Посвящается Алексею Светлову, дорогому другу с детских лет, умершему после тяжелой болезни в Сиднее 22 декабря 1999 года.

Свердловская область, Тавдинский район, станция Азанка. Здесь был расположен один из бесчисленных островков Архипелага ГУЛАГ: огромная зона и три шпалозавода, на которых за голодный паек трудились на непосильной работе «враги народа». Рядом с Азанкой располагался сангородок, где работали врачи-зэки, прекраснейшие специалисты, проходившие в основном по «делу Горького».

Я попал в сангородок с дистрофией 2-й группы, но благодаря умению врача Ефремова Дмитрия Исааковича и стараниям фельдшера Орлова Бориса Дмитриевича за полгода смог оправиться и принять вновь человеческий облик. Их я никогда не забуду!

... Итак, августовский вечер 1946 года, сангородок. Погода отличная, солнечно и тепло. С утра по больнице разнесся слух — из лагеря бежали двое, один из них — Светлов. Как Светлов? Я не поверил: кроткий, деликатный Алеша, сын священника, и вдруг пошел на верную смерть?! (Обычно такие попытки кончались убийством беглецов). Но слух упорно ходил по палатам, и вот около пяти часов я увидел, как через внутреннюю дверь вахты конвоир вывел какого-то высокого человека в ободранной и окровавленной одежде, с совершенно безумным взглядом, устремленным в никуда... Было видно, что его вели в баню. И тут только, как молния, пронзила мысль: «Да это же Алешка! Мой друг с раннего детства, бок о бок с которым прошли юность, студенческие годы, а потом еще и путь в скотских вагонах из Харбина на Урал...»

Здесь придется рассказать немного о временах пятнадцатилетней давности, иначе не понять дальнейшего.

Харбин, центр российской эмиграции в Маньчжурии, —средоточие представителей старой русской интеллигенции: ученых, врачей, педагогов, литераторов, военных. 22 церкви, дореволюционный русский быт. Милая, добрая семья Светловых. Глава ее — протоиерей отец Владимир Светлов, священник Свято-Николаевского собора (отец Владимир умер от инсульта в сталинском лагере на ст. Новочунская Иркутской области в 1954 году, а собор сожжен хунвейбинами в 1956 году). У всегда приветливой матушки Анны Евдокимовны очень красивая внешность, почти оперное контральто и золотые руки хозяйки. В семье трое детей, две дочери-красавицы — Лидия и Валентина, и сын Алексей. (О том, как они оказались на чужбине, бежав из Приднестровья, — отдельная трагическая повесть).

В Харбине Алеша окончил реальное училище, а затем Ориентальный институт, получив квалификацию ученого синолога. С Алешей Светловым связана вся моя молодость — и обучение в институте, и посещение балов, и рыбалка на Сунгари, и многое-многое другое — прекрасное и незабываемое...

Вторая мировая все изменила в корне. За четыре недели в августе 45-го была сокрушена Квантунская армия японцев, советские войска заняли Маньчжурию и вступили в Харбин. Россияне с восторгом встретили Красную Армию. Над городом плыл колокольный звон, на улицах толпы людей, крики «ура!», цветы, ликование. Но все это быстро и навсегда закончилось, когда эмигрантов прямо на улицах стали арестовывать и они исчезали неизвестно куда. Репрессии разворачивались стремительно, людей «брали» и на работе, и дома — чаще по ночам.

До меня «очередь дошла» в начале сентября, до Алеши — чуть позже. Не буду описывать все ужасы допросов в случайных, приспособленных для КПЗ подвалах и таких же тюрьмах в Харбине и Гродеково (Приморский край). В гродековской тюрьме, на моих глазах, на полу, от инсульта и отсутствия медицинской помощи погиб известный русский писатель и поэт Арсений Несмелое. В конечном итоге мы с Алешей очутились в одном этапе в Свердловскую область.

