МИХАИЛ ЕРШОВ

...Пораздумав о предстоящей жизни, я пошел за советом к Ивану Михайловичу Перегудову. Выслушав мой краткий рассказ о прожитом, он сказал:

— У тебя среднее техническое образование. В Москве, безусловно, по этой специальности со средним образованием работу найти нелегко. Уезжать из Москвы ты не хочешь. Судя по рассказу, ты прилично освоил культмассовую работу, особенно в сфере самодеятельности. В профессиональных коллективах ты не работал. Ни и Большой, ни в Малый, ни во МХАТ тебе соваться нечего, как и к любой другой профессиональный коллектив, а вот как организатор самодеятельности ты можешь найти работу и вот в какой «отрасли» народного хозяйства — в милиции!

— Чего? — я раскрыл рот и выпучил глаза.

— Не удивляйся, а слушай внимательно. Есть у меня знакомый человек — Суровегин Александр Михайлович, он капитан милиции и должность его — начальник Центрального клуба милиции города Москвы. Он неоднократно жаловался, что у него имеются 30 филиалов его Центрального клуба, то есть в каждом районе города при райотделе есть небольшой клубик, задачей которого является: показывать раз — два в неделю кинофильмы, организовывать экскурсии работников милиции района в музеи, на выставки, в театры, развивать самодеятельность и так далее. В Москве сейчас необычайно выросла преступность, разные «черные кошки» и другие уголовные банды и отдельные «солисты». Милиции требуется пополнение кадров, особенно из числа демобилизованных офицеров и подходящих солдат. Клубы есть, состав с кем надо работать — есть, а руководителей, организаторов этой работы нет. Солидные работники искусств в эти клубики не идут, да и зарплата не ахти, но зато и с пропиской и с жильем все можно уладить быстро. Кроме того, пока в стране

карточная система, здесь снабжение и отоваривание по карточкам на высоком уровне. Понял, Павлик?

— Все понял, Иван Михайлович! Ваша идея просто гениальна, а вот как ее претворить в жизнь?

— Очень просто, Павлик! Я ему позвоню. Он назначит время. Ты пойдешь к нему, это на Неглинной улице против Центрального банка в полуподвальном помещении. Первое что увидишь, войдя, — громадный аквариум с красивыми рыбками. Расскажешь о своей жизни за последние годы, начиная с призыва в армию. В общем, там видно будет. Действуй!

Александр Михайлович Суровегин — начальник Центрального клуба Московской милиции оказался очень внимательным и отзывчивым человеком. Выслушав меня, он тут же позвонил начальнику МВД Бауманского района (милиция тогда была в ведении МВД).

— Сергей Платонович, вас приветствует Суровегин из Центрального клуба. У вас еще нет начальника клуба? Да, да, я помню вашу просьбу: молодого, энергичного демобилизованного офицера, имеющего армейский опыт культмассовой работы. Нет, нет, не женщина! Именно так — холостой, семьи нет. Потом, конечно, будет. Сейчас я его оформлю. В штате он будет у нас, а работать будет у вас. Та маленькая комнатка, рядом с кабинетом начальника клуба у вас еще свободна? Очень хорошо! Конечно, почти 24 часа в сутки он рядом. Когда удобней? Назначайте. Спасибо! Привет!

— Слышал? — обратился он ко мне, улыбаясь, — это начальник райотдела МВД Золкин, подполковник. У него есть заместитель по политработе, демобилизованный капитан Тимошенко.

Все вопросы по работе — с ними. Зарплату получаешь у нас. Запиши адрес. Золкин примет тебя или сегодня в 21.00, или завтра в 9.00, а сейчас иди в отдел кадров, я туда позвоню, заполняй личный листок. Фотографии нет? Завтра принесешь и получишь удостоверение личности. Давай, вперед!

Так я стал начальником клуба МВД Бауманского района города Москвы. Буквально за месяц в клубе создался небольшой, но довольно интересный коллектив художественной самодеятельности. В районе было четыре отделения милиции. В каждом из них нашлись и певцы, и танцоры, и «мастера» художественного слова, хоть не заслуженные, но способные, как говорят, доморощенные артисты. Особенно выделялся среди всех демобилизованных офицеров оперуполномоченный уголовного розыска Миша Ершов. Мы с ним многие скетчи разыгрывали

весьма успешно. Миша был очень экспрессивный и удивительно находчивый. На любой, самой минимальной сценической площадке он находил положение, чтобы разыгрываемый нами скетч получался удачным и не терял своей выразительности. Поработав с ним на сцене, я однажды ему сказал: — Миша, бросай ты свою оперативную работу. Ну, чего ты здесь достигнешь? Через несколько лет по звездочке на погонах. Возможно, доползешь до трех больших — станешь полковником. Я ведь вижу: ты работу выполняешь без особой любви, а на сцене ты горишь и получаешь радость. Пока демобилизованным есть привилегии при поступлении в высшие учебные заведения, бросай ловить воров и бандитов и становись в ряды работников искусства, ведь искусство принадлежит народу. Ты должен принадлежать народу. У тебя есть все данные, чтобы принадлежать именно народу, а не какому-то отделению милиции во главе с майором милиции Чернышевым. Да не смейся ты, лейтенант уголовного розыска. Я вот работаю с тобой на сцене год и вижу, что рожден ты для искусства: и поешь, и танцуешь, гармонь в твоих руках поет, становится настоящим музыкальным инструментом, а кроме всего этого, я замечаю у тебя режиссерские способности. Ты необычайно быстро распознаешь людей, чувствуешь от кого чего можно добиться при исполнении той или иной роли. Помнишь, для одного скетча нужен был необычайный тип человека — полушута-полудурочка и чтобы лицо и фигура были чудаковатыми, смешными. Особенность скетча состояла в том, что в диалоге он на все к нему вопросы или предложения отвечал двумя словами: «Да!» или «Нет!». А вопросы были таковы, что все его краткие ответы вызывали в зале взрывы хохота. Мы долго не могли найти подходящего милиционера, роль которому и учить не надо. Всего два слова: да и нет, но внешность и мимика должны были вызывать хохот. Ты объездил все отделения милиции, побывал на всех занятиях и нашел. Нашел такого типа, поработал с ним несколько часов, и это был в нашей программе коронный номер сатиры и юмора. Ты моложе меня. У тебя все впереди. Поэтому иди, иди в артисты. Я ведь в Москву приехал учиться «на артиста» и был им много раз, но не на профессиональной сцене, а в самодеятельности и мои артистические потуги-способности помогали мне в трудные и тяжелые минуты. За годы нашей разницы ты будешь профессиональным артистом и режиссером. Иди, слышишь?!

И он пошел. Сначала в студию оперетты, потом, с первого же захода, был принят на режиссерский факультет ВГИКа. Примерно через десять лет мы с Мишей случайно встретились у

Центрального телеграфа на улице Горького (ныне — Тверская). Обнялись, поцеловались.

— Здравствуй! Мой первый, самый первый учитель в искусстве. Как живешь? Что делаешь?

Мы оба торопились. Он в Ленинград, на киностудию «Ленфильм», где работал режиссером. До поезда оставалось два часа. Я из Москвы готовился отправиться в Сибирь с лесохимической экспедицией от «Гипролесхима», откуда ежегодно к осени приезжал с большой бородой, а когда одевал круглую шапку, то ко мне несколько раз обращались старушки: «Благослови, батюшка!»

— Я не батюшка, я инок, да к тому же грешный.

— Фу, дьявол паршивый! — сплевывали они.

Миша стал Михаилом Ивановичем, замечательным режиссером киностудии «Ленфильм». Он поставил несколько фильмов, и все они оставили значительный след в истории советского киноискусства второй половины XX столетия. Четырехсерийный фильм «Блокада» по роману Н. Чуковского стал для киностудии «Ленфильм» этапным. При съемках этого и многих других фильмов Миша проявлял интересные режиссерские приемы, так при съемках «Блокады» ему надо было снять массовую сцену «Рытье окопов» в 1941 году, в районе города Луга. Обратившись по радио к жителям Луги, он просил всех, кто хочет и кто может прийти на эту съемку, но предупредил, что одежда должна быть простой, а настроение на лицах чтобы соответствовало 1941 году.

На съемки пришло 10 тысяч человек, то есть все население Луги. Когда все пришедшие были расставлены согласно сценарию по группам и мизансценам этой массовой съемки, Миша еще раз через мощные усилители обратился к народу:

— Дорогие друзья, дорогие мои 10 тысяч артистов, прошу внимания! Сорок первый год, фашисты рвутся к городу, но мы с вами стоим преградой, мы строим народную преграду. Начали! Мотор!

И вдруг со всех репродукторов торжественно и мощно зазвучало:

«Вставай, страна огромная,

Вставай на смертный бой!»

Проверяя потом кадры съемки, Миша говорил:

— Это кадры не художественного фильма, а кадры документальных съемок 1941 года — такой суровости лиц я никогда не видел.

За фильм «Родная кровь» по сценарию Федора Кнорре, в котором он снял замечательных народных артистов СССР Вию Артмане и Евгения Матвеева, на международном кинофестивале в Буэнос-Айресе Ершов получил специальный приз «За гуманизм в искусстве».

Дорога домой

Команду демобилизованных военными автомашинами доставили до города Печенга, а от Печенги до Мурманска надо добираться водным транспортом, но в связи с плохой погодой, обычный гражданский водный транспорт через Баренцево море не курсирует, и мы сидели в Печенге уже трое суток. Из ансамбля нас было двое, я и мой второй гитарист Юра. На четвертые сутки погода не успокоилась, но мы с Юрой узнали, что в полдень из Печенги на военную базу в город Полярный отчалит эскадренный миноносец «Гремящий». Мы с Юрой пошли к командиру миноносца с просьбой-предложением: мы дадим для личного состава полуторачасовой концерт, а за это нас должны были взять на борт до Полярного, от которого до Мурманска рукой подать.

Концерт мы дали до отплытия, и это было очень хорошо, так как при выходе в Баренцево море началась такая морская болтанка, что мы с Юрой буквально «вывернули» все содержимое наших внутренностей, и длилось это около двух часов, пока эсминец шел по бурному Баренцеву морю. Сойдя на берег, мы отлеживались не меньше часа и только под ночь добрались до Мурманска.

Оформив по воинским документам железнодорожные билеты до Москвы — мне и до Новосибирска — Юре, мы пошли на базар. В 1945 году с питанием было еще очень плохо, но в Мурманске на базаре было много разной рыбы, а малосольную селедку рыбаки продавали ведрами, и эта оптоведерная селедка шла дешевле. Мы с Юрой взяли по ведру и вскоре отбыли из Мурманска на Москву.

Пятьдесят процентов пассажиров были демобилизованные, и мы с Юрой продолжали свою концертную деятельность (для всех пассажиров). После концерта в своем вагоне, нас перетащили в соседний, потом в следующий и так до последнего вагона в составе (мы ехали в седьмом, последний был двенадцатый).

Слушатели были самые разнообразные. Демобилизованные все были при деньгах, так как в демобилизацию выплачивались приличные деньги, и мы с Юрой, исполняя отдельные номера, то есть любимые фронтовые и народные песни, вынуждены были принимать благодарности. Отказываться было совершенно бессмысленно, так как если не весь состав поезда, то уж половина, бывшие солдаты и моряки, были постоянно под градусом и, слушая любимые песни, проливали слезу и благодарили от души, предлагая за компанию «опрокинуть» по 100 граммов, от которых мы уже категорически отказывались, объясняя:

— Ребята, вот мы спели ваши любимые песни и в других вагонах пели, и еще будем петь, а если везде будем еще и пить, то через несколько вагонов не сможем ни петь, ни пить, а свалимся с копыт, что не желательно, так как ехать нам с вами еще долго, двое суток с лишним, и вам-то в поезде, как и всем всегда, только и приходится спать, есть, выпивать, да смотреть в окно, правда есть еще категория «читающих», но, как мы видели в разных вагонах, где уже пели, читающих мало, в основном спят, едят, закусывая выпивку и «травят» байки про любовь и разные приключения в своей жизни.

Каждый демобилизованный кроме денег под демобилизацию получил сухой паек, куда входили, особенно на путь следования, не концентраты гречки, пшена, горохового супа и т. д., а натуральные продукты, не требующие горячего приготовления — консервы и наши, и из союзной помощи, сахар, сухари, колбасы разные, сало и т. д. После каждого концерта нашего дуэта и гитар и пения, а иногда приходилось повторять номера «на бис», и это длилось подчас больше часа, нам буквально вручали многосуточный сухой паек, так что наши вещмешки уже не вмещали всего полученного от благодарных слушателей, которые кроме нашего обычного репертуара заказывали особо любимые песни.

Начинали мы с известных, фронтовых: «В лесу прифронтовом» Блантера, «На солнечной поляночке» Соловьева, сами понимаете, Седого, как всегда говорил Аркадий Райкин (еще он говорил: «Музыка римского композитора товарища Корсакова»), «Офицерский вальс» Фрадкина, «Давай закурим, товарищ, по одной» Френкеля и Табачникова, «Любимый город»

Богословского, «Синий платочек», «В землянке», «Журавли», «Пора в путь дорожку...» и, конечно, «Темная ночь» из кинофильма «Два бойца».

Девятый вагон был, вероятно, закуплен северным военно-морским, подводным и наводным флотом, там были только моряки военных судов и подводных лодок. Естественно, мы в репертуар сразу включили: «Вечер на рейде» Соловьева-Седого, «Славное море, священный Байкал», «Врагу не сдается наш гордый Варяг», «Раскинулось море широко».

Почти в каждом вагоне просили спеть про «Бродягу — глухой, неведомой тайгою», Стеньку Разина «Из-за острова на стрежень...», Ермака.

Концерты наши имели огромный успех. Вероятно, это зависело и от состава слушателей, и от их настроения, и, конечно, реакция слушателей влияла и на нас, исполнителей. Мы с Юрой давно, как говорят, «спелись» и сыгрались на гитарах. Он баритон с переходом и в тенор и в бас, я тенор, тоже с переходом. Где-то мы сдваивались в один голос, в один тон, где пели в терцию, в разных тональностях, где-то пианиссимо, но в крик не переходили. Большинство наших песен ставил бывший художественный руководитель, который и вокал знал отлично, и особенно театрализованность — паузы, звучание (громкость), мимику и вообще артистичность исполнения.

Уснули мы поздно, так как устали за целый «концертный» день. Утром разбудил нас часов в 11 директор вагона-ресторана:

— Ребятушки, певцы-артисты милые, у меня полон ресторан младших, средних и старших офицеров. Все знают, что вы «обслужили» весь состав вагонов в поезде и требуют, чтобы я без вас не появлялся. Уж вы проснитесь, умойтесь, дайте у меня концерт. Я вас отлично накормлю, и вы еще поспите, а потом, во второй половине дня, повторим все. Выручайте, ребятки!

Ну как отказать, коль слух о наших концертах пошел по всем вагонам поезда?

Перед концертом для офицерского состава мы привели себя в более приличный вид. Директор вагона-рестарана представил нас как артистов ансамбля песни и пляски Заполярья, демобилизованных и направляющихся после победы над фашизмом к родным в Москву и Новосибирск.

— Товарищи офицеры, — обратился он еще ко всем сидящим, — эти молодые артисты пели в вагонах любимые песни, как фронтовые, так и народные. Если кто-то из вас хочет заказать свою любимую, то напишите на бумаге и передайте мне, мы

суммируем ваши заказы и дадим общую заявку ребятам для исполнения, и прошу всех не только слушать, но и кушать. Вы сейчас будете кушать в первую очередь. Каждая очередь у нас длится 60 минут, то есть час. Заявки у нас уже на четыре очереди. Желательно, чтобы большая часть пассажиров смогла принять горячую пищу, поэтому обед у нас, как говорят, комплексный, это ускоряет и приготовление, и расчеты, и уборку.

Через 5—8 минут мы уже получили сводную заявку на исполнение и начали концерт дуэтом двух гитар, потом пошли песни, которые в основном повторяли наш репертуар, который мы исполняли вчера по вагонам.

Мы вышли из вагона на Ярославский вокзал в Москве, нагруженные до предела: вещмешок, полный сухим пайком и гитара на ремне за спиной, в левой руке ведро с малосольной селедкой, в правой руке чемодан тоже с сухим пайком. Дверь открывать можно только ногой. Юре было легче — ему нужно было только перейти Комсомольскую площадь и прокомпостировать на Казанском вокзале билет до Новосибирска. Мне же надо добираться до брата, который жил в студенческом общежитии Центрального института физкультуры на улице Казакова, 18.

Старший брат Василий

Распрощавшись с Юрой, я в раздумье стоял у Ярославского вокзала. Пешком знаю дорогу по переулкам напрямик, вроде бы и недалеко, но когда обе руки заняты и за плечами вещмешок и гитара — трудновато. Подходит ко мне милиционер.

— Что, до Москвы добрался, а теперь не знаешь с какого вокзала ехать дальше?

— Да нет, товарищ милиционер, дальше мне не надо.

— Так куда в Москве-то надо?

— На улицу Казакова, 18 в инфизкульт.

— Чего же думать? Вот трамвай 32, за 15 минут довезет до улицы Радио, а там за 10 минут спуститься под горку, вот и улица Казакова, 18, обогнуть только церковь, тут и инфизкульт имени товарища Сталина. Давай помогу тебе до трамвая. А чагой-то из ведра селедкой несет?

— Так там и есть селедка. В Мурманске на базаре купил.

Дежурный на вахте общежития остановил.

— Откуда, победитель, с гитарой и ведром?

— Из Норвегии, Финляндии, Мурманска.

— А чего в Инфизкульт? Учебный год уже начался, дополнительный набор не объявляли.

— Я не в студенты, я к студенту. Брат мой старший — студент, тоже победитель, только инвалидом демобилизовался, а я вот целехонек.

— Студент-инвалид? Что-то в инфизкульте инвалидов-студентов не знаю. Как фамилия?

— Стефановский Василий Петрович.

— А, Василь! Так он поступил к нам не инвалидом, с третьего курса ушел на фронт, а кончать институт будет инвалидом. Единственный на весь инфизкульт. Вот по коридору налево, а потом коридор направо, комната 4. Топай!

Подошел к комнате 4. Стою, вспоминаю. Был здесь, только не в этом коридоре. В 1939 году, когда ехал в отпуск из Юг-востЛага НКВД, из ДВК, в Харьков к матери, и в Харькове призвался. Прошло шесть лет. Стучу.

— Кто? Зачем стучать? Заходи!

Вхожу. Две железные кровати свободны. На одной лежит «будущий физрук», крепкий, мускулистый, босые ноги задраны, лежат на задней спинке кровати. Увидя, что вошел незнакомый человек, он молниеносно вскочил, сунул ноги в какие-то несуразные шлепанцы.

— Извини, браток, неприветливо встретил тебя.

— У вас что, заходят все без стука?

Посторонние к нам редко заходят, а своим зачем стучать? Слушай, ты демобилизован, с гитарой, ты брат нашего Васюка?

— Да, а где Васько-то?

— Сейчас, сядь, погоди. Он в Красном уголке, любит прочитать в газетах все новости. Он получил твою открытку, в которой ты сообщаешь, что должен скоро демобилизоваться. Вы ведь не виделись 6 лет. Он давно ждет тебя. Сейчас я сбегаю за ним.

Дверь хлопнула. Из коридора послышались прыжки, словно убегал куда-то слон.

Через несколько минут в коридоре раздался топот быстро идущих студентов-спортсменов, жителей этой комнаты. Брат «влетел» первым. Не говоря ни слова, обнял меня, похлопывая руками по моей спине, причем правая рука «хлопала» как-то мягко, ладонью, а левая ударяла, как палкой.

— Что-то, Василь, твои руки по-разному хлопают мою спину, правая мягко, любовно, а левая словно хочет ребра мои поломать.

Он шагнул к столу и начал левой рукой-протезом колотить по столу. Стук был ужасным. Дерево о дерево.

— Вот, Пава (он так меня часто называл), я теперь спортсмен однорукий, но институт я кончу все равно. Правда, теперь не прыгну через «козла», не покручу «солнце» на турнике, не поработаю на брусьях, но учить детей буду. Хорошо буду учить. Они будут отличными спортсменами и будут непременно побеждать на соревнованиях, так как я буду учить их не только физическим упражнениям, играм, схваткам, боям-соревнованиям. Перед каждым соревнованием-боем я буду их воспитывать и готовить к бою морально, и они будут всегда побеждать противника.

И действительно, в дальнейшем так все и происходило. Заканчивая институт, он на последнем курсе взялся тренировать группу ребят ФЗУ (фабрично-заводское училище), теперь ПТУ (профессионально-техническое училище), которые занимались в группе бокса спортобщества «Трудовые резервы» недалеко от Инфизкульта. Показывая им разные приемы бокса, Василь непрерывно вдалбливал им в мозги: главное — воля и уверенность в победе, моментальная реакция, резкость и неожиданность удара, молниеносная стремительность после команды «к бою». И фезеушники выходили на ринг, накаченные его наставлениями, настроенные на молниеносную победу. А перед тем как начать бой, мальчишки взглядывали на своего однорукого тренера, ловили его яростный взор, страшную мимическую гримасу и резкое движение вверх-вниз деревянного протеза, как бы говорившего: «Бить-бить-бить». И они так бросались в бой, так активно начинали колотить противника, что тот, не успев оглянуться, уже или был в нокауте, или лежал на ринге сбитый яростным нападением. Во всех соревнованиях его мальчишки завоевывали «золото». После института его приняли в аспирантуру на кафедру бокса. Научным руководителем у него был чемпион СССР по боксу К. Градополов. Диссертация называлась «Теория стремительного ближнего боя», то есть включала все то, что изучал с мальчишками из ФЗУ.

— Так что же мы стоим? Давайте, ребята, — обратился Вася к своим сожителям по комнате, — мы ведь кое-что приготовили для встречи демобилизованного...

— Не надо, не надо ничего, я тут столько привез сухих пайков и пехотинских, и военно-морских, и подводников, и летного состава, и кое-где офицерского...

— Так ты где служил-то? В каких войсках?

— А во всех, — и я коротко рассказал о концертах.

— А это вот — ведро с малосольной селедкой, куплено на рынке в Мурманске у рыбаков по дешевому тарифу, — и я поставил ведро на стол.

Долго мы пировали по поводу моего возвращения в Москву после шестилетнего отсутствия. Поднимали разные тосты: за приезд, за тех, кто не вернулся, за долгожданную победу, за будущее успешное окончание инфизкульта, за благополучное устройство на работу. Один из трех — Коля, вдруг вспомнил, будучи активным комсомольцем:

— А за товарища Сталина, ребята? Как же мы забыли? Обычно за него первый тост всегда поднимают, давайте за товарища Сталина!

Выпили, закусили малосольной сел единой с черным хлебом.

— Раз выпили за генералиссимуса Сталина, — заявил второй, Ваня, — то теперь положено за военного маршала Жукова, которого Сталин из Кремля посылал на самые опасные и ответственные участки: Ленинград—Москва—Сталинград, и так до самого Берлина, где он в Потсдаме гневно прервал начавшего говорить что-то, подняв свой фельдмаршальский жезл, Кейтеля, «Подписывайте!» И Кейтель, усекнувшись, присел на краешек стула и подписал безоговорочную капитуляцию фашистской Германии перед Советским Союзом. За Жукова!

Опять выпили и опять закусили, но не селедкой, а английскими консервами.

— Мы уже выпили много и тостов провозгласили много, — сказал, вставая, Вася, — я хочу поднять скорбный тост, за нашу мать — донскую казачку Матрену Васильевну Камышникову, которая погибла, сгорела вместе со своими ранеными бойцами в Сталинграде. Она меня назвала в честь своего отца, моего деда — Василия Дмитриевича, сотенного атамана в Турецкую войну.

Не спеша выпили. Помолчали.

— Она была не простая женщина, — продолжал Вася, — красивая, крепкая и сильная казачка, она меня научила настоящему массажу, который, на ваше удивление, достигает эффекта и при выполнении одной рукой.

Мать — донская казачка

Наша мать, Матрена Васильевна Камышникова родилась в 1887 году в станице Усть-Медведицкой, на берегу реки Дон, в

водах которого ее и искупали на второй день после рождения. Все ее детство прошло в семье отца Василия Дмитриевича, который был сотником, это казачий чин командира сотни, равный армейскому званию поручика. За боевые действия во время Русско-турецкой войны 1877—1878 годов он получил две награды: «За храбрость» и «За отвагу». Василий Дмитриевич был рачительным хозяином, и хозяйство его развивалось быстро и разумно, так как работали в семье все с восхода до заката солнца. Имена всех его детей начинались почему-то с буквы «М». Старший сын Михаил Васильевич, дочь — Минадора и еще две дочери — Матрена и Мария.

Пять человек — 10 рабочих рук. Трудиться начинали с 6— 7 лет — пасли кур, овец, свиней, пчел (когда роились), подрастая, переходили на более серьезные работы: уход за скотом, садом в два гектара, огородам, бахчевыми и зерновыми угодьями. Все было свое, все вырастало, плодилось, размножалось. Покупали только соль, сахар, спички, керосин. Четверо детей Василия Дмитриевича, работая с детских лет, росли крепкими, здоровыми, физически развитыми и сильными. В труде проходила большая часть года, то есть с ранней весны до поздней осени. Зимой Василий Дмитриевич устраивал в доме «школу» — чистописание, чтение, арифметика, русский язык, история. В библиотеке у него имелись все учебники до 6—7 класса и много книг по истории. В зимнее время основная работа для всех заключалась в уходе за скотом, заготовке дров, пряже шерсти, валянии валенок, изготовлении льняных тканей и многом другом. Дед, Василий Дмитриевич, со старшим сыном Михаилом все умели делать сами и по столярному делу и по слесарному, кузнечному, от своих овец выделывали овчину и шили себе полушубки, тулупы, а женщинам красивые женские полушубки. Вечерами зимой играли в лото и в карты, но не деньги, а на спички. Из яблок, груш, слив, вишни, смородины красной и черной дед «давил» вино и в погребе у него стояли бочонки с разными винами и ящики с медом в сотах и в кринках в махотках (глиняные горшки).

В Рождество все дети и молодые ходили славить рождение Христа, получая подарки: детям сладкое, взрослым горькое и кислое.

Дед любил принимать компанию славящих, приготавливая для них разные вина, сладкие пирожки, конфеты и т. п. Всех славящих, после пения «Рождество твое, Христе Боже наш...» он усаживал в горнице вокруг стола, угощал разными винами и все

хором пели донские казачьи песни (начиная с «Хазбулат удалой...» и т. д.).

В 1903 году, проезжая через Усть-Медведицкую станицу из Кавказских минеральных вод в Петербург, одна из великих княгинь выбрала в станице из среды молоденьких красивых девчат двух, понравившихся ей, девушек для обучения в Петербурге по медицинской специальности. Наша мать, Матрена, и ее подружка Александра были увезены в Петербург и определены на курсы медицинских сестер с проживанием в медицинском общежитии.

Родители Александры постарались свою красавицу хорошенько и возможно моднее одеть, харчей же с собой дали немного, а нашу Мотяшку, как ее отец звал, особенно не наряжали, но все было добротное, для зимы теплое, а главное харчами снабдили с большим старанием: сало, мед пчелиный и арбузный, так называемый нардэк (варили из арбузов), соленая баранина и чуть не целый мешок пшеничных и ржаных сухарей.

В Петербурге княгиня с жильем сразу все решила, а с питанием произошла какая-то заминка и если б не мотяшкины харчи и особенно сухари, то донским красавицам пришлось бы туго.

В первые дни февраля 1904 года японская эскадра адмирала Того, не объявляя войны, напала на стоянку русского флота в Порт-Артуре. Русский военно-морской флот был разгромлен, и только 10 февраля 1904 года Япония формально объявила войну. Н России начался военный психоз и «шапкозакидательский» бум.

Наша донская казачка, Мотя Камышникова, потребовала, чтобы ее срочно экзаменовали и отправили на Дальний Восток, так как оттуда поступали раненые солдаты целыми эшелонами. На фронте медперсонала, особенно среднего, не хватало, раненые выздоравливали плохо, медицинский уход на Дальнем Востоке был очень слаб. Японцы впервые применили тяжелую дальнобойную артиллерию, что в русской армии выжало много случаев психических заболеваний. Наша Мотяша, работая по 14—16 часов, проявила такое усердие, что медицинское начальство назначило ее старшей сестрой. Особенно же она зарекомендовала себя при общении с психически больными солдатами, где необходимы твердая воля, беспрекословное подчинение, начальственный тон, находчивость, определенная физическая сила и сговорчивый характер. Все это у донской казачки было настолько ярким и положительным, что психически больные солдаты слушались ее без разговоров, хотя часто

нужны были разговоры и очень убедительные уговоры. Так, один сильный, рослый солдат объявил себя «братом Куропаткина». Генерал Куропаткин был главнокомандующим русской армии. Особенность этого «брата» была еще в том, что он рвал и срывал с себя всю одежду больного, вплоть до нижнего белья, и, оставаясь, как говорят, «в чем мать родила», ходил по палате, объявляя во всеуслышание: «Я брат Куропаткина и он скоро заберет меня отсюда к себе в помощники». Однажды Мотя подходит к нему и говорит довольно твердо, убедительно и в то же время ласково:

— Слушай, Гриша, брат-то твой, Куропаткин, знаешь, что прислал тебе?

— Брат? Куропаткин? Что прислал?

— До него дошли слухи, что ты грязное свое белье сбросил и остался голым. Он рассердился и вот прислал тебе чистое белье.

— Брат? Куропаткин? Белье? Ну-ка, давай сюда его. Раз брат прислал, я его сейчас же одену.

— Но смотри, он приказал, чтобы аккуратно и бережливо носил его и не грязнил, как попало.

— Конечно, конечно, сестрица! Я братца уважу и буду аккуратным.

Две недели «брат Куропаткина» гордо носил белье, не давая никому дотронуться до него. Когда пришла пора менять всем белье, «Куропаткину» Мотя сказала:

— Гриша, ты не бери пока себе белья. Там от брата есть еще пара чистого, сейчас няня принесет.

И через минуты две входит няня, не донская, но сибирская казачка и тоже не из слабосильных.

— Мотяша, кто тут Куропаткин? Вот от брата ему белье. Так «брат Куропаткина» перестал ходить по палате «в чем мать родила».

...Один больной возомнил себя бульдогом, но в обычное время, когда кончился завтрак и прошел врачебный обход, он все больше лежал на своем топчане, укрепленном к полу, но стоило появиться в палате новому человеку, который раньше не бывал в палате, как этот больной «бульдог» вскакивал, становился на четвереньки, оскаливал угрожающе зубы и злобно рычал, всем своим видом показывая, что он сейчас бросится на вошедшего и будет его рвать и кусать. В таких случаях успокаивала его

только донская казачка Мотя. Она быстро подходила к нему, начинала гладить по голове со словами:

— Фу, Полкан, фу! Этой свой, свой. Оставь его. Не кусай. Не серчай. Успокойся. Иди в свою конуру на топчан. Иди, скорей, скорей.

Вошедший, конечно, был ошеломлен ярым видом «Полкана», будто ощетинившегося и вот-вот готового броситься на новичка, но после услышанной успокоительной речи медсестры к «бульдогу», он становился бледнее обычного и задом, задом начинал пятиться к двери — вон из палаты.

Без нашей донской казачки ни один врач самовольно, в одиночку, в палату не входил. Однажды начальство госпиталя объявило, что важный генерал желает ознакомиться с жизнью и состоянием больных в госпитале. В день этого важного для госпиталя события, за час до «высокого» обхода, по всем палатам сделал предварительный обход адъютант генерала, молоденький, щеголеватый, очень «ароматный» поручик, во взгляде которого было такое самодовольство, такая уверенность в своей важной значительности, что многие сотрудники госпиталя очень учтиво и уничижительно перед ним вели себя.

Мотяша, приведя себя в более опрятный и приятный вид, стояла в коридоре перед дверью в палату своих подопечных «братьев Куропаткиных», «бульдогов Полканов», не летающих, но грозно хлопающих крыльями «орлов» и «кукушек». Она прекрасно понимала, что, войдя в палату, высокий гость — генерал и его многочисленная сопровождающая свита и военных, и врачебных особ, начиная с главврача и всех его заместителей, будут обескуражены возможной картиной в палате: «Полкан» будет рычать, лаять, а то и попытается укусить того, кто будет поближе к нему, нелетающие «птицы» будут хлопать крыльями и попытаются совершить «облет» вошедшей комиссии, а «брат Куропаткина», видя генерала, подумает, что это брат его навещает и, приняв вошедших «в чем мать родила», бросится обнимать «брата» со словами радости: «Братец милый! Здравствуй, браток, дорогой! Наконец-то ты собрался навестить меня. Спасибо тебе за бельишко. Я поизносил его. Дай-ко мне пару чистого одеть скорей, чтобы эта свора собачишек и разных крылатых тварей не сомневалась, что ты мой братишка». Представив себе, что такое может произойти, казачка Мотя содрогнулась и еще тверже настроилась не допустить этого.

И вдруг по коридору, направляясь прямо на нее, торопливо, почти бегом мчится этот «душистый» поручик. Подойдя к двери,

он схватился за блестящую медную ручку, пытаясь открыть дверь, но небольшого роста медицинская сестрица твердо, поставив свою ножку к двери, не дала ее открыть.

— Господин поручик, сюда нельзя, — она решительно и твердо сняла руку поручика с блестящей медной ручки и отвела ее в сторону.

— Нельзя! — строго, с приказной интонацией повторила сестрица.

— Ты что, девчонка? Знаешь, кто я? Я — адъютант его высокопревосходительства! Убери свою ножищу!

— Я поняла, что вы адъютант, — почти по буквам выговаривая с усмешкой, ответила она, — почувствовала, по запаху почувствовала, по адъютантскому запаху. Что ж, адъютант, попробуйте, войдите!

Она отняла свою «ножищу» от двери и открыла ее, пропустив адъютанта в палату, и тут же плотно закрыла дверь, прислушиваясь к звукам из палаты. А звуки из палаты не заставили себя долго ждать. Пока адъютант пререкался с девчонкой, подопечные ее, услышав эти пререкания, почувствовав недобрые интонации «чужого» голоса и интонации своей любимой сестрицы, а душевнобольные люди, как и звери, моментально понимают голосовые интонации, чувствуют их тоньше и ярче, чем обычные люди. Поняв по интонации спорящих, что разговор у них не добродушный, обитатели палаты приготовились встретить «чужой, злой голос». Не успел ароматный адъютант сделать и трех шагов с одновременным обращением: «Братцы, солдаты...», как пред очами его появилась удивительная сцена тоже с одновременным звучанием: «Гав-гав-ррр», зазвучал «Полкан», ощетинившись и приближаясь на четвереньках к адъютанту. «Кырл-кырл» грозно заклекотал «Орел», хлопая себя по плечам противоположными ладонями (правой ладонью по левому плечу, и наоборот). Причем руки-крылья сначала широко раскинет, а потом резко хлопает, наступая на разинувшего рот адъютанта откуда-то из угла, то будто плача на высоких тонах, то грозно и сердито на низких тонах повторяя: «ку-ку, ку-ку, ку-ку». Подбородок адъютанта задрожал, задергался, глаза округлились, и в них появился такой страх и ужас, что вся палата зарычала, захохотала, а «брат Куропаткина» в голом виде, дыша часто-часто, словно ему не хватает воздуха, открыл рот и стал приближаться к адъютанту, протягивая руки вперед. На цыпочках, на цыпочках, задом, задом и вдруг стрелой в дверь вылетел, как

пробка из шампанского, побежал, побежал и с угрозой, поворачивая голову назад:

— Мерзавка, мерзавка, нарочно не сказала правду! Ну, погоди, погоди, я тебе устрою...

Мотяша вошла в палату. Тишина. Все взоры обитателей (шли вопросительно обращены на сестрицу. Сестрица оглядела всех, помахала руками, успокаивая, потом улыбнулась и похлопала в ладоши, как бы благодаря за спектакль. Было полное взаимопонимание. Больные понимали ее, она понимала больных.

Когда в коридоре послышался приближающийся шум шагов и говор, она вышла. По коридору шел генерал в сопровождении громадной свиты. Не доходя 5—6 метров, главврач остановил всех и заявил, что в эту палату заходить не следует, так как там душевнобольные и могут быть неприятные эксцессы.

— Адъютант, где вы? Вы были здесь? — строго спросил генерал.

— Был, ваше высокопревосходительство, — ответил, еще не пришедший в себя адъютант. По его лицу было видно, что лучше туда не заходить. — Здесь душевнобольные, есть и буйные, неуправляемые. Лучше действительно не заходить сюда.

— Как же так? — вопросительно начал генерал, — Буйные? Неуправляемые? А на посту сестрица-девочка? Главный, объясните, что у вас происходит? Что это за порядок такой? Буйные, неуправляемые, с таким надзором? А если они отбросят ее и побегут кто куда? Что будет?

— В том-то и дело, ваше высокопревосходительство, что именно эта сестричка — донская казачка — и выручает нас. Ее только и слушаются обитатели этой палаты. Все ее распоряжения, приказания, а иногда мягкие, даже ласковые, но очень убедительные просьбы, выполняются беспрекословно. Отец ее, сотник донской, за Русско-турецкую войну имеет две награды, а она, как японцы напали на Порт-Артур, не сдав даже экзамены за школу медсестер в Петербурге, добровольно, бросив все, примчала к нам с эшелоном мобилизованных и призванных на фронт солдат.

— Хм, донская казачка? Как звать, фамилия? Из какой станицы?

— Камышникова Матрена Васильевна, из Усть-Медведицкой станицы.

— Секретарь, слышал? Все записать. Представить к награде. Когда будем формировать состав санитарного эшелона с такими больными в Москву в стационарную психбольницу, Матрену

Камышникову назначить старшей сестрой, начальником поезда будет тоже донской казак ротмистр, Голубев Николай Сергеевич. По сдаче больных в стационарную психбольницу, предоставить каждому недельный отпуск, не считая дороги, для поездки на Дон к родным. Как звал тебя отец-атаман ласково, Матрена?

— Мотяшка, ваше высокопревосходительство.

— Так вот, Мотяшечка, спасибо тебе за службу!

— Служу батюшке царю и отечеству!

Генерал протер согнутым указательным пальцем по усам направо и налево и с ехидством спросил?

— Куда теперь поведете без этой замечательной казачки? Через две недели был сформирован санитарный поезд и моя мать, Мотяшка Камышникова, отправилась старшей сестрой санитарного специального поезда в Москву.

Ротмистр, Голубев Николай Сергеевич — начальник специального санитарного поезда, оказался очень симпатичным, культурным человеком. Родом он из города Ростова, то есть тоже донской казак. Лет ему было около 25—27. В начале русско-японской войны его контузило разрывом японского снаряда, нога его, раненая осколком снаряда, заставляла немного прихрамывать, но вся стройность фигуры, выправка офицерская, открытое доброе лицо, на котором часто появлялась улыбка, делали его привлекательным и симпатичным.

Когда он узнал, что старшей сестрой поезда назначена донская казачка — девушка 17—18 лет, он удивился и возмутился.

— Что это за старшая сестра? Девчонка! Ее в детский приют-то старшей рановато, а тут чокнутые, свихнувшиеся солдаты, да есть еще и буйные. Они ее сотрут в порошок, она не успеет и пикнуть. Хм! Старшая?! Хотя мне и говорили, что она будто справляется со всеми и слушают ее все беспрекословно. Удивительно и непонятно.

И он приказал, чтобы она, как появится, явилась к нему незамедлительно...

— Господин ротмистр! По вашему приказанию старшая медсестра Матрена Камышникова!

— А-а-а, старшая? Ну-ка, ну-ка! Дай-ка взглянуть на тебя, донская казачка, — ротмистр осмотрел казачку с головы до ног, потом внимательно, с любопытством остановился взглядом на ее лице, взгляды их встретились. — Хм! Землячка? Какой станицы-то?

— Усть-Медведицкой.

— Стало быть, земляки мы. Я — Аксайской станицы, это совсем рядом с Ростовым. Ты не обращайся ко мне по чину все время. Ну, когда чисто служебный разговор, ладно, а так, в личном общении, величай Николаем Сергеевичем, ясно?

— Слушаюсь, Николай Сергеевич!

— Ну, вот — слушаюсь, слушаюсь. Мы же сейчас по-земляцки гуторим. Ты как с нашими «больными»-то? Небось страшновато? Ведь не просто хворые, а чокнутые, могут и обидеть?

— Да, нет, Николай Сергеевич! Не обижают! Да, я кубыть и попривыкла к ним. Командую вовсю. Строго, требовательно! Слушают! Иногда, конечно, и утешительно гуторю — надо ведь подействовать. Они, в основном, незлобивые и легко успокаиваются. Однажды один попался такой настырный. Ничем его не утихомиришь. Так знаете, чем вдруг его усекла?

— Чем? Ну-ка, расскажи.

— Гипнотизерством!

— Чем, чем, гипнотизерством? Ты что, гипнозом обладаешь?

— Обладать по настоящему не обладаю, но внушать пробовала и кое что у меня получается.

— Интересно, когда и как ты внушала, и что получалось у тебя?

— Впервые, это было несколько лет назад. У нас, у отца, порядочное хозяйство, и он всех нас, детей, с детства приучал к самому разному труду в хозяйстве. Чем я только не занималась! Первое, я помню, совсем девчонкой была, он поручил мне следить за пчелами. Делать там ничего не надо было, только сиди и смотри, какой из ульев начинает роиться, то есть матка вылетает из улья, садится где-нибудь поблизости на крепкую ветку, и к ней вылетают пчелы, садятся на нее, облепляя, и так создается новый рой. Вот тут надо скорей бежать к отцу и сообщить ему. Он быстро опрыскает рой на ветке водой, специальным насосом, который не струей прыскает, а маленькими струйками из дырочек. Пока рой мокрый, он никуда не улетит. Отец большим утиным крылом аккуратно сметет их в специальный мешочек и высыпает в новый улей. Рой остался, превратившись в новую пчелиную семью. Не успеешь это сделать быстро, рой улетит в лес или еще куда. Ищи его потом. Однажды у меня улетел, я бежала за ним до лесочка, и когда рой сел на дерево, и высоко, я скорей к отцу, он опять его опрыскал и успел собрать в мешочек, а меня

только всю дорогу бранил: «Разиня ты, Мотря, чуть не упустила молодой рой!».

Потом он с матерью приучали меня доить коров. У нас было две коровы, два бычка — один молодой бычонок, почти телок, а второй бугай-осеменитель, две лошади — кобыла Манька и конь Ястреб. Вот когда первый раз дали мне самой доить корову Зорьку, она спокойная, отец мне и говорит:

— Ты, Мотяша, когда подходишь к корове или вообще к любой животине, разговаривай с ней, все животные понимают, когда с ними разговаривают. Смысла слов они не понимают, но как ты говоришь — с добром или со злом, они понимают и чувствуют это. Поэтому, прежде чем доить, поговори с ней. Мирно, ласково: «Зоренька, здравствуй! Хорошая ты моя, красавица!» Погладь ее между глаз ото лба к носу, за ушами, сами уши помни — мягко, нежно. И все время разговаривай с добром, с добром, а потом и подставляй ведро молочное под вымя. Руки смажь коровьим маслом, чтобы ладони твои были мягкие, нежные. Корова не любит, если у доильщицы ладони черствые, корявые.

Вот с этого и началось мое «внушение». С кем бы из животных ни общалась, всегда начинаю с внушения, что я «с добром, с добром». В общем-то, все меня понимали и слушали. Правда, другая корова, мы ее так и звали, «Брыкуха», она еще телушкой была, а уже брыкалась, иногда даже ни с того, ни с сего, вдруг брыкнет. Так кличка «Брыкуха» и осталась. Однажды она брыкнула не назад, как обычно, а вперед, прямо по ведру с молоком. Ведро опрокинулось, молоко разлилось. Я, видно, обидела ее. У меня на мизинце заусеница образовалась и я ею задела сосочек вымени, ей это не понравилось — она и лягнула вперед по ведру, недовольно мыча. Еле-еле успокоила Брыкуху, называя ее ласково «Брыкушечка, милая, прости меня», поглаживая ее по морде нежно. Корова, косо поглядывая на меня, в конце концов успокоилась и мыкнула дружелюбно.

Люди-то ведь очень похожи на животных. В организмах человека и животных очень много органов, выполняющих одинаковые функции: сердце, легкие, желудок, печень, почки. Это все внутренние органы. В голове и у тех и у других есть мозг, но у людей и животных он работает по-разному. Наиболее развит он у человека, который обладает мышлением, что и ставит его выше всех живых существ. У большинства животных есть чувства, которые непосредственно от природы сильнее, чем у человека, это — обоняние, слух и, пожалуй, зрение. Я, вероятно, на-

доела вам со своими рассуждениями и размышлениями, скажите откровенно, Николай Сергеевич?

— Нет, нет, Матреша, твои размышления интересны. Ты же человек, обладающий мышлением, вот и скажи мне, когда же ты с больными солдатами начала заниматься внушением или, как ты выразилась, «гипнотизерством»?

— С простыми-то больными, с ранеными, это сразу получилось, как только я приступила к работе. Получалось это, наверное, потому, как я вам рассказывала об отце и моем воспитании у него. Все шло само собой. Я работала, старалась. Солдаты меня уважали и слушались без оговорок. Об этом, видно, стало известно главному врачу. Несколько раз он останавливался около меня и слушал, как я разговариваю с ранеными. Потом вызывают меня к нему, и он мне говорит:

— Послушай, Камышникова, мне говорили, и я сам наблюдал, как ты умело и твердо разговариваешь с ранеными. Мы создаем в госпитале палату не раненых, а больных, больных психически. Для работы с ними нужна именно такая сестра — смелая, твердая, решительная, требующая беспрекословного выполнения всех правил поведения. Ты ведь донская казачка, храбрая и сильная? Грубиянов не боишься? Сможешь сразу успокоить и поставить на место непослушного?

— Ой, не знаю, не знаю, получится ли?

— А давай попробуем. Мы постараемся грубиянов пока не давать тебе, но сразу ставь себя твердо, главное — не бойся. Никого и ничего не бойся. И чтобы в глазах твоих была строгость, а где надо, и доброта душевная. Больные эти очень хорошо чувствуют, как к ним относятся. Если понадобится в некоторых случаях мужская помощь, то для этого в больнице всегда имеется сильный, здоровый санитар, но лучше, чтобы все выполнялось по твоим устным просьбам или распоряжениям.

Надо, во что бы то ни стало, стараться добиться выполнения данного распоряжения. Уступишь раз, придется уступить и во второй раз. Этого допустить нельзя. Больные сразу «усекают» слабость и тогда, считай, дело швах. Ну что, Матрена Васильевна? Я так специально тебя называю, чтобы и больные так тебя звали. Требуй от них этого. Чем официальней будешь с ними, тем послушнее они будут. Договорились? Согласна?

— Ладно, давайте попробуем!

Первый день сразу же определил, что все у меня получается, особенно с момента проведения завтрака, во время которого я подавала больным еду, хлеб, чай, сахар и все время разговаривала

с кем-нибудь из них. Обед еще больше укрепил и улучшил наши взаимоотношения. Второй день прошел так, будто я работаю здесь уже очень давно. Моей напарницей, с которой мы делили день на две смены, была взрослая, опытная медсестра. Она помогала мне, кое-что разъясняя и постепенно охарактеризовала каждого больного.

Вновь поступающий больной вписывался в уже сложившийся коллектив палаты, и приноровить его к установившемуся порядку было не трудно.

Теперь вот назначили к вам в специальный санитарный поезд. Повезем наших «братьев Курапаткиных», «зверей», «птиц» и знаменитостей разных в Москву. Постараемся благополучно доставить всех в полном здравии!

Два таких спецсостава действительно были благополучно доставлены в полном «здравии», а вот во время следования третьего состава случилось такое, что изменило дальнейшую жизнь донской казачки Матрены. Сама она вот как вспоминала об этом:

— В Иркутске наш санитарный поезд стоит всегда долго, так как меняется поездная бригада, заправляют паровоз топливом и водой, новая поездная бригада, принимая поезд, проверяет все, что можно. Особенно заметно, как проверяют колеса, когда стучат по ним молоточком с длинной-длинной ручкой и по звуку определяют, есть трещины или нет. Мы, медики, тоже должны провести осмотр вагонов. Я после всех иду по перрону вдоль поезда и останавливаюсь около каждого окна, осматривая внутренний порядок вагонной палаты: закрыты ли двери, не разбиты ли стекла в окнах и т. д. Особенно требуют внимательного осмотра две палаты-одиночки в небольшом вагоне в середине состава, в которых находятся буйные, социально-опасные больные.

Проверяю одну из них — все в порядке, дверь закрыта, стекла целы, больной лежит на топчане, который надежно прикреплен к полу. Подхожу ко второму. Что это? Дверь настежь, топчан пуст, палата пуста. Где же больной? Где буйный? Оглянулась вокруг. На перроне никого. Вдали рабочий толкает перед собой тележку и медленно движется в моем направлении. Кричу ему: «Брось тележку! Срочно ко мне начальника поезда и санитара покрепче!» Вскакиваю в палату, она пуста. Ни в левом, ни в правом углу никого нет. Моментально поворачиваюсь, чтобы бежать, объявить тревогу, искать сбежавшего буйного больного... Не успев шага шагнуть, остолбенела. Вот он, передо мной, пре-

градив мне дорогу к двери, за которой он стоял, ожидая жертву. Долго видно стоял — глаза налились кровью от нетерпения и ожидания. Жертва появилась, влетела сама. Мысли роятся в голове. Что делать? Лучший способ защиты — нападение. Броситься первой, он этого никак не ожидает. Сбить с ног? Не смогу! Он устойчив и готовится к нападению. Схватить за горло, не дав ему опомниться. Душить, душить и кричать диким, страшным голосом, чтобы его остепенить и голосом-криком призвать на помощь. Чуть передвигаясь, на полступни, босой, на пальцах ног — когти (до сих пор не дал стричь). На руках тоже когти, пальцы рук полусогнуты, направлены на меня, как у ястреба или орла-стервятника перед броском на жертву. Все это заметила мельком, не отрывая своего взгляда от его глаз, которые все больше наливаются кровью и становятся страшней и кровожадней. Желваки на его скулах ходят ходуном, рот ощеривается. Вот движется на меня смерть. Что делать? Я медленно отступаю, он медленно наступает, загоняя меня в угол. Сейчас рванется, сиганет, толкнет, сбросит на пол, если не начнет просто душить стоя. У сумасшедших силы, особенно в буйном состоянии, удваиваются и утраиваются. На пол падать ни в коем случае нельзя. На полу он меня будет терзать, насиловать, пока кто-нибудь не придет на помощь. А когда кто придет на помощь? Мне стало страшно от моей беспомощности и безысходности положения в данный момент. В горле появился комок, а в глазах резь и слезы бессилия. Он заметил это, увидел в моих глазах страх, и в его глазах тотчас появилось какое-то изменение — они заблестели сильней, взгляд стал надменным, хищным и властным. Когтистые пальцы рук и ног зашевелились, то сгибаясь, то разгибаясь, приготавливаясь хватать и рвать. Ноги двигались медленно, рывками по 10—15 сантиметров. Он шел на меня. Сейчас, сейчас... Неужели все?.. Конец? Конец жизни? А жизнь-то еще не началась по-настоящему. Жить так хочется. Дышать, ходить, бегать, видеть солнце, небо голубое, закат вечерний, восход утренний, сладко засыпать, съежившись, и просыпаться навстречу новому дню, и опять солнце, небо, деревья, зелень, птицы, воробышки прыгают и клюют что-то, и так день за днем — жизнь! А сейчас... неужели конец...

На перроне послышались торопливые, бегущие шаги. Я ждала их, думала о них и в глубине сознания надеялась, что вот-вот кто-нибудь появится. Больной же, увлеченный надвигающейся победой, не обратил внимания на звуки вне палаты и продолжал медленно надвигаться на меня, готовясь наброситься...

В дверях возник взъерошенный ротмистр и моментально сориентировался. Он замер, ожидая мгновения, когда больной приготовится к броску и его положение будет самым неустойчивым. Взгляды наши встретились, и в какую-то долю секунды, поняв друг друга, мы уже знали, что делать. В моих глазах больной уловил изменение морального состояния. Он стремительно присел, согнув колени, готовясь оторваться от пола и ринуться на меня, но в это же мгновенье Николай Сергеевич своим молниеносным броском сбил его с ног, повалив на пол. Я, как птица, налетела на больного спереди, и тут же в палату вбежали два санитара с веревками. Больного связали и уложили на топчан, но он от такой неожиданной развязки разъярился, выпучив глаза и брызгая слюной и пеной изо рта, рычал, словно раненый зверь.

После таких тяжелых минут перевозбуждения в голове у меня помутилось, и я бы рухнула на пол, если бы меня не подхватил Николай Сергеевич на свои сильные руки. Санитар, как ребенка, донес меня до моего купе и уложил на постель, а Николай Сергеевич влил мне в рот немного коньяка. После этого я очнулась. Окончательно придя в себя и пытаясь оценить происшедшее, я поняла, что при одном воспоминании об этих минутах, о выпуклых, налитых кровью глазах мне становится не по себе и охватывает ужас приближающейся смерти.

С этого дня моя работа с психическими больными прекратилась.

Дед - станичный атаман

Дед мой (по матери), Камышников Василий Дмитриевич, дожил до 90 лет и умер от паралича, так как на его сознание в один день свалились три трагичные новости: умерла старшая любимая дочь Мария, цыганский табор угнал от мельницы лошадь с подводой, нагруженной мукой, а главное — в полдень пришел представитель местной советской власти с извещением о том, что Камышников В.Д. как бывший станичный атаман и один из богатейших людей хутора подлежит раскулачиванию.

Взаимоотношения деда с местной властью были всегда нормальными и дружелюбными, так как дед был очень гостеприимным и любил угощать всех хуторян собственными винами, разносолами и блюдами из мяса, птицы и т. д.

В летний период, когда наступала уборочная страда и своими двадцатью руками (жена, три дочери, три зятя, сын и сноха) не успевали убирать урожай, дед звал на помощь нескольких хуторян, которые шли помогать с радостью, так как дед расплачивался с ними щедро, не как другие — не один или два из десяти мешков собранного и перемолотого зерна, а четыре—пять, что всех очень устраивало, и урожай собирался добросовестно — у деда ничего не оставалось в поле.

...Василий Дмитриевич, услышав эти три трагические новости, первоначально потерял нормальное мышление и частично дар речи, но, почувствовав онемение правой ноги и бедра, понял, что начинается паралич. Срочно распорядился телеграфировать в Сталинград Матрене:

«Начинается паралич, проси о помощи в переезде на лечение в область. Подробности лично. Жду. Торопись. Отец».

Матрена, дочь Василия Дмитриевича (моя мать), работала в по время в Сталинградском ФТИ (физико-терапевтическом институте), возглавляя отделение массажа, где в основном «лечились» общим массажем областные руководители, сгоняя со своих телес избыточные жировые отложения.

Взаимоотношения со всеми пациентами у матери были самые доброжелательные, а так как первым лицам области массаж она делала лично и жировая прослойка удалялась быстро, то в тот же день ей сделали письмо:

«Исполкому хутора

Поселок Арчадинской

станицы Усть-Медведицкого округа

Копия: начальнику ж/д станции Серебрякова

Исполком Сталинградского областного Совета просит оказать незамедлительную помощь в транспортировке в областную больницу разбитого параличом героя русско-турецкой войны Камышникова Василия Дмитриевича.

Управляющий делами Исполкома» [подпись, печать]

Получив такой документ (не о раскулачивании, а о помощи герою русско-турецкой войны), мать быстро организовала эту помощь, тем более что дед с трудом, но разъяснил ей:

— Не горюй, Мотяша! Я свое отжил, перешагнув 90-й год. Скажи спасибо нашим местным хуторским начальникам, что они, не дождавшись действий ГПУ, сами решили меня «раскулачить», как говорится, по-хорошему, по-свойски, а не по государственному, по-советски — ГПУ погрузило бы в телячий вагон на станции Серебрякове и всех нас отправили бы на новое местожительство в Сибирь или на Дальний Восток. То, что меня паралич стукнул, видно, такова воля Божья. Да это и лучше, кому нужен параличный старик? Забрала дочь, ну и слава Богу, пусть валандается с ним... Да ты не реви, Мотяшка! Чего раскисла? Твоя жизнь еще впереди, у тебя на руках дети. Их надо вырастить, воспитать, пустить в жизнь. Ты сможешь, должна! Слышишь? Утри нюни. А меня, когда душа покинет мое дряхлое, теперь уже наполовину неподвижное тело, предай земле с молитвою, как того требует наша православная христианская вера.

Мать упала головой к нему на грудь и опять заплакала со стоном.

— Нет, нет, нет, — зашептал дед, — только не реви! Крепись и будь еще более деятельной и активной. Тебе нельзя расслюниваться. Времени у тебя мало, а дел много. Выбери, что важнее из одежды, обуви, припасов и запасов. Все не заберешь, на всю жизнь не запасешь. Отдай Дербенцевым Ивану и Петьке в правление, да все это надо делать побыстрее, пока районные не учуяли, что без них все разберут. До станции-то добраться свои помогут. Я чувствую, что они хотят как лучше все организовать. А вот как на железной дороге?

— Я с начальником станции договорилась. У него в тупике стоит вагон пустой из-под разных вещей, привезенных из Сталинграда местному начальству. Вагон надо отправить назад в город на ж/д станцию. В этот вагон мы погрузимся и доедем до города с товарником.

— Хорошо, хорошо! Это ты, дочурка моя, правильно поступила. А как с ними расплачиваться будем? Ты деньги экономь. Они не усохнут и не протухнут.

— Я ему обещала тулуп новый и валенки. Ты ведь тулупов да полушубков из овчины нашил Бог знает сколько, а валенок накатал от самых маленьких, детских, до самых больших. Наверное, дюжину. Куда нам все это девать?

— Отдавай, отдавай. Расплачивайся за помощь вещами. Мне с собой ничего не надо. Вот гроб жалко бросать. Я его давно приготовил себе, он висит в большом сарае под потолком. Хороший гроб! Прочный, из дуба, чисто фугованный. В городе

такой не найдешь, да и цена ему будет высокой. Ну, да ладно! Чего опять слюнявишься? Перестань. Кому говорю?! Позови-ка лучше ко мне Ивана с Петром. Чтой-то они сами не пришли, небось, стесняются заглянуть. Дело-то не простое. Такого никогда не было отродясь...

Когда они вошли в избу, дед с трудом, полушепотом обратился к ним:

— Вань, Петянька! Пошто не пришли раньше? Я понимаю, что Вы всю эту операцию загодя вершили, не дожидаясь приезда свыше. По-умному делайте.

— Так точно, Василь Дмитрич! Мы знали, что ты все поймешь правильно. Лучше ведь так, чтоб ты своим добром и собой распорядился сам. Да вот беда-то с тобой приключилась. Как теперь быть?

— Чему быть, того не миновать. Мы все только предполагаем, а Бог располагает, хотя нынешние начальники располагают людьми, как им вздумается.

— Вот-вот, Василь Дмитрич! Мы долго думали-думали, зная, как и что происходит, и именно вдруг вздумали принять такое решение, тем более слух дошел, что хотят теперь этот процесс «раскулачивания» производить безо всяких сходок и голосований. Приедут четыре—пять человек верхом на лошадях с наганами да нагайками, прикажут двум—трем семьям по своему списку, неведомо кем составленному, запрягать все свои транспортные средства (летом — подводы, зимой — сани-розвальни) лошадь ми, быками, коровами и грузить все, что хотите с собой взять для дальнейшей жизни на новом месте. Вот тебе и вся недолга! Поехали на новое место! А место это... за тысячи верст. И доедут до места живыми... не все!

— Да-да, знаю. Наслышался. Вот и позвал вас, чтобы вы помогли моей Матрене организовать все побыстрее и поразумнее, а нажитым мной, своим потом и трудом нажитым, не наемным, вы это знаете, распорядитесь разумно, чтобы не ушло оно в чужие руки. Проводите нас до вагона в Серебрякове, а возвратившись, не спешите пить да гулять. В подвалах моих всего предостаточно, сами знаете, бывали у меня не раз.

— Знаем, знаем, Василь Дмитрич! Не раз справляли у тебя и Рождество Христово, и Пасху — Светлое Христово Воскресение, и другие православные праздники. И не скаредничал ты, и не жадничал, а вот теперь расставаться приходится... Уж ты не злобься на нас, мы, как ты сам сказал, загодя решили с меньшим

злом делать то, что другие делают с большим злом, а иногда и с кровью...

— И вот еще что, ребята... Как уедем мы, сразу займите мой дом под свой «Исполком». Ключи Мотя вам передаст и все расскажет, что надо. Оформите все своими протоколами и решениями. Пусть власть ваша будет иметь законность и силу. На общем собрании все утвердите. А еще Анисье с детьми помогите и вещами, и снедью, и мукой. Ей без мужа-то тяжело. Бог рано призвал его, болезненного. И Дарью Михайловну не забудьте — она старая, немощная. Оформляйте все накладными или расписками как помощь нуждающимся. На себя накладные не выписывайте, но до приезда начальства увезите и унесите все лишнее, оставив только помаленьку всего. А то они приедут, захотят чужим поживиться... Кроме вас никто не должен знать, что там хранилось у меня в закромах, сараях и погребах. Понятно?!

