Уважаемые читатели!

В этом серийном выпуске "Одесский Мемориал" предлагает Вашему вниманию один из самых ответственных и значительных материалов, характеризующих эпоху тоталитаризма 30 — 70-х годов в ее наиболее зловещем проявлении.

Автором настоящих воспоминаний является человек, испытавший на себе все жестокие, нелепые и опасные формы общественного развития, каким стал большевизм сперва с "либеральной" поры — НЭПа и затем до его самой губительной стадии — ГУЛАГа. Простой выходец из трудолюбивой крестьянской семьи в Поволжье, с детства пристрастившийся к любимому занятию, которое впоследствии обернется делом его лагерной и всей последующей жизни, — геологии, он попал со студенческой скамьи на скамью подсудимых. И вся вина его заключалась лишь в том, что посмел откровенно и честно судить о пагубных явлениях окружающей действительности. Впрочем, тогда не было даже традиционного судебного процесса с пре-

словутой скамьей, а над ним свершилось традиционное советское правосудие сталинской поры — с заранее предрешенным сроком наказания, спущенным "под расписку". Пришлось познать все: и долгие, мучительные этапы пешком или в ледяных баржах, и освоение мерзлоты в Заполярной тундре, и издевательства начальства вместе с блатными "друзьями народа".

Но Воркута, куда довелось попасть 19-летнему юноше, была и местом приложения его научных знаний. Именно там были заложены в ту пору знаменитые угольные шахты и построен большой культурный город— что называется, на костях несчастных зэков. Там была пережита и война — с ее кровавыми делами даже в зонах, где целыми партиями расстреливали наиболее опасных "врагов народа". Ну, а разве можно назвать "освобождением" послевоенную жизнь — с повторным сроком, с коротким пребыванием в семье и с долгой ссылкой в глубине Сибири? Оттуда лишь по ходу не прекращавшихся геологических разведок и исследований удалось вырваться в большой научный мир — через Иркутск и Новосибирск, а затем "защититься" в Москве — на этот раз не в суде, а со своими диссертациями — кандидатской и докторской.

Когда же из-за недомогания пришлось перебираться в южные края, то этого ученого, известность которого дошла даже до края земного шара — австралийского города Аделаида, более или менее благостно приняла Одесса, где профессор Сулимов стал и активным правозащитным деятелем. Он явился одним из основателей общества "Одесский Мемориал", и ему даже выпала честь общаться с великим гражданином нашей страны — академиком А.Д. Сахаровым.

Именно такой замечательный автор — политзаключенный, научный деятель и общественный активист — предстает во всех сложных, горьких и поучительных перипетиях своей жизни на страницах этой книги, написанной им как бы при подведении итогов его 80-летней жизни — той жизни, перед которой невольно с почтением склоняешь голову.

Одесса,

февраль 1997 г.

Правление общества "Одесский Мемориал"

Этой грусти теперь не рассеять

Гулким эхом прожитых лет.

(Подражание С. Есенину)

Глава 1

Начало жизненного пути

Родился я 3 (16) августа 1917 года в селе Тамбовке Новоузенского уезда Самарской губернии (после революции — Федоровского района Саратовской области). Этот год был переходным между Февральской демократической революцией и Октябрьским большевистским переворотом.

Моя родина представляет собой обширную безлесную равнину Саратовского Заволжья, где в средние века паслись табуны лошадей Астраханской Золотой орды, а ковыльные просторы топтала конница Чингисхана и Батыя. Эта территория издавна славилась богатыми черноземами, благоприятными для земледелия, что привлекало внимание крестьян густонаселенных центральных губерний России.

Согласно Указу Екатерины Второй, начиная с конца XVIII века Заволжье стали заселять немецкие колонисты из Германии и русские крестьяне из Тамбовской, Пензенской, Калужской и других губерний Российской империи. Все переселенцы получили тогда денежные ссуды на обустройство и освобождались от налогов на десять лет, что и предопределило быстрый рост населенных пунктов по берегам тихих речек и освоение плодородных залежных земель. Уже в начале XIX века здесь насчитывались сотни русских сел с названиями Тамбовка, Пензенка, Калуга, Федоровка и др., а также немецких — Лилиенфельд, Бальцер, Гнаденфлюр, Урбах и т.п. Русские чтили православ-

ную веру и патриархальные устои жизни, отмечали все праздники, не забывая свои народные обычаи, включая кулачные бои. Католики-немцы также сохраняли древние обычаи прежней родины, но были более уравновешенными по характеру и экономными в быту. Те и другие, хотя и селились особняком и никогда не были особенно близки, работали не покладая рук, стремились к обогащению и накопительству ради своих семей и последующих поколений.

Накануне Первой мировой войны в Тамбовке было около 500 дворов, церковь, две школы, больница, несколько торговых лавок и сельская управа. Мой отец Никифор Андрианович (1880 года рождения) был малограмотным, но сильным и здоровым мужиком со своенравным характером. Он уже в молодости не поладил со своим отцом Андрианом Васильевичем (1852 года рождения), а также с младшим братом Терентием, что и привело к семейной размолвке. В возрасте 18 лет отец покинул родной дом, уехал на Волгу в г.Покровск и устроился там грузчиком на пристани. Накопив немного денег, он в 1904 году возвратился в Тамбовку, купил приличную избу с надворными постройками, а также лошадь, корову и в том же году женился на молодой девушке 18 лет — Аграфене Семеновне Бугровой из села Липовка.

Их спокойная семейная жизнь продолжалась до 1914 года. В 1906 году у них родилась дочь, названная Марией, а через два года сын Григорий. Позже родился еще один сын по имени Ваня, который умер, не достигнув двух лет, а в 1914 году появился мальчик Сережа. В начале войны с Германией отца отправили на фронт, и мать с малышами одна занималась своим хозяйством. Через год отец отличился в рукопашном бою и был награжден серебряной медалью "За храбрость". Эта дорогая реликвия хранилась потом в семье до 1931 -го голодного года, когда ее продали в "Торгсине", выручив за нее целый пуд муки. Затем отец был серьезно ранен (шрапнелью ему раздробило пятку левой ноги) и лечился в госпитале, а в начале 1916 года вернулся на костылях домой.

Жизнь семьи становилась труднее: не хватало хлеба и продуктов, стало сложно содержать домашний скот. 1917-й год в Тамбовке прошел относительно спокойно, однако в семье появился я, что прибавило маме новых забот. В 1918 году началась пора "военного коммунизма", когда продотряды отбирали хлеб и люди голодали, а в Тамбовке разразился сыпной тиф. Мама потом говорила, что вся семья переболела, кроме меня —годовалого в то время ребенка. Меропри-

ятия Советской власти коснулись и нашей глубинки: у крестьян отбирали хлеб по продразверстке, экспроприировали имущество у "буржуев"— из числа зажиточных мужиков, арестовывали и отправляли в тюрьмы бывших чиновников и т.п.

В 1921 году все лето не было дождей, солнце выжгло поля и огороды, и в Заволжье начался небывалый голод. Погибал скот, умирали люди, беженцы покидали Тамбовку. В наших краях открылись филиалы Международного комитета помощи голодающим под эгидой США — "А Р А", доставлявшего в Россию различные продукты, однако до нас они не дошли и, вероятно, были разворованы советскими чиновниками.

Полсотни тамбовских мужиков, включая моего отца, решили ради спасения детей переехать с семьями на Украину, где голода не было. И вот целый караван повозок, запряженных истощавшими лошадьми, двинулся на запад, везя с собой неказистую домашнюю утварь. Пароконная телега отца, кроме пожиток, везла семью из шести душ. Ехали в светлое время суток, останавливаясь по пути для подкормки коней и собирания милости. Много сложностей было на переправах через Волгу, Иловлю и Дон. Не избежали мы и дикой экспроприации со стороны белых и красных военных отрядов, которые забирали хороших коней в "обмен" на доходящих кляч. Ни мольбы, ни слезы не признавались вояками: гражданская война требовала жертв. Некоторые семьи, оставшиеся без трудоспособных лошадей, вынуждены были оставаться у казаков в донских деревнях, страшно обнищавших в ту горячую пору.

Последняя переправа через водный рубеж — через Северный Донец, и наш табор достиг, наконец, земли обетованной, которой нашим мужикам представлялась Украина. В основном такие надежды оправдались. Двигаясь дальше, караван начал заметно уменьшаться, поскольку многие повозки оставались на поселение в попутных деревнях. Мой отец двинулся дальше — курсом на Полтаву, которую он считал хлебным местом. Полтавский комитет по делам беженцев, куда обратился отец, направил нас на север в "мисто Зеньков", что в 70 км от Полтавы.

Все сказанное выше во многом сохранилось в моей памяти по рассказу матери, а последующая жизнь вспоминается мною зрительно. Следовательно, в пятилетнем возрасте я начал полностью воспринимать окружающий меня мир.

До сих пор жизнь в Зенькове представляется мне в ярких и живых

картинках. По команде председателя (или комиссара?) "миста" нас поместили вблизи реки в настоящий барский особняк, в котором было около десятка жилых комнат, большая застекленная веранда, разная мебель, включая кровати, столы, стулья, шкафы и даже сундуки (хотя и пустые). Усадьба имела много надворных построек и большой фруктовый сад. Позже отец спрашивал у соседей — почему никто из горожан не занял этот пустующий дом? Ответ был краток: если вернется хозяин этого дома, то незаконным жильцам не поздоровится! Но отец не рассчитывал жить здесь долго, а потому скомандовал нам разгружать повозку; сам распряг лошадь (вторую он продал в Полтаве). Главным составляющим багажа были чугунки, две кастрюли, несколько эмалированных мисок и кружек, а самое ценное — фигурный посеребренный самовар, купленный отцом еще в день женитьбы в Покровске. Самовар считался семейной реликвией и всегда блестел, как новый.

На другой день мама, взяв меня с собой как самого младшего, пошла по соседним домам собирать милостыню (в дороге это было у нас обычным занятием). На нашу радость, люди не отказывали в этом, и мы принесли домой хлеб, картошку и что-то мясное. Отца определили на работу возчиком райпотребсоюза, и он стал каждую неделю ездить с обозом за товарами в Полтаву. Жизнь семьи становилась сытной и спокойной, хотя вечерами мы и вспоминали родную Тамбовку. Я стал активно общаться с хлопцами из соседних домов, ходил с ними на реку купаться, а затем и освоил украинскую речь. Григорий присматривал за конем, Мария помогала богатой соседке убирать во дворе и доить коров, а мама хозяйничала в панском доме.

Столь идиллическое бытие продолжалось до конца 1923 года, когда в Зенькове произошло драматическое событие. Зимней порой мой отец с двумя возчиками и экспедитором возвращались с обозом из Полтавы. В лесу на них напали бандиты, раздели донага экспедитора (он был коммунистом), привязали его к дереву, а возчикам дали команду "тикать до дому". Примерно через час возчики добрались до Зенькова и известили милицию, но нападавших на месте ограбления уже не было: они исчезли вместе с обозом (в городе говорили, что это дело отряда Перехреста). Тогда для борьбы с бандой в городе дислоцировалась воинская часть красноармейцев. Но через 2-3 месяца банда Перехреста заинтересовалась и нашей семьей. Как-то ночью бандиты проникли через веранду к запертой на щеколду двери, взломали ее и ворвались в зал. Последовала коман-

да — "Руки вверх!", а затем трое начали обыскивать комнаты; старший же стал допрашивать хозяина семейства. Во время взламывания двери я с Сережей так перепугался, что мы залезли в панский пустой шкаф и притихли там. Между тем к отцу после общих разговоров — откуда и зачем приехали на Украину, последовал главный вопрос: "Кто из близких родных служит в Красной армии?" Отец сразу же ответил, что у коммунистов в армии никто не служит, а его старшему сыну пока 14 лет. Затем предводитель группы заявил: "В случае, если мы найдем при обыске фотографию вашего старшего сына — красноармейца, то расстреляем всю семью!" Бандиты перевернули все вещи, ящики и сундуки, но ничего подобного не нашли, хотя в панском шкафу обнаружили двух пацанов. Сначала они направили на нас дула револьверов, но, увидя, что это дети, рассмеялись и предложили вылезти из укрытия. После тщательного "шмона" бандиты подобрели, поговорили между собой по-украински, и тогда главный из них заявил: "Не обижайтесь на нас, мы выполняли поручение руководства! Жить в Зенькове — живите, но не имейте при себе оружия и никому не говорите, что мы у вас были!" Его помощник добавил: "3айдите завтра в пятый дом по вашей улице справа — и там Оксана передаст вам муку". После их ухода из дома в саду продолжались разговоры, а перед рассветом стало тихо, и лишь после этого наша семья вышла из оцепенения. Отец успокаивал всех, как умел, в частности он сказал: "Счастье, что они были трезвыми и не наделали глупостей. Иначе могли расстрелять неповинных людей".

Когда утро озарилось солнечным светом, отец дал команду собирать все пожитки и грузить их в телегу. Эта процедура не потребовала много времени: Григорий запряг нашего мерина в дышло двуконной телеги, и мы быстренько покинули гостеприимный городок, жители которого, как могли, помогали беженцам. Увидя меня, один из товарищей по уличным играм спросил, куда мы едем, а я ответил ему, что на родину.

В то время было опубликовано постановление Советского правительства о бесплатном возвращении беженцев к местам постоянного жительства. В Полтаве, куда отец привез семью, он получил квиток на проезд в товарном вагоне. Мы погрузились в один из них, предварительно продав коня и телегу за бесценок, и тронулись в путь. Дорога оказалась утомительной и длинной, заняв более двух недель, поскольку товарные поезда простаивали на многих станциях сутками.

Недели через две наш вагон остановился на станции Урбах, что в 12 километрах от родной Тамбовки.

Так закончилось мое первое путешествие, которое я хорошо запомнил. Слава Богу, что прошло сравнительно благополучно, если не считать почти полной утраты имущества ранее нажитого родителями. Кстати, оставшийся домашний скарб мы везли из Урбаха на предусмотрительно купленной отцом в Полтаве двухколесной тачке с дышлом для двух человек.

Прибыв в Тамбовку, мы временно приютились у дяди Терентия с дедом Андрианом, которые вместе с отцом пошли в сельсовет с просьбой оказать помощь нашей семье. Сельское начальство с пониманием отнеслось к этой просьбе и предоставило нам свободную усадьбу с жилой землянкой, а также участок пахотной и луговой земли на каждого члена семейства. Мы снова стали полноправными крестьянами сельской общины, которая тогда еще существовала по давней традиции. Однако в Поволжье были заметные перемены. Во-первых, Тамбовка уже входила в состав Автономной Советской социалистической республики Немцев Поволжья, а во-вторых — в городах и селах бурно развивались идеи НЭПа.

На первое время отцовские родные выделили нам из своих запасов основные продукты питания, включая зерно, муку, картофель, овощи, масло, мясо и т.п.; в общем жизнь улыбнулась нам. И надо было немедленно включаться в работу. Все члены нашей семьи пристроились на разных рабочих местах: отец — сторожем в сельскую больницу, там же стала работать после окончания медкурсов Мария — в качестве медсестры. Григорий сначала помогал в хозяйстве дяде Терентию, а затем перешел в кузницу дяди Вани (маминого брата) молотобойцем, с расчетом на ближайшее будущее стать мастером-кузнецом и открыть свою кузницу. Сережа поступил во второй класс семилетней школы, а с ним увязался и я, хотя в первый класс тогда принимали только восьмилетних (мне же было семь). Учительница, уверенная в том, что школа мне быстро надоест, разрешила приходить в ее класс. Однако учеба мне понравилась, и меня признали законным первоклассником (а Сережа вскоре умер от скарлатины).

Между тем в стране полностью исчезли из обращения бумажные деньги миллионы. Их заменили полновесные госбанковские рубли и червонцы, в том числе и золотые. Частное предпринимательство и всесильная личная инициатива охватили все стороны хозяйственной и торговой деятельности общества, включая провинциальное Завол-

жье. Жители Тамбовки расширяли посевные площади, вводили севообороты, увеличивали поголовье скота и птицы и строили добротные дома, скотные дворы, амбары и даже ветряные мельницы.

Люди постепенно стали забывать продразверстку, хлебные карточки и пустые полки в магазинах. Цены на продукты и промтовары стремительно падали, что было выгодно малообеспеченным слоям населения. Скажем, мой отец-сторож при заработке 18 рублей в месяц мог купить корову, либо десяток овец, либо пять пар кожаных сапог, не говоря уже о продуктах (масло стоило 50 коп. за кг, хлеб — 5 коп., яйца — 10 коп. за десяток и т.п.).

В Тамбовке капитально отремонтировали школы и больницу, построили клуб и избу-читальню. Работали драмкружок, любительский струнный оркестр (и я играл в нем на балалайке). Нормализовалось богослужение в церкви, и православные прихожане воспрянули сердцем и душой. Участились нарядные свадьбы, заметно прибавилось детское население. В нашей семье также произошло прибавление: в 1926 году родилась моя младшая сестра Евгения.

В 1928 году наша семья закончила постройку дома, конюшни и придворного забора. В хозяйстве появились две коровы, овцы, свиньи, куры, приусадебный огород и т.п. Что касается подушевых земельных наделов, то отец ежегодно сдавал их в аренду нуждающимся в земле крестьянам, а взамен получал потребное для семьи количество пшеницы, проса и гороха. У всех членов семьи появились разнообразные обновки, начиная с зимней одежды и кончая костюмами, рубашками и женскими платьями. В школе у меня были заметные успехи в учебе. Помню, когда заболела учительница первого класса, то мне, ученику 4-го класса, предложили проводить занятия с первоклассниками, что я и делал.

На семейном совете обсуждался вопрос о моей судьбе после окончания семилетки. Поскольку через 4-6 лет Григорий должен был открыть свою кузницу, мне советовали стать у него молотобойцем, чтобы быть затем хорошим мастером-кузнецом (как дядя Ваня в Липовке). Но меня не радовала такая перспектива: я интересовался... камнями, собирая на реке разноцветные гальки и пытаясь определить их свойства и названия. Старшие в доме называли меня "ученым кислых щей", но согласились с идеей моего поступления в будущем в университет...

В селах нашего района, заселенного русскими, празднование Пасхи, Рождества, а также посты соблюдались почти всеми сельчанами. По-

мню, вечером перед Святой Пасхой отец уходил с куличами и пасхой в церковь на Всенощное Богослужение, а рано-рано возвращался домой, где его ждала вся семья в сборе. Мама, всю ночь готовившая всякие вкусные угощения, ставила на праздничный стол мясные блюда, холодец, крашеные яйца, пироги и даже копчености. Отец и вся семья усаживались за стол и все, похудевшие за время поста, в приподнятом праздничном настроении и с большим аппетитом насыщались заработанной своим трудом и ниспосланной Всевышним пищей.

Сельская жизнь наполнялась новым или забытым старым содержанием. Весной, в майские и пасхальные праздники, устраивались массовые гуляния молодежи, сопровождаемые песнями и танцами. Зимой по вечерам проводились "посиделки" с шутками и прибаутками, направленными на знакомство будущих возможных женихов и невест. Были и танцы под звенящие звуки саратовской гармошки. Запомнились праздничные ярмарки на площади у сельской церкви, на которых, кроме своих односельчан, появлялось много приезжего люда. Торговые ряды были буквально завалены различными продуктами и промтоварами. Сколько было разных пирогов, колбас, окороков, сладостей и вин!

Как правило, все большие праздники завершались под вечер шумными и, на первый взгляд, страшноватыми кулачными боями между селами (Тамбовкой и Калугой) или внутри села — между отдельными улицами. "Кулачки" обычно начинали подростки призывами: "Стой! Стой!" Их сменяли потом молодые ребята, а затем известные в селе сильные и ловкие бойцы (в Тамбовке это были братья Просины и Бирюковы). Несмотря на установленные твердые правила ведения боя, случались серьезные травмы и разбитые физиономии. В мальчишеских боях в зимнее время, в частности на каникулах, я был непременным участником и иногда приходил домой с разбитым носом. Тогда мать громко ругала меня, называя "басурманом" и "шайтаном".

Вообще говоря, я был озорной и непослушный мальчишка, совершавший большие проступки. Например, мог без спроса залезть в погреб за молоком или сметаной. Были случаи, когда я воровал из нашего курятника по 3-5 яиц сразу, продавал их в ларьке по копейке за штуку и покупал на вырученные деньги конфеты "Раковая шейка" (на копейку три конфетки), а изредка — и папиросы "Северная Пальмира", которые вместе с одноклассниками раскуривал в кустах... Мама не замечала моих проказ, а если и замечала, то только грозила

пальцем, считая, вероятно, их простыми детскими шалостями. Это меня огорчало, и я вспоминал Бога, ходил исповедоваться к батюшке (кстати, одна из его дочерей училась со мной) и открывал ему свои грехи, а позже принимал причастие...

Большим увлечением на досуге, по ранним утрам, была у меня рыбалка. Я имел три удочки, сачок и набор крючков на разную рыбу. Особенно смело клевали окуньки и пискари, менее активно красноперки и караси, совсем робко — лини. За два-три часа удавалось наловить разнорыбья на целую уху. Не забуду, как однажды в глубокой заводи мне попался огромный линь и, если бы не сачок, он бы сорвался с крючка. Длина линя достигала полуметра, а вес — 3,5 кг, и дома все удивились такому улову. Линь был еще живой, и мы выпустили его в бочку с водой для коров. Он плавал в ней несколько дней, пока мать не зажарила его и не накормила вкусной рыбой всю семью.

Однако, справедливости ради, надо рассказать немного и о моих трудовых буднях в домашнем хозяйстве. В мою обязанность входила ежедневная уборка навоза в коровнике, а также очистка курятника от куриного помета. А по воскресеньям надо было поливать капусту и корнеплоды на огороде в долине реки, где я обычно совмещал приятное занятие с полезным: то носил ведром воду для полива, то купался в реке, интенсивно плавая и ныряя.

С 1930 годом связано максимальное расширение производства сельхозпродукции крестьянами нашего села. Площади посевов достигли 2,5 тысяч гектаров, поголовье — до 1000, а лошадей — более 800, овец и коз — свыше 5000 и т.д. Было много свиней, птицы, включая кур, уток и гусей. Сельхозпродуктами были завалены погреба и амбары, а предложение их на рынке значительно превышало спрос, что обусловило очередное снижение цен. Проходила и механизация крестьянских хозяйств, особенно из числа более крепких, которые приобретали молотилки, сенокосилки, жатки, сеялки, крупорушки и другие машины. Жизнь достигла своей высшей экономической точки, что называется — расцвета!

Стало заметно положительное влияние руководства АССР НП на экономику народного хозяйства республики. Все населенные пункты были телефонизированы, стали ремонтироваться проселочные и межрайонные дороги, появились 10- местные автотакси для перевозки пассажиров из республиканской столицы — г. Энгельса в крупные населенные пункты, включая и Тамбовку. Тогда же в Энгельсе от-

крылись первые немецкие вузы (педагогический и сельскохозяйственный институты).

Но, хотя крестьянская жизнь в Заволжье, как видим, становилась все более обеспеченной и содержательной, небо родины затянулось черными тучами. Большевистские громы и молнии внезапно обрушили на головы крестьянства гибельные стрелы. По бескрайним просторам страны прозвучал властный призыв Сталина о проведении всеобщей коллективизации крестьянских хозяйств и ликвидации кулачества как класса. В первую очередь эта директива коснулась южных областей Советского Союза — главной житницы страны, куда входит и Саратовская область, включая АССР Немцев Поволжья. Уже через пару дней в Тамбовке появился уполномоченный райкома в сопровождении двух спутников с наганами. На сельскую площадь собрали все взрослое население и после краткого вступления о "мудром решении вождя большевиков" объявили о создании села-колхоза, а крестьяне должны завтра же написать заявления с просьбой принять их в колхоз Мужики, сопя и ворча себе под нос (громко протестовать уже было нельзя), разошлись по домам. Во дворах всю ночь разносились мычание коров, визг свиней, блеяние овец и коз и даже конское ржание. Крестьяне резали принадлежащий им скот, который они нажили своим упорным трудом. Это неслучайно: ведь, по сути дела, коллективизация крестьян и ликвидация наиболее деятельной его части во имя построения социализма была преступной и грабительской акцией по отношению к сельским производителям — труженикам полей.

В нашем селе почти все мужики быстро оформили заявления о "добровольном" вступлении в колхоз и начали сгонять остатки поголовья скота во дворы бригад, организуемых в хозяйствах раскулаченных крестьян. Так было осуществлено "обобществление" частной собственности крестьян в коллективную.

Насколько тяжело оно проходило, можно оценить даже по состоянию животных, а не только людей. Спустя несколько недель новые колхозники, встречая своих бывших коров и коней, подкармливали их пучками сена или свежей травы, гладили их головы, и при этом животные узнавали своих хозяев и даже бежали им навстречу. Инстинкт частной собственности был, видимо, природным явлением и стал непреодолимым для большевистской идеологии...

Между тем процедура раскулачивания зажиточных крестьян осуществлялась грубо и жестоко. В каждый дом обреченных заходили

три "товарища", включая одного коммуниста (их в селе было очень мало) и двух активистов от "комбеда", и они объявляли о немедленном сборе с ручными вещами, а затем отправляли на сборный пункт в клубе. Таких семей оказалось в Тамбовке около 50. В их число попал и наш дядя Терентий, наживший себе при НЭПе паховую грыжу от непосильного труда в своем хозяйстве. Семьи раскулаченных садили в повозки и отправляли на станцию для погрузки в товарные вагоны, оставляли только лежачих больных и стариков. К числу последних относился и мой дед Андриан, проживавший у дяди Терентия (мой отец приютил деда в нашей избе). Имущество раскулаченных полностью экспроприировалось и отправлялось в казенный склад-амбар. Несколько крестьян не подали заявлений о вступлении в колхоз, и тогда их объявили "подкулачниками", обложили их хозяйства налогами, которые нельзя оплатить. Соответственно у них описывали имущество, продавали его с молотка и оставляли непокорных нищими!

Облик Тамбовки стал изменяться на глазах. На месте крестьянских домов местами остались лишь печные трубы и горки мусора. Колхозники, работая за неоплачиваемые трудодни, вынуждены были менять вещи на хлеб, поэтому одежда у всех обносилась. Дворы опустели и появились признаки голода...

В 1932 году вдвое сократились посевы и поголовье скота. Собранный неплохой урожай был полностью отправлен на элеваторы для выполнения государственного плана хлебозаготовок. Оставшийся скот голодал, поскольку не был заготовлен корм. Колхозники пытались уйти в города, но их не отпускали, а самовольно ушедших предавали суду. Наступившая, на беду сельчан, суровая зима полностью исключила возможность выживания, и как только пришла весна, женщины, старики и дети ринулись на еще мерзлые поля, чтобы собирать почерневшие колосья зерновых и бобовых. Потом все перешли на ловлю сусликов и хомяков, вылезших по весне из нор, даже ставили силки на ворон и голубей. Летом стали поедать кошек и собак. Не скрою, что мне очень нравилось мясо сусликов и голубей.

В целях "защиты" социалистической собственности летом 1932 года был издан Указ, согласно которому за собирание оставшихся после уборки урожая колосков приговаривали к 3-5 годам заключения. Люди гибли, как мухи, и я своими глазами видел, когда идущие по шпалам на ст. Урбах ошалелые от голода люди падали на землю, чтобы больше никогда не подняться...

Закончив весной 1932 года ШКМ-семилетку^¹, я выпросил у знакомого секретаря сельсовета справку о том, что я сын бедняка 1915 года рождения (вместо 1917 года), еду в Саратов для продолжения учебы. Простившись с изнуренными голодом родителями, я ушел на Урбах, где сел "зайцем" в проходящий товарный поезд, и прибыл в Саратов (к тому времени там жила моя сестра Мария с мужем-военнослужащим). К осени, ознакомившись с условиями приема на учебу в техникумы и рабфаки, я выбрал рабфак при госуниверситете и после собеседования поступил туда на второй курс. Меня поселили в общежитии в бывшей церкви, выдали карточку на 400 граммов хлеба в день и зачислили на стипендию по 25 рублей в месяц.

Учился я с большим желанием, проявляя приличные знания, и через два месяца был переведен на третий курс. Наша учебная группа включала в себя 30 человек, из которых половина были молодые ребята по 17-18 лет, а вторая половина — из зрелых мужчин по 30-35 лет (коммунисты, прошедшие горнило военного коммунизма и продразверстки, направленные на рабфак райкомами, согласно призыву -"Кадры решают все!"). Ребята недоедали, мерзли в аудиториях и в общежитии, но жили дружно и даже иногда принимали дозы водки с пивом, называвшиеся "ершом". Наши однокурсники-переростки были побогаче, так как получали денежные дотации.

Жизнь проходила в учебе и хлопотах по добыче съестного. Мне запомнился существовавший тогда метод бригадной сдачи экзаменов и зачетов. Бригада из пяти учащихся поручала это дело одному из тех, кто получше учился. Если он получал пятерку или четверку, то такая же оценка выставлялась остальным членам бригады. На этом методе чаще всего выигрывали зрелые сокурсники, поскольку некоторые из них имели низшее образование, притом давно все забыли. Ребята, сдавшие на "5", получали иногда от зрелых сокурсников "премиальные" в виде куска хлеба или рюмки водки. Трудно приходилось еще и потому, что в аудиториях было холодно. В здании бывшего банка, где размещался рабфак, надстраивался третий этаж, и отопительную систему отключили.

В июне 1933 года состоялся выпуск рабфаковцев. Выпускные экзамены начальство совместило с приемными экзаменами, но уже не в госуниверситет, а в планово-экономический институт, созданный на базе экономического факультета этого университета. Многие из раб-

факовцев, включая меня, бурно возражали, но нам объяснили, что вновь созданный институт является приоритетным и его функционирование должно быть обеспечено любой ценой. После этого возражать стало опасно, и все смирились с таким произволом.

Занятия в сентябре начались уже в полностью реконструированном здании. В программе первого курса было много математики, физики, химии и, конечно же, гуманитарных дисциплин (история ВКП(б), политэкономия, диамат и т.п.). Я не забыл свою геологию и записался на свободное посещение лекций по минералогии, палеонтологии и общей геологии на геофаке университета. Студентам стали выдавать хлебные карточки по 500 граммов в день, а стипендия составила 40 рублей в месяц (мне дали повышенную — 50 рублей).

Городская жизнь была очень трудной и голодной. На базаре один килограмм хлеба стоил 10 рублей, картофель — 5 рублей и т.д. В студенческой столовой кормили пустыми щами из мерзлых овощей. За такой обед надо было платить один рубль. Население же голодало. В парках города по утрам случалось видеть трупы людей с развороченными челюстями — так бандиты добывали золото, выдергивая изо рта жертв золотые зубы. Помню, как однажды десятилетний пацан на "Верхнем базаре" выхватил из рук торговки кусок хлеба, тут же упал на землю вниз лицом и стал его есть. Когда "сердобольные" люди стали избивать паренька ногами и перевернули его, хлеба уже не было — он успел его проглотить. В подвалах и на чердаках коммуналок были ночлежки беспризорников, и милиция вместе со студентами-осодмильцами (общество "содействия милиции") систематически прочесывали эти притоны и отправляли ребятишек в детприемники, откуда они пытались убежать (и некоторые из них убегали).

В феврале 1934 года меня ожидал неприятный сюрприз. После занятий я был вызван во второй отдел, где военком сообщил мне и еще шестерым студентам о том, что завтра в 10.00 мы должны явиться на медкомиссию в военкомат. Все были в недоумении, спрашивали: "Почему? Зачем?" Но ответ был краток: "Там все узнаете!"

В военкомат, кроме наших студентов, пришло около 60 ребят из других вузов. Военком объявил о срочном наборе курсантов во вновь открытую Энгельсскую школу военных летчиков и о том, что "этой чести" партией удостоены лучшие комсомольцы-студенты нашего города. Меня такое "доверие", конечно, не устраивало, но и отказаться от военной службы по спецнабору было невозможно.

Медицинские обследования продолжались дня три, а потом сокра-

тившуюся наполовину группу студентов вызвали к первому секретарю обкома Криницкому (кстати, расстрелянному в 1938 году), где заседала мандатная комиссия, тщательно ознакомившаяся с биографией каждого из мобилизуемых. Некоторых студентов комиссия исключила, однако оставила меня как сына трудового народа.

Летная школа, расположенная за чертой г. Энгельса, обнесенная высоким забором с охраняемыми проходными воротами, отличалась новизной добротных учебных корпусов и казарм, между которыми была площадь для строевых занятий и клуб. Нас помыли в бане, одели в новое обмундирование, выдали со склада постельные принадлежности и отправили в сопровождении старшины в казармы, где разместили повзводно по 25-30 человек (это были учебные группы).

Питание в столовой после студенческой голодухи было вкусным и высококалорийным. Но дисциплина с первого дня оказалась суровой. С раннего утра и до позднего вечера раздавались команды: подъем, физзарядка, выход в столовую, учебные занятия, строевая подготовка, политчас, самоподготовка, групповые выходы на обед и ужин, чистка сапог и карабинов, оправка и наконец — отбой. Строевые занятия проводили помкомвзводы из пехотных частей, и им нравилось муштровать бывших студентов: они с удовольствием командовали "Направо! Налево! Кругом! Шагом марш!" и т.д. А проводившиеся для нас политчасы были примитивными, но зато спустя месяц, когда курсанты уходили в учебные классы, стали заметны следы обысков в тумбочках, постелях и чемоданах, якобы в поисках запрещенных книг, включая труды Троцкого.

В спецаудиториях мы изучали материальную часть истребителей И-5 и разведчиков Р-1, огневые средства самолетов, а также аэродинамику, физику, теорию самолетовождения и т.п. Помню, как однажды в суровую стужу весь личный состав авиашколы в почетном строю маршировал перед трибуной, на которой стоял командующий ВВС РККА командарм Алкснис, звучно приветствовавший нас, а мы отвечали ему громким "Ура! Ура!" (Через два года он был объявлен "немецким шпионом" и расстрелян).

Для меня, мечтавшего о земных и буквально связанных с землей науках, казенная военная карьера была неприемлемой, и я тяготился казарменной жизнью. Но однажды и тяжко поплатился за нее. Как-то после парада, в физкультурном зале я выполнял трудное упражнение, называемое "солнцем". Когда мои ноги оказались над турни-

ком, то руки непроизвольно оторвались, и я метров на пять улетел вперед, за пределы мягкого мата на полу. В результате оказалась разбитой чашечка колена левой ноги, и меня отправили в госпиталь, а потом комиссовали как непригодного для службы в авиации.

Вернувшись обратно в свой институт, я был восстановлен в прежней студенческой группе. Сначала я заметно хромал, а потом почти полностью вошел в норму. В солнечные дни весны и лета мне пришлось самостоятельно изучать пропущенные дисциплины и сдавать экзамены. К осени я ликвидировал академзадолженность за второй курс, исключая "Общую статистику".

В сентябре 1935 года, будучи студентом третьего курса, я перегрузился учебой, поскольку, помимо занятий в плановом институте, возобновил свободное посещение лекций на геофаке университета. Было трудно в быту. Сначала я ходил в военной форме летчика-курсанта, что нравилось девушкам. Затем старший брат Григорий, работавший тогда в заволжском совхозе "Рот-Фронт" механиком, помог мне приобрести цивильную одежду, включая костюм х/б, а также несколько рубашек и брезентовые туфли.

Жизнь в стране к тому времени стала более напряженной во всех общественных сферах, начиная с политических и кончая коммунально-бытовыми. После убийства Кирова в стране развернулся жестокий кровавый террор против всех неугодных большевистским правителям слоев интеллигенции, работников промышленности и колхозного крестьянства. В студенческой среде, хотя и напуганной репрессиями, втихомолку велись разговоры в узком кругу по злободневным политическим вопросам. После стипендии в комнатах нашего общежития иногда устраивались вечеринки с "ершом" и очень скромной закуской, а это "распускало языки". Так в моей комнате на пять студентов задавались каверзные вопросы: "Почему Ленин ходил в ботинках, а Сталин ходит в сапогах? Почему в свободной Монголии размещены дивизии Красной Армии? Почему погибла Алилуева? Почему запрещены стихи Есенина?" И кое-что посерьезнее: "Почему Сталин, ненавидя Троцкого, полностью реализовал его доктрину о коллективизации крестьянства и ликвидации кулачества как класса?" На таких вечеринках не обходилось без чтения стихов запрещенного С. А. Есенина.

В городах и деревнях стало известно не только о массовых арестах, но и расстрелах "врагов народа". Черные "воронки" по ночам колесили и в Саратове, забирая в настороженных арестами квартирах

очередных арестантов. У нас в институте были арестованы профессор-экономист Тимрот и доцент Виленский, и студенты гадали: кто будет очередной жертвой?

Наступил март 1936 года. В нашу группу неожиданно пришел секретарь парткома института Вормсбехер (немец по национальности) и провел собрание. После краткого напоминания об усилении в стране классовой борьбы и маскирующихся врагах народа он сообщил, что староста нашей академгруппы Пилипенко скрыл при поступлении на рабфак свое социальное происхождение и написал в анкете, что его отец служащий, хотя тот был царским и белым офицером. "Кто выступит с осуждением Пилипенко?" — спросил Вормсбехер, но все молчали. Тогда выступил я и заявил, что сын за отца не отвечает, а Пилипенко хороший студент, но, мол, если бы он записал в анкете об отце-офицере, то остался бы вне ВУЗа. После этого все разошлись. Однако через день было созвано общее собрание института, где стали осуждать не только Пилипенко, но и меня. Первыми выступили Вормсбехер и ректор института Беленький (кстати, оба они оказались позже арестованными, были объявлены "врагами народа" и отправлены в лагеря строгого режима). Их поддержали пять коммунистов из числа "зрелых" студентов сталинского призыва, которые "единодушно" осудили меня и Пилипенко как прихвостней буржуазии и призвали к исключению нас из института и комсомола. Только два наших однокусника предложили вместо исключения объявить нам по строгому выговору, но им Вормсбехер быстро закрыл рот.

Через несколько дней меня вызвали в райком комсомола, сурово побеседовали со мной и предложили написать покаянное заявление об утрате мною политической бдительности и недопущении в дальнейшем таких грубых ошибок. Не восприняв этих увещеваний, я покинул райком с тревогой за свою дальнейшую судьбу.

В апреле начались зачеты и экзамены. Сокурсники уже думали о предстоящей производственной практике, и я должен был ехать в горнорудный Кривой Рог. Но вдруг исчез Пилипенко — и никто не знал, где он. У меня настроение было подавленное, хотя я продолжал участвовать в зачетной сессии, а также заходил на геофак университета, забирая оттуда материалы по экономике и геологии Криворожья (в надежде, что практика состоится). И все-таки мысли о возможном аресте не покидали меня днем и ночью. Ведь я уже был не зеленый юнец, а студент, заканчивающий третий курс института (хотя и в возрасте восемнадцати лет), и многое понимал вполне трезво.

Как однокурсники ни пытались успокоить меня и даже ссылались в своих оптимистических прогнозах на мое бедняцкое происхождение, недобрые предчувствия вскоре оправдались.

Глава 2

Арест, эпизоды следствия, осуждение

Была весенняя пора, ярко светило солнце, и Саратов внешне жил обыденной жизнью. Однако уже ползли слухи об арестах представителей интеллектуального труда, в частности преподавателей и студентов вузов.

Находясь в библиотеке института, я услышал голос человека, назвавшего мою фамилию, и увидел позади себя сотрудника Первого отдела, который пригласил меня зайти к нему.

Немного разволновавшись, я спустился на первый этаж в 103-ю комнату. Там меня ждал молодой человек в шинели без петлиц, который сразу же спросил: "Вы Сулимов?" Я ответил утвердительно, и он, достав из обшлага шинели узкую длинную бумажку, вручил ее мне. Это был ордер на арест и обыск. После минутной паузы он спросил, далеко ли до общежития. Я сказал, что близко, и мы пошли в общагу...

Обыск с участием понятого из числа студентов был тщательный, но непродолжительный. Ведь мое имущество составляли лишь железная койка, тумбочка и чемодан-баул под койкой. Порывшись в матрасе и подушке, а затем в фанерном бауле, сотрудник НКВД забрал несколько писем, записную книжку и 2-3 тетради с конспектами и предложил пройти на улицу, где уже стояла машина "бобик", окрашенная в черный цвет.

В здании Управления облНКВД меня сдали под расписку дежурному офицеру, который вызвал конвоира, чтобы сопроводить в двухэтажный подвал. Посадили меня в одноместную камеру в виде каменного Мешка—без окон, с электролампочкой под потолком, которая никогда не выключалась (что затрудняло счет дням и ночам). Так начался новый этап в моей совсем молодой жизни, продолжавшийся более 20 лет.

Кормежка была отвратительной, а допросы кратковременными — в основном для выяснения личности арестованного. При этом я потеряй ориентировку во времени. Но как-то, открыв железную дверь, надзиратель дал команду собраться с вещами. Меня вывели во двор каменной цитадели НКВД, посадили в "воронок" и куда-то повезли (окон в воронке, конечно, не было).

Я оказался в следственной тюрьме, в спецкорпусе № 5, в камере

№7, в которой, как стало мне известно теперь, сидел позже крупный ученый-биолог Николай Иванович Вавилов, приговоренный к расстрелу и умерший в этой камере в 1941 году от истощения (так и не дождавшись исполнения приговора).

На стенах камеры из-под масляной краски видны были выцарапанные рисунки с гробами, с вырытыми могилами, палачами с наганами и надписями вроде такой: "Жду 10 лет со строгой... или полет на луну" и т. д.

Камера была со стальной решеткой и козырьком, закрывающим Божий свет, с подвешенной у стены железной койкой, таким же табуретом, а также с железной дверью, оснащенной дверкой для подачи пищи и глазком для надзирателя.

Следственный режим даже по тем временам был трудным и жестким. Подъем — в 6 часов, оправка, завтрак — из куска черного хлеба и кружки кипятка, утомительное хождение взад-вперед по камере, обед — миска пустого перлового или пшеничного супа и такой же каши, затем снова "променаж" до ужина с кусочком хлеба и кружкой воды и поверка и, наконец, отбой со сном на опущенной со стены койке с матрасом из соломы.

Однако спать часто не приходилось, поскольку следователь имел привычку допрашивать в ночное время. С первого допроса Бузин назвал меня "врагом народа" и потребовал полного признания в моей антисоветской деятельности. Поскольку я не знал, о чем говорить, он напоминал о беседах среди студентов: "Почему Ленин ходил в ботинках, а Сталин ходит в сапогах?" или о якобы моем провокационном вопросе преподавателю истории ВКП(б) — "Почему власти ввели Красную армию в независимое государство МНР?", или "Как вы пропагандируете среди студентов стихи кулацкого поэта Есенина?", и наконец "Зачем защищаете студента Пилипенко, который при поступлении в институт скрыл, что его отец был офицером царской армии?"

Я пытался доказывать следователю, что никакой контрреволюцией не занимался, а если и высказывал какие-то сомнения в политике партии, то они есть у каждого мыслящего человека. Такие ответы приводили следователя в ярость. В протоколах допросов он записывал мои "признания", а я упорно отказывался их подписывать.

Допросы удлинялись во времени, проводились они только ночью и, следовательно, спать в камере приходилось совсем мало, так как днем койка была заперта. Чтобы сломить волю к сопротивлению,

Бузин систематически усиливал мой тюремный режим. Сначала он запретил прогулки во внутреннем дворике, свидания с родными, передачи, газеты и т.п., однако это не помогло следователю. И тогда он придумал для меня новые кары (о которых я даже из книг ничего не знал!). Так, в процессе допроса, когда я упорствовал, он предлагал посмотреть "кино" и отправлял меня в каменный мешок-карцер с холодным душем на 1 -2 часа, а потом мокрого и прозябшего до костей человека спрашивал: "Ну, как понравился сеанс?" и, если я говорил: "Да", отправлял еще на один "сеанс".

Не раз на допросы заходил начальник СПО Корнеев, а один раз даже начальник облНКВД, комиссар госбезопасности 3-го ранга Пилляр, который буквально сказал: "Что ты, парень, строишь из себя героя? Это кончится тем, что тебя расстреляют, как собаку! Веришь ты такому исходу?". Подумав немного, я сказал, что верю... (Теперь стало известно, что сам Пилляр был расстрелян в 1939 году как "враг народа").

Спустя несколько дней следователь после моего отказа подписать протокол допроса, в котором писалось о моем признании, пригласил из коридора охранника и сказал ему: "Вы слышали, что говорил Сулимов, а теперь он не хочет расписываться. Подтвердите его показания своей свидетельской подписью. И дежурный — охранник расписался!

Следствие продолжалось более двух месяцев, однако Бузин никак не мог получить от меня "признание" в том, что я "враг народа", а по его словам, мои товарищи "уже давно" в этом признались.

Наступили дни очных ставок. В середине июля меня вызвали на ночной допрос, и я увидел у следователя моего однокурсника Володю Пилипенко, очень бледного и растерянного. Бузин после нескольких вводных слов сразу же обратился к нему: "Вы подтверждаете свои показания о том, что состояли в контрреволюционной троцкистской организации, которой руководил Сулимов?" Я не верил своим ушам, когда Володя тихо произнес: "Да, подтверждаю". Мои нервы не выдержали, и я начал кричать, что это ложь, — поскольку никакой организации не было. Следователь быстро утихомирил меня, заявив, что немедленно отправит в карцер за грубое нарушение режима. "От вас требуются лишь слова: "Согласен, не согласен", — заявил он... Я снова произнес: "Все это грязная ложь" и отказался подписывать протокол...

Надзиратель сопроводил меня в камеру, и только там я вспомнил

все "признания" Пилипенко — ведь он перечислил фамилии студентов нашей академгруппы, якобы состоящих членами контрреволюционной организации, включая Петра Федотова, Алексея Матутина, Григория Шарояна, Тамару Иванову, Анфису Горбачеву, Анатолия Моисеева, Анатолия Пономарева... Тогда я понял, что следователь Бузин недаром получает "зарплату" за свою мерзкую "работу"! Ведь он, применяя недозволенные методы следствия, вынудил слабохарактерного Пилипенко "признаться" в преступлениях, которых он и его товарищи по учебе не совершали, и тем самым обосновать для нас наказание по ст. 58, п. 10 и 11 УК РСФСР. Я окончательно поверил угрозе следователя о том, что сурового наказания мне не избежать, признаюсь я или нет (кстати, следователь Бузин, как стало теперь известно, был арестован в 1939 г. и приговорен к 10 годам заключения).

Дни подследственного в одиночной камере, полностью изолированного от внешнего мира, тянутся очень и очень медленно в воспоминаниях о прошлом, которое представляется в розовом свете, а нынешнее — кошмарным. Иногда появляется мысль покончить с собой, но осуществить это желание невозможно. В камере нет какого-либо режущего предмета, и даже поясной ремень, шнурки от ботинок, пуговицы на брюках и рубашке — все отобрано при аресте. Дни тянутся в духоте и зловещей тишине, нарушающейся криками и воплями женщин в камерах более высоких этажей. Уже хочется вызова на допрос — и вот желаемое исполняется: железная дверь со скрипом открылась, и конвойный дал команду на выход к следователю.

Кабинет для допросов находился на первом этаже тюрьмы, и через несколько минут я уже предстал пред очами моего молодого, но раннего чекиста. Напротив него сидел Толя Моисеев, мой однокурсник, сын богатого по тем временам мастера-крупчатника Госмельницы №5 г. Саратова, где мы не раз по праздникам "пировали", уничтожая поданный на стол ассортимент мучных изделий. Ведь большинство студентов были тогда полуголодными (карточки на хлеб отменили лишь осенью 1935 г.).