Везли нас в огромных телячьих вагонах, в холоде, на голодном пайке. В нашем вагоне умерло трое: Иноземцев, Отланов иДандуров. Их трупы долго не убирали, и в темноте мы спотыкались о них. (Этот этап достоин отдельного описания). На 29-е сутки нас выгрузили на станции Азанка и препроводили в огромный, пустой и запущенный лагерь с ржавой водой в колодцах.

После так называемой бани медики-чекисты бегло осмотрели и распределили на работу. Мы с Алешей попали на один из шпалозаводов, на тяжелый физический труд, к которому не были приспособлены. Официальный лозунг гласил:

«Только тяжелым физическим трудом можно искупить вину перед Родиной!»

Наивные и доверчивые, воспитанные в иных моральных категориях, большинство из нас в это верило, в том числе и Алеша. Хотя почему только трудом и обязательно тяжелым? И какую вину? Ведь в отношении нас — харбинцев — не было закончено следствие, естественно, не было и суда, была лишь полная неопределенность дальнейших судеб, усугублявшая моральными страданиями муки подневольного труда в голоде и холоде. И Алеша, кроткий и высоконравственный человек, не смог выдержать такой жизни...

А теперь вернемся в тот августовский вечер, когда Алешу после бани поместили в терапевтический корпус. Вскоре мы вызнали, что у него тяжелое огнестрельное ранение и сильнейшее физическое истощение. Узнали мы и о том, что из оперчасти поступил негласный приказ: «Светлова не лечить!»

В этот же вечер я навестил Алешу вместе с другими земляками. Мы принесли ему хлеба и селедку. Как же жадно он ел! До сих пор вспоминать тяжело... А теперь о самом побеге. О нем я знаю из рассказов Алеши. Позже, в Австралии, он написал воспоминания и опубликовал их в сиднейской русскоязычной газете «Единение», в нескольких номерах. Ниже — фрагменты из его очерка «Побег».

«...Почти целый год с напарником по работе Афанасием Постниковым (это был местный житель, охотник, хорошо знавший тайгу — И. П.) мы обсуждали и серьезно планировали побег и ждали только удобного случая. Той ночью нашу погрузочную бригаду нарядчик разбудил как обычно, трехэтажным матом, и погнал на вахту. Там уже ждал конвой с собаками. По прибытии начальник конвоя расставил по местам солдат и велел бригадиру начинать. Бригадир Валеев (манъчжурец, которого потом убили свои же за издевательства над земляками — И. П.), окинув бригаду звериным взглядом, разбил всех по парам. Нам с Постниковым достался крайний в составе вагон. Разобрав инструменты, все отправились по местам.

Погода была дождливая, ветреная, черные мрачные тучи заволокли все небо, надвигалась гроза. Внезапно ветер резко усилился и разразилась буря с громом и молниями, а дождь полил такой, что трудно было различить даже ближайшие предметы. Мы ждали именно такого момента. Постников схватил меня за руку: «Бежим!» И мы рванули! Шквалы дождя то усиливались, то обрывались. К счастью, никто из конвоя не обнаружил нашего движения к лесу. Собаки, как ни странно, тоже не отреагировали. Мы бежали, и каждый ждал автоматной очереди в спину... Расстояние до деревьев — в 50 метров — показалось бесконечным, но, с божьей помощью, мы преодолели его незамеченными.

Вырвавшись из освещенной зоны, мы перекрестились, поцеловались и побежали вдоль железной дороги, сознавая, что вот-вот наше отсутствие обнаружится и начнется погоня. С этой мыслью я метнулся в сторону от насыпи, но Афанасий перехватил меня: «Там волчьи ямы!» Я охотно повиновался следопыту и далее, не отставая, двигался только за ним. Наконец Афоня свернул в сторону, вглубь тайги...