...Так необычно, по обоюдно согласованному разумению местной советской власти и бывшего героя русско-турецкой войны, и произошло «раскулачивание» Камышникова В.Д. без участия вышестоящей советской власти, а главное, без участия верховых представителей с наганами и нагайками, которые отправляли «кулаков» на новое местожительство в более сжатые сроки и безо всяких взаимодоговоренностей.

Калашниковы

Прожив несколько дней у брата в студенческом общежитии ГЦОЛИФКа, я отправился проведать сестру Анастасию Петровну Калашникову и ее мужа Алексея Петровича Калашникова, которые вместе учились в Сельскохозяйственной академии имени Тимирязева, а в настоящее время, то есть в 1946 году, работали в совхозе Наркомата обороны СССР во Владимирской области, он — главным зоотехником, она — главным агрономом.

Учиться в Тимирязевке они начали до войны, но, не закончив ее, с первых дней войны ушли на фронт. Алексей стал артиллеристом, а сестра Анастасия, окончив курсы медсестер, по комсомольской путевке была направлена в отряд особого назначения, в который потом по путевке ГК ВЛКСМ была направлена и Зоя Космодемьянская.

Семья Калашниковых своеобразная. Родом они из Кировской области (Вятской губернии). Отец, Петр Иванович и мать, Нина Степановна, продлили свой род четырьмя сыновьями и гремя дочерьми. Основу воспитания и гражданского самосознания вкладывала в детей мать — Нина Степановна. Она частенько говорила: «Земля наша и все, что живет на нашей земле — животные, птицы, рыбы; все, что растет на земле само и выращивается людьми — кормят нас и помогают строить жизнь. Надо любить жизнь и работать для продления всего этого земного богатства».

И дети воспитались, выучились и пошли работать для преумножения земного богатства страны. Сыновья, начиная с конюхов, стали знаменитыми зоотехниками, дочери — из доярок и сельхозрабочих стали отличными агрономами и учителями.

Старшие сыновья создали так называемое «Караваевское молочное хозяйство» в Костромской области, вырастив особую породу коров «Караваевская молочная». Сын Анатолий в условиях Кировской северной области вывел новую для севера породу тонкорунных овец, в конце концов став заместителем министра Госконтроля по сельскому хозяйству.

Сын Алексей (муж моей сестры) через директорство ВНИИ животноводства Сибирской академии наук стал профессором, академиком Всесоюзной Академии сельскохозяйственных наук.

Воспитывая своих детей, Нина Степановна с ранних лет приучала их к честности и правдивости.

Отдыхая у сестры в совхозе после шестилетней разлуки, я был свидетелем такого случая: работники совхоза по решению профорганизации и дирекции совхоза покупали продукцию совхоза по себестоимости (мясо, молоко, сметану, масло, овощи и т. д.). Сестра ходила по утрам на молочную ферму и брала ежедневно два литра парного молока. Однажды, поставив на стол в кухне двухлитровый бидончик с молоком, она занялась чем-то другим, а пришедший к завтраку Алексей Петрович захотел выпить парного молочка, налил его в стакан и начал пить. Выпив полстакана, он позвал жену:

— Петровна, ты теперь не берешь молоко?

— А ты чего выпил сейчас? Водку что ль?

— Нет, не водку, но и не молоко. Это же сливки.

— Какие придумал еще сливки? Молоко это!

— Ну, вот что, иди сейчас же на ферму и пусть вычеркнут тебя на сегодняшний день в списке «Молоко» и запишут в список «Сливки», по которому дают сливки в детсад и больным. И на будущее учти — не бери сливки по списку «Молоко», а этой Анисье скажи, чтобы подхалимажем не занималась, а то еще разнесет по совхозу молву, что Калашниковы мухлюют с молоком, а заведую щей фермой я скажу, чтобы Анисье вправили мозги.

Впоследствии, когда по указанию, генерала уже, Рюмина 3 декабря 1949 года меня арестовали (о чем речь пойдет дальше) и я для всех родных оказался вдруг «пропавшим без вести» сестра моя Анастасия попросила брата своего мужа Анатолия Петровича Калашникова, работавшего в то время заместителем министра Госконтроля СССР, чтобы он через своего министра Л.З. Мехлиса, который владел всеми особыми правительственными каналами связи и лично дружил с министром Госбезопасности Абакумовым, попросил узнать, что возможно обо мне, пропавшем 3 декабря 1949 года.

Мехлис попросил записать на бумаге фамилию, имя и отчество, год рождения и коротко бросил: «Узнаем!». На второй же день Мехлис вызвал Анатолия и между ними состоялся нижеследующий разговор:

— Кто он вам, этот Стефановский? Что вам о нем известно?

— Я не знаю, как по родословным связям это называется — деверь или свояк, ну, словом, у моего младшего брата Алексея жена Анастасия, а Стефановский ей родной брат. О нем мне мало известно. Знаю, что войну начал с первых дней. Был в плену. Дважды бежал, продолжал службу в армии до Победы. В 1946 году демобилизовался, жил и работал в Москве до 3 декабря 1949 года и вдруг пропал.

Так вот, Анатолий Петрович, он не просто пропал. Взяли его органы КГБ. Дело связано с войной, с пленом. А лучше считайте, что нет у вас больше ни деверя, ни свояка Стефановского. Забудьте о нем, а родным скажите, что узнать ничего не удалось. Пока. Что будет дальше? Никто не знает.

После этого короткого, но значительного разговора взаимоотношения министра со своим заместителем «натянулись» и чуть не оборвались совсем, так все пошло «сикось-накось», но в 1953 году, как сказал Лаврентий Павлович Берия 3 марта на даче Сталина: «Наконец-то подох изверг!» Лев Захарович Мехлис понял, что деспотическая эра Сталина окончилась, будучи не глупым человеком и понимая «что к чему», покончил с собой.

Заместитель же Мехлиса, А.П. Калашников тоже, как неглупый человек, продолжал спокойно и успешно работать.

Хорошо отдохнув у сестры с мужем, я вернулся в Москву и начал думать в какую отрасль народного хозяйства направить свои молодые, освободившиеся после войны, силы.

Если искать работу по лесной специальности, то в самой Москве это не просто, да и перспектива быть лесным чиновником, сидеть в аппарате лесных ведомств, имея соответствующий документ о лесотехническом образовании, не прельщала меня.

Хотелось работать на поприще эстрадного искусства, где я уже имел приличную практику, но для этого у меня не было ни единого документа не только об образовании, но и просто подтверждающего мою практическую работу на эстраде.

Чтобы получить хоть какой-то ориентир или совет, я после шестилетней разлуки направился в гости к Ивану Михайловичу Перегудову, с которым многое связывало и меня, и моих родителей.

ПЕРЕГУДОВ - НАЧАЛЬНИК КРЕМЛЕВСКОГО ДУХОВОГО ОРКЕСТРА

Жизненный путь Ивана Михайловича от мальчика-хориста в церковном хоре до начальника и главного дирижера кремлевского духового оркестра был своеобразным и интересным.

Отец его и мать до революции проживали в городе Царицыне (Сталинград—Волгоград) и, имея прекрасные голоса, были солистами церковного хора в храме Вознесения около Царицынского рынка. С раннего детства красивый, необычайно живой и любознательный Ваня освоил скрипку и фортепиано и пел с родителями в церковном хоре, став впоследствии его солистом. В 1918 году, когда разгорелась битва за Царицын, которую возглавляли Ворошилов и Буденный, а главным в руководстве этой битвой был Сталин, молодой Иван Перегудов уже возглавлял церковный хор, но в эти боевые и грозные дни церковных служб почти не было и хор переключился на обслуживание в госпиталях раненых красноармейцев, войдя в состав кулътбригады политотдела 10-й армии. Политотдел возглавлял комиссар Щаденко — помощник Ворошилова.

После окончания военных действий за Царицын и вообще гражданской войны, Красная армия начала реорганизовываться и сокращаться. Сталин и Ворошилов сменили Царицын на Москву, а культбригада и весь политотдел были ликвидированы, но хор не распался, так как церковные службы опять возобновились, а с началом НЭПа они стали весьма значительными и необходимыми. Перегудовский хор из красноармейского опять стал церковным. Церковный репертуар, ноты всех молитв были полностью сохранены в доме Перегудовых, также сохранился и основной состав хора, состоявший из старых певчих Перегудовского хора. После первой же торжественной литургии с хором Перегудова все верующие города знали, что в храме Вознесения опять

поет хор Перегудова и к всенощной в субботу и на литургию в воскресенье войти в храм было невозможно. Пожертвования на содержание хора, ремонт храма и другие церковные нужды превышали все необходимые храму суммы.

Началась межцерковная зависть, борьба, сплетни, наговоры, клевета. Распустили слух, что в храме «Вознесения» не церковные службы с богоугодными молитвами, а светские концерты с разными песенками, хотя все молитвы были расписаны на несколько голосов именно на церковные молитвы и мелодии еще до революции. Исполнение же, мастерство хора и регента Перегудова было таково, что, например, молитвы «Верую» или «Отче наш» вызывали у молящихся слезы, а при переходе от тишайшего пианиссимо до громоподобного фортиссимо, когда казалось, что стены храма рушатся, люди начинали рыдать. Неверующие, простые любители церковного пения становились верующими, а по окончании службы выходящие из храма толпы людей имели светящиеся лица с умиротворенными мыслями и чувствами.

Несколько лет длилась борьба всех церквей города с храмом «Вознесения». Это была не конкуренция равных, а борьба добра со злом. Наша семья, после ссылки отца в г. Чарджоу, из Кисловодска переехала в Царицын, где мать работала врачом физиотерапевтом и подзарабатывала своими сильными казачьими руками, массируя толстопузое начальство. Жилье нам бесплатно предоставила хозяйка большого дома по фамилии Туровская, за что мать ежедневно делала ей массаж. Общаясь с высоким начальством, мать для своего уже больного мужа выхлопотала разрешение на замену ссылки в Среднюю Азию на Великий Новгород, где жили его сестры и мать.

В Царицыне семья задержалась на целых два месяца и в первые дни мать повела отца в храм «Вознесения» к Перегудову, а так как отец прекрасно знал церковную службу и имел отличный голос лирического тенора, они с Перегудовым сразу стали друзьями, а когда выяснилось, что отец имеет сан протоиерея, награжден золотым нагрудным крестом с драгоценными камнями и красивой, тоже с камнями, митрой — его пригласили принимать участие в службе как священника.

Длилось это недолго, так как из Новгорода поступил запрос ГПУ по адресу матери, — почему задерживается переезд ссыльного? Пришлось срочно следовать к месту назначения по перемене местожительства ссыльного. Отца больше мы не видели. В Царицыне, где он уже начал служить в храме, ему стало лучше,

а в Новгороде служить ему не разрешили, и он через год скончался.

Дружба же с Перегудовыми у нас продолжалась и укреплялась. Со старшим сыном Ивана Михайловича Владимиром мы были одногодки и вместе прислуживали в стихарях в храме Вознесения. Борьба с хором Перегудова продолжалась и разгоралась как костер на ветру. Много было разных комиссий, слушавших и обсуждавших пение Перегудовского хора. В конце концов, зло победило. Деньги, взятки, связи с чиновниками от церкви пересилили. Перегудова отрекли от церкви. Регентом назначили нового человека. Четыре человека в семье стали безработными, а в семье было уже 7 человек: сын Владимир и дочери Ольга и Анна. Иван Михайлович решил изменить свою музыкально-певческую деятельность и поехал в Москву поступать в капельмейстерский класс консерватории.

Отделение Московской консерватории, именуемое обычно капклассом военных дирижеров, формировалось главным образом из дирижеров полковых военных оркестров, не имеющих специального музыкального образования. Руководил этим капклассом сам Семен Александрович Чернецкий, инспектор и главный дирижер военных оркестров РККА. Иван Михайлович пришел на прием к Чернецкому со следующим заявлением:

«Имея непреодолимое влечение к музыкальному искусству, положительный опыт и практические навыки хормейстерской работы, и особенно огромное желание посвятить себя военному духовому оркестру, прошу вас зачислить меня слушателем вверенного Вам капельмейстерского класса Московской консерватории».

Чернецкий прочитал заявление, почмокал языком во рту, прочитал еще раз.

— М-м-да, — заметил он многозначительно, — не каждый наш слушатель, капельмейстер уже полкового оркестра, напишет так художественно и убедительно свое заявление. Каким инструментом вы владеете: фагот, корнет, флейта, кларнет или корнет а-пистон? Какая ваша музыкальная специальность, если сказать попросту?

— Я скрипач. Имею специальное музыкальное образование по классу — скрипка.

— Ах, скрипач! Штатский, да еще скрипач. В военных оркестрах щипковые и смычковые инструменты не применяются, так что скрипачи в духовых оркестрах не нужны. Мы ведь здесь повышаем квалификации готовых уже капельмейстеров.

И резолюция Чернецкого была краткой (по-военному) и четкой:

— Штатского скрипача зачислить слушателем военного кап-класса не представляется возможным.

Вышел Иван Михайлович от Чернецкого с понурой головой, в которой роились мрачные мысли. Что делать? Как быть? Неужели не добьюсь? Нет! На этом не остановлюсь. Чернецкий — не окончательное решение. Кстати, его высшее начальство меня знает и, думаю, помнит. Пойду ва-банк! С готовым заявлением на прием к Щаденко — начальнику ГлавПУРКа, ему непосредственно подчинен Чернецкий. Он помнит меня. Я, по сути, подчинялся лично ему.

Щаденко принял Перегудова не просто хорошо, а отлично! Усевшись рядом на диване, они начали вспоминать боевые дела давно минувших дней.

— Подожди, Ваня. Я звякну Климу. Он будет рад.

Набрав номер, Щаденко заговорил возбужденным тоном.

— Клим? Да, это я. Ты знаешь, кто у меня? Не угадаешь! Нет, не угадаешь, уверен. Мы не так давно вспоминали с тобой и его, и других ребят, кто был в Царицыне с нами и помогал защищать этот героический город. А, вспомнил? Точно, Ваня Перегудов. Откуда - откуда? Оттуда — из Царицына. Хочет стать военным дирижером, а Чернецкий не берет его в капкласс, говорит — нам штатские скрипачишки не нужны. Что? Сейчас? А у тебя, сколько минут есть для нас? Хорошо, сейчас будем. Тридцати твоих минут нам хватит. Идем!

Ворошилов тоже принял Перегудова приветливо и сразу потребовал показать заявление Чернецкому и его отказ. Прочитав все внимательно, коротко бросил:

— Ну и чудак этот Семен Чернецкий. Он просто не знает и не понимает, кто к нему пришел поступать. Сейчас я напишу и позвоню.

— Алло, Семен Александрович? Здравствуйте, Ворошилов. У вас был Перегудов. Он сейчас у меня. Да, да, давно знаем друг друга. Со времен борьбы за Царицын. Откуда ж вам все знать? Мы сами, вот и Щаденко у меня, не понимали, почему он где-то валандался, а не приехал давно к нам. Подождите, подождите. Не торопитесь. Я все напишу вам. Ваше дело только оформить все официально, и поймите меня правильно, Семен Александрович, я Перегудова посылаю к вам не потому, что я знаю его очень давно, а потому, что он не просто талантливый музыкант, а очень ценный музыкальный руководитель и консультант для

любого музыкального коллектива, будь то вокальный, симфонический, народных инструментов или духовой оркестр. Во время своих занятий-репетиций он добивается от коллектива такого звучания, гармонии, выразительности, что слушатели, как говорят, диву даются. Вы в этом сами убедитесь после его нескольких занятий, которые он проведет по своему усмотрению, когда почувствует, что уже может работать.

На своем бланке министра обороны Ворошилов собственноручно написал:

«Тов. Чернецкому С.А.

Прошу внести в штатное расписание духового оркестра М. О. СССР должность дирижера-консультанта с окладом дирижера-репетитора и зачислить на эту должность тов. Перегудова И.М. с выдачей положенного этой должности обмундирования.

Одновременно зачислить тов. Перегудова И.М. слушателем капкласса Московской консерватории, где повышают квалификацию полковые капельмейстеры, не имеющие специального музыкального образования.

К. Ворошилов»

Вот с такой запиской, по сути приказом наркома обороны, Иван Михайлович снова явился к Чернецкому, который встретил его совсем по-иному.

— Ну, что же вы, Иван Михайлович, ничего мне не сказали в первую встречу о том, что вы давно знакомы с товарищем Ворошиловым? Мы бы с вами все решили сами. Как-то неудобно вышло. Вот с обмундированием тоже выйдет некоторая заминка, но это уже не от меня зависит. Наш оркестр получает обмундирование по определенному графику в складе вещевого довольствия и работает этот склад не каждый день. Сегодня уже поздно. Завтра он не работает, и завтра в 12.00 уже собрание зачисленных слушателей. Все слушатели люди военные и будут в своей военной форме, а вы в гражданском костюме будете белой вороной. Это не годится. Это сразу вызовет любопытство, а таких любопытных у нас много, но они все уже перезнакомились, а вы сразу вызовите всеобщий интерес. Вас засыпят вопросами, отвечать на которые не всегда будет просто. Давайте вот что сделаем — поедем сейчас ко мне домой, и я постараюсь вас как-то обмундировать.

Дома Чернецкий спорол со своей гимнастерки капитанские петлицы, подал Перегудову ее вместе с брюками и сапогами, сказав:

— Переодевайтесь, а я найду сейчас офицерский ремень с портупеей, которые сократят объем гимнастерки, несколько ве-

ликоватой вам, и все будет нормально. Сапоги тоже великоваты? Нате новые портянки. Умеете ими пользоваться?

— Конечно, в Царицыне и портянки и обмотки были в ходу. А вот сапог таких не нашивал. Уж очень хороши!

Когда превращение штатского скрипача в полувоенного слушателя было закончено, Чернецкий, самодовольно улыбаясь и осматривая Перегудова, сказал:

— По-моему все нормально! Для полувоенного это естествен но — что-то не так в обмундировании. Завтра в 12.00 в капкласс. Постарайтесь в первые дни поменьше общаться. Избегайте общения с любопытными. Со временем все станет на свое место и войдет в определенную колею.

Во время обучения в капклассе основной состав изучал общую музыкальную историю, культуру, развитие духовой музыки и т. д. Перегудов, кроме этого, особенно интересовался звучанием каждого духового инструмента и какими возможностями звучания обладает каждый инструмент в зависимости от содержания музыкального произведения. Он изучил возможности всех основных духовых инструментов: корнет, баритон, контрабас, туба кларнет, флейта, фагот, валторна и на репетициях оркестра Министерства обороны работал с каждым музыкантом, пытаясь достигнуть совершенства звучания этих инструментов и добиться искреннего желания музыканта как можно лучше выполнить требования дирижера Перегудова.

На выпускных экзаменах каждый слушатель дирижировал оркестром, исполняя выбранное дирижером произведение. Перегудов выбрал музыку заключительного хора оперы «Иван Сусанин» М. Глинки и марш-попурри из советских песен, сочиненный Чернецким.

Когда прозвучал последний аккорд «Ивана Сусанина» М. Глинки, члены комиссии и приглашенные особые слушатели огласили Большой зал консерватории очень выразительными аплодисментами, а когда прозвучал марш попурри — Чернецкий выбежал из комиссии на сцену, поклонился оркестру и, обнимая, трижды расцеловал Перегудова.

— Спасибо вам, ребята! — обратился он к оркестру и, повернувшись к Перегудову, с большим волнением произнес, — Спасибо тебе, Ваня! Я не ожидал, что мой марш может так прозвучать! Спасибо! — И он еще раз обнял и поцеловал Ивана Михайловича, а слушатели и комиссия стоя аплодировали.

Закончив капкласс консерватории, Иван Михайлович первое время руководил оркестрами в разных военных академиях города

Москвы, которые в короткое время становились под его руководством очень приличными.

В середине 30-х годов Перегудова назначили начальником Кремлевского духового оркестра. Через МИД СССР Иван Михайлович выписал ноты всех государственных гимнов всех стран земного шара в последней их редакции. Все государственные встречи в Москве обслуживал теперь оркестр Кремля. Раньше эти встречи обслуживали и оркестр Министерства обороны, и оркестр Московского военного округа, и другие военные оркестры, а члены правительственных делегаций удивлялись, как это Московский оркестр исполняет государственный гимн чужой страны лучше, чем это делает свой национальный оркестр.

Озвучивание кинофильмов, в которых должна была звучать духовая музыка, теперь поручалось только Кремлевскому оркестру Перегудова.

АРЕСТ

После культмассовой работы в отделениях милиции Бауманского района города Москвы я все-таки перешел работать по лесотехнической специальности в Управление лесопромыслов при Совете министров РСФСР. Работая инженером производственного отдела управления, ездил в командировки в Удмуртскую и Коми АССР по поводу рекогносцировочного обследования лесосырьевых баз березовых переспелых массивов, которые должны были пойти на заготовку березовых лыжных болванок для изготовления и поставки лыж в РККА.

В 1948 году в связи со «Сталинским планом преобразования природы» начался бум по устройству полезащитных лесополос но всей стране и особенно в засушливых областях. 30 марта 1949 года я был принят на работу в Министерство совхозов СССР на должность старшего инженера-агролесомелиоратора Управлении Сибири.

В Управление Сибири входило несколько областей, особенно опасным для гибели урожая от суховеев были Омская, Новосибирская области и Алтайский край, куда меня и направили для организации посадок полезащитных лесополос в совхозах.

Однажды, в конце 1949 года, в вагоне метро вижу, напротив меня сидит... Михаил Дмитриевич Рюмин. Но это уже был не тот Рюмин, старший лейтенант с тремя маленькими звездочками, небольшого роста, округленький и улыбчивый человечек. Сидевший передо мной Рюмин — полковник, с тремя большими звездами и не просто округленький, а будто надутый компрессором, нужный начальник с суровыми светлыми холодными глазами, смотрящими на всех свысока, как бы поверх голов. На освободившееся около него место я пересел и, вспомнив наши дружелюбные «беседы», приветливо обратился:

— Здравствуйте, Михаил Дмитриевич!

Рюмин медленно, важно повернул ко мне лоснящееся от жира лицо и, окинув меня надменным взглядом, как бы с недоумением ответил:

— Что-то лицо вроде знакомое, а вспомнить не могу!

— Ну, как же, Михаил Дмитриевич, правда, пошел уже седьмой год, за это время много было встреч и лиц, всех запомнить трудно, а вспомните: лето 1943 года, Архангельск. Особняк на проспекте Павлина Виноградова. Мы с вами часто беседовали. Вы еще меня звали Павло?!

— А-а-а, Павло?! Помню, помню. Как же! Так ты в Москве? Гуляешь по Москве? Работаешь? Небось женился? Где живешь?

— Все точно: женился, работаю, живу на Соколе в Большом Песчаном переулке.

— Где же трудишься? У тебя ведь специальность какая-то лесная?

— Опять точно. Помните. Работаю старшим инженером-агролесомелиоратором Управления Сибири Министерства совхозов Союза.

Рюмин встал и, направляясь к выходу, бросил:

— Мне сходить, рад встрече. Будь здоров, Павло!

...Примерно через 2—3 недели меня взяли.

Арест — это в большинстве случаев неожиданность. Мой арест был для меня и моих родных неожиданностью, но на фоне тех событий, которые происходили в конце 40-х и в начале 50-х годов, в период страшного сталинского правления, он был мельчайшей песчинкой в ужасной песчаной буре, которая унесла миллионы жизней из «свободного общества, построенного уже по Сталину, социализма». Буря эта была очередной «чисткой» советского общества от многочисленных «врагов народа». Об этих сталинских «чистках» написано много. Писали историки, писатели, журналисты, мемуаристы. Нового я ничего, вероятно, не добавлю, но не могу не подчеркнуть некоторую особенность этой «чистки» 40—50-х годов, в которую вошли: «Ленинградское дело», волна повторников, беспощадная борьба с «безродными космополитами» во главе с «Еврейским антифашистским комитетом» и «Дело врачей — убийц».

Ленинградская партийная организация для Сталина всегда являлась не очень лояльной, так как возглавляли ее здравомыслящие люди, которые по всем вопросам жизни имели собствен-

ное мнение и частенько его высказывали. Сталин таких людей не любил, боялся и беспощадно уничтожал.

21 февраля 1949 года Сталин послал в Ленинград группу руководящих работников ЦК (и КГБ конечно) во главе с Маленковым, которая должна была представлять ЦК ВКП(б) на объединенном пленуме Ленинградского горкома и обкома. Выступление Маленкова и других членов этой делегации из Москвы было идеологической подготовкой предстоящего разгрома Ленинградской городской и областной парторганизаций. Вскоре начались повальные аресты. По «Ленинградскому делу» было освобождено от работы и репрессировано более двух тысяч заслуженных честных руководителей. Следствие велось без соблюдения элементарных юридических законов, но с применением беспощадных физических воздействий и изощренных пыток.

1 октября 1950 года в 0 часов 59 минут был оглашен приговор, но которому НА. Вознесенский, А.А. Кузнецов, М.И. Родионов, П.С. Попков, Я.Ф. Капустин, П.Г. Лазутин осуждались к расстрелу. Приговор был окончательный и обжалованию не подлежал. В 2 часа 1 октября 1950 года, то есть через час после оглашения, они были расстреляны (Вознесенский и Кузнецов — секретари ЦК ВКП(б), неугодные Сталину). Аресты и расправы продолжались весь 1951 и 1952 годы.

В это же время, то есть в мае—июле 1952 года Военной Коллегией Верховного суда СССР было рассмотрено дело «Еврейского антифашистского комитета». Первоначально было арестовано 15 человек, то есть все руководство комитета:

1. Лозовский Соломон Абрамович, 1878 года рождения, член КПСС с 1901 года, ранее работавший заместителем начальника и начальником Совинформбюро, перед арестом — заведующий кафедрой международных отношений Высшей партийной школы при ЦК ВКП(б).

2. Фефер Исаак Соломонович, 1900 года рождения, член КПСС с 1919 года, поэт, секретарь Еврейского антифашистского комитета.

3. Юзефович Иосиф Сигизмундович, 1890 года рождения, член КПСС с 1917 года, младший научный сотрудник Института истории Академии наук СССР.

4. Шимелиович Борис Абрамович, 1892 года рождения, член КПСС с 1920 года, главный врач Центральной клинической ц больницы имени Боткина.

5. Квитко Лейба Моисеевич, 1890 года рождения, член КПСС с 1941 года, поэт.

6. Маркиш Перец Давидович, 1895 года рождения, член КПСС с 1942 года, поэт, секретарь ревизионной комиссии Союза писателей СССР.

7. Бергельсон Давид Рафаилович, 1884 года рождения, поэт.

8. Гофштейн Давид Наумович, 1889 года рождения, член КПСС с 1940 года, поэт.

9. Зускин Вениамин Львович, 1889 года рождения, художественный руководитель Московского государственного еврейского театра.

10. Тальми Леон Яковлевич, 1893 года рождения, журналист — переводчик Совинформбюро.

11. Ватенберг Илья Семенович, 1887 года рождения, старший контрольный редактор Государственного издательства художественной литературы на иностранных языках.

12. Теумин Эмилия Исааковна, 1905 года рождения, член КПСС с 1927 года, редактор международного отдела Сов- информбюро.

13. Ватенберг-Островская Чайка Семеновна, 1901 года рождения, переводчик Еврейского антифашистского комитета.

14. Штерн Лина Соломоновна, 1878 года рождения, член КПСС с 1938 года, академик АН СССР и АМН СССР, директор Института физиологии Академии медицинских наук СССР и заведующая кафедрой физиологии Второго московского медицинского института.

15. Бергман Соломон Леонтьевич, 1895 года рождения, член КПСС с 1912 года, заместитель министра Госконтроля РСФСР.

Еврейский антифашистский комитет был создан в годы Великой Отечественной войны в целях мобилизации советского и мирового общественного мнения против злодеяний фашизма. Начало деятельности ЕАК относится к февралю — апрелю 1942 года.

Председателем ЕАК был народный артист СССР С.М. Михоэлс, ответственным секретарем — Ш. Эпштейн, а затем И.С. Фефер. Комитет имел свой печатный орган — газету «Эйникайт», которая распространялась как в СССР, так и за рубежом.

Народный артист СССР С.М. Михоэлс был зверски убит в Минске до ареста членов Комитета.

В 1948—1952 годы в связи с так называемым «делом Еврейского антифашистского комитета», были арестованы и привлечены к уголовной ответственности по обвинению в шпионаже и антисоветской националистической деятельности многие другие лица еврейской национальности, в том числе партийные и со-

ветские работники, ученые, писатели, поэты, журналисты, артисты, служащие государственных учреждений и промышленных предприятий — всего 110 человек. Из числа репрессированных было приговорено к высшей мере наказания — 10 человек, к днадцати пяти годам исправительно-трудовых лагерей — 20, к двадцати — 3, к пятнадцати — 11, к десяти — 50, к восьми — 2, к семи — 1, к пяти — 2, к десяти годам ссылки — 1, умерло в ходе следствия — 5, прекращены дела после ареста в отношении пяти человек. Все они сейчас реабилитированы.

Особенность этой «чистки» 40—50-х годов состояла еще и в том, что очень большую долю «чистки» составляла так называемая волна «повторников» то есть все те, кто когда-то, до войны, был репрессирован, а сроки в основном до войны были 10 лет, отбыли эти сроки и вернулись домой, а чаще отправлялись в отдаленные от Москвы и Ленинграда районы — теперь снова, повторно арестовывались и решением ОСО, без следствия и суда получали «новый червонец» отправляясь этапом на новые стройки Социализма.

В это страшное время по указанию Сталина было создано еще одно дело — «Дело врачей-убийц». Готовилось оно в 1951— 1952 годах, то есть проводились аресты, шло следствие, а вечером 12 января 1953 года в Центральные газеты СССР было передано правительственное сообщение о заговоре врачей.

Сфабриковано оно было по наводке «сексота» (секретного сотрудника КГБ) врача Лидии Тимашук. Газеты клеймили талантливых врачей-евреев, а вслед за газетами, как это практиковалось и во все предыдущие годы, «народ, вся страна» требовали крови. Лидия Тимашук «за бдительность» была награждена высшим орденом страны — орденом Ленина.

Абакумов и Рюмин, организовавшие все это по личному указанию Сталина, пролили много невинной крови, пытая и мучая талантливых врачей.

Однако через месяц после смерти Сталина, 6 апреля 1953 года, это нашумевшее дело было объявлено фальсификацией. Тимашук лишили «высокой правительственной награды», и куда она потом пропала, знают единицы...

...Новых исполнителей... уже по указанию Лаврентия Берии, который все взял в свои руки, объединив МВД и КГБ в единый всемогущий центр карательных органов и возглавив его.

Министр ГБ генерал-полковник Абакумов и его заместитель генерал-майор Рюмин были расстреляны.

Моя неожиданная встреча с Рюминым, безусловно, ускорила мой арест, ему очень не понравилось, что я «гуляю по Москве». Это ускорение, однако, повлияло и на мою судьбу — я остался жив. В процессе «следственных мероприятий» об этом будет подробней. Мой следователь, Кормилицын Анатолий Сергеевич, капитан госбезопасности, молодой еще человек, но хорошо владевший следственными мероприятиями и методами, квалифицированно и изощренно, применяя «и кнут, и пряник». Кормилицын был образован и имел высшее образование (юридическое), был всесторонне эрудирован, мысли излагал кратко, четко, грамотно и весьма убедительно. Прежде чем задать определенный и особенно важный для следствия вопрос, он проводил очень активную идеологическую обработку, «беседу-лекцию», в которой буквально убеждал подследственного в его вине и необходимости признать эту вину, так как другого выхода нет, и не может быть. Я между тем избрал такой способ и метод своих ответов, который его неимоверно злил, совершенно не удовлетворял и не давал возможности ему, как следователю, записать в протоколе так, как это нужно ему.

Происходило это, примерно, следующим образом:

— Стефановский, я прекрасно понимаю, что ты в 1941 году, попав в окружение Южного фронта вместе с Киевским укреп ленным районом, оказался в тяжелейших условиях немецкого плена, а заболев сыпным тифом, по сути, уже был на том свете, и, когда кое-как выжил, невольно стал думать, как спасти свою жизнь. Правильно?

— Правильно-то правильно, но это в ваших устах пока ведь констатация тех условий, в которых я оказался в 1941 году. Вы-то хотите задать вопрос? Я его не услышал.

— Вопрос сам напрашивается, чтобы спасти жизнь, единственный выход ты нашел в том, чтобы, изменив присяге, которую ты давал в Красной Армии, пойти на службу к противнику, то есть к немцам. Разве не так?

— Формально это выглядит так, но по существу это не так.

— Давай сначала определим и оформим все, а потом будем говорить и по существу.

— Анатолий Сергеевич, вы очень умный, опытный, эрудированный следователь, но до вас, шесть лет назад в июне 1943 года, все эти вопросы мне задавал тоже не глупый человек, тоже очень умный и опытный следователь. Вы его хорошо знаете, это — Михаил Дмитриевич Рюмин. Мы с ним недавно случайно встре-

тились в метро. Он сейчас у вас большой начальник. Тогда он носил три маленькие звездочки, сейчас носит три большие.

Кормилицын старался не подать вида, что ему не нравится такое начало моих ответов и он, прервав меня, резко заявил, перейдя на «вы»:

— Стефановский, зачем с самого начала нашей работы вы начинаете крутить мне мозги, вспоминаете разные события шестилетней давности, которые не имеют никакого отношения к сегодняшней действительности. Тогда шла «горячая война», сейчас идет «холодная война». Я ваш следователь. Я буду задавать вам вопросы, а вы должны давать на них ответы — правдивые и откровенные, не пускаясь в разные рассуждения. Какие вы давали ответы в 1943 году Рюмину, я не знаю, да меня это и не интересует, так как тогда дело вела контрразведка СМЕРШ, а сейчас дело пересматривает Комитет Государственной Безопастности. Вы в первые же месяцы войны изменили Родине, пошли на службу к противнику, завербовавшись в шпионы немецкой военной разведки Абвер. Постарайтесь на мои вопросы дать честные, правдивые ответы — это в ваших интересах, и как говорят в народе: «Повинную голову меч не сечет». Намотайте это себе на ус, понятно?

— Понятно, Анатолий Сергеевич. Но мои ответы и рассказы Рюмину в 1943 году были все-таки очень существенные и на них я буду ссылаться, так как они очень правдивы и давались на свежую память о событиях одно-двухлетней давности. Вы все •по «Смершевское дело» 1943 года прекрасно знаете, я это понял по вашему вступительному слову, да и прежде, чем меня брать сюда, все мои прошлые дела у вас, конечно, собраны, объединены и изучены. Рюмин не такой человек, чтобы встретить «старого знакомого» и не поднять старые дела.

— Прекратите свое иезуитское, хитрое поведение. Вы будете отвечать на все мои вопросы, касающиеся вашего поведения и нашей деятельности за все годы с 1941 по настоящее время, то есть почти за 10 лет. И предупреждаю: нам вся ваша деятельность хорошо известна, но все-таки хочется узнать, как вы сами будете юлить, изворачиваться и тем самым усугублять свое положение. Я это вторично подчеркиваю. А сегодня не желаю больше лясы точить. Подумайте хорошенько и приготовьтесь к серьезному разговору.

Кормилицын вызвал конвоира и отправил меня «хорошенько думать». Камера, куда меня водворили, была небольшая, но семь железных коек, почти впритык друг к другу, разместили в этой

камере с таким расчетом, чтобы между кроватями арестант мог боком пройти в 22.00 и лечь спать, а днем сидеть на своей кровати, упираясь коленями в кровать соседа.

Такие «роскошные» условия, когда каждому предоставляется отдельная кровать, бывали иногда только во внутренних тюрьмах в период следствия, да и то не всегда. Зачастую же, особенно после окончания следствия, помещали в камеры, оборудованные сплошными двухэтажными нарами, где люди лежат впритык друг к другу, а зимой, когда в камерах холодно, прижавшись друг к другу с одновременным поворотом всех с одного бока на другой по команде: «Повернулись!».

В нашей камере шесть коек стояли поперек камеры, а одна, в левом дальнем углу, вдоль камеры. Когда я поступил в камеру, там находилось пять человек: просвитер-баптист; бывший военнопленный Захаров; ветеран войны, капитан Гаврилов; кузнец подмосковного колхоза, пожилой еврей (потомственный кузнец) и известный советский писатель Александр Исбах. Свободные койки были у окна. Нижняя часть окна была покрыта пушистым инеем. Я занял вторую койку от окна. Каждый из пяти моих сокамерников имел свои специфические особенности.

Просвитер все больше помалкивал, молился и давал хорошие, добрые советы, на предмет спасения своей души для загробной жизни.

Захаров, объявивший себя бывшим военнопленным, хотя военного в нем было мало, на самом деле, как потом выяснилось, он был «подсадной уткой», то есть стукачом-доносчиком. Кровать его была самая удобная, так как стояла в углу вдоль камеры, и садиться на нее ничего не мешало, рядом кроватей не было, колени в соседнюю кровать не упирались. Все сокамерники были осведомлены, что у него язва желудка (как у всех стукачей) и, естественно, питание его было «больничное». Он говорил мало, но с каждым вновь поступившим сразу устанавливал дружеский контакт. Частенько просился на прием к врачу и с язвой, и с зубами. Эти особенности Захарова я отметил в первый же день, когда увидел его диету и хотя разговаривать я начал не с ним первым, но видел, как он прислушивается к моему разговору с другими.

Третий, действительно бывший военный, ветеран ВОВ, капитан Гаврилов, наоборот, был не из молчаливых, но речь его была по-военному четкой, конкретной, а иногда краткой и властной. Правда, когда он вспоминал свои лирико-любовные события и приключения, речь его становилась многословней, мягче

и веселей. В 1941 году под Сталинградом на месяц попал в окружение, после которого постоянно был на заметке «ОО» (Особого Отдела), а теперь из него «вытягивали» правдивые признания. Гаврилов первый высказал мне свое мнение о Захарове. Мнение было справедливое.

Потомственный колхозный кузнец — еврей Наум, фамилию помню, обвинялся в подготовке вооруженного террора. Ему дали отковать пять острог для рыбной ловли. Когда они были откованы и лежали готовые к сдаче заказчику, в кузницу заглянул партийный секретарь колхоза и сразу заметил изготовленные остроги.

— А что это за оружие ты отковал, Наум?

— Оружие против щуки. Райрыбоохотсоюз заказал. Нравятся им мои пики-остроги, особенно трезубые с зазубринами. Щука и соскочит с зазубрин, они у меня длинные, тонкие и острые.

— Наум, а вот две-то без зазубрин и не трезубые, это как пика донских казаков. В щуку такой и не попадешь!

— Это, наверно, не на щуку, а на двуногих тварей готовят. Уж очень их много развелось, этих двуногих тварей. В нашем правлении тоже завелись. Копают под меня, будто я частным образом заказы выполняю. Да я ни одной скобы без наряда правления не сделал, а по наряду хоть пики для охраны Кремля откую, легкие, острые и недорого.

Через месяц после этого разговора Наума взяли на Лубянку и предъявили обвинение в подготовке вооруженного восстания, для которого Наум готовил холодное оружие — пики. Требовали назвать «заказчиков», признаться добровольно, сколько он пик уже сделал, где они хранятся, кто поставлял ему металл для пик и так далее, и так далее.

Бедный Наум с ума сходил. Сидел все больше на своей кровати лицом к двери, покачивался из стороны в сторону и бормотал: «Господи, Господи, за что ты покарал меня, за что ты лишил разума людей, мучающих меня, ой-ей-ей, ой-ей-ей...» А через пару дней следователь задал вопрос Науму: «Кого Бог лишил разума? Перечисли этих людей!» После этого Наум слов не произносил и, покачиваясь, только ойкал и ойкал.

Второй еврей в камере был Александр Абрамович Исбах — известный советский писатель, друживший с А. Серафимовичем, Д. Фурмановым, В. Вишневским, Ф. Панферовым, Э. Багрицким, В. Луговским и многими другими. Это был другой еврей. Широко эрудированный в вопросах литературного творчества, но в практической жизни весьма не приспособленный к труд-

ностям и житейским невзгодам. И следователь его, Николай Николаевич, был тоже другим. После каждого допроса Исбах приходил в камеру почти веселым и довольным той «беседой», которую проводил с ним «умный и порядочный» Николай Николаевич.

— Николай Николаевич замечательный человек. С ним так интересно беседовать. У нас с ним происходит не допрос, как это рассказываете вы о своих встречах со следователем, а хорошая откровенная дружеская беседа образованных, любящих литера туру людей. Он мне рассказывает о событиях в своей жизни, о друзьях-товарищах. Я ему рассказываю о себе то же самое. Он даже признался, что хочет написать очерк об интересных встречах с разными писателями и просит меня подробней рассказать о таких встречах. Никаких протоколов допроса он не ведет, записывает только фамилии, имена и отчества, где и когда встречались, чтобы не забыть, так как в голове все не удержишь, а в работе над очерком о писателях легко будет излагать эти события, тем более что в описании характеров писателей он просит оттенить юмористические, смешные стороны и вообще интересные особенности каждого из них. Кроме этого очерка, он готовит к печати сборник разных анекдотов: детских, любовных, охотничьих, рыболовных и даже политических. На каждую тему у него отдельная тетрадочка, а когда он их читает мне, мы оба от души смеемся, а он помечает у себя — слышал ли я раньше тот или иной анекдот, где, когда и кто его особенно умело рассказал. Можно ведь рассказать и смешной, острый анекдот неумело, и никто не будет смеяться, а другой, артистичный человек и слабый анекдот так преподнесет, что все слушатели начинают буквально хохотать.

Мы в камере слушали эти «откровения» писателя и удивлялись его наивности, смешанной с глупостью. Капитан Гаврилов пытался однажды «вразумить» писателя, но получил такую отповедь, что прекратил свои «вразумления», видя еще и как Захаров прислушивается к их разговору.

Исбах же Гаврилову с возмущением пояснил:

— Капитан, мы разные с вами люди. Вы сугубо военный, я сугубо гражданский. Мышление наше и взаимоотношения с людьми разные. Я литератор, редакционный работник. В окружениях немецких не был, антисоветской деятельностью не занимался. Вся моя жизнь и жизнь моих друзей-литераторов, писателей, хорошо всем известна. Мне никаких обвинений не предъявляют, и предавать суду, мне кажется, не собираются. С моим

арестом произошла какая-то ошибка, которую мы с Николаем Николаевичем еще не обсудили, и я уверен, что никаких обвинений мне не предъявят.

Потом, когда этапом из Москвы я попал в Свердловскую пересылку, мне пришлось еще раз встретить Александра Исбаха. С солдатским котелком в руке он пытался взобраться на второй этаж сплошных деревянных нар. Я не сразу узнал его. В своем, приличном еще, синем костюме, обросший седоватой щетиной, с взъерошенной серебристой шевелюрой на голове, он был неузнаваем. У него была привычка постоянно шевелить губами, как бы облизываясь, но не языком, а именно губами. Нижняя губа облизывает верхнюю, а верхняя облизывает нижнюю и рот находится почти в постоянном движении, особенно при разговоре.

— Исбах!? — не совсем уверенно, вопросительно обратился я к нему.

— Да, я Исбах. Кто спрашивает меня? — усталым, утомленным голосом произнес он, усиленно шевеля ртом и всматриваясь в мое лицо. В большом пересыльном помещении был полумрак. Где-то высоко под потолком еле-еле мерцали маленькие лампочки. Воздуха почти не было. Был смрад. Какой-то отвратительный запах пота, грязных портянок, кое-где развешанных в темноте, запах вокзальной уборной и рвоты.

— Александр Абрамович, почему вы здесь, в Свердловске, на пересылке? Почему не в Москве? А как ваш «хороший» Николай Николаевич?

— Ой, Стефановский! Ой, сокамерник мой московский, весельчак наш! Не вспоминай мне этого гада, Иуду, сатану ехидною, провокатора сволочного. Ты знаешь, Павлушка, так я тебя помню по Лубянке, он высосал из меня все, что ему надо было, пересажал всех моих друзей, о которых я ему, дурак наивный, рассказывал, а потом, на очных ставках, вынуждал меня повторить мои показания — рассказы о моих друзьях. И в результате у всех нас, так я теперь думаю, 58-10 часть 2-я — групповая антисоветская пропаганда. Срок— 10 лет! За что? За что, Павлушка? Никакого суда! ОСО! Что такое ОСО? Это же тройка военного коммунизма. Тройка «ЧК».

— Александр Абрамович, а у меня тоже ОСО и 25!

— За что же 25?! У тебя наверно 58-16?! Это всем по 25!

...Третий еврей в нашу камеру был водворен сразу после третьего карцерного наказания. Это был особый человек. И пол-

ная противоположность малограмотному кузнецу и известному литератору-писателю.

Александр Осипович Лурье — коммерческий директор кондитерской фабрики «Красный Октябрь». Это был его второй арест. Первый арест произошел в начале 30-х годов, тогда он получил три года высылки и работал в Ташкенте заместителем какого-то крупного начальника лагеря ГПУ (НКВД). За три года высылки два раза ездил отдыхать в Сочи. Жена у него была итальянка — красавица, и обвиняли его в шпионской деятельности в пользу Италии и Англии.

Фабрика «Красный Октябрь» считалась образцовым советским предприятием, и ее часто посещали видные различные иностранные представители и делегации, поэтому там постоянно работали два представителя НКВД, с которыми у Лурье были прекрасные доверительные взаимоотношения, так как коммерческий директор был хозяином готовой продукции и сырья, а в сырье, кроме какао-бобов, входили и коньяк, и ликер, которые постоянно «улучшали» доверительные отношения коммерческого деятеля с блюстителями порядка, законности и патриотического духа поднадзорных. Причем наибольшую доверительность проявляла не коммерческая сторона, раскрывая свои коммерческие тайны, а надзорно-политическая сторона, которая под воздействием сырьевых добавок к какао-бобам так просвещала в своих деяниях коммерческую сторону, что Александр Осипович наизусть знал громадные досье на свою персону, знал, что в недалеком будущем его персону пригласят посетить или просто оперативно «подвезут» в дом, где раньше функционировало Третье жандармское управление, отчаянно ведя борьбу с коммунистами, а теперь коммунисты в образе КГБ СССР или ОСО КГБ ведут отчаянную борьбу с врагами коммунистов, с безродными космополитами, с врачами-убийцами, и всеми теми, кто был неугоден Сталину. Все эти люди подпадали под введенное Сталиным понятие «враг народа» и подлежали уничтожению, причем уничтожались не только сами «враги», но репрессировались все их родственники от детей до стариков.

Александр Осипович, зная о предстоящем аресте, провел некоторую подготовку, заранее имея в багажнике автомашины две пары чистого белья, несколько пар носков и изрядное количество «Золотого ярлыка». Никаких драгоценностей ни при себе, ни в квартире не было, так как он знал, что все это будет изъято, а белье и продукты питания не изымают. На первую фразу каждого следователя: «Расскажите нам чистосердечно и правдиво

о своей антисоветской деятельности» — Лурье приготовил ответ:

— Я никогда и нигде антисоветской деятельностью не занимался и сейчас не занимаюсь!» На все вопросы он отвечал этой постоянной фразой, иногда прибавляя: «Больше добавить ничего не могу!». Следователь выходил из себя. Протокол не получался. После недельных безрезультатных допросов Лурье посадили «запирательство» на трое суток в карцер. Следующая неделя после карцера ничего не изменила в следствии. Вопросы задавались те «е, и ответы следовали те же, что и до карцера. Это бесило следователя. Следствие топталось на месте. Александра Осиповича снова бросили в карцер. На пять суток! И опять все повторилось снова, как и после трех суток.

Бессонница ночных допросов — самый сильный фактор ослабления воли и сопротивляемости человека и голод карцерного содержания не сломили волю Лурье. Чтобы добиться признания, его ведут к самому Герасимову, полковнику, начальнику следственного отдела. Сажают в левом дальнем углу большого кабинета и Герасимов, направив со своего стола луч яркого света, начинает идеологическую обработку:

— Александр Осипович, вы же умный, практичный, здраво мыслящий человек. Зачем вы мучаете и себя, и следователя. Он оказывается от вас. А вы прекрасно знаете, что раз вы у нас, вам не уйти от признания. Мы знаем и хорошо изучили вашу деятельность, которая вас очень запачкала. Вы сейчас в грязном вонючем белье, а мы предлагаем, — сбросьте это вонючее белье и уйдете от нас чистеньким. — Голос Герасимова становится громче, выше по тональности:

— Мы вам дали первый звонок: карцер три дня. Вы не образумились, не исправились и продолжали упорствовать. Мы дали второй звонок — пять суток. Вы опять упорствуете, — голос Герасимова перешел почти в крик и стал звонким, пронзительным, угрожающим...

— Гражданин начальник, — перебил Лурье, Герасимов остановился, смотрит внимательно на вставшего со скамейки Александра Осиповича и думает, что тот, вероятно, начнет давать показания...

— Ну, что Лурье?

— Гражданин начальник, у меня есть в запасе чистое белье, и я прошу... (пауза).

— Что вы просите, Александр Осипович?

— Я прошу... Не надо третьего звонка. Пусть поезд уйдет без меня.

— Что?! — завизжал Герасимов. — Подлец, негодяй, мерзавец! Космополит безродный... — а сам стучит по кнопке, вызывая конвоиров.

Двое дюжих молодцов ворвались в кабинет, предполагая что трель диких звонков свидетельствует о чем-то страшном в кабинете.

— Убрать, убрать этого жидовского космополита. В карцер! В карцер! На десять суток!

Так после третьего звонка в десять суток одиночного карцера Александр Осипович Лурье оказался в нашей камере. Не просто оказался, а ворвался, как вихрь свежего, доброго, животворного воздуха.

— Почему все такие грустные, люди?! Я опять среди людей, после трех по очереди одиночных карцеров в три, пять и десять суток. Я опять вижу людей, слышу человеческие голоса. А почему воздух такой спертый? И мочой несет от параши, почему она плохо закрыта? Кто дежурный сегодня?

— Да вот, рядом с вами, Александр Абрамович Исбах. Он писатель, редакционный деятель, с парашами в практической жизни не общался, а посему обязанностей дежурного исполняет на двойку, — язвительно представил дежурного капитан Гаврилов.

— Исбах? Вот так встреча! Я вас с делегацией писателей встречал «Золотым ярлыком», а вы меня плохо закрытой парашей!

Лурье открыл парашу, осмотрел крышку.

— Как же она будет закрываться, если нарушена окружность и получается щель. Молотков, конечно, не положено. Чем выправить нарушенную окружность? Ага, сейчас изобретем молоток.

Он снял один ботинок с ноги и каблуком, который, кстати, был большим и крепким, начал выправлять крышку, постукивая, как молотком.

Кормушка открылась. Злой голос:

— Что за стук? В чем дело?

Гражданин начальник, — вежливо заговорил Лурье, — параша-то плохо закрывается, я ее сейчас выправлю и восстановлю тишину. Прошу простить за ее нарушение.

— Ладно, выправляй, да поскорее. Скоро обед.

С появлением в камере Лурье, у нас начал устанавливаться более строгий порядок самостоятельной оправки в парашу. Утром и вечером теперь все занимались физзарядкой. Раньше

Захаров и баптист не занимались, теперь по команде Лурье физзарядка стала организованной и более действенной. Активное хождение по камере он организовал более разумно и чаще. После ого как мы выстраивались в шеренгу, друг за другом почти впритык, освобождалась площадь около шести метров, по которым мы шагали взад-вперед, одновременно поворачиваясь на 180 градусов. Александр Осипович пояснил, что Владимир Ильич Ленин, находясь в трехметровой одиночке, постоянно двигался, прогуливаясь по этим трем метрам, а у нас — шесть метров. Вывод: наши условия в два раза лучше ленинских! С юмором жизнь в камере переносилась легче.

В результате борьбы с «безродными космополитами» в камере появился четвертый еврей — Володя Гершуни, школьник, почти мальчик. Ему было не больше 16 лет. Представлял он в этой борьбе одного из членов молодежной организации, которая боролась с врагами «врагов народа», так они называли всех сотрудников КГБ. Это была не надуманная или фиктивная организация, она существовала в действительности. Когда и кем она была организована, никто не знал, так как конспирация в этой организации была очень эффективная и строгая. Володя Гершуни в камере об этом никому ничего не рассказывал, потом в лагере Экибастуз-уголь, куда мы с ним попали и где уже находился Александр Солженицын, Володя мне коротко рассказал, что вся организация была разбита на пятерки, а в пятерке каждый знал только старшего пятерки, а остальных троих не знал. Старшие пятерок объединялись в новую пятерку следующей ступени, где опять-таки старший пятерки знал четверых, а его знал каждый и в четверых, не зная друг друга.

О школьнике Володе Гершуни Александр Исаевич Солженицын потом напишет в пятой части — «Каторга», главе третьей — «Цепи, цепи» своего гениального, до него в истории мировой литературы невиданного произведения «Архипелаг ГУЛАГ», охарактеризованного Солженицыным как «опыт художественного исследования советского сталинского каторжного режима за 1918— 1956 годы». На целой странице третьей главы пятой части «Архипелага ГУЛАГ» Солженицын опишет мучения Володи Гершуни, которые ему достались в Экибастузском особом лагере за его принципиальность и настойчивость. «Волоком за ноги (руки были в наручниках) экибастузские надзиратели затащили его в лагерную тюрьму (БУР — бригада усиленного режима) и лежачего били ногами в сапогах по спине, животу, лицу до тех пор, пока он был в сознании, а потом потерявшего сознание, Володю бросили в оди-

ночку». Написано это будет потом, в период работы Александра Исаевича над «Архипелагом» с 27 апреля 1958 по 22 февраля 1967 года, а сейчас в 1950 году Володя поступил к нам в камеру четвертым евреем после беседы с начальником КГБ города Москвы и области генералом Горгоновым, который вызвал его к себе на «беседу» ради любопытства, откуда взялся такой малолетний, но убежденный антисоветчик. Об этой беседе Гершуни рассказал так:

— Володя, — обратился ко мне дружелюбно генерал, — мне не понятна ни твоя молодежная антисоветская организация, если она действительно существует в нашей Советской стране, ни твое личное антисоветское убеждение, которое ты, не скрывая, проявляешь. Я, как представитель государственной власти, привык слышать от арестованных, что они антисоветской деятельностью не занимались и рассказывать об этой своей деятельности отказываются. Многие благоразумные, рассудительные люди пони мают, что отказываться, не только бесполезно, но вредно, так как это ведет к удлинению следствия, потере здоровья и т. д. — они ускоряют нашу совместную работу и облегчают свою дальнейшую судьбу. А кто упирается, не сознается, обманывает или провоцирует следствие, этим только усугубляет свою вину, так как в конце концов будет вынужден сознаться.

— Твое поведение непонятно: ты открыто признаешь свое антисоветское настроение и поведение и не хочешь подробно рассказать, откуда оно появилось, кто тебя так настроил, кто вас, молодых неопытных мальчишек, собрал, организовал, воспитал, кто руководит, где вы собираетесь, когда?

— Гражданин генерал, вы задали сразу много вопросов. Откровенно говоря, на некоторые я отвечу, а на некоторые просто не смогу ответить, так как не знаю на них ответа, но если бы и знал, — не ответил бы.

— Ну-ка, ну-ка, Володя, интересно, рассказывай.

— Во-первых, почему я такой, по-вашему, по-советски, контрреволюционный, а по-моему, — революционный. Я революционный, скорее всего, по наследству. Моя дальняя, но родственница, до революции была революционеркой, и первое время занималась революционной пропагандой, а потом стала террористкой.

Генерал приподнял брови. Глаза его несколько округлились. Вопросительно, с удивлением он спросил:

— Да? Родственница — террористка? Кто же это?

— Ее имя известно всем, в том числе и вам. И хотя она дальняя и некровная, но мне говорили, что она родственница.

Она дожила до 90 лет, хотя царским военным судом в 32 года пыла приговорена к смертной казни с последующей заменой на бессрочную каторгу. Двадцать лет просидела она в Шлиссельбургской крепости, откуда с помощью тогдашних революционеров сбежала по реке Неве... в бочке из-под селедки... Имя ее — Вера Фигнер...

— Володя, — перебил генерал, — ты мне сказки про некровных родственников не рассказывай, а расскажи лучше о своих кровных однодельцах, многие из которых уже у нас и, кстати, дают правдивые показания о своих друзьях, в том числе и о тебе.

— Генерал, я сомневаюсь в правдивости представленной вам информации. Обо мне может дать информацию один человек — старший моей пятерки, который знает меня и я знаю его, он знает каждого из своей пятерки, и каждый знает его, но между собой все четверо не знают друг друга. Моего старшего в Москве сейчас нет, он, вероятно, в армии. Я его знаю по имени-кличке и могу узнать по телефону. Настоящего имени и фамилии его не знает никто. Конспирация у нас такая, какой не было ни в одной антигосударственной организации за всю историю, по крайней мере, романовской России и СССР в том числе. Во всех пятерках каждый четвертый со временем создает новую, свою, пятерку. И так организация растет и ширится почти по математическим законам. Сколько таких пятерок работает, сколько еще будет создано — никто не знает, кроме самого высшего нашего руководства, которое где-то очень-очень высоко, и его никто не знает. Задача у нас проста: разъяснять людям, что объявленная в Союзе борьба с так называемыми «врагами народа» — несправедлива. Поэтому мы и говорим, что боремся с врагами «врагов народа».

Вот, генерал, я, собственно, и ответил на все ваши вопросы.

— Ты, паршивый пацан, не на вопросы отвечал, а молол здесь у меня белиберду-бессмыслицу. Я жалею о потерянном времени и даю тебе трехдневный срок одиночного карцера для размышления и реального обдумывания своих ответов следователю, который будет с тобой работать после карцера.

Горгонов вызвал конвоира.

— Трое суток одиночного! — рявкнул он, закуривая «Казбек».

В последующем генерал Горгонов, безусловно, рассказал своему министру генерал-полковнику Абакумову про эту «белиберду», а Абакумов в еженедельном докладе, наверное, известил генералиссимуса Сталина о трудностях работы органов, объяснив, что при такой конспирации трудно раскрыть всю организацию сразу. А генералиссимус давно уже дал команду: «Всех

подозрительных уничтожить!» И уничтожали: методично, настойчиво, безжалостно, действуя по заветам Ленина, о которых любил упоминать Сталин. А завет Ленина был прост, четок и ясен: «Расстреливать заговорщиков и колеблющихся, никого не спрашивая и не допуская идиотской волокиты» (заседание Политбюро ЦК под председательством Ленина 14 мая 1921 года). Только в сталинское «царство» за 1930—1950 годы было уничтожено более 50 миллионов «врагов». Это равносильно поголовному уничтожению населения пяти стран: Финляндии, Швеции, Норвегии, Венгрии, Румынии. За всю войну все страны потеряли 55 миллионов.

...Кормилицын досконально изучил мое «дело» 1943 года, хотя оно было, собственно, не следственным делом, а скорее рассказом-пояснением о моей жизни, начиная с первых дней службы в РККА, то есть со дня принятия присяги 23 февраля 1940 года при 334-м Отдельном зенитно-артиллеристском дивизионе.

Он оформлял все по-новому в виде протоколов допроса, и все вопросы его составлялись им по тексту моих рассказов. Только каждый вопрос у него имел обвинительную интонацию и смысл. Я спорил с ним по каждому вопросу и ответу, которые он тоже формулировал как признание моей вины в нарушении присяги.

— Стефановский, — заявил он мне, — тебе не нравятся формулировки вопросов и ответов, но я, по сути, выполняю твою просьбу: брать за основу нашей с тобой работы дело вашей группы и твое, в частности, дело за 1943 год. Я так и делаю: все мои вопросы и твои ответы вытекают из твоих показаний в 1943-м году, только тогда было много разглагольствований, а сейчас коротко, конкретно и вещи называются своими именами.

— Вы считаете, что Рюмин все оформил и записал неудовлетворительно?!

— Ты мне на Рюмина не ссылайся. Он работал с тобой в 1943 году, у него были задачи 1943 года, шла война. Сейчас 1950 год. Разное время, разные задачи.

Однажды, после завтрака, открывается кормушка.

— На «С»?

— Стефановский.

— Звать?

— Павел.

— Приготовиться.

— Куда?

— На кудыкину гору! Куда надо — туда поведут!

Приготовился, стою у двери. Куда? Днем допросов почти не бывает. Следствие — дело ночное. Следователи, как хищники — волки и шакалы, добывают свою добычу ночью.

Провели меня в «парикмахерскую». Маленькая комнатушка, стол, табуретка. На столе машинка, ножницы, станок безопасной бритвы. Никаких зеркал нет. Мастер видит и знает, что надо делать.

Мастер — татарин лет тридцати, шустрый и шутливый.

— Ты на «С»?

— На «С».

— Говори, как положено, у меня не одна «С». Ты же не Сусликов, не Собакин и не Свинюшкин. Соколов? Соловьев-Седой? Его нет у меня. Он на воле. Песня поют его. Хороший песня! Народ любит. Так ты какой «С»?

— Стефановский.

— Ага-ага, есть такая! Брить? Борода, брить. Стефановск, Стефановск — Польша, Украина, Белоруссия? Поповская семья?

— Нет, не угадал. Русский. А в Польше, Украине, Белоруссии был. Воевал.