Следователь, начиная очную ставку, предупредил меня не нарушать режима допроса, а затем в вежливой форме попросил Моисеева подтвердить свои прежние показания, оформленные протоколами допросов. Анатолий, путаясь в словах, начал говорить: "Студенты нашей группы на протяжении более трех лет иногда встречались либо в общежитии, где проживал Сулимов, либо у меня, или у других

ребят и вели антисоветские разговоры, критиковали руководителей ВКП(б), жаловались на якобы трудную жизнь, на отсутствие свободы слова и т.д.". "Ну, а организация у вас была или нет?" - спросил следователь. "Да, была и мы даже отметили ее создание на Зеленом острове хорошей выпивкой, были и девочки," - так ответил Моисеев. На вопросы Бузина он отвечал в том же духе, чем заметно обрадовал следователя. Я же гневно смотрел на Толю и выкрикнул: "Твое ложное признание дорого обойдется не только нам, но и тебе! Ты же продался за комфортный тюремный режим с прогулками, передачами, свиданиями и куревом!"

Следователь, как и при очной ставке с Пилипенко, строго обругал меня, назвав нераскаявшимся "врагом народа" и предложил подписать протокол с признанием своей вины, чтобы не осложнять свою жизнь...

Моисеев с полузакрытыми глазами сидел напротив меня и молчал, подписав протокол очной ставки... Я и на этот раз от подписи отказался. Бузин перед отправкой меня в камеру сказал, что он еще устроит очную ставку с другими участниками "нашей троцкистской организации" — и тогда мне некуда будет деваться...

Прошло несколько дней, на очередной допрос (очную ставку) меня больше не вызывали, видимо, следователь изменил свои намерения "окончательного разоблачения меня как врага народа".

"Свободного времени" у меня стало больше, но только в стенах опостылевшей мне камеры, стены которой испещрены мрачными надписями и рисунками ожидавших своего конца смертников, что еще больше портило настроение. На стене, со стороны подвесной койки, я заметил следы закрашенной колонки с буквами русского алфавита и азбукой Морзе — для перестукивания с заключенными других камер. Освоив этот арестантский метод "разговора", я через несколько дней уже был знаком со многими арестантами не только соседних камер, но с других этажей, вплоть до пятого... Поскольку многие из них имели связи с вольным миром (через передачи, свидания, прогулки), то я узнал о массовых арестах в городе, особенно среди преподавателей, ИТР и студентов. Значит, чекисты не дремали в деле поисков новых жертв политического террора...

Узнал я и о том, что в нашем следственном корпусе содержится почти вся группа моих несчастных сотоварищей по институту и даже один курсант школы летчиков, с которым мне пришлось там учиться

(это был кандидат в члены ВКП(б) Алексей Белюсенко) и которого следователь Бузин включил в состав нашей организации. А среди плачущих по ночам в камерах женщин оказались и наши девочки — Фиса Горбачева и Тамара Иванова.

Вызовы на допросы прекратились, но изменений в тюремном режиме не последовало: ни прогулок, ни передач, ни свиданий — как не было, так и нет. (Моей старой маме даже не разрешили встретиться с сыном перед отправкой в этап!)

Спустя некоторое время (по-прежнему исчисление дней и дат было утрачено!) наконец железная дверь камеры открылась и хриплый голос надзирателя скомандовал: "На выход — к следователю!". Поскольку кабинет для допросов находился на первом этаже тюрьмы, то я через 2-3 минуты уже предстал перед злыми очами своего "милого" Бузина. Он посадил меня на табурет около стола и, не торопясь, открыл папку моего уголовного дела. В самом конце папки находился листок об окончании следствия, который Бузин и предложил мне подписать (что я без всяких препирательств и сделал). Только позже, став опытным зэком, я узнал, что мне можно было ознакомиться со всеми материалами следствия. Бузин объявил о передаче дела в суд, и, поскольку начинался новый этап неизвестности в судьбе, то это дало мне какое-то удовлетворение...

Находиться в одиночной камере без какого-то занятия — мучительно скучно, а под руками нет ни газеты, ни книжки, ни листка бумаги, ни огрызка карандаша, не говоря уж об общении с другими арестантами во время прогулок, которых мне не дают... Единственным утешением остается тюремный телеграф, но пользоваться им надо было с огромной осторожностью: если в глазок "засечет" надзиратель, то быстро схлопочешь карцер. И чтобы избежать наказания, приходилось стоять у стены камеры лицом к двери, закрывая тем самым движения пальцев по выстукиванию морзянки...

Ведя такой метод общения, я как-то узнал, что на улице конец августа. И мне вспомнился мой день рождения — 17 августа 1917 года. Это значит, что мне исполнилось целых 19 лет. "Как мало прожито, как много пережито" — по словам известного поэта, хотя последнее у меня только начиналось. Тогда я составил в уме и заучил наизусть такое четверостишие:

Беспрерывно, властно течет Лета,

Оставляя в жизни мерный след.

У меня попутно, среди лета,

Выплеснула девятнадцать лет!

От безделья и скуки, без общения с живыми людьми в голове стали роиться черные мысли, вплоть до желания самоубийства. Но это были только мечты, которые в моих условиях не осуществимы. Правда, все-таки одна попытка была: как-то мне удалось отломить половинку ободка жестяной крышки от чайника, в котором приносят в камеру кипяток. Полоску жести около 20 см длиной я потом затачивал с большими предосторожностями на кирпичном подоконнике, в результате чего получил очень острое ножевое лезвие, хотя и не прочное. Однако надзиратель заметил мою возню у подоконника, ворвался в камеру и отобрал "изделие", пригрозив карцером.

В голове возникали вопросы: как будет осуществлено над нашей командой провосудие? То ли народный суд, то ли трибунал, то ли тройка, о которой многие уже знали. Мне хотелось, чтобы состоялся открытый суд, на котором мои "признавшие" свою вину сотоварищи смогут отказаться от своих ложных и грязных показаний, а тогда суд оправдает всех нас. Судебная же тройка представлялась менее подходящей, так как процесс там закрытый.

А каково же было обвинительное заключение?

Этот документ я прочитал только в 1992 году после своей полной реабилитации, когда в Управлении КГБ по Саратовской области на мою просьбу разрешить ознакомиться с "Обвинительным заключением 1936 года" мне ответили, что не могут пока это сделать. В ближайшее время, как только закончится передача уголовных дел в архив, они пришлют мне его по месту жительства в Одессу, при условии, что я оставлю им письменную просьбу. Я написал коротенькое заявление, не питая надежду на его выполнение...

Однако примерно месяца через два мне позвонили домой из Одесского УКГБ и пригласили зайти, чтобы прочитать документы моего старого уголовного дела, присланного из Саратова. Я был поражен таким вниманием со стороны "органов" и на другой день был уже в проходной огромного, занимающего целый квартал здания КГБ. В проходной после выяснения дежурным причины прихода мне назвали номер телефона, чтобы позвонить майору Карнавану, что я и сделал. Приятный голос сказал мне: "Ждите в проходной!", и через несколько минут майор пришел туда сам. Ознакомившись со мной лично, он пригласил следовать за ним и привел в кабинет без решеток на окнах. Там посадил за стол, достал из сейфа толстую папку и передал ее мне в руки со словами: "Вот уголовное дело, которое по Вашей просьбе прислали на полмесяца в Одессу". Я с огромным интересом

открыл папку дела № ОФ-19234 и начал читать этот фолиант с бумагами, написанными чекистами более полвека назад...

Майор посидел в кабинете около часа, а затем спросил: "Сколько времени потребуется вам на просмотр дела?" Подумав, я сказал, что дней 5-6, и тогда майор ответил: "Я не могу сидеть с вами столько дней, у меня есть и другие занятия".

Удивившись такому обороту дела, я сказал чекисту: "Зачем вам сидеть все дни со мной? Идите к себе в кабинет и занимайтесь другим, а я буду делать выписки и копии..." Но мне ответили, что документы секретные, подлежащие длительному хранению, и одного меня оставлять нельзя. Тогда я с досадой сказал, что дело мое давно прекращено из-за отсутствия состава преступления, и я полностью реабилитирован. Но, оказывается, папка с делом подлежит длительному хранению... Где же логика? "На эту тему дискутировать я не намерен!" — возразил чекист и предложил мне помощь: он закажет ксерокопии наиболее важных для меня документов дела— страниц до 20.

Такой вариант мне понравился, и я просматривал бумаги вместо недели только два дня (в присутствии майора), кое-что выписал и отметил карандашной галочкой 18 страниц текста из этой папки.

К моей радости, ксерокопии этих "древних" документов мне прислали по почте дней через 10 (все-таки чекисты работают аккуратно!).

Так у меня появился текст Обвинительного Заключения, который приводится ниже:

"В июне месяце 1936 года СПО УГБ УНКВД Саратовского края среди студентов 3-го курса Саратовского планового института была вскрыта контрреволюционная троцкистская организация, в связи с чем были арестованы: Сулимое И. Н., Пилипенко В. Э., Моисеев А. П., Федотов П. И., Белюсенко А. И., Матутин А. Г., Пономарев А. П. и Шароян Г. В. Следствием полностью установлено, что указанные лица, будучи антисоветски настроенными, объединились между собой на контрреволюционной троцкистской платформе и вели среди студенческой молодежи организованную контрреволюционную троцкистскую работу, вылившуюся в форму контрреволюционной агитации и пропаганды контрреволюционного троцкизма (л.д. 12, 13, 14, 25, 33, 36, 72, 73, 75, 78, 79, 83, 84 и др.).

Следствием также установлено, что данная контрреволюционная троцкистская организация, сложившись и оформившись в 1935 году, проводила конспиративные контрреволюционные сборища, на которых обсуждались контрреволюционные троцкистские вопросы и методы контрреволюционной троцкистской работы, в духе которых участники организации и проводили контрреволюционную троцкистскую деятельность.

Вышеуказанная контрреволюционная троцкистская организация была создана и возглавлялась студентом 3-го курса Саратовского планового института, членом ВЛКСМ Сулимовым И. Н. Как установлено следствием, идеологом данной организации являлся кадровый активный троцкист Шароян Григорий Ваганович (л. д. 12,17, 26, 33, 36,12-13-14,15,16). В отношении конкретной контрреволюционной деятельности каждого участника данной организации установлено следующее: Пилипенко Владимир Захарович, сын б. белого офицера, с поступлением в Плановый институт сблизился с контрреволюционно настроенными студентами: Сулимовым И. Н., Федотовым П. И., Моисеевым А. П. и др. единомышленниками по контрреволюционно троцкистским убеждениям, считавшими для себя неприемлемым внешний партийный и советский режим, в силу якобы отсутствия внутрипартийной демократии и наличия "зажима" в партии. Обвиняя в этом руководство партии, Пилипенко В. 3. полностью разделял взгляды Сулимова И. Н. о том, что к Троцкому были применены "незаслуженные" меры репрессий и что он, Троцкий, мог быть вождем ВКП(б). Будучи наиболее близким к руководителю контрреволюционной троцкистской организации Сулимову, Пилипенко В. 3. являлся наряду с последним таким же руководителем организации, и его контрреволюционная троцкистская пропаганда носила наиболее активный характер. На проводившихся контрреволюционных сборищах им ставились перед членами организации основные задачи контрреволюционной троцкистской работы и выдвигалась необходимость еще большего сплочения членов организации (л. д.10-11-12-13-14-26, 33-36). Наряду с этим, путем индивидуальной обработки близко стоящих к нему студентов Пилипенко В.З. были завербованы и вовлечены в контрреволюционную троцкистскую организацию: Иванова Т., Горбачева А., Афанасьева М. и др., и состав организации был доведен до 13 человек (л.д. 15,37,38).

Подтверждая в своих показаниях факт создания контрреволюционной троцкистской организации в лице его (Пилипенко), Сулимова, Матутина, Федотова, Моисеева, Пономарева, Шарояна и др., Пилипенко также подтвердил, что данная организация проводила контрреволюционную работу в направлении дискредитации политики ВКП(б) и советского правительства и пропагандировала контрреволюционный троцкизм и что идеологом контрреволюционной троцкистской организации являлся кадровый активный троцкист, б. член ВКП(б) Шароян, который через руководителя организации Сулимова оказывал влияние на всю организацию. Последнее подтверждается другим членом этой организации — Моисеевым А.П. (л.д.12-16-33,39 и др.)

Входящий в состав вышеуказанной организации бывший студент 2-го курса Саратовского госуниверситета Белюсенко Алексей Иванович вошел в связь с ее руководителем за время своего пребывания курсантом Энгельсской школы летчиков в 1934-1935 годах, где был в то время и Сулимов. Имея у себя троцкистскую литературу (книги "17-й год" и "Основные задачи пролетарской революции" Троцкого), Белюсенко пропагандировал их среди

курсантов школы. В начале 1935 года он был в этом разоблачен, исключен из партии и отчислен из летной школы. После этого Белюсенко, встречаясь с Сулимовым, имел с последним контрреволюционные троцкистские суждения (л.д.46-54,85-87).

Моисеев Анатолий Поликарпович, будучи членом контрреволюционной троцкистской организации, являлся активным участником проводившихся ею контрреволюционных сборищ и среди студенческой молодежи проводил контрреволюционную троцкистскую агитацию в разрезе установок, исходящих от руководства организации в лице Сулимова и Пилипенко. Являясь также участником проводившихся обсуждений троцкистских контрреволюционных вопросов, полностью солидаризировался с Сулимовым и Пилипенко в контрреволюционной оценке политики ВКП(б), Советского правительства и современного положения в нашей стране (л.д. 12,25,26,33,35-38). Подтверждая наличие контрреволюционной троцкистской организации и свое активное участие в ней, Моисеев также показал, что проводившиеся сборища носили строго конспиративный характер и на них разрабатывались организационные вопросы, как-то: о сплоченности организации, о взаимной поддержке ее членов, о захвате руководства в учебной группе и др. Это подтверждается также обвиняемым Пилипенко, свидетелем Бобылевым и др.(л.д. 10,13,35-38,71 и др.).

Федотов Петр Иванович, будучи полностью солидарен в контрреволюционных троцкистских взглядах с Сулимовым и др., принимал активное участие в обсуждении контрреволюционных троцкистских вопросов. Не ограничиваясь этим, участники организации обсуждавшиеся ими вопросы между собой выносили за пределы своей организации и пропагандировали контрреволюционный троцкизм среди студенчества. В этом активная роль, наряду с Сулимовым и Пилипенко и др., была Федотова, который неоднократно на учебных занятиях выступал с контрреволюционной клеветой на членов ВКП(б) (л. д. 12, 25, 26, 37, 36 и др.).

Шароян Григорий Ваганович, будучи активным кадровым троцкистом, ранее исключенным из ВКП(6) и в свое время отбывавшим ссылку за контрреволюционную троцкистскую работу, по прибытию в Саратовский плановый институт сошелся с Сулимовым и, зная его как контрреволюционно настроенного, оказывал на него троцкистское влияние, которое впоследствии привело к созданию контрреволюционной троцкистской молодежной организации, а идеологом данной организации стал он, Шароян (л. д.17, 26, 37-39, 59-61). Подтверждая своими показаниями свою контрреволюционную троцкистскую деятельность, Шароян отрицает свое руководство молодежной троцкистской организации, но изобличается в этом показаниями Пилипенко и Моисеева (л.д.17,32-39,61-68). При аресте у Шарояна изъята серия легальных и нелегальных троцкистских документов (13 книг и брошюр Троцкого: "Новый курс", "Поколение Октября", "1905 год", "Война и революция" и др.), разных писем и нелегальная переписка Троцкого на 35-ти листах.

На основании изложенного ОБВИНЯЮТСЯ:

1. Шароян Григорий Ваганович, 1903 г.р., уроженец г.Нар-Баязет Армянской ССР, армянин, гр.СССР, образование незаконченное высшее, студент 3-го курса Саратовского планового института, в 1929 году был осужден Особым Совещанием б.ОГПУ за контрреволюционную троцкистскую работу к трем годам ссылки в Казахстан, в том, что входил в состав молодежной контрреволюционной троцкистской организации и являлся ее идейным руководителем. В контрреволюционных целях хранил у себя контрреволюционную троцкистскую литературу и др. нелегальные контрреволюционные документы Троцкого и проводил среди своего окружения контрреволюционную троцкистскую пропаганду, т.е. в преступлении, предусмотренном ст.58 пн.10-11 УК.

Виновным признал себя частично и достаточно изобличается показаниями Пилипенко В.З., Федотова П.И. и Моисеева А.П.(л.д.60,64-68,26,37-39), а также изъятыми у него контрреволюционными троцкистскими документами (см. особый пакет).

2. Пилипенко Владимир Захарович, 1914 г. р., русский, советский поданный, уроженец с. Потокино б/Нижегородской губернии, сын деникинского офицера, ныне инженера, б/п, не судим, студент 3-го курса Саратовского планового института, в том, что являлся одним из руководителей контрреволюционной троцкистской организации в составе 13 человек контрреволюционной студенческой молодежи, проводил контрреволюционную агитацию и пропагандировал контрреволюционный троцкизм, т. е. в преступлении, предусмотренном ст. 58 пн. 10-11 УК.

3. Федотов Петр Иванович, 1915 г. р., русский, совгражданин, уроженец с. Новые Бурасы Саратовской области, сын рабочего-извозчика, студент 3-го курса Саратовского планового института, в том, что входил в состав контрреволюционной троцкистской организации, являлся активным ее участником и среди студенческой молодежи проводил контрреволюционную троцкистскую агитацию в форме клеветы на ВКП(6), дискредитации мероприятий партии и Соввласти и популяризации Троцкого, т.е. в преступлении, предусмотренном ст. 58 пн.10-11 УК. Виновным себя признал и изобличается показаниями: Моисеева, Пилипенко, Юнг, Ивановой и др. (л. д. 12,13, 25-27, 35-38).

4. Моисеев Анатолий Поликарпович, 1914 г. р., русский, совгражданин, уроженец г. Бузулука, чл. ВЛКСМ, сын рабочего-мельника, студент Саратовского планового института, в прошлом шахтер, не судимый, в том, что, являясь участником контрреволюционной организации, среди студенчества проводил контрреволюционную агитацию и пропагандировал контрреволюционный троцкизм, т. е. в преступлении, предусмотренном ст. 58 пн.10-11 УК. Виновным себя признал и изобличается показаниями: Пилипенко, Федотова, Ивановой и др. (л. д. 12, 15, 25, 26, 33, 35-38, 40).

5. Белюсенко Алексей Иванович, 1912 г. р., русский, гр.СССР, уроженец с. Жуткур Владимирского района. Сталинградского края, б/п, исключен из

кандидатов в чл.ВКП(б) за хранение контрреволюционной троцкистской литературы и ее пропаганду, окончил 2 курса Саратовского госуниверситета, последнее время электромонтер Саратовского завода свинцовых аккомуляторов, в том, что входил в состав контрреволюционной троцкистской организации, хранил контрреволюционную троцкистскую литературу и пропагандировал контрреволюционный троцкизм, т. е. в преступлении, предусмотренном ст. 58 пн. 10-11 УК. Виновным себя признал и изобличается показаниями: Федотова и Шевцова (л. д. 46-51, 52-54, 65, 66, 67).

6. Сулимов Иван Никифорович, 1917 г.р., русский, гр. СССР, уроженец с. Тамбовки, Федоровского кантона АССР НП, член ВЛКСМ, студент 3-го курса Саратовского планового института, в том, что создал из числа контрреволюционно настроенных студентов молодежную контрреволюционную троцкистскую организацию и руководил ее деятельностью, направленной на дискредитацию руководителей ВКП(б), Советской власти, проводимых ими мероприятий и пропаганду контрреволюционного троцкизма, т.е. в преступлении, предусмотренном ст. 58 пн.10-11 УК.

Виновным себя не признал, но полностью изобличается показаниями обвиняемых: Пилипенко В.З., Моисеева А.П., Федотова П. И. и свидетелями Плотниковым А., Колпашниковым К. К., Кузнецовым Н., Черновой А., Шейнкиным и др. (л. д.10-14, 17, 25, 26, 33, 35-39, 70-77, 79, 82, 86, 120-123).

Следственное дело № 9065 на перечисленных лиц направить на рассмотрение Особого Совещания при ГУГБ НКВД СССР. Опер. уполномоченный СПО сержант ГБ Бузин, нач. VI отд. СПО УНКВД, лейтенант ГБ Корнеев. Согласен: Нач. СПО УГБ УНКВД по Cap. краю, капитан ГБ Грицелевич.

Составлено 1 августа 1936 года г.Саратов. Обвинительное заключение утвердил: зам. нач. УНКВД Саратовского края, комиссар ГБ 3-го ранга Сосновский."

В этом юридическом документе обращают внимание не только серость и однозначность формулировок, но и явное стремление следователей любыми средствами доказать преступные намерения арестованных, хотя вина последних, как отмечалось выше, заключалась лишь в разговорах о том, кто из вождей партии большевиков обувал ботинки, а кто сапоги или в словах — "Сын за отца не отвечает", сказанных, кстати, в те годы не нами, а самим "отцом народов". Что касается "признаний", то они были получены следователями посредством зверских методов дознания, за что в 1939 году они сами оказались за решеткой и получили по 10 лет заключения.

Несмотря на липовые обвинения против нашей "троцкистской" организации, они так и не были сняты, и пересмотра этого дела не последовало, хотя многие из пострадавших неоднократно писали и отправляли заявления в самые разные государственные инстанции -

от областного прокурора до наркома внутренних дел, политбюро ВКП(б) и лично товарища Сталина.

Перечитывая теперь обвинительное заключение, я задаюсь еще одним вопросом: почему меня, самого молодого по возрасту (перед арестом было всего 18 лет!), чекисты "оформили" руководителем контрреволюционной троцкистской молодежной организации? Ведь среди моих товарищей-студентов можно было найти более солидную кандидатуру. Ответ на этот вопрос только один: за мое решительное несогласие подписывать сфабрикованные материалы допросов и мои возмущения на очных ставках. Однако на главный вопрос пресловутого дела № ОФ 19234 трудно сказать что-то определенное — невиновных людей осудили, виновных за преступные методы следствия осудили (даже некоторых расстреляли), а их жертвы так и остались в заключении!?

Все окончилось очень просто. Как-то открылось оконце на двери камеры, и надзиратель предложил расписаться на бумажке, где было написано:

"Выписка из протокола Особого Совещания при Народном Комиссаре Внутренних дел СССР от 5 августа 1936 года.

СЛУШАЛИ: Дело № 9055 о Сулимове Иване Никифоровиче, 1917 года рождения. Студент Cap. планового ин-та, б. член ВЛКСМ.

ПОСТАНОВИЛИ: Сулимова Ивана Никифоровича за контрреволюционную троцкистскую деятельность заключить в исправтрудлагерь сроком на пять лет, считая срок с 17.04.36 года. Дело сдать в архив".

Такого варианта завершения нашего дела, думаю, никто из моих сотоварищей-студентов не ожидал, поскольку Особое Совещание только набирало силу, и большинство подготавливаемых следователями "врагов народа" о нем еще не ведало.

Так закончилось мое положение подследственного, перешедшего в название "заключенный". Мне хотелось, чтобы такое изменение стало более обнадеживающим на радикальные изменения в моей жизни в лучшую сторону. Главное, думал я, — увидеть Божий свет и походить по матушке-земле.

Теперь надо было ждать перевода в пересыльную тюрьму с последующим этапированием в неведомые отдаленные края, где "Макар телят не пас".

Глава 3

Этапы в Воркутлаг длиной в 5000 км

Пересыльная тюрьма была переполнена до отказа. В камерах на четырех арестантов размещалось по 15-20 человек, при этом уголовных преступников смешали с нашим братом — политическими. Хозяевами в камерах являлись уголовники, считавшиеся чекистами бытовиками или "социально неопасными" элементами (в противоположность нам — "социально опасным" или "врагами народа"). Пребывание в пересылке мне показалось сущим адом по сравнению с одиночкой, где я сидел около четырех месяцев.

У всех вновь прибывших в пересыльную тюрьму заключенных уголовники в камерах устраивали "шмон", то есть отбирали все, что им понравилось, — от майки или брюк до куска хлеба или другого съестного... К счастью, у меня ничего такого не было, и переживать утраты не пришлось...

Этапы заключенных для отправки в лагеря формировались в ускоренном темпе. Меня с группой "врагов народа" вывели с вещами во двор тюрьмы — под охрану конвоя с немецкими овчарками. Из тюремных ворот выводили рано утром (чтобы меньше видели глаза людские!). До вокзала было недалеко, и через час мы находились на железнодорожных путях, где стояли наготове "столыпинские" вагоны. При посадке в вагон конвоиры тщательно проверяли каждого заключенного по списку. В вагоне — звериные из железных прутьев клетки-купе. В каждую из них вталкивали по 12-15 арестантов, вместо четырех по норме. Тем самым "перевыполнялся план" пассажиро-перевозок по советской стране! Наполнив под "завязку" вагон, нас снова пересчитали, затем заперли клетки крепкими, амбарного типа замками и приготовились в путь. На наши вопросы — "Куда нас повезут?" — конвоиры отмалчивались либо говорили: "Потом узнаете". Вскоре маневровый паровоз прицепил спецсостав к какому-то поезду, и мы поехали...

Куда меня везли, я узнал только через несколько месяцев, когда наш этап, миновав Москву, Архангельск, Белое и Баренцево моря, а также Нарьян-Мар и реку Печору, достиг р.Усы, где располагались земли "Воркутлага". Протяженность этого длинного пути составила более пяти тысяч километров!

Невозможно рассказать о всех "прелестях" столь длинного осен-

незимнего марафона в "столыпинских" и сухогрузных вагонах, в трюмах морских судов и речных барж и пеших переходах по льду Печоры и Усы — для этого потребуется много времени и сил. Поэтому я остановлюсь только на отдельных, наиболее типичных для этапов заключенных эпизодах.

Переезд в "столыпинском" вагоне Саратов—Москва не отличался особыми трудностями, и конвоиры по отношению к заключенным вели себя с присущей им "заботой". Например, узникам три раза в день давали соленую рыбу с кусочками хлеба, однако кипятку (или воды) было мало, и арестанты часами умоляли дать им воды. Конвоиры .говорили: "Если вас напоить "от пуза", то вы тогда не дадите покоя с туалетом". Мотивировка была, конечно, убедительной! Трудности сопровождали и ночной сон, поскольку на одну полку приходилось по три зэка, и заснуть в этих условиях было невозможно. Арестанты вопили и жаловались охранникам, а те отвечали весьма остроумно: "Это вам не купейный вагон!" - и все оставалось по-прежнему. Один раз по пути следования поезда, в каждом купе-клетке проверялось состояние полов на предмет — "не пропилили ли их зэки?" Такая излишняя "бдительность" удивляла, поскольку и при выходе из пересыльной тюрьмы, и при посадке в вагон каждого заключенного обыскивали до последней нитки.

Так или иначе, переезд по железной дороге Саратов-Москва закончился благополучно, и в холодное сентябрьское утро нас высадили из вагонов. Небо закрыто черными тучами, из которых на землю падает мелкий холодный дождь.

Нас выводят на какой-то пустырь и дают команду: "Ложись! Шаг в сторону считается побегом — мы будем стрелять без предупреждения!" Несчастные зэки, полураздетые и замерзшие, легли в грязь под проливным холодным дождем и пролежали несколько часов, пока не подъехали черные "воронки". Поступила новая команда: "По одному залезай в машины!" Но радость — обогреться немного — оказалась преждевременной: мы попали из огня, да в полымя, поскольку кузова "воронков" набили людьми впритык друг к другу, "как сельдей в бочке", так что с трудом закрыли двери. Через несколько минут в "воронке" стало трудно дышать, люди задыхались из-за недостатка кислорода, а машины двигались своим путем — и никто не слышал стоны и вопли задыхающихся арестантов...

В итоге, когда "воронки" остановились у Ярославского вокзала, из пятидесяти заключенных осталось только 47, а трое нашли свою

смерть в закупоренной стальной коробке автомобиля. Это были первые жертвы марафонского этапа.

Переезд из Москвы в Архангельск прошел сравнительно благополучно, хотя в товарных вагонах при ночных заморозках бедные зэки, чтобы согреться плотно прижимались друг к другу, лежа на соломе, поскольку свежего воздуха из-за дырявого вагона было предостаточно...

Через трое суток в окне появились силуэты большого города и широченная река. Так мы оказались в совсем прохладных широтах. Куда нас теперь забросит судьба, мы не догадывались, поскольку исправительных лагерей было много и в Архангельской области, а особенно много говорили о лесоразработках...

К вечеру нас высадили из вагонов. Железнодорожный конвой передал каждого заключенного местному начальству при тщательной проверке по списку. В сопровождении колонны сторожевыми собаками нас привели в местный пересыльный пункт, где перед зоной подвергли аккуратному обыску (или как принято говорить в лагерях — "шмону").

Поскольку никто из начальства не появился, мы поняли, что действительно остаемся пересыльными, и нас в ближайшие дни отправят дальше. Только куда именно — оставалось загадкой.

Через день эта загадка прояснилась, когда после очередного "шмона" всех построили, и со словами "Шаг вправо, шаг влево считаем предупреждением и стреляем на поражение" колонна двинулась к реке, где нас посадили на паром, который сразу же поплыл вниз по Северной Двине. Справа виднелись дома Архангельска, а слева -лесные склады и боны для задержки сплавной древесины. Примерно через час впереди появилось бескрайнее море воды, и стало ясно, что мы входим в Белое море. Городские постройки справа закончились и сменились прибрежными складами пиломатериалов, видимо, подготовляемых к экспорту...

Наш этап высадили на один из причалов, провели в пешем порядке несколько сот метров. Там, на очередном причале, стояло морское судно небольших размеров под названием "Вологда". Как выяснилось позже, это был ожидавший нашу "команду" сухогруз грузоподъемностью около трех тысяч тонн.

Погрузку зэков начали довольно быстро. Но я успел насладиться бескрайними просторами сурового Белого моря. Заключенных снова обыскивали, проверяли фамилию каждого и отправляли вниз, в трюм. Усаживали на полу трюма довольно плотно, что позволило

поместить до тысячи зэков. Среди нас были и пожилые, и молодые вроде меня, в городской одежде и в деревенской, и люди интеллигентного вида, и рабочие. Но женщин почти не было, а позже выяснилось, что их в основном отправляли на Воркуту через Котлас по железной дороге.

Спустившись в преисподнюю, заключенные потеряли всякую связь с Божьим миром — даже без созерцания неба. Все занялись своими арестантскими делами, включая просмотр содержания своих рюкзаков (у кого они были), состояния обуви и особенно одежды, которая у отдельных зэков выглядела весьма цивильной (в основном у москвичей и ленинградцев), а также небольших продуктовых заначек (у политзаключенных, избежавших сообщества с уголовниками)... Лично у меня, кроме полушерстяных брюк и пиджака да парусиновых полуботинок, ничего не было... У моих приятелей из числа студентов, появившихся на "Вологде", гардероб был аналогичный, ибо во всех городах нашей страны студенты в основном жили впроголодь (исключая детей партаппаратчиков разных мастей)...

На следующее утро наш пароход дал три гудка, традиционных у моряков, поднял якорь (что было слышно по визгу и скрежету якорной цепи) и медленно отплыл от причальной стенки.

Первые два дня жизнь заключенных на корабле протекала в обычном для лагерного режима порядке: завтрак, обед и ужин из кусков черного хлеба с чаем и фруктовой заправкой и с супом из тресковых голов плюс перловая или пшеничная каша без масла, а иногда — ржавая селедочка, вызывающая жажду, не удовлетворенную питьем. Оправка регламентировалась строго: только утром и вечером, что вызывало у некоторых зэков, в частности с желудочными заболеваниями, многочисленные перебранки. Конвоирам не хотелось выводить на верхнюю палубу, где находился туалет, многочисленных "любителей" оправки. Остальное дневное время "пассажиры" толковали между собой, вспоминали родных, спорили по политическим вопросам (но не громко, а между собой), а некоторые даже били паразитов в рубашках и брюках — это из числа арестантов, долго сидевших в тюрьме. Однако это кончилось скоро: через полутора суток после отплытия "Вологды" начался сильный шторм, и наше старенькое судно заскрипело и застонало. Громадные волны перехлестывали через палубу, а крен парохода достиг опасной крутизны. И капитан, чтобы сохранить жизнь "ценным" пассажирам и команде, принял решение поставить судно против ветра, чтобы избежать опасной

боковой качки. Это произошло в акватории севернее полуострова Канина. К тому же почти все зэки были охвачены морской болезнью — не могли ходить, есть и пить и ползали по полу трюма, как помешанные. Только молодые, из числа наиболее здоровых, остались на ногах, и я в том числе, что оказалось для нас большим счастьем.

С палубы дали команду: "Кто чувствует себя хорошо, поднимайтесь наверх, в распоряжение кока!" Пять хлопцев, здоровых, но голодных, стали помогать повару чистить картошку (конечно, для конвойных), вымачивать треску, мыть крупу и т.д., а он кормил нас "от пуза". За один присест мы съедали по ведру макарон с салом и маслом. Недаром говорится, что "не было бы счастья, да несчастье помогло!" Мы молили Бога за непогоду, однако на третий день шторм прекратился, и люди на судне постепенно оклемались, начали есть, а нас, здоровых хлопцев, вернули на "круги своя". Но эти сытые дни нам запомнились надолго...

Баренцево море, по которому плыло наше судно, стало спокойным, но по-прежнему холодным и неприветливым. Нас окружала суровая северная осень с туманами и заморозками, встречались и льдины. "Вологда" держала курс на восток, и на следующий день мы услышали глухие стоны звукового маяка в устье Печорской губы. Плавание старенького суденышка, тайно зафрахтованного органами НКВД для этапирования по морю заключенных, подходило к концу...

В Печорской губе нам местами встречалось "сало" из речного льда, и наш пароход вскоре бросил якорь. Где мы конкретно остановились, стало известно на другой день, когда конвоиры приступили к выгрузке из трюмов "живого груза", то есть заключенных. По трапу нас препровождали за зону островного лагпункта, расположенного напротив города Нарьян-Мара, столицы Ненецкого национального округа. Снова не обошлось без ставшего почти ритуальным "шмона" вещей заключенных и их списочной проверки.

Нарьян-Марский лагпункт именовался "Рыбхозом", обитатели которого ловили в Печорской губе неводами разную рыбу, включая и осетровые, а также охотились на тюленей.

Все рыбопродукты, как я узнал позже, использовались для нужд "Ухтпечлага", а затем и "Воркутлага". При этом начальство снабжалось лучшими сортами рыбы, в том числе горбушей, пелядью, нельмой и даже семгой, а заключенным доставалась разная мелочь и отходы.

Холода поджимали, и руководство лагерей торопилось с отправ-

кой прибывшего этапа зэков вверх по Печоре, пока река не покрылась сплошным ледяным панцирем. На причале стояли две сухогрузные баржи, и на подходе был пароход-буксир.

В зоне вблизи нашего барака находился сарай-склад, куда привезли деревянные бочки с какой-то солониной. Я и мои товарищи по морскому этапу были так голодны, что решили сделать ночную вылазку в этот склад, приметив, что он не охраняется. В ближайшую ночь мы проникли туда — оказалось, что замок открылся без ключа (он был просто наложен на засов), и мы вытащили из крайней бочки несколько крупных кусков сала. Никем не замеченные, выползли обратно в барак, и, как звери, набросились на это сало, но быстро выплюнули этот "деликатес", оказавшийся тюленьим жиром. Нас тошнило от него несколько часов, и голод мы не утолили.

Наконец, в лагпункт приплыл речной буксир — колесный с паровой машиной и с дровяной топкой. Местная охрана лагеря (называемая ВОХРом) передала наш этап по списку команде военных конвойных. Всех погрузили в трюмы двух плоскодонных барж с обломками каменного угля на дне (это были баржи-углевозы) и, не теряя времени (ведь Печора покрывалась льдом!), буксир, дымя и пыхтя от перегрузки, потянул караван барж вверх по течению огромной северной реки, каковой является Печора.

Так продолжился наш марафонский арестантский этап по просторам великой России. Печорский рейс на баржах до сих пор остается для меня незабываемым по ряду причин.

Холод в трюмах — страшный, поскольку печорская вода имела только 1-2 градуса, а температура воздуха — около ноля. По реке плывет ледяное "сало", корпуса барж обмерзают по ночам. А теплой одежды у зэков никакой нет, пища отвратительная и малокалорийная (черный хлеб, мерзлая картошка и соленая треска). Кипятка нет, и даже речную воду конвоиры дают ограниченно...

В нашем этапе появилась группа настоящих политзаключенных, доставленных на Печору из Ярославского, Костромского, Свердловского и других политизоляторов, которым такие "порядки" не понравились. Они начали требовать у начальника конвоя разрешения на отправку жалобы-телеграммы в Москву на имя Ежова. Начальник конвоя сначала не соглашался, но политизоляторщики заявили, что объявят голодовку, и тогда требование было удовлетворено. В селе Усть-Цильма меньшевик В. Вираб и анархист П. Степанов в сопровождении охраны высадились на берег и отправили Ежову, тог-

дашнему наркому внутренних дел, телеграфную жалобу, после чего сразу же возвратились на баржу... С этого дня воду для утоления жажды от соленой трески стали давать неограниченно.

Узников из политизоляторов было человек 40-50. Все они отличались от нас, новых "врагов народа", своими бородатыми, нередко лысыми или седыми головами, разношерстностью в одежде, заметной организованностью и склонностью подискутировать. Особенно их интересовала молодежь из числа студентов, ну а последних эти живые участники гражданской войны также заинтриговали до крайности. Среди них были боевые анархисты, интеллигентные меньшевики, эсеры, монархисты и даже коммунисты из числа несогласных с генеральной линией ВКП(б). Многие из них сидели в политизоляторах с 1922 года, когда в Советской России проводилась широкая чистка в кругах общественных деятелей, писателей, ученых, профессоров, врачей и других работников интеллектуального труда, сомневавшихся в большевистской власти.

Среди политзаключенных мне запомнился анархистСтепанов, командовавший в гражданскую войну красной стрелковой дивизией, меньшевик Вираб, бывший министр просвещения Грузинской республики в 1919-1922 годах, профессор-экономист Панкратов и др. Большинство из них возмущались отправкой их в исправительно-трудовые лагеря, поскольку они никаких преступлений не совершали, а только высказывали свое несогласие с властями, наказуемое обычно ссылкой или политизолятором. Некоторые полушепотом говорили: "Нашу оппозицию Сталин решил уничтожить без применения оружия, а голодом и каторжной работой в лагерях. Нас отправляют на смерть!"

В последующие месяцы эти прогнозы оппозиционеров полностью оправдались, но не совсем так; их всех в 1938 году расстреляли на Воркуте из пулеметов и винтовок, но об этом более подробно я напишу позже.

Режим в политизоляторах в двадцатые гощл был, оказывается, довольно сносным: узники могли пользоваться библиотекой, изучали иностранные языки, посылали и получали письма от родственников, имели по часу в день прогулки в тюремном дворе, а иногда получали и передачи... В начале тридцатых годов стали ужесточать тюремный режим, как говорили старые политзаключенные, но не настолько варварски, как в нашем печорском этапе.

Между собой эти репрессированные со стажем вели себя относительно тихо, но иногда их голоса становились более громкими, когда

они по-разному оценивали политические события, происходившие в мире, или давали характеристику руководителям нашей компартии. Мне даже казалось, что они игнорируют возможное присутствие рядом с ними возможных доносчиков, которых лично я теперь страшно боялся, учитывая мое следственное дело в Саратове.

Медленное движение нашего каравана вверх по течению красавицы Печоры между тем продолжалось. Затхлый воздух трюмов иногда сменялся свежим ветром на палубе, куда нас поодиночке выводили на оправку, но откуда осенний холод гнал снова в трюм.

Плыть по реке каравану становилось все трудней и трудней. Плицы на колесах буксира, ударяясь о льдины, ломались, и их обновляли. Скорость движения каравана уменьшилась до минимума, требовались остановки для загрузки буксира дровами. А в ночное время плавание вообще прекращалось, поскольку бакены на реке были уже сняты. Многие из заключенных оказались глубоко простуженными, с бронхитом и воспалением легких. Только конвоирам было весело — жили они на палубе в домиках с печурками, с тушенкой и даже водочкой, получаемой ими "в медицинских целях".

Время шло, был октябрь, и караван барж все еще двигался черепашьими темпами. Наконец, в одну холодную ночь баржи и буксир окончательно вмерзли в покровный лед реки. Как потом выяснилось, наш печорский этап не был доведен до конечного пункта — Усть-Уса на 40-50 км. Это расстояние измученные, голодные и промерзшие зэки прошагали по печорскому льду за двое суток, и стоил он двух жизней вследствие обморожения...

Глава 4

Заключительный этап по реке Усе

Одноименный поселок — центр Усть-Усинского района Коми АССР. Коренное население его в пяти деревнях не превышает тысячи человек, проживающих на территории площадью свыше Одесской области. Однако лагпункты ГУЛАГа росли здесь в то кровавое время, как грибы, занимая прибрежные районы рек Усы, Кожима, Большой Инты. Заключенные в новых лагпунктах были заняты на лесо-

разработках, строительстве поселков, выращиванием овощей (капуста, репа, зеленый лук, турнепс).

Лагпункт Усть-Уса на правом берегу Печоры ниже устья р. Усы играл в основном роль пересылочного пункта при движении арестантских этапов из низовьев Печоры, Ухты и Вой-Вожа. Отправлялись отсюда заключенные на Воркуту, и наш этап, застигнутый зимними морозами, оказался последним в 1936 году. Новых зэков прибавилось почти на тысячу человек, а у начальства появилась проблема, чем их занять, поскольку в лагере каждый заключенный должен зарабатывать хлеб свой насущный рабским трудом. Наиболее молодых и здоровых мужчин поместили в отдельный барак, выдали каждому "обмундирование", включая ватные брюки, телогрейку, шапку, рукавицы, чулки из рукавов старых бушлатов и ботинки-"скороходы" из автопокрышек (я их называл "броненосцами") весом по 5 кило каждый...

Вдоль реки Усы рос чахлый смешанный лес, характерный для суровой зоны лесотундры. Высота деревьев не превышала 5-7 метров, толщина — до 20 см. На заготовку этой древесины мы и были направлены.

Бригады из двух человек каждая, запряженные в облегченные сани-нарты, под "прикрытием" конвоиров и злых собак, с топорами и пилами направлялись на расстояние до 10 км в лес и там целыми днями при страшном морозе (работы актировались только при морозе выше 40 градусов) пилили березы, ели, сосны и осины на дрова и для крепежника Воркутинской шахты (тогда была только одна шахта, называвшаяся "Рудник"). По норме надо было заготовить за рабочий день по 4 кубометра готовой древесины на каждого, а затем вывезти ее в район лагпункта. При выполнении нормы полагалась пайка хлеба 800 грамм и приличный паек (с точки зрения зэков). Но люди, измученные этапом и не привыкшие к такой работе, в большинстве не выполняли нормы и обрекались на голодный паек с пайкой хлеба в 300 грамм. Среди лесозаготовителей, кроме нас — политических, были уголовники, которые в минуты отдыха напевали сочиненные ими куплеты: "Пилим, колем и строгаем, всех лягавых проклинаем. Ах, зачем нас мама родила?".

У меня напарником был французский молодой еврей по имени Лавендо. Как-то раз, когда мы на нартах-санках тянули около 2-х кубометров древесины по улице маленькой деревни (из четырех дворов), женщина-коми на нашу просьбу пустить погреться с разреше-

ния конвоира впустила нас в избу, где носился ароматный запах мясного супа. "Попытка — не пытка" — и я осмелился попросить чашку этого супа, а хозяйка, несмотря на строгий запрет ГУЛАГа помогать заключенным, налила в деревянную миску супу, дала по кусочку хлеба, и мы начали уплетать эту вкуснятину "за обе щеки". Стало сразу тепло на душе и в теле, но тут мы увидели за окном висящую на веревке свежую собачью шкуру, и я показал Лавендо на нее. Стало ясно, что съеденный нами суп сварен из собачьего мяса (это на севере не редкость), но я отнесся к этому спокойно, а мой напарник сразу побледнел — ему стало плохо, его даже вырвало, хотя в процессе трапезы он хвалил угощенье больше, чем я... Невольно пришлось предположить, что человек из западных стран не всегда способен преодолеть психологический барьер, даже в состоянии голода. Лежа ночью на деревянных нарах, мой напарник жаловался на головную боль, а утром не смог выйти на развод и остался в бараке. И его дальнейшие лесоразработки закончились: он попал в бригаду доходяг, что привело его в иной, более прекрасный мир...

Мой труд лесозаготовителя продолжался еще около двух месяцев (до отправки в этап). Однако, несмотря на "повышенное" снабжение, силы мои слабели, голод стал постоянным спутником, и я вынужден был почти "добровольно" обменять единственные оставшиеся от воли полушерстяные брюки, на х/б лагерные штаны бытовика, получив от него в добавку пайку черного хлеба и кусочек сахара. Последний нам выдавался ежемесячно по 100 граммов, и мы ухитрялись каждый день пить чай с сахаром "вприглядку", подвешивая на нитку перед глазами его малюсенький комочек и укладывая его в рот в конце чаепития, как напоминание о сладком...

На нашей лесной делянке произошел трагический случай. У бригады "лесовиков" в составе двух матерых уголовников-рецидивистов, не ладилось с выполнением норм выработки. Это привело к сокращению пищевого рациона, а отсюда озлобление и недовольство. Одного из уголовников звали Пшеничный по кличке "Барон", второго — Востриков по кличке "Граф". Однажды Пшеничный обругал конвоира, и тот направил на него винтовку и пригрозил застрелить. Тогда Пшеничный с удивительной быстротой положил левую ладонь на пенек, а правой с топором моментально отрубил себе пальцы левой руки. И хорошо, что у конвоиров оказалась аптечка: они достали оттуда жгут, перетянули руку, чтобы приостановить кровотечение, затем перевязали культышку ладони и отправили самострела в лаг-

пункт на излечение. Позже его судили за умышленное членовредительство и добавили к прежнему сроку — десять лет — еще пять. Подобные драматические случаи в Воркутлаге происходили нередко.

Наступила полярная ночь, солнце появлялось на горизонте не более часа. Участились снежные пурги, морозы достигали сорока и более градусов. Зэки обмораживались на открытых работах, несмотря на фланелевые маски с отверстиями для глаз, выданные работающим. Я продолжал рабский труд на лесоразработках. Ведь все мы ожидали отправки на Воркуту, где при работе в угольной шахте потребуется крепежный лес, без которого жизнь шахтера висит на волоске (может запросто завалить!).

Большие этапы из Усть-Усы отправляли обычно летом на сухогрузных баржах. Ну, а маленькие, так называемые спецэтапы — ив зимнюю пору. Так случилось, в частности, со мной, когда мне в декабре 1936 года предложили собраться с вещами и выйти из теплого барака на студеный мороз, где формировался мини-этап молодых арестантов.

Начался новый, неведомый для меня период заключения. Этап состоял из 40 зэков, восьми конвоиров и четырех собак. Нам объявили, что пойдем на Большую Инту, а это, по моим представлениям о расстоянии, было вполне сносным.

