Суханов Павел Емельянович, 1918—1992 гг. Шахта им. С. Орджоникидзе, электрослесарь, 10 лет ИТЛ и 5 лет поражения в правах.

До ареста органами Сталинского НКВД я работал на шахте им. Орджоникидже дежурным электрослесарем. Мне очень нравилась работа, и я, по совету хорошего человека, мастера Торочина, пошел учиться в Прокопьевский горный техникум. Поступил на заочное отделение горной энергетики. Все хорошо шло! На октябрьские праздники женился. Получили комнату, съездили в сороковом году на курорт. После объявления войны с шахты взяли сразу человек пятьдесят молодых рабочих, дали расчет и отправили на вокзал с вещами. Но зам. начальника шахты Маковский быстро пробежал по колонне и у одиннадцати человек отобрал повестки. В это число попал и я. Он взял на нас бронь, и я снова вернулся на шахту. Учеба в техникуме отнимала много сил и времени. Электричек тогда не было, на пассажирские поезда не попадал — ездил на попутных машинах, груженных углем. Ездил часто — два раза в неделю. В сорок третьем году я уже заканчивал четвертый курс, получил квартиру.

9 апреля 1943 года произошло непредвиденное: в три часа ночи к нам вваливаются комендант, старший лейтенант и еще два человека. Мне сразу же надели наручники, запретили подходить к окну. Сделали обыск, забрали зачем-то резиновые перчатки, слесарный инструмент, молоток. Сам же я и нес до трамвая весь этот скарб. А пока шел, все думал: кого же я так обидел? разве что слесаря Иванникова? После того, как меня придавило на шахте, хирург Титов потребовал перевести меня на легкий труд. Механик Раздольский направил меня в аккумуляторную. На мою беду вскоре лопнул выпрямитель на одном рожке. Получили новый. Когда устанавливали его с Беловым (его потом тоже взяли), пришел слесарь Иванников и начал указывать нам. Я его, как водится, послал по-русски. Неужели он наклеветал?

Подошел трамвай, сели и поехали до Первого дома, там меня втолкнули в камеру, в которой сидело девять человек. Опомниться не дали, сразу же вызвали к старшему лейтенанту Ломову. Это был не человек: зверь или фашист. В первый же час он выбил мне зубы рукояткой нагана. Я стоял ошарашенный с окровавленным ртом, а он орал: «Ты хотел убить Сталина, ты хотел взорвать шахту!» И каждый день допросы, побои. А били безбожно.

В камере я познакомился с Гофманом, директором Абагурского лесозавода (не знаю, так ли он назывался тогда?), и его зятем. Рядом лежал один избитый, изломанный инженер из проектного института. Видно, давно сидел и не давал нужного им показания. Было похоже, что от пыток он сошел с ума. После допросов его приносили на палатке и бросали. Гофман показал мне как-то раз на него и сказал: «Все, что будут предъявлять, подписывай, иначе убьют». В последний раз меня допрашивал следователь Киселев, старший лейтенант. Этот был помоложе и почеловечнее. Я все подписал.

И допросы прекратились. Просидел я здесь пять месяцев. Кормили плохо: 400 граммов хлеба (мякина) и баланда. 24 июля надо мной устроили суд. Ввели в закрытую комнату. Вдали сидели две женщины, сзади стояли два надзирателя. Никто из них не молвил за десять минут ни слова. Ничего не спросив, вывели обратно, а вскоре в камеру принесли бумажку, из которой я узнал, что меня приговорили к десяти годам исправительных работ и пяти годам поражения в правах. После суда я еще целый месяц сидел в одиночке — в бане с покатым полом, из дыры в полу вылезали крысы, я их постоянно гонял — совсем заели. Спал на подоконнике. Надзиратель Федя (фамилию не помню) в свое дежурство брал меня на кухню. Он давал мне молоток, топор. Я разбивал кости, добывал мозг, складывал его в кастрюльку и съедал в камере. Спасибо доброму человеку, поддержал!

Где-то числа 10 сентября пришла обвинительная из Кемерова, и меня официально предупредили, что прохожу по статье 58, п. 10а. Отправили в Старокузнецкую тюрьму в закрытой машине. В тюрьме определили в камеру, где спали на полу валетом человек сорок. Обращение здесь было не грубое, через каждые два дня выводили на прогулку во дворик на 15 минут. Когда из тюрьмы повезли на вокзал, встретилась машина с людьми. В ней оказались знакомые с шахты имени Димитрова, я успел крикнуть: «Мне дали десять лет!»

Дней через пятнадцать я был уже в Мариинском лагере. Выгрузили два вагона заключенных мужчин и женщин. То ли на потеху

себе, то ли так надо было охране — устроили нам карантин, да такой, о котором я помню всю жизнь: раздели всех догола и затолкали без разбора в баню. Уголовники стали хватать и насиловать женщин. Не поделив их, выкатились клубком на улицу, начались драки. Тогда охранники стали поливать сверху из автоматов. Убили несколько человек. Дерущиеся рассыпались кто куда.

Бригадой, в которой я работал, командовал рецидивист Рагулин. Он поставил меня копать силосные ямы. Человек он был неплохой. Выписал хлебный паек 800 граммов, но забрал мой новый плащ. Уголовники вообще отобрали у «политических» все лучшее.