— Воевал? Плен был? Твоя будет 58-16. Да?!.. Давай брить. Брить будем. Скорей. Говорим много, нехорошо. Знаешь, зачем брить? Наверное, очная ставка с вольными. Сиди тихо, не стони, лезвий новых нет. Я тихо-тихо. Два раза. С кем, думаешь, увидишься? Мать, жена, брат, сестра, друзья, знакомые? Ладно, молчи, думай. Про меня молчи. Разговорился я, дурак.

Скоблил он долго. Не спешил. Лезвие действительно не новое. Щеки горят, терплю. Очная ставка? С кем? Что уточнять? Не могу ничего придумать, а Равиль велел думать. Молодец! Есть и здесь люди. Хороший человек!

— На «С»?!

Я уже готов. Ведут. Следственный коридор, совсем другой запах после камеры, но... отдает больше одеколоном, не духами. Следодователи — мужики. Всегда выбриты. Следят за собой, любят себя. Одеколоном обливаются. Сапоги всегда блестят. Такие тяжелой работой себя не утруждают, работают с лежачими, голодными, беззащитными.

Но... бывали у следователей и осечки. Так, по воспоминанию Марлена Михайловича Кораллова, в «Вечерней Москве» от 30 октября 1998 года (День политзека), когда он у известного следователя-изверга Самарина стал засыпать во время ночных допросов, тот попытался его душить. Очнувшись, Кораллов так

швырнул его от себя, что Самарин отлетел в дальний угол и, вскочив на ноги, поскорее уселся за свой стол. Марлен, имея необыкновенно сильную физическую силу, мог шурануть Самарина головой на чугунный радиатор под окном, не дай Бог, было бы убийство, и Кораллова обвинили в терроризме, направленном против Сталина. Больше Самарин агрессивность не проявлял, а Марлен Михайлович, отбыв в каторжных лагерях Степлага 6 из 25 положенных, последнее время является сопредседателем международного общества «Мемориал».

Примерно через 30—40 минут после бритья у Равиля меня повели к Кормилицыну. Войдя в кабинет, с удивлением увидел сидящего около стола следователя своего старшего брата Василия.

— Василий Петрович, — обратился Кормилицын к брату, — пожалуйста, пересядьте с этого стула вот на тот, чтобы вы были хорошо видны друг другу. И попрошу вас по очереди отвечать на мои вопросы, не переговариваясь между собой.

Положив перед собой на столе листы бумаги (вероятно с заготовленными вопросами), Кормилицын начал:

— Павел Петрович, вы признаете, что перед вами ваш старший брат Василий Петрович Стефановский 1914 года рождения?

— Да, признаю.

— Василий Петрович, вы признаете, что перед вами ваш младший брат Павел Петрович Стефановский?

— Да, признаю.

— Павел Петрович, вы рассказывали брату Василию о своей службе и работе, начиная с первого дня войны?

— Да, рассказывал.

— Что? Уточните!

— Я рассказывал, что с первых дней войны служил в 334-м От дельном зенитном артдивизионе, а демобилизовался из 83-й ОКД в Норвегии. Словом, как меня проинструктировал перед демобилизацией полковник начальник контрразведки СМЕРШ 83-й дивизии, чтобы я никому, нигде, никогда ни о каких-либо подробностях моей службы не рассказывал, я так и делал.

— Василий Петрович, вам известно еще что-нибудь о службе Павла во время войны?

— Нет, никаких подробностей Павел мне не рассказывал, да и в его военном билете только это и записано. Я несколько раз смотрел его военный билет.

— Хорошо! Вот прочитайте все, что записано в протоколе с ваших слов и распишитесь. Василий Петрович, садитесь за этот столик, читайте, расписывайтесь. Дайте ваш пропуск, я отмечу.

Вася прочитал, расписался, взял пропуск.

— Скажите, пожалуйста, что дальше-то? Что ожидает моего братишку?

— Василий Петрович, сейчас сказать ничего невозможно. Мы работаем с вашим братом. Следствие идет. Многое зависит от его искренних показаний и признаний. Будем надеяться на лучшее.

— А можно собрать ему передачу? Как это надо сделать, подскажите?

— Пока идет следствие, передачи не разрешаются. По окончании, вероятно, будет можно. Благодарю, что вы пришли к нам. Желаю вам здоровья. Вы ведь инвалид войны? Дорогу на выход найдете? Вот ваш паспорт и пропуск. С Павлом мы еще побеседуем. Всего вам хорошего.

— Мы с Васей обнялись, и он ушел.

— Ну, что же, Павел Петрович? Брат-то твой старшой — молодец. Орденоносец, заслуженный человек, инвалид войны. А ты? Предатель! Спасая свою шкуру, продал Родину, пошел служить немцам.

— Я не предавал Родину. Я выполнял приказ своего высокого начальника. Совет и наставление в плену — это равносильно приказу в действующей армии. В 1943 году Рюмин правильно все описал, и поэтому я, после работы в Архангельской контрразведке, продолжал службу в армии, а многие работники Архангельского ОКР СМЕРШа за мою работу и работу моей группы получили ордена и повышение по службе.

— Интересно, — с усмешкой заметил Кормилицын, — за твою работу ордена дали другим. Кому же это? Ну, и придумываешь ты, Стефановский.

— Ничего я не придумываю. После окончания радиоигры с радиоцентром Абвера я еще долго был в Архангельске и встречался кое с кем из СМЕРШа, и мне рассказали, что за радиоигру начальник ОКР подполковник Головлев сразу стал генерал-майором с орденом Ленина на груди, его заместитель Мартыненко получил орден Красного Знамени, ваш Михаил Дмитриевич Рюмин стал кавалером ордена Красной Звезды. Спросите у него, где он получил свою первую боевую награду? Он, думаю, не соврет.

— Глупый ты и наивный ублюдок. Будем мы уточнять твои басни. А вот о твоих послевоенных делах мы еще кое-что уточним. И не поздоровится тебе от встречи с Рюминым, который больше интересуется не твоим прошлым, а настоящим — последними делами. Имей это в виду и не надейся на свою старую с ним «дружбу». Он так и сказал: «Кто старое вспомнит, тому глаз вон!» Такова, кажется, пословица? Ясно?

— Я-я-ясно, — протянул я, — старое вспоминать не надо... Забывать тоже не надо бы...

— Ладно, — перебил Кормилицын, — не уточняй об этом, оно не в твою пользу. Иди, подумай и приготовься.

«АМЕРИКАНСКИЙ ШПИОН»

Однажды, когда прошло несколько дней после последнего допроса, который я считал окончательным, так как уже фиксировалась моя жизнь после демобилизации и последнего места юты в Министерстве совхозов СССР, Кормилицын снова меня вызвал в 22.30 и огорошил следующим вопросом:

— Что вы еще можете добавить к своим показаниям о разведывательной деятельности против СССР, особенно за последний 1949 год?

Я глаза вытаращил от удивления и неожиданности совершенно искренне, с интонацией, подтверждающей эту искренность, какую и»ко мог выразить мой голос, — возразил:

— Да вы что, смеетесь, Анатолий Сергеевич? Какая же у меня разведывательная деятельность может быть после демобилизации, да еще в 1949 году? Мы же с вами очень подробно все писали. Откуда вдруг появился вопрос о каких-то дополнительных показаниях?

— Ты ведь, наверно, не забыл, что в последнюю нашу встречу я тебя предупредил о том, что жду дополнительных и добровольных показаний. Я даже надеялся, что ты сам попросишь вызвать на допрос. Ты думал об этом в эти несколько дней?

— Я думал, думал и ничего не придумал. Тем более о дополнительной, преступной деятельности. Все, что я мог рассказать о своей деятельности, по-вашему, преступной, а по-моему, не преступной, но полезной для СССР, очень подробно записано в 1943-м году Рюминым Михаилом Дмитриевичем, который тогда был старшим лейтенантом, начальником следственной части ОКР СМЕРШа Архангельского военного округа.

— Ишь, вспомнил и Рюмина, и имя, и отчество!

— А как же! Я несколько месяцев назад случайно встретился ним в метро. Он вспомнил меня, вспомнил, что в 1943 году

называл меня «Павло». Вспомнил, как мы тогда, в 1943 году, хорошо работали. К нам и сам Абакумов прилетал. Теперь он ваш министр, а тогда был начальником СМЕРШа РККА. Он и некоторые команды дал, очень полезные для нашей работы.

— Ну, довольно рассусоливать, «Павло». Скажи спасибо, что Рюмин ускорил твой арест в 1949 году, тогда высшая мера была 25 лет, а теперь, в 1950 году, высшая мера — в расход! Так что в расход ты уже не попадешь. Все, взятые в 1949 году, будут жить. К твоему сведению, Рюмин и приказал, чтобы твои «добровольные» дополнительные показания касались не военного времени, а послевоенного и особенно последнего 1949 года.

— Чушь какая-то! В 1949 году я работал старшим инженером Министерства совхозов СССР и за рациональную работу по посадкам полезащитных лесополос в Новосибирской области и Алтайском крае получил от министра Скворцова грамоту и месячный оклад — премию, так как разработанный мною метод способствовал созданию лесополос, которые уже через год по-настоящему защищают поле от суховеев, а это значит — ускоряется Сталинский план преобразования природы...

— Ладно! Хватит болтать, изобретатель-рационализатор! Лучше расскажи, когда и где ты встречался в Москве с иностранным разведчиком-шпионом?

Глаза мои расширились, брови приподнялись, челюсть отвисла...

— Чего опупел? Не помнишь? Не знаешь? Сейчас напомню! Он взял у себя со стола несколько фотографий, разложил их на столе около меня и ткнул кулаком меня в бок.

— Смотри, вспоминай! Подчеркиваю — добровольно. Я ткнул тебя, чтобы ты понял, что лучше — добровольно. Я-то с тобой связываться не буду. А если ты Рюмину «добровольно», «по старой дружбе», не выложишь все, то ваша «дружба» перейдет в его любимое занятие с резиновой палкой по седалищам. Вот это кто на фотографии?

— Это я.

— А это кто?

— Это моя жена, Дора.

— Не Дора, а Добрыш-Шмуль Лейбовна Вайнштейн! А это кто, рядом с ней?

— Это ее двоюродный брат Генрих.

— Правильно, Генрих, а фамилия?

— Михитан или Михутан, точно не помню.

— Так, кто он, ты знаешь?

— Торговец мехами, пушниной.

— Торговец?! Это агент США! Это разведчик ЦРУ! Так?!

— Не знаю. Этого я не знаю.

— А что ты знаешь? Ты почему женился на этой еврейке? Она тебе что-нибудь рассказывала о нем?

— Потом, когда он улетел, она рассказала о нем все, что знала.

— Ну, вот что, вот тебе бумага, вот ручка и чернила. Все добровольно, подробно, начиная с первого знакомства, свадьбы, о всех родственниках, связи с Генрихом, все-все, что она рассказывала за всю вашу совместную жизнь. Подробно! Понял, Павло? И не доводи до Рюминской резиновой палки, а то орать будешь благим матом, и сидеть на своей заднице не сможешь долго-долго! Поэтому, пока сидеть на ней можешь, садись на стул удобней и нити. Пиши все! С первой встречи, с первого гулянья, с первого разговора об этом торговце из «международного универмага» ЦРУ.

— Да, до его приезда на пушной аукцион в Ленинград, о нем никогда и речи не было.

— Ладно, не отвлекайся. Пиши! Не теряй время!

Я сел удобней и начал писать...

«Знакомство с моей первой женой, Дорой Семеновной, по паспорту Добрыш-Шмуль Лейбовна Вайнштейн, произошло совершенно случайно в середине лета 1947 года. Я в это время занимал должность начальника клуба Бауманского р/о МВД. Так как вскоре начинался городской смотр самодеятельности работников милиции, то мне захотелось стать красивее, и я решил сделать себе хорошую прическу. Один мой приятель порекомендовал мне обратиться по этому поводу в самую лучшую парикмахерскую № 1 на углу улицы Горького и проезда МХАТа, против Центрального телеграфа, где работают лучшие мастера города. В мужском зале при входе налево все мастера были заняты. Я спросил: «Кто последний?» и сел в ожидании моей очереди. Через две минуты из мужского зала вышла маленькая беленькая женщина и стала подниматься по лестнице на второй этаж. Я всегда был неравнодушен к блондинкам и потому восторженно посмотрел на нее. Она это заметила, и наши взгляды встретились вспышками чувств. Мое же внимание было направлено вверх по лестнице, куда «вознеслась» ангелом на стройных ножках эта маленькая женщина с искристыми черносмородиновыми глазками. Белые красивые волосы и черносмородиновые искры. Но где она? Кто она? Вышла из

мужского зала — мужской мастер? Поднялась наверх, там маникюр — маникюрша?

— Молодой человек, — обратились ко мне, — проходите, ваша очередь.

— Спасибо, я жду своего мастера.

А мастера нет. Ее нет. Что делать? Подняться на второй этаж? Сидеть и ждать, чего? У моря погоды? Вдруг слышу сверху «цок-цок-цок» — ее каблучки начали спускаться. Лестница в два марша с поворотом. Надо на площадке, при повороте столкнуться! Вскакиваю (для посторонних незаметно поднимаюсь по лестнице) и вверх — «стук-стук» сапогами, а она вниз — «цок-цок» каблучками. Площадка, поворот. Я остановился. Она тоже остановилась на последней ступеньке. Маленькая, но на ступеньке лица наши рядом друг против друга.

— Ну, что вы хотите, молодой человек?

— Не знаю. Сам не знаю.

— А я знаю: хотите хорошую прическу?! Вы недавно из армии? Сядьте на свое место. Сейчас освободится Михаил Ильич — самый лучший наш мастер и я вас посажу к нему. Хотите?

— Конечно хочу, очень хочу!

— Я тоже. Очень! Садитесь и ждите меня. Я сейчас в мужском дежурю. Ждите, никуда не уходите. Понятно?

— Жду вас, очень жду! Понятно?

— Да, как в кино, как в сказке! Надо же?

— Не просто в сказке, а в сказочной жизни. В жизни со сказкой. Вы сказка! — Я уступил дорогу.

Она, цокая каблучками, ушла в мужской зал. Я вернулся на свое место, а сердце забилось чаще. Через несколько минут она открыла дверь мужского зала и, поманив пальчиком, сказала:

— Проходите, молодой человек!

Взяв за руку, она подвела меня к пожилому мастеру около большого окна.

— Дядя Миша, вот этот молодой человек недавно из армии и очень хочет стать еще красивее. Сможете?

— Дорочка, любовь наша, для тебя я из гориллы сделаю красавца, а этого демобилизованного надо только чуть-чуть улучшить, и он станет еще красивей. Садитесь, молодой человек!

Через 20—25 минут дядя Миша подвел меня к Доре и сказал:

— Дорочка, принимай работу. Как?

— Дядя Миша, вы чародей! Я всегда вам это говорю. Спасибо! Нy-ка повернитесь, молодой человек, вправо, влево. Так, отлично! Можно влюбиться. Садитесь на тот стул и ждите. Понятно?

— Понятно, Дорочка! Сажусь и жду.

Через несколько минут она отпустила свою клиентку. Дама, уходя, сказала:

— Ни пуха, ни пера тебе, Дорочка!

— К черту, к черту! Ну-ка, молодой человек, — обратилась ко мне Дора, — покажите мне ваши руки. М-м-да! Негоже-негоже, с такой красивой прической, с такими симпатичными глазами иметь такие неухоженные руки. Негоже! Сядьте сюда и опустите руки в ванночку с теплой, мыльной водой. И наверное, надо познакомиться. Меня, вы уже знаете, как зовут, представьтесь и вы.

— Вас, как сказал дядя Миша, зовут Дорочкой — всеобщей любимицей, и они все правы — вас нельзя не любить!

— И вы можете полюбить?

— Смогу ли? По-моему, уже!

— Что, с первого взгляда? Мы же еще не знакомы!

— Именно так, с первого! Когда вы вышли из мужского зала, направляясь к лестнице на второй этаж, вы взглянули на меня, и тот взгляд, эта молния вашего взгляда пронзила мое сердце насквозь! Вы разве по моему взгляду на вас не почувствовали моей ответной молнии?

— Почувствовала! Очень даже. Вашей «молнии» невозможно было не почувствовать. Так как мне вас звать?

— Павел. Не апостол Павел, а грешник Павел!

— Неужели уже грешник? Когда же и чем вы нагрешили, Павлуша?

— Дорочка, безгрешных людей нет! Есть только большие грешники и малые. Дети, пока они малые, безгрешны, а как начнут потихоньку ириски, леденцы да конфеты таскать — вот и начало греха, а когда в руках появятся деньги, на которые можно купить мороженое и пирожное, и деньги эти можно незаметно взять из карманов родителей — это уже настоящий грех, воровство.

Ой, что я вам лекцию о воровстве читаю? Простите, Дорочка! Это один из моих грехов, как начну разговаривать с красивой женщиной, не могу остановиться.

— Дайте-ка мне левую руку. И пока я буду приводить ее в порядок, объясните мне, что вы нашли во мне красивого?

— Объяснить женщине, чем она красива не так просто, это целый комплекс разных причин. И не всегда женщина нравится

всем. Кому-то она нравится, а кому-то она безразлична, а то даже неприятна. Все относительно. Вот дядя Миша назвал вас «Дорочка, любовь наша!». Значит, вы женщина, которая нравится большинству, раз любят вас все!

...Вечером я уже нес какие-то сумки с продуктами, Дорочка же, держась за мой локоть, цокала своими каблучками до метро «Охотный Ряд», откуда, без пересадки до «Сокола», а от «Сокола» до дома № 3 по Большому Песчаному переулку пешочком 12 минут.

А через пару недель, то есть третьего августа 1947 года, Вайнштейн Добрыш-Шмуль Лейбовна стала Стефановской.

Женился — видно судьба! Увидели друг друга, переглянулись. Молнии между нами промелькнули. Сердца наши вспыхнули. Загорелись. Тем более, столько лет без женской ласки. От прикосновения ее ладошек, божественных пальцев я ощутил такую нежность и ласку, что сразу понял: от «сладкого плена» не уйти. Да и зачем? Зачем уходить от предстоящего блаженства, а вот что из этого «плена» я опять попаду в разведку, теперь ЦРУ — этого я предположить никак не мог. О том, что у нее есть брат (двоюродный) в Америке, я узнал за сутки до встречи с ним. Он в 1949 году прилетел на пушной аукцион и решил вызвать в Москву к своей родной тете Рыве (это мать Доры — Раиса Моисеевна) всех родственников, кто остался жив после фашистского уничтожения евреев. И остались-то от большого семейства единицы. Генрих собрал повидаться оставшихся родственников потому, что в Америку он уехал очень давно, еще до Первой мировой войны. Только после окончания визита и его отлета из Москвы Дора рассказала, как Генрих эмигрировал из России.

«Однажды Генрих пришел к маме и попросил у нее полотенце и мыло.

Зачем тебе полотенце и мыло?

Тетя Рывочка, я ухожу. В России евреям жить спокойно не дадут. Я уйду в Польшу, а там видно будет. Не пропаду!

Мама заплакала, но полотенце, мыло, и кое-что из продуктов собрала и дала Генриху. Генрих поднял меня на руки, подбросил несколько раз, поцеловал в щеку и, прощаясь, сказал: «Расти большая, Доцынка! Будь послушной, умной и красивой. Прощайте!». Мама прямо запричитала чуть не в полный голос, а я, девчушка годовалая, смеялась.

В Польше Генрих остановился в каком-то городке. Вечерами он ходил в синагогу. Раввин сразу его заприметил. Генрих был очень красивым молодым человеком с пышной шевелюрой и блестящими необыкновенно живыми и веселыми глазами. Равнин подозвал его после службы и спросил:

— Ты, молодой человек не местный? Ты с Украины? Где остановился?

— Да, я с Украины, там жить евреям невозможно, вот я и ушел, а остановился я, можно сказать, между небом и землей.

— Как же ты собираешься жить?

— Собираюсь жить с Божьей помощью, а может, и вы мне поможете?

— Конечно, помогу. Подожди меня здесь. Я освобожусь, и мы пойдем ко мне. Ты будешь пока жить у меня, а дальше будет видно.

Вот живет Генрих у раввина неделю, вторую, третью. Помогает ему во всем по хозяйству, выполняет все его поручения. Раввину Генрих очень понравился. Жила у раввина и его племянница, красивая молодая девушка, одного примерно возраста с Генрихом. И раввин, видно, предполагал в будущем соединить их судьбы. Но однажды приходит посыльный из ратуши и говорит, чтобы Генрих явился в такую-то комнату ратуши. Раввин страшно заволновался:

— Генрих, что случилось? Почему тебя вызывают в ратушу? Ты что-нибудь натворил? Где? Когда? Расскажи мне скорей.

— Ничего я не творил. Плохого я ничего не делал.

Через час Генрих возвращается. Лицо веселое, в глазах огоньки шутливые, во всем облике ясно видно, что он доволен.

— Ну что, Генрих? — с беспокойством встречает его раввин, целый час ерзавший у окна на стуле. — Штраф? Ничего, ничего не волнуйся, уплатим, уплатим. Лишь бы не заставили тебя вернуться на Украину.

— Нет, на Украину я не вернусь. Я поеду в Америку. Вот билет до Нью-Йорка и 1000 долларов, присланные мне дядей из Америки, куда я сообщил, где сейчас нахожусь.

— Ай-ай-ай, ай-ай-ай! — запричитал раввин. — Что же ты мне ничего не рассказывал. Ай-ай-ай! Ну, что поделаешь? Все будет к лучшему. Да поможет тебе Бог!

В Америке Генриха встретил дядя, который уже давно жил там, имел свое большое пушное дело. Кроме этого дяди, там же жили и другие Михутаны, переехавшие из Богуслава в США в начале

XX века. Усадив Генриха в кресло в своем кабинете, дядя ему сказал:

— С сего дня я даю тебе две недели. Отдыхай, веселись, развлекайся, знакомься с городом, людьми. Особенно прошу — скорей осваивай язык. Без языка ты как немой, а немому трудно найти общий язык с кем-то. У него общий язык с другими немыми, а тебе придется иметь дело с говорящими, а для этого надо еще и говорить умело. Значит, опять учеба. Вот сколько у тебя проблем! После этих двух недель отдыха и знакомства с городом и нашими здесь земляками, я подберу тебе хорошее место в нашей фирме, где ты будешь работать с приличным жалованием. А теперь слушаю тебя, красивый юноша из далекой России. Что ты скажешь?

— Дядя, во-первых, спасибо вам за оказанную уже великую помощь, без которой я бы сюда не добрался. Во-вторых, спасибо за вашу, как вы сказали, «длинную» речь. Это не пустая болтовня, как это часто бывает в наставлениях, а разумные и очень полезные для меня советы. Язык я уже усиленно изучаю, вот у меня маленький словарик-разговорник, в котором самые обиходные и часто употребляемые слова и целые фразы-вопросы и фразы- ответы. Я его составил еще в Богуславе и в Киеве. И самое главное, что я хочу сказать на ваше предложение «отдыхать, гулять, развлекаться». Не надо мне две недели. Я уложусь в одну. Мне, конечно, надо ознакомиться с городом, записаться в хорошую библиотеку, где мне дадут любую книгу, которая мне будет необходима.

А потом, после этой недели «отдыха», я чувствую, она будет чудесной, вы дядя, дорогой мой, не посадите меня на хорошее место с приличным жалованием, а поставите на самую черную, может быть, тяжелую работу, но очень ответственную, без которой весь технологический процесс не может продолжаться. А жалованье мне будут выплачивать за мою фактическую работу. Если же в моей работе будет обнаружен брак, то должен быть и вычет из жалованья. Это мне будет лучшим уроком.

— Батюшки мои! — воскликнул дядя, в глазах у него появились слезы. — Откуда ты такой появился? Не перевелись еще в нашем роду умные, здравомыслящие люди. Аи, молодец, Иннах-Генрих! Не ожидал я такого поворота. А наша династия меховщиков — Михутанов пополнится еще одним выдающимся меховщиком. Согласен с тобой во всем, но вношу еще одно предложение, а вернее, пожелание-распоряжение, ты должен познакомиться и побывать здесь у многих наших родственников, ко-

орые все уже знают, что ты прибыл. Ты молодой, красивый, и как я уже вижу, далеко не глупый молоденький еврейский юноша и в провинции Украины. Все ждут встречи с тобой и хотят слышать новости с нашей прежней родины. Во многих семьях есть прекрасные молодые создания — еврейские девушки. Ты, я думаю, многим будешь по душе, но твой внешний вид, твоя одежда, все твое обличье надо изменить к лучшему.

После посещения необходимых магазинов, парикмахерской, Генрих познакомился со многими родственниками, которые остались после этих посещений в восторге от украинского провинциального юноши. Через неделю Генрих приступил к работе с самого первого этапа технологического процесса выделки различных мехов. Он изучил теоретически по книгам и практически и разных цехах способы определения качества меха, его хранения и другие тонкости мехового дела, посетил несколько фирменных меховых магазинов в разных городах, где изучал особенности торговли мехами.

После шести месяцев работы Генрих настолько изучил все дело, что дядя предложил ему место управляющего одного из филиалов фирмы, на что Генрих ответил:

— Нет, дядя, спасибо за предложение, но я хочу начать свое дело. Мне нужен кредит в 50 тысяч долларов, и я обязуюсь через год 25 тысяч, то есть 50 процентов кредита вернуть, а еще через год рассчитаться окончательно. Желательно только ставку процентную сделать не банковскую, шкурную, а добрую, родственную.

— Ох, Генрих, ты далеко пойдешь. У меня сейчас свободных средств очень мало, так как все вложено в товар и новое строительство, но советую тебе сходить к Израилю Абрамовичу. Помнишь, такой веселый врач, ты ему, кстати, очень понравился, он все время интересуется твоими успехами и весьма рад будет тебя увидеть. Сходи к нему. У него большие деньги в банке лежат без движения, он никому постороннему ничего не хочет одолжить. Тебе, я думаю, он поможет.

Получив кредит, Генрих начал «свое» дело и пошло оно так успешно, что вскоре он стал одним из знатных меховщиков Америки, а в настоящее время, всего земного шара.

Вот все, что я знаю об этом американце — двоюродном брате жены Доры. Виделись мы с ним буквально 40—50 минут. Разговаривал он все время с оставшимися в живых родственниками. Со мной только поздоровался и попрощался».

— Врешь, Павло! Ты виделся с ним два раза. Первый раз, когда он посетил вас на Большом Песчаном переулке в доме № 3,

где ты проживал со своей Дорой. Там он раздавал всем подарки. Тебе-то, что он подарил?

— Галстук. Обо мне он вообще ничего не знал, и поэтому для меня подарок не предусматривался. Доре он подарил зеленое пальто с обезьяньим светло-коричневым мехом. Когда меня ему представили, он как-то засмущался, что подарка нет, и, сняв со своей рубашки галстук, развязал его, встряхнул, приложил к моей рубашке и радостно воскликнул: «О'кей! Подходит! Очень карашо! Есть подарок!».

— Ну, и ты, тварь продажная, за галстук дал свое согласие на выполнение его шпионских заданий.

— Да не было никаких заданий! Вспоминали только погибших родных. Он рассказывал о своей семье, где у него росли два красивых сына. Потом встретились снова все на углу улицы Горького, против Центрального телеграфа. Он через каждый час ходил на международные переговоры со Стокгольмом и Шанхаем. Фотографии ваши оттуда. Между прочим, он знал и видел, что идет слежка, и сказал Доре: «Я за себя не боюсь, я иностранец. В России по делам. За нами идет слежка. Мне ничего не будет, а за вас очень беспокоюсь. Нехорошо это. Из-за меня у вас могут быть неприятности. Он как в воду глядел: начались неприятности. Вскоре после знакомства с ним произошло знакомство с вами.

— Ты еще и шутишь, продажная шкура!

— А как же, Анатолий Сергеевич! Шутка помогает, шутка облегчает. У меня это было, как говорят, всю дорогу. Бывал на волосок от этой стервы — смерти ненавистной — и все равно шутил.

— Ну-ка, что ты там «нарисовал» о своей связи с американским агентом? Сначала я почитаю, а потом дам твои «откровенные, добровольные» показания Михаилу Дмитриевичу. Он решит — шутить тебе или орать благим матом.

Следователь вызвал конвоира и отправил меня в камеру. В следующую ночь Кормилицын встретил меня, сидя за своим столом, будто углубившись в чтение газеты «Правда». Расписавшись у конвоира в «накладной» на получение от него подследственного, он отложил «Правду» и стал внимательно, упорно и сердито смотреть на меня. Брови его то сурово сдвигались, и лоб морщинился, явно выдавая гневное настроение, то он поднимал брови, будто удивляясь чему-то. Но в глазах постоянно виделась суровость и злость. Они то щурились, прикрываясь короткими бесцветными ресницами, то вдруг, широко раскрывшись, горели

нескрываемой яростью. Он медленно подошел ко мне, в одной руке у него была газета «Правда», в другой листы бумаги с моей писаниной. Вложив мои листы в «Правду» и свернув все в солидную трубку, он начал этой трубкой хлестать по моим щекам. Закрыв глаза, я вздрагивал от каждого удара, крепко стиснув зубы. Сколько я терпел, не помню, но, почувствовав, что все лицо горит, будто по нему хлестали крапивой, я закричал:

— За что, Анатолий Сергеевич, за что?!

— За что? Ты еще спрашиваешь, за что? Вот я вкладывал всю твою лживую писанину в нашу главную газету «Правда» и этими противостоящими друг другу понятиями в нашей жизни хотел вразумить тебя в том, что твоя ложь ненавистна правде нашей советской жизни, а чтобы до тебя скорей это дошло, вот тебе за гною лживость от нашей правды, по-простому, по-русски — и он, с приличного размаха, так мне врезал в левую скулу, что я, не успев и охнуть, свалился на пол. Едва застонав, я почувствовал сильный удар блестящего хромового офицерского сапога Кормилицына по моему плечу. Раз! Два! Три! Дальше я не помню ничего.

...Очнулся от мокроты. Вся голова, лицо были мокрые, и вода из граненого стакана в руках Кормилицына капала на мой затылок.

— Что это ты, «разведчик», очень быстро теряешь сознание? — Он бросил мне вафельное полотенце. — На, вытри лицо и сядь на свой стул. Пока. Пока, потому, что после «беседы» со своим старым знакомым Михаилом Дмитриевичем Рюминым, ты долго не сможешь сидеть. Сможешь только стоять или лежать на животе.

В следующую ночь в роскошном кабинете Рюмина разговор был коротким.

— Что же ты, Павло, подводишь меня? Я надеялся, что, как поется в известном фильме, «...каким ты был, таким ты и остался». В 1943-м году ты был откровенным, правдивым, и все кончилось хорошо, а сейчас ты юлишь, скрытничаешь, да еще врешь вдобавок. Зачем ты Кормилицыну сочинил «художественное» произведение о своей любви к этой крашеной жидовской блондинке и о необыкновенных успехах ее двоюродного братца Генриха?

Нам нужны от тебя не художественные произведения, как ты писал у немцев в Таллине о красавице Ирине, где тебя афишировали как «молодого русского писателя Суздальского». Нам

нужны конкретные факты — кому, когда и какие задания давал этот американский шпион, под видом коммивояжера-меховщика разъезжающий по всему свету? Ты можешь, вот сейчас, здесь, при мне дать такие показания?

— Михаил Дмитриевич, вы назвали меня Павло, как когда-то в Архангельске, ну, честное слово, ничего такого, что вы хотите от меня, я не знаю!

— Ах, не знаешь?! — Глаза у него заискрились, дьявольская улыбка заиграла на ожиревшей физиономии, которая стала напоминать свиное рыло.

Рюмин снял свой китель, на котором уже было несколько орденов и медалей, полученных за усердную работу под руководством Абакумова, о которой он мечтал в Архангельске, засучил рукава белоснежной рубашки и попросил Кормилицына:

— Дай мне мою тросточку, положите моего архангельского «собеседника» на живот, только не на ковер, а вон туда. В углу за шторой стоит свернутый специальный коврик. В основном такие мероприятия я провожу в Сухановке, там к этому все приспособлено, но иногда и здесь. Это помогает, особенно со старыми знакомыми или с неуступчивыми девицами-красавицами. Ну что, все готово?! Итак, Павло, последний раз спрашиваю: даешь показания?!

— Михаил Дмитриевич, поверьте, — ничего не знаю! — простонал я.

— Хорошо! Начнем, пожалуй!

Холодная резиновая палка коснулась моего тела. Седалищные нервы почти обнажились. Наверно, это будет ужасно больно. Молниеносно последовали удар. Боль, которую словами описать невозможно, пронзила мое тело, и в эту же секунду я заорал: «О-о-ой! О-ой!» Это был не крик. Это был вопль, звериный вопль! Такого звука я никогда в жизни не издавал и не слыхал. Резкие удары продолжали сыпаться, и я, испытывая неимоверную боль, чувствовал, что на теле у меня образовался набухший волдырь.

— Ну как, Павло? Говорить будешь? — наклонившись к моей голове, ехидно прошипел Рюмин.

— Не знаю, не знаю. Ничего не знаю, — пролепетал я в ответ, — мне нечего сказать!

— Ах, нечего сказать, ничего не знаешь?! А мы тебе подскажем, что сказать. Ты только подпиши то, что мы уже хорошо знаем и что зафиксировано фотографиями и другими по-

казаниями многих его друзей и родственников, которые не упирались, как ты, по своей молодости и глупости. Подпишешь?!

Я стонал: «М-м-м...» Тело мое, тело мое напряглось, я чувствовал, что Рюмин начал нервничать и злиться, палка в его руках нервозно задергалась, будто приготовилась к прыжку. Сейчас... сейчас... сейчас ударит. «А-а-а-а-а!!!» — заорал я и заскулил, как прищемленная в воротах собака. Удары посыпались на меня. Воль помутила сознание. Проваливаюсь, проваливаюсь... И где-то далеко-далеко слышу злой, шипящий и неимоверно противный голос Рюмина:

— Кормилицын, распорядись оттащить его в карцер и пусть отлеживается на животе. Сидеть он не скоро будет, а чтобы не болтал, оформи строгую подписку о неразглашении.

Двое конвоиров, подхватив меня под мышки, дотащили волоком до спецлифта и, опустившись в подвальное помещение, где находилось карцерное отделение, положили, вернее, швырнули животом на карцерную кровать. Находясь в полусознательном состоянии, я что-то фиксировал ясно и четко, л что-то — как в бреду, это казалось выдумкой, хотя острая Поль при малейшем шевелении свидетельствовала, что все происходящее — реальная действительность, происходящая и Советской стране, за разглашение сведений о которой беспощадно карали.

Я точно не помню, сколько времени я пролежал в таком полузабытьи, ощущая постоянную боль. Вдруг дверь открылась, и карцер вошел надзиратель-татарин и заявил:

— Получи суточный норма карцерный питание: 300 грамма хилеб и кружка сирой вода!

Мне было не до еды, но когда я потянулся к столику, чтобы глотнуть воды, и мышцы всего тела только немного напряглись, боль в ягодицах вспыхнула с такой силой, будто Рюмин нанес еще удар. Я дико застонал, а рука, потянувшаяся к хлебу, упала на столик и замерла в таком состоянии.

— Ничего, ничего. Стони сильней, громче. Скули — будет легче. До свадьбы все заживет, — послышался голос татарина в окошке кормушки.

Я и стонал, и скулил. Боль то успокаивалась, то возникала и новь.

После трехсуточного пребывания в карцере Кормилицын вызвал меня в 11 часов для подписания статьи № 206, то есть окончания следствия.

— Вот, ознакомься, Стефановский, с делом, и если замечаний нет, распишись в конце дела. Еще распишись на этом бланке-предупреждении о неразглашении сведений о ходе следствия, причем Михаил Дмитриевич Рюмин приказал особо об этом предупредить, и если ты нарушишь это предупреждение, то последствия этого нарушения будут для тебя катастрофическими, усек?

— Усек! — ответил я, прекрасно понимая, какие могут быть последствия.

В этот же день меня перевезли в Бутырскую тюрьму, откуда обычно отправляют этапом на север и восток. На юг, в Сочи, не отправляют!

ПРИГОВОР

Зловещая Бутырская тюрьма — самая известная в России. В XVIII веке на этом месте квартировал Бутырский драгунский молк, по указу императрицы Екатерины II здесь великий русский зодчий Матвей Казаков воздвиг тюремный замок. В 1771 году появился первый узник. Ни одному злодею не удавалось покинуть темницу по доброй воле. Емельяна Пугачева привезли сюда и клетке перед казнью четвертованием. В 1908—1909 годах сидел и Бутырке Владимир Маяковский за революционную пропаганду. Сидели здесь Кржижановский и Дзержинский.

Приходил в Бутырку Лев Толстой, когда писал «Воскресение», а в 1920 году для политзаключенных пел Федор Шаляпин. Режим в Бутырке всегда был суровым и жестким.

За советское время Бутырка превратилась в громадный «комбинат» по переработке подследственных в осужденных. Чаще нее го в небольшой комнатушке безо всякого суда объявляли «решение» или «постановление» или просто зачитывали: «Определение ОСО-КГБ «подвергнуть» за антисоветскую деятельность лишению свободы на 25 лет в исправительно-трудовых лагерях (ИТЛ). После такого «решения — определения» на четвертушке бумаги, на обороте которой следовало расписаться, что «ознакомлен», бывший подследственный становился «осужденным» и назывался уже зек, а еще короче — з/к.

В результате этого ускоренного «судопроизводства», когда несколько офицеров старшего звания (капитан, майор, подполковник) давали расписаться в ознакомлении со сроком определения для исправления сотням з/к, руководство тюрьмы формировало этапную команду и отправляло бесплатную рабсилу на великие стройки социализма: в медные и угольные рудники, на лесоповал, золотодобычу, строительство каналов и т. д.

Когда меня отконвоировали из камеры в эту комнатушку для ознакомления с приговором и майор госбезопасности объявил, что Особое Совещание КГБ-СССР подвергло меня по статье 58-1 «б» УК РСФСР лишению свободы на двадцать пять лет в исправительно-трудовом лагере. Я, сам не знаю почему, громко рассмеялся.

— Ты чего смеешься?! — взревел майор. — Ишь! Ему — двадцать пять, а он смеется. Очумел от такого срока?!

Лицо майора напыжилось и покраснело, глаза метали молнии, как бы окончательно уничтожая паскудного мерзавца, не понимающего того, что ему объявили.

— Двадцать пять! Двадцать пять! — повторил я с придыханием. — Какие двадцать пять?! Не будет никаких двадцати пяти!

— Что-о-о?! Не будет двадцати пяти?! Как это не будет? Будет! Непременно будет. Отсидишь все двадцать пять, если доживешь до 1974 года. Тебя в 49-м взяли, в декабре? Ах, поспешили! Пусть бы месячишко еще пошатался в Москве, а потом шлепнули, чтобы не портил воздух в столице и вообще в стране.

Майор сотрясался от ярости. Нажал кнопку, вошел конвоир.

— Ко мне еще есть там? Сколько?

— Да, товарищ майор, пять человек сидят ждут. Что-то этот задержался у вас долго. Забрать его?

— Нет, подожди. Я бы сам с тобой повел его к начальнику тюрьмы, да вот видишь, надо еще пять человек принять. Сейчас я позвоню ему, если он на месте, отведешь его. Девушка, соедините меня с начальником тюрьмы. Алло! Иван Степанович? Докладывает майор Сергиенко. Сейчас я направлю к вам одного придурка-провокатора. Насмехался над решением Особого Совещания. Докладную я сам принесу через 10 минут, у меня еще пять человек. Дайте ему суток пять одиночки — пусть посмеется там. Хорошо-хорошо. Изложу все подробно. Максимум через 10 минут буду у вас. Ну, конечно: провоцировал меня на спор о справедливости решения ОСО. Да, двадцать пять!

Начальник тюрьмы — полковник, лет шестидесяти, седоватый, взгляд внимательный, строгий. Осмотрев меня с ног до головы, покачал головой и спокойным голосом заметил:

— Что же ты, молодой человек, портишь свою репутацию. Ведь каждый глупый проступок, вольно или невольно совершенный у меня в тюрьме, наказывается и заносится в твое личное дело, и если проступков будет больше, то и репутация будет неважной, а это при твоем сроке, двадцать пять, да? Плохо!

— Да, двадцать пять! Мне было и удивительно, и смешно, а майора рассердил мой смех.

— Ладно! Надо быть серьезней. Двадцать пять — это чуть не полжизни, уже треть-то точно. Сергиенко в докладной распишет, знаю. Старшина, — обратился полковник к конвоиру, — отведи те «несерьезного» человека в шестую одиночку и скажите дежурному, что ордер я пришлю через 15—20 минут.

Так, за свою «уверенность», что все пройдет хорошо, по предсказанию баронессы Врангель-Изба, я получил двадцать мять и тут же маленький довесок — пятеро суток одиночки. Для смеха, по мнению майора Сергиенко, и для «серьезности», по рекомендации Ивана Степановича, начальника тюрьмы.

Пожилой седоватый полковник, видно, много видевший на своем веку, оказался порядочным человеком (по отношению ко мне, во всяком случае). После трех суток «смешной» одиночки он вызвал меня к себе и прочитал мораль:

— Стефановский, вы еще молодой человек, и хотя вам Особое Совещание определило срок большой, но и его можно и должно прожить разумно и благополучно. Вы повели себя во время ознакомления с приговором неразумно и вот первое, прав да небольшое, мелкое неблагополучие — одиночка! Вы тюремный режим еще не привыкли исполнять правильно и послушно. Следствие у вас было не длительное, в 1943 году тюрьма тоже ничему вас не научила...

— Извините, гражданин полковник, в 1943 году никакой тюрьмы не было.

— Ладно! Стефановский, не рассказывай. Поменьше вообще распространяйся о себе. Как говорят: разговор — серебро, молчание — золото. Понял меня?

— Так точно, гражданин полковник!

— Твою одиночку прекращаю. Иди в общую камеру. Будь умней, выдержанней и терпеливей.

Иван Степанович, видно, прожил нелегкую жизнь, начал ее до Первой мировой — «империалистической», в которой, вероятно, принимал участие.

Двадцать третья камера военного корпуса имела двухъярусные деревянные сплошные нары, на которых размещалось чело-пек сорок, при норме, вероятно, двадцать. Состав сокамерников был очень разнообразным. По национальности в основном русские, украинцы, белорусы. Очень много представителей южных республик. Несколько человек было молодых — студентов. Большинство пожилых — повторников, которые чудом выжили после своих ОСО «приговоров-определений» 37—39-го годов, когда

давали больше по 10 лет, и теперь вновь получили по червонцу за «продолжение антисоветской деятельности».

Обитатели нашей камеры, так же как и обитатели других камер других тюрем великой страны — разнонациональные и разновозрастные, образованные и неграмотные, воспитанные и совсем невоспитанные, православные христиане и католики, протестанты, иудеи, мусульмане, буддисты и баптисты всех мастей — все они объединялись одним признаком: 58-я статья Уголовного кодекса РСФСР. Статья со многими пунктами, подпунктами, частями и разъяснениями, а кроме 58-й УК есть еще специальные статьи Особого Совещания, придуманные безо всяких Кодексов, но весьма удобные органам, легко и быстро применяемые для «приговоров-определений»:

АСА — антисоветская агитация;

КРД — контрреволюционная деятельность;

СОЭ — социально опасный элемент;

СВЭ — социально вредный элемент;

ЧС — член семьи (врага народа);

ВАТ— восхваление американской техники;

ВАД — восхваление американской демократии;

ПЗ — преклонение перед Западом.

Александр Исаевич Солженицын в своем титаническом труде «Архипелаг ГУЛАГ» настолько все это подробно, скрупулезно, документально и художественно изложил, что мне трудно после него что-то еще стараться добавить. Однако он же и уточняет, что материал для «Архипелага» ему давали 227 источников и работая над ним с 27 апреля 1958 года, окончательно закончив в 1979 году, Александр Исаевич в своем послесловии просил уцелевших зеков:

«Добавляйте (только не громоздко). Мои мемуары получаются громоздкими, но они не только о ГУЛАГе. И пусть они будут малюсеньким ручейком в дополнение к его многоводной могучей реке «Архипелаг ГУЛАГ», который должны знать, читать и помнить все люди нашей планеты, пока жизнь на ней еще существует.

Не дай Бог появятся еще раз такие вожди, как Сталин и Гитлер, и жизнь земная может погибнуть.

Пусть потомки наши знают и помнят страшный XX век и не допустят повторения его ужасных событий, которые создали в Советской стране новое племя людей — многомиллионное племя зеков!»

ЭТАП

Бутырский комбинат работает необыкновенно четко и автоматизированно по переоформлению подследственных в осужденных членов многочисленного племени зеков.

До открытия X. Колумбом Америки все племена индейцев насчитывали около 50-ти миллионов человек. В результате многовекового порабощения и уничтожения индейцев из 600 осталось только 200 племен, насчитывающих 25 миллионов человек. Но это за несколько веков!

Советская власть под руководством своего передового отряда членов ВКП(б) и КПСС за 30 лет (1920—1950 годы) создала на уничтожение из 100 народностей страны новое племя численностью более 50 миллионов человек — племя зеков!

В основном все погибли. За 30 лет! Остались единицы. Живы их дети и внуки, униженные, оскорбленные и ограбленные.

Началась вся эта вакханалия по уничтожению инакомыслящих с легкой руки Ленина — «величайшего мыслителя человечества», создателя Советской власти и Коммунистической партии, именуемой в свое время Сталиным, как «ум, честь и совесть эпохи». По указанию Ленина, при его «здравомыслии», были отданы концлагеря, так называемые Соловецкие лагеря особого назначения ОГПУ для инакомыслящих, куда входили члены других политических партий, дворяне, священнослужители, карцеры, а потом и крестьяне, военные, служащие, рабочие, а также представители творческой интеллигенции.

Шестого июня 1923 года на Соловки была доставлена первая партия зеков. А уж потом, выполняя заветы своего учителя, Сталин создал ГУЛАГ, острова которого испещрили карту страны.

Этап из Бутырки был препровожден до Свердловской пересылки, где в основном была 58-я и разные ОСО-статьи, но, как и во

всех пересылках, попадались и уголовники, и бытовики. Через несколько дней новым этапом только из «врагов народа» я был доставлен в Казахстан для работы на угольном месторождении. Оно так и называлось — Экибастуз-уголь. Первоначально здесь был небольшой казахский поселок в Баянаульском районе Павлодарской области. Добыча угля планировалась открытым способом — угольными разрезами. Здесь же должен был разместиться и трест «Иртышуглестрой» Министерства угольной промышленности СССР, который строил и добывал уголь для страны. Рабочую силу для Министерства угольной промышленности поставляло Министерство внутренних дел СССР. За каждого выведенного из лагерной зоны МВД «рабочего» в зону-объект МУП угольщики платили чекистам установленную договором этих министерств сумму. Выплата не зависела от фактической отдачи в работе этого раба-зека. Спал он в зоне МУП или работал — МВД все равно получало деньги. Поэтому МВД было очень заинтересовано в наибольшем количестве вывода рабов из своей зоны в зону МУП. За невыход на работу з/к наказывались жестоко.

Итак, МВД продает рабов-зеков, МУП покупает. Какая «разумно-организованная» государственная работорговля. В истории заседаний Совета министров бывали закрытые заседания, где принимались и такие вот постановления:

«Утвердить проект строительства деревообрабатывающего и целлюлозно-бумажного комбината в районе лесосырьевой базы Западной Сибири.

Министерствам и ведомствам обеспечить выделение для строительства техники, оборудовании, материалов и рабочей силы согласно приложения.

В приложении все рассчитано, определено и обосновано примерно так:

— Минавтопрому...

грузовых автомашин... 150 ед.

легковых... 20 ед.

— Минтракторпрому...

тракторов гусеничных... 30 ед.

тракторов «Беларусь»... 30 ед.

и т. д. по всем министерствам, а

— Министерству внутренних дел... обеспечить поставку для основного строительства лесозаготовительных, лесосплавных и всех вспомогательных работ... 200 тысяч трудоспособных рабочих по срокам и местам назначения доставки согласно специального приложения (приложение только МВД)».

...И пошла писать губерния. МВД составляет свои графики, сроки, цифровые данные по всем союзным республикам, областям.

Работа закипела. Рабсилу... приглашают, привлекают, приискивают, хватают... днем, ночью, в любое время суток. Следствие заводит дела (был бы человек, а дело всегда сделаем — это истина в МВД узаконена).

Следствие ускорено. Органы помнят указание Владимира Ильича: не допускать в рассмотрении дел идиотской волокиты.

Система МВД, система создания «Островов» ГУЛАГа, работает превосходно и частенько рапортует о досрочном выполнении.

...Наш этап прибыл в Экибастуз летом 1950 года. Устройство самого лагеря началось в 1949 году. К нашему прибытию лагерь уже функционировал. Не достроен был только БУР (Бригада усиленного режима). Так называлось это «строение» начальством и надзирателями. В действительности это была лагерная тюрьма, построенная не из кирпича или «самана» (самодельный кирпич из глины и разных добавок формой и объемом в два обычных кирпича). Тюрьма была построена из естественного, крепкого камня на усиленном песчано-цементном растворе с одиночными, двух-, трехместными и общими камерами, обнесена вокруг высоким забором с колючепроволочным ограждением по верху.

Этот лагерь и жизнь в нем чрезвычайно подробно, художественно, по-солженицынски оригинально, новым, именно его необычным языком изображены Александром Исаевичем в его первом опубликованном произведении «Один день Ивана Денисовича».

Описывать этот лагерь после того, как он был описан Солженицыным, просто трудно.

Общая численность лагеря составляла около трех тысяч человек разных национальностей СССР и военнопленных из социалистических стран. Состав узников лагеря был очень разнообразен: портные, сапожники, столяры-краснодеревщики, резчики по дереву, слесари всех направлений, художники, архитекторы, педагоги, инженеры, писатели, генералы, академики (были и такие!).

Основная масса зеков была занята на так называемых «ОР» — общих работах, то есть строительстве города Экибастуза, имея для этого «зоны-объекты», без которых невозможно вести основные работы: жилой массив, в парадах числящийся «социалистический городок», клуб, баня, корпуса треста «Иртышуглестрой», школа, детские сады, деревоотделочный комбинат (ДОК), механические мастерские с энергопоездом, кирпичный завод, карьер, магазины, военный городок (для внутренних войск МВД, охра-

няющих круглые сутки лагерь и все зоны-объекты в рабочее время зеков), погрузочно-разгрузочные и земляные работы.

В основной зоне-лагере кроме тюрьмы, столовой, конторы (штаб), больнички был еще так называемый «хоздвор», в котором функционировали: швейная мастерская по ремонту арестантской одежды (хорошие портные обшивали начальство), сапожная мастерская, опять же по ремонту зековской обуви (летом арестантские «туфли», зимой валенки для ОР — общих работ; чуни — по форме как валенки, но из простроченных старых бушлатов и телогреек, с резиновой подошвой из автопокрышек), где также работали сапожники-модельеры, которые изготавливали отличные мужские и женские сапоги из товара заказчика. Столярная мастерская ремонтировала четырехместные двухэтажные вагончики, в которых матрацы из соломы и сена, первоначально мягкие (в течение 2—3 месяцев), потом становились арестантскими «перинами» из трухи и пыли. Мастера столярного дела — краснодеревщики изготавливали для начальства мебель из ворованной с ДОКа (то есть у Минуглепрома) древесины.

Было на территории лагеря еще два «строения» коммунально-бытового обслуживания самой простой постройки, без которых жизнь «человеков» при таком еще скоплении невозможна. Обьиные вокзальные и кладбищенские «М» и «Ж» можно считать роскошными туалетами для интуристов по сравнению с лагерными нужниками МВД. В каждом бараке на ночь ставилось по две параши — бочки деревянные. Барак с отбоя до подъема запирался. К подъему параши-бочки наполнялись, а иногда и переполнялись. Параши-бочки в основном были не дубовые, березовые или осиновые, а хвойные: сосна, ель, лиственница, но аромат они издавали не хвойный!

Общение и знакомство между зеками в основном происходило по национальному признаку и частично на основе одного места жительства до зековской жизни. Украинцы общались с украинцами (особенно западные), прибалты с прибалтами, татары с татарами, кавказцы с кавказцами, москвичи с москвичами, ленинградцы с ленинградцами и т. д. Особые отношения складывались в бригаде, которая становилась как бы живым организмом, в котором все зависят друг от друга.

В «Одном дне...» Солженицын это правдиво и образно описал, а о «москвичах» заметил, что «они, москвичи, друг друга издаля чуют, как собаки». Это точно. Я, как москвич, почувствовал это в первые же дни, но об этом и о знакомствах, и о взаимоотношениях со многими интересными людьми следующая глава.

ЛАГЕРНАЯ ЖИЗНЬ

Прибыв в лагерь, первые две недели наш этап находился в особом бараке, считавшемся карантинным, то есть мы не имели права разгуливать по лагерю и свободно сближаться с другими з/к. Но это только считалось, что «карантин». Общение происходило самопроизвольно: столовая, туалеты, вещевая каптерка, куда сдавали личные вещи и получали арестантскую робу, на которую сейчас же пришивали четыре белые тряпки, а лагерные художники «рисовали» на этих тряпках присвоенные нам начальством номера. Мой номер оказался Щ-316. Наши фамилии, имена и отчества произносили теперь очень редко. Надзиратели и конвоиры обращались к нам только по номерам.

Четыре номера располагались на лобном околыше картуза, на левой стороне груди (на сердце), на спине между лопаток и на левом колене. Черная роба, белая латка, черный номер. Ярко, приметливо и хорошо прицельно для стрельбы (если надо...) — смертельно! (кроме колена). С моим «переобмундированием» вышел конфуз. Меня в Москве взяли с работы из Министерства совхозов СССР. Инженерная одежда на мне была приличной: синий костюм, шляпа, дорогие ботинки, но... в лагерной вещевой каптерке моего размера не оказалось и, когда после десятидневного карантина меня в составе бригады «общие работы» выпроводили на развод, то на темном фоне колонны я, хоть и в синем костюме, выглядел «белой вороной». Начальник надзорслужбы лейтенант Мачеховский, узрев такой непорядок, что зек не в арестантском одеянии, заскрипел зубами и не разжимая их прошипел:

— Если завтра выйдешь на развод не по форме, посажу на пять суток. Получи в вещкаптерке любой размер, свое все сдай Семенову на хранение, а сейчас стань в середину пятерки, чтобы тебя и не видно было. Живо!

Семенов Евлогий Николаевич, профессор МГУ, историк, философ, консультант по всем историческим вопросам в ЦК ВКП(б). В лагере № Ю-47, первоначальный срок по статье 58-10 — десятка, впоследствии на Колыме вторая лагерная судимость — двадцать пять лет каторжных работ. Как и почему из статьи 50-10 — это статья за болтливость: анекдоты, антисоветская пропаганда и т. д., ему предъявили 58-8 — террор, а по п. 8 обязательно двадцать пять лет и ему определили эти двадцать пять, но не ИТЛ, а каторжных работ, Семенов мне рассказал:

— До середины 1937 года я читал лекции студентам исторического факультета МГУ, консультировал аспирантов истфака и редактировал справки по историческим и философским вопросам, которые готовила специальная группа сотрудников в ЦК ВКП(б) для членов политбюро и секретарей ЦК. Однажды один из сотрудников этой группы не вышел на работу. Нет его день, два, три. По звонкам от родных было ясно, что и дома его нет. Пропал человек бесследно. Никакие звонки в милицию (отдел розыска пропавших) результата не дали. Ни среди живых москвичей, ни среди трупов в моргах его не оказалось.

По прошествии двух недель вызывает меня начальник сектора и, представив сидящему на диване человеку в очках, объясняет, что наш «пропавший» сотрудник нашелся и находится совсем близко. Мы на Старой площади, а он в пяти минутах ходьбы от нас — в НКВД под следствием. Нам необходимо дать о нем справку-характеристику. Вы, как самый опытный у нас психолог, знаете всех сотрудников лучше и, я бы сказал, «глубже», чем кто-нибудь другой, поэтому вам и поручается ее подготовить. Желательно это сделать завтра к 12.00. В анкетные данные углубляться не надо. Управление кадров уже подготовило такую справку. Мы должны дать, как бы это выразиться, «внутреннюю» характеристику. Когда мы даем справки руководству страны на некоторых исторических личностей, как русской истории, так и мировой истории, лучше вас, Евлогий Николаевич, никто не может это правильно и образно осуществить. Такую идеологическую характеристику обычно дает партбюро, но он беспартийный и поэтому я прошу вас подготовить ее.

— Такого поручения вы мне никогда не давали и я в очень затруднительном положении. Не знаю, как и составить эту «идеологическую» характеристику.

На следующий день в 12.00 начальник вызвал меня. На диване сидел вчерашний неприятный тип в очках.

— Подготовили, Евлогий Николаевич?

— Ничего я не подготовил. В мои служебные обязанности входит подготовка справок для членов политбюро и секретарей ЦК по историческим и философским вопросам, которые их интересуют. Характеристики на сослуживцев я не составлял и затрудняюсь составить...

Очкарик встал с дивана и, перебив меня, сказал:

— Мое руководство поручило мне, если готового ничего нет, пригласить вас на 30—40 минут. Вы ответите на несколько вопросов и на этом все будет кончено.

Буквально через несколько минут мы вошли через главный иход в это зловещее огромное здание НКВД. Дежурный лейтенант попросил предъявить удостоверения личности и, отметив маши фамилии в списке на столике у стены, вежливо попросил: «Пройдите пожалуйста!» Сопровождающий нас тип в очках поднялся с нами в лифте на пятый этаж, после пройденных нескольких коридоров постучал в дверь № 527 и, пропустив нас вперед, доложил: «Товарищ полковник, готовых документов нет. Мы прибыли лично, как вы распорядились».

— Хорошо! Можете быть свободны! А вас, товарищ, прошу присесть, — он указал на кожаный диван, — если бы вы приготовили соответствующие справки, вам не пришлось бы являться сюда, а так как дело не терпит и ваш сотрудник крутит нам мозги, одерживая следствие целой группы антисоветских проходимцев, которые проникли даже к вам в ЦК, проводя везде вредную для страны пропаганду.

В дверь постучали и вошли два человека: капитан и старший лейтенант Госбезопасности.

— Андрей Сергеевич! — обратился полковник к старшему лейтенанту, — прошу побеседовать с профессором Семеновым по имеющимся у вас вопросам и оформить разговор документально, а вас, — повернулся он к капитану, — прошу задержаться у меня.

Старший лейтенант Андрей Сергеевич, лет примерно 25—30, лицо на первый взгляд приветливое, открытое. Но когда он указал мне на укрепленную к полу табуретку в своем кабинете, я понял, что жизнь моя находится перед резким, крутым поворотом по направлению в неизвестность. Собственно, известность становилась очевидной, так как те люди, которых в этом доме сажали на привинченные к полу табуретки, всегда отправлялись потом на нары в Бутырку и т. д.

— Евлогий Николаевич! — мы пригласили вас к нам, чтобы уточнить некоторые сведения, которые ваш сотрудник в своих

показаниях на следствии сообщил нам. Он признал свою вину в различных антисоветских разговорах, беседах, сплетнях, анекдотах и т. д. Вы, как старший среди сотрудников вашей группы, со многими из них, собственно, не со многими, а со всеми, были в хороших дружеских отношениях и в курсе этих бесед. Мы просим вас вспомнить эти беседы и, как свидетель, сообщить о них более подробно: время, место, содержание, фамилии, имена и отчества беседующих. Память у вас превосходная — это всем известно! Повторяю, вам как свидетелю, это ничем не грозит. Мы отлично знаем вашу честность и преданность советской власти. Вот здесь на столе бумага и чернила с ручкой, прошу вас!

Оказавшись в сложившейся ситуации я понял, что меня хотят сделать свидетелем-осведомителем или пока свидетелем, а потом и обвиняемым по моим же «свидетельским показаниям», как участника антисоветских разговоров.

— У меня, Андрей Сергеевич, со всеми сотрудниками, чисто деловые служебные взаимоотношения, ни в каких антисоветских разговорах я участия не принимал, а посему свидетельских показаний дать не могу.

— Ну что ж, так и запишем: никаких показаний, как свидетель, давать не хотите.

— Нет, не так. Могу и хочу понятия разные. Я не могу, так как у меня их нет.

— Не будем заниматься словоблудием. Так или эдак — какая разница.

— Разница большая. Словоблудие — это бессодержательные, пустые разговоры, фразерство, болтовня, а у нас с вами серьезный, целенаправленный с вашей стороны разговор, у которого будут непредсказуемые последствия.

— Вы правы. Последствия будут, и от вас зависит, каковы они будут. Советую вам серьезно подумать. Думайте, а я оформлю пока документ на ваше временное задержание. Вы сами задерживаете себя у нас.

Двадцать четыре часа я просидел в одиночке. Думал. Думал, конечно. Много, напряженно, с ужасным сознанием своего бессилия и обреченности. На второй день предъявили мне постановление о временном содержании под стражей для обеспечения тайны следствия. Первоначально пытались сделать меня осведомителем, а когда стало ясно, что осведомителя из меня не получится, предъявили обвинение в соучастии с разными людьми в антисоветских разговорах, пособничестве и покрытии врагов народа.

За все время я не подписал ни одной бумажки, ни одного протокола. В конце концов, Особое Совещание по своей статье «СВЭ» — социально вредный элемент определило мне 10 лет «исправительных» работ с поражением прав на 5 лет.