Несмотря на гнетущую тяжесть ожидания погони, ее неизбежность, ощущение свободы буквально переродило нас. Наши лица сияли, дышалось легко, даже привычный землистый цвет кожи будто бы исчез. Я смотрел на Афанасия и не узнавал его. Он помолодел, и не было в облике его суровости, свойственной старообрядцам (Постников принадлежал к этой христианской конфессии — И. П.). Это был верный друг и замечательный товарищ.

Мы продолжали бежать, делая малые передышки. Бежали целый день. Все время шел небольшой дождь, что было нам очень на руку. Афоня, стараясь еще больше замести следы, время от времени прыгал с валежины на валежину, и я неукоснительно двигался за ним. Но одна собака все-таки взяла наш след...

К вечеру, изможденные и голодные, на небольшой полянке мы дорвались до кустов со спелой смородиной. Жадно глотая ягоды, я внезапно поднял голову и увидел непередаваемый ужас на лице Афанасия... Затем он как-то неловко метнулся в сторону и побежал. Я обернулся. Метрах в десяти, среди деревьев, стоял конвойный и целился в меня из нагана. Между ним и мной на длинном поводке металась и рвалась овчарка. Ее рывки мешали ему, оружие ходило ходуном, и он отпустил поводок.

Собака в два прыжка преодолела расстояние и бросилась мне в лицо. Я инстинктивно закрылся руками, она вцепилась в запястье и стала рвать... Потом раздался какой-то крик, собака отскочила, и я разглядел перед собой искаженное злобой, совершенно озверевшее лицо чекиста и сквозь площадную брань уловил приказ: «Поворачивайся! Расстреляю!»

Тут собака вновь набросилась на меня, и я опять защищался от ее укусов руками. Я не могу этого объяснить, но близость звериной морды заставила меня... улыбнуться! «Чего лыбишься?!» — услышал я срывающийся на визг голос и почувствовал холод от приставленного к затылку дула нагана. Затем раздался звук «дзинь», и небо надо мной закачалось и опрокинулось...

В голове поплыли красно-желтые круги, со страшной, обжигающей болью по телу разлилось чувство слабости, я упал и сквозь отвратительную тошноту почувствовал, как меня рвет собака...

Чекист, считая меня убитым, а свою задачу выполненной, орал и оттаскивал пса, видимо, спеша броситься по горячему следу за другим беглецом. Я потерял сознание...

Время от времени сознание возвращалось... В эти мгновенья я испытывал невыносимую боль в затылке, в верхней челюсти и темени. От большой кровопотери было страшно холодно, меня бил озноб. Так продолжалось всю ночь.

Утром, очнувшись, я почувствовал, что вся правая часть туловища отекла, правая рука двигалась с неимоверным трудом, а когда попытался приподняться, обнаружил, что правая нога как бы проваливается. Одолевали кашель с кровохарканьем и мучительная боль в горле.

Уже в лагере, после изолятора, в котором просидел несколько недель, я был осмотрен врачом Приходько (тоже харбинец — И. П.) и узнал, что у меня сквозное ранение шеи с повреждением язычка, а также вырвана часть верхней челюсти справа вместе с двумя зубами.

Я лежал и думал о том, что конечно же вечером конвоир доложил о расстреле, значит, скоро придут за моим трупом, чтобы выставить его на вахте в назидание всему лагерю. Нужно было как можно скорее уходить с этого места. Превозмогая боль, я приподнялся и начался ад... Мучительное чувство жажды буквально грызло меня, но когда я стал слизывать капельки росы, вкус ее был столь горек, что последовал приступ кровавой рвоты. Очень болел раненый язычок, особенно когда начинался кашель с кровью. И все это на фоне жестокой, колющей боли в темени.

Из-за отека я не мог идти прямо. Пришлось передвигаться, скособочившись вправо, не поднимая головы. Ветви хлестали меня по лицу, а я не мог защититься, так как не в состоянии был поднять правую руку. И в довершение всего, вызывая тупую душевную боль, казалось, со всех сторон сразу слышался отдаленный собачий лай...

