Г. Сутоцкий

„Глазами современника К. Симонова"

(отрывок из работы)

Свою работу о Сталине К. Симонов назвал: «Глазами человека моего поколения». Хотел он того или не хотел, тем самым он навязывал молодому читателю мысль о том, что именно так личность Сталина воспринималась современниками писателя. Однако это неверно. Я одногодок Симонова. Если Симонов имел прекрасную возможность в течение всей жизни детально изучать фасад того, что мы теперь называем сталинщиной, то моя судьба сложилась иначе. Еще не достигнув двадцати лет, я мог воочию наблюдать задние дворы» сталинизма.

Немного о себе. В 1931 году я начал работать химиком-энергетиком на ТЭЦ и остался верен этой специальности до настоящего времени.

На миокарде моего сердца четыре инфаркта: свердловский, липецкий, рижский и последний — ленинградский. Широкая география инфарктов—следствие высокой подвижности их обладателя. Трудно назвать такую ТЭЦ СССР, на которой мне не довелось побывать.

По терминологии 50-х годов К. Симонов — типичный лирик, я же кондовый физик. Конечно, жили мы и действовали в весьма различных социальных «весовых категориях». Я никогда не был ни пионером, ни комсомольцем, ни членом партии. В 30-е годы я был единственным беспартийным среди начальников цехов Средне-Уральской ГРЭС. В 40-е и 50-е— единственным беспартийным руководителем специализированного отдела в «Уралэнергочермете», а в 60-е и 70-е — «белой вороной» среди заведующих научными отделами института. От формального членства в рядах партии удерживало меня раннее познание уже упомянутых «задних дворов».

Вот несколько эпизодов моей жизни из двадцатилетия 30—40 гг., где мне довелось быть активным участником.

1935 год. Первый арест.

— Скинь одеяло!

С трудом открываю глаза. Вижу над собой фигуру человека в полувоенной форме. С трудом начинаю понимать происходящее.

Идет обыск. Два часа ночи, и я только недавно заснул,

вернувшись из клуба. Вижу трофеи обыска: коллекция марок, коллекция денег, полевой бинокль с разбитой линзой и памятная медаль 300-летия дома Романовых.

Слышу разговор в другой комнате. Кто-то предлагает отцу одеться и следовать за ним. Отец отказывается: он тяжело болен — обострение открытой формы туберкулеза.

Минутное замешательство лиц в полувоенном. Затем решение — в мой адрес:

— Одевайся, пойдешь с нами!

В те годы арестовывали не по ордеру, как предписывает закон, а просто «брали» по инициативе сотрудников «органов на самом низком уровне. Поэтому я не мешкая оделся и пошел в сопровождении полувоенных лиц.

Через несколько минут мы очутились в подвале Ивановского монастыря, где меня принимал... Серега Скачко, хороший парень из команды волейболистов псковского «Динамо», в которой я был капитаном. У Сереги при виде меня чуть не вывалилась винтовка из рук. Но он сдержался, громко произнес ритуальное:

— Ножи, острые предметы выложить! И тихо добавил, чтобы никто не слышал:

— Если есть, оставь у себя!..

В маленькую комнатушку без окон с двумя скамейками я попал первым, а затем она стала быстро наполняться «до упора». Одним из первых влетел радостный и возбужденный Андрей Лебедев — мой закадычный друг, 5-ый номер, игравший «под меня». Серега втолкнул его в камеру, шепнув:

— Жорж уже здесь!..

Я сказал:

— Боюсь, тренировка завтра не состоится! ..

Лишь много лет спустя я узнал, как близок оказался к истине: не только тренировка, не состоялась и очередная междугородняя поездка сборной по баскетболу, так как и там мы с Андреем были стержневыми игроками, а я даже капитаном.

На третью ночь подследственных из камеры стали вызывать «с вещами», которых у нас не было. В сумерках я увидел у ворот монастыря полуторку, нагруженную узлами. А на узлах сидели все члены моей семьи: бабушка, дедушка, тетя, мать и отец. Все они были в возрасте далеко за пятьдесят. Залез к ним я я. По пути на пригородную железнодорожную станцию Березка узнал, что всех нас лишили паспортов и выселяют куда-то далеко. Продуктов велели взять на месяц пути. Формальная причина высылки: акт красного террора за убийство Кирова, происшедшее 1 декабря 1934 года.