«Исправляться» меня этапировали на лесоповал в Якутию, где я попал в чрезвычайную смертельно опасную ситуацию и в порядке самозащиты вынужден был убить другого заключенного, который намеревался зарезать меня. Произошло это следующим образом. Я работал в большой лесоповальной бригаде, вокруг меня самопроизвольно сгруппировалась большая часть бригады простых работяг, на которых и держится основная выработка бригады. Бригадиром был известный уркаган по кличке «Акула», а два его помощника: «Цыган» и «Прохиндей» — по сути руководили бригадой. Технической или, вернее, производственной деятельностью бригады на лесоповале занимался Евгений Сергеевич — бывший главный инженер леспромхоза из Томской области. Кроме двух помощников вокруг Акулы крутилось еще человек 8—10 из воровского мира, так называемые «шестерки». Всего в бригаде было 50 человек. Акула установил такой порядок и бригаде, что все, кто получал иногда посылки, несли эти посылки к нему, и он, просматривая содержимое, решал, что отдать хозяину посылки, а что оставить на свое пропитание, и частично остатки с «барского стола» доставались Цыгану и Прохиндею. Невыполнение этого распорядка каралось избиением и чаще неоднократным.

Сгруппировавшиеся вокруг меня простые работяги почувствовали во мне определенный противовес Акуле, так как я с ними неоднократно спорил, а когда однажды Цыган попытался воздействовать на меня физически, то получил в ответ такой удар в скулу, что отлетел кубарем на два метра и, заскулив, поплелся с жалобой и за советом к Акуле, где они долго вместе с Прохиндеем шепотом обсуждали происшедшее.

После этого я оказался в определенной изоляции от руководства бригады и заслужил более уважительное и доверительное отношение простых работяг.

Моим соседом на нарах оказался бывший священник из Белоруссии, где он был настоятелем церкви богатого сельского прихода. Ежемесячно прихожане собирали и присылали ему посылку из хороших сельских продуктов: свиное сало, самодельные копченые колбаски, лук, чеснок, сушеные яблоки, груши, сливы, шиповник, пшено, гречка. Получив посылку, он не пошел сразу

к бригадиру, а поднялся на верхние нары и с тоской обратился ко мне:

— Ну, что делать, Евлогий Николаевич?! Сейчас опять даже не ополовинит, а заберет все калорийное, оставив мне крупы...

В это время подошел второй помощник Акулы Прохиндей и прервав негромкую речь священника, грубо с издевкой заявил:

— Святой отец! Ты что же нарушаешь заповеди Господни, которые гласят: «Поделись с ближним своим», а самый ближний в лагере — бригадир. От него зависит все твое благополучие. Уж не с этим ли пустобрехом-профессором будешь гужеваться. Смотри — косанешь установленный давно порядок — пожалеешь!

— Ну-ка ты, Прохиндюшкин, отвали отсюда! Чем захочет святой отец, тем и поделится с самым близким человеком, — заявил я ему. — Чего стоишь? Я могу и врезать тебе, как твоему дружку Цыгану.

После моего движения, показывающего, что я готов выполнить свою угрозу — врезать, Прохиндей ретировался со словами:

— Ладно, ладно, гужуйтесь! Даром вам это не пройдет.

И действительно, события стали развиваться так, что «даром» ничего никому не прошло. Мое противостояние с бригадиром дошло до точки кипения. Он понимал, что бригада начинает уходить из его подчинения, разъединяться на два лагеря, причем на его стороне остается явное меньшинство.

Акула решил играть ва-банк. После отбоя ростовский карманник с тремя судимостями по кличке «Вьюн», молоденький, почти мальчишка и по поведению действительно как вьюн — везде успевает и все знает, подобрался к нам с просьбой: «Дайте чайку. Завтра на лесосеке будем чифирить». И, приблизившись ко мне, шепотом сообщил: «Батя, завтра на лесосеку не выходи, тебя прикончат на лесоповале сосной». По рассказам бригадников у Акулы такие случаи бывали. Не успел человек увернуться от падающего дерева и... инвалид или под сосной душу Богу отдал. На работу я не вышел.

На вопрос старшего нарядчика: «В чем дело, батя? Хочешь на лесоповал из карцера ходить? Долго не выдержишь. Карцерное питание, сам понимаешь, не прибавит силы, а убавит».

— Вот бригада вернется — разберемся, — ответил я.

— Ладно! Начальству пока не доложу, но с Акулой не советую воевать. Ему человека прикончить, что муху мухобойкой пришлепнуть.

Бригада вернулась. В барак не входит. Облепили окна снаружи. Ждут бригадира. Все знают — война. Сейчас будет схватка.

Трое с ножами и один, престарелый уже, с голыми руками, ученый историк, но крепкий, сильный, решительный и твердо уверен в своей справедливости.

Входная дверь открылась. В барак вошел Акула, и за ним на шаг позади Цыган и Прохиндей. Медленно движется тройка, наклонясь немного вперед и сжав зубы, смотрит яростным устрашающим взглядом на ненавистного им противника.

Бригадир вытащил нож из рукава. Помощники последовали его примеру. Три блестящих ножа направлены на одного. Психическая атака. Не выдержит академик. Сломится. Сейчас уважительно обратится к командиру: «Давай кончим миром, бригадир!» Но... молчание. Гнетущая тишина. В холодных глазах ученого вспыхнул яростный огонек.

— Ну, что, гад?! — прошипел бригадир. — Думаешь, если не вышел на лесосеку, мы тебя не прикончим?!

Приподняв руку с ножом на уровень своего лица, бригадир замедлил движение, но не остановился, продолжая приближаться.

Во время рассказа об этом у Семенова в глазах вспыхнули яростные огоньки и он продолжал:

— Не знаю откуда у меня появились неимоверная сила, молниеносная реакция, но я мгновенно ребром левой ладони так одарил по его руке с ножом, что нож выпал, и буквально в ту же секунду кулаком правой руки с такой силой нанес сокрушительный удар по левому уху бригадира, что он как-то странно икнув-чихнув повалился направо, но упал он не на пол, а своим левым писком трахнулся об острый угол сосновой скамьи. Из виска полилась кровь.

Глаза мои пылали. Зубы скрипели.

— Ну, кто следующий? Подходи! — заревел я на заместителей. Они не подходили, а, широко раскрыв глаза, смотрели на бездыханное тело бригадира и, попятившись, вдруг с диким криком «А-а-а!» бросились бежать.

Оставшись в одиночестве, я сел на эту злополучную сосновую скамейку, уперся лбом в свои ладони. Расслабился и подумал: Что же дальше?»

А дальше: наручники, карцер. Скоро и «правый» суд, и вот я каторжанин с 25-летним сроком за умышленное убийство в лагере бригадира (хоть и в порядке самообороны).

Через полгода на золотоприисках я совсем «доходной» лежал в лагерной больнице. Торчащие кости, тонкая кожа, потухающие глаза. Стране необходимо золото, а добыча уменьшается. С проверкой приехала комиссия ЦК. Возглавлял ее бывший мой со-

трудник в ЦК. Просматривая картотеку з/к он наткнулся на з/к Семенова Е.Н. Захотел посмотреть больницу, условия и т. д. Обходя палаты, он не узнал бы меня, но имея на руках карты-формуляры остановился около меня. Поговорил с одним соседом, с другим, потом со мной. Это случайное совпадение спасло меня. Он организовал комиссовку для нескольких человек на инвалидчасть, в том числе и меня конечно, с пометкой в формуляре «без привлечения к тяжелым работам», а в скором времени этап в Казахстан.

Вот краткая история ученого-каторжника Семенова.

НЕОБЫЧНЫЙ ЗЕК

Приношу сердечную благодарность вдове С.А. Колесникова Нине Сергеевне и сотруднику НЦССХ им. А. И. Бакулева РАМН Сергею Павловичу Глянцеву за помощь в подготовке данной главы, предоставленные фотографии и некоторые историко-медицинские комментарии.

В нашем особорежимном ЭкибастузЛаге в Казахстане сидели рабочие и крестьяне, писатели и поэты, солисты театров и драматические актеры, инженеры, учителя, врачи, священнослужители, художники, музыканты, офицеры всех родов войск, рядо-иые и генералы — всего около 10 тысяч человек. Среди многочисленного племени заключенных насчитывалось немало выдающихся личностей, о которых в последующем были написаны исследования, воспоминания, повести и рассказы.

Одним из таких «необычных» зеков был хирург Сергей Алексеевич Колесников, в годы Великой Отечественной войны — заместитель наркома здравоохранения СССР, Председатель исполкома Союза обществ Красного Креста и Красного Полумесяца, кавалер орденов Ленина и Трудового Красного Знамени, а тогда — главный врач и единственный хирург нашей маленькой лагерной больнички.

По всей великой стране, по всему нашему Советскому Союзу, на территории пятнадцати его республик в те годы функционировали сотни тысяч лагпунктов, тысячи лагерных отделений, сотни лагерных управлений. В Москве, в составе Главного управления исправительно-трудовых лагерей (ГУЛАГа) было и Главное управление лагерной медицинской службы (ГУЛАГмед), которое осуществляло руководство медслужбой лагерей и проверку ее работы на местах.

В больших лагерях, которые строили Беломорканал, каналы «Волга — Москва», Волго-Донской, северные и сибирские железные дороги, зеки были рассредоточены по мелким лагпунктам через 5—10 километров по трассе канала или железной дороги. В каждом таком лагпункте был медпункт, возглавляемый лекпо-мом (помощником лекаря), в распоряжении которого был санитар-дневальный. В лагпункте обычно насчитывалось от восьмисот до тысячи зеков. Основная работа лекпома заключалась в измерении температуры. Если у зека «набегало» 37—38 градусов, то можно было получить освобождение от работы. Если меньше 37 градусов — отправляли на трассу или лесоповал без рассуждений. Если лекпом определял какое-либо заболевание, или зек получал серьезную травму, то таких отправляли на Центральный лагпункт, каким был наш ЭкибастузЛаг. Поскольку он был центральным, то и больничка в нем была организована более приличная. Кроме того, лагерь был удален от крупных населенных пунктов и других лагерей на 150 (Павлодар) 600 (Целиноград) километров.

Начальником санитарной части лагеря была старший лейтенант медицинской службы внутренних войск Дубинская, жена капитана тех же войск, заместителя начальника лагеря. «Мадам Дубинская» (так величали ее между собой зеки), начав свою медицинскую карьеру «сестрой милосердия», благодаря незаурядным организаторским способностям и умению «дружить» с любым начальством, очень быстро преуспела, а когда ей присвоили офицерское звание и она стала женой замначлага, то ходили слухи, что в узком кругу она уже видела себя равным своему мужу: «Скоро я буду не только капитаншей, но и капитаном».

Санчасть (она же — больничка) находилась в дальнем углу лагерной зоны. Участок вокруг нее представлял собой «райский» уголок из зелени и цветов. В самой больничке была идеальная чистота. Но не потому, что персонал уж очень старался. Просто всех больных, ходячих и лежачих, — независимо от режима, — мадам заставляла работать самым беспощадным образом. Одной рукой или одной ногой, но работать: стирать, натирать, вытирать, перетирать и так до бесконечности. Неглупая и начитанная, Дубинская нередко назидательно говорила: «Труд создал человека. Труд облагораживает человека». Тем же, кто пытался в силу своего состояния уклониться от работы, она поясняла: «Мы вас здесь не только лечим, но и облагораживаем». Крыть было нечем и больные зеки, в том числе только что прооперированные, сжав

зубы, были вынуждены подчиниться. Да и попробуй-ка не подчинись жене замначальника, который тут же узнает о твоем своеволии!

Поскольку больничка считалась, как говорила мадам, «образцовой», то и персонал для нее она старалась выбрать наиболее квалифицированный. Разумеется, из зеков. Дубинская узнала, что под Карагандой в Спасске, где была расположена всеобщая инвалидка особлагов (так называли лагерь, где большинство заключенных были инвалидами), работает доктор, который спас множество уже погибающих зеков из зимнего, сплошь замерзшего в пути этапа. Вот как эту страшную историю описывает Солженицын в «Архипелаге ГУЛАГ»: «...зимний этап из Карабаса и Спасск — двести человек — замерзли по дороге, уцелевшие забили все палаты и проходы санчасти, гнили заживо с отвратительной вонью, и доктор Колесников ампутировал десятки рук, ног и носов». И мадам добилась того, чтобы этого доктора Колесникова этапировали в ее больничку.

После знакомства с личным делом бывшего замнаркома-врача, Дубинская, по-видимому, поняла, какой «кадр» попал в ее руки, потому что сразу же сделала Колесникова главным врачом больнички, взвалив на его плечи всю медицинскую и административную работу. Кроме того, из документов ей было известно, что в 1930-е годы. Сергей Алексеевич четыре года командовал санчастью Высшей школы НКВД СССР, так что организаторская работа как высшего, так и низового звена здравоохранения ему была знакома не понаслышке.

Себе же мадам оставила «непыльную» работу по подписанию документов и снятию проб пищи. Дело это было весьма своеобразным, поскольку повара готовили пищу для общего стола (зековскую), для диетического питания больных (несколько получше) и отдельно — для мадам Дубинской. Надо ли говорить, насколько последний стол отличался от первого? И пробовала ли мадам баланду — остывшую водицу с отрубями, гнилой капустой, мороженой морковью и недоваренной крупой, если на столе ее ожидали щи, жареные рыба или мясо, картошка по-узбекски, глазунья, блинчики и т. п. Откуда мне это известно? Так ведь повара-то были наши, зековские. В целом мадам была большой стервой и к тому же стукачкой. Впоследствии зеки отомстили ей за все по-своему, по-мужицки.

Сергей Алексеевич, получив вместе с должностью достаточно широкое право на относительную свободу действий, ввел в прак-

тику регулярные медицинские осмотры всего зековского племени по бригадам, выявляя больных и тех, кто, получив травму, не мог работать. Им была заведена побригадная картотека и еще особая, на доноров по каждой группе крови.

До войны Колесников работал в факультативной хирургической клинике второго МГУ (директор — академик С.И. Спасокукоцкий), которая была базовой хирургической клиникой Центрального института переливания крови и одна из немногих в стране разрабатывала основы клинического переливания крови. Возможно, Колесников ввел такую регистрацию зеков впервые в ГУЛАГе.

До того, как стать крупным медицинским чиновником, Сергей Алексеевич прошел большую школу желудочной и торакальной хирургии в клиниках корифеев отечественной медицины С.И. Спасокукоцкого и П.А. Герцена. Став главным врачом, он сразу же оборудовал в больничке небольшую операционную и развернул в лагере, насколько это было возможно, хирургическую деятельность. Конечно, крупных полостных операций он, наверное, не делал. Не тот уровень, да и штата подходящего у него не было. Но вот операции на желудке под местной анестезией по поводу особой, чисто лагерной патологии ему приходилось делать неоднократно. Причем пациентами почти всегда были уголовники.

Одним из ближайших помощников в лагере у Колесникова был бывший первокурсник Ужгородского мединститута Иван Юрьевич Каршинский, которого Сергей Алексеевич научил оперировать безо всякого медицинского образования. После выхода из лагеря он помог своему ученику закончить институт и поступить в ординатуру по хирургии. Сейчас Каршинский — доктор медицинских наук, профессор хирургии Ужгородского медицинского института.

Дело в том, что, узнав о готовящихся этапах в другие лагеря, куда им попадать было нежелательно, за день — два до отправки заключенные глотали основной «подающий механизм» зека — алюминиевую ложку и автоматически становились пациентами хирурга Колесникова. Не делать операцию было нельзя — если на этапе с таким зеком что-либо случалось, то виноватым всегда оказывался врач.

Лично мне пришлось столкнуться с Сергеем Алексеевичем в лагере всего несколько раз. Имея некоторые артистические способности, я участвовал в лагерной самодеятельности. По просьбе

врача мы устраивали концерты для больных по некоторым воскресеньям. О том, как часто это происходило, можно судить хотя бы no тому, что в месяц, как правило, нерабочими были всего один, редко — два дня.

Концерты проходили в широком коридоре, по обеим краям которого располагались палаты для больных. Ходячие выходили коридор, а те, кто не мог передвигаться, смотрели и слушали через широко распахнутые двери комнат-палат.

Даже по нынешним временам наши скромные выступления можно назвать шикарными. Не в смысле антуража, а в смысле состава участников. Солист Рижского театра оперы и балета Александр Оттович Дравниекс исполнял арии из опер русских и зарубежных композиторов. Лагерный солист, великолепный тенор Женя Никишин пел популярные советские песни тех лет. Состав оркестра был тоже примечателен. Пианист, композитор и дирижер Всеволод Аедоницкий (родной брат известного советского композитора Павла Аедоницкого и друг Святослава Рихтера и Эмиля Гилельса) играл на аккордеоне, а ваш покорный слуга аккомпанировал на гитаре.

Потомственный артист Государственного академического Малого театра Пров Садовский из знаменитого актерского «дома Садовских», читал рассказы Михаила Зощенко и Аркадия Аверченко так, что больные зеки держались за животы. Но когда Пров полушепотом вворачивал антисоветский анекдот (за что, собственно, и получил червонец), тут уж все просто умирали со смеху.

В тот раз Сергей Алексеевич весело смеялся вместе со всеми, когда вышел нас проводить, то крепко пожал всем руки: - Большое спасибо вам, друзья! Ваши выступления помогают нам ускорить выздоровление наших пациентов. Рады видеть вас в любое нерабочее воскресенье хоть на 30—40 минут. Это дает духовную зарядку на следующий день и еще на несколько дней после концерта. Для больных это очень важно. Сердечное спасибо вам еще раз!

После смерти Сталина, летом 1953 года последовала первая амнистия, большей частью «социально близких», уголовных элементов. А после расстрела Берии и его заместителей (Деканозова, Меркулова, Влодзимирского, Мешика, Гоглидзе и Кобулова) в декабре того же года началось освобождение и некоторых бывших «врагов народа».

Спустя месяц, в январе 1954 года определением Военной коллегии Верховного суда СССР дело в отношении С.А. Колесникова было прекращено, и ему разрешили вернуться в Москву. Но приехал он только 28 февраля. Почему же зек, проведший в тюрьмах и лагерях более шести лет, не спешил на свободу? То, о чем я расскажу далее, необычно и уникально. Во всяком случае, никто из моих знакомых по обществу «Мемориал», включая, думаю, и самого Александра Исаевича Солженицына, за всю историю ГУЛАГа такого не припомнят.

После получения документов из Москвы, Колесникова вызвал начальник лагеря, бывший начальник следственного управления НКВД Узбекистана полковник Матвеев. Далее разговор мог протекать примерно так.

— Все, Колесников! Снимай робу, получай паек и проездные документы. Дело твое прекращено. Поезжай в Москву. Будешь резать москвичей. Хирург ты отменный. Нам будет трудно без тебя. Дубинской за твоей спиной жилось вольготно. Ты ей пока ничего не говори, а то ее инфаркт хватит. Знаем об этом пока я, ты, да начальник спецчасти.

— Гражданин начальник, я сейчас уйти из лагеря никак не могу!

— Как это не могу? Что за глупости? Тысячи зеков дни считают, сколько им осталось до окончания срока и мечтают о том дне, когда можно выйти из лагеря, забыть про конвой с собаками и вернуться домой, к родным. Я тебя вызвал сам, хотя это и не входит в мои обязанности. Для этого существует спецчасть и учетраспредчасть. Но я счел своим долгом лично сообщить тебе эту неожиданную и радостную весть!

— Спасибо, гражданин начальник! Весть, конечно, очень радостная, но не неожиданная. Вы ведь знаете, что я давно подал заявление о пересмотре моего дела, и мои московские друзья и коллеги также давно хлопочут о моем освобождении. И теперь, когда все руководство МВД заменили, эта весть стала, наоборот, очень ожидаемой. Вы первый мне ее сообщили и выполнили, по сути, свой долг. Но я не могу вот так, вдруг, покинуть лагерь. Я тоже хочу выполнить свой долг. Долг врача.

— Какой еще долг? — удивился полковник.

Понимаете, дело в том, что я недавно прооперировал одного больного, молодого украинца. Через неделю ему предстоит еще одна операция, сделать которую могу только я. И если я уеду,

то он может умереть. Почти наверняка. Потому уехать прямо сегодня я никак не могу.

— Но мы не имеем права держать тебя, свободного человека, и зоне вместе с врагами народа! — настаивал полковник. — Тебя же не сегодня-завтра убьют твои же пациенты-уголовники!

Но Колесников не отступал:

— Ничего, гражданин начальник, «перекантуюсь» где-нибудь недельку. Прооперирую, удостоверюсь, что все в порядке. И тогда, как говорится, со спокойной совестью в Москву.

— Ну да ладно. Черт с тобой! Тогда вот что. Мы тебя где-нибудь спрячем на недельку. А там делай свою операцию и уезжай. Согласен?

Колесников был тайно вывезен за пределы лагеря и спрятан v местных жителей. Такое более чем лояльное отношение начлага к врачу объяснялось еще и тем, что С.А. Колесников оперировал свою жену и принимал у нее роды. Сергей Алексеевич вспоминал, что иногда благодарная жена начлага приносила ему в больничку еду и даже спиртное. Весть о том, что получивший освобождение доктор отказался ехать домой из-за недооперированного больного, быстро облетела весь лагерь. Некоторые крутили пальцем у виска, но большинство встало на сторону Колесникова. Его поступок был неординарен еще и потому, что нередко таких «запоздавших» заключенных убивали уголовники, присваивали их документы об освобождении и таким образом бежали из мест включения. Но все обошлось. Возможно, потому, что оперированный был из уголовной среды и ходил в авторитетах.

Операция была назначена на 10 часов утра в нерабочее воскресенье. День начался как обычно. Утром весь личный состав прошел проверку. Зеков выгоняли из бараков, выстраивали перед мим и по пятеркам запускали обратно. После чего бараки запирали на замок, а надзиратели собирались в штаб и подводили итоги. Обычно к 11-ти часам проверка заканчивалась, и если все сходилось, то бараки отпирали, и зекам даровали свободу... в пределах зоны. Так происходило и в тот раз.

Вся зона знала о времени начала операции и жила ожиданием ее конца. На улицу выходили мало, так как по морозу много не нагуляешься. Но украинское «землячество» организовало своеобразную «информационную службу». В столовой организовали центральный пункт (ЦП), куда каждые 10—15 минут от каждого барака прибегали связные, а связной из ЦП бегал в больницу и получал последние новости от дежурного санитара.

Как сейчас помню тот зимний день. Все разговоры вертелись вокруг больнички: выживет Микола или не выживет? Все зековское племя знало: вот Колесников вымыл руки. До локтя. Boт протер их спиртом. Вот Миколу повезли на тележке в операционную. Вот туда вошли Колесников с ассистентом из зеков (это был И.Ю. Каршинский) и двумя медбратьями. Вот операция началась... А дальше потянулись томительные минуты ожидания.

30 минут. Час. Наконец все закончилось. Колесников вышел. Ассистент с медбратьями остались в операционной. Пошел пить крепкий чай с сухарями (украинцы расстарались!). И вот, наконец, самая радостная весть, которая волной понеслась от барака к бараку: Миколу отвезли в палату, Микола улыбнулся и показал большой палец. Микола снова с нами!

Через некоторое время стало известно, что минут через 20-30 конвоир отведет Колесникова за зону (общаться с кем-либо ему было строжайше запрещено). Сразу были принято решение: выходим провожать!

И вот сигнал: Колесников одевается и выходит из больницы! В одну минуту все племя экибастузских зеков, все 10 тысяч человек, одеваясь на ходу, побежало к дороге, по которой Колесников под конвоем (и не дай Бог, чтобы кто-нибудь передал ему что-нибудь на волю!) будет покидать зону. Ненавистную зону за высоким саманным забором с тремя рядами колючей проволоки с внутренней его стороны: одна полоса — три метра шириной, тщательно «разграбленная» так, что даже от ворон остаются четкие следы, вторая — 1—1,5 метра шириной. По ней бегают овчарки от вышки до вышки, охлаждая пыл решающих бежать безумцев. А побеги были. Разные. В том числе и через эту страшную зону, о чем — в следующей главе.

И когда Колесников показался на крылечке больницы, по толпе покатилась волна приветствий и благодарных отзывов. Как вертухаи не пытались утихомирить и разогнать зеков, народ не расходился, а устроил живую аллею по обе стороны дороги от больницы до вахты. Командовали этим парадом — проводами земляки Миколы — западные украинцы, пожалуй, самая сплоченная группа зеков Экибастузлага. Они быстро навели свой порядок, и вертухаи, понимая особенность момента, отступили.

Возгласы были разные, на разных языках и наречиях:

— Спасибо, доктор, ты — настоящий человек!

— Колесников, ты — человек с большой буквы!

— Благодарим за благородство и зековскую дружбу!

— Фэмили хеппинес, Серж! (Семейного счастья, Сергей!) — кричал бывший работник английского посольства в СССР.

— Гютигст артц! Таузент данке! (Добрейший доктор, тысяча спасибо!) — махал руками бывший настоящий немецкий агент, которого схватили в Тегеране в 1943 году перед самой встречей глав союзных держав.

— Гза мшвидобиса! Мадлобт! Царматебас гисурвебт Московгин! (Добрый путь, спасибо, успехов вам в Москве!) — кричала группа грузин во главе с бывшим грузинским князем, которого Колесников лечил от фурункулеза.

— Светляване, Сергу! (Благословляю тебя, Сергей!) — пропел баритоном болгарский священник.

— Спаси тебя Бог, Ляксеич! — старенький инвалид-дневальный пытался выкрикнуть свое прощальное пожелание, но окру жавшие его более молодые зеки кричали громче, и старик только шептал, кивая головой:

— Спаси тя Бог, спаси Бог!

Других таких проводов из лагеря на волю во всем «Архипелаге» было, вероятно, немного. А может быть, и не было вовсе.

За все годы, проведенные в неволе, С.А. Колесников сделал более 3000 операций. Он также консультировал больных в других лагерях и выступал в роли судебно-медицинского эксперта. Впоследствии Сергей Алексеевич рассказывал, что такого авторитета, какой был у него в лагере, больше нигде не было.

Дальнейшая судьба Сергея Алексеевича Колесникова сложилась, если можно так выразиться, на редкость удачно. Он вернулся в Москву 28 февраля 1954 года и с тех пор отмечал этот день как свое второе рождение. Его приютила у себя на даче друг семьи, известный советский ученый Зинаида Виссарионовна Ермольева (доктор медицинских наук, профессор, академик АМН СССР, лауреат Сталинской премии, создатель советского пенициллина и стрептомицина). В апреле директор факультетской хирургической клиники имени академика С.И. Спасокукоцкого Второго МГМИ, действительный член АМН СССР А.Н. Бакулев, у которого до ареста Колесников по совместительству работал ассистентом, вновь принял на работу своего 53-летнего коллегу с таким непростым прошлым. Спустя год Колесников стал доцентом кафедры, затем — старшим научным сотрудником академической группы. Весной 1956 года — заведующим отделением вновь открывшегося Института грудной хирургии АМН СССР, а в 1960 году в возрасте 59 лет — директором этого престижного

академического института страны и по совместительству заведующим кафедрой сердечно-сосудистой хирургии ЦИУ врачей. Такой взлет может показаться фантастикой, не будем забывать, что еще в годы войны Сергей Алексеевич защищал докторскую диссертацию. А хирургического мастерства ученику Спасокукоцкого — Герцена — Бакулева было не занимать.

Десять лет активной хирургической деятельности и семь из них — на посту директора Института сердечно-сосудистой хирургии АМН СССР принесли Сергею Алексеевичу заслуженную славу одного из первопроходцев кардиохирургии в стране. Ом известен, как корифей оперативного лечения митрального стеноза и астеноза, первым в стране выполнил многие операции при митральном и многоклапанных пороках сердца, стоял у истоком внедрения искусственного кровообращения и операций на открытом сердце.

Однако ГУЛАГовское наследие мало кого отпустило насовсем. Колесникова восстановили в партии (в 1975 году ему был вручен знак «50 лет пребывания в КПСС»), разрешили вновь выезжать за границу, где до ареста он неоднократно бывал как председатель исполкома Союза обществ КК и КП, а в 1947 году в Женеве принимал участие в создании Всемирной организации здравоохранения. Но несмотря на полную реабилитацию для некоторых крупных медицинских чиновников Сергей Алексеевич оставался «сидевшим». А далее следовал логичный вывод: «У нас зря не сажают». Поэтому, когда в середине 1960-х годов ученый совет института выдвинул его, директора крупного института, создателя большой школы кардиохирургов и заслуженного деятеля науки РСФСР в члены-корреспонденты АМН СССР, то академики и конкурирующие соперники вспомнили его прошлое и... «прокатили» коллегу. А спустя два года еще раз.

В 1966 году «прозвенел первый звонок». Как шутил Сергей Алексеевич, «операция излечивает сердце больного, но травмирует сердце хирурга». В начале августа в заявлении на имя вице-президента АМН СССР В.В. Кованова он писал: «В связи с ухудшением моего здоровья я больше не в состоянии одновременно выполнять работу директора и зав. кафедрой ЦИУв, поэтому прошу освободить меня от обязанностей директора Институту». Осенью ходатайство было удовлетворено. Директором института стал В.И. Бураковский, а С.А. Колесников перешел на педагогическую работу.

До 1972 года он оставался профессором кафедры сердечнососудистой хирургии ЦИУв, обучив кардиохирургии сотни специалистов из самых далеких уголков страны. За время своего продолжительного научного и хирургического пути Сергей Алексеевич воспитал ни много, ни мало — 31 доктора и 38 кандидатов медицинских наук! Среди его учеников есть и были кардиохирурги, кардиологи и представители смежных специальностей: профессора, заслуженные деятели науки Г.И. Цукерман, Ю.С. Петросян, М.А. Иваницкая, В.А. Кованев, Л.М. Фитилева, Н.Б. Доброва, А.А. Писаревский и многие другие.

Последние годы своей жизни Сергей Алексеевич посвятил семье. Умер С.А. Колесников в 1985 году в возрасте 84 лет, по праву заняв почетное место в истории отечественной медицины как крупный ученый-кардиохирург и один из организаторов кардиохирургической службы в стране.

Что касается причины его ареста, то на этот счет есть несколько версий. Одна из них, красивая, но мало правдоподобная, связана с главным идеологом «холодной войны» британским премьером У. Черчиллем, с которым был знаком по долгу службы Сергей Алексеевич. Другая, более вероятная версия связана со страшным злодеянием сталинского режима — расстрелом 14 587 польских офицеров в Катынском лесу в апреле 1940 года.

Вкратце история этого дела такова. Осенью 1941 года наступавшая немецкая армия обнаружила в Катыни массовые захоронения офицеров Войска Польского. Тринадцатого апреля 1942 года немцы впервые обнародовали сообщение о зверствах большевиков. Пятнадцатого апреля советское радио заявило, что поляки были убиты гитлеровцами в 1941 году. Тогда Германия привлекла к участию в эксгумации трупов Международную врачебную комиссию и техническую комиссию Польского Красного Креста. Семнадцатого апреля 1943 года находящееся в эмиграции правительство Польши впервые делает заявление о том, что зверские убийства совершены в 1940 году, то есть еще до нападения Германии на СССР. Двадцать первого апреля ТАСС и газета «Правда» обвиняют польское правительство в сговоре с Гитлером, а 23 апреля правительство Советского Союза разрывает дипломатические отношения с польским правительством, которое в то время находилось в Лондоне. Двадцать пятого сентября 1943 года Красная армия освобождает Смоленск. Практически сразу же была создана специальная комиссия по расследованию Катынских расстрелов во главе с главным хирургом

Красной армии академиком Н.Н. Бурденко. В комиссию вошли писатель А. К. Толстой, митрополит Московский Алексий, академик В.П. Потемкин и, от союза обществ КК и КП, С.А. Колесников. При «высокой» комиссии была создана «рабочая», состоявшая практически сплошь из сотрудников НКВД. Были опрошены десятки свидетелей, произведена реэксгумация, составлены тысячи (?) актов экспертизы. Двадцать четвертого января 1944 года был составлен подписанный всеми членами комиссии доклад, в котором однозначно утверждалось, что катынское преступление — дело рук фашистской Германии, а 26 января об этом же сообщило Совинформбюро. Это от начала и до конца ложное утверждение стало официальной версией советской власти на долгие десятилетия.

Но при чем здесь Колесников, спросит читатель? А вот причем. Сразу после войны определенные круги на Западе захотели вновь поднять этот вопрос. К этому времени уже умерли ставший первым президентом АМН СССР академик Н.Н. Бурденко и другие члены комиссии. Остался один С.А. Колесников. К тому же он был «выездным». Далее все просто. Вот как об этом писал А.И. Солженицын в «Архипелаге ГУЛАГ»: «Этот доктор Колесников был из числа «экспертов», незадолго до того подписавших лживые выводы катынской комиссии (то есть не мы убивали польских офицеров). За это и посажен он был сюда справедливым Провидением. А за что же властью? чтобы не проболтался. Мавр дальше стал не нужен». Написано жестко, как это умеет делать Нобелевский лауреат, но по сути верно.

Скорее всего, Колесников в числе прочих действительно подписал эти «лживые выводы». Вдова Сергея Алексеевича Нина Сергеевна рассказывала мне (со слов мужа), что акт он не подписывал, все подписи под протоколом уже были поставлены, а его только ознакомили с тем, что он «подписал». Попробовал бы не подписать! Но сомневался ли он в их правдивости, вот в чем вопрос? Возможно, что сомневался.

Почему я так считаю? Близкий знакомый Сергея Алексеевича врач Борис Корнфельд, с которым у меня в лагере сложились доверительные отношения, однажды поведал мне, что Колесников очень обеспокоен возможностью создания новой международной комиссии по расследованию катынских расстрелов, и тогда наша комиссия и наша страна «будут опозорены на вечные времена». Он оказался прав.

Тринадцатого апреля 1990 года после полувекового замалчивания, фальсификаций и лжи правительство Российской Федерации на основании «вновь открытых» архивных материалов официально признало вину НКВД во главе с Берией и Меркуловым в убийстве польских военнопленных, определив это событие как «одно из тяжких преступлений сталинизма». Вскоре после открытия в Москве отреставрированной Третьяковской галереи в ней были выставлены документы СССР времен начала войны, включая постановления о катынских расстрелах. Примечательно, что хотя в конце приказа о расстреле в Катыни была напечатана фамилия Л. Берии, на бумаге стоит подпись не наркома, а его первого заместителя Меркулова. По-видимому, Лаврентий Павлович прекрасно понимал исторические последствия содеянного, так как получается, что формально приказ был отдан не им.

После лагеря я, к сожалению, с Колесниковым не встречался, хотя два раза разговаривал с ним по телефону. Но тот его поступок навсегда остался в памяти, как одно из самых светлых воспоминаний нашей серой лагерной жизни.

ХУДОЖНИКИ ЭКИБАСТУЗЛАГА

Основная масса зеков Экибастузского лагеря состояла из бывших военнопленных западных украинцев, прибалтийцев, кавказских и среднеазиатских жителей. Москвичи, ленинградцы и жители других городов, которые в основной своей массе были образованы и интеллигентны, в лагере составляли прослойку руководящих и технических работников: Александр Соломонович Гуревич — экономист ППЧ (планово-производственная часть); Гросман Лев — учетчик (в «Иване Денисовиче» — Цезарь Маркович); Колесников Сергей и Корнфелъд Борис — врачи; Семенов Е.Н. (описан в предыдущей главе) — заведующий каптеркой личных вещей; Садовский Пров (потомок Садовских из Малого театра) — учетчик; Бурковский Борис Васильевич (в «Иване Денисовиче» — Кавторанг) — первые годы общий работяга, после смерти Сталина — культорг; Станкевич Валентин и Говор-Бондаренко Владимир (актеры Минского драматического театра) — первые годы работяги, после смерти Сталина — нормировщики; Карбе Юрий и Ларионов Сергей (инженеры) — ив лагере инженеры, всегда были вместе; Раппопорт Арнольд (журналист) — нормировщик; Талалаев Алексей (инженер) — нормировщик; Бабенко Петр (директор крупного Днепропетровского завода) — бригадир; Запорожец Феликс (сын Ивана Запорожца, друга и сподвижника Феликса Дзержинского, до ареста — школьник), о нем в дальнейшем подробней; Шер Юрий Львович (киноработник) — нормировщик; Гиндин (имя и отчество не помню, инженер) — технорук ДОКа (дерево-отделочного комбината); Адаскин Матвей (ответственный работник) — старший нарядчик; Фетхуллин Адам (известный ленинградский юрист, адвокат); Бавли Лазарь Яковлевич (крупный ленинградский экономист); Дравниекс Александр Оттович (солист Рижского оперного театра); Мухин Николай — офицер русской дореволюционной армии). После войны он от-

кликнулся на призыв Молотова ко всем русским, попавшим по различным причинам за ее пределы, вернуться на родину. Мухин покинул Париж, прибыл в страстно любимую им Росно, где и был с «любовью» встречен сотрудниками МВД, как французский шпион, препровожден на Лубянку и «заботливо» обеспечен бесплатным питанием и жильем на 10 лет; Аедоницкий Всеволод Кузьмич, брат известного советского композитора Павла Аедоницкого, — пианист, дирижер. Всех не перечислишь, но о некоторых в дальнейшем не могу не написать более подробно.

...Во время утреннего развода художники подновляли номера тем зекам, у которых они поистерлись, чтобы зек, допустивший нечеткость своего номера, не оказался бы в БУРе за халатное отношение к лагерным порядкам.

Таких художников в лагере было трое. Геннадий Михайлович Кузаков, студент Ростовского художественного училища. Во время войны, когда немцы захватили город Ростов, он оказался в оккупации и подрабатывал на хлеб, рисуя портреты немецких солдат. После освобождения Ростова, когда КГБ начал выявлять людей, сотрудничавших с немцами, его арестовали.

Владимир Николаевич Рудчук, священнослужитель (дьякон) из Львова. Высокий, красивый молодой человек, окончивший Львовскую духовную семинарию, очень увлекался живописью и особенно копированием картин известных художников: Репина, Перова, Шишкина, Васнецова и др. В своем мастерстве он так преуспел, что выполнял заказы лагерного и конвойного начальства. Заказы оформлялись через начальника лагеря. При посещении оккупированной Украины Белградским патриархом, Рубчук понравился патриарху и был переведен в Белград патриаршим протодьаконом. После освобождения от немцев Белграда, Рудчук был арестован, обвинен в сотрудничестве и восхвалении немецких войск, в воспевании но время церковной службы пожеланий победы немецким войскам и т. д.

Среди разных национальных группировок лагеря самой многочисленной и влиятельной была группировка западных украинцев. Рудчук числился западным украинцем, прекрасно владел украинским языком и всеми его диалектами. Западные украинцы уважали Рудчука и часто помогали ему, принося с деревообделочного комбината отличные подрамники и рамы для его

картин, столярный клей и готовую шпаклевку, из которых он, добавляя сырые яйца, делал особую грунтовку. Сырые яйца, по его просьбе, приносили заказчики.

У западных украинцев была организована своя разведка и контрразведка, которые и в лагере продолжали борьбу с бывшими крупными советскими работниками и стукачами, выявляя таковых и беспощадно убивая. Такие террористические акты обычно осуществлялись утром, в первые минуты после подъема Приговоренный к смерти, еще не окончательно очнувшись oт сна, в первую секунду не понимал, что жизнь его трагически прекращается. В считанные секунды два молодых хлопца-исполнителя, предварительно напичканные наркотиками, молниеносно наносили по беспомощно лежащему человеку 10— 12 глубоких ударов ножом и также быстро исчезали из барака, в котором еще никто не проснулся. Иногда оружием служили простые штукатурные или самодельные молотки, которыми еще быстрее, в 1—2 секунды, разбивали череп.

Так был невинно убит доктор Борис Корнфельд, о чем Александр Солженицын написал подробно в главе первом «Восхождение» части четвертой «Архипелага ГУЛАГ». Доктор Борис Корнфельд был хорошим врачом и очень добрым и отзывчивым человеком. За свою отзывчивость, неотказность к просьбам заключенных он и погиб. Однажды к нему обратился один из главарей западных украинцев с просьбой дать немного наркотика, чтобы якобы успокоить головную боль, мучившую его после ранения на фронте. Борис, ничего не подозревая о действительном предназначении наркотика, с опаской и уговором молчать об этом помог «больному», который отблагодарил доктора салом. Через неделю просьба повторилась и, как это ни было опасно и даже преступно, «больной» опять получил помощь и опять отблагодарил салом. Потом, без всякого сала, начались провокации и угрозы и, когда Борис отказался снабжать группу наркотиками, его просто убили, чтобы вдруг не выдал «больных».

Третьим художником в лагере был известный польский художник Вацлав Эдуардович Уейский. После освобождения Польши от гитлеровской армии Уейский был первоначально взят на учет новой польской властью, как чересчур демократичный и свободомыслящий представитель польской интеллигенции, частенько обсуждавшей в своем кругу факт расстрела польских офицеров в Катынском лесу. После окончательного установле-

ния советскими органами контроля над всеми властными структурами Польши Уейский был арестован и передан в советские органы МВД. Особое Совещание «изолировало» его, как немецкого пособника, и отправило на север в Коми АССР на строительство северных железных дорог, откуда его этапировали во вновь созданный особый, строгорежимный лагерь в город Экибастуз добывать уголь для треста «Иртышуглестрой» МУП СССР.

Талантливый художник создавал не только свои прекрасные живописные полотна, но и бесподобно копировал работы знаменитых художников. Особенно талантливые копии у него выходили с известных картин «Последний день Помпеи» и «Всадница» Карла Брюллова, «Иван Грозный и сын его Иван» Ильи Репина, «Неравный брак» В. Пукирева, не говоря уже о картинах Шишкина «Утро в сосновом лесу», «Рожь» и др. Однажды к нему в кабинку пришел капитан конвойного батальона, грузный красномордый верзила. Все зеки знали этого «живодера». Он часто измывался над нами при приеме на разводе в колонну для следования на объект. Придравшись к кому-нибудь без всяких причин, он терзал всю колонну, посадив людей на землю и читая глупую и нудную нотацию о поведении зеков при движении на работу и с работы.

— Ну что, художник, от слова «худо», рисуешь?

— Рисую, гражданин капитан, — ответил спокойно Уейский, не отходя от мольберта и держа в правой руке кисть, а в левой палитру с красками.

— А чего не здороваешься, художник? При встрече с начальством зек должен остановиться, снять головной убор и вежливо поздороваться.

— Гражданин капитан, мне останавливаться не надо, так как я уже стоял и работал. Видите, у меня обе руки заняты: в одной кисть, в другой палитра с красками. Головной убор снимать не надо, так как голова моя уже без него, а здороваться? — Уейский сделал паузу. — Во всех слоях человеческого сообщества первым здоровается вошедший, да я к тому же и не видел, как вы вошли.

— Ишь, какая у тебя польская гордость! Ну да ладно, я ведь пришел по делу. Хочу, чтобы ты выполнил мой заказ — сделал копию картины, которую ты рисовал моему приятелю.

— Вот это другое дело, гражданин капитан. Давайте вашу заявку.

— Какую заявку?

— Обычную, которую я зарегистрирую в своем рабочем журнале, поставлю вас на очередь и, когда она подойдет, буду работать для вас.

— О-о-о! Какая канитель! Это когда же что будет-то? Я думал, мы с тобой договоримся и дело с концом. Твоя работа — моя оплата, вот и все дела. По-дружески. Тебя как звать-то?

— Фамилию вы уже знаете, а зовут меня Вацлав Эдуардович.

— Вацлав Эдуардович!? Какое красивое имя и отчество. В Польше небось звали «пан Вацлав», да?

— Всяко было, и паном был, и господином, и товарищем Уейским был... временно.

— Ничего, пан Вацлав, будешь опять и паном, и товарищем. Многое еще впереди. Объясни, что мне надо оформлять- то и как?

— В заявлении на имя начальника лагеря указать название картины, размеры, что вы предоставляете сами: подрамник, раму, грунтовку, клей, яйца, материал, лучше всего полотняный льняной холст на 10—15 сантиметров больше подрамника. Кстати, какую вы картину хотите, чтобы я скопировал? Кто автор картины?

— Господи, Боже мой! Да, откуда же я знаю автора и название? Я тебе говорил уже, что видел ее у своего приятеля в прошлом году. Я объясню тебе своими словами, что на ней нарисовано, ты вспомнишь и поймешь меня. Словом, там нарисована красивая баба на красивой лошади. Лошадь такая лоснящаяся черная, вороная, на дыбах стоит, с глазами на выкате, пасть приоткрытая, ноздри тоже, и вот-вот готовая скакнуть, но баба эта уздечкой ее сдерживает. Я называю эту красавицу бабой по-нашему, по-простецки, хотя по ее лицу, шляпе, локонам золотистым из-под шляпы, видно, что она не простая баба. Платье такое длиннющее, широкое, даже ног не видать...

— Понятно, понятно... «пан капитан», не сердитесь за мою шутливость. Эта картина называется «Всадница», намалевал ее в Италии очень талантливый ваш русский художник Карл Брюллов. А «баба» эта действительно не простая, она известная, знатная итальянская красавица Джованина Пачинни. Я вам это рассказываю, чтобы вы потом, когда картина будет у вас, информировали своих друзей и знакомых правильно.

Через пару месяцев «баба на лошади» была нарисована и капитан, довольный до чрезвычайности, понес ее домой, любуясь и красивой «бабой», и особенно вороной лошадью, готовой вот-вот «скакнуть».

Через несколько лет после ареста Уейского в Варшаве была организована его посмертная выставка (друзья считали, что попавший в лапы НКВД Вацлав уже скончался). В 1956 году Уейского освободили. Он уехал из Казахстанских степей в Варшаву, где скончался в 1983 году.

КАРЦЕР ЗА ЛЮДМИЛУ КАСАТКИНУ

В одно из радостных (нерабочих) воскресений в клубе-столовой нам показали кинофильм «Укротительница тигров». Главную роль исполняла молоденькая тогда актриса московского Театра Советской армии Людмила Касаткина.

Фильм этот с триумфом прошел по всей стране, а уж для нас, зеков, посмотреть этот фильм было такой отдушиной, таким наслаждением, которое простыми словами трудно передать. И вот мы, группа москвичей, имеющая отношение к искусству и литературе, решили отблагодарить Касаткину. Лева Гроссман (Цезарь Маркович в «Одном дне Ивана Денисовича») сочинил это письмо, а мне было поручено вынести его из зоны и «толкнуть» через «вольняшек» в столицу нашей родины.

Мне, потому что я в это время работал на строительстве дома культуры треста «Иртышуглестрой», где выполнял «спецзадание» треста: на стекле писал таблички с названием отделов и служи треста, начиная от таблички с фамилией управляющего до «ВХОД» и «ВЫХОД», не пропуская и туалеты для обеих половим человечества.

На работу я ходил с этюдником и двумя пустыми солдатскими фляжками, в которых нес с работы олифу. Одну отдавал при обыске перед входом в зону старшему надзирателю, вторую нес в столовую, получая после опустошения фляги приличную алюминиевую миску более густой баланды. Вот тогда уже, до Брежнева, еще при Сталине, я был «несуном», и если подытожить, то у Минуглепрома я украл для МВД не меньше тысячи килограммов олифы. И это только я. А несли все, кто что мог со всего объекта: доски оструганные и обработанные, дрова (опять же надзирателям в дежурку) и т. д. Таким образом, я был сталинским «пионером-несуном», а после Сталина и особенно при Брежневе

несуны» стали массовым явлением. Несли все, что было на заводе, фабрике, в учреждении, магазине и т. д.

Теперь же, когда я пишу эти строки и когда коммунисты, как оборотни, превратились в демократов, а по выражению бывшего секретаря ЦК КПСС А. Яковлева, они стали «дерьмократами», «несунов» стало меньше, так как мелких «несунов» ловят, судят и отправляют на нары. Однако появилась громадная армия воров иконных (чиновников) и воров в законе. Ворует эта элитная армия не фляжками, а самолетами, вагонами, железнодорожными составами, по нефте- и газопроводам, разворовывая и продавая за бесценок богатства страны, причем совершенно безнаказанно, так как все они у власти.

...Вернемся же к фляжкам. Все смены надзирателей знали меня и фактически не обыскивали, так как ежедневно начальник смены получал от меня фляжку олифы, возвращая ее утром на разводе пустой. Этюдник, в котором находились кисти, краски, ножик... из ребра животного, открытки с пейзажной и жанровой живописью и т. д. Этюдник чаще даже не открывали (особенно утром на разводе). На дне этюдника лежал промасленный тонкий картон с палитрой, а под ним письмо без конверта и без адреса. Таких, «левых», писем, кроме двух законных в год, я вынес много. Конверт и адрес оформлялись уже на объекте и добрые люди, вольные, отправляли эти «левые» письма чаще всего из другого города.

После отправки этого благодарственного письма в московский Театр Советской армии Людмиле Касаткиной прошло 25— 30 дней. Однажды после возвращения в зону с работы, не успев доесть свою баланду, слышу: «Щ-316! Срочно к заместителю начальника лагеря по режиму! Бегом! Ну?!»

Заместитель начальника лагеря по режиму майор Савельев был правой рукой начальника и фактически командовал лагерем. Он мог задержать или даже отменить любое распоряжение начальника, а его распоряжение никто не имел права отменить.

— Щ-316? Стефановский? — Строго спросил майор.

— Так точно, Щ-316, Стефановский! — Ответил я, всматриваясь в его лицо и стараясь понять, зачем он меня вызвал.

— Ты что, Стефановский, давно знаком с Людмилой Касаткиной?

— Да, я совсем не знаком с нею, гражданин начальник.

— Как это не знаком? А почему она на твое имя прислала письмо, как старому знакомому москвичу? Да еще привет прередает всем москвичам. Ты что не один писал? Кто эти москвичи, которым она передает привет? Сядь за тот стол и перечисли на этом листе всех этих москвичей.

Гражданин начальник, я писал один, но благодарил ее за этот замечательный фильм «Укротительница тигров» от имени всех москвичей, которые получили громадное удовольствие, посмотрев его.

— Так значит, это твое личное творчество? А как ты отправил его? Через цензуру оно не проходило.

— Вот в этом виноват, гражданин начальник, я вынес письмо из зоны и оставил его на видном месте во Дворце культуры, надеясь, что его найдет добрый человек и бросит в почтовый ящик.

— Добрый человек?! Если бы это письмо нашел добрый человек, оно в тот же день было бы у меня на столе. Письмо нашел такой же негодяй, как и ты. Только ты за антисоветскую деятельность получил свои 25, а он еще разгуливает и пособничает врагам народа. Письмо — ерунда, хотя это тоже нарушение режима, а вот твоя провокационная деятельность, направленная на установление связи врага народа с порядочным советским человеком, каким является Касаткина, с грязной целью опорочить ее — это уже преступление. Судить бы тебя, мерзавца, добавить еще одну статью и срок увеличить, да он у тебя и так на полную катушку и только начался. Докончить едва ли сможешь, но чтобы немного поумнел — 10 суток тебе строгача в одиночке. Дежурный! — крикнул майор. — Отведи этого письмописателя в одиночный кондей, если не будет одиночки свободной, то в свободный двухместный, и никого к нему не подсаживать, чтобы беседами не занимались. Пусть думает и вспоминает «Укротительницу тигров».

Свободных одиночек не оказалось и меня ткнули в двухместный номер, где я сутки думал и вспоминал «Укротительницу тигров», а так как майора Савельева вызвали в управление, то на вторые сутки ко мне добавили компаньона.

БЕСЕДЫ И ВОСПОМИНАНИЯ В КАРЦЕРЕ

Компаньоном моим оказался немолодой красивый мужчина лет тридцати. До этого лично с ним я не был знаком, но слышал, что это лучший портной-закройщик швейной мастерской, который обшивает моднейшими в Европе платьями жен начальников не только нашего Экибастузлага, но и всего Управления Степного лагеря.

Окинув взглядом камеру, он подошел ко мне и протянул руку:

— А-а, конферансье и гитарист! Будем знакомы. Меня зовут Грант. На сколько суток, за что?

Пожав протянутую мягкую красивую руку, я с усмешкой ответил:

— Павел. Десять суток. За красивую и талантливую женщину.

Глаза Гранта расширились, брови приподнялись.

— И ты за женщину? За красивую? Интересно! Нам, Пауль, скучать не придется. В Париже имя Павел выговаривают — Пауль, не возражаешь?

— Нет, меня уже так величала одна тоже красивая женщина. Моя первая любовь. А почему ты упомянул Париж? Бывал там?

— Бывал, бывал! У нас с тобой времени много. Убивать его будем ежедневно, тем более, что оба попали в это богоугодное заведение из-за женщин. Итак, начни ты. Какая здесь красивая и талантливая женщина помогла тебе попасть сюда?

Я ему все объяснил и попросил рассказать свою историю с красивой женщиной.

— Эх, Пауль! У меня столько было историй с красивыми и знатными, и все они были богатые. В большинстве все богатые, обычно избалованы, капризны до взбалмошности. С такими мне было не легко, но мне необходимо было общаться с ними по роду своей работы. Иногда это общение заканчивалось неприлично, а то и скандально. Вот и сейчас начало общения было спокойным, выдержанным, терпеливым, а закончилось скандалом с

десятибалльным штормом и... карцером на 10 суток. Такое вступление тебя удивляет? Сейчас объясню. Не торопись. Нам спешить некуда. Ты, я так понимаю, не куришь? И я не курю. Это хорошо, так как, если бы курили, пришлось бы мучиться.

Итак, ты спросил, бывал ли я в Париже? Мне придется многое рассказать и объяснить почему я здесь. Родословная необычна. Отец мой грузин, а мать армянка. Жили мы Тифлисе, и в Ереване, но родился я в Париже. Мои родичи уехали в Париж после страшных событий 1915—1916 годов, когда турецкое правительство уничтожило более миллиона жителей Армении. Такое чудовищное истребление мирного населения, когда без разбора уничтожались и дети, и старики, Армения переживала не в первый раз. В 1895—1896 годах турецкий султан Абдул Хамит II вырезал 300 тысяч человек. Далеких предков затрудняюсь охарактеризовать, так как Грузия и Армения существуют уже 26 веков: 6 веков до Рождества Христова и 20 после Рождества. Россия значительно моложе. Московия объединилась и выросла в 1300—1462 годах, а до этого от места Куликовской битвы, которая происходила в верховьях Дона, примерно и 150 километров южнее города Тулы и до Белого, Баренцева и Красного морей существовало более 15 великих княжеств: Рязанское, Тверское, Владимирское, Ростовское, Ярославское, Угличское, Костромское, Белозерское, Галицкое, Суздальско-Нижегородское и самое большое по площади, равное всем вышеперечисленным — Земли Великого Новгорода. И все они величались «Великими» и бесконечно дрались между собой в глупой междоусобице, пока московский князь Иван Калита не подчинил их Москве. Одним из последних Москве подчинился князь Суздальский. Самое, пожалуй, древнейшее княжество. Оно подчинилось Москве только в 1462 году.

Ты не удивляйся, Пауль, и не обижайся, что я тебе читаю лекцию по истории. Я хоть и родился в Париже и русскую историю изучал в Грузии и Армении, но знаю ее лучше, чем многие, изучавшие ее с 30-х годов в СССР. Сейчас главное — история ВКП(б) и ее вождей, между нами будет сказано, понял?

— Конечно, понял! И спасибо тебе за такой экскурс в историю. Я чувствую, нам с тобой не будет скучно здесь. Теперь давай о себе — почему ты здесь?

— Мои родители были отличными портными, и в Париже жили, открыли несколько модных ателье, пользующихся успехом. Я досконально изучил портновское ремесло и стал одним из лучших мастеров дамского платья. Я открыл свое ателье, превра-

тив его в лучшее модное ателье для женской элиты Парижа, да и не только Парижа.

— Слушай, Грант! Какая связь между женской элитой Парижа и карцером ЭкибастузЛага?

— Не торопись и меня не торопи. Я хочу, чтобы ты правильно все понял, а для этого надо чуть-чуть истории. Так вот, чтобы правильно и красиво, со вкусом обшить женщину, надо изучить се всесторонне. Не улыбайся. Я говорю не о том, о чем ты подумал. Каждая работа требует профессионального мастерства, если хочешь ее выполнить отлично, а чтобы отлично что-то делать, надо осуществить подготовительную работу. Главное в моей работе — увидеть все особенности женской фигуры, ее достоинства и недостатки. Достоинства надо оттенить, подчеркнуть и показать, а недостатки постараться скрыть от посторонних глаз, учитывая, что женщины любят рассматривать наряды друг друга. Когда ко мне приходит клиентка-заказчица, я в ней вижу в первую очередь... новый манекен. И так как я не в любви объясняюсь, а творчески работаю, то и обращаюсь с ней как с манекеном. Методично обмеряю дамскую фигуру, стараюсь заметить все ее особенности, для этого заставляю клиентку повернуться, пройтись, присесть, наклониться, чтобы видеть, как изменяется в разных положениях форма ее тела. Такое мое отношение к «живому манекену» нравилось не всем. Некоторые обижались, другие возмущались, но если женщина хотела быть красивой, то она меня понимала и терпела. Однако есть женщины, которым мои методы работы доставляли удовольствие, они выполняли мои команды, с волнением ощущая прикосновения при снятии мерок с различных частей тела, хотя я все это делал no-деловому четко, иногда резко, но не грубо.

Какие у меня были «истории» в Париже, потом расскажу. Сейчас ближе к карцеру. Не знаю, известно ли тебе, что после войны ваш советский премьер Молотов (Скрябин) обратился на весь мир примерно с таким призывом: «Советское правительство обращается ко всем людям, оказавшимся за рубежом своей родины по любым причинам, — возвращайтесь в Россию. Мы примем вас с радостью и обеспечим вашу жизнь в России всем необходимым». Такое приглашение мне понравилось, и я захотел побывать и в Грузии, и в Армении.

Перед отъездом из Парижа мне добрые люди посоветовали не торопиться встречаться с друзьями, а понаблюдать, нет ли за мной «хвостов» — слежки. В первый же день я эти «хвосты» обнаружил и два дня, не заходя ни к кому, прямо из гостиницы

уходил в город смотреть достопримечательности наших древних исторических мест. На третий день, захватив с собой саквояж, не расплатившись в гостинице, нанял автомашину и переехал из Еревана в Тбилиси. И здесь «хвосты» появлялись на второй день моего пребывания и сопровождали меня по всем историческим местам Тбилиси и его окрестностям. Поняв, что меня «пасут» и ничем хорошим это не кончится, я не выдержал нервотрепки и пошел в КГБ.

— Вы к кому, товарищ? Вас вызывали? Давайте вашу повестку.

— Повестки у меня нет и никто меня не вызывал. Я пять дней назад приехал из Парижа, и мне надо срочно встретиться, если не с министром, то с одним из его замов.

— Одну минуточку, присядьте вот сюда. Я сейчас позвоню. Миша, выйди ко мне, я должен позвонить.

Вышел Миша и встал на «пост» вместо ушедшего в комнатку с окошком. Разговор по телефону был коротким.

— Сейчас придут сюда и проводят вас.

Через пару минут вышел щегольски одетый капитан и пригласил следовать за ним. Лифт остановился на четвертом этаже. Открыв одну из дверей широкого с мягкой дорожкой коридора, он пропустил меня вперед, а сам быстро открыл следующую высокую резную дверь с правой стороны приемной и торжественно произнес:

— Прошу! Первый заместитель министра Грузинской Республики ждет! Войдите!

Разговор был короткий.

— Слушаю вас, гость из Парижа, — иронично начал он. — Вы, вероятно, приехали по зову товарища Молотова, я не ошибаюсь?

— Не ошибаетесь. Я приехал по зову правительства и собираюсь быть не гостем, а постоянным жителем моей исконной родины, но меня очень удивила эта встреча. Почему меня с первого шага на родной земле стерегут как волка? «Хвосты» ваших глупых работников надоели мне. Я ведь сам приехал сюда. Зачем эта слежка? Что вы от меня хотите?! — с возмущением ответил я.

— Очень хорошо! Хорошо, что вы сами приехали и сами пришли к нам. Сейчас мы все выясним — и что мы хотим от вас, и что вы хотите от нас.

Он нажал кнопку. Вошел секретарь.

— Сергея Михайловича с заместителем ко мне.

И, обращаясь ко мне полувежливо, но с издевкой, пояснил:

— Я с удовольствием побеседовал бы еще с вами, но через 10 минут мне надо быть в ЦК, поэтому беседу продолжат другие товарищи, и, надеюсь, все вопросы будут решены.

Вошел Сергей Михайлович, полковник, средних лет полный мужчина с пристальным взглядом темных глаз и с ним моложавый подполковник.

— Сергей Михайлович! Мы с вами уже беседовали о ситуации с гостем из Парижа. Я должен быть в ЦК, а вас прошу разрешить все вопросы гостя к вам и ваши к нему. Работайте!

Я вышел следом за Сергеем Михайловичем, а за мной — его заместитель. Беседовать! Работать! Оказавшись между полковником и подполковником, я подумал, что так водят особо опасных арестантов, а я ведь не арестант. Почему они так ведут меня? Мысли мои перенеслись в Париж. Правы были мои друзья, отговаривая от поездки в СССР: «Не торопись, Грант. Подожди годик — два. Куда ты торопишься? Вот посмотрим, что будет с теми, кто уже уехал. Советской власти верить нельзя, там все построено на лжи — на словах одно, на деле другое». Не послушал друзей, поехал, думая, чего мне бояться? Я никому ничего плохого не делал. Не был связан ни с какими антисоветскими организациями, группами и пр.