Я ковылял, избегая всяческих тропок, как вдруг увидел перед собой дорогу. Сначала я отшатнулся, но за дорогой простиралось огромное болото, которое могло надежно похоронить мои следы. Я пересек дорогу и ступил в холодную воду...

Через несколько шагов, потеряв равновесие, упал в болотную жижу. С трудом поднялся, сделал еще несколько шагов, но резкий приступ головокружения и общей слабости заставили остановиться. Начался мучительный кашель, а затем рвота со сгустками крови. Нашли меня и комары и с остервенением набросились на свою жертву. Я потерял сознание и упал на кочку...

Человеческая память — удивительнейшая вещь! По прошествии стольких лет я с потрясающей фотографической точностью помню все мгновения моих физических и душевных мук.

... Болоту конца не видно. Я бреду сквозь облако мошки и комаров, время от времени с трудом садясь на мокрые кочки для отдыха. Они тут же проседают подо мной, и я сижу в грязной, очень холодной воде. Жажда мучает нестерпимо, порой открывается кровохарканье, порой я теряю сознание...

Наконец, когда солнце свалилось за кромку леса, я выбрался на другую сторону болота, которое могло стать моей могилой, но пока, я надеюсь, помогло скрыть следы. Передо мной открылась большая поляна со свежими копнами сена. И опять глухо, но со всех сторон раздавался собачий лай. А может, это галлюцинации?

Я подковылял к одной из копен и стал зарываться внутрь. Вдруг нечаянный удар о какую-то жердь, и от жесточайшей боли я потерял сознание... Как долго я был без сознания — не знаю, но когда пришел в себя, услышал женские голоса, которые то приближались, то удалялись. Видимо, пришли убирать сено. Значит, наступил день. Голова — будто набита раскаленными углями. Опять тошнота, головокружения, кроваво-желтые круги перед глазами. Потом начался ужасный озноб, — переохлаждение в болоте дало себя знать.

До этого момента я помню отлично все, что делал, все даже мельчайшие подробности побега, а далее — какая-то притупленность сознания, безразличие к окружающему, что-то вроде полубреда и только слабый, но явственный инстинкт самосохранения пульсировал в мозгу — надо идти, надо идти... Куда же идти? Смутно помню, как я выбрался из копны и пошел куда-то вниз, по уклону. Внизу оказалась речушка, на ней плотик из тоненьких бревен, а по берегу — могучие заросли спелой уральской малины. Помню рядом с плотиком черемуху с черными ягодами, а

рядом лежали нанизанные на палочку подсушенные грибы. Первым делом, превозмогая боль, ложусь и пью, пью, пью... Какое это счастье — чистая, холодная вода! Ощущение такое, будто «по жилам заструилась свежая кровь».

Самочувствие улучшилось, я стал глотать сочные ягоды малины. Странно, но ни вода, ни ягода не раздражали раны во рту. Зато резко, скачком повысилась температура. Инстинкт самосохранения вытолкнул меня вновь на поляну, идти по тайге я уже не мог. И я побрел по какой-то тропинке, потеряв всякий счет времени...

На одном из поворотов тропы, внезапно, передо мной предстал седой как лунь старик с горбовиком за плечами, наполненным ягодой. От неожиданности он шарахнулся в сторону, покачнулся и упал. Ягода просыпалась... Не сводя с меня маленьких встревоженных, бегающих глазок, он медленно поднялся и буквально ощупал меня взглядом. Вдруг, бросив горбовик, он повернулся и помчался прочь с прытью молодого. Ясно — побежал доносить, что встретил беглеца. За такой «подвиг» в те времена полагалась награда от НКВД: солидное количество муки, часы и деньги. Невольно вспомнилось: «Хлебом кормили крестьянки меня, парни снабжали махоркой». А уж о предательстве в «проклятое царское время» не могло быть и речи...