Нашей же квартирой завладел сосед — генерал НКВД Урбан, руководивший высылкой.

За одну ночь город Псков с его 36 тысячами жителей лишился около двух тысяч своих сограждан.

Длинный поезд из теплушек типа «сорок людей, или восемь лошадей» увозил мою семью куда-то на восток... Псковская ТЭЦ осталась без химика, а заочный технологический институт в Ленинграде — без студента заочника 3-го курса.

Поезд двигался довольно быстро и на четвертые сутки нам объявили, что мы приехали. Повезло!

Оказалось, что начальник строительства Средне-Уральской ГРЭС А.А. Котомин затребовал дополнительную рабочую силу для ввода станции в эксплуатацию, и наш эшелон, заполненный в основном семьями бухгалтеров, счетоводов, учителей и прочей ненадежной интеллигенцией, был брошен НКВД на земляные работы. Большинство привезенных псковичей было расселено по баракам на 100 человек каждый, где семьи отделялись друг от друга простынями и тряпками на веревках.

Нашей семье повезло: мы попали в «привилегированный» барак с досчатыми перегородками. Пятерым взрослым людям предстояло жить в клетушке площадью 6 кв. м с печкой буржуйкой.

На другой день комендант поселка в чине лейтенанта войск НКВД призвал в комендатуру старост бараков. В их числе я узнал для передачи массам, что мы теперь— спецпереселенцы. Всем надлежит явиться в отдел кадров строительства, где нас направят на работу. Статус наш был — беспаспортный.

Мой отец, химик, окончивший в 1907 году Петербургский университет, даровал мне жизнь трижды. Второй раз во Пскове, когда домашним путем в последние школьные годы обучил меня сложной специальности химика-энергетика.

Тотчас после школы, в возрасте 16 лет придя на Пскэв-скую ТЭЦ я умел выполнить до 30 анализов воды, масла и топлива. Такой багаж, дополненный четырехлетним стажем работы на электростанции, позволил мне сделать следующий ход, спасший моих престарелых иждивенцев от голода: вместо отдела кадров я явился к главному инженеру строительства ГРЭС, крупному специалисту И. Д. Копу и рассказал ему о себе. После некоторого раздумья (можно ли спецпереселенцу поручать ответственную работу?) он принял меня с окладом, вдвое превышавшим получаемый мною во Пскове, в качестве куратора строительства водно-химической части грэс. Эта должность материально обеспечивала семью. Кро-

ме того, два последующих года работая в постоянном контакте с крупными специалистами и приезжающими консультантами, я прочно закрепил свои знания в области энергетики.

Я не описываю быт спецпереееленцев. Вряд ли это можно сделать правдивее и красочнее Ивана Твардовского, брата покойного поэта. Дедушка мой, Иван Иванович, мучимый сознанием вины перед семьей за высылку как «бывший» (до революции он был совладельцем небольшого маслобойного завода), прожил на Урале лишь один месяц. Успел он все же снабдить нашу комнатушку добротными нарами, так как был из тех, кто с детства мастер на все руки. Со временем мы .получили вторую комнатушку, а тете-бестужевке разрешили преподавать химию в местной школе, где не хватало вольнонаемных учителей.

1936 год. Жизнь под псевдонимом.

В начале 1936 года наступил некоторый просвет. После знаменитой реплики Сталина— «сын за отца не отвечает» — молодежи разрешили учиться в техникумах и институтах. Некоторые из моих друзей псковичей уехали в Свердловск, получив паспорта. Мои отец и мать были нетрудоспособными, и я остался в прежнем статусе, чтобы поддерживать их. ГРЭС, на которой я работал, набирала мощность и становилась энергетическим центром Урала.

Однако к концу 1936 года тучи снова, стали сгущаться. В этих условиях было признано опасным использовать спецпереселенцев в качестве эксплуатационного персонала ГРЭС. Нависла угроза и надо мною. Но вольнонаемный .специалист Ф. А. Куткин, рекомендованный Всесоюзным теплотехническим институтом, занял непримиримую позицию: Сутоцкий мне нужен. Так я остался единственным спецпереселением в штате ГРЭС.

Но долго так продолжаться не могло. В начале 1937 года меня вызвали ночью в комендатуру: Там меня приветливо встретил человек в штатском. Позже я узнал, что это был оперуполномоченный НКВД по Средне-Уральской ГРЭС Титов.