Санная дорога по льду реки Усы сопровождалась вешками из ветвей сосны, чтобы этапу не сбиться с пути во время пурги, которая в Заполярье начинается мгновенно, когда всякая видимость на местности полностью исчезает. Шеренга зэков — по четыре человека в ряд, окруженная конвоирами в длинных полушубках в сопровождении рычащих немецких лаек и конной упряжки в конце колонны с санями, заполненными продуктами и вещевыми сумками "путешественников", — тянулась вдоль реки. Через каждые 30-40 километров располагались "станки", а точнее большие землянки, в которых по опыту сибирских каторжных этапов царского времени могли каждый день отдыхать от трудного пути заключенные. Такие "станки" были устроены и вдоль р. Усы. Ноги, обутые в "броненосцы", едва двигались, лицо в матерчатых масках покрывалось чешуйками льда. Мороз леденил руки, хотелось есть, но конвоиры были безжалостны и требовательны: "Не задерживаться. Шаг вправо или влево считается побегом — стреляем без предупреждения!" — кричали они.

Кругом снежная темнота, появилось северное сияние. А мы шли и шли, не зная времени (часы зэкам не положены!). Наконец, впереди,

на склоне долины р.Усы, появились силуэты низкой постройки, которая оказалась долгожданным "станком", и мы ускорили движение в сторону этого приюта.

В землянке — нары из жердей, на полсотни арестантов, два зарешеченных окна, железная печь из бочки для горючего, кучка угля и сухие дровишки для разжигания огня. Есть и лучины для освещения землянки. По команде начальника конвоя выделяется бригада из пяти зэков, быстро зажигается железная печь, в двух котлах, привезенных с собой, растаивает лед, и заваривают суп из соленых тресковых голов и перловую кашу. Через час — другой в землянке становится жарко и душно, люди насытились горячей пищей, развесили на веревках для просушки портянки, шапки, маски и все остальное, что промокло за день. По команде дежурного конвоира с трудом укладываются на нары из жердей, как сельди в бочке, и быстро засыпают. Теснота на нарах сказывается в ночные часы, когда арестант, оставивший свое место "по малой нужде", потом никак не может втиснуться обратно.

Хорошо поспать в тепле, и подольше бы продлить это блаженство! Но дежурный кричит: "Подъем!" И надо быстро встать, одеться и главное — позавтракать, опасаясь, что последнему ничего не достанется.

Монотонная этапная жизнь постепенно сплачивает арестантов. Двигая тяжелыми от "броненосцев" ногами, они громко переговариваются между собой и даже замечают зимние красоты северного края. На землю спокойно падает пушистый снег, прибрежный хвойный лес окутан белесой мглой тумана, изредка пролетит каркающая от голода ворона или перебежит дорогу белоснежная куропатка. Шеренга в черных арестанских бушлатах по четыре человека в ряду медленно одолевает километры Усинской ледяной дороги, идя навстречу неизвестности...

Кругом мертвая тишина, напоминающая Великое северное безмолвие Аляски по книгам Джека Лондона, хотя наш этап представляет собой не вольных золотоискателей, а отвергнутых властями арестантов, именуемых "врагами народа". Этого забывать нельзя — в противном случае начальство быстро напомнит! Так с нами и случилось...

Кто-то из зэков, увлекшись романтикой окружающих просторов, вдруг запел самую патриотическую в то время песню, которой даже начинались ежедневные радиопередачи Москвы, — "Широка страна моя родная". Голос одного поддержали другие заключенные, и десять-пятнадцать голосов запели:

Широка страна моя родная,

Много в ней полей, лесов и рек.

Я другой такой страны не знаю,

Где так вольно дышит человек!

Эта красивая мелодия могла продолжаться, если бы начальник конвоя не крикнул: "Прекратите безобразия! Эта песня не для вас"! После таких отрезвляющих слов мы поняли, что действительно такая песня совсем не отражает окружающую нас действительность, и больше песен не запевали...

В таком движении прошло несколько дней, и мы начинали привыкать к этапу.

После очередного отдыха на "станке" наш путь с северо-восточного сменился на южное направление — вдоль реки Большая Инта, хотя на самом деле она была по размерам маленькая: узкое извилистое русло, невысокие берега, почти не прокатанная снежно-ледяная дорога без единого "станка" для ночевки этапных арестантов. Последнее мы узнали позже, когда темнота окутала окрестность, а команды на привал все не было. Потом мы узнали, что этот длинный (около 50 километров) переход был осуществлен в предусмотренном конвоем режиме. Впереди появились огни и силуэты каких-то построек, и нам объявили, что это лагпункт Большая Инта. Потом ввели в помещение барака, в котором находилось человек двадцать заключенных. Но мы были рады барачному теплу, горячей каше и кружке кипятку.

На том месте, где теперь высятся каменные многоэтажные дома города Инта с населением около 100 тысяч человек, тогда был совсем маленький поселок из двух бараков для заключенных, казармой для охраны, домиком начальника, пекарней-кухней, бани и землянки-карцера, который позже оказался для меня "родным домом".

Кругом была бескрайняя, труднопроходимая и почти неосвоенная человеком тайга, с трудом выросшая на вечной мерзлоте толщиной в несколько сот метров, многочисленные реки, питающиеся чистыми водами Северного и Полярного Урала, сплошная безлюдная глухомань. В таких необжитых дебрях нежданно-негаданно появились землепроходцы — "охотники", ружья которых несли позади оруженосцы с красными звездочками на шапках и с совсем не охотничьими собаками. В таких "романтических" условиях и возник маленький лагпункт "Большая Инта", куда меня занесла судьба в первый же год его существования.

Лагпункт находился в стадии становления. Заканчивалось строительство третьего барака для заключенных, лагерь обносился забором из горбыля, окутанном непролазными переплетениями из колючей проволоки, с четырьмя смотровыми вышками по углам для строгой всепогодной охраны. Несколько в стороне располагалась казарма для солдат, собачий домик для овчарок, лесопилка и небольшая дизельная электростанция.

После ночного отдыха на просторных нарах (вероятно, до прихода новых этапов) и обычного для зэков завтрака — с куском черного хлеба и кипятком, перед нашими любопытными глазами предстало все начальство лагпункта: начальник, прораб, нарядчик и командир охраны. Проверяя каждого по списку, они спрашивали, где учился, где работал и, наконец, что может делать на производстве тот или иной зэк. В результате из нашего этапа выделилась группа лесорубов, строителей, три инженерно-технических работника и фельдшер. По улыбке начальника было видно, что он доволен прибывшим пополнением работяг, и что это сделано с учетом его предварительной заявки в УРЧ Ухтпечлага (лагпункт был передан в юрисдикцию Воркутлага в 1937 году). Начальник лагпункта, как выяснилось позже, был по специальности инженер-геолог, работавший ведущим специалистом в Донбасс, а в 1930 году его осудили по делу Промпартии на 10 лет, которые он отбывал в Ухте. Там в 1935 году его условно перевели на положение ссыльного и назначили начальником вновь строящегося лагпункта "Большая Инта".

Более того, сюда прислали со стрелками ВОХРа и группу заключенных-бытовиков. По существу, данный лагпункт представлял собой стационарную геологоразведочную экспедицию по поискам и разведке каменноугольных месторождений в бассейне р.Большая Инта.

Начальник, он же технический руководитель работ лагпункта, по имени Николай Николаевич Инкин, узнав, что я студент 3-го курса института и умею чертить, знаю многие горные породы и минералы, посадил меня за свой рабочий стол, дав в руки чертежную ручку, черную тушь, бумагу-кальку, и попросил сделать копию небольшого чертежа. Выполнив работу, я подписал текст нормальным шрифтом и передал ему с волнением чертеж, боясь неудачи. Однако начальник посмотрел своим опытным глазом и сказал: "На первый раз сойдет, ты же давно таким делом не занимался. Назначаю тебя техником-геологом по разведке углей".

Трудно представить, какое счастье мне подвалило в этом пока безвестном лагпункте "Большая Инта". Прорабом был "враг народа" Крачино Федор Петрович, бывший студент-дипломник Днепропетровского горного института, имевший, как и я, пятилетний срок заключения. Он помог мне приобрести профессиональные азы по документированию разведочных шурфов, отбору проб угля для анализов в лабораториях, по ведению записей в коллекторском журнале и т.п. Через неделю-другую я уже сносно описывал геологические разрезы глубоких (до 25-30 метров)разведочных шурфов с отбором бороздовых проб угля, Двое рабочих-проходчиков, крутя металлический ворот, медленно, с остановками спускали меня в бадье, а я выкрикивал команды "Вира", "Майна", "Стоп" и т.п.

Так мне пришлось быть первым и прямым участником разведки Интинского месторождения каменных углей, которых теперь добывают там более пяти млн. тонн в год.

По режиму и питанию техников приравнивали к горнякам и, кроме того, ежемесячно выплачивали по 5 рублей на махорку.

В начале апреля 1937 года к нам на Большую Инту приехал проверяющий специалист в лице начальника геологоразведочного отдела Усинского отделения Ухтпечлага К.Г.Войновский-Кригер, тоже из репрессированных. В 1929 году он получил десять лет лагерей как немецкий шпион, и только что был переведен по приказу ГУЛАГа в категорию вечных поселенцев Печорского региона. Он хорошо знал Н. Н. Инкина, а теперь познакомился и со мной как младшим коллегой. Геологическая документация, выполненная мной, ему понравилась, и перед отъездом он пообещал мне в будущем оказывать всяческую поддержку — ив последующем он действительно не раз спасал меня от лагерного произвола воркутинских вандалов из органов НКВД.

С маем обычно в этих широтах связано с приближение весны, хотя морозы и пурги еще бывают. Николай Николаевич Инкин, обуреваемый желанием установить "справедливые" нормы выработки на лесозаготовках (?!), стал ежедневно прихватывать меня с пилой и топором на делянку в качестве напарника, чтобы валить строевые деревья, ошкуривать их и обрубать сучья. Эта работа продолжалась по 3-4 часа каждый день. По его подсчетам выходило, что нормы на лесоповале занижены, и их надо увеличить не менее чем в два раза.

Поняв его коварные замыслы по отношению к работягам, я начал в последующие дни волынить при обработке древесины, ссылаясь на

усталость. В ответ Н. Н. Инкин говорил: "Мне 52 года, и я не жалуюсь, а тебе только двадцать, но ты распускаешь нюни". Такие доводы на меня не действовали, и я продолжал трудиться "спустя рукава", в надежде не допустить увеличения нормы лесорубам — моим товарищам по несчастью. Наконец, начальник понял мою тактику и отстранил меня от всякой работы, даже дав команду посадить в землянку-карцер. Видимо, Инкин уже не чувствовал себя заключенным и возродил в своей душе бывшего бессердечного большевика.

В карцере мне пришлось просидеть на хлебе и воде недели две, пока река Большая Инта очистилась от льда. Затем меня с двумя другими штрафниками-заключенными посадили в шнягу и под конвоем отправили в лагпункт Кочмес на реке Усе, чтобы оттуда с первыми этапными баржами отправить на Воркуту (куда, оказывается, еще в августе прошлого года предписывалось доставить меня).

Кочмес —лагпункт заключенных женщин, политических и "социально близких" (растратчицы, спекулянтки, воровки и т.п.). Там было до тысячи человек, занимающихся выращиванием капусты, репы, турнепса; были в лагпункте и лошади, молочные коровы, свинарник. Это подсобное хозяйство Воркутлага, которому начальство уделяло много внимания, исключая, естественно, политзаключенных-женщин. Представители слабого пола вкалывали здесь по 12 часов в сутки, влачили полуголодное существование и выполняли тяжелые работы, включая заготовку леса, строительство дорог, овощехранилищ и пр. Был в лагпункте также дом умалишенных, куда, кроме "иногородних", попадали и кочмесские "аборигенки".

Через дежурного охранника изолятора мне удалось узнать, что мои сообщницы по делу — Фиса Горбачева и Тамара Иванова были здесь же, но первая из них уже умерла от воспаления легких, а другая трудится счетоводом. Многие женщины пытались попасть в обычные лагпункты (где преобладали зэки-мужчины), однако эта мечта была почти не осуществима.

Наша землянка-изолятор располагалась на правом (северном) склоне долины Усы. Незаходящее солнце грело стылую землю, интенсивно таял снег, и бежали в сторону реки шумные ручьи. Усинский двухметровый лед поднимался, отрываясь от берегов, и раскалывался на глыбы, а в первых числах июня, когда вода залила всю речную долину, начался ледоход. Это означало, что скоро с Печоры придут караваны барж с невольниками и меня подсадят в трюм одной из них.

И вот помню, как б июня прибыло два каравана по две баржи с буксиром в каждом. По дощатому трапу высадили восемь женщин, а нами тремя мужиками пополнили трюм.

Этап продолжил свой путь. Течение реки Усы было быстрое, и буксиры с трудом тянули перегруженные баржи, в которых, помимо живого груза в трюмах, на полубаках были уложены штабеля различных стройматериалов, рельсы, шахтное оборудование и продовольствие.

Три месяца речной навигации использовались Воркутлагом круглосуточно и по-хозяйски, так как остальное время года этот лагерь замерзал, а в снегах, исключается возможность транспортировки тяжелых грузов.

Караван с заключенными двигался круглосуточно, в сопровождении яркого незаходящего солнца. Измученные долгим этапом заключенные, которых около месяца в Усть-Усу гнали до этого пешими по разбитому "тракту" Котлас-Ухта-Печора в условиях весенней распутицы, были молчаливыми и злыми, зная свой последний путь на земле, "где Макар телят не пасет".

Через двое суток, впереди, на правом высоком берегу Усы, появились силуэты поселка с горами угля, высокими погрузочными эстакадами лагпункта Воркута-Вом, откуда до шахты "Рудник" в 1934 году была построена узкоколейная железная дорога длиною 80 км, для вывоза оттуда добываемого зэками высококачественного угля.

Буксиры и баржи с нашим этапом пришвартовывались к деревянной стенке причала, на берегу уже стояла группа лагерного начальства, конвойная команда с собаками и грузчики. С баржей опустили деревянные трапы, по которым стали проходить прибывшие этапники со скромным скарбом в рюкзаках и сумках. Судя по гражданской одежде, прибывшие арестанты в лагерях были новичками. Речной конвой со всеми формальностями передавал заключенных стрелкам местного ВОХРа. Ритуал передачи зэков проводился на плоской поверхности пойменной террасы, покрытой яркозеленой молодой травой. Светило солнце, погода стояла теплая, а "серая" масса арестантов топтала эту зеленую благодать. В то же время на соседнем угольном складе заканчивалась разгрузка вагонов с углем, цепочку которых ожидал, пыхтя и шипя, маленький паровоз.

Начальство дало команду на погрузку группы прибывших арестантов (около 500 человек) в этот состав, который, не теряя времени, двинулся на север. К причалам подошел новый угольный поезд, ко-

торый после разгрузки также был заполнен группой заключенных, а этот последний сменялся другим и т.д., пока не отправили на север всех заключенных из прибывшего этапа. Время дорого и пристань по приему и отправке людей и грузов за время короткого лета работала круглые сутки, без выходных.

Я попал в первый состав поезда. Железнодорожный путь после оттайки снегов местами деформировался, поскольку дорога была построена на вечной мерзлоте. Поэтому поезд продвигался медленно, с частыми остановками. Так или иначе, через 4 или 5 часов показался деревянный мост через реку Воркуту, за которым на высоком берегу реки дымились трубы и угольные терриконы шахты "Рудник".

Не доезжая километра два до моста, наш состав остановился, и послышалась команда о разгрузке. Кроме живого "товара", в вагонах были привезены палатки, доски, плотничий инструмент, а также продукты, кухонная посуда и немного сухих дров. Кругом простиралась бурая водянистая тундра с мхами и лишайниками, и мы оказались пионерами освоения нового участка Заполярья, где в последующие 15 лет заключенными был построен новый Заполярный город под названием Воркута.

Глава 5

Воркута — новый оплот ГУЛАГа

Экономисты нашего времени в конце XX столетия подсчитали, что уголь Воркуты в два раза дороже, чем в Донбассе, и в три — по сравнению с Кузбассом. Если бы они сделали такие расчеты в тридцатые годы, то быстренько оказались бы в местах, где "Макар телят не пас", и воочию убедились бы, что воркутинский уголь добывать гораздо выгодней, чем, скажем. Донецкий или Карагандинский — с учетом, что шахтеры ГУЛАГа на Воркуте живут и питаются по-скотски и почти не получают зарплату (максимум 2 рубля!), и коммунальные "услуги" у них бесплатные, а вместо путевки на санаторное лече-

ние можно получить только ордер на тот свет. Лишь теперь шахтерам Воркуты выплачивают миллионную зарплату, предоставляют квартиры со всеми удобствами и даже бассейны для купания на протяжении всего года^¹.

Условия пребывания заключенных-воркутян тридцатых годов хорошо отражены в гимне узников Воркутлага тех лет:

За полярным кругом,

В стороне глухой,

Черные, как у голь,

Ночи над землей.

За полярным кругом

Счастья, друг мой, нет,

Лютой снежной вьюгой

Замело мой след.

Там, где мало солнца,

Человек угрюм,

Души без оконца,

Черные, как трюм!

Волчий голос ветра

Не дает уснуть...

Хоть бы луч рассвета.

В эту мглу и жуть!

Не зови, не мучай,

Позабудь меня

Если будет случай,

Помяни любя...

После этого гимна — уже "не убавить, не прибавить", как писал А. Твардовский. Но тем не менее руководство ГУЛАГа НКВД СССР под эгидой ЦК и политбюро ВКП(б) несколько десятилетий осуществляло политику геноцида и террора по отношению к своему народу, приучая его к адским страданиям и лишениям.

1936 год явился для Заполярной Воркуты — зарождающейся новой Всесоюзной кочегарки — переломным в превращении маленького лагпункта в гигантский объект строительной индустрии и массо-

вого истребления заключенных. При этом пути и методы были заранее продуманными и осознанными.

Вот что пришлось мне лично там увидеть и пережить.

...Ровная площадка заполярной тундры. Из угольных полувагонов поезда выгрузили партию арестантов и различных стройматериалов. После этого местное начальство из лагпункта "Рудник", проверив всех прибывших по списку и осуществив "ритуальный" шмон, распределило этап на несколько групп, в том числе на строителей, горняков, железнодорожников и ИТР — всего около тысячи заключенных из числа "врагов народа". На кострах сварили ячневую кашу с подсолнечным маслом, нарезали пайки хлеба, вскипятили чай, и изрядно проголодавшиеся зэки загрузили свои худые желудки...

Нарядчики разделили людей на бригады по 10-15 человек, назначив бригадиров (в основном из числа бытовиков), затем выдали всем лопаты, кирки, топоры и пилы (для плотников) и т.д. После этого началась установка палаток шатрового типа вместимостью по 100 человек каждая, с предварительной постройкой деревянного каркаса. Солнце там светит и греет непрерывно — ночи нет, и заключенные, измученные этапом и навалившимся на них трудом, вперемежку с отдыхом и кормежкой у костров через 2-3 суток соорудили 15 шатровых палаток с трехъярусными нарами, с печками-времянками из железных бочек, а также зону из четырех вышек для часовых и забора из горбылей, опутанную колючей проволокой. За эти дни бригада железнодорожников уложила несколько запасных путей будущей станции, и на этих путях разгружались все новые и новые поезда с этапами и грузами. Так что в какой-то мере это напоминало транспортный конвейер любой крупной социалистической стройки, осуществлявшейся в те годы силами заключенных или ссыльных на бескрайних просторах СССР.

Так в июне 1937 года был заложен первый камень города Воркуты — нового центра гулаговской империи, которая, как спрут, охватила европейскую часть России вместе с Казахстаном, Сибирью, Дальним Востоком, республиками Средней Азии и Украиной. В наши дни Воркута является самым большим в Заполярье городом России и, пожалуй, всего мира, где население составляет 200 тысяч человек, где много школ, детсадов, больниц и где есть даже музыкально-драматический театр и филиал Санкт-Петербургского горного университета. Многое построено на Воркуте, включая целый десяток современных угольных шахт, в которых добывается до 20 млн. тонн высококаче-

огненного коксующегося угля, а также завод горнорудного оборудования, даже большой аэропорт и многое другое. Но до сих пор в этом заполярном городе не установлен памятник сотням тысяч заключенных, на костях которых и возник этот город. Кстати, монументальный проект памятника, созданный Эрнстом Неизвестным десять лет назад, так и остался не реализованным уже при новом, демократическом государственном строе в России. Хочется надеяться, что этот проект памятника жертвам большевизма на Воркуте все-таки будет осуществлен.

Начиная с того времени лагпункт, являвшийся неофициальным центром т.н. "Воркутстроя" (как в газетах часто называли Воркутлаг), — "Рудник" начал утрачивать значение центра Верхне-Усинского региона. Однако он сыграл свою роль в создании Печорского угольного бассейна, и о нем надо немного рассказать...

На месте "Рудника" геологом, позже профессором А. А. Черновым в 1932 году во время маршрутной геологической сьемки были встречены в левом береговом обрыве реки Воркуты выходы пластов каменного угля. Были взяты образцы угля, изученные в последующем в Ленинграде. В результате определилась промышленная ценность воркутинских углей, а поскольку Севером — как, впрочем, и многими другими районами страны — в то время начало интересоваться НКВД, то в следующем году на Воркуту была направлена специальная геолого-разведочная экспедиция в составе заключенных инженеров-геологов и рабочих с целью разведки и пробной эксплуатации этого угольного месторождения.

Первые этапы заключенных отправлялись на Воркуту со стороны Баренцева моря через поселок Амдерма (расстояние около 250 км) по заболоченной тундре, а в 1934 году была начата транспортировка этапов с заключенными и грузов по рекам Печоре и Усе на шнягах и плоскодонных баржах; при этом завозили рельсы, вагоны и паровозы для строительства узкоколейной железной дороги от устья Воркуты до нового лагпункта "Рудник" (расстояние 80 км). В том же году заложили первую шахту по добыче каменного угля для Печорского и Северного пароходств производительностью до 300 тысяч тонн в год.

Вступившая в 1935 году в эксплуатацию железная дорога использовалась в летнее время (зимой она заносилась снегами) для транспортировки из шахты "Рудник" угля, а обратно — различного горного оборудования, строительных материалов, продовольствия и

новых групп заключенных, число которых уже составляло десятки тысяч. В лагпункте "Рудник" для зэков была построена огромная зона с запасом на грядущие годы расцвета ГУЛАГа, хорошо оборудованная защитными устройствами, создан был и поселок для начальства и ВОХРа, а также клуб, больница, дизельная электростанция и завод по ремонту шахтного оборудования.

В летнее время, при незаходящем ярком солнце и действующем транспорте, жизнь на "Руднике" била ключом, а в длинную зимнюю пору (около 8 месяцев) наступала полярная "спячка", хотя добыча угля, закладка и строительство новых шахт и поселков продолжались, приостанавливаясь лишь в дни сильных морозов и особенно пурги. Мне вспоминаются дни, когда заключенные по несколько суток не могли попасть в столовую за баландой и кашей, так что порой приходилось даже пользоваться протянутой на всем пути следования веревкой, крепко держась за нее.

Примерно в середине августа наш лагерный контингент на Воркуте пополнился новым этапом заключенных, представленных исключительно подростками в возрасте от 12 до 15 лет. Он формировался в Воронежской, Тамбовской, Курской и других центральных областях России, где органы НКВД первыми начали претворять в жизнь новый указ "великого вождя" о привлечении к суду нарушителей норм поведения в советском обществе всех провинившихся жителей страны, начиная с 12 лет.

Прибывший этап измученных пересылками и отвратительным питанием пацанов оставлял тяжелые впечатления. Малолетки смотрели на встречавших их в лагпункте зэков плачущими и одичавшими глазами, в которых выражалась надежда — скорее бы получить пайку лагерного хлеба. Сроки заключения у них составляли от трех до пяти лет — такой приговор они получили, будучи школьниками, фэзэушниками и просто уличными ребятами за мелкое хулиганство (драки между собой, бросание камней в прохожих, оскорбление учителей и т.п.), а также за мелкие кражи, включая карманные, квартирные и хищение предметов социалистической собственности (статус которой тогда определялся "священным и неприкосновенным").

Перед УРЧ^¹ лагпункта встала трудная деликатная задача: что делать с этой сворой шумливых и озлобленных пацанов, за которыми надо смотреть, которых надо воспитывать и куда-то устраивать на

работу? Все эти сложные для "гуманного" начальства задачи оказались бы трудно разрешимыми, но в УРЧ лагпункта, составленного из так называемых бытовиков или "социально близких" (воры, насильники и грабители) все было решено быстро: малолеток рассовали по баракам, где преобладали "социально-близкие" элементы, и разместили на нарах вперемежку со взрослыми рецидивистами-уголовниками, для которых тюрьма и лагерь — дом родной! Эти "бытовики" сразу же приступили к воспитательной работе по своим неписаным законам...

Через неделю-другую несовершеннолетние арестанты стали шнырять по баракам, заселенным политическими, около санчасти, у посылочного и почтового склада, у ларька с махоркой, мылом и пряниками. Там они с бритвенным лезвием в руках нападали на пожилых или физически слабых заключенных, грозили, что порежут им горло, и отбирали все мыслимое: пайки хлеба, пачки махорки и даже снимали любую, более или менее ценную нелагерную одежду (свитер, ботинки и пр.). А самое страшное: всех смазливых хлопчиков отпетые уголовники превратили в постельных "девочек", всячески развращая их и ублажая подарками, что привело к распространению среди них мужеложества — вплоть до профессиональных навыков активных и пассивных педерастов. Так из мелких хулиганов и воришек несчастные юные арестанты перевоспитались в отпетых преступников самых разных "специальностей", и для них лагерь в дальнейшем и на всю жизнь тоже стал "домом родным", выходя из которого они снова возвращались туда...

Лето 1937 года на Воркуте ознаменовалось крупномасштабным строительством на левом берегу реки Усы не только большого лагпункта, но и началом создания крупной (на миллион тонн в год) угольной шахты "Капитальная", а самое главное — заложением настоящего города с каменными жилыми домами для вольнонаемных, водопроводом, электростанцией, административными зданиями и даже театром. Естественно, роль поселка "Рудник" как центра Воркутлага к концу 1937 года сместилась на правобережный поселок шахты "Капитальная", который через год получил официальный статус поселка городского типа (пгт).

После того, как наша бригада, сравнительно молодая по возрасту, закончила обустройство зоны и шатровых двустенных (для зимнего проживания) палаток, нас перевели на закладку фундаментов для кирпичных зданий в городской черте будущего "града". Строители

сразу же столкнулись с непреодолимым препятствием, каким оказалась вечная мерзлота, залегающая на глубине до 0,3-0,7 метра от поверхности земли. Инженеры-строители из числа арестантов, знавшие специфику грунтов Заполярья, быстро нашли выход: на месте фундамента стали разжигать большие костры, и вечная мерзлота оттаивала, а талый грунт последовательно удалялся лопатами до тех пор, пока котлован не углублялся до 2,5-3 метров. Тогда котлован засыпался гравием или шлаком, на котором устанавливалось кирпичное или стеноблочное основание постройки.

В сентябре установились заморозки, сменяемые дождливой погодой. Телогрейки и ватные чуни с "броненосцами" на ногах промокали, а это приводило к простудам. У меня по ночам стали болеть суставы на руках и ногах, и боль не давала заснуть. Приходилось с третьего этажа нар спускаться на пол палатки и часами греться у железной, раскаленной докрасна печи. Таких, как я, — с ревматическими заболеваниями — появлялось все больше и больше. "Север есть север" — гласит печорская поговорка.

Как-то в ноябре пришел нарядчик с комендантом и объявил, чтобы собраться с вещами мне и еще трем молодым ребятам. У меня екнуло сердце: отбор молодых арестантов обычно указывал на отправку для более трудных работ. Предположение оправдалось — нас под конвоем вывели за зону и по снежной дороге повели на "Рудник", где шахта требовала все новые и новые пополнения. Дело в том, что добыча угля в лавах происходит в условиях вечной мерзлоты с температурой порядка 4-5 градусов мороза, а сверху по трещинам проникает вода, от которой шахтеры промокают каждую смену до нитки, так что роба сверху замерзает и делается несгибаемой. Таким образом, шахтер становится своеобразной большой сосулькой с устойчивым и длительным переохлаждением всего организма. Через три-четыре месяца такой адской работы наступает массовое заболевание скоротечной чахоткой, от которой более половины зэков уходят на тот свет или становятся туберкулезными...

Продолжая добывать матери-родине уголь, заключенный в процессе заболевания слабеет, не может выполнить норму выработки, и его лишают горняцкого питания, к тому же ругают за плохую работу и, как правило, не обращают внимания на жалобы по поводу здоровья — конец уже ясен...

В санчасти "Рудник" нас обследовал врач, ударил несколько раз пальцем по груди, посмотрел в рот, убедился, что зубы целы, потро-

гал мышцы на руках и продиктовал санитару: "Сулимов здоров, пригоден для работы в шахте забойщиком". Так меня и моих спутников из шатровой палатки определили шахтерами Заполярья, а печальные последствия работы в шахте "Рудник" для нас были очевидны. Нашу троицу сопроводили в горняцкий барак, куда в тот злосчастный день поступило еще человек сорок арестантов. Видимо, УРЧ пополняло поредевшие ряды шахтеров по причине их массового профессионального заболевания.

Соседями по нарам у меня оказались два очень интересных своими судьбами человека, с которыми я быстро подружился. Один из них -плотный, среднего роста рыжеволосый мужчина лет тридцати пяти -Янов Василий Васильевич из Курской области, идейный толстовец -начал "знакомство" с советскими лагерями с 1926 года, когда он за проповедование толстовских антигосударственных идей и вовлечение крестьян в среду толстовского братства не признающего власть антихриста, был осужден на три года заключения и помилован в 1927 году в связи с десятилетием Советской власти. Потом Янов еще два раза арестовывался, через месяц или два освобождался, пока в 1935 году, после убийства Кирова, он был основательно закреплен в тюремных застенках палачами Ягоды и осужден Тройкой НКВД к десяти годам заключения в исправительно-трудовых лагерях строгого режима. Так он оказался в Заполярной Воркуте.

Другой мой новый сотоварищ по нарам по всем биографическим признакам являлся полной противоположностью Янова. По фамилии Грюнблат Давид Моисеевич, двадцати двух лет, уроженец Германии, сын крупного банкира, который до Гитлера успел перевести свои капиталы в иностранные банки. Молодой Грюнблат не увлекался идеями капитализма своего отца, а, напротив, обучаясь в гимназии, пристрастился к коммунистическим идеям Маркса и Ленина, а когда в 1934 году Гитлер пришел к власти, он не последовал за отцом в эмиграцию в Чехословакию, а выбрал страну "свободного трудового народа" — СССР, куда и прибыл по путевке Союза коммунистической молодежи Германии в качестве политэмигранта-комсомольца. Сначала его как еврея направили из Москвы в Одессу, а оттуда по настоятельной просьбе — в г. Энгельс, в столицу тогдашней Автономной советской республики Немцев Поволжья. Там Давид Грюнблат стал активным и, конечно, идейным молодым борцом за коммунизм в Советском Союзе. Но, к сожалению, его патриотическая деятельность в пользу коммунизма продолжалась не долго. В

1935 году, будучи студентом исторического факультета Энгельсского немецкого пединститута, Грюнблат узнал, что один его новый по институту товарищ арестован органами НКВД "за контрреволюционную агитацию" — это произошло в январе 1936 года. Исходя из норм западноевропейского демократизма, он сразу же во время учебных занятий поднял шумные дебаты о незаконных действиях властей и стал призывать к проведению студенческого митинга в защиту невинно арестованного студента. Вечером того же дня Грюнблат был схвачен чекистами и препровожден в следственный подвал НКВД. Допрашивали его следователи на русском, а потом и на немецком языках и пришли к выводу, что он "разведчик", якобы посланный в Советскую страну гитлеровским гестапо для проведения подрывной контрреволюционной пропаганды. Арестованный убеждал следователей, что ради идей советского социализма он отказался от банкира-отца и его миллионного состояния, что ехал в свободную страну рабочих и крестьян, чтобы спастись от гитлеровской чумы, а в призыве студентов в защиту своего хорошего товарища не видит никакого криминала, но от него требовали признания в его антисоветской, антибольшевистской агитации... Он отказывался дать такое признание, надеясь на справедливость чекистов, и в результате по решению Особого совещания при наркоме внутренних дел СССР получил пять лет заключения в исправительно-трудовых лагерях, то есть его постигла та же участь, что и многих арестантов лагпункта "Рудник".

Мое знакомство с Яновым и Грюнблатом перешло в настоящую дружбу, и дальнейшее лагерное бытие у нас тесно переплеталось, а наши деяния во имя сохранения жизни в какой-то мере согласовывались. Василий Васильевич Янов считал любой государственный строй насилием, а поскольку шахта была государственной, то он как истый толстовец категорически отказался работать там. Сочтя его явным саботажником, ему предложили пойти санитаром в туберкулезную больницу шахтеров в надежде, что он откажется (там никто добровольно работать не соглашался). Однако ради спасения жизни людей он согласился быть санитаром. Там В. В. Янов стал самым добрым по отношению к больным туберкулезом медбратом. Но успокоение в его жизни было кратковременным. Как-то заведующий больницей из числа вольнонаемных помощников чекистов дал Василию Васильевичу и его напарнику команду вынести в морг труп человека, который еще дышал, о чем Янов и сказал начальнику. Тот

снова повторил свою команду, к тому же добавил, что часы больного сочтены, и надо освободить койку вновь доставленному туберкулезному больному. Однако Янов опять отказался выполнить это распоряжение, назвав его негуманным, что, по моему мнению, было правильным: ведь нельзя же еще живого, хотя и обреченного на смерть человека отправлять в морг. После такого демонстративного отказа санитара выполнять указания начальника больницы последний рассвирепел и немедленно отстранил его от работы с предписанием отправить в изолятор на "исправление" (это наука для всех зэков: приказы начальства надо выполнять неукоснительно).

Судьба моих новых друзей складывалась неодинаково, хотя результаты лагерного бытия оказались одни и те же. Грюнблат под влиянием толстовских идей, постоянно подбрасываемых Яновым соседу по нарам, а еще больше от реальностей большевистского рая, куда он так стремился, становился по своим убеждениям антимарксистом, противником любого государственного строя, основанного на насилии.

В шахте, с благославления медкомиссии, его заставили работать забойщиком, несмотря на тщедушный внешний вид с признаками всякого отсутствия привычки к физическому труду. Тут надо сказать, что лагерное начальство, как правило, уготавливает заключенным гуманитарного труда самые тяжелые или непривлекательные по исполнению виды работы. Например, мой хороший по Воркуте сотоварищ Македонов Адриан Владимирович, однокашник по Смоленскому пединституту известного русского поэта Александра Твардовского, литературовед и в будущем крупный ученый-геолог, несколько лет работал на "Руднике" ассенизатором, целыми днями разъезжая по лагерным выгребным ямам на двуколке-бочке, запряженной худенькой лошадкой. Таким же делом был занят известный уральский писатель С. Малахов.

Итак, Давид Грюнблат стал забойщиком угля в шахте с вечной мерзлотой, подмачиваемой подземными водами, что превращало шахтера ежедневно к концу вахты в едва двигавшегося человека-ледышку. Первые дни добывать уголь ему помогали опытные шахтеры и он почти "привык" к каторжному труду, подобно тому, как цыган приучал жить лошадь без корма (и она почти привыкла, но на двенадцатый день почему-то околела!). Месяц-полтора спустя Давид совсем ослабел и норму выработки не выполнял, так что рацион питания ему, естественно, уменьшили и круг обреченности замкнулся...

Грюнблат отказался выйти на работу один день, другой, а потом последовала законная кара — по распоряжению начальника смены его отправили в изолятор на исправление, то есть на вероятную смерть. Так что Давид не достиг "оптимального" срока работы в заполярной шахте "Рудник", составлявшего шесть среднестатистических месяцев.

У меня работа в мокрой обледенелой шахте складывалась примерно по такому же сценарию, но несколько с иными акцентами. Трудясь навалоотбойщиком, потный, мокрый и покрытый, как черт, угольной пылью, я выполнял нормы выработки (ведь я из семьи труженика-крестьянина), за что получал сносный шахтерский паек и по 10 рублей зарплаты в месяц. Однако адские условия работы привели к заболеванию фурункулезом: вся нижняя часть моего туловища покрылась сочными розоватыми гнойными нарывами, а попросту чирьями. В итоге я не вышел на очередную вахту, а через несколько дней был уже в изоляторе как злостно уклоняющийся от работы прогульщик.

В изоляторе, представлявшем собой большую полуземлянку в правобережном склоне р. Воркуты, с одноярусными нарами и железной печкой из бочки, находилось до пятидесяти арестантов, среди которых, кроме политических, были и отъявленные рецидивисты-уголовники (человек десять). В помещении — духота от испарений многих человеческих тел, месяцами не моющихся в бане. На нарах из досок-горбылей лежат соломенные матрасы без признаков других постельных принадлежностей. Слышны негромкие разговоры между арестантами, сопровождаемые грязным матом уголовников.

Меня сразу же встретили голоса людей, называвших меня по фамилии и имени — оказалось, что приветствуют мои хорошие товарищи: Янов и Грюнблат, на несколько дней опередившие меня здесь. Режим в изоляторе не отличался от обычного тюремного — с таким же отвратительным питанием, однако с большей свободой действий для заключенных. Во-первых, всех сближала в буквальном смысле этого слова, теснота, во-вторых — постоянное ощущение голода, поскольку каждый получал в день триста граммов хлеба, миску баланды и кашу в обед, не считая кипятка на завтрак и ужин. Правда, уголовникам иногда через надзирателей подбрасывали из зоны пайки хлеба и махорку, но это было скорее исключение, а не правило. Хорошо также, что нет допросов, а свободного времени достаточно, разговоры продолжаются целыми днями, да и ночами, чему не препятствует охрана.

Рецидивисты-уголовники интересовались, кто из политических арестантов может рассказывать сказки, были и целые "романы", а последние для них особенно по душе. Узнав, что Янов толстовец, они настойчиво уговаривали его "тиснуть" какой-нибудь из рассказов. Янов по своим убеждениям не мог отказать любому человеку в личной человеческой просьбе и высказывал согласие. Он начинал длинный пересказ произведений Л. Н. Толстого с таким воодушевлением, что быстро завоевывал у всех, особенно уголовников, большую симпатию. Он почти наизусть рассказал. "Воскресение", довольно подробно — "Войну и мир" и другие произведения. Узники-уголовники не только увлеченно слушали и просили продолжать рассказы, но и чистосердечно преподносили куски хлеба В. В. Янову за его стремление просветить зэков идеями великого гуманиста Льва Николаевича Толстого.

Меня, студента, также просили "тиснуть роман", и я пытался рассказать "Капитанскую дочку" Пушкина, что не осталось без внимания слушателей из преступного мира. Но такого успеха, как Янов, я не имел, хотя одну или две хлебные пайки мне все-таки в награду дали. Кстати, здесь находился и знакомый мне по Усть-Усе уголовник Пшеничный, отрубивший себе на лесоповале все пальцы левой руки, а теперь наказанный за драку в бараке.

Несмотря на внешнее благополучие и теплые компанейские отношения политзаключенных и уголовников-рецидивистов, пребывание в изоляторе медленно, но верно истощало организмы узников, и были даже случаи внезапной кончины человека во время сна: ведь громкие стоны на нарах в ночное время со временем становятся для спящих соседей обычными и особого внимания не привлекают. Только уголовники чувствуют себя физически немного крепче, благодаря передачам их друзей в лагпункте.

Наконец, в изолятор нагрянула долгожданная медкомиссия. Она бегло осмотрела арестантов-доходяг и пришла к заключению, что большинство из них пригодны для использования на легких работах. Некоторые из вытолкнутых из изолятора арестантов оказались в последующем в благоприятных условиях: они попали в ремонтные бригады, где можно немного подкармливаться, в прачечные или в бараки дневальными — последние должности в основном предоставлялись только бытовикам.

Меня направили в жилрембригаду, куда не всегда можно попасть, — это престижное подразделение лагеря. Но я кое-что понимал в ре-

монте простой печки с духовкой, в замазывании трещин на стенках и побелке комнат. Меня включили в тройку штукатуров-маляров, и у меня появились теплые объекты для ремонта: арестантские кухни и столовые, бараки и реже казармы охраны. Работали в помещениях общественного питания обычно ночью, на кухне оставался дежурный повар, который показывал, где надо заштукатурить стены или побелить потолок и т.п., а после окончания ремонта нас "от пуза" кормил кашей или отварными макаронами, которых мы съедали по целому ведру и запивали сладким чаем или компотом. Иногда посылали и в квартиры вольнонаемных для ремонта дымохода или печки-времянки. Работа оказывалась более сложной, чем на побелке, но зато интересной: мы, как заправские мастера, горячо обсуждали, почему дымит печь, почему плохо греет духовка или как перевести топку с дров на уголь и т.п.

Дела шли хорошо, наша троица поздоровела, у меня исчезли фурункулы. Но однажды после нашего ремонта печь у хозяина так задымила, что тот пожаловался прорабу с просьбой нас наказать. Так и получилось: нашу бригаду разогнали, мне предложили снова шахту, а когда я отказался в нее спускаться, это кончилось новым водворением в изолятор. Недаром в народной поговорке сказано: от сумы и тюрьмы не зарекайся!

Но тут подошла пора формировать этапы в Воркуту-Вом к июньской навигации 1938 года, и я попал в список на этапирование для работы на погрузке и разгрузке барж.

Глава 6

Массовые расстрелы на "Кирпичном заводе"

Между тем контингент заключенных из политизоляторов в лагпункте "Рудник" за навигацию лета 1937 года значительно пополнился за счет спецэтапов, прибывших из различных городов страны. Их стали размещать в отдельном бараке — вероятно, с целью отчуждения этих активных политзаключенных от остальной массы "врагов народа", представлявших основную рабочую силу Воркутлага. Однако возможность общения между разными группировками по-

литзаключенных сохранялась, поскольку зэки могли встречаться во дворе зоны, в столовой, в санчасти и т.д.

Стало известно, что узники из политизоляторов продолжают отказываться от работы, мотивируя тем, что не являются преступниками, а их преследование властями за их убеждения по законам любой страны не наказывается исправительно-трудовыми работами. Они не согласны с политикой и действиями руководства ВКП(б), и пусть их возвращают в политизоляторы.

Несмотря на неоднократные переговоры с начальством лагеря, они на работу не выходили, и тогда была найдена мера "материального воздействия" на непримиримых узников исходя из закона социализма: "Кто не работает, тот не ест". Их перевели на нормы питания отказников от работы, то есть на 300 граммов хлеба и воду с миской баланды на обед. Тогда узники из политизоляторов провели между собой трудные собеседования (собрания были запрещены) и единодушно согласились на крайнюю меру — объявить бессрочную голодовку. Так в ноябре 1937 года началась голодовка этой группы политзаключенных, насчитывающей около 500 человек.

Одновременно ими был передан начальству Воркутлага текст телеграммы в Москву на имя наркома внутренних дел Ежова с требованием возвратить их в политизоляторы по месту прежнего пребывания и только тогда будет снята голодовка.

Но печальные события начали развиваться довольно быстро. Через 8-10 суток большинство голодавших утратило силы, чтобы ходить по бараку. Затем начались обмороки, лежачее положение и даже потеря памяти. Однако умереть узникам не дали, их перевели на искусственное питание. Некоторые из числа не утративших инстинкт к сопротивлению крепко сжимали зубы, чтобы им не втыкали в рот резиновый шланг с питательной смесью. И тем не менее насильное питание продолжалось около 20 дней.

Как-то в декабре в барак пришел представитель руководства лагеря с телеграммой из Москвы, в которой извещалось, что Ежов согласился с их требованием о возвращении в политизоляторы после прекращения голодовки. Голодавшие воспрянули духом и прекратили голодовку, а с помощью врачей и диетного питания набрались сил. После этого их под усиленным конвоем отправили этапом в лагпункт "Кирпичный завод", где кустарным способом 2-3 года назад делали кирпичи, а теперь он был законсервирован. Для прибывающих туда заключенных срочно соорудили несколько многоместных

утепленных палаток. С целью обслуживания лагеря послали туда бригаду "социально близких" арестантов — из числа уголовников-рецидивистов.

Слух о создании на "Кирпичном заводе" пересыльного пункта для размещения контингента, подготавливаемого к отправке обратно в Россию в политизоляторы, распространился по всей территории Воркутлага и за его пределами. "Кирпичный завод" стал для многих тысяч "врагов народа" притягательной точкой, куда надо было попасть любыми путями. И действительно, кому из них не мечталось после заполярного холода, голода и рабского труда уехать, уйти, уползти на коленях в казенный дом с теплыми камерами, с трехразовым питанием, с ежедневными прогулками и, наконец, с библиотекой, в которой можно брать для чтения книги по истории, философии, техническим наукам и даже изучать иностранный язык! Мне лично больше всего нравилось последнее: "буду, обязательно буду заниматься английским языком — самым распространенным в мире". В этом роде мечтали многие мои соседи по нарам в затхлом от человеческих испарений и завшивленном изоляторе, в котором мы пребывали. Не теряя времени, мы попросили у охранника листки бумаги и карандаш, чтобы написать заявление начальнику Воркутлага. Таким путем человек десять арестантов выразили желание отправиться на "Кирпичный завод" с последующим этапированием на "материк" в политизоляторы.

Прошло несколько месяцев после этих идиллических мечтаний, и выяснилось наше ужасное заблуждение: придуманный чекистами миф о "Кирпичном заводе" как символе жизни оказался последним шагом в могилу.

Об этом я лично узнал в мае 1938 года, когда направлялся этапом по заснеженным шпалам узкоколейки с "Рудника" в Воркут-Вом для работы на разгрузке барж, прибывавших по реке Печоре 10-15 июня с оборудованием для строившихся угольных шахт со строительными материалами и продовольствием, а также с арестантскими этапами, которые "разгружали" не мы — зэки, а конвоиры с собаками.

В нашем пешем этапе было пятьдесят заключенных по политическим статьям, в основном с шифрами КРА, КРД, КРТД^¹, в возрасте до

40 лет, крепкого телосложения, хотя некоторые из них (включая меня) выглядели истощенными. К моему удивлению, в условиях более или менее утепленного изолятора, фурункулез на моих ногах и животе прекратился, оставив на теле круглые пятна, словно от пулевых ранений. Несмотря на пустой желудок, настроение у этапников было бодрым, поскольку они двигались на юг, где по сравнению с "Рудником" немного теплее, а кроме того, была надежда на повышение пищевого рациона для поддержания трудового уровня грузчиков, которым в условиях кратковременной речной навигации иногда приходится трудиться день и ночь, а правильнее — круглые сутки (ведь солнце там летом не заходит!).

Тундра кругом стояла белоснежная, только иногда видны были из-под снега ершистые ветки карликовой березки, которая могла пригодиться для костра в случае непредусмотренной остановки этапа (например, при внезапном налете пурги: так, на "Руднике" был случай, когда рабочий-буровик при налете пурги в конце мая заблудился и замерз в 50 метрах от буровой!).

... Яркое майское солнце, отражаясь от кристаллов снега и льда, ослепляет. Через несколько часов глаза начинают гноиться, появляются режущие боли. Это означает "куриную слепоту" — широко известную для северян болезнь глаз.

Несмотря на это, этап проходил нормально, и четыре конвоира с двумя собаками выглядели добродушными: даже винтовки у них висели в положении "на плечо". И часов через шесть или семь мы увидели впереди две постройки железнодорожной станции (на узкоколейке они тоже есть), которая зимой для арестантского этапа становится желанным приютом. Войдя в помещение, мы быстро затопили железную печь, поставили на нее ведра со льдом и снегом, чтобы сварить кашу с добавкой по кружке кипятку, а потом заснуть сном праведным.

