А. СУСИ

СИТЦЕВЫЕ ДНЕВНИКИ

Вместо предисловия

"... Что ж, зовите небылицы былями, Окликайте стражников по имени, — Бродят между ражими Добрынями Тунеядцы Несторы и Пимены»

А. ГАЛИЧ, «Не хуже Горация»

Лева^¹ достал из сумки и протянул мне небольшой, но увесистый сверток:

— Возьми, это мамино.

Я держала в руках прозрачный полиэтиленовый пакет с просвечивающими сквозь пленку лиловыми, красными, зелеными строчками, написанными знакомым почерком Амалии.

Воспоминания? Тетка Амалия оставила воспоминания!.. И не на бумаге — на чем же?

— Она писала на материи, — пояснил Лева. И повторил:

— Спрячь подальше.

Поздно вечером я вынула из пакета и рассмотрела написанное Амалией.

Там было 28 полотен. Разные по характеру ткани, длине и ширине, они были густо, ровно, без абзацев исписаны по всей площади. Мне показалось: Амалия писала шариковой ручкой с разного цвета пастой.

Вот распоротый халат: светлый фон в веселых розовых бантиках. Исписаны спина и обе полки. Вот распоротая наволочка, в двух местах заплатанная. И даже примитивно зная финский язык, я увидела в начинавшем ситцевые дневники первом предложении уколовшее меня словосочетание; сталинские времена...

Амалия никогда ни словом не заикнулась о своих дневниках. Боялась? Конечно. И не верила в долговечность новейшей эры, сменившей ту, что унесла с собой жизни самых единственных на свете людей: матери, двух братьев, мужа и двоих сыновей. Кто осмелится упрекнуть ее за то, что недоверчивость лагерника стала ее второй натурой? Потому и полотна: легче спрятать. Потому и скрытность работы»

скрупулезно длившейся вплоть до последнего дыхания, отлетевшего осенью 1972 года.

И вот десять лет спустя ее полотна держала я. Почему Лева выбрал именно меня? Мне не пришло в голову спросить его об этом. Он сказал: «Спрячь подальше». Я понимаю, я спрячу.

С марта 1983 года наступило тревожное время: одна из моих рукописей — «Соучастие в праве», по моей оплошности попала в КГБ. В ожидании кары я увезла из дома все, что могло усугубить мои вины, а бесценную работу Амалии укрыла в стеганом ватине детского матрасика. Наказание показалось мне милосердным, поскольку свелось к отеческому внушению в. районном отделе КГБ. Однако, когда моя дочь собралась поехать в Финляндию, ОВИР отказал ей в визе. «Почему?» — спросила она. «Из-за вашей матери»,— был ответ.

Летом 1986 года меня настигла весть о кончине Левы. Это случилось на 48-ом году его заявившей о себе в разгар репрессий недолгой жизни. Так я оказалась единственной наследницей полотен, которые покоились в матрасике до 1988 года, пока крепнущие голоса авторов и сторонников перестройки не убедили меня показать людям столько лет скрываемые ситцевые дневники".

Приводимый ниже отрывок включает фрагменты текста обеих сторон первого и второго полотнищ. Первое представляет собой распоротую наволочку, исписанную с одной стороны красной пастой, с другой — синей. Одна сторона второго полотнища исписана синей и зеленой пастой, другая — только синей. Написанное зеленой пастой сильнее всего пострадало от времени, мы восстанавливали его только по смыслу. Мы — это я и Альберт Кирьянен, редкий по доброте и очень верный человек.

Я расскажу позднее, как мне работалось и назову имена всех, кто бескорыстно помогал мне, пока голос Амалии не зазвучал для меня по-фински и по-русски. А сейчас передаю слово ей. Она так долго молчала.

Т. ТИГОНЕН

1989

... Летом 1942 года я встретила на улице кастеляншу костно-туберкулезного санатория. Она спросила меня:

— Где вы работаете?

