ОБ ОТЦЕ

Я родилась в г. Свердловске в 1942 году, когда отец был уже на фронте, и до девяти лет я его не видела.

Я не понимала, почему мой отец где-то на Севере, но в разговорах с мамой, я постоянно чувствовала в ней какую-то тревогу, беспокойство и озабоченность.

В начале 50-х годов огромное количество людей как добровольцев, так и по направлению после окончания учебных заведений выезжали работать на Крайний Север. В то время это было престижно. И я была уверена, что мой папа после войны сразу был направлен на ответственную работу на север. Но в разговорах о родителях что-то меня останавливало упоминать об отце. Папа не часто, но писал нам письма. Однажды, получив от него письмо, мама мне сообщила, что отец зовет к себе (он был болен), отправил нам вызов и деньги на дорогу (за год перед освобождением спецпоселенцам давали разрешение на вызов семьи). До сих пор помню с какой гордостью я сообщила своей ровеснице Ире Нагарной, девочке из благополучной семьи и соседке по бараку, о предстоящем отъезде к папе на Север. Какие у меня были радужные представления о будущем.

Мы с мамой жили очень трудно. Она у меня совершенно неграмотная. Но в течение всей жизни я постоянно слышала о ней: «Она очень мудрая и добрая женщина. Если бы такой мудростью обладали люди грамотные и имеющие власть, может быть, не было столько бед в нашей жизни».

Август 1951 года. Мы — в дороге по Восточно-Сибирской железной дороге до порта Находка, где жили в каком-то ангаре в ожидании парохода, спали прямо на полу, подстелив у кого что было. Затем пароходом «Чукотка» — до порта Бухта Нагаево г. Магадана. Помню холодные каюты, сумасшедшую качку, лежащих на палубе людей (многие не переносили качки), дождь со снегом, морские брызги и холодный леденящий ветер.

Магадан. Мама ищет грузовую машину и шофера, который по договоренности С ОТЦОМ должен нас забрать из Магадана. Едем но магаданской трассе на Мякит, Дебин, Ягодное, Сусуман, Аркагала, Артык. Встречались бригады заключенных, занятых ремонтом трассы и строительством мостов через большое количество небольших северных проток и речек. В дороге мы были месяца полтора.

Вся магаданская трасса построена на человеческих костях. Так по краям дороги попадались равнины, на которых видны были вертикально забитые в землю доски с накрашенными на них номерами. Со временем они упали, все заросло, и эти места стали местами сбора ягод или строительства.

Меня не покидала надежда, что мы приедем в хороший, благоустроенный северный поселок. Но вот и Усть-Нера. Это последний населенный пункт магаданской трассы. Поселок только что пережил наводнение, все было покрыто тиной, кругом валялись бревна, мусор, дома (одноэтажные бараки) были еще сырыми. Нас встретил отец и, пока мы шли до нашего будущего «пристанища», кроме колонн заключенных в полосатой одежде, сопровождаемых вохровцами с собаками, я ничего вокруг не видела, и это мне надолго запомнилось. А вот и наше «пристанище». Ветхий домик, частично врытый в землю, четыре входных двери. Открываем одну и попадаем в крохотную низкую (отец головой доставал до потолка) комнатку, если можно так ее назвать. В комнате: железная кровать, раскладушка, маленький стол, железная печка, около печки горка угля и дров, ведро со льдом. Неужели я здесь буду жить? Недоумению моему не было предела. Я ведь надеялась, что мы приедем к отцу на Север и будем жить лучше. Как мне хотелось верить в то, что это временно и очень скоро все изменится. Но мне и моей маме с приездом сюда пришлось разделить судьбу отца, тогда еще не освобожденного, и навсегда покинуть свои родные места — город Свердловск. Усть-Нера — центр Оймяконского района (полюса холода) Саха (Якутия). До 1953 года относился к Магаданской области. Основная деятельность — золотодобывающая промышлен-

ностъ (прииски, шахты, рудники). Население поселка таково: 80 % — заключенные всех категорий (рецидивисты, политические, мошенники, воры, а также спецпоселенцы); остальные — специалисты, направленные после окончания учебных заведений, первые небольшие труппы молодежи после ФЗУ, освобожденные или амнистированные (1952, 1953 it.), которым ехать было некуда и многие из которых потеряли семьи или обзавелись новыми и были вынуждены остаться в этих краях со слабой надеждой на лучшее будущее.

В то время были еще продовольственные карточки (до 1955 года, а детские до 1957 года).

Отец до нашего приезда жил в общежитии и как спецпоселенец отмечался в УВД ИГПУ (Индитирское горно-промышленное управление) два раза в месяц (со слов мамы). Работал слесарем на автобазе. У мамы был аннулирован паспорт, и ей как жене осужденного выдали временное «Удостоверение личности». В результате — квартиру в г. Свердловске мы потеряли, так как отец право на бронирование не имел, а мама вместо паспорта имела удостоверение и не работала.