Через окно стало видно: на улице были протянуты длинные веревки, на которых висела какая-то одежда. Присмотревшись внимательней (для чего пришлось протаить ртом ледяной узор на стекле), я увидел пиджаки, брюки, пальто и т.п., при этом с красными подтеками. "Да это же кровь!" — подумалось мне, и эта догадка подтвердилась, когда в помещение зашел сторож станции в новых ватных брюках, в теплом бушлате и валенках и без пальцев на левой руке.

Это был мой знакомый по Усть-Усе бытовик Пшеничный по кличке "Барон". Он тоже признал меня, и между нами состоялся быстрый и важный разговор. Я сразу же спросил, что за одежда висит на ве-

ревках. Пшеничный, помолчав немного, тихо сказал: "Это большая тайна, и за ее разглашение мне могут дать "вышку"...

Со слезами на глазах я стал упрашивать его, напомнил Усть-Усу, лесозаготовки. И тогда он сказал: "Здесь расстреливали врагов народа, а на веревках просушивается их одежда. Среди них были хорошие люди, но только об этом молчок! Никому ни слова!" Так я и узнал о страшном преступлении чекистов на Воркуте.

Через два месяца, после того как арестанты изолятора на "Руднике", включая и меня, писали заявления с просьбой отправить нас на "Кирпичный завод", стало известно о совершенно ином, страшном исходе этапов на лагпункт "Кирпичный завод". Очевидно, пущенный чекистами слух о политизоляторских этапах был дымовой завесой для готовящейся акции массовых расстрелов на "Кирпичном заводе", куда с радостью и надеждой этапировались лучшие представители заключенных из "врагов народа". Прибывавшие туда на смерть заключенные размещались в утепленных палатках, обеспечивались трехразовым питанием, было много обслуги из числа бытовиков. "Каиновы" слова начальника лагпункта об их майском этапе — как только в Воркуту-Вом прибудут первые пароходы, успокаивали обреченных. А в это время на лагпункт подбрасывались пулеметы, патроны, прибывали овчарки, палачи.

Из того, что мне удалось узнать из короткого разговора с Пшеничным, кровавая бойня заключенных началась во второй половине марта. В палатки заходил конвоир и, зачитывая по списку, давал команду: "Собирайтесь с вещами!". С радостью на лице вызванные на этап люди прощались с остающимися, надеясь на скорую встречу в политизоляторе. На морозном дворе собирался этап до сотни заключенных, их вещи укладывались в сани, запряженные лошадьми, окружались небольшим конвоем с собаками, конвоиры укладывали на сани какой-то груз. Затем этап растягивался по едва заметной тундровой дороге, а впереди и сзади колонны — конвоиры и санные упряжки лошадей. При удалении от лагпункта на 4-5 км на крутом изгибе тропы из саней начинали трещать пулеметы, и люди, как скошенная трава, падали на стылую землю.

Такое зверское истребление людей, вероятно, проводилось несколько дней, так как надо было снимать с убитых одежду и отвозить трупы в какое-то заранее подготовленное место с выкопанной там ямой. Палачи так устроили расстрельный процесс, что оставшиеся в живых узники лагпункта не догадывались о трагедии с ранее выве-

денными на этап их несчастными товарищами. Ведь пулеметные очереди и ружейные выстрелы производились на значительном расстоянии от "Кирпичного завода".

По словам Пшеничного, там погибло много "врагов народа", но сколько конкретно, установить очень трудно. Следы этой "мясорубки", как, впрочем, и других, подобных им операций чекистов, до сих пор сохраняются в глубокой тайне.

В этом отношении мне немного повезло, поскольку удалось получить достоверную информацию об отдельных акциях, осуществленных чекистами на Воркуте в 1938 году. Из Воркутинского отделения "Мемориал" в 1992 году я получил ксерокопию вырезок из двух номеров газеты "Заполярье", в которых приводятся официальные данные о массовых расстрелах заключенных Воркутлага в 1938 году. Оказывается, исполнение кровавых акций на Воркуте проводилось по приказу НКВД СССР старшим лейтенантом госбезопасности Кашкетиным, являвшимся в те годы помощником оперуполномоченного 3-го Отдела ГУЛАГа НКВД. Об этом, согласно газете "Заполярье", сообщил тогда сотрудник КГБ Коми АССР Вениамин Михайлович Плещуков, имея на руках копию соответствующих документов.

Вот один из таких: "Акт 1938 года марта месяца 1-го дня. Мы, нижеподписавшиеся, пом.нач. 2-го отделения 3-го Отдела ГУЛАГа НКВД лейтенант Кашкетин Е. И., нач. 3-й части Воркутинского отделения "Ухтпечлага" НКВД Никитин А. И., пом. оперуполномоченного 3-го Отдела ГУЛАГа НКВД Заправа М. П., пом. оперуполномоченного 3-го Отдела Ухтпечлага НКВД Махонин В. А., пом. оперуполномоченного 3-го Отдела "Ухтпечлага" НКВД Чечин И., пом . оперуполномоченного 3-го Отдела "Ухтпечлага" НКВД Михайлов И. Н., составили настоящий акт в том, что сего числа приведен в исполнение приговор Тройки УНКВД по Архангельской области (заседание от 29.09.37 года, от 08.10.37 года, от 20.11.37 года, от 25.12.37 года, от 27.12.37 года, протоколы №№ 15,19, 33, 37, 41, 44, 45) о расстреле ста семидесяти трех заключенных Ухтпечорских лагерей НКВД, приговоренных за вновь совершенные ими преступления в лагере: Гамой Б. И., Дорфман А. М., Казарьян Г. С., Крамаренко Г. Б., Лобанов Г. С., Мелнаис К. П., Мизев Н. Г., Мильман Г. М., Робинсон С. Г., Саджая М. С., Шульпин С. П., Брызгалов М. К., Белоусов И. Е., Геворкьян С. А., Александров С. А., и т.д." (Среди них моими знакомыми по этапам оказались Степанов В. Ф., Вираб Н. В.).

Далее в акте написано: "Все сто семьдесят три человека расстреляны и погребены. Настоящий акт составлен в 2-х экз., из коих один — в Тройку УНКВД по Архангельской области и один — в делах 3-го Отдела Ухтпечлагерей НКВД. Воркута, 2 марта 1938 года.

Исполнитель: пом.нач. 2-го отделения 3-го Отдела ГУЛАГа НКВД лейтенант госбезопасности Кашкетин. Присутствовали: Никитин, Заправа, Манохин, Чечин, Михайлов".

А вот второй документ: "Мы, нижеподписавшиеся, составили настоящий акт о приведении в исполнение приговора о расстреле нижепоименованных заключенных Воркутинского отделения Ухтпечлагерей НКВД: Л.Д-Крапоткин, С.М.Акопов, Л.Е. Аронов, С.А.Ачоян, Б.Я.Цыпкин, И.Ш.Шанердов, Е.И.Экштейн, И.С.Эльст, К.С.Яшвили, М.М.Советкина, М.В.Сорокин, В.И.Сыриков, М.М.Фродман, В.С.Флако, И.П. Псалмопевцев, И.М.Познанский, А.И.Правдило и т.д." Всего в этом списке значится 351 расстрелянный, среди которых моими знакомыми по Печорскому этапу были: М.В.Сорокин, И.С.Дейнеко, Ч.С.Ошвили, В.В.Косиор, МА.Рабинович, А.И.Гинзбург, П.А.Чернов, М.И.Ха-занов, Н.Н.Лисицин, Г.Павлова.

В конце списка значится: "Все триста пятьдесят один заключенный расстреляны и погребены. Перед приведением приговора в исполнение произвелась сверка личностей с контрольными материалами (выписки из протоколов следственного дела). Настоящий акт составлен в двух экземплярах. Исполнитель: пом. нач. 2-го отделения 3-го отдела ГУЛАГ НКВД, лейтенант госбезопасности Кашкетин, пом. оперуполномоченного 3-го отдела "Ухтпечлага" НКВД Манохин, оперуполномоченный 3-го отдела Воркутинского райлага НКВД Михайлов. Воркута-Рудник, 30 марта 1938 г.

В этом акте, который мне напоминает акты на списание овощей или спецодежды из прошлых лет, а не человеческих жизней, содержатся фамилии 17 женщин, самой молодой из которых было 25 лет, самой пожилой — 45. Среди мужчин самому старшему было 58 лет, молодому — 21 год. Всего по приказу НКВД № 00409 в "Ухтпечлаге" Кашкетиным и его командой расстреляны 2901 заключенный.

Этот кровавый цалач из числа "славных" чекистов, как и другие сотрудники НКВД, выполнявшие кровавые поручения "великого вождя", через год-два были сами поголовно уничтожены по его же велению. Кашкетина арестовали в январе 1939 года. На следствии он заявил: "Я выполнял волю ЦК ВКП(б), переданную мне лично через Ежова". Мавр сделал свое кровавое дело — и больше не требовался

сталинскому режиму... Им на смену приходили новые чекисты, участь которых, с уходом на тот свет их наркомов, также была предрешена. 8 марта 1940 года Военной коллегией Верховного суда СССР Кашкетина на основании ст. ст. 58-7, 58-8, 58-10 УК РСФСР приговорили к высшей мере наказания, и этот приговор был исполнен.

Нельзя не остановиться, хотя бы кратко, на личности этого страшного палача. Кашкетин Ефим Иосифович (настоящая его фамилия — Скоморовский) родился в 1905 году в Житомире, где закончил 4 класса гимназии, и в 1919-21 гг. служил добровольцем в Красной армии. В 1926 году он вступил в ВКП(б), а с 1927 года стал сотрудником ОГПУ, где ему, судя по имеющимся материалам в архивах КГБ, дали следующую характеристику: "Энергичен, способен, но несколько ленив... Большого самомнения, переоценка своих способностей. Хвастлив, упрям, недостаточно дисциплинирован". Однако вышестоящее начальство поставило на этом документе следующую резолюцию: "При надлежащем руководстве Кашкетин хороший работник. Недостатки его сгущены..." Хотя в 1932 году ему в санчасти после лечения выдали справку о непригодности к дальнейшей службе в органах ОГПУ: "Ввиду наличия выраженных невротических явлений и нарушения зрения в одном глазу". Однако вместо увольнения его повысили в должности до старшего оперуполномоченного. Только 6 октября 1936 года врачебная комиссия установила, что "Кашкетин Ефим Иосифович, 31 года, по состоянию здоровья признан инвалидом третьей группы", с диагнозом — шизоидный психоневроз.

Поразительно, что после такого медицинского заключения его даже перевели на работу в Московский комитет ВКП(б)! Последующая возросшая деятельность чекистских органов обусловила возвращение в ОГПУ столь "ценного" сотрудника, как Кашкетин, и его снова перевели туда на должность оперуполномоченного 3-го отдела ГУЛАГа НКВД. Важно при этом отметить, что, оказывается, был учтен "опыт Кашкетина", который он приобрел в 1934 году, выезжая в командировку на Соловки для ликвидации голодовки политзаключенных. Теперь его командировали в Воркуто-Печорский лагерь с поручением руководить оперативной группой по борьбе с троцкистами. Приказ о такой командировке, судя по номеру в документе с двумя нулями, санкционировался самим "вождем всех народов".

Действительно, палач Кашкетин преданно и жестоко выполнял порученные ему кровавые деяния. В одном из своих донесений на имя

зам. начальника 3-го отдела Ухтпечлага НКВД он писал: "Направляю Вам акт об исполнении ста семидесяти трех приговоров, сто семьдесят три выписки к акту и следственные дела. Кроме того, направляю Вам шесть выписок, как не подлежащих выполнению, включая фамилии: Дьяченко В.Л. -расстрелян ранее, Джелаида Е.И. — умер от туберкулеза, Подоров И.В. — расстрелян ранее, Заславский Б.В. — умер 5.01.37 года, Князев Г.Г. — умер 13.11.37 года, Пряхин М.П. убыл в Чибью."

Далее в донесении написано: "Никаких эксцессов или неполадок в процессе операции не было... К месту операции осужденные направлялись группами до 60 человек. Все годное лагерное обмундирование сохранено, описано, упаковано и хранится на "Кирпичном заводе".

И далее: "Чтобы не вызвать излишних кривотолков и догадок, это обмундирование целесообразно сдать "Руднику" после окончания всей операции. Заключенных на "Кирпичном заводе" настораживает тот факт, что ушедшие этапы не проходили через Усу (в тундре есть только одна дорога), а это вызывает недоумение. Через агентуру приняты меры, чтобы развеять даже самые слабые подозрения. Сейчас прошло 10-11 дней, и можно с уверенностью сказать, что настроение заключенных на "Кирпичном заводе" не внушает никаких опасений. Учитывая, что основная масса выписок еще будет привезена нами, я решил закрепить на все это время за 3-й частью место (известное Вам) проведения операций. Там расположился взвод стрелков, оснащенный станковым и легким пулеметами. Во взвод направлен политрук на постоянную работу, до времени окончания операции на "Кирпичный завод" командирован оперработник тов. Бутузов. Для агентурной работы в палатках направлено семь агентов".

Из этого донесения Кашкетина видно, как тщательно и тайно готовилась и проводилась кровавая бойня политзаключенных вплоть до специально разработанных чекистами методов дезинформации узников, подозревавших что-то неладное в судьбе отправляемых с "Кирпичного завода" этапов... И все-таки, земля, как говорится, слухами полнится — и вот даже мне удалось получить во время этапа в Воркуту-Вом довольно правдивые сведения от уголовника Пшеничного, не побоявшегося открыть строгую тайну под угрозой расстрела!

О зверином облике лейтенанта Кашкетина, этого изверга рода человеческого, мною уже сказано выше. Но такие же палачи-чекисты осуществляли свою кровавую тризну и в других, многочисленных

лагерях, тюрьмах и спецпоселениях необъятного Советского Союза. Несомненно, к таким местам относятся: Норильск, "Енисейлаг", Колыма, Магадан, Дальстрой, "Тайшетлаг", "Чулымлаг", "Карлаг", "Ветлаг" и многие другие, где чекисты, подобные Кашкетину, уничтожали тысячи и тысячи заключенных "липовыми" приговорами знаменитых "троек" и ОСО^¹, хотя те имели сроки заключения в политизоляторах и исправительно-трудовых лагерях. По мановению грозной дубины "великого вождя" в эти места направлялись органами НКВД группы кровожадных опричников XX века, которым поручалась ликвидация политзаключенных, не приговаривавшихся к высшей мере наказания. Тогда эти палачи приписывали в своих актах слова, как бы в оправдание: "За дополнительные преступления, совершенные в лагере", но никаких юридических процедур по этим "дополнительным преступлениям" не было и в помине.

Вспоминая 1938 год, становится страшно за преступления по уничтожению безвинных арестантов нашей страны органами НКВД, осуществлявшиеся по указаниям ЦК ВКП(б) и лично Сталина.

Возвращаясь к арестантскому этапу, который двигался по маршруту "Рудник" — Воркута-Вом, отмечу, что наш этап после стоянки "Кирпичный завод", где накануне произошло страшное кровавое побоище, двинулся дальше. Погода вроде бы благоприятствовала нам: солнце светило во все глаза, но от него этапники, кроме конвоиров (у них были темные очки), заболели куриной слепотой. Часа через четыре-пять мы достигли станции Змейка, где появились первые чахлые березки — предвестники приближавшейся зоны лесотундры. У заключенных она ассоциируется с зеленым югом: ведь на Воркуте, кроме карликовой березки и коричневого мха, ничего не растет.

На следующей, безымянной стоянке конвоиры дали команду на ночлег, и заключенные после растопки печи, варки еды и развешивания портянок для сушки прикорнули на нарах и быстро заснули, хотя полярный день продолжался до самого утра. Следующий и последний отрезок пути не отличался от двух предыдущих, если не считать заметного увеличения зарослей березняка и усиления солнечного блеска в воспаленных глазах.

Впереди появились деревянные постройки лагпункта и пристани Воркута-Вом, где нас ожидал надоевший всем "шмон" и барак с двухэтажными нарами из березовых жердей. Заключенным устроили баню с

вошебойкой, выдали рукавицы, кирзовые ботинки, спецодежду б/у. Это делалось в порядке подготовки к погрузо-разгрузочным работам, поскольку вода на Усе поднялась на 5-6 метров выше летнего уровня, а лед потрескался и вспучился — вот-вот мог начаться весенний ледоход...

В июне снег в лагпункте на солнечной стороне растаял, и только с северной стороны бараков лежали почерневшие сугробы, но такие сугробы могут сохраняться до июля. На пристани были приведены в порядок угольные эстакады, причальные стенки и подъездные пути узкоколейки. А когда начался бурный северный ледоход, 10 июня в Воркута-Вом прибыл первый караван барж с заключенными и за ним второй — с различными грузами. Короткая усинская навигация началась, наращивая изо дня в день темпы погрузки на баржи каменного угля и разгрузки шахтного оборудования и строительных материалов (включая целые горы колючей проволоки).

Страна, выполняя ненасытные аппетиты ГУЛАГа с заметным ущербом для густонаселенных областей, выделяла огромные материальные и людские ресурсы, чтобы создать в суровой и безлюдной тундре крупные шахты и населенные пункты для сотен и сотен тысяч заключенных. Этапы с ними беспрерывно отправлялись из тюрем в товарных вагонах, в трюмах барж и пароходов, а также пешими колоннами.

Таким образом, лето 1938 года прошло у меня в интенсивном труде на благо Советской родины и ГУЛАГа. В конце августа начались заморозки, на реке Усе появились первые льдинки, а к концу сентября крепкий торосистый ледяной покров сковал реку до следующего июня. Основная масса арестантов-грузчиков отправилась обратно на свои постоянные базы.

На "Рудник" нас возвращали по узкоколейке, погрузив в полувагоны для перевозки угля. На станции "Кирпичный завод" была остановка, конвой разрешил зэкам оправку, и я увидел то место, где на веревках в мае висела в беспорядке одежда расстрелянных политзаключенных. Там теперь ничего не было, следы кровавого преступления чекистов полностью устранили.

Заключенные Воркуты, оказывается, почти ничего не знали, во всяком случае, в нашем угольном полувагоне никто не сказал об этом ни слова. У меня было желание поговорить на эту тему, но мысль о возможных стукачах в этапе остановила мое намерение.

Поезд между тем продвигался на север, и часа через четыре впереди показалась родная Воркута с ее зонами, сторожевыми вышками и бараками.

Глава 7

Путь в геологию через Больше-Земельскую тундру

В СССР была принята в 1936 году самая демократическая конституция в мире, заканчивалось строительство социализма в одной стране, народ бурно выражал свою горячую любовь и преданность "гениальному вождю всех народов". Ну, а те, которые не выражали своих горячих симпатий, быстро попадали в тюрьмы, где верные делу "великого вождя" опричники, то-бишь чекисты, выбивали критиков "признания" как от врагов народа, отправляя их затем тысячами тысяч в пересыльные тюрьмы, а оттуда — с учетом профессии, возраста и статьи Уголовного кодекса — в "места не столь удаленные" и неблизкие, на строительство крупных соцгородов, каналов, железных дорог, промышленных комбинатов и новых зон ГУЛАГа.

Так в системе Воркутлага появился неожиданно новый объект для проявления арестантского "энтузиазма", представленный бескрайними просторами Больше-Земельской тундры...

Оленеводы-ненцы как-то нашли на берегу Баренцева моря в районе Хайпудырской губы камень, пропитанный нефтью и кусочки каменного угля. Эти образцы вместе с письмом они отправили по рекомендации райкома партии в Москву, но не в Комитет по делам геологии и полезных ископаемых, а в ГУЛАГ НКВД, который незамедлительно отреагировал на письмо, дав соответствующую команду по административной линии Воркутлагу, минуя местные власти Коми АССР.

Руководители ГУЛАГа начертали на письме следующую резолюцию: "Начальнику Воркутлага — организовать и направить в Больше-Земельскую тундру геолого-поисковый отряд". На основании данного документа, приобревщего распорядительное значение, в Геолотделе собрались начальники отдельных групп и отрядов, которые под руководством К. Г. Войновского-Кригер приступили к конкретным действиям по его осуществлению. В первую очередь был решен вопрос о начальнике поискового отряда и составе исполнителей, затем о путях транспортировки в район работ, об оснащении отряда полевым снаряжением и продуктами питания и т.п. По согласованию с руководством лагеря начальником Хайпудырского геолого-поискового отряда назначили молодого инженера-геолога, вы-

пускника Свердловского горного института, члена ВКП(б) Шмелева Николая Васильевича и поручили ему провести весь комплекс организационных и подготовительных работ. Через несколько дней мне сказали, что по представлению К. Г. Войновского меня назначили помощником начальника отряда по проведению маршрутных геологических исследований. Так началась в моей лагерной жизни принципиально новая обстановка, с почти вольными бесконвойными переездами, переходами, плаваниями и даже перелетами из одного района Заполярья в другой, со многими встречами и т.п.

Николай Васильевич Шмелев, чувствуя навалившуюся на него ответственность за выполнение государственного задания, весь первый квартал 1939 года занимался составлением при участии планового отдела Воркутлага проекта и сметы экспедиционных расходов, получением от начальства различных распоряжений и циркуляров начальникам многих лагпунктов по пути следования отряда, на получение палаток, спальных мешков, кухонной посуды, спецодежды, средств транспортировки и наконец рабочей силы из числа благонадежных заключенных.

Мне он поручил отыскать и прочитать все геологические и географические материалы, опубликованные и в рукописи, которые имелись в фондах геолотдела. С большой радостью я занялся этой работой, и к апрелю у меня на столе оказалась целая папка с выписками и конспектами прореферированных источников информации. К сожалению, это были в основном сведения о природных условиях, животном мире, климате и этнографии ненецкого населения тундры, а интересующих нас данных по геологическому строению и полезным ископаемым региона почти не было. Вероятно, геологи посещали редко эту обширную и труднопроходимую территорию, а центральную ее часть вообще никто из них не обследовал. Причиной является, по-видимому, повсеместная закрытость тундры болотами, мхами, кочками, а главное — слоем молодых по возрасту (позднечетвертичные) песчано-глинистых отложений, перекрывающих собой более древние породы мезозоя и палеозоя, с которыми могут ассоциироваться залежи угля, нефти и других полезных ископаемых. Так что нам в Больше-Земельской тундре местами придется иметь дело с "белыми пятнами", куда не ступала нога геолога. Кроме того, я установил, что для этого региона пока нет средне- и мелкомасштабных топографических карт, и данная работа сейчас проводится силами топоотрядов Наркомзема страны.

О своей работе я еженедельно рассказывал Шмелеву, который

спокойно выслушивал и говорил, что задание выполнять все равно надо и мы при любых неблагоприятных условиях сделаем полезное дело для нашей Родины.

В начале апреля Н.В.Шмелев предупредил меня о предстоящем в ближайшие дни перелете из Воркуты в Усть-Усу, где отряд проведет основные организационные работы с получением полевого снаряжения и частично — по кадрам.

4 апреля Н.В. Шмелева и меня усадили в сани, запряженные двумя лошадьми, и, погрузив наши рюкзаки и подсумки, мы выехали с возчиком (без конвоиров и собак (!)) по санной дороге на юг, в Усть-Воркуту. Стояла морозная солнечная погода, без ветра и снегопада, лошади бодро бежали по накатанной дороге, и мы, сделав одну остановку для подкормки и отдыха коней, на другой день были у цели.

На речном льду Усы стояли две сизокрылые птицы-бипланы, в которых я, бывший курсант авиашколы, сразу узнал самолеты типа разведчика Р-5; один из них предназначался для нас.

6 апреля идем на посадку в самолет. Авиатехник и пилот несколько раз дернули бичевку с петлей, наброшенной на одну из лопастей пропеллера. Мотор взревел, и пилит дал команду влезать через кабину в фюзеляж самолета, что мы и сделали. Там лежали два овчинных тулупа, одев которые мы легли на пол, ногами к хвостовому оперению. Биплан задрожал от бешеного вращения пропеллера, после небольшого разбега, как бы подпрыгнув, оторвался от льда и начал набирать высоту. Несмотря на тулупы, в которые мы были упакованы, страшный холод пронизывал все тело до самых костей, особенно мерзли ноги, хотя и обутые в настоящие валенки. Я что-то кричал бортмеханику, сидящему во второй кабине, но он ничего не слышал и только улыбался. Посмотрев в оконце на Божий свет, вижу внизу бесконечную снежную равнину, прорезанную извилистой ледяной лентой долины реки Усы, а наверху — холодное чистое небо без единого облачка.

Часа через три самолет приземлился на снежном аэродроме Усть-Усы, пролетев расстояние около 500 км. Я так окоченел от холода, что не мог самостоятельно выбраться из кабины, и потребовалась помощь авиатехника. Через два дня у меня проявились следы простуды в виде сочных розовых болячек на губах. Мой начальник получил в полете такую же простуду, хотя на ногах у него были теплые унты из собачьего меха.

Весна в Усть-Усе набирала темпы. Снег интенсивно таял, шумно

журчали ручьи, на проталинах прямо на глазах пробивалась трава, лед на реке потрескался, а меженный уровень воды в Печоре поднялся на 5-6 метров. Числа 15 мая ожидался ледоход.

Николай Васильевич развернул активную деятельность в УРЧ, в отделе снабжения, на вещевом складе, и заявки — благодаря государственному значению нашей экспедиции (так было написано в распоряжениях и заявках) — выполнялись без промедления. Начальник подобрал из контингента заключенных-бытовиков завхоза Агафонова и маршрутного рабочего Чернышева. Теперь наш отряд из четырех человек приступил к получению на складах и упаковке всего необходимого для полевых экспедиционных работ, включая четыре брезентовые палатки с тентами, 12 вьючных сум, спецодежду х/б и брезентовую, кожаные сапоги, накомарники, рукавицы, плащи, продовольствие (сухари, мука, галеты, рыбные и мясные консервы, сахар, соль и т.д.), а также многие геологические приборы и материалы, включая горные компасы, бинокли, геологические молотки, лупы, мешочки и оберточную бумагу, полевые блокноты, канцпринадлежности, аптечку, вьючные ящики и седла для лошадей и другие предметы, необходимые для длительной экспедиции в безлюдных местах. Экипировка в основном была закончена, и Н. В. Шмелев оформил под свою личную ответственность на заключенных членов экспедиции годовые пропуска. Мы вывезли заблаговременно свое снаряжение на пристань и, продолжая жить в зоне лагпункта, нетерпеливо ждали прихода речного парохода.

16 июня 1938 года из верховьев Печоры на пристань Усть-Усы пришвартовался пароход "Советская республика". Это был старенький и обветшалый, построенный на Сормовском заводе еще в 1894 году, двухпалубный, колесный с паровым двигателем, но тем не менее один из лучших в то время пассажирских судов Печорского пароходства. Посадка пассажиров на него (их, кстати, было немного) и погрузка разных грузов была проведена за 30-40 минут, и, поскольку расписание движения судов еще не было утверждено, капитан дал команду "Отдать чалки". Механик нажал на рычаг, пароход дал гудок, и мы отплыли вниз по великой северной реке России в Нарьян-Мар. Два года назад оттуда тысячный этап с голодными и замерзающими от холода заключенными в промерзших баржах направлялся вверх по этой реке до Усть-Усы.

Таким образом, первый круг моей лагерной жизни как бы замкнул-

ся, хотя впереди было еще много печальных и радостных событий в условиях суровых северных и сибирских земель...

Плыть на пароходе, даже в каюте третьего класса — одно удовольствие: ни конвоиров, ни собак, ни предупреждения -"Стреляю на поражение", ни досчатых нар. Ты спишь на нормальной постели с простынями, подушкой и одеялом, с окном без железных решеток, можешь съесть банку рыбных или мясных консервов, попить душистого сладкого чая и, если захочешь, — вздремнуть после обеда. Ведь это для заключенного сказочное бытие, которое недоступно даже для многих вольных граждан СССР, особенно для колхозников, находившихся в те годы на положении крепостных крестьян 60-х годов прошлого столетия.

Н. В. Шмелев, проживавший в каюте-люкс, по три раза в день посещал нас, особенно после остановок на пристанях, спрашивал о нашем настроении, а в душе, вероятно, думал, что хорошо видеть в наличии вверенных ему зэков.

Оставаясь в основном втроем, мы очень хорошо познакомились друг с другом, поскольку впереди нас ожидала совместная работа у "черта на куличках", где необходима взаимовыручка при чрезвычайных обстоятельствах. Завхоз отряда Петр Агафонович Агафонов — сорока лет, из Ленинграда, зав. складом товарной базы, получил восемь лет заключения за растрату материальных ценностей. Вася Чернышев, 23 лет— жулик-карманник, сидит второй раз, осужден на пять лет лагерей общего режима. Ну и я, конечно, так же, как и они, рассказывал о своей судьбе.

Печора в это время года, в условиях бурного половодья разлилась в ширину на два-три десятка километров. При ярком сиянии незаходящего июньского солнца хотелось мечтать и думать о том, что скоро срок заключения кончится, а может быть, и освободят досрочно — и тогда жизнь станет счастливей и содержательней, чем теперь. Эти мечты в условиях круглосуточного дня так увлекли, что я и не заметил, как наш пароход, проплыв до тысячи километров водного пути и миновав десяток поселков и деревень, оказался около города Нарьян-Мара — конечного пункта нашего речного пути.

Наш начальник, оставшись довольным, что мы не убежали с парохода и все здоровы (ведь он отвечал за нас головой), дал команду к выгрузке снаряжения, и мы заблаговременно перенесли весь багаж к выходу. Пароход дал гудок, пришвартовался к пристани, и за полчаса мы вынесли все имущество, свалили его на песчаном берегу — в

ожидании оказии для отправки на базу. Н.В.Шмелев, ушедший за оказией, вернулся на пристань не скоро, но с четким распорядком дальнейших действий. Оказывается, мы будем временно (пока не отправимся в маршрут) базироваться в рыбхозе НКВД, знакомом мне по морскому этапу 1936 года.

Вскоре к берегу причалила большая шняга с двумя парами весел, которыми гребли арестанты. Мы загрузили ее снаряжением, сели сами и поплыли по Печорской губе на север. Впереди показался остров с лагпунктом, опоясанным колючей проволокой с четырьмя сторожевыми вышками по углам.

Ну, а дальше совсем знакомая обстановка: зона, бараки, нары, общий лагерный режим. Однако нас не тревожили нарядчик и уголовники, пока мы проживали в отдельной угловой комнате барака, в которой обычно живет бригадир или комендант. Н.В.Шмелев сказал мне, что берет из рыбхоза еще двух заключенных: ненца-проводника и коми — в качестве конюха, так как отряду придается шесть вьючных лошадей для перевозки снаряжения и проведения геологических маршрутов. После этого, переплыв на берег около города, в небольшой поселок, нас препроводили к конюшне для выбора лошадей, согласно официальному распоряжению окрисполкома. Лошади были не очень худыми, хотя весенняя бескормица не обошла их. Конюх отряда по фамилии Шахтаров осмотрел ноги, зубы, холки, животы коней и отобрал шесть из них. Шмелеву кони понравились, только в отношении одной кобылы он осторожно намекнул, что она подозрительно толстая. В ответ бригадир конюшни успокоил; жеребенок у нее будет не ранее чем через четыре месяца (а арендовали лошадей на три месяца).

Теперь осталась главная проблема, о которой я и не догадывался. Оказывается, наш отряд должен разделиться на две группы — морскую, которая поплывет по Баренцеву морю до Хайпудырской губы на парусно-моторном боте "Белащелья" с целью транспортировки основного груза (только муки и овса будет около пяти тонн), а второй— сухопутный, на лошадях, который пройдет по линии Нарьян-Мар — озеро Колваты с запада на восток через центральную часть Больше-Земельской тундры (расстояние около 500 км) и будет проводить по пути следования геологические и геоморфологические наблюдения. Оба отряда должны встретиться на реке Колвавис примерно через месяц после выезда (отплытия) из Нарьян-Мара. В конце нашего конфиденциального разговора мне стала известна главная

новость: начальником морской группы будет он — инженер-геолог Н. В. Шмелев, а начальником сухопутной — техник-геолог Сулимов И. Н. Для меня это был настоящий нонсенс. Все, что угодно, но не думалось, чтобы меня — совсем юнца по возрасту и по знаниям — отправят в самостоятельный геолого-геоморфологический маршрут по труднопроходимой и почти безлюдной тундре. Все это я высказал Шмелеву, но он коротко заявил, что все нюансы нашей экспедиции были решены еще на~ Воркуте в кругу руководителей геолотдела и теперь обсуждению не подлежат!

Мне деваться теперь было некуда — надо подчиняться. Кроме того, стало ясно, что моими спутниками в путешествии по болотам и холмам Больше-Земельской тундры будут Хатанзейский — проводник и Шахтаров — конюх.

Перед расставанием Николай Васильевич передал мне под расписку топографическую карту-схему, горный компас, карманные часы, зарплату за два месяца: мне — 30 рублей, Хатанзейскому и Шахтарову — по 15. Затем после короткого размышления он вручил мне двуствольное ружье с 50 патронами и сказал: "Может, пригодится в случае ЧП — для охоты на уток, гусей и диких оленей, которых летом в тундре предостаточно..." По его глазам было видно, что из числа пяти заключенных он доверяет мне больше всех; ведь остальных спутников он совершенно не знал, кроме их анкетных данных. Уверенность во мне, вероятно, появилась у него еще на "Руднике" в результате деловых встреч с начальником геолотдела К. Г. Войновским. Морской бот "Белащелья", готовый к отплытию, стоял на якоре около берега. После дележки полевого снаряжения по отрядам бот загрузили мукой, овсом, продуктами в ящиках и мешках, кирками, лопатами. Николай Васильевич в купе с завхозом Агафоновым и рабочим Чернышевым простились с нами и перебрались на палубу бота, капитан которого запустил дизель и дал свисток. И маленькое суденышко, отойдя от берега, медленно двинулось на север по Печорской губе, к Баренцеву морю. Это произошло 6 июля 1939 года.

Наш отряд в составе Хатанзейского, Шахтарова и меня упаковал снаряжение, палатки, продукты, овес во вьючные сумы и ящики, после чего мы оседлали лошадей, трех из них загрузили огромными вьюками с добавкой двух мешков овса и жестяной печки, а на остальных трех конях в седлах устроились сами.

Так скромно, без прощальных рюмок и объятий разъехались два

геолого-поисковых отряда, которых впереди ожидало много трудностей, приключений, достойных последующего описания.

Посоветовавшись с Хатанзейским, мы тронулись на северо-восток, минуя Нарьян-Мар — небольшой городок с деревянными двухэтажными домами, клубом, окружкомом ВКП(б), тюрьмой и кафе-рестораном. Город расположен на плоской кочковатой тундре на правом берегу р.Печоры и издавна считался пристанищем рыбаков и мореходов, а теперь к этому добавился пересыльный пункт и рыбхоз ГУЛАГа НКВД, через которые каждое лето проходят десятки морских этапов с тысячами заключенных.

Наш караван, однако, так и не удалился от города: с перегруженных разным скарбом лошадей беспрестанно сваливались вьючные сумы и ящики, кони спотыкались — и пришлось остановиться, чтобы подумать: как быть дальше? У ручья мы поставили палатку, сварили на костре суп из горохово-мясных консервов, поели, после чего решили сделать ночевку... Хатанзейский и Шахтаров, которые знали друг друга по рыбхозу, получив от меня по 15 рублей, попросились сходить в город, чтобы купить килограмм копченой колбасы и две бутылки спирта — для медицинских целей. Я согласился, отдав при этом свои 30 рублей, полученных от Шмелева. Часа через полтора мои спутники возвратились с радостными лицами и заявили, что израсходовали все деньги, купив в магазине моряков два литра спирта и два килограмма колбасы твердого копчения. Такой покупки я даже испугался (как бы чего не вышло, подумалось мне!), но и обрадовался, поскольку ни разу в жизни не пробовал таких деликатесов. Чтобы не появился соблазн выпить и закусить, пришлось спрятать покупки во вьючный ящик и закрыть его на замок.

Мы залезли в спальные мешки из оленьего меха и договорились встать часов в шесть. Быстро заснули, хотя день продолжался, солнце светило с севера, касаясь нижним краем горизонта (ведь в Заполярье наступил непрерывный трехмесячный день). Проснувшись через 5-6 часов и посмотрев на часы, я увидел солнце на востоке — значит, наступило утро, и следует будить своих сотоварищей. Утренние дела, включая умывание, укладку спальных мешков, приготовление завтрака (обязанности я возложил на Шахтарова) и собственно еда заняли не более часа.

По совету проводника Шахтарова наш караван из шести вьючных лошадей, попарно привязанных за хвосты, двинулся на юго-восток 45° в надежде добраться до деревни Харитонове (порядка 30 км), где

и провести "ночевку". Миновав низкорослый березово-хвойный лесок, мы вступили в обширную полосу сыпучих песков с отдельными слабо выраженными в рельефе барханами. Небо нахмурилось, и мириады комаров облепили людей и лошадей нашего каравана. Травы по пути следования почти не было видно, а значит, подножного корма для лошадей нет. Мы двигались медленно, лошади заметно устали, да и мы тоже...

Впереди показалась р. Куя, на высоком правом берегу которой мы и сделали остановку. Накрапывал мелкий холодный дождь, и мы, осуществив быстренько все дела, связанные с ночлегом, расположились в палатке на ужин... Было ясно, что первый день нашего путешествия надо отметить — и на брезентовом полу палатки появилась бутылка спирта. После первой порции — по 30 граммов (мы пили из алюминиевых кружек) — я объявил о режиме последующей работы: подъем в 6.00, маршрутный переход продолжительностью по 10-12 часов, с 5-8-ю остановками по полчаса для осмотра и описания геологических точек (обнажения, ямы у вывороченных с корнем деревьев, дюны и т.п.), остановка на ночлег в 19.00-20.00. Маршруты проводятся ежедневно, а для дней отдыха отводится дождливая погода. Кроме того, мы твердо договорились об обязанностях в работе и в быту каждого из нас.

После деловой беседы за ужином у Хатанзейского появилась идея выпить еще по кружке за наше знакомство, чтобы каждый рассказал о себе. Мне так хотелось поговорить на эту тему: ведь я абсолютно ничего не знал о жизни своих спутников. Осушив кружки и запив холодной водой, я первым начал рассказывать о себе: где родился, где учился, где арестован и осужден, вот и вся моя биография, так как сознательная жизнь у меня только началась. Затем Шахтаров предложил тост за дружбу и взаимовыручку, и мы с удовольствием выпили, закусив колбасой твердого копчения. Тогда Иван Иванович Шахтаров поведал о своей жизни. Родился в Ижемском районе Коми АССР в 1901 году в крестьянской семье-коми, окончил семилетку, затем бухгалтерские курсы в Сыктывкаре, в 1931 году вступил в члены ВКП(б), после чего был назначен бухгалтером большого колхоза, находился на хорошем счету у начальства — и его избрали секретарем колхозной партячейки; с такими двойными обязанностями бухгалтера и партийного секретаря он справлялся два года, но затем черт попутал — и вместе с председателем колхоза реализовал за наличные деньги 25 голов свиней и столько же овец, а вырученные

деньги не сдали в кассу. Потом последовал арест, обвинение в растрате, суд и срок заключения на семь лет, из которых он уже отсидел в рыбхозе два года. Когда я спросил: какая сумма растраты определена следователем, Шахтаров ответил, что небольшая — около 80 тысяч рублей. Правда, мне эта цифра показалась огромной (исходя из того, что моя стипендия в 1935 году составляла всего 45 рублей!). Таков был бытовик Шахтаров.

Очередь в "исповеди" подошла к Николаю Ивановичу Хатанзейскому, который после очередного тоста на прекрасном русском языке начал со слов благодарности русским за бескорыстную помощь в приобщении его, представителя малого и отсталого северного народа, к культуре и знаниям, к цивилизации народов Европы и России. Затем он много говорил о своей жизни: родился в семье пастуха-ненца в 1901 году на оленьем стойбище в Болыие-Земельской тундре; когда исполнилось 11 лет, его родители умерли от тифа, и он воспитывался в чуме зажиточного оленевода, который растил его как родного сына: обучил русскому языку и грамоте, доставал ему разные школьные учебники для самостоятельных занятий. С помощью приемного отца мальчик Хатанзейский успешно овладевал знаниями, но не отказывался от тяжелого труда пастуха-оленевода. Шли годы, он стал весьма грамотным и образованным для своего народа человеком. Когда в окружных организациях Ненецкого округа потребовались национальные кадры, Колю Хатанзейского одним из первых направили на учебу в Институт народов Севера в Ленинград. В 1932 году он успешно заканчивает юридическое отделение этого института, возвращается на родину в Нарьян-Мар, где его назначают сначала рядовым судьей города, а затем председателем Окружного суда. Спустя год или два из тундры привезли около 20 арестованных оленеводов-ненцев, среди них оказался и приемный отец Хатанзейского, которого он чтил как самого дорогого ему человека. Следователи "состряпали" оленеводам "липовые обвинения" в антисоветской деятельности — ведь они были раскулаченными, и дела с обвинительными заключениями направили в Окружной суд.

Арестованные ненцы ждали суда неделю-другую — и вдруг как-то ночью их вызвали с вещами на выход, а когда они оказались за воротами тюрьмы, там ожидали два десятка ездовых нарт, запряженных быстроногими оленями. Среди ожидавших арестантов находился и сам председатель Окружного суда. Все они быстро сели на нарты и умчались в белесую от снега и северного сияния бескрайнюю тунд-

ру... Оказывается, Хатанзейский, воспользовавшись командировкой начальника окрНКВД и начальника тюрьмы, лично подписал постановление об освобождении оленеводов из-под стражи в связи с недосказанностью состава преступления. Замначальника тюрьмы — ненец по национальности немедленно выполнил постановление Окружного суда, а когда покинувшие ворота тюрьмы арестанты исчезли с горизонта, он стал звонить по всем вышестоящим инстанциям, но было уже поздно...

Я был восхищен исповедью Хатанзейского и сразу спросил: "Ну, а что произошло потом?" Хатанзейский продолжил: через три часа их олений кортеж был уже в стойбище оленеводов в ста километрах от Нарьян-Мара, куда чекистам не добраться и за неделю. В чумах оленеводов их встретили как дорогих гостей, а самого судью объявили героем ненецкого народа. Через несколько суток все освобожденные из тюрьмы были "распределены" поодиночке в разные чумы оленеводов на правах членов семьи или близких родственников — и все последующие попытки НКВД поймать их оказывались безуспешными. Только по доносу одного сексота Хатанзейский весной 1935 года был схвачен в деревне Колва, куда он тайно приезжал на оленях для встречи с женой и детьми. Привезли его в Нарьян-Марскую тюрьму уже в качестве обвиняемого. Следователь и прокурор потребовали за совершенное им тяжкое преступление приговорить к восьми годам заключения, однако суд, учитывая некоторые смягчающие обстоятельства, определил Хатанзейскому — бывшему Председателю Окружного суда — пять лет, из которых он отсидел уже два года.

После таких интересных событий, рассказанных Николаем Ивановичем, наша троица еще раз чокнулась кружками за дружбу, а затем Хатанзейский, немного опьянев, сказал: "Боюсь, что НКВД добьется пересмотра моего дела — и новый суд может вынести приговор на полную катушку". Я пытался не согласиться с его опасениями, но он сказал: "Прежний приговор оказался очень мягким, а по теперешним временам они его обязательно исправят, — и чтобы этого не произошло, надо исчезнуть из их поля зрения..."

За палаткой шел дождь, лошади сгрудились плотнее друг к другу, а трое заключенных путников, подогретые тостами, горячо обсуждали радости и горести своего теперешнего бытия. Шахтаров тоже высказал мнение, что его дело не окончено и некоторые его "приятели" добиваются пересмотра приговора. Только я продолжал считать себя невиновным и ждал освобождения из лагеря. Юрист Хатанзейс-

кий назвал меня наивным ребенком, который скоро повзрослеет и тогда поймет, что к чему...

К утру дождь прекратился, выглянуло солнце, ветерок подсушил палатку, седла и другую хозяйственную утварь, лежавшую под открытым небом. Мы поднялись в 6 часов, позавтракали, уложили все вещи в сумы, но прежде чем седлать лошадей, дали им по 2-килограммовой банке овса, поскольку подножной травы почти не было. Посоветовавшись с проводником, я взял по компасу направление прямо на восток, вдоль плосковерхого пологого песчаного холма (по-ненецки — мусюра). Юго-западный склон мусюра, обращенный в сторону р. Печоры, очень пологий и порос мелколесьем, а восточный высотою около 15 метров — крутой.

Впереди по всему горизонту простиралась однообразная песчаная равнина с контрастными следами, как в пустыне, ветровой деятельности. Мы проходили настоящие дюны, пылящие тонкозернистым песком даже при слабом дуновении ветра. Склоны дюн были испещрены мелкой песчаной ветровой рябью. Местами наблюдались "омертвевшие" и покрытые дерном курганы, изрытые на склонах узкими промоинами типа оврагов — по местному их называют "яреями". На фоне бескрайних песчаных пространств хотелось сравнить этот пейзаж с пустыней, однако тучи комаров и мошки, с бурыми торфяниками в водянистых западинах быстро возвращали нас к заполярной действительности.

Далее, километров через 7-8, мы встретили своеобразное кладбище хвойного леса, от которого остались лишь полуистлевшие пни, почти засыпанные песком. По словам проводника, на этом месте лет 50 назад рос настоящий хвойный подлесок. При остановке для геологических наблюдений я записал:

"Перед нами видна долина р. Куй, и заметно возросла роль водной эрозии, на пологих склонах появились ручьи с небольшими журчащими после дождя водотоками. Куя ниже деревни Харитонове имеет широкую — до 5 км пойменную долину с 3-4-мя аккумулятивными террасами, вторая и третья надпойменные террасы высотой около 8-9 метров поросли кустарниками, а первая надпойменная покрыта мелким еловым лесом, перемежаемым небольшими заболоченными старицами. В пункте, где я вел наблюдения, р. Куя довольно полноводна, и по ней можно в начале лета плавать на карбасах и плоскодонных шнягах.

В одном километре ниже по реке в левом подмываемом водой берегу с обрывистым склоном высотою до 15 м была обнажена толща песков желтовато-серых, мелкозернистых, полимиктового состава с редкой мелкой, хоро-

шо скатанной галькой; пески перекрыты сверху делювиальными суглинками желтовато-бурыми, пылеватыми — 0,4 м».

Подобные описания мне приходилось проводить на 6-10 точках в день, и это описание я привел в качестве примера моей работы техника-геолога.

Деревня Харитонове была последним населенным пунктом на пути нашего марафонского перехода по просторам тундры. Свое название деревня получила от фамилии первого жителя Харитона, переселившегося сюда лет 25 тому назад. Теперь в деревне было четыре избы (по-местному — керки), в которых проживало около 30 человек, связанных родственными отношениями. Жители встретили нас очень добродушно, и не успели мы войти в керку, как сразу были приглашены за стол со словами: "Бур-морт, пукси чай-ю", что означает: "Добрый человек, садись пить чай". К столу были поданы сухари и две луковицы (это против цинги). Светловолосый хозяин, прилично говоривший по-русски, спрашивал о причинах нашей поездки (по линии НКВД им поручалось ловить сбежавших зэков с выплатой за поимку 100 рублей или одного пуда муки за каждого беглеца). Мы показали свои постоянные пропуска, а потом сами стали расспрашивать об их жизни. Харитоновцы занимаются животноводством (содержат коров и лошадей), охотой на песцов, зайцев и куропаток, рыбной ловлей, сбором ягод, сенокосом. В деревне 5 коров и 2 лошади. В деревянных керках чисто и опрятно, на столе всегда стоит начищенный до блеска медный самовар — самое главное украшение домашнего очага. На стене висит небольшое зеркало, старый цветной плакат на тему индустриализации страны, а главное — потускневшие от времени иконы в переднем углу.