Я продолжал ковылять по тропе, осознавая только изнуряющий озноб, жажду, волчий голод и «пляску боли», пронизывавшей тело. И все же, наверное, уже бессознательно, я свернул с тропы в тайгу, пытаясь как можно дальше уйти от преследователей. Наконец я потерял сознание и свалился. Это были последние минуты (или часы?) моей свободы...

Очнулся я от мелкого частого топота собачьих лап и человеческих голосов. Прямо перед лицом я увидел собачью пасть и едва успел закрыться руками, как клыки вонзились в предплечья... (Следы от укусов остались навсегда). Собака рвала меня, а два конвоира с наганами в руках стояли поодаль и истошно орали: «Сдавайся!» Можно подумать, что перед ними была группа вооруженных бандитов, а не раненый, полумертвый и абсолютно беспомощный беглец. Казалось, они боялись меня больше, чем я их...

Вдруг один из чекистов прокричал: «Я тебе покажу, как убегать от нас!» — и прицелился из нагана. Но второй схватил его за руку: «Ты что?! Его должны допрашивать! А тебе «катушку» (т.е. 25 лет — И. П.) за срыв задания!»

Тогда тот, который собирался пристрелить меня, сломал ветку, заострил конец и стал тыкать острием в грудь, понуждая встать, а когда я сквозь боль и мучения с трудом утвердился на ногах, начал колоть в спину, заставляя бежать. Ни о каком беге, конечно, не могло быть и речи в моем состоянии. Кое-как я волочил свое тело, терял сознание, падал и вновь вставал, двигаясь на пределе той муки, за которой начинается небытие... Однако отчего-то совершенно явственно помню группку ребят у костра при дороге, в который они бросали кедровые шишки. Они закричали: «Что вы делаете с человеком?!» А в ответ — омерзительный мат конвоиров.

...Время тянулось кошмарно медленно. Наконец дотащились до какой-то станции. Ждали недолго. Подали паровоз с вагоном. И вот снова Азанка — место моего побега. Конвоир привел в штаб охраны лагеря. За столом в кабинете сидел человек в военной форме, но в каком чине, не знаю, так как никогда не служил в армии. Лицо интеллигентное, серьезное. В облике его чувствуется выправка кадрового военного. Таких людей сразу можно выделить из серенькой рабоче-мужицкой массы, составлявшей поголовное большинство лагерной «вохры».

«Садитесь, Светлов», — обращается он ко мне с человеческой интонацией. Далее — долгая пауза. Я, привыкший к грубому, хамскому обращению начальников всех рангов, вздрогнул от удивления, что не ускользнуло от внимательного взгляда офицера. «Ну и что же? — опять длительная пауза. — Достигли своей цели? Рады? А я думаю вот что: у вас жизнь и так покалеченная, а вы еще добавили. От нас вы никуда не убежите. Все тщательно, до мелочей, продумано. Мышь не проскочит! А вас мне, по-человечески, — жаль. Посмотрите, во что вы превратились! Столько времени не есть!» «Принесите ему со столовой поесть!» — приказал он охраннику у двери.

Через несколько минут передо мной поставили миски с супом и кашей. Начальник смотрел, как жадно я ем, и мне показалось (возможно, только показалось!), что глаза у него набухли слезой... Говорили, что многих неугодных власти офицеров за разные проступки, например, за «мягкое обращение с врагами народа», посылали на исправление в такие медвежьи углы, как наша Азанка. (И другие заключенные, прошедшие через мясорубку ГУЛАГа, подтверждают, что встречали, правда, в виде редчайшего

исключения, очень благородных людей из числа начальства — И. П.)

...Два охранника повели меня на вахту. Там, по инструкции, полагалось посадить меня возле ворот, чтобы все заключенные видели, чем кончаются попытки к побегу. Но несмотря ни на что каждую весну побеги повторяются, хотя чаще всего кончаются смертью, реже — увечьями. И все-таки, на моей памяти, один кореец смог убежать!

