъютанта командования львовского Союза вооруженной борьбы (ZWZ, см. примечание ¹⁷), исключили из группы освобождавшихся и отправили назад в лагеря. Тельмана освободили в январе 1942 года, а меня — в апреле по личной просьбе нашего посла в Куйбышеве Кота и министров лондонского правительства Вацлава Комарницкого и Каэтана Моравского, сделавших по моему вопросу специальное представление советскому послу в Англии.

Первый этап был более-менее сносным, второй же, т.е. осень и зима 1941 — 42 годов, — страшным. Это было время голода, мороза, доходящего до минус 50⁰C, груды замерзших трупов, сваленных на лагерном дворе, ожидающих прихода врача, который должен констатировать смерть, и всеобщий авитаминоз, худшей формой которого была пелагра — недостаток витамина Е. В январе — марте 1942 года обыденной вещью было, что некоторые не могли встать на развод — они были мертвы. Наивысшей смертность была среди украинцев, буковинских и бессарабских молдаван и среди кавказцев; русские, финны и китайцы были более живучими.

В феврале 1942 года я был в ужасном состоянии: ноги были покрыты многочисленными следами обморожений, я еле их передвигал, а о выходе на работы в лес и речи не могло быть. Я был тем, что на лагерном языке называется доходяга, и жить мне давали не более трех недель. Лагерный врач доктор Бадьян обратился к коменданту с просьбой на несколько недель откомандировать меня в госпиталь, формально — как больного, а фактически — как ассистента врача. И комендант к всеобщему удивлению легко на это согласился.

Доктор Бадьян был румынским евреем, служившим в чине поручика в австрийской армии во время Первой мировой войны, окончивший позже Венский университет и работав-

ший долгое время врачом в Черновцах. В лагерь он попал в начале 1941 года вместе с этапом бессарабских украинцев. Просьбу свою о моем переводе к нему он обосновал тем, что ему нужен человек, способный с ним объясниться по-немецки, а с пациентами — по-русски. В госпитальной канцелярии скопилась масса документов, о смерти зэков, и мы с ними расправлялись следующим образом: доктор Бадьян диктовал мне их содержание по-немецки, а я записывал русский перевод. Эта двухмесячная работа ассистентом лагерного врача позволила мне немного узнать арктическую медицину; позже, работая в ЮНЕСКО, я познакомился и с медициной тропической.

Легкое согласие коменданта на мой перевод в госпиталь стало мне понятно только после освобождения, когда я познакомился с документами о моем деле в польском посольстве в Куйбышеве. Примерно в начале 1942 года польский посол Станислав Кот получил от польских евреев, встречавших меня в лагере, подробную информацию как о месте моего пребывания, так и о состоянии моего здоровья. Не теряя времени, он обратился не в Наркомвнудел, как того требуют дипломатические обычаи, а послал депешу прямо коменданту усть-вымьских лагерей, требуя, как предусмотрено советско-польским договором, немедленно за счет посольства отослать меня самолетом в Куйбышев. Конечно, лагерная администрация не могла освободить меня без соответствующего решения высших инстанций, но поняла, чтобы избежать ответственности, нужно постараться сохранить мне жизнь. Отсюда и столь быстрое согласие коменданта на мой перевод в госпиталь, где хлебная пайка была выше (1 килограмм ежедневно), чем в лагере. Эта пайка, собственно, и спасла меня от обычной участи доходяги — смерти от истощения.

Реакцию коменданта лагеря можно понять, особенно если принять во внимание общую ситуацию в России в то время. Советский Союз вел смертельную борьбу, в успех которой мало кто верил, немцы все еще стояли у стен Москвы, хотя их первый штурм осенью 1941 года и провалился. Госу-

дарственный аппарат работал безотказно, руководимый железной рукой НКВД но, как мне кажется, и в аппарате мало верили в победу. Эмиссары польского посольства разъезжали по всей неоккупированной части страны, создавая запасы продовольствия и снаряжения, доставляемого из Америки, организовывая интернаты, проводя собрания и богослужения. Все это вместе взятое дезориентировало советскую администрацию на местах. Никто не знал, какие именно условия и полномочия даны полякам советско-польским договором. В таких условиях интерес польского посольства к еще не освобожденному узнику вынуждал лагерную администрацию, как минимум, взять этого заключенного под опеку.

В то время у меня не было информации о судьбе польских военнопленных, кроме двух случаев, которые я и хочу описать. Мне известно, что большая группа польских военных, преимущественно офицеров, принимала участие в строительстве летом 1941 года железнодорожной ветки Котлас — Воркута. Скорее всего, их было несколько сотен человек и они входили в комплекс Севжелдорлага. Я узнал об их существовании от советских зэков, которые даже разговаривали с поляками. Сам я дважды видел колонны зэков, по покрою шинелей это должны быть офицеры нашей армии. Вполне понятно, что я, не будучи расконвоированным, не мог подойти к ним ближе. Сразу же после освобождения в 1942 году я доложил об этом польским военным властям в Котласе и польским дипломатам в Кирове и Куйбышеве. Мы тогда решили, что польские офицеры, скорее всего, были освобождены после объявления "амнистии" в конце лета 1941 года, т.е. еще до того, как представители польского посольства появились в районе Киров — Котлас — Воркута. Польские военные составляли в Севжелдорлаге отдельную группу, и нам не удалось узнать, откуда они были привезены в лагерь.

Второй случай касался подхорунжего Павлукевича, которого я встретил осенью 1941 года в усть-вымьских лагерях, где он работал электриком. От него я узнал, что незадолго до ликвидации козельского лагеря его индивидуаль-

ным этапом доставили в Москву, где он провел некоторое время в тюрьме, получил стандартные восемь лет лагерей и был доставлен в лагерь. Он был русским по происхождению и играл значительную роль в русских студенческих землячествах в польских университетах. По советской интерпретации лондонского договора он не подлежал освобождению, так как договор касался только поляков. Советские власти соглашались считать польских евреев поляками, но никак не соглашались освобождать русских, белорусов и украинцев, несмотря на их польское подданство. Правда, многим из них все-таки удалось как-то выскользнуть из лап НКВД и присоединиться к армии генерала Андерса.

ПРОМЫШЛЕННОСТЬ НКВД

Я не стану подробно останавливаться на моих лагерных впечатлениях, ибо описание их вышло бы за рамки целей этих воспоминаний. К тому же в литературе и так достаточно описаний лагерной жизни. Поэтому я хотел бы остановиться лишь на некоторых моментах, которые, возможно прольют дополнительный свет на Катынскую драму.

Прежде всего, как я уже писал в своей книге "Принудительный труд и экономическое развитие" (Forced Labour and Economic Development), лагеря в сталинское время играли огромную роль в советской экономике. Доходы от лагерей намного превышали расходы, связанные с приростом национального продукта, и уже тем паче перекрывали все расходы на содержание штаба НКВД, ставшего к тому времени одним из самых крупных, если не самым крупным промышленным предприятием в мире. НКВД проводил огромные строительные работы, преимущественно в отдаленных районах, возводил дороги и каналы, вел лесопромышленную деятельность на огромном пространстве от финской границы до Тихого океана; как современные монополии, имел собственные научно-исследовательские институты, сельскохозяйственные фермы и шахты. По моим подсчетам во время моего пребыва-

ния в советских лагерях НКВД располагал более чем семью миллионами рабочих рук. И надо помнить, что это было в то время, когда НКВД испытывал огромный дефицит в рабочей силе.

Необходимость пополнения рабочей силы была немаловажной предпосылкой волны массовых арестов 1937 — 38 годов, так называемого "ежовского набора". Основной задачей НКВД в то время было максимальное использование этой рабочей силы, во всяком случае, мне так показалось во время моего почти трехлетнего пребывания в лапах этой организации. Мне рассказывали даже о таких случаях, когда специалисты, приговоренные судами к смертной казни, использовались НКВД без формального помилования. Мои сокамерники в Лубянке говорили, что часто НКВД заявляет о приведении в исполнение приговоров, хотя люди эти до самой смерти продолжают работать на предприятиях НКВД под другими фамилиями³⁷.

Производственный потенциал лагерей польских военнопленных, благодаря обилию среди пленных специалистов — инженеров, техников, агрономов, врачей и ветеринаров, — был особенно велик. Например, в козельском лагере было более трехсот врачей. И я нисколько не сомневаюсь, что этот потенциал когда-то и где-то мог быть использован советскими властями. Но самое парадоксальное, что НКВД предпочитал уничтожить польских офицеров, нежели найти способы их использования. Взгляды советских правителей, их позиция получали больший вес, чем народно-хозяйственная необходимость. Именно эти взгляды и перевесили, приведя к Катынской трагедии. Будущие историки, вероятно, найдут объяснения этим позициям, сейчас мы о них можем только догадываться.

НАЦИОНАЛЬНЫЕ МЕНЬШИНСТВА

Еще одной чертой советских лагерей, с которой я столкнулся, было значительное превосходство в них националь-

ных меньшинств, представителей неславянских национальностей из оккупированных Советами территорий — Бессарабии, Восточной Польши, Прибалтики, а также непропорционально большое число иностранцев. Впервые превосходство инородцев я почувствовал еще на этапе из Москвы в Котлас, где ехал среди казахов, татар, азербайджанцев и финнов, уже в лагере я нашел много польских евреев — большевики в 1940 — 41 году депортировали из Восточной Польши больше миллиона человек, направляя их частично в лагеря, а частично — на поселение. По подсчетам польского посольства в Куйбышеве, около тридцати процентов из числа депортированных составляли евреи. В то время в советской идеологии еще не был провозглашен официальный антисемитизм, и вывозили евреев не из расистских соображений, а лишь из-за их социального положения: большинство из них зарабатывало на жизнь коммерческим посредничеством, а это считалось в марксистской доктрине непроизводительным трудом, т.е. евреи считались "классово чуждым элементом".

Летом 1941 года, перед нападением Гитлера на СССР, в наш лагерь пришел большой этап украинцев и молдаван, привезенных из только что оккупированных областей Румынии; на некоторых лагпунктах они составляли абсолютное большинство заключенных. В лагере я узнал, что в России живет много греков, всячески подчеркивавших свое греческое гражданство, хотя многие из них никогда не были в Греции. Жили они преимущественно на побережье Черного моря, особо много их было в Одесской области. Встречал я в лагерях и персов, уроженцев советского Азербайджана. Позволю себе напомнить, что та провинция, в которой расположен нефтяной центр Баку, перешла к России от Персии только в первой половине XIX века.

Особого внимания заслуживают китайцы. В дореволюционной России было много китайцев. Занимались они преимущественно торговлей вразнос, специализируясь в основном на торговле чаем, и в своих торговых поездках доходили часто до Польши. Еще с детства я помню расхаживавших по улицам китайцев с длинными косичками и китаянок в широ-

ких шароварах. Во время революции многие из них пошли служить в Красную армию ("Совет плати, моя стреляет"), — но многие, впрочем, проявили себя и хорошими солдатами. Во всяком случае, участники польско-советской войны 1919 — 20 годов запомнили китайские отряды как хороших стрелков и отличных солдат.

В 1940 году по всему Советскому Союзу прокатилась волна арестов среди китайцев, большинство из них было арестовано по подозрению в шпионаже. Но мне все же кажется, НКВД забирал китайцев в лагеря скорее оттого, что все они замечательные работники.