Покинув гостеприимную деревню и переправившись на лодке через реку, отряд взял по компасу курс на юго-восток — ЮВ 40°, вверх по течению Куй. Солнце светило во все глаза, полярная весна вместе с полярным летом разнежили суровую вечномерзлую землю тундры. Над головой пролетали стаи синиц, зябликов и особенно одиночных куропаток, у которых в эти дни в гнездах начинают вылупливаться птенцы.

Берега Куй, еще недавно заснеженные и мерзлые, покрылись ярко-зеленым ворсом пырея и востреца, лучшего корма для лошадей. Однако наши кони были пока полуголодные, так как трава была еще маленькая и недоступна их зубам. Между тем, среди зеленой травки уже пробивались розовые головки мытников, астрагалов и желтые

лютики, которых больше всего. Растущие по берегу реки заросли ивняка распушили свои белые, душистые метелки. Этот прекрасный заполярный пейзаж дополнялся безоблачным голубым небом, бирюзовой синевой воды в реке и белыми снежниками на противоположном теневом берегу. Лошади бодро шагали вперед, ведомые опытным по бегам в тундре Хатанзейским, а я с Шахтаровым, ведя за повод по паре коней, с улыбкой вспоминали прошедшую ночь с выпивкой, дорогой закуской и важными разговорами.

Однако идиллическое упоение окружающей природой продолжалось недолго. Стоило конному каравану отклониться на восток — 90°, вглубь кондовой тундры, как от приятного путешествия по зеленой мураве остались одни воспоминания. Впереди простиралась плоская водянистая равнина, изобилующая кочками, карликовой березкой-ерником, топкими озерами, болотами и торфяниками, которые соединены между собой непроходимыми протоками. Там, где тундра не покрыта водой, пестрели мхи, осоковые травы, торчали высокие мшистые кочки или более крупные по площади торфяные бугры, называемые булганняхами. Водянистая поверхность и грязевые пятна-плывуны образовались, вероятно, из-за отсутствия дренажа грунтовых вод, подстилаемых вечномерзлым грунтом толщиной до 500 м, который залегает в Заполярье на глубине не более полуметра.

Пересекать такую тундру на вьючных лошадях оказалось очень и очень трудным делом. Тонкий почвенно-растительный покров не выдерживает давления конских копыт и прорывается, лошади беспрерывно проваливаются и вязнут в глинистой жиже, а когда пытаются выпрыгнуть, вьюки падают в грязь; начинается перетаскивание груза на более твердый участок, но впереди нас ожидает такая же грязюка — и все беды повторяются снова. За 10-12 часов пути каждый день, вследствие такого изнурительного и непроизводительного труда, наш караван больше стоит, чем движется вперед. За целый день удается пройти не более десяти километров.

С теплой и безветренной погодой хорошо гармонировали мириады кровожадных комаров, мошек и слепней, которые набрасывались на все живое. Лошади, несмотря на подросшую зеленую траву и подкормку овсом, заметно похудели, и их оставила привычка постоянного труда, поскольку отвлекал и донимал кошмарный гнус.

Прошло семь дней после отъезда из Нарьян-Мара, а мы продвинулись вперед не более чем на 80 км. Мои спутники начали ворчать и

задавать мне вопрос: "Кто это додумался двигаться по тундре на конях?" Мол, для этого существуют олени, на которых умные люди и ездят. Я отвечал, что никакого отношения к выбору транспорта не имел, что я такой же заключенный, как и они, и что как ни трудно, но надо двигаться вперед, выполняя геологический маршрут, как бы это не было трудно.

Впереди, перед рекой Хальмер-ю, рельеф несколько изменился, местами появилась земная "твердь", облегчающая наше продвижение, затем на горизонте появилась цепочка пестроокрашенных мхами сопок высотой до 15 м, по внешнему облику похожих на гидролакколиты, известные не только в Припечорской тундре, но и во всех северных районах Сибири и Дальнего Востока.

Наконец, наш отряд достиг р. Хальмер-ю, правого притока р. Куи. Мы остановились у еловой рощи, на правом берегу реки. Около стоянки — береговой обрыв, сложенный ледниковыми отложениями под названием "морена". Это обнажение было мной детально обследовано и описано. Минуя подробности, отмечу лишь, что описанная морена свидетельствует о том, что на данной территории в далеком прошлом (около 10 тысяч лет назад) располагался гигантский ледяной покров от Кольского полуострова до Полярного Урала толщиной в 1000-2000 метров. В речном песке на Хальмер-ю мне попались обломки не выветрелого каменного угля, что может служить поисковым признаком на залежи этого полезного ископаемого вблизи данной стоянки.

Река Хальмер-ю берет начало после слияния двух ее притоков Ярей-ю и Северная-ю (ярей — значит песок, ю — вода или ручей), имеющих небольшие водотоки и плохо разработанные долины. На прилегающем песчаном участке были встречены так называемые золовые "свидетели"— ящикообразные выступы из уплотненного песка, поросшие сверху карликовой березкой. У Ярей-ю долина поглубже, а течение более быстрое; в русле имеются крупные валуны, реликты размытой морены.

Перейдя Ярей-ю, я скорректировал наш дальнейший путь по азимуту северо-восток 60°. В пяти километрах караван оказался на северо-восточном отроге мусюра Большой Селендей, представленный неширокой полосой моренных холмов, сложенных ледниковыми образованиями (высота их не превышает 20-25 метров). Далее наш путь проходил вдоль Еней-Мусюра, ориентированного с севера-востока на юго-запад. Придерживаясь тропы оленеводов (по-ненецки — вор-

ги), мы встретили несколько озер с прозрачной водой и прекрасной рыбой — пелядью.

Погода в 20-х числах июля совсем испортилась: мелкий дождь и туман обволокли всю тундру. Люди и лошади промокли, было даже трудно развести костер, и настроение испортилось. Спустя 1-2 дня поднялся ветер, палатка дрожала как осиновый лист — и вот-вот сорвется с колышков. Одежду просушить не было возможности, а сапоги прохудились (в этом "виновата" карликовая березка, стирающая, как рашпиль, носки сапог)...

Беда не приходит одна... Проснувшись утром, Шахтаров увидел у палатки нашу кобылу с малюсеньким жеребенком... Он окликнул нас, и через открытую брезентовую дверку представилось маленькое, едва стоящее на тонких длинных ножках существо, сосущее молоко у матери-кобылицы. Вот это сюрприз! Как же мы двинемся дальше по болотам и плывунам? Ведь малыш может запросто утонуть. Хатанзейский предложил сделать вынужденную остановку на три-четыре дня, чтобы жеребенок подрос и окреп, и я согласился... Гнус отравлял нашу жизнь все больше, а бедного жеребенка комары облепили сплошным покровом. Мы сделали ему из спального вкладыша покрывало, но кобылица сорвала зубами это покрывало, и стала облизывать свое дитя. Через двое суток жеребенок оклемался, начал бегать и брыкаться, при этом шерсть у него росла прямо на глазах, и укусы комаров он уже воспринимал менее болезненно — не даром в народной поговорке сказано: "На каждый яд находится противоядие"!

Еще через два дня наш караван с пополнением двинулся дальше на северо-восток, причем жеребенок стал совсем аборигеном и научился перепрыгивать через кочки! Однако тундра ставила все новые и новые преграды. На третий день похода с жеребенком одна лошадь, завьюченная сумами с продуктами, упала в ручей, а сумы оказались под ней, и пока мы вытаскивали коня из воды, все продукты промокли. Отряд сразу лишился соли, сахару и сухарей, мало пострадала только мука. Остановившись на ночлег, мы стали просушивать муку, сухари и промокшую от дождя одежду... Хатанзейский напросился пойти на охоту — рядом на озере плавали утки, гуси и лебеди. Предложение мне понравилось, и я дал ему ружье и три патрона с дробью. Часа через два охотник возвратился, бросив у костра две утки и одного гуся, что, конечно, нас обрадовало — теперь от голода не помрем! Мои спутники, издавна знакомые с ди-

чью, быстро обработали тушки птиц, положили их в котел, и началась подготовка к трапезе. Для поднятия настроения Хатанзейский предложил открыть бутылочку спирта, и я достал ее из запертого на замок вьючного ящика.

Неожиданный сабантуй с выпивкой и разговорами продолжался несколько часов. Много говорили о судьбах арестантов - вообще и конкретно — о присутствующих в палатке, при этом мне стали намекать на бесполезность нашей экспедиции, на жалкое лагерное будущее нашей троицы и т.п. Хатанзейский прямо сказал мне, что из Воркутлага чекисты меня не выпустят — и свою молодую жизнь я закончу на нарах... Шахтаров напомнил, что ему надо ждать прибавки срока, а его это не устраивает... Мне такие разговоры не нравились, поскольку я все еще мечтал о скором освобождении... Мои спутники усмехались, а когда, допив спирт и охмелев, я предложил ложиться спать, Хатанзейский сказал, что ему еще рановато, и позвал Шахтарова выйти на минутку из палатки. Слух у меня прекрасный, и в их негромком разговоре донеслись слова Хатанзейского: "Надо бежать сегодня же, Иван нам помешать не сможет".

Лежа в спальном мешке, я сразу понял о готовящемся побеге моих спутников. Действительно, помешать этому нельзя (при моих попытках что-то предпринять, они просто убьют меня!). Спустя немного времени они вошли в палатку и начали укладывать все необходимое в рюкзаки и со словами — "Пусть Иван спит — это сохранит ему жизнь", — покинули палатку...

Прошло несколько минут, все стихло, светлая белая ночь позволяла видеть все окружающее, хотя северное солнце и было закрыто тучами, но дождя не было. Посмотрев на часы, я увидел стрелку на пяти часах утра и вылез из спального мешка. Теперь уже не убьют меня — они осуществили свою безумную мечту. Я быстро начал выяснять, что они прихватили с собой в побег, к которому, как я теперь понял (они не раз об этом намекали), готовились заблаговременно. Не было единственного в отряде ружья с патронташем и всеми патронами, а также большемерных рюкзаков, запасной палатки, плащей, двух комплектов новой спецодежды и всех продуктов, кроме мешочка с сухарями — около одного килограмма и десяток килограммов овса, из которого я смогу варить кисель, если размять молотком зерна.

Одному мне с таким имуществом, включая коней, и снаряжение, а также учитывая проведение геологических наблюдений, было не

справиться: надо искать оленеводов, которые помогли бы. На днях Хатанзейский, говоря о продолжении маршрута, сказал, что впереди через 15-20 км можно встретить чумы оленеводов. Развернув топокарту, я увидел на востоке от стоянки примерно в 20 км реку Табров-ю, где значками показана летовка оленеводов. Значит, надо немедленно двигаться туда!

На другое утро, с солнечной погодой, я оседлал двух лошадей, из числа более спокойных, взял сухари и спички — последнюю коробку, и двинулся прямо на восток, навстречу неизвестности. Объезжая болота и трясины, лошади шагали по мхам и ернику, отмахиваясь хвостами от назойливого гнуса. Через 4 часа на горизонте показались конуса нескольких чумов. Это было не болезненное воображение, а настоящие чумы со стадом оленей вблизи.

Сначала меня приветствовали собаки своим лаем, извещавшим хозяев о пришедшем госте. Вид у меня был ободранный и лохматый, а потому вышедший из чума мужчина держал в руках ружье. Я рассказал о случившемся со мной, упомянув Хатанзейского, после чего ненец улыбнулся и сказал, что Алексей Хатанзейский "бур морт", указывая тем самым на знакомство с ним. Меня пригласили в чум, и хозяйка быстро по совету мужа стала раскладывать на низеньком столике у дышащего жаром очага вареное оленье мясо, жареную пелядь и налила в миску мясной бульон. И я со словами — "Пукси, чай-то" вместе с хозяевами начал трапезу, не скрывая своего голода: ведь более двух суток ничего не ел. После ужина моя мокрая одежда и сапоги были развешаны над очагом, а сам я залез на постель из оленьих шкур и заснул.

Наутро выяснилось, что мне повезло: приютившие меня оленеводы должны были еще неделю назад переехать на другой пункт, но из-за болезни оленей перекочевка задержалась. Собравшись вокруг, оленеводы решили выделить мне на помощь молодого парня — Ивана Выучевского, немного говорящего по-русски. Так я вернулся к своей палатке вдвоем. Начали собираться после отдыха в путь. Не обошлось, однако, без новых неприятностей. Проснувшись первым и выйдя на воздух, я увидел только пять коней, а кобылица с жеребенком исчезла. Сказав об этом Выучевскому, я попросил его затратить несколько часов на поиски, но Иван категорически отказался: этим делом ему заниматься некогда — иначе он вернется в свой чум.

Пришлось смириться с отказом и, навьючив оставшихся пять коней, мы двинулись в маршрут. Это было 29 июля, после трех недель

моего трудного и необыкновенного путешествия по заполярной тундре. Травянисто-моховый покров был сравнительно твердым, выдерживал давление конских ног, и за 10 часов удалось пройти более 20 км, сделав при этом четыре остановки для геологических наблюдений. К концу второго дня путешествия с Выучевским мы вышли к холмам Табровмусюра, и там первый и последний раз в жизни я увидел ритуальное служение ненцев-язычников (идолопоклонников!) на маленьком холмике, где на столбе висело человекоподобное, набитое вероятно сухой травой чучело с большой головой и тряпичными конечностями, а рядом горел костер, около которого было много костей животных (наверно, оленей) и виднелась целая ватага мужчин и женщин, пляшущих и громко поющих (или кричащих) вокруг костра. Я хотел подойти поближе к этому удивительному торжеству, но мой проводник сказал, что не надо мешать людям отмечать свой праздник.

В истоках реки Табров-ю разместился на летовку целый поселок из 15 чумов с оленьими стадами ижемских колхозов (где раньше работал мой конюх-беглец Шахтаров). Уполномоченный Красного чума, увидев мою арестантскую внешность, попросил какую-нибудь бумагу, подтверждающую личность, — и при виде пропуска он успокоился.

На календаре у горожан было 1 августа — обычный летний день, а у оленеводов великий праздник — День оленя, и все население чумов гуляло. Накануне из поселка Черное, что на берегу Баренцева моря, вернулись оленеводы, привезшие оттуда продукты и спирт, а теперь все от "мала до велика" сидели за праздничными столиками, пили разведенный спирт, съедая котлы вареного мяса и жареной рыбы с непременным "чай-ю". Для меня, полуголодного существа, этот пир остался незабываемым до настоящего времени.

Дальнейший маршрут продолжился с новым проводником, поскольку Ивана Выучевского отпускали на неделю. Второго августа с новым проводником Яковом Чупровым я двинулся далее на восток, и часов через 12 мы достигли берегов р. Урер-ю, где и устроились на ночлег. Начался сильный дождь, уровень воды на реке быстро поднимался, и наутро перейти реку вброд стало невозможно. Требовалась лодка. Чупров привез ее из ближайшего становища оленеводов на оленьей упряжке, вместе с провожающим, который должен был увезти лодку обратно. Переправа заняла немного времени, и мы поехали дальше в направлении устья р. Яреи-ю.

Шли с перерывами из-за дождей целую неделю в направлении маршрута— северо-восток 60°. С восточного склона Табров-мусюра открывалась далекая перспектива на бескрайние просторы тундры, а на северо-западе синела всхолмленная возвышенность Вангурей — это на правобережье р.Черной, с северо-востока же виднелся меридианально вытянутый мусюр Надыр-Нырд. Между названными возвышенностями раскинулась водянистая серая, труднопроходимая летом тундра. Карликовый лес полностью исчез. Измерив на карте линейкой расстояние, которое мы прошли, я подметил ошибку на топокарте: устье реки Урер-ю показано километров на 50 севернее от ее истинного положения.

Далее, с отдельными остановками через два-три километра, мы постепенно поднялись по пологому склону Надыр-Нырда, который, подобно другим мусюрам, сложен мореной, крупными валунами гранитов с Кольского полуострова (вот откуда их приволокли покровные льды, двигавшиеся сюда тысяч десять лет назад!). Высота отдельных холмов составляла более 80 метров над окружающей местностью — и таким образом они значительно выше мусюров, осмотренных мною в прошедшие дни.

В широких долинах Надыр-Нырда располагались довольно крупные озера, включая о. Потей-ты (ты — означает озеро), Колва-ты и др., богатых рыбой. Из этих озер берут начало известные (особенно теперь, после открытия нефти) одноименные реки Колва и Потей. На берегу последней, на участке очередной остановки на ночлег мне посчастливилось найти на берегу, в песке обломки блестящего каменного угля — следовательно, в этом районе, скорей всего выше по течению реки, могут залегать коренные пласты угля. Ведь оленеводы углем не пользуются — и привезти его с Воркуты не могли...

Отряд приближался к району, где по договоренности с Н.Н.Шмелевым должны были встретиться две наши группы — сухопутная и морская (назначенная на начало августа).

Стоял солнечный, но уже по-осеннему прохладный заполярный день. На берегу о. Колва-ты мы остановились на отдых около палаток рыбаков. Моим проводником теперь был 15-летний юнец Вася, хорошо знавший Колвинскую тундру.

Бригада рыбаков на оз. Колва-ты в составе восьми молодых девушек и бородатого деда встретили нас очень радостно и много раз принимались угощать рыбой — и жареной, и вареной, и вяленой, и соленой, так называемого зырянского засола. Все молодые, мы быс-

тро познакомились во время этой трапезы. Оказывается, их привезли сюда с Печоры на оленьих упряжках, когда стада кочевали на север, а обратно увезут с богатым уловом при возвращении стад на юг. Дед-бригадир, хорошо говоривший по-русски, ничего не слышал об экспедиции геологов в эти места. Это удивило: неужели группа нашего начальника где-то задержалась или попала в ЧП?

Спустя день после приятного отдыха в среде красивых блондинок-коми надо было продолжить свои дела, которые теперь заключались в поисках шмелевской группы. Проводник-юнец Вася покинул меня, и я вместе с дедом-рыбаком оседлали двух лошадей (поправившихся на хорошем подножном корме), и мы стали рыскать по соседним холмам в надежде увидеть силуэты брезентовых палаток...

Неудача в поисках первого дня на следующий день ознаменовалась большой радостью: у подножия Еней-Мылька мы увидели две палатки, которые оказались шмелевскими. Так закончился для меня первый в жизни очень трудный и поучительный во многих отношениях геологический маршрут, в котором я утратил своих спутников и едва не потерялся сам.

Основные деловые итоги этого марафона можно свести к следующим положениям:

1. В полосе Больше-Земельской тундры от Нарьян-Мара на западе до истоков г-Ярей-шор на востоке нет никаких признаков Больше-Земельского хребта, о котором писали Г.Шренк (1955), А.А.Григорьев (1924), Ю.А.Ливеровский (1933). Далее на восток, до Табровмусюра расположена протяженная зона плосковерхих моренных холмов северо-восточного направления, которые местами прерываются широкими (до 10 км) заболоченными низинами с общей протяженностью этого мусюра около 120 км. Далее на восток простирается обширная заболоченная низменность, названная нами Урер-ю (по реке одноименного названия).

2. На всем протяжении маршрута выходы древних (доантропогеновых) коренных пород отсутствуют. По словам оленеводов, на реке Черной в устье ее притока р. Вангурей имеются большие скалы горных пород, а на берегах встречается много обломков каменного угля. Подобные находки сделаны и нами, что может указывать на коренное залегание пластов этих углей в пределах указываемых нами и оленеводами районов.

3. Для любых экспедиционных работ на болотных пространствах Больше-Земельской тундры надо использовать только нарты с оленьими упряжками и ни в коем случае — конный транспорт.

Встреча с начальником отряда Николаем Васильевичем Шмелевым принесла новые огорчения. Первый вопрос ко мне: почему я один. Где Шахтаров и Хатанзейский? Я сразу ответил: "Они сбежали!" Шмелев побледнел и крикнул: "Почему я не принял меры к их задержанию?" И мне оставалось сказать одну только фразу: "Слава Богу, что они меня не убили!"

Начальник дал команду мне с Васей Чернышевым заняться перевозкой имущества конного отряда на базу к палаткам, а сам на оленьей упряжке, арендованной у оленеводов, отправился на остров Варандей, где располагалась радиостанция Ухтпечлага, чтобы срочно отправить телеграмму на Воркуту о побеге двух заключенных — Хатанзейского и Шахтарова. О побегах надо было немедленно сообщать руководству лагеря, чтобы по свежим следам изловить беглецов...

Перед отъездом Шмелев сказал, что надо готовиться к маршруту на Синькин нос для проверки заявки о камнях, пропитанных нефтью... На другой день он уехал, а я с завхозом Агафоновым и рабочим Чернышевым приступили к упаковке всего необходимого для предстоящего конного маршрута: продуктов, теплой одежды, кайл, лопат, и др., упаковав их в четыре вьючных сумы, и подремонтировали седла. Мы рассчитывали по возвращении Шмелева, не мешкая, отправиться в путь, поскольку на дворе заполярная осень, а там и зима. Оленеводы со своими стадами уже двигались на юг.

Стояла середина августа. Погода холодала, северо-восточный ветер приносил дождь со снегом, и температура воздуха в ночные часы опускалась ниже нуля. Угон оленьих стад на юг начал волновать волчьи стаи, которые кормились оленьим мясом. Ночью можно было услышать волчий вой и грызню животных.

Не дожидаясь возвращения начальника, я вместе с Васей Чернышевым сделал несколько геологических маршрутов по долинам р. Колвавис, где повсеместно распространены четвертичные ледниковые отложения, перекрытые сверху делювиальными суглинками с мелкой галькой подстилающих образований. Более древних горных пород, хотя бы мезозойских, здесь не было, да и вряд ли они могли залегать в Больше-Земельской тундре на поверхности земли. Два дня заняла работа по упаковке собранных ранее образцов горных пород, включая этикетирование, упаковку в бумагу и мешочки, поскольку многие прежние упаковки оказались сильно промокшими.

Прошло еще несколько дней, и числа 23 августа вернулся

Н. В. Шмелев, выполнивший свой важный служебный долг по поиску и поимке сбежавших арестантов нашего отряда (много позже стало известно, что их не поймали). Помимо этого, он выполнил очень важную геологическую поездку на оленях вдоль побережья Баренцева моря на Синькин нос: отыскал там коренные выходы "горючих камней", описал их и отобрал много интересных образцов. Мы вместе развернули упаковки этих образцов и решили, что перед нами лежат битуминозные, пахнущие керосином, почти черные известняки девонского возраста (около 350 млн лет), с которыми в западном Приуралье связаны залежи нефти так называемого даманикского горизонта. Установление битуминозных известняков даманика на Синькином носу явилось поисковым признаком в дальнейшем, когда в бассейне р. Усы и Печоры были открыты промышленные залежи нефти и газа, ближайшим из которых является очень крупное Кол-винское месторождение углеводородов...

На 26 августа Николай Васильевич наметил вместе со мной конный маршрут на р. Навол-ю. Ночью поднялся ветер, пошел дождь, лошади за палатками фыркали и ржали, и слышался волчий вой. Утром, когда просветлело, Чернышев вышел из палатки и не увидел лошадей — они как под землю провалились, даже стреноженный мерин-вожак исчез. Разбудили Шмелева, началась паника, и мы попарно, быстро позавтракав, — Николай Васильевич с Агафоновым и я с Чернышевым — отправились на поиски. Мы пошли по двум направлениям: на северо-восток и на северо-запад, так как кони обычно уходят против ветра и по направлению к морю, в данном случае к поселку Черное, который им знаком...

Ходили мы целый день, промокли до нитки, пройдя около 15 км по болотистой тундре, но никаких следов или отпечатков копыт не увидели. Назавтра поиски продолжались, однако и они ничего не дали. Между тем, выпал снежок, и ночная температура воздуха снизилась до -2 градусов — приближалась зима. Учитывая это обстоятельство, Шмелев решил прекратить поиски и срочно готовиться к отплытию на двух плоскодонных лодках вниз по реке Колве до устья на расстоянии порядка 500 км. Все поддержали такое решение и начали смолить лодки (в них были трещины), потом упаковали снаряжение, седла, вьюки и продовольствие, но этот груз в лодки не поместился. Тогда начальник решил оставить 10 мешков овса, три мешка муки, кайла, кувалды и др. на берегу.

31 августа 1939 года, в холодное дождливое утро, уложив груз в лодки, мы двинулись вниз по реке Колве, где нас ожидало множество трудностей.

Начались они в тот же день. В своих истоках Колва представляет собой небольшой ручей, и наши лодки постоянно садились на мель, так что приходилось вылезать в ледяную воду и толкать лодки вперед. В результате за десять часов удалось проплыть не более 10 км. Все "навигационные" работы, включая определения направления долины реки, скорость течения и глазомерную топосъемку, Николай Васильевич поручил мне, а в помощь придал Васю, с которым мы на пару плыли на второй лодке.

Через два дня, когда русло реки расширилось, и глубина увеличилась, плавание почти нормализовалось. У берегов с высокими обрывами делались остановки для осмотра и описания обнажений горных пород и отбора образцов. Как и следовало ожидать, нам встречались только выходы молодых четвертичных отложений, о которых кратко упоминалось выше.

Скорость течения реки сначала составляла 6-7 км в час, а через 60-70 км ниже уменьшилась до 4-5 км в час. Русло и долина реки изгибались (меандрировали), образуя цепочку петлеобразных поворотов, значительно удлиняющих путь. В русле было много крупных валунов кристаллических пород с Кольского полуострова — это были остатки размытых рекой ледниковых образований (морен).

Порядок плавания стабилизировался. Утренний подъем в 6.00, завтрак готовит завхоз Агафонов, устраняет течи в лодках Вася Чернышев, я разбираю и упаковываю палатки, Шмелев укладывает образцы в мешочки и подписывает их. После завтрака — быстрая погрузка лодок и отплытие. Днем во время остановок около обнажений вместо горячего обеда -холодная закуска (хлеб или сухари, овощные или рыбные консервы, вяленая рыба). Рабочий день длился 11-12 часов. Стоянки устраивали на пойменных террасах с песчаным грунтом. Вечерних разговоров бывало мало, все уставали, замерзали и хотели быстрее влезть в меховой спальник. За первые восемь дней мы проплыли по моим подсчетам около 80 км — это маловато...

Впереди предстояло еще плыть да плыть, а погода стояла мерзкая — холодная, с дождями и туманами, без единой встречи с людьми. Деревень здесь нет, а оленеводы уже откочевали на зимние становища в лесную зону.

При встречном ветре скорость движения лодок уменьшилась, и

надо было сильнее работать веслами, а я и Н.В .Шмелев были рулевыми. Между тем Колва стала совсем полноводной рекой, по которой можно плавать на баркасах и шнягах. Берега становились все ниже, долина реки расширилась до двух-трех километров, а кругом на коренных берегах темнели смешанные леса зоны лесотундры, в которой много куропаток, зайцев, лис, волков, реже — песцов (они живут, в основном, в Заполярье).

Н.В.Шмелев перед каждой ночевкой намекал на возможность нападения на наш отряд беглецов Хатанзейского и Шахтарова, которые, зная о пути нашего следования и о наших запасах провианта и теплой одежды, могли в любой удобный момент напасть, убить и воспользоваться имуществом. Заряженную жаканами двухстволку он, засыпая, ложил себе на грудь. Мне казалось, что такие опасения напрасны, поскольку Хатанзейский — уважаемый человек у оленеводов и они уже давно обустроили его пребывание в своих чумах, пряча от глаз ВОХРа.

Берега реки становились все ниже и обрывы горных пород встречались реже. Геологические наблюдения сократились до минимума, а моя глазомерная съемка становилась все труднее из-за встречных ветров и уменьшения скорости течения реки. Забегая немного вперед, отмечу, что глазомерная съемка р.Колвы в целом оказалась удачной, поскольку нарисованный мною абрис со всеми изгибами Колвы сверху вниз по течению хорошо наложился на топокарту одинакового масштаба с абрисом моей съемки (на карте Колва была показана пунктиром).

15-17 сентября по реке вместе с лодками поплыли многочисленные льдины. Обледенелые берега закрылись белым пушистым снегом, который останется до следующей весны. Появилась опасность вмерзнуть во льды.

Это предположение, высказанное всеми нами, оправдалось. 27 сентября, проснувшись утром, мы увидели, что лодки окружены сплошным ледяным панцирем, из которого уже нет возможности выбраться: лед сковал реку. Начался снегопад, палатки занесло снегом, а до устья Колвы и до деревни оставалось, по моим глазомерным подсчетам, не менее 60-70 км. Этот путь одинокий путник вряд ли одолеет, но я предложил начальнику, что сделаю такой бросок. А он ответил: "Хватит мне того похода, который сделали Хатанзейский и Шахтаров!" Шмелев, конечно, был прав, поскольку он отвечал головой за каждого заключенного.

Пришла матушка-зима с метелями, которые в этих краях значительно опаснее для человека, чем морозы. Переселившись в одну палатку, мы установили печь-буржуйку, очищали снег, добывали воду из льда, готовили кашу перловую либо пшенную, так как консервы и жиры закончились, а соль, подмокшая в пути, была на исходе. В общем наша жизнь становилась все труднее и труднее. Сидя у дымящейся печки, неумытые, обросшие бородами, с шелухой и коростой на теле, обовшивевшие, мы все-таки не падали духом, надеясь, что вот-вот нас найдут по запросам из Воркуты жители Усинского района, а скорее всего — вохровцы, постоянно занимающиеся ловлей сбежавших заключенных. У Агафонова нашлась прядь волос из конского хвоста, из которых я сплел силки для ловли куропаток, и всю последующую неделю, каждые сутки в силки попадалось 5-8 куропаток, которых умело обдирал и поджаривал завхоз Агафонов. С ним связан и дурной поступок: как-то Шмелев уходил с ружьем в соседний лес, а завхоз открыл замок принадлежащего Николаю Васильевичу вьючного ящика и достал оттуда бутылку коньяку. Я в это время вытаскивал из силков куропаток, а когда вернулся в палатку, то увидел раскупоренную бутылку, которую он распивал вместе с Васей. На мой вопрос: "Откуда?" завхоз ответил, что это подарок. Я с удовольствием выпил поднесенные сто грамм, закусив жареной куропаткой... Но прошло несколько дней, Николай Васильевич рылся в своем вьючном ящике и вдруг закричал: "Агафонов! Ты опять хозяйничал? Не хватает бутылки коньяка"... Только тогда я понял, откуда завхоз добыл коньяк. Шмелев ругался громко, даже матом и обещал наказать Агафонова.

Прошло недели полторы, наступил октябрь, и в один холодный морозный день к палатке подъехали оленьи нарты с каюром, которого мы встретили с великой радостью. А он в вежливой форме заявил, что целую неделю ищет пропавшую экспедицию — и вот, наконец, нашел! Он предложил собирать и упаковывать снаряжение, а сам поехал назад, чтобы возвратиться через 4 часа с двумя грузовыми нартами. Погрузив имущество и оставив лодки и печку, мы покатили вниз по реке до деревни Колва, где немного обогрелись, а потом направились в лагпункт Усть-Уса, куда прибыли поздно ночью.

Через пару дней мы уже ехали в санях, запряженных лошадьми, спасаясь от мороза в оленьих спальных мешках, и спустя 8 дней оказались на родной Воркуте. Наша экспедиция заняла целых семь месяцев.

Глава 8

Трагедия Воркуты военных лет

Вернувшись на "Рудник", наш Хайпудырский геолого-поисковый отряд в связи с окончанием полевых работ был расформирован и превратился в камеральную группу в составе Н.В. Шмелева и меня. Мы занялись камеральной обработкой полевых материалов и составлением геологического отчета.

Эта работа продолжалась до апреля 1940 года. После защиты отчета о результатах геолого-поисковых работ Н.В.Шмелев оформил отпуск на шесть месяцев за двухгодичное пребывание в заполярном Воркутлаге, а меня К.Г.Войновский перевел во вновь организуемую под его руководством Елецкую геолого-поисковую партию, которая должна была проводить полевые исследования на территори западного склона Полярного Урала. Я был назначен прорабом этой партии, и соответственно значительная часть организационной и хозяйственной работы выполнялась мною. К концу мая сформировался состав полевой группы из шести человек, было получено снаряжение, а также наряд на пять вьючных лошадей, которые в условиях Предуралья являются наиболее подходящим транспортным средством для перевозки снаряжения и для проведения геологических маршрутов.

Между тем, на левом берегу Воркуты заканчивалось строительство шахты "Капитальная", заметно расширились контуры будущего города, где выросли первые новостройки каменных зданий административного назначения, ускорялось возведение крупной теплоэлектростанции. Вблизи от "Рудника" и будущего города Воркута строилось несколько новых лагпунктов, и было заложено шесть шахт. На "Руднике" начал действовать завод по ремонту шахтного оборудования, а в поселке шахты "Капитальная" открылась первая школа для детей из семей охраны и вольнонаемных, число которых заметно возросло.

На предстоящий летний сезон навигации по р. Усе намечалось значительное увеличение грузопотоков в обе стороны, особенно по ввозу на Воркуту горного оборудования, строительных материалов, продовольствия и, конечно, дармовой рабочей силы. Она была представлена десятками тысяч заключенных, этапы которых уже подходили к Печоре и Усть-Усе.

В первых числах июня река Воркута вспухла от вешних вод, толстый лед посинел, потрескался и начался ледоход. Уровень воды в реке поднялся на 3-4 метра выше летней отметки.

Наш экспедиционный отряд в составе шести человек, погрузив в две лодки снаряжение и продукты на все лето, отплыл 8 июня из "Рудника". На фоне не заходящего заполярного солнца мы, почти не работая веслами, плыли вниз по быстрой реке, только что освободившейся от льда. На теневых склонах долины реки еще лежали скопления уплотненного снега, а на солнечной стороне бурые склоны покрывались побегами зеленой травы.

Начальник партии Константин Генрихович Войновский, занятый в геолого-разведочном управлении важными делами как технический руководитель этого ведомства, не смог выехать с нами, и обязанности начальника полевого отряда он возложил на меня. В составе отряда находились заключенные в возрасте до 30 лет, за исключением геолога Погоревича, которому было около 40.

Плыть весной, при теплой солнечной погоде — одно удовольствие! Оно возрастает вдвойне, если учитывать наше временное избавление от лагерной жизни с проходными воротами, с конвоирами, собаками и барачной теснотой. Прошло полсуток, но никому из нас не хотелось спать, — так мы проплыли по течению Воркуты более 25 часов, останавливаясь лишь по малой нужде. Мы даже закусывали на плывущих лодках, запивая еду ледяной водой из реки. Многочисленные изгибы русла реки — меандры сильно удлинили расстояние до устья, и наш отряд достиг лагпункта Воркута-Вом только на четвертый день пути.

В этом лагпункте мы получили лошадей, седла и кое-что из мелочей, переправились на баркасе на левый берег Усы и двинулись вверх по течению реки. Затем шли с остановками, первая из которых оказалась в гостеприимной деревне с пятью дворами. Конечным пунктом являлось устье р. Яи-ю, где располагалась наша база с продуктами, заброшенными сюда в апреле на оленьих упряжках — еще по снежному пути.

С этой базы мы ежедневно совершали конные маршруты по долинам рек и ручьев на расстоянии до 15-20 км, осматривали и описывали в предгорьях Полярного Урала обнажения очень древних (так называемых палеозойских) скальных пород с базальтами, отбирали их. Образцы, особенно в пластах, содержали включения руд цветных металлов, битуминозных известняков, а также обломки ископаемой

фауны и обуглившиеся отпечатки флоры (в основном древесных листьев и веток).

Мой коллега Владимир Васильевич Погоревич — палеонтолог по образованию — настолько увлекался маршрутами, что мог сутками сидеть на обнажении и искать в известняках обломки древних морских ракушек, а попутно заниматься ловлей удочкой на мушку хариусов. Однажды по его настойчивой просьбе он уехал в маршрут один, без напарника (в одиночку маршруты категорически запрещались — на случай ЧП) и не появлялся в палатке трое суток. Погода была прохладной, и я забеспокоился, отменив другие маршруты, чтобы найти Погоревича живым или мертвым. Верхом на лошади мы искали его 15 часов, так что устали и люди, и кони. Наконец, нашли сидевшего вполне невредимым на берегу реки с удочкой в руках, с десятком крупных хариусов на кукане и с находками хорошо сохранившихся окаменелостей. Пришлось внушать ему, что так делать нельзя: ведь при сырой погоде можно простудиться и заболеть... А Владимир Васильевич отвечает: "Так я же развожу костер, поджариваю хариусов, кушаю, а потом сплю у костра, закрыв спину телогрейкой, чтобы не замерзнуть..."

В общем, с обычными для экспедиционных работ профессиональными заботами и приключениями у нас ничего "сверхштатного", как говорят космонавты, не произошло, если бы не одно кошмарное преступление, которое было зафиксировано в августе, недалеко от нашей полевой базы...

Как-то возвращаясь из дальнего маршрута на лошадях, когда мы в седлах провели более 10 часов, на берегу реки Яи-ю (яй — по-коми яйцо), встретили у костра двух вохровцев с винтовками. Они грели на огне банку мясных консервов и кипятили чай. Мы спешились с лошадей, сухо поздоровались, присели немного отдохнуть и разговорились с ними. Вохровцы, оказывается, имеют в этом районе сторожевой пост, размещенный в палатке, и там постоянно находятся двое, занимаясь поисками и ловлей сбежавших из Воркуты заключенных. Про нашу экспедицию они знают, но это не их забота, поскольку у нас есть пропуска на все лето, а вот беглецы — это их прямое дело... И результаты работы сторожевого поста нам встретились в 12-14 км выше р. Леквож, в небольшом еловом подлеске.

Вдруг перед нами открылось кровавое зрелище, как в приключенческих романах о людоедах и их жертвах: к стволам двух деревьев были привязаны два трупа — скелеты голых, изъеденных комарами

и гнусом взрослых мужчин, с гнойными следами кожи на теле и без всяких признаков одежды около них...

Нам сразу стало ясно, что это дело вохровцев ближайшего сторожевого поста. Потрясенные увиденным, мы решили зайти в этот пост и рассказали обо всем уже знакомым дозорным... Однако их реакция на это зверское убийство была совершенно спокойной. Они сказали, что беглецы ускользали от преследования больше недели, и вохровцы измучились от поисков скрывающихся, а когда беглецы обессилели от голода, их, наконец, изловили. "Ну, а что же прикажете делать с ними дальше? — спросили нас охранники. — На Воркуту их не доведешь, подохнут по пути, а убить на месте — жалко тратить патроны. И чтобы не повадно было другим беглецам из лагеря, мы их раздели, привязали к дереву и ушли — пусть подкормят комаров, а потом отдадут Богу душу"...Спрашивается — каким зверем должен быть вохровец, чтобы для убийства себе подобного применять такие изуверские методы расправы?!

Жуткая картина этого варварского уничтожения беглецов до сих пор не забыта мной, да и вряд ли будет забыта.

В заключение елецкого маршрута отмечу, что экспедиционные геологические исследования прошли нормально и внесли определенный вклад в познание глубинного строения и полезных ископаемых этого региона, где впоследствии была построена железная дорога от пристани, Воркута-Вом до г. Салехарда на р. Оби.

Наш геологический отряд тем же путем, как и весной, только в обратном направлении, возвратился в Воркуту. Но от устья Воркуты мы двигались по железной дороге, а не водным путем.

Геолого-разведочное управление по-прежнему находилось на "Руднике". Там К. Г. Войновский после нашего возвращения несколько дней просматривал привезенные полевые материалы, потом наметил план камеральных работ с участием В. В. Погоревича и также пожурил его за безответственное отношение к маршрутам. Меня, выполнившего значительный объем полевой документации обнажений и горных выработок, в частности канав, он отметил добрыми словами. Мне было поручено визуальное изучение каменного материала с применением бинокулярной лупы, а В. В. Погоревичу — определение остатков раковинной фауны древнего возраста, собранной в процессе полевых работ. Лично К. Г. Войновский взял на себя анализ и обобщение всех экспедиционных материалов, а также определение остатков кораллов, мшанок и гастропод.

Наступил 1941 год. Это был год, которого я давно ждал как пору освобождения меня из лагеря. Ведь мечты о более раннем выходе из заключения с 1938 кровавого года на "Кирпичном заводе" у меня давно рассеялись.

Обстановка в нашем бараке, в котором проживали заключенные, связанные общей профессиональной работой, была нормальной с точки зрения лагерного режима. В геолотделе мой руководитель К. Т. Войновский частенько подбрасывал мне новую литературу по разным направлениям геологической науки. Кроме того, он включил меня в соавторы геологического отчета о результатах работ за 1940 год. Вообще всячески поддерживал все мои начинания и просьбы по геологии.

В начале апреля написание отчета и процедура его защиты на комиссии, включавшей ряд ведущих специалистов и ученых геологов нашего ГРУ, благополучно закончилась, и наступил срок моего освобождения из заключения.

Это произошло 17 апреля. Меня вызвали в управление Воркутлага, где вручили справку об освобождении. В ней, помимо биографических и судебных сведений, было записано: "Следует к месту жительства в г. Исфару Таджикской ССР". На мой вопрос, как это понимать, было сказано: "На Родину в Саратовскую область вам пока не разрешается".

Отъезд из Воркуты мог состояться не раньше середины июня, когда по реке Усе в Воркута-Вом придет первый товаропассажирский пароход.

К.Г.Войновский предложил мне временно поработать в его группе, что позволит получить на дальнюю дорогу немного денег. Это предложение меня устраивало, и я продолжил трудиться на благо геологической науки.

Наступил июнь. Из Усть-Усы прибыли первые караваны барж с арестантами. Среди них, по словам очевидцев, оказалось несколько человек из числа освобожденных весной и покинувших Воркуту, Не дождавшись июньской навигации. Их, однако, еще до Котласа, задержала милиция и отправила обратно на "родную Воркуту". Значит, рекомендованная мне Войновским временная работа оказалась наиболее оптимальным вариантом.

И действительно, числа 30 июня, после начала Великой Отечественной войны, меня вызвали в УРЧ и предложили расписаться на листочке с текстом, утвержденным начальником Воркутлага. Там

было написано: "Сулимов Иван Никифорович временно задержан на Воркуте до особого распоряжения"...

Слово "временно" в моей ситуации оказалось постоянным, если учесть, что по совету своего начальника ГРУ я остался временно поработать в геолотделе. "Временно" вышло с конца июня 1941 года— и продолжалось целых шесть лет до 1947 года!

Конечно, раз шла кровопролитная война, то требовались миллионы мужчин. И меня, как и многих мне подобных, мобилизовал ГУЛАГ на лагерный трудовой фронт. И тоже во имя Родины, во имя победы над общим врагом.

Как ни философствуй, а надо было продолжать работу в Воркутлаге. Правда, для меня геологические исследования — это любимая работа, а не ненавистная, вроде работы в шахте, где отказ спуститься в забой в военное время рассматривался на Воркуте трибуналом по статье УК как экономическая диверсия и карался смертной казнью...

Оставленный в Воркутлаге, я снова вспомнил свою мать, которой так и не разрешили свидание с сыном до самого отправления осенью 1936 года из Саратова в этап. Теперь, спустя пять лет, она не смогла встретить сына и после освобождения, которое не состоялось... Я был весьма удручен и долго не находил утешения.

Но Константин Генрихович успокоил меня, приведя в пример несколько худших вариантов в судьбе заключенных. Он предложил продолжить полевые геологические исследования в бассейне рек Елец и Уса. И так я снова оказался в родной стихии: кони, вьюки, палатки, маршруты, обнажения, отбор проб, дожди, ветры и комары, хариусы и, конечно, летнее незаходящее солнце, и так далее...

В июле 1942 года в нашем отряде произошло большое ЧП. Тяжело груженную лодку вверх по р. Усе тянула изо всех сил лошадь, но вдруг носовая веревка лопнула, и лодка моментально развернулась и затонула... Тогда не осталось ничего, кроме одежды на нас, и пришлось возвращаться на Воркуту, и объясняться о случившемся, а затем получать новое снаряжение и продукты и возвратиться обратно, чтобы продолжить так нелепо остановившиеся полевые работы.

Как-то в маршруте по хребту Энгане-Пэ мы встретили оленеводов, обдиравших тушу зарезанного оленя. Хозяева чума угостили нас свежей олениной и чаем. В разговоре с ними я спросил, сколько стоит один олень. Хозяин чума, не задумываясь, ответил: либо 100 рублей, либо бутылка водки, либо восьмушка чая. И мне тогда показалось, что соотношение цен на оленей явно в пользу покупателя, а

не продавца. У них торговля — это натуральный товарообмен, а у нас — коммерция...

На прощание оленевод сказал: "Знаешь ты о том, что немецкий царь объявил войну русскому царю?" и показал мне обрывок райкомовской газеты. Я, конечно, ответил, что знаю, а что касается нынешних царей, то на эту тему мне говорить не хотелось...

Летний сезон наших экспедиционных работ закончился в первой половине августа, когда на озерах появился ледок, а в воздухе закружились белые снежные мухи. Значит, пора было возвращаться в родные воркутинские бараки. Через неделю мы достигли лагпункта "Рудник", сдали имущество и несколько дней занимались бытовыми делами: помылись в бане, постирали свои шмотки, просушили, починили и с разрешения своего геологического начальства несколько дней посвятили отдыху, встречам и разговорам с друзьями и товарищами по работе. От них мы узнали много интересных лагерных новостей: оказывается, в конце 1940 года и в начале 1941 года в Воркутлаг поступил новый контингент заключенных из числа офицеров и солдат, воевавших на финском фронте. Кто знал, что целая пехотная дивизия советских войск, вступившая на территорию Финляндии на северном лапландском фронте, так увлеклась погоней за невидимым в снегах противником, что оторвалась от баз снабжения? После того как эта дивизия углубилась на 100-150 км в пределы вражеской страны, она была отрезана лыжным батальоном финнов, и длительное время солдаты и офицеры замерзали, голодали — пока не съели последнюю лошадь и не сварили похлебки из остатков конской сбруи и кожаных ремней. Тогда едва живые воины дивизии сдались в плен, на милость побежденных финнов — ведь Красная армия из этой войны вышла победительницей.

Когда весной 1940 года СССР и Финляндия заключили мир, наши пленные прошли сначала карантинную проверку в советской контрразведке. В результате большинство из них оказались виновными в нарушении воинской присяги и были осуждены военным трибуналом к разным срокам заключения: офицеры получили по 5-10 лет, рядовые по 3-5 лет лагерей. Это были молодые и здоровые люди, что и предопределило их направление на работу либо в шахту, либо на строительство. Так пополнился контингент дешевой и безотказной рабочей силы Заполярного Воркутлага.

Ну, а поскольку теперь шла большая война с огромной и сильной армией Гитлера, то часть этих осужденных военнослужащих отправ-

лялась на немецкий фронт. И это было не последнее военное пополнение Воркутлага!