Я ответила:

— Нигде, старшие классы закрылись, все пошли учиться в техникум.

Она предложила мне быть у нее в яслях воспитательницей, и я согласилась. Леву на время работы, на семь часов, я отводила к Алисе Ивановне. У меня в группе было 29 малышей одного-двух лет. Очень мне было тяжко, когда 12 февраля я получила из Ленинграда известие о том, что Эдя и Анно^¹ умерли от голода. Так было тяжко, только эти малыши и смягчали боль...

На обед давали порожок из белой муки, и я прятала его за пазуху для Левы. Леву не взяли в детский сад. Но 20 августа заведующая яслями сказала мне, что дала заведующей детским садом капусты, и та согласилась принять Леву с завтрашнего дня в детский сад. В тот же вечер меня арестовали. Когда стемнело, ко мне пришла Мария Георгиевна (француженка)^² и сказала, что начались аресты учителей и что она боится одна идти домой в темноте. Я пошла ее проводить. Лева заплакал, было, но я успокоила его, сказав, что скоро вернусь. Проводив Марию Георгиевну, мы с Левой сели ужинать, и тут в дверях появились два эмвэдешника. Я сказала им:

— Лучше расстреляйте нас вместе с сыном, чтобы кончились наши страдания!..

Но они молча продолжали обыск: взяли все письма и хотели вырвать из «Истории партии» портрет Сталина, на котором Лева наставил крестиков. Но я потребовала от них забрать всю книгу, чтобы было видно, что это сделал ребенок. Лева так испугался, что его начало слабить, я посадила его на горшок. Я попросила следователя (русск.) оставить Леву дома и показала ему только что полученное от сестры Жени письмо, где та писала, что едет с двухлетним сыном во Владимир, откуда мы вчетвером отправимся в Сибирь. Эмвэдешники оставили Леву с соседкой-еврейкой. Соседка принесла мне полкило хлеба и кусок сахара. Я отказывалась брать, но следователь (русск.) посоветовал мне взять это с собой.

Я шла умирать: с непокрытой головой, без чулок, в летнем платье и летнем пальто. Мы пришли в монастырь, где размещалось МВД, и куда мы ходили трижды в месяц отме-

чаться, чтобы власти знали, что мы во Владимире. Там на заднем дворе и находилась тюрьма. Нас встретил эмвэдешник, что жил у Марии Георгиевны в доме священника. Он отвел меня в карцер. Там я просидела день, когда мне сунули «наседку», и она начала рассказывать, что консул Финляндии дал ей 40 тысяч рублей и кое-что предложил. Я ответила: «Финляндия в состоянии войны с Россией, потому никого из ее официальных лиц здесь нет, политически ты безграмотная».

Я провела в карцере несколько дней, после чего меня перевели в общую камеру, где кроме меня находились еще две женщины. Одна из них рассказывала, как она провела следователя, сославшись на людей, о которых знала наверняка, что они умерли. Я возразила, что зря все это, об этом скоро дознаются и только дольше будут держать в тюрьме. Это была рабочая из Ленинграда по имени Маша. Она рассказала, что их послали копать окопы, внезапно налетели фашистские самолеты и так стали бомбить, что летели руки, ноги и головы. Она и еще одна девушка побежали в ближайший лесок, а там фашисты взяли их в плен и повели чистить картошку на офицерскую кухню. Маша проработала у немцев три месяца, как ей удалось уйти, она не рассказывала. Сначала, весной 1943 года, она соврала, будто попала в оккупацию. Но в МВД вызвали ее сестру, та пояснила, что Маша была у немцев три месяца. Так и попалась она на лжи. Помнится, это было в тюрьме Ивановки, в большом доме МВД.