После начала советско-германской войны в лагерях были созданы специальные штрафные бригады, полностью состоявшие из "шпионов" и "диверсантов", в основном эти бригады состояли из китайцев. Я, осужденный за шпионаж, также попал в одну из таких бригад. Бригада наша состояла более чем из трех десятков человек, из которых только шесть, включая бригадира-японца, этапированного с Дальнего Востока, были не китайцами; пятеро других были европейцами: два немца, два венгра и поляк. Один из венгров был родственником известного советского экономиста Варги и носил ту же фамилию^¹. Вторым был Ракоши, ставший позднее сталинским диктатором у себя на родине. Я сблизился с моими венгерскими товарищами гораздо быстрее, чем с другими членами бригады. Вызвано это было общими интересами. Ракоши часто и много рассказывал о себе. Судьба его, действительно, была интересной и насыщенной событиями: он участвовал вместе с Бела Куном в венгерской революции 1919 года, был в подполье и вел коммунистическую пропаганду в Закарпатской Руси, работал заместителем директора Интуриста в Москве и даже был Президентом Академии архитектуры СССР, хотя не имел

специального архитектурного образования и никогда до того даже не работал на строительстве. В конце концов он тоже получил свои пять лет за "подозрение в шпионаже", так что ничем, кроме меньшего срока, он от других членов бригады не отличался. Но на свое будущее он смотрел оптимистично и уверял, что в Москве есть люди, которые заботятся о нем даже в лагере. И действительно, вскоре после того нашего разговора он был назначен на один из самых привилегированных для зэков постов — начальника столовой для административного и технического персонала лагеря. Кстати сказать, питание, выдававшееся этим людям, хотя они тоже были зэками, было вполне приличным, и никак не походило на общую лагерную пайку. Значит, и заведующий столовой, несмотря на всеобщий голод, имел для себя достаточно продуктов. Будучи начальником столовой, он не забыл обо мне и тайно приносил мне немного продуктов. Однажды он даже принес котлеты, это был первый раз после моего жития в смоленской тюрьме, когда мне в руки попал такой деликатес. Венгерские же эмигранты, которым я рассказывал о моем знакомстве с Ракоши, твердят, что я единственный человек, который может сказать о нем что-то хорошее.

В нашей бригаде, работавшей на лесоповале, результаты труда оценивались не индивидуально, а по общей производительности звена. Но мы не только валили лес, но и обрубали сучья, сортировали стволы — в зависимости от их качества на погонку, сырье для бумажного производства, дрова и т.д. Нормы выработки, при которых выдавался полный паек, были непомерно высоки, и только полностью здоровый и очень физически крепкий человек мог их выполнить. А направление на работу в бригаду, занимающуюся корчевкой пней, чаще всего означало смертный приговор — так тяжела была работа и так высоки нормы.

Когда в августе 1941 года в наш лагерь прибыла группа зэков из Бессарабии, она насчитывала две с половиной сотни человек в возрасте 30 — 40 лет; проводя же в марте 1942 года статистический учет, я обнаружил, что за

прошедшее время в группе было около 70 смертей, то есть больше одной четверти. Основной причиной смерти было невыполнение нормы выработки и следовавшее за тем снижение пайка. Голодный же человек практически не способен работать на тридцатиградусном морозе и постепенно умирал от истощения.

Заключенные китайцы, несмотря на свой малый рост и кажущуюся физическую слабость, постоянно выполняли нормы и также постоянно получали полную пайку. Наш бригадир быстро понял, что от меня на лесоповале толку мало, и определил меня в китайское звено, где я занимался подготовкой "фронта работ", т.е. просто очищал от снега рабочую площадку для лесорубов. И хотя никто не занимался учетом личного вклада в результаты работы звеньев и бригад, было совершенно очевидно, моя доля была мизерной. Мои китайские товарищи должны были не только выполнять свою норму, но и мою. Но, надо отдать им должное, я никогда не слышал от них ни слова упрека. Мое мнение о китайцах не изменилось и до сих пор, это — работяги, мало требующие для себя, и очень сердечные товарищи.

Мое пребывание в лагерях в 1941 — 42 годах изменило прежнее мое мнение, что Советский Союз переживал время некоторой передышки после ежовских чисток. Это впечатление, может быть, и было справедливым, но только в отношении чисто русской в этнографическом плане территории Смоленской области. В других частях России, как мне стало очевидно из наблюдений в лагере, сила репрессии осталась прежней и после смещения Ежова. В 1940 году НКВД в поисках дешевой рабочей силы обратил свои взоры на только что оккупированные, по соглашению с Гитлером, территории Польши, Прибалтики и на отторгнутые у Румынии и Венгрии Бессарабию и Буковину. Вторым по значению поставщиком зэков в то время был Кавказ и в особенности — Азербайджан.

Национальный вопрос в Советском Союзе имеет несколько аспектов: исторический, психологический и идеологический. Истоки национального вопроса скрыты внешне ли-

беральным законодательством и марксистской демагогией. Кстати, Сталин после революции занимал пост комиссара по делам национальностей.

После моего отъезда из Советского Союза, я узнал о насильственных депортациях целых народов — крымских татар, чеченцев, карачар, кабардинцев, калмыков, поволжских немцев. По подсчетам видного советолога Роберта Конквеста, в 1943 — 44 годах в районы Центральной Сибири и на Дальний Восток было депортировано свыше миллиона человек^¹. И как водится, генералы НКВД, руководившие этими акциями, как, например, Серов, палач Литвы, получили награды и повышения. Только после речи Хрущева на XX съезде КПСС депортации были прекращены, а части депортированных было позволено вернуться на родину предков.

Естественно, встает вопрос, как определить эти депортации в психологическом и общественном ракурсе. Мне кажется, экономические интересы здесь не играли никакой роли. Напротив, насильственное вырывание из экономического механизма огромного числа производителей, отправка их в отдаленные и пустынные места была просто экономическим нонсенсом, как, впрочем, и физическое уничтожение специалистов среди польских офицеров.

Мне не представляется убедительным и официальное советское объяснение причин депортации: дескать, депортированы те народности, которые либо симпатизировали гитлеровским захватчикам, либо не противодействовали добровольному поступлению своих соплеменников на службу к фашистам. По моим лагерным наблюдениям, депортации народностей Кавказа и Казахстана начались еще перед войной, когда и речи не могло быть о добровольческих соединениях кавказцев при германской армии, когда Молотов и Риббентроп еще вели переговоры о присоединении Москвы к оси Берлин — Рим — Токио. Да и массовое добровольное вступление в национальные формирования германской армии, если

таковое было, легко объяснимо: а как же иначе должны себя были вести родичи тех осетин, ингушей, чеченцев, с которыми я делил лагерный кров и хлеб? Это была всего лишь естественная реакция населения на политику депортаций национальных меньшинств, начавшуюся еще до войны и принявшую более значительные масштабы в 1943 — 44 годах.

Но я и не думаю, чтобы мое представление, выработанное в лагерные годы, о колониальном типе мышления советского руководства давало бы достаточное объяснение этим депортациям. Русификация — характерная черта русской мысли. Еще Пушкин писал, что все устремления славян должны слиться в российском море. Лермонтов — кстати, мой любимый поэт — и Лев Толстой, участвовавшие в колониальных войнах на Кавказе, также не нашли в себе возможности осудить эти войны, хотя и придерживались взглядов, осуждающих войны вообще. Складывается впечатление, что политика русификациии характерна для исторического развития российского государства, но я не уверен, является ли это специфически русской национальной чертой. И можно привести целый ряд примеров, когда яркими проводниками подобной политики становились "инородцы", волею судеб ставшие во главе русского государства. Например, немка по происхождению Екатерина II проводила активную колониальную политику на Украине и принимала активнейшее участие в разделе Польши. В нашем столетии поляк Дзержинский так "умиротворил" Кавказ, что даже вызвал нарекания Ленина; Сталин и Берия, творцы депортаций, были, как известно, грузинами.

Но поскольку темой моих воспоминаний являются все же события в Катыни, возникает вопрос: нет ли связи между депортациями и катынским расстрелом? Ведь обе эти акции, катынское убийство и депортации, происходили под одним и тем же руководством, обе осуществлялись одним и тем же ведомством — НКВД. И тем не менее, между ними есть одно большое различие. Депортации были признаны и осуждены в известной речи Хрущева на XX съезде партии, и даже были сделаны определенные шаги в исправлении допущенных не-

справедливостей. Катынские же события так и остались не причисленными к "ошибкам" Сталина, и по-прежнему бытует версия, что польские офицеры были расстреляны немцами³⁸. Впервые эта версия прозвучала в обвинительной речи советского Генерального прокурора на Нюрнбергском процессе, но не была подтверждена в приговоре Международного трибунала. Так кто же все-таки убил польских военнопленных? В свете известного нам, ответ однозначен.

Депортации и катынский расстрел были только двумя сторонами в хорошо отлаженной политике "очищения" территорий для дальнейшей экспансии советского империализма, и вовсе не исключено, что в других действиях НКВД возвращался к этим двум акциям как к моделям поведения. Во время депортаций многие из жертв исчезали без следа, причем их путь можно проследить до определенного пункта, а дальше — неизвестность. Многие жители Восточной Польши и Прибалтики могут привести массу подобных примеров. Например, мэр Вильно доктор Малишевский, профессор гинекологии, бывший ректор виленского университета и председатель Союза легионеров доктор Яковицкий, группа луцких чиновников, в которую входил Богдан Александрович, — все они были депортированы и исчезли без следа. Кстати, среди депортированных довольно солидную группу составляли и местные коммунисты.

Как мне рассказывали в лагерях румынские коммунисты, после оккупации бывших румынских территорий советские власти прежде всего старались собрать информацию о местных ячейках коммунистической партии, о ее составе, членах, руководстве, при этом особый интерес проявлялся к получению списков коммунистов. Причем, почти сразу же после установления контакта с местными коммунистами НКВД приступал к арестам евреев-коммунистов, которых подозревали в троцкистских симпатиях. Впрочем, и все другие члены компартии подвергались чистке, а наиболее независимо мыслящие из них арестовывались.

Такой же "национальный" подход распространялся и на живших в СССР иностранных коммунистов. Сколько мне из-

вестно, большинство из них перед войной сидело по тюрьмам и лагерям, многие из них были расстреляны или осуждены "без права переписки".

врачи

Говоря о лагерях, я не могу не сказать о еще одной стороне жизни, называемой мною "цветами на гною". Когда-то давно, читая романы Ремарка о Первой мировой войне, проникнутые прямо-таки ненавистью к истреблению человека человеком, я вдруг обнаружил, что он постоянно подчеркивал еще одну сторону военного бытия — солдатское братство, дружбу и преданность между людьми. Это полностью совпадало с моими впечатлениями от тринадцатимесячной фронтовой службы в 1919 — 20 годах. Сама по себе война, с точки зрения нормального человека, абсурдна, она деморализует не только сражающиеся армии, но и все гражданское население, но в то же время благодаря ей, как цветы на асфальте, появляются новые моральные ценности.

То же самое можно сказать и о лагерном житье. Федор Достоевский, как никто из известных мне писателей, понимал и чувствовал это переплетение добра со злом. Но царская каторга в сравнении с советскими лагерями — детский лепет, и описание лагерного быта еще ждет своего таланта, равного таланту Достоевского.

И даже там, в лагерях, среди грязи и боли, можно найти людскую доброту. Я мог бы многое рассказать о взаимопомощи никогда раньше не знавших друг друга людей. Атмосфера в советских лагерях просто ужасна: голод, холод, непосильный труд, — все это просто невозможно осилить нормальному человеку. И все это следствие социалистической системы, которая, вопреки собственным теориям, создает условия для войны каждого против всех, когда только ложь, воровство и подлость могут помочь человеку выжить; это вотчина сатаны. Но и в лагерях всегда находятся лю-

ди, и среди администрации, и среди зэков, которые стараются найти все возможные пути, использовать любую лазейку в предписаниях и инструкциях, чтобы хоть чуточку облегчить жизнь, если не всем зэкам, то хотя бы некоторым из них. И если я выжил в ужасную зиму 1941 — 42 года, то только благодаря тому, что в, казалось бы, самую безнадежную минуту всегда находился кто-то, кто протягивал мне руку помощи, кто помогал бороться за жизнь.