— Мы знаем вас как патриота и честного человека, а потому обращаемся к вам с просьбой помочь нам в важном, государственном деле: выявлении вредителей, притаившихся на ГРЭС.

Я сказал:

— Конечно, если я узнаю о; чем-либо угрожающем без опасности ГРЭС, я немедленно сообщу органам.

Титов предложил мне отныне каждую неделю ночью встречаться в лесу в условленном месте. Он просил принести ему список всех моих знакомых, как вольнонаемных, так и спецпереселенцев. Сведения, передаваемые ему, Титов велел подписывать псевдонимом «Химиков».

Через неделю мы снова встретились и проглядев список моих знакомых, в котором значилось более 50 человек, опер предложил мне дать каждому подробную характеристику. На эту работу я запросил две недели. Моими характеристиками Титов остался недоволен. Они носили производственно-дисциплинарный характер, а органы это не устраивало. Я сказал, что мне не хотелось бы давать иные характеристики моим собратьям по ссылке. Титов отнесся с пониманием к моим соображениям и оставил за мною только контингент вольнонаемных инженерно-технических работников, среди которых я в основном вращался. Исключались при этом только три человека: -начальник строительства, директор ГРЭС и секретарь парторганизации.

Я резонно заявил, что ряд вольнонаемных ИТР, особенно членов партии, сторонятся меня, и мне невозможно вступать с ними в контакт. Титов успокоил меня тем, что поможет мне войти в любую семью, если я почувствую в этом необходимость.

На очередной встрече, уже в мае 1937 года, у нас с Титовым произошел крупный разговор.

— Среди своих знакомых я не нахожу лиц, занимающихся антисоветской деятельностью, — сказал я.

Титов, ткнув пальцем в мой список, сердито ответил:

— Вот этот, И. С. Зобов, был в 1932 году главным инженером строительства и систематически заваливал планы. А этот, зав. техникой безопасности, до революции был доверенным лицом крупного золотопромышленника. Такие люди не могут быть советскими. Имейте в виду, что и вы не ангел. Органам известно, что в ряде своих высказываний в кругу друзей вы допускали реплики, за которые следовало бы изолировать вас от общества.

Я понял, что игра близится к концу, но обещал извлечь уроки .из сказанного и был отпущен еще на одну неделю. Последняя встреча состоялась в июне. Я с сожалением заявил, что, очевидно, не способен выполнять требуемую работу.

Ярости Титова, казалось, не было предела. Он потребовал от меня тут же в лесу на пеньке написать кровью (!) подписку о неразглашении и мы расстались. На прощанье опер крикнул:

—Органы вам этого не простят!..

А тем временем по ночам в поселках ГРЭС шумели моторы «черных воронов» и утром мы с тревогой обнаруживали отсутствие на рабочем месте то начальника электроцеха Манохина, то начальника турбинного цеха Спектора, то известного уже читателю И. Д. Копа. Незаменимых нет...

Каждую ночь я ожидал воронка и у своего барака. Как кормилец семьи, я мог стать бесполезным, а потому решил воспользоваться великой милостью Кормчего и уехать в Свердловск учиться. В августе с возможной быстротой я уволился, переехал в Свердловск и получив паспорт, .поступил на 2-ой курс Лесотехнического института.

1937 год. Второй арест.

Счастливым владельцем паспорта мне довелось побыть... 37 дней. Вечером 7 октября в комнате студенческого общежития появился плюгавенький мужичок с портфелем.

— Кто здесь Сутоцкий?

— Я.

Поглядывая на моих соседей, мужичок несколько замешкался, а затем открыл портфель, написал что-то на клочке бумага и протягивая эту бумагу мне, застенчиво сказал:

— Вот, вас просили зайти по этому адресу. Взглянув на адрес, я сразу смекнул, что это где-то рядом с управлением НКВД. Мужичку же я с возможным равнодушием сказал:

— Хорошо. Сегодня уже поздно. Буду завтра с утра.

Незнакомец мгновенно преобразился, глаза его недобро сверкнули и он сказал резко:

— Надо сегодня! — повернулся и ушел.

Понимая, что дело плохо, я собрал «арестантский минимум» и попросил находившегося у меня моего друга Горго-ню Попеня проводить меня, а затем посидеть до закрытия в рядом расположенном ресторане «Ялта».

— Если не вернусь, сообщи родителям.

Мы с ним обнялись и больше никогда уже не увиделись: он умер во время войны от туберкулеза.