Здесь же в конце 1940 года появились и польские "гости", доставленные сюда спецэтапами. В основном это были офицеры польской армии, отступавшей под натиском фашистских войск на восток, где Красная армия приобщала тогда к СССР земли восточных славян, включая украинцев и белорусов. Вместо поддержки польские воины оказались плененными и репрессированными, с последующей отправкой в советские лагеря. Уголовники в первые же дни пребывания в Воркутлаге, на лагпункте "Рудник" занялись грабежом и насилием: снимали одежду, обувь и даже вырывали золотые зубы изо рта несчастных поляков. Последние — вероятно, под впечатлением трагических событий в Восточной Польше — почти безмолствовали и не сопротивлялись лагерным бандитам.

Примерно полгода спустя легионеры из польских коммунистов начали обращаться к заключенным на Воркуте полякам с призывом создать новую польскую армию для борьбы с фашистскими агрессорами, и многие записались добровольцами. Их армия формировалась в Татищеве под Саратовом, но пошла воевать с немцами не на Западный фронт, а в Африку под командованием генерала Андерса, не забывшего "теплого" приема в СССР польских офицеров в 1940 году.

Кровопролитная война с гитлеровской Германией продолжалась. Противник, мобилизовав все материальные и людские резервы своей страны и ряда государств Европы, захватил в 1942 году Украину, Северный Кавказ и вышел у Сталинграда к берегам Волги. Но Красная армия, понеся в первый год войны огромные потери по вине политического и военного руководства СССР, заметно восстанавливала свои силы. На севере Европейской России, в Поволжье, на Урале, в Сибири и на Дальнем Востоке заканчивалось обустройство военных и промышленных предприятий, эвакуированных с Украины, из Белоруссии и Северного Кавказа. Миллионы зеленых новобранцев и ополченцев из числа молодых и здоровых мужчин в ускоренном темпе проходили первичную военную подготовку и отправлялись на фронт, протянувшийся от Черного моря до Баренцева.

В начале 1943 года Воркутлаг оказался в интересном с точки зрения государственной политики положении. С одной стороны, на шахты Воркуты присылали, иногда прямо с фронта, инженеров-горняков для руководства подземными работами, а также квалифици-

рованных шахтеров, поскольку в среде заключенных таких профессий явно не хватало. С другой же стороны, были предприняты меры по отбору и отправке на фронт здоровых и "социально близких" заключенных — из числа так называемых бытовиков. Особенно заметно начала проводиться эта кампания после открытия движения поездов по вновь построенной железной дороге от станции Печора до Воркуты. Первый грузовой эшелон прибыл на ст.Воркута в конце февраля — начале марта 1943 года. Событие это для Воркутлага было эпохальным: наконец-то прекрасные каменные угли, включая коксующие и длиннопламенные (для топок паровозов и ТЭЦ), добываемые в Печорском бассейне, можно было круглогодично вывозить в центральные и северные области страны, в Москву и Ленинград, для металлургических заводов Урала, Череповецкого комбината и Мурманского порта.

Вслед за первым пробным поездом на Воркуту пошли эшелоны порожняка. Отгрузка угля стала производиться круглосуточно, без каких-либо перерывов. Радовались этому событию не только начальство Воркутлага, приготовившего на лацканах своих мундиров новые дырки для орденов за успехи в работе, но и армия заключенных. Ведь железная дорога как бы сблизила их с родными местами, а добываемый ими уголь поможет родине победить Гитлера! Первые угольные эшелоны отправлялись с Воркуты с красными знаменами и транспарантами — "Воркутинский уголь Родине, для победы над врагом!"

Кампания по набору в действующую армию на Воркуте между тем продолжалась. Некоторые заключенные сами приходили в УРЧ и просили включить их в список для отправки на фронт, а других, не из числа "врагов народа", приглашали с просьбой написать заявление о призыве в армию. Среди "нашего брата" — политических настроение было положительным, хотя многие из них по возрасту и состоянию здоровья уже не могли стать солдатами. Появились и желающие поступить в состав своей воинской части, которая пойдет на фронт с Воркуты. Среди последних оказался и я, потому что лагерная жизнь опостылела мне и захотелось изменить ее в сторону ратного дела. Написав заявление, я передал его в УРЧ, и дней через десять староста барака передал мне приглашение зайти в канцелярию УРЧ. Оказывается, моя просьба была удовлетворена, и предстояло ждать вызова на отправку. А в конце разговора начальник УРЧ добавил, что с сегодняшнего дня на работу можно не выходить...

Когда я рассказал об этом в геолотделе, большинство одобрило мои действия, хотя Константин Генрихович сказал, что это личное дело каждого и нельзя стричь всех под одну гребенку. Эта фраза показала мне, что моему шефу не очень хочется, чтобы я покинул геологию.

Спустя несколько дней собирающиеся на фронт арестанты познакомились друг с другом. Мы устраивали в бараках встречи, играли в карты "на интерес", а некоторые даже добывали спиртное — и тогда общение становилось совсем шумным.

В конце марта поступила команда собраться с вещами для погрузки в воинский эшелон. На станции стоял состав стареньких, но все же пассажирских вагонов и пыхтел большой паровоз. Усевшись в вагоне около окна, я увидел вдали копер шахты "Капитальная", которую мне пришлось закладывать, прямые улицы каменных многоэтажных домов города, к строительству которых я также имел отношение. В этих созданных нами жилых и промышленных объектах я почувствовал что-то совсем близкое, родное и с тех давних пор я называю Воркуту своей второй родиной.

Эшелон ждал отправки на юг, в Россию, но неожиданно начальство Воркутлага внесло свои коррективы. По вагонам начали ходить представители УРЧ и вызывать по списку недооформившихся воинов, и некоторым из них было предложено покинуть вагоны в связи с горняцкой бронью. В данном списке была и моя фамилия, и я возвратился на "Рудник" в геологический отдел, так и не понюхав пороху. "Все, что делается, — это к лучшему", — вспомнил я мудрую русскую поговорку. И по-прежнему стал всей душой и сердцем отдаваться любимой работе!

Наше помещение ниже угольного шахтного отвала было занято геологами, готовившимися к полевым маршрутам весны 1943 года -переломного года войны, когда победа Красной армии в скором будущем стала уже не эфемерной, а вполне реальной. Встретили меня, снятого с воинского эшелона, в камералке с большой радостью, и начались беседы на разные темы. Много говорили о новой железной дороге Котлас-Воркута, и мною была произнесена фраза — "Эта дорога даст стимул для развития Воркуты, но она построена на костях сотен тысяч заключенных". Такой разговор оказался для меня роковым.

На другой день я был арестован уполномоченным 3-го отдела УГБ Воркутлага и под конвоем отправлен в следственную тюрьму. Там

камеры оказались многоместными, чему я в глубине души обрадовался (будет человек, которому можно излить свое горе!), а прогулки арестованных проводились группами, что тоже хорошо.

На допрос меня вызвали в день ареста и задавали обычные для начала следствия дежурные вопросы: где родился, где учился, за что осужден в первый раз и т.п. В последующее время допросы были ежедневными, причем однообразными: "Признавайтесь в своей антисоветской агитации и пропаганде чуждых взглядов!" Ответы с моей стороны тоже были простыми — "такой агитацией и пропагандой я не занимался, а честно работал в отведенном мне месте". Эти ответы явно не удовлетворяли следователя, и тогда он применил иную тактику допроса, заявляя: "Нам все известно о вашей вражеской пропаганде, и только чистосердечные признания избавят вас от высшей меры!" Такая угроза со стороны следователя во время войны была вполне реальной, однако признаваться мне было не в чем, поскольку я действительно не агитировал и не пропагандировал "против".

После серии грозных допросов наступил перерыв, и во время дневных прогулок в тюремном дворе я встретил своих старых друзей -Грюнблата и Янова, которых за очередной отказ от работы в шахте обвиняли по ст. 58, п. 4 УК РСФСР — за антигосударственный экономический саботаж с мерой наказания до расстрела. Следствие по их делу закончилось и ожидался суд, что весьма подействовало и на меня.

Но все же версия моего следователя по поводу установления моей вражеской пропаганды не получила с моей стороны поддержки. Я заявил следователю на десятом допросе: "Если Вам известно — так сделайте очную ставку со свидетелями обвинения!" Прошло еще несколько дней, и, видимо, следствие зашло в тупик: очных ставок не последовало — значит, таких свидетелей просто нет, решил я про себя...

На одной из тюремных прогулок при встрече со своими друзьями я узнал страшную весть: их обоих выездная коллегия Верховного суда Коми АССР действительно приговорила к высшей мере наказания — расстрелу. Кассационную жалобу В. В. Янов писать отказался, а Давид Грюнблат решил написать и отправить ее по назначению...

Мое же следственное дело, насколько я понял, застопорилось из-за невозможности устроить мне очную ставку с тайным агентом КГБ, написавшим донос: ведь таких агентов чекисты не афишируют. В

моем случае сексот остался в одиночестве, так как допрошенные свидетели не подтвердили его версии обвинения, а поэтому и не состоялась очная ставка.

Однако я знал, что чекисты не выпустят меня из тюрьмы: ведь помимо суда есть Особое совещание, где свидетельские показания не требуются, а этот орган НКВД в военное время выносит и высшую меру наказания.

Новый допрос подтвердил мои предположения. Следователь заявил, что он и его коллеги поняли, что я настоящий советский человек, желающий честно служить своей родине. Я ответил на эту тираду утвердительно, и следователь, развивая избранное им направление диалога, сказал, что нашей родине, окруженной внешними и внутренними врагами, требуются верные советским идеалам люди, чтобы своевременно обезвреживать вражеские вылазки. "Мы вас как преданного Родине гражданина просим оказывать нам всяческое содействие..." — почти торжественно произнес он. После таких слов у меня чуть глаза на лоб не вылезли: ведь мне предлагали стать секретным осведомителем органов госбезопасности!

Видя мое выражение лица, следователь быстренько использовал для натиска дополнительные аргументы. Он заявил, что органы госбезопасности располагают достоверной информацией о моих разговорах в отношении сотен тысяч заключенных, погибших на строительстве железной дороги Котлас-Воркута. Этого факта будет достаточно в военное время, чтобы приговорить меня к расстрелу! "Вы верите такой версии или нет?" — спросил он. Немного подумав, я ответил, что верю (ведь на примере "Кирпичного завода" я знал, что даже без Особого совещания чекисты отправили на тот свет тысячи безвинных людей).

Продолжая свои доводы, следователь в конце допроса сказал: "Даю вам на размышление неделю. В случае несогласия мы передадим дело в Особое совещание НКВД, где с учетом военного времени вас приговорят к высшей мере наказания!"

Через неделю меня снова вызвали к следователю, который повторил прежний вопрос: "Согласны ли помогать Советской власти в борьбе с внутренними и внешними врагами"? На этот вопрос я в камере подготовил положительный ответ, но и одновременно решил, что никогда в жизни не буду писать доносы — и да поможет мне в этом испытании сам Господь Бог. Я ответил следователю, что согласен, и дальнейший ход этой мерзкой процедуры принял совершенно

иной характер. Следователь на минутку вышел, чтобы пригласить кого-то, а затем вернулся в кабинет со старшим лейтенантом госбезопасности (тогда этот чин соответствовал военнослужащему в звании полковника) и с бумагами в руках. Старший лейтенант сходу спросил у меня: "Какую агентурную фамилию вы выберете?" Я вспомнил почему-то своего знакомого уголовника Пшеничного с кличкой "Барон", отрубившего себе пальцы, и сказал: "Беспалов". Затем мне предложили сделать подписку на отпечатанном бланке, где говорилось, что за разглашение государственной тайны в связи с моей миссией агента ГБ меня покарает Советское государство высшей мерой наказания. Мне пришлось подписать и этот подлый документ, а в заключение следователь выдал мне конкретное поручение: слушать, о чем говорит мой учитель К. Г. Войновский (кстати, бывший член ВКП(Б)с 1916 года!),а так же академики Г.Л. Стадникови, Н.М. Федоровский. Донесения составлять через 10 дней, подписывать их фамилией Беспалов и опускать в проходной лагпункта в ящик, на котором написано: "Для жалоб на имя начальника Воркутлага".

Перед уходом из кабинета старший лейтенант сказал: "Некоторые думают, что, подписав такой документ, можно потом его не выполнять, но они жестоко ошибаются. Даже если бы немцы заняли Воркуту, то чекисты изъяли бы из сейфов все секретные документы, кроме тех, в которых тайные агенты самоустранились от исполнения поручений, и эти документы и попадут фашистам, а они уже постараются немедленно расстрелять этих агентов.

С тех пор прошло много лет, и вот теперь я узнал, что при захвате немцами Минска в сейфах КГБ гитлеровцам "посчастливилось" найти папку со списками и индивидуальными подписками таких агентов, которых немцы уничтожили. А ведь эти "агенты" были честными людьми, подписавшими обязательства под принуждением и никогда потом не сотрудничавшими с советскими органами госбезопасности! Такого вероломства и жестокости со стороны КГБ, вероятно, никогда в истории человеческого рода не было!

На другой день меня выпустили из следственной тюрьмы. Я вернулся в геологический отдел, где все без исключения были сердечно рады моему освобождению. В личных беседах удалось выяснить, что всех моих коллег по камералке вызывали на допрос в качестве свидетелей, но никто из них не мог сказать следователю ни одного слова против меня, даже из числа вольнонаемных, включая Войновского.

Ну, а судьба моих старых друзей по шахте и изоляторам сложи-

лась иначе. Василий Васильевич Янов, так и не подавший заявления на кассацию, а потом и на помилование, все-таки Указом Верховного Совета СССР оказался помилованным. С десятилетним сроком заключения его отправили в психбольницу в лагпункте Воркута-Вом в качестве санитара-медбрата, и у душевнобольных заключенных Янов получил общее признание за свою душевную внимательность и человеческую доброту. Что касается Давида Грюнблата, то судьба оказалась для него более жестокой. На кассационное заявление ему ответили отказом, а на заявление о помиловании он вообще не получил ответа. В итоге — через месяц приговор о расстреле Грюнблата был приведен в исполнение. Так жестоко расправились карательные органы Советской страны с честным, порядочным и преданным идеям марксизма юношей из Германии, который ради своих идейных убеждений отказался от своей родины и от родного отца — крупного банкира Западной Европы.

Включившись в работу геолога-прораба, я твердо решил не выполнять поручения чекистов. Шли недели, месяцы, кварталы и годы, а органы госбезопасности всякими путями, включая не только угрозы, но и "пряники", пытались заставить меня выполнять их задания, а я говорил, что ничего предосудительного не слышал. Боязнь за свою судьбу постепенно ослабевала, а наше общество также заметно изменилось. И теперь об этом я решил написать честно —даже в открытой печати. Хотя не исключено, что мое обязательство сотрудничать с КГБ, возможно, и сейчас хранится в секретных сейфах — на случай какого-либо компромата. Однако в этом отношении я совершенно спокоен, поскольку ни одной бумажки или письменного доноса от меня в КГБ никогда не было и не может быть! Пусть будут прокляты большевистские чекисты, являющиеся наиболее мерзкими и жестокими существами человеческого рода! Скажу только, что за 70 лет Советской власти изверги из госбезопасности постарались не только уничтожить миллионы людей, но и наложить Каинову печать на тысячи и тысячи настоящих людей с хорошим умом и добрым сердцем.

За время, пока я сидел в следственной тюрьме и "обрабатывался" следователями, Воркутинский эшелон мобилизованных и добровольцев из состава заключенных (до 2 тысяч) давно достиг фронтовой полосы в районе Ладожского озера. Там их в спешном порядке одели и обули в солдатскую форму, выдали им винтовки с патронами и самое главное — лыжи. Приобщение к военной службе, занятия с винтовкой и освоение тактики лыжного боя продолжалось не более

двух недель. Таким образом был сформирован, на страх финской мобильной и приспособившейся к битвам в снегах армии, Воркутинский стрелковый лыжный батальон. Хотя многие из новоиспеченных лыжников этого воинского подразделения, в частности уроженцы южных республик Советского Союза, не только никогда не катались на лыжах, но даже не видели настоящих снежных полей.

Торопясь до весеннего распутья обеспечить частям Красной армии дальнейшее наступление, командование приняло решение бросить свежее пополнение воркутян в ледовый рейс на лыжах в тыл финской обороны. Но этот лыжный бросок провалился.

Многие бойцы с самого начала постоянно падали, теряли лыжные палки и ломали лыжи, продолжая пеший бег, вместе с воинами, которые еще двигались на лыжах. Когда батальон через 15-20 км пути должен был выйти в береговую зону, чтобы отрезать группу противника в прилегающем лесу, неожиданно из этого леса вырвался лыжный десант противника в белых халатах с автоматами и открыл ураганный огонь. Воины-воркутяне пытались отстреливаться, но многие из них никогда не держали в руках ружья, и падали, обливаемые кровью, на снег, под шквальным огнем финских солдат. Через полчаса стрелковая дуэль завершилась полным уничтожением лыжного батальона арестантов-воркутян. Уцелевших среди них были единицы, да и то раненые, распластавшиеся на ладожском льду.

Написанное выше было рассказано мне Петром Лысенко — бытовиком, пекарем Воркутинской пекарни в 1939-1943 годах. Во время этого быстротечного боя он был ранен в ноги, а потом его подобрали наши санитары. Финские лыжники, внезапно появившиеся из соседнего леса, проведя атаку, снова удалились — исчезли в лесу... По мнению Лысенко, Воркутинской батальон репрессированных по существу был обречен на уничтожение с самого начала, поскольку юридически этот батальон считался штрафным, сформированным из преступников, которые могут оправдаться только своей смертью или победой над врагом. При последнем исходе оставшихся в живых ожидало снятие судимости и награждение боевыми орденами.

В связи с этой трагедией на Ладожском озере я невольно вспомнил Господа Бога, который снова сохранил мне жизнь, когда мою персону неожиданно высадили из воинского эшелона, отправлявшегося на фронт.

Заслуживают особого внимания кровавые события Заполярной

Воркуты перед концом войны, связанные с Ненецким национальным округом (пространственно связанным с территорией Воркутлага), где коренное население — ненцы оказались втянутыми в вооруженное противостояние с большевистским режимом.

Проводя в 1939 году геологические маршруты по Больше-Земельской тундре, описанные в главе VI, я знал о недоброжелательном отношении ненцев-оленеводов к советским властям за варварскую ликвидацию вековых устоев их Жизни, что вылилось в ликвидацию хозяйств зажиточных оленеводов и в насильственную коллективизацию. Это привело к жалкому полуголодному существованию и вымиранию и без того малочисленного ненецкого народа в угоду партаппаратчикам Нарьян-Мара, Архангельска и Москвы.

Летом 1939 года мне лично приходилось слышать разговоры оленеводов о том, что при царе-батюшке и в двадцатые годы они жили сносно, в округе имелись торговые базы (фактории), где можно было приобретать (даже в рассрочку или в долг) разные промтовары, продукты и даже водку, а теперь за восьмушку чая или бутылку водки приходится отдавать целого оленя, а денег колхоз почти не платит, несмотря на ежегодные выполнения государственного плана на сдачу оленей, мехов и рыбы.

Когда началась война, фашистский крейсер (или рейдер?) и подводные лодки стали "хозяйничать" в Баренцевом море, создав на Новой Земле свою военную базу. Гитлеровские молодчики вышли на связь с ненцами-оленеводами, не любившими сталинский режим. Они доставляли оленеводам продукты питания, оружие и даже "Русскую водку" с целью склонить их к вооруженному выступлению против Советской власти...

К весне 1944 года фашистам удалось организовать вооруженный винтовками ненецкий отряд численностью 200-300 человек, который должен был напасть на Воркуту и освободить сотни тысяч томящихся в лагерях заключенных.

По рассказу моего коллеги-геолога Ольгерда Леонардовича Эйнора, проводившего летом 1944 года геологическую съемку в тундре западнее Пай-Хоя, этот отряд продвигался на оленьих упряжках по болотам на восток, в сторону Воркуты. Сторожевые посты стрелков по ловле беглецов-заключенных заметили оленеводов-боевиков и радировали об этом в штаб ВОХРа Воркутлага. Оттуда немедленно были брошены роты солдат из лагерной охраны, вооруженных автоматами и пулеметами. С воздуха их поддерживало несколько самолетов.

Бои с повстанцами завязались на подходе к территории Воркутла-га при явном преимуществе в силах у воинских частей. Большинство ненцев-мятежников погибло в неравном бою, а оставшиеся в живых рассеялись на оленьих упряжках по труднопроходимой для солдат болотистой тундре...

Об этих кровавых событиях на Воркуте говорили потом только шепотом в узком кругу своих людей, чтобы не привлечь внимания доносчиков КГБ и избежать обвинения в страшном преступлении — в разглашении государственной тайны.

В 1944 году по приказу Сталина на Воркуте были созданы особые лагпункты для каторжников из числа бывших в Германии советских пленных офицеров и солдат, а также для бандеровцев и власовцев. Эта каторга по жестокости режима, вероятно, не имела себе равных в истории человечества. Узники преднамеренно обрекались на медленную и мучительную смерть. Они работали без выходных в любую стужу по 12 часов, кормили их совсем скверно по сравнению с другими заключенными Воркутлага, на работу гоняли под усиленной охраной с собаками и в случае отставания стреляли без предупреждения; в бараках, продуваемых ветрами, — трехъярусные нары, одна железная бочка-печка и деревянная бочка-параша на сотню несчастных; никакой связи с внешним миром —ни писем от родных, ни радио, ни газет; у каждого на груди и на шапке — черные номера, по которым и проводилась их проверка. Сроки каторжных работ определялись цифрами 15-25 лет. Узники мучились, болели, умирали и ждали "оттепели" в жизни, которая все-таки наступила после смерти большевистского диктатора, в 1953 году. Но терпение иссякло, и одна из бригад по пути следования на работу разоружила конвой, вернулась в лагпункт и захватила его, потом разоружила охрану на втором и третьем лагпунктах, а их ряды пополнились сотней добровольцев-каторжников... Восставшие явно шли на самоубийство. Через два-три дня они были уничтожены огнем из автоматов и пулеметов солдатами конвойной службы.

Вечная память этим безымянным героям, не смирившимся с дьявольским режимом беззакония и насилия!

Глава 9

Послевоенные репрессии на родине

В конце мая 1947 года, получив паспорт, не позволяющий проживать в 100 городах СССР, я купил билеты на поезд Воркута—Москва и в середине июня покинул Воркутлаг, в котором пробыл около 11 лет — самых молодых и, к сожалению, труднейших лет моей жизни. Уезжал из Воркуты я не один, а с семьей, состоящей из жены Людмилы Леонтьевны Котиковой — геолога, направленной на север в начале войны после окончания Саратовского университета, а также с годовалой дочкой Наташей, которая уже хорошо бегала и говорила. Ехали мы на свою родину с надеждами на лучшее будущее.

Поезд был переполнен пассажирами, станции забиты старыми и молодыми людьми — мужчинами и женщинами с мешками, баулами, коробками и ящиками, плохо одетыми и полуголодными, что отражало послевоенную разруху в стране.

Не задерживаясь в Москве, перебрались со своим скромным скарбом на Павелецкий вокзал, где с трудом удалось купить билеты в кассе для семей с малыми детьми на скорый поезд Москва—Саратов, и через сутки уже оказались на родине. Мои родители жили в Заволжье в 70 км от Саратова и конкретного времени моего приезда не знали, хотя и ждали скорого моего возвращения из лагерей. В Саратове же жила мать жены — в комнате коммунальной квартиры, куда мы и направились после высадки из поезда. Встретила нас мать гостеприимно, но, зная мои паспортные ограничения, сразу же посоветовала, чтобы избежать неприятностей, предпринять меры по поиску работы за пределами города, чем я и занялся.

Мне хотелось продолжать работу по геологии, надо было найти в Саратове соответствующие организации, включая нефтегазопоисковые, геолого-съемочные и по разведке строительных материалов, при условии где бы меня приняли на работу в сельской местности. Но через три дня после приезда в комнату матери постучался комендант дома и поинтересовался прибывшими родственниками. Увидев мой паспорт, он не долго думая сказал: "Чтобы избавиться от неприятностей, надо в 24 часа покинуть Саратов!", жить в котором мне нельзя...

Хорошо, что накануне я оформился в Саратовской комплексной геологической экспедиции на должность геолога Балашовской геологоразведки структурного бурения и получил на руки командировку...

Простившись с семьей, я на другой день с рюкзаком за плечами сел в местный поезд Саратов—Балашов, куда и прибыл через 10 часов пути... С пропиской на проживание в Балашове были тоже затруднения, но начальник геологоразведки П.П.Спирин, вхожий в кабинеты местного начальства, положительно разрешил эту проблему. Устроившись с жильем в комнате частного крестьянского дома (в надежде на приезд жены и дочки), я занялся своими производственными делами.

Геологоразведка имела четыре буровых станка шведского производства типа "Крелиус", которые использовались для бурения скважин на отдельных участках в 5-8 км друг от друга. Скважины глубиной до 500 метров закладывались с целью выявления антиклинальных структур, благоприятных для поисков нефти и газа. В обязанности геолога и его помощника-коллектора входили геологическая документация и отбор образцов горных пород из керна с последующей камеральной обработкой всех первичных материалов и составлением геологического отчета о результатах бурения. На каждой скважине был коллектор, а геолог периодически приезжал на каждую бурящуюся скважину на полуторке. Буровые бригады состояли из жителей соседних деревень и после смены возвращались к себе домой. Часто они приглашали меня, чтобы поесть, и обязательно угощали розовым самогоном из сахарной свеклы, обычно налитого в стеклянные четверти.

Через месяц, когда в Балашов переехала моя жена с дочкой, на работе царил мир — без аварий на буровых, но с текущими неполадками. В частности, нормировщику Авербаху из числа "врагов народа", прибывшему из Магадана с таким же ограничением на жительство, как и у меня, районные органы КГБ предложили покинуть Балашов. Спирин пытался уладить и это дело, но ничего не вышло: Авербах вынужден был уволиться и уехать из города. Этот неприятный случай наводил и меня на печальные размышления о моей дальнейшей судьбе..

В связи с этим у меня появилась мысль, что в случае потери "волчьего билета" появится возможность получить чистый паспорт. И вот однажды мой замаранный паспорт вместе с деньгами был "утрачен". Я заявил об этом в милицию, и там меня оштрафовали, но сказали: если не найдется мой прежний паспорт, то через три месяца выдадут новый. Я был уверен, что его не найдут. Через указанный срок мне выдали новый паспорт. Но он оказался по-прежнему замаранным,

ибо фраза — "выдан на основании ст. 39 положения о паспортах" в нем была записана снова. Приходилось восхищаться четкой и отлаженной деятельностью репрессивного аппарата нашей страны!

Работа между тем продолжалась. Бурение структурных скважин было завершено, и саратовское начальство рекомендовало мне к марту 1948 года закончить и защитить геологический отчет, что я и сделал — правда, с волнением за свое будущее. Однако ничего страшного не произошло: за отчет меня отметили премией в размере месячного оклада, и, кроме того, был издан приказ о моем переводе в союзную контору "Сталинграднефтегеология" начальником 2-й Донской структурно-геологической партии с базировкой на хуторе Большой Набатов. Через неделю в Балашов пришла из Сталинграда автомашина ЗИС-5, в которую мы погрузили свои неказистые пожитки и через несколько дней прибыли к новому месту работы — на реку Дон.

Организационные дела по получению снаряжения, продуктов питания (тогда была карточная система) и обеспечению техническим персоналом и рабочими заняли немного времени. Партии выделили новую автомашину ГАЗ-А, и структурно-геологическая съемка началась. Одновременно с нами на соседних участках работали 1-я и 2-я Донские партии, сформированные по договору конторы "Сталинграднефтегеология" с преподавателями геологического факультета Саратовского госуниверситета. В методическом плане геолого-структурная съемка на смежных участках (листах) по существу была совместной, поскольку структуры с одного участка часто переходили на соседний.

Полевые работы прошли без осложнений и в августе завершились. По договоренности между университетом и союзной конторой и в целях более эффективной обработки полевых материалов предусматривалось совместное проведение исследований при условии временного переезда сотрудников 2-й Донской партии в г. Саратов.

С большим трудом управляющий союзной конторой "Сталинграднефтегеология" Попов получил разрешение прописать меня на три месяца в Саратове, и тогда весь персонал моей партии в составе шести человек во главе со мной переехал в этот город, где мы сняли помещения для работы и жилья и приступили к камеральной обработке материалов совместно с сотрудниками геофака Саратовского университета.

Работы проходили нормально, но в феврале закончился срок моей

прописки, и руководство "Сталинграднефтегеологии" снова обратилось с письмом, текст которого приводится ниже: "Начальнику областного Управления МВД по Саратовской области генерал-майору тов.Закусило. Союзная геологоразведочная контора "Сталинграднефтегеология" Министерства геологии СССР просит дать разрешение на продление временной прописки в г. Саратове начальнику 2-й Донской геологической партии, горному инженеру 3-го ранга Сулимову И. Н. для завершения им работы при институте геологии и почвоведения Саратовского университета, в связи с проведенными им исследованиями по поискам новых площадей, перспективных в нефтегазоносном отношении, по которым должен быть составлен окончательный геологический отчет. Работа будет закончена к 10-15 мая 1949 года. Заместитель управляющего, главный геолог "Сталинграднефтегеология", директор геологической службы 3-го ранга Аванисян Г. М. 15 мая 1949 г." И вот на эту деловую просьбу руководства последовал ответ: "Отказать". В данном случае, как писал Александр Твардовский: "Не убавить, не прибавить!"

С этим совпало рождение 20 марта моей второй дочери — Лиды, и было неизвестно, чем кончится неприятное событие с пропиской для отца новорожденной.

Мобилизовав силу воли и свою трудоспособность, под угрозой ареста за злостное нарушение паспортного режима, я с маленьким коллективом сотрудников закончил составление окончательного геологического отчета и в срочном порядке отбыл на присланной грузовой автомашине в Сталинград. В городе-герое меня с семьей на несколько дней определили в финский домик, откуда выехала семья одного инженера.

Между тем произошла реорганизация нашего геологического подразделения, которое, согласно постановлению правительства, было объединено с трестом "Сталинграднефтегазразведка" Министерства нефтяной промышленности СССР, и последнее название стало приоритетным и официальным.

Главный геолог треста Ф.А.Алексеев после защиты моего отчета пригласил меня на беседу и, учитывая мои трудности с пропиской в городе, предложил мне руководство Волго-Донской структурно-геологической партией с круглогодичной полевой базой в с. Антиповка на правом берегу Волги, в 30 км ниже г. Камышина. Одновременно моей жене была предложена должность геолога-петрографа для работы с микроскопом на дому в связи с наличием двух маленьких де

тей. Данный вариант дальнейшей работы на Волге меня вполне устраивал, и я дал согласие.

В состав партии вошли три геолога, четыре техника, два буровых мастера, бухгалтер, механик, завхоз и даже кассир, а в Камышине был открыт расчетный счет в госбанке. Рабочий контингент представляли буровая, горнопроходческая и транспортная бригады, топографический отряд, шофера, завскладом и сторож, всего около 100 человек. Технические средства составили две грузовых автомашины, трактор, буровой станок Б-У 150 и комплект ручного бурения. Под базу сельсовет выделил усадьбу с двухэтажным домом — для конторы и камеральной группы, с надворными постройками: амбаром-складом, сараем-гаражом и т.п. Для круглогодичного проживания сотрудников партии завхоз заарендовал квартиры в частных домах.

Полевые экспедиционные работы начались с середины мая. Они включали в себя геологические маршруты, проходку канав и шурфов, механическое бурение скважин глубиной до 100 метров, ручное бурение — до 10 метров и топографическую привязку всех геологических точек, в том числе скважины, шурфы, обнажения. Основной задачей этих работ являлось изучение геологического разреза горных пород на глубину с целью выделения наиболее характерных (маркирующих) слоев, по которым надлежало составить серию структурных карт с отражением антиклинальных поднятий, благоприятных для скопления промышленных залежей нефти и газа. Помимо сказанного, проводилось изучение вещественного состава и минеральных компонентов палеонтологических остатков и всех нефтегазопроявлений. Сухая и теплая, даже жаркая погода способствовала успешному выполнению всего комплекса геолого-поисковых работ, а выделенный нам в постоянное пользование специальный четырехместный самолет ЯК-12 в значительной мере ускорил рекогносцировку местности и осмотр удаленных от дороги обнажений. Самолетом к тому же можно было доставить из Сталинграда срочный груз и отправить в трест образцы на лабораторные исследования.

Работа шла своим ходом, но работники партии, зная мое арестантское прошлое, стали передавать мне неприятные новости: в Камышине и Сталинграде некоторых их знакомых из числа бывших политзаключенных арестовали и посадили в тюрьму. Зная порядки нашего строя, я начал ожидать такой же участи и ... вскоре дождался. В середине августа, возвратившись из маршрута, я увидел у своего дома американс-

кий джип и двух молодых мужчин в гражданской одежде: они меня ждали. Сходу предъявив ордер на арест и обыск, оба вошли в квартиру, перерыли все вещи и книги, письма и т. п. (видимо, искали компроматы в виде антисоветских листовок и писем) и кое-что уложили в свой дипломат. В это время у меня гостил отец, сказавший чекистам:

"Зачем вы арестовали моего сына? Он самый честный и никаких преступлений не совершал". Чекисты ему в ответ: "Ничего, папаша, КГБ все выяснит и, если сын не виновен, отпустит".

Так на 33 году жизни меня настиг третий арест!

Посадили меня в джип и повезли не в Сталинград, где я работал, а в Саратов, где меня первый раз арестовали, — значит, действительно начался второй круг арестов бывших политзаключенных, о чем писал А. Солженицын.

Путь до Саратова занял около 5 часов, и я очень просил сопровождающих не сажать меня в одиночную камеру, которую я очень боюсь, и они обещали это. Но, подъехав к огромному зданию КГБ в Саратове, чекисты завели меня в проходную дежурного офицера, сдали мою персону под расписку и сами незаметно исчезли. Дежурный, в свою очередь, позвонил по телефону, вызвал надзирателя, который сопроводил меня в глубокий подвал и запер в одиночную камеру, знакомую мне по первому аресту.

Следствие проходило нудно и однообразно, но без недозволенных приемов, какие применялись в Саратове в 1936 году. После выяснения биографических данных начались бесконечные требования признаться в "контрреволюционной деятельности", а также в нападках "на политику КПСС и Советского правительства". Вызывали на допросы, как правило, днем, а ночью была возможность спать, но реализовать ее было трудно: мысли были заняты предстоящими новыми пересылками, этапами, лагпунктами и т. д.

Кабинет у следователя был огромный, с двумя окнами; табурет для арестованного стоял в углу далеко от стола хозяина кабинета. На каждом допросе слышалось одно и то же: признавайтесь, признавайтесь, признавайтесь — и это облегчит вашу участь. В ответ я многократно повторял: "Контрреволюционной и антипартийной деятельностью не занимаюсь. Мой удел — заниматься геологией и поисками нефти и газа для нашей Родины". Как-то я попросил следователя о переводе из одиночки в другую камеру с напарником, и эта просьба была уважена. Через пару дней надзиратель открыл железную дверь камеры и скомандовал: "Выходи с вещами". После этого меня поме

стили в камеру с тремя арестантами, чему я был очень рад: ведь теперь появилась возможность вылить накипевшее другому человеку. Один из сокамерников был лет сорока, с украинским акцентом, болезненный и озлобленный, второй — молодой, здоровый, разговорчивый ... Молодой первым начал беседу со мной, спрашивал обо всем. Узнав, что я из освобожденных лагерников, сразу же сказал, что участь моя решена, новый срок обеспечен, и- при этом только признание может привести к уменьшению его продолжительности. Но я ведь стреляный воробей, и мне такой разговор не понравился: уж не стукач ли он, подумал я? Коротко ответил, что, к сожалению, мне признаваться не в чем, нет у меня никакой вины. Лежавший рядом украинец незаметно толкал меня в бок, как бы предупреждая, чтобы я не болтал лишнего.

Через полчаса говорливого соседа вызвали на допрос, и когда мы остались в камере вдвоем, украинец-арестант сказал: "Бойтесь этого типа, он стукач и сейчас докладывает следователю о ваших разговорах". О себе он сказал, что сидит в подвале шестой месяц как активный бандеровец, и ему угрожают вышкой. В общем, мы с ним хорошо поговорили и подружились, а того сексота через пару дней перевели в другую камеру — видимо, для слежки за другими арестантами.

На допросах следователь начал обновлять тактику допросов, намекая на имеющиеся в деле свидетельские показания о моей преступной деятельности как врага народа. В общем, старая песня на новый лад, подумал я. Ведь при наличии такого мощного компромата следователь должен был в сложившейся ситуации обязательно его использовать. А продолжалась игра в кошки, мышки. Между прочим, мне приходила в голову мысль о том, что руководство "Сталинграднефтегазразведка" должно было побеспокоиться о моей судьбе, поскольку геологическая работа в стадии проведения. Так или иначе, на третьем месяце следствия меня вызывают в кабинет следователя, где, кроме него, сидел еще один чекист, видимо, старший по чину и званию. Последний пригласил меня сесть поближе к столу и заявил:

"Мы решили вас освободить и сделаем это сегодня же. Возвращайтесь на работу и забудьте, что произошло".

Такого варианта я не ожидал и онемел от счастья. Сразу же следователь спросил, как я буду добираться до Антиповки — пароходом или поездом. И добавил, что деньги на дорогу мне выдадут в кассе на первом этаже.

Оказавшись снова на свободе, я зашел на речной вокзал, купил

билет, а затем послал телеграмму в Антиповку о своем возвращении домой на теплоходе "Москва". На пристани в Антиповке меня встретили человек сорок сотрудников по экспедиции, которые предложили немедленно зайти в чайную, чтобы подостоинству отметить такое радостное событие. Памятная встреча в чайной продолжалась почти двое суток, пока наша теплая компания не осушила последней бутылки водки и вина, имевшихся у буфетчика (со спиртным тогда был дефицит, как, впрочем и с другими предметами потребления).

В Сталинграде также знали о моем освобождении, поскольку на другой день мне вручили телеграмму с пожеланиями успешного завершения полевых работ— перехода к камеральной обработке материалов. В конце октября после окончания полевого сезона временные рабочие были, согласно условиям найма, уволены, а оставшийся инженерно-технический персонал приступил к обработке всех полевых геологических материалов. Силами партии изучался вещественный состав горных пород, составлялись литолого-стратиграфические колонки и разрезы, структурные карты, схема прогноза поисков месторождений нефти и газа и пр.

В материальном отношении все сотрудники были обеспечены нормально, особенно продуктами питания, благодаря инициативе завхоза, закупившего оптом мясо, молочные продукты и даже красную рыбу и икру, которые он втихую приобретал за полцены у рыбаков-браконьеров. Так наступил Новый, 1950 год. Встретили мы его в общей компании, в камералке, где много пили, закусывали, пели песни и танцевали под патефонную музыку. Внешне все выглядело празднично, но разговоры о продолжавшихся арестах не прекращались, а, наоборот, усиливались. Больше всех среди нашей компании беспокоился я как потенциальный кандидат в арестанты...

Настораживало и начальство. При встречах (я иногда прилетал на "своем" самолете в Сталинград) и в официальных письмах оно настаивало на досрочном окончании составления геологического отчета. Впоследствии мне стало понятно, что такая спешка была связана не столько с моей персоной» а больше с подготовкой документов к представлению правительству для награждения за открытие газовых месторождений в Сталинградской области. (Позже в 1951 году появился Указ Верховного Совета СССР о присуждении Сталинских премий и награждении орденами ряда ответственных работников партийного аппарата ЦК КПСС и Министерства нефтяной промышленности СССР). Являясь по натуре исполнительным человеком, я

всячески старался ускорить написание отчета, и к началу апреля он был закончен и представлен на защиту комиссии. Окончательный геологический отчет приняли с отличной оценкой, меня сердечно поздравляли за успешную работу, а моя фотография висела- на трестовской доске почета и т.п.

Однако меня пригласили срочно в отдел кадров и предложили написать заявление об увольнении по собственному желанию... Поняв, в чем дело, я обратился за разъяснениями к управляющему трестом, который сразу же заявил, что он к этому делу никакого отношения не имеет. Тогда я обратился в первый отдел (это ячейка ГБ), но и там меня "отфутболили", а я упорно настаивал на своем. Как бы идя мне навстречу, завотделом сказал: "Идите к полковнику Мокееву в облКГБ, но только не говорите, кто вам посоветовал это сделать".

С большим трудом мне разрешили в бюро пропусков КГБ подняться на третий этаж, в комнату 313, где полковник Мокеев сразу же спросил: "Кто направил? Мне с вами говорить не о чем!" После моих настойчивых и убедительных просьб он, как говорят в лагере, "раскололся" и заявил: "Вашего брата, бывших заключенных врагов народа, в Европейской части СССР скопилось много, и принято решение об изоляции в прежние места пребывания. Вам надлежит через 3-4 дня покинуть Волгу или вы будете арестованы органами госбезопасности. Сами выбирайте один из вариантов".

Мне не хотелось возвращаться в ГУЛАГ, и я сразу спросил: куда мне надлежит уехать? Полковник похвалил меня за "понятливость" и сразу же ответил: "Учитывая вашу профессию, направим вас в Восточную Сибирь, где создан новый трест "Востсибнефтегеология" — мол, там нужны геологи, и на правах переселенца я получу там работу. "Ну, а если не поеду?" — спросил я. "Тогда, — сказал полковник, — по решению ОСО КГБ вы получите пять лет заключения в лагерях! Вы верите этому или нет?" — добавил он. "Конечно, верю", — ответил я. "Ну, тогда — в путь-дорогу!" — сказал Мокеев.

С грустными новостями прилетел я на ЯК-12 в Антиповку. Все высказали мне свое сочувствие, и на этом все кончилось. Уложив самое необходимое в чемодан, я поехал в Камышин, где взял билет на поезд до Иркутска через Москву — и был таков...

Из Москвы пришлось ехать экспрессом. Поезд не торопился, паровоз на перегонах страшно дымил, но поезду был придан вагон-парикмахерская и вагон-прачечная-баня, где пассажиры могли побриться, искупаться и постирать свое закопченное белье.

На седьмые сутки прибыл я в Иркутск, в прилегающих районах которого в прилегающих районах которого мне было суждено пробыть не по своей воле 10 лет!

Глава 10

Дискриминация репрессированных в Сибири

(1950-1971 гг.)

Вот и Иркутск, куда я в жизни не думал попасть. Старинный сибирский город, через который в годы царского самодержавия прошли тысячи каторжников и "рядовых" заключенных, отправляемых пешими этапами на шахты и рудники Якутии, Алдана, Забайкалья и Дальнего Востока.

Но это были лишь первые ласточки в потоке репрессированных, которые, начиная с 20-х годов нашего столетия, определялись десяти-стократным увеличением этапов с репрессированными на восток страны. Тогда к пунктам назначения прибавились Магадан, Чукотка и знаменитый БАМ. Маленькой, в какой-то мере привилегированной, частицей (ведь я ехал без конвоя) явилась и моя персона. Здание треста "Востсибнефтегеология" представляло собой двухэтажный деревянный дом жилого облика, видимо временно переданный властями до окончания строительства каменного здания, проект. которого уже осуществлялся на ул. Ленина.

В тресте я нашел комнату 1-го отдела и сообщил, что прибыл из Сталинграда для оформления на работу по спецнабору. Узнав мою фамилию, начальник отдела сразу сказал, что меня ждут, и повел к управляющему трестом. Каково же было удивление, когда в лице управляющего я увидел бывшего директора треста "Сталинграднефтегеология", а он, кстати, узнал бывшего начальника 2-й Донской геолого-поисковой партии. Он был член ВКП(б) с дореволюционным стажем, геофизик по специальности, и его профессиональной должностью много лет являлась руководящая работа в крупных организациях геолого-геофизического профиля. Меня он помнил по Дону, относился ко мне с уважением и теперь принял без всякой напыщенности.

Поскольку к ограничению на проживание в Иркутске у меня доба-

вилось запрещение на пользование секретными материалами, которые для геолога по съемке совершенно необходимы, Николай Филимонович Попов (так было его имярек), позвав главного геолога треста, решил устроить меня прорабом глинокарьера по добыче бентонитовых глин, используемых при бурении глубоких нефтяных скважин. Карьер находился в дер. Жердовка, в 100 км от Иркутска. Я согласился, хотя работа в карьере меня в душе не устраивала. Заметив мою растерянность, главный геолог Евгений Васильевич Кравченко, у которого, как позже выяснилось, отец был тоже геолог, погибший в ГУЛАГе, сказал, что это назначение ненадолго, а потом "что-нибудь придумаем получше".

Учитывая свои ограничения, я согласился и на другой день отправился в Жердовку с десятью крестьянскими дворами, 12-ю землекопами и с мастером на глинокарьере. С первого же знакомства я увидел перед собой бывших заключенных-уголовников с Алдана, временно зарабатывающих гроши на копке глины, что их совершенно не устраивало. Чтобы достичь трудовой и бытовой гармонии, мне пришлось признаться, что я бывший заключенный, и эта новость обрадовала их, поскольку они решили, что при случае я помогу выгодно закрывать наряды на выполненные земляные работы.

Мне было ясно, что жить в Сибири придется долго, хотя надежду покинуть этот суровый край рано или поздно я не оставлял. Одиночество тягостно, и мне хотелось, чтобы семья переехала ко мне в Жердовку, однако жена не соглашалась совершить этот смелый поступок.

Работа на карьере шла ни шатко, ни валко. Но добываемой ручным способом буровой глины в достатке хватало для бурящихся нефтеразведчиками глубоких скважин. Глина вывозилась с карьера на кузовных машинах заказчика.

Решив детально познакомиться с геологическим строением Иркутской области и всей территории юга Восточной Сибири, я нашел в трестовской библиотеке соответствующую литературу. Прошло с полгода, и моя учебно-геологическая задача оказалась решенной.

В феврале 1951 года, будучи в Иркутске, я при встрече с главным геологом треста Кравченко узнал о ходатайстве руководства о предоставлении мне допуска к секретным документам, в частности к топографическим картам, и что такое разрешение (пока временное) будет выдано органами ГБ. Эта новость обрадовала меня, появилась надежда заняться скоро геолого-поисковыми работами.

Спустя два месяца ко мне в Жердовку приехала жена с двумя дочерьми, и мы поселились в небольшом частном доме. Жену включили в штат литологической лаборатории треста петрографом с разрешением работать на дому. Ее зарплата пополнила наш скромный семейный бюджет. Вскоре меня пригласили в трест за доброй вестью: допуск "органы" оформили, что позволило назначить меня начальником Канской геолого-съемочной партии в Красноярском крае.

Весна была на носу, пришлось срочно обрастать сотрудниками, полевым снаряжением, продуктами и т.п. Все это было сделано вовремя, и в середине мая наша партия вместе с громоздким багажом выехала поездом в г.Канск. Машина ГАЗ-63 двигалась по тракту своим ходом. Базу устроили в дер. Подайяск в 8 км от города; там же поселилась и моя семья. Лето оказалось сухим, солнечным, а это всегда обеспечивает успех геолого-съемочных работ. А когда наступила холодная сибирская осень, управляющий трестом, учитывая мой паспортный режим, разрешил проводить камеральную обработку материалов на месте, по аналогии с нашей работой на Дону и Волге.

Ближайшие к г.Канску сельские районы в то время были заполнены ссыльными и "вольными" поселенцами из числа бывших заключенных. Жили они по-нищенски и только благодаря посылкам и денежным переводам от родственников, у кого те имелись. Найти работу в деревнях было невозможно, и лишь в райцентрах отдельные из них устраивались истопниками, дворниками, санитарами, сторожами. Некоторым я оказывал посильную помощь хлебом, картошкой, реже деньгами.