И первыми среди них всегда были лагерные врачи. Вообще, положение врача в России всегда было особым, они всегда были наиболее отзывчивыми членами общества. Во второй половине XIX века наиболее передовые слои молодежи шли на медицинские факультеты. Воспоминания политических заключенных в царских тюрьмах часто подчеркивают положительную роль врачей. Советские врачи моего времени, т.е. тридцать лет тому назад, тоже еще не растеряли этих качеств, хотя и были тоже зэками. Обычно они находились под строгим контролем кого-нибудь из "вольняшек", чаще всего какого-нибудь полуграмотного партийца или медсестры-недоучки, но если и под этим надзором врач мог облегчить чью-то жизнь, он это делал, даже если ему самому грозили репрессии.

Особо мне запомнился один из таких врачей — доктор Орлова, вдова расстрелянного вместе с Тухачевским командующего советским флотом адмирала Орлова. Она была "ЧС", то есть член семьи "врага народа", которые обычно также получали свои десять лет и высылались в лагеря. Из ЧС в мое время в усть-вымьских лагерях еще сидела сестра Абеля Енукидзе, многолетнего секретаря Совнаркома и секретаря ЦК ВКП (б), репрессированного во второй половине тридцатых годов. Кстати, по делу Тухачевского были репрессированы не только его мать, жена, сестры и малолетняя дочка, но и две его предыдущие жены. Дочь и сестры Тухачевского выжили и принимали участие в торжественном собрании в военной академии имени Фрунзе в Москве в 1963 году по случаю реабилитации маршала Тухачевского.

Доктор Орлова оставила у меня впечатления типичного

врача-общественника, глядя на нее, я живо представлял себе тех молодых людей, шедших учиться медицине только ради того, чтобы потом пойти в народ. Она мне еще напоминала вдову одного из идеологов польских легионеров, бывшего командира виленской Первой дивизии легионеров Адама Скварчиньского, вышедшую после его смерти замуж за его брата и хорошо известную в Вильно за свою деятельность по попечительству детей.

Не только я, но многие из выживших в холодную зиму 1941 года лагерников Усть-Выми, обязаны своею жизнью доктору Орловой. Я уже писал о той высокой смертности, которая была в наших лагпунктах той зимой и о которой я имею точное представление, так как занимался ее учетом, работая ассистентом лагерного врача. Кстати сказать, высокая смертность озаботила и лагерные власти, отвечавшие за производительность труда заключенных, и есть основания говорить и о заинтерсовании этим вопросом самого Берия. Как бы то ни было, но власти северных лагерей провозгласили новый лозунг: восстановление рабочей силы. Сразу же после этого лагерная администрация направила доктора Орлову в поездку по различным лагпунктам. Ее задачей было нахождение причин высокой смертности заключенных и разработка методов ее снижения. Результатом этого было решение о выделении заключенным полного пайка вне зависимости от процента выработки. До этого лагерные врачи могли ходатайствовать о выдаче полного пайка зэкам, выполнявшим менее 30 процентов нормы, но были ограничены определенным, весьма незначительным числом разрешенных ходатайств. Теперь их возможности были значительно расширены. Но это решение администрации вовсе не было актом милосердия, оно было обусловлено прежде всего беспокойством о повышении производительности труда зэков. Правда, врачи использовали данные им полномочия и для спасения тех, кто уже не мог полностью восстановить свои силы и стать полноценным работником.

Из моих несколько довольно коротких бесед с Орловой я понял, что она изо всех сил хотела и старалась помочь

всем тем тысячам людей, которые попали в ужасающие условия северных лагерей. И зеки ценили ее за это; я собственными глазами видел, с каким уважением, почти любовью ее встречали обитательницы женского барака.

О гуманизме русских врачей я слышал и от моих товарищей по козельскому лагерю, бывших в советских госпиталях. Многие из наших офицеров попали в плен ранеными или больными и первоначально были направлены в госпитали. Все они с большой теплотой вспоминали о врачах и обслуживающем персонале. Конечно, в семье не без урода, и были исключения и среди врачей. Мое мнение основано на личных наблюдениях, часто случайных, и тем не менее они помогли мне понять психологию некоторых социальных групп того времени. Я знаю, что советские органы госбезопасности, как и гитлеровское гестапо, организовали специальные медицинские бригады, способные на любую жестокость, на любую подлость, но мое впечатление от встречи с врачом НКВД на Лубянке все же было неплохим.

Я не могу сказать, как за прошедшие годы изменился нравственный облик советских врачей и других социальных групп, но мне кажется, в советском обществе всегда есть силы, противоборствующие подлости. Во всяком случае, Солженицын в своих очень реалистичных повестях выводит врача пятидесятых годов скорее положительным героем.

ТОТ, КОТОРЫЙ РАДОВАЛСЯ^¹

В самое тяжелое время моей лагерной жизни, зимой 1941 — 42 года, я находил много душевной поддержки в разговорах с ленинградским художником, открывшим для себя в лагере Бога, хотя до этого, на свободе, никогда не бывшего приверженцем ни одной религии. Его фамилия выпала из па-

мяти. Впрочем, в лагере его никто и не называл по фамилии, а обращались по имени-отчеству: Николай Петрович, или просто называли — "художник".

В его манере поведения, в жестах, лице было что-то, что сразу же выделяло его из толпы голодных, озверелых и отупелых людей. Трудно сказать, какого он был возраста: то он выглядел на шестьдесят лет, а то — на тридцать. Волосы у него были белесые, с золотистым оттенком, напоминающие цвет спелой пшеницы, и трудно было понять, то ли это седина, то ли это их настоящий цвет. Лицо его было бледным и немного усталым. Это вполне могло быть лицо молодого, но измученного человека. Глаза — цвета северного неба, чуть голубоватые, смотрящие не только на людей и мир, но и как бы проникающие во внутреннюю суть предметов. Позже я узнал, что было ему под шестьдесят.

Перед Первой мировой войной он жил в Париже и часто выставлял там свои работы. В тринадцатом году он вернулся в Россию и поселился в Петрограде. Он вращался в основном в аристократических кругах, был при дворе и даже писал портреты великих князей. Революция не стала для него личной катастрофой: новый режим не расправлялся с художниками, а напротив, старался окружить их возможной заботой. Главой Народного комиссариата просвещения и культуры был Луначарский, хорошо ему известный по парижским кафе, заказов тоже было более чем достаточно. Так было до самого 1937 года, когда сотни тысяч людей пошли в лагеря, был арестован и Николай Петрович. Ему не было предъявлено обвинения, он не был на допросах. Просто однажды к нему пришли энкаведешники и заявили, что как социально опасный элемент он высылается на пять лет в исправительно-трудовые лагеря.

Попал он в лагерь, занимающийся лесоповалом, но по возрасту и по состоянию здоровья он был признан там инвалидом первой группы. Это означало, что его не посылали на работы в лес, а использовали на внутренних работах, в зоне. Собственно, это положение инвалида и позволило ему продержаться в лагере больше трех лет.

По правилам НКВД каждый заключенный должен использоваться более-менее по своей специальности, и Николаю Петровичу старались давать художественные работы. Надо ли покрасить пол в чьем-то кабинете или окрасить свеженастланную крышу — везде посылали его. Все эти виды работ считались "художественными". Ну а помимо того, его использовали также и на кацелярской работе в отделе лагерного нарядчика.

Использование на легких работах было его удачей, второй удачей было обладание одеялом. Было это толстое стеганое ватное одеяло, часто встречающееся в домах со средним достатком, довольно грязное, но вполне годное. Николай Петрович считал его своим главным спасителем. На дворе стояла суровая северная зима, температура нередко падала ниже 40-50 градусов мороза, барак наш был построен кое-как, со множеством щелей, через которые постоянно проникал внутрь холод, сквозняки гуляли между нарами, а отапливался барак единственной буржуйкой, которая давала слабенькое тепло вокруг себя, дальше было не теплее, чем на улице. И одеяло спасало своего владельца от холода, сохраняя тепло тела. Одновременно оно было и предметом его постоянной заботы: барак был населен урками, и сохранить имущество было не так-то просто. Да плюс еще извечная любовь урок терроризировать политических, отбирая у них пайки, сгоняя с лучших мест на нарах и воруя их вещи. Одеяло же было вещью сразу же бросавшейся в глаза и сохранить его было в самом деле нелегко.

Свободное время Николай Петрович проводил просто сидя на своем богатстве, а перед выходом на работу его полностью захватывал поиск наиболее безопасного места, где можно было бы спрятать свое сокровище. Собственно, эта его постоянная озабоченность сохранностью одеяла и стала поводом сближения и даже дружбы. Я был в то время освобожден от выхода на работы из-за обморожения ног. Да и какие там работы, если я и несколько шагов мог сделать с огромным трудом и почти все время проводил сидя на одном месте. Я охотно согласился стать хранителем одеяла.

В бараке был еще один освобожденный от работ зэк, так что у Николая Петровича была полная гарантия, что его драгоценное одеяло ни на минуту не останется без внимания.

Постепенно так сложилось, что, возвращаясь с работ и забирая одеяло, Николай Петрович некоторое время рассказывал мне о себе, о жизни. Честное слово, это были светлые минуты в моей жизни. Слушая его, мне становилось легче и покойней на душе, казалось, что окружающий нас мир хотя и реален, но не в нем причина вещей и их смысл. Правда где-то рядом, надо только стараться приблизиться к ней, жить по ней. Постепенно, день за днем, Николай Петрович излагал мне свою философию жизни. И неисчерпаемой темой его размышлений и бесед была Нагорная проповедь.

— Я радуюсь, Станислав Станиславович, — сказал он мне однажды, — я все еще радуюсь.

— Чему вы радуетесь?

— Да вот видите, в Писании сказано: "Благословенны страждующие, ибо возрадуются". Вот от этого я и радуюсь Ведь мы на самом дне унижения и горя, и выход отсюда может быть только один — к радости и счастью. Они (о советском режиме Николай Петрович всегда говорил они) вот сейчас заставляют всю Россию зубрить основы диалектического материализма, но диалектика это не только закон мира материального, но и мира духовного. И, значит, терпение на каком-то своем этапе переродится в антитезу, в радость, нужно только освоиться в терпении, стать его частью. Мы просто не представляем, сколько радости, сколько счастья уготовано нам за вынесенное здесь, вот этому я и радуюсь. В другой раз темой его беседы стало благословение.

— "Благословенны нищие духом, ибо их Царствие Небесное". Что это значит, нищие духом? — начал он. — Вы думаете, что это неграмотные, необразованные или те, кто не может понять сложных вещей? Вовсе нет, это те, кто покорно живут в своих ячейках, воспринимая все с радо-

стью и покорностью. Нищета духа это не то, что имеем или не имеем, это то, чего мы желаем. Можно быть бедным, как церковная крыса, но не быть нищим духом. Знаете, я до сих пор никак не могу избавиться от некоторых юношеских мечтаний. Еще будучи в Париже, мечтал поехать в Америку и открыть собственную мастерскую, да вот война помешала, и, знаете, до сих пор все о том мечтаю, все надеюсь, что еще поеду. Значит, еще не стал нищим духом. Да еще вот это одеяло, я бы не заботился о нем так, если бы был убогим. Но если бы мне удалось избавиться от всех этих мечтаний, радость моя стала бы только чище и сильней.

Другой основой философии Николая Петровича была убежденность, что жизнь прекрасна. Когда он мне сказал об этом в первый раз, я ответил ему:

— Да, но только не здесь.

— И тут тоже. — отозвался Николай Петрович. — Вот выйдите из барака и посмотрите, как чудесно северное сияние. Вот это и есть проявление абсолютной красоты. И разве не стоит жить только ради того, чтобы это видеть?

Но он видел красоту жизни не только в радующих глаз природных явлениях. Красота бытия была еще, по его мнению, и в движении человеческой души, в людских отношениях, в тех связях, что образуются между людьми. Из разговоров с Николаем Петровичем я знал, что он был дважды женат, что обе его жены живы, но я так и не узнал — сам он никогда об этом не говорил, а я не спрашивал, стыдясь своего любопытства, — был ли он причиной развода или его бывшие жены чем-то провинились перед ним. И все же, когда он мне рассказывал о своей жизни, обеих женщин он вспоминал с огромной теплотой и сердечностью и верил, что еще увидит их.