После вахты, без всякого медицинского осмотра и, тем более, — помощи, я был отправлен в штрафной изолятор. Кормили впроголодь отваром чечевицы, который заключенные называли «голубой Дунай», ложку положенной каши-размазни, видимо, съедал надзиратель. И не только у меня... Тесная камера, клопы и никакой медицинской помощи. Я стал похож на скелет, обтянутый кожей, который сотрясал то озноб, то жар...

Лишь через три недели из сангородка приехал врач проводить «комиссовку». После осмотра меня сразу же поместили в стационар, которым заведовал врач Приходько. Началось действительное лечение моих ран, я стал поправляться. Еще через три недели, осматривая меня перед отправкой в сангородок на «окончательное излечение», бывший кремлевский врач-хирург Крамаренко, сам сидевший по «делу Горького», заявил: «Да, один из тысячи выживает при подобном ранении, но лечить беглецов мы не будем».

Увы, были и такие врачи, с таким уровнем профессиональной морали, а скорее — аморальности. К счастью, были и другие. В сангородке майор медицинской службы Коваленко по ночам приносил мне полоскания, опасаясь за рану в горле. Благодарная память о таких людях остается на всю жизнь. Никогда не забуду я и своих земляков, навещавших и поддерживавших меня...»

Всем смертям назло друг мой не умер от «лечения», и, когда немного оправился, его выписали, отправили в Азанку и назначили в штрафную бригаду. Штрафники помещались в особом бараке, их выводили на самые изнурительные работы под особо усиленным конвоем. Вот еще один эпизод из лагерной одиссеи Алексея Светлова, рассказанный им самим.

«...Однажды, во время штабелевки шпал в сырую погоду, я оступился правой своей больной ногой и не успел выдернуть правую руку... Когда напарники приподняли шпалу, оказалось, что раздроблена вторая фаланга третьего пальца. Из кровавого месива разорванных тканей торчала поврежденная кость...

Не раз случалось, что в критические моменты даже среди конвоя находились люди, которые оказывали мне помощь (хотя чаще было наоборот). В данном случае сам начальник посадил меня около костра и со словами: «Ну и невезучий же ты, мужик», — стал накладывать повязку. И это несмотря на то, что у конвоя была установка — причинять «врагам народа» как можно больше мучений. Доброе начало в человеке неизбывно даже в сталинском лагере...»

Заканчивая рассказ, хочу перечислить все лагерные травмы Алеши. «Показатели» получились вот такие: переломы трех ребер, перелом ключицы, перелом левой лучевой кости, перелом второй фаланги третьего пальца правой кисти. И, конечно, вырванный пулей кусок верхней челюсти с двумя зубами справа.

В 1956 году те харбинцы, кто выжил, были досрочно освобождены со снятием судимости, а в дальнейшем — реабилитированы. Алеша закончил заочно медучилище, заведовал фельдшерско-акушерским пунктом на одной из станций трассы Тайшет — Лена, женился. В1970 с женой и двумя детьми эмигрировал в Австралию, куда чуть раньше переехали жить его мать и старшая сестра (а младшая сестра умерла в Харбине).

В Сиднее он работал рентгенлаборантом и до конца жизни преподавал в русских школах историю и литературу. Алексей пользовался огромным уважением в русской общине города, отличался удивительной скромностью. Верная спутница его жизни Любовь Сергеевна была инспектором русских школ Австралии. Дети — сын и дочь — подарили Алеше несколько внуков.

Из письма, полученного от австралийских земляков-харбинцев, я знаю, что хоронили моего друга очень торжественно: епископ, трое священников, пел соборный хор. Так 22 декабря 1999 года закончил свой земной путь этот чистый душой, столько переживший, но не озлобившийся, не сломленный жестокостью людей, а напротив — сохранивший лучшие черты своей личности русский православный человек Алексей Светлов.

Вечная память и вечный покой дорогому моему другу!

«Не говори с тоской: их нет!

Но с благодарностию: были!»

В. А. Жуковский

Москва