Глава первая

МОЕ ПРОИСХОЖДЕНИЕ И РАННЕЕ ДЕТСТВО

Со смерти матери начинаются мои осознанные воспоминания. Сама эта сцена все еще ярко запечатлена в памяти, однако она, словно одинокий монумент в широкой степи, стоит обособленно от всех последующих событий. Хотя я и не помню, что происходило непосредственно после этого трагического пролога к драме моей жизни, дальнейшие годы помнятся достаточно четко.

Все началось на севере Руси, в Яренском уезде Вологодской губернии¹, среди народа Коми или зырян — одной из ветвей угро-финской языковой семьи. Там, в селе Турья², я родился 21 января 1889 г.³. Там же, в селе Коквицы, умерла моя мать, вероятно в 1892 или 1893 году⁴. И, наконец, там, в этом обширном крае, я прожил первые 10 лет своей жизни⁵.

Эта местность в основном состояла из первозданных лесов, тянущихся на сотни верст во всех направлениях. В то время они еще не были испоганены «цивилизацией». Подобно маленьким островкам в море, затерялись в этих лесных массивах села и деревушки коми народа. Две великие реки со своими притоками — Вычегда и Печора — несли через лесную страну прозрачные, как хрусталь, воды. Их бурное течение омывало красивые песчаные пляжи, крутые холмы, благоухающие пойменные луга, деревья и кусты, растущие вдоль берегов. Привольно разливающиеся реки играючи бежали среди деревьев, вдоль затейливых русел, а в глухих уголках этого зеленого царства лежали безмолвные озера, бочажки и болота.

В лесах росли разнообразные кустарники и деревья, но

основную массу последних составляли сосны и ели. Особенно чудесны были высокие, стройные сосны. На земле, покрытой красивым белым мхом — ягелем,— тысячи этих сосен стояли, колоннами подпирая небо, то тихие и загадочные, словно забывшиеся в молитве, то шумящие и раскачивающиеся, как бы сражающиеся с яростной вражьей силой. Многие и многие часы я провел в этих соборах живой природы, очарованный их величием, таинственностью и Богом данной красотой. Они разжигали мое воображение, заражали своим меняющимся настроением, посвящали меня в их тайны.

Лес изобиловал множеством животных: от прозаических белок, зайцев и лис до грациозных оленей и задумчивых медведей. Самые разнообразные птицы наполняли лес чарующим пением. Реки, протоки и старицы были полны рыбы разных видов, включая стерлядь (лучшая разновидность осетровых) и лосось. В то же время в этом обширном крае не водились никакие змеи. (Видимо, этим следует объяснить мою устойчивую неприязнь к ядовитым и неядовитым гадам, когда позднее мне довелось жить в местах, отмеченных их присутствием.)

Лес оказывался неистощимо щедр на постоянные перемены обличья и настроения. В безветренные дни все вокруг было безмятежным, загадочным, погруженным в неподвижную тишину. А в штормовую погоду все шумело и пребывало в неистовом движении. Лес был бесконечным, разноцветным, пахучим океаном летом и безжизненной, сверкающей белизной в зимние солнечные дни. Приветливое и спокойное днем, его «лицо» становилось мрачным и пугающим ночами.

Я рад, что прожил детство в этой девственной стране. Даже сейчас, если бы мог выбирать, я не променял бы ее на самую цивилизованную среду обитания в самом лучшем жилом районе самого прекрасного города в мире. Я счастлив, что имел возможность жить и расти в этой природной стихии до того, как ее разрушили индустриализация и урбанизация.

Коми народ составлял социальную и культурную среду, в которой я вращался. В то время эта народность насчитывала около 180 тысяч человек. Физически это были рослые, сильные и здоровые люди; их расовый тип представлял смешение альпийских, нордических и отчасти азиатских черт; с лингвистической точки зрения они имели собственный язык, относящийся к угро-финской семье, и почти весь коми народ говорил по-русски, владея вторым языком. По грамотности они занимали третье место среди многочислен-

ных народностей России (после обрусевших немцев и евреев). Жили они в основном за счет сельского хозяйства, а дополнительно промышляли охотой, заготовкой строевого леса и рыболовством. Их жизненный уровень был выше, чем у остальных народов, населяющих Россию. Индустриализация и урбанизация тогда еще не вторглись в их образ жизни, как сегодня. Во всем Коми крае вряд ли нашлась бы хоть одна фабрика или завод. Только Усть-Сысольск⁶, городок с населением что-то около двух тысяч жителей, выполнял функции административного, торгового и культурного центра.

Села и деревни Коми располагались большей частью по берегам рек. В летний период эти реки использовались как пути передвижения людей и грузов от поселения. Кроме водных путей, существовали, конечно, в небольшом количестве и разбитые, грязные дороги, и тропы, связывающие села между собой. Дома коми ставили рядком с двух сторон вдоль дороги, вытягивая в крупных селах на несколько верст. Поля, луга, пастбища вплотную подходили к домам, а сразу за ними начинались обширные леса, окружавшие каждое селение.

Большие крестьянские избы строились из очень тяжелых бревен. В избе обычно было две просторные комнаты (одна для лета, другая, с печью,— зимняя), подпол, две кладовые, амбар для зерна и сеновал с хлевом для скота. Отдельно от дома ставились баня и ледник для хранения мяса, рыбы, молока, консервов и других заготовок. Дома сельской интеллигенции и должностных лиц — священника, учителя, лекаря, лавочника, сельских полицейских (урядника или пристава), главы сельской общины (старосты) и чиновников — были более комфортабельны и «современны».

Церковь в каждой деревне возвышалась над всеми другими строениями. Ее колокольня с голубыми куполами парила высоко над селом, и белокаменное здание под зеленой крышей было видно с расстояния в несколько верст. Подле церкви располагались общественные постройки — школы, здание сельских сходов, библиотека.

Коми были православными⁷, но вместе с христианской религией все еще сохраняли многие верования, легенды и ритуалы дохристианских, языческих культов.

Каждая из этих религий вобрала в себя определенные верования и обряды другой, результатом чего стало своеобразное «языческое христианство» или «христианизированное язычество». Однако никакого противостояния 'между элементами двух религиозных культов не наблюда-

лось, как не наблюдалось их и между представителями ^е-скольких сект и направлений в рамках этого «языческого христианства»—все они были привержены евангелической ипостаси, миру и непротивлению злу насилием. Основой этого «мирного сосуществования являлось общее убеждение в том, что весь мир — это живое единство, и что «истина едина, люди только называют ее разными именами». На протяжении всей жизни среди коми народа я не припомню хотя бы одного случая религиозной нетерпимости или говений за веру.

Общинные мораль и нравы коми основывались на обычаях Золотого Века⁸, Десяти заповедях⁹ и на взаимопомощи. Эти нравственные принципы рассматривались как данные свыше, безусловно, обязательные, императивные. В качестве таковых они составили основу человеческих взаимоотношений не на словах, а на деле. То же самое можно сказать и о законе крестьянской общины. Нормы общинного нрава не столько были зафиксированы на бумаге, сколько в сердцах и образе жизни моих земляков. Они соблюдали эти нормы как глубоко внутренние «категорические императивы», а вовсе не из страха наказания. Избы крестьян не имели замков, поскольку не существовало воров. Серьезные преступления, если и случались, то очень редко, и даже мелких правонарушений было немного. Взаимопомощь являлась обычным делом, организующим всю жизнь крестьянской общины.

В политическом и социальном отношении коми никогда не знал рабства или крепостного права. Зыряне всегда были свободными людьми и решали свои дела самостоятельно, при помощи непосредственного самоуправления, аналогичного немецкому понятию «Гемайншафт»¹⁰ или русским «миру», или «общине». Земля была в совместном владении всех членов этих сельских общин. Ее по справедливости делили между отдельными семьями по количеству членов и со временем перераспределяли по мере их увеличения или сокращения. Традиционный дух взаимопомощи в мои годы был еще достаточно силен и проявлялся в самых равных формах деятельности внутри сельской общины. Это препятствовало развитию слишком заметного неравенства и резкому экономическому, политическому расслоению жителей села. Здесь не существовало ни слишком богатых привилегированных «верхов», ни особенно бедных или бесправных «низов». Даже между двумя полами в основном соблюдалось равноправие. В результате здесь не было «классовой борьбы» и сформировавшихся эолитических партий, отстаивающих свои законные интересы. Функции

окружных выборных властей — земств — заключались в основном в строительстве школ, создании лечебных и культурных заведений. Контроль со стороны царского правительства также был ограничен.

Воспитываясь в такой социальной среде, я естественным образом впитывал бытующие в ней верования, моральные нормы и нравственные принципы: дух независимости, справедливости, уверенности в себе и взаимопомощи.

Что касается эстетической атмосферы, то мир прекрасного у коми народа состоял, в первую очередь, из красивой природы: широких рек и озер, еще не загрязненных промышленными и городскими отходами, бескрайних лесов, цветущих лугов и полей, окружающих летом каждое село, огромных пространств, покрытых чистым снегом зимой, и всегда голубого, безоблачного неба, сверкающего по ночам бриллиантовыми россыпями звезд.

Царство диких животных соответствовало другой стороне эстетического мира зырян. Рыбная ловля в чистых водах рек и озер, охота и наблюдение за повадками зверей и вечно меняющейся природой, жизнь и работа среди всего этого великолепия служили неизменным источником эмоциональной разгрузки и эстетического наслаждения для Коми крестьян.

Мир прекрасной природы дополнялся созданным человеком миром сказок, легенд, мифов, народных песен, танцев, гуляний, сельских празднеств и красочных обрядов, сопровождавших рождение, свадьбу, похороны и другие события человеческой жизни. Хотя коми в то время имели лишь зачатия письменной литературы, их фольклор, включавший сказки, легенды и предания, был богат и захватывающе интересен. То же можно сказать и об их народных песнях и музыке, тогда еще не испорченных позднейшим вторжением вульгарной городской псевдомузыки и псевдопесен-частушек. Старинные народные напевы и сказания угро-финских народов еще жили в этом регионе и прилегающих к нему местностях, где их собирали выдающиеся русские ученые и композиторы, такие как Римский-Корсаков, Мусоргский, Чайковский, Кастальский и другие. Этим объясняется тот факт, что, когда позднее я услышал музыку этих композиторов, а также Баха, Генделя, Гайдна, Моцарта и Бетховена, некоторые мотивы показались мне знакомыми. Я уже слышал их от коми крестьян, которые напевали эти мелодии во время совместных полевых работ, рыбной ловли или на сельских празднествах и посиделках зимними вечерами.

Русская православная религия с ее впечатляющими

ритуалами, священной музыкой, красочными шествиями, мудрыми таинствами, была важной составной частью Эстетической жизни крестьян. Сельская церковь служила и театром, и концертным залом. В ней прихожане активно участвовали в постановке бессмертной литургической трагедии божественного сотворения мира, в драме торжественного отпевания покойника, в радостных церемониях прощения или венчания, в таинствах исповеди, причастия, отпущения грехов, в праздничных шествиях, вроде пасхального Крестного хода. В церкви они наслаждались волнующей музыкой, слушали возвышенные стихи, читаемые нараспев молящимися и участвовали в других культовых действиях. Так или иначе, церковь и религия играли важную роль в жизни крестьян, не меньшую, чем любой самый лучший театр в жизни горожан.

Итак, коми народ обладал замечательной эстетической культурой, которая обогащала и облагораживала души этих людей. Она скрашивала и мое существование и, будучи впитана в детстве, сформировала мой эстетический вкус на всю жизнь.

Такой, вкратце, была социальная и культурная среда, в которой я провел первые годы жизни.

О моей матери я не помню ничего, кроме того, что связано с ее смертью. Позднее от отца, родственников и соседей я узнал, что мама была прекрасной, доброй женщиной, дочерью коми крестьянина¹¹. Ее красота и добрый характер, по-видимому, объясняют, почему отец женился на ней, и почему после ее кончины он не искал другую жену, а оставался верным ей до конца. Это, вероятно, объясняет и то, почему отец после смерти мамы начал заливать свое горе водкой, постепенно превращаясь в хронического пьяницу. «Ее смерть подкосила меня как тростинку»,— жаловался он в подпитии.

Любовь, которая переживает смерть любимого человека и сохраняется до ухода из жизни второго супруга,— сейчас редкость. Во многих современных мудрствованиях это рассматривается как нечто примитивное, устаревшее и бессмысленное. И все же любовь до гроба была и остается самым замечательным, святым и красивым идеалом человеческой жизни — идеалом бессмертным и возвышенным. Мы со старшим братом инстинктивно чувствовали, что это верная любовь оправдывает алкоголизм отца и каким-то образом наполняет нашу жизнь ощущением прекрасного. (Возможно именно здесь причина и источник моего неприятия любых форм неверности в супружеских и других межличностных отношениях.)

Мой отец, русский, родился и выучился ремеслу в Великом Устюге. Этот древний город играл важную культурную, религиозную и политическую роль в истории северо-восточной Руси.

Помимо всего прочего, это был центр многих искусств и ремесел. Мой отец учился в одном из ремесленных цехов. Его диплом и нагрудный знак — голубой с золотыми буквами — торжественно удостоверяли что «Александр Прокопьевич Сорокин — золотых, серебряных и чеканных дел мастей».

Я не знаю, как и почему он уехал из Великого Устюга и поселился в Коми крае. Возможно, недостаток ремесленников с таким дипломом и поэтому меньшая конкуренция на территории Коми обусловили его переезд¹². А может быть, его привлекли природа края и характер коми народа. Так или иначе, он уже никогда не вернулся в Великий Устюг.

О жизни отца до смерти мамы я знаю мало. От своих теток, священников и крестьян я слышал, что он был настоящим мастером своего дела, надежным и честным, удачливым в работе, уважаемым за хороший характер и ум, счастливым в семейной жизни. Тогда у него не было никаких признаков пристрастия к алкоголю. После кончины матери я жил с отцом до 10 лет. На протяжении этих семи лет сознательной, запомнившейся жизни у меня сложилось два противоположных образа отца: трезвого родителя и горького пьяницы. Будучи трезвым, он был замечательным человеком, отзывчивым и заботливым, дружелюбным со всеми соседями, работящим и честным в труде, терпеливо обучавшим нас ремеслу, нормам морали и грамоте. Его обычным приветствием вместо «здравствуйте» было «Христос воскрес». «Я сделаю все, что в моих силах, остальное — воля Твоя, Господи»,— эти слова были его принципом в отношении к работе и любой созидательной деятельности вообще. «Даже Господь Бог не может потребовать большего». Когда его спрашивали о количестве сыновей, он обычно говорил: «Один сын — еще не сын, два сына — полсына, а три сына — это сын!» Что касается его религиозности, то отец принимал на веру основные догматы и мифы русского православия, однако в церковь ходил нерегулярно.

«Зачем мне? Я и так в храме Господнем почти все рабочее время. Честным трудом я воздаю хвалу Господу и общаюсь с Ним. Добрыми делами я исполняю Его волю. Присутствие батюшки или диакона не добавит моим молитвам и делам святости или чистоты помыслов». По той же причине он не настаивал на том, чтобы мы регулярно ходили

в церковь к службе, если нам этого не хотелось. С другой стороны, если мы совершали какой-нибудь проступок, нарушавший традиционную мораль, он строго выговаривал нам, настойчиво убеждая в недальновидности и вреде дурного поведения.

Отец очень гордился своим ремеслом и очень переживал, если его работа была не на ожидаемом им уровне. «Мартышкин труд,— насмешливо говорил он в таких случаях.— Любая важная работа оказывается мартышкиным трудом». Когда я или брат выполняли задания хорошо, отец радовался вместе с нами сделанной работе, когда же мы работали плохо, он попрекал нас нерадивостью. Этот образ трезвого отца до сих пор сохраняется в моей памяти как теплое и доброе воспоминание.

К сожалению, периоды трезвости, длившиеся неделями и даже месяцами, сменялись полосами запоя. Иногда его пьянство оканчивалось белой горячкой. Я хорошо помню один типичный случай. Мы оба с отцом лежали больными: меня лихорадило от чего-то (от чего точно не знаю, т. к. медицинская помощь была нам недоступна)¹³, а отец, впав в белую горячку, лежал в беспамятстве. Внезапно он сел на своем сеннике, показал на большую кирпичную печь и начал кричать о появляющихся оттуда страшных чертях, которые пляшут вокруг него и корчат рожи. «Христос воскресе, Христос воскресе»,— бормотал он одно и то же. Его бессвязные слова сопровождались резкими конвульсиями. Я не помню, ни как долго длился этот припадок, ни как он закончился, поскольку сам впал в забытье из-за лихорадки.

В периоды запоя отец становился подавленным, раздражительным, слезливым — жалел свою «загубленную как тростинку» жизнь. Редко, но случалось, что он становился агрессивным в приступе раздражительности. Во время одной из таких вспышек отец, обозлившись на нас по какой-то причине, схватил подвернувшийся под руку деревянный молоток (киянку) и ударил брата по руке, а меня по лицу. К счастью, удары были не сильными. Тем не менее, брат несколько дней едва мог шевелить рукой, а моя верхняя губа деформировалась, и след от удара не исчезал много лет.

Эта вспышка агрессии случилась, когда мне было десять лет, а брату Василию четырнадцать лет. Глубоко обиженные таким из ряда вон выходящим насилием, мы бросили отца на следующий день и начали самостоятельную жизнь бродячих ремесленников. Мы переходили из села в село в одном районе, а отец в это время странствовал в другом¹⁴.

Мы никогда уже не встречались. Примерно через год он умер в селе, довольно далеко от нас. По причине плохих средств сообщения в ту пору мы узнали о его кончине лишь несколько недель спустя. Упокой, Господи, душу его в царствие небесном! Он умер страшно одиноким, так же, как и жил после смерти матери, совсем один¹⁵. Несмотря на пьянство, образ доброго, трезвого отца полностью преобладал, и когда) мы жили с ним вместе, и сейчас этот образ сохраняется в моей памяти. Даже в пьянстве отец не имел ничего общего с фрейдовским типом «отца-тирана»¹⁶, бесчувственного и жестокого к детям. Исключая периоды запоя, которые, к счастью, были короче периодов трезвости, наша семья — отец, старший брат и я (младший брат Прокопай жил с моей теткой и ее мужем) — была хорошим, гармоничным коллективом, связанным воедино теплой взаимной любовью, общими радостями и печалями и богоугодным творческим трудом.

В целом, я запомнил эти годы как счастливые и интересные, несмотря на недоедание и другие физические трудности, которые временами обрушивались на нас в периоды отцовских запоев. В конце концов, не хлебом единым жив человек, и жизнь бесконечно богаче, чем простое чередование физических удобств и неудобств.

Брат Василий был старше меня примерно на четыре года¹⁷. Когда мы жили с ним вдвоем, он проявил себя энергичным, изобретательным и инициативным человеком. В писании икон, изготовлении металлических окладов, а также в «отвлеченной учености» я вскоре превзошел его. Но он, несомненно, оставался лидером во всех остальных видах деятельности, особенно в том, что касалось поисков и выполнения заказов, домашних обязанностей и добывания средств к существованию во время отцовских запоев. После того как мы ушли от отца, в течение двух лет самостоятельных трудов он был чрезвычайно удачлив как руководитель всех наших предприятий. Хотя ему еще не исполнилось и пятнадцати, брат каким-то образом ухитрился получить разрешение на малярные и декорационные работы в церквях, в том числе даже в большом храме города Яренска, на золочение и серебрение икон, канделябров и другой церковной утвари, на изготовление медных, серебряных и золоченых окладов для икон, так называемых риз. Я уже не говорю о том, что он находил заказы в школьных зданиях или домах сельской интеллигенции и крестьян. Он, должно быть, обладал особым даром убеждать начальников, которые в результате доверяли такую работу подростку. И он справлялся с этой работой не хуже отца. Без его

руководства я бы не решился оставить отца и, конечно, вряд ли смог зарабатывать на жизнь как странствующий ремесленник. При деловой сноровке Василия, мы с ним составляли неплохую команду, дополняя и поддерживая друг друга, и делая каждый свою работу в соответствии со способностями.

После примерно двух лет совместной жизни и труда наши дороги разошлись, поскольку я поступил сначала в обычную школу, а после окончания — в преподавательское училище. Какое-то время Василий в одиночку продолжал наши труды в Коми. К несчастью, наше расставание сделало его одиноким. Постоянные скитания из села в село не дали ему возможности ни установить тесные дружеские связи с соседями, ни обзавестись семьей и начать оседлый образ жизни. Из-за этого он начал искать утешение в водке и стал вести сумасбродную жизнь сельского «битника», после чего его заработки упали, а работы стало совсем мало. Наконец, когда такая жизнь вконец опостылела ему, Василий решил уехать из Коми края и перебраться в Санкт-Петербург. В столице он прожил несколько лет, зарабатывая на жизнь, как фабричный рабочий, ремесленник, торговец и служащий. После моего переезда в - Санкт-Петербург мы частенько встречались и делили друг с другом скудные доходы. Так продолжалось около года или несколько дольше. Наши встречи внезапно прекратились после его ареста и высылки в Сибирь за революционную деятельность. Так же, как и я сам и многие другие, Василий заразился революционными идеями и настроениями в Санкт-Петербурге в 1905—1907 гг. Его подрывная деятельность вскоре была раскрыта царской охранкой (тайной полицией). В конце концов брат арестован и в «административном порядке», т. е. без суда и следствия, сослан в Сибирь на долгие годы. Как все политические ссыльные в начале революции 1917 года, он был освобожден правительством Керенского¹⁸.

После образования правительства коммунистов Василий участвовал в антибольшевистской деятельности. Осенью 1918 года на Архангельско-Устюжском фронте, во время Гражданской войны он был схвачен и расстрелян коммунистическими палачами. Так закончилась его полная приключений, богатая событиями, но не слишком счастливая жизнь. Вечное блаженство ему в царствии Небесном.

Мой младший брат Прокопий жил не с нами. После смерти мамы ее старшая сестра Анисья с мужем Василием Ивановичем Римских забрали брата к себе. Они жили в маленькой деревушке Римья, на берегу реки Вычегда¹⁹.

Не имея собственных детей, они вырастили Прокопия и

вообще относились к нам троим, как к родным сыновьям. В трудные времена, особенно в периоды отцовских запоев, мы с Василием довольно часто искали у них убежища и неизменно находили кров, пищу и сердечную заботу в этом крестьянском доме²⁰. Мы часто жили у них неделями, и они от всей души делили с нами то немногое, что имели. Со своей стороны, мы помогали им в повседневных трудах и относились к ним так же, как дети крестьян Римьи к своим родителям. В бродячей жизни, которую мы вели с отцом, эта деревушка Римья стала нашим настоящим домом, а тетя и дядя — семьей. В Римье мы жили чаще и дольше, чем в любом другом селе Коми края. В Римье мы были не «пришлыми чужаками», как в других селах, а постоянными членами общины, мы были «парнями из Римьи», наша жизнь не отличалась от жизни деревенских детей, и относились к нам соответственно. Именно поэтому Римья занимает столь значительное место в моей жизни и памяти. Несмотря на неграмотность, и тетя Анисья, и дядя Василий были дружелюбными, умными, честными и работящими людьми, в ладу с миром, соседями и самими собой. Выражаясь современным языком, их можно было бы определить как целостные личности, незнакомые с завистью, злопамятством, депрессиями и другими психоневрозами. Дядя был рыжеволосый, широкоплечий, крепко сбитый мужчина. По окончании сельскохозяйственных работ большую часть осени и зимы он проводил вне дома, в дремучих лесах — бил зверя, ставил силки, ловил рыбу, чтобы подработать. Благодаря жизни на природе, он был здоров как «леший». Как свои пять пальцев он знал огромные лесные массивы, повадки, особенности поведения и следы животных, богатые рыбой протоки и заводи, всю тайную жизнь лесного царства. Дядя считал себя частью этого огромного царства, населенного не только обычными, но и фантастическими существами, вроде хозяина лесов — лешего и множества разных небесных, болотных, озерных, ночных и т. д. духов. Для него эти существа были почти так же реальны, как и обычная лесная живность. Он рассказывал нам массу историй о своих встречах и опыте общения с этими духами. Будучи прирожденным поэтом в душе, он любил таинственное лесное царство и восхищался его загадочной красотой. В Римье и окружающих деревнях его звали «туном» — колдуном. Такой репутацией он, вероятно, был обязан своей сверхъестественной способности вправлять все виды вывихов и смещений суставов. Не зная ничего об анатомии человека, дядя, каким-то образом манипулируя вывихнутыми костями, неизменно удачно вправлял их на место. Он

никогда не брал плату с многочисленных пациентов и никогда не хвалился своим «Богом данным» талантом. Как настоящему художнику, ему нравилось костоправство само по себе.

Дядя не любил много говорить, а если и говорил, то кратко и по существу. Однажды я сцепился с братом Василием. Сидя на крыльце, дядя безучастно наблюдал за нашей дракой. Тетя Анисья заволновалась и попыталась разнять нас. Дядя же на все это лишь кратко заметил ей: «Женщина, никогда не вмешивайся в драку двух сумасшедших». Его внешняя суровость скрывала, однако, мягкое сердце и чувствительную натуру. Когда я однажды болел воспалением легких, он и Анисья без отдыха ухаживали за мной дни и ночи подряд.

Я провел много времени с дядей, охотясь и обходя поставленные силки на звериных тропах, сопровождая его в походах за стерлядью и лососем, помогая в обработке земли и сборе урожая. Он не только учил меня технике сельскохозяйственного и промыслового труда, но и познакомил с лесными секретами: от хитроумных способов ловли осетра до владений различных духов-лесовиков, водяных, озерных и даже домовых.

Я до сих пор отчетливо помню последние дни его жизни. Вместе с другими крестьянами Римьи во время весеннего половодья он подрабатывал, перегоняя большие плоты из толстых бревен вниз по Вычегде и Двине в Архангельск. Каждая бригада плотогонов сплавляла свой плот по течению, стараясь не допустить, чтобы его разметало ветром, или не посадить на мель. Обычно это занимало три-четыре недели. В ту весну он подхватил где-то в пути дизентерию и через несколько дней после возвращения ему стало совсем худо. Наконец, один из «духов» сообщил ему о приближении смерти. В один из солнечных дней он слез с постели и с трудом добрался до крыльца. Там дядя постоял молча несколько мгновений и тихо произнес: «Хочу последний раз глянуть на чистое небо, серебряную реку, деревья и луга. И сказать последнее слово «прощай» этому миру и всем вам. Прощайте!»

На следующее утро он умер. Несмотря на неграмотность, этот «тун» и «лесовик» был прирожденным философом, поэтом и по-настоящему хорошим человеком. Вечная ему память!

Подвижная и энергичная в работе по дому и в сельском труде тетя Анисья не только без устали заботилась о нас, но и активно участвовала в жизни римской общины. Она одевала и кормила нас и всегда находила время порадо-

ваться и погрустить вместе с нами, поругать за проступки и похвалить за достижения. Она была нам по-настоящему нежной, любящей и преданной матерью. Без ее любви и заботы мир, вероятно, оказался бы более холодным и враждебным, а наши характеры без сомнения были бы более грубы и агрессивны.

Многие годы после смерти дяди Василия с помощью одного Прокопия она должна была выносить все тяготы крестьянского труда в поле и дома. И она мужественно несла свой крест до самой смерти в возрасте восьмидесяти девяти или девяноста лет²¹. Я продолжал посещать ее и гостить у Анисьи многие годы после смерти ее мужа. Ее скромная бревенчатая изба оставалась моим домом даже тогда, когда я учился в учительской школе, Психоневрологическом и Петербургском университете. Во время летних каникул я обычно проводил месяц или дольше с тетей Анисьей. Во время такого «отдыха» я помогал ей в сельскохозяйственных и других делах. К счастью для меня, в годы учебы и позже я мог оказывать ей скромную финансовую помощь, возвращая таким образом ей мизерную часть той неограниченной любви, которую она дала мне и моим братьям²². Потеряв настоящую мать в раннем детстве, мы обрели чудесную мать в дорогой нашей тете Анисье.

Поэтому я и не могу сказать, что в детстве не испытал теплоту материнской любви.

Как было уже упомянуто, после смерти мамы, в возрасте одного года (или около того) Прокопия взяли к себе дядя и тетя. Они воспитывали его как крестьянского ребенка. Каким-то образом Прокопий выучился чтению, письму и счету. Во время наших частых побывок в Римье мы все втроем хорошо узнали друг друга и стали настоящими братьями. По внешности и характеру Прокопий был более крестьянином и менее «образованным», чем его бродяжничавшие братья. От нас, однако, он многое узнал о людях, нравах, о жизни большого мира вне Римьи и ее окрестностей. Честный, дружелюбный и надежный, он жил жизнью крестьянского подростка под опекой дяди и тети. Такой жизнью он жил и после смерти дяди Василия до того момента, как его забрали в армию и послали служить в большой русский город. Там он соприкоснулся с «цивилизованным» миром и, кроме всего прочего, обучился на счетовода, конторщика и продавца. После окончания воинской службы и с полного одобрения Анисьи он поступил на место продавца-счетовода в одну из торговых фирм Великого Устюга. Там он жил с другой теткой, Анной, сестрой нашего отца и ее мужем Михаилом Дранковским. Они даже офи-

циально усыновили его. Там он также со временем женился и имел двух детей. Его жизнь текла в установленной раз и навсегда порядке и довольствии, жизнь обычная для счетовода в магазине — до тех пор, пока не свершилась коммунистическая революция. Когда в Великом Устюге был установлен коммунистический режим, его арестовали — частью из-за какой-то «подрывной» деятельности, а в основном по ассоциации со мной: за то, что был братом «врага коммунистов № 1», каковым тогда меня объявили местные коммунистические власти. Здоровье Прокопия, не очень крепкое в то время, было быстро подорвано действительно нечеловеческими условиями содержания заключенных в Великоустюжской коммунистической тюрьме (в которой довелось сидеть и мне, и где меня даже приговорили к смертной казни). Несколько месяцев спустя после ареста он умер в тюрьме.

Так оба моих брата сгинули в Русской революции. Я не знаю, где они похоронены, так же, как не знаю и где безымянные могилы моих родителей. Мою печаль от этой потери усиливает и то, что в Дни поминовения усопших я желал, но не мог прийти на их могилы с молитвой и благодарностью за те совместные годы, которые мы прожили насыщенной и радостной жизнью. Единственным моим утешением является то, что они живут в моей памяти, и я вспоминаю их не только в Дни поминовения, но очень часто, сейчас, в конце моей жизненной дороги. Вечная память их бессмертным душам!

Такой вкратце была природная, социальная и семейная среда моего детства.

Глава вторая

НАЧАЛО ЖИЗНЕННЫХ СТРАНСТВИЙ

Разъезды: встречи и расставания

Мы вели кочевую жизнь с отцом. Как только заканчивали работу в одном селе, надо было двигаться в другое. Если отец заранее договаривался о заказе, мы переезжали и брались за работу, если нет, мы отправлялись ее искать. Иногда находили, иногда нет. В последнем случае, с кам-

нем на душе, мы вынуждены были ходить из села в село, пока не подворачивалась какая-либо работа. Большинство переездов мы совершали, нанимая крестьян с телегами.

Наши скудные пожитки и рабочие инструменты грузились на одну из них, а мы сами садились на другую. Иногда, когда мы ехали в деревню для выполнения небольшого заказа, или когда отец не имел денег нанять лошадь, мы шли пешком, неся с собой минимум инструментов и одежды.

В годы странствий мы посетили и работали во многих селах и деревнях. Мы исходили вдоль и поперек весь Коми край. Несмотря на определенные преимущества, эта кочевая жизнь имела свои физические и психологические трудности. Часто, если расстояние между селами было значительным, нам приходилось ночевать на дороге без пищи и крова. Поскольку в селах не было мест общественного питания, мы часто даже не могли купить еды у крестьян. Зимой мы нередко замерзали в одежде не по сезону.

Но возможно, даже более трудным было психологически привыкнуть к этим отъездам и приездам. Чаще всего нам приходилось уезжать, когда, пробыв в селе несколько недель, мы только-только установили хорошие дружеские отношения с детьми и взрослыми, только-только почувствовали себя «дома» в этом селе и превратились из чужаков в членов общины. Каждый отъезд означал резкий разрыв эмоциональных связей с вновь обретенными друзьями. Отъезд означал возврат к кочевому существованию бродяг, не имеющих ни дома, ни корней. Эти переживания из-за отъезда усиливались опасениями относительно приезда в новое село, т. е. чувством незащищенности и уязвимости. Как к нам отнесутся? Дружелюбно или враждебно? Найдем ли мы там работу? Будет ли у нас пища и кров? Такого рода волнения вкупе с чувством психо-социальной изолированности от общины были на самом деле очень тяжелыми. Позднее, уже как социолог, я узнал, что такое состояние приводит к так называемым «анемическим» самоубийствам¹ и другим умственным расстройствам. Я хорошо помню, в какие депрессии повергали нас эти постоянные разъезды, и как горько я плакал, оставаясь один, переживая внезапные расставания с друзьями и возвращения к жизни перекати-поля.

Наряду с отрицательными психологическими моментами в нашей бродячей жизни, на самом деле были и счастливые минуты. Путешествуя, мы наслаждались изменчивой красотой пейзажей, наблюдали жизнь животных, вдыхали ароматы леса и лугов, купались и ловили рыбу в чистых протоках, а по вечерам собирались у костра и под звездным небом чувствовали, что нет ничего лучше, чем захватываю-

щая жизнь на природе. В этом постоянном передвижении не было места скуке и ежедневной монотонной рутине.

Наша жизнь представляла собой нескончаемый поток встреч и взаимодействий с новыми людьми, новых ситуаций, новых обычаев. В этом смысле она была лучшей школой для умственного и нравственного развития; ее уроки непосредственного опыта были более эффектны и несли больше знаний, чем все, чему учат в обычных формальных школах. Благодаря этому непосредственному жизненному опыту я приобрел больше основ знания о психосоциальном мире, чем из всех книг и лекций, опыт этот дисциплинировал мой характер лучше, чем все обучение, полученное позднее в различных учебных заведениях. Несмотря на трудности, наша кочевая жизнь была полна радости, разнообразия и волнующа. Как и похождения Гекльберри Финна, она была несравненно богаче, чем жизнь многих городских детей, ограниченная очень узким опытом, приобретаемым за время перехода от детского сада до института. Особенно тех детей, что живут в трущобах наших механизированных городов.

Приехав в новое село, отец первым делом отправлялся к священнику выяснить, имеется ли для него работа в местной церкви. Если нам везло и находились дополнительные заказы, мы оставались в селе на несколько недель и даже месяцев, в зависимости от объема работ.

Обычно мы квартировали в крестьянских домах, снимая половину избы (одну из двух комнат). Свою скромную пищу мы по большей части готовили сами, но иногда нанимали крестьянку. В более доходные времена у нас было достаточно еды, чтобы удержать душу в теле. В периоды безработицы приходилось голодать. Мне, по всей видимости, случалось страдать от недоедания, о чем свидетельствуют мои «рахитичные ноги», оставшиеся слегка деформированными с тех самых пор.

Свою работу мы в основном делали в сельских храмах. Большая часть нашего времени уходила на покраску церквей изнутри и снаружи, серебрение и золочение культовых предметов, писание икон и изготовление для них риз — металлических, чеканных окладов. Как и в любой работе, здесь были свои прелести, интересные и нудные операции, риск. Я терпеть не мог белить и красить огромные и высокие церковные потолки. Чтобы выполнить такое задание, я должен был часами работать в различных напряженных позах, причем побелка или краска капали на лицо и затекали в глаза и уши. Вдобавок я должен быть начеку, чтобы не сверзиться с узких досок примитивных лесов или с вы-

сокой шаткой лестницы. Позднее, когда мне довелось прочесть, как Микеланджело рисовал свои бессмертные фрески на потолке сикстинской капеллы, я прекрасно понимал, какие чрезвычайные физические усилия понадобились ему, чтобы закончить свой груд.

Я, однако, любил красить или долотить шпили, купола и крыши церквей летними солнечными днями, когда обычно и делали такую работу. Забравшись на верхушку храмового здания (а большинство церквей в Коми крае имели высоту от 30 до 75 метров), овеваемый ласковым ветерком, я наслаждался бескрайним голубым небом надо мной и прекрасным сельским пейзажем с селами, полями, речками, озерами, окруженными со всех сторон бескрайним красочным лесом. Работать в таких условиях было не утомительно. Такой труд сам служил прекрасным отдыхом.

Из всего разнообразия выполняемых работ мне особенно нравилось рисовать иконы и чеканить ризы. Риза, сделанная из медной или серебряной пластины, рельефно воспроизводила рисунок на иконе, за исключением лица, ладоней и ступней божественных или святых образов. Придумывание и писание икон, а также изготовление к ним риз требовали большого мастерства и творческих усилий. Особо сложен был процесс чеканки художественного рельефа на тонкой медной или серебряной пластине по картине, написанной на иконе. Сначала пластина помещалась в специальную деревянную рамку с дном, по которому ровным слоем была намазана теплая и мягкая смесь дегтя и живицы, затем на пластину наносился контур фигуры святого и заднего плана иконы. Далее легкими ударами молотка и разных по форме острия зубильцев (чеканов) намечалась «негативная» форма картинки. После этого пластина вынималась из рамки и переворачивалась. «Негатив» ризы, образованный смолой, прилипшей в местах ударов чеканом, тщательно обрабатывался и превращался в «позитивный» рельеф. На этом этапе каждая деталь святого образа — поза, положение рук, облачения со всеми сгибами и складками, а также каждая деталь заднего плана — должна быть «скульптурно вылеплена» до полной завершенности и натуральности. Это достигалось умелым использованием чеканов и деревянного молотка — киянки. Когда рельефное изображение на ризе было закончено, его обезжиривали, серебрили или золотили, затем полировали и, наконец, тщательно прибивали к иконе.

Из этого описания видно, что искусство сделать красивую ризу требовало сложных навыков хорошего декоратора, гравера, чеканщика и скульптора. Творческий характер

такого искусства и был причиной моего особого пристрастия к нему и, возможно, быстрого прогресса в освоении сложного ремесла изготовления риз. После нескольких лет работы с отцом и Василием я стал лучшим декоратором, художником и чеканщиком, чем они оба. Когда один выдающийся мастер нашего ремесла увидел образцы моей работы, он предложил мне стать его подмастерьем для дальнейшего развития моего таланта. Я с благодарностью отклонил предложение, но как бы там ни было, это ремесло рано сформировало мое чувство линии, цвета и формы и явно воспитало во мне интерес к живописи, скульптуре и архитектуре, проявлявшийся на протяжении всей последующей жизни.

Сейчас у меня есть страстное желание любопытства ради посмотреть на некоторые из моих риз и икон, чтобы оценить их усталыми глазами старика на восьмом десятке лет. Сомневаюсь, однако, что они сохранились во всепожирающем пламени русской революции. До сих пор, с момента моей высылки, я не имел возможности вернуться в Коми край. Возможно, это и к лучшему, что мое любопытство остается неудовлетворенным: исполнение подобного желания было бы данью сентиментальности, а сантименты, как нас уверяют, не имеют никакой ценности в атомный век.

В нашем труде, наряду с радостями, были и скучная монотонность, и риск. Однажды, крася крутую железную крышу церкви, я неосторожно покрыл краской пространство вокруг себя. Шагнув к неокрашенной поверхности, я заскользил к краю крыши, расположенному метрах в тридцати от земли. Я позвал на помощь и всей силой пальцев стал цепляться за едва выступающие стыки железных листов, настеленных на крыше. Эта отчаянная схватка остановила мое скольжение и дала Василию возможность бросить мне веревку. Я вцепился в нее и был вытащен из свежеокрашенного круга. Если бы Василий и веревка не оказались поблизости, или он промедлил бы мгновение, прежде чем бросить веревку, моя жизнь тогда бы, вероятно, и закончилась.

В другой раз мы с Василием и еще двумя помощниками поднимали и крепили тяжелые длинные лестницы на колокольне собора в Яренске. Эта операция в общем-то являлась одной из самых опасных в работе, особенно в церкви с узкой крутой крышей у основания колокольни или купола, на который должна быть водружена и накрепко прикреплена к маковке лестница.

Погруженные в это трудное дело, мы не заметили собирающуюся бурю, пока резкие порывы ветра, гром и мол-

нии не захватили нас врасплох. Жестокий шквал сорвал еще не закрепленные лестницы и загнал нас на узкий уступ, открытый всем ветрам разбушевавшейся стихии. Мы отчаянно цеплялись за крепкую веревку, заранее обвязанную вокруг основания колокольни, и вжимались в камни, насколько это было возможно. Это спасло нас, и ветру не удалось сдуть меня и Василия вниз. Когда буря прошла, горожане помогли нам слезть с этого ненадежного карниза.

Профессиональный риск, однако, полностью компенсировался удовольствием, получаемым от работы, и полезными навыками, которые она воспитывала в нас. И сегодня, в возрасте семидесяти четырех лет, я все еще легко забираюсь по лестнице на верхушки высоких деревьев в моем саду и без головокружения или дискомфорта подстригаю, формирую кроны, прививаю ветви и собираю урожай фруктов.

Как и работа, вся жизнь в селе была богата событиями и полностью поглощала нас. Уже через несколько дней после приезда в новое село мы знакомились с крестьянами и сельской интеллигенцией — священником, учителем, лекарем, лавочником, старостой, конторщиком и приставом. Мы с Василием быстро становились друзьями местных детей и на равных принимали участие в их занятиях и играх.

Когда я пишу эти строки, образы моих товарищей внезапно всплывают в памяти и медленно проходят перед глазами. Господи! Сколько их, этих мимолетных видений. Тут и Васька — «судья», добрый и справедливый арбитр наших игр и ссор. А это — Гришка-дурачок, гигант, одетый в одну лишь холщовую рубаху, самый сильный и в то же время самый тихий мальчик в нашей компании. Несмотря на неразвитый ум и физическую силу, он едва ли когда ссорился с кем-либо и даже избегал убивать надоедливых мух и комаров. Он словно прототип юродивого из последней картины оперы Мусоргского «Борис Годунов». Хотел бы я, чтоб в нашем беспощадном мире было побольше таких Гришек-дурачков! Может быть, они лучше справились бы с задачей установления прочного мира, чем здравомыслящие (предположительно) лидеры великих держав!

...А вот Петька-певец. Наделенный хорошим голосом, он любит петь, когда и где только можно. Затем, Ванька — «забияка», сварливый и заносчивый сын старосты. Хорошо его помню. Однажды, когда я возвращался из церкви домой после работы, он стал насмешничать и отпускать обидные замечания по моему адресу, я ответил на нападки толчком и затем, в последовавшей драке, хорошенько отлупил его. Ванька с плачем убежал. На следующий день, когда я шел утром на работу, его мать — «первая леди села» — остано-

вила меня и начала угрожать арестом за нападение на дорогого сынка. Именно тогда я впервые внезапно ощутил себя «пролетарием», несправедливо притесняемым привилегированным классом. Я взбунтовался и вместо извинений с возмущением заявил этой даме, что если ее «дорогой сыночек» еще раз нападет на меня, я отлуплю его еще сильнее — все равно, арестуют меня или нет. Никакие кары за мое столкновение с Ванькой так и не последовали, но после этого случая он никогда больше не пытался приставать ко мне.

С другими мальчишками и девчонками из семей сельской интеллигенции я ладил довольно хорошо. Поскольку мои умственные запросы и общественные интересы были на одном с ними уровне, а сам я знал и соображал не хуже, часто даже лучше их, мне было нетрудно стать их постоянным товарищем, а иногда и лидером этой группы сельских ребятишек.