Три месяца мы «беседовали и работали». От меня требовали информацию о всех моих знакомых и друзьях в СССР. С кем из них я переписывался, с кем хотел или должен был встретиться по заданию Второго бюро — французской разведки. По совету своих же друзей из Парижа я отвечал всегда одной фразой: «Я родился в Париже, в СССР никогда не был, ни родных, ни друзей здесь нет». Постоянно один и тот же ответ на все вопросы очень бесил Сергея Михайловича и всех следователей, пытавшихся разными способами вытянуть из меня хоть что-нибудь другое.

Я измучался и в конце концов заявил, что если они не прекратят эту комедию и издевательства надо мной, то, попав в лагерь, что неминуемо, я найду способ сообщить на весь мир, как Советская власть встречает «гостей». После этого месяц меня не вызывали, а потом дали подписать 206-ю об окончании следствия и особую расписку о неразглашении, предупредив, что, если буду где-нибудь болтать лишнее, меня достанут, где бы я ни был и сгноят в тюрьме или уничтожат. По какой-то своей статье вне кодекса мне объявили решение ОСО — 10 лет без права переписки.

И вот я здесь, в этом особом, режимном спецлагере, где, как и везде, есть жены начальников, которые очень любят модно одеваться. И я тут незаменим. Закройщика-портного моднее меня в лагере нет, и все эти «дамы» с запахом «Тройного» одеколона хотят обшиваться у меня.

— А за что же карцер? Да, ты еще говорил о красивых женщинах. Неужели попалась тебе такая красотка, что ты не только «обмеривал» ее телеса, но и решился на большее?

— В том-то и дело, что кроме обмера телес ничего не было. Да я тебе уже говорил, что каждая моя клиентка — это прежде всего манекен с определенными нюансами своих телес. Такое мое отношение не понравилось одной особе, видно, жене крупного начальника из управления. Она действительно хороша собой, и аромат французских духов, исходивший от нее, вызвал у меня воспоминания о Париже. Она привыкла, вероятно, к нежному, ласковому, подобострастному отношению к себе. А тут вдруг ничтожный зек обращается с ней как с бесчувственным и безответным манекеном. У нас и разговор-то при каждой при мерке происходил необычный.

— Здравствуйте, парижский кудесник! — довольно приветливо поздоровалась она в первый день знакомства, вглядываясь в мое лицо своими голубыми блестящими глазами.

— Здравствуйте... — я сделал паузу, — гражданка русская красавица. Откуда вы знаете, что я парижский, да еще кудесник?

— Слава о вашем мастерстве распространилась до Караганды, да и не только о мастерстве, а и о вашей парижской внешности. Я имею в виду лицо и глаза. Одежда — это облачко, оно может меняться в любую сторону, ухудшая или улучшая внешний вид. И, пожалуйста, не называйте меня «гражданкой», я ведь не ваша начальница. И я не русская, как вы сказали, красавица, я украинка. А за комплимент спасибо. Зовите меня Галина Николаевна, а когда никого нет, вот как сейчас, можете называть просто Галя.

— Нет уж, Галина Николаевна, просто Галей я вас никак не могу называть. Это исключено! Зек не может так фамильярно обращаться к такой важной даме. Вы, вероятно, жена большого начальника? Даже аромат духов выделяет вас из среды жен местного начальства. Ваши духи настоящие французские, а у наших дам в основном «Тройной» или «Цветочный» одеколоны.

— Ваше предположение верно, мой муж — большой начальник. В Караганде мы временно, в длительной командировке, через месяц-два вернемся домой в Москву. В Караганде такая скука, что я могу прокиснуть. Муж намного старше меня и, кроме того, вечно занят, даже ночами целыми часами говорит по телефону с Москвой. Мне это надоело! И вот, наслушавшись карагандинских дам о симпатичном французском волшебнике в Эки-

бастузе, я решила обратиться к вам, а заодно и посмотреть, действительно ли вы так симпатичны.

— Ну, и что вы увидели?

— Как мастер своего дела вы, конечно, безупречны. Таких мастеров я не встречала. А вот относительно вашей «симпатичности» у меня мнение двойственное. С одной стороны, я вижу и оцениваю вашу внешность положительно, а с другой стороны, как мужчина-француз, вы совершенно не соответствуете тому понятию, которое закрепилось в сознании большинства женщин. Вы совершенно равнодушно относитесь к красоте женского тела. Прикосновения ваши лишены нежности. Иногда мне казалось, что вы умышленно стараетесь не касаться меня нежно, ласково. То, что вы делаете, вы делаете грубо, поворачиваете меня туда-сюда, будто я — бревно, а не чувственная живая женщина.

— Галина Николаевна, вы во многом правы. Я в каждой пришедшей ко мне на примерку женщине вижу в первую очередь клиентку. Некоторые обижаются, но я объясняю мою задачу так, что лучше все тщательно замерить, а иногда и пришпилить булавкой, тогда все будет нормально. В Париже у меня для постоянных клиенток были изготовлены специальные манекены, и они могли не приезжать каждый раз для очередной примерки. Я привык к работе с манекеном — обращаюсь с ним просто, иногда грубо, зная, что манекен обижаться не будет.

С этой украинской красавицей вышел казус. Она желала и ожидала от меня «французских прикосновений».

— Так вы и меня приняли за манекен? — с обидой спросила она.

— Галина Николаевна, помните, я вас назвал «русская красавица», потом, с вашим уточнением, — «украинская красавица»! Я готов признать вас красивейшей женщиной и не только среди местных, но поймите — я должен смотреть на вас, как на манекен, иначе все мои клиентки будут очень недовольны, а они ведь еще и жены моего начальства.

— Не понимаю! — злобно, будто огрызнувшись, быстро бросила она.

— Объясняю. Если я буду видеть в вас не манекен, к которому не может быть никаких чувств, а красивую, необыкновенно привлекательную женщину с такими нежными, холеными пальцами, с такими голубыми, как небо Италии, и искристыми, как ночные звездочки в тех же итальянских небесах, глазами, которые влекут в бездну неизвестности, и если я захочу поцеловать эти нежные холеные пальчики, и подушечки пальцев, и всю

ладошку душистую, прильнуть к ней губами ненасытными, то потом мне...

— Не надо «то», — перебила она и, шагнув ко мне, протянула руки к моему лицу, — на, возьми мои руки, они хотят живых твоих лобзаний!

— Нет, нет, нет, Галина! Не терзайте мое сердце и не толкайте меня в бездну...

— Какую бездну?! Чего ты все придумываешь? Первый paз встречаю мужика, который противится...

— Не надо вынуждать меня потерять разум. А бездна?! Ты спрашиваешь, какая бездна. Общие работы! Ты думаешь, мы долго можем сохранять в тайне наши отношения? Все тайное становится явным. У тебя будут неприятности с мужем, разразится скандал, а меня сорвут с моей хорошей спокойной работы, зачислят в бригаду самых тяжелых общих работ, где через год я стану доходным и погибну.

— Давай я тебя переведу в Караганду, и ты будешь заведующим швейной мастерской при управлении. Начальник управления полковник Чечев сделает все, что я попрошу.

Она быстро защелкнула задвижку на двери, схватила мою голову и впилась губами в мой рот. Я не помню, как я вырвался и, взяв крепко ее руки, зашептал:

— В твоем ангельском образе, в твоей красоте сидит Сатана, который погубит меня и опозорит тебя. Мне надо скорей молить, Бога, чтобы он образумил тебя, и я как верующий прошу: «Изыди, Сатана!»

Она вырвала руки и тоже зашептала:

— Ах, я Сатана!? А ты верующий? Блюдешь заповеди? Трус ты паршивый, и я тебя образумлю!

Поправив волосы перед трюмо и пристально взглянув на меня, она с гордым видом вышла, хлопнув дверью.

Через день начальник режима лейтенант Мачеховский объявил мне приказ начальника лагеря о том, что за «неучтивое и хамское обращение с заказчиками» я получаю пять суток карцера со строгим режимом.

Вот как меня «образумила» эта красотка.

— Помолись Богу и поблагодари его, что все закончилось так легко. Хорошо, что пять суток, а не, как ты сказал, бездна общие работы!

— Да, да, ты прав. Надо плюнуть на всякие похотливые мысли и желания и дотянуть спокойно срок. Бежать отсюда невозможно, все побеги кончались неудачно.

— Тебе-то легко дотянуть, уже осталось меньше половины, а я только начал свою двадцатипятилетку. Надеюсь только на ЧП глобального масштаба. После всех больших войн всегда происходят большие перемены в государственном управлении. Правда, прошло уже больше 7 лет, и все идет по-старому сценарию, но найдутся новые сценаристы и пойдут новые спектакли.

Савельев недаром назвал меня письмописателем. Я ведь послал «неофициальное незаконное» письмо Касаткиной, и по ее ответу выявилась моя «незаконность», за что я и получил пять суток. Законно я посылаю два письма в год, и они в основном идут не знаменитой артистке, а никому не известной киносценаристке (так она мне представилась при случайном знакомстве и Москве на улице Горького, 7 — Центральном телеграфе, где я ей любезно дал две копейки на телефонный разговор, так как она свои двушки все истратила). Она соблаговолила вручить мне визитку, которая легко запоминается: «Москва К-9 или Рига, почтамт, до востребования, Красильниковой Валентине». Я, ради любопытства, бросил через вольных короткую писульку и начался у нас буквально «роман в письмах». Наши цензоры-женщины считывались. Чем это кончится, я тогда не задумывался, но переписка шла очень романтично, интересно и серьезно. Она присылала мне письма часто, так как получать я мог сколько угодно, а посылать два раза в год, поэтому мои письма были длинные-предлинные, лирические, философские и т. д. Одно письмо (через цензуру) писалось не меньше месяца, по воскресеньям, мелким убористым почерком на тетрадных листках в клетку.

ПОБЕГИ

Побеги из особорежимных лагерей Средней Азии были не возможны, так как охранялись эти лагеря очень строго. Из самого лагеря организовать побег вообще почти невозможно. Бежали в основном с рабочих объектов, где и сами зоны охраны были устроены проще (без заборов с колючей проволокой), и сами проволочные заграждения были простыми. Однако подходить к ограждениям ближе чем на 10—15 метров было запрещено, а если нарушалось это распоряжение, то с вышек открывался огонь на поражение.

Было несколько случаев побегов. Автомашины или самосвалы, доставляющие стройматериалы на объект, захватывались одним или несколькими смельчаками и на полной скорости срывали ворота, которые не были особенно крепкими, и мчались в степь. Бензин быстро кончался. Самолет через 10—15 минут вылетал в степь, на которой с самолета видно все как на ладони, и вскоре побег завершался поимкой смельчаков, зверским избиением до полусмерти, водворением в лагерную тюрьму и часто увеличением срока быстрым лагерным судом.

Но один побег, о котором А. Солженицын в главе третьей пятой части «Архипелага» (Новый Мир, № 11, 1961 год, с. 10S) пишет:

«Побег!! Опять побег!!! И на этот раз удачный!»

Побег этот был организован исключительно оригинально и умно, а совершен действительно удачно, чисто и настолько неожиданно для охраны на вышках, что потом, когда подробности самого побега стали известны, — все только удивлялись. Причем, все зеки потом были очень довольны, обрадованы и искренне веселы, а начальство... начальство тоже было удивлено, но очень негодовало, так как два смельчака-зека, совершив такой дерзкий, смелый и отважный побег, повлекли серьезные неприятности.

И особенно вызывало у начальства негодование, злость и ярость то, что побег совершен непосредственно из лагеря, который огорожен в несколько рядов проволочным заграждением, с усиленным составом овчарок в ночное время. Побег был совершен ночью, после отбоя. В воскресенье 17 сентября, после воскресного отдыха, под рабочий понедельник 18 сентября. Вечерняя проверка по баракам перед отбоем и закрытием всех бараков под замки прошла нормально, все сошлось у вертухаев.

И опять я сошлюсь на Солженицына, лучше которого не напишешь:

«Только утром 18-го что-то начинает не получаться у них, — и вот отменяется развод и устраивают всеобщую проверку. Несколько общих проверок на линейке, потом проверки по баракам, потом проверка по бригадам, потом перекличка по формулярам... все время результат у них разный!.. Не знают сколько же сбежало? Кто именно? Когда? Куда? На чем?.. Но — кто ж они? Кто ж они?

В понедельник вечером разносится: это — Георгий Тенно с Колькой Жданком».

Сбежало два участника художественной самодеятельности. Два артиста-спортсмена-акробата. Среди всех участников самодеятельности никто не подозревал и не представлял себе, что такое может случиться, но готовили этот побег многие: те, кто изготовил пару специальных ножниц из особой стали, чтобы легко и быстро разрезать колючую проволоку, те, кто изготовил две пары тоже особых перчаток, которым не страшны колючки на проволочных заграждениях.

Среди артистов (а нас было около 25 человек: оркестр, драм-коллектив, чтецы, певцы, танцоры, акробаты-эксцентрики — они-то и сбежали) только двое знали, предполагали, чувствовали какую-то подготовку акробатов к чему-то... Эти двое: Борис Васильевич Бурковский (в «Одном дне» Солженицына — Кавторанг Буйновский) и я — конферансье и худрук самодеятельности. Мы с Борисом привлекли их к самодеятельности и в тот вечер понимали, к чему они готовились, и знали по некоторым признакам, что происходит.

А происходило вот что.

Для создания приличного концерта необходимо проводить постоянные репетиции хотя бы один раз в неделю. В рабочие дни это невозможно, так как после 12-часового летом и 10-часового зимой рабочего дня — не до репетиций.

Принявший в свое подчинение лагерь полковник Матвеев, упоминаемый уже раньше, любил искусство, особенно театральное, и разрешил проводить репетиции в клубе-столовой после отбоя до 23.00. Для этого выделялся один вертухай, который брал нас из под замков в бараках, а после репетиций разводил по баракам. Обычно эту роль разводящего исполнял один вертухай, тоже любитель искусства, с которым у нас сложились довольно приличные, чуть не приятельские отношения.

Семнадцатого сентября репетиция проходит нормально. Вдруг в 22.30 гаснет электричество, которое подается от энергопоезда. Полная темнота. Лагерь во мраке ночи. С вышек начинают стрелять осветительными ракетами. Овчарки лают. Темнота длится 2—3 минуты, и снова загорается свет. Все успокаивается, ракеты тухнут. Овчарки умолкают. Продолжаем репетировать. Наши акробаты-эксцентрики обращаются к вертухаю:

— Гражданин начальник, мы что-то переусердствовали. Животы забурлили, сейчас понесет. Днем обожрались салом из посылки. Разреши сбегать в ближайший туалет. Мы быстро, туда-сюда на одной ноге, а то в бараке залазить на парашу-бочку ужас как не охота.

— Начальник, начальник! Ладно тебе, Жора, чинопочитанием заниматься. Давай бегом. Одна нога тут, вторая там. Осталось 10 минут репетировать. Живо!

Акробаты выскочили. Через 2—3 минуты свет снова гаснет и теперь уже не на 2—3 минуты, а, наверное, минут 20—25. Темнота хватила всю зону и окружающую ее степь казахстанскую. Снова лай овчарок, бегающих между вышек. До вышек они не добегают 7—8 метров, у вышек с обеих сторон для них преграда. У вышек они не нужны, так как одна половина вышки в зоне ограждения, вторая половина — почти за зоной ограждения. Да и кто под вышку полезет? Вот сюда-то, под вышку, которая почти в темноте, так как освещают ракеты лагерь и зону ограждения между вышек (зачем стрелять под себя), и устремились сначала бегом, между ракетным освещением, потом ползком по-пластунски наши акробаты-эксцентрики. Лагерь наполнялся шумом выстрелов, лаем собак, автоматными очередями с угловых вышек...

Когда электричество снова осветило всю зону, акробаты уже эти в степи. Не ползли и не лежали, а бежали что есть силы, отдыхать и лежать пришлось потом, днем, скрываясь в первый день от одного самолета У-2, а потом двух непрерывно жужжащих в небе. Место под вышкой не сразу и обнаружили, так как весь понедельник проверяли и считали зеков. Собаки не могли

найти это место, так как оно было обильно посыпано махоркой, нюхательным табаком и еще какой-то вонючей дрянью. Они обегали эту вышку, отфыркиваясь и чихая.

А. Солженицын с радостью и заканчивает описание этого побега:

«Три дня с побега. Семь. Десять. Пятнадцать. Нет известий! Бежали!!!»

Зеки в лагере ликовали. Начальство озверело.

БРИГАДА № 11

Бригадиром нашей 11-й бригады был Василий Петрович Ребров, старый лагерник с 1937 года. До ареста был начальником строительного управления Харьковского тракторного завода Строительную технологию и все виды строительных работ знал досконально, так как прошел путь строителя с нуля. До нашего Экибастузского особлага руководил строительными работами на Воркуте, а когда создали эти особлаги в Казахстане, откуда добывали уголь и медь для страны, его перебросили к нам и сразу назначили бригадиром отделочной бригады, которая заканчивала строительный объект, сдавая его под ключ тресту «Иртышуглестрой».

Так мы сдали под ключ городскую баню, Дворец культуры и готовили к сдаче жилые двухэтажные дома «Соцгородка», куда заселялись рабочие, служащие и советская интеллигенция «Иртышуглестроя».

Василий Петрович, как и все бригадиры, имел двух помощников: одного «по быту», отвечающего за подъем, получение паек хлеба, организацию завтрака, обеда (на объекте), ужина (в зоне), выделение дежурных для выноса параш (деревянных бочек) по утрам и прочих вопросов по быту: обмундирование «чистым» бельем из стирки и сдача в стирку грязного, и все это в темпе, быстро без рассусоливания насчет размеров. Второй помощник занимался техническими вопросами, помогая бригадиру в организации труда на объекте. Он подсчитывал наряды, которые оставлялись по рапортичкам выполнения работ, и отвечал за особенно важный момент «закрытия» нарядов, то есть согласования процентов общего выполнения работ, указанных в нарядах: от процентов зависела пайка хлеба: 400, 500, 600, 700, 800 ли 900 граммов, бывало и по 1200 граммов особо отличившимся аджикам, выполнившим норму от 150 процентов и выше. Хлеб-

ная пайка — это основа питания зека. Утренняя баланда, обеденная «затирка» (мука замешанная с кипяченой водой) чуть гуще утренней, вечерняя баланда — если нет хлеба, то все это только немного согревает холодный и голодный желудок и немного наполняет его, давая небольшую работу для переваривания.

Иногда устраивались «показные» обеды этих особо отличившихся ударников производства. На сцене (на другом конце зала) устанавливался стол поперек сцены, накрытый простынями, за который усаживали лицом к залу трех — четырех, а иногда и шестерых «ударников» из разных бригад. Два «официанта» подавали на стол обед (в ужин) из 6—7 блюд. Перед сценой баянист исполнял любимые народом вальсы и попурри из бодрых советских песен.

Меню этого торжественного обеда было вывешено на видном месте в виде рекламы, чтобы все зеки могли прочитать, как кормят ударников-передовиков производства. Выглядело это меню примерно так:

Суп (или щи) на мясном бульоне (запах бывает).

Макароны (или каша), картошка с мясом (каши или картошки 100—120 граммов, мясо или рыба — 15—20 граммов).

Запеканка манная (или пшенная) (50—60 граммов.).

Булочка городская (французская) (30—40 граммов).

Булочка с маком (30—40 граммов, мака — 2—3 крупинки).

Булочка сдобная (30—40 граммов, корочка блестит).

Чай (то ли грузинский, то ли из крапивы), 1 кусок сахара (или компот, или кисель, цвет одинаковый — бледно-прозрачный, насыщенность сухофруктами или крахмалом одинаково жидкая.

Итого семь блюд!

Подается все меню двумя официантами в серо-грязных курточках на семи «хрустально-алюминиевых» приборах (плохо помытые миски). Основной подающий механизм — алюминиевая ложка с выбитым именем или инициалами — у зека и солдата с собой (за голенищем у солдата, за чуней у зека).

В плену у немцев, особенно в 1941 году, было еще оригинальней и ужасней, не у каждого пленного советского воина, особенно у офицера, была с собой ложка и, тем более в полевых условиях, хоть алюминиевая, но миска, уж не говоря о котелке (круглом русском). Многим жидкую пищу приходилось получать

в пилотку, фуражку или в полу (по С. Ожегову — нижний край раскрывающейся спереди одежды). Из пилотки и фуражки можно и без ложки как-то выпить супо-кашу, а из полы — только с напарником друг у друга!

Но... вернемся из немецкого плена в советский «рай-лагерь». Иногда некоторые лагерные ударники отказывались от этого трагикомического обеда с музыкальным сопровождением и просили дать лучше вторую миску баланды, но погуще. Такие отказы, вызывая гнев начальства, в последующем оборачивались большими проблемами для «ударника».

Вторым помощником бригадира по производственным вопросам был я, так как описание произведенных бригадой работ у меня всегда получалось удачным, тем более, что нормировщиком, с которым надо было согласовывать объекты работ, был мой хороший друг, москвич, Юлий Львович Шер, работник студии «Мосфильм», заядлый безродный космополит. Я с ним оперативно согласовывал наряды, а уж вольнонаемный мастер, после Юльки, утверждал наряд к оплате от МУП к МВД, не читая! И всегда в нарядах ГУЛАГа была «туфта».

В словаре С.И. Ожегова нет такого слова. Оно появилось и ГУЛАГе и является синонимом таких слов ожеговского словаря, как: фальшь, вранье, обман, ложь, приписка, причем «приписка» по Ожегову это — незначительное прибавление, например, к написанному письму, PS, что-то добавленное. К новому слову русского языка «туфта», созданному зеками, слово приписка имеет прямое отношение — приписать к выполненным объемам работ вымышленные объемы работ, которые никто не выполнял.

Если не делать такой приписки в нарядах, то бригада будет получать всю неделю пайки по 500 граммов, а с припиской — 900 граммов хлеба. И так закрывались наряды всеми бригадами, всеми лагпунктами, всеми управлениями, всем ГУЛАГом, всем СССР.

Если подсчитать наряды за все строительство знаменитого, воспетого почти всеми советскими писателями рабского Беломорканала, то по вывезенному объему грунта — земли — Белое море соединилось бы не с Ладожским озером, а с Черным морем! Если подсчитать по нарядам все выполненные работы по строительству «Уралмаша» или городов Комсомольска, Норильска, Воркуты, то на Урале было бы десять Уралмашей, на Амуре —

десять городов с комсомольским именем, побережье Карского моря и Обской губы усеяли бы десятки Норильское, Салехардов и других новых городов, возведенных рабским трудом зеков на великой стройке коммунизма. Слово «приписка», то есть «туфта», стало неотъемлемой действительностью советского строя, поэтому и вошло в обиход жизни всего Союза ССР. Без приписок, без туфты не обходилось ни одно строительство (и без зеков), ни один колхоз, ни один НИИ, где в конце каждого квартала ученые мужи, профессора и кандидаты, старшие, младшие и просто научные сотрудники писали отчеты о проделанной работе за истекший период. Писали — мучались. От фонаря и от лампочки, с постоянной мыслью, чтобы еще написать? Нельзя же отчет за три месяца интенсивной работы изложить на двух — трех страницах с большими полями справа и слева, в головке и в хвостике, да с двумя интервалами между строчек, да с бесчисленными подзаголовками в каждой главе, а под каждым подзаголовком-то чаще всего одна — две фразы. Но... умные. С научной туфтой!

И решило правительство, Верховный совет РСФР (и по всем, естественно, союзным республикам страны строящегося коммунизма) начать борьбу с приписками, для чего ввели в Уголовный кодекс РСФСР статью № 152 — «Приписки и другие искажения отчетности о выполнении планов» (введена законом РСФСР от 25 июля 1962 года, то есть 10 лет спустя после наших с Юлием Львовичем приписок-туфты). Борьба продолжалась еще 20 лет. И туфта продолжалась. Тогда президиум Верховного совета решил усилить борьбу с приписками-туфтой и издал указ от 3 декабря 1982 года.

А туфта продолжалась. Росла, множилась, совершенствовалась, изощрялась до самых невероятных способов, вовлекая в свои сети все новых и новых «приписчиков», да не зеков уже, а чиновников всех рангов, начиная с самого малого не зека, а главы управы поселковой сельской, районной, городской и т. д.

...Все, что было, что происходило опять в России, остро и талантливо изложил А. Солженицын в своей новой последней работе «Россия в обвале». Лучше, умней и подробней не скажешь. Поэтому оставим социологические подсчеты, рассуждения и подробности и вернемся в 11-ю бригаду ЭкибастузЛага, где меня, по предложению освобождающегося бригадира Василия Петровича Реброва, выбрали на его место, так как наряды с туфтой я закрывал всегда успешно.

Бригада состояла из 34 человек разных национальностей. Национальностей же в бригаде было 15, из которых: 6 русских, 4 украинца, 3 белоруса, 9 немцев, 2 поляка, 1 румын, 1 литовец, 1 латыш, 1 эстонец, 1 таджик, 1 узбек, 1 казах, 1 азербайджанец, 1 чеченец, 1 грузин.

Приложенный при этом список бригады на специальном бланке «Табель выходов», который каждую неделю сдается и ППЧ лагеря (планово-производственная часть), мне чудом уду лось захватить с собой при освобождении, опять же в этом этюднике, с которым я выходил за зону на работу и который вертухай редко проверял.

Кроме того, в Москву из лагеря я уезжал после трехмесячной работы вольнонаемным руководителем самодеятельности, о чем будет в последующих главах. Василий Петрович, будучи сам опытным строителем, был и прекрасным организатором, умел подобрать в бригаду хороших работников не только уже специалистов, но и просто толковых, старательных и исполнительных. В бригаде же он обучал ремеслу и молодых отделочников. Многим трудно было научиться штукатурному намету на потолки. Пятьдесят процентов раствора оказывалось на полу, а у Василия Петровича каждый бросок мастерка так наметывал раствор, что он будто магнитом притягивался к потолку. Маляров учил наносить краску в два слоя, и все работы принимались по высшему разряду, где надо кроме грунтовки делать трехслойное покрытие колером.

Наша 11-я бригада под ключ сдала тресту «Иртышуглестрой» городскую баню, Дворец культуры, здание самого треста (в три этажа) и несколько корпусов соцгородка — жилье для вольных граждан города Экибастуза.

Бригада была многонациональной, но жили мы дружно и поэтому работали споро. Часто нас называли «Бригада сталинской дружбы народов».

1953 ГОД. СТАЛИН. БЕРИЯ

1953 год стал важной вехой советской истории. В 1953 году закончилась безграничная, построенная на жестокой властности Сталина и беспощадная, кровожадная, развратная деятельность сталинского сатрапа Лаврентия Берии.

Сталин и Берия создавали друг друга и дополняли.

Получив такого изобретательного и талантливого мастера по созданию провокаций, склок, такого верного исполнителя, беспрекословно выполняющего любые поручения и желания, Сталин понял, что лучшего помощника для выполнения своих «планов» ему не сыскать и ускорил продвижение Берии вверх по карьерной лестнице.

По заданию Сталина Берия был одним из руководителей отрядов ГПУ по уничтожению грузинской интеллигенции в 1924 году, которую Сталин ненавидел как классового врага.

31 октября 1931 года Сталин как генеральный секретарь ЦК компартии назначает Берию Первым секретарем грузинского ЦК (до этого он возглавлял ГПУ, НКВД Грузинской Республики). В декабре 1938 года Берия уже хозяин Лубянки, которая никогда в своем главном кресле не видела такого могущественного шефа.

15 лет Лаврентий был полноправным и часто совершенно бесконтрольным главарем этой бандитской шайки мучителей и убийц того времени, специально им воспитанной и подобранной для беспрекословного выполнения любых операций и мероприятий. Сталин знал эту мощь Лаврентия, которому никто не мог противостоять, так как по его же сталинскому указанию Берия арестовал и содержал в лагерях как «врагов народа» ближайших родственников и людей из сталинского окружения: жену второго после Сталина человека — Молотова, жену фиктивного президента Калинина, братьев Кагановича (третий брат сам

застрелился), жену первого маршала Ворошилова, жену Андреева — еврейка. Таким образом, основное окружение Сталина со стояло из родственников «врагов народа» и в любой момент, по существующему уже порядку в стране, каждый из них мог оказаться в руках Лаврентия, в подвалах Лубянки. Все боялись всесильного Лаврентия. Сталин, зная все это и понимая роль Берии в этих делах, считал в последние годы Лаврентия самым опасным человеком своего окружения. Берия, в свою очередь, зная судьбу всех своих предшественников: Дзержинский «сам застрелился», Менжинский «вдруг скончался», Ягоду, Ежова, Меркулова, Абакумова по указанию Сталина расстреляли помощники Берии, и эти же его помощники по приказу Сталина расстреляют кого угодно, в том числе и его, хоть и всесильного пока хозяина Лубянки. В последние дни жизни Сталина вся эта ситуация в Кремле стала ясной, и все участники самой верхушки Кремля готовились к желаемой развязке.

Молотова, Кагановича, Ворошилова Сталин сам отдалил от себя, подготавливая расправу над членами Политбюро. По выступлению Хрущева на XX съезде стало известно, что после XIX съезда, на первом организационном пленуме нового ЦК, Сталин обвинил Молотова в шпионаже в пользу США и Ворошилова в пользу Англии, а их жены-еврейки по тем же обвинениям были уже у Лаврентия в подвалах Лубянки. Наиболее приближенными к Сталину в это время оказались Берия — КГБ, Булганин — армия, Маленков — государственная бюрократия, Хрущев — партийный аппарат.

Они-то и оказались первыми кремлевскими свидетелями смерти Сталина, они ускорили и обеспечили эту неминуемую смерть.

28 февраля 1953 года по предложению Маленкова на ближней даче Сталина (Кунцево), где в последнее время жил Сталин, был «организован обед», который кончился в 6 часов утра 1 марта. Четверка «организаторов» в сильном подпитии утром разъехалась по домам. Сталин в небольшом подпитии остался один. Характерно, что до этого обеда Берия заменил всю охрану дачи на «своих» людей, всех врачей, обслуживающих Сталина, заменил «своими» врачами. Заменено было и врачебное начальство — руководитель лечсануправления Кремля Егоров и Министр здравоохранения Смирнов были арестованы. Контроль за работой новых врачей — уничтожен! Все поставленные Лаврентием новые люди: охрана, врачи, обслуга, то есть свидетели последних событий на ближней даче (Кунцево), вскоре пропали бесследно, сгинули.

Все, что мною изложено в этой главе, все факты, мысли и действия перечисленных в ней лиц, почерпнуто не из сплетен, слухов и разных разговоров. Руководствовался я материалами и сведениями, взятыми из книг известных авторов, которые долго и упорно работали над этой темой: Рой Медведев — «Сталин и Сталинизм»; А. Авторханов — «Загадка смерти Сталина»; А. Антонов-Овсеенко — «Берия».

...Когда в первых числах марта 1953 года по радио прозвучало первое сообщение о серьезной болезни товарища Сталина, лагерь забурлил, как потревоженное осиное гнездо. Одиночек ни в бараках, ни в зоне не было. Везде зеки группировались в 2—5 и более человек, и везде шло горячее обсуждение происходящего в Москве. Особенно зеки прислушивались к рассуждениям и прогнозам Арнольда Раппопорта, который не очень громко и в кругу более знакомых лагерников давал такие пояснения и прогнозы, будто он только что беседовал по телефону с Кремлем и лечащие врачи посвятили его во все нюансы заболевания «великого вождя», течения этой болезни и возможного исхода...

— Арнольд, Арнольдушка, уточни — выживет или откинет лапти?

— Не могу, не могу ничего сказать! Пока не услышим следующих сообщений, пока не увижу своими глазами отпечатанные в газетах сводки о ходе болезни, ничего сказать нельзя, да и первое сообщение какое-то неопределенное, расплывчатое. Ясно только одно: говорят не все, что видят и знают сами, что-то не договаривают.

— Чего там договаривать? — заявил один из уголовных авторитетов, высочайший мастер по открыванию самого сложного замка у любого сейфа, — захворал не от простуды наш «любимый» усатый, небось и сознания-то ясного лишился. Я так понимаю: уж очень скупо, но мне кажется, эта скупость обещает значительные перемены.

Когда правительственные сообщения стали более подробны и тревожные: «Товарищ Сталин потерял сознание. Развился паралич правой руки и ноги. Наступила потеря речи» — рассуждения лагерников тоже стали более определенными и выражали ясное всеобщее желание — скорей бы! Скорей бы адский дьявол забрал к себе этого усатого земного Сатану и бесконечно поджаривал бы его на громадной сковороде, а чертенята тыкали бы его

острыми вилками в две смены: с утра до вечера — одна смена, а с вечера до утра — вторая.

Так рассуждало большинство даже верующих зеков. Общее же настроение всего зековского племени ЭкибастузЛага было приподнято и радостно. Все ожидали кардинальных изменении в жизни и лагеря, и страны.

— Не торопитесь, не торопитесь! — пояснял Арнольд Раппопорт и многие другие пожилые лагерники и особенно бывшие крупные советские деятели, которые прекрасно понимали, что с уходом одно го вождя появится другой, ибо система-то власти остается прежняя — подхалимски продажная, преступная сверху донизу.

Евлогий Николаевич Семенов, прекрасно знающий историю человеческого развития, не выступая громко, но среди близких, доверенных зеков пояснял:

— Если Сталин, как говорят, отдаст концы и сыграет в ящик, то все его основные приспешники-подхалимы начнут войну между собой за власть, и война эта будет сначала подспудная, тайная, а потом открытая и беспощадная.

Так все и произошло. Общую властную инициативу захватила наиболее приближенная в это время к Сталину четверка, о которой уже написано в этой главе. Во время траурного посмертного сталинского митинга на Красной площади Берия первый подлизнул Маленкову задницу, заявив, что: «Мы правильно и справедливо поступили, выбрав главой нашего нового правительства товарища Маленкова».

Маленков слушал Лаврентия, искоса поглядывая на него и невольно думая — вот подлец, вот подхалим, за пазухой-то камень держит.

Лаврентий действительно за пазухой держал камень, объединив своих верных опричников и из КГБ, и из МВД в одно мощное объединенное МВД, подготавливая эту армию головорезов с голубыми и бордовыми погонами к решительным действиям для расправы с противниками, стоящими на пути к власти.

Первый сигнал о боеготовности войск КГБ—МВД поступил к Хрущеву от надежного человека из Киева. Для проверки и убедительности Хрущев вызвал в Москву надежных людей из разных центров страны. Опричники всей страны находились в полной боевой готовности и только ждали сигнала-команды к действию.

Никита понял и вспомнил известную фразу «Промедление времени смерти подобно!», которую говорил и Наполеон, и Ленин.

Зная, что все телефоны кабинетов, квартир и дач прослушиваются, он с каждым из своей тройки (Булганин, Маленков) выезжал на машине за город в лес и, прогуливаясь по опушке, объяснял ситуацию коротко: «Мы много лет дрожали под Сталиным. Сейчас надо будет дрожать под Лаврентием, но дрожать придется недолго, так как он нас в ближайшие дни всех передушит как цыплят. У него все готово к этому». Убеждать никого из членов Политбюро не приходилось. Все прекрасно понимали ситуацию. Убрать Лаврентия или он их всех уберет. Согласие было быстро получено. Оставалось не промедлить время! Противостоять бандитам Берии могла только армия. Хрущев встретился в лесу с Жуковым, против которого Берия давно уже собирал «компромат». Личный шофер Жукова лейтенант Александр Николаевич Бучин, проехавший с Жуковым по дорогам войны 270 тысяч километров, сидел уже в подвалах Лубянки несколько лет, и Берия «выбивал» из него показания, порочащие главного героя войны. Бучина били, истязали, мучили, но, верный своему Георгию Константиновичу, он ни единым словом не оклеветал любимого маршала. В последние годы на каждом собрании репрессированных мы встречаемся с ним и приветствуем, похлопывая друг друга по плечам.

Жуков моментально составил план «взятия» Берии. Двадцать шестого июня 1953 года на заседании Политбюро всесильный маршал МВД был взят генералами и маршалами армии и вскоре расстрелян. Существуют две версии о времени расстрела Лаврентия: одна подробно описана в статье «Берия» Антоном Антоновым-Овсеенко, по которой расстрел Лаврентия Берии произведен после шести месяцев следствия и шести дней суда — с 18 по 23 декабря 1953 года. Вторая версия гласит о том, что он был расстрелян сразу же в июне 1953 года. История и архивы определят правду.

КЕНГИРСКОЕ ВОССТАНИЕ. ЭТАП В КЕНГИР И ДЖЕЗКАЗГАН

После важных событий 1953 года, обстановка в лагерях несколько смягчилась: ввели хозрасчет, начали выплачивать символическую зарплату, зеки уже получили возможность кое-что купить в организованных ларьках. Но лагерное офицерство во многом было ущемлено: была снята вторая зарплата (за звездочки), что, несомненно, повлияло на настроение легко живущих, по сути не работающих, ленивых, безграмотных воспитателей зеков. Ущемление коснулось вертухаев и охранников, так как было ясно, что подтверждение носящихся в воздухе слухов о возможном сокращении лагерей и освобождении какой-то категории зеков невольно вызовет безработицу среди лагерных деятелей.

Отношение к зекам стало более суровое, наглое и подчас преступное. Если раньше твердо было установлено, что стрелять по зекам в зону не разрешалось, то теперь такие случаи стрельбы по зекам в зону участились безо всяких на то причин, а иногда и провоцировали зеков на какой-либо проступок. Охраннику, который застрелит зека за попытку к бегству, давали отпуск и премию, а попыткой считалось если зек подойдет к проволочному заграждению и тронет его хоть и нечаянно.

А. Солженицын в «Архипелаге» приводит много конкретных случаев провокационных действий охранников, которые подзывали зека подойти, а потом стреляли в него, будто он пытался преодолеть зону.

Чуть больше полугода Кенгирский конвой систематически, неоднократно стрелял по невинным одиночкам, а когда открыта была стрельба по колонне из обогатительной фабрики и несколько человек было убито, а около двадцати пяти ранено,

их на руках принесли в зону, лагерь заволновался. Лагерь не вышел на работу день, два, требуя наказания виновных. Начальство жестоко расправилось с отказниками, отправив многих в закрытую тюрьму и в другие отдаленные лагеря, а некоторых застрелили в зоне. Восемнадцатого мая 1954 года лагерь восстал. И я снова обращаюсь к «Архипелагу» А. Солженицына, к этой энциклопедии гулаговской истории, к этому титаническому труду, который в русской политической литературе является самым сильным и великим. Аналогов этому произведению в истории человечества нет, как нет аналогов в истории человечества сталинской эпохе. Кенгирское восстание-мятеж было самым крупным в истории ГУЛАГа. Солженицын посвятил ему всю главу 12 (25 страниц журнала «Нового мира») в пятой части великого произведения, озаглавив ее «Сорок дней Кенгира».

Все отделения лагеря (около 10 тысяч зеков), в том числе и женское, находились в руках зеков. Ни одного вертухая-надзирателя, конвоира, офицера в лагере не было. Всех выгнали. Всю власть в лагере осуществляли зеки. В хоздворе продсклады охраняли сами зеки. Продукты по установленным нормам выписывали зеки. Столовая работала. Людей кормили, причем кормили лучше по тем же нормам, но никто теперь не воровал, блатные не присылали посыльных за «усиленным» питанием, лагерные придурки не получали лишних черпаков. Из той же нормы еды стало больше. Командовал мятежом-восстанием бывший полковник Капитон Иванович Кузнецов (выпускник Фрунзенской академии Генштаба, командовал полком в Германии).

В штаб Кузнецова входили разные отделы: технический, оперативный, вещевой-продовольственный, военный, агитации и пропаганды, внутренней безопасности (разведка и контрразведка — руководил старший лейтенант Глеб Слученков). Перед лагерным начальством были выставлены следующие требования:

1. Наказать всех виновных в убийствах (перечислены случаи убийства за шесть месяцев).

2. Наказать тех, кто избивал женщин.

3. Вернуть в лагерь товарищей, которые незаконно вывезены в закрытые тюрьмы.

4. Не надевать больше номера, не ставить на окна бараков решетки, не запирать бараки.

5. Не восстанавливать внутренние стены между лагпунктами.

6. Установить восьмичасовой рабочий день.

7. Увеличить оплату за труд.

8. Разрешить свободную переписку с родственниками и иногда свидания.

9. Пересмотреть дела.

Местное начальство тыкалось-мыкалось, обещало, просило выходить на работу (стране нужна медь!). На работу не выходили. Требовали приезда члена Политбюро. Члены небось и не знали, и не ведали, что поток меди остановился, а лагерь больше месяца «гуляет». На «Дугласах» прилетели более важные генералы (казахстанские ничего не смогли добиться) — Долгих, начальник ГУЛАГа, и Егоров, заместитель министра СССР. Результатов никаких. Когда один из генералов как-то обронил о врагах здесь, Слученков звонко ответил: «А кто из вас не оказался враг? Ягода — враг, Ежов — враг, Абакумов — враг, Берия — враг. Откуда мы знаем, что Круглов лучше?»

Начальству надо было, чтобы среди мятежников началась междоусобица, вражда, беспорядки и это создало бы условия для наведения порядка». Устраивались разные провокации с межнациональными противоречиями. Все национальности были едины и дружны. Отъявленные уголовники-суки, а не воры, всегда были помощниками начальству в установлении «порядка». Влили в зону большую струю уголовного мира. Струя рассорилась и объединилась с «мужиками» (так уголовники называли не уголовников).

Лагерь жил, нормально питался, готовил холодное оружие на случай возможных боев с охранниками и конвоирами, которых за зоной стало появляться больше. Оружие (пики, ножи, сабли) ковали на хоздворе, где кузница работала в две смены по 8 часов.

Материалом для оружия служили решетки с окон, снятые во всех бараках.

Лагерь жил, но не работал в рудниках. Медь в народное хозяйтво не поступала. Не поступала и оплата из Минцвета СССР в Минвнудел СССР за организованную в стране работорговлю людьми-зеками.

Вокруг лагеря начали концентрироваться войска МВД (мотопехота, мотоциклисты, танки) — у Берии были все виды войск, опыт они приобрели на советских людях, хотя и не так организованных, как зеки — бывшие военнопленные. Газеты об этих боях молчали. Страна ничего не знала.

...Дальше, пусть простит меня дорогой Александр Солженицын, цитирую кусочки из 12-й главы великой книги о ГУЛАГе.

Я не был в эти дни в Кенгире. В нашем Экибастузском угольном бассейне ходили неопределенные слухи о событиях в лагерях медных рудников Кенгира. Потом, когда из Экибастуза этапом перебросили в Джезказган около 1500 зеков, кое-что нам стало известно, но не от непосредственных очевидцев 40-дневного мятежа, а опять-таки из разных пересказов.

Солженицын пользовался материалами непосредственных участников восстания-мятежа, и его описание 40-дневного самовластия зеков Кенгира является документально-художественным. За прошедшие 30 лет «Архипелаг» издан по меньшей мере в ста странах земного шара миллионными тиражами и прочитали его сотни миллионов людей. В нашей стране по-настоящему он стал доступен с 1989 года, когда Залыгинский «Новый Мир» начал публикацию Солженицына. Тиражи «Нового Мира» сразу удвоились, так как люди хватали журнал с «Архипелагом» и буквально глотали появившуюся наконец правду о сталинско-бериевских методах борьбы с инакомыслием.

Горбачев, начав перестройку, вероятно, и не предполагал, что свободомыслие, которое не имело выхода ни в печати, ни в открытые выступления в общественных местах (до начала перестройки), вдруг, с легкой руки Залыгина, как и 22 года назад в том же «Новом мире» с легкой руки Твардовского, приведет опять к публикации Солженицына.

С этой смелой и разумной инициативы Залыгина все столичные и периферийные (особенно ленинградские) толстые журналы начали наперегонки печатать... главного антикоммуниста, главного антисоветчика Солженицына!

Но... недолго. Началось Ельцинское лихолетье. Началась эпоха необычайно организованной всеобщей преступности. При Горбачеве преступность тоже была, и борьба с нею велась довольно активно. Так, выступая 17 мая 1985 года с лекцией в Московском доме политпросвещения, прокурор СССР В.Н. Чистяков приводил удивительные факты хищений, взяток, краж. За пять лет (с 1980 по 1985 годы) только по крупным делам хищения привлечено более двух миллионов граждан. Возбуждено 1,3 миллиона дел... Это по крупным... а всего? Особенно крупные в то перестроечное время были хлопковые дела Узбекской ССР, возглавлялись они секретарями обкомов

и райкомов. При обыске у одного из них изъято 18 миллионов рублей (в то время это крупная сумма) и 200 килограммов золотых изделий (серьги, кольца, броши, цепочки). Двести килограммов! Арестовано было все Министерство хлопко-обрабатывающей промышленности.

Это при Горбачеве! А при Ельцине?! Все возросло! И количество, и качество. Аресты и обыски?! Безрезультатны! Почему? Криминальные авторитеты срослись с правительственными авторитетами. Друг другу помогают, прикрывают. А деньги? Золото? В России у тех и других почти ничего нет. Все за рубежом. Н валютных счетах и в шикарных особняках на красивых берегах разных морей и океанов.

Дети и воров, и правительства обучаются за рубежом вместе с детьми богатых и знаменитых людей нашей планеты.

...Опять я отвлекся. С 1954 года перескочил на 2000 год. Стоит зацепиться за последние 10 лет XX столетия, да еще прикоснуться и к первому году XXI века.

Итак, вернемся назад к 1954 году. Кенгирское восстание-мятеж. Лагерь в руках зеков 40 дней. Ждут приезда члена Политбюро. «Вот приедет барин...» — обещают генералы. Зеки надеются.

«...Тихо спалось и в сороковую ночь мятежа... коротки июньские ночи... выспаться не успевают люди, как и 13 лет назад — в 1941 году...

На раннем рассвете 25 июня в пятницу в небе появились ракеты на парашютах, ракеты взвились и с вышек — и наблюдатели на крышах бараков не пикнули, снятые пулями снайперов. Ударили пушечные выстрелы! Показались самолеты, летящие над лагерем на бреющем полете, нагоняя ужас. Прославленные ганки Т-34 двинулись со всех сторон на лагерь и давили всех на своем пути: молодых и старых, мужчин и женщин, которые, спасая мужчин, выходили толпой навстречу танкам, думая их остановить. Танки не останавливались!»

...Убитых и раненых было более 600 человек. В 1912 году в знаменитых расстрелах на Ленских приисках (после которых Ульянов стал Лениным), потрясших всю Россию, было убито 270 человек, раненых — 250.

Из оставшихся в живых больше тысячи отправлены в закрытые тюрьмы на Колыму, на Север. За 40 дней страна недополучила много эшелонов медной руды. Надо быстро восстанавливать ее добычу. Срочно нужна новая рабсила — рабская сила зеков. Медь важней угля. Этапом из Экибастуза была переброшена эта рабская сила в Джезказганские медные рудники. Так и я стал рабом не «Иртышуглестроя», а «Казмедьстроя» — по разнарядке МВД СССР.

...«40 дней Кенгира», — это совершенно необычное событие в истории ГУЛАГа, безусловно, повлияло на улучшение условий в жизни зеков особых лагерей для «врагов народа». Большинство требований кенгирцев были во второй половине 1954 года выполнены: номера на лбу, на сердце, на спине, на колене отменены; решетки с окон бараков сняты; бараки на ночь не закрывались (ночные параши-бочки ликвидировались); оплата труда с введением хозрасчета увеличена; непосильные нормы выработки пересмотрены; «ОСО» (в новом составе) начало пересмотр дел.

Кровь и смерть мужчин и женщин Кенгира достойна вечной памяти и преклонения!

НОВЫЙ ЛАГЕРЬ - НОВЫЕ ЛЮДИ.

«АНГЛО-АМЕРИКАНСКИЕ ШПИОНЫ».

АРЕСТЫ АРТИСТОВ

Этот новый лагерь был создан в безлюдных степях Казахстана, которые летом неимоверно знойные, суховейные с черными песчаными буранами, а зимой люто холодные с вьюжно обжигающими ветрами. Название ему в системе ГУЛАГа дали «Степлаг» — Степной, особорежимный для «врагов народа» — политзаключенных. Когда охранники на вышках меняются, то сдача-приемка поста происходит по специально установленному ритуалу: «Пост №... по охране врагов народа, изменников родины, шпионов, диверсантов СДАЛ (звание, фамилия)». И, соответственно, с той же формулировкой... ПРИНЯЛ!

Эти особые спецлагеря создавались для таких видов работ, которые характерны своими каторжными условиями: золотые прииски, свинцовые и медные рудники. Казахстан богат полезными для народного хозяйства запасами цветных металлов, но очень вредными для работающих в этих рудниках зеков.

По производству свинца Казахстан занимает первое место в СССР и второе по меди. Джезказган-Карсакпайский район крупнейший в СССР и второй в мире по запасам медной руды.

Именно здесь и создал свои первые отделения Степлаг. Первое и второе отделения — поселок Рудник, третье — поселок Кенгир, четвертое — поселок Джезказган. Бурение осуществлялось сухим способом, отчего пыль вызывала очень скоро силикоз и туберкулез, а через 2—3 года инвалидность, этап в знаменитый Спасск — «всесоюзную инвалидку» особлагов и неотвратимую смерть.

Этап наш прибыл в Джезказган уже во второй половине 1954 года, когда обстановка в лагерях начала меняться к лучшему. Широко распространился хозрасчет, работала торговля в ларьках зоны, показывали кинофильмы, создавали самодеятельность, в КВЧ (культвоспитательная часть) создавали библиотеки и читальные комнаты с центральными газетами, а вскоре открыли общеобразовательную школу. Западные украинцы были или совсем неграмотными, или с двух-, трех-, четырехлетним образованием. Естественно, местные начальники служб сразу же начали искать в прибывшем этапе необходимых им специалистов. Медсанчасть искала медработников. Заместитель начальника лагеря дал команду своим помощникам выявить портных, сапожников, столяров-краснодеревщиков, художников, хорошо копирующих картины знаменитых живописцев. Начальник КВЧ со своим активом успешно выявлял артистов, музыкантов, чтобы скорей устроить концерт художественной самодеятельности и доказать начальству, что КВЧ работает хорошо.

Концерт действительно состоялся в первое же нерабочее воскресенье, так как среди прибывшего этапа оказалась большая часть экибастузской самодеятельности, у которой была готовая программа, впервые исполняемая для Джезказгана.

На каждом участке (обычно это отдельная шахта-рудник) КВЧ создал совет актива участка с задачей — организация производственной и культурной жизни зеков. Политотдел Степлага в своей типографии выпускал для зеков газету «За трудовые успехи», в которой печаталась информация об «успехах» и фотографии передовиков производства. Газету эту не разрешалось распространять за пределы «хозяйства».

Когда меня освободили из «хозяйства», я один номер газеты все-таки «распространил из хозяйства» аж до Москвы, тем более, что на второй полосе фотография шести (еще зеков) моих друзей по культурному перевоспитанию и обслуживанию «невоспитанных» зеков. Перечислю их (слева направо).

Первый ряд:

1. Бурковский Борис Васильевич, председатель советактива, в «Одном дне Ивана Денисовича» — Кавторанг Буйновский.

2. Иваницкий Эдуард Станиславович, бригадир № 1.

3. Берзинъш Гунар Янович, художник участка, латыш.

Второй ряд:

1. Станкович Валентин Михайлович, художественный руководитель участка, актер Минского драмтеатра, белорус.

2. Абаджар Николай Николаевич, заведующий библиотекой и техническим кабинетом, молдаванин.

3. Карапетян Яков Аристопесович, культорг участка и руководитель культмассовой секции, иллюзионист-фокусник из Армении.

Новый 1955 год, не знаю как во всех тысячах точек «Архипелага», но в Джезказгане встречали необычно.

Главным нарядчиком нашего лагеря был Аксенов Артур Яковлевич, очень умный, порядочный и справедливый нарядчик, каких в лагерях редко встретишь. Главный (иногда говорят — старший) — это зековский хозяин лагеря. Что он решит, то и будет. Захочет помочь человеку, бригаде — будет помощь, будет легче всей бригаде. Захочет напакостить — занарядит на такую работу, что не только зарплату, пайку вся бригада получит минимальную. Артура любили все. И зеки, и начальство. В любом вопросе, в любой проблеме он найдет лучший, оптимальный выход. Даже западники, не любившие всегда нарядчиков и частенько резавшие их, Артура любили и называли его Артюша.

В 23 часа 30 минут в предновогоднюю ночь 1955 года Арткмш взял меня с гитарой и эстонского аккордиониста-виртуоза (жалею, что забыл его имя) и повел по всем баракам, больнице пекарне поздравлять и приветствовать наступление нового многообещающего 1955 года.

В каждой точке этого поздравления нас радостно встречали и с накрытых столов (чем Бог послал) преподносили граненые, но... мы были на особой работе и только по разрешению Артюши могли пригубить (точек-то было много!). А уж когда пришли н БУР (лагерная тюрьма) и нам сказали, что он пустой, под Новый год виновников выпустили, Артюша пригласил нас, музыкантом в свою кабинку и мы уже не пригубили, а опрокинули по целому граненому.

Поздравления произносились на разных языках. Аккордеонист на всех трех прибалтийских, а Артюша на двух: малороссийском и великороссийском и на третьем, как он говорил, самом распространенном на нашем шарике, английском, который он знал в совершенстве, так как родился он в Лондоне

(семья дипломата СССР). До 1948 года Артюша работал в посольстве Англии и по понедельникам переводил в кинотеатре хорошие западные фильмы синхронно, но так, что по окончании зрители ему устраивали овации, особенно прекрасная половина человечества, так как Артюша был красив, эрудирован, интонации и тембр голоса имел такие, что не каждый артист сравняется с ним. Статью он имел 58-ю — шпион. В этом, 1955, году мы с ним освободились и потом встречались в Москве, где он преподавал английский в инязе (тогда на Метростроевской, теперь Остоженке). Жил он с мамой на Кутузовском проспекте, где мы иногда с ним, вспоминая Джезказган, не гранеными, а маленькими рюмочками, не спеша, пропускали коньячок, ставший для Артюши лучшим другом. От этого лучшего друга Артюша и ушел в мир иной раньше, а мог бы пожить в этом мире.

Вспомнив Артюшу, не могу не вспомнить второго «шпиона», но из посольства США, родившегося тоже в дипломатической семье в Вашингтоне и тоже работавшего в отделе культуры посольства, это — Александр Михайлович Довгун-Должин. В главе первой «Архипелага» «Тюремная промышленность», в которой описываются сотни способов артистически придуманных арестов и тридцать один метод допросов с применением формально запрещенных приемов, пыток, Солженицын знакомит читателей, как Сашу Довгуна артистично арестовали около Центрального телеграфа на улице Горького, 7 (теперь опять Тверская-Ямская), недалеко от места работы Саши — американского посольства на Манежной площади против Кремля рядом с гостиницей «Националь».

В той же первой части «Архипелага» в главе третьей на странице 74 («Новый мир» № 8 за 1989 год) Солженицын коротко сообщает, как Сашу (у Солженицына он Долган) избивает резиновой палкой Михаил Дмитриевич Рюмин, заместитель министра госбезопасности СССР, начальник следственного управления по особо важным делам, генерал КГБ — тот самый Рюмин, который в 1943 году в Архангельском ОКР СМЕРШ в чине старшего лейтенанта мирно беседовал со мной (по совету майора ГРУ из Генштаба, мирно!).

Не буду повторять описание Солженицына этого кошмарного, садистского избиения, прекратившегося после разрыва, от сапог Рюмина, брюшины и выкатившейся из живота Саши кишки-грыжи.

Героический подвиг Солженицына по созданию энциклопедии ГУЛАГа по-настоящему в СССР стал известен на рубеже 80—90-х годов XX столетия. Со многими героями и «Одного дня» и «Архипелага» я познакомился в начале 50-х годов в ГУЛАГе. С Сашей Довгуном мы встречались в Джезказгане в 1954 году. Он работал в лагерной больничке первоначально помощником врача хирурга, так как когда-то начинал учиться в медицинском институте, очень увлекался хирургией, отлично знал анатомию человеческого организма, был отличным спортсменом, а в лагере, работая под руководством талантливого хирурга (подобно Ивану Юрьевичу Коршинскому у Колесникова), отлично изучил практическую хирургию, анатомию и вообще медицину. В Джезказгане он рассказал мне о рюминских методах допросов, с которыми и я был ознакомлен в 1950 году на Лубянке.

В 1968 году на десятый день рождения моей дочери Лены ко мне пришли Саша Довгун и Кавторанг — Борис Бурковский. Вспоминая прошлое, они рассказали:

— Выхожу я однажды из Центрального телеграфа, — начал Саша, — спускаюсь по ступенькам и, не успев шагнуть двух лагов, оказываюсь в объятиях сильного здорового парня, от которого так несло спиртным, что мне стало плохо, а он почти закричал:

— Как я рад видеть тебя, Саша! Керюха, дорогой!.. Сколько лет, сколько зим...

— Постой, постой! Ты... — начал было я.

— Да чего стоять?! Давай подъедем ко мне. Вот у меня эмка в распоряжении на два часа, а нам ехать-то недалеко. Раз—два, и порядок.

...Не успел я очухаться, наморщив лоб, вспоминая лицо этого «друга», как он уже подталкивает меня в открытую заднюю дверь черной автомашины «М-20» (тогда все машины были только черные).

— Сержик, помоги Саше хорошенько сесть рядом с тобой.

— Да, да, давай помогу!

Сержик правой рукой уцепил меня за предплечье и так потянул на себя, что я с удивлением подумал: «Какие здоровые ребята! Спортсмены видно...» Но в ту же секунду мысли молниеносно изменились, так как Сержик правой рукой притискивал меня к себе, а левой быстро-быстро ощупывал мои левые карма-

ны. То же самое делал и «Керюха» своей правой рукой, не отпуская мое предплечье из своей левой руки.

«Что за безобразие!? Что за грабеж?! В центре Москвы, около Кремля?!» — мелькнула мысль. Но... взглянув невольно на костюмы «грабителей», которые у них все были одинаковы и у Сержика с Кирюхой, и у шофера с соседом на переднем сидении. Все серо-грязного цвета, одинакового покроя и фасона, я понял — это не грабители, не бандиты. Это — бандиты, но не уголовные, а политические, это — КГБ.

Сознание мое затуманилось. Тело расслабилось. Откинувшись на спинку сиденья и закрыв глаза, я впал от такой неожиданности в полузабытье.

— Вот молодец, Саша! Расслабься совсем. Успокойся, и чтобы не было фокусов. Сейчас мы будем на месте.

Машина дала два коротких, резких гудка. Железные ворота распахнулись. Мы въехали во двор Лубянки. Борис Бурковский о своем аресте рассказал:

Меня, как и Сашу, тоже пригласили в эмку (Газ-М-20), но несколько вежливей, но не менее хитро. Вот, как и сегодня, мы справляем юбилей вашей милой Леночки, так я должен был к 20.00 попасть на юбилей к не менее симпатичной Катюше, которой исполнилось в два раза больше — 20 лет. Катюша была очень хорошенькой, изящной, училась она в Институте иностранных языков на английском факультете и очень любила «болтать» со мной на этом международном языке. Если б я не владел английским, то, возможно, меня и не было бы здесь на юбилее вашей Леночки.

— Ну-ка, ну-ка, объясни, чтобы было понятно.

— Все очень просто, — продолжал, улыбаясь, Борис. — Английский я начал изучать еще в школе, а обучаясь в Военно-морской академии, овладел им окончательно. И хотя после академии был назначен командиром отряда торпедных катеров, через год был отозван в штаб Балтийского флота, как владеющий английским языком, участвовал во многих встречах нашего военно-морского командования с английскими моряками, а на Ялтинской конференции глав союзных держав был связным офицером нашего главного штаба военно-морского флота с английским штабом. Не попал на юбилей к Катюше, так как был обвинен в связях с английскими военно-морскими шпионами в Ялте, которые якобы завербовали меня на службу и от которых

я получал ценные подарки (мы обменивались сувенирами, безделушками).

— Боря, ты отвлекся от начала темы — ареста. Как тебя пригласили в эмку? Тоже, как Кирюху? — поинтересовались слушатели.

— Нет, не как Кирюху, а театрально вежливо, как участники Ялтинской конференции.

— Да?! Интересно! Рассказывай дальше.

Вы понимаете, друзья, сразу после окончания войны, когда надо было «перемолоть» миллионы наших пленных со всех зон союзников: американской, английской, французской — никаких персональных арестов не производили. Делали массовую, хорошо организованную «пересадку» пасса жиров из одного эшелона в другой. Миллионы наших военнопленных пересаживались из вагонов западной «узкой» железнодорожной колеи в вагоны нашей, русской, широкой, колеи. Удобства пассажирам не расширялись, как колея, а, наоборот, сужались. Если в западных эшелонах нары были одноярусные, то в наших, красных, телячьих вагонах все нары были двухъярусными и вместимость «пассажиров» удваивалась.