На этот раз меня арестовали по всем правилам — с предъявлением ордера. Увидев документ, я не стал качать права, чего ежовские подручные не терпели. Вместо ответа я показал на скромный сверток с принадлежностями туалета под мышкой. Через 15 минут меня препроводили во двор главного здания НКВД, где автогараж использовался для сбора арестованных перед отправкой в главную тюрьму. На языке заключенных это помещение называлось «брехалов-кой». В нем можно было встретить знакомых и даже что-то

кому-то передать. Меня, как и два года назад во Пскове, встретил крик Андрея Лебедева:

— Опять вместе! ..

Но встреча продолжалась не более получаса. На черном вороне меня отправили в тюрьму и пути наши с Андреем разошлись на 20 лет. Андрей отбухал свою десятку от звонка до звонка на Колыме, а я выскочил из Бамлага намного раньше.

В камере, рассчитанной человек на десять, находилось более 250 подследственных. Нельзя было ни лечь, ни сесть. Я находился первые сутки впритык со столитровой парашей, которая почти непрерывно использовалась. Спертый зловонный воздух не позволял надеяться, что и нем можно пробыть даже несколько часов. Однако человек ко всему привыкает. На третьи сутки я уже заполучил место на нарах и начал есть баланду из сушеных овощей, к которой сначала не мог притронуться. И скоро понял: у баланды только один недостаток — ее мало дают!

Отсутствие жилищных удобств с лихвой компенсировалось изысканностью общества. В шахматы из хлебного мякиша я играл с директором завода цианистых солей Таракановым. Он искренне считал нас всех преступниками, а сам ожидал вмешательства в свою судьбу лично Сталина.

По ночам душил страх... Вызывали на допросы. Некоторые возвращались лишь через несколько суток, избитые я сломленные. То были результаты «недозволенных методов следствия». В период инквизиций они назывались проще — пытками.

Мне повезло! Следователь был строг и корректен; Писал лично как вопросы, так и ответы. После каждого ответа я, проинструктированный товарищами, подписывался впритык к тексту, чтобы следователь не приписал ничего от себя. Стереотипные обвинения: вредительство и контрреволюционная деятельность на электростанции союзного значения. Я категорически все отрицал, но следователь оставался невозмутимым. Через полчаса я, невредимый, очутился в камере, которая показалась мне желаннее курорта. Секрет добродушия следователя я разгадал только два года спустя. Дело в том, что на меня имелись три свидетельские показания о виновности, и для тройки НКВД этого было достаточно. Показаниями подследственного можно было пренебречь.

Через неделю я, как и тысяча других людей, расписался в том, что заочный приговор тройки мне известен — десять лет..

1938 год. Я — враг народа.

В нашем эшелоне,

В одиннадцатом вагоне,

У станции Тайги

Народа все враги...

Такие частушки сочинял я во время трехнедельного .движения этапа и теплушек по заснеженной морозной Сибири. Опять мне повезло! Бамлаг — учреждение с правом переписки и получения посылок.

На Дальнем Востоке шла ожесточенная война с Квантудской армией японцев. К. Симонов, находясь на передовой, прославлял успехи Красной Армии. Ударным трудом, но под конвоем и по 12 часов в день, десятки тысяч заключенных Бамлага круглосуточно прокладывали вторую железнодорожную ветку так необходимой для войны магистрали.

Образованные и добросовестные «контрики» потеснили уголовников с небольших командных постов стройки. Ответным действием было обвинение в «непрекращающейся контрреволюционной: деятельности в условиях лагерного режима». В. числе других. лидеров «контриков» я лопал в штрафную колонну и снов а в лапы следователя.

— Значит, к японцам хотел сигануть? — заявил мне допрашивавший меня владелец одной шпалы.

Так и шло мое следствие: днем я давал «кубики» как бригадир двадцати шести зеков, а ночи проводил у следователя в особом отделе К концу 38 года дело запахло вышкой.

Но отец дал мне третье рожденье!

Едва он узнал о моей участи, он начал писать во все адреса: прокуроршам всех рангов, членам Политбюро, в Верховный Совет, персонально известным людям: Шолохову, Эренбургу и других. Он написал более 100 (!) писем. Все они начинались так: «Мой невиновный сын фашистскими агентами, засевшими в Свердловском НКВД, незаконно осужден на 10 лет...» и оканчивались: «Я воспитал стране патриота и ручаюсь за него. Если я не прав, арестуйте меня, и, я готов понести высшую кару...». У всех писем была одинаковая участь: с резолюцией о необходимости разобраться они возвращались в щедра Свердловского НКВД.