Что касается девушек, то их воспитание и образ жизни в селах Коми края были очень схожи с таковыми у парней. За небольшими исключениями, в большинстве видов деятельности и игр сельской детворы разделения по полу не существовало. Поскольку секс в физиологическом смысле в том возрасте не был важен для нас, девочки и мальчики работали и играли вместе без особых проблем полового характера. Одни девочки мне нравились, к другим я оставался равнодушен. Несмотря на различные чувства, испытываемые друг к другу, девочки и мальчики в каждом селе дружили и общались все вместе, ватагой. Среди них, как и вообще среди жителей села, не было ни «одиноких толп»², ни «одиноких душ». Летом всей ватагой мы ходили купаться, ловить рыбу, играли в мяч или «городки», отправлялись в походы за ягодами в лес, косили сено и собирали урожай, делали набеги на соседские грядки с репой. Зимой бегали на лыжах, катались на коньках и санках, вечерами пели, рассказывали друг другу разные истории на крестьянских посиделках. Ну и, независимо от сезона, круглый год мы присутствовали на церковных службах по случаю праздников, участвовали в шествиях, танцевали на гуляньях и, конечно, без нас не обходилась ни одна впечатляющая церемония, сопровождающая такие события как рождение, смерть или свадьба. Все, чем мы занимались, переполняла кипучая жизненная энергия и приподнятые чувства. В играх было много смеха и беззлобных розыгрышей; религиозные шествия настраивали нас на торжественный лад, а похороны вызывали чувство искреннего сопереживания.

А как драматичны и сложны были эти церемонии! На-

пример, весь свадебный праздник от начала до завершения длился обычно две-три недели. Он начинался приходом «послов» (сватов) от семьи жениха в дом девушки на выданье, чтобы прощупать, готовы ли невеста и ее родня принять предложение о замужестве. Эта миссия выполнялась при традиционном гостеприимстве одной и разных дипломатических ухищрениях другой стороны. Если предложение сыграть свадьбу принималось, то стороны тактично обговаривали вопросы взаимных подарков, выкупа за невесту, приданого, место и дату свадьбы и другие важные условия. Обычно эта миссия требовала как минимум двух-трех церемониальных встреч в доме невесты. Затем с помощью помолвки людям объявляли о предстоящей свадьбе.

Следующий ритуал состоял в оплакивании невесты, длившемся несколько дней. Накрытая большим платком, сидя на скамье в центре комнаты и руководимая в своем «плаче» специальными женщинами-плакальщицами, она вначале плакала по своим родителям, братьям и сестрам, остальным родственникам, благодаря их за доброту и ласку, горюя о расставании с ними и уходе в «чужую, незнакомую и нелюбимую» семью. Каждый, кому она жаловалась и плакалась, садился о бок с невестой и укрывался ее платком. Во время плача невеста часто и весьма драматически всплескивала руками и хлопала себя по бокам и бедрам. После семьи и родичей она оплакивала каждого из своих друзей, подруг и соседей. Какие-то ее слезы могли, конечно, быть искренними, остальные же — лишь данью обычаю. Однако после нескольких дней слез, причитаний и шлепков, у невесты, вошедшей в раж, садился голос, а бока и ноги до колен почти покрывались синяками, несмотря на заботливо подложенные под платье подушечки, смягчавшие силу ударов. Пока невеста причитала и плакалась, ее веселящиеся родственники, друзья и соседи пели, болтали, танцевали и в больших количествах потребляли водку, пиво, чай, ягодные морсы и разные съестные припасы в «открытом» для всех доме ее родителей.

Накануне венчания в церкви плач заканчивался и начинались красочные церемонии купания невесты в бане, обрызгивания девок в толпе водой, которой омыли невесту, и инсценировка борьбы между ее похитителями и защитниками. Затем следовали и другие театрализованные обряды, в которых активно участвовали все соседи, а наблюдало все село. Не менее сложной была и церемония венчания в церкви. После церковного обряда молодоженов вели в дом жениха. Там во время пира и веселья, продолжавшегося два дня или даже дольше, разыгрывалась последняя церемония.

Вечером в день венчания молодых торжественно вели в опочивальню на брачное ложе, а гости провожали их шутками, смехом, песнями и величаниями. На следующее утро это же общество встречало и приветствовало их.

Столь же сложны и драматичны были церемонии по случаю рождения или смерти в какой-либо сельской семье. И опять-таки все село принимало участие в событии — в сложном, детально разработанном действе, показывавшем, что для коми народа рождения, смерти и свадьбы были важными жизненными вехами не только для отдельных людей, но и для общины в целом. Это также указывало на то, что сельская жизнь не была ни монотонной, ни обедненной событиями и впечатлениями, как то предполагают многие горожане. На самом деле это была яркая, захватывающая жизнь, свободная от механической рутины, подчиненной жесткому расписанию. Свободная от этой рутины сельская жизнь в Коми крае представляла собой постоянную смену разнообразных видов деятельности в соответствии с дневным, недельным и сезонным ритмами. В дождливые дни жизнь эта была совсем иной, чем в солнечные; в июле она текла по-другому, чем во все остальные месяцы года; весной сознание, деятельность и интересы сельчан отличались от таковых зимой или в другое время года. В своем неспешном течении эта сельская жизнь постоянно изменяла собственные формы, человеческие установки и поведение. Если уж на то пошло, то она была богаче, менее монотонна и более наполнена смыслом, чем жизнь фабричного рабочего и городского служащего, выполняющих простые операции и ведущих день изо дня одинаковое существование.

Начальное образование

Я точно не помню как, когда и где выучился письму, чтению и счету. Наша кочевая жизнь препятствовала регулярному посещению начальных классов и окончанию школы. Переезжая от села к селу, мне не удавалось посещать школы там, где мы останавливались в течение нескольких дней или недель. Элементарные навыки чтения, письма и арифметики я, вероятно, усвоил с помощью отца и брата. Первым моим учителем была простая крестьянка из Римьи, которая учила нескольких деревенских детей читать, писать и считать в своем доме. Я помню эту «школу», потому что там я получил мою первую и самую дорогую награду за успехи в учебе. Это была обертка от леденца. До сих пор отчетливо вижу желто-зеленое изображение груши на фан-

тике и вспоминаю ту радостную гордость, с которой принимал награду. Я показал ее тете и дяде и, в конце концов, прикрепил картинку на стене дома рядом с иконами. Ни один из дипломов, премий и почетных званий, данных мне большими учебными заведениями и научными институтами, не окрыляли меня так сильно, как эта простенькая награда.

Так или иначе, пусть и не регулярно посещая школу, но я приобрел элементарные школьные знания, которые значительно увеличил, жадно читая любые книги, попадавшиеся мне в селах Коми края. Благодаря, запойному чтению я довольно рано познакомился с классикой русской литературы. Я прочел Пушкина, Гоголя, Тургенева, Толстого и Достоевского и кое-что из переводной классики, например, «Принц и нищий» Марка Твена и некоторые романы Чарльза Диккенса, волшебные сказки и эпические сказания, жития святых и священное писание, исторические труды и книги о природе. Помимо чтения моему умственному развитию заметно способствовали беседы и споры с сельскими интеллигентами и просто крестьянами, а также — к особенно — непосредственный опыт преодоления трудных жизненных обстоятельств и постоянные встречи с новыми людьми и ситуациями. Эта настоящая школа жизни расширила и углубила мои общие знания. Некоторые учителя, священники и крестьяне активно интересовались моими успехами и помогали книгами, советами, а во время тяжелых периодов для нашей семьи — едой и теплой одеждой на зиму. Я никогда не забуду, как один из учителей, сам страдавший туберкулезом, как-то в лютые холода принес мне пару валенок вместо моих развалившихся ботинок.

«Хотя валенки старые, они все же могут уберечь тебя от пневмонии, которую ты без всякого сомнения схватишь в своей ни на что не годной обувке»,— сказал он мне.

Подарок учителя наверняка спас меня от воспаления легких той зимой. Три года спустя, я, однако, все-таки подхватил эту болезнь. В то время я учился в школе второй ступени³ в селе Гам. На рождественские каникулы решил навестить моих дядю и тетю в деревне Римья, примерно в двадцати пяти верстах от школы. Я вышел сразу после полудня, день был морозным, и куртка мало защищала меня от холода. Тем не менее, быстрым шагом я без приключений добрался до села Жешарт, в пяти-шести верстах от Римьи. Было уже темно, и когда я вошел в Жешарт, началась сильная метель.

После некоторых колебаний я решился идти в Римью на ночь глядя, несмотря на плохую погоду. Пройдя некото-

рое время по глубокому снегу, я в конце концов заблудился в темноте из-за слепящего снега и пронизывающего насквозь ветра. Не имея представления о направлении, я в панике и отчаянии продолжал брести наугад, пока окончательно не выбился из сил, не свалился и не был заметен снегом. Теряя сознание, я услышал звон церковных колоколов. (Главные колокола в храмах были велики по размерам, и их звон был слышен за несколько верст.) Эти удары колокола спасли мне жизнь и не дали замерзнуть. Они указали направление на Жешарт, куда я сразу же побрел с вновь ожившей надеждой. Ведомый колоколами, я добрался до села и провел ночь в доме другой тетки. На следующее утро погода прояснилась, я снова отправился в Римью и через несколько часов был там. Однако назавтра высокая температура от пневмонии настигла мое бренное тело и заставила провести каникулы в постели вместо компании деревенских приятелей.

В моем раннем детстве были и другие болезни и всякие несчастные случаи. Иногда причиной их был образ нашей жизни, иногда — как в случае с воспалением легких — собственная неосторожность и тяга к приключениям. Как бы там ни было, тяжелые последствия этих происшествий многому научили и заставили меня поумнеть.

В результате такого бессистемного, но многостороннего образования мне удалось без труда поступить в школу второй ступени, открытую в селе Гам, когда мы с братом работали там⁴. День вступительных экзаменов в новую школу был значительным событием в жизни села. Многие крестьяне, в том числе и дети, желающие стать учениками, пришли на публичный экзамен. Я тоже был там в качестве любопытствующего, не собираясь принять участие в конкурсе.

Выслушав вопросы и найдя их легкими, я неожиданно вызвался быть проэкзаменованным вместе с другими. Победоносно пройдя все испытания, я был принят в школу, и мне положили стипендию в пять рублей, которыми оплачивалась комната и стол в школьном общежитии за целый год. (Как фантастично это звучит в сравнении с современными ценами и стипендиями!)

Так вот, по случаю мое нерегулярное образование продолжилось во второклассной школе (школе второй ступени). Сделав этот шаг, я вступил на путь получения образования, который со временем привел меня к карьере университетского профессора. Пять учителей в школе, возглавляемые маститым священником⁵, были хорошими людьми и отличными педагогами. Библиотека и скромное учебное оборудование были заметно лучше, чем в начальных шко-

лах. Большинство учащихся были способными мальчиками, умственно, физически и духовно развитыми⁶. Общая атмосфера в школе стимулировала развитие интеллекта, рождала ощущение счастья и была философски идеалистической. Поскольку мне удавалось становиться лучшим учеником, стипендия в пять рублей предоставлялась мне все три "года учебы.

Эти пять рублей уплачивались за жилье и питание в течение девяти месяцев учебы. В остальные три месяца я зарабатывал на жизнь самостоятельно, занимаясь прежним ремеслом вместе с братом и помогая дяде и тете на сельских работах. Три года в школе⁷ заметно увеличили мои знания, обогатили мой культурный уровень, пробудили склонность к творчеству и сформировали мое мировоззрение.

Раннее культурное просвещение

Поскольку коми люди и моя семья в частности были двуязычны, т. е. говорили на двух языках, коми и русском, то они же и стали для меня родными. Каюсь, но не имея практики в коми языке около 50 лет, я сейчас основательно подзабыл его. Поскольку религией коми народа (и моей семьи тоже) являлось русское православие, смешанное с пережитками дохристианских, языческих верований, и то и другое естественным образом соединилось в моей вере и исполняемых обрядах, их влияние на мое сознание усиливалось нашим семейным ремеслом, предназначенным для нужд церкви. Работая, я, естественно, встречался, беседовал и взаимодействовал со многими священниками, диаконами и псаломщиками. Некоторые из них были весьма умные и образованные люди. Они в значительной мере повлияли на формирование моей личности и системы ценностей. Это влияние на меня было так велико, что после прочтения Жития святых мне хотелось стать аскетичным отшельником, и я часто уединялся в ближнем лесу, чтобы попоститься и помолиться.

Религиозность служила также стимулом и основой развития творческих наклонностей. Пение в церкви удовлетворяло мою тягу к нему и стимулировало любовь к музыке. Я стал прекрасным певчим, а позже — регентом церковного и руководителем школьного хоров. Прислуживая во время религиозных церемоний, я выучил наизусть молитвы, псалмы и тексты священного писания, а также детали и тонкости церковной службы. Хорошие знания религиозных тек-

стов и обрядов дало мне более глубокое понимание их мудрости и красоты. Во многом благодаря этим знаниям я стал чем-то вроде учителя-проповедника на соседских посиделках долгими зимними вечерами. В комнате освещенной горящими лучинами, с накинутым на мои плечи большим платом — имитацией ризы, церемониального облачения священника — я часто обсуждал с крестьянами различные духовные и человеческие проблемы, отвечал на их вопросы. В Римье, а также других селах, где мы останавливались надолго, меня хорошо знали как своего рода проповедника и учителя. Наверное, мне действительно удавалась такая деятельность, иначе крестьяне не приходили бы ко мне и не стали терпеть поучений от мальчика 9—12 лет. Что до меня самого, то я обожал это занятие. Хотелось бы мне знать сейчас секрет популярности моих первых лекций и проповедей! Возможно, это был первый «синдром» моей будущей профессии или «безусловный рефлекс», или просто определенная склонность характера, которая позднее полностью проявилась в том, что я стал университетским профессором, педагогом.

Писание икон и изготовление риз развило мое чувство линии, цвета и композиции. Таинства Христовы — непорочное зачатие, воплощение Бога в образ человеческий, распятие на кресте, Воскресение Христа и его Вознесение, так, как они развертываются в молитве во время обедни,— открыли мне таинственную и загадочную реальность и трагические моменты жизни. Они заронили семена сохраняющегося до сих пор отвращения к мещанскому восприятию жизни, как череды удовольствий и развлечений, а также неприятия той поверхностной концепции, что все сущее — есть материя, данная нам в ощущениях. Если в моих теориях содержатся элементы мистицизма, как утверждают некоторые ученые, такие мистические и трагические их черты были заложены именно в мои детские годы.

Моральные заповеди христианства, особенно Нагорная проповедь и Блаженства Евангельские⁸, решающим образом обусловили мои нравственные ценности не только в молодости, но и на всю жизнь. Корни Гарвардского исследовательского центра по Созидательному Альтруизму, основанного мной в 1949 г., восходят именно к этим заповедям Иисуса, затверженным в детстве. В соединении с моим странствующим образом жизни и социальным устройством коми народа, религиозная атмосфера ранних лет сыграла важную роль в становлении моей личности, целостной системы ценностей и кристаллизации ранних философских взглядов. Так или иначе, но я придерживался идеалистиче-

ского мировоззрения, в котором такие ценности как Бог и природа, правда, добродетель и красота, религия, наука, искусство и этика были объединены в одно гармоническое целое. Ни острые конфликты с внешним миром, ни внутренние противоречия между данными ценностями не нарушали моего душевного равновесия. Несмотря на материальные трудности, печали и испытания духа, присущие каждой человеческой жизни, мир казался мне прекрасным для жизни и борьбы за утверждение великих жизненных ценностей.

Тогда я не предполагал, что в ближайшем будущем эта бесконфликтная и упорядоченная реальность, существующая в моем гармоничном мировоззрении, будет грубо разбита при соприкосновении с урбанистической «цивилизацией», ввергнутой в хаос русско-японской войной и революцией 1905 года.

Глава третья

ПЕРВЫЙ КРИЗИС И БУНТ

Из церковно-учительской школы в тюрьму

В 1903 году в возрасте 14 лет я окончил Гамскую второклассную школу¹. Учитывая мои впечатляющие результаты, учителя и губернские школьные власти настоятельно советовали мне продолжить занятия и выделили для меня скромную стипендию в Хреновской учительской семинарии Костромской губернии². Я с огромным желанием принял предложение и в августе 1903 года³ отправился в дальнюю дорогу до новой школы. Впервые в жизни я ехал поездом и плыл пароходом, увидел большие города и промышленные регионы, с провинциальной застенчивостью смотрел на разного типа городских жителей. Все это возбуждало, смущало и подавляло меня. Я чувствовал себя чужаком в этой незнакомой суматошной среде.

Ощущение чужеродности сохранялось некоторое время по приезде в Хреновскую школу. Хотя студенты и персонал никоим образом не были «белой костью», тем не менее, я, одетый в домотканные вещи, с манерами, лишенными городского лоска, выглядел и чувствовал себя деревенщиной, что давало повод некоторым людям в школе относиться ко

мне соответственно моему виду. К счастью, такое ощущение и такое отношение ко мне вскоре по большей части исчезли; я быстро приобрел кое-какие городские манеры, купил новый костюм и, наконец, в разговорах с соучениками и учителями, а также на экзаменах показал, что я вовсе не наивный, неотесаный мужлан, каковым казался. Очень скоро я приспособился к новым условиям и чувствовал себя в школе как дома. (Позднее всю жизнь я должен доказывать снова и снова, что внешность может быть обманчива и что меня следует принимать более серьезно, чем это делали некоторые люди, судившие по первому впечатлению).

Церковно-учительская школа находилась под началом Священного Синода Русской Православной Церкви. Она готовила учителей для церковно-приходских (начальных) школ. Расположена она была в селе Хреново, рядом с несколькими ткацкими фабриками недалеко от довольно крупных промышленных городов. Трехлетняя программа обучения в этой школе была намного насыщенней, студенты и учителя более сильны, библиотека и учебное оборудование лучше, чем в начальной и второклассных школах, которую я посещал ранее. Я был вполне счастлив в течение двух лет занятий в церковно-учительской школе. За малым исключением, лекции и учебники были интересны и содержательны; мои занятия шли успешно, и за несколько месяцев я завоевал репутацию лучшего студента в классе, был лидером в литературной, научной и политической деятельности студентов. Мои отношения и со студентами, и с преподавателями складывались отлично, студенческая жизнь текла весело, была содержательна и многообещающа. Там началась, помимо прочего, и моя неразрывная дружба со студентом на год младше меня Н. Д. Кондратьевым. Впоследствии он стал выдающимся экономистом и признанным в мире авторитетом в области экономических циклов. В конце концов он сгинул в ссылке при сталинском режиме⁴.

Кроме студентов и преподавателей, я встречался с самыми разными людьми: крестьянами, фабричными рабочими, служащими, духовенством, правительственными чиновниками, врачами, писателями, журналистами, предпринимателями, руководителями местных кооперативов и представителями различных политических партий — Социалистами-революционерами, Социал-демократами (большевиками и меньшевиками), монархистами, анархиста ми,, либералами и консерваторами всех оттенков. Контактируя с этими людьми, я впитал много новых идей и ценностей, узнал состояние общества. Новое окружение, новые знакомства и особенно интенсивное чтение доселе незнакомых мне книг,

журналов и газет быстро расширили и углубили мои взгляды. Новая идейная позиция, занятая мной, укрепилась в результате русско-японской войны 1904 г. и особенно бури народного гнева, вылившейся в революцию 1905 г.

Суммарное воздействие всех этих сил на меня было так велико, что всего за два года учебы большая часть моих предыдущих религиозных, философских, политических, экономических и социальных установок была разрушена. Религиозность уступила место полуатеистическому отрицанию теологии и обрядов русской православной церкви. Обязательное присутствие на церковных службах, введенное в школе, только усиливало это отрицательное отношение к религии. Мое старое мировоззрение и система ценностей были заменены «научной теорией эволюции» и «естественнонаучной философией». Приверженность монархической системы правления и «капиталистической» экономике сменилась республиканскими, демократическими и социалистическими взглядами. Политическая индифферентность уступила революционному порыву. Я превратился в активного агитатора за свержение царизма и руководителя отделения социалистов-революционеров в школе и округе. В отличие от социал-демократов, эсеры были партией всех трудящихся— крестьян, рабочих и людей умственного труда. В противоположность марксистскому материализму и взглядам на человека и историю общества сквозь призму первичности экономических интересов, философия и социология социал-революционной партии были намного более идеалистичны или, точнее, целостны. Эсеровские взгляды отводили большую роль в социальных процессах и человеческом поведении таким важным неэкономическим факторам как созидательные идеи, личностные усилия, «борьба за индивидуальность» вместо марксистской «борьбы за существование». Мое прежнее мироощущение было более созвучно этому, чем «пролетарской», «материалистичной», «экономической» идеологии марксистских социал-демократов. Духовной близостью и объясняется, почему я выбрал именно партию социал-революционеров и почему на протяжении всей последующей жизни не имел ничего общего с марксизмом⁵.

Став ревностным социал-революционером, я принялся распространять революционные идеи среди студентов, рабочих и крестьян близлежащих деревень.

Вечером первого дня рождественских каникул 1906 года⁶ я отправился на запланированную встречу с одной из моих рабоче-крестьянских групп. Добравшись до дома, где Должна была произойти сходка, я обнаружил его тихим и темным. Несмотря на определенные сомнения, я осторожно

открыл дверь... и был немедленно скручен и арестован несколькими полицейскими. Хотя я ожидал, что рано или поздно меня схватят за революционную деятельность, все же первый арест поверг меня в шоковое состояние. Пока жандармы вели «новоиспеченного арестанта» к саням, которые должны были доставить его в тюрьму города Кинешмы, последствия данного события как вспышкой озарили мое сознание: неизбежное исключение из школы, неопределенно долгое тюремное заключение, возможная ссылка в Сибирь, неопределенность будущего и другие далеко не радужные перспективы.

Меня бросили в грязную камеру, где деревянные нары кишели вшами. Я преодолел это неудобство с оптимизмом и энергичностью юности. Выпросив большой чугунок кипятка у охранника, я ошпарил койку, вымел мусор из камеры и постарался приспособиться к новым условиям, насколько это было возможно. На следующий день меня ждало несколько приятных сюрпризов: начальником тюрьмы я был переведен в лучшую, чем моя, камеру, и он же предложил мне пользоваться телефоном в его кабинете. Политические заключенные приветствовали меня в своей компании и устроили так, что дверь камеры днем не закрывалась, и я мог свободно общаться с ними. Товарищи по школе пришли навестить меня и принесли книги, еду, сигареты, чтобы скрасить мое пребывание в тюрьме. (Эти сигареты выработали у меня привычку курить — порок, от которого я прежде был свободен).

Короче говоря, политическое заключение оказалось далеко не так болезненно и пугающе, как я воображал. В последние свои часы шатающийся царский режим становился довольно гуманным. Фактически мы, политические заключенные, превратили тюрьму в безопасное место для хранения революционной литературы и за плату пересылали через охранников на волю письма другим революционерам, свободно навещали друг друга в своих камерах и ежедневно беспрепятственно собирались для обсуждения политических, социальных и философских проблем. (Когда политический режим начинает рассыпаться, «вирус дезинтеграции» быстро распространяется всюду, «заражая» все институты власти, проникая во все щели. Падение режима — обычно это результат не столько усилий революционеров, сколько одряхления, бессилия и неспособности к созидательной работе самого режима. В случае с нашей тюрьмой мы имели типичную иллюстрацию действия этого принципа. Если революцию нельзя искусственно начать и экспортировать, еще менее возможно ее искусственно остановить. Рево-

люции для своего полного осуществления на самом-то деле вовсе не нужны какие-то особенные люди. В своем естественном развитии революция просто создает таких лидеров из самых обычных людей. Хорошо бы это знали все политики и особенно защитники устаревших режимов! Они не могут оживить такой отмирающий режим, как, впрочем, и другие не могут начать революцию без достаточного количества взрывчатого материала в обществе.)

Ежедневные дискуссии и напряженное чтение работ Михайловского⁷, Лаврова⁸, Маркса, Энгельса, Бакунина, Кропоткина⁹, Толстого¹⁰, Плеханова, Чернова¹¹, Ленина и других революционных классиков познакомили меня с различными теориями переустройства общества, идеологиями и социальными проблемами. Знакомясь с трудами Чарльза Дарвина, Герберта Спенсера, других «эволюционистов» и вообще с самыми разными научными работами и философскими трактатами, я расширял свои знания о науке, эволюции и философии. В течение четырех месяцев, проведенных за решеткой, я, по-видимому, узнал больше, чем мог бы , дать мне пропущенный семестр в церковно-учительской школе. Это относится и к моим будущим тюремным заключениям при царизме (но не при коммунистах), так же, впрочем, как и к тюремным заключениям многих русских ученых и мыслителей. Некоторые из их лучших работ были задуманы и выполнены вчерне в царских тюрьмах. В академических кругах тогдашней России бытовала фраза: «В тюрьму, что ли, сесть, там хоть спокойно поработаю». Мой опыт это вполне подтверждает.

В заключении я каждый день виделся и разговаривал с множеством обычных преступников, убийцами, грабителями, ворами, насильниками и другими незадачливыми «лицами девлантного поведения»¹² и таким образом познакомился с уголовным миром. Этот опыт подсказал мне тему моей первой книги: «Преступление и кара, подвиг и награда», вышедшей в 1913 г.¹³, он же привел к выбору криминологии и пенологии¹⁴ в качестве области моей первой специализации в университете Санкт-Петербурга.

Проведя четыре месяца за решеткой¹⁵, я был освобожден под «гласный надзор полиции», которой должен был регулярно сообщать о роде занятий, местожительстве и любых его изменениях. Из тюрьмы я первым делом пошел в школу попрощаться с товарищами, учителями и соседями. Несмотря на «автоматическое» отчисление из школы, меня сердечно встретили и приняли как героя, а не преступника, поскольку большинство студенческо-преподавательского состава симпатизировали революции и людям, агитировавшим за

нее. После нескольких дней в Хреново я решил уехать. Но куда? Этот вопрос неотступно мучил меня. Положение было действительно не из легких. Ни одна школа или фирма не пожелала бы взять меня на учебу или работу, поскольку прием революционеров запрещался правительством. Более того, в своем революционном пылу я не хотел теперь снова становиться благонадежным студентом или старательным служащим в какой-нибудь конторе.

Тщательно взвесив ситуацию, я выбрал единственное решение, способное удовлетворить мои революционные настроения. Я решил стать ходоком-агитатором среди фабричных рабочих и селян, т. е. распространять эсеровские идеи и организовывать революционные ячейки и группы.

В один из дней, сразу после полудня, я ушел из школы, не поставив в известность полицию и кого бы то ни было, кроме двух-трех близких друзей и соратников по партии. Пунктом моего назначения был Иваново-Вознесенск, большой промышленный город примерно в 25 верстах от школы. Если приезд в школу был радостным днем для меня, то уход — мрачным. Небо хмурилось и как нельзя лучше соответствовало моему угрюмому настроению. Вскоре пошел снег. Удрученный и одинокий, я шел обратно по той дороге, которой приехал в школу, грустно размышляя об опасности и трудностях моих новых «каникул», да еще об иронии судьбы, благодаря чему после пяти лет упорядоченной жизни в двух школах я вновь возвращаюсь к прежнему положению бродяги с до боли знакомой жизнью «перекати-поля». Будучи изгнан из школы, я чувствовал себя выбитым из моей прежней безопасной жизненной колеи, по которой шел к получению образования.

Дорога становилась все менее и менее различима из-за падающего снега и подступающей ночной темноты, казалось, что она ведет в никуда, и уж во всяком случае, не к желанному успеху и комфорту. В таком меланхоличном состоянии я, наконец, добрался до Иваново-Вознесенска и нашел квартиру знакомого преподавателя, члена местного отделения партии эсеров. Так закончилась упорядоченная фаза моей жизни и начались новые опасности и испытания.

Бродячий миссионер революции

В отличие от миссионеров солидных религий, подпольные пропагандисты революционных идей в то время и в том крае не имели ни учения в виде четкого набора догматов, ни денег, ни иерархии, ни даже тесно спаянной организа-

ции¹⁶. Вместо того — в городах и селах были кружки «признанных» социалистов-революционеров, которые слабо знали друг друга и не поддерживали тесных связей. Затем был более широкий круг «попутчиков» и, наконец, обширные группы симпатизирующих партии рабочих и крестьян. Профессиональные революционеры время от времени навещали наши места, чтобы выступить на больших политических митингах, демонстрациях, помочь в организации партийных ячеек, поспорить с представителями других партий и посовещаться с местными эсерами. Их либо приглашали местные ячейки, либо присылали центральный или губернский комитеты партии. За исключением нескольких основных руководителей, большинство этих разъездных эмиссаров не получали никакого денежного содержания и вынуждены были рассчитывать только на гостеприимство местных членов партии или попутчиков в том, что касалось крова, еды и других надобностей. Пребывая в каком-либо месте, они постоянно сопровождались этими членами или симпатизирующими, чтобы в любой момент сняться с места при намеке на опасность ареста или слежки. Их жизнь походила на жизнь первых миссионеров новых, еще не устоявшихся религий, которые господствующие духовные и светские власти рассматривают как «подрывные» и соответственно преследуют. За революционерами шла постоянная охота полиции, они никогда не имели своего угла, рисковали быть убитыми на митингах, проходили через опасности, трудности и страдания, в общем они были похожи на первых апостолов христианства.

На следующий день после прихода в Иваново-Вознесенск началась моя пропагандистская деятельность. Для всего мира, а особенно для агентов правительства, Сорокин исчез. Вместо него появился анонимный «товарищ Иван», который выступал на революционных митингах, организовывал и инструктировал партийные ячейки среди интеллигенции, фабричных рабочих и сельских жителей, участвовал в дебатах и диспутах между представителями различных партий, писал политические листовки, которые размножались и распространялись среди населения. Незаконная и наказуемая, эта деятельность должна была вестись втайне от полиции. Большинство важных революционных митингов проходило за городом в лесистых местностях, вокруг места сбора выставлялись доверенные наблюдатели, предупреждавшие о появлении жандармов или казаков. Как только они давали соответствующий сигнал, собрание прекращалось, и его участники торопливо расходились, исчезая в окрестных лесах.

Большинство митингов, где присутствовал и выступал «товарищ Иван», проходили без таких происшествий. Только несколько из них были прерваны из-за неожиданного нападения полиции. Однако один крупный митинг закончился трагически: погибли двое рабочих и полицейский, многие были ранены. Он проходил весенним солнечным днем на лесистом берегу Волги недалеко от Кинешмы. Толпа насчитывала сотни рабочих с близлежащих фабрик. Большинство из них люто ненавидели царский режим, а особенно полицию и казаков, которые из всех «держиморд», «угнетателей и палачей народа», были самыми худшими. Стоя на большом пне, товарищ Иван бросал во внимательно слушавшую толпу слова яростного обличения царизма и восхваления будущего строя, в котором власть будет принадлежать народу, земля — крестьянам, ее обрабатывающим, а заводы — рабочим, и в котором свобода и справедливость будет обеспечена каждому.

К несчастию, ни дозорные, ни кто-либо из собравшихся не заметили, что подразделение конных жандармов и казаков скрытно сосредоточилось в ближайшей балке. В самый напряженный момент речи товарища Ивана они внезапно появились из укрытия и окружили митингующих. «Арестовываем всех до тех пор, пока не выдадите зачинщиков»,— предъявил ультиматум офицер, командовавший отрядом. Зловещее молчание длилось несколько мгновений, и было разорвано товарищем Иваном, который с крайним возмущением обозвал нападавших «злейшими врагами народа». Винтовочный выстрел из цепи жандармов прервал его. Был ли выстрел предупредительным, или «фараон» целил в оратора, осталось неизвестным, но Ивана тут же стащили с пня революционеры, охранявшие его, и он исчез за их спинами.

Жандармы и казаки сразу же обрушили на людей град ударов нагайками и саблями. Часть толпы бросилась в панике бежать и столкнулась с цепью атакующих, другая же часть людей, по-видимому, более смелых, контратаковала с применением ножей, камней, дубинок, ссаживая казаков с коней и избивая их.

Ошеломленные яростным сопротивлением, «фараоны» начали отступать. В свалке некоторые казаки стреляли в людей, то ли в целях самозащиты, то ли в припадке гнева. В ответ разъяренные рабочие удвоили усилия и вскоре «фараоны», спасая свои жизни, обратились в бегство.

Часом позже, или около того, длинная траурная процессия медленно двинулась от места побоища к фабрикам. Убитых и раненых товарищей молча несли на сооруженных носилках. Красные с черным флаги показывали, что это за

процессия. Печальное шествие, освещаемое косыми лучами клонящегося к закату солнца, резко контрастировало с цветущей вокруг природой. Песня «Вы жертвою пали в борьбе роковой...» вырывалась из тысячи глоток, летела в голубое небо с выражением протеста и скорби.

Позднее в своей жизни товарищ Иван не раз слышал великие реквиемы, написанные Моцартом, Черубини, Берлиозом, Брамсом, Верди и Форе, замечательные похоронные марши Бетховена, Шопена и Вагнера. Но ни один из этих шедевров не наполнял его душу такой глубокой скорбью, состраданием и жаждой справедливости, как эта простая и незатейливая песня.

После нескольких недель пропагандистской деятельности кличка «товарищ Иван» стала хорошо известна в этом районе, в том числе и агентам охранки, которые усилили попытки обнаружить, кто скрывается за этим псевдонимом, и арестовать неуловимого «товарища». Несколько раз Ивану едва удавалось ускользать от них. Его не столько спасала собственная осторожность и ловкость, сколько помощь симпатизирующих рабочих, крестьян и интеллигентов, которые сообщали о всех подозрительных субъектах, шпиках и соглядатаях, прятали его в опасных ситуациях и сопровождали во всех перемещениях. Только благодаря их дружескому участию Иван остался на свободе и не попал под суд за все три месяца, проведенных на Волге.

К концу этого периода постоянные опасности, напряжение и трудности такого образа жизни начали сказываться на Иване. Его здоровье стало резко ухудшаться, энергия ослабла, ушло душевное равновесие. Значительно усилившийся полицейский сыск сделал его арест практически неизбежным в случае дальнейшего пребывания в этом районе. Под давлением таких обстоятельств и настойчивых рекомендаций своих товарищей он с неохотой покинул опасные места и с некоторыми трудностями, но в целом спокойно добрался до дома тети Анисьи в Римье, где о его революционной деятельности еще никто не знал.

Жизнь в Римье продолжала течь обычным чередом, на который мало повлияла революционная буря, пронесшаяся над промышленными городами России. Там, в деревне, в кругу друзей, я пробыл около двух месяцев, помогая тете и Прокопию в сельских трудах, навещая своих учителей в Гамской школе и быстро восстанавливая жизненный тонус и душевное равновесие. Поскольку в Коми крае у меня не было перспектив ни на хорошую работу, ни на продолжение образования, осенью 1907 года я решил уехать в Санкт-Петербург.

Глава четвертая

ЖИЗНЬ В САНКТ-ПЕТЕРБУРГЕ ДО ПОСТУПЛЕНИЯ В УНИВЕРСИТЕТ

«Зайцем» на поезде

Решиться переехать в Санкт-Петербург было легко, но гораздо труднее было осуществить это решение. Самая маленькая плата за проезд, включая билет на пароход от Римьи до Вологды и плацкарту от Вологды до Санкт-Петербурга, была не менее шестнадцати рублей. Весь мой капитал в то время составлял один рубль. Я покрасил кое-что в двух крестьянских домах и тем самым увеличил его до девяти рублей. Эта сумма все же была недостаточна для такого путешествия, но поскольку прибыльной работы в тот период не находилось, как-то ярким сентябрьским утром я попрощался с Анисьей, Прокопием и друзьями, с юношеским оптимизмом сел на «купчик»— маленький примитивный пароход — и начал свое паломничество в Российскую метрополию. С самым дешевым билетом в кармане, корзинкой еды, собранной Анисьей и пополненной дядей Михаилом и тетей Анной в Великом Устюге, все шесть дней плавания я наслаждался медленно проплывающими видами реки, сельскими пейзажами и немудреной компанией моих попутчиков. Еще большее удовольствие я испытывал от грез и мечтаний, которым предавался на борту парохода. Хотя обслуживание по третьему классу было весьма бедным, а сокращающиеся запасы моей продуктовой корзины заставляли меня урезать дневной рацион, эти детали не слишком влияли на энергичного парня, душа которого была спокойна, умиротворена и окрылена надеждой.

К несчастью, душевное равновесие нарушилось в Вологде по весьма прозаической финансовой причине. Самый дешевый билет до столицы стоил около восьми рублей, в то время как остаток финансов сократился до трех рублей. Не имея выбора, я купил билет до одной из станций недалеко от Вологды и сел на поезд в надежде проехать остальной путь «зайцем». Первую проверку билетов я прошел законным образом, а от нескольких последующих прятался на подножке вагона. Однако меня все же обнаружили, втащили обратно в вагон и допросили. Я вполне честно ответил проводнику, что направляюсь в Санкт-Петербург искать работу и возможность получить образование, что мои наличные деньги позволили купить билет только до станции, уже оставшейся позади, и что я намеревался проехать остальной путь «зайцем». То ли проводник был очень хорошим человеком, то ли мой честный рассказ оказал на него благоприятное впечатление, но он позволил мне ехать дальше с условием, что свой проезд я отработаю, убирая вагон, в частности, туалеты, и присматривая за титаном. С радостью приняв его предложение, я благополучно добрался до столицы. Когда ноги вынесли меня на перрон Николаевского вокзала Санкт-Петербурга, в моем кармане оставалось еще около пятидесяти копеек.

Удачное начало в столице

Единственным человеком, которого я знал в Санкт-Петербурге, был Павел Коковкин¹, один из моих друзей по Римье, переехавший в столицу Российской империи около двух лет назад. Зная его адрес, я пешком прошел от Николаевского вокзала до нужного дома, где и нашел его. Он жил в комнате в старом многоквартирном доме, где вместе с кроватью и скудными пожитками занимал один угол. Три других угла комнаты снимали пожилая женщина, молодая девушка и товарищ Павла, работавший вместе с ним на заводе. Несмотря на явную нищету обстановки, в комнате царили чистота и порядок. Такими же хорошими были и от ношения между соседями, как выяснилось позже. Все жильцы сердечно приняли меня и пригласили за стол ужинать. За едой Павел сказал, что я могу остаться у него на несколько дней, пока не найду работу, и вся комната принялась обсуждать, какую и где я мог бы найти работу. Они обещали поспрашивать у своих начальников и коллег об этом.

В числе прочего Павел дал мне совет повесить объявле-

ние на парадном входе в здание с предложением моих репетиторских и секретарских услуг по очень низкой цене. Эта мысль, реализованная в тот же вечер, оказалась удачной: на следующий день после обеда пришел конторский служащий центральной электростанции и, расспросив, нанял меня репетитором к двум своим сыновьям, ученикам первого класса гимназии. В качестве платы за уроки я получил возможность жить в комнате со своими учениками, завтракая и обедая вместе с ними. Мы договорились, что я перееду к ним на квартиру на следующий же день. Вечером, когда мои друзья вернулись с работы, я радостно сообщил им об этой удаче. Имея угол и гарантированное двухразовое питание, я счел, что неотложные проблемы решены вполне удовлетворительно. Репетиторские обязанности, похоже, должны были отнимать лишь небольшую часть времени, оставляя достаточно как для самообразования, так и для заработков на дополнительные расходы, удовлетворяющие мои скромные потребности.

Следующим утром до переезда в квартиру моего работодателя я решил взяться за проблему образования. Моей целью было поступить в университет. Поскольку меня исключили из церковно-учительской школы, и я ни одного года не посещал гимназию, существовал единственный путь стать студентом университета, а именно: сдать жесткий экзамен на аттестат зрелости за все восемь классов гимназии, включая некоторые дополнительные знания, требуемые от экстернов, которые не получили классического образования. К тому времени я не был подготовлен к экзамену, в частности, не знал латинский или древнегреческий, французский или немецкий языки, а также математику. Чтобы получить такую подготовку, мне хотелось поступить в одну из вечерних школ, которые, помимо прочего, обучали способных студентов этим предметам. Поскольку у меня не было денег оплатить довольно большую стоимость обучения, я решил использовать возможность бесплатно поступить на Черняевские курсы², одну из лучших школ такого типа. Еще раньше я узнал, что основатель курсов господин Черняев был выходцем из Вологодской губернии и симпатизировал эсерам, а одним из преподавателей курсов являлся близкий друг Черняева К. Ф. Жаков³, первый из Коми, получивший звание университетского профессора.

Поэтому тем утром я прошел около десяти верст до квартиры профессора. Его не было дома, но госпожа Жакова⁴, сама преподаватель частной школы, приветливо приняла меня и самым дружеским образом расспросила о том, что привело меня к ним. Несколько лет спустя, когда я стал

известным профессором, она любила юмористически описывать нашим друзьям эту первую встречу. Ее рассказ звучал примерно так: «Открываю я дверь и вижу: стоит передо мной деревенский парень в косоворотке, с небольшой котомкой в руках. На мой вопрос, кого ему угодно видеть, он ответил, что он приехал от коми народа и хотел бы видеть Коми профессора. Когда я спросила, где он оставил багаж, юноша показал на котомку и сказал: «Все здесь». На вопрос, есть ли у него деньги на жизнь, он жизнерадостно ответил: «Да, у меня еще осталось пятьдесят копеек, уже есть где жить, и двухразовое питание ежедневно. О деньгах я не беспокоюсь. Если будет нужно, заработаю». Пока госпожа Жакова изучала мою биографию с помощью техники фокусированного интервью⁵ (так мои коллеги-социологи называют это), появился профессор Жаков и, коротко справившись о госте, присоединился к разговору.

Он был замечательным человеком во многих отношениях. Его происхождение и биография в чем-то напоминали мои⁶. Ему также пришлось карабкаться вверх из коми крестьянских детей до положения профессора философии и известного писателя, автора романов эпических поэм жизни коми народа в стиле, напоминающем «Гайавата» Лонгфелло и финскую «Калевалу». Но, прежде всего, это была чрезвычайно богатая личность, оригинальная и интеллектуально независимая от всех модных тогда направлений мысли и творчества. Возможно, эта «высоколобость» и была причиной недооценки его трудов до революции 1917 года и его эмиграции из коммунистической России в Латвию⁷, где он умер в 1920-х годах.

Наша долгая и живая беседа окончилась его обещанием устроить мне через господина Черняева бесплатное обучение на курсах и приглашением бывать в доме Жаковых, а также посещать ежемесячные литературные вечера⁸, проводившиеся у них на квартире. Этот первый визит положил начало длительной и тесной дружбе, длившейся до самой смерти Жаковых. Они очень помогли мне на протяжении первого года жизни в Санкт-Петербурге. Они также ввели меня в круг философов, литераторов и людей искусства. Позже мы с Жаковым провели несколько экспедиций, изучая антропологию и экономику коми народа⁹. Помимо всего прочего, именно на одном из литературных вечеров у Жаковых я встретил свою жену, юную и красивую студентку Бестужевских высших женских курсов¹⁰.

Счастливый и окрыленный, я и не заметил, как прошагал десять верст до дома Павла¹¹ и, попрощавшись с ним и его соседями, в тот же вечер перебрался на квартиру моих

учеников. Поскольку все мои пожитки свободно умещались в котомке, переезд не составил труда, я просто прошелся пешком до нового места жительства, держа узелок с вещами в руках. Латинская поговорка «Все свое ношу с собой», которую я узнал позднее, точно описывала уровень моей мобильности¹², как говорят социологи. Я чувствовал, что мне действительно повезло. Всего за два дня удалось найти жилье, хлеб насущный, поступить в вечернюю школу, чтобы продолжить образование. В эти дни непостижимым образом госпожа удача, кажется, улыбалась мне.