В следующем 1952 году наша геологическая съемка проводилась в соседнем — Тасеевском районе, и переводить базу партии не пришлось.

Райцентр Тасеево находится в 170 км севернее Канска, и разница в климате заметна. Помню, в двадцатых числах июля, когда огороды были в полном цвету, здесь ударил мороз в -12 градусов, и почти все овощи, включая картошку, померзли.

Геолого-съемочные работы в основном проходили нормально — без эксцессов, и только под осень в разведочный шурф, вырытый накануне, упала ночью и погибла колхозная лошадь, так что тресту пришлось компенсировать колхозу эту утрату. Осенью партия возвратилась на базу в Подъаяйск и, как обычно, всю зиму занималась камеральной обработкой полевых материалов, а также составлением геологического отчета и графических приложений.

В марте 1953 года, как известно, умер Сталин. В среде ссыльных и поселенцев появились надежды на скорое изменение их судьбы в лучшую сторону. Думал об этом и я. Однако скоро пришлось разочароваться. Спустя месяц после такой тяжелой утраты органы КГБ аннулировали мой допуск к секретным материалам. У руководства треста прибавилась новая забота о моем трудоустройстве, чтобы оставить у себя, поскольку они считали меня ценным и квалифицированным специалистом. Мне немного повезло: в Красноярском крае трест создавал глинопоисковую партию в связи с предстоящим в ближайшее время бурением там первых глубоких скважин, и для этого требовались специальные глины.

Такая геологическая тематика меня, конечно, не прельщала, но деваться было некуда; ведь меня ссыльного, ни в одну геологическую организацию не взяли бы. Состав новой партии заметно изменился: появились женщины-геологи, и моя жена потребовала избавиться от них (видимо, на почве ревности). Такие эксцессы бывали у нее неоднократно и прежде. Мои объяснения, что кадрами ведает трест, который и распределяет по объектам вновь прибывающих специалистов, ею во внимание не принимался.

Все лето мои рабочие, из числа бывших лагерников, в основном освобожденных по окончании срока или по бериевской амнистии бытовиков-уголовников, честно рыли канавы, шурфы и бурили ручным способом неглубокие скважины, отбирали пробы различных образцов глин, чтобы найти среди них пригодные для буровых глинистых растворов. Я же постоянно думал, что эта работа не для геолога-съемщика.

Камеральные работы нам пришлось проводить в райцентре Дзержинское, куда мы перебазировались еще летом. Такие перекочевки с места на место по сибирским селам осточертели не только жене, но и мне.

Наступил 1954 год, который не принес заметного освобождения из ссылки бывших политзаключенных. Кагебисты и другие "силовые органы" не очень торопились освобождать эту категорию репрессированных.

После защиты геологического отчета меня ожидало новое назначение. Из далекой Жигаловской нефтеразведки на р. Лене в Иркутск перевели на должность начальника крупной геолого-поисковой экспедиции члена КПСС Кононова А. И., и мне предложили занять его место. Этот вариант новой работы я встретил в штыки, поскольку

бурение на Жигаловской площади подходило к концу — оставалось лишь опробование скважины Р-4, после чего предстояло написание двух больших геологических отчетов: один — о результатах нефтепоисковых работ по всей разведочной площади, а другой — по Жигаловской опорной скважине, пробуренной впервые на территории Восточной Сибири. Логичней было бы геологу Кононову самому завершить эту ответственную и трудоемкую часть геологических исследований, а потом уже приступить к работе на более престижном посту. Но новое руководство и политотдел треста (И. П. Карасев и И. Н. Москвин) все-таки избрали иррациональный путь и категорически отказали в просьбе не посылать меня в эту отдаленную и суровую ссылку. Начальник политотдела Москвин прямо сказал: "Вы забываете о врагах народа, и если откажетесь от Жигалова, мы примем суровые меры".

После таких оскорбительных слов я понял, что шутки плохи — и надо с малыми детьми перекочевывать в медвежий угол около Якутии.

Так весной 1955 года судьба забросила меня с семьей и малыми детьми по бездорожью и слякоти в дер. Кузнецово на левом берегу Лены в 8 км от райцентра Жигалово. Нефтеразведка здесь существовала пять лет, и ее ликвидация намечалась на весну следующего года. Опробование скважины Р-4 положительных на нефть результатов не дало. Накануне в скважине, впервые в "Востсибнефтегеологии" мы провели гаммокаротаж с использованием радиоактивных изотопов, и в толще каменной соли на глубине 1780 метров установили резкие аномалии, характерные для калийной соли, а месторождения их отсутствуют в Сибири и на Дальнем Востоке и их привозят для удобрения полей из Соликамска. Этот факт заинтересовал ученых-геологов Сибири и в 60-е годы на Верхней Лене, и в результате геолого-поискового бурения были открыты промышленные залежи калийной соли.

Написание геологических отчетов, как я и предполагал, явилось для меня тяжелым испытанием: ведь работу проводил один геолог, а о ее результатах пишет другой. На протяжении полугодового упорного труда и бессонных ночей эта работа оказалась завершенной, и геологические отчеты получили высокую оценку. Отчет по Жигаловской опорной скважине даже был опубликован в издательстве "Недра" в Ленинграде в виде отдельной монографии, что явилось для меня вознаграждением за проделанную работу.

Летом того же года я с семьей переехал в Иркутск, где мне выдали чистый паспорт, а трест выделил двухкомнатную квартиру, и я почувствовал себя человеком.

Тогда же я покинул эту квартиру, разошелся с женой, но остался на всю жизнь отцом, любящим своих дочерей.

С чистым паспортом без ограничений, с пропиской я почувствовал себя вполне гражданином, хотя и не реабилитированным. Возможность быстро реализовать это новое для меня общественное положение я решил в практической жизни. Первым шагом явилось поступление на заочный нефтяной факультет ВЗПИ в г. Москве.

Приехав в столицу, я без особого труда сумел поселиться в гостинице "Бухарест" и совершенно свободно ходить по Москве. В Дегтярном переулке я попал на прием к декану нефтяного факультета ВЗПИ, который, просмотрев мою зачетную книжку планового института и учитывая большой опыт в геологоразведках на самостоятельных геологических исследованиях, согласился принять меня на третий курс с возможностью досрочной сдачи экзаменов экстерном.

Условия такого метода заочного обучения мне понравились, и я, не теряя времени, приступил к сдаче экзаменов и зачетов по дисциплинам нефтяного геологического профиля. После этого я написал дипломный проект на тему "Геология и проблема нефтегазоносности Жигаловской площади на р.Лене" и в июне защитил его, за что получил диплом инженера-геолога-нефтяника. Мечтая в душе заняться наукой, я стал сдавать вступительные экзамены в аспирантуру при Всесоюзном НИИ газа (ВНИИГАЗ) и в августе был зачислен в заочную аспирантуру этого института.

Вернувшись из первого и длительного турне по Москве, я решил выехать из Иркутска в одну из нефтеразведок, базирующихся на Дальнем Востоке или Камчатке (в последней, кстати, возглавлял крупную нефтепоисковую экспедицию мой старый шеф Н. Ф. Попов). Тогда по плану, утвержденному Мингео СССР, в Амурской области началась подготовка к заложению глубокой опорной скважины — первой на Дальнем Востоке. Главный геолог треста Е.В. Кравченко предложил мне поехать туда в качестве старшего геолога Зее-Буреинской нефтеразведки. К тому времени я вторично женился — на Ирине Евгеньевне Никифорович, геологе-палеонтологе, закончившей Саратовский университет. Вскоре у нас родилось двое детей-двойняшек — Костя и Лена, что привело к необходимости проработать и прожить на одном месте хотя бы три-четыре года.

Значение нефти и газа в Амурской области и на всем Дальнем Востоке трудно переоценить, если учесть, что там почти нет своих ресурсов углеводородов, а потребности в них составляют до 20 млн. тонн в год. В те годы развитием экономики региона занимался Амурский совнархоз, который с первого дня бурения Зее-Буреинской опорной скважины обращал большое внимание этому объекту. Для обустройства производственных и жилых помещений в первую очередь выделялись стройматериалы, оборудование и т.п.

Поэтому приезд технического персонала нефтеразведки осуществлялся в благоприятных условиях.

Поселок нефтеразведки строился вблизи места бурения опорной скважины в селе Васильевка в 8 км от г. Белогорска. По приезде ведущих специалистов, Белогорский горисполком выделил на правах аренды квартиры, и когда я с семьей прибыл в г. Белогорск, у нас уже была крыша над головой, как говорят в народе.

Сначала бурилась скважина-дублер глубиной 500 метров посредством самоходной буровой установки БУ-500. В это время основная вышка и дизельное помещение находились в стадии строительства. Бурение опорной скважины началось в июле 1958 года и закончилось в марте 1961, то есть продолжалось три года. Одновременно с работой по геологической документации каменного материала-керна, мною проводились исследования и по теме кандидатской диссертации, связанной с геологией и проблемами нефтегазоносности Приамурья. Работы на скважине часто сменялись выездами в командировки в Хабаровск и Владивосток, а еще чаще в Москву и Ленинград, где в лабораториях различного назначения при ВНИГРИ, ВНИГНИ, ВНИИГАЗ и др. проводилось изучение минералогического и химического состава вскрываемых скважиной горных пород, а также проб газа и битумоидов, получаемых в процессе газокаротажа.

Начальник нефтеразведки Пикалов М.И. — по профессии воинский командир, воевавший в Западной Украине с бандеровцами, занимался хозяйственными делами и систематической игрой в преферанс по ночам. Он пристрастил к преферансу старшего инженера по бурению В.С.Иванова, молодого выпускника Свердловского горного института. Являясь по должности замначальника разведки по геологии, я недолюбливал его за "антибандеровское" прошлое, о котором он много рассказывал при хмельных праздниках и за большевистские методы руководства рабочим коллективом.

В процессе бурения скважины прямые проявления нефти и газа ус-

тановлены не были. Более того, проектная глубина 3500 метров, определенная по геофизическим данным, оказалась не реальной, поскольку на глубине 2750 метров были вскрыты древние породы типа гранито-гнейсов и амфиболитов, в которых промышленные залежи углеводородов обычно противопоказаны.

Однако полученные на нефть и газ отрицательные результаты также имели важное значение для прогнозирования дальнейших поисковых работ на Дальнем Востоке. А геологические материалы по опорной скважине оказались очень интересными и много лет спустя, уже после закрытия Зее-Буреинской опорной скважины, служили предметом изучения геологов Иркутска, Хабаровска, Москвы и Ленинграда.

В 1961 году мною была защищена в Москве кандидатская диссертация по геологии и проблеме нефтегазоносности мезо-кайнозойских впадин Советского Приамурья. Эта защита диссертации обусловила мой переход на научно-исследовательскую работу, и весной 1962 года, после избрания по конкурсу, я переехал в г. Новосибирск, на должность завотделом нефтяной геологии Сибирского НИИ геологии, геофизики и минерального сырья (СНИИГГИМС). Этот институт в системе Министерства геологии СССР был головным для всей территории Сибири, многоотраслевым по тематике научных исследований и имел филиалы в Томске и Красноярске, а позже и в Хабаровске. Общая численность сотрудников достигала 2000 человек. Моя жена стала сотрудником этого института.

Являясь по натуре и прежнему опыту маршрутным геологом-путешественником, я каждое лето с небольшим коллективом геологов и рабочих выезжал в экспедиции по необъятным просторам Западной и Восточной Сибири с целью изучения стратиграфии, литологии, тектоники и нефтегазоносности ряда крупных регионов рек Оби, Енисея, Нижней и Подкаменной Тунгусок, Бирюсы, Ангары, Уды и Тасеева, а также Восточных Саян и Енисейского кряжа.

Мое арестантское прошлое, подробно изложенное в личном деле, заинтересовало партком СНИИГГИМСа, и его секретарь, член Новосибирского горкома КПСС, однажды пригласил меня на беседу (это было в конце периода Хрущевской оттепели). Секретарь парткома, считая меня честным и способным научным работником, предложил вступить в партию, что меня, конечно, ошеломило своей неожиданностью. Я не думал прежде о таком варианте и начал отговариваться: мол, что трудно с моим прошлым достать рекомендации и

что политически я не совсем созрел и т.п. Секретарь парткома ответил, что это не моя забота — все будет "О'кей". Партии теперь такие принципиальные люди из числа бывших политзаключенных очень нужны — добавил он. Видя мое замешательство, он сказал: "Согласен на месяц для размышления, а потом жду ваше заявление". В душе я, конечно, знал, что не могу вступить в партию, которая искалечила мою молодую жизнь. Кроме того, мои сотоварищи по Воркутлагу сказали бы, что Сулимов "решил пробивать себе карьеру".

В то время проходила предвыборная кампания, и секретарь парткома, чтобы выразить свою симпатию к моей персоне, сообщил, что намерен на общем собрании коллектива института избрать меня председателем, хотя председателя собрания должен избирать коллектив. Но и в данном случае партийный босс объяснил, что этот вопрос решается просто — перед началом собрания, когда он встретится с председателем профкома, который по статусу открывает этот форум. Не чувствуя подвоха, я согласился с этим предложением, а далее — событие для меня развивалось в романтическом жанре: получилось то, что для парткома было, оказывается, обычным мероприятием...

В кабинете секретаря была намечена процедура ведения собрания тысячного коллектива сотрудников по выбору избирательной комиссии Центрального района г. Новосибирска. Мне назвали две фамилии, одна из которых должна быть обязательно избрана. Из зала будут выкрикивать как названные фамилии (это от парткома), так и другие (от групп людей), но не санкционированные парткомом фамилии. Председатель собрания записывает на листок всех предложенных кандидатов в избирательную комиссию, а потом объявляет, что согласно предложенным из зала фамилиям первыми являются Краснов и Гурарий, которых он и ставит на голосование. Однако в зале начался шум и гвалт, послышались крики, что первыми из зала были предложены совершенно другие кандидатуры, а поскольку они были первыми, то я вынужден был согласиться с ними и включить их список на голосование первыми. И оказалось, что этих людей избрали явным большинством голосовавших. Короче говоря, намеченный парткомом спектакль под моим дирижерством в качестве председателя собрания оказался сорванным по моей вине, за что секретарь парткома пожурил меня. Но просил, чтобы об этом я никому не говорил, и таким образом мое согласие выступить в роли марионетки не принесло парткому запрограммированных результатов, а я со своей стороны стал свидетелем проти-

возаконных и антиморальных методов проведения предвыборных и выборных кампаний, когда коммунисты устраивают хитроумные сценарии "спектаклей" в целях избраний требуемых для них депутатов, в основном партаппаратчиков. После такого политического инцидента секретарь парткома больше не предлагал мне вступать в КПСС: видимо, он понял, что проку от такого коммуниста не будет, а он только может повредить.

Заботливое отношение к партийным кадрам проявлялось в институте везде. Как-то меня по приказу директора назначили председателем комиссии для приема от аспирантов нашего института кандидатского минимума по нефтяной геологии. Один из аспирантов очень плохо отвечал на вопросы, путался в геологической терминологии, и я предложил оценить его ответы на тройку. Члены комиссии согласились с этим, однако напомнили мне, что он является членом КПСС, а потому "могут быть неприятности"... Действительно, через два дня была создана новая комиссия (естественно, без меня), и аспирант Баранов получил требуемую пятерку, а прежний протокол экзамена был аннулирован.

Мои исследования по региональной геологии Восточной Сибири настолько обогатились геолого-физической информацией, что я решил писать докторскую диссертацию. Много писал я и печатал научных статей в московских и сибирских геологических изданиях, а также активно участвовал в работе многих симпозиумов, конференциях и конгрессах по региональной геологии и проблемам нефтегазоносности. Некоторые из числа фундаментальных статей по тектонике Восточной Сибири оказались перепечатанными в геологических журналах Ближнего и Дальнего Запада. В конце января 1970 года из спецчасти СНИИГГИМС мне передали письмо, адресованное на мое имя, в котором была дана положительная оценка моей статьи в журнале "Геология и геофизика", а также содержалась просьба в любое возможное для меня время посетить Аделаидский университет в Австралии с оплатой всех расходов по поездке этим университетом. Я был страшно обрадован такой весточкой из-за далекого Тихого океана, но осуществить эту поездку, как легко догадаться, не пришлось. Через два-три дня после передачи мне этого письма из спецчасти — по сути замаскированной секции КГБ,— меня вызвал ее начальник и "посоветовал" не связываться с далекой заграницей, ибо там могут быстро завербовать в агенты спецслужб, что приведет меня к тяжелым последствиям. Так позаботились о моем благополучии органы КГБ!

Аналогичный случай заботы чекистов о моем здравии произошел в те годы и в связи с именем писателя Александра Исаевича Солженицына. Прочитав в "Новом мире" его повесть — "Один день Ивана Денисовича", я был поражен духовной силой и художественным мастерством этого гонимого коммунистами таланта и решил написать развернутый отзыв на это произведение... Написав его, я отправил в г. Москву в адрес Комиссии по Ленинским премиям, куда в то время посылали отзывы многие граждане СССР. Я бы забыл об этом эпизоде, если бы не приглашение меня в партком института, где исподволь начали беседу о Солженицыне, об его антисоветских "писаниях", а в конце разговора посоветовали не писать письма в поддержку этого зловредного писателя... До сих пор я не пойму, как в парткоме стало известно о моем послании в Комитет по Ленинским премиям — ведь об этом знали только три-четыре человека?!

Несмотря на отдельные выпады органов госбезопасности и партаппаратчиков института, в целом руководство относилось ко мне лояльно, даже благосклонно, что в значительной степени поддерживало мою творческую работу по различным проблемам региональной и нефтяной геологии обширных регионов Сибири и Дальнего Востока. Одновременно продвигалась работа над докторской диссертацией, которая в основном была готова к весне 1967 года.

Однако в науке, как и в политике, обязательно находятся деятели, которые имеют свое мнение и собственные, иногда и эгоистические цели. Предзащиту мне устроили на расширенном ученом Совете института геологии и геофизики Сибирского отделения АН СССР. После доклада соискателя выступило несколько академиков и докторов наук с положительной оценкой диссертации, но один из них заявил, что работа И. Н. Сулимова вносит определенный вклад в геологическую науку, однако отдельные ее положения недостаточно обоснованы и требуют дополнительных исследований. Я пытался доказывать обратное, нервничал, но ученый совет вынес решение о необходимости доработки диссертации в ближайшие шесть месяцев. Сильные переживания кончились у меня сердечным приступом и болями в ногах. На другой день меня отправили в спецклинику по лечению эндаэртерита и тромбофлебита конечностей. "Вот тебе, бабушка, и "Юрьев день", — подумал я тогда, — странное дело! После предзащиты директор института, член-корреспондент Э. Э. Фотиади буквально сказал мне: "Не переживай, можешь ничего не изменять и не дополнять, а осенью предзащита пройдет нормально".

В клинике было много больных облитерирующим эндаэртеритом, и такой же диагноз оказался и у меня. Лечили уколами падутина, в барокамере, грозились ампутировать левую ногу (начиналась гангрена). Затем, немного подлечив, отправили в санаторий Белокуриха на радоновые ванны. В заключении написали о необходимости переезда в районы теплого щадящего климата...

Наступила осень, когда я заметно подлечился, а также провел повторную предзащиту и получил единогласное "добро" на окончательную защиту диссертации. В июне 1968 года я успешно защитился, а уже в сентябре получил из Москвы утверждение ВАК о присуждении мне ученой степени доктора геолого-минералогических наук.

В конце 1968 года из Иркутска в Новосибирск приехал доктор Савинский Константин Александрович, мой старый знакомый по Балашову. Он тогда закончил Московский геологоразведочный институт и был начальником электрокартонажного отряда по исследованию бурящихся нами скважин. После этого назначили в Иркутск управляющим трестом "Востсибнефтегеофизика", а теперь по приказу Мингео СССР он стал директором Иркутского филиала СНИИГ-ГИМС. Приехав, чтобы решать в головном институте кадровые вопросы на должность замдиректора по науке, Савинский согласился с моей кандидатурой, и теперь дело стало за мной.

В Иркутске жили мои старшие дочери, окончившие там биофак университета и ставшие семейными, а их мать переехала в Саратов к своей старой и больной матери. Мне хотелось быть поближе к своим дочерям, и я дал согласие на замдиректора и стал собираться в Иркутск. Кроме того, мною было послано в Иркутский университет заявление на конкурсное место профессора кафедры нефтяной геологии (по совместительству).

Через месяц я уже был в Иркутске и приступил к своим обязанностям в филиале и в университете. Началась новая жизнь в старом городе, с которым меня связывали 11 лет работы в системе треста "Востсибнефтегеология".

Правда, из филиала я должен был вскоре уйти, узнав о том, что промышленный отдел обкома КПСС возражает против моего назначения на номенклатурную должность, и таким образом мне пришлось стать штатным профессором Иркутского госуниверситета. В наступившем учебном 1969-1970 году у меня было много трудностей с подготовкой лекций по трем дисциплинам общей и нефтяной геологии. Декан геологического факультета университета профессор Георгий Алексеевич Кузнецов, знакомый мне по геологическим ра-

ботам 1952-55 гг., собирался переезжать в г. Гомель, где его избрали по конкурсу деканом геологического факультета местного университета. Он предложил мою кандидатуру на свое место в ИГУ, на что ректор дал согласие. Я был почти уверен, что моя фамилия в обкоме КПСС вызовет аллергию, но Кузнецов был уверен в пробивной силе директора. Каково же было удивление декана, когда он узнал, что отдел науки и вузов обкома не санкционировал меня на должность декана. Значит, тень репрессированного продолжала существовать не только в КГБ, но и в партийных органах.

Между тем мне предоставили новую хорошую квартиру, но семья пока оставалась в Новосибирске, а у дочери Натальи, в то время жившей на частной квартире, родились двойняшки, и мне пришлось поселить ее семью к себе. Осенью 1970 года обострилась болезнь моих ног, и врачи снова посоветовали переехать, пока не поздно, в теплые края. В то же время моя жена решила не переезжать в Иркутск, и у меня возникла пиковая ситуация.

Обдумав сложившуюся житейскую сумятицу, я решил предпринять шаги к выезду из Сибири, в которой не по своей воле пробыл двадцать лет.

По объявлениям в газетах и по письмам знакомых мне пришлось наметить города с хорошим климатом и с университетами, в которых требуются преподаватели геологических факультетов. Такими городами оказались Ростов, Владикавказ и Одесса. Собрав необходимые документы, я отправил их на конкурс в названные университеты, и мне очень повезло; через 1,5-2 месяца из этих вузов пришли положительные ответы. В апреле 1971 года, будучи в командировке в Москве, я выкроил время для посещения названных городов, чтобы на месте выяснить условия работы и квартирные вопросы.

Сначала я попал во Владикавказ, но мне там не понравилось, да и климат резко континентальный. В Ростове устраивали и климат, и профиль геологических специальностей, а также немедленное предоставление квартиры, но не было моря. В Одессе оказалось все это, к тому же со мной провели собеседование ректорат и партком во главе с ректором университета, академиком АН Украины Всеволодом Алексеевичем Богатским. Все вопросы труда и жизни в Одессе были урегулированы, и я заявил о своем приезде в августе, до начала учебного года.

Увольнение из Иркутского университета прошло с трудностями, поскольку срок моей конкурсной работы там не окончился, а, во-вторых, в то время я был еще молодым профессором, хоть и с боль-

шим опытом производственной геологической работы, и только врачебное заключение о болезни облитерирующим эндаэртеритом выручило меня. Когда я позвонил домой в Новосибирск, жена и дети оказались довольны моим выбором г. Одессы.

Глава 11

Четверть века пребывания в Одессе

Прошло 26 лет, как я переселился в Одессу, что составляет почти половину сознательной жизни человека и больше, чем я прожил на родине или в Сибири. Однако эти годы пробежали так быстро, что иногда думается как о совсем недавней жизни в далекой Сибири. Видимо, человек устроен так, чтобы не замечать быстротечность своей жизни, которая по существу сравнима по времени со вспышкой спички или блеском молнии по отношению к продолжительности существования нашей Земли или Вселенной.

Только в тюремном заключении, особенно в одиночной камере, человек осознает протяженность времени жизни, постоянно ожидая утреннюю пайку хлеба с кружкой кипятка, чашку баланды и перловую кашу в обед, прогулку по тюремному двору днем и вечерний отбой на сон. Время у таких заключенных тянется очень медленно, и они, стремясь ускорить его движение, ухитряются выцарапывать гвоздиком или ногтем на стене либо на подоконнике тонкие черточки для дней, недель, месяцев и годов, но эти попытки оказываются тщетными: время все равно тянется медленно, а вот в Одессе четверть века моей интеллектуальной жизни все-таки прошли быстро.

1 августа 1971 года в Одесском университете был издан приказ о моем назначении на конкурсной основе профессором кафедры общей геологии. С тех пор я стал одесситом, честно выполняющим свой долг в работе и общих гражданских обязанностях этого прекрасного причерноморского города.

Сначала, до получения квартиры, меня поселили в студенческом общежитии, где были размещены в основном студенты-геологи. Это позволило мне ближе познакомиться с представителями молодежи, посвятившей себя изучению геологических наук. Не скрою, что сту-

денты тех лет в отношении стремления к знаниям оцениваются мною теперь выше, чем студенты 80-х — 90-х годов.

Одновременно с началом преподавательской работы я обратился к врачам поликлиники в Обсерваторном переулке по поводу болезни облитерирующим эндаэртеритом и получил с их стороны всяческую помощь. После тщательного обследования врачи добыли для меня через Приморский райком КПСС очень дефицитное английское лекарство "падутин", и на протяжении 20 дней мне делали внутривенные инъекции, затем приписали радоновые ванны и сеансы лечения в барокамере.

Все это с учетом благоприятного черноморского климата обусловило прогресс моего выздоровления, и через полгода я уже бодро шагал, даже иногда бегал по улицам Одессы. Спустя десять лет меня вообще сняли с учета по заболеванию эндаэртеритом в Приморской поликлинике.

Учебная нагрузка по подготовке инженеров-геологов нефтяного профиля оказалась очень большой. По существу, все профилирующие дисциплины было поручено вести мне, а к ним относятся геология нефти и газа, нефтегазоносные провинции СССР и зарубежных стран, нефтепромысловая геология, геотектоника. В первый же год работы в университете меня ввели в члены Большого ученого Совета ОГУ, Совета геолого-географического факультета, а также Совета по присуждению ученых степеней. Несколько позже я был избран председателем Методического совета факультета, а затем -председателем Одесского отделения Всесоюзного палеонтологического общества при АН СССР. Кроме того, по инициативе парткома мне пришлось более пяти лет быть куратором одной из студенческих академгрупп, еженедельно организовывать и проводить политчас, с которого студенты почему-то стремились улизнуть (что было характерно и в других группах).

Моя учебная нагрузка по сравнению с работой в Иркутском университете возросла почти вдвое, и особенно это касалось лекционных занятий, занимавших 300 часов в год. Кроме того, согласно вузовским традициям, надо было руководить студенческими курсовыми и дипломными работами, а также участвовать в учебной практике студентов по геологической съемке в Крыму, проводившейся в июле-августе на полигоне МГУ.

В 1972 году заведующим кафедрой общей геологии был профессор Иван Яковлевич Яцко (кстати, главный "виновник" моего пригла-

шения на работу в Одесский университет), он предложил организовать для моей персоны новую кафедру — нефтяной геологии. Однако после детального ознакомления с нефте-газопоисковыми исследованиями на территории Украинского Черноморья я пришел к выводу об отсутствии здесь реальной производственной базы для подготовки в ОГУ геологов-нефтяников.

Учитывая это обстоятельство, мною была поддержана инициатива декана геофака доцента Игоря Петровича Зелинского (занимавшегося изучением оползней) о создании кафедры инженерной геологии и гидрогеологии, что в значительной мере утверждало традиционное— с конца прошлого века — направление научной работы одесских геологов. Новая кафедра была создана, и ее руководителем назначили профессора Л. Б. Розовского, гидротехника по образованию.

В 1976 году состоялся последний выпуск геологов нефтяного профиля, но возникло новое, весьма перспективное направление — морская геология. Соответственно было создано две новых кафедры, включая одноименную кафедру под руководством доцента Г. Г. Ткаченко, а несколько позже — региональной геологии и палеонтологии, которую создал и возглавил профессор С. А. Мороз.

Поскольку нефтяная специализация на геофаке исчезла, моя учебная нагрузка заметно изменилась в сторону курсов по общегеологической тематике. Начиная с 1978 года, я начал читать лекции по структурной геологии и геокартированию (для заочников); кроме того, читал геотектонику, региональную геологию океанов и морей, историю и методологию геологических наук, а также основы геологии нефти и газа (в небольшом объеме — для морских геологов).

Научные исследования занимали меня и занимают теперь много времени. Они включают в себя летние геологические маршруты по прибрежным районам юга Украины, в том числе в Крым и Придунайскую зону Одесщины, а также на остров Змеиный в Черном море. Для проведения сухопутных маршрутов обычно использовался университетский микроавтобус, а в море — научно-исследовательское судно "Одесский университет", представлявшее собой несколько переоборудованный минный тральщик, на котором, помимо команды из семи человек, размещалось до десяти преподавателей и студентов. Судно имело неприглядную внешность, а потому получило от студентов прозвище — "Черный принц". Несмотря на внешнюю неказистость, это судно плавало, имело скорость хода до 15 миль в

час (при включении двух дизелей) и до конца 80-х годов помогало геологической науке. Для студентов это были самые романтические маршруты, а мои младшие дети Лена и Костя — двойняшки, будучи студентами-геологами в 1976 году, также плавали на остров Змеиный.

Сухопутные маршруты в условиях благоприятного, по сравнению с Заполярьем, черноморского климата для меня казались счастливым времяпровождением, хотя физически они были и трудноваты, в частности в горном Крыму. В геологических поездках по суше и по морю моими спутниками почти всегда были доценты нашей кафедры Оксана Митрофановна Анастасьева, Михаил Иванович Благодаров и Леонид Васильевич Ищенко, а также по 3-5 аспирантов и студентов-геологов.

Методика проведения полевых экспедиционных работ была традиционной для геологической съемки: детально описывались скалистые выходы горных пород в естественных обнажениях и по стенкам каменных карьеров, а также по керну (каменному материалу) глубоких, ранее пробуренных скважин. Описание разрезов сопровождалось отбором образцов и проб на различные лабораторные анализы, которые позднее выполнялись в Одессе, Киеве и Москве.

Особо памятными остались плавания на остров Змеиный, где морская вода чистая и прозрачная, имеется много мидий и бычков, а при высадке на берег находившиеся там военные обычно оказывали нам внимание — как людям, прибывшим с "материка". В связи с этим надо отметить, что всякому постороннему посетителю, не говоря уже о кораблях, на остров путь был совершенно закрыт. Только по специальному разрешению управления пограничных войск КГБ наш НИС "Одесский университет" мог швартоваться у его берега, и сотрудникам ОГУ оказывалось особое внимание (так, нас даже кормили в военной столовой).

Уникальность острова Змеиный, несмотря на его скромные размеры (менее 1 кв. км) заключается в том, что он является единственным во всей акватории Черного моря клочком суши, который, подобно острову Буяну из сказки Пушкина, внезапно появляется на горизонте в виде черной скалы (или непотопляемого броненосца), сложенной очень древними горными породами, а вокруг него тщетно бьются могучие волны, не имея силы разрушить эти скалы.

В "Илиаде" Гомера он называется островом Ахилла — по имени

древнегреческого героя Ахилла Понтайского, жившего в 13-м веке до рождения Христа. Позже его именовали островом "Левки", что означает царство морской пены и белых чаек. Современное название "Змеиный" связано якобы с обилием змей (так и по-румынски — "Ynsul sepelor"), однако теперь этих пресмыкающихся там не сыщешь даже днем с огнем...

На острове встречаются остатки памятников древних цивилизаций, включая фундамент скромного по размерам храма Ахилла. Археологи, в том числе и мы, находили там полированные камни с древнегреческими надписями, женские бронзовые украшения, монеты, обломки ваз и амфор и т.п.

Для нас Змеиный представляется геологическим памятником, сложенным сверхтвердыми кремнисто-кварцевыми породами, самыми древними (около 400 млн. лет) в пределах всей черноморской акватории, что подтверждено нашими находками остатков ископаемой морской фауны. В геологическом отношении он является, по нашему мнению, составной частью горных сооружений Северной Добруджи в Румынии, хотя отдельные геологи и геофизики Украины относят его к древней Русской платформе. Последние и прогнозируют открытие на этом острове крупных месторождений нефти и газа, что, однако, не согласуется с результатами наших исследований.

Новейшие следы деятельности человека представлены каменным маяком постройки 19-го века (Россия), скромным памятником-надгробием над могилой российских солдат, убитых под покровом ночи в 1916 году турецкими воинами. Кроме того, на острове сохранились каменистые канавки-желоба и подземные пустоты и колодцы для хранения дождевой воды, построенные румынскими солдатами в период 1918-1944 гг., когда Змеиный принадлежал Румынии.

Определенный интерес для геологов представляют отдельные участки Придунайской зоны, включая карьеры бывшего Ферапонтьевского монастыря около озера Ялпуг и в деревне Орловка на западном берегу озера Кагул. На первом участке, в залитом теперь водами р. Дунай каменном карьере, вскрыты светлосерые мраморизованные известняки, из которых монахи выжигали известь для строительных целей. Возраст этих горных пород, по нашему мнению, более древний, чем на о. Змеином (верхний силур по геологической летописи).

Карьер в Орловке еще 20 лет назад представлял собой приличную по размерам горку, сложенную сланцами и кварцито-песчаниками,

одновозрастными с горными породами Змеиного. Таких образований на Одесской суше нигде нет, и карьер был объявлен «Геологическим памятником Украины», о чем написано в специальном путеводителе-справочнике АН Украины в 1985 года. К сожалению, дорожники и строители, разрабатывающие карьер, добывают камень столь интенсивно, что в наши дни от редкостной скалистой горки остались только рожки да ножки.

Маршрутные поездки нашей геологической группы в Крым в 1975-1987 гг. были сопряжены с изучением керна глубоких скважин, пробуренных в 50-е годы в связи с поисками нефти и газа, а также с описанием естественных выходов (обнажений) древних пород в Горном Крыму, где наши студенты проходят учебную практику по геологической съемке. Преобладающий интерес для нас представляли так называемые мезокайнозойские отложения возрастом до 200 млн. лет, из которых состоят горы Южного Крыма. Глубинное строение этого региона очень сложное, о чем подробно написано в моей книге — "Геология Украинского Черноморья", вышедшей в издательстве "Виша школа" в Киеве (1984 г).

Помимо ежегодных геологических маршрутов по районам Северного Черноморья, мне удавалось почти каждый год выезжать на 2-3 недели в российские края, включая Иркутск, где проживают мои старшие дочери Наталья и Лидия со своими семьями, или в Заволжье — в родную Тамбовку и Урбах, где сохранились родословные корни в лице многодетной семьи моего брата Григория Никифоровича (сам он умер в 1994 г.).

Настраиваясь на размышления, хочется сказать, что трудно найти на свете человека, который не любил бы родные края и не стремился бы снова побывать там... И хотя Саратовское Заволжье — не райская земля, а безлесная, жаркая — летом и морозная — зимой однообразная степь, но все-таки побывать там надо по велению сердца. Какое счастье увидеть крестьянскую усадьбу с огородом и садиком, а также домашнюю кошку и собаку. Особенно хочется увидеть стайку кудахчущих кур и, конечно, кормилицу-корову, дающую по ведру молока, которого ждет все "население" родного дома! Я до сих пор могу любоваться идиллической картинкой крестьянского быта, который успокаивает душу и сердце, напоминая о добрых истоках человеческого бытия.

Однако вернемся к прекрасной Одессе, с которой теперь и до конца связана моя городская жизнь, усеянная "розами" увлекательного геологического труда и "шипами": убили два года назад на улице города моего единственного сына — несостоявшегося геолога...

В учебный ритм Одесского университета я вошел без особого труда, поскольку еще в Иркутске мною были составлены сокращенные тексты лекций по всем курсам нефтегеологического профиля и требовалось только периодически дополнять их новой информацией. Студенты семидесятых и даже восьмидесятых годов были любознательными, честно выполнявшими свои учебные обязанности, и среди них встречались и способные студенты, которые позже стали кандидатами наук или ведущими специалистами в производственных геологических организациях Украины и России.

Являясь по натуре общительным человеком, я с увлечением рассказывал студентам об основах и главных проблемах геологических наук, что с учетом моего большого практического опыта, располагало аудиторию к моей персоне. Однако я никогда не говорил студентам о своем горьком прошлом (это было тогда и не в моде...), хотя, вероятно, студенты как-то узнали о моей судьбе "врага народа" и соответствующим образом выражали свое сочуствие и поддержку. Проявлялось это, в частности, на перерывах между лекциями тихой подсказкой: "Иван Никифорович, в нашей группе есть сексот — и называли фамилию, — так что будьте осторожны в формулировках по политическим вопросам". Для .меня это были настоящие добрые откровения, так как по опыту своей студенческой поры я помнил мерзкие лица доносчиков-сексотов, из-за которых и попал в тюрьму.

С самого начала работы в университете ректорат и партком в ходе исполнения мною учебных и общественных нагрузок оценивали мои силы и возможности не только на профессиональную, а возможно, и на политическую прочность. Несмотря на свою принципиальность и прямоту в суждениях, мне удалось выдержать эту проверку руководства, на что указывает, в частности, выделение моей персоне пятикомнатной квартиры в новом доме, а это в понимании одесситов являлось неимоверной роскошью (отдельные профессора ОГУ тогда еще проживали в коммуналках).

За время работы в ОГУ мною опубликовано в геологических журналах и сборниках в Москве, Санкт-Петербурге, Киеве и других республиканских центрах более 100 научных статей, включая четыре монографии. Кроме того, по линии аспирантуры подготовлен 21 кандидат геолого-минералогических наук. Имея большое пристрастие к геологии, я всегда получал от работы в Одесском университете радость и удовлетворение, что помогало и помогает поддерживать мою трудоспособность и неослабевающий интерес ко всему происхо-

дящему в общественной и политической жизни страны. Наблюдая происходящее в Одессе и в университете, в прежние времена жесткого диктата органов КПСС — от райкомов до обкомов, а также силовых ведомств, могу отметить, что за последние пять лет ситуация значительно изменилась в сторону потепления, смягчения и в какой-то мере демократизации. Правда, это почти не затронуло идеологические догмы и кадровые вопросы, которые продолжают полностью концентрироваться в руках прежних партаппаратчиков, маскирующих под демократов.

В моей одесской жизни, особенно в преподавательской работе, влияние идеологических органов обкома КПСС до 1992 года чувствовалось весьма слабо, но тем не менее проявлялось. Будучи более двадцати лет репрессированным органами госбезопасности, я не мог не замечать дискриминации меня как профессора и ученого в назначении даже на должность заведующего кафедрой. Так, на кафедре общей геологии после смерти профессора И. Я. Яцко ее руководство было возложено на доцента, кандидата наук, хотя по существующему положению эта должность профессорская. Позже, после переезда в Киев завкафедрой региональной геологии и палеонтологии профессора С. А. Мороза, на его место назначили молодого кандидата наук, хотя я уже полгода исполнял эту должность. Такая же дискриминация коснулась меня и на кафедре общей и морской геологии, где я работал профессором, но после ухода завкафедрой на его место был поставлен молодой доцент...

В 1973 году мне разрешили оформить аспиранта очного обучения из числа выпускников нашего факультета. У меня был на примете дипломник Борис Краковский, отличник в учебе и склонный к научной работе. Декан факультета профессор И.П.Зелинский (позже ректор университета) одобрил мой выбор, но тут же сказал, что эта кандидатура не будет одобрена руководством, исходя из пятого параграфа личной анкеты... Эти опасения полностью подтвердились: мои попытки допустить Краковского к приемным экзаменам завершились мотивированным отказом... Мне объяснили, что евреи в стране и в Одессе "составляют менее одного процента населения", и это необходимо обязательно учитывать при зачислении не только в аспирантуру, но и в число студентов... Так Боря Краковский, несмотря на свои способности и стремления к науке, остался за бортом аспирантуры, а впоследствии даже был вынужден уйти из университета...

В 1974 году меня включили в состав общеуниверситетской приемной комиссии по координации работы факультетских комиссий по приему абитуриентов. В процессе заседаний нашей комиссии возникли разногласия по вопросу устных (а не письменных) экзаменов по математике и физике, что приводило к необъективной оценке знаний того или иного абитуриента; при чем больше всего это касалось юношей еврейской национальности. Мною было высказано предложение восстановить письменную форму вступительных экзаменов по математике, однако председатель комиссии сказал, что устная форма таких экзаменов "рекомендована свыше" — и отменить ее нельзя... После этого мне стало еще более понятно значение параграфа №5 в личном листке по учету кадров.

Нельзя не отметить идейное противостояние профессоров и доцентов из числа сталинистов, с одной стороны, и демократически настроенных реформаторов, с другой, что в семидесятые годы фиксировалось довольно четко. Приведу такой факт. Как-то меня включили в комиссию по проверке учебной, научной и идейно-воспитательной работы биологического факультета ОГУ. Мне предстояло проверить работу кафедры беспозвоночных, которую возглавлял бывший ректор университета (в годы его эвакуации в Среднюю Азию) академик Украины М. П. Савчук. После нескольких бесед стало ясно, что он является ярым сталинистом и что в каждом преподавателе своей кафедры видит скрытого антисоветчика. Для подтверждения своих слов Савчук передал мне машинописный текст на пяти страницах "об антисоветской деятельности" доцентов В. Д. Севастьянова, Н. Ю. Андриевской и др., именуя их "врагами народа". Докладывая результаты проверки на Ученом совете ОГУ, я полностью зачитал текст с "разоблачениями" Савчука, что вызвало страшный шум в зале и громкие голоса с требованием осудить их автора и исключить из состава Ученого совета. Председатель, академик А. В. Богатский вынужден был поставить это требование на голосование, и предложение об исключении Савчука из членов совета было принято единогласно. Демонстративно покидая зал, он громогласно крикнул: "Всех вас, антисоветчиков и жидов, я не прощу!". Но спустя три дня умер от инсульта в больнице... Кстати, среди голосовавших более 80 % были члены КПСС, осудившие своего старого коллегу большевика, а это говорит о многом.

Весной 1987 года инициативная группа из числа моих бывших аспирантов решила отметить меня в связи с семидесятилетием со дня

рождения и пятидесятилетием научно-педагогической деятельности. Ими был предложен текст представления моей кандидатуры на почетное звание заслуженного деятеля науки Украины. Но когда данная бумага попала на стол секретаря парткома университета, тот заявил, что выделенный обкомом КПСС лимит на представление к этому почетному званию уже исчерпан...

Однако мой юбилей все-таки был отмечен на заседании Ученого совета геофака ОГУ. Высказали теплые поздравления преподаватели, были цветы и более 50 поздравительных телеграмм и богато оформленных адресов с добрыми пожеланиями здоровья, успехов в научно-педагогической работе и семейного благополучия. Такие пожелания поступили из Киевского университета, из Института геологии АН Украины, от Всесоюзного палеонтологического общества, из ВСЕГЕИ (Ленинград), от ВНИ геофизики (Москва), из Института геологии и геофизики (Новосибирск), от Иркутского университета и ВостСНИИГГИМС (Иркутск), от Казахского политехнического института (Алма-Ата), от объединения "Южморгеология" (Геленджик), от геологических организаций Одессы и т.д.

Обращают на себя внимание оценки моего реального вклада в геологию отдельных регионов страны. Так, в поздравительном адресе из Иркутска написано: "Все работы, проведенные под Вашим руководством и при Вашем личном участии, получили высокие оценки и находят подтверждение на практике. В Жигаловском районе, где Вы работали старшим геологом нефтеразведочной экспедиции и бурили опорную скважину, сейчас открыты Тутурское, Знаменское, Ковыктинское и другие газовые месторождения, на основе которых будут газифицированы промышленные центры Иркутской области и Прибайкалья". В адресе из Воркуты содержатся такие слова: "Из 50 лет геологической работы Вы первые 10 лет отдали геологическому изучению Воркутинского Предуралья. Это были годы становления Печорского угольного бассейна, годы Вашей молодости и Вашего становления в геологической науке". В послании коллектива "Южморгеология" Мингео СССР написано: "Вы хорошо известны как исследователь Украинского Черноморья, как специалист по морской геологии, продуктивно работающий в этом общем для нас направлении науки, как воспитатель молодых кадров по данной специальности".

Не забыли отметить мое семидесятилетие и киевские коллеги из университета и Института геологических наук. В их поздравительных адресах записано: "Мы восхищаемся стойкостью Вашего харак-

тера, который Вы проявили при освоении и изучении Воркутинского Предуралья (1937-1947 годы), Поволжья (1947-1950 годы), Восточной Сибири и Дальнего Востока (1950-1971 годы) и Северо-Западного Причерноморья (до наших дней). Вы стали ученым -геологом с мировым именем, автором более 200 научных работ".

Эти тексты я привожу для того, чтобы показать оценку моей работы организациями других регионов страны. А вот в парткоме ОГУ не нашлось "лимита" на представление меня к поощрению. Кстати, в конце того же года появился Указ Верховного Совета Украины о присвоении почетного звания Заслуженного деятеля науки завкафедрой истории КПСС члену парткома ОГУ, основной вклад которого в науку состоял в подавлении в 1959 году Венгерского восстания (когда он, командуя танком, расстреливал из пулемета безоружных граждан Будапешта и получил за это военное звание Героя Советского Союза). Снова вопрос: какие лимиты распределял тогда идеологический отдел обкома КПСС?

Вспоминается такой случай с дискриминацией органами КГБ моей кандидатуры. Переехав в Одессу из Иркутска, я имел допуск к секретным материалам 2-й категории, но вдруг в конце 80-х годов меня вызывают в спецчасть университета и говорят, что мой прежний допуск аннулирован и заменен на обычную 3-ю категорию, не позволяющую мне пользоваться многими геологическими материалами, включая аэрокосмические фотоснимки и карты, которые требуются для комплексной интерпретации геолого-геофизических данных по северо-западному шельфу Черного моря и прилегающим районам Украинского побережья. Несмотря на мои настойчивые просьбы восстановить прежний допуск, его так и не восстановили

Приведенные факты дискриминации бывших политзаключенных притом реабилитированных, свидетельствует о ползучей тенденции партийно-советских и чекистских органов к ограничению этой категории граждан во всех сферах жизни и работы. В связи с этим вспоминаю моих знакомых по Воркутлагу — заключенных из числа бывших членов ВКП(б), которые после их реабилитации были восстановлены в партии, но оставались все последующее время рядовыми функционерами, хотя до лагеря занимали большие партийные посты. Здесь также видна явная дискриминация, но уже по отношению к своим коллегам-коммунистам!

Шли годы, и яркая и говорливая даже в пору застоя Одесса жила своей жизнью большого приморского интернационального города.

В парках встречались компании разновозрастных мужчин, оживленно беседующих на злободневные политические и бытовые темы, даже рассказывались незлобные анекдоты про вождей КПСС, особенно про Хрущева и Брежнева. Конечно, наиболее острые на язык анекдотчики попадали, благодаря стукачам, в сферу наблюдения агентов КГБ, что приводило некоторых из них на "лечение" в психбольницы специального назначения (с целью закрыть рот). Однако громких политических процессов не было, а всякие "тройки" и "особые совещания" уже не функционировали.