В семи километрах от Мариинска находился Антибесский лагерь. На зиму меня перевели туда, и сразу в бригаду — тоже копать силосные ямы. Работа тяжелая, ямы были глубиной два метра. Земля намокшая, тяжелая, к лопате липнет, да еще и вверх откидывать надо, а там уже отвозить на тачках.

Посезонная работа не легче: до марта на лесоповале, в марте бригаду гонят буртовать навоз да растаскивать по полям. Еще хуже, чем на лесоповале. Сил-то сколько надо! А сенокос был — сорок шесть соток на человека. После сенокоса — уборка хлебов, и опять машешь косой вручную, по двадцать пять соток на брата. Осенью — копка картофеля, погрузка на телеги. Но особенно невыносимой была работа на торфяном болоте. Полагалось нарезать семь кубов! Это не каждому по силам. Хорошо, что хоть все двести человек жили рядом с этим болотом в бараках. Болеть было нельзя. Стоило пролежать лишь один день в бараке — хлеба выдавали уже по триста граммов.

Так я проработал (с вынужденными перерывами!) до 1953 года. А перерывы были такие. Как-то просыпаюсь утром, смотрю — ботинок моих нет. Крепкие такие, американские ботинки были и исчезли. Рецидивисты украли, а на работу-то надо. Обмотал ноги чем под руку подвернулось и пошел. Простудился, конечно же, слег с воспалением легких. Положили в больницу. Врачи были из отбывших свой срок, но оставшихся на поселение. Зав. медсанчастью Сентябова попросила меня отремонтировать автоклав. Я отремонтировал. Работы по электрочасти было много. Когда я отремонтировал электрованну, перебрав сорок ламп, Сентябова решила оставить меня при больнице. А как оставить, если я уже выздоровел? Она составила документ, что я сумасшедший, и меня стали закрывать днем в кладовку с железными решетками. Ночью выпускали, я топил печи, ремонтировал, что вышло из строя. Так пережил зиму, окреп, поправился и снова в зону, на общие работы.

На следующую зиму Сентябова выпросила меня в санчасть как электрика. Я все делал, даже ухаживал за коровами, лошадьми. В эту зиму я познакомился с женщиной, которая стала моей женой. Она сидела за колоски. У нее была грудная девочка, которая вскоре

умерла (по дороге в лагерь они провалились под лед и застудились). У нас родился сын, и ее сразу же отправили в Юргу на швейную фабрику, а меня — в Тайшет, в Озерлаг. К счастью, я встретил там знакомого поляка. Он работал аптекарем и имел вес. Помог мне — устроил бригадиром по вывозке леса. Запрягались, как лошади в телегу по восемь человек, нагружались — и обратно, 2,5 километра пути. Почти полгода ишачили так.

Когда началось строительство поселка, запустили пилораму. Мне повезло — назначили на пилораме электрослесарем. Все-таки хорошо, что я профессию электрика приобрел в горном техникуме. Ко мне часто обращались с просьбами починить утюг, плитку. Иногда жены начальников приглашали домой починить что-нибудь. Там покормят, здесь кусок хлеба дадут. Я уже мог помогать сильно слабым — делился с ними.

И все-таки ничто не проходит даром. Заболел желудок, и меня отправили в больницу на Новочумку, за Тайшет. В палате лежало человек сто. Но в тесноте да не в обиде, все лучше, чем на лесоповале. Медики были из заключенных по делу Горького. Люди культурные, опытные. Помню профессора Макатинского, его дочь. Подлечили чуть-чуть, решили отправить на кухню, но я отказался и стал старшим палаты. В мои обязанности входило получить и раздать пищу. Старался выгадать добавку тем, кто послабее. И вдруг однажды ночью, как гром среди ясного неба: «Собирайся с вещами!» Опять вокзал, опять теплушка. Пока ехали до Тайшета, набрали полный вагон. Привезли в Красноярск, втолкнули в привратную к рецидивистам. Они нас всех, тридцать человек, раздели, обобрали до нитки. Через пять дней забрали из привратной и куда-то повезли. Куда едем? Зачем? Никто ничего не говорит. Наконец с приключениями, с остановками, полуголодных, привезли нас в химлесхоз Долгий Мост Красноярского края. Двадцать четвертого мая комендант нам объявил, что мы находимся на поселении. В таком виде пришло ко мне освобождение.

Это был маленький поселок: один дед да трое ссыльных.

Нас, 25 человек, заставили валить лес, строить себе дома. Много чего построили: детсад, магазин, пекарню, установили электростанцию. К концу моего срока в поселке было уже человек сто. Работы много, и где только я не работал: ижицу собирал, кузнецом был, а потом до полного освобождения на электростанции электриком.

По моему вызову ко мне приехала жена. Но без сына — умер он в Юрге... Обзавелись хозяйством: купили корову, поросят, двадцать пять штук кур, построили стайки. Сено для коровы сами заготавливали. Неплохо жили.

В пятьдесят шестом пришло полное освобождение. Сразу же все нажитое продали — и домой, я Кузбасс, к родным. Почему-то все время тянуло назад, в тайгу, но остался здесь. Работа моя мне нравилась — электриком был по башенным кранам. В строительном управлении треста -«Куйбышевуголь» я проработал 22 года, в 1968-м вышел на пенсию, но еще восемь лет трудился. Воспитал двух дочерей.

Моя профессия да мои руки, которые не боялись работы, спасли меня от смерти в лагерях.