Годы учебы в вечерней школе

Мне повезло также и с семьей, где я состоял репетитором. Это были скромные, умеренно консервативные, но очень порядочные люди. Несмотря на разницу в политических убеждениях, наши отношения быстро превратились в дружеские и оставались таковыми весь год, что я провел у них в доме. Возможно по американским стандартам мой завтрак, состоявший из стакана чая и булочки, и обед, включавший суп, кашу или мясо и чай, могут показаться бедными, мое проживание в одной комнате с учениками — тесным, но для меня и моих финансовых ресурсов это было вполне приемлемо и удобно. Подходящим было и расстояние до вечерней школы¹³ — около 15 верст,— которое мне приходилось покрывать пешком туда и обратно шесть раз в неделю. Такие прогулки были хорошей разминкой для молодого человека, и, что еще важнее, во время этих вечерних и полночных променажей я очень многое узнал о теневой стороне ночной жизни большого города.

Вскоре по рекомендации Жакова я получил дополнительную репетиторскую нагрузку и вместе с ней несколько лишних рублей на мои незатейливые нужды: я вполне довольствовался спартанскими условиями. Решив эти мелкие проблемы, я полностью посвятил себя задаче умственного, нравственного и культурного развития. Держа в голове эту цель, я усердно занимался в вечерней школе, читая и размышляя о вещах вне программы, участвовал в различных диспутах и впитывал в себя как можно больше культуры, т. е. все, что было доступно в столице.

Три семестра вечерней школы значительно облегчили достижение моей цели. Большинство преподавателей школы были институтскими профессорами, и их лекции мало отличались от тех, что читают на первых двух курсах высших учебных заведений¹⁴. Посещение лекций и уроков было сво-

бодным. Контрольных работ и экзаменов оказалось немного, но знания оценивались строго и требовательно. Эта система обучения весьма близка к той, что существовала в русских университетах до революции, была свободна от нудистики и гимназических занятий, так же, как от скуки обязательного посещения уроков и других по большей части бесполезных «требований». Мне нравилась такая свободная система учебы, как лучше всего подходящая моим способностям.

Учениками вечерней школы были в основном юноши и девушки с самыми разными возможностями и подготовкой. Рядом с туповатыми посредственными учениками занимались и те, у кого были блестящие головы. Впоследствии некоторые из них прославились в науке, литературе и искусствах, политике. Общность интересов, включая антисамодержавные политические взгляды, дала мне возможность подружиться с некоторыми из этих блестящих учеников. Мы вместе обсуждали различные проблемы, участвовали в «подрывной» деятельности и частенько собирались за бутылочкой пива или рюмочкой водки. Эта дружба продолжалась много лет, до тех пор, пока многие из нас не были убиты или разбросаны по всему миру первой мировой войной и коммунистической революцией 1917 года.

Ближайшим моим другом был Кондратьев. Как я уже упоминал, мы вместе учились еще в церковно-учительской школе. Несколько месяцев спустя после моего исключения Кондратьева также вышибли из нее за революционную деятельность¹⁵. Зная о том, что я посещаю Черняевские курсы, он также приехал в Санкт-Петербург и был принят в школу весеннего семестра 1908 года. Осенью того же года мы сняли комнату (вместе с еще одним коми студентом курсов — Кузьбожевым)¹⁶, и с тех пор мы с ним жили вместе на протяжении нескольких лет нашей учебы, в том числе и в университете. Впоследствии он стал известным и заслуженным профессором экономики и руководителем высокого ранга в министерстве сельского хозяйства как в правительстве Керенского, так и при коммунистах¹⁷. В советское время его несколько раз пересаживали из высокого кресла в тюрьму и обратно¹⁸.

Последний раз мы встретились в университете штата Миннесота (США) в 1927 году¹⁹ во время его научной командировки по главным университетам Соединенных Штатов. В тот раз он гостил у нас около десяти дней. Мы с удовольствием рассказывали друг другу, что происходило с нами за то время, пока не виделись, обменивались соображениями по основным интересующим нас обоих проблемам, в частности о России и коммунистической революции. Этот

визит оказался последним. Несколько лет спустя Кондратьев был обвинен Сталиным в подстрекательстве и проведении антикоммунистической аграрной политики. Его включили в списки фракционеров, якобы выступавших против Сталина, и вычистили вместе с ними после известных фальсифицированных процессов 1931—1932 гг. Его выслали в Туркестан или Сибирь, и там он погиб при обстоятельствах, не известных ни мне, ни другим его друзьям²⁰. Еще раз я хочу сказать: вечная память моему самому дорогому другу и чудесному человеку!

Мое умственное и культурное развитие шло не только за счет занятий на курсах, но и благодаря приобщению к великим культурным ценностям, собранным в Санкт-Петербурге. В те годы я как губка жадно впитывал бессмертные достижения человеческого гения в науке и технике, философии и изящных искусствах, этике и праве, политике и экономике. Любой большой город накапливает не только пустые и ядовитые псевдоценности, но и огромное богатство универсальных, вечных и бессмертных ценностей мысли и духа, хранимых школами и лабораториями, храмами и библиотеками, музеями и художественными галереями, театрами и концертными залами, величественными зданиями и историческими памятниками. В этом смысле любой большой город дает человеку возможности для развития и для деградации, для облагораживания и для сведения на нет его созидательных возможностей. К несчастью, многие горожане, особенно сейчас, в век коммерциализованной и вульгарной псевдокультуры, не делают различия между ней и образцами культуры, которые они воспринимают. Широкие массы вообще и стадо «образованных варваров» в частности берут из городской культуры — в основном через печать, радио, телевидение, рекламу и другие средства коммуникации — только пустые банальности, яркие и вредные забавы и непрочный «успех».

В результате они большей частью остаются «холеными цивилизованными манекенами» и едва ли превосходят умом, нравственным поведением и способностью к созиданию нецивилизованных дикарей.

То ли из-за моего прежнего опыта преодоления трудностей, который не позволял отвлекаться на мелочи, то ли из-за революционного умонастроения, неважно в общем-то, по какой причине, ложные ценности не привлекают меня.

Я никогда не находил интереса в быстрых переходах этих лжеценностей из одной модной, но ничего не содержащей формы в другую, такую же. Даже сейчас, если книга или пластинка или фильм тиражируются миллионами ко-

пий, те для меня это достаточная причина не затруднять себя такого рода умственной или культурной «жвачкой». Есть, конечно, некоторые исключения из данного правила, но, как я показал в книге «Социальная и культурная динамика» (том 4, глава 5), исключения только подтверждают правило: подавляющее большинство «хитов»²¹ — однодневок, непрочных «успехов» и «бестселлеров на час» — представляют собой совершенно вульгарную интеллектуальную пищу.

Вместо того чтобы забивать мозги такой кашей, впитывал в себя бессмертные шедевры литературы, музыки, изобразительного искусства, скульптуры, архитектуры, религии и философии, науки и техники и гуманистической мысли. Подобное общее образование я получал, читая классические труды, посещая, насколько позволяли время и деньги, музеи, спектакли, концерты симфонической музыки, участвуя в работе различных литературных, художественных, философских и политических кружков и обществ. Через Жакова и других профессоров я вскоре познакомился с несколькими российскими знаменитостями в этих областях культуры. У меня также установились личные взаимоотношения с некоторыми лидерами эсеров, социал-демократов и кадетов, и я вновь начал культурно-просветительскую работу среди рабочих Путиловского и других заводов. В действительно демократическом обществе такая деятельность рассматривалась бы как обычная работа на ниве образования для взрослых и популяризации позитивистских²², прогрессивных и социалистических взглядов. Для загнивающего самодержавия все это было «революционной» и «подрывной» активностью. До 1911 года, однако, арест и тюремное заключение миновали меня.

Усваивая новые знания и ценности, я одновременно старался соединить мои взгляды в целостное, единое мировоззрение. Есть люди, которые не испытывают нужды привести мещанину в своей голове в некое подобие упорядоченной системы. Их ментальность напоминает мусорную кучу, в которой свалены вместе разнообразные и противоречивые обрывки знаний, философий, идеологий, несопоставимых ценностей и стремлений к ним. Эти легкомысленные, пустые люди часто бывают по-своему довольны жизнью, которая течет без кризисов и трагедий.

В противоположность людям этого типа, есть и такие, у кого сильно стремление к упорядочению и согласовыванию своих идей, ценностей и устремлений. Такие личности не могут не объединять их в более или менее согласованную систему. Я, похоже, принадлежу к этому «целостно-

му» типу. Мои ранние взгляды на жизнь рассыпались как карточный домик после начала учебы в церковно-учительской школе, я ощущал некий душевный дискомфорт и самопроизвольно начал поиски новой философии, чтобы восстановить единство и целостность моего «Я». Увеличившиеся естественнонаучные знания, более близкое знакомство с позитивистской философией и революционно-социалистическими доктринами указали мне направление, в котором следует строить новое мировоззрение. Я смог значительно продвинуться в решении этой задачи благодаря вечерней школе. Но и тогда новая система идей, ценностей и жизненных устремлений была создана лишь наполовину. Ее завершение пришлось на годы учебы в психоневрологическом институте в Санкт-Петербургском университете.

Как бы там ни было, но два года занятий на Черняевских курсах в столице оказались весьма продуктивными с точки зрения моего умственного, нравственного и культурного развития. К концу этого периода я почувствовал, что уже в основном готов к экзамену на аттестат зрелости, достаточно разбираюсь в основных областях культуры, и заметно продвинулся в создании новой мировоззренческой системы. Интеллектуальное развитие шло параллельно эмоциональному созреванию и становлению характера. Я был доволен результатами и, чувствуя себя молодым, здоровым и собранным, надеялся на дальнейшие успехи.

С таким настроением в феврале 1909 года я решил ехать в Великий Устюг, чтобы подготовиться к выпускному экзамену за гимназический курс в мае того же года. Там, в Устюге, я мог посвящать все свое время занятиям, живя с тетей Анной и дядей Михаилом, что обошлось мне дешевле, чем жизнь в Санкт-Петербурге. В Устюге я пробыл несколько месяцев до и после экзамена, который сдал в мае 1909 года на все пятерки²³. Аттестат открыл мне двери к университетскому образованию, ранее полностью для меня недоступному. Он позволял поступать в любой русский университет на выбор, однако одно препятствие все еще оставалось — «свидетельство о благонадежности», предоставляемое властями. Однако это не слишком беспокоило меня: я был совершенно уверен, что, несмотря на официально установленную мою «подрывную» деятельность и политическую «неблагонадежность», тем или иным путем смогу получить требуемое свидетельство от чиновников, рушащегося самодержавного режима. В конце концов я дей-

ствительно получил такую бумажку из канцелярии Санкт-Петербургского губернатора.

Время, проведенное до и особенно после экзамена, оказалось полезным и интересным. Дядя и тетя были простыми, очень хорошими людьми. Они зарабатывали на хлеб хлебом, т. е. выпекая и продавая хлеб и пирожные в своей палатке на городском рынке. Их доходы были весьма ограничены, но достаточны для удовлетворения скромных потребностей. Оба они были традиционно религиозными, честными и добрыми людьми в лучшем смысле этих слов. Из их небольшого домика на «красной горке», на окраине Устюга, открывался красивый вид на город и долины за ним. Дом был прост, но замечательно удобен внутри. Маленький палисадник и огород на заднем дворе делали его еще более симпатичным. Доброта, согласие и гармония во взаимоотношениях моих родственников каким-то образом передались и всей атмосфере дома.

Во время пребывания в Устюге я установил тесную дружбу со многими учениками и взрослыми горожанами. Некоторые из учеников гимназии, например, Петр Зепалов²⁴, Василий Богатырев и другие, стали моими друзьями на всю жизнь, до тех пор, пока одни из них не погибли, другие не исчезли во время коммунистической революции.

После первого длительного посещения Устюга я приезжал туда несколько раз в последующие годы. Как и Римья, Великий Устюг стал одним из главных мест, где я отдыхал, учился и занимался революционной деятельностью. В конечном итоге он оказался тем местом, где меня посадили за решетку и приговорили к смерти захватившие власть коммунисты..

Однако тогда, во время первого приезда в Устюг, один бог знал, что случится со мной в будущем. После экзамена я был окрылен открывшейся дорогой в университет, кипел энергией и надеждами и жил весело, проводя время с друзьями. Госпожа Удача продолжала улыбаться мне. В сентябре 1909 года я вернулся в Санкт-Петербург.

Глава пятая

УНИВЕРСИТЕТСКИЕ ГОДЫ

Психоневрологический институт

Вернувшись в столицу, я решил, после некоторых колебаний, поступить не в Санкт-Петербургский университет, а

в недавно открытый Психоневрологический институт¹. Программа обучения в нем казалась мне более гибкой, чем в университете, притом, что профессорско-преподавательский состав в институте был не хуже. Помимо прочего с мировой известностью — М. М. Ковалевским² и Е. Де Роберти³, тогда как в университете этой дисциплине не обучали. В то-время из всех областей науки более всего меня интересовали химия и социология. Несмотря на весьма разнородный характер этих наук, я очень долго сомневался, какой из них отдать предпочтение. В конце концов, вопрос был решен в пользу социологии. Студенты института, в отличие от университетских, казались мне более активными и революционно настроенными. В основном они были, так же как и я, выходцами из низших, рабоче-крестьянских сословий. Это и определило мой выбор, так что осенью 1909 года я стал студентом Психоневрологического института⁴.

В противоположность американским университетам — колледжам, в русских университетах и институтах в то-время не требовалось обязательного присутствия на лекциях, семинарах или зачетах. Это было личным делом каждого-студента. Точно так же и в институте практически не было зачетов в течение всего академического года; вместо этого устраивался один, но очень тщательный экзамен в конце семестра. Обычно май и часть июня специально предназначались для сдачи экзаменов по всем предметам, изучаемым в течение года. Студенты, получившие неудовлетворительные оценки, автоматически отчислялись из университетов. Высшие учебные заведения не интересовало, как студенты приобретают знания, необходимые для сдачи строгих экзаменов в конце семестра, т. е. у администрации и преподавателей не было мнения, что эти знания можно получать, лишь присутствуя на лекциях, семинарах и зачетах. Вполне-резонно считалось, что для этого есть и другие пути, если они удобнее для самого студента. Также вполне справедливо полагалось, что собственное желание студента учиться, подкрепленное одним жестким экзаменом в конце семестра или академического года, является более эффективным стимулом, чем множество контрольных работ и зачетов, сопровождаемых стрессами, которые нарушают систематический ход занятий и излишне обременяют как студентов, так и профессоров. Такая система была более свободной, плодотворной и творческой, нежели современная система с обязательным посещением лекций и частыми, но поверхностными тестами. По моему мнению, наша американская система особенно вредна для способных студентов и аспирантов.

Я сам не укладывался даже в такую свободную систему, характерную для русских университетов. После поступления в Психоневрологический институт я решил посещать только те лекционные курсы, в которых: а) профессор читает нечто оригинальное; б) эта оригинальная теория или система знаний важна и значительна; в) то, что читается на лекциях, нигде не опубликовано. Следуя этому правилу, я ходил только на половину лекционных курсов и в институте, и за все четыре года в университете. Все остальные дисциплины я изучал с огромной экономией времени и сил по трудам известных профессоров или по заслуживающим доверия учебникам. Преимущества моей системы занятий совершенно очевидны. В книгах ученые формулировали свои теории более точно, чем в лекциях; я мог изучать их труды более внимательно, перечитывая при необходимости неясные или трудные места, чего нельзя сделать на лекции; затем, читая книги, я мог делать по тексту самые разные заметки и выжимки, что было бы невозможно в процессе слушания лекции. Кроме того, программа моих занятий могла быть гибкой, тогда как дни и часы лекций устанавливались жестко и часто весьма неудобно для меня. Наконец, чтобы посещать лекции, мне приходилось тратить по крайней мере два часа на дорогу пешком от нашей квартиры до института и обратно⁵. Следуя своему правилу, я управлялся с учебными курсами намного быстрее и с меньшими усилиями, чем если бы регулярно посещал лекции и семинары. Например, знаменитый курс профессора Петражицкого⁶ «Общая теория и мораль права», читавшийся трижды в неделю целый год, я досконально проштудировал за две недели по трем томам, в которых была изложена его теория и введение к ней. Примерно так же я учил и другие предметы. На основе своего опыта я настоятельно рекомендую этот метод занятий всем способным студентам, он более эффективен, экономичен и производителен, чем система обязательного посещения, поскольку в большинстве лекционных курсов не содержится чего-либо нового и оригинального, что нельзя найти в хороших книгах по этой проблеме.

Один значительный недостаток моей системы занятий заключался в нехватке личного общения с профессорами. Однако я легко преодолевал его, проявляя активность на семинарах и консультируясь непосредственно с известными преподавателями. Как и большинство настоящих ученых, они с радостью приветствовали способных студентов на своих семинарах и поощряли их на обсуждение персональных научных проблем. Именно изучением трудов, работой

на семинарах, личными дискуссиями с такими профессорами как Е. Де Роберти, М. М. Ковалевским и В. М. Бехтеревым в институте, Леоном Петражицким, М. И. Ростовцевым⁷, И. П. Павловым⁸, Н. Розиным⁹ и другими в университете я добился репутации выдающегося студента и многообещающего молодого ученого, был избран представителем на семинарах этих профессоров, меня приглашали публиковать некоторые из моих работ в научных журналах. Я даже получил должность ассистента и секретаря М. М. Ковалевского, будучи еще студентом, и, наконец, в первый же год подготовки к профессорству стал сам читать лекции по социологии в Психоневрологическом институте и институте Лесгафта.

Помимо этих преимуществ моя «укороченная» система занятий оставляла больше свободного времени для заработков на жизнь и давала большую свободу во внеучебной научной, культурной и политической деятельности.

Поступив в институт, я по-прежнему был вынужден зарабатывать на жизнь репетиторством и случайными статьями для нескольких периодических изданий. Доходы от этого были весьма скромными, но душа в теле кое-как держалась. Вместе с Н. Д. Кондратьевым и его младшим братом мы снимали комнату в старой квартирке. Три другие комнаты занимали трое юношей-студентов, две курсистки с Бестужевских курсов и хористка народного дома. Плата за жилье составляла всего несколько рублей в месяц. Типичной едой у нас были чай с булкой и куском колбасы или сыра. Пища обходилась нам не более, чем в 10—12 рублей в месяц. На все про все вполне хватало 25—30 рублей. Конечно, этот уровень жизни нельзя назвать богатым, но он обеспечивал наше существование и, кроме всего прочего, не давал нам толстеть и расслабляться. Конечно, мы с Кондратьевым могли бы зарабатывать больше, но предпочитали тратить большую часть времени и энергии на интересную творческую Деятельность, чем на доходную, но скучную работу, которая, как мы полагали, ничего не дает нашему умственному, нравственному и культурному развитию. Уделяя внимание в первую очередь самому для нас главному — учебе — и руководствуясь правилом, что средства достижения цели никогда не должны подменять саму цель, мы в итоге не оставались в накладе: год от года наши доходы увеличивались, а материальные обстоятельства улучшались. На следующий же год мы получили очень солидную стипендию в университете, затем стали ассистентами, затем начали читать лекции и получали более чем достаточные доходы. Скромный уровень жизни в тот первый год

учебы никоим образом не помешал нам, наслаждаясь жизнью во всем ее богатстве, ощущать себя молодыми и полными сил.

Мы жили напряженной интеллектуальной жизнью, погруженные в занятия наукой, в дискуссии с преподавателями, студентами, друзьями, в написание первых научных работ. Наша совесть успокаивалась тем, что мы старались не предаваться слишком многим порокам, но и не иметь излишних добродетелей. Свои политические обязательства мы выполняли в виде «подрывной» просветительской работы среди рабочих, студентов и других социальных групп. Такую работу, за которую не получали ни копейки, а лишь рисковали быть арестованными и приговоренными к тюремному заключению царскими властями, мы считали важным нравственным и политическом долгом каждой «критически мыслящей и морально ответственной личности», используя популярное выражение П. Лаврова, одного из главных идеологов партии социалистов-революционеров. Помимо знакомства с шедеврами литературного творчества, мы удовлетворяли свои эстетические запросы посещением время от времени симфонических концертов, опер и литературных чтений, музеев, картинных галерей и выставок, участием в студенческих литературных и музыкальных кружках и вечерах, в работе различных поэтических, литературных, музыкальных, художественных и актерских объединений; наконец, исполнением собственных стихов и шутливых представлений на дружеских вечеринках и флиртом с хорошенькими студентками.

Несмотря на скромные материальные возможности, наша жизнь была наполнена смыслом, энергией и счастьем творческих занятий и надежд. Конечно, рядом с радостями и достижениями у нас были свои печали и разочарования, но они только помогали почувствовать прелесть нашей жизни.

Среди ведущих студентов института, с которыми я дружил, было несколько человек, вскоре ставших известными либо литературными критиками, как, например, В. Полонский¹⁰ и В. Спиридонов, либо коммунистическими публицистами и руководителями, как Кольцов¹¹, Смилга¹², Элиава¹³, либо способными психологами и психиатрами, как Г. Зильбург (которого мы называли «директор кордебалета» за его увлечение организаций различных танцевальных вечеров для студенток) и многие другие.

В тот первый год учебы я установил очень хорошие отношения с основателем Института, всемирно известным психологом и психиатром В. Бехтеревым и с признанными

лидерами мировой науки М. М. Ковалевским и Е. Де Ро-берти, специалистами в областях социологии, антропологии, философии и экономической истории. Эти дружеские отношения окрепли в последующие годы и привели к тесному научному сотрудничеству между нами — сотрудничеству, длившемуся до самой смерти этих выдающихся ученых.

Несмотря на плодотворные занятия в психоневрологическом институте, в конце первого года учебы я решил покинуть его и поступить в Санкт-Петербургский университет. Основной причиной служило мое глубокое нежелание быть призванным в царскую армию¹⁴. Студенты всех государственных университетов были освобождены от призыва,, а студенты недавно созданных частных институтов, вроде психоневрологического, не имели такой привилегии, особенно те из них, кто был замечен в «подрывной» деятельности. Останься я в Институте, меня бы наверняка призвали со второго курса. Считая принудительную воинскую повинность наихудшей формой насильственного порабощения: свободного человека самодержавной властью, а военную службу — обучением искусству массового убийства, я не имел никакого желания попасть на нее и не рассматривал эту повинность своим нравственным долгом. В таком отношении к призыву меня всецело поддерживали товарищи и педагоги. Они потихоньку советовали мне избежать призыва, поступив в университет. Следуя своему убеждению и советам, в конце весны 1910 г. я подал документы в университет. К моему удивлению, вскоре из университета пришел ответ, что меня не только принимают, но и выделяют стипендию за отличные оценки в аттестате зрелости и на экзаменах в Институте. Этой стипендии хватало не только на покрытие платы за обучение, но и на жизненные расходы. Госпожа Удача продолжала улыбаться мне.

Окрыленный, с легким сердцем я поехал в Устюг и Римью на летние каникулы. Там вместе с друзьями и родственниками я отдыхал на сенокосе и уборке хлеба, и начал исследования форм брака и семейной жизни коми народа. Для выполнения этого исследования я должен был посетить несколько сел, где работал прежде с отцом и братом. Знакомый пейзаж все еще неиспорченной природы, теплая компания старых друзей, сельскохозяйственный и научный труд — все это хорошо освежило меня, уставшего от городской жизни. То лето было действительно счастливым и плодотворным.

В конце августа я вернулся в Санкт-Петербург.

Санкт-Петербургский университет

До революции 1917 г. в университете не было ни факультета социологии, ни каких-либо подобных курсов на других факультетах. Несмотря на отсутствие официального признания социологии как науки, многие социологические проблемы обстоятельно рассматривались в лекционных курсах, посвященных праву, экономике, теории и философии истории, политическим наукам, криминологии, этнографии и т. д. Большинство таких курсов читалось на юридическом факультете, что и определило мой выбор этого факультета для продолжения образования и специализации. Среди профессоров факультета, помимо М.М. Ковалевского, были Леон Петражицкий, вероятно самый великий ученый в области морали и права двадцатого столетия; М.Н. Туган-Барановский¹⁵, всемирно известный экономист, особенно много занимавшийся циклами деловой активности, проблемами социализма и теорией стоимости; Н. Розин и А. Жижиленко¹⁶, выдающиеся криминологи и специалисты в области теории наказаний; Н. Покровский и Д. Гримм¹⁷, заслуженные профессоры в области римского права. Под дружеским руководством этих ученых, особенно Л. Петражицкого и М. Ковалевского на юридическом факультете, Е. Де Роберти в психоневрологическом институте; М.Н. Ростовцева и Н.О. Лосского¹⁸ на факультете философии, шли мои занятия в университете. Мне просто повезло, что составляющие такое чудесное созвездие ученые были моими учителями, а позже и друзьями. Эти выдающиеся профессоры не требовали, чтобы мы сильно принимали на веру их теории — именно этим они и отличались от ученых среднего уровня. Напротив, мэтры скорее даже поощряли обоснованное критическое отношение к их точке зрения и всей душой приветствовали проявление творческой оригинальности у студентов.

Высказываемые мною на семинарах высокие оценки научного вклада моих учителей, также как и критика слабостей их теорий, и некоторые собственные конструктивные идеи, похоже, производили на мэтров благоприятное впечатление. Оно только усилилось, благодаря нескольким антропологическим, социологическим, юридическим и философским исследованиям, опубликованным мною в солидных научных журналах в студенческие годы, и изданию моего первого основательного труда «Преступление и кара, подвиги и награда», когда я был еще третьекурсником (1913 г.). В результате незаслуженно высокой оценки моих скромных научных достижений на втором и третьем курсах

университета М. М. Ковалевский предложил мне должность своего приватного секретаря и ассистента в исследовательской работе, а Де Роберти — ассистента на его курсе и соредактора серии «Новые идеи в социологии». В то же время Петражицкий и Бехтерев пригласили меня быть соредактором «Новых идей в правоведении» и «Вестника психологии и криминальной антропологии»¹⁹.

В общем и целом, студенческие годы в университете были временем интенсивных и полезных научных занятий. В этот период я приобрел солидные знания в областях философии, психологии, этики, истории и естественных наук, не говоря уже о социологии и праве. В двух последних науках я изучил все сколь-нибудь важные теории права — русского и европейского; историю русского, римского и европейского права, конституционное, гражданское и уголовное право по кодексам и сводам законов и наиболее важным западным и русским трудам в этой области. Еще более тщательно я изучил большинство классических трудов по социологии, философии истории и связанным с ними дисциплинам, включая последние западные работы таких авторов, как Э. Дгоркгем, Г. Тард²⁰, Г. Зиммель²¹, Макс Вебер²², В. Парето²³ и Вестермарк и многих других.

Вместе с накоплением знаний в этих областях я продолжал строить целостную, более или менее единую систему мировоззрения. С .философской точки зрения возникающая система взглядов была разновидностью эмпирического неопозитивизма или критического реализма, основывающиеся на логических и эмпирических научных методах познания. Социологически это был некий синтез социологии Канта и Спенсера об эволюционном развитии, скорректированный и подкрепленный теориями Н. Михайловского, П. Лаврова, Е. Де Роберти, Л. Петражицкого, М. Ковалевского, М. Ростовцева, П. Кропоткина — из русских мыслителей, и Т. Торда, Э. Дюркгейма, Г. Зиммеля, М. Вебера, Р. Штаммлера²⁴, К. Маркса, В. Парето и других — их числа западных ученых. Политически — мое мировоззрение представляло из себя форму социалистической идеологии, основанной на этике солидарности, взаимопомощи и свободы. В целом говоря, это было оптимистическое мировоззрение, весьма схожее с взглядом большинства русских и западных мыслителей предреволюционного времени. Я и не предполагал, что мое «научное, позитивистское и прогрессивное оптимистическое» мировоззрение вместе будет подвергнуто жесткому испытанию историческими событиями и, претерпев второй кризис, будет во второй раз пересмотрено и заново интегрировано. Этот второй кризис еще скрыт в потемках будуще-

го. Тогда, в свои студенческие годы, я был полностью удовлетворен своим мировоззрением, не осознал еще, что являюсь «теленком, видящим мир сквозь розовые очки».

Чтобы закончить эту краткую хронику моей студенческой жизни, необходимо упомянуть: в 1914 г. я окончил Санкт-Петербургский университет, имея диплом первой степени. По окончании университета мне предложили остаться при кафедре для подготовки к профессорскому званию. Я с радостью принял предложение, т. к. оно полностью устраивало меня и соответствовало моему выбору науки в качестве дела всей жизни. Очень хорошая стипендия, предоставленная мне по меньшей мере на четыре года подготовки к степени магистра и званию приват-доцента, обеспечивала мою жизнь и давала возможность все время посвящать науке. Поскольку социологии не было в смысле дисциплины, одобренной администрацией, я вынужден был выбрать одну из тех, что преподавались в университете. После некоторых колебаний я остановился на уголовном праве и пенологии в качестве основной, и конституционном праве в качестве вспомогательной областей специализации. Этим дисциплинам я отдавал большую часть времени в течение двух следующих лет моей аспирантуры. Углубленные занятия правом никоим образом не препятствовали моим социологическим трудам, которым я посвящал много времени в рамках выбранной специализации.

Своим обучением в университете я был доволен, заработав не только диплом и право быть «оставленным при университете для приготовления к профессорскому званию», но и репутацию способного молодого школяра, обещающего вырасти в ближайшие годы в выдающегося и творчески мыслящего человека.

Политика

Предшествующее изложение моих студенческих занятий не должно вызывать ложного чувства, что моя жизнь, как и жизнь многих студентов, была ограничена рамками тихого и скромного академического образования. Социально-политические условия в России между 1910—1914 гг. не позволяли отгородиться от них наукой. Хотя революция 1905—1906 гг. закончилась, ее последствия все еще сказывались и продолжали подрывать устои самодержавия и готовить ему на смену новый режим. Вся культурная, общественная и политическая жизнь страны находилась в состоянии сильного возбуждения, это проявлялось, в возник-

новении и расцвете новых направлении в искусстве, в напряженной «пульсации» философской, социальной и гуманистической мысли, в распространении самых разных политических течений, как легальных, так и нелегальных. Интересуясь культурой во всех ее проявлениях и областях, я, естественно, был в курсе всех этих новых направлений .и течений — как член различных групп и объединений, как слушатель и участник приватных и публичных дискуссий. Такая деятельность дала мне контакты с целым рядом ведущих поэтов, писателей, музыкантов, художников, философов, публицистов и других знаменитостей.

Еще более активно я участвовал в политической жизни страны. Через Ковалевского, который был влиятельным членом Государственного Совета и лидером либеральной партии, и Петражицкого, который являлся одним из руководителей конституционных демократов, я познакомился со многими государственными деятелями, членами Думы и руководителями консервативных и прогрессивных политических партий. Ковалевский, Петражицкий, Де Роберти и другие профессоры знали о моей принадлежности к эсерам, о прошлой и настоящей «подрывной» деятельности. Однако это никак не отражалось на наших добрых взаимоотношениях. Скорее они даже одобряли мои политические взгляды как нечто вполне свойственное молодому человеку моего происхождения. Ковалевский часто полушутя представлял меня политикам как «молодого Жан Жака Руссо»²⁵, а Петражицкий, Де Роберти и другие комментировали это представление в том смысле, что «идеалистически-реалистический» характер моей политической идеологии имел, по крайней мере, одно достоинство — был свободен от узкого фанатизма и нетерпимости.

Мои отношения с эсерами и другими социалистами стали еще более тесными. «Подрывные» лекции, политические дискуссии и общественная работа среди заводских рабочих, студентов и интеллигенции, политические статьи, которые я начал печатать как в элитарных, так и популярных про-эсеровских периодических изданиях, работа по организации ячеек и групп социал-революционеров — все это создало мне репутацию заметного идеолога и молодого лидера эсеровского толка.

Эта деятельность, естественно, связала меня с лидерами партии в Думе (Керенским и другими)²⁶ и иных государственных учреждениях, с издателями и редакторами сочувствующих эсерам журналов (вроде «Русского богатства» и «Заветов»), а также легальных и нелегальных, не говоря

уж о сотрудничестве с множеством простых членов партии и попутчиков.

Политическая активность и совместное обучение в университете были причиной завязывавшихся дружеских отношений и сотрудничества с лидерами и членами социал-демократической партии, народными социалистами и другими радикалами. Дружба не мешала нам горячо спорить по поводу основных теоретических различий между идеологиями эсеров, большевиков и меньшевиков. Но эти дискуссии, за исключением нескольких публичных диспутов, проходили в основном дома, за столом, в неформальной и дружеской атмосфере товарищеских пирушек. Несмотря на нерегулярность таких дебатов, они были более полезны для нас, чем многие публичные диспуты и лекции. В неформальных встречах мы глубже проникали в предмет дискуссии, больше узнавали о проблеме и лучше оттачивали аргументы «за» и «против». Участвуя в таких сборищах, в семинарах у Петражицкого, Ковалевского, Туган-Барановского, в общей революционной работе, я подружился с несколькими социал-демократами из студентов — Пятаковым, Караханом и другими, которые позже стали руководителями коммунистов и членами первого Совета народных комиссаров, возглавляемого Лениным. (Карахан был комиссаром иностранных дел²⁷, Пятаков — комиссаром промышленности и торговли²⁸)

Тогда мы не предполагали, что несколькими годами позднее будем сражаться по разные стороны баррикад гражданской войны и уж совсем я не догадывался, что эта дружба и моя «подрывная» работа среди заводских рабочих однажды спасет меня от расстрела коммунистами.

Этот эпизод часто напоминает мне о мудрости библейской притчи о хлебе, брошенном в воду. Человек редко представляет себе последствия своих действий, но в конечном итоге хорошие дела приносят человеку добро, тогда как злые дела возвращаются ему страданиями. Вероятно, какой-то закон сохранения энергии человеческих деяний, подобно физическому закону, действует в мире людей. Возможно, что ни одно наше действие не исчезает бесследно, и все поступки продолжают свое бытие в форме близких и отдаленных последствий.

Новые аресты

Моя политическая работа привлекала все возрастающее внимание не только антисамодержавных сил, ко и царской

охранки, его тайных агентов. Их «око недреманное», наблюдающее за моей деятельностью, вскоре доставило новые неприятности. Уже на первом курсе университета полиция застукала меня с приятелями во время чисто дружеской вечеринки в моей комнате, арестовала всех и препроводила в ближайший участок. Будучи в приподнятом настроении (частично благодаря пиву и водке, выпитым на вечеринке) и не питая никакого уважения к представителям загнивающей власти, мы решительно отказались отвечать на вопросы полиции и начали петь и плясать так шумно, что полицейский начальник вскоре заорал на нас: «Вон из участка, вон отсюда!», что мы тут же и сделали, продолжая сотрясать улицы пением.

Это вряд ли стало бы возможным при сильной и уверенной в себе власти, но для рушащегося царского режима подобное было не таким уж редким делом. Отжившие ценности больше не дают представителям власти чувства уверенности в себе, самоуважения и глубокой убежденности в правильности их официальных обязанностей и бюрократического порядка. Распад умирающего режима обычно деморализует их. Сталкиваясь с энтузиастами, приверженцами новых утверждающихся ценностей, агенты режима начинают сомневаться, теряются и часто не могут выполнять свои официальные обязанности. Я уже видел нечто подобное на примере части охранников в тюрьме г. Кинешмы и наблюдал множество раз, встречаясь с чиновниками царского правительства. Похожая деморализация свойственна почти каждому «загнивающему режиму» накануне его ре-формационного или революционного ниспровержения, начиная с самых ранних известных данных о восстаниях в Древнем Египте (примерно 4000—2500 г. до н.э.) и кончая недавними революциями или перестройками таких больных режимов как кубинский, корейский, южновьетнамский, японский и некоторые латиноамериканские. Подобно России, антиправительственным выступлениям там тоже предшествовали Студенческие демонстрации и схватки с полицией, и точно так же полиция часто была не в состоянии справиться с этими демонстрациями. Так что эпизод с нашим арестом и освобождением был довольно типичен.

В годы учебы такие аресты и освобождения меня самого и других революционно настроенных студентов случались столь часто, что мы относились как к совершенно обычным и неизбежным неприятностям, даже не особенно беспокоясь за последствия.

Помимо этих мелких помех, молодые и старые революционеры время от времени сталкивались с другими мерами

наказаний, такими как длительное заключение и ссылки. Угроза такого рода нависла надо мной в бытность студентом университета первого года обучения. Угроза возникла в связи со студенческими демонстрациями по всей стране, вызванными смертью Льва Толстого 20 ноября 1910 г. В напряженной политической атмосфере России уход Толстого от семьи, из своего имения перед смертью и затем сама его смерть послужили искрой для серьезных антиправительственных студенческих беспорядков и выступлений преподавателей университетов и институтов. «Беспорядки» продолжались несколько недель и нарушили обычную академическую жизнь многих высших учебных заведений. Царское правительство пыталось их подавить жесткими мерами: массовыми арестами, тюрьмами, ссылками, применявшимися особенно к зачинщикам. Будучи одним из них, я, естественно, ожидал попыток арестовать и посадить меня в тюрьму, если, конечно, удастся схватить. Не имея никакого желания снова идти под суд, я принял необходимые меры, чтобы избежать этой опасности — ночевал у друзей, приходя к себе в комнату только на несколько минут, когда условный знак показывал мне, что за квартирой нет слежки, и что меня не ждет засада.

В январе 1911 г. жандармы-«архангелы» явились за мной. Не найдя меня дома, обыскав тщательно комнату и не обнаружив никаких обличающих свидетельств, они ушли арестовывать других зачинщиков. Узнав о их визите, я удвоил меры предосторожности. Около недели мне удавалось успешно избегать «архангелов» и «фараонов», усиливших сыск и активно интересовавшихся моим участием в студенческих волнениях.

Не знаю, арестовали бы меня или нет, останься я в Санкт-Петербурге, но непредвиденное событие спасло меня от такого нежелательного исхода. Один из моих друзей, инженер, был тяжело болен туберкулезом. В числе прочих средств лечения доктора прописали ему путешествие на итальянскую Ривьеру в сопровождении сиделки или друга для помощи в пути. Подыскивая такого компаньона, инженеру и его друзьям пришла в голову идея предложить мне эту роль. Больной товарищ сказал мне, что мое общество будет ему приятнее, чем чье бы то ни было, и что тем самым я убью двух зайцев: избегу ареста и помогу другу. Сначала я возражал против этого плана, так как не обладал необходимыми познаниями в ухаживании за больными. Друзья, сам инженер и доктора отвечали на возражение уверениями, что с помощью лекарств и инструкции по их применению, а также правильного питания я смогу обслу-

жить больного не хуже любой сиделки. Как только я принял предложения, товарищи достали мне фальшивый паспорт, форму курсанта Военно-медицинской Академии и все необходимые для успешного перевоплощения удостоверения и принадлежности. Они даже обучили меня как правильно отдавать честь, обращаться с саблей и другим навыкам .и выражениям, приличествующим курсанту Академии. План был реализован без сучка и задоринки. За все путешествие мы ни разу не попали под подозрение, включая и моменты переезда границ России, Австрии, Швейцарии, где мы подвергались поверхностным расспросам, проверке багажа и паспортов. После нескольких дней поездки в комфортабельном купе международного спального вагона мы благополучно достигли Сан-Ремо. Там мой товарищ поселился в предписанном докторами санатории, а я жил в местных гостиницах около двух недель.

Это нежданно-негаданное путешествие было моей первой поездкой в Западную Европу и дало первое впечатление о «высоко цивилизованных», как я тогда думал, странах²⁹. В целом эти впечатления были приятными. Фермы, сельская местность, города казались мне весьма привлекательными, процветающими и аккуратными. Жизненные стандарты там были намного выше, чем в России, а люди более свободны, удовлетворены и отмечены чувством достоинства. Солнечная Ривьера, Средиземноморье, горы, курортные города — все выглядело красивым и восхитительным. Русские и иностранцы, которых я встречал в отеле, были людьми приятными и готовыми помочь. Они показывали мне Ниццу и Монте-Карло, где по их предложению я даже рискнул сыграть в казино и за несколько минут выиграл две-три сотни франков. После двух недель приятных каникул я попрощался с больным другом и отправился обратно в Россию. Один вечер я провел в Вене, где, помимо прочего, приобрел недавно опубликованную книгу Г. Зиммеля «Социология». Благополучно добравшись до Санкт-Петербурга, я снова повел свой обычный образ жизни.

Пик студенческих волнений уже прошел. С их завершением упала и активность полиции в поисках подрывных и революционных элементов. Началась обычная академическая жизнь, но продолжали упорствовать некоторые глупые студенты, оставшиеся верными прежней линии поведения, направленной на отказ от занятий и экзаменов до тех пор, пока университетам не будет обеспечен требуемый минимум свобод. Я был одним из этих глупцов. В конце академического года, будучи хорошо подготовлен к экзаменам,

я не стал сдавать их в знак протеста против самодержавия и подавления академических свобод. Эта глупость стоила иве стипендии на следующий год: независимо от желания, университетская администрация вынуждена была лишить меня стипендии за отказ от экзаменов, как неаттестованного. Я воспринял это наказание легко, как малую цену за выполнение обязательств и сохранение самоуважения. Впоследствии стипендия была вновь предоставлена мне на третьем и четвертом курсах.

Последнее мое тюремное заключение при царском режиме было в 1913 году, то есть в год трехсотлетия династии Романовых в России. По предложению партии эсеров я согласился написать критический памфлет о преступлениях, ошибках и упущениях в управлении страной этой династии. К несчастью, один из членов партии, знавший о нашем плане, оказался агентом-провокатором царской охранки. (В это время в эсеровскую и социал-демократическую партии удачно проникли агенты охранного отделения. Некоторые из шпиков смогли стать руководящими деятелями этих партий, как, например, Азеф³⁰ — у эсеров и Черномазов³¹, близкий друг Ленина и главный редактор ленинской «Правды»,— социал-демократов). Провокатор тут же проинформировал охранное отделение о задуманном памфлете и его авторе³². Возвращаясь домой поздним вечером одного из мартовских дней 1913 года я наткнулся на «архангелов», поджидавших меня. Я был арестован и посажен в «предварилку», которую знал, т. к. навещал сидевших здесь ранее профессоров, студентов и революционеров (аресты и краткосрочные заключения ученых и студентов происходили очень часто и в те годы). Жандармы посадили меня в чистую и весьма комфортабельную камеру, если вообще тюремная камера может быть «комфортабельной». После обычных допросов я обвыкся и стал работать в тюрьме, насколько это было возможно.

Из очень хорошей тюремной библиотеки я взял несколько книг, в том числе «Жизнь на Миссисипи» Марка Твена, которую не читал прежде. Я был покорен книгой мало известного писателя и даже не представлял, что когда-нибудь в будущем стану жить на берегах этой реки (в Миннеаполисе) и увижу ее от истоков у озера Итаска, штат Миннесота, до устья в штате Луизиана.

Нам редко дано предвидеть важные последствия наших поступков и события, которым суждено случиться в нашей жизни. Царские власти продержали меня в тюрьме около трех недель³³. Не имея доказательств, что именно я написал памфлет, под нажимом М. Ковалевского и других влия-

тельных персон, депутатов Государственной Думы и членов Государственного Совета, полиция была вынуждена выпустить меня.

