НЕИЗБЫВНАЯ БОЛЬ

Я, Юзефа Иосифовна Свиницкая-Ильтерман, родилась 6 августа 1919 года на Украине в Житомирской области, Барановском районе, селе Марьяновка. Родня моя разбросана по всему свету, а большинства моих двоюродных братьев и сестер Нисоловских-Ливандовских и Свиницких, наверное, нет в живых. Неизвестно, где их могилки — от Украины до Колымы, до Архангельска. Только бог знает, где...

...Хорошо мы жили. Папа работал на стекольном заводе, мама вела домашнее хозяйство. Три мои старшие сестры тоже работали на заводе. В 1928 году началась в селе коллективизация. Папа сразу пошел в колхоз. Такая была коммунистическая пропаганда — люди верили, работали, но ничего не получали. Только палочки на бумаге ставили — сколько трудодней отработал человек. Стали волноваться, разговаривать шепотом. А в 1930 году начали пропадать люди: то одного соседа нет, то другого. Кого «черный ворон» заберет, тот уже не возвращался.

В 1934 году вышел указ о том, что польский язык запрещено учить и в домашних условиях, и в школе. До этого учили нас на русском, немецком, украинском и польском языках. Я полячка. Учителя все поляками были. Но их всех кого постреляли, кого выслали. Больше мы их не видели. Мы дома на родном языке только шепотом разговаривали.

Многие мужчины и женщины бежали тогда к польской границе. Переплывали через Вислу, привязав детей к плечам, там людей подбирали поляки на лодках, помогали добраться до берега.

В 1936 году в сентябре начались повальные высылки, ссылки, расстрелы без суда и следствия. Мужчины перед утром уходили в лес, а после ухода «черного воронка» возвращались. А те, кто не успел уйти в лес, пытались убежать через окно. Если люди из НКВД заставали кого у оконного проема, расстреливали на месте. Перед глазами стоит картина из детства: убитый человек висит на

окне. В доме переполох, крик, визг, женщина с ума сходит, волосы на себе рвет. Страшно.

Начались сплошные выселения. Нашу семью и многие другие семьи вывезли с Украины 16 сентября 1936 года, больше месяца везли в телячьих вагонах. Окна были «задрапированы» колючей проволокой, забиты досками. Пожилых людей и мертвых детей из вагона выбрасывали на остановках. Железнодорожникам приказывали закопать их где-нибудь.

Итак, нас везли на высылку в Казахстан, в Акмолинскую область Астраханского района, в поселок Камышенка. До поселка добирались на верблюжьих повозках. Разгрузили и сосчитали, как скот, по головам. Холодно, ветер жгучий. Начали строить жилье. Копали вручную котлованы, босыми ногами месили глину, ледяную воду носили из реки Ишим. Руки и ноги сводила судорога. Потом ударили морозы, начался голод. Люди умирали от воспаления легких, тифа. Снегом засыпало крыши и окна, и люди в домах не знали, день или ночь. Множество трупов. И не было досок для гробов, и некому их было хоронить.

В Казахстане мне исполнилось 17 лет. Нас, молодежь, забирали на строительство в Караганду, строить дорогу Джезказган-Балхаш-Караганда.

Помню конец ноября, «белые мухи» полетели. Теплой одежды нет. Мерзнем. Рельсы мне не под силу было поднимать. Железо прилипает к рукам и снимает кожу с ладоней. Руки кровоточат — невозможно больше ничего делать. Пришел мастер, ему мужчины говорят: «Дайте рукавицы, руки прилипают к железу». Он в ответ заорал: «Вам еще и рукавицы нужно?! Врагам народа ничего не нужно! Работайте!» Мужчины ему: «Мы можем потерпеть, а девчонки не могут, их в больницу нужно». И показывают на мои руки. «Зачем вы детей сюда привезли? Здесь не детсад». Подошел ко мне: «Уборщицей пойдешь». Уборщицей я проработала мало, забрали работать официанткой, потом- буфетчицей в ресторан на вокзале. Но по настоянию милицейского надзора меня уволили: я со спецпоселения, человек бесправный.

17 июля 1939 года я вышла замуж за Федора Ильтермана, немца по национальности. Уехали мы с мужем к моим родителям в Камышенку, в спецпоселение. В 1940 году начались гонения на немцев. Мужа отправляют на рудник Коунрад. Я с ним. Там он работает помощником машиниста на паровозе. В апре-

ле 1941 года я родила дочь. С малюткой поехала обратно к родителям в Камышенку.

В 1942 году в сентябре умер папа. Пришлось всю семью взять на свои плечи. Старшая сестра Зося — больная, мама, племянников двое и моя дочь годовалая.