И вот мой первый день, когда я темным, холодным октябрьским утром 1951 года пошла в школу в 3-й класс (за 1,5 месяца пропуска занятий меня не хотели брать в этот класс). Иду по краю дороги, а навстречу — колонна за колонной заключенных, и я в свой адрес слышу реплики, крики, содержание которых — сплошной цинизм!

Школа. Мой третий класс. Это дети различных слоев общества и разница в возрасте была до 8-ми лет. Какими странными извилинами судьбы мы — дети — оказались в этой далекой колымской школе, на полюсе холода, но вслух мы никогда об этом не говорили. Мы, не по возрасту, были взрослыми, так как жили практически на территории сплошного лагеря. Одежда, уверенность, манера поведения и свобода общения — все говорило кто есть кто и к какой социальной группе относится. Даже преподаватели были из числа спецпоселенцев. Я теперь уже знала свое место в жизни.

И в разношерстном коллективе я понимала, что мое место и здесь будет не на высоте, даже если буду отличницей.

Все мои мечты о благополучной северной жизни рухнули. В 1952 году родился брат Анатолий и теперь на иждивении отца было уже три человека. В этом же году был освобожден отец, но из-за отсутствия жилья в центральных районах, мы вынуждены были остаться здесь жить. А в 1956 году, после операции, умер отец, и мама осталась с нами — двумя детьми (мне было 14 лет, брату — 4 года) — на мизерной зарплате. Она стирала белье людям, и я ей в этом помогала, ходила вместе с ней убирать помещения.

В 7-, 8-м классе я уже предполагала, что мне после школы дороги на дальнейшее обучение — закрыты. В школе у меня были хорошие успехи по математике и директор школы (он же преподавал в старших классах математику) пророчил большое будущее и часто меня называл в шутку «доктором физико-математических наук». У него были намерения дать мне направление для поступления в Якутский государственный Университет на физико-математическое отделение. Но... я случайно услышала в учительской фразу «...но ведь Сорокина — дочь осужденного!..» Всю эту ночь я проплакала. Но маме ничего не сказала. Какой ущербной я вдруг почувствовала себя. Хотя до этого в коллективе пользовалась авторитетом и всегда была в центре всех событий и мероприятий. Как было мне обидно. За что? Почему именно мне досталась такая участь? Кому задать этот вопрос? Кто ответит? В тоже время я понимала, что у мамы нет средств отправить меня куда-нибудь учиться, а во-вторых — у меня еще есть младший брат. Мама часто болела, — надо помогать. Мамина просьба: «Тома, подожди пока с учебой, поработай, помоги» — предопределила всю мою дальнейшую судьбу. Пришлось стойко все выдержать и отказаться от возможности попытать счастья в поступлении в высшее учебное заведение. Вышла замуж. Учиться пришлось заочно. Двое детей. В 1981 г. похоронила маму. Она так и не смогла получить жилье ни в Усть-Нере, ни в Центральной России.

Шестилетний срок спецпоселения моего отца и наш приезд к нему, обернулся нам сроком пребывания в тех местах: маме — в 31 год, мне — 46 лет, а брат мой — 51 год. Мама вопреки уговорам многих, не отказалась от него и поехала в богом забытый колымский край на полюс холода. А брат до сих пор живет там и не имеет возможности выехать из-за отсутствия жилья и материальных средств для его приобретения. Четыре поколения — родители мои, я с братом, наши дети и уже наши внуки — «осваивали» Крайний Север. Крест спецпоселенца отца наша семья в общей сложности несла 133 года!

Отец прибыл на Колыму пароходом «Советская Латвия» 10 ноября 1945 года, а осужден был 13 августа 1946 года. Это и побудило меня обратиться в органы с вопросом обоснованности отправки его на спецпоселение. В этом мне помогла и общественная организация «Мемориал» Оймяконского района.

Чувства неполноценности, унижения, второсортности, осторожности во всем — постоянно меня преследовали, особенно в школьные годы. Долгое время проживания в неблагоустроенном жилье — отсутствие воды, центрального отопления, элементарных коммунальных услуг; лютый холод — морозы до 65-70 градусов, ограниченная возможность потребления овощей и фруктов — все отразилось на здоровье.

В зрелые годы, при неоднократных попытках приобрести даже кооперативную квартиру, нам отказывали — чужие (нет прописки), строим для жителей своего города. Проблема «иногородних» встала уже и перед моими детьми, особенно при поступлении в вузы, так как на аттестат зрелости, полученный на Крайнем Севере (Усть-Нера), смотрели с недоверием и осторожностью, особенно в больших городах. В настоящее время я и мой брат признаны жертвами политических репрессий и реабилитированы (как дети, проживающие в местах лишения свободы вместе с родителями). Но этим признанием уже не исправить исковерканные судьбы трех поколений моих родных.