Это заключение стало последним при царе. Во всех моих отсидках со мной обращались прилично и гуманно, чего не могу сказать о методах коммунистов, которые я испытал на себе несколькими годами позже. Их методы были действительно жестки и не гуманны. Они просто уничтожали всех подряд: и заключенных, и родственников, и друзей, и целые социальные группы, к которым те принадлежали. Царские тюрьмы можно назвать «чистилищем» в сравнении с адом коммунистических тюрем и лагерей.

К моему счастью в 1913 г. прелести заключений при коммунистах были в далеком будущем. Когда я вышел из ворот следственной тюрьмы, меня захлестнула радость вновь обретенной свободы. Счастливый и полный энергии я вернулся к прежним занятиям на следующий же день.

В целом моя жизнь (да и жизнь моих друзей) в эти годы была полна событиями, впечатлениями и значением. Ни скука, ни опустошенность, ни чувство бесцельного существования, ни страха не были нам знакомы. В общем, полновесная жизнь.

Глава шестая

ПОДГОТОВКА К ПРОФЕССОРСТВУ: 1914 — 1916 гг.

Требуемые условия получения степени магистра^¹

Приготовление к профессорскому званию в русских университетах примерно соответствовало аспирантуре в американских заведениях. Однако схожих черт между ними было едва ли больше, чем различий. От молодых ученых, оставленных для подготовки к профессорскому званию, не требовалось ходить на лекции и семинары, сдавать какие-либо экзамены или выполнять курсовые работы. Им было необходимо лишь сдать устный экзамен на степень магистра.

По меньшей мере 99 процентов всех кандидатов на звание профессора должны были вначале сдать этот устный экзамен, а затем представить и успешно защитить магистерскую диссертацию, после того как специальная комиссия уважаемых специалистов-профессоров нескольких университетов допускала их к защите. Только в очень редких случаях, когда выходящий на защиту магистерской диссертации ученый уже был хорошо известен, ему иногда присваивали сразу степень доктора, руководствуясь его значительными достижениями и выдающимися результатами и важностью его диссертационной работы. Так случилось с великим русским философом Владимиром Соловьевым¹, со знаменитым статистиком и методологом науки А. А. Чупровым² и с выдающимся специалистом по экономической истории Петром Борисовичем Струве³. За этим небольшим исключением все остальные соискатели профессорства должны были успешно выполнить означенные требования на степень магистра.

Получив степень, любой магистр мог поступить в любой университет в качестве приват-доцента и вести любой лекционный курс или семинар в своей области, в том числе и конкурирующий или дублирующий курсы, читаемые ординарными профессорами.

Зарплата лекторов из числа приват-доцентов была много ниже, чем у ординарных профессоров. Но если приват-доцент был выдающимся ученым и популярным лектором, он часто имел больше студентов, записывающихся на его курс и, соответственно, больший доход, чем у менее знаменитого полного (ординарного) профессора. Точно так получилось с приват-доцентом М. Туган-Барановским и профессором Георгиевским в Санкт-Петербургском университете. Оба они читали параллельные курсы по политической экономии, но число студентов, записывавшихся на курс Туган-Барановского, было во много раз больше, чем у Георгиевского. Их доходы также разнились соответственно. В конце концов, талантливый приват-доцент получил должность то ли экстраординарного, то ли ординарного профессора. Говоря в общем, честная конкуренция в научном творчестве играла более важную роль в российских, нежели в американских университетах.

Из-за более жестких требования к кандидатам на степень магистра, чем к будущим докторам философии в Америке, большинство русских профессоров имели только магистерскую степень. Степень доктора присуждалась лишь выдающимся профессорам, чьи диссертации имели гораздо большее научное значение, чем рядовые магистерские тезисы. Диссертации на обе степени обязательно представля-

лись в виде значительных по объему опубликованных работ. Устный экзамен не предусматривался для докторской степени.

После моего назначения на подготовку к профессорству, преподаватель криминального права Н. Розин дал мне список из примерно пятисот названий русских и зарубежных трудов по криминологии. Профессор А. Жижиленко вручил мне подобный список из 250 работ по уголовно-процессуальному законодательству, профессор Н. Лазаревский добавил примерно 150 названий по конституционному праву. Некоторые из этих трудов, как, например, немецкий «Vergleichende Partellung» по криминальному праву и процессу '(подготовленный известными немецкими профессорами для нового проекта уголовного кодекса Германии), состояли из почти сотни солидных томов. Передавая мне списки литературы, профессора говорили, что я должен показать хорошее знание этих работ, чтобы успешно сдать экзамен на магистра. Их не интересовало, как я буду овладевать этой массой знаний, но овладевать ими я должен. Если время от времени мне понадобятся консультации с ними или другими преподавателями, я могу рассчитывать на их помощь. Вот эти-то списки с такой очень короткой инструкцией и представляли собой все требования к устному испытанию на степень магистра.

До первой мировой войны подготовка к этим экзаменам занимала примерно четыре или даже больше года. В течение такого срока соискатели обычно на год-два уезжали за границу поработать с зарубежными знаменитостями в своей области. Но моя подготовка проходила в годы войны, в период, когда поездка за рубеж и работа с иностранными учеными стали невозможны. По данной причине я был вынужден заниматься в России без преимуществ занятий и консультаций с зарубежными специалистами. Некоторые из их работ военного времени продолжали каким-то образом поступать в университетскую библиотеку. Например, уже в декабре 1916 г. мне удалось разыскать там трактат по общей социологии В. Парето, только что опубликованный в Италии.

Другие кандидаты в профессора были в сходном положении в годы войны. Несмотря на изоляцию от западной науки и зарубежного ученого сообщества во время первой мировой войны и еще большую изоляцию сразу после коммунистической революции, из нашей группы кандидатов вышло несколько всемирно известных ученых. Среди них были доктор Георг Гурвич, сейчас преподает в Сорбонне, Н. С. Тимашев, заслуженный социолог Гарвардского и

Фордхэмского университетов, Макс Лазерсон, профессор конституционного права в Рижском университете и в университете Тель-Авива, а также научный сотрудник Фонда Карпеги. К ним следует добавить уже упомянутых профессоров Н. Кондратьева, Т. Райнова и нескольких других. Из нашей группы вышли также некоторые политики: доктор Пийп⁴, первый премьер-министр Латвии, первые государственные деятели Эстонии и коммунистические лидеры Пятаков, Карахан и другие.

Несмотря на большие препятствия, многие кандидаты в магистры из нашей группы, едва насчитывавшей около двадцати человек, сумели стать известными учеными и политиками. Это показывает, что отбор кандидатов для будущего профессорства был очень тщательным. Это также может означать, что полная свобода, предоставленная кандидатам в процессе их приготовления к высокой степени, является намного лучшим методом, чем американская «принудительная» система аспирантской подготовки, совершенно школярская по характеру, где все требуемые знания расписаны по лекционным курсам. Если в плодотворности нашей «военизированной» системы обучения сомневаются даже младшекурсники, то мне она представляется просто вредоносной для творческой оригинальности, если речь идет об аспирантах. Чем скорее американские университеты откажутся от школярства при подготовке аспирантов, тем лучше будет для всех: талантливых студентов, самих университетов и нации в целом.

Освобожденный от денежных забот, благодаря приличной стипендии, в течение 1914—1916 гг. я мог отдавать все свое время подготовке к магистерскому экзамену и социологическим исследованиям. С молодым задором отдавшись этим двум занятиям, я в рекордный срок — за два года вместо обычных четырех или более лет — подготовился и успешно сдал устный экзамен на степень магистра в октябре-ноябре 1916 года.

Еще раз подчеркну, что такой экзамен был сложнее, чем испытание на степень доктора философии в американских университетах. Во-первых, экзамен занимал четыре дня: день — на уголовное дело, день — на судопроизводство, день — на государственное право и последний — на написание обстоятельного эссе по теме, которую предлагала экзаменационная комиссия. Каждый день экзамена длился от трех до пяти часов. Во-вторых, в состав экзаменаторов входили не только члены специальной комиссии, создаваемой именно для этих целей, но и большинство профессоров всего юридического факультета, объединявшего специалистов

в областях права, экономики и политических наук. Поэтому круг вопросов, которые задавали профессора, были шире, а сами вопросы сложнее, чем на экзаменах в американских университетах, где в комиссию входят всего три-четыре члена.

После экзамена я получил звание «магистранта уголовного права», что позволяло мне стать приват-доцентом Санкт-Петербургского университета. Что касается степени «магистра» уголовного права, то я должен был представить одобренную университетской комиссией диссертацию и защитить ее в весьма напряженном диспуте с официальными оппонентами, назначенными университетом, неофициальными оппонентами и любым желающим высказаться из числа публики. День защиты магистерской или докторской диссертации был праздником, событием более важным, чем даже день игры университетской команды по американскому футболу или встреча выпускников прошлых лет в США. Дата диспута заранее объявлялась в университетских изданиях и всех солидных газетах. Для диспута специально резервировали одну из самых больших аудиторий университета. На диспуте, который проводился под председательством ректора или проректора, присутствовали все преподаватели соответствующего факультета, некоторые профессора с других факультетов, желавшие послушать защиту, много не университетских специалистов, многие студенты и большое количество заинтересованной публики.

При таком стечении народа диспут открывался, и зачитывалась Curriculum vitae⁵ соискателя и список его основных публикаций и научных достижений. Затем каждый официальный оппонент высказывал критику работы, особо выделяя слабые или сомнительные места в ней. На высказанные критические замечания соискатель отвечал по пунктам каждому из выступавших. Вслед за официальными выступали неофициальные оппоненты — факультетские преподаватели, желавшие участвовать в обсуждении, внешние эксперты и, наконец, любой человек из числа присутствующих. На каждое из критических замечаний опять-таки диссертант должен был сразу же отвечать. Весь диспут обычно продолжался от пяти до семи часов.

По завершении проводилось тайное голосование между всеми преподавателями факультета, пришедшими на диспут, по поводу присвоения соискателю степени доктора или магистра. Вопрос решался большинством.

Обмен критикой и ответами на нее представлял собой одно из наиболее волнующих и возбуждающих зрелищ, которым я когда-либо был свидетелем. В этих научных деба-

тах стороны обнаруживали глубочайшее знание предмета, отличную логику, юмор, мудрость и блестящую оригинальность мысли. Это в самом деле была чудесная баталия зрелых и компетентных умов, столкнувшихся в совместном поиске истины и достоверных знаний. Как для участников; диспута, так и для всех присутствующих на нем, это было ярчайшей демонстрацией интеллектуальных возможностей и настоящим академическим наслаждением. Понятно, что каждый такой диспут подробно освещался в прессе и служил темой для дискуссий в интеллектуальных кругах еще некоторое время после самого диспута. Я могу только глубоко сожалеть, что в американских университетах не бывает таких праздников мысли.

Из-за этого, так же как и из-за раздачи степеней влиятельным финансистам и политикам, не сделавшим никакого вклада в науку, наши университеты серьезно отклонились от своего предназначения и уронили достоинство научной степени и свой научный престиж в целом.

Получив степень «магистранта уголовного права», я рассчитывал в качестве диссертационной работы представить мой солидный труд «Преступление и кара, подвиг и награда», опубликованный в 1913 г. Предварительные отзывы профессоров Санкт-Петербургского и некоторых других университетов были большей частью благоприятными. Для защиты была создана комиссия в феврале 1917 г. Мои планы, однако, были нарушены произошедшими случаями насилия и беспорядков и начавшейся вслед за ними русской революцией в феврале 1917 г. Беспорядки и последовавший революционный взрыв полностью прервали нормальную университетскую жизнь, включая и процедуру присвоения научных степеней. Коммунистическая революция в октябре 1917 г. и начавшаяся вскоре гражданская! война продлили паралич практически всех функций университета до 1918 г. В 1918 г. правительство коммунистов, выпустило декрет, полностью отменяющий научные степени и звания во всех вузах. Эти революционные обстоятельства объясняют, почему мое намерение выйти на защиту магистерской диссертации провалилось и почему мне пришлось ждать до 22 апреля 1922 г., чтобы получить степень доктора социологии⁶, защитив диссертацию, в качестве которой я представил два тома моей «Системы социологии», опубликованных в 1920 году.

Публичная защита моей диссертации

Находясь в очень зависимом, приниженном и далеком от нормального состоянии, университеты начали постепенно оживать в 1919—1921 гг. По мере возобновления университетских функций старые преподаватели, то есть дореволюционные ученые, в противоположность «красным профессорам»⁷, назначенным коммунистическим правительством, потихоньку — если и не официально, то, по крайней мере, на практике — восстановили научные степени в форме, близкой к дореволюционной. Новые требования к соискателям были все-таки несколько менее суровые, чем раньше. Преподаватели университетов знали по собственному опыту, что в условиях голода, нехватки предметов первой необходимости, постоянных эпидемий и мерзости запустения, вызванных гражданской войной, в атмосфере постоянного преследования ученых некоммунистических убеждений, жесткого правительственного террора и полной личной незащищенности ученых невозможно вести какую-то серьезную работу. В эти годы только малая часть некоммунистических ученых смогла сделать что-либо значительное. Большинство же занималось обычной преподавательской деятельностью. В таких условиях ослаблением требований для защиты было то, что из-за правительственного запрета научных степеней в конце публичной защиты диссертации профессоры не могли голосовать за или против присвоения соответствующей степени соискателю, вместо этого они голосовали за формулировку: «Считать (или не считать) диссертацию успешно защищенной». Этот вердикт формально не противоречил запрету, но фактически подтверждал присвоение или неприсвоение научной степени диссертанту.

Несмотря на очень сложные и суровые условия личной моей жизни в 1918—1920 гг. (их я опишу в последующих главах), мне удалось каким-то образом написать, кроме двух учебников по общей теории права и социологии, два объемных тома «Системы социологии». Мне удалось не только написать, но и, что намного труднее, опубликовать эти «подрывные» тома нелегально. Это чрезвычайно сложное «незаконное» издание в то время, когда без визы коммунистической цензуры нельзя было напечатать простой визитной карточки или таблички с надписью «Выход», осуществилось лишь благодаря героическим усилиям моих друзей — Ф. И. Седенко-Витязева⁸, руководителя издательства «Колос» и его сотрудников, а также работников двух национализированных («Второй» и «Десятой государственных») типографий в Санкт-Петербурге.

Будучи моими личными друзьями и сочувствуя моим политическим взглядам и общественной позиции, они тайно осуществили набор книги, подделали разрешение цензуры и, поставив на титульных листах необходимый штамп — Р. В. Ц. (разрешено военной цензурой), отпечатали по десять тысяч экземпляров каждого тома, а затем быстро распространили и распродали весь тираж за две-три недели. Когда коммунистические власти узнали об издании, они распорядились конфисковать все отпечатанные экземпляры» Однако их агенты едва ли нашли и уничтожили хотя бы одну книгу. Конечно, чекисты пытались арестовать меня и Седеико, но мы, ожидая этого, «ушли в подполье» и оставались там, пока не утихли страсти. (В те годы чекистам приходилось арестовывать так много людей, что они не могли себе позволить тратить слишком много времени и сил на поиски одного человека. Если его не удавалось взять за несколько дней, они были вынуждены прекратить поиски, чтобы заняться другими жертвами.)

После фактического восстановления научных степеней и системы их присвоения в конце 1921 г., деканы факультетов и профессоры Санкт-Петербургского университета убедили меня представить два тома «Системы социологии» в качестве докторской диссертации⁹. (Социология вошла в число изучаемых в университете дисциплин при Временном правительстве Керенского в 1917 г., а в 1919—1922 гг. была образована специальная кафедра социологии, руководителем которой избрали меня.) После некоторых раздумий я последовал их совету и представил на юридический факультет свои два тома. Специальная университетская комиссия одобрила мою диссертационную работу и назначила 22 апреля 1922 г. днем публичной защиты.

По счастливой случайности я сумел сохранить обзорную статью из журнала «Экономист» (№ 4—5, 1922 г.), озаглавленную «Диспут профессора П. А. Сорокина», Статья содержит детальный отчет о публичной защите моей диссертации. В ней сказано, что диспут под председательством декана факультета профессора И. М. Гревса¹⁰, известного специалиста по истории средних веков, состоялся в большой физической аудитории, до отказа заполненной преподавателями, студентами, учеными не из университета, журналистами и заинтересованной публикой... В начале этого памятного заседания ученый секретарь факультета огласил биографические сведения о диссертанте и список его трудов. Затем последовало вступительное слово П.А. Сорокина, открывшее диспут. В своем выступлении он отметил основные принципы, преемственность, методы и цели двух томов

его работы. После этого выступили «официальные оппоненты», назначенные университетом: известный профессор социологии К. М. Тахтарев¹¹, заслуженный ученый, историк и социолог профессор Н. И. Кареев¹² и знаменитый профессор философии И. И. Лапшин¹³. Каждый из них, дав общую высокую оценку труда Сорокина, подвергал далее детальной критике его слабые и сомнительные стороны. Диссертант энергично защищался по всем пунктам предъявленных ему критических замечаний. Вслед за официальными оппонентами в диспуте выступили несколько других ученых, например, бывший вице-президент I Государственной Думы профессор Н. А. Гредесуул и профессор экономики С. Н. Тхоржевский. Дебаты продолжались в общей сложности шесть часов и закончились тайным голосованием профессоров факультета... Статья в «Экономисте» отмечает в конце, что «ввиду отмены в настоящее время ученых степеней (...), диспут закончился заявлением профессора Н. М. Гревса о единогласном признании (...) работы удовлетворительной (...). Многочисленная публика наградила диспутанта долго несмолкаемыми аплодисментами»¹⁴.

В тот вечер я устал, но был счастлив, что удачно прошел «сквозь огонь и воду». Последующие события показали, что дата публичного диспута была выбрана удачно. Если бы ее перенесли на два-три месяца позже, защита никогда не состоялась бы, поскольку вскоре правительство коммунистов возобновило свои попытки арестовать меня, и в сентябре 1922 г. я был выслан за пределы России, в которую с тех пор не возвращался.

С момента опубликования «Системы социологии»¹⁵ прошло почти сорок четыре года. Я редко без настоятельной необходимости перечитываю свои книги, после того как они изданы. За эти 44 года такая необходимость возникла несколько раз во время работы над «Социальной и культурной динамикой» (1937—1941 гг.), «Социальной мобильностью» (1927 г.), «Современными социологическими теориями» (1928 г.) и «Обществом, культурой и личностью» (1947 г.). В результате я обнаружил, что, несмотря на отдельные недостатки, «Система социологии» дает, как мне кажется, первую логически систематизированную и эмпирически детализированную теорию социальных структур: «Строение сложных социальных систем», развернутое в томе втором. Если в этих более поздних работах я и повторял в краткой форме теоретические положения, разработанные в «Системе социологии», то только по той причине, что в мировой литературе по социологии и социальным наукам не находил другую теорию, которая была бы более научна,

логически последовательна и лучше объясняла эмпирические данные, чем моя собственная теория. Вместе с учением о социальных структурах, в «Системе социологии» уже содержался набросок теории социальной мобильности, позднее впервые разработанной мною в монографии «Социальная мобильность».

Учитывая, что эти позднейшие публикации моих трудов были переведены на множество языков, служили учебниками в университетах многих стран Запада и Востока, открыли новые области социологических исследований и породили большое количество литературы, посвященной моим теориям, можно уверенно сказать, что вердикт, вынесенный голосованием на том диспуте в университете Санкт-Петербурга, был справедлив. Моя диссертация действительно полностью отвечала требованиям к такого рода работам и была успешно защищена диссертантом от критики официальных и неофициальных оппонентов на диспуте, так же, впрочем, как и от других критиков моей теории, нападавших на нее за прошедшие со дня публикации сорок четыре года.

Этим я закончу рассказ о публичной защите «Системы социологии». В нем шла речь о событиях, случившихся в 1922 г., а не в 1914—1916 гг., т. е. в период времени, с которого начиналась глава. Я вставил его в эту главу, чтобы повествование о моем соискательстве ученой степени в России было полным. Далее я снова могу вернуться к сжатому изложению иных аспектов моей жизни в 1914—1916 гг.

Жизнь среди ужасов войн и громовых раскатов приближающейся революции

Предшествовавшее изложение моей научной судьбы в 1914—1916 гг. не должно создавать ложного впечатления, будто моя деятельность была ограничена строго академическими рамками. Это касается и других русских ученых. Полностью посвятить себя наукам и искусствам во время пожара мировой войны и в предгрозовой атмосфере приближающейся революции было невозможно. В царской России университетская профессура и студенты освобождались от призыва в вооруженные силы (очень мудрое правило, решающее для благосостояния любой нации). Несмотря на это, каждый ученый или студент добровольно участвовал в обороне Отечества, работая в той области, где его специальные знания были более всего полезны. Подобно многим другим ученым-обществоведам, я работал в разных комитетах по

организации и мобилизации экономических ресурсов науки, по обеспечению армии, по представлению инвалидам и ветеранам, а также действующим военнослужащим армии и флота возможностей для отдыха и образования. Кроме участия в различных комитетах, я интенсивно читал лекции на общественных началах в различных военных и гражданских аудиториях.

Наряду с такой патриотической деятельностью, многие из нас проводили не менее нужную работу, составляя планы, намечая пути и средства действий (наших и нации в целом) в случае приближающегося падения самодержавия и поражения России от германской армии. Если в начале войны царское правительство поддержала вся нация, то его неготовность и растущая неспособность успешно вести оборону страны быстро подорвали патриотическую поддержку, доверие к правительству и его престиж. Уже в 1915 г. многие из нас были уверены, что дни режима сочтены, и что необходимо строить какие-то планы основательной перестройки общества и принимать решения, позволяющие справиться с усиливающейся разрухой и проникновением врага в глубь русской территории.

В конце 1916 г. и январе 1917 г. общая ситуация в стране стала критической. Несколько строк из моей книги «Листки русского дневника» живописуют ее:

«Ясно, что мы на пороге революционной бури. Авторитет царя, царицы и правительства ужасно низок. Поражение русских армий, нищета, недовольство масс неминуемо вызовут новый революционный взрыв. Речи Шульгина¹⁶, Милюкова¹⁷ и Керенского в Думе и особенно обвинение правительства в «глупости и измене»¹⁸, брошенное Милюковым, вызвали опасное эхо по всей стране... Университетская жизнь приходит во все большее и большее расстройство. На стенах туалетов можно уже прочитать: «Долой царя!», «Смерть царице Распутина»... Газеты стали дерзко нападать на правительство. Цены пугающе растут. Хлебные очереди все длиннее и длиннее. Горькие жалобы бедных людей, часами выстаивающих в этих очередях, превращаются во все более мятежные разговоры... Солдаты, возвращающиеся с фронта, отзываются о правительстве с ненавистью и исключительной враждебностью.

...Уличные демонстрации женщин и детей бедняков, требующих «хлеба и селедки», становятся все более многочисленными и шумными. Бунтующая толпа остановила трамвайное движение, перевернув несколько вагонов, разгромив множество магазинов и даже нападая на полицейских. Многие рабочие присоединились к женщинам; стачки и беспо-

рядки быстро распространяются... Русскую революцию начали голодные женщины и дети, требующие хлеба и селедки, начали с разрушения уличного транспорта и грабежа небольших лавок. И только позже вместе с рабочими и политиками они замахнулись на разрушение такого мощного сооружения как русская аристократия. Обычный порядок жизни сломан. Магазины и учреждения закрыты. В университете вместо лекций идут политические митинги. На пороге моей страны стоит революция... Полиция пребывает в бездействии и нерешительности. Даже казаки отказываются разгонять толпу. Это означает, что правительство беспомощно, и его аппарат сломлен. Бунтовщики начали убивать полицейских. Конец близок... Или это только начало?»

«Политики всех партий, интеллектуалы всех направлений мысли, умственно и нравственно обанкротившаяся знать занята бесконечными политическими дискуссиями и проектами».

«На вчерашнем митинге депутатов, политиков, ученых и литераторов в доме Шубина-Поздеева даже наиболее консервативные из них говорили о приближающейся революции как о несомненном факте. Князья и графы, помещики и предприниматели дружно рукоплескали критике правительства и приветствовали наступающую революцию. Видеть их, томных, изнеженных, привыкших к жизни в комфорте, призывающими к революции было забавно. Я словно бы увидел представителей французской правящей элиты накануне Великой Французской революции. Подобно русской, французская изнеженная аристократия радостно приветствовала бурю, не понимая, что она может отнять у нее не только имущество, но и саму жизнь».

Будучи идеологом социал-революционеров, я активно участвовал в дискуссиях и строил планы нового конституционного устройства России, основных социальных реформ, необходимых после падения режима, и наиболее разумных действий в связи с мировой войной. Этот последний вопрос резко расколол все социалистические партии на «социал-патриотов» и «интернационалистов». Обе фракции желали скорейшего окончания войны, но социал-патриоты были против сепаратного мира с немцами и за продолжение боевых действий до того, как западные союзники не будут готовы заключить мир с врагом.

Выступая с противоположных позиций, интернационалисты предпочитали сепаратный мир с Германией, безотносительно к политике наших союзников: если те желают заключить мир — хорошо, нет — тогда интернационалисты хотели безотлагательно прекратить боевые действия и за-

ключить мир с германской коалицией. Большая часть эсеров, эсдеков (меньшевиков) и других социалистов поддержали позицию социал-патриотов. Подавляющее большинство большевиков и левых эсеров были интернационалистами. Возглавляемые Лениным, они стремились заменить войну между нациями глобальной «классовой войной». «Мир — хижинам, война — дворцам!» — было их лозунгом.

Прав я был или нет, не знаю, но я одобрял позицию социал-патриотов. В то время я еще питал идеалистические иллюзии по поводу наших союзнических правительств Запада. Я еще верил в честность, демократичность и нравственность их политики, политики немакиавеллевского толка, верил, что они останутся верны договорам и обязательствам, в их готовность помочь России в трудный час, как она помогала — и спасала — их в час смертельной опасности. Я должен напомнить западному читателю, что как в первую, так и во вторую мировые войны Россия одна сражалась с большими вражескими силами, чем все ее союзники вместе взятые, что она взяла на себя основные тяготы войны, заплатив за это ужасную цену человеческими жизнями, опустошенными городами и весями, разрушенной экономикой и истощенными природными ресурсами — цену стократ большую, чем совокупные издержки, понесенные всеми ее союзниками. Этой жертвой Россия без сомнения спасла союзников от вероятного поражения и разрухи, не говоря уже о спасении миллионов жизней союзнических армий, которым бы самим пришлось сражаться с германской коалицией, не будь России.

Позднее мои иллюзии относительно западных правительств развеялись. Вместо помощи России, когда она нуждалась в этом, они старались ослабить ее, ввергнуть в гражданскую войну, расчленить ее, отторгнув, возможно и захватив ее территории. Они нарушили свои обязательства и после II мировой войны, начав все виды «холодной» и «горячей» войн против нее. И даже сейчас, когда я пишу эту книгу, они вместе с бывшим врагом все еще пытаются уничтожить не только русскую империю и советское правительство, но и сломать хребет самой русской нации. Даже в моей личной схватке с коммунистами и их властью двуличие командования союзных экспедиционных сил в Архангельске едва не стоило мне жизни: нарушив обещания, торжественно данные нашей группе¹⁹, устроившей свержение коммунистической власти в Архангельске, они весьма способствовали моему аресту, заключению и смертному приговору, вынесенному мне коммунистами в Великом Устюге.

Если бы в 1915—1917 гг. я придерживался мнения, что

западные правительства так же циничны, хищны, по-макиавеллевски лживы, недальновидны и эгоистичны, как и все остальные, включая и советское, я, вероятно, присоединился бы к интернационалистам. Но случилось иначе, я оказался в стане социал-патриотов. Вместе с правительством Керенского и большинством лидеров и простых членов социалистических и либеральных партий. Вместе с «бабушкой» и «дедушкой» русской революции — Е. Брешковской²⁰ и Н. Чайковским²¹, наиболее заслуженными членами партии эсеров, Г. Плехановым²² и даже с одним из величайших лидеров анархистов — П. Кропоткиным. Я отстаивал эту позицию как член Временного правительства Керенского, член Совета Российской республики²³, депутат Учредительного Собрания, Российского Крестьянского совета, и как один из основных редакторов эсеровских газет «Дело народа» и «Воля народа», как ученый, оратор, лектор. Эту позицию я отстаивал до самой своей высылки из России.

Написанное выше может привести читателям к мысли, что мне некогда было заниматься наукой. Это не совсем так.

Среди важных лично для меня событий тех лет необходимо упомянуть смерть моих учителей и друзей — М. Ковалевского²⁴ и Е. Де Роберти. Именно поэтому никто из них не был на моем устном магистерском экзамене и на защите диссертации. Мой третий великий учитель, профессор Л. Петражицкий оставался в России до сентября 1917 г. Поскольку университетская жизнь почти полностью заглохла, а приход к власти коммунистов был практически неизбежен, я помог ему выехать в Варшаву (как секретарь магистра — председателя Керенского я еще мог составить протекцию в таких вопросах). Он благополучно уехал из России в Польшу. Как известному ученому ему предложили профессорство в Варшавском университете, однако по ряду причин он не был так счастлив, и чрезвычайно националистические круги только что родившейся независимой Польши не ценили его так же высоко, как в России. Угнетаемый эпохой войн и революций, уничтожением всего хорошего и проявлением всего низменного и жестокого в человеческих душах он, в конце концов, покончил с собой, вскрыв вены. Смерть этих великих людей оказалась огромной личной потерей для меня, так же как и для всего человечества. Их смерть была первым звеном в длинной цепи других смертей целого легиона творческих личностей, уничтоженных гигантскими войнами и революциями нашего самого кровавого и бесчеловечного двадцатого столетия.

Глава седьмая

КАТАСТРОФА: РЕВОЛЮЦИЯ 1917 г.

В своем полном развитии все великие революции, похоже, проходят три типические фазы. Первая из них — короткая — отмечена радостью освобождения от тирании старого режима и большими ожиданиями реформ, которые обещает каждая революция. Эта начальная стадия лучезарна, правительство гуманное и мягкое, полиция умеренна, нерешительна и совершенно ни на что не способна. В человеке начинает просыпаться зверь. Короткая увертюра обычно сменяется второй, деструктивной фазой. Великая революция теперь превращается в яростный вихрь, сметающий на своем пути все без разбора. Он безжалостно разрушает не только отжившие институты общества, но и вполне жизнеспособные, заодно с первыми, уничтожает не только исчерпавшую себя элиту, стоявшую у власти при старом режиме, но и множество людей и социальных групп, способных к созидательной работе. Революционное правительство на этой стадии является грубым, тираничным, кровожадным. Его политика в основном разрушительна, насильственна и террористична. Если ураганная фаза не полностью превращает нацию в руины, революция постепенно вступает в третью фазу своего развития — конструктивную фазу. Уничтожив все контрреволюционные силы, она начинает строить новый социальный и культурный порядок и новую систему личностных ценностей. Этот порядок создается на основе не только новых, революционных идеалов, но и включает восстановленные, наиболее жизнеспособные дореволюционные общественные институты, ценности, образы жизни, временно порушенные на второй стадии революции, но которые

выжили и вновь утвердились, независимо от желания новой власти. Послереволюционное устройство общества, таким образом, обычно являет собой некую смесь новых образцов и моделей жизненного поведения со старыми. Грубо говоря, с конца 20-х годов русская революция начала входить в свою конструктивную фазу, которая в настоящее время находится в полном развитии. Советская внутренняя и внешняя политика многих западных и восточных стран. Весьма жаль, что эта важная перемена все еще не замечается политиками и правящей элитой этих государств. (См. детальный анализ деструктивной и конструктивной фаз великих революций в моих «Социальной и культурной динамике», т. III, «Социология революции», «Обществе, культуре и личности», главы 31—33). Мне довелось непосредственно наблюдать последовательное прохождение всех трех фаз в революции 1905—1907 гг. В 1917 г. я испытал на себе лишь первую и вторую стадии жизненного цикла той эпохальной революции. Последующие страницы дадут не только конкретные примеры событий ранней деструктивной фазы, но и расскажут о том, что происходило со мной на протяжении наиболее разрушительной стадии русской революции в 1917—1922 годах.

День первый: 27 февраля 1917 г.

Вот он и наступил, наконец, этот день. В два часа ночи, только что вернувшись из Думы, я спешно стал записывать в дневник волнующие события этого дня. Поскольку я чувствовал себя неважно, а лекции в университете были практически отменены, я решил остаться дома и заняться чтением нового труда Вильфредо «Трактат по общей социологии». Время от времени меня отвлекали от книги друзья, звонившие, чтобы обменяться новостями.

— Толпы на Невском сегодня больше, чем когда-либо.

— Рабочие Путиловского завода вышли на улицы.

В полдень телефонная связь прервалась. Около трех часов дня один из моих студентов ворвался ко мне с сообщением, что два полка при оружии и с красными флагами покинули казармы и движутся к зданию Государственной Думы.

Поспешно выйдя из дому, мы направились к Троицкому мосту. Там нам встретилась большая, но спокойная толпа, прислушивавшаяся к стрельбе и жадно впитывавшая каждую новость. Никто не знал ничего определенного.

Не без трудностей мы перебрались через реку и дошли

до экономического комитета Союза городов и земств. Мне пришло в голову, что если оба полка дойдут до Думы, их следовало бы накормить. Поэтому я сказал друзьям — членам комитета: «Постарайтесь раздобыть еды и отправьте ее с моей запиской к Думе». В этот момент к нам присоединился старый знакомый, господин Кузьмин, и мы отправились дальше. На Невском проспекте возле Екатерининского канала все еще было спокойно, но, повернув на Литейный, мы обнаружили, что толпа увеличивается, а стрельба усиливается. Слабые попытки полиции разогнать людей ни к чему не приводили.

— Эй, фараоны! Конец вам!— кричали из толпы.

Осторожно пробиваясь вперед вдоль Литейного, мы обнаружили свежие пятна крови и два трупа на тротуаре. Умело находя лазейки, мы, наконец, добрались до Таврического дворца, окруженного крестьянами, рабочими и солдатами. Никаких попыток ворваться в здание Российского парламента еще не было, но везде, куда ни кинь взгляд, стояли орудия и пулеметы.

Зал заседаний Думы являл резкий контраст смятению, царившему за стенами. Здесь был комфорт, спокойствие и порядок. Лишь там и тут по углам собирались группы депутатов, обсуждая ситуацию. Дума фактически распущена, но исполнительный комитет выполнял фактические обязанности временного правительства¹.

Смятение и неуверенность явно сквозили в разговорах депутатов. Капитаны, ведущие государственный корабль прямо в пасть урагану, все же плохо представляли себе, куда следует плыть. Я вернулся во двор Думы и объяснил группе солдат, что пытаюсь привезти им провизию. Они нашли автомобиль с красным флагом на кабине, и мы двинулись сквозь толпу.

— Этого достаточно, чтобы всех нас повесить, если революция не победит,— насмешливо сказал я своим провожатым.

— Не бойся. Все будет как надо,— ответили мне.

Возле Думы жил адвокат Грузенберг. Его телефон работал, и я связался с товарищами, обещавшими, что провиант для войск вскоре будет. Вернувшись в Думу, я обнаружил, что толпа подступила как никогда близко. Во дворе и на всех прилегающих улицах возбужденные группы людей окружали ораторов — членов Думы, солдат, рабочих,— единодушно указывавших на значение событий этого дня, прославлявших революцию и падение самодержавного деспотизма. Каждый из них превозносил растущую силу народа и призывал всех граждан к поддержке революции.

Зал и коридоры Думы были заполнены людьми. Солдаты стояли с винтовками и пулеметами. Но порядок все еще сохранялся, уличная стихия еще не разрушила его.

— Вот, товарищ Сорокин, наконец-то революция! Наконец, и на нашей улице праздник!— крикнул один из моих студентов-рабочих, когда он с товарищами радостно подбежал ко мне, сияя надеждой и возбуждением.

Войдя в комнату исполкома Думы, я нашел там нескольких депутатов от социал-демократов и около дюжины рабочих — ядро будущего Совета. Они сразу же пригласили меня стать членом, но я тогда не ощущал в себе желания войти в совет и ушел от них на собрание литераторов, образовавших официальный пресс-комитет революции.

«Кто уполномочил их представлять прессу?»— задал я самому себе вопрос. Вот они, самозванные цензоры, рвущиеся к власти, чтобы давить все, что по мнению является нежелательным, готовящиеся задушить свободу слова и печати. Внезапно вспомнилась фраза Флобера: «В каждом революционере прячется жандарм»².

— Какие новости?— спросил я депутата, прокладывающего путь сквозь толпу.

— Родзянко пытается связаться с императором по телеграфу. Исполком обсуждает создание нового кабинета министров, ответственного как перед царем, так и перед Думой.

— Кто начал, и кто отвечает за происходящее?

— Никто. Революция развивается самопроизвольно.

Принесли еду, устроили буфет, девушки-студентки принялись кормить солдат. Это создало временное затишье. Но на улице, как удалось узнать, дела шли плохо. Продолжали вспыхивать перестрелки. Люди впадали в истерику от возбуждения. Полиция отступала. Около полуночи я смог уйти оттуда.

Поскольку трамвай не ходил, а извозчиков не было, я пошел пешком к Петроградской стороне, расположенной очень далеко от Думы. Стрельба все еще не прекращалась, на улицах не горели фонари, и было темно. На Литейном увидал бушующее пламя: чудесное здание Окружного суда яростно полыхало.

Кто-то воскликнул: «Зачем было поджигать? Неужели здание суда не нужно новой России?» Вопрос остался без ответа. Мы видели, что другие правительственные здания, в том числе и полицейские участки также охвачены огнем и никто не прилагал ни малейших усилий, чтобы погасить его. Лица смеющихся, танцующих и кричащих зевак выглядели демонически в красных отсветах пламени. Тут и там валялись резные деревянные изображения российского дву-

главого орла, сорванные с правительственных зданий, и эти эмблемы империи летели в огонь по мере возбуждения толпы. Старая власть исчезала, превращаясь в прах, и никто не жалел о ней. Никого не волновало даже, что огонь перекинулся и на частные дома по соседству. «А, пусть горят,— вызывающе сказал кто-то.— Лес рубят — щепки летят».

Дважды я натыкался на группы солдат и уличных бродяг, громивших винные магазины. Никто не пытайся остановить их.

В два часа ночи я добрался до дома и сел записать наскоро свои впечатления. Рад я или нет? Трудно сказать, но мрачные предчувствия и опасения преследуют меня.

Я взглянул на свои книги и рукописи, подумал, что придется отложить их на время в сторону. Сейчас не до занятий. Надо действовать.

Снова послышалась стрельба.

На следующий день

Наутро я с двумя друзьями снова отправился пешком к Думе. Улицы были полны возбужденных людей. Все магазины закрыты, и деловая жизнь в городе прекратилась. Звуки пальбы доносились с разных сторон. Автомобили, набитые солдатами и вооруженными юнцами, ощетинившись винтовками и пулеметами, носились взад-вперед по улицам города, выискивая полицию или контрреволюционеров.

Сегодня Государственная Дума являла собой зрелище совершенно отличное от вчерашнего. Солдаты, рабочие, студенты, обыватели, стар и млад заполнили здание. Порядка, чистоты и эмоциональной сдержанности не было и в помине. Его Величество Народ был хозяином положения. В каждой комнате, в каждом углу спонтанно возникали импровизированные митинги, где произносилось много громких слов: «Долой царя!», «Смерть врагам народа!», «Да здравствует революция и демократическая республика!» Можно было устать от бесконечного повторения этих заклинаний. Сегодня стало очевидным существование двух центров власти. Первый — Исполнительный Комитет Думы во главе с Родзянко; второй — Совет рабочих и солдат³, заседавший в другом крыле здания российского парламента.

С группой моих студентов из числа рабочих я вошел в комнату Совета. Вместо вчерашних двенадцати человек, сегодня присутствовало три или четыре сотни. Было похоже, что стать членом Совета мог любой, проявивший оное желание, в результате весьма формальных «выборов». В зале,

полном табачного дыма, шло дикое разглагольствование, выступало сразу по несколько ораторов. Основным вопросом, обсуждавшимся, когда мы вошли, было: арестовать или нет, как контрреволюционера, председателя Думы Родзянко.

Меня это просто сразило. Неужели эти люди за одну ночь выжили из ума? Я попросил слова и получил возможность выступить.

«Глупцы,— обратился я к ним,— революция только начинает, и для победы нам необходимо полное единство и совместные усилия всех, кто выступает против царизма. Не должно быть никакой анархии. Сейчас вы, жалкая кучка людей, дебатирующих арест Родзянко, просто теряете время».

Максим Горький выступил вслед за мной в том же ключе, и вопрос ареста Родзянко на какое-то время ушел в сторону. Однако было совершенно очевидно, что ментальность черни уже заявила о себе, и в человеке просыпается не только зверь, но и дурак, готовый взять верх над всем и вся.

По пути к комнате, где находился Исполнительный комитет Думы, я встретил одного из его членов, господина Ефремова, от которого узнал, что борьба между комитетом и Советом началась сразу же после их создания, и сейчас они спорят за право контроля над революцией. «Но что мы можем сделать?»— в отчаянии спросил он.

— Кто действует от имени Совета?

— Суханов⁴, Нахамкес, Чхеидзе⁵ и несколько других,— ответил он.

— Нельзя ли отдать приказ солдатам об аресте этих людей и разгоне Совета? — спросил я.

— Такой агрессивности и конфликтности не должно быть в первые дни революции,— последовал ответ.

— Тогда будьте готовы к тому, что очень скоро разгонят вас самих,— предупредил его я.— Будь я членом вашего комитета, действовал бы незамедлительно. Дума — все еще высшая власть в России.

Тут к нам присоединился профессор Тройский.

— Можете ли вы написать декларацию будущего правительства?— спросил он меня.

— Почему я? Набоков⁶ — специалист в таких вопросах. Идите к нему.

В середине разговора в комнату ворвался офицер и потребовал, чтобы его связали с исполкомом Думы.

— Что случилось?— спросили мы.

— Солдаты и матросы убивают всех офицеров Балтийского флота!— кричал он.— Комитет обязан вмешаться.

Во мне все похолодело. Но было бы сумасшествием ожи-

дать, что революция обойдется без кровопролития. Домой я добрался очень поздно. Никакой радости в душе не было, но все же я утешал себя надеждой, что завтра дела могут пойти лучше.

Назавтра

Назавтра дела лучше не стали. Улицы были во власти тех же неуправляемых толп, тех же авто, набитых беспорядочно стреляющими людьми, так же охотящимися за полицией и контрреволюционерами. В Думе мы узнали, что царь должен отречься от престола в пользу царевича Алексея.

Сегодня вышел первый номер газеты «Известия».

Совет вырос до четырех-пяти сотен членов. Думские комитеты и Совет создают Временное правительство. Керенский выступает посредником и связующим звеном между двумя органами власти. Он — заместитель председателя Совета и министр юстиции. Я встретился с ним. Керенский был совершенно изнурен.

— Пожалуйста, разошли телеграмму во все тюрьмы России, чтобы освободили всех политических заключенных,— попросил он.

Когда я написал текст телеграммы, он подписал его: «Министр юстиции, гражданин Керенский». Это «гражданин» ново, немного театрально, но вероятно вполне приемлемо. Я не уверен, насколько велики оказались посреднические способности Керенского, и боюсь, что это двоевластие Временного (и очень непрактичного) правительства и экстремистов из Совета не сможет продлиться долго. Кто-то обязательно сожрет другого. Кто кого? Конечно, Совет победит. Монархия пала. Настроения людей — твердо республиканские. Даже простая буржуазная республика не достаточно радикальна для многих. Я боюсь этих экстремистов и глупости черни.

Ужасные новости! Начинается резня офицеров. В Кронштадте убиты адмирал Вирен и множество офицеров флота. Говорят, что офицеры уничтожаются по спискам, подготовленным немцами.