Но отец читал газеты, а в середине 1938 года при кульминации бесправия в СССР был создан Институт Права. Директором его стал Вышинский. Отец немедленно написал жалобу на его имя. Ход был правильный. Менее, чем через неделю, на Урал в Сосьву полетела телеграмма: «Дело Вашего сына затребовано на переследствие. Вышинский».

Ночью меня подняли:

—Собирайся с вещами!

И персонально повезли неизвестно куда.

Предполагаю, что для расстрела длительная поездка не нужна. Приказы о расстреле подписывал сам начальник лагеря Бранин, их зачитывали нам, поднимая по команде ночами.

Но вот уже миновали Байкал. Пересыльная тюрьма в Иркутске. На полу бывшего собора несколько сот людей. Подавляющее большинство из них по этапам движется далее на восток. Начинаю понимать, что меня этапируют обратно в Свердловск. Расспрашиваю новичков о методах следствия. Узнаю, что Ежов шатается. Его заместителем назначен какой-то Берия. Из страшного арсенала пыток оставлен только «конвейер». После Иркутска — пересыльная тюрьма Новосибирска, а под новый 1939 год я уже в родной Свердловской тюрьме. В камере среди двух сотен подследственных я единственный, испытавший лагерную жизнь. Мне предоставляется лучшее место рядом со старостой Багировым, личным адъютантом Гарькавого. Уже не пытают!

Через несколько дней, когда я предстал перед белокурым весельчаком-следователем, его первой фразой было:

— Не бойтесь! Все свидетели отказались от своих показаний и мы оформили выше освобождение...

И вот я снова, еще не веря случившемуся, на воле! Появляюсь перед обескураженным ректором института и объясняю, что я снова готов влиться в ряды советского студенчества.

Всюду еще портреты Ежова. Неужели такой надежный орган информации, как «радиопараша» оказался недостаточно осведомленным?

В начале марта 1939 года состоялся XVIII съезд партии. Только после него исчезли портреты Ежова и упоминание о нем в печати.

В мае я случайно встретил у почтамта блестящего офицера в форме комбата и с изумлением узнал Багирова. В ресторане «Поплавок» он мне поведал о последних событиях в верхах. Багиров был выпущен на волю вскоре после меня. В отличие от меня, его пригласили в Москву Ворошилов и Хрущев. В течение двух часов он рассказывал им о методах следствия в ежовских застенках. Самого его допрашивали под душем Шарко. Но Багиров был человеком железной воли. За два года следствия пытки не сломили его. Он рассказал мне, что очередной жертвой Ежова в середине 1938 года должен был стать первый секретарь Закавказского крайкома Л. П. Берия. Соответствующий ордер, подписанный Ежовым и согласованный с каким-то высоким прокурором, был предъявлен Берии начальником Закавказского НКВД прямо

в кабинете первого секретаря. В виде последней милости Лаврентий Павлович попросил своего друга и подчиненного дать ему по телефону соединиться со Сталиным. Тот согласился и автор известного труда «К истории большевистских организаций в Закавказье протелефонировал вождю о новом «вольте» Ежова.

Сталин заподозрил неладное со своим любимым наркомом и просил Берию передать трубку сотруднику НКВД.

— Ордер, подписанный Ежовым, я отменяю, — сказал он. — А трубку передайте товарищу Берия. И короткая реплика Берии:

— Вылетай ко мне.

Назавтра Берия был назначен... заместителем Ежова. Ежов на своем посту остался, но только до съезда.

Ошибка в выборе очередного персонажа нового процесса стоила Ежову жизни. Когда он появился в первый день на съезде, согласно уже утвердившемуся ритуалу, его участники, отдав положенное число минут на крики «Слава Сталину!», перешли к восхвалению «сталинского наркома». И тут Сталин поднял руку и спокойно заявил:

— Ежова, как не справившегося с работой, Политбюро решило от занимаемой должности освободить. Выбирать его в рабочие органы съезда и партии считаем нецелесообразным.

Естественно, что участники съезда это пожелание с энтузиазмом поддержали. Тогда-то, в начале марта 1939 года, исчезли портреты Ежова. Да и он сам... Так Берия избежал участи других жертв 30-х годов...