Николай Петрович, его поведение, его разговоры как бы прибавляли мне веры, давали понять нечто сакраментальное в этой жизни, помогали перенести все тяготы лагерного существования. Наши тела были покрыты язвами, ноги обморожены и распухли, вокруг нас царствовала ненависть и грубость, а его разговоры были мягки и наполнены добротой.

Меня часто преследовало ощущение ожидания, что вот сейчас поднимется покров и мы поймем тайны зла и тайны ожидания.

Николай Петрович как бы вливал в меня веру и оптимизм, но я часто и противоречил ему. Впрочем, скорее только для того, дабы спровоцировать его на новые беседы и отвечать ему на его рассуждения:

— Мы живем во вшах, грязи, голоде и холоде, но это еще не самая худшая сторона нашей жизни. Хуже того, что здесь человек потерял всякую ценность, что мы не ценим самих себя и никто не ценит нас. Вы только посмотрите на лагерных женщин. Я сам воевал на двух войнах, хорошо знаю солдатский язык, но никогда в жизни я не слышал таких слов и таких разговоров, какие без зазрения совести произносят они. Каждая из них готова отдаться повару, и вовсе не оттого, что голодна, а от того, что повар в лагере — фигура весьма влиятельная. А ведь на воле они были матерями и женами и прекрасно знали, что такое женская гордость. Или взять отношение к больным и ослабшим солагерникам, к доходягам, ведь каждый готов их ударить, отобрать пайку, согнать с лучшего места, оттолкнуть от печки, чтобы сесть самому. Знаете, это как в детстве, я помню видел, как куры заклевали больного цыпленка, подошедшего к ним, чтобы поклевать зерна. Я видел много страшных вещей, видел, как у живых людей гранатой разрывало животы и как оттуда выпадали кишки, но вот их подобрали санитары, и я уже забыл о них, но о том цыпленке я помню. И сегодня я вновь вижу его, только в человеческом обличии доходяги. Или вот, посмотрите на теснящихся вокруг нас, прислушивающихся к нашему разговору в надежде услышать что-то, о чем можно будет донести лагерному оперу. Где же здесь красота?

Николай Петрович на минуту задумался, и, подняв на меня свои голубые глаза, сказал:

— Вы, Станислав Станиславович, нарисовали правдивую картину, но неполную. Да, несчастья часто открывают человеческую подлость, но столь же часто они открывают и

благородство человеческой души. Красота человека особенно видна на фоне мерзости, но мы так углубились в самих себя и в свои переживания, что просто не хотим ничего видеть вокруг. Все, что вы сказали, верно, но где в вашей картине место для Надежды Алексеевны, для сектантов, для старого анархиста, заведующего баней... Почему вы ничего не сказали о них?

Я и в самом деле совсем забыл об этих людях. Надежда Алексеевна была еще молодой женщиной, ей было около тридцати лет, работала она помощником бухгалтера. Я не был знаком с ней близко, знал только, что после ареста где-то на Урале у нее остался муж и двое детей. Сидела она за то, что неосторожно высказалась о культе Сталина, и НКВД без всякого следствия выслал ее как социально-опасный элемент на пять лет. Она была совершенно непохожа на других женщин. Молчаливая, она постоянно опускала глаза, но если поднимала их на собеседника, то его сразу же наполняло чувство, что живет она в другом мире, в ее присутствии никто не решался произнести ни единого грубого слова. Была она без сомнения красива, но просто невозможно себе представить, чтобы кто-то из мужчин обратился к ней с предложением, которое другим женщинам делалось без стеснения, прямо на людях. Было в ней что-то, что вызывало уважение, и люди относились к ней по-особенному. Она же радовалась каждой встрече с Николаем Петровичем, это были родственные души.

Сектантами в лагере называли двух баптистов: пожилого, лет шестидесяти, и молодого парня, лет двадцати пяти. Были они обыкновенными русскими крестьянами, работали на общих работах и никогда не старались их избежать. Ну а поскольку с детства были они приучены к тяжелому ручному труду, им удавалось выполнять нормы и житье их было более-менее сносным. Не были они единственными, посаженными за веру в нашем лагере, не были они и единственными баптистами, но они отличались своим отношением к солагерникам. Каждого они воспринимали как равного, как человека, и каждому старались помочь как только могли.

Особенно бросался в глаза младший из них — молодой, полный физической силы мужчина, прекрасный работник, с глазами, наполненными доброжелательностью и сочувствием. Он мне напоминал виденную некогда икону св. Иоанна Богослова.

Я не упомянул этих людей в своих словах оттого, что мне они казались исключением, не отражающим лагерной действительности.

Николай Петрович отгадал мои мысли:

— Знаете, роль такого рода людей в нашей жизни гораздо больше, чем вы себе представляете. Поймите, Россия — страна исключительная, страна, в которой правит сатана. Вы зря улыбаетесь. Ваша усмешка — следствие вашей сверхрациональной цивилизации. Вы ведь, Станислав Станиславович, уже столько времени провели в России, неужели вы не почувствовали, как на каждом шагу видится сквозь реальность его отвратительная морда?

Но, — продолжил Николай Петрович, — он не победит, а будет побежден, и именно потому, что есть такие люди, как Надежда Алексеевна, сектанты, старый анархист. Дьявол боится чуткости людской. И неважно, какую веру исповедуют эти люди. Я даже не знаю, верующая ли Надежда Алексеевна, анархист же верует как-то по-своему, даже трудно понять, во что. Неважно и то, грешен или безгрешен человек, все мы грешны, но важно то, что в каждом из этих людей есть частица искры Божьей, Его милость и воля к сохранению этой милости. И много еще на Руси людей с чистыми сердцами, гораздо больше, чем вы себе представляете. И о них сломает себе голову царящее над нами зло. Знаю, так будет, и я рад этому.

Есть в русском языке комбинация из двух слов, странно звучащая в переводе на другие языки — светлое пение, — после небольшого раздумья продолжал Николай Петрович. — Это, как ангельское пение, как песнопения в Пасхальную ночь в наших церквах: тихое и ясное пение победившего зло Добра. Мне часто кажется, я слышу это пение. Мне часто снится церковь, освещенная мягким светом свечей,

расшитые золотом убрания священников и это тихое, радостное пение. И на душе становится так светло, так сладко, что радость не уходит и после пробуждения.

Спустя несколько дней после нашего разговора случилось следующее. Я увидел Николая Петровича, идущим в его потертой телогрейке, в старых галошах, несущего свой обед и изо всех сил старающегося не упасть и не пролить баланду на скользком утоптанном снегу. Он бережно и крепко обеими руками держал миску и трехсотграммовый кусок сырого черного хлеба, а на лице его было выражение чуть ли не преклонения перед этим кусочком хлеба.

Надо сказать, в ту страшную зиму это было нормальным явлением, многие зэки страдали психозом на почве недостатка хлеба, многие целовали его, называли ласковыми именами. Некоторые даже охотно меняли полученную в пайке рыбу на кусочки хлеба, меньшие по своей калорийности, чем рыба. Причем, относилось это исключительно к хлебу, не было и намека на подобное уважение к другой пище. На лице Николая Петровича было прямо-таки восхищение перед этим маленьким кусочком печеного теста и жмыха.

И в это самое мгновение проходивший мимо урка, мужчина огромного роста и, видимо, недюжинной силы, быстрым жестом выхватил у него хлеб. Николай Петрович попробовал отстоять свое богатство, но от сильного удара упал на землю, а урка быстро скрылся за углом ближайшего барака.

Я подбежал к нему. Он лежал на земле и тихо плакал. Я стал помогать ему подняться. Падая, Николай Петрович поранил лицо над правым глазом и кровь маленькими капельками стекала мне на руки и на снег. Он продолжал плакать. Я взял его под руку и повел в наш барак. Он постепенно пришел в себя, увидел, кто его ведет и что сам он плачет:

— Станислав Станиславович, вы не думайте, что я плачу. Может, так оно и есть, но это выходит само собой, в душе я рад: все к лучшему, и мир прекрасен...

Я не ответил, отвел его в барак и укрыл его бесценным одеялом.

Через несколько дней меня забрали в больничку, а потом пришло освобождение. Больше я не видел Николая Петровича, человека, который радовался.

анархист

Было ему лет около шестидесяти, и во время революции был он уже вполне сознательным, взрослым человеком. Сейчас уж не помню, кем он был по профессии, но кажется, что работал рабочим на текстильной фабрике. Как-то случилось ему прочитать нелегальную брошюрку о взглядах Петра Кропоткина, апостола русского анархизма, одинаково отрицавшего и царскую власть, и диктатуру пролетариата, и марксистскую диалектику, чем заслужил еще до Первой мировой войны враждебность Ленина, с которым часто встречался в эмиграции.

Мой лагерный товарищ смог войти в контакт с Кропоткиным, жившим за границей после удачного и смелого побега из Петропавловской крепости. Он глубоко проникся идеями князя-бунтаря и утверждал при каждом удобном случае, что любая организация — профессиональная, религиозная или государственная — только подавляет человеческую индивидуальность, мешая ее самореализации. Он был верующим и считал, что каждый свободный человек должен найти свою дорогу к Богу.

До революции он не раз сидел за свои взгляды, но каждый раз возвращался на свою работу и вновь пропагандировал анархизм. И только после воцарения большевиков он надолго попал за колючую проволоку. Он был убежден, советский режим — самый подавляющий из всех, известных истории. Он никогда не таил своих взглядов, и, что странно, это ему сходило с рук. Без сомнения, он принадлежал к числу тех людей, жизнью которых правит идея.

Был он лагерным ветераном, и окружающие, и начальство относились к нему с некоторой долей уважения. Да и было за что уважать его, он ведь выжил в аду Беломорканала.

И в то время был своего рода обычай давать более легкую работу прошедшим через Каналстрой, ну и мой приятель получил одну из таких работ — стал начальником сушилки.

Была это небольшая землянка, построенная обок бани и выполнявшая двойную функцию. Сушили там одежду работавшие в лесу, в глубоком снегу, и проводили дезинфекцию. Каждый вечер специально поставленный человек от каждого барака приносил ему мокрую одежду и валенки, а утром, еще до подъема, он получал их назад сухими. И если сушка одежды нареканий не вызывала, то дезинфекция была просто ни к черту. Тепло от сушилки было недостаточным, чтобы убить вшей, и они, кажется, после такой дезинфекции даже лучше размножались. После получения приказа производить секции умерших сушилка стала выполнять еще одну функцию — размораживание трупов перед вскрытием, ведь они были просто каменными, на дворе стояли тридцатиградусные морозы. Когда же лагерный врач собирался проводить вскрытие для выяснения причин смерти, привозили трупы в сушилку и складывали на дне дезинфекционной камеры. Обычно это занимало несколько часов, но бывало, что трупы лежали в сушилке и по нескольку дней. Вход в сушилку зэкам был запрещен, конечно, кроме тех случаев, когда приносили они одежду для сушки или дезинфекции.

Однажды он мне сказал, что по его наблюдениям сушилка не только дезинфицирует одежду, но и лечит людей. Ведь умирают не только от голода, но и от холода, от которого некуда скрыться. Ему казалось, что если несколько часов полежать на дне дезинфекционной камеры, где не очень горячо, то ослабевший организм начинает лучше сопротивляться холоду арктической зимы. Вот он и старался между трупов положить и живого доходягу, чтобы хоть как-то ему помочь.

Я тоже по его совету стал проходить такой курс лечения. И, честное слово, так было приятно чувствовать растекавшееся по всему телу тепло, что даже забывал о лежавших рядом покойниках, а выйдя через несколько часов на улицу, мороз мне уже не казался таким сильным.

Однажды пришли за трупами. Двое здоровых мужиков тащили их за ноги из камеры так, что головы покойников гулко стучали по полу. Я лежал тихонько, надеясь, что меня не заметят. Но один из мужиков схватил меня за ноги и потащил, я чуть дернулся, а он, посмотрев на меня, сказал напарнику:

— Смотри-ка, этот-то отогрелся и ожил. — И потащил меня дальше. Я рванулся изо всех сил и убежал из сушилки. Против моих ожиданий, инцидент остался без последствий, и я изредка продолжал приходить греться.