Я только что прочитал «Приказ № 1», отданный Советом, суть которого сводится к благословению неподчинения солдатов приказам своих командиров. Какой псих сочинил и опубликовал это?

В Думской библиотеке среди прочих я встретил господина Набокова, который показал мне свой проект Декларации

Временного правительства. Все мыслимые свободы и гарантии прав обещались не только гражданам, но и солдатам. Россия, судя по проекту, должна была стать самой демократической и свободной страной в мире.

— Как вы находите проект?— с гордостью спросил он.

— Это восхитительный документ, но...

— Что «но»?

— Боюсь, он слишком хорош для революционного времени и разгара мировой войны,— был вынужден предостеречь его.

— У меня тоже есть некоторые опасения,— сказал он,— но надеюсь, все будет хорошо.

— Мне остается надеяться вслед за вами.

— Сейчас я собираюсь писать декларацию об отмене смертной казни,— сказал Набоков.

— Что?! И даже в армии, в военное время?

— Да.

— Это же сумасшествие! — вскричал один из присутствующих.— Только лунатик может думать о таком в тот час, когда офицеров режут как овец. Я ненавижу царизм так же сильно, как любой человек, но мне жаль, что он пал именно сейчас. По-своему, но он знал, как управлять, и управлял лучше, чем все эти «временные» дураки.

Соглашаться с ним не хотелось, но я чувствовал, что он прав.

Старая власть без сомнения погибла. И в Москве, и в Петербурге население радуется и веселится как на Пасху. Буквально все приветствуют новый режим и Республику. «Свобода! Священная свобода!» — кричат повсюду и везде поют песни. «Чудесная революция! Революция без крови, чистая как одеяние безгрешных ангелов!» Последнее сравнение я слышал в толпе студентов, демонстрирующих по улицам.

Это, конечно, правда. Кровопролитие не было серьезным. Если и дальше число жертв фанатиков не увеличится, наша революция даже имеет шанс войти в историю как «бескровная»⁷.

Свобода: все позволено

Старый режим рухнул по всей России, и мало кто сожалеет о нем. Вся страна рада этому. Царь отрекся от трона⁸. Избрали Временное правительство, и его манифест стал одним из самых либеральных и демократических документов, когда-либо издававшихся. Все царские служащие от мини-

стра до полицейского смещены и заменены людьми, преданными республике, чтобы ни у кого не возникло и тени сомнения в нашем республиканском будущем. Большинство народа надеется и ожидает, что войну теперь будут вести более успешно. Солдаты, госчиновники, студенты, горожане и крестьяне — все проявляют огромную энергию. Крестьяне везут зерно в города и в действующую армию, иногда бесплатно. Армейские полки и группы рабочих выступают под знаменами, на которых начертано: «Да здравствует революция!», «Крестьяне — к плугу, рабочие — к станкам и прессам, солдаты — в окопы!», «Мы, свободный народ России, защитим страну и революцию».

— Погляди, какой замечательный народ!— восхищался некий мой приятель, указывая на одну такую демонстрацию.

— Конечно, похоже, что все прекрасно,— ответил я.

Однако, пытаясь убедить себя, что все действительно прекрасно, я не мог закрыть глаза на определенные реальности. Рабочие несли такие лозунги, как «К станкам и прессам!», а сами бросили работу и проводили почти все свое время на политических митингах. Они начали требовать восьмичасовой и даже шестичасовой рабочий день. Солдаты точно так же готовы сражаться, но вчера, когда один и» полков должен был отправляться на фронт, люди отказались, мотивируя тем, что они необходимы в Петрограде для защиты революции. В эти дни мы также получили информацию, что крестьяне захватывают частные поместья, грабя и сжигая их. На улицах я видел много пьяных, матерившихся и кричавших: «Да здравствует свобода! Нынче все позволено!»

Проходя мимо здания недалеко от Бестужевских курсов, я видел толпу, хохочущую, непристойно жестикулирующую. В подворотне на глазах у зевак совокуплялись мужчина и женщина. «Ха-ха! — смеялись в толпе. — Поскольку свобода, все позволено!»

Вчера вечером мы провели первое собрание старых членов партии социалистов-революционеров, пришло двадцать или тридцать проверенных и испытанных лидеров. Я выступил против предложений экстремистов и, в конце концов, сумел провести резолюцию о поддержке правительства. Ее приняли большинством голосов с характерной оговоркой: «При условии, что правительство будет твердо придерживаться своей программы».

Это собрание показало, что равновесие умов среди старых и надежных членов партии поколеблено. Если это произошло даже с такими людьми, что же происходит с толпой?

Мы и в самом деле вступили в критический период, в худший даже кризис, чем я опасался.

Сегодня состоялась новая встреча лидеров эсеров для учреждения газеты и назначения ее редакторов. Дискуссия оказалась жаркой и ясно показала существование двух течений в партии — социал-патриотов и интернационалистов. После долгих и утомительных дебатов избрали пять редакторов газеты, названной «Дело народа». В их числе: Русанов, Иванов-Разумник, Мстиславский, Гуковский и я. Мне не совсем ясно, как нам договориться о политической линии газеты, поскольку мы с Гуковским — очень умеренные социал-патриоты⁹, другие же — интернационалисты.

Увы! На первом же заседании редакционной коллегии, посвященном организации выпуска первого номера газеты, пять часов были впустую потрачены в спорах. Статьи, представленные на редколлегию интернационалистами, мы отклонили, а наши статьи пришлись не по вкусу им. Трижды мы покидали комнату заседания и трижды возвращались. В конце концов, все мы стали читать основные статьи, безжалостно выпарывая и правя синим карандашом наиболее важные места. В результате и умеренные, и радикальные статьи потеряли всякую ценность, хотя по-прежнему так же противоречили друг другу. Хорошенькое начало! «Дело народа» с первых же выпусков¹⁰ оказалась газетой, где на одной и той же странице появлялись две взаимно исключающие статьи. Так не могло долго продолжаться, и мы все понимали это. Монархические газеты были уже запрещены и их типографские мощности конфискованы. Социалисты согласились с этим как с необходимостью. Но увязывается ли такая постановка вопроса о свободной печати, которую они так горячо защищали ранее? Как только амбиции радикалов удовлетворены, они, похоже, становятся даже более деспотичны, чем реакционеры. Власть рождает тиранов.

На митингах рабочих я слышу все более настойчивые призывы к прекращению войны. Идеи о том, что правительство должно быть чисто социалистическим, и что необходимо устроить всеобщую Варфоломеевскую ночь «эксплуататорам», быстро распространяются. Любая попытка инженеров и управляющих поддержать дисциплину на заводах и фабриках, сохранить объем производства, уволить лодырей — рассматривается как контрреволюция. Среди солдат ситуация не лучше. Подчинение и дисциплина практически исчезли.

Что касается мужиков (крестьян), то даже они теряют терпение и могут вскоре пойти за Советами. Бог ты мой! Эти авантюристы, самозванные солдатские рабочие депута-

ты, эти беспорточные умники, актерствующие в революционной драме, подражают французским революционерам. Вместе с бесконечными разговорами вся их энергия уходит на разрушительную работу против Временного правительства и подготовку к «диктатуре пролетариата». Советы вмешиваются во все. Их действия ведут только к дезорганизации власти правительства и высвобождению диких инстинктов у толпы черни.

А что же правительство? Лучше, наверное, было бы вообще не говорить о нем. Благородные идеалисты, эти люди не знают азбуки государственного управления. Они сами не ведают, чего хотят, а если бы и знали, то все равно не смогли бы этого добиться.

Сегодня проходили похороны тех, кто умер за революцию¹¹. Какой потрясающий спектакль! Сотни тысяч людей несли тысячи красных с черным флагов с надписью: «Слава отдавшим жизнь за свободу». Похоронный марш сопровождался пением. Пока нескончаемая процессия часами шла по улицам, везде соблюдался образцовый порядок и дисциплина. Лица людей были торжественны и печальны. Вид этой толпы, человеческого горя, потряс меня до глубины души.

Сегодня вечером была моя очередь выступать в качестве главного редактора «Дело народа». Газета ушла в печать около трех часов ночи, а я, как обычно, отправился домой пешком. Улицы не так переполнены ночью, и легче увидеть перемены, произошедшие в Петрограде за месяц революции. Картина не из приятных. Улицы загажены бумагой, грязью, экскрементами и шелухой семечек подсолнечника, русским эквивалентом скорлупы арахиса, выполняющего ту же роль в Америке. Разбитые пулями окна многих домов заклеены бумагой. По обеим сторонам улицы солдаты и проститутки вызывающе занимаются непотребством.

— Товарищ! Пролетарии всех стран соединяйтесь. Пошли ко мне домой,— обратилась ко мне раскрашенная девица. Очень оригинальное использование революционного лозунга!

Все политические заключенные освобождены и возвращаются из Сибири и из-за рубежа. Их с триумфом встречают правительственные комитеты, солдаты, рабочие, городская публика. Оркестры, флаги и речи встречают каждую новую группу прибывающих. Возвращающиеся ссыльные чувствуют себя героями-победителями, заслужившими, чтобы народ почитал их «освободителями» и «благодетелями». Здесь есть забавный момент: большинство этих людей никогда не были политическими осужденными, а представляли обычных воров, убийц и рядовых жуликов. Ко всем, од-

нако, относятся как к жертвам царизма. Очевидно, что среди всех форм тщеславия есть и революционное тщеславие с неограниченными претензиями.

Многие из вернувшихся «политических» потеряли душевное равновесие. Проведя многие годы в тюрьмах и ссылках, занимаясь тяжелым и разрушающим личность трудом, они неизбежно привносят в общество способы взаимоотношений и жестокости, от которых они сами же 'И страдали в заключении. Они питают ненависть, жестокую неприязнь и презрение к человеческой жизни и страданиям.

Советы, укомплектованные этими «героями», все более в более теряют чувство реальности. Они направляют свою энергию на противодействие правительству и славословия социализму и ничего не делают для переобучения и реорганизации русского общества.

Прокламации Советов адресованы «всем, всем, всем» или «всему миру». Речи и манеры поведения их лидеров напыщены до абсурда. Похоже, они совершенно не обладают чувством юмора и неспособны увидеть, насколько комична их поза.

Что касается правительства, то оно в равной мере было хаотично и бессильно в своих действиях. Разделение власти сейчас полное, и правительство с каждым днем теряет почву под ногами.

Свет и тень

Сегодня, 22 апреля 1917 г.¹², состоялась Петроградская конференция партии эсеров. Сознание новых, «февральских», революционеров-социалистов радикализировано до предела. «Революционеры»-неофиты обращаются сегодня со старыми лидерами как со своими слугами. У них большинство на конференции, и этим большинством принята резолюция о немедленном окончании войны и создании социалистического правительства. Я заявил, что не могу принять их программу, ушел с конференции и сложил с себя обязанности редактора «Дела народа». Многие старые члены партии поступили так же, большинство представителей правого крыла отреклись от конференции. Раньше или позже это должно было случиться, и лучше раньше, чем позже.

Гуковский и я организуем правоэсеровскую газету «Воля народа»¹³. «Бабка» революции Брешковская, Миролюбов, Сталинский и Аргунов войдут в редколлегию вместе с нами как соредакторы. Надеяться на успех в такое время невозможно, но мы все же должны делать то, что считаем правильным.

Политические эмигранты продолжают возвращаться. Из числа лидеров нашей партии приехали Чернов, Авсентьев, Бунаков, Сталинский, Аргунов, Лебедев и другие. Через несколько дней ожидается приезд большевистских лидеров Ленина, Троцкого, Зиновьева и прочих. Они едут через Германию с помощью немецкого правительства, предоставившего им специальный «опломбированный» вагон. Кое-кто из наших недоволен, что Временное правительство разрешило им вернуться. Ходит слух, что Ленин и его компания (около сорока человек) наняты немецким генеральным штабом, чтобы спровоцировать гражданскую войну в России и еще больше деморализовать русскую армию. Я убежден в необходимости образования Всероссийского крестьянского Совета в противовес Совету безработных и дезертирских депутатов в городе.

Ночь... Измотанный речами, митингами и сотней неприятностей, я возвратился домой, ощущая себя человеком, который голыми руками пытается остановить мчащуюся с гор лавину. Безнадежное дело.

Мы с друзьями начали подготовку к созыву Всероссийской Крестьянской конференции.

Вчера я выехал из Петрограда в Великий Устюг, по просьбе крестьян и других жителей этого региона. Какое облегчение — уехать из столицы с ее постоянным движением людских толп, беспорядками, грязью и истерией и снова оказаться в спокойном месте, которое я так люблю! Пароход быстро скользит по Сухоне. Надо мною синее небо, внизу и вокруг — сверкающие воды реки и чудные пейзажи. Как прекрасно спокойствие, которым они дышат! Как чист и неподвижен воздух, словно и нет никакой революции! Только постоянная болтовня пассажиров напоминает о ней.

В моем любимом Великом Устюге меня встретили друзья. С парохода меня отвезли на рыночную площадь, где собрались тысячи людей. Моя речь подняла патриотический энтузиазм. Сотни людей подписались на государственный заем «свободы», выпущенный правительством, чтобы поправить дела в экономике. Многие крестьяне, приехавшие в город продать зерно, бесплатно сдавали его на нужды армии. Похожий триумф ждал меня и на митинге учителей, и среди жителей трех соседних сел.

Вернувшись в нездоровую атмосферу столицы, я нашел, "что беспорядки и необузданность нравов стали пугающими.

Ленин и его компаньоны приехали¹⁴. Их первые выступления на конференции большевиков смутили даже крайне левых членов собственной партии. Ленин и его группа сейчас очень богаты, и, как следствие, количество большевист-

ских газет, памфлетов, прокламаций и т. п. значительно возросло. Троцкий занял очень дорогие апартаменты. Откуда эти деньги — вот в чем вопрос.

Началась «социализация». Большевики силой захватили дворец балерины Кшесинской, анархисты заняли виллу Дурново и другие дома, собственников полностью лишают имущества. Хотя владельцы обращаются в суды и к правительству, ничего не сделано, чтобы вернуть им собственность.

21 апреля 1917 г. Сегодня мы узнали настоящий вкус бунта черни. Нота министерства иностранных дел союзникам о том, что Временное правительство будет верно всем договорам и обязательствам, взятым на себя Россией, подверглась яростным нападкам Советов и большевиков. Сегодня, примерно в полдень, два полка в полном вооружении покинули казармы, чтобы поддержать бунтовщиков. Началась стрельба! Грабеж магазинов принял всеобщие масштабы. Ситуация напоминает первые дни восстания против царского режима. Но в те дни граждане сумели взять массы людей под контроль. Правительство объявило, что Милюков будет смещен¹⁵.

Это означает, что правительство пало, поскольку эта первая уступка черни и большевикам — начало конца Временного правительства. Мы все живем в кратере вулкана, который в любой момент может взорваться. Ситуация неприятная, но мы сумели мало-помалу приспособиться к ней. Во всяком случае, все это достаточно интересно.

Сегодня мы опубликовали первый номер «Воли народа». Организация Всероссийского крестьянского съезда идет удачно и приближается к завершению.

Вандервельде и Де Брукер¹⁶, лидеры бельгийских социалистов, нанесли визит в нашу редакцию. «Вы первые русские социалисты, не осудившие наш патриотизм и «буржуазную» точку зрения»,— сказал Вандервельде, прощаясь со мной за руку.

Сегодня вечером мы дали обед в честь Альберта Томаса¹⁷. Он, как и Вандервельде, смотрит на положение дел» довольно пессимистично, но воспринимает грубые действия Совета с юмором. «Они словно безответственные дети»,— говорит он.

Мой стиль жизни стал регулярным в своей нерегулярности. Я обедаю, ложусь и встаю, работаю в разное время суток. День за днем я трачу силы на агитацию, переживания и выполнение прорвы дел. Иногда я ощущаю себя бездомным псом.

Агония

Май-июнь 1917 г. Крестьянский съезд¹⁸ открылся, на нем присутствуют около тысячи представителей настоящих крестьян и лояльных солдат с фронта. Настроения крестьян более здоровые и взвешенные, чем у рабочих и солдатских масс. Патриотизм, действительное желание подавить беспорядки, и даже согласие воздержаться от захвата земли, пока не будет достигнуто четкое решение этой проблемы, хорошая готовность поддерживать правительство и оппозицию большевиков — все эти чувства были ярко выражены съездом.

Интересный эпизод произошел, когда Ленин появился на съезде. Забравшись на трибуну, он драматическим жестом скинул плащ и начал говорить. В лице этого человека было нечто, напоминавшее религиозных фанатов-староверов. Он плохой и скучный оратор. И его усилия поднять энтузиазм по отношению к большевикам оказались абсолютно никчемными. Его речь была принята холодно, сам он, «го личность, вызывали враждебность аудитории, и после выступления он ушел в явном замешательстве. Большевистская «Правда» и другие газеты интернационалистов возобновили нападки на крестьянский съезд, называя его «цитаделью социал-патриотов и мелких буржуа». Ну что же, пусть лают дальше.

Крестьянский съезд был отложен после голосования по вопросу организации особого крестьянского совета, выборов депутатов, исполнительного комитета и представителей в разные общественные институты. Я был избран членом исполкома и делегатом в Комиссию по выработке закона о выборах в Учредительное собрание.

По пути в город я проходил мимо Дворца Кшесинской, захваченного большевиками и используемого как штаб. День изо дня они обращались с балкона дворца к рабочим и солдатам, толпившимся внизу, с речами. Все попытки правительства выгнать захватчиков оттуда не имели успеха. Дворец Дурново, занятый анархистами, так же, как и другие виллы незаконно экспроприированные уголовниками, называвшими себя анархистами или коммунистами, все еще во владении захватчиков. Напрасно суды предписывали освободить помещения, также тщетно отдавал аналогичные приказы министр юстиции. Безрезультатно. Я остановился возле дворца Кшесинской послушать Ленина. Хотя он и был плохим оратором, мне казалось, что этот человек далеко пойдет. Почему? Да потому, что он был готов и настроен поощрять все то насилие, преступление и непристойности,

которым чернь в этих безнравственных условиях готова была дать волю.

— Товарищи рабочие!— так повел речь Ленин.— Отбирайте заводы у эксплуататоров! Товарищи крестьяне, захватывайте землю у врагов своих, помещиков. Товарищи солдаты, кончайте воевать, идите по домам. Установите перемирие с немцами и объявите войну богачам! Бедняки, вы страдаете от голода, когда кругом вас плутократы и банкиры. Почему бы вам не забрать все их богатство? Грабь награбленное! Безжалостно разрушим все капиталистическое общество! Долой его! Долой правительство! Долой все войны! Да здравствует социальная революция! Да здравствует классовая война! Да здравствует диктатура пролетариата!

Такие речи всегда вызывали живой отклик у толпы. Зиновьев¹⁹ выступал вслед за Лениным. Каким же отвратительным типом он был! Во всем его облике, в высоком женском голосе, лице, толстой фигуре было что-то отталкивающее и непристойное. Он являл собой выдающийся образец умственного и нравственного дегенерата. Ленин считал его своим любимым учеником.

Послушав примерно с час, я перешел по Троицкому мосту и подошел к редакции. День был чудесен. Солнце светило ярко, в Неве отражалось безоблачное небо. Но мою душу переполняли мрачные предчувствия. Я знал, что эти люди — предвестники ужасных бедствий. Будь я на месте правительства, я бы арестовал их без промедления.

Бедняга Керенский делал все, что в его силах. Он произносил одну за другой блестящие речи, но диких зверей не удержишь красноречием. Городам угрожал голод, поскольку работа практически прекратилась.

Должен сказать, что для пропагандистской газеты большевистская «Правда» очень умело редактировалась. Особенно великолепны были саркастические статьи Троцкого, в которых он бичевал и осмеивал своих оппонентов, в том числе и меня. Отличная сатира.

Крестьянский Совет — все еще наш оплот. Большинство мужиков, представителей крестьянского большинства населения сохранили ясность ума.

26 мая 1917 г. был днем моей свадьбы. Она представляла собой действительно революционное бракосочетание. После церемонии венчания в церкви, на которую я явился прямиком с какого-то важного митинга, мы с женой и друзьями имели только полчаса на обед, а затем мне уже надо было поторапливаться на другое окаянное мероприятие. Наверное, такое может случиться только в войну или во время революции. Вечером я послал революцию к черту и вернул-

ся домой к любимой. Катастрофа приближалась, но я благословил тот день, несмотря ни на что.

Сегодня профессор Масарик из Праги²⁰ посетил меня в редакции. Разговаривать с этим рациональным, интеллигентным, серьезным и широко мыслящим человеком было одним удовольствием. Мы обсуждали чешскую проблему, о которой мне доводилось писать. Без сомнения, с такими руководителями как Масарик, Чехословакия завоюет свою независимость. В «Воле народа» мы поддерживали ее в этом.

Работа в Крестьянском Совете шла удовлетворительно. Основные проблемы будущей России — аграрная реформа, конституция, создание правительства, оборона страны и т. д. были уже предварительно решены. Заседания Советов — рабоче-солдатского и крестьянского — проводились раздельно. Старый Совет поначалу пытался доминировать, но теперь вынужден признать равный статус за крестьянской организацией. В зале заседаний Думы наш крестьянский Совет занимает правую сторону, в то время как слева сидит немногочисленная группа большевиков, интернационалисты и левые эсеры. Когда в зале появляются члены нашей группы, эти «красные» встречают нас криками: «Мелкая буржуазия!» Мы отвечаем: «Предатели, изменники!»

Возник очень серьезный кризис²¹. Когда мы были на заседании исполкома крестьянского совета, нас внезапно оповестили по телефону, что большевики организовали на завтра демонстрацию вооруженных солдат и рабочих с требованием: «Долой капиталистическое правительство!» Не было никакого сомнения, что такая демонстрация будет означать падение правительства и окончательный провал наступления на фронте. Это привело бы к гражданской войне, кровопролитию, смертям. В противовес их действиям мы приняли решение принять участие в мирной демонстрации на будущей неделе. Мы сорвали предпринятую попытку вооруженного выступления. На следующее утро «Правда» объявила, что большевики присоединятся к нашему мирному шествию. На этот раз мы победили, но боюсь, следующая победа будет за ними.

По вечерам происходят беспорядки и убийства на улицах. Белые одеяния революции покрываются все больше и больше пятнами крови. Усиливается голод.

Наше наступление на фронте началось блестяще²², и сразу же значительно повысился дух народа. Патриотические демонстрации заполнили улицы, популярность Керенского увеличилась. Популярность большевиков в тот момент, наоборот, резко упала.

Но вот произошла катастрофа²³. Наша революционная

армия потерпела поражение. Она разбита и в панике отступает, сметая все на своем пути. Убийства, насилие, грабежи, опустошенные поля, разрушенные села отмечают места, где прошли отступающие войска. Никакой дисциплины, никакой власти, никакого снисхождения к безвинно страдающему населению. Генерал Корнилов и Б. Савинков²⁴ требуют введения смертной казни для дезертиров²⁵. Напрасно! Бессильное правительство и Советы даже в минуту опасности не имеют воли к действию. Опять верх берут большевики и анархисты²⁶.

Произошло знаменательное событие. Сегодня на митинге, где выступали «бабушка русской революции» Брешковская, Савинков, Плеханов, Чайковский и я, аудитория, состоявшая из солдат и рабочих, неожиданно стала оскорблять и нападать на нас. По отношению к таким страдальцам за дело революции, как Брешковская и Чайковский, раздавались эпитеты «предатели» и «контрреволюционеры». Вскочил Савинков и закричал: «Да кто вы такие, чтобы обращаться к нам подобным образом?! Что вы, вы, бездельники, сделали для революции? Ничего. А эти люди,— указал он на нас,— сидели в тюрьмах, голодали и мерзли в Сибири, не раз рисковали жизнью. Это я, а не кто-нибудь из вас, бросил бомбу в царского министра²⁷. Это я, а не вы, выслушал смертный приговор от царского правительства. Да как вы смеете обвинять меня в контрреволюции? Кто вы после этого? Толпа глупцов и бездельников, замысливших разрушить Россию, уничтожить революцию и самих себя!»

Эта вспышка повлияла на толпу. Но, очевидно, все великие революционеры сталкиваются с трагической ситуацией. Труды и жертвы их забываются. Их считают реакционными или, как минимум, несовременными.

— Думали ли вы когда-нибудь о себе как о реакционном контрреволюционере? — спросил я Г. Плеханова.

— Если вы — маньяки-революционеры, то я горжусь, что меня называют реакционером, — ответил основатель партии социал-демократов.

— Берегитесь, господин Плеханов,— сказал я,— в конце концов, вас арестуют, как только эти люди, ваши же ученики, станут диктаторами.

— Эти люди стали даже большими реакционерами, чем царское правительство, так чего еще мне ждать, кроме ареста?— с горечью ответил он.

Мне нравился Плеханов. Мне казалось, что он понимает суть происходящего лучше, чем его ученики в Совете, даже не включившие его в число членов. Все старые революционеры и отцы-основатели русского социализма

числили себя «умеренными», или по терминологии большевиков, «контрреволюционерами». Я также видел: мой «консерватизм» идентичен тому, что толпа всегда называет «контрреволюцией». Все мы начали осознавать: революция и радикализм на практике весьма отличаются от теории.

Распад России начался всерьез.

Финляндия²⁸, Украина и Кавказ объявили о своей независимости. Кронштадт, Шлиссельбург и множество районов в самой России также проголосовали за независимость.

Вчера я опубликовал статью о надвигающейся катастрофе под заголовком «Проклятие русской нации». Сегодня все газеты поместили комментарии по поводу этой статьи. 'Большевистские листки напечатали угрозы в мой адрес. Многие граждане, однако, звонили мне, чтобы поблагодарить за статью. Их симпатии не смогут спасти положение, которое сейчас совершенно безнадежно. Что касается меня, то лично я страха не испытываю.

Жизнь в Петрограде становится все труднее. Беспорядки, убийства, голод и смерть стали обычными. Мы ждем новых потрясений, зная, что они непременно будут. Вчера я спорил на митинге с Троцким и госпожой Коллонтай. Что касается этой женщины, то, очевидно, ее революционный энтузиазм ни что иное как опосредованное удовлетворение ее нимфомании²⁹.

Троцкий при благоприятных условиях обязательно вылезет на самый верх. Этот театральный бандит — настоящий авантюрист. Его друзья в социал-демократической партии (меньшевики) говорят о нем: «Троцкий меняет кресла на каждом заседании. Сегодня он сидит с этой партией, завтра — с другой»³⁰. Сейчас он вместе с коммунистами. Большевики, вероятно, дадут ему все, чего он добивается.

Трагедия

3—5 июля 1917 г. Началось. Днем 3 июля, когда крестьянский Совет заседал, нас вызвали в Таврический дворец по телефону на совместное заседание с Советом рабочих и солдатских депутатов. «Приезжайте как можно скорее,— настоятельно просили нас.— Большевики начали новый бунт». Мы немедленно выехали. Улицы, прилегающие к дворцу, и площадь перед ним были забиты матросами и солдатами. Большевики разглагольствовали перед кронштадскими отрядами:

— Вы, товарищи матросы,— гордость и слава русской революции. Вы ее лучшие защитники. Своими действиями,

верностью коммунизму, вашей непримиримой ненавистью и уничтожением всех эксплуататоров и врагов пролетариата вы вписали бессмертные страницы в историю революции. Сейчас перед вами новая задача — довести революцию до конца, создать царство коммунизма, диктатуру пролетариата и начать мировую революцию. Великая драма началась. Победа и вечная слава ждет нас. Пусть дрожат наши враги. Никакой жалости, никакой пощады им. Соберите всю вашу ненависть. Уничтожьте их раз и навсегда!

Дикий звериный рев был ответом на эту речь.

С чрезвычайным трудом мы пробились во Дворец, где в зале заседаний Думы нашли многих представителей Совета рабочих депутатов и социал-демократической партии. Атмосфера была напряженная. «Ужасно! Это преступление против революции!»— кричали лидеры левых.

Под взрывы ружейной пальбы и демонические крики, доносившиеся с улицы, Чхеидзе открыл совместное заседание двух Советов — рабоче-солдатского и крестьянского.

— От имени руководства Советов,— сказал Дан³¹,— я вношу предложение о следующем: все члены Совета, здесь присутствующие, должны присягнуть, что сделают все от них зависящее — даже ценой жизни, если понадобится,— чтобы подавить преступный бунт против Советов и революции. Тех, кто не желает давать такую клятву, немедленно вывести из нашего состава».

На какой-то момент после его слов воцарилась полная тишина, затем раздались оглушительные аплодисменты. Вокруг себя я видел бледные лица депутатов, слышал пылкие слова: «Да, мы готовы умереть». Какое-то трагическое и героическое ощущение захватило всех нас.

Окруженные разнузданной толпой, посреди пушечной и пулеметной стрельбы, охраняемые лишь двумя солдатами у дверей, члены Совета впервые поднялись до такого величия и благородства, когда человек на самом деле готов победить или умереть.

В следующий момент группы большевиков, интернационалистов и левых эсеров, предводительствуемые Троцким, Луначарским, Гиммером и Камковым, вскочили с мест и закричали в унисон: «Протестуем! Взгляните на море рабочих и солдат, окруживших это здание. От их имени мы требуем, чтобы Совет объявил Временное правительство низложенным. Мы требуем, чтобы война немедленно была окончена. Мы требуем установления диктатуры пролетариата и коммунистического государства. Если не примете требований по доброй воле, мы вобьем их вам в глотки.

Время колебаний прошло. Подчиняйтесь революционному пролетариату!

Это суть их слов. Большевики, чувствуя себя победителями, более не утруждались обращениями к Совету — они просто приказывали. Совет слушал их в молчании, каждый пытался сдержать свои неприязнь и гнев.

— Так чего же вы все-таки хотите?— спросил председатель.— Диктатуры Совета или вашей собственной диктатуры над Советом? Если первого, тогда прекратите угрожать, садитесь, дождитесь решения Совета и подчиняйтесь ему. Если, напротив, вы добиваетесь диктата над Советом, то что вы здесь делаете? У всех в этом зале нет ни малейшего сомнения в ваших намерениях: не «вся власть Советам», а «вся власть вам в Советах». Для этого вы разожгли темные и обманутые массы. Для этого вы 'провоцируете гражданскую войну. Ну что же, мы принимаем ваш вызов. Уходите и делайте свое подлое дело.

Таким был наш ответ большевикам. После нескольких минут колебаний они хлопнули дверью, и резолюция Дана была единогласно принята.

Яростные речи произносились одна за другой. Моя голова раскалывалась от перевозбуждения в спертой атмосфере зала заседаний, и я вышел во двор. В серых сумерках июльской ночи передо мною предстало бурное море солдат, рабочих, матросов... Тут и там стояли пушки и пулеметы, направленные на Таврический дворец, везде реяли красные знамена, непрерывно звучала ружейная стрельба. Все смахивало на сумасшедший дом. Толпа, требующая: «Вся власть Советам!», в то же время наводила на Советы орудия, угрожая им смертью и уничтожением.

Как только меня узнали, я был окружен толпой, и в лицо мне полетели опасные вопросы и яростные угрозы. Я старался объяснить толпе, что Советы не владеют всей полнотой власти и поэтому требования большевиков абсурдны. Я пытался сказать им, что в результате их невоздержанности могут случиться большие беды. Но я говорил не с толпой, а с чудовищем. Глухой ко всем резонам, помешавшийся от ненависти и слепой злобы, этот монстр просто громко выкрикивал идиотские лозунги большевиков. Никогда мне не забыть лиц в этой сумасшедшей толпе. Они потеряли весь человеческий облик, превратившись в настоящие звериные морды. Толпа вопила, визжала и яростно грозила кулаками.

— Члены Совета продались капиталистам!

— Предатель, Иуда!

— Враг народа!

— Смерть ему!

Я сумел перекричать шум:

— Что моя смерть даст вам — землю, или наполнит пустые желудки?

Странно, но это вызвало у нескольких стоявших передо мной животных взрыв смеха. Так легко настроение толпы колебалось от одного к другому!

А в зале заседаний Думы продолжались речи, речи, речи... На рассвете некоторые члены Совета свалились и заснули от изнеможения. Другие, шатаясь от усталости, продолжали говорить. Толпа все еще стояла на улице, усилившись несколькими новыми воинскими подразделениями. Мятежные солдаты захватывали одну стратегическую позицию за другой. Стрельба звучала громче, чем ночью, и пули очень часто впивались в стены здания. Измученный бессонной ночью, я снова вышел в дворцовый сад. Там я увидел три броневика. За нас или против? Конечно, против. Солдаты и матросы с винтовками толпились в саду. Внезапно раздался громкий взрыв, и все эти доблестные вояки бросились ничком на землю. Панику вызвали сами большевики. Один из солдат уронил ручную гранату, убившую несколько человек. Вообразив, что их атакуют силы, поддерживающие правительство, большевистские пулеметчики открыли беспорядочный огонь, убив еще больше людей. После чего некоторые бунтовщики решили разойтись по домам.

В пять часов дня Совет собрался снова, пришли и большевики со своими последователями. Они знали, что настал момент, когда они должны либо победить, либо быть побежденными. И для победы они были готовы прибегнуть к крайним средствам силового давления. Но когда один из них выкрикивал с трибуны правовые угрозы, дверь распахнулась и три офицера в серой от пыли форме, со следами дорожной грязи на сапогах, вошли в зал и направились к Чхеидзе. Отдав ему честь, они повернулись, и старший офицер обратился к большевикам с такими словами:

— В то время как русская армия кладет все силы на защиту страны от врага, вы, солдаты и матросы, никогда не видевшие войны, бездельники и предатели, специалисты по мыльным пузырям, авантюристы и ренегаты — что делаете вы здесь? Вместо того, чтобы драться с врагом, как подобает мужчинам, вы убиваете мирных граждан, организуете заговоры, помогаете врагам и встречаете нас, воинов великой русской армии, пулеметами и пушками. Какая низость! Но все ваше предательство напрасно. Я, командир полка велосипедистов, докладываю, что мои подразделения

вошли в Петроград. Бунтовщики рассеяны. Их пулеметы в наших руках. Ваши бойцы, храбрые против невооруженных горожан, встретив настоящих солдат, бежали как трусы, каковыми впрочем, и являются. И обещаю вам, что всех, кто сделает хотя бы попытку продолжить или начать заново этот бунт, мы перестреляем, как собак.

Повернувшись к председателю и козырнув ему еще раз, он добавил: «Имею честь доложить, что мы находимся в распоряжении правительства и Совета и ждем указаний».

Взрыв бомбы вряд ли произвел бы такой эффект, как эта речь. Бешеные, радостные аплодисменты с одной стороны, вопли, стоны, проклятия — с другой.

Троцкого, Луначарского, Гиммера, Каца и Зиновьева корежило, по выражению моего товарища, как чертей от святой воды. Один из них сделал попытку что-то сказать, но ему сразу же заткнули рот. «Вон отсюда! Убирайтесь!»— кричали члены Совета, и большевики со своими приспешниками ушли.

Полчаса спустя военная музыка зазвучала в залах и коридорах дворца, два полка в полном вооружении приняли под охрану Думу. Большевики определенно потерпели поражение, и силы порядка победили вновь³². Когда толпы были быстро рассеяны, мятежных солдат арестовали и разоружили. Около двух часов утра я добрался домой, свалился на кровать и тотчас же заснул.

5—6 июля 1917 г. Сегодня газеты опубликовали документы, подтверждающие, что перед возвращением в Россию большевистские лидеры получили большие суммы денег от немецкого генерального штаба³³. Новость вызвала всеобщее и единодушное негодование.

— Изменники! Немецкие шпионы! Убийцы!

— Смерть им! Смерть большевикам!

Так рычала и вопила толпа, еще вчера точно так же требовавшая крови врагов большевиков. Настроение общественности полностью изменилось, так что теперь приходилось защищать большевистских лидеров от расправы. Кое-кто из них сам добивался ареста, чтобы спасти жизнь. Чтобы не допустить самосуда над кронштадскими моряками, Чайковский и я вынуждены были проводить их из Петропавловской крепости на корабли. Понимая, что с ними случится, попади они в руки необузданной в ярости толпы, «гордость и слава революции», как Троцкий называл их пару дней назад, съежились от страха и как собаки поджимали хвосты, слыша улюлюкание и проклятия толпы зевак.

«Ты жив? С тобой все в порядке?»— это телеграмма

от моей жены, которая находилась в Самаре. Конечно, со мной все было в порядке.

Сегодня Троцкого, Коллонтай и некоторых других арестовали. Ленин и Зиновьев бежали. Сейчас вопрос в том, что делать дальше? Мы, умеренные, не жаждем крови, хотя для того, чтобы пресечь повторение таких бунтов, необходимо проявить большую твердость. Совет склонен быть более терпимым. Я же считаю, что терпимость в этом случае — не что иное, как слабость.

С бунтом покончено, но ничего не сделано, чтобы заставить замолчать ораторов, подстрекавших к нему, и наказать мятежников. Арестованные коммунистические лидеры также вскоре были освобождены.

Мне предложили на выбор три поста при Временном правительстве: помощником Министра внутренних дел, директора русской телеграфной службы и секретаря премьер-министра Керенского³⁴. После тщательного раздумья я решил принять последнее предложение, хотя и сомневался, что в нынешних обстоятельствах я буду полезен своей стране. Однако, как помощник Керенского, сделаю все от меня зависящее.

Выработка закона о выборах в Учредительное собрание практически закончена. Проект закона очень демократичен, предусматривает полное и пропорциональное представительство всего населения. Но мне кажется, что он годится для современной России так же, как вечернее платье для прогулки на лошади.

Несколькими днями ранее, перед тем как я приступил к обязанностям секретаря министра-председателя Керенского, произошло событие, которое глубоко потрясло всех нормальных русских людей, даже тех, кто годами был связан с делом революции. Я говорю о ссылке царя Николая Второго и его семьи в Тобольск³⁵. Это было сделано тайное но за несколько дней до того мой старый друг и соратник господин Панкратов³⁶ зашел в редакцию «Воли народа» и сообщил, что назначен руководителем охраны императора и увезет его в ссылку. Панкратов был старым революционером, проведшим двадцать лет своей жизни в тесном каземате Шлиссельбургской крепости. Несмотря на это, он был весьма гуманным человеком, без тени неприязни к царю или к старому режиму в| целом. Так что я был рад тому, что его выбрали для этой миссии, и чувствовал уверенность, что он сделает все возможное, дабы императорская семья была устроена с такими удобствами, какие только возможны в их положении. Мотивы ссылки никоим образом не были злонамеренными. Напротив, я знаю, что Керенский

хотел выслать семью в Англию. Его план не осуществился только потому, что Совет не согласился на это. Именно экстремисты из Совета несут ответственность за плохие условия заключения для царя в Царском Селе. Его положение там, в конце концов, стало опасным, и если бы июльский мятеж продлился несколько дней дольше, его, я уверен, Обязательно бы убили большевики. Было совершенно необходимо отослать семью куда-нибудь, где ее жизнь была бы в безопасности, и где бы экстремисты не могли заявить, что царь представляет собой опасность для революции. В Тобольске в то время было мало революционных чувств и совсем не было фанатизма, и под охраной команды Панкратова царю не грозили покушения на его жизнь. «И все же,— сказал Панкратов,— если большевики когда-нибудь возьмут верх, один Бог знает, что может случиться»³⁷.

Новый кризис

Отчаянные телеграфные сообщения о стачках среди рабочих, мятежах солдат и анархических настроениях крестьян вперемежку с телеграммами, выражающими поддержку правительства, от городов, земств, крестьян и рабочих. Все это я прочитываю и наиболее важные сообщения реферирую для Керенского. Однако, все, что я делаю, не имеет смысла, поскольку Керенский почти не занимается конструктивными делами, а вместо этого погружен в составление резолюций, которые ничего не дают правительству. Колеса государственного механизма крутятся вхолостую.

Наконец колоссальный катаклизм, катастрофа наступила. 26 августа генерал Корнилов начал ее, двинув армию на Петроград с намерением свергнуть Совет и правительство и стать диктатором³⁸. Такова, по крайней мере, была версия Керенского, но мне Корнилов представлялся не таким большим грешником, как министру-председателю.

Я хорошо знал взаимоотношения Керенского и Корнилова задолго до их окончательного разрыва. Группа про-корниловских специалистов находилась в полной оппозиции к правительству Керенского, которое они обвиняли в быстром развале России³⁹. Керенский, со своей стороны, характеризовал Корнилова и его сторонников как государственных изменников⁴⁰. Для защиты от большевиков после июльских событий были созданы новые силы, но вместо объединения перед лицом общего врага, армия патриотов разделилась на три лагеря⁴¹. Большевики были вне себя от радости. Чего еще они могли просить у судьбы? В Совете

шла лихорадочная деятельность. Верховный комитет по борьбе с контрреволюцией из 22 членов был избран⁴², и я вошел в его состав. Весьма характерно, что Совет включил в него и нескольких большевиков, и мы оказались в неестественном положении, будучи вынуждены работать вместе» с красными против патриотов. Первое, что потребовали большевики — члены комитета, было освобождение из тюрем их товарищей: Троцкого, Коллонтай и других. Несмотря на мои энергичные протесты, требование выполнили.

Большевик Рязанов⁴³ был одним из самых загруженных работой членов Верховного Комитета, он писал прокламации и выпускал бюллетени о положении дел. Кто-то заметил: «Ну можно ли было поверить, что Рязанов и Сорокин: когда-либо станут работать вместе? Лично я нахожу это забавным».

Но я не находил это особенно забавным. Революция, как и политика вообще, часто сводит вместе случайных людей.

Верховный комитет получил информацию: наша пропаганда оказалась столь действенна, что войска Корнилова уже колеблются и выражают нежелание продолжать поход на Петроград. Два-три часа спустя пришло недвусмысленное подтверждение того, что армия Корнилова находится на грани мятежа. Следующим утром генерал Крымов⁴⁴, командующий «контрреволюционными» воинскими частями, явился к Керенскому и после короткого разговора вышел и застрелился. По-моему, все корниловское дело было трагедией. Мотивы Корнилова и Крымова, его главного помощника, были абсолютно чистыми и патриотическими. Ни в коей мере это не было «контрреволюцией».

Теперь триумф большевизма — это лишь вопрос времени. Правительство, потеряв уважение всех несоциалистических групп, отныне висело на волоске, и его падение стало неизбежным.

* * *

Я должен был ежедневно выносить вид моей жены в друзей, страдавших от голода. Никто не жаловался, наоборот, за веселыми разговорами мы старались забыть о пустых желудках. Ну что же, будем считать это тренировкой характера.

Во всех полках большевики организовали Военно-революционные комитеты. Это семена новых мятежей. Я приобрел револьвер, но застрелю ли кого-нибудь? Вряд ли.

Люди бегут из Петрограда тысячами. Действительно,

чего бы они оставались в городе, столкнувшись с голодом и убийствами — делом рук большевистских орд?

— Советую тебе тоже уехать,— сказал мне друг, которого я провожал на вокзал.— Уезжай как можно скорее, иначе скоро будет поздно.

Но уехать из Петрограда сейчас? Я не должен, да и не хочу этого.

Хаос

Октябрь-декабрь 1917 г. Пучина наконец-то разверзнулась. Большевизм победил. Это было очень просто. Временное правительство и первый Всероссийский Совет⁴⁵ были свержены так же легко, как и царский режим. Через свои военно-революционные комитеты большевики захватили контроль над воинскими частями. С помощью Петроградского Совета подчинили себе рабочий класс. Эти солдаты и петроградские рабочие захватили все автомобили на улицах, заняли Зимний дворец, Петропавловскую крепость, вокзалы, телефонные станции и почтамт. Чтобы уничтожить предыдущее правительство и образовать новое, потребовалось всего лишь двадцать четыре часа.