Опыт в таких «массовых» перевозках у органов был громадный, начиная с раскулачивания российских крестьян с годи великого сталинского перелома и кончая оказанием «помощи» прибалтийцам и западным украинцам, белорусам, молдаванам — массовыми перевозками целыми семьями, которые выполнялись еще успешней. По мере освобождения разных народов от фашистских захватчиков, чеченцев, ингушей, балкар, калмыков, карачаевцев, курдов, крымских татар — всех-всех Великий Кормчий переселял в Сибирь, Казахстан, Воркуту, Колыму. Называлось все это — спецпереселением. Никаких арестов не производилось. С окончанием массовых послевоенных спецпереселений начались массовые аресты повторников, проведение которых тоже не требовало особой выдумки. Брали, давали расписаться на четвертушке бумаги так называемого «определения ОСО на исправление в исправительно-трудовом лагере (ИТЛ)». Все! Коротко, четко, быстро. Когда же началась последняя сталинская чистка по его резолюции: «Всех подозрительных уничтожить!», а среди «подозрительных» были: члены правительства, академики, народные артисты, писатели, поэты, художники, офицеры всех родов войск,

разных званий, работники посольств, министерств и разных ведомств, каждый арест подготавливался и имел заранее разработанный сценарий. Главное в сценарии — завлечь в автомашину, усадить в нее!

Кавторанг вздохнул, улыбнулся.

— Давайте еще по рюмке, и я расскажу о сценарии, вернее, о выполнении сценария моего ареста.

Выпили, закусили. Слушаем.

— Приготавливаясь идти на день рождения, я нарядился в свой парадный белый китель со множеством орденов и медалей, брюки разглажены до невозможного, ботинки блестят, будто лаковые, кстати, лаковые не люблю. Купил в гастрономе красивый торт. Стою, вспоминаю — где здесь близко цветы?

С левой стороны идет солидный морской офицер. Присматриваюсь к погонам. Каперанг. Старше меня по званию. Должен пройти мимо меня. Надо приветствовать. Беру торт в левую руку. Отдаю честь. Каперанг, будто нехотя, поднимает правую руку для ответного приветствия и как бы вскользь вглядывается в мое лицо. Брови поднимаются. Останавливается.

— Бурковский?

— Точно, Бурковский!

— Бо-борис?..

— Тоже точно!

Далее на ломаном английском:

— Ялту помнишь?

— Еще бы!

— А меня? — уже по-русски.

— Что-то не припоминаю.

— Сейчас напомню. Куда с тортом, на свадьбу?

— На день рождения, да вот цветы еще надо, а времени мало.

— Помогу. Ускорю. Садись.

Он взял меня под руку и повел вперед к машине. Передняя дверца открылась и молоденький, но, видно, крепыш, морской лейтенант угодливо открыл заднюю дверцу.

— Садись, Боря!

— Мне же выходить раньше.

— Садись, садись. Я выйду с тобой и скажу несколько слов. Не в машине.

Не успела захлопнуться дверь, машина понеслась, завывая сиреной. Слева от меня сидел морской офицер — старший лейтенант. За рулем старшина первой статьи.

Через несколько минут мы были во дворе Ленинградском Лубянки — в Крестах!

...Сценарий осуществлен. Вероятно, не в первый раз. Лишь бы увлечь в машину. Без фокусов. А начнутся «фокусы» в машине, изобьют, изуродуют и в наручниках доставят на место назначения. Один против четырех — не устоишь, не усидишь!

— Меня тоже на Лубянку привезли в эмке, — уточнил и я о своем аресте. — Я работал старшим инженером Управления Сибири Министерства совхозов СССР (Кемеровская, Новосибирская, Омская области и Алтайский край). Пять дней меня принуждал уволиться по собственному желанию заместитель министра по кадрам Толстых, обвиняя во лжи при заполнении листка по учету кадров.

«Товарищ заместитель Министра, вы обвиняете меня несправедливо. Я все в анкете написал так, как мне при демобилизации из 183-й СКД в Норвегии приказал полковник, начальник контрразведки СМЕРШ 183 СКД. Все, что обо мне необходимо знать, органы государственной безопасности знают. Вы можете поручить представителю этих органов в вашем управлении кадров уточнить сказанное мною, он уточнит и вам доложит».

— Ладно! Идите, работайте. Я еще вызову вас, когда потребуется.

Заместитель министра больше не вызывал, но на следующий день мне позвонили из Госбезопасности и состоялся примерно такой разговор:

— Нам сообщили, что у вас возникли неприятности с управлением кадров Минсовхозов Союза. Наш начальник хочет встретиться с вами и обсудить создавшееся положение. Завтра в 15.00 он ждет вас в райисполкоме, комната 17.

В 14.50 я подхожу к исполкому. Меня уже ждет «товарищ» в штатском перед входом.

— Вы Стефановский?

— Да.

— Начальник извиняется, что не мог сам приехать, но он прислал машину и примет вас для беседы в 15.30. Поехали?

— Поехали!

В машине я оказался среди двух крепких парней.

— На Песчаный сейчас? — спросил шофер.

— Зачем? — зло ответил сидевший рядом, — Успеем, потом. Помалкивай. Крути свою баранку.

Я понял. Никаких бесед о «возникших неприятностях» не будет. На Песчаный (где я жил) поедут без меня. На обыск. «Фокусов» не было. Обращались без вежливости и на «ты».

— Дорогие друзья! — вступил снова в разговор Саша Довгун. — Не могу не рассказать вам, как я трудоустраивался в Москве после освобождения. С паспортом и жильем кое-как определился, а с работой такая началась канитель, хоть иди в дворники или грузчики. Зная в совершенстве английский, имея замечательную практику по хирургии — нигде не берут. Во всех учреждениях, организациях, предприятиях, в кадрах сидят бывшие кэгэбисты и эмвэдисты. Разговор начинается с паспорта. Рассматривают его тщательно, а иногда сразу открывают страницу, на которой указано, на каком основании выдан паспорт, где четко видно, что основание — справка из Лагеря, хотя направление и в Москву.

Однажды позвонил я в Медгиз, который находился на Петровке, недалеко от Министерства здравоохранения СССР и спросил, есть ли потребность в редакторах, переводчиках, машинистках с английским языком. Мне ответили, что девушку, хорошо владеющую машинописью на английском, временно взяли бы. Пусть придет в кадры. Пришел в кадры.

— Вчера по телефону мне сказали, что есть место машинистки на английском языке. Дайте мне анкету для заполнения.

— Так ты же красивый молодой человек, не машинистка, а машинист. Какой начальник вместо хорошенькой девушки посадит у себя хоть и красивого, но парня. Правда, разные есть начальники, — ехидно заявил кадровик, — лучше иди куда-нибудь в спорт. Ты же спортсмен, наверно? Какая из тебя машинистка? Зачем тебе бабская должность?

Но я не унимался, схватившись и за «бабскую должность». Вдруг телефонный звонок. По внутреннему.

— Слушаю вас. Кадры, да. Переводчиков? Ах, да, переводчиков. Я дал тут двоим анкеты. Завтра принесут. Нет, без высшего. Да зачем же сразу к вам? Пусть вперед заполнят анкеты. Надо проверить людей по анкетным данным, а потом к вам. Ну почему вперед к вам? Вперед анкеты. Ладно, ладно... Что? Машинистку? Да где ж ее взять? Машинистки с языком не валяются.

Я понял, что вот-вот появятся работа, заработок, питание...

— Товарищ начальник, вот я же здесь. Машинистка с языком. Печатаю слепым способом...

— Да, подожди ты, парень. С языком? Слепым способом? Что это еще такое?

—...Да, да, слушаю вас! Нет, не машинистка, а машинист. Парень, ну, словом, молодой человек, не студент, уже, наверно, с дипломом. Говорит, что знает и умеет. Да зачем сразу к вам? Я ему дам анкету, он завтра принесет и тогда к вам. Да, что он по телефону печатать что ль будет?.. Ну пожалуйста, нате его.

Кадровик нехотя протянул мне трубку.

— На, говори! — со злостью буркнул он.

Сердце мое забилось чаще. Много было пройдено тяжелого, ужасного за мою недлинную пока жизнь, но особенно тяжелыми оказались последние издевательства кадровиков-кэгэбистон когда хочешь работать, просишь дать возможность трудиться, а не болтаться по Москве безработным, голодным, истощенным, а в ответ слышишь: «Зайдите через недельку, ну, через пару дней. Ежедневно заходить не надо».

И вот сейчас вдруг появится возможность работать. Кончатся мученические поиски хоть какой-то работы. От разговора будет зависеть ход дальнейших событий. Сколько помогал делать сложные хирургические операции, сам уже привык резать скальпелем живое человеческое тело без дрожи в руках, а вот сейчас чувствую дрожь в руках. Нервы измотаны. Собираюсь внутренне. Сейчас, сейчас, а кадровик смотрит на меня, усмехается.

— Хеллоу! Слушаю вас! — вымолвил я довольно спокойно и уверенно, вспоминая свой разговор по телефону в посольстве. В трубке молчание, тишина. Чувствую, что там недоумение, удивление. Так еще ни одна машинистка не начинала телефонный разговор.

До моего «Хеллоу» в беседе кадровика с товарищем начальницей чувствовалось, что с другого конца провода разговор велся твердо, настойчиво, даже требовательно, а тут вдруг в трубке послышался мягкий, нежный женский голос:

— Скажите... вы что, хотели бы получить работу на машинке с английским языком?

— Да, я готов исполнять обязанности и машинистки с языком. И смею вас уверить — моей работой вы вполне будете удовлетворены.

Во время разговора мой голос так интонировал, что меня можно было принять за мастера художественного слова.

— Знаете, — ответил мне приятный женский голос, — у нас есть свободная ставка машинистки со знанием языка непосредственно в машинописном бюро самого Минздрава, но ведь там работают одни девушки, женщины. Вас это не смутит?

— Что вы, что вы! Это будет так интересно. Среди роз будет стучать на машинке барбос. Такого в моей жизни еще не бывало.

— Да, это будет довольно смешно и, пожалуй, интересно. А когда вы смогли бы выйти на работу? Нам желательно, чтобы это было как можно скорее.

— Боже мой! Да я готов хоть сию минуту сесть за машинку, только вот товарищ начальник кадров (торжественно, с расстановкой произнес я) не хочет брать меня на работу.

— Хорошо! Давайте сделаем так, приходите ко мне в управление делами министерства, я представлю вас заведующей машинописным бюро, и если все будет... — она слегка замялась, — о'кей! (усмехнулась) кадровые вопросы решим у нас. Приходите. Я позвоню в бюро пропусков. Ваша фамилия и инициалы?

— Довгун тире Должин Александр Михайлович, — с расстановкой четко произнес я.

— Хорошо, Александр Михайлович, приходите. Ждем вас.

— О'кей! Сейчас буду у вас.

Через 5—8 минут, получив в окошке пропуск, я был в управлении делами, где на меня внимательно и с некоторым любопытством посмотрела импозантная, средних лет женщина с необыкновенно красивой прической и одурманивающим ароматом французских духов.

На диване сидела более пожилая дама в пенсне, с прической и ароматом попроще.

— Вот, Матильда Дормидонтовна, познакомьтесь — Александр Михайлович. Машинопись на английском. Дайте страничку на пробу. Лучше рукописную. О результатах позвоните.

Матильда посадила меня в отдельную двухместную застекленную с трех сторон кабинку, где должны работать наиболее ответственные машинистки и дала рукописную страницу с убористым текстом. Попросила перезаправить машинку новой лентой.

Перезаправляя ленту, я обратил внимание, что старая лента еще хороша, и понял, что Матильда просто проверяет мои знания устройства машинки. Убедило меня в этом еще и то, что стеклянная перегородка между нами дает полную обозримость ее кабинетика и я прекрасно видел, как она, будто не смотрит на меня, постоянно следит за каждым моим движением, а я, в свою очередь, своим боковым зрением тоже веду наблюдение за ней.

Тщательно проверив состояние машинки и кое-что исправив (в лагерной больничке я все документы и даже истории болезни печатал сам, правда не на английском, и следил за состоянием нашей машинки), я быстро отпечатал эту рукописную страницу, исключительно точно выполнив все требования машинописи.

Матильда внимательно посмотрела, в основном, конечно, на форму, так как английским она не владела, и стала звонить.

Стеклянная перегородка между нами хоть и разъединяла, но слышимость все-таки была, и я, читая внимательно газету, еще внимательней прислушивался к голосу Дормидонтовны, которая информировала:

— Нет, нет — я довольна. Машинку знает хорошо. Кое-что быстро исправил. Работает превосходно. Да, да... слепым, смотрит только в рукопись. Пальцы, будто живые, сами находят необходимую клавишу... Вот именно, Светлана Сергеевна, полный автоматизм, да, да... самопроизвольный... Конечно, берем... это же клад... сам наладит, сам почистит, приведет в порядок... Хорошо! Сейчас пошлю к вам.

— Александр Михайлович, — встретила меня с улыбкой ароматная Светлана Сергеевна, — вашей работе поставлена оценка «Отлично». Скажите, а почему вы идете работать машинисткой? Вы, как я понимаю, владеете не только английской машинописью, но и самим языком Шекспира? Вы же могли бы работать и переводчиком?

— Конечно, мог бы, но... вот кадровикам я не нравлюсь, не подхожу под их требования...

— Что-нибудь в биографии, вероятно, не просто?

— Биография моя действительно непроста. Как посмотрят паспорт — родился в Нью-Йорке, паспорт выдан на основании справки об освобождении из лагеря НКВД. Кому понравится бывший арестант. Да еще политический!

— А по паспорту разве видно, что политический?

— Кадровики в этом отношении грамотны и опытны. Кто из уголовников ищет работу в Медгизах, да в Минздравах, да еще со знанием английского?

— Понятно. Вы правы. Кадровикам вы не нравитесь, а вот в Управлении делами Минздрава вы понравились. Завтра выходите на работу.

Я машинально быстро протянул навстречу ее руке свою руку. Подушечки ее пальцев коснулись моей ладони. Прикосновение это было настолько прельстительно и возбуждающе, что мне стало страшно, так как много лет я не ощущал подобных прикосновений. Коснувшись губами ее ухоженной, ароматной, нежной руки, я начал «терять голову»: хотелось лобызать каждый ее палец, но рассудок заставил меня остановиться, и я только промолвил: «Вы очаровательны!» Светлана Сергеевна очень спокойно, нарочито медленно протянула свои пальчики по моей ладони и тоже негромко промолвила: «Это комплимент? Комплимент всегда ложь!»

— Это правда, Светлана... Сергеевна.

— Посмотрим. Проверим, — с какой-то игривой угрозой сказала Светлана, испытующе глядя в мои глаза, — во всяком случае, с завтрашнего дня вы приступаете к работе у нас. Считайте, что вы теперь наш сотрудник, наш работник! — подчеркнуто «наш» говорила она.

— Какое счастье! — с интонацией преданности сказал я не оконченной фразой.

— Вы так рады, что нашли работу?

— Да! Я рад! Рад, что нашел работу и особенно рад, что нашел ее у вас, что я теперь ваш работник.

— Отлично! Не опаздывайте. В 9.00 ваши пальцы и голова должны уже работать. И учтите — мы с Матильдой Дормидонтовной очень требовательны и строги!

— Это счастье быть работником строгой и красивой женщины.

— Да, Матильда всегда была украшением Минздрава. Еще раз напоминаю: завтра в 9.00. Не опаздывайте.

— О'кей!

На этом мы расстались. Я не буду продолжать эту тему знакомства. Она была несколько необычна и даже романтична. Возможно, потом вернемся к ней. Я хотел рассказать о работе «машинистки со знанием английского» и о том, что произошло

в результате этой работы, которая продолжалась около трех недель без единого замечания.

Однажды Матильда дала мне две страницы отпечатанной уже где-то работы, но бумага была не лучшего качества, расположение абзацев и поля были нарушены. Большой ученый, академик не стал подписывать и с возмущением высказался: «Я не могу подписывать свой ответ глубокоуважаемому английскому коллеге на серенькой бумаге, да так некрасиво выполненный на старенькой машинке «Ундервуд». Стыдно в Англию посылать такой ответ». Матильда все это рассказала мне, дала отличную бумагу «верже» и попросила постараться, чтобы не опозориться Советской стране перед Великобританией.

Прочитав ответ ученого, я задумался. Точно опозоримся.

Академик опозорится перед глубокоуважаемым английским коллегой, а некоторые коллеги-недруги поднимут нарочно шумиху и там, и тут. Что делать? Перепечатать все как есть и красиво — на этом все и кончится. Возможно. А возможно, наоборот, — шумиха и позор. Меня тоже в стороне не оставят от позора. Здесь в Минздраве та же Светлана скажет: «Где же ваше знание английского, дипломат? Спокойно, не думая, перепечатали неправильные фразеологические обороты и ошибки в названиях анатомических частей тела. Вы же хвастались знанием анатомии! Ну и ну!»

— Нет, — думал я, — надо искать выход! И выход был единственный — риск! Идти ва-банк. Проиграю, не докажу свою правоту — уволят. Что еще могут сделать? Ничего не будет. Докажу. Я же твердо уверен в своей правоте. Пусть создадут независимую комиссию. Пан или пропал.

Все исправил. Красиво напечатал. Отдал Матильде. День кончил нервозно. Девчонки-машинистки удивлены — что случилось? Саша ушел с работы без улыбки, без шуток. Хмурый. На следующий день в 15.00 звонок. Короткий. Матильда медленно, осторожно положила трубку. Задумчиво постучала по стеклу перегородки. Кивнула головой и указательным пальцем — ко не! Началось! Сердце застучало. Идем к Светлане, не проронив ни слова друг другу. Светлана возбуждена. Видно раздосадована. Глаза злом искрятся. Щеки горят.

Смотрю на нее, и в голове только одна мысль: как хороша! В злости своей еще красивее! Княгиня! А княгиня строго:

— Матильда Дормидонтовна, вы просили Александра Михайловича делать правку в ответе нашего академика в Англию?!

— Да вы что, Светлана Сергеевна?! Разве у нас это когда-нибудь практиковалось?

И обращаясь ко мне:

— Александр Михайлович...

— Подождите, — перебила ее Светлана.

— Стало быть, вас кто-то еще просил сделать правку? Кто? Когда? Честно!..

Светлана Сергеевна, никто не просил. Никто. Совесть моя заставила меня это сделать, дабы не опозорить нашего академика перед «аглицким». И, поверьте мне, я прав!

— Сядьте на диван и подождите меня, — бросила нам Светлана и, взяв папку, быстро ушла.

— Пошла к Марии Дмитриевне. Министр наш — Ковригина. Ох! Заварили вы кашу, Саша...

Каблучки Светланы твердо отцокали по коридору и, войдя на мягкий ковер кабинета, остановились. Пауза.

— Завтра в 12.00 соберем независимую комиссию. Сейчас она определяет ее состав, дает фамилии врачей из Боткинской больницы, Склифосовского и преподавателей из иняза и МГУ. Это война. Открытая война без подсиживания и провокаций от противников. В 13.00 вызову. Все! Идите!

В 13.00 мы с Матильдой уже были в Управлении делами. Через несколько минут Светлана вернулась от министра. Бодрая, улыбчивая. В глазах опять искры, но добрые.

— Пошли, — кивнула нам, — к Марии Дмитриевне!

— Так вот вы какой, новоявленный редактор! — с полуулыбкой шутливо сказала Ковригина, всматриваясь в мое лицо, в глаза. — А ведь вы молодой человек рисковали. Сильно рисковали!

— А я, Мария Дмитриевна, последние годы постоянно рискую, «всю дорогу» рискую, как говорят в некоторых местах.

— Знаю, знаю. Наслышана и информирована. Вся «ваша дорога» рискованна не по вашему желанию. Вся страна жила постоянно рискуя, а у нас в машбюро вы сами решили рискнуть, так?

— Вы правы — сам! Виноват! Прошу миловать! — Я опустил руки по швам и склонил голову.

— Ах, дипломат! Действительно дипломат! — с усмешкой и как бы с упреком проговорила министр. — Риск бывает безрассудный, глупый, а иногда очень рассудительный, обдуманный, с желанием добиться хороших результатов. Только все-таки надо было посоветоваться, тогда и рисковать не надо было.

— Я рисковал с расчетом...

— С каким?

— С определенным, так как знал, что будет «шум» вплоть до скандала. Знал, что победа будет моя и ваша, знал, что моя работа простой машинистки может измениться и мне разрешат после совета с руководящими товарищами не только стучать пальцами, но и, если необходимо, кое-что редактировать и, как следствие, — зарплата моя хоть чуть-чуть, но повысится.

— Подумать? На сколько ходов вперед продумано! У вас есть документ о высшем образовании?

— Медицинский не кончил. Английский сдал экстерном. Чисто языковый экстерн. Диплома об общем высшем в таком случае не дают. Справку дали, что английский сдал по полной программе Вуза, но и ее сейчас на руках нет. Надо восстанавливать. Хлопот будет «полный рот». Сложно. Пока все в нашей стране сложно.

— Что значит пока?

— Пока ребенок маленький, он глупенький. В процессе эволюции все совершенствуется. Ребенок становится человеком, правда, разным по своим способностям, особенностям, воспитанию. Государственное устройство в процессе той же эволюции развивается, отбрасывая все ненужное, устаревшее, сложное, глупое...

— Да-а! — промолвила, перебивая меня Ковригина. — Светлана, возьмите карандаш, бумагу. Запишите: в приказ по кадрам, три параграфа:

первый — освободить... от занимаемой должности машинистки со знанием языка;

второй — внести в штатное расписание отдела науки Минздрава должность старшего редактора со знанием иностранного языка;

третий — назначить исполняющим обязанности... (пока исполняющим обязанности).

Ясно? Больше у меня времени нет, жалко. Еду в Совмин добиваться эволюционного совершенствования здравоохранения. Хотя и очень сложно. Много еще детского, а надо скорей взрослеть.

Светлана коснулась моей руки.

— Пошли, дипломат!

Войдя в кабинет, она плотно закрыла дверь, подтянула меня а галстук к себе и поцеловала в щеку.

— Это как дипломата!

— Светлана Сергеевна, а как машинистку со знанием языка в другую щечку.

— Давай, машинистка... с языком!

— Светочка, а как... и. о. старшего — между щек.

— В нос?

— Нет. В губы.

— Сейчас нет. Потом. Отойди. Мы в Минздраве.

...Если б вы знали друзья, как потом... не в Минздраве, в лесу, на поляне, у речки, в полуночном трамвае — она сладко целует в губы.

— Давайте выпьем!

Выпили. Закусили. Закурили. Помолчали. Каждый в эти минуты думал и мечтал о своем...

ХУДОЖНИК «ОТ БОГА»

Воскрешая в своей памяти образы лагерных друзей и вообще интересных людей, которыми были полны колючие зоны ГУЛАГа, не могу не вспомнить Павла Даниловича Воронкина, автора портрета на обложке второй части мемуаров «Щ-316».

Этот портрет размером 25 x 35 сантиметров он писал маслом в два сеанса по 45 минут. Воронкин, как принято говорить о вдающихся талантах, — «художник от Бога».

Как и откуда он попал в ГУЛАГ? История типична для всех случайно оказавшихся вне Родины» и откликнувшихся на провокацию Молотова: «Приезжайте на родину! Мы с радостью примем вас и обеспечим вашу жизнь всем необходимым».

Павел Данилович родился в самом многонаселенном городе Китая Шанхае. Отец его Данила Воронкин до 1917 года был на Дальнем Востоке одним из солидных пароходовладельцев. Его уда курсировали между Владивостоком и всеми крупными порами Японии, Китая, Гонконга, Индонезии и Австралии. В Советскую Россию он не вернулся, обосновавшись в Шанхае, где Павел получил отличное образование и усовершенствовал его в Англии и Америке, превосходно владея английским языком. Художественное образование по живописи Павел получил в Гонконге.

Услышав призыв — обращение советского премьера, Воронин, как и парижский портной Грант, решил посетить родину своих родителей и предков, чтобы познакомиться с Россией — победительницей фашизма, а возможно, и остаться жить в России среди русских людей.

В Ташкенте, куда он прибыл из Китая, встретили его... «приветливо» и через неделю предъявили обвинение, как англо-американскому шпиону. ОСО по своей статье «ПШ» (подозрение в шпионаже) определило ему 25 лет пребывания в исправительно-

трудовых лагерях и направило трудиться в медные рудники особорежимного Степлага в Джезказган. Во время двухнедельного карантина, когда поступивших новичков переодевают из гражданской (или военной формы) в арестантскую робу — картуз, серо-черные куртки и штаны, кирзовые ботинки на резине, Воронкин из английского джентльмена превратился в нерасторопного и, главное, неуклюжего зека. После карантина — общие работы в шахте, где в обеденный перерыв после «принятия» пищи остается примерно 40 процентов свободного времени, которое зеки используют по-разному: дремлют, прислонившись куда-нибудь, «травят» (рассказывают) романы, особенно их любят слушать уголовники, или находят еще какое-либо занятие — Воронкин начал на обрывках бумаги рисовать карандашом портреты «коллег» в разных позах и положениях.

Бригадир, старый лагерник, опытный и разумный «отец-батя» бригады, заметив талант Павла, выпросил в конторе приличной бумаги и предложил в рисунках изобразить работу и быт бригады. Павел Данилович настолько мастерски это выполнил, что все ахнули, так как рисунки были и очень похожими на некоторых «натурщиков» и кое-где любовно карикатурно смешны. Бригадир понял, что у него в бригаде появился неоценимый «работяга». Павел стал художником шахты, оформляя по указанию вольного начальства показатели работы, художественное оформление территории лозунгами, плакатами и т. д. Бригада стала «зарабатывать» высокие проценты. Пайка достигла максимума — 900—1000 граммов. Жизнь улучшилась для всей бригады, а для Павла особенно. Вольное начальство предоставило и масляные краски, и все необходимое для портретной и всесторонней живописи. Заказы поступали беспрерывно. Проценты выполнения бригадой добычи медной руды стойко были высокими. Совместная «туфта» зеков, МВД и Минцветмета процветала.

Это было время первой половины 1955 года. Именно в это время у меня с Воронкиным установились наиболее дружные взаимоотношения. Я к этому времени уже руководил художественной самодеятельностью лагерного отделения, о чем было официально записано в удостоверении при освобождении в конце 1955 года.

Состав самодеятельного искусства был разносторонним и довольно интересным, тем более что в составе ансамбля (так уже назывался наш коллектив артистов, певцов, танцоров и т. д.) были и женщины-зеки.

Бискупская Анфиса Васильевна, исполнительница русских народных песен. Она как бы копировала Лидию Андреевну Русланову, исполняя ее репертуар. Конечно, до Руслановой ей было далеко, но и ее исполнение, такое задушевное, без которого русская песня бледнеет, всегда имело громадный успех.

Якубова Хабза, талантливо исполняла татарские песни и пляски.

Карпенко Оксана — украинские народные песни.

Ким Галя — корейские и китайские песни и танцы.

Постоянным аккомпаниатором у всех солистов был аккордеонист московского Дома пионеров имени Крупской Беляновский Игорь — музыкант, замечательный тем, что моментально подбирал на слух сопровождение певцам и танцорам безо всяких ют и находил необходимую тональность вокалистам.

Одним из главных номеров концерта, который обычно завершал концерт, был западно-украинский хор из двадцати пяти человек. Это были в основном молодые голосистые хлопцы украинской национальной армии освобождения. Среди этих двадцати пяти хористов были и «авторитеты» и «исполнители-убийцы», безвозмездно работавшие по указанию «авторитетов». На снимке сидят: четвертый справа — Шабельников Михаил Сергеевич и четвертый слева — Стефановский Павел Петрович, постояный двойной конферансье (по репертуару украинских юмористов Тарапуньки и Штепселя с добавлением местных злободневных тем сатиры и юмора).

Шабелъников — Тарапунька, актер Львовского драмтеатра. Выразительность его украинской речи была бесподобна. Рядом со мной Слава Батенчук, хормейстер и дирижер, студент Львовской консерватории.

Гречкус Адольф, аккордеонист лагерного хора, а до лагеря аккордеонист литовского ансамбля танца.

Однажды в воскресенье наш ансамбль был направлен обслужить женский лагпункт. Событие это, особенно в первый раз, было настолько неординарным в серой лагерной жизни, что все частники ансамбля буквально сгорали от избытка чувств предстоящего концерта для прекрасной половины человечества.

Культурное обслуживание многомиллионного племени зеков культбригадами в ГУЛАГе было традиционным с самого начала создания советских лагерей. Об этом рассказывают и талантливо пишут участники этих культбригад, народные артисты нашей граны, бывшие зеки: Сац Наталия Ильинична, Окуневская Татьяна Константиновна и Жженов Георгий, который в своих воспоминаниях о театральной деятельности в северных лагерях

пишет особой поэтической прозой о концертах в женском лагере на самом северном лагпункте — горно-обогатительной фабрике «Вакханке», названной так в честь античной жрицы бога вина и веселья. В античном мире было много вина и веселья на празднике Вакха. На нашей фабрике «Вакханка», где работали в основном только женщины, такой праздник наступал в дни приезда культбригады.

Не могу не процитировать Георгия Жженова, так как события эти характерны, как для холодных северных лагерей, так и для знойных лагерей Казахстана.

«...«Вакханка» — место, где мужчины и женщины, увядшие и поглупевшие друг без друга за годы вынужденного воздержания, с удовольствием возвращались к радости бытия, лихорадочно, презрев все условности.

С сотворения мира живая Природа ежегодно празднует время любви, время брачных игр.

С нашим приездом наступала пора любви и на «Вакханке». И никакие угрозы начальства, никакие охранные меры, которые принимались в эти дни, не в силах были оторвать мужчину от женщины... Помешать торжествующей вакханалии любви!..»

К предстоящему концерту готовились и все артисты, и многие не артисты, а возможные родные, близкие и дальние родственники, друзья. Многие семьи из Прибалтики, Закарпатья, Западной Украины и Белоруссии были разъединены, вывозились из родных мест в Сибирь, Казахстан и т. д. Жены, дети и мужья были разбросаны по разным лагерям и детским домам. Люди надеялись встретиться, мужчины хотели бы найти свою мать, жену, дочь, а многие женщины — своего отца, мужа, сына.

Почти каждый член ансамбля был и «почтальоном», имея по несколько записок, примерно, следующего содержания: «Я (фамилия, имя, отчество) проживал (место). Отзовитесь родные, знакомые». У меня была записка от Павла Даниловича Воронкина такого содержания: «Дорогие девушки и женщины, кто родился или жил в Шанхае, — отзовитесь». Я привез ему такой ответ: «Павел, если вы тот Павел, который писал мой портрет в гостинице «Россия», где я работала администратором, то срочно, любым способом, я знаю, Вы же очень умный, немедленно подтвердите это. Какой срок? Кто у вас есть в России? Я работаю бригадиром на свиноферме. Меня знают все: и вольные, и зеки.

А пальцы мои теперь не те, которые Вам так нравились. Они остались такими же длинными, но без маникюра, неухоженные. Рабочие пальцы свинарки, хоть и бригадира. Жду. С болью, надеждой, радостью и, не дай Бог, с разочарованием. Жду! Скорей, милый. Юля. P. S. У меня червонец. Давно подала заявление в ЦК и Генпрокуратуру. Если у тебя четвертак — буду ждать до конца. Надеюсь, что ты тот Павел. Хочу, чтобы ты был тот — умный, красивый, вежливый, утонченно ласковый, мой Павел! Джезказган, 1955 год. Целую, твоя Юля».

Жизнь моя оказалась в опасности, когда Павел Данилович прочитал привезенный ему ответ.

— Павлушка, Павлушка, — выкрикнул он, — ты не представляешь, что ты натворил, мерзавец эдакий!

Он так начал меня обнимать, тискать и тормошить, что я забеспокоился за свое здоровье.

Дальше пошло как по маслу. Воронкин дружил с начальником шахты, который давно просил написать портрет жены по фотографии (это у Павла выходило весьма эффектно). Портрет начал выполняться. И переписка со свинаркой легко наладилась, гак как начальник шахты ежемесячно ездил на свиноферму за салом и свежей свининой, одновременно четко и надежно исполняя обязанности «курьера». Павел оказался тем самым Павлом, который неожиданно уехал из Шанхая в Ташкент, желая познакомиться с Россией, а Юля, зная об этом его намерении и те дождавшись ни письма, ни самого Павла, тоже «махнула» в Ташкент с единственным намерением — найти Павла.

Правда, это намерение исполнилось не так быстро, так как наши доблестные органы Госбезопасности того времени моментально «раскусили» ее желание найти партнера по шпионской деятельности в пользу Англии и Америки, оформили это желание соответствующими протоколами, указав в них, что по статье ОСО «ПШ» — подозрение в шпионаже ей положено задержаться в своих поисках на 10 лет в ИТЛ, где она переквалифицировалась 13 модной обаятельной шанхайской красавицы в бригадира свинарок.

Однако «судьба-индейка» свое дело сделала: англо-американские шпион и шпионка нашли друг друга благодаря концертно-театральной деятельности еще одного шпиона.

С приближением XX съезда родной КПСС освобождение шпионов, диверсантов и прочих «врагов народа» и из ИТЛ, и из особых хозяйств» НКВД, как их называет лагерная газета «За трудовые успехи», началось более активно. Первой освободилась

Юля и, ожидая Павла, устроилась работать дамским мастером в парикмахерскую Джезказганского вольного городка, которая стала лучшей и самой модной парикмахерской. На прием к Юле велась запись на очередь.

Я, имея в то время пропуск на свободный выход из зоны, как художественный руководитель агитбригады, продолжал исполнять обязанности почтальона этого необыкновенного романа через колючую проволоку.

Когда освободился Павел Данилович, они несколько дней пожили «вольной жизнью», а получив все необходимые документы и сухой паек, поехали в тот же город, который их принимал из Шанхая — в Ташкент.

В эти несколько дней «вольной жизни» Павел выполнил маслом семь заказов на портреты и два заказа на «Утро в сосновом лесу» Шишкина.

В Ташкенте Павел работал сразу в нескольких издательствах художником-графиком, оформляя самые разнообразные книги изумительными иллюстрациями.

Через два года он стал Главным художником Узбекиздата, членом союза художников Узб. ССР, а вскоре и СССР. На республиканских и всесоюзных выставках его работы получали наивысшую оценку. Однако в Москву работать его не «пущали». В Москву он прибывал только по командировочному предписанию на конференции и съезды художников.

В 70-х годах они с Юлей гостили у меня целую неделю. Павлик, так мы уже называли друг друга, работал эту неделю на каких-то важных совещаниях Союза художников. Юля часто удачно собирала грибы во внуковских недремучих лесах, и так же успешно кормила нас китайской кухней, ежедневно разнообразя меню. Кухня китайская действительно разнообразна и чрезвычайно вкусна. Стоит один раз попробовать, и будет постоянное желание повторить это наслаждение.

Но... судьба есть судьба. Ташкент соединил Юлю и Павлика, он же и разъединил. Юля умерла неожиданно и быстро. Врачи поставили диагноз — отравление! Павлик страшно переживал потерю любимой женщины, с которой прожил 30 лет. Детей у них не было. Одиночество было тоскливым и угнетающим, он весь отдался любимой работе, но вскоре и у него появились боли — рак. Неоднократно приезжая в Москву в раковый центр, где он наблюдался, Павлик жаловался на приближение смерти. Он хорошо знал и любил жизнь и не хотел умирать.

В конце 80-х годов звонок: «Павлуша, ты дома? И Таня дома? Ясейчас еще раз приеду к вам», — голос нехороший.

— А почему еще раз? Что это за разговор?

— Приеду, поясню.

Смотрю в окно. Через 15 минут такси было во дворе нашего дома на Покровском бульваре. Павлик медленно, с трудом вылез из машины. Таксист протянул ему бумажную купюру — сдачу. Павлик махнул рукой и, опираясь на палку, направился к подъезду. Я поспешил вниз, навстречу ему. Павлик направился к лифту, говоря:

— Вот видишь, даже на твой третий я буду подниматься им лифте, хотя еще недавно на пятый ходил пешком, а теперь ноги еле-еле волоку.

— Да, что это так вдруг, Павлик?

— А она, костлявая, с косой, всегда приходит вдруг, не спрашивая — хочешь ты ее видеть или нет.

Таня, встречая нас, спросила:

— Чай или, как всегда, черный кофе?

— Нет, Танюшенька, милая пампушечка, ни чай, ни кофе. Дай нам по рюмахе русской и по кусочку селедочки с черным хлебом. Выпьем на прощанье.

— Зачем прощанье? Поживи у нас недельку. Завтра, в субботу, поедем на дачу во Внуково.

— Нет, голубушка, дачи мне уже не видать, пришло время умирать!

— Перестань, Павлик. Зачем такое уныние?

— Уныние? Вы же знаете — ходил без палки, бегал, а теперь с палкой еле хожу, скоро и с палкой ходить не смогу, буду лежать, мучиться. Скорей бы только!

И действительно, когда через две недели я пришел к нему, Павлик мог только лежать. Лицо было серым, как-то обострилось. Глаза потускнели, но оставались такими же умными и добрыми.

Это мое посещение и встреча были последними.

Судьба и жизнь каждого человека своеобразна и во многом индивидуальна.

Конец у всех один — небытие! Физическое существование обрывается, духовное или, как говорят, душа — улетает. Куда? Этого никто не знает. Все религии мира земного уверяют в бессмертии души, но какова и где эта жизнь души — один Бог знает.

ВСТРЕЧИ ПО ПЕРЕПИСКЕ

Многие встречи в лагере начинались с записочки, которую передавали члены курсирующих агитбригад.

Так, корейская красавица женского лагпункта Гали Ким встретилась со своим отцом в мужском лагпункте. Почтальоном был я.

Украинская красавица Марина по записочке познакомилась с красивым полурусским-полуукраинцем Феликсом Ивановичем Запорожцем, сыном известного Ивана Запорожца, сподвижника и соратника, верного рыцаря пролетариата и грозы буржуазии, «железного» Феликса Дзержинского.

Иван Запорожец назвал своего сына в честь Дзержинского — Феликсом. Старший Запорожец Иван работал в «хозяйстве» Дзержинского заместителем начальника ГПУ-НКВД города Ленинграда. В 1934 году, когда убили С. Кирова, Ивана Запорожца арестовали, но первоначально не репрессировали, а перевели работать в этом же «хозяйстве» на Колыму.

Во время ареста и обыска в Ленинграде Иван успел шепнуть сынишке: «Беги, скройся!» Феликс пошел в туалет и незаметно сбежал из дома, не попав в специальный детдом под новой фамилией. Ивана на Колыме вскоре расстреляли, а жену, мать Феликса, навечно сослали.

Феликс передал записку следующего содержания:

«Хочу познакомиться с красивой девушкой, образованной, любящей музыку, поэзию, детей и цветы. Отзовитесь. Охарактеризуйтесь.

Феликс».

Отозвалось несколько красавиц. Феликс выбрал Марину. Началась переписка. Почтальоном опять был я.

В Москве я бывал у них в 70-х годах. Они любили музыку и поэзию. Цветы украшали квартиру на Ленинском проспекте. Детей не было.

Третья история с романтической перепиской относится непосредственно ко мне. Моя переписка осуществлялась обычным порядком через почтовые отделения Минсвязи СССР и лагерную цензуру.

Это была переписка с Московской киносценаристкой Вал с и тиной Красильниковой. Об этой переписке я упомянул в карцерных беседах с французским портным Грантом. Недаром начальник лагерного режима майор Савельев назвал меня «письмописателем».

Мое «письмописательство» окончилось в Москве. Красильникова стала моей женой, правда не надолго — на 1 год 10 месяцев и 14 дней. Фактически же второй моей женой Валентина была с 12 февраля до 7 мая 1956 года, то есть 2 месяца и 25 дней, после которых я срочно оформился на работу в «Гипролесхим» и уехал с изыскательской лесохимической экспедицией на 6 месяцев в Сибирь. По возвращении в Москву (с бородой) Красильникову я уже больше не видел. Вскоре я женился в третий раз. В этом браке я прожил 42 года. Это были хорошие, благополучные и счастливые 42 года.

ПОСЛЕДНИЕ ДНИ В ЛАГЕРЕ

Решение о моем освобождении осуществляло тоже ОСО, только нового состава. Та же тройка от прокуратуры, МВД и КГБ. Состоялось это решение 21 ноября 1955 года. Мне оно было объявлено... в день рождения Сталина — 21 декабря, то есть через месяц. То ли специальная почта плохо работала, то ли начальство лагеря не торопилось, ведь с моим отсутствием в культбригаде лагеря пропадало пятьдесят процентов концертных номеров (скетчи, художественное чтение, дуэт двух гитар, цыганские романсы под аккомпанемент гитар и главное — двойной конферанс, который связывал всю программу в единый, цельный концерт).

Моя вторая догадка подтвердилась 21 декабря, когда инструктор политотдела обратился ко мне: «Стефановский, мы просим тебя задержаться немного с отъездом в Москву. Побудь еще у нас некоторое время, чтобы подготовить себе замену в культбригаде. Мы зачислим тебя вольнонаемным худруком с приличной зарплатой. Жить можешь за зоной в общежитии надзирателей или в зоне в кабинке с художником Воронкиным. Питаться можешь бесплатно в общей столовой, добавляя себе жиров и сахара. Да вы с Воронкиным берете горячее в котелок и питаетесь в кабинке? Давай, пиши заявление на временную работу».

Я дал согласие, так как был необходим Павлу Даниловичу как «почтальон». Связь с Юлей прерывать нельзя было по двум причинам: любовь и свиноферма, которая «улучшала» наше питание.

Проработал я вольнонаемным худруком часть декабря 1955 года и январь 1956 года. А в первой декаде февраля распрощался со всеми, кто был мне дорог и дружил со мной, и отчалил из люто холодных степей Казахстана в Москву. С таким же

радостным волнением, как и 13 лет назад в мае 1943 года, когда возвращался в Россию самолетом, теперь мчался я домой в поезде «Караганда—Москва».

Что ожидало меня в Москве, и как сложилась моя новая жизнь, я расскажу в третьей части моих мемуаров. Это будет рассказ о сорока пяти годах: с 1956 года, то есть с XX съезда партии, до настоящего времени — второго года третьего тысячелетия. Событий за это время произошло много и в мире, и и стране, и в моей жизни, но я постараюсь быть кратким.

СНОВА В МОСКВУ

Поезд «Караганда—Москва» — это не «Мурманск—Москва», хотя оба эти поезда направлялись в одно место и оба везли людей... «возвращающихся домой».

С севера возвращались победители после тяжелой, невиданной доселе кровопролитной войны.

С юга, из Средней Азии возвращались зеки тоже после тяжелой борьбы за свое существование в особых, строго режимных лагерях ГУЛАГа.

В 1945—1946 годах из разных стран освобожденной от фашизма Европы в Россию возвращались миллионы солдат-победителей и миллионы бывших солдат — советских военнопленных из немецких и союзнических лагерей.

Солдаты-победители возвращались в пассажирских, плацкартных вагонах к родным — матерям, женам, детям, иногда к внукам — с радостными слезами на глазах.

Бывшие солдаты, брошенные «великим» стратегом на произвол судьбы, возвращались в телячьих красных вагонах, лежа вповалку на двухъярусных нарах, минуя родных, жен и матерей, сыновей и дочерей, прямым путем, а иногда с пересадками, но под охраной солдат с малиновыми погонами (ВВ) — в Сибирь, на Север, Дальний Восток, в Воркуту и Колыму, Магадан и Казахстан, в общем, в невиданный еще на земном шаре Архипелаг ГУЛАГ.

Много горьких слез пролили и бывшие солдаты, зачастую не по своей воле попавшие в плен, и их родственники, тоже зачастую репрессированные «ЧС» как члены семей «врагов народа».

В 1955—1956 годах, после смерти Сталина, по неоднократным немецким требованиям освободить пленных немцев и по требованию мировой общественности и некоторых западных

правительств послесталинские правители начали освобождать Архипелаг ГУЛАГ от разных «врагов народа».

...В поезде «Мурманск—Москва» мы с Юрой из Новосибирского театра устраивали концерты по вагонам для победителей, и нас задаривали из солдатского сухого пайка щедрыми угощениями.

В поезде из Караганды я ехал один, гитары у меня не было, культурным обслуживанием я не занимался, но свидетелем необычного концерта-выступления был.

Входят в вагон девочка лет тринадцати—четырнадцати и мальчик лет девяти—десяти. Громким и звонким голосом девочка обращается:

— Дорогие граждане, дорогие пассажиры! Меня зовут Катя, моего братика — Петя...

Пауза. Шум в вагоне поутих. Наступила тишина. Дрогнувшим голосом Катя продолжала:

— Наш папа умер в лагере. Мама с нами была в ссылке, а в январе ей разрешили вернуться в Воронежскую область, где живет ее двоюродная сестра. Билет нам купили добрые люди, у которых мы жили и помогали им по хозяйству. Еду, которую нам дали, мы съели, а купить еще хлеба и молока нам не на что, денег нас нет. Мы с Петей споем вам любимые песни, а вы помогите нам пожалуйста. Кто чем может!

Пройдя в середину вагона, дети поставили перед собой две плетеные корзиночки и начали петь.

Боже мой! Какое это было трогательное, с необыкновенным чувством и, я бы сказал, талантливое пение, особенно для такого возраста. Голосовые интонации были очень выразительные и снялись в зависимости от содержания. Чувствовалось чье-то умелое руководство в постановке этих еще детских голосов. Репертуар исполнения был весьма разнообразен. Русские народные песни сменялись песнями военного времени, и в каждой песне четко выражался ее характер.

После небольшой паузы на лицах детей появилась суровость, в глазах будто тоска, тревога, уныние, и голоса их протяжно пели:

— Глу-у-хо-о-ой неве-едо-омо-о-ой тайго-о-о-ю-ю...

В вагоне установилась такая тишина, что казалось, будто он стой, хотя вагон был полон. Люди, свесившись со всех полок, устремленно взирали на поющих детей, раскрыв рты, а некото-

рые — утирая слезы, катившиеся по щекам. Тишину нарушал только стук колес — тук-тук-тук, тук-тук-тук, тук-тук-тук...

После каждой песни вагон чуть не сотрясался от бурных аплодисментов, а когда голубоглазый курчавый белобрысый мальчишка запел своим звонким и теперь уже веселым голоском:

На-а солне-е-ечной по-о-ляночке,

Дуго-о-о-ю-ю выгнув бро-о-овъ,

Мальчи-и-ишка на талья-я-яночке

Игра-а-ет про любо-о-овь...

лица всех заискрились улыбками.

Катя же, слов не выговаривая, только голосом сопровождала братишку как вокальный аккомпанемент, и получилась изумительная гармония двух детских голосов.

Выждав апплодисментную паузу, Катя громко сказала:

— Благодарим за внимание!

И дети, поклонившись глубоко, до пола, подняли свои корзиночки, принимая от людей «кто чем может».

Люди в вагоне были разные. Многие сами-то питались кое-как, но все старались отблагодарить молодых певцов, помочь им. Кто булочку подаст, кто — печенье, ломоть белого или черного хлеба, кусок пирога домашнего, яйца, конфету, кусочек сахара, колбаски вареной, рыбки соленой — словом, корзиночки наполнились разнообразной едой.

Я достал из своего вещмешка кусок сала от Юли, бывшей бригадирши лагерной свинофермы, завернул его в чистую тряпочку и спросил:

— Кто учил вас петь, Катюша?

— Меня учил папа. Он был директором музыкальной школы, а в молодости был хористом в церковном хоре, потом артистом. В школе было и вокальное отделение, ученики которого часто выступали в концертах хоровым составом. Однако получилось так, что хор не пел ни одной песни о Сталине, а только русские народные песни и вокальные произведения западных компози торов. Об этом кто-то написал в НКВД, и папу обвинили в антисоветской деятельности, а какая-то «тройка» осудила его на десять лет. После этого нас с мамой выслали в Казахстан...

Катя заплакала, вытирая нос концом тряпочки, в которую было завернуто сало...

— Успокойся, Катюшенька! Сталина теперь нет и, даст Бог, жизнь будет постепенно налаживаться.

— Спасибо, дядечка! Спасибо, добрый!

Она обняла меня и прижалась щекой к моей щеке.

Весь этот концерт и наш короткий разговор занял не больше часа, но мы расстались как родные, пожелав друг другу здоровья, счастья и благополучия.

Впервые меня назвали «дядей». За несколько дней до этою мне исполнилось 38 лет — это уже «дядя»!

Забравшись на свою вторую полку, я вытянулся, упираясь головой в самодельный фанерный чемодан, который мне подарили к освобождению друзья из «хоздвора», и под постоянныii непрерывный монотонный перестук колес мысли мои то возвращались назад, в прошлое, то обращались в будущее, представляя возможные события и встречи следующих 38 лет. На меньшее я не рассчитывал, помня предсказание баронессы Веры Сократовны Врангель в 1942 году, тем более что по моим подсчетам все пять смертельных случаев прошли. Через 38 лет мне будет еще только 76 — это еще не глубокая старость, дожить до которой мне предсказала баронесса...

Поезд двигался из Степей Казахстана на запад. Колеса ритмично, однообразно постукивая, вызывали дремоту. Вскоре сои пересилил ослабевшее мышление, и я, повернувшись на правый бок, заснул.

Сколько длился сон — трудно определить. Было какое-то сонное полузабытье, которое прервалось веселым добрым голосом проводника-казаха:

— Уважаемые пассажиры! Через полчаса наш не очень скорый поезд прибудет в г. Акмолинск. Я родился в этом городе. Ему в этом году будет 132 года. Он в четыре раза старше меня, но он молодой и красивый. Я, между прочим, тоже красивый. Правда, девушки? — обратился он к молодым девушкам у окошка.

— Красивый, красивый! Только по глазам твоим не видать, какова душа у тебя. Уж очень они узенькие, — ответила проводнику наиболее игривая, а остальные прыснули веселым смехом.

— Глаза мои — это историческая особенность казахов. Многовековая история нашего народа. Зимой у нас сильные снежные бураны, а летом — песчаные бури, и чтобы не ослепнуть, мы многие века, а возможно, и тысячи лет вынуждены прищуривать свои глаза. Это вошло в гены наших предков, а гены, как вам известно, передаются по наследству. Вот и стали мы узкоглазыми. Душа же моя добрая. Недаром я рассказываю вам о своем родном городе Акмолинске и вообще о Казахстане. Вот вы, девушки, смотрите в окно, и глаза ваши, круглые и

широко открытые, видят бескрайние белые просторы казахских степей. Сейчас они белые, заснеженные, а через три—четыре месяца будут ярко-зеленые — это взойдет казахстанская пшеница; потом они станут золотистыми, и соберут казахи богатый урожай, чтобы кормить Россию казахской пшеницей. Раньше Россия кормила всю Западную Европу русской пшеницей, теперь Казахстан будет кормить Россию казахской пшеницей.

— Ну уж, расхвалился, красавец узкоглазый. Скажи лучше, сколько поезд будет стоять в твоем родном городе?

— По расписанию в Акмолинске стоит 40 минут. Акмолинск теперь — областной город, с двумя театрами — русским и казахским, с двумя областными газетами на русском и казахском языках. А начался он, знаете с чего? В 1824 году здесь был русский казачий форпост «Акмола», что в переводе означает «Белая могила». Остановились здесь оренбургские казаки и создали свой боевой форпост, через который пролегал «Шелковый путь» — среднеазиатский хлопок на верблюдах доставлялся в Россию и Европу.

Поезд медленно тормознул, вздрогнул и остановился. Народ повалил из вагона за кипятком, молоком, кумысом, пресными лепешками из казахской пшеницы, горячей отварной картошкой в мундире и т. д.

Я, окончательно проснувшись, остался лежать на своей полке, и мысли мои, в одно мгновенье обогнав поезд, помчались вперед.

Что ждет меня? Что ждет Россию после окончания сталинской эпохи деспотизма и мракобесия? Тогда я не мог и подумать, что пройдет 40 лет, и русский город Акмолинск опять станет казахской «Акмолой», что казахи забудут наставления своего великого поэта-просветителя Абая Кунанбаева — основателя новой письменной литературы, неразрывно связанной с русской литературой. Он писал: «Помни, что главное — научиться русской науке, изучить русский язык и русскую культуру...»

Казахские недалекие националисты отвергли его заветы: запретили русский язык, отреклись от русской литературы, музыки, культуры...

Разве можно было это представить?! Да я об этом и не думал. Я думал только о том, как меня встретят...

К родным я решил заявиться неожиданно, а встретить меня должны два человека: Красильникова Валентина Васильевна, о которой я уже писал раньше и с которой в процессе почтово-письменного романа по обоюдному согласию мы должны про-

должить роман в личных встречах и взаимоотношениях. Я сообщил ей номер поезда и вагона и был уверен, что она меня встретит.

Вторым человеком, который должен был меня встретить, был Аксенов Артур Яковлевич, о котором я также уже писал раньше.

Артур освободился раньше меня. Мы уже обменялись письмами, и он должен был меня встретить, чтобы дать мне кое-какие советы и наставления о первых днях жизни в Москве.

Артур прекрасно знал о моем заочном почтовом романе, видел у меня фото Валентины в черных очках. Ожидая немного опаздывающего карагандинского поезда, он узнал ее и даже успел с ней познакомиться до моего приезда. По его рассказу, это произошло так.

Встречающих было немного, так как было известно, что поезд опаздывает, и на платформе находились только те, кто очень хотел встретить приезжающих прямо в дверях вагона. Просматривая женскую половину встречающих, Артур быстро определил Валентину, так как она очень выделялась среди женщин: импозантное латышско-рижское одеяние и красивые красные туфельки на высоком каблуке, а главное — на ней были все те же темные очки.

Убедившись, что он не ошибся, Артур, не раздумывая, подошел к Валентине, тем более, что опыт его общения с прекрасной половиной был отработан еще до ГУЛАГа, когда он работал в американском посольстве.

— Здравствуйте, Валентина! — улыбаясь, с игривыми нотками в голосе обратился он к ней.

— Здравствуйте... но я Вас не помню. Разве мы знакомы? Кто вы такой? Откуда вы знаете мое имя?

— Валентина Васильевна... Красильникова? — полувопроси- ельно-полуутвердительно продолжал Артур. — Я многое знаю, знаю, зачем вы здесь находитесь, на этой платформе. Знаю... почему вы нервничаете из-за опоздания поезда. Из-за темных очков я не вижу ваших глаз, но чувствую вашу нервозность, сказать вам, кого вы встречаете?!

— Послушайте, молодой человек...

— Я уже не молодой...

— Неважно. Выглядите моложаво. Объясните, в конце концов, кто вы? И вас не должно интересовать, кого я встречаю.

Пауза, затем нервозно и строго она добавила:

— Я встречаю своего мужа!

— М-у-у-жа? Вы что, уже успели пожениться? Где и когда?

— Послушайте! Еще раз к вам обращаюсь, уже не молодой человек: кто вы? Почему задаете мне разные вопросы? Мы же не знакомы, я в этом уверена!

— Тогда давайте знакомиться. Меня зовут Артур. Вашу руку... — Артур протянул ей свою руку.

— Ну что ж, давайте! Имя мое вы уже знаете, — она положила свою маленькую ручку на ладонь Артура, не снимая тонкой красной перчатки.

Артур отвернул край перчатки и поцеловал руку, придерживая ее на своей ладони.

— Артур! Вы вольничаете!

— При знакомстве... да еще при таком, я должен прикоснуться своими устами к живой теплой коже, а не к холодной красной коже бывшего барана или козла.

— Это не баран и не козел, а не родившийся ягненок, причем перчатки изготовлены особыми мастерами в Германии! — с явным достоинством заявила она.

— В Германии?! Мне известно, что там во время войны гитлеровские красавцы эсэсовского воспитания, живодерничая над русскими пленными девушками и остарбайтерами, заказы вали себе перчатки из человеческой кожи.

— Я слышала об этом. Мне это тоже противно, тем более, что я — ответственный работник ЦК ВЛКСМ.

...Все подробности этого знакомства мне рассказали потом и Артур, и Валентина.

Поезд мой немного сократил время опоздания, и когда он плавно подкатил к Казанскому вокзалу, встречающих на платформе почти не было, так как диктор объявил о прибытии уже после остановки поезда.

Пассажиры, суетясь и толкаясь, начали выгружаться.

Я со своим самодельным фанерным чемоданом и вещмешком на спине не торопился, стоя у окна и наблюдая за разными людьми. Кто-то налегке, скорее всего возвращаясь из недлительной командировки, быстро, по другой стороне платформы, чтобы не мешать бегущим от вокзала встречающим, зашагал к выходу. Кто-то, выгрузив поклажу, сложил ее, ожидая носильщика или встречающих, которых становилось все больше и больше.

Мой вагон № 10 находился почти в самом конце состава, и добраться до него в общей сутолоке было не просто.

Среди подбегавших встречающих я увидел женщину в больших темных очках, которая, нервозно отстраняя людей от окон, всматривалась через каждое стекло внутрь вагона. Это была Валентина Васильевна Красильникова...

Остановившись у моего окна, она стала внимательно меня рассматривать, поблескивая темными стеклами очков. Улыбаясь, утвердительно закивал головой, что означало: да, да, это я, я!

Валентина, сорвавшись с места, расталкивая людей, буквально ворвалась в вагон и, повиснув у меня на шее, быстро зашептала:

— Наконец-то! Наконец-то я дождалась! Теперь ты действительно мой! Не в письмах на бумаге, а живой, ощутимый. Где твои вещи? Давай что-нибудь мне, я помогу.

— Спокойней, спокойней, Валя! — постарался я утихомирить столь бурную встречу, на которую с удивлением и одобрением смотрели еще не вышедшие из вагона пассажиры.

— Вещи? Да какие у меня вещи!? Из ГУЛАГа вещей не везут! Вот только самодельный фанерный чемодан да вещмешок на мне.

— Это твой чемодан? — насмешливо, с удивлением бросила она. — Надо бы сейчас же выбросить его на помойку, да жаль, содержимое не в чем будет нести! А может, и содержимое достойно только помойки?

— Нет, Валя, выбрасывать ничего нельзя. То, что достойно помойки, осталось в степях Казахстана, а все это — образцы ГУЛАГовского творчества и производства. Это — экспонаты для будущего музея ГУЛАГа. Придет такое время, когда в Москве будет создан музей жизни в ГУЛАГе, в котором соберут картины художников, произведения поэтов и писателей, изделия прикладного искусства и т. д., сделанные в ГУЛАГе.^¹

При выходе из вагона мы увидели возмущенного Артура.

— Почему так замешкались в вагоне? Последними вылезаете, де минута-другая — и состав перевезут в тупик. Вы хотите в тупик?

— Нет-нет, Артур. Мы, наоборот, выходим из тупика, в котором мой Павлуша был столько лет.

— Он уже твой? Так быстро!

— Мой-мой. И только мой. Никому его не отдам. Теперь скорей ко мне на Ломоносовский и выпьем за встречу.

Через 30—40 минут мы поднялись на седьмой этаж одного из красных домов, построенных после войны военнопленными немцами позади кинотеатра «Прогресс» на Ломоносовском проспекте.

— Артур! Мы с вами — москвичи, а Павел — «приезжий», еще не москвич и только что с Карагандинского поезда, пусть он примет душ, а мы еще кое-что приготовим на стол, тем более, что нас теперь трое.

Мылся я быстро, по-лагерному. На «баню-душ» там дают минут десять—пятнадцать. Когда я вышел из ванной комнаты, то увидел, что «москвичи» о чем-то спорят, не уступая друг другу.

— Все! Кончим дебаты. Они все равно бесполезны. Все будет по-моему. Прошу за стол, — безапелляционно заявила хозяйка.

Прилично выпив и закусив, Артур, извиняясь, начал прощаться:

— Извините, но мое время истекло, хотя и жалко покидать такой прекрасный стол и не менее прекрасную хозяйку. Завтра я первый раз выхожу на «бесконвойную» работу в Москве, а сегодня еще надо сделать кучу дел, чтобы завтра не оплошать перед красивыми девушками и ребятами — студентами Иняза на Метростроевской. С завтрашнего дня я — старший преподаватель английского языка, пока разговорного, для 4—5-х курсов. Правильно говорить «по-аглицки» редко кто умеет хорошо, хотя 50 процентов жителей земного шара вынуждены общаться на английском языке. Конечно, в английском посольстве я зарабатывал лучше, чем мне обещают в Инязе, но для начала и это будет неплохо. Валя, пока ты моешь посуду, Павел проводит меня, и я дам ему пару советов для первых дней жизни в Москве. О'кей?

— Ладно, идите. Но не долго. И о нашем споре помолчи. О'кей, педагог?

— Ладно!.. Не о'кей, а ладно — по-русски! Все будет ладно. По Ожегову это — «будь по-твоему!»

Лифт захлопнулся, и через секунду я не вытерпел и спросил:

— О чем вы спорили? Почему она просит помолчать?

Выйдем на воздух — объясню и дам совет, который ты не забывай ни на минуту и обязательно выполни. Во-первых, что ты собираешься делать завтра, послезавтра и т. д.?

Во-первых, как ты захотел, завтра ничего делать не буду. Очухаюсь немного. Хотя дел у меня уйма: надо встретиться с

людьми, искать работу. Словом, ты понимаешь, так как уже прошел это.