Лечение мое среди оттаивавших покойников длилось около двух недель, потом меня перевели в больничку. Пожалуй, тепло сушилки действительно спасло меня, в те две недели я чувствовал себя особенно слабым, просто на грани жизни.

После двухмесячного пребывания в больничке пришел приказ о моем освобождении по так называемой "польской" амнистии. Я не смог проститься со старым анархистом и поблагодарить его за доброту, но у меня надолго осталось в памяти воспоминание о людской сердечности и товариществе. Я никогда не забуду всех, с кем мне довелось встретиться в усть-вымьских лагерях.

ОСВОБОЖДЕНИЕ

Примерно 20 апреля 1942 года администрация нашего лагпункта получила приказ отправить меня в управление усть-вымьских лагерей для оформления моего освобождения. И хотя мне надо было проехать всего около пятидесяти километров по железной дороге, поездка эта была самой тяжелой из всех, что довелось мне испытать в советских лагерях и тюрьмах. Было это поздним вечером, шел дождь со снегом и дул пронизывающий насквозь ветер. Состав, на котором я ехал, был прицеплен к допотопному паровозу, построенному, пожалуй, еще в прошлом веке. Ехал я на открытой платформе среди каких-то тюков, сидя прямо под открытым небом, а конвойные и кондуктор расположились в небольшой

будке. Я попросился в будку, там было достаточно места, но конвойный ответил, что такого и быть не может — возить зэка вместе со свободными людьми. Так я и ехал, два часа под мокрым снегом и ветром, мои бушлат, телогрейка и ватные штаны промокли до нитки, а сам я замерз так, что зуб на зуб не попадал.

На следующий день выдали мне новые документы, где всякий раз перед фамилией было написано гражданин, и билет до Котласа, где был представитель польского посольства, занимавшийся освобожденными из лагерей польскими гражданами. Ну а чтобы я лучше представил условия жизни в лагерях, дали мне новую обувь и бушлат. В то время в поезда не пускали без предъявления справки о прохождении санобработки, и мне, чтобы избавиться от вшей и получить справку, надо было пойти в лагерную баню. И вот, когда я и группа зэков в костюмах Адама стояли в ожидании нашей одежды из прожарки, пришла инспекция во главе с каким-то большим тузом НКВД. Он, как оказалось, прекрасно знал, кто я есть, и строго выговаривал заведующему баней, что моя одежда обрабатывалась вместе с одеждой зэков, — ведь я был уже вольный человек. Тогда я узнал, что вошь вольного стоит гораздо выше вшей зэков и достойна быть убитой только среди своих вольных собратьев. Я еще раз почувствовал, как унижены заключенные в новой, сталинской России и как это привилегированно в стране рабочих и крестьян — быть вольным человеком.

Через несколько дней, приехав в Котлас, я увидел на станции человека в военном мундире с нашивкой на рукаве — Poland. Это был офицер создававшейся в Советском Союзе польской армии, встречавший освободившихся из лагерей сограждан, дававший им необходимую информацию и посылавший некоторых из них в Среднюю Азию, где формировал свои части генерал Андерс. Он направил меня к пристанционным баракам, где мне должны были выправить документы и дать денег на дорогу. Первое, о чем я его спросил, это о судьбе моих товарищей по козельскому лагерю. Я думал, что они должны составить костяк новой польской

армии, о которой я уже знал из иногда попадавших в лагерь газет. Офицер же ответил мне, что о судьбе большинства козельских пленных ничего не известно, как и о судьбе тех, что были в лагерях в Старобельске и Осташкове, что только небольшая их группа находится сейчас в Грязевцах. Да и вообще, не досчитываются почти десяти тысяч пленных офицеров. По его словам, всем представителям польского посольства, всем офицерам поручено собирать информацию о судьбе пропавших офицеров, но пока ничего конкретного не известно. Под конец же он мне сказал, что мне, видимо, крупно повезло, что меня арестовали и направили в Москву, в посольстве очень сомневаются, что остальные мои товарищи по козельскому лагерю живы.

Барак, в котором размешались только что освободившиеся поляки, располагался метрах в четырехстах от стании. Было в нем несколько помещений, где нашли себе крышу над головой около трехсот приехавших с севера бывших заключенных. Был уже вечер, мне дали тарелку супа и сказали самому найти себе место на нарах. На следующее утро меня разбудило пение, в соседнем помещении кто-то хором распевал молитвы. Я быстро оделся и направился принять участие в службе. Но я подоспел к самому концу утрени. И все равно я был счастлив — это была моя первая легальная служба после "катакомбной" мессы в Козельске в конце 1939 года.

Когда я пришел за подорожной в транспортный отдел нашего представительства, мне сказали, что меня уже давно ждут и что сначала мне надо поехать на встречу с полномочным представителем польского посольства на севере России, который очень хочет переговорить со мною лично. Получалось, что перед поездкой к Андерсу мне надо заехать в Киров. Мне выдали подорожную, и следующим утром я выехал на встречу с польским представителем.

В Кирове меня встретил с распростертыми объятиями Отто Пэр, известный в предвоенной Польше социалист, работавший адвокатом в Грудзиондзе, а сейчас — полномочный представитель польского правительства и посольства на севере

европейской России. Он сразу же поведал, что мое освобождение было главной задачей его миссии, что постоянно получал об этом напоминания от посла Кота в Куйбышеве и от лондонского правительства. Более того, по его словам, на этот счет проводились даже специальные переговоры между нашим правительством и советским послом в Лондоне.

Представительство располагало большими запасами присланных из Америки консервированных продуктов и одежды. И первым шагом Пэра было поручение кладовщику принести мне со склада белье, одежду, пальто и т.п., а меня он попросил выбросить все мои лохмотья. Я поблагодарил его, но со своей лагерной одеждой расставаться не торопился — валенки, бушлат, телогрейка и стеганые штаны, все это, на мой взгляд, как нельзя лучше спасало от холода на русском Севере. Не зря же монголы и другие местные народности веками пользовались именно этой одеждой. Ну а помимо того, если бы мне их удалось сохранить, все эти вещи в будущем были бы чем-то вроде сувенира и напоминания о времени, проведенном мною в лагерях.

Пэр сказал, что, по его наблюдениям, все освобожденные ни в какую не могут расстаться со своей лагерной одеждой, для них это прямо богатство какое-то. И ему хотелось сразу же сломать во мне то типичное для советского зэка отношение к теплой одежде, которым я уже успел заразиться. Еще со склада мне выдали несколько банок консервов, ну и плюс к тому я получал паек в бараке, который тоже был под началом представительства.

Я, конечно же, сразу понял, что заинтересованность в моем освобождении вовсе не значит, что я так уж необходим Польше. Просто это был первый случай обнаружения живого человека из пропавших без вести офицерских лагерей. Ведь известна была судьба только тех примерно 150 офицеров, которых из Козельска направили этапом в июне 1940 года в Грязовец и Павлишев Бор, остальные исчезли без следа. Их искали, но безуспешно, со времени подписания советско-польского договора 1941 года. Правда, были известны несколько "амнистированных" офицеров,

но они были арестованы еще до ликвидации лагерей военнопленных и, естественно, ничего о судьбе этапов не знали. Я же был первым пленным, которого удалось найти и который мог пролить хоть какой-то свет на их судьбу. Мой случай и в самом деле был исключительным: 30 апреля 1940 года я был в ликвидационном этапе, но не был расстрелян, не был и в Грязовце, и только после объявления "амнистии" полякам мои следы обнаружились в Коми АССР. Вполне естественной была надежда польских властей узнать от меня хоть часть событий апреля 1940 — апреля 1942 годов, которые Сталин, Молотов, Берия и Меркулов держали в большом секрете.

Как я и предполагал, Пэр стал расспрашивать меня, что мне известно о польских офицерах. Я рассказал ему то, что несколькими днями позже письменно изложил в рапорте на имя генерала Воликовского, шефа польской военной миссии при советском правительстве. Выслушав меня, Пэр понял, что я не только не развеял мрак над всей этой историей, а, напротив, сделал ее еще более туманной. Особенно озадачило его мое заявление, что большая часть эшелонов с польскими пленными шла на запад и задерживалась на некоторое время в районе Смоленска, и предложил не мешкая все это рассказать послу. Что же до того, что я как призванный на действительную военную службу и не освобожденный от нее должен явиться в ближайший военный комиссариат, то это дело поправимое. После встречи с послом в Куйбышеве, куда был эвакуирован из Москвы дипломатический корпус, я смогу отправиться в Среднюю Азию и присоединиться к формировавшимся там польским частям.

— Да и кроме того, организация поездки в Среднюю Азию, это не такое простое дело, как вам может показаться, — добавил Пэр. — Мы так поставили вопрос, что им некуда было деваться, и они вас освободили: текст советско-польского договора четко говорит о необходимости освобождения всех польских граждан из тюрем и лагерей. Не могли они и сказать, что ваше место пребывания им неизвестно — мы представили полную и исчерпывающую информа-

цию на этот счет. Но я опасаюсь, что, если мы вас сейчас же направим к Андерсу или в Куйбышев, вы никогда туда не приедете. Ну а для того, чтобы ваша дорога прошла без эксцессов, нужно время, нужно добиться от НКВД для вас документов и т.д.

В течение моего почти двухнедельного пребывания в Кирове я убедился в способностях Пэра вести дело с советскими властями. Странно, но что особенно поднимало его авторитет, так это его немецкий акцент и слабое знание русского языка. Из-за этого акцента, полученного им во время службы в австрийской кавалерии в Первую мировую войну, местные советские чиновники приняли его за американца, приехавшего помогать полякам, и относились к нему с особым уважением: СССР и США были союзниками, положение обязывает. На самом же деле Пэр перед самой немецкой оккупацией перебрался в Восточную Польшу, где был интернирован советскими войсками и отправлен в ссылку, откуда он перешел позже на службу к польскому правительству и получил место в польском посольстве.

Он хорошо пользовался тем преклонением перед Западом, которое отличало советских чиновников. Мне кажется, что это преклонение было характерной чертой сталинской эпохи. Такой же характерной, как и неприязнь к интеллигенции, способной все критиковать и высмеивать. Все это часто проявлялось довольно странным образом: с одной стороны, НКВД сажал западных коммунистов, приехавших в Советский Союз, на "родину мирового пролетариата" искать защиты и спасения от фашизма, и привилегированным положением на Лубянке арестованных жителей Центральной Европы, если обнаруживалось их аристократическое происхождение, — с другой. "Новый класс", приведший Сталина к вершинам абсолютной власти, был насквозь пропитан чувством собственной неполноценности. Этот "новый класс" отгородил Россию глухой стеной не только от капиталистического Запада, но и от революционного движения на Западе. Ну а те, кто имел какие-либо контакты с Западом еще во времена НЭПа, участники гражданской войны в Испании и иностранные ком-

мунисты либо пошли в тюрьмы, либо были физически уничтожены. Когда после начала войны судьба России стала зависеть от американских поставок, советская бюрократия резко изменила линию поведения и прямо-таки стала пресмыкаться перед американскими представителями, которых с каждым днем становилось все больше и больше в Советском Союзе. Пэр прекрасно использовал новую ситуацию для освобождения из советских лагерей поляков, спасая их от подневольного труда и вероятной смерти от голода.

Было ли предположение Пэра, что НКВД постарается меня ликвидировать, основано на каких-то фактах, того я не знаю, но он организовал все так, что просто было невозможно тихо убить меня в дороге. Прежде всего, я поехал не один, а в сопровождении польского дипкурьера, который должен был помогать мне и сопровождать меня из-за моего расстроенного здоровья. Перед войной этот человек работал где-то на Новгородщине и был похож больше на боксера, чем на курьера. НКВД не только выдал нам пропуска, но и дал разрешение на проезд в мягком вагоне от Кирова до Горького и даже телеграфом забронировал для нас каюту на пароходе, ходившем по Волге от Горького через Куйбышев на Астрахань. Наше представительство снабдило нас на дорогу продуктами, а жена моего попутчика напекла из американской муки печений и булок, так что вся эта куча еды напоминала приготовление к Рождеству, а не деловую поездку. Ну и еще мы должны были перед поездкой пройти санобработку в вокзальной бане; я уже писал, что без справки о санобработке в поезда тогда не пускали.