25 октября, несмотря на болезнь, я отправился к Зимнему дворцу, узнать новости. Добравшись до него, я обнаружил Зимний, окруженный большевистскими отрядами. Было бы непростительной глупостью идти прямо к ним в лапы; я повернулся и пошел в Мариинский дворец, в Совет республики. Там я узнал, что, в то время как Керенский бежал на фронт за военной поддержкой, Коновалов и другие министры вместе с губернатором Петрограда Нальчинским забаррикадировались в Зимнем под охраной лишь батальона женщин-солдат и трех сотен кадетов⁴⁶.

— Это возмутительно!— бушевал социал-демократический депутат.— Мы будем протестовать против такого насилия.

— Что?! Мы собираемся родить еще одну революцию?— спросил я.

— Именем Петроградского Совета, Совета Республики и правительства мы обратимся к стране и мировой демократической общественности,— ответил он, обидевшись на мое «легкомыслие».

— И что это будет, как не еще одна революция?— поддразнил его я.

— Мы обратимся к вооруженным силам.

— Каким вооруженным силам?

— Офицеры и казаки еще верны правительству.

— То есть те, кого революционные демократы считали контрреволюционерами и реакционерами?— настаивал я.— Разве вы забыли, какой удар нанесли по ним, особенно после провала корниловского мятежа? После всего этого, как вы представляете себе, хотят ли они защищать нас? Думаю, напротив, они даже будут весьма довольны тем, что должно произойти.

Осажденных в Зимнем министров после штурма дворца не убили, а бросили в Петропавловскую крепость к царским министрам⁴⁷. Но судьба женского батальона была много хуже, чем мы можем себе представить. Большое количество защитниц Зимнего было убито, а тех, кто избежал смерти, зверски изнасиловали большевики. Иные не выдерживали этого и умирали в страшных мучениях. Некоторых чиновников Временного правительства также убили с садистской жестокостью⁴⁸.

В редакции моей газеты я написал свою первую статью о победителях, клеймя их как убийц, насильников, бандитов и грабителей, и подписал ее полным именем, невзирая на протесты моих коллег и даже наборщиков. «Пусть стоит,— сказал я, имея в виду подпись.— Мы все сейчас так или иначе смотрим в лицо смерти». Моя статья имела такой успех, что тираж этого выпуска нам пришлось увеличить в три раза против обычного⁴⁹. Мои друзья попросили меня не ночевать дома, и я решил последовать их совету. Я также согласился изменить свою внешность и перестал бриться. Многие поступали так же: брившиеся отращивали бороду, бородатые начинали брить лица.

Керенский потерпел поражение. Большевики захватили банки — государственные и частные, и моего друга Пятакова назначили комиссаром финансов. С фронта приходят новые леденящие душу новости. Генералиссимус Духонин был убит вместе с сотнями других офицеров⁵⁰. Наша армия превратилась в дикую, беспорядочно бегущую толпу, сметающую все на своем пути. Германское вторжение неизбежно.

Сегодня мой коллега Аргунов⁵¹, один из основателей партии эсеров, попался в лапы «кошке». Издание газеты теперь будет сопряжено с большими трудностями. Вторжения в редакционные помещения и типографии стали обычным делом. Большевистские солдаты уничтожают отпечатанные тиражи и даже печатные машины. Формально мы подчиняемся приказам о прекращении издания газеты, но каждый раз она немедленно появляется под несколько видоизмененным названием. «Воля народа», запрещенная вчера, сегодня появилась под названием «Воля», потом

«Народ», затем «Желание народа» и т.д. Газета «День» появляется как «Утро», «Полдень», «Вечер», «Ночь», «Темная полночь», «Час ночи», «Два часа ночи». Важно то, что наши газеты продолжают выходить. Читатель, не доспавший газету утром, прочитает ее вечером.

Сегодня опять я едва избежал ареста.

Наше домашнее меню стало, мягко говоря, экзотическим. Нет хлеба, но вчера в маленькой лавке мы нашли несколько банок консервированных персиков. Вместо хлеба испекли «печенье» из картофельной кожуры и оказалось, что это вполне можно прожевать. Да здравствует революция, стимулирующая изобретательность и заставляющая людей быть более скромными в своих аппетитах и желаниях!

Выборы в Учредительное собрание должны быть проведены по всей России. Эти выборы — ответ страны на большевистскую революцию. Если коммунисты правы, то они получат большинство голосов. Очень скоро мы узнаем вердикт России. Конечно, большевики делают все, что в их силах, чтобы помешать выборам, а все, на кого «объявлена охота», делают все возможное, чтобы обмануть охотников и облегчить проведение выборов. За последнюю неделю я выступал на двенадцати митингах.

Опубликованы предварительные результаты выборов. Большевики проиграли. Вместе с левыми эсерами они далеко позади правого крыла эсеровской партии по числу мест в Учредительном собрании. Я со своими товарищами набрал на выборах в Вологодской губернии около 90 % голосов. Вчера вечером мы отметили это в высшей степени экстравагантным банкетом. Каждый съел кусочек хлеба, половинку сосиски, консервированные персики и выпил чай с сахаром.

Большевики потерпели явное поражение. И все же мы узнаем, что они не намерены смириться с этим вердиктом. Пока большевики надеялись на благоприятный исход голосования, они возражали против Учредительного собрания. Теперь же попытаются запретить его и разогнать.

Тем временем я продолжаю играть роль мышки, убегающей от кошки. По закону все депутаты имеют иммунитет против ареста, но закон — это одно, а большевистская практика — другое. Все дороги ведут сейчас не в Рим, а в тюрьму. Я устал и измучен — частью напряженной работой, частью голодом.

27 ноября 1917 г. По закону сегодня должно открыться Учредительное собрание⁵². День выдался отличный. Прекрасное голубое небо, белый снег, на их фоне отлично смот-

вятся огромные лозунги и плакаты: «Да здравствует Учредительное собрание, хозяин России!» Толпы людей, несущие эти лозунги, приветствуют высшую власть в стране, настоящий голос народов России. Когда депутаты подошли к Таврическому дворцу, тысячи людей оглушительными криками приветствовали их. Но когда депутаты толкнулись в ворота дворца, они обнаружили их запертыми и охраняемыми! вооруженными до зубов латышскими стрелками⁵³.

Надо было что-то немедленно предпринимать. Вскарабкавшись на железную ограду дворца, я обратился к народу, а другие депутаты в это время перелезали через ограду во двор. Им удалось отпереть ворота, и толпа ворвалась во двор. Ошеломленные дерзостью маневра, латышские стрелки колебались, и в результате двери дворца открылись, и мы вошли внутрь, сопровождаемые множеством горожан. В дворцовом зале провели заседание и призвали на нем российскую нацию защитить свое Учредительное собрание. Была принята резолюция, что, невзирая на препятствие, Учредительное собрание откроется 5 января⁵⁴.

Чтобы оно не сорвалось, мы ежедневно проводили митинги на заводах и среди солдат. В то же время лидеры эсеров продолжали работать над подготовкой основных законов и декретов, процедур и т. д. Эти совещания обычно проходили у меня на квартире⁵⁵.

Печать разрушения тяжело легла на Петроград. Вся деловая жизнь замерла. И ночью, и днем мы слышали стрельбу. Безумие опустошения и грабежей захлестнуло города и даже сельские районы. Армия больше не существовала, и немцы могли идти куда угодно.

Сегодня последний день 1917 г. Я вспоминаю прошедший год с чувством горечи и разочарования.

На Новый год мы собрались вместе, депутаты и руководители партии эсеров. Глухая тоска, смешанная с мрачной решимостью умереть, сражаясь за свободу, сквозила в наших разговорах.

Этот нездоровый энтузиазм достиг апогея после слов, произнесенных моим другом К.⁵⁶, когда мы слушали знаменитую арию из оперы Мусоргского «Хованщина»: «Ох, ты, родная матушка Русь, нет тебе покоя, нет пути, грудью крепко стала ты за нас, да тебя ж; родную, гнетут. Что гнетет тебя не ворог, знай, чужой, непрошенный, а гнетут тебя, родимую, всё ж твои ребята удалые; в неурядицах, да в правежах ты жила, жила-стонала, кто тебя, родимую, кто утешит, успокоит?»⁵⁷

Эта ария потрясла нас до глубины души. И тогда К. сказал: «Мы не знаем, кто спасет Россию. Но как бы ни была тяжела сейчас твоя доля, дорогая Россия, ты не погибнешь. Восстанешь из пепла великой страной и великой нацией, самой могучей из всех держав на земле. Если для этого потребуется положить наши жизни, мы готовы».

Новогодний праздник закончился. Перспективы на 1918 г. не ясны, но я верю в мою страну и ее историческую миссию.

Глава восьмая

ИЗ ГЛУБИНЫ 1918 г.¹

В крепости святых Петра и Павла

Попался! Наконец-то большевистская «кошка» поймала мышь, и теперь у меня масса времени для отдыха. Я был арестован 2 января 1918 г.² После заседания Комитета Учредительного собрания³, мы с Аргуновым⁴ пошли в редакцию «Воли народа». Поднявшись на третий этаж дома, где она находилась, мы не заметили ничего необычного, но когда открыли дверь, обнаружили пять или шесть человек с направленными на нас револьверами.

— Руки вверх! — закричали они.

— В чем дело?

— Вы оба арестованы.

— Члены Учредительного собрания не подлежат аресту, — сказал я, прекрасно понимая бесполезность моих слов.

— Забудьте об этом. Нам приказано арестовать вас. Вот и все.

Час спустя нас на автомобиле доставили к месту назначения, и мы оказались за стенами Петропавловской крепости, Петроградской Бастилии⁵.

В кабинете коменданта крепости мы увидели шесть-семь большевистских солдат, занятых пустой болтовней. Некоторое время они не обращали на нас внимания, но один тип, играя револьвером, раз или два направил его в нашу сторону. В конце концов, мы нарушили свое молчание.

— Заключенным разрешается видеться с родными и получать от них еду, одеяла, книги и белье?

— Вообще да, но вам — нет.

— Почему?

— Потому что вы заслуживаете не просто заключения, а немедленной казни.

— За какие же грехи?

—Попытку покушения на жизнь Ленина⁶.

Эта новость была действительно очень интересной. Пока мы переваривали ее, комендант Павлов, известный своей патологической жестокостью, вошел в комнату и, холодно взглянув, приказал солдатам препроводить нас в камеру № 63. Через несколько минут двери камеры в Трубецком бастионе, лязгнув, закрылись за нами. Итак, теперь мы — заключенные Петра и Павла.

Шестьдесят третий номер этого знаменитого бастиона крепости представлял собой маленькую каморку с плотно завешенным окошком. В ней было грязно и холодно, по стенам текли полузамерзшие струйки воды. Койки или стульев не было. Вместо этого на полу просто валялся рваный соломенный матрац. Когда наши глаза привыкли к полутьме, мы различили силуэты двух человечков, нарисованные карандашом на стене и краткую подпись: «В этой камере находились в заключении посол Румынии и атташе румынского посольства». Их арестовали несколькими днями раньше, и сейчас мы попали в камеру, куда их поместили вначале.

— По крайней мере, какое-то утешение — оказаться в столь аристократическом месте,— заметил Аргунов.

— Ладно,— сказал я,— в царских тюрьмах сидеть довелось, посидим и у коммунистов. Именно этот разнообразный опыт и сделал из меня практика и теоретика криминологии.

— Пожалуй, я буду звать тебя рецидивистом,— пошутил Аргунов.

— Ладно, мы ведь в своей компании,— огрызнулся я.

Мы продолжали подтрунивать друг над другом, и когда Аргунов упомянул о голоде, я напомнил ему, что коммунисты — самые умные и они лучше нас знают, хотим ли мы есть. Проведя около часа в зубоскальстве, легли спать, притулившись вдвоем на сыром и рваном соломенном мате. В тишине и темноте наши души боролись с тайными опасениями. Я думал о моей жене, напрасно ожидающей меня дома, ее страданиях, когда она узнает причину моего отсутствия, о трудностях, стоящих перед Учредительным собранием, о судьбе нашей газеты. Эти беспокойные мысли, вместе с холодом, сыростью и голодом, отогнали сон. Неожиданно мой товарищ по камере, также не спящий, начал смеяться.

— Предполагал ли кто из нас, готовивших и приветствовавших революцию, что его когда-нибудь арестует революционное правительство?

Мы посмеялись вместе, и я спросил Аргунова:

— Что же общего у этой камеры с царской тюрьмой, где ты сидел?

— Ничего! Между ними такая же разница как между постоялым двором и первоклассным отелем.

— Ага, это и доказывает, что ты «контра».

Опять тишина, прерываемая звуком падающих капель воды, периодическим стаккато пулеметного огня и ежечасным боем крепостных курантов, вызванивающих мелодию на слова трисвятой молитвы⁷. Сколько сотен революционеров прошлого слушали этот колокольный звон! Какие трагедии разыгрывались под эти звуки? За два столетия эти толстые стены видели отчаяние, страх, смерть и казни. Внутри крепостных стен покоятся кости многих революционеров. Здесь, в крепостном соборе, лежат останки Романовых от Петра I до Александра III. Тени мятежников и самодержцев наблюдают за ураганом революции, яростно проносящимся над их прахом. Революция закончится, ее действующие лица исчезнут, но тени эти останутся в крепости дожидаться новых комедий и трагедий, разыгрывающихся на земле.

В семь утра дверь камеры отворилась, и охранник принес горячую воду, немного сахара и четверть фунта хлеба каждому из нас.

— Вас скоро переведут в более удобную камеру,— сказал он ободряюще.— Я, по крайней мере, постараюсь.

И достаточно быстро, примерно через час, он вернулся и бодро позвал нас:

— На выход!

Новая камера действительно была много лучше — суше и теплее, с двумя койками и подобием стола, прикрепленного к стене.

— Здравствуйте, как дела?— Голос приветствовал нас сквозь глазок — маленькую дырку в двери.— Кто мог подумать, что мы когда-нибудь свидимся!

Взглянув в глазок, я увидел профессора Кокошкина и доктора Шингарева, бывших министров правительства Керенского⁸.

— Представители суверенного народа приветствуют вас в этой гробнице свободы,— сказал Авксентьев⁹, бывший министр внутренних дел.

Вскоре и другие подошли к нашей двери, поздравить с

благополучным прибытием: министры Терещенко, Кишкин, Бернатский¹⁰; князь Долгорукий¹¹, руководитель партии конституционных демократов; Пальчинский¹², бывший военный комендант Петрограда, и Гутенберг, ставший впоследствии одним из отцов-основателей еврейского государства в Палестине. Они принесли нам хлеб, чай, сахар, несколько книг и тюремные новости. Арестованные сразу же после Октябрьской революции, они находились в крепости более двух месяцев и были старожилами, привилегированными жильцами, если так можно выразиться. Вместе с ними в самом дружеском расположении духа подошли и представители царского режима: Пуришкевич, лидер монархистов в Думе, Щегловитов, бывший министр юстиции и Сухомлинов, военный министр в царском правительстве. Они все познакомились с нами, и я представляю, какое удовольствие получили, видя членов нового правительства в тех же обстоятельствах, что и они сами.

В четыре часа дня нас вывели во двор тюрьмы на прогулку, и мы получили хорошую возможность встретиться с друзьями. Их внешность изменилась к худшему: Кокошкин и Шингарев выглядели по-настоящему больными. Терещенко, большой comme ie faut¹³ всегда чисто выбритый и изыскано одетый, превратился в бородатого мужчину в потрепанных брюках и свитере. Пуришкевич выглядел как дворник, чьи обязанности, впрочем, он и в самом деле исполнял в тюрьме. У Кокошкина и Шингарева оказалась открытая форма туберкулеза, и их вскоре перевезли в Мариинскую больницу. Расхаживая туда и обратно по двору, товарищи предупреждали, что наше положение в крепости очень опасно. Охрана бастиона, меньшевики-интернационалисты, были приличными людьми, но гарнизоном крепости управляли большевики. В связи с якобы имевшей место попыткой покушения на Ленина, они выпустили прокламацию, угрожавшую всем узникам крепости Варфоломеевской ночью и армянской резней. «Чем быстрее уничтожим всю «контру», тем будет лучше для дела революции», — говорилось в заключительных строках этого воззвания¹⁴.

Позже мы узнаем правду об этой «попытке» покушения на Ленина. Шина его автомобиля лопнула, и Ленин испугался, приняв хлопок камеры за пистолетный выстрел. Вот и все, что стояло за этим¹⁵.

Мало-помалу мы привыкли к жизни в тюрьме. В семь утра был подъем, и мы получали кипяток, немного сахара и четверть фунта хлеба на день. В полдень мы обедали горячей водой, в которой плавало несколько капустин и крошечный кусочек мяса. В четыре часа дня давали чай,

т. е. просто горячую воду, и в семь вечера — ужин — еще немного горячей воды.

Наша диета состояла из очень большого количества кипятка и почти ничего сверх этого. Но, поскольку друзья по несчастью давали нам дополнительно какую-то еду, мы не умирали от голода. Мрачность тюрьмы была едва выносима. В нашей камере с одним высоко расположенным окошком, выходящим на крепостную стену, читать было трудно даже в полдень. Утром и после обеда в камере становилось совсем темно. Иногда электрический свет включался между шестью и десятью часами вечера, часто не более, чем на один час. Большую, часть времени нам приходилось проводить в тоскливом безделье. Трудности жизни в условиях революции, однако, развили в нас острое чувство юмора, которое помогало переносить испытания с определенной философической отрешенностью.

Разговаривая с друзьями во время получасовой ежедневной прогулки, обмениваясь новостями, счищая снег и скалывая лед во дворе тюрьмы, рассматривая подолгу голубое небо над крепостью, мы поддерживали свое физическое состояние и дух. Часы предвечерней темноты и ночи тянулись очень медленно. Мы проводили их лежа или меряя камеру шагами, в бесконечных мыслях о семье, друзьях и нашей несчастной стране. Только неделю спустя после ареста мы получили сведения о наших женах. Госпожа Аргунова была арестована одновременно с нами, и я боялся, что мою жену тоже могли взять. Где она сейчас? Если на свободе, то как ей живется? Существование в Петрограде было таким опасным, что я сходил с ума от беспокойства.

С большим волнением мы ждали приближающуюся дату открытия Учредительного собрания. Интенсивная стрельба около полудня 5 января обеспокоила нас, но мы старались уверить себя, что это всего лишь обычная «музыка» революции. В восемь вечера мы выяснили, частично через охранника, частично из вечерних газет, которые он принес, что Учредительное собрание открылось. Церемония открытия, выборы президента, первые речи, буйство толпы на галерке и тихое, как бы с оглядкой, поведение депутатов, поставленных в ужасные условия — все это мы и ожидали. Я был немало изумлен, прочитав в той же газете речь, которую собирался произнести на первом заседании. Она была весьма подробно изложена, и только те, кто был осведомлен о моем аресте, знали, что на самом деле моего выступления не было вовсе. Утренние газеты печатались заранее, и в них не могла попасть информация, что днем

реальная ситуация вокруг Учредительного собрания была крайне критической. Тысячи людей вышли утром на улицы приветствовать его, но их встретили пулеметами большевики, убив и ранив много народа. Улицы, как мы узнали позже, были усеяны телами тех, кого настигли пули. Таков был прием, оказанный большевиками Учредительному собранию России и невооруженным горожанам, которые вышли на улицы, чтобы своими глазами увидеть осуществление заветной мечты российского народа. Узнав эти ужасные новости, мы пришли к выводу, что разгон Учредительного собрания и арест депутатов неминуемо произойдет в ближайшие несколько часов¹⁶.

На следующее утро, в день святой Епифании, нам разрешили присутствовать на службе в крепостном соборе Св. Петра и Павла. Мы слушали, стоя среди саркофагов российских императоров, мирно спящих вечным сном.

«Учредительное собрание разогнано»,— прочитали мы в тот день в газетах. Совершенно павшие духом, после обеда узники собрались в тюремном дворе, чтобы попрощаться с Кокошкиным и Шингаревым, которых в тот вечер должны были перевести в больницу.

Днем позже один из охранников, разносивший обед, сказал:

— Слыхали что-нибудь о своих друзьях?

— Нет. А что произошло?

— Вчера ночью их убили коммунисты, ворвавшиеся в больницу.

В ужасе мы выслушали этот рассказ. План убийства Кокошкина и Шингарева был замыслен, еще когда они сидели в крепости, причем с полного одобрения коменданта Павлова¹⁷.

— Я должен сказать вам,— добавил охранник,— что и вас могут попытаться убить. Мы постараемся помешать этому, но если их придет много, единственное, что мы сможем сделать — это открыть двери камер и ворота этого сектора двора. Только из тюремного двора все равно нет выхода.

— В крайнем случае, сделайте хоть это,— попросили мы.— Лучше умереть во дворе, чем в камерах, как крысам в ловушках.

Снова вернулись мучавшие нас мысли о Кокошкине и Шингареве. Было трудно представить себе что-либо более бессмысленно жестокое, чем это убийство. Оба этих человека посвятили свои жизни служению обществу и Отечеству, а сейчас, мертвые, превращены во «врагов народа». Наступила ночь, но нам было не до сна.

Около 11 вечера мы услышали голоса, звуки отпираемых и закрываемых дверей, бренчание ключей.

— Не тревожьтесь,— сказал охранник через дверь. — Это просто прибыли новые заключенные.

«Чертова перечница», антибольшевистский журнал напечатал следующие «социальные заметки» о тех днях. С блеском открылся зимний сезон на курорте Петропавловской крепости. Бывшие министры, государственные мужи, политики, народные избранники, писатели и другие почтенные господа царского и Временного правительства, депутаты Советов и Учредительного собрания, лидеры монархистов, кадетов, социал-демократов и социал-революционеров собрались на этом прославленном курорте, знаменитом своими методами лечения холодом, голодом и принудительным отдыхом, иногда прерываемыми хирургическими операциями, убийствами и прочими зверствами. Есть основания надеяться, что в ближайшем будущем избранный круг пациентов станет еще больше и еще более блистательным.

В некотором смысле условия нашего заключения стали лучше. Мы получали письма, и дважды в неделю разрешалось посещение близкими родственниками. Еженедельные встречи с женой и одним из дорогих друзей были моментами счастья в моей тюремной жизни. Однажды меня навестил крестьянин из Вологодской губернии, чем я был очень тронут¹⁸.

— Черти! Что они делают с тобой?!— Яростно возмущался он.

— Осторожно, приятель,— предостерег я,— они могут арестовать тебя.

— Пусть арестуют. Мне шестьдесят семь лет. Что эти негодяи могут мне сделать? Ничего!

Моя жена и друзья прилагали все силы, чтобы добиться нашего освобождения. Пока их усилия были тщетны, но не безнадежны.

Нас подбодрило и известие о том, что убийство Кокошкина и Шингарева вызвало бурю негодования в Петрограде, что даже Ленин осознал преждевременность подобных зверств и временно приостановил их¹⁹.

Ничто не вечно в этом мире, кончилось и наше заключение в Петропавловской крепости. Как-то вечером охранник зашел в мою камеру и неожиданно объявил:

— Ваша жена и друг сейчас в конторе с ордером на освобождение. Собирайте вещи и — на выход.

Другом оказался человек, с которым я был мало знаком — старый революционер по фамилии Крамаров²⁰. Сей-

час он был одним из интернационалистов и сотрудничал « большевиками. Тем не менее, он храбро выступал против методов ЧК и, услышав о моем аресте, активно включился в работу по моему освобождению. Сейчас, когда дело успешно завершилось, он лично пришел в крепость убедиться, что я покинул тюрьму без насилия со стороны охраны. Уходя, мы остановились у конторы, чтобы подписать пропуск, и Крамаров, обращаясь к звероподобному Павлову, с презрением сказал:

— Ну, прохвост, как думаешь, когда тебя вздернут? Эти слова, казалось, совсем не обидели коменданта, а наоборот, были ему приятны.

— Какой черт сумеет вздернуть меня?— спросил он, смеясь.

Крамаров ответил, что знает множество людей, которые бы с удовольствием сделали это, на что Павлов самодовольно сказал:

— Я знаю, но большинство из них сейчас здесь, в крепости.

Кошки-мышки

Проведя около недели в Петрограде, мы с женой уехали в Москву. Город Петра I умирал, и вместе с ним уходила целая эра российской истории, период, который за два столетия превратил Московскую Русь в Российскую империю, добившуюся великих достижений в искусстве, литературе и науках. Теперь все это было в прошлом, даже правительство большевиков переезжало в Москву²¹.

В первопрестольной продолжалась деятельность всех антибольшевистских групп. «Союз за возрождение России»²², «Союз за Отечество и революцию», эсеры, меньшевики, конституционные демократы сообща работали над главной задачей: разрабатывали план общего восстания против большевиков и немецких оккупантов. В правительственном стане возникли трения, левые социал-революционеры возмутились из-за позорного малодушия большевиков перед германскими войсками. Начался также конфликт между большевиками и чехословацкими легионерами²³. Одним словом, лидеры коммунистов так дискредитировали себя, что им осталось только искать поддержку и опираться на военную силу: латышские части, отряды, созданные из немецких и австрийских военнопленных, китайцы и вообще все авантюристы и уголовники составляли ее костяк. Настоящее царство большевистского террора началось именно тогда,

в условиях неблагоприятного для них общественного мнения.

Мы приступили к изданию газеты «Возрождение», но как только был напечатан первый номер, большевистские агенты сделали налет на редакцию, пытаясь арестовать редакторов. Они уничтожили весь тираж, разбили формы и матрицы, сломали печатные станки. Тем не менее, мы продолжали готовить газету и в течение месяца регулярно выпускали ее. Игра в кошки-мышки началась снова, но на этот раз — гораздо более жестокая.

В Москве тогда я встретился с Керенским, которого не видел с большевистского переворота. Придя к нему на конспиративную квартиру, я увидел длинноволосого, бородатого мужчину в очках с толстыми синими стеклами; всей внешностью напоминавшего интеллектуала периода 60— 70-х годов прошлого века. Непосвященный человек не поверил бы, что этот мужчина был еще несколько месяцев назад фактическим правителем России²⁴.

В конце мая многие депутаты Учредительного собрания и члены «Союза за возрождение России» начали покидать Москву для выполнения особых миссий в соответствии с разработанным планом освобождения России от коммунистической власти и германских войск. Я был послан в Великий Устюг, Вологду и Архангельск²⁵.

В Архангельске в это время была настоящая мясорубка. Большевистский комиссар Кедров казнил людей сотнями и даже тысячами²⁶. Свои жертвы коммунисты расстреливали, топили или забивали до смерти. Чувствуя, как шатается почва под ногами, они пытались укрепить свои позиции безудержным террором.

В Вологодской губернии положение было несколько лучше, хотя красный террор ощущался и здесь. Я поэтому был вынужден пробираться в эти места с большой осторожностью, скрывая настоящий характер моей миссии, которая заключалась в организации поддержки в Устюге и Котласе планируемому свержению большевиков в Архангельске. Район Устюг — Котлас был важен для успеха задуманного. Расположенный между Вологдой и Архангельском, в устье трех рек — Вычегды, Сухоны и Двины,— он был центром сосредоточения огромных запасов снаряжения для военных нужд²⁷. Будучи связующим звеном между большевистской Сибирью и европейской частью России, район этот должен был сыграть важную роль в деле восстановления восточного фронта против немцев, свержении большевиков и возвращении власти Учредительному собранию. Планировалось

освободить русский Север — Архангельск, Устюг, Вологду и Ярославль,— с одной стороны, и регионы Поволжья и Центральной России с другой, чтобы взять в кольцо обе столицы, захваченные большевистскими силами. То, что район Устюга — Котласа был для меня родным, где я обычно проводил летнее время, весьма помогало в выполнении моей миссии.

В конце июня Николай Чайковский отбыл из Вологды на пароходе. Я изменил внешность и присоединился к нему в Устюге. Наш путь в Архангельск был опасным предприятием. Если бы коммунисты узнали, кто мы, нам пришлось бы по-настоящему туго. За три дня путешествия на пароходе мы несколько раз едва избегали опознания. Наши трудности усугублялись откладывавшейся высадкой британских экспедиционных сил и, соответственно, переносом даты свержения власти коммунистов в Архангельске. В конце концов, мы решили, что Чайковский продолжит свой путь, а я вернусь в Устюг, чтобы закончить подготовку к свержению местных коммунистических властей в Устюжско-котласском регионе. Несколько дней спустя большевики были изгнаны из Архангельска, и Чайковский стал там во главе новой демократической власти²⁸. В Устюге все было готово к перевороту²⁹, но нарушение своих обещаний частью представителей командования английского экспедиционного корпуса радикально изменило ситуацию. После свержения коммунистов в Архангельске они в панике бежали пароходом на Котлас — Устюг и поездом на Вологду. Англичане и мы не встретили никакого сопротивления со стороны отступающего врага. Преследуя коммунистов более двухсот верст вдоль Северной Двины и значительное расстояние по железной дороге из Архангельска в Вологду, английское командование отдало приказ своим войскам остановиться, хотя большевики по-прежнему панически и без какого-либо сопротивления отступали.

Когда коммунисты увидели, что преследования нет, они остановили отступление и подтянули крупные подкрепления из других частей России. Мы могли бы легко сбросить коммунистов и в Устюге, но одних наших сил оказалось недостаточно, чтобы справиться со вновь прибывшими большевистскими отрядами под командованием крупных военачальников. Вместо того, чтобы присоединиться к демократическому правительству Архангельска, как было задумано изначально, я и другие борцы с коммунистами в устюжско-котласском регионе попали в рискованное положение: большевики начали на нас охоту, назначив цену за поимку живыми или мертвыми³⁰.

В бегах

Дальнейшее сопротивление с нашей стороны стало невозможным, поэтому мы скрылись в лесах под Устюгом. Теперь мы могли добраться в Архангельск только пешком. Готовясь к переходу, мы решили оставаться некоторое время близ Устюга, для чего, разделившись на несколько групп и условившись о способах связи, обнялись на прощание и разошлись в разные стороны.

Моей первой целью было село, где я провел пару дней у знакомого крестьянина. Затем отправился в другое село, начав таким образом долгие скитания в окрестностях Устюга. Это было очень трудно — скрываться в русских селах, где каждый чужак вызывает интерес и привлекает внимание. В разгар гражданской войны, когда кругом полно шпионов, никогда не знаешь, кто из сотни друзей, готовых дать тебе приют, может в то же время предать тебя. Пользуясь случаем, мне хочется выразить искреннюю благодарность всем добрым и храбрым селянам, которые с великим риском для себя давали мне убежище и помогали перебираться с одного места на другое. Моя голова, за которую назначили награду, всё еще на плечах лишь благодаря этим верным «Иванам». Они предупреждали меня об опасностях, делали все, что в их силах, облегчая мое существование, организовывали связь с женой, короче, всячески помогали.

Несколько раз едва избежав встречи с латышскими стрелками, искавшими меня, я скитался от села к селу, от одного убежища к другому в течение трех недель. (Детали моих похождений описаны в главе XI «Листков из русского дневника»).

Наконец, когда скрываться, таким образом, стало положительно невозможно, мы с товарищем решили уйти глубже в леса. Оттуда, если позволят обстоятельства, мы надеялись отправиться в Архангельск, покрыв расстояние в несколько сотен верст. Некоторые друзья по подполью, включая моего брата Василия, действительно попытались осуществить это. Насколько я знаю, все они были схвачены и расстреляны коммунистическими карательными командами.

В тридцати с лишним верстах от Устюга я встретился с товарищем по несчастью, вполне, впрочем, в хорошем настроении и готовым, как и я, ко всему. Мы с трудом купили муку, лук и картошку на пять дней пути, топор, винтовку с несколькими патронами, котелок, чайник, табаку, иголки и нитки. Все это вместе со сменой белья, двумя-тремя книгами и куском парусины для ночлега, было сложено в вещмешки. Мы провели ночь в стогу сена и поутру ушли в лес.

Часть пути нас провожали два крестьянина. В тот же день после обеда конный отряд красных прискакал в село, откуда мы только что ушли, но к этому времени мы были уже далеко.

Возвращение к природе

Леса! Бесконечные леса! Больше тридцати верст до ближайшего села. Чувство свободы после пережитых опасностей. Какое счастье! Веселье переполняло нас, и мы принимались то петь, то кричать во весь голос. Нам удалось найти заимку, сооруженную крестьянами, которые зимой приходят туда охотиться на медведей, бить белок и прочую дичь. В ней мы и поселились. Над головой была крыша, вокруг — стены их неотесанных бревен, а под ногами мох, сухая трава и парусина. На топку был припасен добрый штабель дров, а рядом протекал ручей с хорошей водой. Здоровый воздух и никаких революций, «охотников за головами», напоминаний о проклятом безумии коммунизма. Постоянные осенние дожди подпортили нам комфорт, но, надо признать, ненамного. Время летело незаметно. Заготавливая дрова, охотясь, собирая грибы и ягоды, читая, ведя дневник, беседуя, мы коротали наши дни. Устав, после дневных трудов, мы спали как убитые. Так прошло пять суток и настало время идти в какое-нибудь село за провизией и новостями.

Мой товарищ знал местность лучше меня и имел больше знакомых в окрестных селениях, поэтому было решено, что он отправится первым, а если не вернется к полудню в воскресение — все происходило в четверг,— я пойду его искать. Наступило воскресенье, солнце перевалило за полдень, а товарищ все не возвращался. Я выждал три часа и, взяв с собой немного вещей, необходимых в лесу, вышел на поиски. Отшагав около десяти верст, я увидел человека, идущего навстречу. Но он ли это? Да, в самом деле он, но, Боже! В каком виде! Он шел навстречу в одной рубахе.

— Где тебя угораздило оставить брюки и ботинки?

— В реке,— весело ответил он.

— Тогда будем коммунистами и поделимся одеждой,— сказал я и отдал ему плащ, ботинки и брюки, оставшись в нижнем белье. Мой друг сильно дрожал от холода.

Когда мы добрались до хижины, он рассказал о своих приключениях. В первом селе не получилось достать еды, и ему пришлось перебраться через реку, чтобы попасть в другое село, где жил его товарищ. Там его накормили ужином и уложили спать в бане. Однако, засыпая, он вдруг услышал голоса и увидел людей у дверей дома своего приятеля. Он

немедленно скрылся в лесу за домом, надеясь, что эти люди уйдут, и ему удастся забрать сумку с едой. Но утром он увидел трех оседланных коней возле дома, крадучись вышел из лесу и бросился бежать к реке, а затем вдоль берега к тому месту, где была спрятана лодка. Оглянувшись, он увидел, что красные скачут за ним. Тогда ему пришлось быстро скинуть одежду и броситься в воду. В него стреляли, но моему другу удалось достичь противоположного берега. Полуголый, он до ночи просидел в лесу, а затем двинулся к нашему убежищу. Риск, возбуждение и голод с усталостью ужасно сказались на нем. Я развел большой огонь, чтобы согреть его, и пошел искать какую-нибудь дичь, но неудачно. Ягоды и грибы послужили ужином, а на завтрак были ягоды и напиток. Требовалось срочно достать еду, так что мы снова пошли по селам. Уже в темноте мы осторожно приблизились к дому, где жил один из родственников моего друга — крестьянин Степан. Однако тот, напуганный нашим внезапным появлением, сказал шепотом: «Уходите ради Бога. Красные в селе. Уходите!»

Он дал нам немного хлеба, пару лаптей и штаны для моего товарища, который весь путь до села проделал босиком, и мы ушли, взяв со Степана обещание привезти провизию на следующий день. В лесу мы жадно съели хлеб и, дрожа под дождевым душем, стали ждать утра.

— По-моему, мы слишком часто купаемся и слишком редко едим,— печально произнес мой спутник. Я же напомнил ему, что все могло кончиться гораздо хуже.

Наступило утро, шли час за часом, а Степан все не появлялся. Около полудня мы услышали, как кто-то костерил свою лошадь, что было условным знаком доставки продовольствия. Пять или шесть фунтов муки и примерно сотня фунтов картошки — это все, что Степан смог принести нам. Сложив продукты в мешки, мы потащились по направлению к бассейну реки Нижняя Йерга. Избегая селений, мы шли пять часов под дождем, сгибаясь от поклажи. Стало совсем темно.

Пять недель пролетели в переходах по этим бесконечным лесам с одного места на другое. Когда мы оказались в сравнительно удобном месте, построили на скорую руку убежище из поваленных деревьев, мха, травы и ветвей. Между двумя рядом стоящими стволами устроили кострище. Наше меню состояло из картофеля, мучной болтушки и тех ягод, что удавалось собрать. Время от времени мы убивали какую-нибудь мелкую дичь, но нам приходилось беречь патроны, которые еще могли понадобиться против «двуногих зверей». Пытались также рыбачить, но неудачно, поскольку

был не сезон. Днями мы занимались делами, но вечерами, когда темнело, садились у костра, курили самокрутки, разговаривали, размышляли и слушали лесную симфонию. Слагаемая из тысяч разнообразных звуков, эта музыка всегда завораживала меня.

Ночи наши наполняли мечты, но днем почти всегда мы были голодны и мокры с ног до головы. Мы буквально начали пухнуть от голода и чувствовали себя больными и разбитыми. Временами к страданиям от недоедания и изнеможения присоединялось беспокойство о наших домашних, повергая нас в совершенное отчаяние. А иногда ничто не волновало нас, и мы были почти счастливы.

Однажды вышли на огромное болото. Около пяти часов шли через него по колено в болотной жиже. Лапти наши развалились, ступни были изрезаны травой, все болело, но мы еще не дошли ни до конца проклятой трясины, ни хотя бы до места, где можно было бы отдохнуть и поесть. Везде, насколько хватало глаз, тянулась набухшая желто-зеленая поверхность болота с окнами чистой воды. Кое-где росли по одному маленькие и полузаморенные деревья. Никогда не забыть мне это проклятое болото. Вода была такая холодная, что ноги совершенно потеряли чувствительность. Часто мы падали от усталости и переводили дыхание, лежа на ковре клюквы. Это были минуты, когда нам казалось, что пришла смерть, что мы испускаем последний вздох и никогда уже не выберемся из этих нескончаемых клюквенных полян. Да и какая разница, где умирать? Но все же, подбадривая друг друга, мы продолжали идти и, наконец, о счастье!— кошмарное болото кончилось.

На следующий день мы были вознаграждены находкой охотничьей избушки со сложенным в ней примитивным очагом. Разведя огонь, мы стащили с себя лохмотья, устроили себе парную баню. Дикая утка, пролетая, отразилась в воде речушки, протекавшей рядом с избушкой. Мой приятель, заметив ее, схватил винтовку и выстрелил. Утка упала в реку и течение начало уносить подранка. Мы бросились в реку за добычей. Вот так нам удалось попариться, искупаться в ледяной воде после парилки, да еще вкусно поужинать утятиной впридачу. Ну, а после ужина мы побаловались чашкой горячего чая, выкурили самокрутки из сухих листьев и почитали рассказы Джека Лондона об Аляске.

* * *

Так мы бродяжили на лоне природы, время от времени загораясь желанием вкусить немного от плодов цивилиза-

ции. В свободные минуты обсуждали судьбы революции, и те сомнения, что родились в моей голове в самом начале социального переворота, выросли и укрепились. Во время моих лесных размышлений я избавился от многих иллюзий и красивых мечтаний, в чью реальность когда-то верил.

«Оставь надежду всяк сюда входящий»³¹

С наступлением зимы наше положение стало немного хуже. Ягоды и грибы исчезли, а доставать еду в селах приходилось с превеликими трудностями. Когда выпал снег, наши следы облегчили задачу «охотникам за головами». От простого патрулирования окрестностей сел они перешли к глубоким поисковым рейдам в лесах. Иногда и сами каратели погибали в глуши, верстах в пятидесяти от расположения своего отряда, но чаще им удавалось выследить и убить свои жертвы. Все это делало неизбежным наш уход из-под защиты леса и возвращение в город. Накануне этого мы осторожно вышли к просеке, и следующим утром я, обняв на прощание друга, который должен был идти днем позже, отправился в город. До Устюга было пятьдесят верст с гаком³², а мне надлежало войти в него между шестью и «семью часами вечера. В шесть уже было совсем темно, в семь же начинался комендантский час и проверка документов.

Я шел споро, зная, что вся моя жизнь теперь в ногах, и надеясь, что они не подведут. Осторожно обходя все села и деревни, я шел без остановок и в четверть седьмого благополучно добрался до нужного дома. Первая часть моих революционных похождений закончилась, а относительно того, что ждет меня дальше, я еще пребывал в счастливом неведении.

В этом новом убежище я жил бесшумной жизнью бесплотного призрака. Ни засмеяться, ни кашлянуть, ни подойти к окну, не выйти из дома, быть готовым при малейшей опасности лезть в чулан и, замерев, сидеть там, пока случайный посетитель не уйдет, днем и ночью прислушиваться к подозрительным звукам — такую цену приходилось платить за существование. Я уподобился отшельнику, который дал обет одиночества и молчания. Шел день за днем, и чем больше я размышлял, тем более неизбежным казался мне конец моего безопасного затворничества. Я знал, что меня ищут и что ищут меня именно в Устюге. Рано или поздно они найдут меня. В конце концов, я принял отчаянное решение.

— Друзья,— сказал я вечером, когда все собрались вместе.— Не вижу смысла продолжать такое существование и всего бояться. Знаю, что меня скоро арестуют, и оставаться здесь — значит, погубить вашу семью и дом. Я не могу и дальше рисковать вашей безопасностью и жизнями. Надо покончить со всем разом: и с моими страданиями, и с вашими трудностями.

— Что ты задумал?— поинтересовались мои друзья.

— Сделаю то, что наши охотники-северяне используют как последний шанс в смертельной схватке с медведем. Один кулак они суют ему в пасть, а другой рукой стараются заколоть зверя ножом. Что-то вроде этого я и намереваюсь сделать. Завтра я сунусь в пасть ЧК.

— Ты сумасшедший! — кричали мои приятели.

Но на их возражения я заметил, что мое положение и сейчас уже нестерпимо, к тому же на свободе мне осталось гулять никак не более нескольких дней. Я понимал, что у меня не более одного шанса из тысячи, но я был обязан сделать все возможное, чтобы получить его.

Надеюсь, никогда в жизни не придется мне более пережить такую сцену прощания, какую мне устроили на следующий вечер. Прощаться и знать, что расстаешься навсегда,— ужасно тяжело. Мать, провожающая сына на войну, может представить себе, что чувствовали той ночью моя жена, брат Прокопий, я и наши верные друзья. Дважды я уходил и дважды возвращался. Последние поцелуи, прощания, объятия и сдавленные рыдания, последний взгляд и прощальное крестное знамение, затем мне положили в рваные карманы еще несколько сигарет и выпроводили. Когда Я очутился в темноте, мелькнула мысль, что еще не поздно вернуться. Но нет, жребий брошен. Я направился к зданию ужасной ЧК.

Два латышских стрелка в сапогах встретили меня в приемной. Бледные лица с яркими губами и тусклыми глазами, которые, казалось, и видят и не видят меня, густой запах алкоголя — таким было мое первое впечатление от ЧК.

— Профессор Питирим Сорокин,— представился я.— Дайте знать начальству, что я пришел.