Не забыть мне апрель 1942 года. Иду на работу в сельсовет, но в этот день меня почему-то отпустили домой. Приехало много солдат и строят жилье. У двери яма выкопана. Глубокая. Я подошла к ним и говорю: «А мы строим без ям. И как это мы не догадались? Будет где картошку и капусту держать. Удобно». А солдаты как-то криво улыбнулись: «Иди-ка ты, девочка, отсюда, пока цела». Уже смеркалось. Тут и подъехала полуторка: в кузове мужчины и женщины, девочка лет восьми и мальчик лет десяти. Я остановилась, смотрю издали. Военный приказал девочке спрыгнуть на землю. Она хотела, да не смогла — цепь на ней загремела. Я закричала: «Откройте борта машины! Как может ребенок прыгнуть? Девочка в цепи, как лошадка...» Военный повернулся ко мне: «Уходи, а то буду стрелять!» Открыли борта, а там все люди в нижнем белье и кандалах. Их заводили в тот, только что построенный домик. Ночью сквозь сон я слышала выстрелы. Утром пошла к тому дому. Зашла, и первое, что увидела, — труп. Запястья у рук и ног порезаны пилой. Хотела сделать шаг и прилипла к полу. Стою, оказывается, в разлитой красной краске. Заходит солдат в форме внутренних войск. Ужаснулся:

— Ангелочек, ты что здесь делаешь?

— Зачем так много половой краски налили?

— Это кровь людская...

— Зачем было их убивать?

— По приказу Сталина.

— А запястья порезаны почему?

— Символику коммунистическую знаешь? Серп и молот. Серпом резали. А на лбу синие вмятины — это молотком добивали. Уходи скорее отсюда.

А я не могу туфли от пола поднять, прошу:

— Помоги!

Он говорит:

—Ты чистая, красивая, мне нельзя к тебе прикасаться. Я убийца этих несчастных.

Вынес он меня из могильника и попрощался:

— Зовут меня Николай, из Москвы я. У меня там мама и сестра. Увидишь, скажи, что обманули меня, — не во внутренние войска я попал, а в убийцы. Мой напарник еще моложе, после каждого раза плачет. И нас все одно обоих расстреляют, чтобы свидетелей не осталось. Мы уже такое видели. Беги, не оглядывайся.

Я побежала. Споткнулась, упала, а мимо пуля просвистела. Ог-

лянулась — мой знакомый отводил свою руку от руки старшего. Спас меня. Говорят, обе ямы были переполнены трупами. А к ночи уже не было домика. Только холмик. Уехали солдаты. В 1948 году вдруг получаю вызов. Муж приглашает меня к себе в Челябинск. В то время он работал на строительстве большого, строго засекреченного атомного завода. Как мы соскучились! Как много рассказать надо было друг другу... Что только не пережил он за эти шесть лет.

В 1942 году он попал на военную, строго засекреченную стройку под Челябинском. Тогда весь Урал был обвит девятью кругами колючей проволоки, а по ней электроток пущен. Национальность-немец? Значит, попадаешь в лагерь. Строили карцер для своих же, для себя. Такой, что ни сесть, ни лечь, а только стоять в нем. К стене не прислонись — шипы. Людей помещали туда без всякой провинности на трое-четверо суток. Окон не было. Темно. Люди не выдерживали, их нередко выносили оттуда мертвыми. И двери были устроены так, что когда выходишь — солнышко било в глаза. Человек падал, и его избивали нагайкой до смерти. Муж потом рассказывал, что и он попадал в карцер, только его друзья предупредили: голову не поднимай, когда дверь откроют. Так он и удержался на ногах.

В мае 1948 года нас вывезли из Челябинска. Куда нас везли? Мы друг друга спрашивали, и никто не знал — куда? Но один знающий человек сказал: «В Удмуртию, в цветущий город Глазов». «А что же там цветет, растет?» — «Трахома». Один венгр был, он говорит: «У моего отца со всего света были деревья и цветы. Я у него садовником работал. Но трахомы не знаю. Что за цветок такой?» В вагоне были люди, которые знали, что трахома — это глазная болезнь от грязи. Такой хохот в вагоне стоял! И опять в вагоне мертвая тишина...

Приехали в Глазов 28 мая 1948 года. Подслеповатый городок. Грязный. Женщины по улице в лаптях ходят.

Отстроили город немцы-спецпоселенцы и заключенные, осужденные по 58-й статье, под присмотром вооруженной охраны и собак-овчарок. А когда Глазов на настоящий город стал походить, коммунисты через газеты и на собраниях кричали, что город комсомольцы выстроили.

Это сейчас молодые глазовчане не знают, что такое трахома. Город чистый и ухоженный. Я скажу, что лучше Глазова нигде нет.

Сейчас я реабилитирована. А муж мой Федор Яковлевич Ильтерман умер в октябре 1982 года. Очень милый и добрый он был — муж, отец и дедушка...