В Кирове, перед самым отъездом, я видел пополнение, отправляющееся на фронт; судя по количеству солдат это была пехотная дивизия. Только одна рота была вооружена ружьями, остальные солдаты были безоружны, не видел я ни автоматов, ни противотанковых ружей. Как мне объяснили, оружие было отправлено на фронт специальным транспортом НКВД и там будет выдано солдатам. "Новый класс", часть которого, кстати, тоже была репрессирована, умеет делать надлежащие выводы из прошлого.

Величайшей ошибкой царя было вооружение почти одиннадцати миллионов рабочих и крестьян. О русской армии времен Первой мировой войны так и говорили, что это вооруженные группы крестьян. И если февральская революция была делом рук буржуазии, желавшей изменить ход войны, то октябрьская революция стала делом вооруженного народа, которому Ленин пообещал землю и мир. Учитывая это, советская правящая верхушка делала все, чтобы в этой мировой войне солдаты не повернули оружия против государства и его элиты. И во главе этих акций встал Берия, получивший позднее звание маршала Советского Союза, хотя и не имел ничего общего с проведением войсковых операций³⁹.

На вокзале, после того, как мы предъявили пропуска, выданные НКВД, нам без разговоров продали билеты. На перроне нас встретил патруль НКВД, который еще раз тщательно проверял пропуска и документы каждого пассажира. Везде был порядок, чистота, что мне особенно бросилось в глаза. Наш поезд точно по графику пришел в Горький. И не было и намека на то, чтобы кто-то без билета вошел в мягкий вагон. А ведь во времена Керенского вид солдата, расположившегося в грязных сапогах на красном плюше купе первого класса, был совершенно обыденной вещью. НКВД поддерживал порядок везде и во всем, и все солдаты, которых я встречал на улицах Горького и Куйбышева, вели себя достойно.

На вокзале в Горьком мы нашли представителей посольства, указавших нам дорогу к резиденции польского представительства. Там нам сказали, что каюта для нас уже заказана, пароход отплывает через два дня, а пока мы можем жить здесь, в представительстве. Примерно через два часа по нашему прибытию зазвонил телефон, и начальник местного отдела НКВД очень любезно полюбопытствовал, как я доехал. И хотя город мне был очень интересен, я, после подобного интереса со стороны НКВД, решил провести оба дня безвыходно в здании представительства. В Горьком мы стали свидетелями нескольких налетов германской авиации, но они не показались мне особенно страшными — у русских бы-

ло достаточно противовоздушной артиллерии. Я с грустью вспомнил, что ее недостаток был нашей ахиллесовой пятой в 1939 году...

Пароход, на котором нам предстояло плыть, был еще дореволюционной постройки, когда в обычае зажиточных людей было проводить свободное время, путешествуя в шикарных каютах по величайшей реке Европы. Нам досталась огромная каюта с двумя обтянутыми кожей диванами. Путешествовать на этом пароходе было очень приятно. Майское солнце не жалело света и тепла, хотя по берегам еще кое-где лежал снег, а ветер доносил запахи пробуждающейся природы. Проплывая мимо пристаней, часто можно было услышать характерные песни волжских грузчиков.

Меня охватило ощущение покоя и безопасности. Благодаря дальновидным действиям Пэра я был недосягаем для НКВД не было повода и для беспокойства о моей семье. Мне сказали, что их видели в Вильно перед самым наступлением немцев, и у меня была надежда, что они благополучно дождались освобождения города от большевиков. Конечно, им угрожал голод, но всегда было к их услугам небольшое имение моего тестя под Молодечно, где чего-чего, а картофеля было достаточно.

В дороге я большую часть времени проводил нежась на весеннем солнце на верхней палубе, наслаждаясь весенним воздухом, приносящим щемящие сердце запахи с прибрежных лугов и полей. Единственное, что меня беспокоило, это судьба моих товарищей по козельскому лагерю и пленных старобельского и осташковского лагерей. Но как ни крути, получалось, что в советско-польских отношениях появилась еще одна проблема, еще одна болезненная точка.

И в самом деле, как десять тысяч офицеров, многие из которых имели личные связи во многих частях света, могли стать пропавшими без вести в военном замешательстве? Должен же был хоть кто-то из них дать о себе знать, ведь доходила же информация обо мне из усть-вымьских лагерей до польского посольства в Куйбышеве. Я совершенно исключаю всякую возможность того, чтобы в государстве, где

НКВД контролирует, регистрирует и наблюдает за всем на свете, власти могли бы не знать о судьбе такого большого количества людей. Ну и кроме того, я своими глазами видел, что решение о судьбе каждого из нас в индивидуальном порядке принималось в Москве, на самом высоком уровне, и логично было предположить, что в НКВД на каждого из нас имелось персональное досье. Ну а следствием всех этих размышлений был вывод, что, очевидно, большинства моих товарищей уже нет в живых. Но я все еще сопротивлялся мысли, что они стали жертвами запланированной массовой расправы, все, что я пережил в Советском Союзе, говорило против возможности их убийства. И в Смоленске, и на Лубянке, и даже в лагере ко мне относились лучше, чем я мог предположить, и, конечно же, это отношение не могло не отразиться на моем образе мысли. Если все же они были убиты, как о том говорили многие, то это было бы событием огромного исторического значения. Рано или поздно правда будет выяснена, и она заставит целые поколения пересмотреть свое отношение к СССР не только в советско-польских отношениях, но и к его роли в Восточной Европе и в мире. Это будет моральный шок. Массовый террор, провозглашенный Лениным и Дзержинским, можно еще как-то, с большой натяжкой, объяснить с позиций классовой борьбы. Расправу же с пленными офицерами, после почти полугодового их пребывания в лагере, объяснить классовым подходом просто невозможно. Это было бы проявление советского империализма, перед которым померкли бы все акции царского правительства по отношению к польскому народу.

Удобно расположившись на палубе парохода и наслаждаясь майским солнышком, я пытался взглянуть на пережитое мною за последние три года сквозь призму истории. Мое отношение к России было двояким: я любил ее и ненавидел ее строй, а судьба моих товарищей лишь добавляла ненависти. Я закончил русскую школу, на всю жизнь полюбил русскую поэзию и верил в талант русского народа многие из моих кузенов были русскими, я много встречал прекрасных и ду-

шевных представителей этого народа и прекрасно чувствовал себя среди них. Еще в детстве я не раз слышал от моей матери много теплых слов об умершей жене моего дяди, и с тех пор во мне было уважение к русским женщинам, я знал, что на них можно положиться. Позже, уже в университете, на меня и на формирование моего отношения к жизни очень повлияла моя ровесница, русская девушка. И тем не менее, я никогда не допускал возможности союза земель Речи Посполитой с Россией.

В то же время, в моих политических взглядах не было ничего против так называемого Востока, как это бывает со многими поляками. Напротив, Восточная Европа мне была близка, я сам принадлежал к ее культуре. Но мне казалось, что надо как-то защититься от той системы государственной власти, которая возникла в Москве. Жизнь в лагере меня только утвердила в этом представлении.

После трех лет, проведенных в тюрьмах и лагерях, я вступал в новый этап своей жизни. Мысль моя то забегала вперед, рождая множество вопросов, то отступала в воспоминания о прошедшем, и хотя его уже не вернуть, оно вставало передо мною явственно и рельефно. Россия, оставившая на мне глубокий след в детстве, вновь становилась для меня большой личной и политической проблемой. Я вспоминал о польских повстанцах, погибших в сибирских острогах и ссылках, о царских генералах, друзьях моих родителей, о трагической судьбе моих друзей детства и юности; я с грустью и тоской думал и о своей семье. Может, что узнаю о них в посольстве?

В таком настроении я и сошел на берег в Куйбышеве, ставшем на время второй столицей Советского Союза.

ГЛАВА V

КУЙБЫШЕВ

ПОСОЛЬСТВО

Посольство в Куйбышеве напоминало скорее пункт помощи депортированным и пленным, чем дипломатическое представительство. Никто не знал точного числа депортированных между ноябрем 1939 года и июнем 1941 года поляков. Примерная цифра, называвшаяся в то время, была около 1, 2 миллиона человек, направленных в лагеря, ссылки и поселения. По советско-польскому договору 1941 года все эти люди должны были быть немедленно освобождены, но лишь очень немногие из них могли покинуть СССР.

Почти все они нуждались в помощи, тысячи людей обращались за выдачей им польских паспортов и материальной помощи. Часто было очень трудно разобраться, был ли тот или иной из обратившихся действительно польским гражданином. Были и случаи, когда советские граждане под различными предлогами старались получить польский паспорт, дабы оставить при удобном случае свою социалистическую родину.

Почти ежедневно приходили известия, что в том или ином пункте поляки задерживались советскими властями вопреки духу и букве договора 1941 года. Отсюда и получилось, что фактически польское посольство состояло из двух отделов: отдела социального обеспечения, во главе которого стоял тогда Стефан Гацкий, и отдела, занимавшегося опросом сосланных и оказанием помощи тем, кто нуждался

в особой опеке польского правительства. Этим вторым отделом заведовал профессор Сукенницкий.

Собственно политические вопросы и прежде всего будущее советско-польских отношений имели в работе посольства и его представителей в различных регионах Советского Союза скорее второстепенное значение. Единственным, пожалуй, человеком, постоянно поднимавшим эти вопросы и выдвигавшим их на первый план, был присланный из Лондона и назначенный на должность пресс-атташе посольства Ксаверий Прушиньский. Из всех сотрудников посольства только один имел опыт дипломатической работы, им был наш бывший посол в Финляндии Хенрик Сокольницкий. Посол Кот понимал свою деятельность прежде всего как миссию помощи польским гражданам, опять-таки ставя политические проблемы на второй план. Да, собственно говоря, он и не был дипломатом, и сам это признавал, добавляя, что и России-то толком не знает.

По образованию он был историком культуры, и из всех политических новостей его особенно волновали приходившие из Польши сведения об уничтожении оккупантами памятников польской истории и культуры. Он был совершенно уверен, что вся сила, влияние и энергия посольства должны быть направлены на спасение погибавших в лагерях поляков, уделяя особенное внимание представителям творческой интеллигенции. Он постоянно находил литераторов, художников, журналистов, помогал им освободиться и выехать из СССР.

Приехав в Куйбышев, я застал в посольстве много известных деятелей польской литературы: Вацлава Грубиньского, Владислава Броневского, Виктора Вайнтрауба, Теодора Парницкого. Были там и представители польской науки: историк Станислав Кощчалковский, химик Сконпский, юрист Виктор Сукенницкий, а из журналистов удалось спасти сотрудника "Нашего Пшеглонда" Бернарда Зингера и корреспондента "Курьера Варшавского" Романа Фаянса.

Сразу же по приезде я получил место в общежитии при посольстве и, оставив там вещи, пошел доложить о своем

прибытии шефу польской военной миссии при советском правительстве генералу Воликовскому. Его, естественно, прежде всего интересовала судьба польских офицеров, и он попросил меня в сжатой форме изложить письменно все, что я знал, описав мой этап из Козельска в смоленскую внутреннюю тюрьму НКВД, и все, что я видел по дороге. Так появился на свет уже упоминавшийся мною рапорт, в котором я обращал внимание польских властей на Смоленскую область, где следовало искать следы пропавших польских офицеров. Кстати, до этого польская военная миссия проводила исследование в совершенно ином месте. Одновременно я представил копию рапорта польскому посольству. Особенно удивлен тем, что, как минимум, часть польских пленных была вывезена под Смоленск, был профессор Сукенницкий.