Социальная обстановка с развитием демократических начал у граждан Одессы и Украины уже не полностью контролировалась со стороны силовых органов. Руководство КПСС стало учитывать это важное изменение в общественной жизни нашей страны, и даже методы силового давления на инакомыслящих людей, особенно из представителей интеллектуального труда, стали более демократичными в полном понимании этого слова.

В этом отношении определенный интерес представляет сообщение от комиссии по делам реабилитации при ЦК КПСС, присланное мне летом 1989 года. В нем говорилось о том, что мое дело отправлено на пересмотр в Верховный суд РСФСР с целью изменения определения состава преступления (даже о беспартийных забеспокоился ЦК!). Этот благородный жест со стороны руководства компартии в данном случае принес положительные результаты. В августе 1989 года в Одессу из Москвы почта доставила очень важный для меня документ, который я ждал после первой (неполной) реабилитации почти сорок лет. Вот его текст: "Постановлением Президиума Верховного суда РСФСР от 5 июля 1969 года определение Судебной коллегии по уголовным делам Верховного суда РСФСР от 20 января 1958 года в отношении Сулимова Ивана Никифоровича, 1917 года рождения, изменено и дело производством прекращено за отсутствием в его действиях состава преступления. Гр-н Сулимов Иван Никифорович по настоящему делу реабилитирован". Справку подписал первый заместитель Председателя Верховного Суда РСФСР В. В. Щукин.

Как видно, время перемен наступило, и была восстановлена справедливость, которую я ждал шестьдесят два года! В препроводительном письме к этой справке содержалась также просьба секретаря суда прислать письменное подтверждение в получении этого важного для меня документа. Такое подтверждение я написал, но добавил,

что если бы реабилитация была сделана вовремя, то это избавило бы меня от длительного неполноправного существования...

Между тем в общественную жизнь Одессы в конце восьмидесятых годов пришли заметные перемены, касавшиеся бывших политзаключенных. Если два-три года назад они молчали, как рыбы, а об их существовании знали только родственники и органы КГБ, то теперь они осмелились собираться вдвоем-втроем и даже в группы до десяти человек, а потом стали высказывать пожелание о создании своей добровольной общественной организации.

Однако одесситов в этом отношении опередили москвичи. 28-29 января 1989 года в Доме культуры МАИ состоялась Учредительная конференция Всесоюзного добровольного историко-просветительского общества "Мемориал", в работе которого принимали участие такие известные правозащитники того времени, как А. Д. Сахаров, В. А. Тихонов, Г. X. Попов, А. Н. Мурашов и Ю. А. Афанасьев, а делегатами от Одессы были А. П. Бойко и я. В просторном фойе здания была развернута выставка с иллюстрациями (фотографии, рисунки, вещи заключенных и т. п.). Численность участников конференции достигала 600 человек, а всего вместе с гостями-москвичами более 1000 человек. Доклады и разные выступления сделали все члены оргкомитета, а также выступали от ряда общественных организаций Москвы и Ленинграда. Во время перерыва я столкнулся при осмотре выставки с А. Д. Сахаровым и с удовольствием представился как ветеран Воркутлага. Он задал мне несколько вопросов о Воркуте, куда собирался поехать, и, кроме того, просил прислать ему очерк с наиболее интересными эпизодами из моей лагерной жизни. Пока я собирался выполнить его просьбу, пришло известие о его безвременной кончине на фронте идеологической борьбы с коммунистическими лидерами на сессиях Верховного Совета СССР.

Следуя примеру москвичей, одесситы начали создавать городское общество "Мемориал" как организацию, ставившую перед собой задачу разрушения основ тоталитарного режима, формирования гражданского общества и перехода к правовому государству, но без поддержки какой-либо одной политической доктрины.

Меня пригласили в Оргкомитет "Одесского Мемориала", и с февраля 1989 года я принимаю посильное участие в работе этой беспартийной по духу и программе добровольной организации. Учредительная конференция "Мемориала" как историко-просветительного общества состоялась 10 июня 1989 года. В ней участвовало

более ста делегатов, был избран Совет и принята программа (Устав).

Состав участников конференции был довольно пестрый: большинство из репрессированных, затем представлены "руховцы", в меньшей мере — родственники бывших политзаключенных и, наконец, явились члены КПСС, направленные райкомами партии с целью дезорганизации учредительного собрания, а также для поддержки своих представителей в составе Совета. Когда рекомендовали кандидатов на избрание последних, "коммуняки" нарушали спокойную работу конференции криками, шумом и топанием ногами. Меня тогда избрали в Совет от группы бывших политзаключенных.

Несколько позже (в марте) состоялась установочная конференция Украинского общества "Мемориал", куда меня избрали делегатом (также от группы реабилитированных одесситов). Конференция проходила в Доме кинематографистов г. Киева и собрала до 500 участников. Меня выдвинули от Одессы в состав президиума и посадили за красный стол рядом с известным украинским писателем Б. И. Олейником. Он выступил с призывом о необходимости всесторонней поддержки вновь создаваемого украинского историко-просветительского общества "Мемориал" и со своей стороны как коммунист обещал активно участвовать в работе этого общества. К сожалению, позже, находясь на позициях национал-коммунистов, он проявил тенденцию к украинизации "Мемориала" в г. Киеве.

В конце декабря 1989 года была созвана Учредительная конференция Всесоюзной ассоциации жертв репрессий в Москве, проходившая в одном из залов гостиницы "Москва". Избранный в президиум, я расположился рядом с немного знакомым мне бывшим узником Дальлага, известным писателем Л. И. Разгоном. Делегатов, несмотря на гарантию полной компенсации оргкомитетом расходов за питание и гостиницу, оказалось немного — около 50 человек. У меня и особенно у Разгона по ходу выступлений членов оргкомитета, включая Н. В. Нумерова, Д. Н. Кугульдинова, Э. И. Емельянова и С. И. Ермолинского, вызывало недоумение по поводу их призывов к ЦК КПСС и ВЛКСМ, к ВЦСПС и Совмину взять с их стороны шефство над Ассоциацией и на плодотворное сотрудничество с ними, то есть с теми органами власти, которые раньше санкционировали политические репрессии. Лев Разгон в своем критическом выступлении высказал много резких, но справедливых замечаний, а многие делегаты в кулуарах после его выступления (так как прения

были прекращены) выражали недоумение из-за создания такой Ассоциации как бы в противовес только что образованному Всесоюзному обществу "Мемориал". Эти сомнения вскоре подтвердились, поскольку Ассоциация Нумерова через год перестала существовать...

Изложенная выше информация о создании общества "Мемориал" и Ассоциаций в различных городах Украины и в Москве свидетельствует не только о стремлении демократических сил страны к созданию нового правового государства и к благотворительной помощи репрессированным гражданам и народам, но и о меркантильных интересах некоторых политических интриганов, которые стремились и стремятся погреть руки в союзе с виновниками массовых репрессий.

"Одесский Мемориал" на протяжении первого года своего существования имел тенденцию к расширению своей общественной деятельности, особенно по вопросам, связанным с восстановлением социальных и правовых норм бывших политзаключенных, с предоставлением материальной помощи остро нуждающимся пенсионерам и т.п. Затем в силу возрастного различия членов общества, а также под влиянием идеологических органов КПСС в нем наметился раскол, и из общества вышли группа "руховцев" и группа Одесского областного "Мемориала", а потом отделилась наиболее массовая часть его под видом Ассоциации жертв политических репрессий.

"Одесский Мемориал" остался наиболее популярной и представительной для населения города общественной организацией, поскольку его цели и задачи отражали интересы многих одесситов. В уставе "Мемориала" было записано:

— Восстановление исторической правды о преступлениях тоталитарного режима против человечества;

— Сохранение и увековечение памяти о жертвах сталинского режима;

— Создание в Одессе мемориального комплекса, включая памятник жертвам репрессий;

— Борьба против актов беззакония и дискриминации, содействие полной гласности в реабилитации жертв репрессий;

— Оказание помощи бывшим репрессированным и членам их семей и юридическая защита и т.п.

В организационном отношении "Мемориал" включал правление из 7 человек и Совет из 10 человек; меня избрали членом Совета.

Как видно из перечня основных задач общества, многие из них тесно связаны с защитой прав репрессированных, и это вскоре привело

к трениям с Ассоциацией жертв политических репрессий. Будучи членом Совета этой Ассоциации, я записал в проекте первого ее устава: "Оказание помощи оставшимся в живых репрессированным и членам их семей, активное участие в мероприятиях по восстановлению памяти о погибших в ГУЛАГе, по розыску мест захоронения, по установлению памятников и созданию мартирологов, а также проведению просветительской работы среди населения, включая выступления по радио и в печати".

По воле судьбы нашей Ассоциации предоставили помещение напротив помпезного здания Управления КГБ, а сотрудники последнего даже выделили в порядке безвозмездной помощи пишущую машинку.

На собраниях Ассоциации стал появляться секретарь обкома партии по идеологии, который обещал всяческую поддержку этим всесильным органом КПСС, но при условии лояльности репрессированных к политике партии. С такой же целью актив Ассоциации был однажды приглашен на прием первым секретарем Одесского горкома, выступление которого содержало в основном наставления. Перед прощанием он даже заявил, что тем репрессированным, которые будут критиковать политику партии, пощады не будет.

Группа "руховцев", горячо взявшаяся вначале за создание "Мемориала", потом очень быстро предприняла действия, направленные на раскол, а затем организовала свой филиал — Одесское отделение Всеукраинского объединения Рух, где в значительной мере проявились националистические мотивы.

Что касается Одесского областного "Мемориала им. Стуса", малочисленного и украинизированного, то его программа и устав согласуются с деятельностью городского "Мемориала", который тем не менее не склонен терять свою самостоятельность.

Мне представляется, что тенденция к раздробленности общественности, связанной с идеями защиты прав человека вообще и защиты интересов репрессированных в частности, отражает продолжающуюся пропаганду большевиков-коммунистов, которая направлена на разобщение единой общественной организации на ряд мелких, конкурирующих между собой. Это их излюбленный девиз — "разделяй и властвуй!"

Помимо добровольных общественных организаций, на Одесщине были созданы по указанию правительственных органов из Киева комиссии (типа отделов) по защите прав реабилитированных граж-

дан из числа бывших политзаключенных. В Одессе такие комиссии существуют более трех лет при облисполкоме и при горсовете. Штаты их представлены председателем, ответственным секретарем и 5-6 членами от общественных организаций. В большинстве они являются либо реабилитированными, либо родственниками жертв политических репрессий, что может свидетельствовать об искренней заинтересованности в улучшении бытовых условий оставшихся в живых политзаключенных. Однако их возможности в этом отношении крайне ограничены: по существу, в задачу комиссии входит рассмотрение и оформление различных документов, связанных с определением сроков заключения, размеров конфискованного по решению суда имущества и с целью денежной компенсации, а также согласование с официальными органами юридических и социальных вопросов по заявлениям репрессированных. Многие из их числа, престарелые и обездоленные, обращаются в эти комиссии с просьбами о предоставлении материальной или денежной помощи, но таких возможностей нет, поскольку фондов для этих целей госорганы области и города не выделяют. Начиная с 1995 года интерес властей к таким комиссиям упал, и наблюдается тенденция к сокращению их штатных единиц. Несколько лет подряд я был членом одной из таких комиссий — городской, а к осени 1996 года выведен из ее состава вместе с другими бывшими репрессированными (как и например, В. Гридин, а еще раньше — Н. Данилов).

Итак, мое одесское бытие впервые за полстолетия сознательной жизни включало в себя не только педагогическую и научную работу, но и участие в деятельности добровольного общества "Мемориал" и в Ассоциации жертв политических репрессий. Последняя мне как бывшему заключенному импонирует больше, но, к сожалению, прогрессирующее старение его членов, их нищенское существование и практицизм теперешнего руководства привели к утрате основных идеалов, записанных в уставе Ассоциации, и к превращению ее в потребительский кооператив с обязательными членскими взносами и распределением скромных продовольственных подачек со стороны меркантильных спонсоров.

Следует отметить и снижение активности членов историко-просветительского общества "Одесский Мемориал"; в частности, по организации собраний и митингов для защиты гражданских прав человека вообще и репрессированных граждан — в частности. Причиной тому явились силовые меры властей на проведение таких мероп-

риятий, и одним из примеров этого приведу следующий. 2-го июня 1989 года "Одесский Мемориал" решил провести в парке "Победа" митинг, посвященный памяти жертв сталинско-брежневских репрессий, и на него приглашались все желающие. О времени проведения митинга были своевременно извещены силовые органы Одессы, но накануне этого дня митинг был запрещен.

Заметный общественный резонанс в Одессе проявился 21-24 августа 1991 года в связи с попыткой ГКЧП совершить антиконституционный переворот в России. На площадях города собирались группы одесситов и обсуждали попытку переворота, предпринятую руководителями КПСС, утратившими рычаги своего тоталитарного господства. "Одесский Мемориал" активно отреагировал на это чрезвычайное событие, проведя объединенное совещание членов Совета и правления, и я как член Совета написал по этому поводу статью в газету "Юг". В статье было написано следующее: "Попытка позавчерашнего военно-большевистского переворота, направленного на ликвидацию ростков свободы и демократии в нашей стране, и мне грозила очередным арестом с отправкой в места, где "Макар телят не пас!". Однако на этот раз антиконституционный путч не удался, поскольку многонациональный народ нашей страны дал настоящий отпор кучке оголтелых заговорщиков-коммунистов, выразив единодушие и сплоченность (особенно в Москве и в Ленинграде). И все-таки нельзя забывать о том, что во всех сферах общественной и политической жизни продолжают "мутить воду" прежние большевики, перекрасившиеся под демократов и направляющие страну в сторону от свободы и социальной справедливости.

Хочется надеяться, что эти псевдодемократы-ленинцы наконец поймут пагубность для народов нашей страны возвращения СССР в социалистический концлагерь и добровольно откажутся от такой преступной политики.

Верю, что сотни тысяч бывших партноменклатурщиков откажутся от своих многочисленных привилегий, а также от неограниченной власти, узурпированной большевиками в октябре 1917 года. Неужели они не откликнутся на призыв Солженицына — "Жить не по лжи"!?

Таких чисто человеческих призывов к коммунистам прозвучало тогда великое множество, однако они не услышали их. И в наши дни с еще большей энергией, используя любимые ими методы демагогии, рвутся к власти, чтобы вернуть себе утраченные привилегии.

Глава 12

Вклад ученых-геологов в освоение угольной Воркуты

Осенью 1991 года мне как бывшему узнику Воркуты было прислано приглашение следующего содержания: "Глубокоуважаемый Иван Никифорович! Ваше имя стоит в ряду первых исследователей Европейского Северо-востока страны. Идет время, сменяются поколения. Меняется и Воркута. Изменился коллектив геологоразведчиков. Неизменным остается лишь глубокое уважение к Вам — первопроходцу сурового Северного края. Приглашаем Вас принять участие в торжествах, посвященных 60-летию геологической службы бывшего Воркутлага НКВД. Открытие конференции состоится 6 декабря 1991 года в здании ГГП "Полярноуралгеология". О своем участии просим сообщить до 15 ноября. Расходы на дорогу, проживание в гостинице и питание оргкомитет берет на себя".

К приглашению прилагалась программа, в которой, помимо официальной части, предусматривалось посещение мест захоронения зэков на "Руднике", экскурсия по городу, к памятнику в виде огромной глыбы гранита с надписью: "Узникам-воркутянам, жертвам сталинских репрессий".

Так в декабре 1991 года я попал снова в Воркуту, но не как арестант, а как ветеран-геолог, заложивший первый камень этого города!

Тогда же невольно вспомнились другие подневольные труженики — славные деятели геологической науки и практики, там, на Крайнем Севере. С уважением назову здесь имена тех, кто трудился в геологическом отделе Воркутлага, располагавшемся в пос. "Рудник". Там работали только заключенные: К. Г. Войновский-Кригер (руководитель отдела), проф. Б. Н. Артемьев, чл.-кор. АН СССР Г. Л. Стадников (химик), чл.-кор. АН СССР Н. М. Федоровский, инженеры-геологи — Д. Н. Бурцев, В. Н. Гесс, Н. Н. Инкин, Ф. Ф. Оттен, В. В. Погорелович, К. И. Постоев, Ф. П. Пухов, Н. И. Родный (химик), Г. П. Софронов, О. В. Сергиенкова, И. Г. Соловейчик, Н. В. Чигарев, прорабы А. И. Блохин, В. В. Гречухин (геофизик), В. В. Ифанова, С. А. Ифанов, В. А. Кавельмахер, А. В. Македонов, Ф. П. Крачино, И. Н. Сулимов, Г. М. Ярославцев, коллекторы Г. Б. Бергер, Д. И. Вашкевич, Б. С. Жженов, Л. А. Смирнов и др.

Напомню также, что в 1939-1940 гг. коллектив ГРУ пополнился вольнонаемными геологами, включая Б.Г. Коновалова (ставшего начальником управления), М. С. Бельского, С. А. Вишератина, В. П. Белоусову, Г. Г. Богдановича, X. Р. Домбровскую, Л. Л. Котикову, Л. 3. Порханова, К. Н. Прядкина, Н. В. Шмелева. В апреле 1941 г. к ним добавились геологи вновь организованной в Ленинграде Печорской экспедиции ВСЕГЕИ — Г. А. Иванов, С. А. Голубев, И. С. Брискин, Г. И. Егоров, В. Н. Венюков, В. Н. Доманиковский, Л.И. Сарбеева, Л.К. Смирнова, О.Л. Эйнор, а также геофизики — А. И. Ваксар, Г. Г. Королева, В. И. Шипелькевич, Л. Н. Штерн. В годы войны репрессированные пополнились геологами А. Д. Миклухо-Маклаем и Л. Л. Хайцером.

Этот разнородный по социальной принадлежности отряд воркутинских геологов на протяжении многих лет проводил многоплановые геологические исследования по биостратиграфии, литологии, тектонике и угленосности районов Воркуты, Инты, Пайхоя и Больше-Земельской тундры, а также занимался решением ряда кардинальных проблем региональной геологии и металлоносности Полярного Урала, где развиты сложные интрузивно-метаморфические комплексы нижнего и среднего палеозоя. Кроме того, в 1939-1945 гг. в больших объемах выполнялись поиски и разведка различных видов стройматериалов, которые требовались для строительства железной дороги Котлас—Воркута и многих северных городов (Воркута, Инта, Печора, Ухта и др.).

Помимо региональных геологических исследований, сотрудники ГРУ Воркутлага занимались и палеонтологией. Это были К. Г. Войновский-Кригер (палеозойские кораллы и мшанки), В. В. Погоревич (моллюски верхнего палеозоя), Г. И. Демская (пермская флора), Р. X. Домбровская (семена и споры перми и карбона), Э. М. Загадская (брахиподы перми), Л. К. Смирнова (споро-пыльцевые комплексы перми), О. Л. Эйнор (брахиподы верхнего палеозоя), И. Н. Сулимов (криноидеи среднего палеозоя), Г. М. Ярославцев (пелециподы перми).

К концу войны, в результате самоотверженного труда в условиях гулаговского режима, геологами Воркуты было открыто и разведано около 50 месторождений высококачественного каменного угля, ряд залежей молибденита, хромита, магнетита, барита, огнеупорных глин и различных стройматериалов (пески, глины, бутовый камень, сырье для производства цемента и извести и т.п.).

После войны 1941-1945 гг. большинство вольнонаемных геологов ГРУ покинуло Воркуту и возвратилось на прежние места своей работы. В 1954-1958 гг., в период хрущевской "оттепели", когда проводилась массовая реабилитация политических заключенных, многие геологи — "аборигены" Воркутлага (из числа оставшихся в живых), отдав многолетнюю дань трудному гулаговскому режиму, получили возможность покинуть заполярную Воркуту и возвратиться на родину...

Тогда же геологическая служба Воркуты, значительно поредевшая, стала пополняться новыми, преимущественно молодыми кадрами, и на базе ГРУ Воркутлага было создано несколько специализированных геологических организаций, включая ПО "Поляруралгеология" и отделы шахтной геологии объединений "Воркутауголь" и "Интауголь", которые функционируют до настоящего времени.

За годы становления геологической службы Воркуты, начиная с 1936 года, заслуга воркутинских геологов в поисках и разведке многих видов минерального сырья очень велика. Основной вклад в решение этой проблемы внесли геологи-заключенные, хотя роль вольнонаемных специалистов, прибывших в основном в 1941-1943 годах, также велика.

Из числа геологов-зэков, участников открытия месторождений, по моему мнению, наиболее увлеченными своим делом были следующие:

Артемьев Борис Никандрович, год рождения 1885, профессор Ленинградского горного института, в 30-е годы проводивший поиски олова на Чукотке. Арестованный в 1937 году, он обвинялся, как японский шпион и был приговорен к 15 годам лагерей, которые отбывал на воркутинском "Руднике", занимаясь по мере своих сил (серьезно больной) геологией Полярного Урала. Ученый страдал истощением, и не забыть, как он постоянно вылизывал жестяный котелок после съеденной им баланды из голов соленой трески, надеясь пополнить желудок дополнительными калориями. Был реабилитирован в 1956 году и вскоре умер на Воркуте.

Вашкевич Дмитрий Иванович, год рождения 1910, курсант Ленинградского ВВМУ был арестован в 1936 году, обвинялся за контрреволюционную троцкистскую деятельность (КРТД) и решением ОСО НКВД СССР направлен на 8 лет на Воркуту. Там после двух лет работы в шахте "Рудник" заболел. В 1940 году он окончил коллекторе-кие геологические курсы и, находясь в системе Геологоразведочно-

го управления (ГРУ), участвовал в работе по геологической съемке Западного склона Полярного Урала — сначала коллектором, а затем прорабом геолого-съемочной партии. Реабилитирован в 1956 году, умер в Ленинграде в 60-е годы.

Воиновский-Кригер Константин Генрихович, год рождения 1884, в гражданскую войну — политрук в отряде Лазо на Дальнем Востоке. Окончил Ленинградский горный институт в 1928 году. Сначала работал в Прибайкалье под руководством проф. М.М.Тетяева, а с 1931 года — в Гёолкоме. Арестованный в 1929 году, он обвинялся как немецкий шпион и был приговорен к 10 годам лагерей. Срок отбывал в Ухтпечлаге, с 1936 года переведен на положение спецпоселенца. Им открыто на Печоре несколько угольных месторождений. Занимался палеонтологией и региональной геологией Печорского бассейна, был хорошим наставником для многих молодых сотрудников (из числа бывших студентов и практикантов). После освобождения в 1945 году остался на Воркуте. По материалам своих исследований сначала защитил кандидатскую, а в 1956 году — докторскую диссертацию. В 1962 году Константин Генрихович уехал из Воркуты в Алма-Ату (в Москву его не пустили), где был избран профессором Казахского политехнического института. Умер в 1974 году.

Диапазон научных исследований Константина Генриховича весьма широк— от палеонтологии и изучения кораллов ордовика и силура до стратиграфии и тектоники обширных территорий Печорского бассейна. Особенно ярко геологический талант Войновского проявился на Воркуте в 40-50-е годы при изучении им глубинного строения западного склона Полярного Урала. Там он выделил два комплекса палеозоя — Лемвинский геосинклинальный и Елецкий платформенный, которые представляют собой гигантскую структуру тектонического покрова (шарьяжа) с амплитудой горизонтального смещения до 40-50 км. В бассейне р. Лемвы Константином Генриховичем наблюдались крупные блоки аллохтона, сложенного геосинклинальными образованиями складчатых сооружений Полярного Урала, которые подстилаются толщей платформенных отложений палеозоя (автохтон).

Константин Генрихович изучал, кроме того, проблемы изоклинальной складчатости, тектонического сближения фаций, особенности структуры Предуральского краевого прогиба и Печорской синеклизы и т. п. Он был увлеченным геологом, носителем многих прогрессивных идей в области стратиграфии и геотектоники. Однако в

условиях ГУЛАГа публикация результатов этих исследований была крайне ограничена, и преобладающая часть их осталась в фондах в виде геологических отчетов.

Основные из числа изданных работ следующие: "Два комплекса палеозоя на западном склоне Полярного Урала" (1945), "Об устойчивости в геологическом прошлом фациальных обстановок и их границ" (1956), "О геотектоническом развитии Печорского угольного бассейна" (1958), "Ордовик, силур, двевон, карбон Лемвинской фациально-структурной зоны" (1960, 1961).

Гречухин Владимир Васильевич, год рождения 1913. После окончания в 1936 году геофизического техникума был арестован, обвинялся по ст. 58, п. 10-11 и решением ОСО НКВД СССР направлен на 5 лет в Воркутлаг. Сначала он работал в шахте, затем техником, прорабом электро-каротажной партии. Успешно занимался усовершенствованием методов промысловой геофизики. Реабилитированный в 1956 году, остался на Воркуте, успешно окончил заочное отделение геофизического, а позже и философского факультета МГУ. Опубликовал ряд фундаментальных работ и монографий по угольной промысловой геофизике, защитил кандидатскую и докторскую диссертации, был избран по конкурсу профессором Воркутинского филиала Ленинградского горного института. С 1970 года, после выезда из Воркуты, стал заведующим лабораторией промысловой геофизики ВНИИГеофизика Мингео СССР в Москве, где и работает до настоящего времени.

По своему научному настрою В. В. Гречухин — всегда истинный геофизик, даже иногда в ущерб геологии, ради которой он проводил свои исследования. Начиная с 1938 года, когда В. В. Гречухин стал техником-прорабом электро-каротажного отряда, его основным критерием в работе являлось техническое усовершенствование геофизической аппаратуры и методов промысловой геофизики, применительно к разведке угольных месторождений Печорского бассейна. Им успешно решены задачи литологического расчленения и корреляции разрезов скважин с выделением угольных пластов (и даже пропластков) выявления зон разрывных нарушений, определения качества углей (включая их марочный состав) — и все это по данным электрокаротажа!

Итогом его многолетних исследований явилась разработка шкалы петрографических параметров угленосных пород и установление закономерностей их изменений на примере Печорского, Донецкого и Кузнецкого бассейнов.

Основные монографии В. В. Гречухина: "Применение электрометрии для геологической документации угольных скважин Печорского бассейна" (1960), "Геофизические методы исследований угольных скважин" (1970), "Петрофизика угленосных формаций" (1990).

Жженов Борис Степанович, год рождения 1913, студент Ленинградского университета. Был арестован в 1935 году, обвинялся в контрреволюционной троцкистской деятельности (КРТД) и решением ОСО НКВД отправлен на 8 лет в Воркутлаг. Там он сначала был шахтером, а с 1938 года (после болезни), окончив курсы коллекторов, работал прорабом геолого-съемочной партии. Умер в сангородке Воркуты от пелагры в 1944 году.

Загадская Эльга Михайловна, год рождения 1913, студентка-дипломница геологического факультета Саратовского университета. Арестована в 1936 году вместе с группой студентов (10 человек). Обвинялась в КРТД, решением ОСО НКВД была направлена на 5 лет в Воркутлаг, где работала сначала в Кочмесском "совхозе", а затем в 1938 году переведена на "Рудник" в геологический отдел. Занималась палеонтологией (брахиподы перми). Освободилась из лагеря в 1941 году, уехала в Алма-Ату (на ее родину не разрешили) и работала там палеонтологом в системе Мингео Казахской ССР. Реабилитирована в 1956 году.

Македонов Адриан Владимирович, год рождения 1909, в 1933 году окончил филологическое отделение Смоленского пединститута (вместе с А. Т. Твардовским), там же закончил аспирантуру. Печатал статьи по литературоведению. В 1936 году был арестован, обвинялся по ст. 58, п. 10-11, и затем по постановлению ОСО НКВД СССР направлен на Воркуту сроком на 8 лет. Сначала его определили там на работу ассенизатором по вывозу из лагпункта "Рудник". Позже (по ходатайству К. Г. Войновского-Кригера) был переведен в геологоразведочный отдел, где он (после окончания коллекторских курсов) стал заниматься изучением литологии конкреций из пермских угленосных отложений Воркуты. После окончания срока заключения, во время войны, его задержали "до особого распоряжения" и окончательно освободили в 1946 году. К этому времени Адриан Владимирович стал известным специалистом-геологом по конкрециям; в 1956 году он заочно окончил геофак Саратовского университета, спустя 3 года защитил кандидатскую диссертацию. В 1956 году был реабилитирован, а через три года по конкурсу перешел во ВСЕГЕИ ст. научным сотрудником отдела литологии угля. Там им опубликовано не

сколько капитальных исследований по конкрециям и угленосным формациям, а также угленосности Печорского бассейна. В 1970 году Македонов успешно защитил диссертацию на ученую степень доктора геолого-минералогических наук.

Научные интересы Адриана Владимировича исключительно широки и многосторонни — от литературоведения, которым он начал заниматься со студенческих лет, до геологии, к которой успешно "приобщился" в ГУЛАГе. Его геологическим кредо является литология конкреций и формаций угленосных отложений. Изучая конкреции воркутинской свиты Печорского бассейна, он безошибочно определял стратиграфическое положение образца с точностью до пласта. Им установлены парагенетические связи конкреций с вмещающими их песчано-глинистыми породами и углями. Это обстоятельство привело к разработке принципиально нового метода стратиграфической корреляции угленосных толщ по литолого-геохимическим и морфологическим особенностям изучаемых конкреций.

А. В. Македоновым впервые на высоком научном уровне рассмотрены в глобальном плане современные конкреции континентов и океанов, условия их образования и распространения в осадках и почвах, а также их классификация с выделением более 20 литолого-геохимических групп.

Изучение конкреций в осадочных отложениях обогатило формационный анализ угленосных толщ надежной и высокой информативностью, что в свою очередь обусловило распространение этого метода на все угольные бассейны нашей страны. Особенно большой вклад Адриан Владимирович внес в познание литологии, палеогеографии и закономерностей угленакопления Печорского бассейна.

Его основные опубликованные работы: "Конкреции в угленосных отложениях как новый корреляционный признак" (1948), "Формации Печорского бассейна и закономерности образования и развития угольных отложений" (1961), "Современные конкреции в осадках и почвах" (1966), "Литология и фации в пермских угленосных отложениях Печорского бассейна" (1965), "Методы корреляции угленосных толщ" (1982).

Являясь членом Союза писателей СССР с 1934 года, он написал ряд крупных оригинальных монографий о творчестве А. Т. Твардовского, Н. А. Заболоцкого и других известных писателей. Умер в Санкт-Петербурге в апреле 1993 года.

Миклухо-Маклай Артемий Дмитриевич (внук известного этнографа и путешественника Н. Н. Миклухо-Маклая), доцент Ленинградского университета. В 1941 году ушел на фронт добровольцем, попал в плен, бежал в 1943 году. Был арестован, обвинялся в шпионаже, осужден к 10 годам и отправлен на Воркуту.

Являлся крупным специалистом-петрографом, но в силу строгого лагерного режима (ему не давали пропуска на экспедиционные работы) занимался в основном описанием под микроскопом шлифов из образцов горных пород, привозимых другими геологами.

В пределах Печорского бассейна им изучались, в частности, мезозойские базальты кряжа Чернышева, Каратаихинской синклинали и Воргашорского месторождения угля, где эти эффузивы широко распространены. На основе анализа условий залегания и контактовых изменений А.Д.Миклухо-Маклаем был установлен предъюрский возраст базальтов во всех изученных районах, поскольку в юрских породах были найдены обломки тех же базальтов. По структурным признакам им было выделено 5 петрографических типов эффузивов: базальтдолериты, базальты миндалевидные, базальтовые порфириты, гиалобазальты и собственно базальты.

Из районов Полярного Урала, от г. Сабля-Из на юге и г. Пайер и р. Харбей на севере Артемием Дмитриевичем были изучены коллекции интузивных пород, включая гранитоиды и диориты, габбро, дуниты и перидотиты, а также металлоносные скарновые и жильные образования.

Результаты петрографических исследований А. Д. Миклухо-Маклая вошли составной частью во многие фондовые геологические отчеты. Известна только одна его опубликованная работа: "Изверженные породы Печорского угольного бассейна" (1965).

Погоревич Владимир Васильевич, год рождения 1905, окончил Ленинградский университет, занимался палеонтологией во ВСЕГЕИ. Арестован в 1936 году, обвинялся за КРТД и по решению ОСО НКВД отбывал 8-летний срок на Воркуте. Сначала прошел "школу" общих работ, а через два года был переведен на геологическую работу, занимаясь более 10 лет изучением брахипод верхнего палеозоя Печорского угольного бассейна. Реабилитирован в 1957 году, остался на Воркуте, после выхода на пенсию возвратился в Ленинград, где и умер в 70-е годы.

Научные интересы Владимира Васильевича концентрировались, в основном, на изучении биостратиграфии верхнепалеозойских отло-

жений Печорского региона, на основе палеонтологических, данных. Значительное время отводилось им текущей работе по определению остатков брахипод пермских и, в меньшей мере, каменноугольных отложений. Его стоическая увлеченность палеонтологией не имела себе равных — он мог из сотен мелких обломков раковины воссоздать и склеить целую форму! Чтобы отыскать остатки фауны в "немых" толщах, он целыми сутками работал на обнажении, питаясь сухарями и засыпая на камнях под телогрейкой. Палеонтологические материалы позволили В. В. Погоревичу реконструировать фациально-экологическую обстановку Воркутинского угленосного бассейна для отдельных геологических отрезков пермского периода.

Отсутствие реальной возможности публикаций своих работ в значительной мере снижало творческие усилия В. В. Погоревича, и поэтому основные результаты его палеонтологических исследований нашли отражение только в фондовых отчетах.

К его скромным печатным публикациям относятся следующие: "Некоторые черты фациальной характеристики угленосной воркутинской свиты Печорского бассейна по палеонтологическим данным" (1948), "Пермская система Полярного и Приполярного Урала" (1956), "Опыт биофациального изучения воркутинской свиты в северо-восточной части Печорского бассейна" (1956). Умер в 70-е годы.

Софронов Георгий Петрович, год рождения 1904, окончил в 1930 году Ленинградский Горный институт, работал геологом ВСЕГЕИ. Был арестован в 1935 году, обвинялся в КРТД, отбывал 5-летний срок на Воркуте, где сначала, до реабилитации в 1956 году, работал в геологическом отделе, занимаясь поисками на Полярном Урале месторождений молибденита. В 1946 году с него сняли судимость и даже присвоили звание капитана госбезопасности, однако в 1949 году, когда начался второй круг репрессий бывших зэков, Г. П. Софронова разжаловали и перевели на положение воркутинского ссыльного. После реабилитации в 1957 году и выхода на пенсию он возвратился в Ленинград, где и умер в 70-е годы.

Научно-производственная работа Георгия Петровича связана, в основном, с изучением геологического строения, магматизма и металлогении Полярного Урала. В процессе поисково-геологической съемки им выяснены черты глубинной тектоники Полярно-Уральского мегантиклинория, предложена оригинальная схема стратиграфии нижнепалеозойских геосинклинальных образований, установлено широкое распространение микроклин-пирититовых гранитов, с кото-

рыми генетически связаны рудопроявления молибденита, галенита, халькопирита и других сульфидов. Геологической экспедицией под руководством Софронова было открыто Харбейское месторождение молибденита, а также ряд залежей хромита, магнезита и др.

Результаты исследований Георгия Петровича на Воркуте отражены главным образом в фондовых отчетах и лишь в небольшом объеме были опубликованы в открытой печати. К последним, в частности, относятся: "Новые данные по металлогении Полярного Урала" (1948) и "Итоги геолого-поисковых работ на редкие, цветные и черные металлы на Полярном Урале" (1955).

Стадников Георгий Леонтьевич, год рождения 1880, член-корреспондент АН СССР, зам. директора по науке Института нефти. Еще до революции он начал заниматься проблемой генезиса каустобиолитов и стал химиком-органиком с мировым именем. Был арестован в 1937 году по обвинению в шпионаже в пользу Гитлера (в 1933 году он разрешил своей дочери учиться в Берлинском университете). Осужден в Москве Верховным судом к 20 годам заключения. Был в Воркутлаге, где на базе химлаборатории ГРУ проводил исследования органического вещества углей и глин. Являясь настоящим патриотом своей страны, он нередко говорил: "Все равно обману Сталина — возьму и умру через 5-8 лет, оставшись должником ему по сроку заключения".

Научная деятельность Георгия Леонтьевича в гулаговских условиях Воркуты ограничивалась возможностями химлаборатории, в которой было много хороших специалистов из числа заключенных, но не хватало аппаратуры и реактивов. Творческие интересы Г.Л.Стадникова включали в себя ряд интересных и сложных проблем. К ним относятся: процессы накопления солей в мировом океане, солевой состав подземных вод в геологическом прошлом, о первичном и вторичном залегании залежей нефти и их миграции, условия образования пестроцветных отложений и лессовых пород, о времени и условиях зарождения жизни на Земле, температурный режим погребенных осадочных пород, геохимические условия накопления растительного вещества и его преобразования в каустобиолиты.

Георгий Леонтьевич в своих геохимических исследованиях руководствовался стремлением ознакомить химиков с главнейшими геологическими задачами, которые можно решать с помощью химических методов, а геологов — с реальными возможностями использования в своей работе данных химических анализов.

Значительное время он уделял лабораторному изучению глинистых пород из образцов воркутинской свиты и их взаимодействию с растворами солей. По его мнению, это сложный процесс, в котором одновременно с реакцией обмена происходит реакция сорбированного катиона с минеральными частицами глин. Он считал, что познание реакций в глинистых породах может содействовать выяснению химических процессов таких коллоидов, как белки, являющиеся первоисточниками жизни на Земле. В 1957 году в издательстве АН СССР вышла его капитальная монография по этой проблеме: "Глинистые породы".

После реабилитации в 1956 году Георгий Леонтьевич получил в Москве квартиру, работал ст. научным сотрудником в прежнем институте нефти, любил рассказывать молодым сотрудникам института о своих лагерях, о пытках в тюрьмах и т.п., что вызывало недовольство парткома. Вскоре администрация отправила его на пенсию ("за вредную агитацию"). Умер Георгий Леонтьевич в конце 60-х годов. Это был необыкновенно умный и образованный человек, говорил он простым деревенским языком (с полтавским диалектом), но прекрасно владел немецким и английским языками.

Федоровский Николай Михайлович, год рождения 1886, член-корреспондент АН СССР, доктор геолого-минералогических наук, профессор, создатель и директор Всесоюзного научно-исследовательского института минерального сырья, член ВКП(б) с 1904 года. В годы революции был одним из организаторов Московской горной академии, где в течение многих лет возглавлял кафедру минералогии и одновременно являлся начальником Горного Управления ВСНХ, членом ВЦИК. Был арестован в Москве в 1937 году, обвинялся в шпионаже и антисоветской деятельности. Решением Тройки НКВД осужден к 15 годам исправительно-трудовых лагерей. Николай Михайлович попал на Воркуту в этапном порядке в 1938 году. Работа его на "Руднике" связывалась в основном с консультацией и реферированием исследований, проводившихся в геологоразведочном управлении Воркутлага по минералогии и рудным проявлениям на Полярном Урале. Он верил в идеи коммунизма и никак не мог понять, почему органы НКВД определили его немецким шпионом. Почти каждый месяц он писал в Москву на имя Сталина жалобы и прошения о пересмотре его "дела", и когда соседи по нарам в бараке говорили ему, что это бесполезно, он упорно доказывал противное... Весной 1942 года Николай Михайлович спецэтапом был доставлен в

Подмосковную лагерную "шарашку" (где пребывали тогда А. Н. Туполев, С. П. Королев и другие элитные ученые) и привлекался к разработке по военной тематике. Однако в конце войны он оказался в Норильсклаге, где читал лекции в горном техникуме.

Реабилитирован Николай Михайлович в марте 1954 года. Умер 27 августа 1956 года в Заполярье, будучи директором Норильского горного техникума. Для воркутян он остался в памяти как большой эрудит, ученый-минералог, свободно владевший немецким и английским языками, геолог-поэт, писавший экспромтом лирические сонеты дамам из числа "геологинь" ГУЛАГа.

Фредерике Георгий Николаевич, год рождения 1889. Барон, камер-юнкер царского двора России. Окончил Казанский университет по кафедре геологии в 1913 году. Работал в Геолкоме сначала практикантом, ас 1918 года адъюнкт-геологом. В 1931 году стал профессором Ленинградского Горного института. Занимался изучением стратиграфии карбона и перми, а также палеонтологией (брахиоподами и аммонитами).

Был арестован органами НКВД в 1935 году. Обвинялся в антисоветской деятельности и приговорен к 5 годам заключения. Сначала находился в Ухтпечлаге (Ухта), а с 1936 года на "Руднике" (Воркута), где проводил геологические исследования на реках Воркута и Сыръяга. Затем в этапном порядке вместе с другими заключенными он был отправлен через Больше-Земельскую тундру на остров Вайгач, где занимался поисками флюорита. Там же заболел и умер в 1939 году от дистрофии (истощение).

Ярославцев Георгий Михайлович, год рождения 1909. Окончил сельскохозяйственный институт. За антисоветскую деятельность по решению Особого совещания НКВД СССР был направлен на 8 лет в исправительно-трудовые лагеря, Этапирован в Воркутлаг, где сначала прошел изнурительную "школу" общих работ, а после в 1939 году переведен в геологоразведочный отдел и там окончил геологические коллекторские курсы. В последующие годы кропотливо занимался геологической документацией углеразведочных скважин Воркутинского района. Все годы пребывания в лагпункте "Рудник" Георгий Михайлович был тесно связан с научными проблемами стратиграфии, литологии и угленосности отдельных месторождений данного региона. Объектом его исследований являлась также Коротаихинская зона, где были открыты Хальмеръюское, Пембойское, Сыръягинское угольные месторождения. Особенности геологического строения этих мес-

торождений изучены в основном Г. М. Ярославцевым. Кроме того, им написан фундаментальный очерк по истории геологического развития и закономерностям формирования продуктивных горизонтов всей территории Печорского угольного бассейна.

Результаты исследований Георгия Михайловича нашли отражение в ряде фондовых геологических отчетов и частично в опубликованных статьях. К числу последних относятся: "Условия образований конгломератов в пермских отложениях Силовского угленосного района" (1958), "Запасы коксующихся углей в Печорском бассейне и перспективы их промышленного использования" (1960), "Месторождения угля Коротаихинской синклинали" (1965). Умер в 70-х годах.

Деятельность этих скромных тружеников геологической среды, которые в условиях рабского труда и полуголодного гулаговского режима совершили исторический трудовой подвиг и содействовали развитию обширного северного края, не должна быть предана забвению общественностью республики Коми, Печорского и Полярно-Уральского регионов.

В завершение мортирологического списка геологов — узников Воркутлага, возвращаюсь к сотоварищам-землепроходцам, которые были и есть среди одесситов. В первую очередь надо назвать преподавателей-геологов Одесского университета, сделавших значительный вклад в геологическую науку, что, однако, не избавило их от репрессий советских властей. Наиболее выдающимися геологами среди них были и являются В. Д. Ласкарев и А. Н. Криштофович.

Ласкарев Владимир Дмитриевич, год рождения 1868. Окончил Новороссийский (Одесский) университет в 1892 году. Его оставили на работе в университете для подготовки к профессорскому званию. Он проводил геологические исследования на Украине и в странах Западной и Южной Европы. В 1914 году был избран профессором геологии за большой вклад в изучение геологического строения Европейского континента. В 1922 году профессора В. Д. Ласкарева, вместе с группой ученых, писателей и профессоров Одессы и других городов, по решению советских властей выслали за пределы страны за политическую неблагонадежность. После этого профессор В. Д. Ласкарев преподавал геологию в Греции, в Афинском университете, а затем в Сербском университете в Югославии, где его избрали членом Академии наук и искусств. Умер в 1954 году, не успев возвратиться на родину.

Криштофович Африкан Николаевич, год рождения 1885. Окончил Одесский университет в 1908 году и был оставлен для научной работы и подготовки к профессорскому званию. Занимаясь изучением древних растительных остатков (возрастом в десятки и сотни миллионов лет), он сначала проводил исследования в районах Восточной Украины, а затем в Иркутской области. Позже А. Н. Криштофович работал по поискам остатков флоры в Корее, Китае и Японии.

Вернувшись в Одессу, продолжил описание древних форм растений из коллекций Украины и Восточной Сибири. Позже Криштофович изучал отпечатки древней флоры Западной Европы. В 1912 году ему присвоили ученое звание профессора. В 1914 году Африкан Николаевич переехал из Одессы в Санкт-Петербург, куда его пригласили на должность геолога-палеонтолога Геолкома России. Там он продолжал свои исследования по палеоботанике, сделал огромный вклада эту науку и получил мировую известность. А. Н. Криштофович являлся академиком АН Украины и членом-корреспондентом академии наук СССР. Его учебник по палеоботанике до сих пор не потерял своего научного значения.

Однако чекисты не обошли вниманием этого выдающегося ученого Украины. В 1938 году он был арестован в Ленинграде, обвинялся в антисоветской деятельности и по постановлению Особого -совещания НКВД СССР отбывал трехлетнюю ссылку в Казахстане. Умер Африкан Николаевич Криштофович 8 ноября 1953 года в Ленинграде.

Помимо названных известных ученых Украины, в Одессе среди репрессированных имеются десятки крупных ученых по другим областям знаний, но, являясь геологом по специальности, я отдал предпочтение людям своей профессии. Думаю, что репрессированные представители других наук и искусства не будут забыты их коллегами-одесситами и о них напишут.

Вечная память всем ученым и рядовым труженикам Украины, погибшим в годы большевистской диктатуры в застенках карательных органов — ВЧК, ОГПУ, НКВД и КГБ.

Послесловие

Годы, проведенные в Заполярном Воркутлаге, остались далеко позади, но память о них не покидает меня до сих пор. Сначала меня преследовали сонные кошмары, когда я убегал из лагерного барака или из семейного очага от догоняющих меня охранников с винтовками. В меня стреляли, но я прятался, притихал в ночной полутьме, затем вскакивал и бежал, а в меня снова стреляли, ранили или убивали, но я снова вскакивал, бежал и снова прятался. Притихал, оглядываясь вокруг, и опять убегал. Притаивался застреленным, но опять находил силы убегать и т. д.

Впоследствии на вечном поселении в Восточной Сибири ночные кошмары с побегами и стрельбой сменились сновидениями арестов, когда в жилую комнату врывались чекисты с наганами, предъявляя ордер на арест и обыск. Беспокойный сон сменялся быстрым вскакиванием с постели и медленным возвращением к житейской действительности.

Страшным спутником после ареста на Воркуте 1943 года и моего согласия под угрозой смерти сотрудничать с органами КГБ являются постоянные думы о мщении этих органов за уклонение от обязанностей агента КГБ, последовавшее сразу же после данной мною подписки. До сих пор я чувствую руку КГБ — и на Воркуте, и в Поволжье, и в Восточной Сибири, даже в ставшей мне родной Одессе — во всех моих начинаниях, стремлениях и обыденной работе. Силу и коварство этой страшной системы я ощущаю всеми порами моего существа.

Так, вероятно, будет продолжаться до конца моих дней. При этом близкие мои родные, включая жену, детей и внуков, не понимают и не хотят понять эти внутренние переживания и муки, связанные с репрессиями в моей жизни. Если я иногда и пытаюсь напомнить им о многих годах выпавших мне невзгод и страданий, мне говорят: надо забыть о пережитом, поскольку в жизни каждого человека случаются невзгоды...

Слава Господу Богу, что я продолжаю жить, работать и мыслить, невзирая на пережитое и гонения со стороны бывших органов ВЧК, ОГПУ, НКВД, МГБ и КГБ. Слава Иисусу Христу, даровавшему людям жизнь, терпение и любовь!