— Павлуха! У нас с тобой обстоятельства с приездом в Москву разные: я ехал к маме, которая ждала сына, ты ехал к Вале, которая, как я понимал и теперь твердо в этом убежден, ждала тебя как мужа. Она и на вокзале так сказала: «Жду мужа». И она даст тебе «очухаться». Она заарканила тебя письменно, заочно, тетерь заарканит фактически, потребует законно оформить брак. Об этом, собственно, мы и спорили. Все это вроде и естественно справедливо, так как вы в письмах обсудили и решили все, но... желаю тебе добра, поэтому и прошу — не торопись! Она хочет решать и делать все срочно, так как понимает и знает точно, что живя какое-то время и ничего не оформляя, у тебя появятся мнения в необходимости официального брака. Это ее не устраивает. Почему я так говорю? Я с ней беседовал, ожидая поезда, бедовал также, когда ты был в ванной. Я увидел и понял: она — больной человек. Психически больной. Ты, конечно, как бы уже обязан быть ее мужем, пятиться назад неудобно, но жизнь у вас не сложится, поверь мне. Я прошу тебя, не торопись! Недаром говорят: «Поспешишь — людей насмешишь!» Осмотрись хорошенько. Посоветуйся с братом, он старше тебя, и жизненный опыт у него богаче. Семья у него уже сложилась. Ты ведь понимаешь, почему я настойчиво прошу не спешить? В разговоре с ней, хотя и в коротком, я ее понял как человека, мне стали понятны ее планы и стремления.

Весь следующий день я присматривался к Валентине именно как к возможной моей супруге. Много мне открылось неожиданно, удивительного и не очень приятного.

С того момента, как я пришел домой после проводов Артура, подвергся допросу:

— Почему так долго провожал? О чем разговаривали? Какие из советов он дал для первоначального пребывания в Москве? Рассказывай!

— Во-первых, это было недолго. Я проводил его до метро «Университет». Советы он дал деловые: сразу же надо начать подыскивать работу, так как нашему брату, лагернику ГУЛАГа, нелегко устроиться на приличную работу. Не идти же в дворники, которым дают служебную жилплощадь. Советовал встретиться скорее с братом, который еще не знает, что я уже в Москве...

— Никаких работ! Никаких дворников! — перебила меня возможная супруга. — На работу я сама тебя устрою, квартира у нас есть. Тебе не нравится моя комната? Скоро будет другая. Я уже

подала заявление на обмен. Здесь жить невозможно. Соседи ужасные. Всё хотят знать. Во все суют свой нос. Сосед еще ничего, спокойный, бывший работник милиции. А вот его жена да сноха — базарные бабы. Мы уже несколько месяцев не разговариваем, только молчим да косимся друг на друга.

Сосед-то оказался знакомым. Когда я работал начальником клуба МВД Бауманского района, он работал участковым районного отделения милиции, которое располагалось на одной территории с Бауманским райотделом.

Когда мы с ним вышли покурить на лестничную площадку и я попытался заговорить, он наморщил брови, приложил указательный палец к губам и отрицательно закачал головой, потом, показывая на дверь указательным пальцем, чаще закачал отрицательно головой, а затем этим же пальцем потрепал по правому уху, что, как я понял, означало: «Молчи, подслушивает!» И еще этот указательный палец уперся в правый висок и закрутился буравчиком, что опять означало, как мне стало понятно: «Ненормальная!»

А в заключение бывший старший лейтенант, ныне пенсионер, состроил страшную гримасу: выпятив нижнюю губу и весь подбородок вперед и выразив в глазах ужас, он провел вытянутой ладонью по своему кадыку, что явно означало: «Жизни не будет!»...

Вдруг дверь отворилась, и возмущенный голос моей возможной супруги провозгласил:

— Павел! Что ты делаешь на лестнице? Куришь? Прекрати! Сейчас же прекрати! И бросай свои лагерные привычки. Жить надо начинать по-новому.

— Сейчас приду. Закрой, пожалуйста, дверь.

— Ничего закрывать не буду. Раскрою еще шире, — она ногой раскрыла дверь до конца.

— Прошу, заходи! Я сейчас сбегаю в магазин, а ты заполни лист по учету кадров и напиши свою автобиографию. Потом подредактируем и будем думать о работе.

Как только лифт с Валентиной опустился, сосед позвал меня на кухню, и у нас состоялся не мимический, а реальный разговор.

— Ты, Павел, я вижу, попал в неприятную историю. Не горюй. Все устроится со временем. Я хорошо помню тебя по Бауманскому райотделу, когда ты работал начальником клуба. Хорошо работал. Тебя все уважали, начальство ценило и удивляюсь тому, что с тобой такое произошло. Ничего не поделаешь, у всех своя судьба, свой путь. С Валентиной лучше будь спокой-

ней, не противоречь. Она в споре теряет рассудок. Ты знаешь работу участкового инспектора. Я двадцать лет «инспектировал» всяких людей с разными характерами и привычками — положительными и отрицательными. Валентина — баба пробивная. Вот распишетесь, она «выбьет» отдельную квартиру. Она ведь персональный пенсионер Союзного значения, член ЦК ВЛКСМ, потеряла глаз в Литве во время нападения латышских националистов.

— Дядя Гриша! А расписываться обязательно?

— Распишись, распишись! Пропишешься. Станешь полноправным москвичом, устроишься на работу. Тебе ведь не у кого прописаться?

— Брат у меня на Бакунинской улице. Помните? Ваш район? Но у них в одной комнате пять человек, по три метра на каждого. Я у него еще не был. Наверно, обижаться будет, что к нему сразу не пришел. Да вот так случилось, так переписывались, что она уже ждала меня к себе.

— Ничего, ничего. Все устроится. Я за двадцать лет участковой работы всего насмотрелся. Все со временем образуется... Слышишь, лифт поднимается? Должно быть, она возвращается. Иди.

Не успел я нормально сесть за стол, как дверь распахнулась и Валентина буквально влетела в комнату с полными авоськами.

— Скучаешь? Не надо. Все будет, как говорит твой Артур, о'кей! Не написал еще? Как пишешь-то? Подробностей не надо.

— Пишу, как было приказано в СМЕРШе 83-й СКД перед демобилизацией.

— Хорошо! Завтра, 14 февраля, начинает работу очередной съезд КПСС — XX. Первый съезд без Сталина. Что он обсудит и решит? Интересно.

ЖЕНИТЬБА НАКАНУНЕ XX СЪЕЗДА КПСС

1956 год был необычным годом! Необычным он был не только для меня, но и для всей страны, для всего цивилизованного человечества.

XX съезд КПСС, начавшийся 14 февраля 1956 года, окончился 25 февраля особым докладом первого секретаря ЦК КПСС Н.С. Хрущева «О культе личности и его последствиях».

Доклад Хрущева первоначально не был опубликован в прессе и, как это было в практике коммунистической партии, читался только на партийных собраниях в так называемых «закрытых письмах».

Но, как известно, «все тайное становится явным», а уж «закрытые письма» после прочтения на партийных собраниях для избранных членов в тот же день становились открытой устной информацией для общего пользования и на кухне, и в трамвае, и в метро, и в пивной, и вообще во всех местах общего пользования.

Международные СМИ уже 26 февраля проинформировали все человечество о том, что происходит в стране Советов.

А в стране Советов усилились начатые после смерти Сталина процессы реабилитации.

Реабилитировали оставшихся в живых узников Гулага, а также посмертно расстрелянных в Гулаге людей.

В этот непростой день, 14 февраля, мы пошли в ЗАГС. Кабинеты ЗАГСа находились в ремонте, поэтому работа по регистрации проводилась в большом овальном зале за отдельными столами, на которых стояли таблички: «рождение», «брак», «смерть». Три главных события в жизни человека — один раз человек рождается на свет Божий и один раз умирает, уходя душой в мир иной.

Умирая, человек расстается с Душой, теряя свойства живого существа.

Рождается человек одушевленным, то есть в нем уже есть Душа от рождения, и таинство этого процесса — «рождение новой Души» — продолжает оставаться загадкой.

Кроме одушевленности новорожденный имеет еще одно качество — одухотворенность. Это качество свидетельствует о том, каков будет этот живой человек во духу своему, по жизни своей, по делам своим. Человек может быть «бездушным», злым, вредным, а может быть «душевным», добрым, желанным для людей.

Дух, Душа... Простые русские слова, но в словаре эти простые будто бы слова имеют самые обширные толкования и значения, так как именно они являются сутью человеческой жизни.

...Итак, после прихода в ЗАГС, мы с Валентиной Красильниковой должны были покинуть это учреждение не случайно знакомыми, а мужем и женой (по народному — «одной сатаной»).

У каждого стола стояло по два стула, на которых сидели: у «рождения» — обычно муж и жена, создавшие третьего человека для продолжения своего рода; у «брака» — еще не муж и жена, но решившие стать таковыми; у «смерти» — обычно родственники усопшего.

У каждого стола уже образовалась очередь, и наиболее много людной она была там, куда надо было и нам.

Вероятно, многие желали стать мужем и женой в этот знаменательный день — открытия XX съезда КПСС.

При входе в ЗАГС нас остановила дежурная.

— Вы на регистрацию брака?

— Да! — коротко и отрывисто ответила Валя.

— К сожалению, там уже очередь, — вежливо пояснила дежурная, — и свободных стульев там нет. Вы сядьте пока на свободные стулья у «смерти», а у «брака» займите очередь. Заявления вы уже подавали? Вас назначили именно на сегодня?

— Никуда мы садиться не будем. Достаточно уже насиделись, — последнее слово Валентина выговорила с особым значением и необычным акцентом, подразумевая, конечно же, мое «сидение» в ГУЛАГе.

— Где у вас заведующая? — нетерпеливо продолжила она свой диалог с дежурной.

— Заведующая вон там, в сторонке, дает пояснения новой паре, сидящей у ее стола.

— Спасибо! — бросила Валентина. — Пойдем! — она взяла меня за локоть и повела к заведующей, как вводят в отделение милиции задержанного, не желающего туда идти.

Чувствовал я себя действительно как «задержанный» и одурманенный каким-то необычным влиянием.

Подойдя к заведующей, Валентина остановилась в двух шагах от ее стола и, держа меня как «задержанного», устремила свой настойчивый взгляд на нее.

— Гражданочка! — обратилась заведующая. — Будьте добры, сядьте, пожалуйста, на тот диван. Я должна закончить разговор с этой парой, а потом займусь с вами. Приготовьте пока паспорта.

Мы сели на диван. Валентина начала нервозно сдергивать с каждого пальца свои красные перчатки, после чего, соединив их в правой руке, начала пошлепывать ими свою левую ладонь.

Заведующая несколько раз взглянула на нас, сморщив брови, и, обращаясь к паре, с которой вела беседу, громко сказала, вставая:

— Приходите через неделю или через десять дней. Не забывайте только паспорта. Регистратор должен все сверить с заявлением перед тем, как записать вас в книгу регистрации брака.

Молодая пара, улыбаясь и высказывая благодарные слова в адрес заведующей, удалилась.

Мы с Валентиной заняли их места у стола друг против друга. Улыбалась ли Валентина глазами, из-за больших темных очков видно не было, но губы ее были плотно сжаты, а левая рука слегка подергивалась.

— Давайте ваши паспорта. И прошу вас, не волнуйтесь так, — обратилась заведующая к Валентине.

— Почему вы думаете, что я волнуюсь? — с интонацией недовольства в голосе ответила Валентина.

— Я не думаю, а вижу. В ЗАГСе я работаю уже двадцать лет, из них десять лет — заведующей этим важным в жизни людей учреждением, и, поверьте мне, чувствую состояние своих посетителей очень хорошо. Итак, по паспортам я вижу, что в Москве вы не старожилы, хотя это и не имеет сейчас особого значения.

— Причем здесь старожилы мы или нет? К вашему сведению, я — член ЦК ВЛКСМ, персональный пенсионер союзного зна-

чения, у меня площадь в Москве, на которой я прописана. Павел приехал ко мне. Вы нас зарегистрируете, я его пропишу к себе, и он станет москвичом.

Всю эту фразу Валентина выпалила одним выдохом с нарастающей по громкости визгливой интонацией. Шум в зале приутих. Внимание всех обратилось в нашу сторону.

У заведующей несколько расширились глаза, которые она, глядя на наши лица, переводила туда-сюда, туда-сюда.

— Хорошо! — в конце-концов вымолвила она и, обращаясь ко мне, спросила: — Ну, а вы-то, Павел... — и, заглянув в мой паспорт, — Петрович! Что-то вы все молчите да молчите. Вы пришли сюда в согласии с Валентиной... — взглянув в ее паспорт, — Васильевной?

— Безусловно, в согласии, — улыбаясь, ответил я, — но хочу добавить: я ведь старожил в Москве, живу здесь с 1934 года за исключением войны и лагеря. Минус только шесть лет из двадцати пяти!

— Ого! — еще больше расширив глаза, воскликнула заведующая. — Все ясно! Вы должны расписаться и прописаться. Не возражаю. Вот вам лист бумаги. Пишите совместное заявление, указав все паспортные данные. Фамилии оставите свои или кто менять будет? Обычно жена берет фамилию мужа...

— Нет-нет-нет! — почти закричала Валентина. — Он, он сменит! Мне нельзя. У меня столько документов кроме паспорта: и удостоверение члена ЦК ВЛКСМ, и удостоверение персонального пенсионера, и пропуски в цковскую поликлинику, и в столовую ЦК, и в библиотеку имени Ленина... А еще я пишу киносценарий об архитекторах для Мосфильма, и как автор я везде — Красильникова!

В зале установилась мертвая тишина. Все внимание... всех-всех... — на нас.

Я начал было «лепетать» какие-то возражения, но заведующая придавила мою руку на столе и, обращаясь к Валентине, сказала:

— Гражданка Красильникова! Вы правы, вы правы... Возьмите ваши паспорта и лист бумаги с образцом написания заявления. Садитесь вон за тот стол в сторонке и пишите.

Мою руку она придавила, не давая встать, а когда Валентина отошла и начала писать, полушепотом обратилась ко мне:

— Павел! Милый человек! Не спорьте! Смотрите, что происходит в ЗАГСе, вся работа остановилась. Я вам скажу откровенно — через полгода снова придете ко мне, и я вас буду разводить.

Несколько месяцев вы будете Красильниковым, а потом опять станете менять фамилию на Стефановского. Она ни за что не уступит, это я уже вижу, да ей и действительно осложнит все перемена фамилии...

Я слушал, глядя ей в глаза — они выражали такую ясную убежденность в правоте ее слов, что я невольно наморщил брови и, закрыв свои глаза, задумался...

Она снова положила свою ладонь на мою руку и еще тише, почти на ухо, добавила:

— Не думайте, не думайте! Все будет хорошо! Уверяю вас, следующий брак будет у вас счастливым. Слышите?! Счастливым. Очень! Дети будут... Только не в этом браке...

Первый день знаменательного XX съезда КПСС остро поменял ситуацию не только в стране, но и мою жизнь.

Войдя в ЗАГС Стефановским, я вышел, из него Красильниковым — мужем Валентины Васильевны Красильниковой. Так, Стефановский, приехавший в Москву свободным человеком, превратился в этот день в Красильникова, то есть стал человеком зависимым, связанным семейными узами. По Ожегову, слово «узы» имеет два значения: первое — оковы, второе — то, что соединяет, связывает (брачные узы, братские узы).

Ко мне относились оба эти значения: руки мои были свободны, а сам я испытывал моральные оковы.

Как протекал наш «медовый» месяц — описать трудно, а часто и стыдно. Говорят, ложка дегтя испортит бочку меда. У нас был постоянный деготь! Валентина не терпела противоречия. Категорически возражала против мельчайшей моей самостоятельности. Однажды я поехал, в конце концов, к брату, что для него было неожиданным, так как я не предупреждал о своем приезде. Он чуть меня не отдубасил, узнав о моем браке с Валентиной.

— Ты что, совсем очумел? С ума сошел?

Мой старший брат Василий имел большой процент донской материнской крови и, узнав мои новости, так «взыграл», что я испугался.

— Почему ничего не писал? Почему приехал к ней, а не к нам? Она однажды заявилась к нам в гости и начала «свистеть» о своей жизни, будто она пишет сценарий о каких-то архитекторах. Какая она сценаристка?! Корректорша паршивая. Выскочка комсомольская. Разговор с ней был нервозным. Я чуть не стукнул своим протезом по ее черным очкам, да жалко протез стало. Кожа на нем хорошая, покарябать и испортить можно. Чуть до драки не дошло.

Хорошо, что Маша моя промеж нас встала и не допустила до рукоприкладства, да еще с деревянным протезом. Вот тебе мое последнее слово: пока не нашел работы — завербуйся куда-нибудь на год—два, оторвись от нее и к ней не возвращайся, а когда вернешься, Маша подберет тебе настоящую жену-спортсменку. Здоровую. У нее ученицы — гимнастки. Одна другой лучше.

На радостях от встречи мы изрядно выпили, поговорили о многих других встречах — международных и внутренних, служебных и семейных, в основном, о его семейных, так как у него с Машей уже бегала дочка Оля, будущая спортсменка, как и папа с мамой, окончившие вместе институт физкультуры на улице Казакова.

В хорошем расположении духа приехал домой — и... настроение у меня стало падать, падать, падать, так как Валентина встретила меня ураганом возмущения и недовольства.

Стоя около двери, я терпеливо ждал, когда она выговорится и даст мне возможность высказать некоторые мысли, давно возникшие в моей бедной головушке.

— Что стоишь как истукан? Почему крутишь головой вправо-влево?

— Жду.

— Чего еще ждешь?

— Жду, когда ты прекратишь мотаться по комнате туда-сюда и дашь мне возможность сказать несколько слов.

— Ишь, как заговорил! Это после встречи с братцем такое просветление началось?!

Я обошел вокруг стола, сел на стул и, указывая Валентине на противоположный стул, твердо сказал:

— Сядь!

Не ожидая с моей стороны такой твердости в интонации и серьезности во взгляде, Валентина будто оторопела, но села и, уставившись своими темными очками в мои глаза, проговорила:

— Ну, и дальше что?

— А дальше слушай: ты думаешь, если я стал Красильниковым, то порвал со Стефановским?! Ни с братом Стефановским, который старше меня, ни с братом Камышниковым, еще более старшим, ни с сестрой Калашниковой, которая младше меня, я не порвал и никогда не порву. Сестра стала Калашниковой по мужу, старший брат — Камышников — стал таковым по девичьей фамилии матери, донской казачки. Я согласился поменять

фамилию по просьбе заведующей ЗАГСа, которая не хотела усугублять обстановку нервозности.

— Павлушенька, милый! Прости меня! Я погорячилась. С нервами у меня плохо — это результат контузии после нападения на меня в Латвии «лесных братьев» — бандитов.

Она сорвалась со стула и, подбежав ко мне, начала обнимать и целовать меня со словами:

— Прости, прости! Я больше не буду распускать себя, буду сдерживать свои нервы. Не сердись на меня. У нас все наладится и будет хорошо. Мне обещали в ЦК ВЛКСМ устроить тебя на хорошую работу.

— Подожди, подожди. Успокойся и сядь опять на свое место напротив меня. Разговор наш надо продолжить. И, пожалуйста, никаких ЦК не надо. Никто меня, бывшего «врага народа», бывшего политзаключенного, бывшего зека № «Щ-316», а попросту говоря, бывшего каторжника, «устраивать» и брать на «хорошую» работу не будет. Устраиваться, как говорят, «по блату» я не хочу. У меня была хорошая работа до ареста в Министерстве совхозов СССР — старшим инженером. По за кону туда и должны бы взять меня обратно на мою должность, но сейчас не только старшим, не только рядовым инженером — простым техником не берут. Мест нет. Все занято. Вакансий нет. Я был у них. Все глухо! Хотя старые знакомые, которые знают и помнят меня, говорят, что это вранье! Есть вакансии, чтобы меня взять, но не берут. Друзья посоветовали мне пойти в Министерство лесного хозяйства. Ходил, там такая же история. Еще объясняют, что в аппарат Министерства беспартийному нечего соваться. Дворником, строителем, швейцаром можно и беспартийному устроиться. Но я не хочу. Не для того я прошел, как говорят, «медные трубы» и лагерную академию разных специальностей. Я найду работу там, где нужны хорошие работники независимо от партийности и политической приверженности...

Валентина хотела перебить меня и что-то высказать, но я остановил ее и продолжил:

— Еще одна твоя особенность заставляет меня коснуться не темы работы, не партийности, а наших с тобой личных отношений, которые для меня оказались неожиданными, не естественными. Не буду углубляться и давать им характеристику. Мы долго переписывались, но в переписке, в заочных откровенных отношениях я никогда не чувствовал и не ощущал

того, что я увидел и узнал в твоем отношении ко мне теперь. Ты меня понимаешь?

— Не совсем. Тебе не нравятся мои ласки?

— Я уже сказал, что все в твоих ласках неожиданно, не естественно, а последовательно и вредно. Кто, где и когда научил тебя этому?

— Все это естественно, все уже давно существует в нашей земной цивилизации. Ты, конечно, многие годы был изолирован от женского общества — война, лагерь... Какие у тебя могли быть интимные отношения?! Хотя и там, я знаю, бывают разные интимные связи...

— Подожди! Не надо философствовать. О том, что, где, когда и как происходит, мне известно и из соответствующей литературы, и из рассказов разных людей. Ты-то где и когда «этому» научилась и практически усовершенствовалась?!

— В Переделкино. Сначала. А потом и в Латвии. Я ведь — живой человек, и ничто человеческое мне не чуждо, как говорил в свое время Карл Маркс, — со злобой, нервозно выпалила Валентина.

— В Переделкино? — удивился я. — Что, разве в Переделкино «этому» учат? Там что, специальная школа по интимным отношениям? Или курсы усовершенствования? Не понимаю!

— В Переделкино много чего есть: это — большой поселок Союза писателей СССР. Там есть санатории разных профилей, патриаршая дача с красивой церковью, а также и дом отдыха ЦК ВЛКСМ, где меня и приобщили к особым интимным отношениям. По субботам и воскресеньям туда приезжают на отдых руководящие комсомольские работники, устраивая в ночь под воскресенье пьяные оргии. Первый раз туда привез меня на машине мой непосредственный шеф, которому я по нравилась молоденькой девчонкой с яркими лучистыми глаза ми, стройной фигурой и походкой танцовщицы бальных танцев, которыми я занималась еще в детстве, будучи пионеркой. А уж когда стала активной комсомолкой, меня пригласили работать в аппарат ЦК, где моя карьера развивалась очень успешно. Этот мой «покровитель» продвигал меня по работе вперед и просто ухаживал за мной. Дарил мне к 8-му Марта и другим праздникам цветы, духи, водил в рестораны. Обещал жениться на мне и уговорил поехать «отдохнуть» в наш комсомольский дом отдыха, где мы и начали заниматься «любовью». Он командовал мною и пряником, и кнутом, заставлял выполнять все его желания и капризы. Я была в полной его

власти и морально, и материально. Так продолжалось больше года. Он был женат на какой-то журналистке. У них начались семейные скандалы. Надо было выбирать: я или она. Однажды меня вызвал начальник отдела руководящих кадров и заявил, что они решили выдвинуть меня на ответственную работу в Латвию, где я буду в группе работников ЦК ВЛКСМ помогать латышским товарищам в создании латышских комсомольских организаций. «Лесные братья» — бывшие эсэсовцы — часто убивали своих и московских комсомольцев. Я стала в результате нападения инвалидом, лишилась одного глаза, поэтому и ношу постоянно темные очки...

— Валя! — перебил я ее. — Не надо все это подробно излагать. Мне и так все ясно. Ты как на исповеди откровенно мне все рассказала, будто покаявшаяся грешница.

— Да, ты прав. Я исповедовалась перед тобой. Ты для меня, словно пастырь. И должен понять меня правильно. Мы с тобой долго переписывались, сблизились за это время морально и психологически. Сейчас мы близки еще и физически. Мы — муж и жена. Теперь наша жизнь начнется заново...

...Жизнь наша действительно началась заново. И для Валентины. И для меня. Но... Артур был прав. В дальнейшем жизнь наша не сложится — это мне стало ясно как Божий день. Жизнь в этой квартире стала для меня невыносимой. Скандалы в среде «прекрасной половины человечества» нашей квартиры стали такими, что возвращаться из города в квартиру было не только трудно и неприятно, но иногда просто противно до омерзения.

Главной нашей заботой стала необходимость срочного обмена жилплощади, так как даже местный участковый милиционер в последний вызов заявил нам:

— Дорогие жильцы моего участка! Я подчеркиваю: «дорогие», ибо вызовы к вам обходятся мне действительно очень «дорого». Нервы мои изматываются в вашей квартире быстрее, чем на Черемушкинском рынке с пьяницами и спекулянтами. Вы ведь не по пьянке ссоритесь. В этом упрекнуть вас не могу. Но учтите: по вашему вызову я больше не приду, а если вызовут ваши соседи по лестничной площадке, то я приеду на машине с нарядом, и мы отвезем противоборствующих в отдельных клетках нашего фургона в отдельные «каюты» с нарами в отделении милиции. И учтите, там уже будут сидеть, лежать и спать на нарах разные отрицательные элементы столицы нашей родины Москвы. На-

деюсь, там вы остепенитесь и правильно поймете свою ситуацию. В книге регистрации происшествий у дежурного по отделению уже столько записей по вашей квартире, что никакие ваши жалобы не будут приняты во внимание. Начальник отделения сказал, что в следующий раз оштрафует вас не сам, а черед суд! Да и переселение кого-нибудь из вас по решению суда могут осуществить насильственно или, как говорят, официально, в принудительном порядке.

Все мои мысли, заботы и дела сосредоточились теперь на одном — срочный обмен квартиры! Где бы я ни был, с кем бы ни общался, куда бы не ходил, всюду разговор сводил к одному: обмен.

Вскоре эти мысли и заботы, знакомства и общение с людьми дали неожиданный, необыкновенный, непредсказуемый результат, который изменил всю мою последующую жизнь.

Домой, в Красные дома, я чаще всего добирался автобусом от метро «Киевская» по маршруту: МГУ — кинотеатр «Прогресс» — Нагорная улица.

Однажды, а точнее к концу дня 8 Марта 1956 года, когда этот замечательный весенний женский праздник еще не был официальным государственным праздником и считался рабочим днем, я ехал этим автобусом от Киевского вокзала по указанному выше маршруту. Народу было немного, так как было уже поздно и в основном ехали «задержавшиеся на работе» праздничные пассажиры.

Хотя 8 Марта был и рабочим днем, но с утра начиналась подготовка к празднику, т. е. накрывался праздничный стол, женщины прихорашивались, становились красивыми, общительными и веселыми.

Мужчины были озабочены подготовкой к празднику, начиная с 7 марта в надежде хорошо и весело встретить 8 Марта, а именно — найти желаемые по финансовым возможностям подарки женщинам, подготовить поздравление, а зачастую и пропустить заранее рюмку—две «живительной влаги».

И конечно же, во второй половине этого «трудового» в те годы дня 8 Марта все население города было навеселе и в хорошем настроении.

Вот таков был состав пассажиров автобуса, которым я добирался до кинотеатра «Прогресс». Едва автобус тронулся с остановки «Клубная часть МГУ», бодрый, веселый, но не для всех приятный голос провозгласил:

— Граждане пассажиры! Приготовьте, пожалуйста, ваши билеты. У кого билетов нет, приготовьте штраф. Желательно мелкими монетами, так как сдачи нет.

Пассажиры, до этого шумно беседовавшие, заметно приутихли. Видно, многие, хотя и были навеселе, почувствовали себя «зайцами».

Я, любивший всегда и везде шутить, невольно в тон контролеру тоже провозгласил:

— Зайцы! Уймите дрожь в коленках. Женщины вообще не в счет. Сегодня их штрафовать нельзя.

— Правильно, правильно! Сегодня — наш день. Молодец, молодой человек, защитил нас. Кто там ближе к нему из нас, красивых, — поцелуйте его, пока он один, без жены.

Шум возобновился. Веселое настроение вновь взбодрило всех, хотя некоторые, доехавшие до МГУ, уже дремали. Как известно, после выпивки многие чувствуют себя бодрее, а некоторых охватывает сонливость.

— Ты, парень, не умничай! Какое ты имеешь право срывать мне план?! — обратился ко мне контролер. — У меня ведь тоже «план», как и у всей страны. Я должен оштрафовать как можно больше, чтобы выполнить план, а в автобусе почти все — женщины. Аль хочешь поцелуй заработать? Пусть уж лучше тебя жена целует. Рядом-то стоит красавица, уж не жена ли твоя?

Смех в автобусе усилился. План штрафа явно срывался.

Я посмотрел на стоящую рядом со мной «красавицу» более внимательно и убедился в правоте замечания. Девушка была, небольшого роста, очень прилично одета, на голове — шляпка, да такая оригинальная, что не совсем понятно, как и чем она держится на красивой прическе из вьющихся локонов. Глаза голубоватые, лучистые, улыбчивые... Губы — тоже улыбчивые и будто бы капризные, как у ребенка.

Автобус начал притормаживать.

— Вы тоже у «Прогресса» сходите? — обратился я как можно вежливее и уважительнее.

— Сходят с ума, а из автобуса выходят. Это моя остановка, и я выхожу, — с насмешкой ответила она.

Я быстро выпрыгнул из автобуса и подал ей руку.

— Не надо! У этого автобуса ступеньки низкие и удобные, и ваша помощь мне не нужна.

— Ах, как жалко! — с сожалением сказал я, отступая.

— Что жалко?

— Подождите, я помогу бабушке выйти, а то ей сходить трудно.

Она тоже посторонилась, пропуская бабушку.

— Хотите знать, что мне жалко? — интригующе спросил я.

— Да мне, в общем-то, безразлично, что вам там жалко! — отпарировала она.

— Нет, нет. Вам не безразлично. Нельзя относиться безразлично к помощи. Мне очень жалко, что вы отказались от моей помощи.

— Оставьте вы свои причуды. Помощь хороша и даже необходима, когда она действительно нужна.

— Женщине всегда необходима и положена помощь. Вам куда теперь идти — прямо, направо или налево?

— Налево. В дом преподавателей МГУ, к маме.

— Опять жалко, потому что мне надо направо. В красные дома. Я пока живу там.

— Почему пока?

— Мы срочно хотим сделать обмен, поэтому пока.

— Обмен?! — заинтересованно спросила она. — А какая у вас площадь? Какова семья? Нашли уже что-нибудь? — Она остановилась.

— Ищем! Непрерывно ищем.

— Послушайте, молодой человек! Я серьезно спрашиваю.

— А я серьезно отвечаю. Действительно ищем. Непрерывно. Какова моя семья? Муж да жена — одна сатана. Площадь? Комната 16 квадратных метров в трехкомнатной квартире, там еще проживает семья из трех человек. Седьмой этаж восьмиэтажного красного дома, что находится в тылу кинотеатра «Прогресс». Дома эти, красные, строили пленные немцы. Строили, как мне известно, хорошо, добротно.

— А какие у вас требования взамен вашей хорошей комнаты в красном немецком доме?

— У меня лично никаких, лишь бы скорее осуществить это важнейшее на сегодняшний день мероприятие. Дальнейшая совместная жизнь смерти подобна.

— Мне не совсем понятна такая ситуация. Что, соседи — пьяницы? Хулиганят? Дерутся? К таким соседям я бы не хотела подселяться.

— Да нет, соседи не дерутся, не хулиганят и пьют вроде бы по норме...

— Так, значит, дело не в соседях, а в вас? Вы, как мне кажется, тоже не хулиганите, хотя весьма шутливый, что, скорее, не порок,

а, наоборот, положительное качество. Дело в вашей супруге? Вы сказали: «Муж и жена — одна сатана»... Она что, сатана?

— Вас как звать-то?

— Таня.

— Таня? Какое хорошее имя... Татьяна Ларина — олицетворение женственности. Мне нравятся только три женских имени: Ирина, Ольга и ваше — Татьяна. А контролер-то был прав!

— Какой контролер? Вы о чем, ...половина сатаны? Вас-то как зовут? Надеюсь, не Евгений Онегин.

— К сожалению, нет. Не влюбитесь. Мое имя весьма прозаично, но сочетание моих имени и отчества не простое. Было у Иисуса Христа двенадцать учеников, двоих из них в православной церкви и в православных праздниках всегда объединяют. Угадаете?

— Храм Петра и Павла... Петр и Павел на час день убавил... Вы кто: Павел или Петр?

— Я Павел. Апостол Павел, а по отчеству — Петрович. Будем знакомы. Вашу руку...

Она подала мне руку, сказав:

— Татьяна Павловна.

— Изумительно! — целуя ее руку, сказал я. — Какое сочетание имен. Это не просто. Это — знаменательно. И невольно напомню слова контролера в автобусе, который сказал, что вы — красавица...

— Оставьте, Павел... Петрович. Не люблю фальшивых комплиментов.

— Это не комплимент, это — правда. Искренняя правда.

...Пока мы шли, повернув налево к дому преподавателей МГУ, где жила Танина мама, и поэтому ее интересовал обмен в этом районе, поближе к маме и папе, произошел обмен номерами телефонов и мы условились, что звонить будет она, спрашивая Валентину Васильевну, и что телефон она переписала с доски объявлений.

— Что, ваша вторая половина «сатаны» ревнива? — с насмешкой спросила Таня.

— Не просто ревнива, а жуть как ревнива!

— Стало быть, любит. Любовь и ревность — сестры...

Прощаясь у седьмого подъезда дома преподавателей, я сказал:

— Вы знаете, Таня, мы знакомы всего несколько минут, а у меня впечатление, что мы знакомы уже годы... Это хорошо?

— Не знаю, не знаю... Посмотрим. Как говорится, поживем — увидим.

Так я, совершенно неожиданно, по сути в автобусе, познакомился с Татьяной Павловной Черных, которая вскоре после необычных событий стала моей третьей женой. Прожили мы не как «муж и жена — одна сатана», а нормальной семейной жизнью 43 года, в течение которых у нас появилась на свет дочь Елена, названная так в честь матери Тани — Елены Владимировны Черных, и внук Павел III, названный в честь отца Тани — Павла Яковлевича Черных, профессора МГУ.

А я — Павел II, ваш покорный слуга, дорогие мои читатели.

Каковы были «необычные» события и как складывалась наша новая жизнь — в следующей главе.

В середине марта Таня созвонилась с Валентиной и через несколько дней приехала смотреть комнату, квартиру и познакомиться с соседями.

Все прошло весьма благополучно. На следующий день мы с Валентиной поехали смотреть комнату и квартиру Тани.

Таня к нашей встрече хорошо подготовилась: она была причесана, красивые каштановые волосы локонами падали на плечи, стройную фигурку подчеркивал красивый темно-зеленый атласный халат с золотым отворотом, подпоясанный золотистым плетеным мягким поясом-шнуром, на концах которого были большие красивые кисти. Завершением наряда служили зеленые домашние туфли на высоком золотом каблуке.

Выглядела Таня настолько изящно и привлекательно, что мы буквально обомлели от такой обольстительности хозяйки.

Голубые глаза Тани излучали улыбку с насмешливой искоркой.

— Здравствуйте! — приветливо заговорила Таня, подавая Валентине руку.

— Здравствуйте, здравствуйте! — быстро и неприветливо ответила Валентина с недоброй интонацией в голосе, и чувствовалось, что в глазах у нее заиграли злые огоньки, хотя и не видимые за темными очками.

— Меня зовут Татьяна Павловна, — обратилась Таня ко мне, протягивая руку, а глазах — словно звездочки на небе.

— Здравствуйте, Татьяна Павловна! — произнес я с удивлением и восхищением, вглядываясь в ее «звездочки».

— Что-то вы не очень серьезные и, мне кажется, не совсем довольные. Прошу, проходите в комнату.

Она легонько толкнула дверь своими пальчиками с ярким красивым маникюром, как у японской гейши.

Дверь распахнулась, и из комнаты повеяло прохладой и ароматом французских духов.

— Не надо, не надо. Никакой комнаты не надо. Достаточно коридора. Длинный, узкий... С одной стороны — сплошная стена, с другой — двери, двери, двери... Как в больнице!

Если бы не очки, искры бы сыпались прямо на пол.

— Пойдем, Павлушенька! Ничего мне здесь не подходит! Разве я отдам свою прелестную комнату за эту ночлежку?! Ни за что! Прощайте, Татьяна Павловна! — бросила она, хватая меня за локоть.

— До свидания, Татьяна Павловна! — пролепетал и я, а на душе хоть и тоскливо было, но теплилась какая-то отдаленная радостная надежда...

ПОБЕГ... ОТ ВТОРОЙ ЖЕНЫ

Жизненные проблемы, казавшиеся вот-вот решенными, только осложнялись. Весьма остро встал вопрос о моем трудоустройстве. Работа, на которую меня пыталась «устроить» Валентина через своих друзей-благодетелей из ЦК ВЛКСМ, меня явно не устраивала, так как модное в то время «блатное» трудоустройство было мне противно. Кроме того, как только становилось известно, что я вернулся из лагеря НКВД, где имел 58-ю статью, «друзья» сразу становились более воздержанными в оказании помощи.

Наши отношения с Валентиной продолжали осложняться и стали натянутыми до предела. Валентина теряла контроль нал своим поведением не только в домашних условиях, но и в общественных местах, в транспорте, при посторонних людях.

Моя записная книжка была еще совсем «тощей», так как друзей было мало; учреждений, куда я обращался или собирался обратиться, тоже было немного. Валентина про эту книжку хорошо знала. Это я вскоре легко установил.

— Что это у тебя за номер телефона Т.П.Ч. Д-5-00-60? — спросила однажды Валентина Васильевна, взяв мою записную книжку.

— Так ты же сама мне его продиктовала, когда мы собирались смотреть комнату у Смоленской площади. Помнишь?

Я его диктовала, чтобы ты набрал его и соединил меня с этой особой на высоких золотых каблуках. Записывать я тебя не просила.

— Знаешь, запоминать все телефоны я не очень люблю. Это только загружает мозги. Лучше записать, а когда понадобится — позвонить.

— Так тебе уже потребовалось звонить ей?

— Не придирайся и не придумывай ерунды.

Я вырвал листок с этим номером «Т.П.Ч.» и сунул ей, говоря уже со злобной интонацией:

— На! Звони, если еще соберешься меняться с ней. Мне он не нужен. И вообще эта история с обменом мне уже надоела!

— Как надоела?! Ты не хочешь меняться?

— Меняться надо. И как можно скорее, так как дальше так жить невозможно. От такой жизни беги хоть на все четыре стороны!

— Прекрати свои упреки! Куда ты можешь убежать? Ты здесь прописан, ты — мой муж, и ни на какие четыре стороны я тебя не отпущу. Заместитель управляющего делами обещал устроить тебя в одно солидное учреждение ответственным дежурным. Работать будешь посменно: день работаешь 12 часов, потом сутки — дома, ночью работаешь — двое суток дома. Завтра к 11.00 пойдем к нему.

Никуда я не пойду. Ни завтра, ни послезавтра. И вообще, прекрати эти попытки моего трудоустройства «по блату». Я имею хорошую специальность и устроюсь на работу сам. Нечего меня водить на поводке! Поводок всегда вызывает желание сбежать!

— Не сбежишь! — издевательски, с усмешкой заявила она. — Куда тебе бежать-то? Тебе бежать некуда. А даже если и сбежишь, то я, как законная жена, могу вернуть тебя на законное место жительства. Да еще и с милицией.

— Что?! С милицией?! Ну, это уже чересчур! Ты, по-моему, просто потеряла рассудок, — заявил я с возмущением, вставая и направляясь к двери.

— Ты куда?

— Покурить!

— Ты же куришь только перед сном. Кури здесь!

— С тобой закуришь не только перед сном, но и во сне.

— Подожди меня! Я только накину кофточку. Мы продолжим наш разговор на лестнице...

Разговор наш не состоялся. Я машинально схватил свой пиджак и выскочил из квартиры. Лифт стоял на нашем седьмом этаже. Я вошел в него, громко захлопнув двери, и поставил палец на кнопку восьмого этажа.

— Куда это ты?

— На восьмой этаж! — я нажал кнопку.

Лифт поехал вверх. Когда лифт остановился, я услышал торопливые шаги, поднимающиеся с седьмого этажа на восьмой. Вот-вот она будет на восьмом этаже... Я нажал кнопку первого этажа. Лифт поехал вниз.

— Куда же ты? Павлуша, Павлуша! Подожди...

Нет! Сил терпеть все это у меня больше нет! Нервы — на пределе! Мысли мелькают разные...

Первый этаж. Захлопнув двери лифта, спокойно, но быстрым шагом я вышел во двор, повернул в арку. Слышу — по ступенькам подъезда торопливые шаги. Бежит. И я побежал. Куда? На трамвайную остановку...

— Павлуша, подожди! Держите, держите его!..

Немногочисленные прохожие стали останавливаться. Они смотрели с удивлением на бегущих мужчину и женщину. Он вроде бы ничего в руках не тащит. Приличный вид вроде. Бежит не как вор, скрываясь от погони. Воры так не убегают. И вроде совершенно трезвый. Бежит, как будто спортивным бегом занимается, но чувствуется, что убегает от возможного общения с догоняющей особой.

— Стой! Куда бежишь? — попытался меня остановить встречный не совсем трезвый мужик.

— На трамвай! Опаздываю!

— А она тоже на трамвай? Почему же вы не вместе?

— Она — это моя жена. Мне надо одному на трамвай. Без нее. Задержи ее, милок! Прошу! Попридержи немножко!

— Ах, жена! Ну. Тогда все ясно. Допекла, видно, коль хочешь на трамвай без нее вскочить. Это бывает. Всякие жены бывают.

Я забежал за угол дома. Оглянулся. «Милок» держит Валентину за рукав, что-то спрашивает. Она отбивается рукой и ногами. Кричит, ругаясь. Около них уже собралось несколько человек. Любопытные, зеваки. Бегу скорее к трамвайной остановке. Вижу, идет трамвай № 39, в сторону Черемушкинского рынка. Хорошо. Она подумает, что я побежал к метро «Университет». Вскакиваю в вагон. Смотрю в сторону преследования — Валентина выбегает из-за угла, смотрит по сторонам. Ищет мужа-беглеца. Звонок. Трамвай тронулся. Валентина побежала в сторону метро. Все! Побег совершен успешно! Куда теперь? К брату Василию на Бакунинскую. У них, правда, тесновато, но, как говорится, «в тесноте, да не в обиде». Переживем как-нибудь. Бывало и не такое!

ПЕРВОЕ СВИДАНИЕ С ТАНЕЙ

Валентина Васильевна Красильникова заставила меня вырвать из записной книжки страничку с телефоном Т.П.Ч. Д-5-00-60. Но этот номер не ушел из моей памяти, не забылся, не вычеркнулся... Телефон Д-5-00-60 с грифом «Т.П.Ч.» запечатлелся в моем мозгу, в моей памяти, в моей жизни всерьез и надолго.

... На второй день после несостоявшегося обмена я набрал этот номер телефона, застрявший занозой в моем мозгу, и у нас с «Т.П.Ч.» произошел примерно такой разговор.

— Алло! Это Татьяна Павловна? — стараясь как можно вежливее, начал я.

— Да, это я.

— Вы меня не узнаете?

— Нет! — строже ответила она.

— Вчера мы смотрели вашу комнату... Помните?

— Вы комнату не смотрели. Вы удовлетворились осмотром только «тюремного» коридора. Вернее, не вы, а ваша дражайшая «половина сатаны».

— Правильно, я не смотрел на вашу жилплощадь. Я смотрел только на вас.

— Вот поэтому-то она и комнату даже не стала смотреть, стараясь как можно скорее уйти и увести вас от меня.

— Вы опять правы. Она мне так и заявила на улице, что я интересовался не квартирой, а вами.

— Что, вы еще обо мне говорили?

— Татьяна Павловна! Разве вы не знаете, что язык нам дан для того, чтобы скрывать свои мысли?! Я старался вообще молчать. Мысли мои после посещения вас были восторженными, но я старался лучше промолчать, чем выдать себя, так как при таком восторженном мышлении болтать просто невозможно...

— Я вижу, что вы любите... болтать. Это стало ясно еще в тот день, когда мы с вами ехали в автобусе. Помните?

— Еще бы! Разве это можно забыть?! Забыть нашу первую встречу!..

— Чем вы сейчас заняты? Обмен? Работа?

— Обменом ведает она. Работу ищу я. Сам. От ее помощи отказался. «Блатная» помощь мне не нравится. И знаете, уже есть обнадеживающий вариант. Если хотите, то когда все станет ясно, я вам расскажу.

— Да, конечно! Мне очень интересно, что у вас получится. Позванивайте мне иногда. А сейчас я еду к маме. Пока!

Несколько раз, пока я еще не совершил побег из дома, мы перезванивались с Таней и по несколько минут разговаривали. Вернее, звонил я, сообщая о своих поисках работы и мытарствах в красных домах на Юго-Западе Москвы.

На следующий же день после совершения побега из дома я позвонил Тане.

— Алло! Татьяна Павловна?

— Да. У вас что-то случилось? По интонации голоса слышу, что у вас произошли какие-то события.

— Да, Танечка, свершилось!

— Разменялись? Уже переехали? Куда? Когда?

— Нет! Не разменялись. Никуда мы не переезжали, но... случилось невероятное событие...

— Что, что? Скорее говорите! Почему тянете резину? Прекратите свои эпитеты. Говорите конкретно и кратко.

— Побег! Совершен побег!..

— Какой побег? Чей, откуда? Причем здесь вы?

— Я, я совершил побег! От жены к брату. Неожиданно, экспромтом, вдруг... Без подготовки, так как сил больше нет терпеть. Устал мучиться душой и телом...

— Как это мучиться душой и телом?

— Это когда душа стонет, а тело болит.

— Боже мой! Как все это неожиданно. Муж совершил побег от жены! А брат как отреагировал?

— Брат с женой в восторге! Они давно уже этого ждали. Побег-то, Танечка, был с преследованием, с погоней за беглецом, с криком: «Держите его! Держите!..» Женщины готовы были держать, помогать ей, а мужчины, наоборот, мешали ей, помогая мне, приговаривая: «Давай, давай, браток! Шире шаг. Броском,

броском. Допекла, видно, она тебя, коль к концу дня удираешь, не оставаясь на ночь...»

Решив, что такой «интересный», значительный и довольно смешной вопрос требует не телефонного, а личного обсуждения, мы договорились о встрече.

Был конец апреля. В воздухе чувствовалось приближение весны. А в сутолочной московской жизни ощущалось приближение весенних майских праздников.

Встречу свою мы назначили в метро на станции «Смоленская» на лавочке у последнего вагона по направлению из центра в 19.00. Основные потоки пассажиров с работы домой уже закончились, и обычной суеты в метро не было.

В 18.50 я уже сидел на лавочке в нервозном ожидании с усиленным сердцебиением...

В 19.05 нервозность и сердцебиение усилились.

В 19.10 газета «Вечерняя Москва», которую я пытался читать, была свернута в трубочку, и этой трубочкой я усиленно похлопывал ладонь своей левой руки.

В 19.15 я вышел в зал и, прохаживаясь перед эскалатором, внимательно всматривался в лица людей, спускающихся в подземку.

В 19.20 я решил: «Зачем болтаться перед спускающимися людьми, некоторые из которых, глядя на меня, улыбаются? Пойду-ка я на скамейку, и спокойно буду читать свою «Вечерку». Может быть, десять, максимум, двадцать минут...»

Подхожу я к скамейке, а «Т.П.Ч.» там уже сидит, а левая нога ее, как у музыкантов, носком нервно отстукивает ритм фокстрота.

— Таня! — начал было я...

— Молодой человек! — перебила меня «Т.П.Ч.», — некрасиво опаздывать вообще, а уж мужчине на свидание с женщиной особенно. Я уже пять минут сижу на этой лавке и сама себе удивляюсь: почему? зачем?

— Татьяна Павловна! Я на эту самую лавку сел в 18.50 и просидел на этом самом месте до 19.15, т. е. ровно 25 минут, а потом пошел к эскалатору, с нетерпением ожидая вас с трепетным сердцебиением и повышенным давлением, которого никогда не ощущал ранее...

— Да?! Вот что значит одна минута! Если бы я приехала на минуту раньше или вы бы задержались на минуту здесь, мы бы давно уже встретились и... не было бы ни трепетного сердцебиения, ни повышенного давления. Меня ведь задержал тот автобус,

кстати никудышный, на котором я ехала от мамы к Киевскому вокзалу. В метро села в последний вагон. Выхожу — лавка пуста. Неужели, думаю, он уже ушел, не дождавшись меня? Женщина ведь даже должна опаздывать на первое свидание... Я села в раздумье. На целых пять минут! Тут вы и появились. Слава Богу! Могло бы все закончиться прискорбно, если бы я обиделась и ушла из-за вашего отсутствия.

— Вы правы, слава Богу! Все хорошо, что хорошо кончается... А тот автобус не плохой, он теперь у меня любимый.

— Ладно! Что будем делать?

— Поедем.

— Куда?

— Вперед!

— Не понимаю...

— Сейчас объясню. Только пока давайте присядем. Говорить в вагоне метро во время движения я не люблю, да это и невозможно. Надо кричать, напрягать свои голосовые связки. А здесь надо только дождаться отхода поезда, и можно говорить. С небольшими перерывами — прихода и отхода поездов. Днем интервалы между движением поездов — минута, сейчас — 2—3 минуты...

— Послушайте, молодой человек, любитель поговорить! Что вы мне объясняете график движения поездов метро? Вы хотели объяснить, что значит ваше «вперед».

— Объясняю. Постараюсь покороче...

— Да! Давайте покороче, а то, пока дождешься сути, забудешь начало разговора.

— Вы правы! Болтлив я, признаюсь! Итак, что значит мое «вперед»? Вы помните, перед самой войной на экранах кинотеатров появился фильм «Музыкальная история» с замечательны ми артистами Сергеем Лемешевым, Зоей Федоровой и Эрнестом Гариным?

— Так вот, герои фильма — Петя и Клава — в одном эпизоде садятся в такси, и на вопрос водителя: «Вам куда?!» — Петя отвечает: «Вперед!», что означает: «Поехали!», и впивается в губы Клавы... Понятно?

— Суть вроде понятна, а мы-то тут причем?

— Как это причем? Я же тоже сказал: «Вперед!», как и Петя — Лемешев. Он был в трепетном состоянии, и я тоже ожидал вас с трепетом.

— И тоже собираетесь, как и он, «впиться» в мои губы? Не слишком ли это? Так вдруг?

— Танечка! Я же мечтатель... Ну почему бы мне не помечтать? Без мечты трудно жить. Неужели вы не понимаете меня?

— Я вас уже поняла раньше, а сейчас убеждаюсь в своей правоте.

— Теперь уже я не понимаю... Когда раньше?

— А когда ваша «вторая половина сатаны» сказала не «Вперед, к обмену!», а «Назад, домой!» Я посмотрела тогда на ваше лицо и поняла, что вы — действительно мечтатель. На вашем лице, когда вы только вошли в мою квартиру, было очарование, я, правда, не совсем понимаю, почему, а когда всем стало ясно, что обмен срывается, на вашем лице появилось разочарование, которое сменилось тоской, когда вы покидали мой длинный коридор под конвоем своей хозяйки. Помните, как она взяла вас под руку за локоть и потянула к выходу? Таким способом вводят или выводят только милиционеры...

— Помню, Танечка, помню... И при воспоминании об этом я сам себе становлюсь противен. Как вы все это заметили и запомнили?

— Да мне просто интересно было наблюдать за поведением «молодоженов».

Из туннеля послышался шум приближающегося поезда.

— Пошли! — с беспрекословной интонацией бросила Таня. — Поехали! Вперед! — иронично закончила она.

В этот вечер мы много ездили «вперед» и «назад», но больше всего гуляли по Измайловскому парку, а потом, когда начало смеркаться, гуляли по площади перед входом в парк.

Лес Измайловского парка уже начинал дышать весной, и мы, наслаждаясь весенней свежестью, тоже начали будто оживать от городской монотонной жизни, радуясь наступлению возможной новой и, безусловно, интересной жизни.

Говорил больше я. Таня слушала, держась за мою руку и иногда, чуть повернув голову в мою сторону, искоса поглядывала на мое восторженное лицо.

В 22.00 Таня сказала:

— Я должна позвонить бабушке, сообщить ей, что жива-здорова и узнать, как там у них дела.

— У вас есть бабушка? И вы перед ней отчитываетесь?

Нет, у меня уже нет бабушки. Моя мама является бабушкой моему сыну, который сейчас находится у нее, и я обещала ей в 22.00 позвонить и не позже 23.00 быть у них дома. Так что вы имеете возможность побывать там, где мы с вами познакоми-

лись, а может быть... встретите и еще кого-нибудь, — с некоторой язвительностью сказала она.

— Не дай Бог! И потом, ее уже нет в красных домах.

— Откуда вы знаете? Перезваниваетесь?

— Да! С соседями. У меня с ними были нормальные отношения, и они мне сказали, что на днях она куда-то переезжает.

— Вы довольны?

— А мне теперь это совершенно безразлично. Переезжает она или нет, меня это совершенно не касается. И я надеюсь, что мы больше никогда не встретимся.

— Так и будете жить неразведенным холостяком?

— Почему неразведенным? Вот уеду на все лето в лес, а там видно будет. Год пройдет, и суд нас разведет по фактическому несожительству.

— А как вы это докажете?

— Очень просто. Свидетельскими показаниями.

— У вас есть свидетели?

— Конечно. Старые соседи подтвердят, что я от нее сбежал, а новые подтвердят, что я к ней не прибегал.

— А если новые подтвердят в ее пользу?

— Это будет лжесвидетельство. Суд их предупредит. И потом я надеюсь, что вы-то тоже дадите показания в мою пользу!

— Какие показания? — с усмешкой спросила Таня.

— Что я от нее убежал, а к вам прибежал.

— Это же тоже будет лжесвидетельство. Я в тюрьму не собираюсь. Кроме того, у меня есть ребенок — сын.

— Не будет никакой тюрьмы, не надо давать лжесвидетельства, давайте подготовим правдивые показания или, как говорят в судах, «правду и только правду».

— О чем вы говорите? В ваших рассуждениях не хватает здравомыслия. Какие я могу подготовить правдивые показания?!

— Одна вы, конечно, не можете ничего подготовить. Мы должны действовать только вместе. Давайте рассуждать, как вы сказали, здраво.

— Например?

— Вашего сына как зовут-то?

— Андрей. А какое это имеет значение для «правдивых показаний»? — усмехнулась Татьяна.

— Самое прямое. А у Андрея какое отчество?

— Батюшки! Это еще вам зачем? Тоже для «правдивых показаний»?

— Совершенно верно. Для более правдивых показаний.

— Ничего не понимаю. Я совсем запуталась в ваших «здравомыслящих» рассуждениях.

— Хорошо. Коль вы еще ничего не поняли, хотя это, в общем-то, не похоже на вас, чтобы такая красивая и умная женщина так долго не могла ничего понять, буду говорить открытым текстом...

— Давно пора, а то все вокруг да около, как говорят, «ни бэ, ни мэ, ни ку-ка-ре-ку»...

— Сейчас я выскажу и «бэ», и «мэ», и «ку-ка-ре-ку» так, что вы все сразу поймете...

— Вот какой вы петя-петушок — золотой гребешок... Целый вечер все кукарекал, кукарекал, а о самом главном, как я теперь начинаю понимать, стеснялся откровенно кукарекнуть...

— Вы правы, Танечка! Стеснялся. Боялся испугать свою курочку и потерять ее. А теперь чувствую, что пора. Надо поставить все точки над «i». Как зовут вашу маму?

— Опять загадка? Причем тут моя мама-то? Ее зовут Елена Владимировна.

— Маму зовут Елена, папу — Павел. Отчество Андрея еще не названо... Так?

— Что у вас за привычка говорить все вокруг да около, все загадки да догадки...

— Теперь уже не загадки да догадки, а предложения да предложения... Отчество Андрея будет в честь деда Павлович, но фамилия его будет не Черных, а Стефановский. Татьяна же может остаться и Черных, если захочет, я не буду устраивать скандал в ЗАГСе, но станет женой Стефановского. Вы согласны?

— Прямо с места в карьер... Стефановский!

— А зачем тянуть-то? Я давно уже понял, что вы одна. И, уверяю вас, счастье нам обязательно улыбнется.

— Вы делаете мне предложение? Это что, деловое предложение, так, чтобы суд имел положительные для вас показания? Это так?!

— Не совсем так. Не просто деловое, как вы это расцениваете, а разумно-деловое с искренним уважением и преклонением!

— А развод? За многоженство у нас есть статья УК. Мы ведь не мусульмане.

— Развод будет! Я в этом уверен. С браком вас не тороплю. Я сейчас уезжаю в Сибирь надолго. Когда вернусь, многое решится.

Хорошо. Не будем торопиться. Сейчас мы близко, глаза в глаза, узнали друг друга, что почувствуем на расстоянии — посмотрим... Писать-то своей невесте будете?

— Из леса — только два письма в месяц. Из городов областного и районного масштаба — ежедневно или через день в рабочие дни, в субботу и воскресенье только «писательством» и буду заниматься.

— Болтун! Расхвалился... Наобещал... Имя и отчество мамы-то тебе зачем? Она ничего не решает. Я сама все решаю.

— Понимаю и уже чувствую — будешь властная княгиня. А имя мамы вот зачем: когда все судебные дела завершим, судебные издержки оплатим, то не пройдет и двенадцати новых лун на небе, и ты родишь мне дочку с такими же васильковыми глазоньками и вьющимися локонами, какие я вижу сейчас и очень хочу поцеловать...

Она указательным пальчиком надавила на мой подбородок, отстранив его приближение.

— Не торопись! Мечтатель... Фантазер...

— А дочку назовем Еленой, в честь бабушки.

— Посмотрим. Не говори «гоп», пока не перепрыгнешь...

— Постараюсь перепрыгнуть. С завтрашнего дня начну тренироваться по виду спорта «бег с препятствиями», а, может, лучше «прыжки в высоту с шестом». Какие прыжки порекомендуешь, княгиня?

— Прыгать тебе, ты и выбирай, а я посмотрю, как ты будешь шлепаться на землю...

— Не шлепаться, а приземляться, и не на землю, а на большой мягкий мат, которым станет наша постель...

— Так, балагуря, мы добрались до подъезда № 7 дома преподавателей МГУ, где жили бабушка и дедушка предполагаемой Елены Павловны. Пожелав спокойной ночи, я попытался поцеловать Таню, но она, прислонив все пять пальцев к моей груди, слегка отстранилась.

— Не сейчас! Не надо спешить.

— А когда?

— Когда придет время.

— Тогда только руку...

— Руку — пожалуйста.

Я прижал ее маленькую руку к своей щеке, потом прильнул губами к этой нежной ароматной ручке, чувствуя, как сердце мое затрепетало...

— Не надо! Не надо так страстно!

— Не могу иначе! Не в силах!

— А как же будешь прыгать? С шестом?! — она аккуратно освободила свою руку. Глаза ее искрились, на губах промелькнула легкая улыбка.

— С шестом — совсем другие силы, и там необходимо разбежаться, набрать скорость...

Таня прислонила ладонь к моей щеке и, гладя ее, проговорила:

— Чудной! Ну и чудной ты!

— Ударение не на ту букву делаешь, да и буква не та. Надо говорить: чудный, чудный!

— Нет, чудной! Ладно, поезжай в Сибирь и... поскорее приезжай, нигде не задерживайся!

Таня вошла в подъезд и, махнув мне рукой через большое окно вестибюля, пошла к лифту.

Я стоял у подъезда, смотрел в большое окно вестибюля, где промелькнула эта новая для меня женщина, и думал: что происходит? Я еще не развелся со своей второй женой, и вот уже появилась не на горизонте — он недосягаем, — а в реальной действительности не фантастическая, придуманная, а живая, ощутимая, но будто недосягаемая (ведь разрешила только руку поцеловать), а сама нежной ладошкой, пальчиками прикоснулась к моей щеке, ласково так, нежно... Видно, захотела прикоснуться, захотела, чтобы я почувствовал нежность ее прикосновения, почувствовал и понял сладость ее ласки, и захотел еще и еще этого прикосновения-Мысли в мозгу роились, переплетаясь, но интуитивно я чувствовал, что это не было женской игривостью, придуманной и неискренней. Она это делала самопроизвольно, как само собой разумеющееся.

Хотя она сказала «чудной», но ощущалась в интонации голоса не отрицательная, а положительная нотка...

...Я стоял с запрокинутой головой и смотрел в небо, по которому медленно плыли редкие облака, постоянно меняя свою конфигурацию. Потом облака рассеялись, небо превратилось в бесконечную голубизну с мерцающими звездами — неизвестными нам мирами Вселенной...

— Где-то там, далеко-далеко, тоже есть жизнь?..

— Там тоже есть любовь?..

— Если есть жизнь, то есть и любовь! Без любви жизни не бывает!

«ГИПРОЛЕСХИМ»

До встречи с братом я уже несколько раз был проектором в институте «Гипролесхим», где меня хорошо встретили. Правда, начальник отдела кадров первое время порядочно помурыжил меня, несколько раз заставлял переписывать автобиографию. Ведь все кадровики в солидных учреждениях — это бывшие работники наших «органов», которым только и хочется поиздеваться над людьми.

Когда он предложил мне написать автобиографию в третий раз, я пошел к начальнику лесосырьевого отдела Лебедеву Владимиру Николаевичу, которому подчинены все лесоизыскательные экспедиции, человеку умному, порядочному, и рассказал ему о придирках кадровика. Он взял меня с собой к главному инженеру института Любови Петровне — женщине-атаману, так ее величали в узком кругу.