В свете информации, изложенной в моем рапорте, было совершенно непонятно, даже загадочно, отчего советские власти в своих ответах на настойчивые запросы польской военной миссии о судьбе интернированных офицеров никогда не упоминали Смоленска, в то время как из моего рапорта было совершенно очевидно, что решение о транспортировке туда пленных было принято не местными органами НКВД, а Москвой. Ну и следовательно, все данные об эшелонах с пленными были известны в Москве.

Через несколько дней у меня состоялась беседа с нашим послом. Из нее я понял, что между посольством, военной миссией и командованием формировавшейся в Средней Азии польской армии существуют некоторые трения, что приводит к слабой координации в поисках пропавших офицеров и полицейских. Я уже упоминал, что в Козельске и Осташкове были интернированы не только офицеры армии, но полицейские чины. У меня осталось впечатление, что профессор Кот был неприятно удивлен тем, что моим первым шагом в Куйбышеве был рапорт о прибытии в польской военной миссии. Во всяком случае, он мне заметил, что не очень понимает необходимость этого шага, тем более, что в Лондоне есть иные виды на мое использование, никак не связанное с ар-

мией. Я объяснил профессору, что по польским законам как кадровый офицер я обязан был зарегистрироваться сразу же после освобождения в ближайшем военном комиссариате. Я, конечно же, готов взяться за любую работу, предложенную мне польским правительством, но все же хотел бы, чтобы это было как-то улажено с командованием Войска польского, которому я формально подчиняюсь в первую очередь.

Из дальнейшего разговора с послом я узнал, что он, как и генерал Сикорский в Лондоне, был крайне удивлен, узнав о самочинных переговорах Андерса с англичанами о переводе польских частей из России на Ближний Восток и передаче их под британское командование. Посол добавил, что наши части по поручению английских властей проводят разведывательные операции, а это может негативно отразиться на деятельности посольства по спасению польских граждан. Зная отношение советских властей к шпионажу и особенно к шпионажу британскому, связанному с Востоком, я не сомневался в справедливости замечаний посла.

Разговаривали мы с послом несколько часов, и я узнал много из того, что происходило за последние три года в нашем правительстве в Париже и Лондоне. Особенно нервировало его решение президента Рачкевича, отдавшего функции Верховного командующего в руки премьер-министра. Произошло это в результате давления, оказанного британскими властями на президента по просьбе окружения Сикорского, который и сосредоточил в своих руках и гражданскую, и военную власть. Я был крайне признателен послу за его откровенность, но все же считал, что его деятельность не отличается такой заботой о нуждах государства, как это было, скажем, у Пилсудского.

Рассказал мне посол и о позиции, занятой польской эмиграцией в отношении польско-советского договора 1941 года. Договор этот, заключенный Сикорским самолично, даже без консультаций с министром иностранных дел Августом Залеским, не только позволил тысячам депортированных поляков получить свободу, но и создал условия для возрождения польской армии. Но в этом договоре вопрос о польско-

советской границе остался открытым. Получалось, что даже в такое трагическое время, когда тысячи красноармейцев без единого выстрела отступали под натиском немецких танковых корпусов, Сталин не отказался от привилегий, полученных по советско-германскому договору 1939 года. Точно так же некогда и генерал Деникин в самые опасные для себя и своей армии моменты никак не мог отказаться от территориальных приобретений России, полученных при разделе Польши.

Многие в эмиграции считали, что для дальнейшего взаимодействия с Россией Советский Союз должен однозначно отказаться от своих территориальных приобретений по пакту Молотова — Риббентропа. Кстати, после подписания договора 1941 года, несколько министров подали в знак протеста в отставку, и среди них генерал Соснковский и Август Залеский.

Профессор же утверждал, что получить в то время согласие Сталина на отказ от польских земель было невозможно, а время не ждало — едва ли поляки смогли бы пережить еще одну зиму в советских лагерях. Кроме того, договор предусматривал создание польской армии, а это могло стать весьма весомым фактором на заключительном этапе войны. Что же касается государственных границ, то они будут созданы в соответствии с балансом сил в конце войны, а никак не по соглашениям, подписанным в ее начале. Именно поэтому генерал Сикорский и выдвинул на первый план вопрос о воссоздании польской армии, оставив в стороне территориальные вопросы, тем паче, вся территория, на которую претендовал СССР, и так находилась под немецкой оккупацией.

Посол даже начал кампанию сбора подписей среди бывших узников советских лагерей в защиту Сикорского. Тогда я не занял какой-либо определенной позиции, сейчас же, рассматривая советско-польские отношения с перспективы, я прихожу к выводу, что в тех конкретных условиях именно Сикорский и Кот заняли единственно правильную позицию.

Во время нашей беседы я задал послу вопрос, который

точно характеризует мой тип мышления после выхода из лагеря. Я спросил его, до какой степени верны сообщения о массовом уничтожении гитлеровцами евреев и сколько в этих сообщениях пропагандистских преувеличений. Я в своей жизни видел немало жестокостей, сделанных человеку человеком. Видел я Первую мировую войну, и русскую революцию, и зверства чрезвычайки (ЧК), и беспочвенную жестокость во время сентябрьской кампании 1939 года, да и в лагерях я насмотрелся на действия энкаведешников. Помнил я и как в дерматологической лечебнице на улице Савич в Вильно, сразу после Первой мировой войны, немцы удушили газом нескольких проституток, зараженных венерическими болезнями. Но я не мог себе даже представить государства, которое планомерно, с применением специального аппарата и достижений современной техники, будет уничтожать целые этнические группы, насчитывающие десятки тысяч людей⁴⁰. Мне казалось, что есть такие моральные нормы, преступить которые не решится ни одно государство, даже тоталитарное. И эти моральные нормы в моем понимании были фактом человеческого бытия. Но на это профессор Кот дал мне прочитать несколько рапортов подпольных польских организаций, и у меня не осталось никаких сомнений: крематории существовали и не простаивали.

Подтверждение факта уничтожения людей нацистами сильно повлияло на мои взгляды на идущую войну. Я всегда, как я не раз уже упоминал, был сторонником сближения с Германией вне зависимости от ее политической системы, также я всегда считал, что, если дойдет до войны с Гитлером, это будет война не на жизнь, а на смерть. Во время моих предвоенных поездок в Германию у меня сложилось впечатление, что Германия стоит перед дилеммой: либо союз с Польшей, либо ее уничтожение. Я не раз участвовал в дискуссиях на тему польско-немецких отношений, но после того, как кремационные печи стали реальностью и в них уничтожались тысячи людей, у меня не осталось и тени сомнения: Гитлер и гитлеризм должны быть уничтожены, существование нацизма угрожает самому существованию чело-

вечества. Более того, с Гитлером следовало бороться даже в том случае, если интересы Польши требовали поисков компромисса. Несмотря на все, что я пережил и знал о Советском Союзе, мне казалось, что советская система не может, неспособна зайти так далеко, как зашел Гитлер. Я сомневался, что мои товарищи по козельскому лагерю еще живы, но я и не верил в возможность их массовой и запланированной ликвидации.

Как-то после беседы с послом ксендз Кухарский сообщил мне, что епископ Гавлина хотел бы со мною встретиться для беседы в тесном кругу и приглашает меня на обед. Честно сказать, я был удивлен, что среди обитателей польского посольства находится и полевой епископ польской армии. Как оказалось, он часто бывал в польских подразделениях в Северной Африке и в советской Средней Азии, встречался и с только что освобожденными из лагерей поляками. Мне кажется, сам факт поездок епископа в Казахстан для встречи с польскими воинами хорошо иллюстрирует тот хаос и панику, которая охватила Советский Союз в первый год войны.

Епископа очень волновала судьба пропавших польских офицеров, но не менее сильно его интересовала и советская лагерная система и моральный климат в ней. Я сказал | ему, что мне представляется, в советских лагерях нет той преднамеренной жестокости, которая, по сообщениям, царила в немецких концлагерях, и что высокая смертность советских заключенных является следствием системы, а не людей, большинство из которых лишь под огромным давлением проводят политику центральных властей. Сообщил я ему и мое наблюдение, что с приходом Берия к человеческой жизни стали относиться более гуманно. И это, на мой взгляд, говорит о том, что наши офицеры не могли быть расстреляны. Хотя, с другой стороны, трудно было себе вообразить такую катастрофу, при которой все они могли погибнуть. Особенно, если учесть, что размещались пленные офицеры в трех лагерях, отдаленных друг от друга сотнями километров.

ДЕЛО ЭРЛИХА И АЛЬТЕРА

Кроме исчезновения пленных офицеров, был и еще один инцидент, случившийся во время моего приезда в Куйбышев. Я имею в виду дело Альтера и Эрлиха. Генрик Эрлих и Виктор Альтер были социалистами, активными членами Бунда — еврейского крыла Польской социалистической партии, т.е. части Второго Интернационала⁴¹. Бундовцы не разделяли идеалов сионизма и видели будущее еврейского рабочего класса тесно связанным с судьбой Польши. Альтер был членом исполкома Второго Интернационала, а также депутатом Польской Рады народовой в Лондоне, исполнявшей функции парламента в изгнании. Оба, и Альтер и Эрлих, перед немецким вторжением в Польшу перебрались на восток и таким образом попали в руки Советов. После освобождения из-под следствия они быстро завязали контакты с различными политическими организациями в СССР и за границей, а позже организовали Еврейский антифашистский комитет. Советские власти делали вид, что полностью разделяют их цели, предоставили им помещение, штат секретарей и обеспечили транспортом, т.е. со всех сторон окружили провокаторами.

Из того, что мне рассказали в посольстве, я сделал вывод, оба решили, что во время всеобщей угрозы фашизма настало время для устранения разногласий между Вторым и Третьим Интернационалом, ну и, естественно, не скрывали своих взглядов. Если это действительно так, то они показали полное непонимание стиля мышления советских руководителей. Прежде всего, подобные взгляды под корень уничтожали сам принцип сталинской диктатуры, и если еще можно было как-то считать это "товаром на экспорт", то уж никак нельзя было допустить "внутреннего потребления" этой точки зрения. Во-вторых, Сталин и его окружение относились с огромным недоверием и даже враждебностью к западноевропейским социал-демократическим и социалистическим движениям. Я сказал "западноевропейским" потому, что к американским "друзьям Советского Союза" был иной, более сложный подход. Ну и наконец, надо помнить о все

возраставшем антисемитизме, который фактически выпестовал сам Сталин. Таким образом, любой западный буржуазный демократ или социал-демократ, да еще и член Второго Интернационала в СССР становился крайне нежеланным и даже опасным гостем.

Однажды вечером Альтер и Эрлих, которые, как и другие работники посольства, имели карточки на обслуживание в относительно дешевой и достаточно приличной дипломатической столовой, пошли туда на ужин и никогда уже больше не вернулись. После нескольких дней бесплодных поисков местные власти НКВД признали, что оба находятся у них под арестом. Этот случай крайне обеспокоил обитателей посольства, и особенно тех, у кого не было дипломатических паспортов. Каждый вдруг ясно почувствовал, что с легкостью может оказаться там, откуда его вырвало соглашение генерала Сикорского с СССР.

Мне рассказали, что, когда посол Кот обратился к зам-наркому иностранных дел Андрею Вышинскому, который обычно принимал в отсутствие Молотова дипломатов, и попросил освободить Альтера и Эрлиха, тот ответил, что это совершенно невозможно — оба были-де немецкими шпионами. Посол обратил внимание Вышинского, что оба были хорошо известными миру социалистами, да вдобавок евреями, и никак не могли быть шпионами Гитлера. На это Вышинский сказал, что Троцкий тоже был еврей и социалист, а оказался на деле германским шпионом. Что оставалось делать послу?