В тусклых глазах палачей промелькнуло что-то вроде замешательства. После недолгого молчания один из них позвонил в колокольчик. Тут же вошли четверо вооруженных людей и встали, уставившись на меня. Я прикурил сигарету. После паузы один из солдат кивнул, чтобы я следовал за ним, и повел меня в кабинет начальника ЧК. И дом, и даже комнату начальника я знал очень хорошо, бывая

там ранее в качестве гостя. Однако вместо удобного кабинета с книгами и картинами теперь я увидел грязную берлогу с висящими клочьями обоев, разбитой мебелью, грудой немытой посуды на столе и разбросанными на полу бутылками. Портреты Ленина, Троцкого и Луначарского украшали стены. За столом сидел временно исполняющий обязанности руководителя чека Сорвачев³³. Он был одним из местных коммунистов, не самым кровожадным из них, но очень боявшимся начальства.

— Садитесь,— пригласил он.— И позвольте задать вам несколько вопросов. Откуда вы явились?

— Из леса.

— Из какого леса?

— Там, где течет Северная Двина,— сказал я, указывая в ложном направлении, где меня вовсе не было.

— Как долго вы были в лесах?

— Около двух месяцев.

— С кем?

— Один.

— А где вы были до этого?

— В селах.

— В каких селах?

— Это не имеет значения.

— Вы должны назвать их. Я требую.

— Вы можете требовать сколько влезет, я не назову никаких имен.

— Ладно. Почему вы ушли в леса?

— Потому что ваши агенты уделяли мне слишком много внимания. Кроме того, я люблю побыть на «лоне» природы.

— Были ли вы в Архангельске?

— Нет.

— У нас есть доказательство, что вы были там.

— Я говорю «нет». Покажите, какого рода доказательства у вас есть.

— Это вас не касается.

— Вот как?

— Почему вы пришли к вам?

— Узнать, почему меня преследуют и выяснить, что вы собираетесь делать со мной.

— Думаю, что вы хорошо знаете, почему вас преследуют, как, впрочем, и то, что мы сделаем с вами. Лично я готов освободить вас, но ваша судьба не зависит от моего желания. Вас следует немедленно расстрелять. Но поскольку вы слишком крупная птица для нас, а ваша основная деятельность имела место в Петрограде и Москве, мы должны запросить центральное ЧК, что делать с вами. Вы можете,

однако, быть уверенным, что это лишь отложит вашу казнь на несколько дней,— заключил он.

— По крайней мере, спасибо за вашу прямоту,— сказал я.

— Сейчас я отошлю вас в тюрьму.

Несколько минут спустя в сопровождении четырех вооруженных людей под покровом ночи меня препроводили в тюрьму. Когда мы подошли к ней, я оглянулся в ту сторону, где оставил самых дорогих мне людей и мысленно послал им последнее «Прощай». «Оставь надежду всяк сюда входящий». Мне вспомнились слова на вратах ада, описанного Данте, в тот момент, когда мы входили в ворота тюрьмы.

Я был в царстве смерти³⁴.

Красный террор

Снова в тюрьме! Не слишком ли много для одного за год? Революция щедра на человеческие страдания.

* * *

В камере Великоустюжской тюрьмы вместе со мной сидят около тридцати человек. Некоторых из них я знаю. Это три студента, которые ходили ко мне на лекции в Петроградском университете, два учителя, два священника, два адвоката и четверо купцов. Большинство остальных — крестьяне и рабочие. Население России вне тюрем значительно сократилось, но в пределах тюремных стен оно постоянно растет. До революции в этой тюрьме было едва тридцать заключенных, сейчас — более трех сотен. Вдобавок около двухсот заключенных содержатся в монастыре, превращенном в тюрьму. Это ли не замечательный шаг вперед по пути к свободе?

Некоторые заключенные лежат прямо на полу в своих лохмотьях, другие сидят и ловят насекомых. Когда я вошел в камеру, на меня посыпались вопросы: какие новости, каковы виды на будущее, как, почему и когда я был арестован.

— Обычным путем, за обычное преступление,— был мой ответ.

— А вот мы не знаем, почему нас арестовали,— посетовали некоторые.

— Вас арестовали именем революции. Вам говорили, что революция наша — божество? А божеству вопросов не задают,— отвечал я тоном потенциального висельника.

Бедняги! Особенно крестьяне и рабочие! «Буржуазия»— студенты, адвокаты, купцы и священники знают, что их бросают в тюрьмы как «заложников», но рабочие и крестьяне совершенно не понимают, почему их арестовывает свое же «рабоче-крестьянское правительство»³⁵.

— Что, вы думаете, они сделают с нами?— спрашивали некоторые.

— Возможно, вас скоро выпустят.

Но я не пояснял, что донимал под этим «освобождением». Если в час освобождения вместо радостных лиц дорогих им людей они узрят трагический лик смерти, последняя агония будет сравнительно короткой. Около часа уйдет на транспортировку к месту казни и еще час, возможно, будет потрачен в ожидании очереди на расстрел. Намного лучше помучаться эти два часа, чем неделями жить в камере смертников.

Я закурил сигарету и предложил остальным сокамерникам, оставив две для себя. Я хотел сохранить две сигареты с одной целью — выкурить их по дороге на казнь. Это кажется немного странным, но человеческая психология — вещь вообще очень странная. Здесь, в тюрьме, все общее. Здесь построен настоящий коммунизм, более эффективный, чем тот, который насаждается силой за стенами тюрьмы. Пища, которую приносят тому или другому заключенному в передачах с воли, делится на всех. Здесь практикуется полное равенство. Смерть — это общая судьба всех нас. Условия существования у нас одинаковы.

Однако, несмотря на коммунизм и равенство, все заключенные голодают, я в том числе. Многие месяцы недоедания оставили чувство постоянного голода. Даже в этом положении есть свои плюсы. Опять у меня есть шанс продолжить изучение психологии голодания. Быть оптимистом можно в любых условиях. Все зависит от точки зрения.

Подали «обед». Четверть фунта хлеба, который лишь слегка напоминает настоящий хлеб и миску горячей воды с плавающей в ней картофелиной, составляли мое «меню» в обед, завтрак и ужин. Большинство моих товарищей по несчастью жадно съедали свои картофелины сразу, некоторые пытались выкроить что-нибудь на вечер, но у них ничего не получалось. Только четыре человека в камере были свободны от чувства голода, они лежали в углу и не обращали внимания на еду, находясь в тифозной горячке.

Страшная вещь! Мои товарищи не только не старались держаться подальше от этих бедолаг, но даже, скорее, желали быть поближе к ним.

— Друзья, осторожнее — держитесь подальше от тифа, — предостерегал я их. Они улыбались.

— Это не так плохо — подхватить тиф,— сказал один. И все согласились. Действительно, очень странные люди!

* * *

Ночь! Около восьми часов вечера. Люди в камере ложатся спать. То есть, они просто растягиваются на полу и затихают. Несмотря на намерение не думать о своем положении и о будущем, мои мысли все время возвращаются к этому. Характер сегодняшнего допроса в ЧК и последние замечания того, кто вел допрос, не оставляют никаких сомнений относительно моей судьбы: меня должны расстрелять.

Я воспринял приговор спокойно, если слово спокойствие вообще подходит к такому случаю, но до конца еще не осознал его. Сейчас в ночной темноте до меня дошел весь ужас этого приговора.

После того как заключенные заснули, дверь в камеру неожиданно открылась и девять или десять коммунистов вошли в помещение. Начальник палачей, латыш по фамилии Петерсон³⁶ хрипло скомандовал:

— Петров, Дьяков, Тачменов, Попов, Сидоров, Константинов — надеть пальто и следуйте за нами... Нет, вам не надо брать с собой вещи,— сказал он крестьянам, которые, вообразив, что они будут освобождены, решили захватить «имущество» с собой.

С бледными лицами, безумными глазами и трясущимися руками жертвы пытались натянуть на себя свои лохмотья. Все их движения были лихорадочны. Они походили на загипнотизированных сомнамбул. Только двое — студент Попов и крестьянин Петров — до некоторой степени сохранили хладнокровие. Они пожали нам руки, и Петров сказал:

— Прощайте, товарищи. Не поминайте же лихом. Если вы выйдете отсюда живыми, расскажите обо всем моей семье и передайте это жене. Пальто и сапоги мне больше не нужны, а детям могут пригодиться.

Он перекрестился и поклонился на прощание.

Попов обнялся и поцеловался с остальными студентами и со мной.

— Да здравствует Россия! Смерть коммунистам — палачам русского народа! — воскликнул он, выходя из камеры.

— Заткнись, собака!— прокричал Петерсон и ударил

студента револьвером по лицу. Тонкая струйка крови побежала по щеке Попова.

— Да здравствует Россия и долой коммунистов-палачей!— снова крикнул студент.

— Я покажу тебе, контрреволюционная сволочь!— сказал палач, направляя револьвер на Попова.

— Я не боюсь! Стреляй!

Прозвучали один, два, три выстрела, студент упал. Еще одна душа отлетела. Испуганная тишина воцарилась на несколько минут, а затем дикие крики ужаса и ропот возмущения заполнили камеру. Тачменев упал в истерику и бился в конвульсиях.

— Поднимите тело и следуйте за нами! — приказал Петерсон.

Палач и их жертвы исчезли. Глубокая тишина снова наполнила камеру. Как ужасно это молчание и как ужасны бледные лица моих товарищей и лихорадочны их взгляды. Наконец, один из адвокатов сказал:

— От судьбы не уйдешь, не будем думать об этом.

Заключенные начали тихо разговаривать, священник стал в углу на колени и продолжил молитву. Через некоторое время мы снова легли спать, но не могли заснуть. Смерть слишком близко от каждого из нас.

Сегодня была их очередь, завтра, возможно, придет моя. Я пытался представить свои последние минуты. Боялся ли я их? Нет. То, что я чувствовал, было не страхом, а возмущением. Я рисовал себе путь на свою Голгофу — холм, где обычно казнили осужденных. Это место я знал очень хорошо. Сколько раз я бывал на этом красивом холме, поросшем соснами. Как часто любовался прекрасным видом, открывающимся с вершины холма! Как мирно он выглядел тогда, и насколько ужасен этот холм теперь. Вероятно, меня выведут вместе с другими осужденными в окружении двух или трех десятков коммунистов. По пути я выкурю две оставшиеся сигареты. Идя на казнь, мне придется пересечь улицу, где живет моя жена и брат. Почувствуют ли они, что я прошел рядом с ними последний раз? Может быть, сердце подскажет им это, и они выйдут на дорогу? Может быть, мне улыбнется счастье взглянуть на них на прощание. Через полчаса мы дойдем до холма. Затем нам прикажут рыть собственные могилы. Я откажусь. Пусть коммунисты сами роют их. Лично меня не волнует, похоронят ли нас после расстрела. Наконец, нам прикажут снять пальто и обувь, которые они заберут как «достояние революции», и выстроят шеренгой. Если количество осужденных будет большим, кому-то придется ждать своей очереди и смотреть, как уми-

рают другие. Когда наступит и мой черед, раздастся команда «Пли!». Интересно, услышу ли я залп, прежде чем потерять сознание? Будет ощущение острой боли, но, если они стреляют хорошо, все быстро закончится, если нет — придется какое-то время помучиться. Боюсь ли я страданий? Вовсе нет. Тогда почему весь мой организм, моя душа, мое «Я» восстает против этого? Почему я чувствую отчаяние? Нет, я не боюсь, я просто очень хочу жить!

В камере почти темно. На полу лежат тела — пушечное мясо революции. Тишина. Только время от времени раздаются тяжелые вздохи и вскрики бредящих тифозных. Тиф! Я начинаю понимать, почему мои товарищи не боятся заразиться. Действительно, не так плохо впасть в тифозную горячку, ничего не слышать и не видеть. Все в мире относительно.

Семеро молодых, здоровых, хотя и сильно истощенных людей, бросили в тюрьму сегодня. Их жизни кончены. Если не ночью, то завтра они будут казнены. И они знают об этом. Трое из них молча преклонили колени в углу и молятся. Эта молитва — последняя дань жизни, высшее и самое чистое проявление духа. Кому понадобилось, в чьих интересах лишить жизни этих молодых, сильных людей, не проживших и половины отмеренного им срока? «Их смерть необходима во имя счастья человечества и светлого будущего грядущих поколений!» Хотел бы я посмотреть на эти счастливые поколения, которые построят свое счастье на крови и страданиях предыдущих генераций. Думаю, если у них будут хотя бы зачатки нравственности, они не посмеют быть счастливыми. Стоп! Я начинаю философствовать. А сейчас, в «коммунистической академии ада»³⁷, это не совсем уместно.

Меня перевели из общей камеры в одиночную. Кажется, мое дело близится к концу. Здесь, в полном уединении, мои думы еще настойчивее возвращаются к вопросу «быть или не быть?» Моя реакция на происходящее, говорю я себе, с бихевиористской³⁸ точки зрения — есть просто выражение инстинкта самосохранения. На какое-то время направление моим мыслям задает научное любопытство. Я начинаю анализировать ситуацию, определяющую мои реакции. Я рассматриваю под этим ракурсом свое топтание в камере от стены до стены, свою бессонницу, общие ощущения. Было бы любопытно изучить сейчас мои физиологические процессы и сделать хронометрическую фотографию движений³⁹. Вероятно, они несколько необычны. Вероятно, я и сам сейчас не похож на себя. Я не смотрелся в зеркало уже много недель, но могу себе представить, как должен выглядеть

в этих лохмотьях, небритый, распухший от голода и всклокоченный. В общем я наверняка далек от нормального человеческого облика.

Через маленькую дыру в двери я слышу шепот:

— Дружище, как ты?

Я заглядываю в соседнюю камеру и вижу моего друга Зепалова.

— Боже мой! — восклицаю я.— И ты тоже здесь!

— Как видишь.

— Значит, перейти линию фронта тебе не удалось.

— Да, меня схватили.

— И что теперь?

— Теперь, через несколько дней, меня расстреляют.

День или два спустя охранник сообщил мне, что мой друг казнен.

Еще одна бесценная жизнь загублена. Хотелось бы мне встретить Смилгу, Ветошкина⁴⁰ и других большевистских главарей, которых Зепалов спасал от арестов и кому щедро помогал. Они «отблагодарили» его. Убийцы!

Семерых из Ветлуги убили сегодня ночью. Революция, это прожорливое чудовище, не может жить без человеческой крови.

Я до сих пор жив. Все дела сделаны: последние письма жене и друзьям записаны. В одиночке время течет очень медленно. Я плохо сплю. Каждое утро я пытаюсь читать и писать, но без особого успеха. Сконцентрироваться на чтении удается только на несколько минут. С шести вечера до полуночи я со страхом прислушиваюсь к звукам тяжелых шагов, раздающихся в коридорах тюрьмы. Именно в это время «красные попы» приходят за ежедневными жертвами своему «богу». За мной или не за мной? Когда шаги удаляются, я говорю себе: «твой черед еще не пришел».

* * *

Сегодня дверь моей камеры внезапно открылась, и вошел комиссар юстиции⁴¹. Мне говорили, что он был питерским рабочим и сравнительно порядочным человеком. Он тщательно закрыл Дверь и, понизив голос, сказал мне:

— Гражданин Сорокин, сейчас вы наш враг, но я помню ваши лекции в рабочей школе в Петрограде перед революцией. Они очень много дали нам, а вы по-настоящему помогли рабочим.

— Боюсь что плохо учил вас, если вы, мои студенты, оказались вместе с коммунистами.

— Не будем понапрасну спорить,— ответил он.— Не-

смотря на ваши теперешние взгляды, думаю, что вы могли бы быть полезны стране как ученый. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы спасти вас, хотя надежды почти нет. Не говорите никому о нашей встрече. До свидания.

Дверь закрылась. Странный человек этот комиссар, но, во всяком случае, не трус. Если его «товарищи» из ЧК узнают о визите ко мне, он быстро окажется на моем месте.

Через маленькое окно моей камеры можно видеть кусок поля за тюремной стеной. Я часами стоял у окна, надеясь, что смогу увидеть кого-либо из друзей или жену, и сегодня был чудесным образом вознагражден за терпение. Стоя у окна, я внезапно заметил ее. Какое счастье! Я закричал и стал махать грязным полотенцем, чтобы привлечь ее внимание, и это мне удалось. Моя бедная и дорогая жена! Несколько минут мы молча смотрели друг на друга. Это все, что мы могли, но какое это было счастье! Благодарение Богу!⁴²

Наступила первая годовщина большевистского переворота — 7 ноября. Вчера «красные попы» принесли своему ненасытному богу небывалые человеческие жертвы. Двенадцать казненных сразу. Теперь, сказали нам, три дня никого не будут казнить. В официальной газете это предоставлено как «амнистия». Ну что же, мы все получили три лишних дня жизни, пока чудовище будет переваривать мясо последних жертв. Возможно, через три дня оно так проголодается, что потребует дополнительного питания.

Меня снова вернули в общую камеру. Почему? Не знаю. В камере многое изменилось. Двое умерли от тифа, одного освободили, человек двадцать пять «освободили» от жизни. На место выбывших пришли новые заключенные, в основном крестьяне. «Свято» место революции пусто не бывает.

Три сравнительно спокойных дня минули. Мои опасения относительно аппетита подтвердились. Сегодня в десять вечера жрецы ненасытного молоха снова явились за жертвами. Но вместо трех-пяти человек, т. е. средней ежедневной дани, они взяли шестнадцать осужденных сразу. Как обычно, фамилии жертв громко зачитывались по списку. Все названные стали суетливо натягивать пальто и прощаться с остающимися. Все, кроме одного. Он не двинулся с места и продолжал лежать на полу. «Я не пойду»,— сказал он.— Если желаете расстрелять, вам придется самим нести меня».

— Тогда, может быть, это заставит тебя пошевелить-

ся? — сказал все тот же Петерсон, приставив револьвер к голове лежавшего на полу человека.

— Стреляй! Лучше умереть здесь, чем там,— безучастно ответил заключенный.

— Как хочешь! Вытащите его!— крикнул Петерсон. Снова ужасная тишина повисла в камере. Затем раздались четыре выстрела в тюремном дворе.

— Упокой, Господи, душу усопшего раба твоего и прости ему все согрешения, вольныя и невольныя, и даруй ему Царствие Небесное,— молился старый крестьянин, стоя на коленях и истово крестясь. Все заключенные тоже опустились на колени и начали творить крестные знамения.

— ...Не имамы иныя помощи, не имамы иныя надежды, разве тебе, Пречистая Дево. Ты нам помози, на тебе надеемся и тобою хвалимся,— затянул молитву священник.— Твои бо елны рабы, да не постыдимся⁴³,— подхватили в полный голос молитву заключенные.

Это была истинная молитва. Никогда прежде я не слышал ничего подобного. В ней в полной мере отразились любовь к жизни, отчаяние и страдания этих людей, и вся вера в Бога их беспомощных душ.

— Сорокин, одевайтесь, пойдемте с нами.— Такой приказ получил я от четырех коммунистов, вошедших сегодня в нашу камеру.

Вот, наконец, подошла и моя очередь. Ну что же, я был готов. Только почувствовал, как внутри меня что-то внезапно оборвалось, и холодный озноб прошел по телу. Собрав все свое мужество, не торопясь, я начал прощаться с сокамерниками. «Прощайте, друзья... прощайте».

— Сюда,— указал один из конвоиров на дверь тюремной канцелярии.

Человек с длинным носом предложил мне сесть. Я сел.

— Вам знакома эта телеграмма?— протянул он мне клочок бумаги.

— В четверг Н. Чайковский выезжает из Вологды на пароходе «Учредитель»,— прочел я.

— Нет, никогда не видел ее.

— Тем не менее, эта телеграмма адресована вам. Разве нет?

— Я мог бы с таким же успехом заявить, что она адресована вам.

— Вы можете упорствовать, отрицая очевидное, — сказал чекист, допрашивавший меня,— но это бесполезно. Ва-

ше участие в контрреволюционном выступлении в Архангельске известно и приговор ваш уже вынесен.

— Если это так, что еще от меня нужно?

— Уведите его.

В камере меня встретили поздравлениями, но надежды это не прибавило. Сегодняшний допрос подсказал мне, что моя песенка подходит к концу.

Дни ползут, как вши — один за другим. Каждую ночь одна и та же процедура отбора жертв на убой. Ожидание становится совершенно невыносимым. Было бы легче пойти и встретить смерть, чем медленно умирать день ото дня. Трудно сохранять внешнее спокойствие много недель подряд. Два дня, три, пять — куда ни шло. Но неделями! Это очень трудно даже для самых храбрых людей. Я старался простудиться, заразиться тифом, что угодно, лишь бы приблизить конец. Все остальные поступали так же. Между нами возникала настоящая конкуренция за место рядом с тифозными больными. Некоторые снимали вшей с тех, кто был уже без сознания и умирал, и сажали насекомых на себя.

...Сегодня расстреляли семерых.

...Сегодня — троих.

...Сегодня только одна жертва. ...Сегодня — девять человек. Смерть ходила рядом, но пока не трогала меня. ...Сегодня еще трое расстреляны. Боже мой! Как долго будет продолжаться эта пытка? Я помню описание якобинского террора. Красный террор очень похож на него. История повторяется.

Только что привели шестьдесят семь новых заключённых, среди них пять женщин и четверо детей. Это крестьяне, которые осмелились сопротивляться, когда коммунисты явились «национализировать» все их зерно, скот и другое имущество⁴⁴. На подавление бунта в селах были посланы пушки и пулеметы. Три населенных пункта разрушены до основания и сожжены, много крестьян убито, сотня арестована. Те шестьдесят семь человек в ужасном состоянии — руки переломаны, на теле рваные раны и кровоподтеки. Маленькие дети горько плачут. Сколько же они выдержат в этом аду? Если страдают отцы, то почему маленькие безгрешные души должны мучиться вместе с нами? Тюрьма теперь переполнена.

Сегодня нас стало меньше. Большинство крестьян казнены. Одного ребенка оставили сиротой.

...Благодарю Господа за сегодняшний день! Мне впервые разрешили выйти со всеми заключенными на сбор топ-

лива по берегу Сухоны. Эта большая привилегия прежде была дана всем, кроме меня и двух других политических заключенных. В группе из примерно шестидесяти человек мы вышли из тюрьмы под строгой охраной. На улицах заключенные жадно собирали окурки, капустные листья и мерзлый картофель. Несколько друзей узнали меня, когда я проходил мимо, и поспешили к жене и брату сообщить об этом. Часом позже я увидел в некотором отдалении дорогих мне людей. В течение двух часов тяжелого труда я блаженствовал, видя их. Когда наша колонна потянулась обратно, в тюрьму, мы прошли совсем рядом с ними. Слезы потекли из моих глаз. В лохмотьях, небритый, грязный, анемичный, я являл собой печальное зрелище. И все же я благословляю этот день, что дал мне радость встречи с женой и братом.

Воскрешение из мертвых

Сегодня, 13 декабря, я пишу в дневник не в тюрьме, а на железнодорожной станции Луза⁴⁵. Вчера около трех часов пополудни меня в очередной раз вызвали в тюремную канцелярию. Войдя в кабинет, я увидел жену: Что это значит?

— Садитесь, профессор Сорокин.— Это был мой следователь, но говорил он теперь с ноткой подобострастия в голосе.— Эта статья в «Правде» может иметь интерес для вас.

Он показал статью Ленина обо мне⁴⁶. Главной мыслью ее было, что люди моего типа, представители крестьянства по происхождению и демократы по прежней деятельности, лишь по несчастливому стечению обстоятельств оказались врагами коммунистов и заслуживают особого к себе отношения. Задачей коммунистов должно стать привлечение их к сотрудничеству. Наличие в коммунистической России интеллектуалов и образованных людей было бы благом для страны.

— Мы получили приказ от самого Ленина⁴⁷,— чекист подчеркнул два последних слова,— отправить вас в Москву в распоряжение Центральной ЧК. Завтра утром выезжаете. Мы все организуем.

— Моя жена сможет поехать со мной?

— Нет, но она получит разрешение присоединиться к вам через два-три дня.

— Может ли она принести мне чистую одежду? Эта,— я показал на свои лохмотья,— немного запачкалась.

Следующим утром я в сопровождении главного палача,

латыша Петерсона, и русского чекиста был доставлен на станцию Луза. Над головой синело чистое зимнее небо, в лицо дул холодный ветер, жизнь, чудесная жизнь звала и манила меня снова. Я пытался представить себе, как этот мираж стал реальностью, но не смог и бросил это занятие.

Когда прибыл поезд, мы сели в вагон «особого назначения», судя по надписи на нем. Это был комфортабельный, международного класса спальный вагон, предназначенный специально для агентов правительства, в то время как остальной народ путешествовал и на крышах, и на площадках, и под днищем общих вагонов. И если все остальные пассажиры ехали в тесноте и давке, то поборники «равенства» удобно располагались в купе, ели мясо, хлеб, пили вино и закусывали черной икрой. Вот уж, действительно, равенство!

Три дня я ехал под охраной этих чекистов. Они между делом поведали мне, как охотились за мной, скольких людей убили, назвав среди прочих имена нескольких друзей.

Утром 16 декабря 1918 г.⁴⁸ мы прибыли в центральную ЧК в Москве. Там я встретил среди заключенных профессора Каминку, только что привезенного из Петрограда. Вскоре камеры начали заполняться «свежим уловом» — студентами и студентками, священником, двумя литераторами, рабочими, мошенниками, профессиональными ворами и двумя проститутками. В помещении не было стульев, и мы сидели на полу. Около семи вечера агент в очередной раз вошел в камеру и объявил мне, что я освобожден и могу уйти, когда пожелаю.

Скрывая сильное волнение, я, последовал за ним в канцелярию и, пока выправлялись бумаги, огляделся в этом центре машины террора. В кабинете находилась привлекательная женщина, изысканно одетая и увешанная множеством драгоценностей. Весело болтая, она работала с кипой документов. Прочие обращались к ней: «Товарищ Петерс»⁴⁹, из чего я сделал вывод, что она была женой или сестрой самого главного террориста Петерса. Очевидно, коммунисты, потерпев неудачу в деле обеспечения всеобщего счастья, занялись устройством своего собственного благополучия.

Наконец, мне выдали бумаги, и, прижав их к груди, я вышел на улицы Москвы. Осознание того, что я спасен и в самом деле восстал из мертвых, совершенно ошеломило меня. Я долго бродил по улицам, не соображая, куда иду. С трудом собравшись с мыслями, повернул к дому моего старого друга. Но на звонок дверь открыл незнакомый человек. Он не имел представления о том, что стало с моим приятелем, так что я направился на квартиру другого друга.

В его доме также жили чужие люди. По третьему адресу я застал моего старинного друга профессора Н. Кондратьева, который в первый момент не признал меня. Когда я назвался, он вскричал:

— Бог мой! Как же ты изменился! Постарел по крайней мере лет на двадцать.

— Это время бежит так быстро,— усмехнулся я.— Несколько месяцев этой славной эпохи прогресса равны двадцати годам нормальной жизни. Первым делом дай мне сменить белье. Мое полно вшей.

Он отвел меня в ванную комнату помыться и переодеться. Вода была холодная как лед, но я испытал настоящее наслаждение от мытья и, вслед за этим, горячего чая, за которым мы обсудили похождения и мытарства мои и наших общих друзей. Три дня спустя я имел счастье встретиться с женой и другом, с которым мы так долго блуждали по лесам.

Несколько слов об этом неожиданном избавлении. Это дело рук моего старого студента, комиссара, что приходил ко мне в тюрьму. Он дал знать Пятакову и Карахану — в прошлом моим друзьям, теперь членам правительства — о смертном приговоре, и они по старой памяти пошли к Ленину и потребовали моего освобождения. А Ленин, рассчитывая нажить политический капитал на великодушии, написал статью в «Правду» и приказал освободить меня⁵⁰.

Поскольку слово чести меня не связывало⁵¹, я чувствовал себя вправе поступать так, как подсказывала совесть. Так что, если моя деятельность после освобождения и не одобрялась большевиками — это их дело, а не мое.

Ступени в коммунистический рай

Проведя несколько дней в Москве, я уехал в Петроград. Уже не Николаевском вокзале я увидел мерзость запустения. Город был словно зачумленный.

Голодный и расстроенный этим зрелищем, я искал лавку, чтобы купить еды, но ничего не нашел. Придя в собственную квартиру на Надеждинской улице, я обнаружил, что ее заняла еврейская семья.

За исключением нескольких книг и рукописей, все моей имущество исчезло. Некоторые книги лежали возле печки, показывая, куда все девалось.

— Пожалуйста, извините нас,— сказала женщина,— мы не знали, вернетесь ли вы когда-нибудь. Кроме того, было так холодно, а у нас не было топлива.

В белье с чужого плеча, худых ботинках и рваном плаще, что носил в лесу, я пошел к соседям. И там меня тоже встретили удивлением переменам в моей внешности.

— Вы взгляните на себя,— ответил я.— Вы тоже изменились.

Госпожа Дармалатова засмеялась:

— О, да, я и мои дочери сейчас носим одежду на несколько номеров меньшую по размеру.

Услыхав о том, что я стал бездомным, она сказала:

— Занимайте комнату или две у нас. К нам должны были подселить двух или трех коммунистов на квартиру, но лучше, если вместо них поселитесь вы.

Теперь оставалось решить только проблему хлеба насущного. С великими трудностями я получил вожделенные карточки на хлеб, продукты, табак, топливо, одежду. Профессоры, как «полупаразитическая прослойка», получали карточки второй категории, которые едва позволяли не умирать с голоду⁵².

Закончив коллекционирование карточек, я посетил университет и Психоневрологический институт, чтобы сообщить моим коллегам, что я жив, и выяснить, каково мое нынешнее положение в университете. Мне снова предложили старую преподавательскую должность в университете и институте⁵³, и было решено, что я начну читать лекции и вести семинары после Рождества. Меня также избрали профессором социологии в Сельскохозяйственной Академии и в Институте народного хозяйства. Я принял оба эти предложения, так как нуждался в дополнительных средствах существования. В то же время два больших кооперативных союза, еще не национализированных тогда, заказали мне учебники по праву и социологии.

В столовой Университета я встретил еще одного издателя — Ф. Седенко, спросившего меня, как долго я буду тянуть с написанием «Системы социологии». Все мои подготовительные материалы к этому труду, которые я собирал длительное время, были утеряны, о чем я и сообщил Седенко. Он уже убеждал меня, что, по опыту, в наших обстоятельствах откладывать что-либо на потом — просто глупо.

— Сегодня ты жив, завтра — мертв. Лучше опубликовать нужную книгу даже с некоторыми дефектами, чем ждать неизвестно чего,— сказал он.— Немедленно приступай к своей «системе», и я опубликую ее.

Зная, что он прав, я принял это предложение. Вскоре моя жена приехала из Москвы, и мы начали жить и рабо-

тать на «поприще коммунистического культурного строительства».

Вечером 31 декабря 1918 г. мы собрались вместе с семьей Дармалатовых и несколькими близкими друзьями встретить Новый год. Каждому был подан кусок хлеба, пирожное, сделанное из картофеля и стакан чая с кусочком сахара. В комнате было так холодно, что все сидели в шапках, кутаясь в платки, шали и пледы. Пробило полночь, время поздравлений и тостов в иные времена. Сейчас же была произнесена только одна речь:

— Ужасный год кончился. Возблагодарим Бога, что он ушел. Пусть память о наших дорогих друзьях, погибших в этом мрачном году, живет вечно. От наступающего года мы не ждем ни радости, ни спокойствия. Если к концу его мы, наши родные и друзья останемся живы, то все будут счастливы. Есть ли у нас мужество встретить грядущие испытания?

Мы сидели в молчании и меланхолии. Каждый печально думал о тех, кто умер, и горячо молился за тех, кто оставался в лапах «красного монстра».

Глава девятая

ЖИЗНЬ В ЦАРСТВЕ СМЕРТИ: 1919-1922

На поприще коммунистической культуры

Себя мы называли «троглодитами»¹. Не то, чтобы мы жили в пещерах, но уверен: настоящие пещерные люди имели больше удобств, чем было у девяносто пяти процентов населения Петрограда в 1919 г. Квартира госпожи Дармалатовой, к примеру, состояла из восьми больших комнат, но в ту суровую зиму можно было пользоваться лишь двумя. Она с дочерьми жила в одной, мы с женой — в другой комнате. В коммунистическом обществе все должно быть естественным, и мы действительно имели естественную температуру в жилище, отапливаемом преимущественно нашим дыханием. Карточки на топливо у нас были, но не было топлива. В то же время водоснабжение Петрограда было расстроено, а вода заражена тифом и другими возбудителями опасных болезней. Нельзя было выпить и каплю неки-

пяченой воды. Самым ценным подарком в 1919 г. стали дрова на растопку.

Что касается санитарных условий, то их просто невозможно описать нормальным человеческим языком. В сильные холода в размороженных домах полопались все трубы, и на верхних этажах не работали сливные бачки в туалетах и краны.

«Это коммуния»,— сказал водопроводчик, пришедший чинить наши трубы. Мы в полной мере ощутили на себе, что такое «коммуния». Разбитые оконные стекла приходилось затыкать тряпками. Умыться или выкупаться было практически невозможно. Прачечные, как буржуазный институт, исчезли. Мыло полагалось по продуктовым карточкам, но никогда не выдавалось.

Может быть, тяжелее всего было выносить темноту. Электричество включалось вечерами на два-три часа, а часто света не было вовсе. По карточкам мы получали от восьмушки до половины фунта очень плохого хлеба на день. Иногда и того меньше. Обычно мы ходили обедать в столовую, организованную коммунистами в университете, но даже там мы получали только горячую воду с плавающими в ней несколькими кусочками капусты. Профессор Введенский, как настоящий ученый, тщательно подсчитал, что мы тратили больше сил на ходьбу до столовой и обратно и ожидание в очереди, чем получали в обед вместе с калориями и витаминами. Постепенно все худели и становились более и более истощенными. У многих начинались провалы в памяти, развивались голодный психоз и бред, затем наступала смерть.

Каждое утро один из нас начинал «завтракать», пока другой выбегал из дома занять очередь за хлебом. Эти проклятые хлебные очереди отнимали два или три часа нашего времени ежедневно, но практически ничего не давали. После завтрака мы убирали, как могли, комнату и затем, если не было принудительных общественных работ, дежурств, других очередей, больных или умерших друзей, которых требовалось посетить, я пытался писать мою «Систему социологии» или готовиться к лекциям в университете. Я сидел, закутавшись во все одеяла и платки, в перчатках, с ногами, обернутыми тряпками. Время от времени я вставал и делал упражнения, чтобы разогнать застывшую в жилах кровь. После обеда и вечерами я уходил на работу, пешком от одного института до другого, по десять-двенадцать верст в день. Вымотанный этими усилиями и голодом, я рано ложился спать, если только не подходила моя очередь дежурить всю ночь. Вот так мы и жили в

«Российской Совершенно Фантастической Советской Республике», как мы называли РСФСР.

Депрессия охватывала меня каждый раз, когда я приходил в Университет. В здании его больше не слышались молодые голоса и смех. Оно было погружено в темноту. Лекции читали только по вечерам. Все лекции и семинары проходили в студенческом общежитии, где теперь мало кто жил.

Мой курс социологии в университете был самым посещаемым не потому, что я имел талант лектора, а по той причине, что социология теперь стала таким жизненно важным предметом. На мои лекции приходили не только студенты, но и университетские служащие, и просто публика с улицы. Я также знаю, что на лекциях присутствовало много осведомителей ЧК, которые регулярно доносили о моих высказываниях. Вскоре после освобождения из тюрьмы Луначарский — народный комиссар просвещения — предложил мне пост комиссара петроградских высших учебных заведений. Он полагал, что ленинский замысел превратить меня и других оппонентов в союзников, в еще один инструмент политики коммунистов — хитроумный ход. Но если я и мои коллеги не имели возможности остановить физическое и моральное удушение страны, то у нас хватало ума не поощрять, а тем более не участвовать в этой губительной деятельности.

На лекциях я никогда не играл в политику, но приводил научные факты, независимо от того, подкрепляют ли они коммунистические теории или нет. Быть социологом в этих условиях — чертовски трудно, но я должен был оставаться честным социологом. Невозможно даже описать трудности, с которыми я сталкивался, продолжая свою работу, которая могла в любой момент послужить причиной ареста. Я читал лекции в почти полной темноте, в аудиториях, где практически не было видно слушателей. Когда появлялась надобность свериться с моими конспектами, я просил кого-нибудь одолжить огарок свечи. Обычно мне передавали стеариновый огрызок, который я задувал как можно быстрее из экономии. Студенты же, которые писали в темноте, не глядя, вообще могли заниматься, где угодно.

Преподаватели ходили в университет только на заседания и конференции. В нашем читальном зале, как и везде, царило запустение. Не было ни новых книг, ни научных журналов. Отрезанные от всего мира, мы не знали, чем занимаются наши коллеги за рубежом.

Мартиролог

Сегодня после обеда хоронили академика Лаппо-Данилевского. На прошлой неделе, когда я посещал его, он выглядел живым скелетом. Слабо улыбаясь, он рассказал, что несколькими днями ранее, по дороге в академию упал и слегка повредил ногу. Три дня спустя я навестил его в больнице, где ему сделали хирургическую операцию. Лежа в больничной койке, этот умирающий человек читал «Феноменологию духа» Гегеля. «Никогда не было времени внимательно проштудировать ее,— прошептал он.— Начну сейчас». На следующий день он скончался.

Вчера Вера, красавица-дочь госпожи Дармалатовой, выбросилась из окна нашей квартиры на пятом этаже. Когда мы подобрали ее с мостовой, она еще жила, но была без сознания. Когда ее положили на кровать в комнате, на теле девушки не было крови и гематом. Даже ее полузакрытые невидящие глаза были красивы и чисты. Через два часа она умерла. Вера походила на цветок, который не может жить в почве, удобренной жестокостями и зверствами. Сейчас, когда я пишу эти строки, она лежит на столе в соседней комнате.

Умереть сейчас в России легко, а вот быть похороненным — очень непросто. В разговорах с десятками чиновников, во многочасовых очередях пролетело четыре дня, прежде чем мы смогли получить разрешение похоронить Веру. В конце наших мытарств мы пригрозили одному чиновнику, что если он не даст разрешения, мы принесем тело в его кабинет. Завтра похороны Веры. Нам приходится внимательно опекать госпожу Дармалатову. Обезумевшая от горя, страдающая, знающая, что ее ждет нищета, и все время думающая об этом, она не находит себе места. «Caira»^¹.

Несколько дней назад повесился профессор Хвостов. Вчера профессор Иностранцев принял цианистый калий². Погиб замечательный философ и самый известный геолог России. В последние недели и он, и его жена тяжело болели. В конце концов, не имея возможности достать ни еды, ни лекарств, ни даже позвать на помощь, они покончили жизнь самоубийством.

Профессор Розенблат тоже только что совершил самоубийство. «Caira», я боюсь, приобретает совершенно другой смысл, нежели в старой французской революционной песне. Капустин, Покровский, Батюшков, Кулишер, Остро-

горский, Карпинский, Арсеньев умерли один за другим, другие умирают сейчас³. Умирают от тифа, гриппа, воспаления легких, холеры, истощения и от всех десяти казней египетских⁴. Друга, которого сегодня видел живым, завтра найдешь мертвым. Собрания профессорско-преподавательского состава теперь немногим отличаются от поминок по нашим коллегам. Закрывая одно из таких заседаний, ректор Шимкевич обратился к присутствующим с мрачным юмором: «Господа, — сказал он,— покорнейше прошу вас не умирать так быстро. Отходя в мир иной, вы находите успокоение для себя, но создаете массу неудобств нам. Вы же знаете, как трудно обеспечить вас гробами, как нет лошадей для перевозки ваших останков на кладбище, и как дорого стоит вырыть могилу для вашего вечного успокоения. Думайте, прежде всего, о своих коллегах, пожалуйста, и старайтесь протянуть как можно дольше».

Достать гроб действительно так трудно, что большинство людей хоронят своих покойников просто в матрацах или мешках. Некоторые берут гробы напрокат, чтобы только довезти тело до кладбища.

В сегодняшней «Правде» — теперь у нас издаются только официозные газеты — помещена передовица, безудержно расхваливающая созидательную энергию коммунизма. Статья посвящена решению правительства построить крематорий, самый большой в мире. Автор по невежеству так и не понял, какой иронический смысл несет его статья.

Сегодня во второй половине дня ко мне буквально ворвался профессор Лазерсон. Он был крайне возбужден. «Не могу, не могу больше выносить этот кошмар,— плакал он,— Моя сестра умирает, все наши друзья при смерти. Вокруг только смерть, смерть, смерть. Я не могу ничего делать. Читаю, но не улавливаю смысл. Не видно ни просвета, ни конца, ни края этому ужасу!»

Строителям нового общества мало того, что люди мрут как мухи по естественным, так сказать, причинам. Машина красного террора работает безостановочно. Каждый день и каждую ночь в Петрограде, Москве и по всей стране растут горы трупов. Щепкин и полтораста других деятелей, среди них много профессоров, только что расстреляны в Москве⁵.

Каждый день арестовывают так много людей, что монастыри и школы переоборудуют в тюрьмы. Утром никто не знает, будет ли он на свободе к вечеру. Покидая дом, не знает, вернется ли. В сорока семи губерниях советской России население сократилось на одиннадцать миллионов человек.

В Царском Селе

Весной 1920 г. мы переехали в Царское Село, бывшее ранее резиденцией императорской фамилии, а теперь превратившееся в центр детских колоний⁶. В сельскохозяйственной академии в Царском Селе я и жена получили работу, две маленькие комнаты и клочок земли для палисадника. Здесь мы устроились гораздо удобнее, чем в Петрограде. Великолепные парки старого императорского городка все еще сохраняли красоту, хотя и были сильно запущены и частью вырублены. Дворцы, построенные по чудесным проектам Растрелли, по-прежнему радовали глаз и напоминали нам с женой о былом величии России. В свободные минуты я бродил в безмолвных оскверненных парках, среди поваленных стволов, заброшенных, зацветших прудов, беседок и деревьев, которые красная солдатня расписала непристойностями. Царскосельские парки были свидетелями и длительного славного царствования, и трагедии революции.

Вскоре после того как мы обосновались в Царском Селе, мою «Систему социологии» наконец-то, хоть и с опозданием, но опубликовали. Всю жизнь потом я удивлялся, как мне удалось написать эти два тома.

Для автора и роза его успеха имеет шипы.

— Как? Вас еще не расстреляли?— воскликнул мой друг профессор Радлов⁷.— За несколько страниц вашей книги, например, за 142-ю страницу, вы заслужили у нашего правительства расстрел и даже не один. Никто, кроме вас, не публиковал такую резкую критику существующего режима.

— Ладно,— ответил я,— раз все равно казнят, предпочитаю, чтобы расстреляли за дело, а не просто так.

Не обращаю внимания и на нападки в коммунистической прессе: «Идеолог контрреволюции», «Лидер самых непримиримых профессоров и интеллигентов», «Настало время уничтожить их раз и навсегда», «Как долго ЧК будет мириться с их деятельностью?».

ЧК, надо сказать, и не собиралась мириться с этим. Лед у меня под ногами стал таким тонким, что я сделал необходимое приготовление. Во-первых, я не стал регистрироваться в Царском Селе и жил там нелегально. Если за мной приедут на квартиру в Петрограде, я получу фору, будучи предупрежден друзьями, и скроюсь. Имея в виду вероятность такого исхода, я подготовил убежище на случай необходимости исчезнуть из поля зрения властей.

В октябре 1920 г. «ночные гости» пришли по моему

петроградскому адресу и потребовали «товарища» Сорокина. Друзья правдиво отвечали, что я там больше не живу, и они не знают где я. На вопрос, за что меня разыскивают, им ответили: «За бандитизм».