Во владимирской камере была одна небольшого роста хромоножка. Она работала инженером по производству лимонада и других напитков и все расспрашивала меня, как следует себя вести в приличном обществе. Она рассказала, что в том доме в средней полосе России, где она снимала жилье, стояли румынские солдаты и их врач, что они не тащили к себе женщин насильно, а пытались склонить их идти добровольно. Однажды явились к ним два немца и заявили, что они мобилизовали двух женщин чистить картошку, одна из них инженер, другая — жена русского начальника (никто не выдал, какого). Женщины пошли за ними. Заметив, что их ведут в дом, где никто не живет, женщины попытались сбежать, но солдаты не пустили их. Тогда женщины решились на обман:

— Зачем идти в нетопленный дом? Пойдемте к нам, нажарим картошки и повеселимся.

Немцы согласились, и женщинам удалось сбежать. Они ушли на другой конец города ночевать к знакомой, и только утром вернулись домой. Когда румыны узнали об этом, то оказали женщинам, что их пост находится там-то и там-то и «в случае чего бегите к нам. Мы этим немцам покажем!». Вторая сокамерница была приветливой молодой женщиной из Смоленской области. Она рассказала, что когда к ним в деревню пришли немцы, они разрешили распустить колхоз. Вот уж была радость! Мужики поделили колхозное имущество, и пошли свадьбы, — и женихи нашлись! Тех, кто пришел из леса, выдавали за односельчан, и моя сокамерница вышла замуж за какого-то Бориса. В 1943 году деревню взяли советские войска, и мужа мобилизовали. Тогда она отправилась искать дом мужниных родственников в Ивановскую область (средняя полоса России). Когда она с маленьким сыном приехала со станции в нужную деревню и стала спрашивать у встречного мальчика о семье мужа, мальчик не упомянул никакого Бориса. Она пришла в указанный им дом, попросила погреться у печи и спросила у хозяйской дочери, кто живет в доме. В разговор вмешалась хозяйка, дремавшая на лежанке: — А вы кто будете, чтобы про наши дела выспрашивать? Женщина ответила, что она жена ее сына, Бориса. Мать возразила, что у нее нет никакого сына. Вынули фотографии, женщина показала на них своего мужа, а его здесь знали как Валентина. Почему он назвался Борисом — непонятно. Женщина осталась жить в этом доме и пошла с матерью работать в колхоз. Хозяйская дочь была учительницей, мать ее по хозяйству ничего не делала, так что все домашние работы были на шее невестки. Она рассказывала «Получила я письмо от мужа, из госпиталя в Горьком (он был ранен) и поехала к нему, а приехав в Горький, узнала, что у него другая женщина, а сам он сидит в тюрме». Ее тоже арестовали.

... Охранники заметили, что каждое утро при раздаче хлеба «наседка» подскакивает первой и ворует себе лишку. Я написала жалобу начальнику тюрьмы о ее непотребном поведении, и ее от нас убрали.

Во Владимире следователем был некто Занозин, он рассказывал мне о себе, что он был секретарем у одного передового инженера, «у которого жена была, как вы». Он хотел заставить меня признаться в том, что я преклоняюсь перед силой фашистских войск, жду их и т. п. Однажды во время

допроса пришла к нему его 10-летняя дочка и принесла отцу моркови, а одну дала мне.

Потом из Иванова приехала комиссия, целью которой было создать группу вредителей, и они выспрашивали у охранников, годимся ли мы для этого. Двое пожилых интеллигентов: мать учительницы — немки — жена священника, и крестный отец учительницы, а также ее сестра, окончившая институт, и муж учительницы, кровельщик, хулиган, по которому тюрьма плачет, как говорится в народе, — из такой вот компании и сотворили контрреволюционную группу. Из шестерых в живых остались только двое (не знаю, куда подевался хулиган). Двое умерли в тюрьме: мать и крестный отец; учительница умерла в лагере, а мы, я и Катри... пробыли полные десять дет в лагере, в медчасти.

...Когда эмвэдешники, которые приехали из Ивановки, решили, что мы подходим для контрреволюционной группы, то 1 сентября меня вызвали на допрос. Старший из них по должности быстрыми шагами мерял кабинет. Он закричал мне:

— Встать!