Эту необыкновенную женщину-атамана, главного инженера «Гипролесхима», все сотрудники института побаивались, но слушали без пререканий и рассуждений, некоторые не любили, но большинство все-таки восхищались ею.

— Любовь Петровна! — обратился к ней начальник лесосырьевого отдела Лебедев. — Наш кадровик переусердствовал в своей бдительности и предложил уже нашему, по сути, сотруднику отдела третий раз написать свою автобиографию. Почему? Зачем? Он же не подследственный. Это там заставляют трижды что-то излагать, стараясь каждого уличить во лжи, укрывательстве и т. д.

Любовь Петровна нажала кнопку. Вошел секретарь.

— Парторга и начальника отдела кадров с личным делом Красильникова ко мне. Срочно! — сказала она секретарю.

Затем она обратилась к Лебедеву:

— Вы ознакомили товарища Красильникова со спецификой нашей работы?

— Да, Любовь Петровна. Он в курсе всех наших особенностей. И в беседах с ним я понял, что все наши трудности, а точнее — бытовые, санитарные, продовольственные и т. д., — для него вовсе не трудности. С первых дней войны и до настоящего времени он пережил такие лишения, которые нам и не снились.

— Ну что же, это хорошо! Найти в Москве молодого инженера, готового все лето жить в тяжелых сибирских изыскательских условиях и ежедневно на «своих двоих» преодолевать по лесу от 20 до 30 километров, подчеркиваю: по лесу, а не по лесным тропинкам и дорожкам. Все, прямо-прямо, по визиру, сквозь болота и лесную чащу: пройти четыре километра, потом поворот на 90 градусов и опять прямо-прямо еще четыре километра, и еще поворот на 90 градусов, и еще прямо, и, наконец, последний поворот на 90 градусов, и последние четыре километра до исходной точки, от которой началось обследование Сибирского лесного квартала — квадрата с четырехкилометровыми сторонами. Итого по периметру — шестнадцать километров, до «дому» — на стоянку, где люди, еда, вода, отдых, ночевка — еще 1—8 кило метров, а то и больше, в зависимости от того, какой это день обследования: первый, второй, третий и т. д.

Любовь Петровна на несколько секунд в задумчивости замолчала. Видимо, этот разговор напомнил ей молодость.

— Не страшно? — всматриваясь в мои глаза, спросила она меня.

— Не страшно, Любовь Петровна! У меня в жизни было и пострашнее этого, — ответил я, глядя в ее серьезные и одновременно добрые глаза.

Я тут вспомнила эти сибирские кварталы неспроста. Московский квартал имеет сторону всего в 500 метров, а сибирский — четыре километра. Подмосковные леса мерены-перемерены, хожены-перехожены, а в Сибири вам придется ходить чаще всего впервые после лесоустроителей, которые шли по своим визирам 30—40 лет назад. Визирные затески лесоустроителей еле-еле видны, и их снова надо восстанавливать.

Стук в дверь.

— Можно, Любовь Петровна?

— Да-да, входите. Ждем вас с нетерпением. Садитесь. Я хочу выяснить у вас некоторые вопросы.

В комнату вошли парторг и начальник отдела кадров.

— Николай Васильевич! — обратилась она к парторгу. — Вы мне говорили, что к вам как к партийному руководителю обращался начальник отдела кадров за консультацией по поводу приема на работу бывшего заключенного. Это было?

— Да, Любовь Петровна. Это было, и я информировал вас по этому вопросу. Правда, коротко, так, в общих чертах. А начальнику отдела кадров я высказал свое личное мнение, основанное на той обстановке в стране, которая сложилась после XX съезда КПСС. Павел Петрович действительно был арестован, был заключенным, но еще до XX съезда освободился со снятием судимости, которой у него и не было. Его ведь не судили, а репрессировали. И я не вижу никаких причин, мешающих его приему на работу в наш институт. Наоборот, иметь в составе наших экспедиций, работающих в глухих лесах Сибири, таких людей, прошедших суровую школу жизни, очень даже желательно.

— Егор Тимофеевич! Что вы скажете? — спросила она у начальника отдела кадров.

— Вы понимаете, Любовь Петровна... — начал он с заискивающей улыбкой, — арестовывался Стефановский, заключенным был Стефановский, освобожден тоже был Стефановский, а устраивается к нам на работу Красильников. Меня это несколько смутило и вызвало сомнения, хотя в трудовой книжке и указана причина смены фамилии. Но чтобы мужчина брал при заключении брака фамилию своей жены — это большая редкость, и мне это не понятно.

— Дайте-ка мне его личное дело! — строго попросила Любовь Петровна. — Все ясно! Основание — свидетельство о браке. А почему не она взяла вашу фамилию, как это обычно бывает, а вы стали Красильниковым? — обратилась она ко мне.

— Любовь Петровна! В двух словах этого не объяснишь, — и я стал рассказывать ей историю своего бракосочетания.

Выслушав мой рассказ, Любовь Петровна в раздумье обратилась к кадровику:

— Егор Тимофеевич! Красильников уже написал вам свои две биографии? Они похожи одна на другую? Или они совершенно разные? Зачем нужна еще одна, третья? Вы думаете, она будет еще более интересной, чем первые две? — сказано это было с явной издевкой по отношению к кадровой работе.

— Любовь Петровна! Почему вы так ставите вопрос? Вы сомневаетесь в моем умении вести кадровую работу? У меня есть определенный опыт в ведении этой работы, и соответствующие органы и начальство довольны моей работой. Есть даже опреде-

ленная инструкция по ведению кадровой работы, которой я следую, правда, она находится под грифом «ДСП», то есть только для служебного пользования, и не подлежит открытому оглашению...

— Его-о-р Тимофеевич! — протянула иронично Любовь Петровна. — О чем вы говорите? Соответствующая инструкция, соответствующее начальство, определенный опыт в работе... Все это «соответствующее» давно уже устарело и стало не соответствовать требованиям современной жизни. Вот вы, например, работаете у нас уже почти два года. Сколько вы нашли, оформили или, как принято иногда говорить, «завербовали» хороших лесных специалистов для работы в наших экспедициях? Вы знаете, как трудно в Москве найти для нас соответствующих специалистов? Ваш прошлогодний молодой «многообещающий» рекомендованный вами инженер такие «насчитал» нам запасы древесины и химического сырья в своих полевых пробных площадях, что если бы начальник экспедиции случайно не проверил реальность этих запасов и не обнаружил, что это вымышленные, преувеличенные объемы запасов, говоря новым словом — «туфта», то есть приписка несуществующего реально, то было бы судебное разбирательство. Ответчиком был бы наш «Гипролесхим»!

Меня приняли на работу, и вскоре экспедиция «Гипролесхима» вместе со мной отправилась в сибирские леса.

Но прежде чем я отправился в Сибирь, в Москве со мной произошли события, которые повлияли на всю мою дальнейшую жизнь...

БУРЯТО-МОНГОЛЬСКАЯ ЭКСПЕДИЦИЯ

В первых числах мая я на скором поезде «Москва—Владивосток», наполненном в основном инженерно-техническими работниками разных экспедиций, покинул Москву с Ярославского вокзала.

Наша разведывательная лесохимическая экспедиция состояла из трех разведывательных партий. Первую партию возглавлял начальник всей экспедиции — Виктор Алексеевич Ненашев — асе лесохимических разведок; вторую партию — Анна Пивоварова — опытный работник «Гипролесхима» со стажем 10 лет работы в «Гипролесхиме»; третью разведпартию — бывший разведчик немецкого Абвера, но не Суздальский и не Стефановский, а Красильников.

Две первые партии должны были добраться до своего прошлогоднего местопребывания — Братска. Здесь в будущем будет построена Братская ГЭС, и территория соснового лесомассива после вырубки станет Братским морем — водохранилищем. Но до вырубки надо разведать, какой по мощности потребуется организовать химлесхоз. Словом, за зиму после разведки надо составить проект всех предстоящих работ с полными расчетами затрат и дохода химлесхоза.

Третья, моя партия, направлялась южнее Байкала в Заиграевский район, где в горном районе южного Забайкалья произрастают перестойные сосновые древостой (старше 130—150 лет), подлежащие вырубке с предварительной подсочкой.

Вся экспедиция, выезжавшая из Москвы, состояла из трех человек — трех начальников.

В областном управлении лесного хозяйства в каждую партию добавили по два студента-дипломника из Красноярского лесотехнического института. Преддипломная практика с приличной инженерной зарплатой.

Рабочих каждая партия набирает на местах из местных лесников и охотников с зарплатой по договоренности и общим лесным питанием, для чего в местном сельмаге (потребкооперация) на 6—8 дней приобретается: соль, чай, сахар, крупы, мука, хлеб, картошка и обязательно селедка, чтобы утром с хлебом кусочек съесть, и целый день в лесу меньше хотеть пить. Мясо — по потребности, так как глухарей и тетеревов — сколько хочешь (по 2—3 килограмма каждый).

Из рабочих один по взаимной договоренности и желанию назначается завхозом-поваром и заготовителем птицы, причем неудачных выстрелов не бывает. Если было 5—6 выстрелов, значит, в котле 5—6 глухарей.

Словом, питание лесное вроде и неприхотливое, простое, без разносолов, но калорийное, так как каждый ежедневно съедает от 500 до 1000 грамм мяса лесной вкусной птицы. Причем — по желанию, по потребности, как при коммунизме.

Закончив за неделю обследование квартала в 1600 гектаров, мы возвращались в деревню на отдых обычно в воскресенье: мылись в бане, меняли белье и т. д.

В чем же состояла наша лесохимическая разведка при таком лесном мясокурортном питании и сосново-лесном дыхании?

Если сказать коротко, в трех словах — это длительные переходы, лесопиление и обмер лесных массивов. Это для рабочих. Для ИТР — походы и запись измерений, а также отметка в абрисе (очертание пути) особенностей леса по старому лесоустройству (40—60 лет назад) и внесение появившихся изменений за эти 40— 60 лет: лесные пожары, сухостой от повреждения лесными насекомыми (большой сосновый слоник, древесный хрущ, жук-короед, короед-типограф, лубоед большой сосновый, который поедает лубяную мягкую сочную часть между корой и древесиной).

Перед нашей экспедицией стояла задача: определить, сколько можно получить живицы, а попутно и делового леса на обследуемой территории. Все это необходимо замерить и записать на специальные бланки.

Летние полевые (лесные) записи зимой в Москве подсчитываются, составляется (рисуется) цветная карта в зависимости от породы деревьев: сосна — оранжевая, лиственница — коричневая, ель — фиолетовая, береза — голубая, осина — зеленая. Насыщенность (или интенсивность) цвета указывает на возраст древостоя.

В «Гипролесхиме» все карты трех экспедиций разрисовывал я, и меня величали «картограф-художник».

За время работы в первой экспедиции, т. е. в южном Забайкалье, было несколько интересных встреч и событий.

В Заиграевском районе Бурятии дислоцируется несколько воинских частей, которые входят в состав Забайкальского военного округа.

С одной военной частью наша лесопартия установила хорошие дружеские и деловые связи. Все началось с того, что в первое же воскресенье я пошел вечером в клуб этой военной части на танцы, куда собирались любительницы танцев из местных жителей и жен офицерского состава с мужьями, а иногда и без них. В первый же вечер я познакомился со старшиной-гитаристом сверхсрочной службы, и мы составили дуэт из двух гитар, а потом каждое воскресенье наше «искусство принадлежало народу».

Старшина, по сути, был завхозом военной части, а вернее, помощником командира части по хозяйству, имея необычайную инициативность, находчивость и изобретательность.

Узнав, что мы шесть дней пилим-валим разные деревья сосны, распиливаем их и часто оставляем в лесу, он спросил:

— А кто хозяин этих деревьев?

— Да я хозяин, а что?

— Так вот, хозяин. Я даю двух лошадей с коноводами и шесть крепких солдат вместо нанимаемых рабочих. Лошади подвозят к табору в понедельник продукты солдатам на неделю из продсклада военной части по твердым ценам и трелюют волоком хлысты деревьев в военную часть. Раскряжевывать не обязательно. Замерим через каждые два метра — и порядок. Работы меньше и хлопот меньше. Производительность и рентабельность возрастет. Командир военной части утвердит мне все. Он у нас умный мужик. Мне потом выдаст премию и увеличит на неделю отпуск. Твой начальник, мне думается, тоже будет доволен нашей рационализацией, так что и ты получишь премию, а главное — работа твоя будет более успешна.

Все получилось, как и предсказывал старшина — коллега мой по самодеятельности в клубе военной части. Наш дуэт гитар с ним стал дуэтом и вокальным, так как слух он имел превосходный, песен знал множество: и военных, и народных, и лирических. Тембр его голоса отличался красивым звучанием.

Вспомнив о пении в этой экспедиции, нельзя не рассказать еще об одном необычном, удивительном, смешном и в то же время не простом певце.

Территория каждого лесничества состоит их нескольких объездов, каждый из которых имеет несколько обходов. Хозяин лесничества — лесничий, человек, имеющий высшее или среднее лесотехническое образование. Хозяин объезда — объездчик (на лошади), человек, имеющий специальное образование и имеющий большой опыт и стаж работы лесником.

Обходом командует лесник, который живет в лесу своего обхода и «обходит» его если не ежедневно, то довольно часто.

Без ведома лесника в его обходе никто не имеет права что-то производить, сооружать, валить лес и т. д.

В одном отдаленном и довольно глухом обходе лесником работал бурят по имени Бадмай. Родился он, как он сам говорил, «до первой большой войны». Лет ему было около пятидесяти. Отец его тоже был лесником, но в 1941 году в битве под Москвой погиб.

Бадмай в детстве упал с лошади на скаку и сломал ногу. Кто и как лечил его, не известно. Лечение это было долгим и мучительным. Вырос он не высоким, но крепким и сильным, при этом остался хромым инвалидом. Хромота его была и не очень заметна, но в армию его взяли не строевым, а зачислили коноводом в РВК, где он и прослужил до победы во «второй большой войне». Десять лет Бадмай проработал лесником в родном обходе.

Образование Бадмая имел только начальное, а самообразование — необычайное, так как за четыре года «большой войны» он перечитал все интересующие его книги во всех библиотеках района: РВК, школа, райбиблиотека, госпиталь для раненых, а также брал у некоторых знакомых книголюбов.

Особенностью Бадмая была любовь к пению. Но пение это было необычно и по форме, и по содержанию.

Однажды я спросил его:

— Ты давно поешь, Бадмай?

— Давно, однако, наверное, как себя помню.

— Не понимаю.

— Как не понимаешь? Сколько себя помню — пою. Мама люльку на жердине качала и пела. Хорошо пела, ласково, напевно-успокоительно, усыпляюще. И я вместе с ней пел. Тоненько, пискляво. Она улыбалась, гладя своими пальцами мои волосы. Я засыпал под ее пение. Просыпаюсь — пения нет, но я слышу, что мама где-то близко, что-то делает и вдруг вздохнет, а я

начинаю тихо-тихо писклявить или тубами, не разжимая их, выпускать толчками воздух изо рта: ппы-ппы-пфы... Она смеется, и я смеюсь вместе с ней. И нам хорошо...

А когда я сломал ногу, не только бегать, ходить, но и стоять даже не мог. Шевелить ногу больно. Потом мама привела бабку-бурятку старую, вроде сердитую. Лицо серьезное, глаза строгие, а присмотришься хорошенько к глазам — они становятся все добрее и добрее. Будто заглядывают в душу мою... Ногу мою она поначалу совсем не трогала, только смотрела и просила меня пошевелить ею, как смогу. Потом подушечками своих пальцев, еле-еле касаясь, словно ветерок обдувает ногу, потрогала всю больную часть. Боли не было, но когда пальцы ее начали щупать сильнее, я застонал, а она, не раскрывая рта, как-то напевно замычала, вроде и мелодию какую-то выводя своим мычанием.

— Ты не стони, голубок, а попробуй мычать со мной вместе. Только не плаксиво, а напевно, как я. Давай. Ну?!

Так мы некоторое время вместе мычали, и боль становилась все слабее. Так, во всяком случае, мне казалось.

И видел я около себя уже не бабку сердитую, а добрую бабушку.

Несколько дней она прикладывала к моему перелому разные листья и травы, обматывая их на ноге тряпочками, как теперь обматывают бинтами. Тогда бинтов-то у нас дома не было.

Уходя, она улыбалась дружелюбно и просила, чтобы я не стонал, а мычал напевно и пел тихо-тихо разные песни, сам их сочиняя. О чем думаешь — о том и пой, что видишь или хочешь видеть — о том и пой.

— Ты теперь понимаешь меня, молодой москвич?!

— И понимаю, и не понимаю. Первый раз слышу такое... Разное видел и слышал, но такого искусства еще не довелось ни видеть, ни слышать.

— Это не искусство, это — жизнь. Все, что окружает нас — это жизнь. Просыпаешься чуть свет, еще солнца на небе нет, еще птицы не поют и звери спят, только хищники рыскают в поисках пищи... А как появятся первые лучики солнца — все оживает, все просыпаются. Весь лес вдруг оживает. Все птицы разными голосами приветствуют восходящее солнце. Обо всем этом я и пою. Что вижу на пути — о том и пою: о сосне пою, о траве пою, сокол пролетел надо мной — о нем пою, перехожу ручей журчащий — и о нем пою. Небо голубое, трава мокрая от капелек росы ночной, почка набухает соком из земли, листик молоденький распускается, муравей ползет, тащит «бревно» свое, которое раз в пять больше

его самого, а он его упорно тащит в свою кучу муравьиную — обо всем этом я и пою. Это все — жизнь вокруг. О жизни я и пою...

Много мы с Бадмаем ходили по лесным визирам, которые я иногда не сразу и замечал, а Бадмай моментально их находил на больших деревьях.

— Вот смотри: на сосне справа уже затянувшаяся рана. Это она была визирной затеской при лесоустройстве. Она затянулась раневой молодой древесиной. Вперед затягивается смолой-живицей, заживляя свою рану от топора лесоустроителей, а потом рана совсем заживится, зарастет, только рубец останется, как и у человека рана зарубцовывается, выздоравливает... Дерево — живое творение, его надо беречь, пока оно молодое, а уж когда состарится, можно, да и должно его рубить-валить, чтобы гниль не разводить для вредителей, жуков разных.

Была у Бадмая еще одна особенность, да она есть почти у всех бурятов, особенно у пожилых — «делиться пищей с Богом». Истоком этой особенности является язычество, т. е. религия, по которой поклоняются разным Богам.

Когда Бадмай начинает принимать пищу, то прежде, чем положить что-то в рот, он непременно кусочек, капельку, крупинку бросит через плечо. Я спросил как-то Бадмая:

— Что это ты перед едой, дома ли, в лесу ли, бросаешь через плечо?

— Это — Богу! Я не бросаю, а делюсь с ним. Он дал нам жизнь и пищу. Мы должны делиться с ним. Пусть это не реально, условно, но мы делимся. Так заведено у нашего народа. Это — традиция. Я не собираюсь ее нарушать.

Это было еще в первой моей экспедиции, в 1956 году. Интересно, делятся ли сейчас буряты пищей с Богом? Сомневаюсь, однако...

...Распорядок дня в экспедиции складывался так, что времени на переписку с Москвой почти не оставалось, хотя в полевой сумке у меня постоянно были бумага и карандаш. В моменты работы по замерам диаметров на пробной площади или при ленточном пересчете свободной минуты не было, но когда рабочие занимались валкой модельных деревьев, я выкраивал по несколько минут и излагал, по возможности коротко, мелькающие в голове мысли.

Для «мыслей о Москве» времени было много: так, если мы уходили в 8.00 и приходили обычно в 20.00—21.00, т. е. в работе, в пути мы были по 12—13 часов, то, безусловно, 4—5 часов на ходу были заняты у меня размышлениями.

За шесть дней лесной работы и «размышлений» у меня получалось небольшое послание, которое в воскресенье отправлялось в Москву Татьяне Павловне Черных.

А бывали недели, когда несколько дней бурятское небо так «плакало» и крупными, и мелкими небесными «слезами», что мы из палаток высовывали только нос. В такие дни мои послания становились длиннющими и, возможно, нудно-надоедливыми...

Зная уже характер госпожи Черных, я старался писать письма не нудные, а интересные и веселые, наполненные романтичным, нежным и ласковым чувством ожидания встречи. Как мне казалось, это у меня получалось. Если в первый месяц Москва была краткой и суховатой, то впоследствии она, Москва, «поверила моим слезам» и стала более общительной, нежной и даже однажды в конце письма поцеловала меня... в нос.

В нос! Однажды! Это за мои-то тысячи-тысяч поцелуев всего тела госпожи Черных, начиная от ее носика и кончая маленьким мизинчиком левой ноги... Так я ей ответил за нос!

...Бурято-монгольская экспедиция прошла успешно. Была обследована лесная территория, подлежащая подсочке и рубке, — около 32 тысяч гектаров.

Работа была закончена, и мы вернулись в Москву.

НАЧАЛО НОВОЙ СЧАСТЛИВОЙ СЕМЕЙНОЙ ЖИЗНИ

Находясь в экспедиции, я прекращал брить бороду, поэтому по возвращении в столицу выглядел буквально стариком с широкой окладистой бородой.

Увидев меня в таком образе, Таня сначала удивилась, а потом возмутилась и потребовала немедленно все лесное ликвидировать. Перед ликвидацией я посетил своего давнего друга — фотографа-художника, который, увидев мою бороду, не поверил в ее реальность и хотел ее сорвать, приняв за наклеенную, но по моему болезненному вскрику понял, что это не искусственная, а самая настоящая натуральная красивая борода.

— Боже мой! Прости меня, это же настоящая борода! Такой натуры у меня давно не было. Да еще в таком возрасте, с такими живыми выразительными глазами. Садись!

Он несколько раз меня сфотографировал в разных ракурсах, с разными головными уборами и трубкой для курения «Мефистофель», а потом спросил:

— В следующем году едешь в Сибирь?

— Да. Обязательно!

— Как приедешь — сразу ко мне. А сейчас иди, рядом с нашей фотостудией есть отличная парикмахерская, и хорошенько побрейся. Запечатлею тебя снова молодым!

К Тане я явился помолодевшим, и ее отношение ко мне сразу улучшилось.

— Ну вот, теперь прежним стал. Даже помолодел. А то глаза горят, а борода старит. Не знаю, что и делать. Сядь со мной рядом. Да не так близко. На диване просторно. Не притуливайся. Не люблю тесноту.

Она ладошками потрогала мои щеки, погладила их нежно, ласково...

— Такие щеки можно и поцеловать. Только зачем запах «Тройного»? Неужели не было чего-нибудь поприличней?

Парикмахерша не спрашивала, сначала машинкой остригла бороду, а потом намылила 2—3 раза и побрила, затем подстригла голову и освежила меня «Тройным» одеколоном, не спрашивая. Я не успел даже слова вымолвить.

— Ладно, сойдешь и с «Тройным». Главное, что она продезинфицировала твою безбородую портретину. В такой бородище могли оказаться и сибирские клещи. Давай поцелую теперь твои гладенькие щеки...

— Только щеки?

— А ты что хотел?

— Все, о чем писал и мечтал...

— Потом, потом. Не торопись. Лучше поскорее разводись!

Разводись!.. Легко сказать, разводись! Еще и года не прошло, как мы с Валентиной сошлись, и вдруг разойтись. Какой суд быстро в такой ситуации что-то решит в мою пользу? Пойду-ка я к заведующей ЗАГСом посоветоваться. Она тогда ко мне хорошо отнеслась, даже сочувствовала мне.

Около ее кабинета, ожидая приема, сидела пара. Я присел рядом, посматривая боковым зрением на воркующих голубков, причем было заметно, что «голубка» должна в недалеком будущем стать мамой.

Дверь открылась. Вышли заведующая и пара пожилых людей, вероятно, желающих стать супругами.

— Собирайте поскорее документы и сразу приходите ко мне. Не затягивайте. В ваших же интересах поторопиться, — бросила она вслед уходящим.

Повернувшись к нам, она взглянула на голубков, брови ее насупились, а переведя взгляд на меня, брови ее поднялись вверх в недоумении, лоб сморщился, в глазах появилось непонятное недоумение, удивление и будто бы улыбка.

— Стефановский?

— Нет, Красильников. Вы же знаете.

Глаза ее заискрились, губы улыбнулись.

— Почему замешкались? В чем дело? — обратилась она к голубкам.

— Спорим долго!

— О чем? С кем?

— С родителями. Они не хотят так быстро стать дедушкой и бабушкой.

— Дураки! Вас же будет пятеро, а возможно, и шестеро. Сразу трехкомнатную квартиру отхватите. Пошли со мной в отдел регистрации. Без очереди.

Через минуту, подойдя ко мне, она с усмешкой сказала:

— Заходи, Стефановский-Красильников. Садись. Когда я сел, она иронично заметила:

— Я думала, ты и шести месяцев не проживешь, а ты чуть ли не год «наслаждался» семейной жизнью.

— Да нет, не год. Один месяц. И не наслаждался. Зачем смеетесь надо мной? Я ведь мучился, вы же знаете.

— Знаю, знаю. Очень хорошо себе это представляю. Ну, а после месяца?

— Сбежал.

— Куда?

— В Сибирь.

— Не понятно. Вернулся в Москву из Сибири и сбежал снова в Сибирь. Расскажи кратко. Ребенка-то не запроектировали? Она, твоя Красильникова, может родить и зарегистрировать: Красильников, например, Иван Павлович; отец — Красильников Павел Петрович. Докажи потом, что ты не верблюд! Кровью своей потом будешь доказывать. И нервами. А их, нервы, надо беречь.

Я рассказал ей почти все, что со мной произошло за это время, чтобы она представляла себе мою ситуацию.

— Ну, вот что. Надо все продумать и по возможности знать о ее действиях. Еще на лето поедешь? Если да, то тогда пройдет почти два года с момента вашей регистрации. Если никаких экстравагантных событий за это время не произойдет, подготовишь необходимые документы, а именно: отсутствие в Москве (копии командировочных удостоверений за 1956—1957 годы), свидетельские показания, что после «побега» не был у нее ни когда и совместно вы не проживали, что ты жил все это время, кроме командировок, у брата. Словом, после лета 1957 года приходи. Посмотрим, что можно будет для тебя тогда сделать! Настоящую подругу ищешь или уже нашел?

— Не искал, но нашел.

— Давно?

— За неделю до побега.

— Ну, ты даешь, парень!

— Ничего не поделаешь. Видать, судьба моя такая!

— Да, судьба-индейка! Как звать-то невесту?

— Татьяна.

— Русская?

— Русская!

— Возраст?

— На шесть годков моложе меня.

— Действительно настоящая, хорошая?

— Думаю, что настоящая, хорошая.

— Почему так думаешь?

— Чувствую.

— И красивая, и умная?

— Да, и красивая, и умная.

— Все врешь! Таких сейчас нет!

— Иногда попадаются. Редко, но попадаются. Мне очень повезло, вот попалась такая... Не упустить бы только!

— Парня спроектируешь — не упустишь.

— Парень у нее уже есть. Спроектируем дочку.

— Да ты что? С ребенком-то?! Не боишься? Ведь будешь отчимом. А это не просто. Надо будет усыновлять ребенка. Детей-то любишь?

— Детей люблю. Ребенка усыновлю. Буду не отчимом, а отцом. Мне ведь скоро 40. Пора обзаводиться настоящей семьей, а то судьба швыряла меня туда-сюда, туда-сюда, справа — налево, слева — направо. В трех словах это — война, плен, лагерь. Вот 14 февраля, когда вы меня Стефановского на Красильникова уговорили сменить, как раз начался XX съезд КПСС. Теперь-то жизнь должна наладиться!

— Наладится, обязательно наладится. Должна наладиться. Будешь опять Стефановским. Будешь хорошим отцом. И будешь хорошим дедом.

Когда я рассказал Татьяне о своем походе в ЗАГС, чтобы ускорить ее просьбу «поскорее развестись», она сначала рассердилась.

— Болтун ты! Разболтался в ЗАГСе, словно тебя за язык тянули. Душу свою раскрываешь чуть ли не перед первым встречным. Зачем?

— Танечка, она — не первая встречная. Она — вторая. Первой она была 14 февраля, а сейчас на носу 38-я годовщина Великой Октябрьской социалистической революции, и я чувствую, что она — хороший добрый человек. Я видел, как она всем, кто к ней обращается, добра желает. Мне она пожелала быть хорошим отцом и хорошим дедом. Ты разве не хочешь, чтобы я стал хорошим отцом и хорошим дедом?

— Пока я тебя знаю женатым «холостяком». Вот когда станешь свободным холостяком, тогда и подумаем, годишься ли ты в хорошие отцы и деды. Освобождайся и доказывай, на что ты способен, тем более что времени еще много. Надо не меньше года прожить, чтобы доказать, что ты за отец. Заведующая ЗАГСом — умная женщина.

Зима 1956—1957 годов прошла в напряженной работе над проектами химлесхозов.

В марте—апреле я был командирован в города Томск и Красноярск, чтобы найти и поднять архивные лесоустроительные материалы в областном и краевом управлениях лесного хозяйства тех районов, где надо будет работать летом 1957 года.

А работать надо будет в таких местах, куда, как говорят, «Макар телят не гонял» — Томская область и Красноярский край. После 1905 года и до 1917 года это были места, куда царское правительство ссылало своих врагов: Ленина, Сталина, Дзержинского, Свердлова, Куйбышева, Кирова, Орджоникидзе и др.

Когда в конце апреля я вернулся из командировки в Москву, мы с Таней окончательно решили создать семью, и на День Международной солидарности трудящихся 1 Мая я от брата с Бакунинской улицы переехал в Панфиловский переулок к Татьяне Павловне Черных.

«Переехал» — громко сказано. Я просто остался ночевать, а «имущество» свое, собранное в чемодан из фибра, доставил на новое местожительство на второй день великого пролетарского праздника.

Всю первую декаду мая шла усиленная подготовка к отъезду в новую лесохимическую экспедицию.

Кроме подготовки к экспедиции в эти майские весенние дни и ночи мы занимались и проектированием нашей будущей жизни. По утрам я несколько раз опаздывал в «Гипролесхим», так как домашний «Гипро» настолько утомлял к восходу солнца, что Таня с трудом меня будила и усаживала к столу, где царствовал аромат вкусного кофе, шипела на сковороде глазунья и на зубах хрустели гренки из батона белого хлеба за 13 копеек.

Сама Таня отсыпалась днем и поэтому была постоянно бодрее меня. С субботы под воскресенье в эту праздничную декаду (День печати, День радио, День победы) мы спали, мне кажется, все 24 часа, за исключением короткого отрезка времени, чтобы принять пищу, пополнить истощенный организм новыми калориями и... опять спать, спать, спать. Сладко-сладко...

КРАСНОЯРСКАЯ ЭКСПЕДИЦИЯ

14 мая 1956 года наша лесохимическая разведывательная экспедиция с небольшим опозданием отбыла с Ярославского вокзала в Сибирь.

Она повторяла работу, проделанную в бурято-монгольской экспедиции, только в новом, еще более отдаленном районе, куда добраться можно только летом водным путем по многоводной реке Оби и ее притоку реке Кеть, исток которой начинается с Енисейского кряжа Красноярского края.

Основным административным пунктом экспедиции было в то время районное селение Белый Яр.

Руководство этого района в основном занималось организацией разных артелей: рыболовство, овощеводство, животноводство и т. д.

Второй заботой, особенно для органов внутренних дел, была регистрация и надзор за «тунеядцами», которых выслали сюда из Москвы и других крупных городов в связи с проводимой кампанией Хрущева по борьбе с тунеядством и нетрудовой деятельностью отдельных граждан.

За время этой томско-красноярской экспедиции у нас произошло событие, о котором нельзя умолчать, тем более что действующие лица зафиксированы фотоснимками вместе с косолапым медвежонком, сначала добрым, смешным и безобидным, а через несколько месяцев ставшим опасным зверем.

Начальник нашей экспедиции был не только ассом по лесохимии, но и ассом по стрельбе из отличного двуствольного ружья, с которым в лесу он не расставался,

В России проживают или, правильнее сказать, обитают три вида медведей: белый, бурый и черный (уссурийский).

Самый крупный — белый (до трех метров в длину и до 700 килограмм веса). Распространен в зоне плавучих льдов Северного Ледовитого океана.

Бурый медведь — обитатель глухих лесов не только у нас, но и в Европе, Азии, Северной Африке и Северной Америке. Медвежата рождаются слепыми, прозревают на втором месяце жизни.

Уссурийский медведь распространен в Юго-Восточной Азии. В СССР — в Приамурье и Приморье.

Медвежья история в нашей экспедиции связана с бурой медведицей и ее медвежонком примерно трехмесячного возраста. Понятно, что именем мы его нарекли типично медвежьим — Михаил, Мишка, Косолапый.

На Михаила, хоть и звучали долго «х-х-х», и на Косолапого, хоть и звучали долго «с-с-с», он не отзывался, но как зазвучит «Миш-ш-ш-ка, Миш-ш-ш-ка», он сию же минуту подходил, вытягивал морду, раскрывая рот и ожидая угощения.

Очень не любил Мишка, когда его подзывали напрасно, не угощая ничем, особенно если в руках что-то держали будто бы для угощения, а потом это оказывалось провокацией. Он очень обижался, недовольно урчал и уходил прочь. Людей же таких — «провокаторов» — примечал и никогда больше к ним не подходил. А одного охотника, который вечно дышал крепким самосадом или махоркой, просто не терпел, начинал реветь, пока «ароматный» мужик был рядом и не уходил.

Как же попал к нам Мишка?

Это трагичная и трогательная история.

Один пожилой охотник-рабочий экспедиции рассказал начальнику экспедиции, что недалеко от табора журчит веселый ручей с чистой холодной водой, а один бережок ручья лысый, то есть на нем ничего не растет, а земля этой лысины солонцеватая.

Человек без соли жить не может. Любят подсолиться и животные. Особенно олени, для них устраивают специальные соляные приманки, на которых охотники и отстреливают животных.

На этой «лысине», вероятно, была старая приманка, и на эту «лысину» несколько раз в неделю приходила медведица с маленьким медвежонком.

Посоветовавшись и обсудив эту ситуацию, было решено подкараулить медведицу с мишуткой, завалить ее, а медвежонка поймать.

Долго ли, коротко ли караульная служба длилась, но однажды начальник с охотником дождались случая и медвежьим зарядом метким выстрелом в ухо завалили медведицу без единого звука.

Медвежонок сначала испугался выстрела и как бы остолбенел, но потом начал тормошить свою мать, тыкая носом в ее морду, в живот, в соски, подстанывая и скуля жалобно, словно прося: «Мама, мама! Вставай скорее! Ну, что ты лежишь, словно заснула? Не спи, мамочка! Бежим скорее в лес. В наш хороший, добрый лес, где нет этих двуногих тварей, творящих только зло и несчастье». Стон и скулеж медвежонка вызывал именно такие мысли у двуногих тварей, а может, и у медвежонка просыпалось мышление, ибо точно еще не известно: мышление присуще только людям, а у остального животного мира только инстинкт, или мышление — способность всего живого на Земле.

Резкая перемена жизни медвежонка вызвала у него сильную раздражительность и нервозность. Несколько часов он ныл и скулил с явной обидой, и только когда врач экспедиции Мария Сергеевна налила ему, проголодавшемуся, миску молока, он мгновенно его вылакал, и интонация нытья изменилась, выражая удовольствие и будто просьбу.

— Что, Мишенька, мало? — нежно и заботливо обратилась она к медвежонку, поглаживая его спину.

— Ммы-ммы! — просяще захмыкал он.

Вылакав примерно литр молока, он тут же улегся и заснул, положив голову на носок мягкого сапога своей кормилицы.

Мы почти все носили мягкие, без каблуков, сапоги-ичиги, как у кавказских танцоров. Они легки и безопасны против змей, которых мы частенько встречали греющимися на солнечных местах.

Две недели Мишка питался только молоком, потом Маша стала варить ему молочные супы, разнообразя питание своего любимца. Любовь и дружба у них была необычайная. Куда идет Маша — туда и Миша.

Когда Маша стала добавлять в рацион медвежонка мясо лесной дичи, которой у нас было вдоволь, Миша быстро стал расти и мужать. Коготочки на его лапах превратились в крепкие когти, которыми он однажды так царапнул по плечу «вонючего» табаком недруга, пытавшегося погладить Мишку, что кормилице пришлось срочно исполнять свои основные обязанности. Куртка на плече «ароматного» курильщика была разодрана, и когти рванули мышцу плеча чуть ли не до кости. Миролюбивый медвежонок стал серьезным подростком. Мишка стал опасным для людей.

Посоветовавшись и обсудив новую ситуацию, было решено вызвать специалистов по медведям из Красноярского зоопарка

и передать хоть и любимого, но опасного друга в более надежные руки.

Расставание было горестным. Когда катер с Мишкой в клетке отчаливал от пристани, над рекой разразились такие скорбные скулеж и рев Мишки, что все прохожие останавливались, недоумевая.

У всех работников экспедиции глаза были мокрыми. Маша заливалась горючими слезами. Раненый курильщик ушел с козьей ножкой в лес и курил там долго-долго...

В ОДИН ДЕНЬ - ДВА АКТА ГРАЖДАНСКОГО СОСТОЯНИЯ

Поздно осенью 1957 года, после второй томско-красноярской экспедиции, я прибыл опять в Москву с бородой, еще большего размера, так как отрастала она на месяц больше, чем в бурято-монгольской экспедиции.

Пришлось собрать кучу документов для бракоразводного процесса (копии командировочных удостоверений «Гипролесхима» за 1956—1957 годы, разные справки, в том числе о проживании с марта 1956 года у брата на Бакунинской улице), документально подтверждавших, что совместного проживания с Красильниковой В. у меня не было с марта 1956 года, то есть со дня моего побега из красных домов на Юго-западе Москвы. А фотографии с бородой за 1956 год и наличие бороды осенью 1957 года воочию убеждали, что большая часть моей жизни за два последних года проходила в глухих лесах Сибири, а не в красных домах Москвы.

Народный суд Киевского района, рассмотрев все документы, порекомендовал подать их в Мосгорсуд, чтобы дело решалось скорее и тверже.

Выполнив рекомендации районного суда, я сразу же пошел в фотоателье у Художественного театра, так как Таня видеть меня с бородой не хотела. Выйдя из метро, я сначала зашел на площадь Свердлова и сел на лавочку у фонтана в сквере напротив Большого театра. Всю жизнь эта площадь называлась Театральной, а в расцвете советской власти ее переименовали в площадь Свердлова, и только в конце XX века, когда зашаталась и окончательно рухнула советская власть, площадь опять стала Театральной, так как фасады трех театров обрамляют ее с трех сторон: Малый, Большой и бывший 2-й МХАТ, который потом стал Центральным детским театром, а сейчас — филиалом Большого театра.

Привыкнув за лето к жизни спокойной, размеренной, трудовой, без лишней суеты и горячки, мне было интересно наблюдать за суетливыми, вечно куда-то спешащими людьми большого города. Кто-то спешит в водоворот «Мосторга», кто-то, натолкавшись в крупнейшем в то время модном магазине, спешит в другие универмаги. На лавочках сидят более спокойные люди: пожилые, отдыхающие, матери с грудными детьми в колясках, флиртующие особы с яркой внешностью. Мне интересно было смотреть на все это человеческое разнообразие лиц, одежды, поведения, манер знакомства, пытаясь отгадать: кто есть кто?

Наблюдать за людьми и всем окружающим, что охватывает мой взгляд, я любил еще с детства. Но после обучения в разведшколах Абвера эта особенность и любовь к наблюдению за людьми стала неотъемлемой частью моего сознания и жизни.

Я заметил, что несколько раз, проходя мимо меня, будто гуляя, благовидная старушка в старомодной одежде искоса поглядывает на меня. Я тоже одет был не модно, но моя окладистая пушистая борода и круглая меховая шапка с бархатной макушкой, безусловно, выделяли меня из общей массы суетливых и несуетливых людей. Шапку эту я специально одел, чтобы фотографии были как можно разнообразнее.

Не успело на моей лавочке освободиться место, как его заняла эта старушка. Интуиция мне подсказывала, что она хочет о чем-то меня спросить.

— Скажите, пожалуйста, — обратилась она ко мне вежливо, — вы — духовный человек, священнослужитель или мирянин?

— А какое это имеет значение? Вы хотите меня о чем-то спросить или что-то сказать? Говорите! Я с радостью отвечу на все ваши вопросы.

— По вашему обличью вы похожи на священника. Борода у вас, как у нашего батюшки, только глаза нашего батюшки не добрые, какие-то пытливые, хитрые, а у вас они излучают доброту. Вот я и подумала, что вы — батюшка, и поэтому Бог даровал вам право благословлять и молиться по просьбе верующих за упокой усопших, за здравие живущих и просить Господа нашего снять и с усопших, и с живущих вину за совершенные вольные или невольные прегрешения...

— Ах, бабушка, бабушка! Видно, много у тебя было вольных и невольных прегрешений, коль ты здесь, у трех театров, в которых лицедействуют и верующие, и неверующие, облачившиеся в церковные одеяния и бездушно произносящие молитвы

и божественные песнопения, хочешь раскаяться за свои прегрешения. Вера у человека должна выражаться не в фальшивых песнопениях и молитвах, а в делах добрых и в любви безграничной к ближним своим как к самому себе. Сейчас-то любят, прежде всего, лично себя. Даже ближайшие родственники часто оказываются злейшими врагами...

— Так все-таки кто ты, мил человек? Уж больно умно, красиво, доходчиво и справедливо выражаешь ты мысли свои, не то что наш батюшка хитроумный, который только и делает, что все выспрашивает да выспрашивает меня не про грехи мои, а про всех моих близких и знакомых. Что, мол, они думают, о чем говорят, особенно при выпивках. Ну, просто как милицейский дознаватель какой-то. К нему никто и исповедоваться не хочет обращаться...

...Расстались мы с бабушкой друзьями. Она поняла, что надо веру в Бога и самое понятие «Бог» иметь не на языке болтливом, а в сердце своем, в разуме, в добрых делах и любви к ближним. Я понял, что пока она была отроковицей и блюла свою непорочность девичью, грехов неправедных не совершала, и молиться о прощении грехов ей не требовалось, а к старости, видно, грехов поднакопилось столько, что стало тяжело с ними жить, поэтому и готова она просить прощение за них даже на Театральной площади...

В фотоателье меня встретили радостно.

— Ты в Сибири стал священнослужителем, купцом или потомственным боярином? Спасибо, что не забыл про мою просьбу и пришел опять.

— В Сибири я был просто бородатым изыскателем, а вот здесь, в Москве, у Большого театра, меня приняли за священнослужителя и чуть не испросили благословения.

— Натура, натура, все настоящее, вот и приняли тебя за батюшку. Сейчас мы из этой натуры с помощью разных головных уборов и прочих фотоатрибутов, а также с помощью парикмахерского искусства превратим тебя и в батюшку, и в голландского шкипера, и в морского пирата с «Мефистофелем» в зубах, и в артиста в шляпе, а потом выставим в витрине фотоателье твои фотографии в качестве лучших образцов.

Дней через 10—12 я получил серию моих портретов, а у витрины фотоателье многие прохожие останавливались и любо-

вались мастерством моего знакомого фотографа и шли к нему фотографироваться.

Приняв вид обычного безбородого москвича, я 26 декабря 1957 года получил на руки решение Мосгорсуда о разводе, и на следующий же день, 27 декабря, мы с Таней отправились в Киевское отделение ЗАГСа оформлять два важных акта гражданского состояния — прекращение одного брака и регистрацию нового брака, тем более что Таня была уже на седьмом месяце беременности.

Заведующая ЗАГСом встретила нас с веселой улыбкой.

— Ну, что, Красильников, хочешь опять стать Стефановским?!

Посмотрев внимательно на Таню, она сразу же усадила ее на диван и не без иронии продолжила:

— Я смотрю, ты времени зря даром не терял: проектировал не только химлесхоз в Сибири, но спроектировал и новую, по-моему, удачную семью в Москве.

Так спокойно, с юмором, в один день — 27 декабря 1957 года, мы оформили два акта гражданского состояния, и я опять стал Стефановским

А через 49 дней, опять 14 февраля, но только уже 1958 года (видно, это для меня знаменательная дата!), Таня подарила мне дочку, и назвали мы ее, как и предполагали, Еленой.

Судьба повернулась ко мне новой, счастливой стороной — с Таней прожили мы после этого мирно и счастливо 43 года...

ОТЕЦ ТАНИ - ПРОФЕССОР П.Я. ЧЕРНЫХ

В «Гипролесхиме» я проработал до 22 мая 1958 года, так как все командировки мои были отменены вышеуказанной семейной должностью. Мне пришлось покинуть проектный институт по статье 31 КЗОТ, т. е. по собственному желанию, но в соответствии с семейным кодексом, так как в семье у нас был и матриархат, и патриархат в зависимости от времени суток и настроения императрицы и патриарха.

Уступал чаще патриарх.

Летом 1958 года мы переехали на дачу во Внуково, где в это время жила няня с сыном Тани Андреем.

Поселок Внуково расположен в 26 километрах от Главпочтамта (километраж всех автодорог из Москвы начинал исчисляться в то время от Главпочтамта, расположенного на Мясницкой улице).

Название «Внуково» определилось его местоположением между аэропортом «Внуково» и железнодорожной станцией «Внуково» Киевской железной дороги. До войны все это пространство (от железной дороги до аэропорта на Киевском шоссе), примерно 6 километров, было сплошным хвойно-лиственным лесом с небольшой деревушкой около железнодорожной станции «Внуково».

Первое дачное строительство началось в 1934 году, когда на экраны страны вышел фильм Г. Александрова «Веселые ребята» с Утесовым, Орловой, Ильинским, Володиным и другими известными артистами. Фильм имел величайший успех у всего народа, понравился он даже и вождю всех народов Сталину. Любовь Петровна Орлова написала письмо Сталину с просьбой о выделении артистам земельных участков под строительство дач. Сталин благоволил Орловой. Земля «веселым ребятам» была выделена.

Во время войны дачное строительство приостановилось, но с первых дней после Победы оно развернулось в широких масштабах: с «веселыми ребятами» объединились писатели, как фи-

лиал Переделкинского городка писателей, назвав общий участок «дачный кооператив писателей», в котором сразу же получили земельные участки поэты и писатели, воспевающие мудрость и гениальность величайшего вождя всех народов, — А. Сурков, М. Бубеннов (за «Белую березу»), А. Первенцев, Лебедев-Кумач, Исаковский, Матусовский, Долматовский и др. Получили там же участки и А. Твардовский и С. Образцов, действительно любимые народом.

Большой участок-поселок получил МИД СССР, в котором построили себе дачи министр Громыко со своими замами Зориным, Маликом, Федоренко, Пушкиным (ставшим вскоре главным «Штирлицем» СССР и руководившим всеми «Штирлицами» земного шара). Такие же участки для дачного строительства там получили Министерство внешней торговли СССР во главе с Патоличевым и его заместителями и Министерство обороны СССР для наиболее заслуженных военноначальников ВОВ.

Вот в каком фешенебельном дачном обществе оказались мы с Таней летом 1958 года.

С нами были дети — четырехлетний шустрый пацан Андрей и только что появившаяся на свет Божий Ленка-пенка с 5-месячным стажем проживания на планете Земля.

Как мы оказались в таком обществе?

Отец Тани — Павел Яковлевич Черных — доктор филологических наук, профессор МГУ, всю свою научную деятельность посвятил истории русского языка. Он — автор ряда монографий и учебников для вузов: «Историческая грамматика русского языка», «Язык уложения 1649 года», «Очерк русской исторической лексикографии», «Житие протопопа Аввакума, им самим написанное» как памятник северно-великорусской речи XVII века. Всего по вопросам истории литературы и особенно языкознания у Павла Яковлевича опубликовано более 100 работ.

В 1950 году на страницах газеты «Правда» (№ 129) началась «свободная» лингвистическая дискуссия по вопросам языкознания. Открыл ее профессор Тбилисского государственного университета А. Чикобава. Через неделю такую же по объему (один авторский лист) статью опубликовал академик И. Мещанинов. На следующей неделе в дискуссии приняли участие профессора Н. Чемоданов и Г. Санжиев. В следующий вторник, 30 мая 1950 года, на двух полных полосах (40 000 знаков) выступили ученый секретарь Президиума АН СССР профессор Ф. Филин и доктор исторических наук из Ленинградского государственного университета А. Попов. Во вторник 6 июня 1950 года «Правда» отдала две полосы академику

В.В. Виноградову. 13 июня еще две полосы занял академик УССР и член-корреспондент АН СССР Л. Булаховский.

Павел Яковлевич Черных отвез свою статью о языкознании в «Правду» после первых трех вторников, то есть 25 мая 1950 года, но ее в печать не пустили.

15 июня 1950 года вызывают П.Я. Черных в ЦК КПСС, прислав за ним дежурную машину ЦК. Встречает его там Поскребышев, личный секретарь Сталина, и после нескольких минут ожидания в приемной проводит его в кабинет Сталина.

По устным воспоминаниям Павла Яковлевича (во второй половине 60-х годов) он ответил на несколько вопросов Сталина.

— Скажите, товарищ Черных, вы давно занимаетесь русским языком?

— Давно, товарищ Сталин. По сути, всю свою сознательную жизнь.

— Вы не помните, когда вы впервые выступили в печати по этому вопросу?

— Если память мне не изменяет, товарищ Сталин, первый раз я написал статью о русском языке и вообще о гуманитарных науках в рукописный сборник Иркутского университета в 1921 году, а потом ежегодно где-то как-то публиковался. — Не большая секундная пауза. — А вот в этом году «Правда» почему- то не хочет огласить мое мнение по этому важному вопросу.

— А как вы думаете, товарищ Черных, почему «Правда» не публикует ваше мнение?

— Вы понимаете, товарищ Сталин, авторы всех опубликованных статей являются, по сути, последователями или даже учениками академика Н.Я. Марра, который, безусловно, является вы дающимся ученым, но с созданной им теорией «нового учения о языке» я не согласен. Н.Я. Марр является творцом так называемой «яфетической теории», названной так по имени третьего сына Ноя — Яфета. Первых двух звали Сим и Хам (по библейским преданиям). По этим же преданиям все три сына Ноя создали свои определенные группы языков: кавказские, арабские, древнееврейские, северно-африканские. Я воспитывался на славяно-русском отделении историко-филологического факультета Казанского университета у профессоров Селищева, Богородского и Будде. «Новое учение о языке» академика Марра и его учеников о том, что язык является надстроечной категорией, ошибочно и вульгарно. На фоне опубликованных статей в «Правдe», восхваляющих академика Марра, моя статья оказалась бы «белой вороной». Все ученые шагают «с левой», а Черных начал

шагать «с правой ноги». Неудобно. Вот поэтому и не подписывают «в печать» мою статью. В конце концов, дискуссия-то объявлена свободной, а на деле она оказалась не свободной. Разве я не прав, товарищ Сталин?

— Вы правы, товарищ Черных! Правы не только потому, что дискуссия должна быть свободной, но еще и потому, что критикуете, не боясь, спорите, доказывая свою правоту, а именно в споре, как говорится, и рождается истина!

...В следующий вторник, 20 июня 1950 года, свободная дискуссия завершилась двумя статьями: Сталина на 30 000 знаков и П.Я. Черных на 10 000 знаков (3-я и 4-я страницы газеты «Правда» № 171).

«Новое учение о языке» Н.Я. Марра было разгромлено. Истина восстановлена.

Сталин был признан самым великим ученым по языкознанию, так же как он был признан и великим ученым по всем наукам после «свободных» дискуссий по философии в 1947 году, по биологии в 1948 году, по физиологии в 1950 году, по политэкономии в 1951 году («История КПСС», с. 606).

В этом же году за большую научную работу по русскому языку товарищу Черных П.Я. была присуждена премия Президиума АН СССР и он был назначен директором Института языкознания АН СССР, но, пробыв на этой должности несколько месяцев, он отказался от административной работы и занялся исключительно научной работой по подготовке материалов для составления «Историко-этимологического словаря современного русского языка», которого в России еще не было. Составлением этого словаря П.Я. Черных занимался 20 лет.

В эти же первые годы второй половины XX столетия Павел Яковлевич получил приличный гонорар за учебник «Историческая грамматика русского языка», изданный несколько раз в СССР, ГДР, ЧСРР, Болгарии и в Польше.

В 1951 году П.Я. Черных был награжден высшей наградой СССР — орденом Ленина за № 185782.

В 1952 году Павел Яковлевич из своих гонораров перевел на сберкнижку Тани 100 000 рублей и поручил ей купить дачу во Внуково, которую он снимал летом 1951 года. Таня это поручение выполнила.

Так мы оказались в фешенебельном дачном поселке МИДа СССР.

СПЕЦИАЛЬНОСТИ ГУЛАГА ПРИГОДИЛИСЬ

Проживая на даче во Внуково, первое время я занимался ремонтно-строительными работами, так как первый этаж был пригоден для круглогодичного проживания, а второй — мезонин — только для летнего.

Обсудив и оговорив разные варианты реконструкции второго этажа, мы с Таней решили заготовить необходимые материалы и приступить к работе.

Для того чтобы работа шла более успешно, были наняты двое рабочих. Как они могли сработаться, было не понятно, ибо они являлись весьма противоположными личностями — так, один из них, Алексей, был настоящим мастером на все руки, но очень неразговорчивым и не умеющим договариваться об оплате и условиях работы, а второй, Илья Захарыч, наоборот, работать мог только, как говорят, «принеси—подай—подержи—отнеси», но на язык — говорун до пены на губах. Также он был мастаком выторговывать наилучшую оплату их труда, получение аванса до начала работ и проведение перекуров по-советски — через каждые 30—40 минут.

Нет необходимости распространяться о наших планах реконструкции, так как ничего интересного в этом не было, но то, что произошло буквально через неделю после начала работ, представляется весьма интересным и стоящим внимания. И об этом я не могу не рассказать.

Алексей был типичным умельцем и понимал с полуслова, чего от него хотят и что требует хозяин-заказчик.

Таня, имея опыт реконструкции первого этажа, происходившей сразу же после покупки дачи, пояснила Алексею, что она хочет. Алексей только утвердительно кивал головой, закрывая при каждом кивке глаза, как бы говоря: «Ясно, ясно, хорошо!»

Я, имея опыт гулаговского строительства, дополнял Танины указания некоторыми технологическими уточнениями и поправками.

Напарник Алексея, Илья Захарыч, невзрачный мужичок, тоже кивал головой, но не как Алексей — утвердительно на каждую фразу, а как заводная кукла — часто, мелкими кивками, с выпученными глазами, потирая свои руки, явно не рабочие, а как лапки у мухи — подвижные.

Перед уходом рабочих с работы в конце недели слышу — шум на втором этаже. Звучат два голоса: возмущенный Танин и требовательный писклявый Ильи Захарыча. Поднимаюсь на второй этаж.

— Что за шум, а драки нет? — с усмешкой спросил я.

— Хорошо, что ты пришел, а то могло бы дойти и до драки. Я не могу больше терпеть фокусов Илюшеньки, — с гневной интонацией заявила Таня. — Ты помнишь, мы согласились дать им аванс в счет выполнения будущих работ. Этот аванс превышает 50% общей обусловленной суммы по договору. Работа вы полнена максимум на 25% от объема по договору. И вот Илья заявляет, что аванс весь израсходован. Денег у них больше нет и они голодают, не говоря уже о стопке «Пшеничной» перед уходом с работы. «Пшеничную», между прочим, употреблял в основном Илья и не по стопке, а по граненому. Алексей вообще почти не пил, иногда только перед обедом пропускал не более 100 грамм и откашливался с чехом, пока не прожует и не проглотит кусочек черняшки, глубоко нанюхавшись хлебного аромата. И выходит, что аванс-то пропил в основном Илья и теперь просит добавить к авансу еще денег, иначе они не смогут работать и нам придется искать других рабочих. А ты знаешь, что среди этих дачных поселков МИДа, МВТ, писательско-актерского никаких рабочих больше нет, есть только постоянная потребность в рабочей силе.

В эти несколько минут, пока Таня с возмущением объясняла обстановку, я внимательно смотрел то на Таню, то на Илью, и на моем лице, в моих глазах постепенно появлялось такое выражение, от которого Илья менялся. Если первоначально в его глазах чувствовались наглость и нахальство, то в конце Таниного сообщения появилось беспокойство. Вначале Илья слушал гневную речь Тани и смотрел только на нее. Но когда взгляд его обратился ко мне и он увидел, что мои глаза наполнены яростью, брови поднялись на лоб и угрожающе сдвинулись, а зубы заскрипели, то он как-то сжался и в глазах у него появилось выражение страдания.

— Та-а-ак?! — прохрипел я приглушенно. — Значит, деньги кончились?! Вы голодаете?! — обратился я к Илье, меняя в каждом вопросе голосовую интонацию, повышая ее чуть ли не на всю октаву в конце слова. — Ах, ты, падла вонючая! Засранец поносный! Да ты знаешь, что я делал в каторжном ГУЛАГе с такими гнидами?! У меня в бригаде было 34 человека разных национальностей, одних немцев-фашистов — 9 человек, кавказцев, среднеазиатских и прибалтийских европейцев; всего — 15 национальностей. И все они свою пайку честно отрабатывали. Без аванса, без обеда из трех блюд. Кстати, у вас — мясной обед, а не баланда из мороженой морковки!

Говоря это с необычным драматическим акцентом, я то щерился по-собачьи, то убийственно прищуривался, потирая ладони рук, сжимая их в кулаки и разжимая с хрустом.

— Не надо! Не надо! — залепетал Илья, пятясь от меня.

И тут я, в довершение всего, употребил самые изощренные матерные блатные ругательства, каковых я никогда доселе не употреблял, и так закончил свое возмущение. От услышанного Илья спрятался за Алексея, а Алексей раскрыл рот и выпучил глаза.

После небольшой паузы я более спокойно, но твердо и безаппеляционно спросил:

— Сколько осталось аванса?

— Я не считал, — ответил Илья.

— Передай Алексею все, что осталось.

— Хорошо, хорошо! Передам, — утвердительно кивая головой, ответил Илья.

— Сейчас, сейчас отдавай, при мне! Выворачивай свои карманы! — скомандовал я.

Илья дрожащими руками вынул остатки аванса из карманов и протянул деньги в мою сторону.

— Алексею, а не мне, отдавай! Мне ваш аванс не нужен! Теперь я буду штукатурить и выполнять малярные работы, помогая Алехе. У меня — строительный гулаговский опыт — один перекур до обеда, второй — перед съемом из зоны, пока конвоиры нас пересчитывают да чешутся у вахты: «Разберись по пятеркам! Первая, вторая, третья... Не растягивайся, ну!!!

После небольшой паузы я продолжал:

— А ты подобру-поздорову сматывай удочки, и чтобы я тебя здесь больше не видел! Понял?! — вопросительно-утвердительно крикнул я Илье.

— Понял, понял! — елейно-страдальчески пролепетал Илья. — Работайте, трудитесь тут без меня. Бог с вами!

— Правильно, Бог действительно с нами! А вот тебя-то черт путает! Ладно, иди.

Всю эту сцену, которую я разыграл с Ильей, Таня молча смотрела на меня, подняв брови и выпячивая временами губы, явно показывая удивление и неожиданность от такого театрального представления.

Когда мы остались вдвоем, она сказала:

— Ну, ты действительно артист. Такого актерского мастерства, такого лицедейства, такой матерщины я никогда не видела и не слышала. Кто выучил тебя так материться? Такого лексикона русского народного языка не знает, наверное, даже мой отец, хотя посвятил русскому языку всю свою жизнь.

— Танечка! Это был экспромт, вызванный создавшейся обстановкой, а матерная «лексикология» в некоторых случаях помогает лучше разных споров и уговоров. Наш великий Пушкин иногда писал очень веселые строки с применением этой образной народной лексикологии, и это было всегда кратко, остро и убедительно.

— Ну, довольно! Заболтался ты не в меру. Пора заканчивать шутки-прибаутки. Бесплатная работа закончилась, надо подумать о работе с заработной платой, и хорошо бы, пока мы здесь, во Внуково.

— Ты права, Танечка! Права, хозяюшка моя лучеглазая. Я уже думал и разговор имел по этому поводу.

— Где? С кем? Когда? Почему я об этом ничего не знаю?

— Я не люблю раньше времени «болтать», как ты мне иногда говоришь. И не хочу быть говоруном...

— Наконец-то признался! Слава Богу! Ну, рассказывай!

— Разговаривал я с директором Внуковского детского дома «Молодая Гвардия» Яковлевым Анатолием Александровичем. Несколько раз разговаривал, когда ходил за молоком и цветной капустой, которую ты любишь. Он предлагает мне быть его заместителем по учебно-производственному обучению воспитанников этого детского дома.

— Предложение не плохое... А ты сможешь? С детьми работать не просто, я бы сказала, даже трудно, а ведь ты никогда с ними не работал. Надо любить детей, тогда работа будет интересной и плодовитой.

— Детей я люблю. Ты, мне кажется, должна уже это знать. Попробую. Научусь, в конце концов, ведь, как говорят: «Не боги горшки обжигают». Смогу, так как за что бы я ни брался, всегда успеха добивался. Да и работа эта, пока существует человечество, всегда будет необходимой.

...Так я начал работать с детьми, да не с простыми детьми из нормальных семей, а с воспитанниками разных специальных школ-интернатов.

И продолжалась она, эта интересная, порой трудная, но так необходимая обществу и самим детям работа, 38 лет.