Вышинский был одним из самых циничных представителей сталинской системы. Был он, вне сомнения, человек интеллигентный, ученый-юрист, написавший несколько работ в области права и занимавший видное положение в советской науке. До революции и сразу после нее был меньшевиком и присоединился к большевикам только где-то в 1920 году. Во время сталинской диктатуры он играл ведущую роль, занимая пост Генерального прокурора и проводя известные показательные процессы. Именно он был государственным обвинителем на процессах Бухарина, Зиновьева, Каменева и других старых большевиков и друзей Ленина. Он был одним из

проводников той политики, которую Леонард Шапиро в своей фундаментальной работе по истории советского коммунизма называет борьбой Сталина против партии. Перед самой войной он перешел на работу в НКИД и стал заместителем Молотова. Альтер и Эрлих были представителями того самого течения политической мысли, к которому принадлежал и сам Вышинский с 1903 года до времени своего перехода в стан большевиков. Наверняка, он знал их задолго до их приезда в Советский Союз. И тем не менее он сам сыграл не последнюю роль в их ликвидации.

Вышинский, видимо, был польского происхождения. Как-то посол Кот сказал мне, что спросил об этом Вышинского. Тот не отрицал, но заметил, что с Польшей его более ничто не связывает.

Честно сказать, дело Альтера и Эрлиха заставило меня еще более четко представить себе весь ужас советской системы. Ну и еще я понял, Советы в своих решениях мало обращают внимание на мнение заграничной общественности и правительств, как это обычно считается. Эрлих и Альтер были арестованы в тот момент, когда СССР вел смертельную борьбу с Гитлером, а в этой борьбе все социалистические силы, как и все евреи, должны были представляться естественными союзниками. Это было начало войны, СССР нуждался в материальной и технической помощи, а созданный Альтером и Эрлихом Антифашистский еврейский комитет мог оказать серьезное содействие расширению необходимой помощи. И все же советские власти решили, что уничтожение этих двух социалистов более важно, чем международная репутация и нужды страны на данном этапе войны.

Дело Эрлиха и Альтера оказало влияние и на наше отношение к перспективе обнаружения пропавших пленных. В Козельске я не раз слышал мнение, что Советы не решатся на физическую ликвидацию пленных или на посылку их на принудительные работы; хотя Советский Союз и не был членом Женевской конвенции об отношении к военнопленным, он все же дорожил своей репутацией в глазах других стран. Если в драматичный момент своей истории советские власти

не обратили внимание на обращение известных американцев, включая жену президента Элеонору Рузвельт, то почему они, собственно, должны были заботиться о судьбе польских офицеров, которые наверняка не имели влиятельных покровителей? Единственное, что еще поддерживало мою надежду найти в живых хотя бы немногих пленных, была вера, что после Ежова массовые экзекуции не практиковались.

Никому до сих пор так и не известны подлинные причины расправы над Эрлихом и Альтером, подготовленной, без сомнения, лично Сталиным, но вероятнее всего, причины эти носили характер внутрипартийный. Это было наглядное предостережение партийным бонзам не вступать ни в какой контакт ни с руководством Второго Интернационала, ни с международными еврейскими организациями. Одновременно это была и перчатка, брошенная в лицо западным демократиям: в данном случае Сталин не пошел даже по пути инсценировки показательных процессов, как это было сделано с оппозиционерами внутри ВКП (б) и еще раз раньше с меньшевиками и социалистами-революционерами.

В этом деле как в капле воды отразилась вся суть сталинизма, но было это и предупреждением, что ждет Запад, если Советский Союз выйдет живым из войны. Тогда нам, сотрудникам посольства, казалось, случай Эрлиха и Альтера всколыхнет общественность Соединенных Штатов и Англии. Мы после нескольких лет, проведенных в советских застенках, просто не имели представления, насколько равнодушна к преступлениям советского режима западная пресса, как беззастенчиво она обманывает своих читателей, когда дело доходит до информирования их о происходящем в СССР.

Из сотрудников посольства наиболее поражен случившимся с Эрлихом и его товарищем был известный польский журналист еврейского происхождения Бернард Зингер, писавший до войны для еврейского еженедельника "Наш Пшеглонд". Издание это было до войны одним из самых информированных в Польше, а о самом Зингере говорили как о лучшем польском репортере. Я несколько раз встречался с ним и

до войны. Осенью 1938 года мы вместе участвовали в правительственной инспекции руководимого вице-премьером Евгениушем Квятковским Центрального экономического округа. Собственно, я попал в число проводивших инспекцию только благодаря моей книге об экономической политике Германии, которая в то время имела шумный успех. Инспекция длилась пять дней, и все это время каждый из ее участников старался как можно чаще побеседовать с Зингером. Он был прекрасным собеседником, обладал чудесным чувством юмора, был осведомлен обо всем на свете — у него были связи чуть ли не во всех легальных и нелегальных польских группировках, не исключая и коммунистов.

В Куйбышеве Зингер меня встретил весьма приветливо, как старого знакомого. Вскоре после моего приезда на него обрушился тяжелый удар: пришло сообщение, что его сын, сражавшийся в Карпатской бригаде, погиб под Тобруком. Он как раз при мне со слезами на глазах читал письмо от однополчанина сына Ержи Гедройца, бывшего свидетелем гибели сына.

Зингер уверял, что, как только выберется на Запад, приложит все силы, чтобы из дела Эрлиха и Альтера сделать новое дело Сакко и Ванцетти, итальянских анархистов, приговоренных в двадцатых годах американским судом к смертной казни. Исполнение приговора тогда возбудило целую волну протестов. Зингер так загорелся этой идеей, что все время диктовал машинисткам статьи об Эрлихе и Альтере. Но, на мой взгляд, у них не было ни единого шанса быть опубликованными. Впрочем, кажется, Кот все же пересылал их в наше посольство в США в надежде поместить их в какой-нибудь газете.

Я провел с Зингером несколько месяцев в тесном контакте. В августе 1942 года мы с ним сопровождали посла Кота в его поездке в Иран и провели несколько недель в одном отеле. Он был, пожалуй, самым критически настроенным из нас всех к Советскому Союзу и приложил массу усилий, чтобы показать послу все противоречия советской системы. В ноябре 1942 года мы вновь встретились с Зингером, на

этот раз в Иерусалиме. Он показал нам маленькую гостини-цу в Новом Иерусалиме, где хозяйкой была старая польская еврейка, готовившая воду для чая в самоваре, а к чаю она давала домашнее печенье, готовила рыбный суп по пятницам и курицу по-еврейски по субботам. Мы прожили в этой гостинице около трех недель. Я чувствовал себя там как где-нибудь в Ошмяне или в Щвенчанах и даже с некоторым сожалением покинул эту маленькую и очень милую гостиницу, когда для меня освободилась комната в доминиканском монастыре, где размещался известный всему миру Папский институт по изучению Библии.

В начале 1943 года Зингер через свои связи в Еврейском агентстве раздобыл для нас автомобиль, чтобы мы смогли поездить по кибуцам^¹ в Палестине. Я, Виктор Вайнтрауб и профессор Сукенницкий провели в этой поездке около недели. Посетили мы в ту поездку множество разных кибуцов. Некоторые из них были целиком заселены коммунистами, и на каждой стене красовался портрет Троцкого. Зингер так и не остыл от своей идеи опубликования материалов об Альтере и Эрлихе. Вскоре после этого он выехал в Лондон.

Когда в мае 1944 года я сам оказался в Лондоне, мы уже с Зингером не встречались — мы вращались в разных кругах польской эмиграции и в разных кругах английского общества. И мне ничего не известно о статьях о деле Эрлиха и Альтера в английской или в польской печати; мне показалось, что Зингер отказался от своей идеи. Не знаю, пробовал ли он вообще что-либо на эту тему опубликовать. Возможно, он попал под влияние своего приятеля Исаака Дойчера, польского троцкиста, еще перед войной эмигрировавшего в Англию и получившего работу в журнале "Обсервер". Во время войны Дойчер разделял в своих статьях советскую точку зрения на вопросы послевоенного развития Восточной Европы. После войны я несколько раз встречал статьи Зингера в польском журнале, издававшемся посольством Берута.)

Когда мы все же встретились, он пригласил меня к себе домой на ужин, предварительно договорившись, что я не буду задавать вопросов о его переходе на службу к коммунистам. Он производил тогда впечатление человека, как бы зажатого в клещи, лишенного свободы, а от его былого чувства юмора не осталось и следа. Он явно стыдился своей политической переориентации. Кстати, этим он отличался от другого моего куйбышевского приятеля Ксаверия Прушиньского, о котором я напишу несколько позже. Тот перешел на службу Польской Народной Республике в полной уверенности, что делает правильный выбор.

Сегодня даже в трудах советологов и историков мало что можно найти о деле Альтера и Эрлиха. Дело это погребено под массой иных проблем и сведений.

ТАЙНА ЛЕОНА КОЗЛОВСКОГО

До моего появления в Куйбышеве в посольстве произошло еще одно неприятное событие, которое не перестает меня волновать и по сей день. Я говорю о побеге на Запад через линию фронта бывшего профессора археологии и председателя Совета Министров Польши профессора Леона Козловского. Правда, был ли это побег или он был просто захвачен немецкими властями, я не знаю. Во всяком случае, говорили об этом именно как о побеге и таким же образом об этом сообщило германское радио.

Если это действительно был побег, то поводом к нему послужило, скорее всего, какое-то недоразумение. Надо заметить, что профессор совершенно не говорил по-русски. И тем не менее, как мне говорили, польский военный трибунал, действовавший в польской армии в Советском Союзе, заочно вынес ему смертный приговор.

Но была и другая версия, по которой будто бы он поехал в расположение частей генерала Андерса, чтобы записаться добровольцем. После войны князь Евгениуш Любомирский рассказывал мне, что перед исчезновением Коз-

ловского он жил с ним в одном бараке в армии Андерса.

Советы вывезли Козловского откуда-то из-под Львова. В 1940 — 41 годах в советских тюрьмах одновременно сидели сразу три бывших польских премьера: Скульский, Александер Пристор и Козловский. По заявлению советских властей, Пристор скончался в тюрьме, а о Скульском вообще ничего не удалось узнать; один Козловский был освобожден по так называемой польской амнистии. После освобождения он некоторое время работал в нашем посольстве, а потом выехал к Андерсу.

Сам я с Козловским знаком не был, но у нас было много общих приятелей; все они отзывались о нем как об очень интеллигентном, но несколько неуравновешенном человеке с неустроенной личной жизнью. Он отличался хорошим чувством юмора и не раз свои политические взгляды излагал в полушутливом тоне. Мне говорили, что он был уверен в необходимости найти пути согласия с Германией. Во всяком случае, он часто говорил об этом в частных беседах. Восточные польские земли он, судя по всему, вовсе не рассматривал как неотъемлемую часть польского государства. Франчишек Анцевич говорил мне, что, когда группа литовских журналистов брала у Козловского интервью и спросила о его отношении к вопросу Вильно, тот ответил, что это внутреннее дело литовцев, и он как поляк в этом вопросе права голоса не имеет. Он посоветовал журналистам обратиться с этим вопросом к литовским депутатам польского парламента — к Марьяну Кощчалковскому и Александру Пристору, которые к тому же были в свое время и председателями Совета Министров.

Безусловно, побег к немцам, да еще в то время, когда польские власти формировали польскую армию для борьбы с фашистами, был предательством и должен был получить надлежащую оценку. Но, с другой стороны, в случае Козловского едва ли можно говорить о политическом оппортунизме, скорее, здесь имели место независимость образа мысли и большое личное мужество. Мужество он проявил и на проведенной в Берлине вскоре после его побега пресс-конфе-

ренции. Мне кажется, что он, как и я, будучи в советской тюрьме, прошел через определенный процесс самоанализа. Каковы были постулаты его образа мысли? Скорее всего, это так и останется тайной. Но в восточной части Центральной Европы было много людей, стоявших на распутье — какую позицию занять в отношении к советской угрозе и к гитлеровскому варварству, какое из этих зол меньшее. Примером такого типа людей может быть бывший югославский министр обороны, командовавший в первые годы войны партизанскими подразделениями, и расстрелянный коммунистами после войны генерал Михайлович. В своей повести "Не надо говорить громко" Юзеф Мацкевич прекрасно описал эти сомнения и метания^¹