На следующее утро мои студенты читали объявление: «По причине внезапной болезни лекции профессора Сорокина приостановлены. О возобновлении лекций будет сообщено дополнительно». Такого рода объявления появлялись столь часто, что студенты отлично понимали, о чем идет речь. Две недели я скрывался на квартире друга, продолжая свои занятия. Как только «здоровье поправлялось», я снова приступал к лекциям. Но такие внезапные расстройства здоровья становились все более частыми в период между 1920 и 1922 годами. После публичной лекции, речи или публикации статьи, у меня вошло в привычку никогда не ночевать дома. Всегда, отходя ко сну, я задавал себе вопрос, придут ли за мной сегодня ночью. Я привык к этому, так как человек вообще привыкает ко всему.

Новый комиссар университета Цвибак отобрал у ректора Шимкевича⁸, профессора и самого выдающегося зоолога в России, печати и объявил себя руководителем Университета. В 1921—1922 годах ректора уволили, многих профессоров лишили права преподавать, выслали, или казнили. Такая политика правительства была настоящим испытанием нравственных и гражданских позиций русских ученых, и я могу сказать, что большинство выстояло и перенесло все испытания и гонения, которым они были подвергнуты. Один из самых великих ученых, И. И. Павлов, показал, до каких высот нравственности и научных идеалов поднимался дух ученых России в те ужасные дни. Как двое наиболее часто выступающих с критикой коммунизма ученых, мы с Павловым крепко сдружились в те годы. Вместе с ним мы организовали Общество объективных исследований человеческого поведения, где я был действующим, а Павлов — почетным председателем. Не иначе как в целях пропаганды своей политики за рубежом, Советское правительство в 1921 г. издало декрет специально о Павлове, в котором заявило о публикации всех его работ и создало комиссию, куда вошли Максим Горький и Луначарский, для решения неотложных проблем его лаборатории. Павлов ответил заявлением, что он не торгует своими знаниями и не примет ничего из рук, уничтожающих русскую науку и культуру.

Такие героические поступки и такая приверженность своим идеалам вопреки гонениям были не единичны. Но были и противоположные примеры. Между героями и тру-

сами были и промежуточные типы, например, несколько ученых, которые, хотя и ненавидели коммунистов, вели политику captatio benevolentiae, всячески льстя и угождая правящей власти. Большинство интеллигентов просто терпели, а когда запас терпения кончался, умирали. Пусть тот, кто ищет примеры нравственного героизма, подумает о тысячах людей в России, которые годами, день за днем стойко отвечали большевикам: «Не хлебом единым жив человек» и «Воздаст Господь каждому по делам его».

Искупление

«Можете ли вы, товарищи, указать другую такую страну в мире, где правительство дает трудящимся еду, одежду, жилье и все бесплатно, как у нас, в Советской России?» Так говорил Гришка III⁹ или, по-другому, Зиновьев (Апфельбаум), коммунистический диктатор Петрограда, на рабочем митинге в начале 1921 г.

— Я могу!— выкрикнул голос из толпы.

— Тогда скажите нам, прошу Вас.

— На царской каторге пища, одежда и жилье были бесплатные, прямо как в нашем коммунистическом обществе. Только они были лучше,— крикнул человек.

— Правильно! Совершенно верно!— засмеялись слушатели.

Гришка попытался заговорить снова, но его прервали:

— Хватит, садись! Наговорился, жирный черт!

Как только терпение рабочих лопнуло, чекисты с револьверами окружили Зиновьева. Крики продолжались, оскорбления летели в Гришку III, и он счел за благо исчезнуть. Подобные сцены быстро становились обычным делом.

К 1921 г. разрушительные последствия программы коммунистов стали ясны даже отсталым крестьянам. Их поля не возделывались и зарастали сорняками. У крестьян не было ни посевного материала, ни стимулов к труду на земле. Города умирали, национализированные заводы, лишившись топлива, остановились. Железные дороги были разрушены. Здания превратились в руины. Школы почти не работали. Смертельная удавка коммунизма потихоньку затягивалась на шее народа. Бурные митинги и волнения на заводах и среди крестьян участились, количество таких случаев быстро росло. Даже в Красной Армии усилилось дезертирство. Русские красноармейцы несколько раз отказывались подавлять выступления народа. Учитывая это, пра-

вительство коммунистов создало специальную интернациональную армию, набранную из отбросов общества и высокооплачиваемых убийц немецкой, латышской, башкирской, еврейской, венгерской, татарской и русской национальностей. Именно эта интернациональная армия убила множество демонстрантов в одном только Петрограде в феврале 1921 г. Именно она спасла правительство коммунистов во время кронштадтского мятежа 27 февраля 1921 г.¹⁰

В этот день мы услышали, что кронштадтские моряки, в прошлом активно поддерживающие коммунистов, взбунтовались. Это оказалось правдой, и удайся мятеж, имей мы хотя бы одну независимую газету, чтобы поддержать их бунт, советскому правительству пришел бы конец. Мы отчетливо слышали канонаду из Кронштадта и ясно видели панику правительства. За двадцать четыре часа была выпущена прокламация, объявившая о новой экономической политике (НЭП). Из нее следовало, что реквизиция хлеба у крестьян заменяется твердым налогом, восстанавливаются торговля и коммерция, многие фабрики должны быть денационализированы, людям разрешат покупать и продавать продукты питания, специальные совещания некоммунистических рабочих будут Созваны для обсуждения вопроса об улучшении условий жизни. Таким вот образом коммунизм был «кастрирован» и начался НЭП. В течение трех недель мы слышали постоянную стрельбу, наши сердца радостно бились в надежде, что моряки выиграют эту дуэль, где побежденного ждала смерть.

В это самое время мы с женой оба заболели воспалением легких и лежали в больнице в Царском Селе. В одной палате со мной было пять или шесть рабочих и двое совслужащих. Бум! Бум! — доносился звук пушечных выстрелов из Кронштадта, и мы шептали про себя: «Господи, помоги этим храбрецам!»

Прошла неделя. Канонада все еще не стихала. Бум! Бум! Мы с женой пережили кризис болезни и начали замечать окружающий мир, особенно звуки стрельбы. Но 18 марта перестрелка прекратилась, и над Петроградом нависла мертвая тишина. Радостное возбуждение покинуло сердца людей, на его место пришел страх. Кронштадтская дуэль закончилась. Коммунисты победили. Горе побежденным! В течение трех дней город был во власти красных войск. Три дня латышские, башкирские, венгерские, татарские, русские и еврейские подонки из интернациональной армии, возбужденные и обезумевшие от крови, похоти и спирта, убивали и насиловали жителей города.

Когда кронштадтские моряки поддерживали коммуни-

стическое безумие, они тоже совершили множество преступлений. Они тоже насиловали и убивали. Но все, что они сделали, искуплено еще более ужасной ценой. Правительство, которое захватило власть в основном за счет помощи моряков, теперь было безжалостно к ним. Когда кровавое пиршество в Кронштадте закончилось, тысячи тех, кто был «гордостью и славой» нового режима, погибли или попали в тюрьмы. Правительство нарушило свое обещание, что тем, кто сдастся, будет гарантирована неприкосновенность.

Через три дня после этого жители Царского Села, обитающие возле Казанского кладбища, не спали ночью: непрекращающиеся винтовочные выстрелы отдавались в сердцах прислушивающихся к ним людей. Пять сотен матросов было расстреляно в ту ночь.

Новая бойня

Жуткие дни мести прошли. Машина красного террора продолжает работать, но теперь она истребляет людей десятками и сотнями, вместо тысяч и десятков тысяч. Новая экономическая политика, проводимая коммунистами, начинает оказывать оживляющее воздействие на страну. Как по Волшебству мертвая, кажется, земля возвращается к жизни. Наша свобода, правда, была ограничена, но личная инициатива и ответственность утверждаются вновь. Мало-помалу Петроград начал приобретать внешний облик европейского города. Люди ремонтировали свои жилища, стали лучше одеваться, следить за своей внешностью. Печать смерти и запустения, лежавшая на нас целых два года, почти исчезла.

В духовной жизни России наблюдался процесс великого возрождения. Хотя все остальные здания продолжали постепенно разрушаться, церкви начали восстанавливаться и обновляться. Церковные службы, собиравшие мало верующих в 1917—1920 годах, теперь проходили при большом стечении прихожан.

Годовщина основания университета была отмечена впечатляющим торжественным собранием. Около пяти тысяч профессоров и студентов университета, а также гости из других вузов Петрограда присутствовали на этом собрании 3 февраля 1922 года. После того как бывший ректор Шимкевич зачитал приветственный адрес, выступил я¹¹. В своей речи я указал на новые ориентиры, которых надлежит придерживаться молодежи. Индивидуальная свобода, лич-

ная инициатива и ответственность, кооперация, творческая, созидательная любовь, уважение к свободе других людей, реформы вместо революций, самоуправление вместо анархии — все это отныне и навсегда должно стать нашими общественными идеалами.

На следующий день коммунистические газеты остервенело. набросились на меня, но это привело лишь к тому, что моя речь разошлась по всей стране и встретила самое восторженное отношение. Это время, когда нападки на коммунистов неизменно срывали овации. Если официальная пресса что-либо ругала, народ обязательно хвалил. Когда Зиновьев и Ленин нападали на меня за мои статьи, их нападки сильно повышали мою популярность.

— Товарищи, гидра контрреволюции снова поднимает голову. Или мы убьем ее, или чудовище сожрет нас,— так говорил Зиновьев на собрании руководителей-коммунистов вскоре после большой религиозной демонстрации, прошедшей 2 мая 1921 г. — Мы должны показать, что машина красного террора есть и продолжает работать эффективно,— сказал он в заключение.

Вскоре после этого арестовали более сотни человек, большей частью ученых, литераторов и священнослужителей. Неделю или около того спустя мы прочли в «Правде»:

«По решению петроградского Совета за участие в контрреволюционном заговоре вчера казнены следующие лица: Таганцев, профессор, за организацию заговора. Таганцева, его жена, за участие и недонесение на мужа. Лазаревский, профессор, проректор Петроградского университета, за разработку проекта нового избирательного закона. Тихвинский, профессор, за подготовку доклада, враждебно охарактеризовывающего современное положение советской нефтяной промышленности. Гумилев, писатель и поэт, за свои монархические убеждения. Ухтомский, художник и ученый, за распространение информации о музеях. Супруги Гизетти...» И так далее, более чем пятьдесят фамилий, с кратким перечислением их «преступлений». В конце списка было напечатано: «И другие контрреволюционеры».

Расстрелять за нелицеприятные выводы в докладе о советской нефтяной промышленности! Нефтедобыча действительно была в плачевном состоянии, но ведь доклад Тихвинский написал для Советов по заказу самого Ленина. Расстрелять за информацию о положении в музейном деле! Расстрелять за подготовку нового избирательного закона! За монархические настроения! Ни то, что Гумилев был одним из величайших поэтов России, ни храбрость, проявленная на войне, не спасло его. В этот «заговор» были во-

влечены люди, которые никогда не знали друг друга, и всем им было отказано в открытом судебном разбирательстве¹².

«Это пролетарское правосудие еще раз показывает врагам нашу силу,— заявил в одной из речей Гришка III.— Пусть запомнят этот урок».

Мы помним.

Спасите наши души!

То, чего мы более всего опасались, случилось в России в 1921 году. Глядя на карту России, где были отмечены провинции с плохим урожаем или вообще без оного, мы говорили, что, по крайней мере, двадцать пять миллионов человек должны будут умереть зимой от голода, если мир не придет им на помощь.

Мы говорили об этом задолго до того, как правительство и Максим Горький обратились ко всем нациям о помощи голодающим. Когда наступил ужасный голод 1921 г., спасения от него не было. Ни одна губерния не имела излишков хлеба.

Опубликовав два тома «Системы социологии», я отложил написание третьего тома, чтобы непосредственно изучить явление, типичное для революций — голод. Вместе со студентами и сотрудниками, в тесном взаимодействии с академиками И. Павловым и В. Бехтеревым я начал исследование влияние голода на человеческое поведение, социальную жизнь и организацию общества.

Осенью 1921 г. мне, как и многим другим профессорам, советское правительство запретило преподавать.

Оставшись без работы, за исключением исследований, проводимых в Институте мозга, Историческом и Социологическом Институтах при университете, я чувствовал себя сравнительно свободным. Ранее я изучал голод в городе, используя себя как объект наблюдения, а сейчас у меня была лаборатория необъятных размеров — голодающие деревни и села России. Зимой 1921 г. я отправился в районы бедствия Самарской и Саратовской губерний для научного изучения массового голода. Я почти сразу убедился, что не смогу осуществить это намерение. Никакие эксперименты не было возможности проводить, но я видел голод и знаю теперь, что это значит. То, что я узнал там, в этих страшных губерниях, превосходило любой научный опыт. Моя нервная система, привыкшая ко многим ужасам в годы революции, не выдержала зрелища настоящего голода

миллионов людей в моей опустошенной стране. И хотя я оказался неспособен проводить там исследования в полном объеме, я многое приобрел просто как человек, и еще больше укрепился во враждебном отношении к тем, кто принес такие страдания людям.

Вместе с одним из местных учителей, наша маленькая исследовательская группа отправилась пешком с ближайшей железнодорожной станции в бедствующие районы Самарской губернии. После полудня мы добрались до деревни N. Селение словно вымерло. Избы стояли покинутые, без крыш, с пустыми глазницами окон и дверными проемами. Соломенные крыши изб давным-давно были сняты и съедены. В деревне, конечно, не было животных — ни коров, ни лошадей, ни овец, коз, собак, кошек, ни даже ворон. Всех уже съели. Мертвая тишина стояла над занесенными снегом улицами, пока мы не увидели сани, с легким скрипом приближавшиеся к нам. Сани тащили двое мужчин и женщина. На санях лежало мертвое тело. Протащив сани короткое расстояние, они остановились и измученно свалились на снег. Когда мы подошли, они тупо смотрели на нас пустыми глазами. Мы тоже рассматривали их — с болью в сердцах. Я уже видел лица умирающих от голода в городах, но такие живые скелеты, как эти трое, мне еще не встречались. Одетые в лохмотья, трясясь от холода, люди были не просто бледны, а синюшны, с лицами темно-синего цвета, покрытыми желтыми пятнами.

— Куда вы его тащите? — спросил я, показав на труп парня, лежащий на санях.

— К тому амбару,— ответил крестьянин, смотря на низкое строение впереди.— Он сейчас полон.

Другой мужчина и женщина пытались подняться со снега, но не смогли осилить это без нашей помощи. Мы предложили помочь дотащить сани и пошли к амбару вместе с крестьянами. Амбар оказался новым и добротно сделанным. Самый сильный с виду мужчина, как выяснилось, деревенский милиционер, вынул ключ и отпер амбар. Он действительно был полон: на полу лежало десять трупов, в том числе три детских.

Мы внесли тело и положили рядом с другими. Мужчина и женщина, родители парня, перекрестились и тихо вышли.

— Скоро и они лягут здесь,— сказал милиционер.

— Скольких вы принесли за последние две недели?— спросили мы. -

— Около десяти или пятнадцати человек. До этого было больше. Кое-кто убежал из деревни.

— Куда они направились?

— А куда глаза глядят.— Затем, запирая дверь, он прошептал:— Запирать надо... Воруют.

— Воруют... что?

— Да... чтобы есть. Вот до чего мы дошли. В деревне охраняют кладбище, чтобы не растащили трупы из могил.

— А были ли убийства с этой целью?— заставил себя спросить я.

— В нашей деревне нет, но в других были. Несколько дней назад в деревне Г. мать убила ребенка, отрезала ему ноги, сварила и съела. Вот до чего мы дошли.

Пока он говорил, звон церковного колокола нарушил тишину умирающей деревни. В темноте заброшенной и покинутой российской глубинки этот призыв сумасшедшего крестьянина, звонившего в колокол, сжал наши сердца и поверг в слезы. Дин-дон! Дин-дон! Вот сейчас — быстро и тревожно, как пожарный колокольный бой: дин-дон! Дин-дон! Медленно и печально, как похоронный звон: дин-дон!

Этот сигнал бедствия безумного крестьянина в самой глубине русской земли был услышан. Он пересек океан, достиг сердец великой американской нации и принес помощь, которая спасла от жестокой смерти, по крайней мере, десять миллионов мужчин, женщин и детей¹³. Бог не забудет ваше доброе дело.

С самого начала бедствия десятки тысяч людей ушли из своих домов «куда глаза глядят». Тысячами они бродяжили и побирались и, не найдя ни еды, ни работы, падали и умирали.

И в следующей, и еще в одной деревне мы видели ту же ужасную картину: смерть от голода и его спутника — тифа.

«Проклят ты будешь в городе и проклят будешь в поле. Прокляты да будут плоды тела твоего, плоды земли твоей, приплод вола и шерсть овец твоих. Господь ниспошлет тебе проклятие, беды и болезни. И ты пожрешь плоды тела своего, плоть твоих сыновей и дочерей»¹⁴.

Это древнее проклятие не выходило у меня из головы все время, пока мы бродили по Поволжью, и долго еще после возвращения в Петроград. За эти двадцать дней, проведенных в районах бедствия, я получил не так уж много научных знаний, но память об услышанном и увиденном там сделала меня совершенно бесстрашным в борьбе с революцией и чудовищами, губившими Россию. Велики и многочисленны грехи русского народа, но в эти годы бедствий, страданий и смерти, нация искупила все, заплатив за это сполна.

Высылка

В мае 1922 г. я приступил к изданию книги «Влияние голода на человеческое поведение, социальную жизнь и организацию общества»¹⁵. Еще до публикации многие параграфы и даже целые главы были вырезаны цензурой. Книга как нечто цельное погибла, но то, что осталось, было все же лучше, чем ничего. Война, которую вели Советы на идеологическом фронте, и террор усиливались снова. Все мы жили, не загадывая на будущее, ожидая каждый день новых ударов со стороны властей.

Тем не менее, надежда не покидала нас. Страна явно восстанавливалась. Под обломками нашей цивилизации, в глубине человеческих душ и сердец что-то пробуждалось — рождалось новое поколение, новый дух народа. Что бы ни произошло с нами, возрождение России было неизбежным. Этим новым силам требовалось только время, чтобы окрепнуть настолько, что власти пришлось бы считаться с ними. Мы могли и подождать, поскольку прошедшие годы научили нас терпению.

10 августа 1922 г. я уехал на несколько дней в Москву и с вокзала отправился прямо на квартиру профессора Кондратьева, который предложил мне остановиться у них. Мы позавтракали и разошлись по делам, условившись встретиться в пять часов вечера у Кондратьева дома. Выполнив деловую часть моей командировки, и встретившись с друзьями, я вернулся на квартиру, но хозяина еще не было дома. Не пришел он и в шесть часов. Я стал уже слегка беспокоиться. В семь пришел студент, спросивший жену Кондратьева. Я ответил, что ни его, ни ее дома нет, и предложил передать им то, что этот человек желал сообщить. Студент пристально посмотрел на меня и спросил, кто я такой. После моего представления он сказал:

— Профессор, уходите из этой квартиры. Вашего друга арестовали, и чекисты могут быть здесь с минуты на минуту.

Я взял свой саквояж и вышел, затем подождал возле дома жену Кондратьева и условился с ней относительно того, что надо сделать в первую очередь. Затем я отправился на квартиру другого товарища. Увы, он также был арестован. Несколько часов спустя мы узнали, что в один день взяли более ста пятидесяти человек — выдающихся ученых, профессоров, писателей и кооператоров, среди которых были профессора Кизеветтер и Франк, Бердяев и Ясинский, Софронов, Озеров, Мякотин и Пешехонов, Осоргин и многие другие. Тогда же было арестовано много сту-

дентов. Это явно показывало начало новой волны большого террора, а значит в Петрограде могло происходить то же, что и в Москве. Все сомнения на этот счет развеялись на следующий день, когда я прочитал телеграмму, посланную моей женой в адрес московского приятеля. В телеграмме значилось: «Задержите моего сына в Москве. Дома скарлатина».

Скоро мы узнали, как своевременно было это предупреждение — держаться подальше от Петрограда. В городе арестовали профессоров Лосского, Карсавина, Зубашева, Лутохина, Лапшина, Одинцова, Селиванова, Бруцкуса, Замятина и многих других, всего числом более сотни человек, не считая множества студентов. Чекисты явились и по моему петроградскому адресу и обнаружили в квартире Дармалатовой только ее умирающую дочь Надю, ее мужа и врача. Несмотря на то, что врач и муж Нади уверяли чекистов в моем отсутствии и просили не беспокоить напрасно больную обыском, те все же прошли по всем комнатам и, не обнаружив следов моего пребывания, великодушно согласились больше не шуметь и не устраивать засад.

Я оставался в Москве в относительной безопасности, поскольку в лицо меня знали немногие. Прошла неделя, и появились слухи, что арестованных ученых не казнят, а вышлют из пределов страны. Вскоре статья Троцкого в «Правде» подтвердила эти слухи¹⁶.

Арестованных начали выпускать после предупреждения о высылке. Каждый из них должен был подписать две бумаги. Первая — расписка, что в течение 10 дней он покинет страну, другая ознакамливала высылаемого с тем, что он будет казнен, если вернется в Россию без разрешения Советского правительства.

Как только стала известна судьба моих арестованных коллег, я решил, что высылка — это лучшее, что меня ждет. Я ничего больше не мог сделать для моей страны: проживая нелегально, рано или поздно был бы арестован и, вероятно, расстрелян.

Прекрасным сентябрьским утром я вернулся в Царское Село. Жены не было дома, так что я сам стал собирать вещи для тюрьмы — еду, белье и несколько книг, чтобы коротать время в тюрьме. Когда жена вернулась домой, она сразу же начала отговаривать меня от этой затеи, показав номера «Петроградской правды» и «Красной газеты», в которых содержались яростные нападки и угрозы в мой адрес. По дороге в Петроград мы встретили друзей, которые поддержали жену, считая, что идти на такой риск в Петрограде — форменное безумие. «Если Зиновьев со своей шай-

кой не расстреляют вас на месте, то вышлют в Сибирь, а не за границу»,— говорили они.

В конце концов, я согласился, что возможно было бы лучше попасть под арест в Москве, и следующим утром я вернулся в столицу, явившись в ЧК с вещами. Представившись, я подождал некоторое время, а затем был приглашен в кабинет чиновника, ведущего дела высылаемых ученых и преподавателей.

— Моя фамилия — Сорокин,— сказал я ему.— Ваши товарищи в Петрограде собирались арестовать меня, но я был в это время в Москве. Я пришел к вам, чтобы выяснить, что вы хотите сделать со мной.

Чекист, молодой человек с бледным лицом завзятого кокаиниста, развел руками и сказал:

— У нас и так много народу в Москве, даже не знаем, что и делать. Поезжайте обратно в Петроград, и пусть ЧК на месте решает вашу судьбу.

— Спасибо,— сказал я,— в Петроград не поеду. Хотите арестовать меня — пожалуйста, вот он я. После минутного раздумья он сказал:

— Все арестованные все равно должны быть высланы за рубеж. Подпишите эти две бумаги и в течение десяти дней покиньте территорию РСФСР.

Подписав с охотой данные мне бумаги, я спросил, куда мне обратиться за паспортом.

— В Наркомат иностранных дел,— ответил бледный молодой человек.— Я прямо сейчас позвоню им насчет вас.

— Я могу идти?

— Да, конечно.

Выйдя из здания ЧК, я послал телеграмму жене, чтобы она продала наши пожитки и ехала ко мне в Москву. У нас ничего не было, кроме остатков моей библиотеки, так что распродажа вещей не заняла много времени.

Процесс получения паспортов и разрешений был трудным и раздражал своей медлительностью. В Наркомате иностранных дел мне сказали, что паспорт будет готов через пять-шесть дней.

Решив получить его быстрее, я пошел к Карахану, исполнявшему обязанности министра иностранных дел в отсутствие Чичерина. Карахан был моим другом со студенческих лет, и мне было любопытно увидеть его в качестве крупного большевистского чиновника. Однако, когда я дал свою визитную карточку его секретарю, тот заявил, что Карахан занят и не сможет меня принять. В этот момент в приемную вошел человек и поздоровался со мной. Это был

один из моих студентов из Психоневрологического института.

— Что вы делаете здесь?— спросил я.

— О, я заведующий отделом информации и связей с общественностью Министерства иностранных дел,— ответил он гордо.— Вы читали в газетах статьи Кольцова? Это мой псевдоним.

Я сказал, что читал, и он поинтересовался, что я о них думаю.

— То же, что и о вашем правительстве,— ответил я.— Вот этот человек отказывается передать мою визитку Его Превосходительству. Пожалуйста, заставьте его выполнить мою просьбу.

Они пошептались с минуту и исчезли. Вскоре дверь открылась, и появился Карахан в сопровождении трёх чекистов.

— Здравствуйте, Питирим Александрович,— сказал он,— рад видеть вас. Входите.

Кабинет был хорошо, я бы даже сказал, роскошно обставлен, и Карахан, когда-то худой и стройный, сейчас выглядел откормленным и толстым.

— Ваше Превосходительство,— начал я с долей иронии,— вы, конечно, знаете, что я выслан. Ваши подчиненные отказываются выдать мне паспорт в течение трех дней, что меня не устраивает. Не будете ли вы столь любезны приказать им приготовить мой паспорт завтра к утру?

— С превеликим удовольствием,— ответил он и отдал распоряжение по телефону.— Завтра все будет готово,— объявил он.— Паспорт вам выдадут бесплатно.

Я поблагодарил, хотя в мои планы и так не входило платить за свою же собственную ссылку. Не на следующее утро, а через день, но все же паспорт был готов. На паспорте по-французски значилось «Expulse»¹⁷. В тот же день я получил чехословацкую, немецкую, латышскую и литовскую визы. Так я потратил: три дня на оформление этих проклятых бумаг.

Один из последних визитов я нанёс Пятакову, одному из руководителей коммунистов, человеку, с которым был дружен в студенческие годы. Я пришел к нему с просьбой за нашего общего друга, который сейчас был в тюрьме и серьезно заболел там. Пятаков обещал сделать все, что в его силах, и после завершения деловой части визита мы разговорились. Он сообщил, что собирается писать статью в ответ на мою критику труда Бухарина «Теория марксизма»¹⁸.

Я сказал ему:

— Пятаков, позволь узнать, ты на самом деле веришь в то, что вы строите коммунистическое общество?

— Конечно, нет,— честно ответил он.

— Значит вы понимаете, что эксперимент не удался, и вы строите обычное буржуазное общество. Тогда почему высылают нас?

— Ты не принимаешь во внимание того, что в России идут параллельно два процесса,— сказал он.— Один из них — восстановление буржуазного общества, другой — приспособление Советского правительства к этому обществу. Первый процесс протекает быстрее, чем второй. Это несет угрозу нашему существованию. Наша цель — затормозить развитие первого процесса. Вот почему вас выдворяют за границу. Возможно, через два-три года мы пригласим вас вернуться обратно.

— Благодарю покорно,— сказал я,— надеюсь вернуться в мою страну без вашего приглашения.

Хмурым днем 23 сентября 1922 г. первая группа высланных собралась на московском вокзале. Я внес два саквояжа в латвийский дипломатический вагон. «Все свое ношу с собой»,— это я мог бы сказать и про себя. В туфлях, присланных чешским ученым, костюме, пожертвованном мне Американской организацией помощи, с пятьюдесятью рублями в кармане я покидал родную землю. Все мои спутники были в сходном положении, но никто особенно не волновался по этому поводу. Несмотря на запрет властей, многие друзья и знакомые пришли проводить нас. Было много цветов, объятий и слез. Мы, отъезжающие, вглядывались в их лица, смотрели на уплывающие назад улицы Москвы, ловили последние образы Отечества.

На следующий день мы приехали в пограничный населенный пункт. Полчаса спустя промелькнул красный флаг, и Советская Россия осталась позади. Вечером мы впервые за пять лет легли спать, не задумываясь, придут ли за нами этой ночью.

Неделей позже в Берлине я прочитал свою первую лекцию о современном положении в России. Стало ясно, что я уехал как раз вовремя, т. к. первое же письмо, дошедшее из России, сообщало: «Наша бабушка (т. е. ЧК) очень сожалеет, что позволила вам уехать без ее последнего и вечного благословения (т. е. не расстреляв нас)». В берлинской газете «Дни» я прочел, что на заседании Совнаркома один из руководителей ЧК Уншлихт и Карахан получили головомойку за разрешение госпоже Кусковой¹⁹ и профессору Сорокину выехать за границу. Одновременно была уничтожена решением правительства моя книга о голоде.

Что бы ни произошло в будущем, я знаю теперь три вещи, которые сохраню в голове и навсегда. Жизнь, даже самая тяжелая — это лучшее сокровище в мире. Следование долгу — другое сокровище, делающее жизнь счастливой и дающее душе силы не изменять своим идеалам. Третья вещь, которую я познал, заключается в том, что жестокость, ненависть и несправедливость не могут и никогда не смогут создать ничего вечного ни в интеллектуальном, ни в нравственном, ни в материальном отношении.

Этим заканчиваются мои «Листки из русского дневника».

Глава десятая

ЭМИГРАЦИЯ

В дружественной Чехословакии

Я был избавлен от многих трудностей на печальной дороге изгнания с ее болью насильственных расставаний, бездомностью, ностальгией, потерянностью, крушением надежд и разочарованиями. В первые дни пребывания в Берлине мы с женой радовались вновь обретенной свободе и безопасности. В дружеском кругу русских эмигрантов в Берлине, которые интенсивно занимались интеллектуальной, творческой и общественной деятельностью, мы с женой чувствовали себя возрожденными и счастливыми. Нас не волновали скудность финансов и неопределенность будущего. После жизни в аду коммунистической России, все за границей казалось лучше, чем в стране Советов. Госпожа Удача, казалось, снова улыбалась нам.

На четвертый день пребывания в Берлине я получил из Чехословацкого посольства приглашение моего друга доктора Масарика, президента Чехословацкой Республики, приехать в Прагу в качестве официальных гостей страны. Следующим же вечером мы уже обедали с президентом, его женой доктором Алисой Масарик и госсекретарем доктором Бенешем в великолепном дворце, где жила семья президента. Несмотря на свое высокое положение, этот великий человек, ученый и государственный деятель оставался столь же искренним и естественным в своих манерах, как и раньше, когда сам был скромным эмигрантом. За обедом

мы обменялись мнениями о ситуации в России и затем, во время кофе, он, улыбаясь, спросил, есть ли у меня деньги. Я ответил, что еще осталось несколько тысяч ничего не стоящих немецких марок и небольшое количество рублей (все вместе это составляло около двух долларов).

— Не хотите ли вы почитать лекции в нашем Карловом университете??— спросил он.

— Не думаю, что я в хорошей форме после стольких лет жизни в кровавом российском сумасшедшем доме. Если возможно, я бы хотел, чтобы мне дали какое-то время привести мозги в порядок.

— Тогда мы организуем вам специальную стипендию, как и другим русским ученым.

Так, в изящной форме, была решена прозаическая проблема наших с женой средств существования.

Мы сняли скромную комнату в доме под Прагой (в Чер-ношицах). После многих лет полной превратностей и рискованной жизни в России, мы снова зажили упорядоченно и по-человечески, восстанавливаясь физически и морально, занимаясь научной работой и культурно отдыхая. Помимо прогулок, купания в бассейне, занятий садом, посещения исторических достопримечательностей и наслаждения красотами окрестностей, мы почти каждый день ездили в Прагу. Госпожа Сорокина занималась цитологическими исследованиями в университетских лабораториях у профессора Немеца, а я работал в пражских библиотеках, читал лекции, участвовал в работе различных комитетов, куда был избран, выполнял редакционные обязанности в журнале «Крестьянская Россия», который мы только что учредили. Мы — это Аргунов, С. Маслов, Боем и я. Еще мы ездили в Прагу на вечеринки у друзей, или когда нас приглашали на обеды или завтраки .с Масариком, Бенешем, Крамаржем, Клофачем и другими чешскими политиками и деятелями культуры. Девять месяцев моего пребывания в Чехословакии мы прожили хорошо и плодотворно.

Поскольку чешское правительство и чешский народ были очень гостеприимны, Прага стала центром притяжения известных эмигрантов из России. Среди них были и выдающиеся ученые, и писатели, художники, и политики, и военные, и духовенство, и студенчество, не считая рядовых беженцев из России. С помощью чешского руководства эмигранты основали в Праге русский университет, несколько исследовательских центров, создали литературные, музыкальные, театральные, политические и иные организации. Так что в обширной колонии эмигрантов продолжалась напряженная научная, культурная и общественно-политиче-

екая жизнь. Многие эмигранты все еще верили в неминуемый крах коммунистического режима и ожидали скорого возвращения на родину. Соответственно они были в основном заняты политическими делами и строили планы будущего переустройства родной страны.

Со своей стороны, я имел серьезные сомнения относительно скорого падения правительства коммунистов и был твердо уверен, что будущее России определит русский народ у себя дома, а не эмигранты, как бы высок ни был их умственный и культурный потенциал. В соответствии с этими взглядами я посвящал только малую часть своего времени политическим проблемам² и вовсе не участвовал в мелкой грызне между эмигрантами. Основное внимание я уделял занятиям наукой. Интенсивно знакомясь с последними социологическими трудами западных ученых, которые были недоступны мне в годы революции, я старался обновить и осовременить мои знания западной научной литературы. Когда меня пригласили прочитать серию публичных лекций в Праге, я написал и затем издал эти лекции в виде книги «Современное состояние России» (Прага, 1922)³. Готовя курс лекций для студентов Русского университета и для чешских и карпато-русских учителей, я написал и опубликовал другую книгу—«Очерки социальной педагогики и политики» (Ужгород, 1923)⁴. Как редактор и автор нашего журнала «Крестьянская Россия», я напечатал несколько статей-исследований в области сельской социологии. Эти публикации составили теоретический костяк, позднее полностью разработанный в солидных томах, написанных мной во время преподавания в Миннесотском и Гарвардском университетах.

Основные мои исследования, однако, лежали в области социологии революций. Мне удалось написать черновой вариант труда по этой теме на русском языке, пока мы были в Праге. После приезда в Соединенные Штаты он был опубликован в переводе на английский язык под названием «Социология революций» (Филадельфия и Лондон, 1925).

Такая загруженность работой уберегла меня от пустой траты времени в бесплодных политических спорах, обычных для всех беженцев всех великих революций. В последующие годы я не раз наблюдал среди польских, латышских, литовских, венгерских, немецких, кубинских и других политических эмигрантов ожидания, надежды и раздоры, идентичные таковым у части русской эмиграции. Как и русские «неприкаянные» беженцы, многие из этих более поздних эмигрантов бредут печальной и жестокой дорогой изгнания, которая разбивает их надежды и ожидания. За-

частую озлобленные и разочарованные, эти люди мучительно живут и бесследно исчезают, умирая в чужой стране. Они заслуживают сострадания и нашей помощи в тяжелый момент своей жизни, но их незавидная участь должна послужить будущим эмигрантам предупреждением не строить, свое существование целиком на безнадежных политических мечтаниях и бесполезных спорах. Чем скорее они приспособятся к их новой стране пребывания, не потеряв при этом своей индивидуальности, и начнут реализовывать свой творческий потенциал, тем будет лучше для них самих, их новой страны и старой родины.

В Праге я подружился накоротке со многими выдающимися русскими учеными, например, Петром Струве, П. Лосским, И. Лапшиным, П. Новгородцевым, Е. Зубашевым и многими известными писателями, поэтами и музыкантами. В Праге же я познакомился с крупными чешскими социологами, например, с доктором А. Блаха. За кружкой пива или за обедом мы обычно обсуждали разные глобальные проблемы философии, социальных наук, этики, изящных искусств, политики и экономики. Почти всегда такие дискуссии существенно обогащали наше понимание этих проблем и многих событий, в которых мы были либо .свидетелями, либо жертвами.

Живя такой богатой творчески, полной впечатлений, но в то же время упорядоченной жизнью, в результате мы с женой быстро восстановили телесную энергию ментальные способности и душевное равновесие. Кое-кто из друзей, видевших нас в России и теперь встречавших меня и жену в Праге или несколько позднее в Соединенных Штатах, говорили, что мы выглядели на двадцать лет моложе. И действительно: мы чувствовали себя много более юными, чем в Советском Союзе.

Возможно, мы бы так и остались в Чехословакии навсегда в качестве преподавателей одного из чешских вузов, если бы я не получил приглашения от двух уважаемых американских социологов — Эдварда Хайеса из университета штата Иллинойс и Эдварда А. Росса из Висконсинского университета. Они пригласили меня приехать в Америку, чтобы прочесть серию лекций о русской революции. Эти неожиданные предложения круто изменили мою жизнь. Многие годы до этого я всегда очень интересовался Соединенными Штатами и изучал американские социальные, экономические и политические теории и институты, американскую культуру, литературу и образ жизни. Из моей «Системы социологии» хорошо видно, что я прекрасно знал труды «патриархов» американской социологии, таких как Лестер

Уорд, Франклин Гиддингс, О. Смолл, и некоторых из молодого поколения американских социологов и психологов. Я восхищался американским народом, демократией и американским образом жизни. Мое восхищение было столь велико, что мои друзья и коллеги в России даже прозвали меня «русским американцем».

Помимо интереса к Америке и восхищения ею, была и другая причина принять такое приглашение. Всю свою жизнь я предпочитал стоять на собственных ногах и самому определять свою судьбу, будучи материально независимым. Независимость привлекала меня больше, чем положение высланного ученого, живущего за счет поддержки дружественного правительства, сколь щедрой бы ни была эта поддержка. Поэтому я не колеблясь принял предложение профессоров Хайеса и Росса. Хотя обещанный гонорар за лекции был скромным, все же он покрывал все путевые издержки в Америку и обратно, если плыть туристским классом на дешевом пароходе. Если я не обеспечил бы себе подходящего положения в Соединенных Штатах, то всегда мог бы вернуться в Чехословакию. Поскольку скромный гонорар не позволял моей жене ехать со мной, мы решили, что она останется в Чехословакии, пока не решится вопрос, останусь ли я в Соединенных Штатах или вернусь.

Без каких-либо проблем я получил чехословацкий паспорт, где было написано, что я — русский по национальности, американскую, австрийскую и итальянскую (транзитные) визы и попрощался с чешскими и русскими друзьями. В Октябре 1923 г. я сел на поезд до Триеста, где купил билет туристического класса на маленький итальянский корабль «Марта Вашингтон». Серия лекций в университетах Иллинойса и Висконсина планировалась на январь и февраль 1924 г. Я выехал раньше, поскольку хотел исправить мой слабый английский месяца за два до начала лекций. Вот так я снова вступил на свою «дальнюю дорогу», снова стал перекати-полем со столь знакомыми печальными расставаниями и нелегкими приездами на новое место. Говоря социологическими терминами, моя «горизонтальная и вертикальная мобильность» снова внезапно ускорилась. На этот раз она перенесла меня за океан и выбросила на берега великой страны.

Долгое путешествие мне понравилось. Прекрасны были ландшафты и пейзажи Австрии, Италии, солнечного Средиземноморья, изменчивая Атлантика — то тихая, то штормовая. Тихоходность и частые стоянки нашей старой «Марты Вашингтон» в разных портах, Средиземного моря позволили мне увидеть Неаполь и Везувий, впечатляющее извер-

женив Этны, города Патры в Греции, Альмерию в Испании, Алжир в Алжире, знаменитые скалы Гибралтара. Честно говоря, эти места оставили поверхностное впечатление, но все же очаровывали и увлекали меня.

Не менее интересными были пассажиры и команда корабля. В основном словацкие и итальянские эмигранты в. Соединенные Штаты, простые и добрые люди, ищущие лучшей доли в новой стране.

Среди пассажиров случайно оказались и несколько русских беженцев и один американец — доктор Куэйл, с которым я встречался в Праге. Среди русских эмигрантов была одна довольно шустрая дама, обращавшая на себя внимание тем, что резалась в карты, не вылезала из бара и раскованно заигрывала с мужчинами из числа пассажиров. «С таким поведением она, похоже, будет иметь немало проблем в пуританской Америке»,— думалось мне. Я вынес это представление о Соединенных Штатах из книг и полагал, что американский народ находится все еще на пуританской стадии развития морали и нравов. Очень скоро, после приезда в Штаты, я обнаружил, что мои представления были неверны и что — плохо это или хорошо,— но пуританская стадия сменилась намного более свободными и гибкими правилами поведения и морали. В конце октября, после шестнадцати дней путешествия «Марта Вашингтон» прибыла в Бостон. Прежде чем пассажиров перевезут в Нью-Йорк, мы должны были провести несколько часов на Бостонской таможне. Проголодавшись, я купил и впервые попробовал прославленную американскую кулебяку. Она так понравилась мне, что я съел три порции. Эта сверхневоздержанность привела к тому, что я избегал кулебяку много лет подряд. На следующее утро мы прибыли в Нью-Йорк.

Новый кризис: восстановление целостности моего мировоззрения

Прежде чем продолжить рассказ о моей жизни, следует, вероятно, сказать несколько слов о новом кризисе в моем мировоззрении и восстановлении целостности моих философских и психо-социологических взглядов, а также моей системы личностных ценностей. Уже 1 Мировая война пробила первые бреши в позитивистском, «сциентистском» и гуманистическом мироощущении, которое я имел до войны. Революция же 1917 года разбила вдребезги мои взгляды на мир, вместе с характерными для них позитивистской философией и социологией, утилитарной системой ценностей,

концепцией исторического процесса как прогрессивных изменений, эволюции к более лучшему обществу, культуре, человеку. Вместо развития просвещенной, нравственно благородной, эстетически утонченной и творческой гуманности, война и революция разбудили в человеке зверя и вывели на арену истории, наряду с благородным, мудрым п созидающим меньшинством, гигантское число иррациональных человекоподобных животных, слепо убивающих друг друга, разрушающих все великие ценности, ниспровергающих бессмертные достижения человеческого гения и поклоняющихся вульгарности в ее худших формах. Волна смерти, зверства и невежества, захлестнувшая мир в XX цивилизованном, как считалось, столетии, полностью противоречила всем «сладеньким» теориям прогрессивной эволюции человека от невежества к науке и мудрости, от звероподобного состояния к благородству нравов, от варварства к цивилизации, от «теологической» к «позитивной» стадии развития общества, от тирании к свободе, от нищеты и болезней к неограниченному процветанию и здоровью, от уродства к красоте, от человека — худшего из зверей к сверхчелевеку-полубогу.

Это вот разительное противоречие заставило меня, как и многих других, придирчиво пересмотреть прошлые взгляды на мир. Мой собственный опыт в течение 1914—1922 годов только усилил потребность в таком пересмотре. В это время я испытал на себе и видел слишком много ненависти, лицемерия, слепоты, зверств и массовых убийств, чтобы сохранить в неприкосновенности восторженное и бодрое мироощущение. Именно эти исторические обстоятельства и «экзистенциальные» условия начали процесс переоценки моих ценностей, перестройки моих взглядов и изменения меня самого как личности. Перестройка шла постепенно и в течение пяти лет в коммунистической России, и позже, в Европе и Соединенных Штатах. К концу 1920-х годов этот болезненный, но радостный процесс в основном завершился. Его результатом стало то, что я называю интегральной системой философии, социологии, психологии, этики и личностных ценностей. Какие-то следы этой системы заметны уже в моей «Системе социологии», созданной в России, и в трудах, опубликованных в Чехословакии. Намного более явно эта система проступает в моих книгах, изданных в Америке между 1924 и 1929 гг. В своей завершенной форме основные принципы «интеграливма» систематически изложены в книгах, написанных за последние тридцать лет.

Итак, по приезде в Нью-Йорке еще одна глава моей жизни закончилась и началась новая.