И когда я встала, замахал пальцем перед моим носом, будто хотел отрубить его, и сыпал отборным матом. Я сказала ему, что прожила на свете 46 лет, и никто никогда не посмел говорить при мне такие слова.

— А теперь вот послушай!

Я ответила, что сегодня у меня большой праздник, 15 лет работы учителем. На это он рявкнул:

— 15 лет подрывной работы!..

Я разозлилась и закричала:

— А вы-то куда смотрели, что позволяли это? За что вам от государства ваши привилегии?

Мой следователь громко рассмеялся, но старший зыркнул на него, и тот зашипел мне:

— Сука, сука!..

Когда, наконец, среди ночи я очнулась в камере, я спросила у женщин значение некоторых ругательств, потому что раньше мне их слышать не приходилось. Женщины развеселились тому, что я не могла их точно воспроизвести.

Этой ночью впервые была у меня галлюцинация: я увидела Анно, сидевшего в раздумье на краю незастеленной кровати.

Снова пришло время допроса: в 10 часов вечера все улеглись, и тут дверь открылась и конвойный прокрнчал:

— Кто на букву «С»?

Пришлось идти — всю ночь рассказывать, какую контрреволюционную работу вел мой муж. Я отвечала:

— Ни о чем таком ведать не ведаю, вам лучше знать. Юхо^¹ в вас верил, верил, что не такие теперь времена, надо иметь основания для ареста.

Бесконечная ложь была для Юхо страшным разочарованием, но нельзя было об этом сказать, не выдав себя.

И до конца декабря оставалась я «клиентом» следователя Занозина.

... Когда в 1957 году меня вызвали в эстонское МВД, то в деле было столько разных обвинений, что до сих пор не понимаю: была ли я настолько измученной, что не понимала, что подписываю, или это было сфабриковано после. А подписала я очень просто, так тогда поступали «прямые и честные коммунисты». Взгляд у меня был отсутствующий, я спросила;

— Теперь все.

Занозин ответил:

— Кончились твои мученья 12 декабря 1942 года.

То была ложь: меня перевели к другому следователю, настоящему бандиту. Он стал вызывать меня на допрос почти каждую ночь, а когда отпускал в камеру, то и там не разрешал ложиться. Не помню, как я добиралась до своего места. Рассказывали потом, что меня заставляли складывать в изголовье кровати все спальные принадлежности и сидеть на голом железе. Так что приходилось терпеть голод, бессонницу и издевательства. Я слышала, как в соседнем кабинете плакал мужчина. Меня посадили в карцер на 8 дней, это означало 300 граммов хлеба и чуть больше поллитра супа в сутки. Теперь не понимаю, как я смогла все это выдержать, ведь я весила где-то между 30 и 40 килограммами.

Однажды, когда я в шесть утра возвратилась с допроса, охранник выдал мне все необходимое для мытья пола, и пришлось мыть сначала мою камеру, потому что целый месяц я просидела в одиночке, а потом умывальную. Там был скользкий каменный пол, я поскользнулась, упала на спину и в кровь рассадила затылок, так что там образовалась кровавая ссадина. Когда я очнулась в камере, то повалилась на кровать, но охранник прикрикнул на меня, чтобы я села.

Тогда я попросила позвать врача. Врач испугался, сел от меня подальше и сказал:

— Само пройдет.

Наволочка испачкалась в крови, но было странно, как попала сукровица на пол, образовав там пятно.

Когда мне назначили 5 суток карцера, обоснование было такое: «за грубое поведение на следствии». Я и это выдержала и сказала следователю Козлову:

— Это вы меня крыли, как угодно, а я к вам без «пожалуйста» не обращалась. А он ответил:

— Ваше «пожалуйста» хуже матерного слова.

Перевод с финского Т. ТИГОНЕН и Л.АФОНИНОЙ